Александр ЗОРИЧ
Рассказ дается в редакции от мая 2000 г.

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Если только верно, что все имеет конец, то тогда точно: срок моего
заключения еще не кончился, увы. Прокричать это "увы" из окна да во двор,
где полосатым уроборосом гуляют другие зеки, мне не с руки.
Кричать здесь нельзя, а кричать на языке немых - затея для безработных
мимов, которые, как правило, лет на десять меня моложе.
Все знают, что я здесь из-за женщины. И даже не скажешь "как обычно",
поскольку обычно сидят из-за денег.

Не буду врать, что меня не предупреждали. Меня предупреждали. Когда я
впервые требовательно обнажил свой правильный по здешним понятиям, без
единой лишней складки уд, и попросил ее сделать что-нибудь с этим
избытком, с этим напряжением и, чего уж там, с этой похотью, она сказала
что-то вроде "ладно", а потом, близоруко сощурившись на предмет своего
предстояния, сказала, что я буду разочарован. Как будто даже пообещала.
Мне тогда было невдомек, как в принципе можно разочароваться в таком
ожившем порнофильме: принцесса сдается чудовищу сразу, сдается легко, без
уговоров и не капризничая, принцесса соглашается и покорно отделяет от
кожи последние оплоты приличия, делай что хочешь, и если чего-то нельзя,
так это продлить этот ласковый дурдом хотя бы на сутки. Тогда я не понял.
Теперь ясно: она имела в виду не сейчас, а вообще. Тогда я был настырен
как заяц, я струился по времени как шелк, это сейчас мир выточен из халвы,
в то время как к этому вину подают маслины. В общем, после трех дней
сплошных минетов и мытья, мытья и минетов она уехала, а я остался ждать.
Ширли обещала вернуться через неделю, но я-то всегда считал себя
реалистом, я-то проницательно подумал "нет, за неделю она не обернется", и
настроился на месяц.
За этот месяц наш город брали дважды. И оба раза в нашей гостинице под
ногами клиентов кипели ковровые дорожки - все бежали прятаться в подвалы.
Канонада стала чем-то вроде боя часов. Выскочки-полководцы, выдвиженцы и
прочая военная грязь обрадовались нашей гостинице больше, чем победе.
Вроде бы неравнозначно, но на самом деле можно понять. Ни у кого из них до
войны не было денег на то, чтобы так жить, а после войны может и их самих
уже не будет. Стараниями чьих-то (я не следил за газетами) артиллеристов
был поврежден величественный охряной акведук, который строил приемный внук
Цезаря Юлия, сердечный друг нашей провинции, и теперь моя гостиница
осталась засыхать без воды, но тогда меня это даже радовало, в кои-то веки
в гостинице чего-то не хватает, а нехватка - это всегда первое время
экзотика. Но радовало не только поэтому, но еще и потому, что теперь
никаких душей, слышишь, родная, теперь никакой гигиенической паранойи,
теперь все по старинке, тазик и кувшинчик, ну не плачь, от тебя всегда
хорошо пахнет, это не нужно доказывать, просто опустись ниже, еще чуть...
ниже и не плачь, вода нам даже не нужна, потому что я умою тебя своими
губами... - вот такие желтобульварные монологи курсировали обыкновенно по
моей голове, когда я поднимался на четвертый этаж в номер к полководцу F.,
порядочной суке, с пустой ночной вазой и полным кувшином, от которого, как
и от воды в нем, разило старым бурдюком. Когда я спускался, все было
наоборот - ночная ваза была полной, а кувшин пустым. Как вдруг я
обнаружил, что с водой - это надолго, а с момента исчезновения Ширли (а
она именно исчезла, в смысле не попрощалась, не успела) пролетело
шестьдесят два дня. Шесть раз по десять и еще два.

За четырнадцать лет я привык говорить о гостинице в залоге
принадлежности: она - моя, а я принадлежу ей. Юридически ни то ни другое
не является правдой, зато по сути - так. Логично поэтому, что женщины,
которые появлялись в ней, также расступались на два мирка - те, что
принадлежат гостинице и те, что принадлежат мне. Первых было больше, зато
Ширли была из вторых. Кто из каких определялось обычно в первый же вечер,
когда я приходил к ним задернуть на ночь шторы. С теми, кто говорили "ой,
как стало темно!" нужно было вежливо прощаться, у тех, кто говорил
"спасибо", можно было внаглую оставаться до утра.
