Дмитрий Жуковский

     УПЫРЬ

 

     Дары богов щедры -

     не каждому они достаются.

     Дары богов тяжелы -

     не каждому их удержать.

     Из книги Упадешасахасри

     (Тысяча поучений)

 

 

     Пролог

     Шторм стих  еще  вечером.  К  утру море успокоилось.  Четыре часа.  Виктор

просыпался медленно, будильник вызвенел до конца. Виктор сразу начал собираться

- времени до шести, до первого срока наблюдений, не так уж и много. Он двигался

мягко, экономно. Шесть дней на голодном пайке дались тяжело.

     Шторм начался совсем не ко времени,  у Виктора как раз закончились запасы,

когда  пришел  грозовой фронт.  Давление стремительно пало,  барограф нарисовал

вертикальную ступеньку.  Ветер ускорялся поминутно.  Виктор не отходил от рации

битый час, передавая предупреждения: "ШТОРМ ПОГОДА ВЕТЕР 12", потом 15, 17, 19,

21,  23. Двадцать три метра в секунду! Такого он еще не видел. Вышел на крыльцо

- лицо обожгло острыми песчинками,  чуть не сбило с  ног,  в серой пыльной мгле

дальше домика летней кухни ничего не видно.

     Шквал  пронесся  через  станцию  минуты  за  две,  ветер  несколько  стих,

прокатилась черным грохочущим валом  гроза.  А  шторм  бушевал еще  без  малого

неделю. На мелководном Каспии шторма суровы.

     У  штормов  разные  повадки.  Юго-западный катит  пологие  длинные  волны,

нагоняя воду. Языки волн косо набегают на берег, перехлестывают через невысокий

прибрежный вал, затопляя камыши. Вода поднимается на метр и больше, прихватывая

порой у  неопытных островитян то бочку солярки,  а  то и  не привязанную лодку,

казалось бы, далеко вытащенную на берег. Уходя, шторм меняет прибрежный рельеф,

намывая косы или убирая их.

     В  юго-западный шторм Виктор еще  решился бы  выйти в  море,  не  в  самый

разгар, конечно, но метров пять-семь в секунду - не страшно.

     Но в  этот раз шторм пришел с  норд-веста.  Уровень моря упал.  Водомерная

рейка оказалась на сухом. Короткие злые волны обрушивали пенные гребни метрах в

двадцати от обычной береговой линии.  В одиночку Виктор не рискнул бы пробиться

с  тяжелой лодкой через  полосу прибоя:  чуть  зазеваешься -  лодку развернет к

волне, заплескает водой - и все, не вытащить.

     Виктор  заглянул  по  ходу  в  сарай,   прихватив  ведро  с  инструментом:

колотушка,  крючки, перчатки, нож с широким длинным лезвием. Он медленно шлепал

босыми  ногами по  узкому деревянному настилу от  станции к  берегу -  длинный,

сухощавый,  дочерна загорелый,  соломенно-выгоревший,  в  застиранных,  некогда

черных,  плавках. В камышах гудело комарье. Пройдет еще недели две, и маленькие

синие  стрекозки с  забавным названием -  стрелка-девушка  -  изведут  всю  эту

надоедливую мерзость.

     Море масляно-гладкое,  приторно-теплое.  Тяжелая алюминиевая лодка, скорее

даже катер,  предназначена для подвесного мотора,  но мотора нет.  А  есть пара

массивных деревянных весел,  надежных,  удобных.  От берега Виктор отошел тихим

"рыбацким ходом",  делая  короткие гребки поочередно правым -  левым веслом.  А

потом,  выйдя  на  визирную  прямую,  пошел  обычным.  Его  движения  четкие  и

механически одинаковые.  Наклон вперед,  резкий толчок руками,  весла  отлетают

далеко  назад,  скользя  лопастями  вдоль  самой  поверхности,  коротким  тихим

всплеском уходят в воду. Виктор разгибается назад сильным ровным гребком.

     До  сети  минут двадцать пять ходу по  тихой воде.  А  против ветра -  все

сорок. Виктор держит курс по ориентиру: ветряк должен совмещаться с углом дома.

Чуть увело в  сторону,  чуть подтабанил 1  одним веслом,  и  снова на курсе.  В

штиль идешь,  не напрягаясь. А вот когда выгребаешь против ветра! Волны сбивают

нос лодки в  сторону,  работаешь почти что одной рукой и  нельзя ни  на секунду

передохнуть, потеряешь с трудом набранные метры.

     Сеть притоплена.  Стоит в воде колышущейся стеной у самого дна, растянутая

по низу тяжелыми грузами,  а по верху -  пенопластовыми кубиками -  балберками,

прикрепленная одним  концом  к  тяжелой  чугунной  болванке,  чтоб  не  сорвало

штормом.  На поверхности -  никаких поплавков, не надо рыбоохрану зря дразнить.

Виктор находил сеть по ориентирам.  Вот,  уже близко.  Удалившись, низкий берег

острова стал узкой серо-зеленой полоской.  Второй ориентир - пара белесых пятен

на берегу прямо на траверзе,  настолько слабо различимых, что Виктор находил их

скорее интуитивно.

     Остановился резким  обратным гребком,  аккуратно положил весла  на  корму.

Потеряв раз  весело в  шторм (благо,  что у  самого берега),  Виктор стал очень

внимателен,  выпуская весла из рук.  Сеть должна быть где-то здесь,  в пределах

сотни метров.  Сбросил за  борт якорь,  медленно вытравливая линь,  чтоб только

коснуться дна.  И  начал резать гладкую доску моря  короткими галсами,  обернув

линь вокруг бедра, чтоб уловить момент.

     Линь натянулся.  Вытянул якорь,  ага,  не ошибся, вот она, сеть, почти что

чистая, тины шторм мало накидал. Сложил на дно весла, надел матерчатые рыбацкие

перчатки, развернул лодку вдоль сети. Куда ближе к концу: влево? вправо? Пойдем

влево,  перебирая по сетке руками,  медленно,  чутко.  Дело не хитрое,  но тоже

опасное,  особо по  волне.  Лодка бортом к  волне становится,  тут уж ничего не

сделаешь,  и не дай бог за борт улететь -  в сети запутаешься -  смерть, сильно

повезет, если ножом порезать сможешь.

     Перебираясь руками по верхнему краю сети, Виктор быстро добрался до конца,

выдергивая по пути скользкие зеленые пучки тины.  Пусто. А чего ты ждал? По две

рыбины на десять метров? А теперь в другую сторону.

     Сначала Виктор почувствовал легкое волнообразное колыхание,  вскоре увидел

далеко впереди по сетке светло-серый блик в воде.  Теперь тихо-тихо.  Если рыба

сидит в сети слабо, может и ускользнуть. Нет, порядок. Вот у самого борта видно

удлиненное острорылое тело.  Севрюга?  Скорее, молодой шип 2 . Подхватил острым

крюком под  жабры,  пара  глухих ударов колотушкой по  голове,  закинул на  нос

лодки.  По спине рыбины -  ряд острых костяных бляшек (точно не осетр,  у  того

бляшки по  всему  телу),  без  рукавиц и  делать нечего.  Орудуя большим гнутым

гвоздем,  ловко  освободил  рыбину  из  сетки,  зацепившейся за  многочисленные

костяные крючки.  Жирно плюхнувшись на дно лодки,  шип очнулся и  начал биться,

мало реагируя на увесистые удары колотушки.

     Терпеть сил не было,  их вообще оставалось не много.  Последний час Виктор

продержался непонятно на  чем,  на  каких резервах.  Его  колотило,  то  ли  от

слабости,  то  ли от предвкушения.  Швырнул на корму разделочную доску.  Прижал

ладонь к плоской теменной кости рыбины, и та успокоилась.

     И  снова  забилась,  когда  широкое  лезвие  вспороло брюхо  от  анального

отверстия до самых жабр.  Виктор погрузил руки в теплые,  кровавые,  истекающие

жиром внутренности рыбины.  Кисти ожгло так,  что он чуть не закричал.  А потом

тепло  потекло  вверх  по  рукам,  пьянящей волной  ударило вверх,  живительным

водопадом  омыло  все  тело.  Виктор  покачнулся.  Нельзя  расслабляться,  надо

работать быстро, пока жизнь не успела бесполезно истечь из умирающего тела.

     Рубанув  спинной хрящ,  резким  круговым движением отрезал голову.  Прижал

ладонь к  мгновенно почерневшему срезу,  отбросил мертвый кусок плоти далеко за

борт.  И  принялся деловито резать  оставшийся обрубок тела  на  узкие  полосы,

оглаживая каждую  ладонями.  С  каждым разрезом тепла  оставалось все  меньше и

меньше, совсем капли. Но и их не надо упускать.

     Землисто-серый,  мягкий,  как замусоленная мочалка, обрубок улетел гораздо

дальше,  чем  голова.  Виктор с  хрустом выпрямился.  Следующие двадцать метров

сетки принесли тонконосую севрюгу,  похоже,  икряную, и крупного осетра. Виктор

был доволен уловом.  У  самого конца сети почувствовалось тяжестью и  увиделось

дрожащим белесым пятном массивное тело.  Неужели тюлень?  Вот не  кстати-то!  В

отличие от рыб,  тюлень, застряв в сети, начинает задыхаться, бьется и путается

все больше, наматывая порой на себя метров по десять сетки. Извлечь его потом -

еще та морока! Виктору раз даже пришлось из-за глупого, но уж больно настырного

белька 3  везти сеть на берег, в лодке распутать не смог.

     На  этот  раз  обошлось:  в  сети  смирно спала,  едва зацепившись боковым

плавником, крупная полутораметровая белуга. Говорят, из всех осетровых у белуги

мясо наименее вкусное.  Виктору же важнее было,  что белуги вырастают длиннее и

толще всех.

     Виктор посмотрел на часы - четверть шестого, долго провозился. К берегу, к

станции Виктор греб быстро, как на гонках в институте, не сбрасывая темпа ни на

один взмах, экономя доли секунды на обратном ходе весел по воздуху, откидываясь

в  гребке назад  почти горизонтально,  нос  рассекает воду  с  радостным пенным

шелестом.

     Виктору   нравилось   грести.   Он   любил   бесшумный   "рыбацкий   ход",

волнообразно-плавный,  экономный,  и все же, при достаточной сноровке, быстрый.

Он любил скоростную греблю, когда важна идеальная симметрия движений обеих рук,

когда нужно сосредоточенно следить за  каждым сантиметром хода  весла,  чтоб не

погружалось излишне глубоко,  но и не выходило на поверхность даже самым краем.

Ему нравилось грести в  шторм.  Тут мало просто силы,  тут не достаточно просто

махать веслами.  Надо чувствовать лодку.  Подстраиваться под ритм волн,  каждым

взмахом весел борясь с  их коварными попытками развернуть лодку бортом к волне.

Надо уметь держать курс,  выбирая путь,  как  в  жизни -  то  ли  маневрировать

галсами:  сначала поддаться, идя вдоль волн, потом резким гребком развернув нос

на  волну,  дерзко  вспороть ее  гребень,  так  проще  жить,  но  сложнее потом

вернуться на  тонкий визир курса,  вернуться,  чтоб  через секунду снова уйти с

него -  дальше вперед, продолжая резать гребни волн, или обратно назад, скользя

по их воле.  Но можно сразу презреть волны,  в душе понося их,  держать курс по

прямой,  каждым  гребком  борясь  с  неустанными боковыми  толчками,  вполовину

съедающими твои усилия продвинуться вперед,  а  правая рука тупо ноет,  а левое

весло едва касается волн.

     Виктору как-то раз пришлось серьезно поспорить с  морем и  ветром о смысле

жизни.  Ветер,  с  утра  выдувавший из  себя  едва метра четыре в  секунду,  за

какой-то час разогнался до восьми.  И  повернул с  севера на восток.  Теперь он

гнал лодку от берега, в открытое штормовое Каспийское море, где волны еще выше,

и  ветер еще злее.  Восемь метров в секунду -  это серьезно.  Каждым неимоверно

длинным гребком Виктор проползал едва какой-то  метр.  А  каждая секунда отдыха

съедала больше.  Сознание отключилось,  он превратился в  автомат,  в  какой-то

кривошипно-шатунный механизм.  Берег закрывал от ветра,  тут был штиль,  Виктор

пришел  в  себя,   когда  лодка  со  скрежетом  запрыгнула  на  прибрежный  вал

перемешанной с песком тины.

 

     Утренняя морская  прогулка закончилась.  Лодка  втянута далеко  на  берег.

Белуга привязана на кукан у дальнего края причальных мостков, спит. Меж высоких

камышей на  пропитанном кровью и  жиром столике Виктор спорно пластовал осетра.

