Валентина Журавлева
Голубая планета
Еще ни в одной теореме
Не вычислен был
Человеческих крыльев
размах.
А. Антокольский
Нас счталаи погибшими. Год назад, когда еще работал приемный блок рации,
я сам слышал об этом. Земля передала, что планетолет "Стрела" встретил
сильнейший метеорный поток и, по-видимому, погиб. О нас было сказано много
хороших слов, но вряд ли мы их заслужили, ибо, как справедливо заметил инженер
Шатов, сведения о нашей гибели были во многом преувеличены.
Впрочем, сам Шатов приложил все усилия, чтобы эти сведения не оказались
преувеличенными. И не его вина, что "Стрела" - израненная, потерявшая связь и
почти потерявшая управление - все-таки уцелела.
Тема научной работы Шатова носила название на первый взгляд совершенно
невинное, отчасти даже академическое: "О выборе некоторых коэффициентов при
проектировании планетолетов". Практически же это означало следующее: "Стрела"
ушла на два года, чтобы, так сказать, на своей шкуре проверить пределы
выносливости планетолетов". Разумеется, это был испытательный полет. Но какой!
Шатов искал опасности, и нужно признать, ему в этом отношении необыкновенно
везло.
Вскоре после отлета мы попали под микрометеорный ливень. За двадцать
минут "Стрела" потеряла газовые рули, оранжерею, антенну обзорного локатора и
обе антенны радиопередатчика. Заделка пробоин продолжалась неделю. Но Шатов
был доволен. Он торжественно объявил, что коэффициент запаса прочности
внешнего корпуса вполне можно уменьшить на двадцать пять сотых.
Спустя полтора месяца "Стрела", приближаясь к орбите Меркурия, пересекла
чрезвычайно сильный поток гамма-лучей. На Солнце происходило гигантское
извержение, интенсивность гамма-лучей в десятки раз превышала дозу, допустимую
для человека. Двое суток, изнемогая от тесноты и ускорения, мы отсиживались в
центральном посту, защищенном свинцовыми экранами. Записывая в журнал
показания радиационного дозиметра, Шатов сообщил, что коэффициент безопасности
при проектировании экранов недопустимо завышен и его следует уменьшить в
среднем на три десятых.
Затем (мы проходили вблизи Пояса Астероидов) на "Стрелу" обрушился
настоящий метеорный град. К счастью, скорость метеоров была невелика. Но
полдюжины этих приятных небесных созданий (размером с булыжник) исковеркали
дюзы маневровых двигателей, вдребезги разбили один из топливных отсеков и
уничтожили контейнер с запасом продуктов. Осмотрев пробоины, Шатов сказал, что
коэффициент запаса прочности внутреннего корпуса можно снизить по крайней мере
на пятнадцать сотых.
Через два дня "Стрела" столкнулась с пылевым скоплением - рыхлым облаком
космической пыли, несущимся со скоростью шестидесяти километров в секунду.
Внешний защитный корпус планетолета превратился в тончайшее решето, а
внутренний корпус был оплавлен так, что открыть люки мы уже не рисковали; вряд
ли их удалось бы потом плотно закрыть. Холодильная система работала на полную
мощность, по температура внутри планетолета поднялась до шестидесяти градусов.
Обливаясь потом, задыхаясь от жары, Шатов заявил, что коэффициент запаса
прочности внутреннего корпуса, пожалуй, можно снизить не на пятнадцать, а на
двадцать пять сотых.
Нужно сказать, что, создавая самого Шатова, природа не скупилась при
определении всевозможных коэффициентов. Запасы жизненной энергии у него были
поистине неисчерпаемы. Высокий, очень полный, он занимал почти всю небольшую
кают-компанию планетолета. Голос его гремел так, словно все метеоры вселенной
обрушились на "Стрелу". Металлизованный комбинезон, создававший в магнитном
поле искусствепную тяжесть, не был рассчитан на стремительные движения Шатова.
Поэтому, кроме своих прямых обязанностей штурмана, я имел и неплохую врачебную
практику: Шатов постоянно ходил с ушибами и ссадинами.
За полтора года мы сдружились. В конце концов у нас не было выбора:
вдвоем мы составляли весь экипаж маленького, заброшенного в Космос
планетолета. Я могу совершенно объективно сказать, что у Шатова был только
один недостаток - он любил цитировать Омара Хайяма. Я, конечно, ничего не имею
против поэзии. Но полтора года слушать только Омара Хайяма - это, согласитесь,
нелегко. Тем более, что Шатов цитировал таджикского поэта далеко не кстати.
