Александр ЗОРИЧ
  Рассказ дается в редакции от октября 1999 г.
    
                                 УТЕШЕНИЕ
   Механическая кукла-палач взмахнула секирой, кивнула напомаженной головой
и застыла, хитровато подмигнув Паллису напоследок.
   - Неплохо, да?
   - Поражен! Замечательно! Никогда подобного не видел. Вы, милостивый
гиазир Пагевд, доставили мне ни с чем не сравнимое удовольствие,
познакомив со своим чудным, то есть я хотел сказать чудным собранием, -
восхищался Паллис.
   - Понятное дело, - зарделся польщённый Пагевд.
   Воцарилась тишина. Неуютная пауза всё расползалась и расползалась во
времени, испытывая на крепость нервы Паллиса. Пагевд потягивал
подслащенную воду, всхлипывая, облизывая губы и, одновременно с этим,
глядел не отрываясь на фарфорового лучника, привставшего на правое колено,
словно бы изготовившегося прыгнуть вперед, как рысь, алкающая добычи -
столь мало правды было в статике фигуры и столь много движения
подразумевалось скульптором.
   - И это неплохо, - прогнусавил Пагевд, покровительственно отирая
стрелецкий колпак (ставший матовым от пыли) коротким, похожим на утиный
нос большим пальцем.
   - Вне всякого сомнения, - скромно и без воодушевления подтвердил юноша.
   ("Дрянной старикашка с гноящимися глазами больного пса ищет выгоды?
   - Злопыхал про себя Паллис, воплощение молодости и жизненной силы. -
Какой выгоды? Не поверю, что этот старый лжец, этот профессиональный
словоплёт и титулованный позёр призвал меня лишь затем, чтобы похвалиться
своим идиотским собранием, более всего свидетельствующим о том, как близок
его владетель к тому, чтобы впасть в детство!")
   Не слишком терзаясь тем, что волнующая его неопределённость
относительно мотивации Пагевда так и осталась неопределённостью, неделю
спустя Паллис всё же принял кокетливое приглашение Пагевда отобедать в
обществе фарфоровых кукол, в той же мере следуя доводам вежливости, в
какой и пьянящим посулам фантазий о выгодности поддержания такого рода
знакомств, предаваясь которым, от раза к разу всё более обнадёживающим и
ко дню самого визита почти вытеснившим непраздный интерес по поводу того,
в чём же следует усматривать выгоду Пагевда, он провёл не один скучный
вечер.
   К счастью, это выяснилось довольно скоро.
   - Готов заплатить семьсот золотых авров, если вы, Паллис, возьмёте на
себя труд навестить имение моего брата, а заодно и доставить милому
Стагевду вот этот сувенир.
   - Положим, я согласен, - несколько уныло обнадежил хозяина Паллис.
   ("Что ж, посредством такой огромной суммы, пожалуй, можно смириться
даже с сапожками рассыльного" - подумал он, немного огорчённый
тривиальностью этого предприятия, разумеется, сильно проигрывавшего в
сравнении с теми воображаемыми подвигами, щедро умытыми золотом, которые
могли бы рисоваться во всей своей необходимости ему в недалёком будущем.
Если бы не сказанное Пагевдом.)
   - Имение вашего брата далеко отсюда?
   - Нет, нет! - запротестовал Пагевд с такой горячностью, будто это
обстоятельство как-то задевало его самолюбие, или, того хуже, его больное
самолюбие, - "Серая утка" расположена на том берегу Арту, там на диво
живописные окрестности. Я купил "Серую утку" - так называется имение - как
раз для того, чтобы обожаемый мною Стагевд мог, как это говорят,
"отдохнуть душой" от службы при Дворе, расшатавшей...
   - С ним, надеюсь, ничего дурного, с этим расшатанным... - скрывая
безразличие, спросил Паллис, всецело поглощённый подсчётами, связанными с
предстоящей поездкой. ("При наихудшем стечении обстоятельств это дело не
должно отнять у меня больше четырёх дней.")
   - Ничего, милостивый гиазир. Видите ли, на его душевном равновесии
дурно сказались дворцовые перипетии. Он, как бы это выразиться, стал
чересчур нервен. Но жизнь в уединении, определённо, идет ему на пользу.
Его письма становятся всё более занимательными и благоразумными, вот
только жалобы на скуку... Они взывают к моим родственным чувствам. В
общем, чтобы хоть как-нибудь её скрасить, я и посылаю ему такие вот
сувенирчики.
   Пагевд снял с полки болотно-зелёную фарфоровую жабу, такую грузную и
тяжёлую, что ему пришлось заметно напрячься, дабы водрузить её на бархат
кушетки рядом с Паллисом.