Рассекал  толстую  мякоть  до  самой  шкуры  на  узкие,  в  полпальца,  полосы,

стремительно проходился по  всей  глубине  разреза  ладонью.  Со  стороны могло

показаться,  что он  просаливает рыбу,  чтоб завялить балык.  Так он и  сделает

потом,  вынув икру из севрюги -  деньги ведь тоже нужны, кок с "Галлеи" неплохо

платит за балык и  икру.  А  почерневшие останки осетра Виктор унесет на другой

берег  острова.  Сейчас не  успеть,  до  срока метеонаблюдений минут пятнадцать

осталось:   пять  минут  руки  отмыть,   пять  минут  отнаблюдать,  пять  минут

радиограмму составить.

     Так и пройдет его сегодняшний день,  такой же,  как и несколько сотен дней

до  него:  работа,  журналы  наблюдений и  рация,  книги  и  потрепанный скупой

дневник;  хозяйственные дела:  мелкие  ежедневные (вымести  со  станции  липкий

ракушечный песок,  притащить  с  колодца  воду,  набрать  из  бочки  на  берегу

солярки),  средние  (перестирать белье,  наколоть  сучковатых дров)  и  крупные

(перебрать  дизель,   заменить  электролит);   короткие  стошестидесятиминутные

прогулки по  острову  и  длинные стошестидесятиминутные купания,  череда  дней,

расквантованных на восемь долей... Много дней было так. Так было последний день

...

 

     * * *

     Чувство времени не изменяло ему даже спросонья. За ним пришли где-то около

пяти утра.  Их было много.  Они были в обычной матросской форме (не рыбоохрана,

стало быть).  Сопротивляться бесполезно -  пришлось бы положить их всех.  И все

равно бесполезно.  Его  уже  нашли.  Скрывшись из  мира на  необитаемом острове

посреди Каспия,  он  не сомневался,  что рано или поздно его и  здесь достанут.

Надеялся, что произойдет это не так скоро.

     Поднимая с койки,  провожая к берегу, его несколько раз двинули по почкам,

он "не заметил". В кабельтове от берега, презрев мелководье, выжидательно замер

сторожевой катер (или как там его поморскому?)  со  скромным шифром на  борту -

Р-18.

     В/ч 10317, засевшая в Форт-Шевченко, подчинялась Байконуру, кроме прочего,

должна была отлавливать упавших по ошибке в Каспий космонавтов.  За отсутствием

таковых  Р-18,   как  и   его  братья  Р-27  и  Р-14,   выполнял  более  важную

стратегическую задачу:  творчески пользуясь священным правом  отлова  рыбы  "на

котел",  снабжал весь дивизион дарами Каспия.  Кок по кличке Белый, добродушный

круглолицый альбинос, не блистал кулинарными талантами, зато достиг виртуозного

мастерства  в  пробивке  икры,   которая  двумя  равными  потоками  растекалась

дивизионному начальству и  на астраханский рынок.  Для экипажа Р-18-го середина

апреля,  нерест,  был  временем самого важного учебного похода,  уровень боевой

подготовки экипажей определяли по содержимому холодильников.  А  двумя месяцами

ранее,  без лишней суеты,  Р-18-й уходил на север, к Гурьеву, бить по хрупкому,

изъеденному приближающейся весной льду, новорожденного тюленя - белька.

     Виктор вопросов не  задавал,  и  так  все  ясно.  Только шепнул капитану -

мичману с обрюзгшим лицом и нетрудовым мозолем:  " -  Кэп, для твоего же блага,

мне нужна отдельная каюта и  сырая рыба".  Мичман лениво огрызнулся,  сплевывая

мат,  как  семечки.  Виктора запихнули в  матросский кубрик,  в  самый  дальний

верхний  угол,  рядом  с  Поленом,  долговязым задроченным "карасем",  которого

лениво, но регулярно трахала в рот вся команда от помощника капитана до молодых

первогодков.

     Виктор слишком давно не  был  среди людей,  разучился контролировать себя.

Виктору нравились эти простые ребята,  он не хотел бы,  чтоб с  ними что-нибудь

случилось.  Команда  небольшая -  одиннадцать человек,  два  мичмана  и  девять

матросов.  Глядя на ладони, твердые, как подошва, от дружбы с веслами, их можно

было принять за шабашников-землекопов.  Глядя на пятиугольные спины, бугрящиеся

сухими мышцами, их можно было принять за пловцов-олимпийцев. Они тащили службу,

не особенно ею тяготясь.  А  что,  плохо,  что ли?  Соленый ветер и малосольное

море.  Отец-капитан,  с  которым к  третьему году уже на "ты".  И никакого тебе

тупорылого совка.  А  на берегу -  неизменный успех на дискотеках у сговорчивых

узкоглазых казашек.  И  неизменные победы  в  жестоких  драках  с  мстительными

казахами.  И с береговой командой -  крысы сухопутные,  служат, сволочи, на год

меньше.   Плюс  денежки  кое-какие,  все  не  пропьешь,  на  гражданку  кое-что

останется.

     Развернувшись на месте винтами враздрай, катер пошел вдоль берега на норд.

Форт-Шевченко -  в  семидесяти милях к  зюйд-зюйд-осту.  Значит,  капитан решил

прогуляться. Или получил распоряжение понаблюдать за пленником?

     Кэп не спешил. В открытом море простояли на якоре полдня, пока раскинули и

снова  собрали две  длиннющих,  метров по  двести,  сетки.  К  вечеру подошли к

Жемчужному.  Капитан напился с  начальником метеостанции.  Болтались по  Каспию

неделю -  к  устью Волги,  к Избербашу,  к Красноводску.  Неделю Виктор лежал в

каюте.  Без сна. Без еды. Может, лучше было бы на палубе, безопасней для ребят?

Но там и сил больше уйдет.

     Кэп   не   обращал  на   пленника  никакого  внимания,   ребята,   сначала

осторожно-недоверчивые,  потом вежливо-участливые,  затем раздраженно-злые (что

ему,  с  нами из одного котла западло жрать?),  в  конце концов,  перестали его

замечать.  Наконец капитан почтил Виктора вниманием,  согнувшись в  тесном углу

кубрика в две погибели (в три не получалось - живот мешал).

     - Эй ты, фраер, может, хоть в гальюн сходишь? А то нагадишь нам здесь? Что

ты  мне тут голодовки устраиваешь,  диссидент хренов?  Жрать не будешь -  силой

запихаем.  Или наш хавчик не  по  вкусу?  Так я  Белому передам,  он тебя лично

накормит! - за спиной кэпа заржали.

     - Мне нужна рыба. Живая.

     - Ты что, охренел?

     - Дня два продержусь еще, не больше. Дай рыбы.

     - Хрен с тобой. Подохнешь еще - потом за тебя не отбрешешься!

     Виктор понял,  что по мирному не обойдется.  Выходя на палубу, Виктор едва

не упал,  споткнувшись о край люка.  Перед глазами,  залитыми слезами от яркого

света,  все раскачивалось. Большая шестивесельная лодка ткнулась в борт катера,

на палубу шмякнулась синевато-серая двухметровая белуга - таких крупных Виктору

ловить не доводилось.  Цепляясь за поручни, Виктор сделал несколько шагов, упал

на колени,  больно стукнувшись,  засунул обе ладони под жабры, вытягивая тепло,

как пересохшая губка. Охватывая короткими сильными пожатиями мгновенно теряющее

упругость тело,  прошелся скользкими руками  от  головы к  хвосту,  не  заметив

нескольких  глубоких  порезов.   Внутри   начинало  деловито  гудеть,   как   в

трансформаторной будке.  Встал,  окинув  палубу  взглядом поверх  голов,  легко

подхватив рыбину за  овальную губастую пасть,  скинул за  борт.  На  палубе уже

громоздилась гора мелочи - что там - сельдь? вобла? судак? - черт его разберет.

Виктор хватал их  одну  за  одной,  с  чавканьем отрывал головы,  перепачканный

кровью и слизью,  и выбрасывал. Виктор не зря старался. Парни офонарели. Первым

опомнился Гришан - квадратный амбал с лицом дебила и интеллектом пятиклассника.

 

     - Ты  чо?  Прихуел?  -  и  попер на Виктора,  кокетливо поигрывая грудными

мышцами в стиле Болло Янга.

     Виктор  до  последнего шага  стоял  к  Гришану спиной.  Резко  повернулся,

толкнул ладонью в  грудь.  И  сам пошатнулся,  сморщившись от боли,  пронзившей

десятками раскаленных игл.  Гришан упал на спину плоско, как комод. И замер, не

шевелясь.  Парни  ринулись  в  бой  слаженной командой,  сбитой  десятками драк

волчьей стаей.  И замерли,  остановленные рыком капитана:  - Стоять, ублюдки! -

капитан кивком позвал Виктора.

     Сидели  друг  против друга  в  тесной кают-компании.  Виктор говорил тихо,

пристально разглядывая порезы, начинающие затягиваться.

     - Кэп,  ты  хоть  понимаешь,  в  какое дерьмо вляпался?  Одним приказом не

обошлось?  Много заплатили? Плевать, твои проблемы. Дай мне каюту и живую рыбу.

И все будет тихо.

     - Кто ты? Меня предупреждали, что здорово дерешься, но это же не то!

     - Ты и так видел слишком много, не лезь, спокойней спать будешь.

     - Мне поебать, я должен знать, это мой корабль.

     - Я не человек,  понял?  Я мутант,  выродок.  Я упырь.  Нет, не кровь пью,

жизнь,  жизненную силу.  Я  там спрятался,  понял?  А  вы меня вытащили из моей

берлоги. Ну ты не виноват, не ты, так другие нашлись бы.

     Капитан неловко попытался отодвинуться подальше от стола.

     - Не бойся, я сытый.

     - Гришан как, не помрет?

     - Нет, такой бугай, выкарабкается, недельку поваляется.

     - Ты что, совсем не ешь? Не можешь?

     - Могу, но без пользы это. Только чужая жизнь нужна.

     - А почему ты не спал, тоже не можешь?

     - Нельзя спать. Я во сне не могу себя контролировать. Собирал бы ты поутру

жмуриков по кубрику.

     - Откуда ты такой? Из Чернобыля?

     - Нет.

     - Не знаешь?

     - Знаю.

 

     Два дня до прихода на базу,  в Форт-Шевченко,  Виктор прекрасно отдохнул в

капитанской каюте,  накачался рыбьей силой так,  что  чувствовал себя воздушным

шариком  на  привязи,  для  разнообразия прихватывал  несколько  раз  настоящей

человечьей силы.  А ребята опасливо сторонились его -  что там кэп им наплел? И

ночью, когда его вели по щербатому причалу к зарешеченному УАЗику, парни скорее

старались не задеть его, чем охраняли.

     Двухметровый забор  с  клочьями  ржавой  колючки  по  верху  он  перелетел

классическим  перекидным,   кувыркнулся  в  пыли,   вскочил  и  побежал.  Вдоль

низеньких,  по  колено,  заборчиков из  зубчатых колец от  танковых фрикционов.

Через  перекрестки под  мигающий желтый.  Мимо  брехливых ублюдочных дворняжек.

Мимо  беспризорных  куч   мусора,   где  ребристые  коровы  флегматично  жевали

полиэтиленовые кульки. Мимо пахнущих мочой гаражей цвета спекшейся крови. Через

загаженные кошками песочницы в продуваемых всеми степными ветрами дворах.  Мимо

всесоюзно-силикатных пятиэтажек.  Очередная свалка  плавно  перешла  в  измятый

гусеницами пустырь,  раскрывшийся простором пустоты  до  самого  горизонта,  до

тонущего за краем неба Волопаса.

     Странно,  подумал Виктор,  бежал ногами,  а устали руки! Оторвался? Да уж,

точно!  Теперь куда?  В чужом городе,  без денег и документов?  Была б железная

дорога - влез бы на крышу, как в лихом вестерне. В порт пробираться нет смысла,

только оттуда сбежал.  Остается шоссе.  Не пешком,  конечно.  Догнать грузовик,

запрыгнуть в кузов. Хорошо бы КАМАЗ тентованный попался, только не армейский.

     Его выковыряли из самосвала с керамзитом (куда это он по ночи?) километрах

в двадцати от города.  Он отнесся философски - кто он для ментов? - гопствующий

интеллигент.  Скажет,  от археологов по причине запоя отбился,  по степям такой

публики хватает. Ну сунут на пятнашку. Ну и на два месяца - не страшно, надоест

- сбежит. Повезет - перевезут куда.

     В  ментовке все пошло не  так.  Его били долго и  со вкусом,  больно,  без

лишних синяков и внутренних повреждений.  Виктору скоро удалось отключить боль.

Раньше он таких фокусов не умел делать,  только раны заживлял быстро.  Так что,

ребята,  спасибо за науку.  Настораживало,  что ни о чем его не спрашивали. Или

просто садисты такие попались? Слабо верится.

     Сунули Виктора в камеру к каким-то смутным во мраке типам. Один хмурый тип

как раз спрыгнул с  нар к  параше,  Виктор влез на его место и заснул -  во сне

регенерация идет  быстрее.  Когда его  начали душить,  прижав к  лицу  какое-то

тряпье,  он проснулся не сразу,  не так уж ему много воздуха и  надо.  Заломили

руки за  спину.  Нет,  теперь все ясно,  шуточки кончились.  Виктор понял,  что

тюремщики имеют на его счет четкие инструкции. Что его пасли с самого начала. И

уклониться от встречи с теми, кто заинтересовался им, не удастся. А раз так ...