Помню, когда "Стрела" попала в микрометеорный ливень, Шатов громовым голосом,
покрывавшим визг вибрирующего под ударами метеоров корпуса, декламировал:
Не станет нас! - А миру хоть бы что.
Исчезнет след! - А миру хоть бы что.
Исчезнем мы. - А миру хоть бы что.
Не очень утешительные стихи. Правда, со слухом у Шатова было явно
неладно, поэтому меланхоличные строфы Хайяма он пел на мотив спортивного
марша... Вообще, казалось, нет такой силы, которая могла бы испортить Шатову
настроение. И только когда погиб контейнер с продуктами, Шатов на несколько
дней приуныл. С этого времени мы питались хлореллой. Эта бурнорастущая
водоросль доставляла нам кислород, а излишки ее шли в пищу. Четыре раза в
сутки мы ели проклятую хлореллу: жареную, вареную, печеную, маринованную,
засахаренную, засоленную...
Хлорелла была настоящим кошмаром. Но Шатов очень быстро привык к ней. И
запивая котлеты (поджаренная хлорелла с гарниром из хлореллы маринованной)
витаминизированной наливкой (трехпроцентный спирт, настоенный на хлорелле), он
бодро читал Омара Хайяма:
Все радости желанные - срывай.
Пошире кубок Счастью подставляй.
Твоих лишений Небо не оценит,
Так лейтесь, вина, песни - через край.
Восемнадцать месяцев вдвоем! Это был мой первый длительный полет. И очень
скоро я начал понимать, почему самым важным качеством в характере астронавта
считается уравновешенность.
Стоит мне закрыть глаза, и я вижу кают-компанию "Стрелы", вижу все даже
мельчайшие детали: овальный пластмассовый столик с причудливыми желтыми
пятнами, выступившими от действия гаммалучей; репродукции Левитана и Поленова
на сводчатых, с мягкой обивкой стенках; вделанный в стенку шкафчик с тридцатью
двумя книгами; экран телеприемника, прикрытый сиреневой занавеской; два
складных сетчатых кресла (на спинках по двадцать четыре квадрата); три матовых
плафона, из которых средний случайно разбит Шатовым...
Иллюминаторы мы открывали редко. Зрелище безбрежного черного неба с
неимоверным количеством немигающих звезд в первый месяц вызывает восхищение,
на второй - задумчивость и непонятную грусть, а потом - тяжелое, гнетущее
чувство. Однажды (это было на шестой месяц полета) Шатов, глядя в бездонный
провал иллюминатора, сказал, кажется, самое мрачное четверостишие Хайяма:
Как жутко звездной ночью. Сам не свой,
Дрожишь, затерян в бездне мировой,
А звезды, в буйном головокруженьи,
Несутся мимо, в вечность, по кривой.
С этого времени мы открывали иллюминаторы только по необходимости.
За полтора года мы чертовски устали. Я говорю не об усталости физической.
Аварии, лихорадочная работа по исправлению повреждений были в конце концов
только эпизодами на фоне очень напряженных будней. Теснота, резкая смена
температур, двенадцатичасовые дежурства, хлорелла - все это, разумеется, нс
курорт. Однако самым страшным, страшным в полном смысле слова, было постоянное
ощущение надвигающейся опасности. Это ощущение знакомо всем астронавтам. Но мы
испытывали его особенно остро, может быть потому, что рация и телевизор были
безнадежно испорчены гамма-излучением. Почти год мы не имели связи с Землей.
Быть может, играло роль и то обстоятельство, что на Земле нас считали
погибшими. Как бы то ни было, но мы постоянно ожидали чего-то неведомого,
неотвратимого. Мы работали, разговаривали, играли в шахматы, но стоило
остаться одному, и сейчас же возникало ощущение надвигающейся опасности. Чаще
всего оно было смутным, неопределенным, но иногда вспыхивало с такой остротой,
что казалось: именно сейчас - вот в это мгновение! - произойдет нечто
непоправимое...
Я знаком с гипотезами астромедицины, объясняющими это явление. Но,
поверьте, теоретические рассуждения на практике помогают мало. Когда ребенок
один входит в темную комнату, он знает, что бояться нечего, но все-таки
боится. Когда вы один ведете планетолет и в узких смотровых щелях центрального
поста видна над черной бездной неба россыпь неподвижных, бледных, немигающих и
потому какихто мертвых звезд, вы отлично знаете, что бояться нечего, но
все-таки испытываете - нет, даже не страх, а вот это смутное чувство очень
близкой, но неизвестной опасности.