Ширли сказала "это еще зачем?", она едва-едва меня не оттолкнула, я уже
собрался уходить с пожеланиями спокойной ночи, но вдруг она попросила
снотворное, которое снимает заодно и головную боль, и переутомление, и
температуру, кюхенмейстер, описывая подобные случаи, в таких местах обычно
говорил "намек я понял", но здесь это не подходит, потому что это был не
намек, она сидела на кровати, деревянная, бледная и застегнутая на все
пуговицы, и ее, кажется, сильно знобило, а я просто автоматически,
служебно, положил ладонь на ее белый лоб - я совершенно серьезно померял
ей температуру, которая у нее, да, была - как вдруг она вставила ногу в
крюконосой туфле между двух моих и серьезно сказала "хватит!". И тогда я,
уже можно сказать, окрыленный, хотя мне до сих пор не понятно, к чему
относить это "хватит", положил руки ей на плечи (она все еще сидела, надо
же) и, поскольку эгоизм у меня стал больше, чем сердце, а трахаться с
этими шторами уже вошло в привычку, каждый день кто-нибудь говорил
"спасибо", я честно попросил у нее поцелуй, не в губы, конечно, нет, а она
сказала, что подумает.
Думала она долго. Что-то около получаса. И думала бы дольше, но я
самочинно открыл дверь ее номера ключом (у меня ведь дубликаты всех
ключей, даже от двери собственной комнаты), а дальше было что было.
Она снова спросила есть ли снотворное, а я был тут как тут со своими
искусительными "о да, мадам, есть одно патентованное средство", и со
своими дежурными "не бойся, милая", а она со своими "нет" и со своими
"пожалуйста, осторожней" (сначала все было на "вы") и со своими
трогательными опасениями, что я ее собой разорву напополам, действительно,
опасность была, и со своими ошалевшими улыбочками, а когда я ей предложил
поцелуй со своей стороны, конечно, не в губы, нет, хотя потом было и это,
она сказала, что не желает моих контрибуций, и так на все специальные
предложения - только крутить носом и черт побери где таких недотеп
воспитывают, хотя теперь это все равно, что рукоблудие - вспоминать о
таких вещах, это все равно, что вытирать саваном пот, словом, чувствуешь
себя неловко и в горле стоят слезы.

Довольно скоро наш полководец F., дешевый фат, практик прицельной
стрельбы и усач, словом, типический диктатор и персонаж отрицательный,
выразил желание со мной поговорить за обедом. Обедали они в половине
третьего, что меня лично возмущало - здесь, у нас, в гостинице, по
правилам обедали в половине второго и никто никогда не посягал на это
святое время, ни разу со времен Марка Аврелия время обеда не передвигали -
особы ультраголубых кровей, меценаты и женщины в душных манто мялись у
дверей трапезной уже в двадцать минут второго, непринужденно ожидая, пока
два лакея распахнут двери.

А теперь нет. F. сказал, что старые порядки не ложатся под новый стиль,
что эти порядки надо ломать. Короче говоря, этот унтерменш F.
издал приказ, и теперь обедать накрывали на час позже. С горя я
распорядился, чтобы мне сервировали отдельно, в моей комнате в привычное
мне время. Поэтому не удивительно, что на беседу я пришел сытым,
рассеянным и чуть взведенным. Это для меня нормально после кофе.
F. как раз что-то жевал, низко склонившись над тарелкой. Я, кстати,
поинтересовался у кюхенмейстера, что F. готовят - он сказал, что как
обычно, т.е. наше стандартное разнообразие, но каждый день - обязательно
паровые котлеты из индюшки. Вот как раз эту индюшку он и ел. Сначала он
склонялся к самой котлете, осторожно брал ее зубами за край, потом
прижимал другой край вилкой и тянул на себя.
- У вас хорошая гостиница. Жена мне еще давно говорила, что это шик,
как сейчас говорят - люкс. Я никогда ничего такого не видел, не было
возможности, - сообщил мне F., спрятал в кулак отрыжку и предложил мне
сесть, как будто это я у него в гостях.
- Спасибо, - сказал я и, беззвучно отодвинув стул, сел напротив.
Жена ему, видите ли, говорила. Небось, прочитала в газете - вот и
говорила. Можно себе представить эту жену. На лице - косметическая маска,
толстые пальчики напитаны золотом самой поганой пробы, бигуди под
косынкой, - подумал тогда я.
- Только картинки мне не нравятся.
- Вот как? - опешил я.
- Замените.
Мне понадобилась одна семьдесят четвертая секунды, чтобы вспомнить, что
висит у него в номере. Вспомнил. "Последнее искушение Руми"
(подлинник) и "Плод граната" (копия семнадцатого века).
- И гранат тоже заменить?
- И его тоже. Похож на какашку, - хохотнул F.
Я бы тоже хохотнул, если бы было хоть немного похоже.
- Наша гостиница недалеко от штаба. Вам удобно добираться, ведь верно?
- Мне? Вообще-то ничего. Кстати, я вас как раз и позвал, чтобы этот
вопрос обсудить.
- Всегда к вашим услугам.
- Я тут своим в штабе рассказывал про все эти ваши дела, про оранжерею,
про кухню тоже рассказывал, про здешних кралечек... Они все так и охали.
- Мне очень лестно, - сказал я, чтобы дать ему возможность прожевать,
не впадая в конфузы. Я, конечно, насторожился.