Драки не было. Виктор драться не умел. Не нужно ему это было никогда.

 

     * * *

     Витя Катраков драться не  умел.  Отец,  даром что держал в  шкафу китель с

погонами подполковника,  всегда противопоставлял силу ума тяжести кулаков.  И в

краткие часы посещения семьи все же успел воспитать у маленького Вити презрение

к  самоутверждению через  грубую  силу.  Вот  только своей  мощи  интеллекта (о

каковой Виктор узнал много позже) он  сыну  в  наследство не  оставил.  Оставил

кое-что другое. На счастье ли? Виктор сомневался.

     До  середины шестого  класса  Витя  был  совершенно средним мальчиком,  не

блистая в  школе,  лениво переваливался с  четверки на  тройку,  к  постоянному

огорчению матери. Не выделялся в дворовой табели о рангах. Их было трое друзей:

Валерка - Грин (происхождение прозвища настолько запутанное, что Виктор его уже

не помнил),  Паша - Шкет (самый высокий в классе, к десятому вытянулся под метр

девяносто) и он,  Витька - Крот. В шестом их и еще нескольких шестиклашек взяла

в  оборот  группка второсортных девятиклассников.  По  всем  правилам армейской

дедовщины,  строго соблюдая - "разделяй и властвуй". У каждого образовался свой

"хозяин",  который его  и  только его шпынял,  отвешивал подзатыльники,  угощал

"саечками" и "сливками",  отбирал деньги, аккуратно оставляя пятак на бутерброд

с  кабачковой икрой.  Заставлял приносить из  дому конфеты,  стоять на  атасе у

туалета,  отбирал чистые  тетрадки и  обложки для  учебников.  Пацаны  страдали

каждый в одиночку -  чужие "хозяева" были с ними приветливы и вроде бы даже как

и  защищали.  Через  месяц  Валерка  не  выдержал и  пожаловался классной.  Его

"хозяина" -  Борьку Ускова -  прочистили на комсомольском собрании. А через два

дня Валерка нашел в раздевалке свою новую зеленую нейлоновую куртку разорванной

и  перепачканной в  свежей  краске.  Куртку повесили спиной на  острый гвоздь и

потянули.  Покупка  куртки  больно  ударила  по  более  чем  скромному  бюджету

Валеркиной мамы.  Валерка сразу пошел к  комсомольскому секретарю.  И нарвался.

Оказалось,  что Борьки Ускова и в школе то в тот день не было - он гонял мяч за

городскую команду на  областном турнире.  И  узнал Валерка,  что  ябед никто не

любит,  и  что нечего по  заборам лазить.  И  получил Валерка по  первое число.

Сначала от матери, потом от Борьки.

     К зиме "хозяева" начали потихоньку терять интерес к шестиклассникам, школу

охватывало очередное повальное увлечение -  прыгучие шарики из резинового клея.

Только Санчо - Витькин "хозяин" - не упускал случая задеть подопечного. Однажды

Витька принес в школу отцовскую шариковую ручку - тяжелый цилиндр из маслянисто

блестящего металла в муаровых кольцах,  с гравировкой:  "Найдет ищущий,  дойдет

идущий!" А рассеянный Санчо как раз забыл ручку. Выхватил у Витьки и в ответ на

жалобный протест больно треснул массивной ручкой по лбу. Развернулся и медленно

пошел,  важно покачиваясь.  У Витьки внутри закипело,  глаза прошибли слезы: "-

Стой! Отдай!" - прошептал он. Но Санчо расслышал в гаме коридора второго этажа,

вернулся.  "- Кто тут квакает?" Витька хотел его убить, вырвать сердце и выжать

как  мокрую тряпку у  доски.  Витька неловко ткнул  возвышавшегося над  ним  на

голову Санчо в  живот.  Витьку ожгло,  как медузу хватил.  А  Санчо пошатнулся,

захрипел,  попытался расстегнуть тесный ворот рубашки,  ноги  его  подломились.

Санчо лежал на полу, неестественно вывернув голову на одну сторону, а ноги - на

другую. Витька гордо стоял над ним, его переполняла хмельная сила.

     Потом мигала синей сиреной "скорая".  Санчо ловко отвертелся от четвертной

контрольной  по  химии,   угодив  в  реанимацию.  Витька  удостоился  почетного

занесения на  учет в  "детскую комнату" и  неделю ходил по  школе героем.  А  с

понедельника в  "Рассвете" стали крутить "Золото Мак-Кена" и редкие счастливцы,

которым  удалось лицезреть голые  груди  и  ягодицы (или  красочно присочинить)

собирали  на  переменах  толпы  восторженных слушателей.  О  Витькиных подвигах

забыли. Sic transit gloria.

     Санчо  появился в  школе  только после  каникул.  Витьке устроили темную в

раздевалке.  И  снова  всплыла злая  чернота.  На  полу,  под  пологом синего и

коричневого драпа,  остались лежать четверо.  Трясущийся от страха,  Витька сам

вызвал "скорую" из уличного автомата,  зажимая нос и неумело коверкая голос.  И

снова метались по школьному двору синие сполохи.

     Помня фокусы с курткой, мстительный Валерка сделал Витьке железное алиби -

подруга Валеркиной мамы подрабатывала в детском зале "Рассвета" уборщицей.  Она

достала друзьям три  надорванных билета.  Чуть было не  случился конфуз,  когда

дотошный секретарский комсомолец прознал,  что  в  тот день в  детском зале шла

сказка "Морозко".  Шкет,  ни  на секунду не потерявший самообладания,  тут же с

сокрушенным вздохом признался,  что,  мол,  да,  урок прогуляли,  пошли в  кино

покурить на последнем ряду (ну не в парке же на морозе!) -  пришлось всем троим

героям дружно закурить.

     С   тех  пор  и   потянулась  за  Витькой  боязливая  слава  и  восхищение

противоположного пола,  по  молодости лет еще им  не  замечаемое,  до поры,  до

времени ...

 

     * * *

     Драки не было.  Виктор драться не умел. Не нужно ему это было никогда. Они

навалились на  Виктора  жадной  кучей  и  тихо,  по  одному,  сползли  на  пол.

Подхватывая за ноги,  Виктор перетаскал их в угол.  Он не был брезгливым. Шесть

остывающих теней не  мешали ему спать.  С  того дня,  когда он  первый раз убил

человека,  прошло достаточно времени, чтоб испить сполна черноты и привыкнуть к

этому напитку...

 

     В армию Виктора загреб июньский студенческий призыв после первого курса, с

того года как  раз сняли бронь во  многих институтах.  Из  Москвы день за  днем

летели ИЛ-62-е  в  далекий Иркутск,  выплевывая в объятия команд ППЛС очередные

порции  "пушечного мяса",  а  точнее,  принимая  во  внимание  основную функцию

молодого бойца,  "мяса шваберного".  Причудливый зигзаг судьбы Виктора уперся в

казарму КЭЧ в  глухом танковом поселке Очинтар у самой монгольской границы.  До

поселка пришлось четыре часа трястись по  разбитой грунтовке в  кузове "Урала".

Задница болела. Первая солдатская баня оказалась едва теплой. Первый солдатский

ужин -  тошнотворным.  Ответственный по батальону - лейтенант Гоша Подлуцкий по

кличке Свин -  распределил "самцов" по тумбочкам и ушел спать в каптерку. С КПП

позвонили -  дежурный по части в обход собрался,  казарма настороженно замерла.

Только ошалелый дневальный с выпученными от бессонницы глазами (чтоб не уснуть)

сусликом  замер  над  тумбочкой.   Виктор  отрубился  мгновенно.  Сон  его  был

безмятежен.  Страшные  рассказы  об  армейских  безобразиях его  не  пугали,  к

восемнадцати годам наглая самоуверенность стала его второй натурой.  Дневальный

растолкал его за полночь: "Иди, там, тебя зовут". Виктор не обратил внимания на

его бормотание, а вот отлить действительно не мешало бы.

     Их было четверо, четверо "котлов ЗабВО". "Дедушки" в ту ночь имели занятие

более интеллектуальное: неспешно квасили "откат" 4  в бытовке. "Котлы" курили в

умывальнике,  прислуживал "молодой" Колька Мурзыченко,  Мурыга.  Забыл уже, как

сам  в  "самцах" со  шваброй летал.  Виктор окинул сонным взглядом всю пятерку,

протиснулся в туалет, грубовато подвинув одного плечом. Четыре очка свежо пахли

хлоркой, на пятом громоздилась куча.

     - Эй,  самяра, это твои земляки тебе оставили, чтоб, значит, всем поровну.

Мы их честно спрашивали:  "- Хотите - сами работайте, хотите - назовите кого из

ваших!" -  так что все претензии к своим,  москалям. Только не шваброй, до утра

тряпку не отстираешь.

     Виктор не удостоил его даже банальным "пошел на ...".

     - Смотри, Мурыга, "самец" совсем оборзел, пропиши-ка ему в грудину!

     - Стой там,  смотри сюда!  -  Мурыга загородил дверной проем,  замахнулся,

отведя локоть далеко назад, целя Виктору в центр грудной клетки.

     Не  дожидаясь,  Виктор резко оттолкнул его.  Для  зрителей все заняло долю

секунды - вот Колька стоит, а вот он уже валяется в коридоре. Виктор до сих пор

помнил,  как  все произошло.  Он  берет Мурыгу за  плечо,  начинает отодвигать.

Щедрый поток  силы  течет в  руку,  с  каждым мгновением Виктор наливается злой

удалью,  а противник еле держится на ногах.  Виктор отпускает плечо,  упирается

Мурыге в  грудь.  Еще один накат силы,  Колька сбивается с  дыхания.  Виктор не

может удержаться,  скользит рукой к  сердцу,  пронзительный,  небывало сильный,

нестерпимо острый выплеск окатывает Виктора волной белого огня,  он отталкивает

от себя опустошенную оболочку, тень человека.

     Был большой шум -  Виктор упорно стоял на своем:  " -  Не знаю, не видел".

Батальонное начальство его покрывало -  кому ЧП с  неуставняком нужны?  По всей

части ходили слухи, один нелепее другого. Виктора опасливо сторонились. Военный

дознаватель из  окружной  прокуратуры прислушался к  разговорам и  почувствовал

запах  жареного.  Умный мужик попался,  из  кусочков недомолвок и  навозных куч

вранья вылепил картину, очень близкую к истине.

     За неделю армия Виктора достала. И, запершись с майором в кабинете, он зло

процедил через зубы:

     - Я его удавил. И тебя удавлю, если до суда дойдет. Не веришь - смотри.

     Он  схватил за  руку  не  успевшего убраться майора  и  совершил маленькое

умертвие. Майору потом пришлось ампутировать два пальца.

     Потом приехала,  пробилась в погранзону, несмотря на стойкое сопротивление

комдива,  мать  Кольки.  Полуобезумевшая от  горя  женщина выслеживала Виктора,

кричала в истерике:

     - Вот  он,  держите убийцу!  На  кол  его,  на  кол,  упыря!  Он  вас всех

передушит, как моего Коленьку!

     У Виктора было черно на душе. Из части его тихонько перевели. Полтора года

он  мотался с  места на  место.  Хамил офицерам,  недели просиживал на  "губе".

Оставил  черный  след  -  напуганные  люди,  покалеченные  умертвием,  еще  две

опустошенных тени.  Закончил службу в  глухой казахской степи  на  радиостанции

среди шустрых тарбаганов.

     После  Кольки  Виктор  стал  другим.   Внутри  пошли  какие-то   процессы.

Перестраивалась энергетика  организма.  Все  реже  испытывал  он  потребность в

обычной пище. Упырь, одним словом.

 

     * * *

     Утром  Виктор  забарабанил в  дверь  камеры.  Быстро опомнившийся охранник

позвал  подмогу,   Виктора  попытались  скрутить.  Но  он  ночью  насытился,  и

справиться с  ним  теперь стало непросто.  Он  схватил одного из  нападавших за

руку, сдавил запястье, медленно ломая кости. Пока тот кричал, срываясь на хрип,

остальные убрали лишнее из  камеры.  Виктор потребовал доставить того  ублюдка,

кто  это  все  затеял.  Исторический разговор состоялся здесь же.  Собеседником

Виктора на этот раз был молодой человек (расплывчатое понятие, 16-35 лет) очень

располагающей  внешности,   как  у  преуспевающего  мошенника.  Тот  был  очень

убедителен,  напирал на  долг  перед  Родиной,  взывал  к  светлой памяти отца,

многообещающе намекал на  увесистые материальные блага.  Виктор слушал,  лениво

кивая.