Ровно светится зеленоватый экран метеорного пеленгатора, безмолвствуют
приборы моторной группы, тихо жужжит привод гирокомпаса, размеренно
пощелкивает хронометр... Все привычно спокойно. Но гнетущее чувство
надвигающейся опасности заставляет вас вновь и вновь проверять приборы и до
боли в глазах вглядываться в черные прорези смотровых щелей.
А потом кончается вахта и где-то сзади раздается покашливание и веселый
голос Шатова:
- Ну как, коллега, светопреставление еще не началось?
Два последних месяца нас преследовали неудачи. Случайный метеор разбил
солнечную батареюс этого времени мы жили в полумраке. Отчаянно капризничали
навигационные приборы. По нескольку раз Б лень тревожно выла сирена барографа,
предупреждая, что где-то происходит утечка воздуха. В общем все это было
закономерно. "Стрела" вынесла намного больше, чем предусматривали ее
конструкторы.
Но мы продержались бы еще несколько месяцев. Случилось непоправимое. В
трех топливных отсечках начала повышаться температура. Сжиженный атомарный
водород быстро разогревался. Это означало, что атомы водорода соединяются в
молекулы, выделяя тепловую энергию. Реакция ускорялась, превращаясь в цепную.
Поглядывая на шкалу топливного термометра, Шатов декламировал:
Я побывал на самом дне глубин.
Взлетал к Сатурну. Нет таких кручин,
Нет тех сетей, чтоб я не мог распутать...
И мрачно добавлял:
- Впрочем, есть. С весьма прозаическим названием - экзотермическая
рекомбинация атомарного водорода.
Мы перепробовали все: интенсивное охлаждение, добавки стабилизаторов,
облучение ультразвуком. Но температура топлива повышалась. Грозил взрыв.
И тогда Шатов принял единственно возможное решение. Мы включили топливные
насосы и опорожнили три отсека из пяти оставшихся. Это было сделано вовремя.
За "Стрелой" вспыхнул гигантский газовый шлейф, причудливо отсвечивающий
изумрудно-оранжевыми полосами.
О возвращении на Землю нечего было и думать. После многочасового спора,
вконец загнав вычислительную машину, мы отыскали экономическую траекторию,
ведущую к Марсу, ближайшей планете.
- Марс - это люди, это настоящая тяжесть, это музыка, это настоящие
земные котлеты и настоящее земное пиво, - говорил Шатов, поднимая флягу с
настойкой хлореллы. - "В честь Марса - кубок, алый наш тюльпан..." Так или
почти так сказал старик Омар...
Однажды Шатов разбудил меня ночью (соблюдая традицию, мы вели счет
времени по Москве).
- Быстренько надевайте комбинезон, штурман. Я вам кое-что покажу.
Шатов говорил тихо, почти шепотом. Меня мгновенно охватило тревожное
ощущение близкой опасности.
Мы прошли в центральный пост. Шатов включил пневматический пускатель, и
металлические шторы нижнего иллюминатора начали медленно раздвигаться.
Этот иллюминатор мы не открывали почти с самого отлета. Зрелище звездной
бездны под ногами не из приятных. К нему нельзя привыкнуть.
Шторы медленно раздвинулись. В провале иллюминатора появилось черное небо
и большой серп Марса. Но на этом серпе не было ничего: ни привычной сетки
каналов, ни темно-синих "морей" - низменностей, заросших марсианским
кустарником ареситой, ни желто-красных пустынь. Громадный, занимавший четверть
неба Марс был подернут плотной голубой дымкой.
- Ну, штурман, что вы скажете? - вполголоса спросил Шатов. - Не кажется
ли вам, что мы открыли новую планету?
Я попытался найти реальное объяснение. Погрешности в оптической системе
иллюминатора? Но звезды были видны очень ясно. Песчаные бури на Марсе? Но они
никогда не захватывают всю планету, от полюса до полюса. Какое-нибудь
электрическое явление в атмосфере Марса, например полярные сияния? Но они не
могут быть такими интенсивными.
Ни одно из моих предположений не выдерживало критики. Шатов иронически
декламировал Омара Хайяма:
Что там, за ветхой занавеской тьмы?
В гаданиях запутались умы...
Когда же с треском рухнет занавеска,
Увидим все, как ошибались мы.
Впоследствии я часто вспоминал это четверостишие. Оно оказалось
пророческим. Но кто мог знать, что впереди нас ожидает самое большое
испытание?
Склонившись над иллюминатором, мы долго смотрели на загадочный
голубоватый серп.
