---------------------------------------------------------------
Государственное издательство Художественной литературы Москва 1960
том 1 стр 3-105
: Феликс Янковский
---------------------------------------------------------------
Предисловие
К Нинон
Прими, мой друг, эти сказки нашей юности, рожденные вольным
вдохновением, которые я рассказывал тебе в полях моего дорогого Прованса, а
ты прилежно внимала им, блуждая рассеянным взором по вершинам далеких
голубых холмов.
Майскими вечерами, в час, когда земля и небо медленно сливаются,
объятые дивным покоем, я покидал город и уходил в поля. Я шел по сухим
склонам, холмов, поросшим ежевикой и можжевельником, или берегом небольшой
речки, которая в декабре бурлило, потоком и мелела в летние дни; пересекал
уголок безлюдной равнины, согретой лаской полуденного солнца, и выходил на
широкие просторы полей, где на желтой и красной земле растут тонкие
миндальные деревья, старые серебристые оливы и виноград, чьи переплетенные
лозы стелются по земле,
Бедная, иссушенная зноем, опаленная солнцем земля! Серая голая земля
между тучными лугами Дю-ранса и апельсиновыми рощами прибрежной полосыЯ
люблю ее строгую красоту, ее унылые скалы, ее тимьян и лаванду. Эта
бесплодная равнина поражает взор какой-то жгучей опустошенностью: кажется,
словно ураган страсти пронесся над этим краем; затем наступило великое
изнеможение, и все еще жаждущие поля затихли в тревожной дремоте. И доныне,
когда среди лесов родного Севера я вспоминаю эту пыль и, зги камни, меня
охватывает горячая любовь к суровой чужой отчизне. Жизнерадостный мальчик и
угрюмые старые скалы когда-то нежно полюбили друг друга; и теперь, когда
мальчик стал взрослым, он равнодушен к влажным лугам и сочной зелени; ему
милы широкие белые дороги и опаленные солнцем холмы, где юную
пятнадцатилетнюю душу впервые посетили мечтания.
Я уходил в поля. Там, среди возделанных земель, или на каменистых
холмах, где я лежал, затерянный в безмолвном покое, нисходившем на землю с
высоты небес, я, оглянувшись, находил тебя; ты тихо сидела рядом,
задумчивая, опершись на руку подбородком, глядя на меня своими большими
глазами. Ты была ангелом моих уединений, добрым ангелом-хранителем, которого
я всегда видел подле себя, где бы я ни находился. Ты читала в моем сердце
мои тайные помыслы, ты была со мною повсюду, ты не могла не быть рядом со
мной. Теперь я так объясняю себе твое присутствие каждый в В те дни я
ничуть не удивлялся тому, что беспрестанно встречал твои ясные взгляды, хотя
никогда не видел, как ты приходила ко мне; я знал, что ты мне верна, что ты
всегда во мне.
Любимая! Ты наполняла сладостной грустью мои меланхолические вечера. В
тебе была скорбная красота этих холмов, бледность мрамора., розовеющего под
прощальными поцелуями солнца. Неведомая неустанпая мысль возвысила твое чело
и расширила глаза. А когда улыбка скользила по твоим ленивым устам, озаряя
внезапной прелестью твое юное лицо, казалось, майский луч пробуждал к жизни
все цветы и все травы трепещущей всходами земли, цветы и травы, которым
суждено увятъ под знойным солнцем июня. Между тобой и этими горизонтами была
тайная гармония, которая и внушила мне нежность к этим придорожным камням.