     - Итак,  я вам очень нужен.  Зачем -  не спрашиваю. Вы, пожалуй, и сами не

знаете. Запугивать меня бесполезно. Смерти я не боюсь. Я, собственно, уже давно

мертв,  с того дня,  да,  впрочем, вам это не к чему, - молодой человек кивнул,

как будто зная, о чем идет речь, а может, и правда знает? - В конце концов, я и

сам могу умереть в любой момент, как пожелаю.

     Близких и родных у меня нет, и здесь вам меня не достать.

     Остается купить. Чем вы мне можете заплатить? Деньги меня не интересуют. И

много денег тоже.  А вот очень много -  вам не по карману. Молчите? Тогда я сам

назову свою цену.

     Вы изучите меня,  я  буду всевозможно помогать.  А  потом вы сделаете меня

нормальным человеком.  Ведь я  не  всю жизнь был таким.  Это пришло постепенно.

Значит, есть шанс все вернуть.

     - Ну что вы!?  Как можно от этого отказываться!  Это же великий дар, такие

возможности!

     Так, еще один фанатик, как его отец...

 

     * * *

     Девушки появились в жизни Вити довольно поздно,  в девятом классе,  первые

дискотеки,  первая бутылка кислого "Эрети" за 1 рубль 05 копеек. Опухшие губы и

зажималки  по  темным  углам  Валеркиной квартиры  на  новогодней гулянке  всем

классом.  Легкость процесса и однообразность результата быстро приелись. Летом,

на турбазе "Андырчи",  его соблазнила студентка-второкурсница Саша,  которую он

отбил у  стайки местных джигитов.  Позже он  понял,  что его благородство было,

собственно,  не слишком к  месту,  просто договаривающиеся стороны не сошлись в

цене.  Саша мало чему научила его, кроме цинизма в отношении к женщинам, именно

за это и был Виктор благодарен ей, а не за первые радости миньета.

     В  институт Виктор пошел не  из  тяги к  знаниям (о  чем мечтала мама),  а

просто  хотелось  выйти  в   мир,   оторваться  от   повседневности  маленького

подмосковного городка.

     Галя  пришла в  их  группу со  второго семестра,  перевелась с  вечернего.

Виктор не мог бы сказать,  что в ней такого особенного.  Она выделялась как раз

своей неяркостью -  крашенные темно-каштановым прямые волосы,  когда все кругом

осветлялись и  завивались,  тонкие,  едва  тронутые темной помадой губы,  когда

записные красавицы румянились, как матрешки. Длинные серые юбки годэ среди мини

и  цветных  колготок.   И  настойчивое  стремление  учиться,  вопреки  всеобщей

отвязности первого курса, только что вырвавшихся из-под домашней опеки юнцов.

     Любовь втянула Виктора,  как  зыбучий песок.  Была ли  Галя виновата перед

ним?  Нет,  она в первую же их неспешную прогулку от института до узкого сырого

переулка,  где Галя снимала комнату в  коммуналке,  сказала Виктору,  что у нее

есть друг. Может, ей надо было прогнать Виктора, оттолкнуть его от себя? Может,

надо было говорить не  "друг",  а  "жених".  Или тогда у  них еще о  свадьбе не

говорилось?

     В любви радости не было - только боль. Виктор не верил в ревность, считая,

что это удел натур, не уверенных в себе и своем партнере. А что же тогда давило

его свинцовой плитой, когда он видел Галю с ее другом в сквере, слышал ее тихий

смех?  С  ним,  Виктором,  Галя  никогда не  смеялась,  только  выслушивала его

внимательно,  советовала,  как  старшая сестра.  Болезнь терзала Виктора второй

месяц.  Он пытался избегать Гали,  она начинала беспокоиться, не случилось ли с

ним что-нибудь. И убедившись, что все в порядке, уходила в кино на нелюбимые ею

польские комедии со своим Игорем.

     " Чем он лучше меня?  -  мучился Виктор. - Как могла она предпочесть его?"

Свой  главный  козырь  Виктор  придерживал  долго.   Помня,   какое  магическое

впечатление  его  черная  сила  производила  на  прежних  подружек,  он  считал

неспортивным применить этот метод к  Любимой,  вроде бы  как затащить девушку в

постель гипнозом.

     "-Бедный ты мой,  за что же тебе такой крест?" - Галя была по-женски мудра

в свои семнадцать.

     Виктор вскипел. "- Как, она еще жалеет меня! Ну она еще увидит!"

     Игоря он выслеживал неделю,  поджидая удобного момента.  Раньше он избегал

соперника, теперь же, увидев его вблизи, понял, что рослый открытый веснушчатый

парень удивительно подходит его Гале.  И это разозлило еще больше.  Он отключил

Игоря,  бросив его в устье грязного проулка,  на углу винной забегаловки. Игорь

пролежал  несколько  часов,  пока  его  не  забрали  в  трезвяк,  обворованного

неизвестно когда.  Представляя,  как Галя узнает, куда угодил ее дружок, Виктор

злорадно ухмылялся.

     Галя нашла Игоря в  наркодиспансере,  врачи никак не  могли понять,  какой

дрянью он  накачался.  Виктор видел его  после.  Выходя из  ЗАГСа,  Галя крепко

поддерживала Игоря под локоть,  а он виновато улыбался,  бледный,  как мертвец,

худой, как скелет.

     Галя все поняла.  Она простила Виктора,  не упрекнув его даже взглядом. Ее

доброты  хватало  на  всех.  Подслушав громкий шепот  Галиных подружек,  Виктор

узнал, что у нее был выкидыш.

     Тогда Виктор впервые примерил к  себе это  слово:  "упырь".  Ему не  место

среди людей.  К  выбору образа смерти Виктор подошел серьезно.  Он предпочел бы

яд,  но  неизвестно,  как  подействует на  него  нормальная людская  отрава.  В

повешении было что-то неэстетичное.  Утопиться для него, неплохого пловца, было

проблематично.  Метод "Анна Каренина"?  -  не  стоит класть свои грехи на чужую

душу.

     Он  прыгнул из  окна.  Ему  повезло,  что общага была ростом всего в  пять

хрущевских этажей,  немногим больше десяти метров.  Он еще успел удивиться, что

не посмотрел картин своей жизни,  как обещала вся художественная литература.  И

сразу потерял сознание от болевого шока. Ему повезло, что как раз в этот момент

двое  пацанов из  соседнего двора  спрятались за  общагу  со  смачным бычком от

"Мальборо", они и позвонили, заикаясь, в "скорую".

     Когда  приехала мать,  он  лежал в  больнице вторые сутки под  бесполезной

капельницей,  травмы оказались легкими:  трещины таза,  ушибы,  перелом лучевой

кости, сотрясение мозга, могло быть и хуже. Мать вызвала Галя.

     Он  никак не хотел поправляться.  Его все время мутило,  голова кружилась,

ватная слабость не давала поднять руку,  перевернуться на бок.  И  только когда

мать садилась рядом с ним с книжкой или клубком пряжи, он немножко оживал.

     Мать  напросилась подежурить ночью.  Когда  палата уснула,  мать  шепотом,

тревожно озираясь, стала рассказывать про отца.

 

     * * *

     Петр Борисович Катраков был  выдающимся цитологом 5 .  Бывшие однокурсники

удивлялись,   узнав,  что  он  работает  в  режимной,  по  военному  ведомству,

лаборатории.

     - Ты же теперь до могилы невыездной!

     - Чего я  там не  видел,  времени жалко,  здоровье не то,  а  работы еще -

о-го-го, я тут такие новые методы нащупал!

     Однокурсники сочувствовали,  что у него ни одной открытой публикации,  что

его докторскую засекретили еще до защиты, что его имени в науке никто не знает.

     Знакомые за  его  спиной  посмеивались,  что,  занимая такое  положение по

службе, он не принес в дом никакого достатка: машины нет (начальником отдела он

добирался до  службы  за  десять минут  на  автобусе,  став  завлабом,  получил

персонального шофера),  дачи нет (у него выходных считай что не было, не говоря

уж  об  отпуске),   даже  телевизор  -   черно-белый  (вечером  Петр  Борисович

предпочитал книгу или шахматы с  соседом).  И сразу замолкали,  стоило его жене

невзначай пожаловаться,  как  тяжело  поддерживать порядок  в  четырехкомнатной

квартире.

     Для  Петра Борисовича конечный результат научной работы не  имел ценности,

он жил самим процессом поиска. Условия для работы у него были прекрасные, денег

на оборудование и квалифицированных ассистентов всегда хватало. Чтение новейшей

специальной литературы, которой его бесперебойно снабжали, весьма радовало: вот

на  конференции идут жаркие споры по  проблеме,  которую он  два  года назад не

только  разрешил принципиально,  но  и  разобрал большинство частных  вопросов.

Кто-то с помпой докладывает об открытии, а он давно прошел дальше, для него это

- позавчерашний день.

     Однокурсники тревожно предостерегали:

     - Ты же работаешь на армию!

     - Бросьте вы,  ерунда какая,  не кобальтовую бомбу же я делаю,  в конце-то

концов!  И,  между прочим,  я  работаю на военную медицину.  И  кое-что из моих

разработок применяли врачи в Афгане.

     Последние полтора года Петр Борисович занимался изучением митохондрий. Эти

удивительные суборганизмы,  энергостанции клетки,  несли на  себе  явную печать

чужеродности,  даже ДНК у них своя, особенная. Откуда к нам в клетки попали эти

чужаки, без которых сама жизнь не мыслима?

     Очередное  его  открытие  попахивало  мистикой.  Действие  полученного  им

нуклеинового комплекса было  похоже  на  патогенные белки,  вызывающие "коровье

бешенство": митохондрия начинала усиленно производить кси-тропан. Поразительным

было то, что при достижении концентрацией пораженных клеток некоего предела, то

же самое начинало происходить в клетках,  абсолютно не имеющих обмена веществ с

пораженными.  Болезнь разносилась нехимическим путем.  Пресловутое биополе? Тут

открывались такие перспективы для исследования!  Понимал ли Петр Борисович, что

создает  страшное оружие,  опасное именно  своей  принципиальной новизной?  Да,

сознавал.  Но  не  мог  остановиться.  На  пороге  совершенного нового научного

направления.  Некие терзания все же оставались,  но и  они утихли,  когда Петра

Борисовича  информировали,  что  кси-тропан  оказался  непригодным для  боевого

применения -  вероятность поражения воздушно-капельным или  кожным путем крайне

низкая.  Он  так  и  не  узнал,  что  кси-тропан с  успехом применялся агентами

спецслужб.

     Валентина, мать Виктора, безошибочно почувствовала, что с мужем происходит

неладное:  он  то  становился  непривычно нежен  и  заботлив,  то  срывался  на

скандальную раздражительность.  Муж  явно  готовился  к  какому-то  объяснению,

подгадывая редкие  минуты меж  окончанием суеты  домашних дел  и  забытьем сна.

Валентина,  подозревая измену,  нарочно  пару  раз  срывала его  намерения:  то

затеяла неожиданную ночную стирку,  то упала на диван с  холодным компрессом на

лбу.

     Петр  Борисович,  запинаясь,  говорил  что-то  о  клеточных мембранах,  об

аллелях и  локусах,  в общем,  нес какую-то научную заумь.  Его и коллеги-то не

всегда понимали. Потом замолчал надолго, сидел, охватив руками голову.

     - Что-то  меня занесло,  мать,  как всегда.  Все это так страшно.  Тот мой

последний препарат, помнишь, я говорил, - Валентина быстро закивала, - оказался

куда опаснее,  чем я  думал.  Пошли мутации.  С  митохондриями начало твориться

что-то невообразимое. Валя, я заразился этой дрянью. Я теперь не человек, ну не

совсем человек.  Я  уже почти не  могу есть.  Нет,  не то.  Мне сейчас почти не

требуется  пища.  Организм  берет  энергию  непонятно  откуда.  Я  теперь,  как

энергетический вампир,  пью  жизненную силу.  Вот ведь,  сам всегда смеялся над

этими экстрасенсами.  Нет,  не  улыбайся.  Мне  просто страшно.  Это же  полное

разрушение человеческой сути!

     - Понимаешь,  я сам никак не пойму,  хорошо это или плохо. Быть может, это

дорога к  Homo Super?  Начало новой эры?  Подумай,  как это здорово,  полностью

освободить человека от забот о хлебе насущном.

     - Боже,  как это мерзко,  пить чужую жизнь!  Помнишь,  у Уэллса,  в "Войне

миров", марсиане-вампиры? Чем я лучше их?

     Валентина слушала вполуха.  Ее  опасения не  подтвердились.  А  стоило  ли

опасаться?  С  его упертостью в науку,  какие могут быть женщины?  Он о жене-то

вспоминает пару раз в месяц. Впору самой кого найти.

     - Я не знаю, имею ли я право сам распоряжаться судьбой открытия. Этот путь

слишком опасен.  Это может оказаться страшнее СПИДа. Но я решил. Валя, я сверну

разработки. Я выйду в отставку.