"Стрела" подходила к Марсу с неосвещенной стороны. В последующие трое
суток уже нельзя было наблюдать Марс. Но с того момента, как мы увидели узкий
голубоватый серп, нас уже не покидало острое чувство близкой и неотвратимой
опасности. Повидимому, сказывалось громадное нервное напряжение от
восемнадцатимесячного полета. Мы стали раздражительными, неразговорчивыми. Во
время дежурств в центральном посту я наглухо закрывал смотровые щели: вид
черного неба с немигающими, словно нарисованными звездами вызывал у меня
щемящую тоску.
Последние сутки перед посадкой мы почти не спали. Раздражительность
внезапно сменилась крайней предупредительностью. Мы оживленно разговаривали,
помогали друг другу собирать личные вещи, вместе готовили прощальный ужин
(тушеная хлорелла с салатом из свежей хлореллы).
За два часа до посадки Шатов отдал команду: "К пульту!" - и мы прошли в
центральный пост.
С шумом захлопнулась тяжелая крышка люка. Корпус "Стрелы" задрожал от
бешеной пульсации тормозных двигателей.
Кому из астронавтов не знаком этот неистовый рев тормозных дюз! Очень
близкий, все нарастаюший, яростный, он пронизывает планетолет, прорывается
сквозь тяжелые экраны центрального поста, бросает в дрожь стрелки приборов,
заставляет вибрировать штурвал. Но грубый этот рев лучше всякой музыки.
Кажется, что планетолет ожил и восторженно приветствует землю. "Конец пути!
Конец пути! - надрываясь, ревут дюзы. - Конец пути!.."
Шатов мастерски вел "Стрелу". Я видел: ему трудно. Плохо повиновались
газовые рули; дюзы, исковерканные метеорами, создавали момент, вращающий
"Стрелу" вокруг продольной оси; обзорный локатор не работал. И все-таки Шатов
уверенно выводил планетолет в режим планирования.
Я провел полтора года с Шатовым, изучил его (так мне казалось) до
тонкостей. Однако, признаюсь. я впервые видел своего друга таким. Аксельромстр
показывал двойную перегрузку, тяжесть глубоко втиснула меня в кресло, но Шатов
сидел в свободной, непринужденной позе. На его лице светилась азартная улыбка,
глаза поблескивали. Движения рук, скупые и точные, были в то же время
окрыленными. Да, именно окрыленными - я нашел нужное слово. Шатов каким-то
шестым чувством, даже не глядя на приборы, угадывал, что надо делать.
"Стрелу" раскачивало. Я не мог понять почему. Казалось, планетолет
встретил сильный поток восходящего воздуха.
Внезапно задребезжал сигнал радиационного дозиметра. Я оглянулся -
стрелка дозиметра ушла за красную черту. Снаружи, за свинцовыми экранами
центрального поста, радиация достигла опасных для человека пределов. Но откуда
она взялась, эта радиация?
- Штурман! - голос Шатова покрывал громовые раскаты тормозных двигателей.
- Штурман, включите посадочный локатор.
Вспыхнул желтоватый квадрат выпуклого экрана. В самом центре экрана ярко
светился красный овал.
Шатов взглянул на меня. Я прочел в его глазах изумление. На поверхности
Марса, в шестистах километрах под нами, бушевало огромное огненное озеро.
Извержение? Пожар?
Почти машинально я включил ионизационный пеленгатор. На экране возникла
черная нить. Метнулась и замерла, надвое прорезав красный овал. Огненное озеро
излучало колоссальную радиацию!
"Стрела" вздрогнула. Красное пятно быстро поползло к обрезу экрана. Шатов
уводил планетолет на восток. Я написал на листке бумаги: "Ядерный взрыв?
Ядерная катастрофа?" - и передал Шатову. Он посмотрел на меня и молча пожал
плечами. Потом указал глазами на шкалу наружного термографа. Температура за
бортом планетолета поднялась до семидесяти градусов!
Я знал, что Марс тщательно изучен людьми. Я знал, что бесчисленные
экспедиции за три десятилетия исследовали каждый клочок этой планеты. И
все-таки первое предположение, которое у меня появилось, было совершенно
фантастическим. Я подумал (вы можете смеяться, но это так), что внизу идет
война между людьми и марсианами. Повторяю, я знал, что никаких марсиан не
существует. Но первая мысль была именно такой.
А "Стрела" снижалась. Шатов совершил чудо: искалеченный планетолет,
преодолевая неизвестно откуда возникшие воздушные вихри, почти не отклонялся
от намеченного курса. На экране посадочного локатора мелькали темные пятна.
"Где мы?" - глазами спросил Шатов. "Над Морем Времени", - прокричал я. Он
удовлетворенно кивнул головой.