Ручей пел твоим голосом; звезды, восходя, смотрели на меня твоим взором; все
вокруг улыбалось твоей улыбкой. А ты, одаряя природу своей прелестью, сама
проникалась ее суровой и страстной красотой. Природа и ты для меня слились
воедино. При взгляде на тебя я видел ясное небо, а когда мой взор вопрошал
долину, я улавливал твои гибкие и сильные линии в волнистых очертаниях ее
холмов. Из этих сравнений родилась моя безграничная любовь к вам обоим, и
мне трудно сказать теперь, кого я больше люблю -- мой дорогой Прованс или
мою дорогую Нинон. Каждое утро, мой друг, я вновь испытываю потребность
благодарить тебя за минувшие дни. Ты была так великодушна и добра, что
снизошла до любви ко мне, и твой образ пленил мою душу. В том возрасте,
когда сердце страдает от одиночества, ты принесла мне в дар свое сердце,
чтобы избавить меня от страданий. Если бы ты знала, сколько бедных душ
смертельно тоскует сейчас в одиночестве! Наши времена жестоки к таким душам,
созданным для любви. Но я не ведал этих мук. Ты являла мне непрестанно лик
женщины, которую я боготворил, ты оживила пустыню моего одиночества,
ты растворилась в моей крови, жила в моей мысли. И я, затерявшись в
глубинах чувства, забывал
о себе, ощущая тебя во всем своем существе. Возвышенная радость нашего
брака даровала мне душевныймир в странствиях по суровой стране юности, где
столько моих сверстников оставили клочья своих сердец!
Странное создание! Теперь, когда ты далеко от меня и я могу ясно читать
в своей душе, я испытываю горькую радость, изучая одну за другой все грани
нашей любви. Ты была женщиной, прекрасной и пылкой, и я любил тебя, как
любят жену^ Потом, неведомым образом, ты порой становилась сестрою, не
переставая быть любовницей; тогда я любил тебя и как влюбленный и как брат,
со всем целомудрием дружбы и со всем пылом желания. В иные дни я находил в
тебе товарища, наделенного мужским умом, и притом всегда обольстительницу,
возлюбленную, чье лицо я осыпал поцелуями, сжимая твою руку, как руку
старого друга*. В порыве безумной нежности я отдавал той, кого так любил,
все свои чувства.. Дивная мечта, ты побуждала меня любить в тебе каждое из
этих существ, телом и душой, со всей страстью, независимо от пола и родства.
Ты обладала одновременно моим горячим воображением и запросами моего ума. Ты
воплотила в себе мечту Древней Греции -- любовница превратилась в философа,
чья мудрость, чей склонный к наукам ум облечен в изысканно прекрасную форму.
Я боготворил тебя всеми силами души, я весь был полон тобою, твоя
неизъяснимая краса будила во мне мечтанья. Когда я ощущал в себе твое гибкое
тело, твое нежное детское лицо, твою мысль, порожденную моей мыслью, я
испытывал во всей полноте несказанное блаженство, которого тщетно искали в
древние времена, блаженство обладать любимым существом всеми нервами плоти,
всеми чувствами сердца, всеми способностями ума,
Я уходил в поля. Лежа на земле, я говорил с тобою в течение долгих
часов; твоя головка покоилась намоей груди, мой взгляд терялся в бездонной
синеве твоих глаз. Я говорил с тобою, не заботясь о том, что произносят
уста, повинуясь минутной прихоти. Порою, склонившись к тебе, словно желая
тебя убаюкать, я обращался к наивной девочке, которая никак не хочет заснуть
и которую усыпляют волшебными сказками, мудрыми и добродетельными
поучениями; иной раз, приблизив уста к устам, я шептал возлюбленной о любви
фей или об упоительных ласках юных любовников; но еще чаще, в дни, когда я
страдал от тупой злобы моих ближних, -- а этих дней было так много в моей
жизни, -- я брал твою руку с иронией на устах, с сомнением и отрицанием в
сердце и изливал свои жалобы брату своему по страданиям в земной юдоли с
какой-нибудь безутешной повести, в сатире, горькой до слез. И ты, покорная
моей воле, все еще оставаясь женщиной и женой, была поочередно то маленькой
наивной девочкой, то возлюбленной, то братом-утеши* телем. Ты постигала язык
каждого из них. Безмолвно внимала ты моим речам, позволяя читать в твоих
глазах все чувства, то радостные, то печальные, которые наполняли мои
рассказы.