     Вот здесь ее внимание снова включилось.  Сразу заработал калькулятор: плюс

квартира, минус его жалование, плюс пенсия, плюс выслуга, минус паек, плюс дома

будет,  хоть  сыном займется,  минус путевки для  Вити  каждое лето,  плюс  ...

минус... Как она потом кляла себя за то, что не дала себе труда выслушать его!

     Петр Борисович,  будучи совершенно оторванным от  реальной жизни,  все  же

понимал,  что никуда его не отпустят просто так, что любой намек на прекращение

исследований только подстегнет их интерес к его разработкам.

     В  ночь  с  субботы на  воскресение в  лаборатории произошел пожар.  Очень

грамотно произведенный,  можно даже сказать,  профессиональный.  Следователь из

контрразведки ГРУ  замучил поседевшую в  один  день мать допросами.  Он  упорно

отрабатывал версию ликвидации.  Он  никак не хотел поверить,  что такой фанатик

науки,  как  Катраков,  мог  сам отказаться от  многообещающих исследований.  О

последней работе мужа Валентина,  понятно, молчала, как и о последнем разговоре

с ним.

     В  рассказе  матери  слышались  некие  намеки.  Многократно обдумывая  тот

разговор с  мужем,  восстанавливая его  в  памяти  по  крупицам,  Валентина все

явственней чувствовала недосказанность,  что-то,  о  чем муж так и  не  решился

сказать. Теперь цепочка умолчания протянулась и до Виктора.

     Виктор так и не понял для себя,  зачем отец сделал это?  Считал ли он, что

преподносит сыну дар  или  хотел подтолкнуть его  таким образом продолжить свое

дело?

 

     * * *

     Виктор  не  вставал  на  ноги  две  недели.  Дар  оборачивался проклятием.

Лекарства не помогали Виктору.  Капельница с  глюкозой не давала ему сил.  Мать

спасала его.  Чего ей это стоило,  Виктор не знал.  Он даже не знал,  где и  на

какие деньги она  жила эти недели в  Москве.  Из  больницы они оба вышли совсем

другими.  Виктор стал  взрослее,  юношеская округлость лица сменилась скуластой

угловатостью,  исчезли без  следа прыщи,  на  их  месте полезла жесткая щетина,

глаза  чуть  сузились и  похолодели.  А  мать  постарела лет  на  десять.  Лицо

обрюзгло,  лишняя  кожа  сложилась  глубокими  складками  морщин,  глаза  стали

маленькими и  бесцветными.  Руки,  нежные  мамины  руки,  походили  на  вареные

цыплячье лапы.  Он  проводил мать на поезд и  не видел ее после почти три года,

пока не вернулся из армии...

 

     Клиника,  куда Виктора поместили, располагалась всего в двух остановках на

метро от  института,  где он  когда-то  учился.  Напичканная новейшим импортным

оборудованием,  она  пряталась  в  грязно-розовой  обшарпанной  трехэтажке  под

вывеской "НИИ гербицидов и  пестицидов".  Смешливая лаборантка Вика в первый же

день  рассказала Виктору,  что  раньше вывеска была "НИИ химических удобрений и

ядохимикатов",  но ее сменили,  после того,  как сделали сотрудникам пропуска с

сокращенным названием.  Через месяц, путем двух самоволок и длинных настойчивых

убеждений,  что  ему  эти  исследования нужны больше,  чем  им,  Виктор добился

разрешения выходить в город.

     Первые  пять  месяцев  занимались изучением  механизма  умертвия.  Виктора

заставляли  выкачивать энергию  из  самых  разных  живых  тварей  -  от  мелких

насекомых до редчайшего бенгальского тигра, иногда сразу приводя к смерти, чаще

- последовательно различные органы. Виктор порой начинал бастовать - ему просто

некуда  было  девать  такое  количество энергии.  Не  решали проблемы и  бурные

сексуальные забавы  с  женскими  половинами персонала,  как  позже  выяснилось,

санкционированные начальством и  включенные в  план исследований,  девушки даже

получали надбавку, чем и объяснялся не в последнюю очередь их энтузиазм. Виктор

часами бегал по парку,  тягал гири.  В  конце концов,  начал ходить в  бассейн.

Текучая упругость воды оказалась достойным соперником. Он десятки раз проплывал

под водой от стенки до стенки, за что и получил прозвище Ихтиандр.

     Как Виктор ни  старался,  на одной из его тайных надежд пришлось поставить

крест, и медики со всем их умным оборудованием не смогли ничего сделать: Виктор

всегда был  только приемником энергии,  даже закачавшись под самую завязку,  не

мог ничего отдать.  Зато было и  порадовавшее Виктора открытие:  ему не страшны

практически никакие инфекции.

     Все  попытки  изучить  умертвие  на  человеческом материале Виктор  жестко

отклонял,  выиграв несколько затяжных споров с непомерными посулами и взаимными

угрозами. Нет, с него хватит...

 

     * * *

     Дембельнулся Виктор в прекрасном настроении - последние полгода он прожил,

как обычный человек.  Дежурили на точке втроем,  резались до одури в  "тысячу",

охотились с  пращей  на  тарбаганов.  Желудок вел  себя  совсем по-человечески:

страдал изжогой от клейкого черного хлеба,  радостно урчал от консервной гречки

с мясом, блевал от самогона. И Виктор ждал "гражданки" как никто другой. Долгие

четверо суток  грохочущей на  стыках  рельс  дороги не  оставили от  иллюзий ни

крошки надежды.  Виктор решил, что излучение радиостанции, из-за которого в ста

метрах от антенны даже трава не росла,  как-то вправляло мозги его взбесившимся

митохондриям.

 

     Света училась на первом курсе.  Виктор приметил ее на дискотеке. Маленькая

девушка,  робко улыбаясь, стояла у двери, будто не решаясь уйти, мол, ладно, ну

еще один танец, ну еще постою. А кругом, раскидывая ноги, отрывались под грохот

"Модерна  Токинга".  Всем  было  в  кайф,  а  ей  казалось,  что  "Братец  Луи"

насмехается над ней.  Медленные танцы она танцевать не умела, неловко топталась

на месте, Виктор все время опасался наступить ей на ноги.

     Их  отношения можно было  назвать одним словом:  "нежность".  Света всегда

была самой маленькой,  от детсада и до института,  и свыклась с амплуа мышки. А

тут  на  нее  обратил внимание такой мужчина!  Она  шла по  аллее к  институту,

повиснув на  его  локте,  неловко пытаясь попасть в  ногу,  но  все же  гордая.

Виктору  пришлось  долго  убеждать  ее,   что   она   действительно  интересная

незаурядная девушка. Правда, последним и самым веским аргументом были поцелуи.

     Целовал он  ее,  посадив на  колени,  стоя получалось совсем неловко.  Они

обошли все парки и скверы в районе, найдя множество укромных местечек. В юности

период поцелуев Виктор проскочил как-то  незаметно,  быстро перейдя к  занятиям

более серьезным,  а теперь заново открывал для себя это восхитительное действо.

Света оказалась прилежной ученицей.

     Виктор не распространял ласки дальше тонкой, нежно пахнущей шейки подруги.

Его устраивал такой уровень отношений.  Он не хотел говорить ей ничего о  себе.

Он  вполне  приспособился к  своему "вампирскому" существованию:  "завтракал" и

"ужинал"  в  метро,  достаточно  было  проехать  три  остановки  от  общаги  до

института, выходя на каждой в зал, прогуляться пару раз туда-сюда по платформе.

Есть он  теперь не мог даже для маскировки,  не проходило и  десяти минут,  как

съеденное исторгалось назад жестоким желчным спазмом.  А  если  жить вместе,  с

еды-то все и начнется.

     Виктор  ненавидел мерзкую  человеческую привычку группового поедания пищи.

Почему  все  остальные  естественные,   животные,  потребности  удовлетворяются

интимно?  Почему  мы  оправляемся уединенно,  почему  совокупляемся в  темноте,

закрыв глаза?  Почему показателем здоровья является способность запихать в себя

много жратвы?  Почему,  наконец, римские сексуальные оргии считаются развратом,

признаком  упадка  нации,  а  русские  многодневные  обжираловки  -  жемчужиной

национального характера?

     Не еда главное,  можно что-нибудь соврать,  Света его любит, поверила бы и

приняла,  черт возьми,  он  даже готов взять ее  в  жены,  ни с  кем из прежних

девушек не было у него такой гармонии. Но она же сразу захочет ребенка. А этого

нельзя допустить.

     Света гордилась его благородством,  считая,  что он бережет ее до свадьбы,

хотя таких слов -  "любовь",  "невеста" - меж ними никогда не было сказано. Они

встречались утром и  расставались вечером,  не раньше восьми и не позже восьми,

даже по выходным.  Не считая дней, когда Виктор подрабатывал электриком. Первый

месяц Света еще выражала легкое недоумение, почему они никогда не бывают в кафе

или там в мороженице. Виктор объяснил, что уже восемь лет является адептом Йоги

Патанджали 6 ,   школа   вайшешика 7 .   И   строго   соблюдает  режим.   Света

обрадовалась,   давай  заниматься  вместе.   Каноны  запрещают  прана-яма 8   в

присутствии не приобщенных. А ты меня тоже, приобщи. А ты сможешь держать диету

и  режим?  Нет.  Вздохнула  сокрушенно.  И  подумала,  на  жен  это  не  должно

распространяться. И нашла себе новый повод для восхищения своим избранником.

     Зиму  они  скоротали на  задних  рядах  кинотеатров и  на  задних сидениях

автобусов.  А  весной наступил кризис.  Конечно,  виной всему были  не  столько

гормоны,  сколь  Светины соседки по  комнате:  младшие курсы жили  по  шестеро.

Девушки мучили Свету сочувствием. Но больше всего старалась разбитная толстушка

Наташка,  успевшая  за  полгода  сделать  три  аборта.  Наташка  не  стеснялась

приводить парней в  общую  комнату,  только койку отгородила шкафом.  На  курсе

поговаривали,  что она и зарабатывает этим, девчонки слухов чурались, чтоб и на

них не пала тень, но, бывало, перехватывали у Наташки кто трояк, кто пятерку до

стипендии.

     Девушки просто сокрушались за Свету, что парень непутевый. А Наташку чужая

чистота просто бесила.  "Ну и типчик тебе достался,  Светка!  А на вид-то орел!

Может,  он  у  тебя импотент?  Может у  него вообще не  встает?  Не  проверяла?

Глядите, девки, покраснела, значит, встает. Это еще ни о чем не говорит. Может,

он голубой?  А с тобой ходит так,  для прикрытия. До восьми с тобой, а потом со

своими дружками?  Ага,  слышали,  йог он у тебя. Я что-то не понимаю, кто такой

йог?  Это  который  вот  так  вставать  может?"  -  Наташка  изобразила  что-то

непристойно-ракообразное.  Света  плакала,  подруги  урезонивали  Наташку,  но,

выпив, та расходилась не на шутку.

     Виктор  обдумал  и  взвесил.  Пусть  к  их  ежедневной программе добавится

немного секса.  Только не часто. И с предохранителем. Но все равно у себя он ее

ночевать не будет оставлять,  тем более что правила социалистического общежития

ограничивают личную жизнь одиннадцатью вечера.  И  надо  бы  ей  комнату другую

устроить, на двоих, с кем-нибудь из старшекурсниц.

     Он же о ней заботится. Ей же потом легче будет с любовником расстаться, не

с мужем.

     Все  произошло так  же,  как и  миллиарды раз за  тысячи лет.  Сначала она

плакала  и  умоляла,   потом  плакала  и  кричала,  потом  плакала  и  стонала.

Выплакавшись,  хозяйской рукой перестелила постель и  закатила Виктору неумелую

сценку ревности.  Потом,  чтоб показать,  кто теперь единственная женщина в его

жизни,  взяла инициативу на себя.  Виктор в этот раз был очень осторожен, нежно

пресекая  ее  попытки  изобразить  бурную  страсть,   сам  так  и   не  получил

удовлетворения.  Света уснула щекой на  его  ладони.  Он  долго лежал без  сна,

думая, как все старо в этом мире.

     Назавтра было  воскресенье.  Спи!  Под  утро  Виктору снились кошмары.  Он

тонул,  задыхался в ледяной мутной воде.  Но вдруг,  резко взвившись, выплыл на

солнце, к теплому песку.

     Проснулся, глянул на часы - восемь, обычное время "завтрака". Уже понимая,

в чем дело, но, не желая верить, посмотрел на Свету.

     Счет времени шел на минуты. Он успокаивал себя, это еще только клиническая

смерть,  это еще не все. Каким-то чудом вспомнилась виденная в детстве передача

"Здоровье":  искусственное дыхание,  непрямой массаж  сердца.  Переложил вялое,

неожиданно тяжелое тело на пол. Три толчка - выдох, три толчка - выдох. Сколько

прошло времени - пять минут, полчаса? Появился пульс, девушка начала дышать. Он

растирал, массировал ей руки, ноги. Облегченно вздохнул, умертвия не случилось.

Снова переложил ее на кровать, укрыл. Пробежался быстро по комнате.