Трудно было выбрать лучшее место для посадки. Море Времени - обширная
кочковатая низменность, поросшая кустарниками ареситы, - находилось вблизи
ракетодрома.
Черные пятна на экране локатора проносились с головокружительной
быстротой. "Стрела" шла над самой поверхностью Марса. Я выключил локатор.
Не помню, сколько прошло времени. По-видимому, немного, минут пять. Рев
двигателей стал невыносимым (Шатов включил посадочные ракеты). "Стрела" мягко
опустилась на газовую подушку. Толчок был едва ощутим. И сразу наступила
тишина. Оглушительная тишина, от которой звенит в ушах и каждый шорох кажется
грохотом.
А потом я почувствовал тяжесть. Не искусственную тяжесть, создаваемую
металлизированной одеждой в магнитном поле, не перегрузку от ускорения, а
настоящую тяжесть, как сказал бы Шатов, настоящую земную тяжесть.
- Недурно получилось, а? - спросил Шатов.
- Высший класс! - ответил я.
И мы рассмеялись.
Шатов повернул рукоятку пневматического провода. Послышалось шипение, люк
в кают-компанию открылся. Но шипение не прекращалось. Оно стало, правда,
каким-то другим, порывистым, присвистывающим.
- Это снаружи, - удивленно произнес Шатов. - Похоже, Марс встречает нас
ветреной погодкой.
Мы прошли в кают-компанию. Свист ветра здесь слышался совершенно
явственно. Более того, я заметил, что планетолет иногда вздрагивает,
покачивается.
- Ну, капитан, - спросил я Шатова, - что по этому поводу сказал бы старик
Омар?
Шатов ответил без улыбки:
- Старик Омар сказал в аналогичном случае: "Нет в женщинах и в жизни
постоянства". Что касается женщин...
Громкий треск прервал Шатова.
- Песчаная буря?
Шатов отрицательно мотнул головой.
- Нет, штурман. Это самый настоящий град.
Я подумал, что он шутит.
- Привезенный, конечно, с Земли?
- А теперь дождь, - спокойно констатировал Шатов.
По металлическому корпусу "Стрелы" барабанил дождь, ошибиться было
невозможно.
- Штурман, я напишу на вас рапорт, - Шатов говорил почти серьезно. - Вы
привели "Стрелу" на какую-то другую планету. Судя по силе тяжести, это Марс.
Допускаю. Но ветер, град, дождь...
Дождь прекратился почти мгновенно. Зато ветер взвыл теперь с новой силой
- пронзительно, надрывно.
- Что вы можете сказать в свое оправдание?
Я ничего не мог сказать. Я ничего не понимал.
- Допустим, где-то вблизи происходит извержение, - вслух рассуждал Шатов,
прислушиваясь к вою ветра. - Но откуда град? И откуда такая плотность ветра?..
Ага, опять идет дождь, вы слышите, штурман? Допустим, что это просто ураган.
Но дождь, дождь! Почему на Марсе такой ливень?.. Печально, штурман, однако нам
придется надеть скафандры и выйти. Рации скафандров работают, попробуем
установить связь и...
Резкий толчок едва не сбил нас с ног.
- А, черт! - Шатов, придерживаясь руками за стенки, прошел в центральный
пост. Из люка послышался приглушенный голос. - По ртутному барометру давление
четыреста миллиметров. У этой милой планеты солидная атмосфера. Так... Еще
одна загадка. Величина естественной радиации вчетверо меньше марсианской...
Штурман, вы посадили "Стрелу" на какое-нибудь плоскогорье Земли. Или открыли
новую планету. Это неприлично.
Шатов по обычной своей манере шутил. Но настроение у нас обоих было
невеселое. Надевая скафандр, Шатов помянул было старика Омара и замолчал на
полуслове.
- Эх, скорее бы узнать, в чем дело! - просто сказал он. Впервые за
полтора года в его голосе прозвучала усталость.
Он до отказа повернул рукоятку пневматического привода. Давление воздуха
буквально сорвало оплавленный люк. В шлюзовую кабину ударил ветер.
Мы включили рефлекторы. Два узких световых пучка прорезали тьму. Снаружи
творилось нечто невообразимое. Резкий, порывистый ветер гнал над самой землей
обрывки взлохмаченных туч. Налетал и мгновенно прекращался дождь. Где-то
далеко во тьме вспыхивали зарницы.
- Штурман, вы знаете, что сказал в аналогичном случае старик Омар? -
услышал я в радиотелефоне непривычно тихий голос Шатова. - "Вниманье,
странник. Ненадежна даль, из туч змеится огненная сталь".