- Да, так вот, - продолжил F., облизывая губы. - Они попросили, чтобы я
их тоже сюда устроил. Платим мы им мало, должны уже за три месяца, а
кампания сами понимаете - смертельная. Так вот я и думаю, а что если
правда штабных сюда устроить?
- Пожалуйста, - пожал плечами я. - А сколько их?
- Да что вы заладили: "сколько-сколько", - раздраженно перебил меня F.,
хотя я ничего такого не ладил.
- Извините.
- Вы главное скажите, сколько здесь номеров всего.
- Всего семнадцать.
- А сколько коек?
Эти "койки" меня покоробили, но я сосчитал довольно быстро.
- Около двадцати пяти.
- Мама родная! - вытаращился на меня F. - Так мало?! А чем же вся эта
громадина занята?
"Громадина" - это, конечно, гостиница. И она, конечно, велика.
- Ну как... сады... вы же мне говорили, что оранжерея вам нравится...
купальня... то есть, пока была вода, была купальня...
комнаты прислуги... потом прачечная, кухня, скотный двор, у нас ведь
только проверенное мясо готовят... мечеть...
F. подпер подбородок сплетенными пальцами и смотрел на меня с
псевдопедерастической тоской во взоре, пока я перечислял. Грязная тарелка
- кстати, он все валил в одну, и мясо, и десерт, и салаты, - так и стояла
перед ним. Официант не спускал с тарелки глаз - он не решался ее забрать
или поменять потому, что у нас такое правило:
ничего не забирать, пока грудь клиента не отодвинется от тарелки на
расстояние в 30 сантиметров. А грудь F. пока не сделала и двадцати.
F. о наших правилах не догадывался.
- Знаете, я что подумал? - сказал наконец F.
- Что?
- Что можно штабных поселить вместо вашей обслуги. То есть они с
удовольствием будут выполнять ту же работу, лишь бы здесь пожить.
Думаю, они быстро научатся. Просто если их распределить по номерам, они
чего доброго станут со мной запанибрата. А так, как говорится, и овцы, и
волки... А? Как вам моя идея?
- Это приказ? - спросил я, потому что это в конечном счете было главным.
- Ну... можно сказать, что да, - расцвел F.
Он достал несвежий носовой платок, промокнул рот и начал тщательно, по
одному, вытирать пальцы, как если бы шла речь о маникюре. А потом вдруг ни
с того ни с сего спросил сколько мне лет. Я сказал, что тридцать.

и... я боюсь, ты подумаешь, что я идиот, поскольку только идиоты и
начинающие поэты могут путать значениями люблю и трахаю, может ты решишь
даже, что я намеренно ввожу тебя в заблуждение, чтобы ты позволила мне это
или это, но я не лгу, я да, я жду и люблю, и за экстатическую подачку -
всего лишь снова обцеловать твою ногу со сморщенной от воды шкуркой на
пяточке - всего лишь за эту малость, я отдаю... я отдаю... да что угодно я
отдаю, и эту гостиницу - тоже.
Вот типическая стенограмма моих стенаний, а Ширли все не ехала.
Наверное, если бы я знал ее дольше, я бы волновался, что с ней что-то
случилось. Если бы раньше, в перемирие, я имел возможность видеть ее на
рынке или в парке, я бы мог представить себе, как теперь там, на рынке,
лихая конная бригада проносится метелицей, переворачивая клетки с птицей,
лотки с лежалыми фруктами и столики с серебряной бижутерией, я мог бы
вздрагивать среди ночи, представляя себе, как какой-нибудь конник,
которому Ширли приглянулась, приложившись к фляге для куражу, подхватывает
ее в седло и увозит прочь, она энергично отбивается, зовет, но никто,
конечно, и не думает геройствовать, все боятся получить по шее. Но в
том-то и дело, что я не видел ее на рынке, да и едва ли она туда ходит,
зато я видел ее, разомлевшую, лукавую и распутную до целомудрия, у себя на
животе с лицом, перепачканным спермой, и это, наверное, судьба -
вздрагивать от этого и только от этого. Я разлепил клейкие веки и зажег
свечу - от этого и только от этого. Гостиница много мне дала и, как
водится, кое-что отняла - я разучился обходиться без женщин больше чем
неделю. Просто-таки как без еды. Обмороки, к которым я имел склонность с
раннего детства, участились и даже как-то что ли углубились.
Раньше, то есть сразу после того, как Ширли уехала, женский вопрос был
по сложности сродни детскому мату - я поднимаюсь в номер, задергиваю
шторы, мне говорят "спасибо" или там "благодарю", я подхожу к ней, тень в
густо-синем контражуре, и просто веду вниз жестяную петельку
разъезжающегося зиппера. Теперь, после того, как штаб полководца F.