     Перепрыгивая через две ступеньки,  сбивая встречных,  вбежал на  два этажа

вверх, в Светину комнату. Сумку оставил в коридоре. Подруги уже не спали, ждали

новостей.

     - Девочки, там Свете плохо, бегите! А я на вахту, "скорую" вызову.

 

     Утренняя пригородная электричка была плотно нашпигована дачниками.  Виктор

проехал свою  станцию.  К  матери  идти  не  хотелось,  позже.  Слишком тяжелые

ассоциации.  Судьба,  рок,  предопределение,  или  кто там еще,  снова показало

Виктору его  место.  Электричка к  концу трехчасового пути пустела.  От  двери,

из-за спины Виктор услышал сильный, чуть хрипловатый голос:

     - Благословенны будьте, братья и сестры, господь любит всех вас!

     Виктор оглянулся.  По проходу шел колоритный мужчина,  нет, скорее молодой

человек,  чуть старше его самого. Черные длинные волосы перехвачены лентой, рот

скрыт в  густой бороде.  Светловато-черная ряса.  Сума через плечо и сучковатый

посох в руке.  Вылитый персонаж из Горьковского "По Руси".  Виктор посмотрел на

ноги.  И  здесь  имидж  не  нарушен:  разлапистые ступни со  сбитыми пальцами в

простых коричневых сандалиях, тесьма крест на крест на голени.

     - Господь простит всех вас.  Придите и покайтесь. Облегчите душу. Отриньте

грехи.  Начните жизнь праведную.  Есть еще время.  Господь примет вас.  Господь

любит всех вас.

     Виктор  удивленно  посмотрел  на  парня,   встретился  с  ним  взглядом  и

отвернулся. "- Развелось попрошаек". Парень милостыни не брал.

     - Подайте нищим, помогите убогим, придите к Храму Божьему.

     Проходя мимо, парень сел напротив Виктора.

     - Я  многогрешный брат  Филарет,  иду  в  Новый Афон,  по  мере  разумения

проповедую Слово Божие.  Брат,  я  вижу тяжесть на твоей душе.  Господь поможет

тебе.

     И неожиданно для самого себя Виктор рассказал брату Филарету все.  Имел ли

он право бросать на чужие плечи свои тяготы?

     Они сидели на лавочке у платформы. Брат Филарет долго молчал.

     - Брат, я не смогу помочь тебе. Не жди от меня совета. Только Господь тебе

поможет.  Но ты сам должен прийти к нему. И грехов твоих я не в силах измерить,

поелику сам многогрешен и в понимании мудрости Господней не достаточно разумен.

Одно лишь скажу,  грех великий -  пытаться самому срок жизни отмерить. Не делай

так более. Твой крест тяжек. Но не непосилен.

     Брат Филарет и подсказал Виктору выход.

     - Брат Виктор,  разве тебе непременно человеческая жизнь нужна?  Не можешь

ли ты взять силу у тварей неразумных?

     Непривычно это было,  но получилось.  У  Виктора просветлело на душе.  Они

продолжили  странствие  вместе.  В  маленькой  свежевыбеленной  церквушке  брат

Филарет  раздобыл Виктору поношенную,  немного не  по  размеру,  рясу.  Котомку

Виктор сам  себе сладил,  купив на  базаре крепкий полосатый мешок.  Они прошли

через добрый десяток заброшенных,  умирающих подмосковных деревушек. В одной из

них,  где  на  четырнадцать дворов осталось три  бабки да  глухой дед,  Виктору

подарили настоящие берестяные лапти.  Брат Филарет только усмехнулся -  береста

по асфальту не долго протянет, но Виктор на одном из привалов смастерил подошвы

из автопокрышки - прямо по Ленину: слияние города и деревни.

     К  осени  они  добрались до  Нового Афона.  В  дороге Виктор "питался",  в

основном собаками.  Кошек он не трогал,  даже будучи смертельно голоден.  Легко

давались голуби,  но толку от них чуть. А раз в Бзыбских горах, когда шли через

перевалы к  морю,  даже завалил мишку.  За  это  время Виктор многому научился:

голодать,  расходуя силы предельно экономно,  контролировать свой "аппетит",  а

если  попадалось живое,  высасывать жизнь  до  последней капли,  запасать  силу

впрок.

     И  вот ворота монастыря закрылись за братом Филаретом.  Две щепки в бурной

реке жизни,  случайно прибитые волной друг к  другу,  понеслись далее по  своим

протокам.  Виктор так и не узнал,  в чем брат Филарет многогрешен.  Ночами брат

часто кричал.  А днем в бесконечных неспешных беседах сверкали порой совершенно

неожиданные грани.  Все их беседы в  итоге сводились к вере.  Но какими путями?

Брат Филарет то  ронял юридические термины,  приводя примеры из римского права,

то восхищался стройностью государственного устройства Formica, противопоставляя

его беспечности Lepidoptera (Виктор не сразу понял,  что речь идет о муравьях и

бабочках),  то  вдруг  начинал рассуждать о  шансах  команды МакЛарен-Хонда  на

победу в  этом  сезоне и  деталях спортивной биографии Айртона Сенны (Виктор не

посмел упрекнуть его в мирских интересах).

     В   Москву   Виктор   добрался   на   поезде   без   пересадок,   приютили

проводницы-стройотрядовцы.  Шел  по  улицам  бездумно,  просто вдыхая суетливое

многолюдье города,  просто радуясь,  что теперь нет нужды смотреть на  все это,

как на  продуктовую витрину.  Неожиданно обнаружил себя у  двери общаги.  Решил

заглянуть,  раз  уж  все  равно здесь.  Мало  опасался быть  узнанным -  слегка

вьющиеся волосы до плеч,  борода, загар копченого цвета. Не обращая внимания на

вопль вахтерши: "- Мужчина, вы куда?" - шагнул через турникет к ячеистому шкафу

с почтой. Не ожидая ничего. И вынул из секции с корявой "К" телеграмму.

     Он едва успел на "девять дней". Валентина Викторовна сгорела от гангрены в

четыре дня.  А перед этим,  сказали соседки, укоризненно глядя на Виктора, весь

год была такая болезненная,  как зимой в  гололед упала,  чуть ногу не сломала,

так и посыпались хвори одна за другой.

 

     За четыре года Виктор пересек страну из конца в конец.  Место оказалось не

просто найти,  чтоб людей рядом совсем не было,  а другого живого в достатке. И

чтоб  нужным людям при  этом  быть.  Поработал зиму дворником в  зоопарке.  Был

пастухом,  был скотником.  Ходил с топографами по тайге, рейку таскал. Ходил по

Тихому  океану на  сейнере,  селедку да  кильку ловил.  Долго  искал.  Пока  не

устроился радистом-метеорологом на  остров на  Каспии.  Противно и  гадко было,

когда выжил со станции начальника с женой и трехлетним сыном. Ничего, они и так

через полгода собирались увольняться,  денег на кооператив скопили. Зато Виктор

здесь почувствовал себя на месте, он не опасен никому. И он нужен людям, день и

ночь,  весной и осенью,  восемь раз в сутки,  каждые три часа. Он не думал, что

все это так не на долго...

 

     * * *

     Началась вторая фаза  экспериментов.  Анализы,  анализы,  анализы.  Кровь,

моча,  костный мозг,  все соки организма. Ему казалось, что врачи состязаются в

поиске закутков тела,  откуда можно  отщипнуть кусочек.  Кроме  самих  образцов

тканей, врачей интересовала его чрезвычайно высокая способность к регенерации и

умение отключать боль.  Его  прогулки по  городу и  заплывы прекратились,  едва

хватало времени и  сил,  чтоб восстановиться от одного исследования до другого.

Он пытался вникнуть,  стремился помогать. Погрузился в научную суету настолько,

что  сам  уже  забыл о  конечной цели  изысканий.  А  когда чуть  остановился и

подумал,  оказалось,  что прошел без малого год.  Результата не  видать даже на

горизонте.  Виктор  напомнил.  Ему  сказали,  ага.  Он  напомнил еще  раз.  Ему

рассказали про тернистость научного пути.  В  третий раз он  напомнил на  самом

высоком уровне и не только об их договоренности, но и о своих возможностях.

     Тогда  ему   торжественно  вкололи  какую-то   гадость.   Желудок  полчаса

побунтовал и  два дня работал,  как положено,  даже стул был не слишком жидкий.

Потом началось что-то страшное.  Тело покрылось черными пятнами, его скручивали

судороги,  колотила лихорадка.  Навалившись впятером,  его привязали к  койке и

влили  литр  его  собственной крови,  он  еще  удивился,  когда  успели столько

набрать.  Пока  он  метался в  бреду  один  в  пустой  палате (сестры опасались

приближаться,  и хорошо,  что опасались),  пока он блуждал из кошмара в кошмар,

его судьба была решена.  Работы по  проекту "Феникс" свернуть,  объект передать

для структурного анализа по ускоренной программе с последующей ликвидацией.

     Селивестор Иннокентиевич Бурдак  называл  себя  врачом-агонологом (agon  -

боль).  Он не лечил боль, он обстоятельно и всесторонне изучал ее. Он выезжал в

экспедиции  в   самые   разные   концы   света.   Исследуя   варварские  обряды

совершеннолетия у  примитивных племен,  побывал  в  джунглях  Конго,  Амазонии,

Западного  Ириана.  Прошел  по  кровавому следу  геноцида  и  гражданских войн:

Вьетнам,  Камбоджа,  Чили,  Сомали, Афганистан, Северная Ирландия. В докторской

диссертации -  "Предшоковые состояния" -  использовал секретные архивы Дахау  и

Майданека.

     Селивестор  Иннокентиевич  был  крупным  практиком,  большинство  операций

выполнял  без  наркоза.  Во-первых,  наркотики  искажают  естественные  реакции

пациента,  во-вторых,  боль  мобилизует  защитные  силы  организма.  Нельзя  не

отметить, что смертность пациентов у доктора Бурдака была необычайно низкой.

     О  нет,  Селивестор Иннокентиевич садистом  не  был.  Чужие  страдания  не

доставляли ему  удовольствия.  Это просто был для него научный вопрос,  как для

кого  другого термоядерный синтез  или  технология обогащения плутония.  Как  и

любой человек, доктор Бурдак не был лишен некоторых симпатий или же наоборот.

     Он  презирал биоиспытателей,  тех людей,  кто в  силу извращенного понятия

долга или ради денег становился его пациентом добровольно, кто сделал истязание

своего тела профессией.  Таких Селивестор Иннокентиевич не жалел. Хотя и считал

профессиональной  неудачей,   если,   оправившиеся  после   очередного   опыта,

испытатели подавали в отставку,  все же это были специалисты,  и потеря каждого

из них наносила вред науке.

     Его  особым  расположением пользовались  маньяки-убийцы.  От  них  нередко

удавалось    получал    интересную    информацию.    Субтильные   интеллигенты,

старички-крепыши,  добропорядочные отцы  семейств выдумывали порой  такое,  что

ему,  профессионалу,  и в голову не могло прийти.  К этим пациентам он проявлял

личную заботу и  участие.  И у профессора Бурдака они жили гораздо дольше,  чем

было  отмерено судом.  Они  помогали отрабатывать технику  ампутаций в  полевых

условиях. Селивестор Иннокентиевич особо ценил этих пациентов за силу и чистоту

реакции -  обычно люди,  причинявшие боль  другим,  сами ее  боялись панически.

Селивестор Иннокентиевич писал и учебную литературу.  Военные медики, изучавшие

по его методичкам курс экстренной хирургии,  не могли и предположить,  на каких

данных он написан.

 

     Изучив  материалы  проекта  "Феникс",  Селивестор  Иннокентиевич решил  не

рисковать.  Виктора  обкололи всем,  чем  возможно,  применив новейшие средства

диссоциативного  действия.  В  первую  очередь  предполагалось  изучить  органы

пищеварительного тракта.  Профессор Бурдак  был  "сова",  наиболее продуктивное

время суток у  него начиналось с  десяти вечера.  И  все  операции,  к  вечному

неудовольствию ассистентов - тоже.

     Когда Селивестор Иннокентиевич сделал первый разрез,  он с  ужасом увидел,

что у него дрожит рука.  И сразу же мелкий тремор сменился крупной лихорадочной

дрожью.     Пронзительно    завизжала     одна     из     сестер.     Профессор

вопросительно-осуждающе посмотрел на нее,  она кивнула на пациента.  Тот открыл

глаза, осмысленно шевелил кистями рук, привязанных к столу, как бы разминая их.

И тут же волна липкого ужаса окатила самого профессора - как ни старался, он не

мог  поднять руку,  она не  слушалась.  Пациент заговорил негромко,  но  вполне

внятно:

     - Профессор,  я  отстраняю вас  от  операции  по  состоянию здоровья.  Эй,

кто-нибудь тут еще умеет скальпель держать?  Заштопайте быстренько,  что он там

мне нарезал. И руки отвяжите, черт возьми.