Я открывал тебе всю свою душу, не желая ничего таить. Никогда не
говорил я с тобою, как обычно говорят с любовницей, остерегаясь доверять ей
до конца свои мысли: я отдавал себя целиком, не обдумывая своих слов. Вот.
откуда эти длинные повести, эти причудливые истории, порождения мечты!
Несвязные рассказы, оживленные случайным вымыслом, -- их единственно
сносными эпизодами были поцелуи, которыми мы обменивались! Если бы
какой-нибудь путник заметил нас вечером случайно, проходя у подножья холма,
как удивился бы он, услышав мои вольные речи и увидя тебя, внимающую им, моя
маленькаянаивная девочка, моя возлюбленная, мои брат-утешитель.
Увы! Этим прекрасным вечерам нет возврата. Настал день, когда мне
пришлось покинуть вас -- тебя и поля Прованса. Помнишь ли ты, дорогая моя
мечта, как мы расставались с тобою осенним вечером на берегу ручья? Сквозь
обнаженные деревья виднелся горизонт, еще более дал'екий и унылый, вокруг
чернела земля, покрытая опавшими листьями, влажными or первых дождей; в этот
поздний час она казалась огромным домотканым ковром, испещренным крупными
желтыми пятнами. На небе гасли последние лучи, и с востока вставала ночь,
угрожая туманами, мрачная ночь, за которой должна была последовать таящая
неизвестность заря. Жизнь моя была подобна этому осеннему небу; звезда моей
юности закатилась, наступала ночь, годы зрелости, предвещая мне неведомое
грядущее. Я испытывал мучительную потребность реальной жизни, я устал от
грез, от весны, or тебя, моя милая мечта, ускользавшая из моих объятий;
глядя на мои слезы, ты могла лишь грустно улыбаться в ответ. Это был конец
нашей прекрасной любви. Ведь, как и все на свете, любовь имеет свою пору. И
тогда, чувствуя, как ты умираешь во мне, я пошел на берег ручья, чтобы там,
среди угасающей природы, отдать тебе прощальный поцелуй. О, вечер,
исполненный грусти и любви! Я целовал тебя, моя светлая, умирающая мечта, я
пытался последний раз вдохнуть в тебя силы твоих лучших дней и не мог,
потому что я сам был твоим палачом. Ты вознеслась выше моего сердца, выше
моих желаний, ты стала лишь воспоминанием.
Вот уже скоро семь лет, как я тебя покинул. Но со дня нашей разлуки, в
часы радостей и печалей, я частослышу, как звучит твой голос, нежный голос
воспоминаний, который просит рассказать о наших вечерах в Провансе.
Неведомое эхо, рожденное меж наших скал, гулко отзывается в моем
сердце. Это ты, далекая, обращаешься ко мне из своего изгнания с такими
трогательными мольбами, что я внемлю им всем своим существом. И этот
сладостный трепет, отзвук былых наслаждений, побуждает меня уступить твоим
желаниям. Бедная исчезнувшая тень! Если я могу утешить тебя своими старыми
историями, в том краю одиночества, где пребывают дорогие нам призраки наших
минувших грез, то какую отраду обрету я сам, рассказывая их тебе, как это
бывало в дни нашей юности!
Я откликаюсь на твои просьбы, я поведаю сейчас, одну за другой, сказки
нашей любви, правда, не все сказки, ведь иные нельзя повторить: это хрупкие
цветы, слишком нежные и простые, -- они родились в сумерках и боятся яркого
света, -- но я выберу среди них те, в которых больше жизненных сил и которые
способна сохранить человеческая память, как бы несовершенна она ни была.