перебрался сюда, традиция стагнировала. Некому сказать мне "спасибо",
потому что в тот же день все наши клиентки были депортированы из гостиницы
на нейтральную полосу. Женщины из штаба привыкли все делать сами, а уж
задернуть штору им вообще раз плюнуть. Если раньше наши клиентки были
просто материальными фантомами, суррогатами Ширли, и меня это устраивало,
по крайней мере, не угнетало, то теперь моя кожа зудит от нерассекреченной
энергии кундалини. Штабные бляди не годятся в суррогаты - не то
воспитание, не та походка, из-под купальных трусиков торчит недобритая
шерсть и запах, как от куклыбарби. Они заигрывают со мной, подмигивают и
якобы случайно роняют на паркет у моих ног кошельки-приманки. Им кажется,
они, видите ли, слышали, что в таких гостиницах, как эта, самое то для
эротики, они не знают, что наши настоящие, честные клиентки не заигрывают
- а отдаются, не кокетничают - а раздвигают ноги, и что это не танцульки и
не кабак, что здесь, в моей гостинице, настоящий разврат освобождает место
для настоящей любви, а не так, как они привыкли, когда эрзац-любовь только
предлог для неумелого разврата.
Тем временем, вокруг происходили несуразные вещи. Штабные испортили
железного дракона для колки орехов, что означало минус половина фирменных
блюд. Двое молодых офицериков поспорили с третьим, что челюсти дракона с
легкостью раздавят столько кокосов, сколько поместится в зеве. Они
выпросили у кюхенмейстера (единственного, кроме меня, кто остался от
старого персонала) семь орехов - по числу голов во враждебной F. хунте и
на каждом написали черным углем имя смутьяна. Сложили орехи пирамидкой,
словно ядра в музее, во рту у нашего чудовища. А потом все втроем
повесились на рычаг, будто школьники в гимнастическом зале. Полководец F.
даже не устроил придуркам выволочки - ему, видите ли, было забавно, он
всегда гордился тем, что не суеверен, а вот я да. Я - да. Поэтому, когда
на имя F. пришла открытка, подписанная "Ширли", конечно, от другой Ширли,
не от моей, я не знал, что и делать, потому что трактовать такие
метафизические опечатки мое суеверие еще не научилось. Это значит, уроду
F. его Ширли (дочка, что ли?) пишет, а мне моя Ширли - нет. Вообще, Ширли
- довольно распространенное имя.
Штабные с шакальим достоинством прохаживались по этажам, изображали
барство в шезлонгах у высохшего фонтана. Они шумели внизу, обжирались,
пользуясь свободой, в кладовых, не забывая прихватить с собой сухпайка,
некоторые прыгали на кроватях как на батуте, и даже сквозь закрытые двери
я слышал ритмичный всхлип пружин. Лицензионные финки лейтенантов
хирургически рассекали линованные обивки сдобных диванов. То и дело без
нужды они запускали механизм для чистки ботинок, но ботинок, понятно, они
под щетки не подставляли, просто смотрели, как оно щерится и вертится, у
штабных была в ходу сакральная формула "они чистые", которая годилась на
все случаи жизни, и с руками, и с гениталиями, и с намерениями.

- Они еще не освоились, - умилялся F.
Я пришел к нему жаловаться на его милитарную шантрапу, но он подумал,
что я просто шел мимо его номера и зашел поболтать.
- Это не может продолжаться долго, - сказал я, не отступившись от
своего намерения.
- Вы знаете, да! - воодушевился тот. - Им очень тяжело! Посудите сами,
теперь им приходится работать на двух работах! Полдня в штабе, полдня -
здесь.
- Да, это не легко, - согласился я.
Я думал, F. ведет к тому, чтобы возвратить хотя бы половину моих
подчиненных на свои места. Я видел, что гостиница умирает, запах печенья и
парадиза вытеснен запахом носков, и тяжелые облака от невынесенных
мусорных ведер стелются над вылинявшими клумбами.
- Вот именно! Поэтому я хотел с вами посоветоваться...
Я уже заметил: F. всегда приуготовлял свои приказы закидыванием удочек
дешевого политеса, это у них называлось "работа с людьми".
- ...Я хотел спросить, что вы думаете насчет того, чтобы штаб переехал
сюда. А?
- Я боюсь, все не поместятся. Комнаты заняты, просто кроватей больше
нет, - в моем голосе дребезжала тревога.
- Да это не беда! Во-первых, потеснятся, можно спать на полу, валетом,
а во-вторых, главное - это как раз где заседать. У вас тут есть что-нибудь
для собраний, зал, а?
- Мечеть.
- Не подходит.
- Ну тогда холл.
- Тоже не подходит. Вы вообще думаете своей головой?
- Думаю.
- А вот вы подумайте лучше! - раздраженно предложил F., но мое молчание
его немного остудило. - Вы подумайте сами - шпионы! Это же штаб! Мы
связаны с армией, армия - наша надежда. А вы предлагаете устроить мне штаб
в холле! В холле, который просматривается и прослушивается со всех сторон.
- Тогда - в трапезной.
- А что - это идея, - всерьез обрадовался F. - Да, это идея. Кушать
можно и в комнатах - какая разница.