   - Полюбуйтесь.
   Паллис наклонился к ней, пытаясь оценить вес громадины, скромно
отрекомендованной хозяином как "сувенирчик". Её выпученные, словно
выдавленные из пупырчатого тела распирающей его изнутри силой глаза были
мастерски вырезаны из цельных кусков тускло переливающейся слюды.
Вознамерившись ощутить холмистую поверхность жабьей кожи, Паллис приблизил
ладонь к её спине и, распознав в поведении Пагевда признаки явного
одобрения, переходящего почти в восторг, коснулся чудища.
   Жаба закряхтела, затряслась, медленно, и всё же достаточно быстро,
разинула пасть и отвратительнейше, звонко квакнула - гораздо звонче и
отвратительнее, чем это в обычае у её живых сородичей. Паллис отдернул
руку, явив при этом прыть обжегшегося о кочергу шалуна. ("О ужас!" - чуть
было не сорвалось с его губ, но, памятуя о вознаграждении, он решил отдать
предпочтение выражению сдержанного удивления).
   - Она очаровательна, не правда ли? - Пагевд разве только не приплясывал
вокруг кушетки, даже не пытаясь умерить тот восторг, в который привел его
детский испуг гостя.
   - М-да... Смею выразить надежду, - гиазир Стагевд будет обрадован. И уж
без сомнения, это развеет его скуку, - вложив в эту тираду, давшуюся ему
не без некоторого насилия над собой, максимум доброжелательности и
готовности к подчинению, заверил собеседника Паллис.
   Пагевд, вдоволь натешившись произведенным впечатлением, бесцеремонно
вышел прочь, давая тем самым Паллису недвусмысленный знак того, что обед и
иже с ним следует считать оконченным.
   ("Неужто старый идиот платит каждому, кто возьмется таскать его
глиняные чучела на тот берег озера? Если так, быть может имеет смысл
подвизаться на этом поприще с большим усердием? Не мог и предположить, что
его состояние столь необозримо! Подумать только, такое сногсшибательное
мотовство с целью увеселения брата, похоже, пребывающего в ссоре с
рассудком!" - дал волю эмоциям Паллис, воспользовавшись как предлогом к
этому лёгким раздражением, зашевелившимся где-то внутри в результате
затянувшегося ожидания плота перевозчика, который должен был доставить его
прямо к "Серой утке" через студёные воды Арту. Приложив ко лбу
руку-козырёк, Паллис рассматривал берег противоположный - нечёткий,
светло-коричневый, безрадостный, но всё же не такой далёкий.)
   - Оставайтесь здесь, - приказал он перевозчику, от которого исходил
ядовитый запах недобродившего, однако уже выпитого гортело, - я непременно
вернусь до заката.
   - Знаю-знаю! - совмещая бодрость духа с его же грубостью, дал знать о
себе перевозчик. - До заката! Вы и раньше вернётесь! Это кто же вам
дозволит торчать цельный день в "Серой утке"? Чересчур бедно вы одеты для
такого-то места. Вас чай дальше порога и не пустят.
   - Помолчите, - Паллис был задет и разозлился бы, не будь он столь
сильно поглощён своим поручением.
   Он втянул запястья поглубже в рукава камзола, предательски куцые и
прохудившиеся на локтях.
   - Не твоя забота! На твоём месте я попридержал бы язык!
   ("Располагай я временем, я бы воздал наглецу за дерзость!")
   - Будь я на вашем, я б ещё пуще об этом пёкся ! - Огрызнулся
перевозчик, втыкая шест в прибрежный ил, словно острогу в кишащую лососем
реку.
   ("Как долго ещё мне придется терпеть издевательства невоспитанной
черни?!" - в бессилии возмутился Паллис, ожидая привратника у ворот имения
Стагевда.)
   "Бр-равый малый я! О - ля - ля! Перепёлок настрелял! О - ля - ля!
   Перепёлка-птица, эх, Спинка краплёная! Лапки задери, Убиённая!" -
Послышалась из-за ворот чья-то песня.
   ("Похоже, здешние слуги и впрямь избалованы сверх всякой меры. Даже моя
кухарка, будь она госпожой самой мягкосердой, и то не стала бы терпеть
таких песнопевцев у себя на заднем дворе, а уж кто угодно подтвердит - так
дурно, как она, не поёт никто.")
   Отворилось смотровое окошко.
   - Я Паллис из Тардера с поручением к господину Стагевду. Желаю говорить
с ним с глазу на глаз, ибо имею предписание поступить так, данное его
высокородным братом, господином Пагевдом лично.