Громадная фигура Шатова протиснулась в прорезь люка. Я поспешил за
капитаном. И тотчас же удар ветра бросил меня на землю. Падая, я успел
схватиться за ветви ареситы. Все-таки мы были па Марсе!
- Держитесь крепче, коллега! - крикнул Шатов. - Ползите сюда.
Шатов лежал за невысоким, густо поросшим ареситой бугром. Я пополз,
преодолевая сопротивление беснующегося ветра.
- Включайте рацию, - сказал Шатов.
Я повернулся на спину, взялся за регулятор настройки. В шлем тотчас же
ворвался треск атмосферных разрядов. И вдруг откуда-то издалека донесся слабый
голос: "Стрела, Стрела, Стрела... Стрела, Стрела..."
- Вы слышите, штурман? - кричал Шатов. - Давайте пеленговать.
К моему удивлению, рамка пеленгатора показывала вверх, в небо. В разрывах
туч над нами мелькал небольшой, вдвое меньше лунного, желтый диск.
- Фобос! - Шатов махнул рукой вверх. - Фобос, спутник Марса. Они говорят
оттуда.
Отвечать мы не могли. Слабые передатчики скафандров имели радиус действия
около трехсот километчов, а до Фобоса было девять тысяч. "Стрела, Стрела,
Стрела..." - звали с Фобоса.
- Вот заладили! - сказал Шатов. - Затем последует концерт танцевальной
музыки - и передача окончена. Спокойной ночи, дорогие радиослушатели!..
Цепляясь за ветви ареситы, он встал. Я видел, как содрогалась под ударами
ветра его массивная фигура.
- Смотрите, штурман!
В голосе Шатова прозвучало нечто, заставившее меня привстать.
- Смотрите!
Он показывал в темноту. Я ничего не видел. Луч рефлектора растворялся в
бездонной тьме.
Потом впереди низко над землей блеснул сиреневый разряд молнии. И как на
застывшем киноэкране, я увидел; на нас шла стена воды. Холодный сиреневый свет
вспыхнул на мгновение. Огромная волна казалась неподвижной - наклонившаяся,
вспененная, страшная.
- Назад! - хрипло выкрикнул Шатов.
Он побежал к "Стреле", подпрыгивая, оборачиваясь. Порыв ветра отбросил
меня в сторону. Я упал на колени. Луч света впереди замер, метнулся, уперся в
глаза. Шатов помог мне подняться. В радиотелефон я отчетливо слышал его
хриплое дыхание.
- Быстрее, штурман, быстрее...
Он втолкнул меня в люк. Взвизгнув, хлопнула крышка.
И тогда я услышал гул приближающейся волны. Розный, очень слитный, он
неуклонно надвигался, поглощая все остальные звуки - шорох кустарника, треск
дождевых капель, свист ветра. Он нарастал, превращаясь в яростный, вибрирующий
вой.
- Держитесь! - крикнул Шатов, и голос его потонул в грохоте обрушившейся
волны.
Я протянул руки - они схватили пустоту. Пол выбило из-под ног. Я упал на
Шатова. И тотчас же наступила тишина.
- Осторожнее, коллега... - поднимаясь, сказал Шатов. - Вот так. Я
догадался, что случилось с Марсом. Марс превращен в заповедник для любителей
острых ощущений. Полагаю, сейчас начнется небольшое, хорошо организованное
землетрясение...
Снаружи по-прежнему доносился свист ветра. Унылый, бесконечно
повторяющийся, он вызывал тягостное чувство. Кажется, я сказал об этом вслух,
потому что в радиотелефоне послышался голос Шатова:
- Ничего не поделаешь... Нам придется выйти. Через полчаса Фобос уйдет за
горизонт, и тогда мы ничего не услышим.
Медленно открылась крышка люка. Шатов, пригнувшись, нырнул в темноту. Я
последовал за ним - и сразу почувствовал, насколько сильнее стал ветер. Он уже
не был порывистым, а давил плотной, почти осязаемой стеной. Я ощущал это
давление сквозь толстую оболочку скафандра.
Шатов, прижимаясь к потрескавшейся, кочковатой земле, полз в заросли
ареситы. Вода ушла, оставив изломанные кустарники. Я отпустил поручни.
И тогда ветер - он словно поджидал это мгновение - набросился с
удесятеренной силой. Нет, не с удесятеренной. С неимоверной, невероятной
силой. Я плохо представляю, что произошло. Это случилось с какой-то
неестественной быстротой. Падение в пустоту, жестокий удар (меня спас
скафандр), яркая вспышка света - луч рефлектора осветил коричневую, всю в
трещинах, очень близкую землю - и темнота. Рефлектор был разбит вдребезги,
антенна рации сломана. Голос Шатова (я не помню, что он кричал) оборвался на
полуслове.