- Действительно, для вас разницы нет.
Мое укрупненное "для вас" к счастью проскользнуло незамеченным.
- Тогда у меня к вам еще один вопрос. Вот снова-таки связанный с этим.
- Весь вниманье. С чем?
- С переездом. С рабочими я уже договорился, так что завтра утром весь
наш скарб будет здесь. Это касается вас.
- Меня?
- Ну да. Вы понимаете, здесь будет штаб. А в штабе не должно быть
посторонних лиц.
- Я не постороннее лицо. Вы что думаете, я шпион?
- Нет... чего вы так сразу, - F. обиженно надул губы. - Я этого не
говорил. Я просто говорил, что вы постороннее лицо. А посторонним лицам,
даже патриотам, находиться в штабе нельзя. Тем более, такое положение...
...залететь, от меня? Ширли, родная, кто загипнотизировал тебя этой
фикцией, Ширли, это невозможно - залететь от меня, потому что того свинга,
от которого у девушки обычно получаются дети, ты мне как раз и не
позволяешь, мы же ни разу не были с тобой как муж и жена, ты же не
даешься, скажи, что я не прав, да ты же моешься через каждые девять минут,
ну и что, ну и что, да не реви же ты не реви не реви, а что еще оставалось
говорить, и я поймал себя на неприглядной вещи - оказалось, мне нравилось
смотреть, как она плачет. Нет, мне не доставляла удовольствие ее боль,
Боже упаси, и здесь я честен - греческие радости задней дружбы я даже ей
не предлагал - именно из сострадания к телу, все-таки, здесь она была
права насчет быка и Пасифаи, просто ее слезы были как оттепель, как
ксилофоновое таяние сосулек - слезы были пресными и холодными,
неприкаянного огня в них не было совсем, зато глаза Ширли обретали от слез
невещественное сияние, они как бы умывались изнутри и обновленно оживали,
да, кстати, и кончик носа у нее никогда не краснел (когда смотришь на
женщин, которые плачут, эти малиновые пятна на лице обычно делают из
живописи момента случайную фотографию для дешевого проблемного журнала), и
ничего в ее лице не менялось - разве, может, уголки губ дрожали куда-то
вниз, но главное, что с ее стороны эти слезы уравновешивали мое семя,
которое точно так же, как и ее слезы, проливалось на нее и оставалось
понятым неправильно, думаю, если взвесить то и другое на скрупулезных
аптечных весах, получится поровну с точностью до миллимиллиграмма...
- ...да-да, все хорошо... вот так... все в порядке, - F. стоял надо
мной, согнувшись в три погибели, и размахивал у меня перед носом записной
книжкой в порепанном коленкоровом переплете. - Вот так.
"Создает вентиляцию", - сообразил я. Прядь у меня на лбу ходила
туда-сюда в унисон записной книжке.
Я лежал на полу, широко раскинув ноги, под головой у меня стараниями F.
была продолговатая подушка с дивана. Как только я сообразил, что именно
случилось, мне стало нехорошо. Неловко. Конечно, всему виной Ширли, но
такое случалось со мной и раньше. Я слышал, у многих бывают обмороки возле
утреннего писсуара.
- Не ушиблись? - спросил F. с наигранным участием.
- Нет, извините меня, - совершенно искренне попросил я и поднялся.
Рубаха на моей груди была расстегнута, змейка на гульфе, кстати, тоже.
Осознав этот факт, я стал спешно застегиваться, затягиваться и
заправляться. Губы были тоже вроде как в слюне: я вытер их тыльной
стороной ладони, замер и довольно красноречиво вперился в F. Тот сразу
отвел глаза.
- Вы нуждались в свежем воздухе, вы задыхались, вы носите слишком
тесную одежду, - сказал он в свое оправдание. - Кстати, а почему вы не
надеваете такой вот ваш национальный платок, такой... в гусиную лапку...
как все?
- Я не мусульманин, - сказал я.
- Во-о-на как, - с досадой протянул он. - Впрочем, это дела не меняет.
Все, о чем мы с вами тут договорились, остается в силе, - F.
поднялся и стал надевать поверх крахмальной рубахи мундир с эполетами.
Весь его вид свидетельствовал о том, что аудиенция окончилась и я
должен выметаться. Только я и не думал идти на поводу у своей догадливости.
- Все так. Только я не уйду из гостиницы, потому что она моя, - сказал
я, застегнув последнюю пуговицу. - Это моя гостиница, понимаете?
- Но помилуйте, сейчас война, какие могут быть разговоры!? Я же вам
объяснил ситуацию! Вы же постороннее лицо, я же вам доходчиво все
объяснил! Не вынуждайте меня на крайние меры, молодой человек.
- Если нужно, я вступлю в армию, - нашелся я. - И буду служить под
вашим началом... Тогда я уже не буду посторонним лицом, а буду одним из
вас, одним из штаба, а?
Судя по тому, как разом просветлилось лицо F., как расправились морщины
на его лбу, я нашелся очень кстати.