   - А звания какого будете? - Робко спросил тот же голос, который только
что выводил рулады, давшие простор для ироничных замечаний.
   - Дворянского. Принадлежу к младшей ветви рода Элаев. Имею
удостоверяющие сей факт бумагу.
   ("Отчего, собственно, я рассыпаюсь бисером перед каким-то привратником,
обязанность которого - впустить меня без лишних разговоров?")
   - Хорошо, что дворянского, из Элаев. Тогда заходите, - с очевидным
облегчением произнёс голос.
   Загрюкали крючья, задвигались засовы.
   - Не выношу, понимаете ли, простолюдинов. Одна зараза от них. И
болезни. Одеты так, будто прямиком из выгребной ямы. Смердят чесноком. То
и дело боишься, как бы не обокрали, но больше всего я, милостивый гиазир...
   - Паллис, - вставил юноша.
   - ...боюсь подхватить от них какой-нибудь крестьянский недуг. Но раз вы
дворянин - совсем другое дело! Будьте покойны, в "Серую утку"
   черни вход заказан.
   Створка ворот распахнулась для пришедшего.
   ("А это и есть хозяин собственной персоной!")
   Паллис был настолько удивлён, что воспринял это маленькое открытие с
той невозмутимостью, с какой обыкновенно встречается нечто само собой
разумеющееся. Наружность господина Стагевда, да и его костюм можно было бы
вполне охарактеризовать как своеобычные - длинные, чёрные словно смола,
усеянные всклокоченными гнёздами волосы спускались до плеч, усы же, чей
оттенок напоминал окрас не до конца перелинявшего к лету зайца, напротив
были ухожены и даже завиты щегольскими локонами. На Стагевде был дорогой и
непомерно широкий магдорнский халат (кстати сказать, одежда не самая
подходящая для промозглого осеннего дня у влажного логова Арту) к его
правому плечу была приколота или, если присмотреться с большим тщанием,
намертво пришита, а уж затем уснащена брошью, пелерина с серебристым
позументом, наподобие тех, которые одевают перед слушанием дела
толкователи в суде, запястья же были унизаны браслетами всевозможного
декора до самых локтей, а сияние вправленных в них драгоценностей,
несомненно, подлинных (Паллис не нуждался в услугах оценщика, чтобы
удостоверился в этом), находилось в оппозиции к матовому лоску засаленного
до неприличия широкого пояса, о который его владелец имел обыкновение
отирать нож во время трапезы. Словом, и комедиант из самого захудалого
провинциального балагана не сподобился бы нарядиться потешнее, но и
никакому, даже самому искушённому в своём презренном ремесле нищему с
улицы Риедора не удалось бы преподать себя существом более достойным
жалости.
   ("И этому неряхе не по нраву одеяние простолюдинов - оно, дескать,
отдаёт выгребной ямой!" - ухмыльнулся Паллис (которому до тех пор не
случалось сетовать на излишнюю чувствительность), брезгливо пробуя
ноздрями воздух. Когда Стагевд подал гостю левую руку для поцелуя, юноша
лишь спустя несколько неловких мгновений смог расправиться с отвращением,
уговаривавшим его отстраниться. Однако рука троюродного племянника князя
Маммы и младшего брата всесильного Пагевда была чиста - Паллису
представилась возможность убедиться в этом, прикладывая малодушно
дрогнувшие губы, избалованные персиковыми запястьями столичных красавиц, к
показавшемуся из-за истрёпанного рукава заношенного халата запястью
Стагевда. "Видимо, из-за нетерпения к луковичным запахам, этот достойный
человек не держит не только привратника, но и прачек. Весьма любопытно,
убирают ли здесь, или некто из высшего сословия всё же обучился обращаться
с метлой, а заодно и стряпать, чтобы ублажать плодами своих трудов
господина-младшего-брата?")
   Стагевд переминался с ноги на ногу, с нарочитой подозрительностью
поглядывая на окованный медью ларчик, оттягивающий руку Паллиса.
   Предназначающийся ему подарок покоился в нём, укутанный, словно
малолетний неженка-наследник, в три слоя ткани.
   ("Не лучше ли отдать жабу сразу, не вдаваясь в полемику по поводу
столичных интриг и интрижек. Между прочим, я вряд ли получу прибавку,
выказав охоту к светской беседе, в которую мне, конечно, придётся быть
втянутым - скука, заядлая сплетница, подскажет господину в широком халате
и тему, и интонацию, а вот мне придётся проявлять находчивость, острить и
всё такое прочее.")
   Ларчик был опущен Паллисом на песок.
   - Что это в нём? - Прищурившись и настороженно склонив голову набок,
спросил Стагевд.