Ветер сталкивал меня куда-то в пустоту, в черное ничто. Я пытался
ухватиться за кусты ареситы - они были вырваны с корнем, я цеплялся за землю -
она ускользала. А ветер, нет, не ветер - ураган, бешеный ураган с неистовой
яростью уносил меня от планетолета. Дважды во вспышках молний я видел
"Стрелу". И сразу же, скрывая ее, навалились обрывки туч. Как гигантские
холмы, они ползли по самой земле, отсвечивая непрерывными электрическими
разрядами. Ураган был до отказа насыщен электричеством; когда я падал на
землю, со скафандра слетали снопы голубых искр.
Отчаянно напрягаясь, я старался задержаться, уцепиться за что-нибудь - и
не мог. Ураган подбрасывал меня в воздух, швырял наземь, переворачивал и гнал,
гнал, гнал...
Это продолжалось долго, нестерпимо долго и кончилось так же внезапно, как
и началось. Я почувствовал удары упругих ветвей ареситы, провалился в какую-то
яму - и все стихло.
Не сразу я осознал происшедшее. Болело ушибленное плечо, не хватало
воздуха, в глазах мелькали красные круги... Откуда-то из глубины сознания
пришла мысль. Сначала она была смутной. Потом, оттеснив хаотические клочки
других мыслей, прозвучала с беспощадной ясностью: "Случилось то, что ты давно
ожидал. То самое. Неотвратимое".
Над Морем Времени бушевал ураган. Где-то (я даже не знал, в каком
направлении) был планетолет. Где-то очень далеко. Расстояние между нами не
поддавалось измерению. Оно было бесконечным. А стрелка кислородного индикатора
прошла половину шкалы. Кислорода оставалось на час - может быть, на полтора.
Скосив глаза, я долго, до боли в висках, смотрел на маленький светящийся
индикатор, вделанный в шлем скафандра. Стрелка передвигалась! Мне казалось,
что я ясно вижу, как она движется к короткой красной черте, за которой -
смерть. Леденящий ужас затоплял сознание. Он поднимался, как вода, откуда-то
снизу, постепенно сковывая тело. А предательская мысль звучала с яростной
настойчивостью: "Случилось то, что ты давно ожидал. То самое. Неотвратимое".
Цепляясь за узловатые корни ареситы, я поднялся на ноги, раздвинул ветви.
С прежней силой ревел ветер. Но небо было безоблачным. И над самым горизонтом
я увидел двойную зеленоватую, очень яркую звезду.
Да, это была Земля. Земля и Луна. В этом чужом мире, где все было
враждебно - и хлещущий ветер, и жесткая каменистая почва, и непроглядная тьма,
- вдруг возникло что-то свое, родное. Земля! Родная Земля! Я твердил это
слово, я повторял его вновь и вновь...
В спокойном, дружеском сиянии двойной звезды было что-то необыкновенное.
Что именно, я не мог понять. Всматривался - и не мог. Но чем дольше я
всматривался, тем важнее мне казалось понять это необыкновенное. Я забыл об
урагане, я не слышал ветра, я не видел диска кислородного индикатора...
В двойной зеленоватой звезде, повисшей над черным изломом горизонта, было
нечто необыкновенное. И внезапно я понял. Звезда мерцала! Едва заметно, очень
слабо, по мерцала. А в разреженной атмосфера Марса мерцания не могло быть.
Земля, далекая, родная Земля помогла мне понять, что теперь у Марса есть
плотная атмосфера. Я нс знал, откуда она взялась, эта атмосфера. Я даже не
думал об этом. Сквозь бездну космоса Родина указала мне путь к спасению. И я
принял этот путь сразу, без раздумий и сомнений.
Я открыл вентиль шлема.
В лицо ударил теплый ветер. Глубоко, полной грудью вдыхал я воздух Марса.
Он был очень теплый, влажный, насыщенный мускусным запахом ареситы. У меня
кружилась голова от этого воздуха, от этого запаха, от счастья...
Не помню, сколько прошло времени. Земля поднималась над горизонтом, и
там, где она поднималась, небо светлело. Для Марса наша Земля была утренней
звездой. Ее восход предвещал утро, рассвет.
Он казался хмурым, этот рассвет. Серые тени тянулись по кочковатой
равнине, над горизонтом клубились черные дымки туч. Но ветер стихал. Я это
чувствовал.