- Да? Так это вы серьезно, или что?
- Серьезно, - подтвердил я.
В тот момент я старался не думать о том, что может статься, если я уеду
и не дождусь Ширли. Я боялся, мне снова станет дурно.
Я пристально посмотрел на F. Судя по озабоченной скобе его рта, над
эполетами кипела напряженная работа следственной мысли. Наконец F.
посмотрел на меня, подозрительно склонив голову.
- Назовите имена наших врагов, - сказал он торжественно и тихо.
Вот тут кокосовые орехи пришлись очень кстати. В моей памяти вспыхнули
нужные имена, все семь нужных имен, ведь дракон их даже не испортил, все
орехи остались целыми, и я продекламировал эти имена, одно за другим,
медленно, как на мемориале, и внятно, как катехизис.

- Умница... вы зачислены, - сказал наконец F. и, дохнув мне в лицо
гнилью, поцеловал меня в лоб.
Я едва поборол гадливость, но не отстранился. Я понял - так надо.

Я по-прежнему ходил в гражданском - формы мне не выдали, к счастью, не
было моего размера. "Не переживай, - утешал меня F., - кого-нибудь убьют -
и тебя переоденем".
Но я не переживал. На правом предплечье у меня была повязка с эмблемой,
а на голове - отвратительный мотоциклетный платок с патриотической
аббревиатурой. Все это вместе с очками стоимостью в орловского рысака (без
них я был почти беспомощен) составляло странный ансамбль. Среди штабных
ходили слухи, что F. ко мне благоволит и, наверное, это так и было - мне
разрешили быть караульным и фактически я целыми днями сидел в холле, я
даже спал там, положив ноги на журнальный столик. Было неудобно и ныл
хребет, зато я был относительно спокоен: если Ширли приедет, если только
она приедет, для меня это единственный шанс ее встретить и объяснить, что
здесь происходит.
Да, судя по всему F. мне протежировал, потому что кюхенмейстера
выставили на следующее же утро, причем даже пропустили сквозь строй,
понятное дело, как шпиона. Для кюхенмейстера я сделал все, что мог - как
только F. записал меня в свое битое войско, я опрометью бросился на кухню,
меня переполняли инструкции, я прошептал ему на ухо имена с кокосовых
орехов и объяснил, как себя вести. Потом, уже к ночи, несчастный простак
явился к F. с челобитной зачислить и его тоже, но F., порасспрашивав его о
житье-бытье минут эдак с пять, вдруг в неожиданно грубой форме велел ему
убираться. По словам F., все, что говорил кюхенмейстер, было
"неубедительным подхалимажем", а сам кюхенмейстер - провокатором и
"временным попутчиком". Кюхенмейстер заклинал F. индюшиными котлетками,
дескать, никто не сможет их для F. приготовить, если его уволят, но F. был
неподкупен - он сказал, что перебьется. Выходило, что служить под началом
F. престижней, чем служить в гостинице? Без комментариев.

Наверное, раз в день обязательно я представлял себе, как это будет
выглядеть, когда Ширли возвратится. А на самом деле гораздо чаще. Во время
своих ночных бдений в обездвиженном, бархатном холле, одно видение меня
просто-таки преследовало. Девушка в москитной сетке - это, конечно же,
Ширли - ссыпает в ладонь рикше очень мелкие монеты, тот любезно подносит
ее саквояж к стеклянным дверям гостиницы, над которыми, как и везде у нас,
выбито "Salve!", и исчезает. Ширли поднимается по ступеням и дергает
ручку, но дверь не открывается.
Она громко зовет лакея, но лакей, конечно же, не идет, здесь у нас
теперь нет ни господ, ни лакеев, тогда Ширли зовет меня по имени, потом,
зло и отчаянно, зовет еще раз, но и я не могу ей отозваться, потому что
меня нет и не будет. Ширли приникает к стеклу лбом и пытается разглядеть,
что там внутри аквариума, но ничего, кроме забранных латаными холщовыми
чехлами кресел и фосфорной пары кошачьих глаз, там не разглядишь, и она
уходит. Не раз и не два я, очнувшись от забытья, мчался к входной двери и,
очумелый, выскакивал на ступени, покрытые рассветной росой, надеясь
застать там Ширли, уж больно все это реалистически подавалось в моих снах.
Рикши, по старой памяти, а может просто от нечего делать, дежурившие
внизу, обыкновенно махали мне руками, а потом, когда я снова скрывался за
дверью, крутили у виска и группкой надо мной посмеивались, они думали я не
вижу. Но плевал я на рикш, потому что именно так однажды все и случилось,
то есть чуть не случилось. Сквозь сон я услышал, как неуверенно ходит
ручка входной двери, и кто-то окликнул меня, меня? ну да, привет, деточка,
привет, свершилось.
Глупым вещам мы предпочли умные. Я подхватил ее и ее дорожный саквояж
и, стараясь не скрипеть половицами, мы пошли в мой номер.