   - Упомянутый мною подарок, то есть сувенир, который я был удостоен
чести доставить в "Серую утку", - всем своим видом Паллис пытался
изобразить наивное неведение, неведение дворецкого, подносящего господину
анонимное письмо ("...налягал вашей супругу. А ещё хочу сообщу вашу
милостивую гиазиру...") - аккуратный конверт с неудобопроизносимым именем
адресата на белом саване бумаги. - Быть может, открыть?
   - Ни в коем случае! - Завопил Стагевд, исказив лицо до неузнаваемости
гримасой жертвы всепожирающего страха. - А если там нечто?!
   - Разумеется, нечто там есть.
   - Нечто ужасное, - заговорщическим шёпотом продолжал хозяин "Серой
утки". - Больше всего я боюсь испугаться!
   Паллис начинал испытывать сожаление от того, что опрометчиво дал понять
собеседнику, будто не имеет представления о содержимом ларчика:
   - Если желаете, я отопру его сам, а после сообщу вам об увиденном.
   - Нет-нет-нет! Ах, если с вами случится неприятность, я буду
раскаиваться, а ничто хуже не скажется на моём состоянии, чем осознание
собственной вины - мне совсем не хочется быть виноватым! Я боюсь! Это так
тягостно!
   - Тогда, милостивый гиазир, мне остаётся только препоручить ларчик
вашим заботам и удалиться, - заключил Паллис, сделавший в подкрепление
этого намерения несколько выверенных шагов в сторону ворот.
   Оторопело взиравший на это Стагевд вдруг, словно опомнившись от
забытья, вскинул голову и бросился вдогонку.
   - Только не это! Только не это! - Кричал он.
   - Что вам угодно, милостивый гиазир? - Со слащавой предупредительностью
в голосе, долженствующей сыграть роль указания на досадную навязчивость
Стагевда, справился юноша.
   Стагевд остановился и опустил взгляд, уподобившись пристыженному
приказчику скобяной лавки.
   - Какую услугу? - Продолжал игру в любезности Паллис, выждав, покуда в
бессвязном лепете о необходимости его помощи не образуется хотя бы самая
малая, в толщину ногтя, брешь.
   - Меня очень испугал свист, который доносится из подполья. Сегодня,
когда я занимался своим туалетом... ("Читай, подкручивал усы.") - Стагевд
на мгновение погрузился в задумчивость, внешне отозвавшуюся неопределённой
улыбкой, - так вот, сегодня за туалетом я слышал как...
   - ...?
   - Как... Впрочем, не будем ворошить детали. Как говорится, "шуршать
мелочами". ("Кем это так говорится?")
   - Услуга не велика, - продолжил Стагевд,- вы не могли бы глянуть, нет
ли там чего? Может, мышь, или, того хуже, крыса? Страсть как боюсь крыс.
Они такие юркие, такие "топ-топ-топ"! Так и шныряют. А что, если ночью они
влезут на моё ложе, заберутся на лицо, станут шнырять, дергать меня за
усы, щекотать ноздри своими витиеватыми, розовыми в пятнышках хвостами? Но
нет, я ведь не позволю им этого сделать!
   В полной нерешительности Паллис следил за яростной жестикуляцией
Стагевда.
   ("За исполнение его прихотей мне не полагается ни авра. Но отказ
погонять мышей, похоже, не приблизит моего отбытия домой. Неужто у него и
в самом деле нет слуг?")
   Отданный на откуп сквознякам дом был безлюден.
   Там и сям красовались грубые глиняные плошки, до краёв набитые речными
раковинами, неказистыми, неяркими и ничуть не забавными.
   ("Эти раковины для трусоватого отпрыска рода Бэссэ, то же, что куклы
для старого интригана Пагевда. Так почему бы его милому братцу не стать в
благодарную позу и не передать со мной в столицу содержимое какой-нибудь
из этих корявых мисок, разумеется, за весьма умеренную плату?")
   "Скопище раковин озёрных" - вывел каллиграф на потолке комнаты, где
Паллису предстояло учинить ревизию.
   Пол в спальной комнате Стагевда был густо усыпан домиками улиток.
   Приходилось тщательно подыскивать место, на которое можно было бы
поставить ногу без опаски раздавить какой-нибудь и тем самым вызвать
непредсказуемый ураган эмоций.
   - Я пока погуляю там, в гостиной, а вы - ищите. Ищите!
   Свист, или, точнее шорох, производила крохотная мышь, копошившаяся на
пологом склоне кучи всё тех же раковин. Развеселившись, словно оставленный
без присмотра подмастерье, Паллис взял мышь за хвостик и, сдавленно
хихикая, стал оценивать расстояние от кучи, где им было схвачено
провинившееся животное до сугроба, который напоминало вспененное ложе
Стагевда. Затем он опустил её в карман камзола.