     Все замерли, будто только что видели всклокоченные патлы старухи Горгоны.

     - Ну,  пошевелитесь.  У  господина профессора пока  еще  только предплечья

задеты, а может быть и хуже.

     Внезапно распахнувшаяся дверь  впустила двух  санитаров,  халаты торопливо

наброшены поверх камуфляжа, и оба тут же валятся друг на дружку у порога. Немая

сцена  просыпается.   Все-таки  профессионалы,   дальше  идет  как  по   маслу,

командование принимает на  себя некто с  мягким,  но  решительным голосом,  под

маской не разглядеть.

     Виктор лежит  под  бестеневой лампой отвязанный,  голый  и  торопливо,  но

аккуратно заштопанный.  Снаружи,  ясное дело, уже все известно, вон видеокамера

над  дверью.  Виктор  сразу  разбивает ее,  метнув  первую попавшуюся под  руку

железку.

     - Теперь все выметайтесь,  я сейчас злой и немножко под кайфом, так что за

себя не  ручаюсь.  А  профессор останется со  мной.  Он  хоть и  без рук,  но с

головой,  вам  еще пригодится.  Не  бойтесь вы,  я  же  понимаю,  стоит мне его

удавить,  и мне самому -  конец. Так что бегом на выход, коридор очистить, чтоб

ни  души,  лестницу "Б"  очистить до  первого этажа,  кого  увижу -  удавлю,  к

подъезду -  машину,  лучше РАФик "скорой помощи".  На  все -  пятнадцать минут.

Побежали, время пошло.

     В личной операционной профессора Бурдака звукоизоляция была отменная, окна

выходили  на  задний  двор.  Кроме  пациентов в  палате  первого  этажа,  звона

разбитого стекла никто не слышал. С решеткой пришлось повозиться. А ведь Виктор

вовсе не чувствовал себя так бодро,  как пытался показать,  борьба с наркотиком

отняла много энергии.  Профессор,  понуро сидевший на  стуле,  как на  приеме у

зубного, отшатнулся, когда Виктор подошел к нему, прижимая локтем свежий шов на

животе:

     - Кому же,  как не вам, профессор, лечить это безобразие? - спросил он, и,

схватив того  за  бесчувственную холодеющую руку,  прижал  ладонью к  ране.  По

животу разлилось успокоительное тепло.

     - У  вас ведь,  профессор,  рук теперь как бы и  нет,  вам и ноги не особо

нужны,  а  мне еще далеко бежать,  -  профессор замотал головой,  Виктор быстро

надавил парализующие нервный узлы.  Не  будь профессор в  том самом предшоковом

состоянии, он бы догадался, что Виктор не умертвил его ног. Через десять минут,

когда штурмовики ворвались в  операционную,  на  полу  корчился,  пуская слюни,

безумно мычащий старик.

     Прыжок со  второго этажа,  кувырок,  и  снова  бег  по  ночному городу.  У

преследователей, взявших район в тесное, неуклонно сжимающееся кольцо, были все

основания не  сомневаться в  успехе.  Негде  ему  спрятаться.  Никто в  полночь

беглецу двери не  откроет.  Все  места,  где он  бывал во  время прогулок,  все

случайные знакомые взяты  под  контроль.  Против  ожидания,  беглец  движется к

центру города.  Руководившие погоней ничего не знали об объекте, только сделали

поправку на высокую скорость его перемещения.  Один из них пошутил -  велосипед

угнал.  Миниатюрная рация в кармане куртки, снятой Виктором с охранника, давала

устойчивый пеленг.  Объект уходил к Москве-реке. Выслали ниже по течению катера

с гидроакустикой и обоймой боевых пловцов.  Возьмут живым,  как и приказано. На

всякий случай дали команду оттеснить от набережной, но было уже поздно. До цели

близко,  можно не  экономить силы.  Виктор ускорился,  бежал длинными прыжками,

скинул потяжелевшую куртку,  не  зная  того,  удачно отвлек погоню на  двадцать

секунд.  Замер на  парапете набережной и  солдатиком ушел  в  воду.  На  катере

включили гидрофоны полутора минутами позже.

     В  кислороде он  практически не  нуждался,  дыхание  осталось  только  как

рефлекторное действие,  которое он  мог  подавлять.  Стук  сердца -  всего лишь

литературный штамп.  Виктор висел  в  воде,  уцепившись за  какой-то  скользкий

кабель,  и  медленно замерзал.  Текучая вода  каждой  молекулой уносила крупицы

тепла. Нельзя засыпать...

 

     * * *

     Лена спешила на рынок в  полпятого утра.  Хоть торговое место и забито уже

четвертый месяц,  опоздаешь - шустрые торговки с Кавказа своих шмоток накидают.

Начинаешь разборку - сразу они по-русски ни слова не понимают.

     Лена торопливо семенила вдоль набережной.  На пологом спуске у  самой воды

выбросило на гранит утопленника,  аж серый весь.  Позвонить,  что ли,  "02"? Ну

нет,  без нее разберутся.  Оглянулась. Утопленник лежал на другом месте, дальше

от воды. Подбежала. Перевернула на спину. Открыл глаза. Прошептал едва слышно:

     - Прочь, уходи!

     - Не волнуйся, лежи, я сейчас, - попыталась обтереть мокрого своей кофтой,

укрыла.

     Господи, что же делать? Машин еще мало. Побежала к перекрестку. Один мимо,

второй.  Достала из  сумочки десять  баксов.  Притормозил "пирожок" -  покивала

отрицательно. Следом - "Москвич".

     На  спуске валялась только грязная кофта.  Парень тем временем ушел метров

на пятьдесят, шатаясь, повисая поминутно на решетке ограды.

     - Пойдем, пойдем милый!

     - Уйди, уходи! Иди на ...!

     Попыталась оторвать от ограды,  обхватив за талию.  В ответ - поток черной

брани.  И  будто истратил на  нее все силы,  упал вперед,  зацепившись ногой за

ногу.  Шофер помог затащить парня в машину, поминутно потчуя Лену советами, как

лечить похмелье, а как запой, и чем отличается одно от другого.

     Дядя Степа угрожающе надвинулся, открыв дверь:

     - Ленка,  я же тебя предупреждал,  чтобы мне тут никаких хахалей, чтоб мне

тут никакого блядства!  -  но сразу стушевался, увидев выглянувшего из-за спины

здоровяка-шофера.

     Парень не приходил в сознание,  метался,  его кидало то в жар, то в холод.

Чем же его укрыть?  Залезла к  дяде Степе в кладовку,  нашла покрывало.  Парень

стал  понемногу  успокаиваться.  А  Лена  вдруг  почувствовала  головокружение,

комната поплыла перед глазами.  Шутка ли, с утра не завтракала, перенервничала.

Сбегала на  кухню.  И  сразу  назад,  боялась оставить его  одного.  Проглотила

бутерброд с пугающей ее саму жадностью.  Парень лежал тихо, она испугалась, что

не дышит, он открыл глаза, скользнул невидящим взглядом и снова упал головой на

подушку.  Снова  бегом  на  кухню,  распотрошила аптечку.  Парень  отказался от

лекарств,  крепко сжал губы, когда она попыталась напоить его силой. Что же мне

с тобой делать? Накормить бы тебя, бульончику. У дяди Степы в морозилке нашелся

бледный цыпленок. Парень улыбнулся, но есть не стал наотрез, чуть не облила его

горячим бульоном. Не пропадать же добру, и неожиданно сама все подъела. Даже не

голод, а какая-то сосущая пустота в желудке.

     Парень спал.  Она сидела у  его ног на уголке кровати.  Стемнело,  свет не

зажигала. Парень пошевелился, медленно приподнялся.

     - Меня зовут Виктор.  Я знаю,  ты -  Лена. Спасибо, Лена, не беспокойся, я

утром уйду.

     - Останься, я прошу тебя, останься, я так не могу больше.

     - Нет, мне нельзя, тебе нельзя со мной, опасно.

     - Нет,  мне все равно, ты преступник? Тебя ищут? Ты убил кого-то? Я буду с

тобой, буду ждать тебя.

     - Все хуже и страшнее. Я не могу среди людей. Я опасен для тех, кто рядом.

Это внутри меня. Это как болезнь, страшная, неизлечимая.

     Лена упала на кровать, сквозь слезы прорывались судорожные вскрики:

     - И ты тоже... Нет, это невозможно... Мы вдвоем... Нас теперь двое...

 

     Койка оказалась слишком узкой.  Виктору пришлось лежать на боку.  Это была

ночь последней исповеди.

 

     * * *

     Лена родилась в маленьком уральском городке Ивдель, среди тайги и лагерей.

Первые  шестнадцать  лет  ее  жизни  ничем  не  примечательны.  В  десятом  она

влюбилась. За их романом с завистью следила вся школа. Было как в романтических

балладах:  прогулки за полночь под луной,  серенады под окном.  Родители быстро

смирились и  подсчитывали,  во  что обойдется свадьба.  Их  ласки перешли через

грань  плавно  и  естественно.   Конечно,  в  первый  раз  оба  были  в  легком

ошеломлении,  но без слез и трагедий.  Их любовь была прямой и безоблачной. Это

ее,  наверное,  и  сгубило.  К  выпускным экзаменам Лена  стала  замечать  тень

отчужденности,  но успокоила себя:  Вадим много занимается, готовится в военное

училище.  На третий день после выпускного бала Вадим исчез.  Они с  Леной много

обсуждали и  даже немножко спорили,  как поедут поступать вместе.  Но так и  не

приняли решения.

     Потом  были  слезные  извинения  и  требовательные  письма,   когда  Вадим

вернулся, провалившись на втором экзамене.

     Тогда Лена бежала в первый раз.

     Она  уехала  в  Карпинск,  поступила  в  геодезический техникум.  Окончив,

осталась работать в  соседнем городе.  Работа Лене  нравилась.  Она  занималась

"обновлением" - получив планшет со съемкой десятилетней давности, обходила все,

придирчиво отмечая:  здесь  столб  поставили,  здесь забор снесли,  здесь сарай

пристроили,  вот тут новые дома. Работать в конторе, на камералке 9 , в бабской

компании,  в ежедневном клубке однообразных сплетен она не могла. Но и выезжать

в поля на долгие месяцы, как мужики, не стала бы.

     Четыре года у  нее не было мужчин.  В техникуме она отгородилась от парней

наивной легендой,  которой все  почему-то  верили:  у  нее была большая любовь,

собирались пожениться,  он  разбился на  мотоцикле у  нее  на  глазах (как  же,

разобьется он,  крутит баранку вольнонаемным на зоне,  женился на продавщице из

мебельного на пять лет старше его, двое детей, говорят, не все от него).

     Любому человеку нужен повод уважать себя.  Для  мужчин это  обычно работа,

карьера.  Для женщины -  мужчина,  семья.  Но если этого нет, пустота все равно

заполняется.  Лена стала донором.  Попав как-то  то  раз  на  массовую сдачу от

предприятия,  втянулась. Не за лишние отгулы к отпуску, не за деньги, а так, за

идею.  Она стала сдавать плазму 10 ,  не кровь.  Кровь берут раз в  два месяца,

плазму -  через  двадцать шесть дней.  Станция в  городе прекрасно оборудована.

Процедура каждый раз  приводила Лену в  легкий восторженный трепет,  как  некое

храмовое действо.

     Тебя  поят  чаем,  обувают в  чистые полотняные бахилы,  ведут  в  светлую

палату.   Стоит  проигрыватель.   Ложишься  на  жесткую,  но  все  же  удобную,

застеленную  свежей  крахмальной простыней,  койку.  Сестры  в  светло-салатных

комбинезонах бесшумны  и  сноровисты.  Пластиковый  пакетик  для  крови.  Затем

капельница в ту же иглу. "- Девушка, все в порядке? Может чуть потише сделать?"

"-  Спасибо,  все нормально".  Минут двадцать,  пока работает центрифуга, можно

полистать журналы  или  просто  полежать,  мечтая  под  негромкую музыку.  Чуть

захолодило вену.  Это ты  не  заметила,  как сестра заменила капельницу и  тебе

возвращается твоя кровь, холодная после центрифуги.

     Лена  стала кадровым донором.  И  на  добровольцев смотрела чуть  свысока.

Потом даже добилась иммунизации,  не хотели брать,  кровь слабовата,  билирубин

низкий, да помогла Таня, подружка из лаборатории. Прививка, и два месяца каждые

две недели у нее брали теперь уже целебную плазму.

 

     А  мужчины так и  нет.  И  в  один черный день,  после какой-то  пьянки на

работе,  она переспала с Сережкой.  Проводил до дому,  впустила,  и не было сил

выгнать.

     Сережка был парнем видным.  Девчонки млели с  одного взгляда.  Пока он  не

начинал говорить - пустейший человек, примитив.

     Переспала и  ладно,  и  забыла.  Сережка,  простота  казанская,  разболтал

мужикам  на  работе.   У  самого  семья:   красавица-жена  (правда,  красавица,

победительница городского конкурса),  дочка.  Лена  чуть  не  умерла со  стыда.