Почему так долго? Где ты была? Все в порядке? Всего этого я у нее не
спрашивал. Я чудовищно боялся не успеть сделать главного и от возбуждения
мое дыхание стало неровным и шумным. Тот, кто скажет, что конкубинат - это
единственное, что меня влекло к Ширли, будет идиотом, который не понимает,
что счастье любить Ширли плотью было единственным счастьем, которое только
может быть недоступным.
Говорить с ней можно было и в ее отсутствие, и телефон здесь не при
чем, то же касается и, так сказать, любви высокой. Единственное, чего
нельзя, когда ее нет - это вот это, вот оно, и я даже сам не заметил, как
на дворе полностью рассвело. А когда Ширли, мятая, счастливая и
осоловевшая, пошла натягивать платье, дверь задрожала так, что едва не
слетела с петель, а затем распахнулась настежь.
- Вы самовольно покинули пост, - процедил F. - Вы нарушили устав.
Тихо всхлипнула Ширли, она закрывала грудь скомканным платьем и
выглядела очень смущенной, тогда я не понимал почему, ну что тут такого,
кого тут стесняться, не этого же кастрата, честное слово? В общем, даже
тогда я ничего не заподозрил.
- ...вы регулярно саботировали работу штаба и форму его одежды, вы
пытались внедрить шпиона в наши ряды, обманом вы склоняли наших работников
и сотрудниц к интимной связи...
- Чего-чего? - переспросил я, усаживаясь на кровати. - Кого и кого?
Но F., неколебимый как автоответчик, и как автоответчик же глухой,
продолжал:
- ...поэтому тюрьма, молодой человек, это самое меньшее, что я могу для
вас сделать при всей любви к вам и вашей даме.
F. говорил все это, глядя в упор на Ширли, та стояла ко мне спиной.
Ее задик был покрыт гусиной кожей. Тогда я отнес эту "любовь ко мне и
моей даме" на счет общего косноязычия F., но, кажется, любой на моем месте
впал бы в тот же герменевтический соблазн. Ширли, со всеми признаками
эмоционального обморожения, обернулась ко мне, ища защиты или, может,
поддержки. И я ей эту поддержку конечно же устроил.
- Выйдите, - потребовал я. - Вы что, не видите, она одевается?
Но F. не сдвинулся с места, сверля меня своим алюминиевым взглядом.
Он так увлекся, что, кажется, не понимал, чего я от него хочу.
Тогда я встал с кровати и, нисколько не стесняясь ни своей болтающейся
наготы, ни заряженной винтовки в руках у полководца F., подошел к двери,
вытолкал F. за порог и закрыл дверь на засов. Лицо Ширли перекосилось от
испуга, она задрожала и стала лепетать что-то про своего мужа
(оказывается, есть и такой!), потом что-то из серии "как мне тебя жалко",
я терпеть не могу такие вот сцены, поэтому мне ничего не оставалось, как
натянуть штаны. Когда мы с Ширли наконец вышли, мне в грудь смотрела
крупнокалиберная половина штабного арсенала.

Ширли прислала мне открытку. Гостиницу я узнал сразу - купол оранжереи,
желтая гусеница акведука, желтомраморная, похожая на террасированный склон
гигантского торта, только без свечек, парадная лестница, на песке перед
крыльцом - следы от колясок рикш.
Оказывается, над входом теперь висит государственный флаг. Когда я
всласть насмотрелся на открытку, я обменял ее на сигареты - теперь она
висит, прикнопленная к стене, в соседней камере и... родная, если бы ты не
присылала мне этой открытки, твое отсутствие, наверное, смотрелось бы не
так дико, как сейчас, и стирать руки в порошок не было бы необходимости,
оказалось, трахаться с тобой стало уже навыком духа, - говорил я, но Ширли
рядом не было, ее вообще не было, снова не было, и кроме этой открытки,
которая, собственно, была уже не моя, ничего на ее существование не
намекало. Мне так по крайней мере казалось, когда я добирался на
перекладных до гостиницы. Забыл сказать, по случаю казни полководца F. и
высылки из страны его приспешников, объявили амнистию и я, вычертив
размашистую птицу в ведомости о реабилитации, возвратился домой.

Господи, этого я не ожидал. Я не ожидал, что этот каменный дом окажется
вынослив, как черепаха. Гостиница была жива. Кюхенмейстер сначала меня не
узнал, он только сказал "твою мать". А потом - еще раз "твою мать". На
этот раз в смысле "твою мать, четыре года!".
Плюхнувшись в кресло, я спросил его, не появлялась ли девушка по имени
Ширли, а он посмотрел на меня, как на дегенерата, он решил, что я там
совсем свихнулся в своей одиночке. Потом он, покраснев, сказал, что все
это время был тут за главного, имеется в виду, с тех пор, как штаб F.