   "Дурак, дуралей! Ей же ей! Водицу не пей! Не ешь хлебца!" - Горланил за
стеной Стагевд.
   ("Пора прощаться с "Серой уткой"- сказал себе Паллис.)
   - Эй, гиазир Стагевд! Теперь всё хорошо!
   Появился сияющий Стагевд, поспешивший подпереть локтем дверной косяк.
Создавалось впечатление, будто результат поисков Паллиса уже давно покинул
область его треволнений.
   - О чём я тут думал, пока вы тут рыскали, так это о вас, юноша.
   - Неужели?!
   (Паллиса злили буффонадные поклоны, отвешиваемые в сторону его
возраста.)
   - Именно. Кем вы, собственно, приходитесь моему заботливому братцу?
   - ехидно спросил он.
   - С вашего позволения, никем. Мне было поручено это дело - вот и всё. -
Отрезал Паллис, разозленный замаячившим на горизонте скабрезным намеком
еще больше, чем предварявшим его "юноша".
   - А-а, - состроив сальную мину, продолжал хозяин "Серой утки", - ещё в
столице мне приходилось слышать немало кривотолков по поводу того, что он,
как вам, должно быть, известно, ни разу не был женат, - красуясь
собственной проницательностью изрёк Стагевд.
   - Мне решительно всё равно, - Паллис был нарочито холоден, стремясь
подражать образцам презревающей сдержанности, преподанным с непредвзятой
помощью историографов его предками из рода Эллаев, деяниями каковых еще в
отрочестве запруживали голову Паллиса наставники. - Меня ждут. Я должен
спешить. Посему, милостивый гиазир, вынужден попрощаться.
   Он спускался с крыльца, высоко держа голову, Стагевд же суетился рядом,
бормоча неуклюжие извинения.
   - Не гневайтесь! Прошу вас! Больше всего я боюсь нажить врагов. Они так
опасны, так коварны! Не гневайтесь. Ну ещё одно, пожалуйста!
   - Что?!
   - Откройте ларчик, - умолял Стагевд, трагически заламывая левую бровь.
   - Только из безмерного уважения к гиазиру Пагевду, - более дружелюбно
сказал Паллис.
   ("Надоедливость ошибочно относят к второстепенным изъянам, присущим
человеческой природе", - он залюбовался исторгнутой сентенцией.)
   Как выяснилось, ларчик был позабыт Паллисом на песке у ворот, то есть
там, где ему пришлось оставить его тотчас после вторжения в "Серую утку".
Правильнее было бы сказать, что он был забыт Стагевдом, так как Паллис,
доставивший его на место, самим фактом сообщения об этом
"господину-младшему-брату" как бы сложил с себя обязанность заботиться о
нём, может быть, несколько поспешнее, чем Стагевд таковую обязанность
принял. Пока юноша, уже не чаявший выбраться за пределы имения засветло,
возился с ремнями на крышке, его спутник находился поодаль, с наигранным
безразличием насвистывая незатейливый мотив и скакал по запущенным до
пестроты лесной поляны клумбам.
   - Вы в самом деле не знаете, что там? - В голосе Стагевда клокотало
нездоровое возбуждение.
   ("Не лучшая память. Не лучшие манеры.")
   Паллис притворился, будто, увлёкшись ремешками и пряжками, не расслышал
вопроса.
   - Ох уж этот мой братец! Любезный братец щедро наделен талантом мучить
меня! - Плаксиво сказал Стагевд, нисколько не смущённый двухгрошовой
глухотой собеседника. В прошлый раз истязатель прислал мне такого...
такого.. Палача!
   Не сдержавшись, Паллис оторвал взгляд от ларчика и недоумевающе
воззрился на несостоявшуюся жертву. Стагевд, которому во взгляде юноши
примерещилась некая укоризненная тень недоверия, умерил напыщенность слога
и понизил голос.
   - Ну не палача... палачика. Такой злокозненный фарфоровый тип.
   Посланника я выгнал взашей! Надавал ему пинков. - Стагевд сжал
костистые кулаки, в которых не содержалось и намёка на внушительность. -
Эта противная кукла изволила махать секирой. Как будто твердила мне: "Тебе
не жить! Вж-жик! Тебе не жить! Вж-жик, ж-жик!" Пагевд всё продумал -
знает, чем меня извести. Куклу я, понятно, разбил. Боюсь я этих кукол. А
уж как палачей боюсь!