И тогда мною овладела веселая злость. Я ухватился за низкий, стелющийся
кустарник, вылез из ямы и пошел. Я шел и кричал ветру какие-то слова какие-то
обидные слова. Ветер фыркал, налетал, отталкивал меня, но он уже ничего не мог
сделать.
Я шел.
Куда идти, я не знал. И поэтому шел наугад, туда, где светилась двойная
утренняя звезда. Я не смог бы повернуться к ней спиной.
Я прошел метров сто, полтораста. Из-за бугра (впереди и правее меня),
роняя красные искры, выползла в небо ракета. Потом еще одна. И еще, еще...
Тогда я побежал. Ветер расступился, исчез. Я бежал, перепрыгивая через
кусты ареситы, - на Марсе почти не чувствуется тяжесть скафандра.
С вершины бугра я увидел "Стрелу". Она была совсем близко, метрах в
пятидесяти. Ее темный вытянутый силуэт четко вырисовывался на фоне светлеющего
неба. Она показалась мне необыкновенно красивой, наша "Стрела": плавные,
благородные и строгие обводы, гордо приподнятые короткие крылья, устремленный
вперед корпус.
Шатов выпускал одну ракету за другой. Он был без скафандра, в
расстегнутом комбинезоне. Рядом со "Стрелой" стоял собранный вертолет -
маленький, приземистый. Только Шатов - один, в темноте, в бурю - мог собрать
вертолет.
Он увидел меня, отбросил ракетницу, сорвал кожаный шлем и, высоко подняв
его над головой, что-то закричал.
Я рванулся к нему, на ходу расстегивая скафандр.
- Ну, ну, штурман, успокойтесь, - глухим голосом произнес Шатов. -
Кажется, старик Омар... Нет, не то...
И он отвернулся.
Только сейчас я заметил десятки ракетных обойм, валявшихся па земле. Это
заставило меня вспомнить о Марсе.
- Марс? - все еще глуховатым голосом переспросил Шатов и кашлянул. -
Марс? Полный порядок, штурман. За этот год многое изменилось. Люди создают на
Марсе атмосферу. Красное пятно, которое мы видели па экране локатора, -
термоядерный кратер. Таких два на Марсе. Четвертый месяц в них идет
управляемая цепная реакция. Тяжелые атомы дробятся на легкие осколки -
кислород, азот, гелий, водород. И главное - в этих кратерах от колоссальной
температуры разлагаются минералы, содержащие кислород, воду, углекислый газ...
Люди сейчас покинули Марс, только на Фобосе остался пост управления. Нам еще
повезло, штурман, здесь были бури похлеще вчерашней. И радиоактивность была
высокой, сейчас это уже не опасно. К тому же атмосфера преградила доступ
космическому излучению. Считайте, что нам повезло... И хватит, штурман! Больше
я ничего не знаю. С Фобоса меня порадовали целой лекцией - цифры, формулы,
даже цитаты, - но я возился с этой птичкой... Простите!
- А она уцелеет, эта атмосфера? - спросил я. Шатов расхохотался.
- Ага! Понравился ветерок... Не беспокойтесь, штурман. В раскаленном
состоянии Марс потерял атмосферу - притяжение слабовато. А теперь он ее сможет
удерживать практически вечно. Могу добавить: такая же участь ожидает Луну.
Старушка получит шикарную атмосферу. И хватит расспросов. Хватит! Если угодно,
возьмите мой скафандр, настройте рацию и слушайте... А я... Штурман, штурман,
солнце! Смотрите, солнце!
Над Марсом всходило солнце. Пурпурное небо стало розовым, и на горизонте,
четко разделяя землю и небо, блеснул золотой ободок. Краски дрожали,
переливались, светлели. От солнечной полоски струился свет. Он углублял краски
неба, наполнял их силой.
Полтора года в космосе, ураган, ночной кошмар - все это ушло, все это
ничего не стоило по сравнению с первым рассветом на Марсе. Я бы прошел через
вдесятеро большие трудности, чтобы видеть этот первый рассвет над древней
планетой. Рассвет, созданный людьми.
Солнце выплескивало в небо упругие, сверкающие лучи, и они отгоняли тьму.
Звезды гасли, стертые солнечными лучами. И только одна звезда - двойная, яркая
- торжествующе светила в прозрачном утреннем небе. Теперь она была голубой.
- Земля, - тихо сказал Шатов за моей спиной. - Голубая планета.
Я обернулся. На небритой щеке Шатова влажно поблескивала голубая искорка.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 27.08.2003 19:43