сместился к северу, но раз я пришел, то он, конечно, слагает с себя
полномочия и нижайше просит меня не судить его строго. Да ладно, какое
там, - говорил я, а сам думал только о том, как буду искать Ширли, -
желтые страницы, частный сыск или, может быть, объявление в газету? Пока
мы стояли на крыльце и болтали с кюхенмейстером, мимо нас проплывали
клиенты - шубка, фрак с ласточкиным хвостом, полосатые гольфы и два
бантика на косах, я смотрел на это все, как в колодец, а они вежливо
пялились на меня, как бы изнутри, - господи, я с трудом узнал свое
отражение в зеркале, действительно, там было на что пялиться.
- Да-да, ты лучше сходи, помойся, отдохни, теперь-то уже что? -
наставлял меня кюхенмейстер.
"Действительно, что?" - спросил себя я и, взявши у портье ключи от
своей комнаты, поплелся вверх.
Рядком под зеркалом стояли все двенадцать пар моей обуви - кто-то
бережно смазывал их кремом и протирал тряпицей. В шкафу, бок к боку,
висели мои вышедшие из моды пиджаки, штабелем лежали рубашки, а галстуки,
увы, сегодня такого уже не носят, глянцево скалились на меня своими
несовременными ацтекскими узорами. Дрянная книжонка с кровосочащей
надписью и скрещенными пистолетами на обложке лежала на тумбочке возле
кровати, на покрывале - ни единой морщинки. Шляпа с москитной сеткой
претенциозно восседала на абажуре - туда ее бросила впопыхах Ширли в ночь
нашего последнего преткновения, а та настолько хорошо угнездилась, что
никто не посмел согнать ее прочь. В один и тот же час я чувствовал себя и
дома, и не в своей тарелке, я отвык от полированного дерева, сиреневых
акварелей, уступчивого ворса и цветочных гирлянд, но главное, в камере это
не ощущалось так сильно, главное, здесь отсутствие Ширли становилось
наблюдаемым, но очевидно невероятным феноменом.
Одним словом, я принял душ, разбросал свои распакованные вещи по ящикам
и, серьезный, словно начинающий паладин, пошел гулять по гостинице. Да-да,
так и есть - ничего не изменилось, кроме порядка следования картин на
стенах и сорта герани в чугунных вазах - теперь садовник предпочитает
розовую, раньше была красная. Даже обедали теперь как раньше - в половине
второго, и те же морды, за исключением уборщика и смотрителя конюшен -
обоих убили на войне. Со мной приветливо здоровались, а кое-кто даже
претендовал на то, чтобы меня разговорить. Так я слонялся до самого
вечера, время от времени злоупотребляя виноградными микстурами местного
производства. А когда часы отстучали десять, портье напомнил мне, что
время закрывать шторы. Я думал было сказать, чтобы он катился подальше со
своими шторами, но потом распорядок, который начал уж было по-новому (или,
может, по-старому) механизировать мое тело, взял свое. В конце концов, на
самом деле этот ритуал ни к чему не обязывает - думал я, я не обязан
никого осеменять только лишь потому, что кто-то сказал "спасибо!", мне
стало легче, в общем, я пошел. В одном из номеров я тут же налетел на
чемодан, который стоял чуть ли не на пороге. Дама в глубоком трауре
сказала мне "здравствуйте", причем я был настолько пьян, что не сразу
узнал в этой даме Ширли, а узнал я ее только когда она подняла с лица
покрывало густого черного газа.
- Что случилось? - спросил я, я имел в виду траур. - Кто-то умер?
Кто?
Она сказала, что умер муж, а когда я спросил, просто из вежливости, от
чего - тиф, язва или, может, просто от старости, ведь может же такое быть?
она сказала, что его убили, я мастак притворяться, но тут я был искренне
удивлен, в принципе, это не часто у нас случается, чтобы кого-то убили,
если только не война, а она сказала довольно раздраженно, что не ожидала,
что я такой тупой, но, ей-Богу, дело было не в тупости, просто "убили" и
"казнили" - это не одно и то же, в конце концов F. получил по заслугам,
ему поделом, он не херувим, это мягко говоря. Вообще-то, тюрьма добавила
мне адекватности, тот факт, что муж Ширли и F. - одно и то же лицо, меня
впечатлил хоть бы уж тем, что этим много чего объяснялось, вот, например,
та открытка, которую получил F. от какой-то другой Ширли, а я чуть с ума
не сошел тогда, подыскивая этому толкование, но, конечно, эта новость не
могла ничего существенно изменить, потому что навыки духа не слабеют под
напором неожиданных известий, я деловито задернул штору и комната утонула
в серых-серых сумерках, я сам снял рубашку, бросил галстук как лассо на
свинцовую шишку кровати, стянул брюки и сбросил трусы, Ширли пробовала
было отнекиваться и жеманничать, затянула старую песню про
"безнравственно", но надолго ее не хватило, тем более, что воды теперь
было - залейся, за те четыре года, что я провел в казенном доме, акведук
успели отстроить заново.

1999 (c) Александр Зорич