Сережкина жена пришла на  работу,  хорошо Лена на  объекте была.  За глаза было

сказано не мало - жене Сережка рассказал в подробностях.

     Было дело в конце ноября.  В работе затишье, отгулов куча, и уехала Лена в

Свердловск к школьной подруге в гости до Нового года.

     Так Лена бежала во второй раз.

 

     Ольга доучивалась на пятом курсе в Строительном,  где когда-то сам Бутусов

учился.  Место в комнате как раз свободное было,  соседка Люда жила с парнем на

квартире,  свой пропуск Лене отдала.  Но вахтершу тетю Жанну не обманешь,  всех

знает:

     -Ты, что ли, на Людкином месте жить будешь? Ладно, проходи. Люда - дивчина

правильная,  не  то,  что эта шалава,  -  кивнула на стройную девушку в  черных

колготках и мини до попы,  и с косой до туда же,  - сейчас с Жаном ходит, этот,

со шрамами,  со второго курса, а до праздников - с Полем, еще раньше с Джоржем,

ты не знаешь, стажер, уехал два месяца назад...

     Весело  летело время.  Дискотеки,  "Агдам",  "кинг",  гитара до  полуночи.

Заботливая Оля и Лене приятеля нашла.  Но тот,  быстро разобравшись, что ему не

обломится, отчалил в неизвестном направлении.

     Донорский пункт обнаружился в четырех остановках на троллейбусе от общаги.

Когда Лена сказала, что хочет сдать плазму, на нее посмотрели странновато:

     - Девушка, вы для кого сдавать будете?

     - Нет, я так, сама.

     - Добровольно, что ли?

     -Я донор, кадровый. - Протянула донорскую книжку с длинным столбиком дат.

     - Ах, так вы не местная, не положено.

     - У меня прописка областная, и вот, удостоверение.

     - Ну ладно, идите на анализ, второй этаж. У нас плазму редко сдают.

     Проблуждав минут десять по узким высоким,  сталинской закладки, коридорам,

по запутанным переходам с уровня на уровень, вышла в просторный полузал, в углу

которого и  обнаружился вход в  лабораторию.  Что  было раньше в  этом странном

здании?

     Если ее родная станция переливания бала храмом чистоты и здоровья,  то эта

напоминала какой-то  кровососущий конвейер,  налаженный под  массовые заводские

донорские дни.  Подошел,  сел к стойке,  сунул руку в дыру,  укололи, откачали,

свободен.  Вот тебе талон, к чаю ничего нет, вот заместо второй талон, вот тебе

носки  местной  трикотажной  фабрики,  благотворительный подарок,  распишись  в

получении.

     Оказалось,  что  колоть вену  придется два  раза  -  сначала взять,  потом

обратно влить.  Пока гоняли центрифугу, Лена минут сорок неприкаянная бродила в

полупустом зале,  где  по  закрашенным темно-зеленой  масляной  краской  стенам

висели обтрепанные плакаты по Гражданской обороне.  Она успела выучить наизусть

габариты окопа  полного профиля.  Когда  в  четвертый раз  заглянула в  кабинет

плазмофереза, на нее шикнули.

     Уходя, спросила в регистратуре:

     - Можно я  в  следующий раз приду не  27-го,  а  26-го,  у  меня билеты на

концерт?

     - ???

     - Двадцать шестого будет только двадцать четыре дня, не страшно?

     26-го  она не пришла.  28-го в  окошечке регистратуры никого не оказалось,

хотя день и был рабочий - коллектив готовился к новогоднему банкету. Она все же

отловила заведующую,  заставила записать свои координаты:  будет праздник, мало

ли что случится, а она пить не будет, если что, пусть вызывают.

     Не  в  Новый год,  а  в  ночь с  30-го на 31-е  в  общаге случилась драка,

жестокая поножовщина,  ребята,  пришедшие после армии,  разбирались с  неграми.

"Скорая" увезла троих, одного - реанимация и одного - психушка.

     - Пустите меня, да я в Афгане таких козлов голыми руками душил!

     Негр потерял много крови,  распотрошили его качественно, афганец службы не

забыл. Делали прямое переливание. Лена отдала 600 грамм, полуторную дозу.

     Лена даже попала в  институтскую малотиражку.  Ну не совсем она,  героиней

сделали одну из  соседок -  отличницу-зубрилку.  А  про Лену случился маленький

скандальчик, когда в деканате узнали, что она, чужая, месяц тут живет.

 

     На  работе  к  этому  времени  все  стихло,  забылось и  поросло паутиной.

Начальник сразу подхватил Лену под руку:

     - Леночка,   тут   тебе  объектик  намечается.   Потеплеет,   собирайся  в

Первоуральск.

 

     Лена аккуратно отсчитала время до  следующей сдачи крови:  пятьдесят шесть

дней от  30-го  декабря и  поставила в  календарике кружочек.  Этот календарь с

черной отметиной она до сих пор хранит,  страшный сувенир. Пока делали анализы,

попивала неторопливо ароматный несладкий чай  с  душицей.  В  комнату  вбежала,

тревожно оглядываясь, Танька из лаборатории, зашептала на ухо:

     - Ленка, уходи немедленно, у тебя СПИД. Я твои пробы выброшу, не было тебя

сегодня, давай, быстрее, я там все оставила, зайти кто может.

     Она не поняла,  а,  поняв, не могла поверить. Три дня ходила бездумно, как

зомби.  Плохо понимая,  что делает, поехала в Серов, в анонимный кабинет. Какая

там анонимность!  Все те же врачи из городского вендиспансера,  так же сводки в

облздрав сдают. На врачей она не грешит. Просто городок-то маленький. Кто-то ее

в автобусе видел,  кто-то что-то слышал,  кто-то о чем-то догадался,  кто-то на

работу просигналил.

     Ее травил весь город.  Уволили с  работы.  Знакомые не узнавали.  Прохожие

обходили стороной.  На  нее тыкали пальцами на  улице:  "-  Вон,  смотри,  эта,

которая с черными трахается! Что, блядь, доигралась?"

     Пьяные пэтэушники хотели ее изнасиловать.  Она сама задрала юбку - вперед,

ребята. Ее избили ногами. Врач в травмпункте оказалась единственным человеком в

эту неделю, кто отнесся к ней по-людски.

     - Девочка,  в милицию не ходи,  не помогут.  Я тебя в журнал записывать не

буду. Как же это ты так, не убереглась?

     - Я ни с кем, я кровь сдавала.

     Не поверила.

     Какие-то  нетрезвые мужики полночи выламывали ей  дверь,  чтоб  выгнать из

города,  помешали спать соседям,  их  успокоили,  потом кто-то  подпалил дверь,

обивка загорелась, дым вонючий, тушить не стала, страшно дверь открывать.

     Она уезжала в  Свердловск на  автобусе в  шесть утра.  Несмотря на  окрики

водителя,  люди стояли в  проходе,  места рядом с  ней пустовали.  Двумя рядами

сзади  какая-то  бабка  полдороги  громко  ворчала:  "-  Молодая,  могла  бы  и

постоять!" Недобро улыбаясь,  Лена подошла и стала рядом с ней.  Бабка опустила

голову,  вжавшись в  кресло,  но замолчать не смогла.  За спиной Лены произошло

движение, люди переместились на свободные места, снова очищая полосу отчуждения

вокруг  нее.   Водитель  гаркнул,   остановил  автобус.  Тогда  все  расселись,

выворачивая шеи прочь.

     В Свердловске она пришла к заведующей донорской станцией:

     - Вы заразили меня СПИДом. Это уголовное дело.

     - Что ты, что ты. Та медсестра уже давно уволилась, ее уже нет. Ты не шуми

тут,  приехала и шумит, мы еще разберемся, кто кого заразил, - ей было страшно,

она пахла страхом,  она то  начинала угрожать,  то  оправдываться,  -  вот тебе

деньги, сто рублей, двести пятьдесят, вот четыреста, у меня больше нет, езжай в

Москву, там клиника есть, там таких лечат.

     Лене  стало противно.  Заметив,  что  она  собирается уходить,  заведующая

попыталась забрать со стола полтинник назад.

     Так Лена убегала в последний раз.

 

     Ни в  какую клинику Лена в  Москве не пошла.  Пристроилась реализатором на

рынок,  продавала всякую польскую дребедень.  Жила  сначала с  двумя  рыночными

подружками в крохотной комнате с одной койкой. Спали по очереди, две на кровати

- одна на  полу.  Лена научилась курить.  Когда были деньги -  то хозяин премию

подкинет,  то  обсчитаешь кого-нибудь -  покупали на  троих один  косяк.  Потом

появился дядя Степа,  седой,  еще не  старый мужичок:  "-  Девочки,  комната не

нужна?"  Девчонки презрительно отвернулись,  а  Лена  согласилась.  Она  честно

сказала дяде Степе,  что у нее СПИД.  Он только усмехнулся:  "- У вас СПИД, а у

нас спирт".  Лена не  знала,  где он  работал,  раз в  неделю приносил литровую

бутыль спирта.  Лена научилась пить водку.  Так  было легче терпеть его сопящие

домогательства...

 

     * * *

     Она замолкла на полуслове.

     - У меня есть брат,  Филарет.  Он говорил людям: "Облегчите душу. Отриньте

грехи. Начните жизнь праведную. Есть еще время". У нас с тобой еще есть время.

     Его рассказ был сух и обстоятелен, как милицейский протокол.

     В эту ночь они не спали. Два одиноких зверя.

     Утром в коридоре Виктора поджидал дядя Степа:

     - Все,  побаловался и хватит,  выметайся. Нечего мне Ленку всяким гадостям

учить.

     В молодости дядя Степа был боксером,  потом много лет -  судьей.  И сейчас

оставался мужчиной крепким,  хотя и тихо спивался.  Виктор избил его, отмолотил

до кровавой пены, впервые в жизни сделав это своими руками.

     Днем,  когда Виктор ушел  в  город,  Лена снова плакала.  Ей  было тепло и

спокойно, а слезы лились. К вечеру решение пришло.

     - Витя,  я уезжаю домой, к матери. Так будет лучше для нас обоих. Не нужно

тебе это все, на тебя и так много свалилось.

     Вот тут он ей и всыпал.  Чтоб на всю жизнь дурить отучилась. А потом любил

ее так, что она задыхалась от невероятного, немыслимого счастья.

     Эпилог

     Она  не  знала,  куда  Виктор  уходил  по  утрам.  Волк  покидал берлогу и

возвращался с  добычей.  Для нее лишь было важным,  что он жив и вернулся,  что

охота оказалась удачной.

     Едва заслышав шум в прихожей, она почувствовала, каким радостным он пришел

сегодня.  Он едва удерживал все в руках:  огромный букет роз,  огромная коробка

самарских конфет,  пакет со снедью,  еще пакет -  возьми,  надевай,  надевай! -

свадебное платье, белые туфли на шпильке.

     В кухне уже все было готово.  Она только чуть-чуть помучила его ожиданием,

замерла на  пороге.  Он  придирчиво осмотрел ее,  она крутнулась на  носочках -

платье вразлет.  У подножия вазы с цветами - тусклое золото на синем бархате. И

два паспорта.

     - Вот, Виктор и Елена Синельниковы, прошу любить и жаловать.

     - А почему Синельниковы?

     - Тебе не нравится? Это девичья фамилия моей мамы.

 

     - Витя, где ты это взял, - покачал отрицательно головой.

     - Витя, что это были за люди?

     - Это не люди, это мразь.

     Она знала,  как похолодели сейчас его глаза. И не позавидовала тем, кто их

видел такими.  Она  не  хотела,  чтоб он  хмурился.  У  нее  тоже есть для него

подарок.

 

     Роды Виктор принимал сам.

     Каким будет их сын,  что унаследует от отца и матери?  Виктор еще не знал,

но не боялся узнать.

 

     Ростов-на-Дону, май 1999 г.  

 

     Примечания

     1 табанить  -   притормаживать  лодку  обратным  гребком  весла  навстречу

направлению движения

     2 шип - вид осетровых рыб

     3 белек - молодой тюлень этого года, еще сохранивший белый мех

     4 откат - спиртосодержащая противооткатная жидкость из танковых пушек

     5 цитолог - специалист, изучающий биологию клетки

     6 Йога  Патанджали  -   ортодоксальная,  т.е.  признающая  авторитет  Вед,

религиозно-философская система

     7 вайшешика - философская система

     8 прана-яма - четвертая ступень хатха-йоги, дыхательная гимнастика; Виктор

все термины употребляет, не сообразуясь с их значением

     9 камералка -  камеральная обработка  -  послеполевая обработка материалов

(геодезических, геологических и т.п.)

     10 плазма  -   имеется  в   виду  процедура  плазмофереза,   при   которой

центрифугированием  отделяется  плазма   крови,   а   красные  кровяные  тельца

возвращаются донору.

 

 

     © Дмитрий Жуковский, 1999-2002.

     © Сетевая Словесность, 2002.