   Оброненное вскользь замечание об изгнании предшественника навело
Паллиса на мысль. Он извлёк из кармана камзола свинцовый карандаш,
разорвал рукав рубахи, выкроил из него ровную матерчатую ленту, положил её
на крышку ларца и, растянув ткань пальцами, написал следующее:
   "Подарок доставлен четвёртого дня месяца Белхаоля Паллисом из Элаев."
   ("Настало время проявить воспетую плюгавыми воспитателями из школ для
мальчиков "твёрдость духа" - определился Паллис, выпрямляя спину и
протягивая белую тряпицу Стагевду, бормотавшему, словно в бреду:
   "Я же никак не провинился! Не делайте мне больно!" (видимо, такой ответ
вызвало в нём расчленение рубашки, спокойствие же Паллиса, судя по всему,
было истолковано как хладнокровие наёмного убийцы), однако не
предпринимавшему никаких действий. Кончик носа Стагевда смешно порозовел,
а глаза, воспаленные, большие, с багровыми прожилками, увлажнились, что
придало его лицу едва ли не портретное сходство с растерянной кроличьей
мордочкой, высунувшейся на миг из корзины, обласканной полотняной юбкой
крестьянки, несущей на рынок отменную живность.
   - Смею вас заверить, покуда вы не соизволите украсить это, - Паллис
потряс импровизированным посланием, - парою написанных собственноручно
строк, я не отопру ларчик и, разумеется, не уйду.
   - Я? - В отчаянии переспросил Паллис, комично оглядевшись, будто
рассчитывая обнаружить за спиной кого-то, кто согласился бы выполнить
выдвинутое требование, - я, милостивый гиазир, не умею.
   Клянусь, не обучен. Они пытались, но я не хотел. Посудите сами, вдруг
бы, выучившись грамоте, я написал бы какую-нибудь глупость.
   Они бы подняли меня на смех. Стали бы издеваться. Но я не такой
недотёпа, чтобы поддаваться, становиться посмешищем! Верно?
   ("Что за дивные письма получаю я от Стагевда!" - мысленно перекривлял
собирателя кукол Паллис и согласно кивнул.)
   - Пусть так. Тогда, может быть, вы дадите мне что-нибудь в
подтверждение того, что поручение было выполнено?
   - С удовольствием! С превеликим! - вцепился в поданную идею Стагевд,
стягивая с запястья довольно неказистый, но всё же чернёного серебра
браслет. - Вот это подойдёт? Знаете ли, я так боюсь разочаровать вас,
милый юноша.
   ("Отвратительное слюнтяйство! Снова "юноша", да и к тому же "милый"!)
   - Благодарю.
   Паллис непринуждённо направился к воротам, попутно заворачивая браслет
в измаранный свинцовой пылью, но так и оставшийся невостребованным лоскут.
Ему удалось проделать это настолько естественно, что хозяин "Серой утки"
не сразу сообразил, что происходит.
   - Постойте, а как же ларчик? - Наконец спросил он тоном писаря,
извлекающего на свет давно забытые, истощенные временем и пылью бумаги.
   - Собственно, он уже открыт. Я поступил в точности так, как вам было
угодно. Там нечто весьма занятное, - Паллис казался спокойным и даже
чуть-чуть весёлым. - Прощайте.
   Хозяин удрученно затворил ворота и побежал к ларчику. Возможно, юноша
затронул его любопытство. Возможно, на время уравновесил скачущие то вверх
то вниз чаши весов его изъязвлённой беспокойством душонки.
   ("Было бы недурно сорвать злость на перевозчике" - сознался себе
Паллис, продираясь сквозь кусты бересклета, в которые угодил, нечаянно
потеряв тропинку, ведущую на берег.)
   "Ква-ква" - послышался вдалеке знакомый, уже однажды слышанный им во
время памятного обеда у Пагевда, зов фарфоровой жабы. За ним по пятам
проследовал истошный, сиплый вскрик "О ужас! О ужас!", несомненно
принадлежавший познакомившемуся с подарком "господину-младшему-брату".
Паллис отдал должное силе его голоса, спустя мгновение замершего,
притаившегося за стволами оголенных, растрёпанных ненастьем и осенью ив,
поглотивших без остатка даже легкомысленно-краткое эхо.
   В камышовых зарослях Паллис отыскал греющегося у костра перевозчика,
подкрепляющего силы надетой на прут, словно поросёнок на вертел, рыбиной.
   - Говорил вам, хозяин, помалкивали бы вы там, в " Серой утке", а то
вон, слышите, какой крик стоит!
   Юноша не чувствовал себя способным огрызнуться, а потому без возражений
уселся на склизкое бревно неподалёку от него. Тот перестал ворчать и
предложил Паллису прут с насаженным на него поджаристым хвостом лосося.
   - Сегодня уже поздно плыть. Завтра с утра. Но это выйдет вам на девять
авров дороже.
   Паллис ощущал то самое опустошение, которое по вечерам навещает тех,
кто честно и тяжело потрудился, стремясь оправдать положенные за работу
деньги.
   - Вставайте, юноша, вставайте!
   Паллиса разбудил нетерпеливо дрожащий голос Стагевда. Спустя мгновение
он почувствовал, что сон улетучился безвозвратно, как это обычно бывает,
когда внешний мир напоминает о себе слишком настойчиво и эта настойчивость
делает ненужным прохладное умывание, укрощает зевоту, подавляет при
пособничестве своих навязчивых прикосновений все те маленькие привычки и
ухищрения, которые из года в год, утро за утром облегчают переход от
безвременья сна к бодрствованию будней. ("Можно даже утверждать, будто это
самое отличие в образе пробуждения и есть то главное, что делает будни
непохожими на их противоположности любого свойства", - философствовал
Паллис, наблюдая за тем, как грубиян перевозчик укладывает на середину
плота его нехитрые пожитки.)
   - Я очень сожалею, - рассыпался в извинениях Стагевд, - и кляну себя за
допущенный промах. Вам, конечно, было бы куда лучше остаться в "Серой
утке". Здесь на берегу такая нездоровая сырость - не ровён час вы
подхватили бы насморк, и ваш замечательный, с фамильной горбинкой
(кажется, она называется "седлом Элаев"?) нос был бы вынужден мириться со
слякотью. Я сожалею. Более, чем сожалею. Хотя у меня в запасе есть
оправданьице величиной с маковое зерно. Ведь вчера вечером вы были столь
решительны, столь устремлены прочь, что даже не простились со мной так,
как мне, не скрою, того хотелось бы.
   Где уж было мне настаивать, расхваливая уют гостевых покоев. Видите ли,
я боялся предложить, ибо боялся отказа.
   Изменения в манерах и внешнем облике Стагевда были настолько очевидны,
что Паллис едва не поддался искушению поставить под сомнение способность
своей памяти воскрешать людей такими, какими они представали некогда перед
ничего не выражающим лицом её капризного зеркала. ("Неужто я имею счастье
видеть господина Стагевда, такого ухоженного, тщательно причёсанного и
умащенного благовониями? Чем объясняется это преображение? Или давеча
передо мной всего-навсего разыграли отнюдь не бесталанный фарс с одарённым
притворщиком в роли чудаковатого хозяина поместья и лукавыми
подмигиваниями зрителей-знатоков, разражающихся беззвучными
рукоплесканиями вослед каждой удачной выходке своего любимца из затемнений
в глубине коридоров, лишь только кажущихся безлюдными?
   Да?")
   - Нет, нет и нет! Не глядите на меня с таким леденящим кровь
презрением! Вашу антипатию, юноша, мне сносить теперь тяжелее, чем чью бы
то ни было, - в голосе Стагевда сквозила какая-то странная нежность, -
ведь отныне я ваш должник!
   То, что удостоилось быть названным "презрением," на деле было лишь
крайней степенью недоумения, впрочем, настолько искреннего и сильного, что
не мудрено было и обознаться, приняв его за первое, нарядившееся в одежды
живого интереса. Паллис молчал.
   - Милый юноша! Спасибо вам. Вот уже много лет, как я не испытывал такой
душевной приязни ни к одному существу в этом бренном мире. Как сказано у
Астеза Торка, в этой "Юдоли разобщения и чувства, Взаимности не знающего в
чувстве".
   Теперь не определишь, что более покоробило Паллиса - отчаянно ли
перевранная цитата из итских классиков, дурного ли пошиба высокопарность
или простая, плоская в своей простоте догадка, касающаяся "приязни к
одному существу". ("Неужели ко мне? Неужели этот вчерашний сумасшедший
углядел в моих узких бёдрах лиру, чьи струны зовут к себе цепкие пальцы
ухаживаний? А что, если так и было задумано Пагевдом с самого начала, а
тех трёхсот авров, которых нельзя не посчитать воистину щедрой платой для
рассыльного, по мнению кукольного вельможи, как раз довольно для
успокоения юноши, не отличающегося щепетильностью, а проклятая жаба - суть
есть бутафорский предлог для сводничества?")
   - Сколь редко в наши дни такое взаимопонимание, - умилился Стагевд,
отворачивая полу халата. Из-за неё, словно цепной пес из конуры,
показалась пупырчатая фарфоровая голова, к которой со страстным, почти
любовным трепетом, припала ладонь Стагевда. - Я обрёл себя в общении с ней.
   "Ква!", - участливо отозвалась жаба.
   "О ужас!", - блаженно зашептал он.
   И только тогда Паллис понял, что, говоря об "одном существе", Стагевд
имел в виду совсем не его.
   ("Приятно знать. Приятно быть свидетелем. Словно предприимчивому слуге
двух недалёких господ, мне удалось отщипнуть от щедрот обоих.
   От Пагевда - денег, от Стагевда - любезностей и "ценных безделиц",
правда из числа тех, которые зовутся таковыми лишь в силу того, что некто
их такими полагает, а для прочих остаются безделицами - и ничем иным. К
тому же, если взглянуть на вещи с иной стороны, то есть под тем углом
зрения, под каким это пристало человеку, отягощенному трезвомыслием,
деньги Стагевда пока что - лишь жалкий аванс, любезности же Стагевда в
изяществе не уступят разве только дрессированному медведю, колесящему по
опилочному блюдцу площадного балагана, кувыркаясь и потешно путаясь в
оборчатом жабо, а ценность "ценной безделицы", выспренно нареченной
Стагевдом "прощальным даром вновь обретённой души" вряд ли возможно
приписать жмене мраморноспинных раковин, единственным достоинством которых
является только то, что такие не валяются по берегу Арту на каждом шагу,
пребывая при этом в местах более укромных, к примеру, схоронясь, не без
желания быть найденными, под коричневыми шлейфами песчаных дюн.
   Откровенно говоря, какой прок мне от этих раковин? Какой?")
   "Ква", - вещала жаба, удобно расположившись на впалом животе Стагевда,
уже не обращавшего внимания на отчаливающий при легком волнении вод и
неистово бранящегося перевозчика бревенчатый плот, уже замкнувшего линию
своего внутреннего горизонта на холодной огуречной её спине, уже
обращающего к ней мягкую и нетерпкую сладость, отжатую из сочных гроздей
оринской лирической поэзии.
   ("Красавица, не прячь от людей Свой ясный взор под пышную прядь -
Убранство слив в цветущем саду, Цветок нежней ласкающих рук.")
   Так радуется наконец-то выпроводивший гостей молодой помещик, мысленно
уже овладевающий томящейся в потайной комнате куртизанкой, раньше
положенного приличиями времени прекративший выкрикивать "Прощайте, дорогие
друзья! Да будет ваша дорога беспечной!" - вдогонку паланкинам,
расползающимся, словно неповоротливые мокрицы из-под нежданно
вывороченного пня, от ворот его усадьбы, не желая смирять сладострастную
тяжесть, разлитую на донце ещё не успевшего располнеть живота.
   "О ужас!", - шептал хозяин "Серой утки".
   "Пожалуй, доложив об этом Пагевду, я подвергну себя опасности не
получить ни авра, ведь тогда моё поручение можно будет без всякой
злонамеренной натяжки назвать неисполненным", - догадался Паллис, а
потому, едва коснувшись ягодицами красного бархата облюбованной им ещё во
время первого визита кушетки, он с напускной озабоченностью печально
поприветствовал давнего приятеля - коленопреклонённого механического
лучника - и сказал Пагевду:
   - Ваш бедный брат был просто в ужасе. Никогда не видел ничего
подобного! Он весь затрясся и побледнел как смерть, когда она квакнула! Он
даже завизжал. Нет, не завизжал, завопил! - для вящей убедительности
Паллис страдальчески воздел руки к небу ("Уподобившись
господину-младшему-брату!"), изо всех сил стремясь показаться Пагевду
существом впечатлительным, доверчивым, наивным. - Он был несказанно
испуган.
   Пагевд, потерев в ладонях несуществующую горсть песка, довольно
захихикал, но тут же спохватился:
   - Впрочем, я не усматриваю здесь ничего смешного. Напротив, это очень
прискорбно. Я ведь совсем не хотел испугать его. Вы-то понимаете, что я
мечтал всего лишь развлечь беднягу, скрасить его затворническое прозябание.
   - Уж я-то понимаю, - заверил его Паллис, взвешивая в руке славный
тяжёленький кошель - безответного, схваченного за горло толстяка с
золотыми внутренностями.
   ("Без сомнения, понимаю. И все-таки, отчего так весел гиазир Пагевд?"
   Возможно, выходя на крыльцо хмурого особняка, слепая рука Паллиса
наткнулась на задохнувшуюся в кармане домовую мышь - ту самую, - но
последнюю фразу он наверняка проговорил про себя или даже вовсе не
проговорил.)
    
 
    
 
   1994 (c) Александр Зорич