Увы! Я боюсь, что готовлю себе немалые огорчения. Доверить наши беседы
пролетающему мимо ветру -- значит нарушить тайну наших ласк: нескромные
любовники будут наказаны в этом мире холодным равнодушием читателей. Мне
остается одна надежда: в этой стране не найдется ни одного человека, у
которого явилось бы искушение прочесть наши истории. Наш еек поистине
чересчур занятой, чтобы остановить внимание на лепете двух безвестных
влюбленных. Мои крылатые листки незаметно скользнут в толпе и долетят до
тебя еще не тронутые. Итак, я могу отважиться на любое сумасбродство, могу,
как некогда, беспечно
отдаться на волю случая, не разбирая путей. Ты одна прочтешь эти
листки, а я знаю, как ты снисходительна.
Сегодня, Нинон, я исполняю твое желание. Вот они, мои сказки. И пусть
умолкнет во мне твой голос, этот голос воспоминаний, от которого слезы
подступают к глазам. Не тревожь мое сердце, оно просит покоя, не приходи
больше в дни борьбы терзать меня напоминанием о ночах, полных ленивой неги.
Если нужны обещания, то я даю тебе слово опять быть твоим; после
тщетных поисков в этой жизни новых привязанностей я вернусь к своей первой
любви. Да, я снова приеду в Прованс и найду тебя на берегу ручья. Вернется
зима, зима печальная и тихая, небо будет чисто, а земля полна надежд на
будущую жатву. Настанет новая весна, и мы снова будем любить друг друга; мы
воскресим наши мирные вечера, проведенные в любимых полях Прованса; и сны
наши сбудутся.
Жди меня, моя дорогая, моя верная возлюбленная, мечта отрока и старика,
Эмиль Золя
1 октября 1864 года, ч
Н
омнишь ли ты, Нинон, наши долгие прогулки по лесам? Осень уже докрыла
багрянцем листву деревьев, золотившуюся в лучах заходящего солнца. Трава под
ногами казалась светлее, чем в первые дни мая, а порыжевший мох давал
ненадежный приют редким уже насекомым. Мы все дальше углублялись в чащу,
полную печального шума, и нам чудились в нем порою глухие жалобы ж:енщины,
заметившей у себя на лбу первую морщину. Деревья, которых не мог обмануть
этот бледный и тихий вечер, чувствовали приближение зимы в порывах
посвежевшего ветра и, убаюканные им, грустно покачивались, оплакивая свой
потемневший
Мы долго блуждали по лесу, мало заботясь о том, куда заведут нас
тропинки, и выбирая меж них самые тенистые и укромные. Наш звонкий смех
пугал дроздов, свистевших в лесных зарослях, а порою зеленая ящерица, чью
блаженную дремоту потревожил шум наших шагов, с громким шуршаньем скользила
в кустах ежевики. Наша прогулка не имела определенной цели. К вечеру, после
облачного дня, небо вдругпрояснилось, и мы просто вышли полюбоваться заходом
солнца. Мы то бежали взапуски, догоняя друг друга, то шли медленно, рука об
руку, рядом, и запах шалфея и тимьяна поднимался от наших следов. Я собирал
для тебя последние цветы или рвал красные ягоды боярышника, которые тебе,
как ребенку, хотелось достать. А ты, Нинон, украсив головку венком, бежала в
это время к ближайшему источнику, чтобы напиться воды, а вернее,
полюбоваться собою, моя кокетливая, ветреная девочка!
Вдруг в неясный гул леса ворвались отдаленные взрывы смеха; послышались
звуки флейты и тамбурина, и ветер дюшес до нас приглушенный шум танца. Мы
остановились, прислушиваясь, готовые увидеть таинственную пляску сильфов.
Прячась за деревьями, мы тихонько продвигались на звук инструментов, и когда
осторожно раздвинули последние ветви, вот какое зрелище предстало нашему
взору.
Посередине поляны, на траве, окаймленной можжевельником и дикими
фисташковыми деревьями, мер^ яым шагом расхаживали взад и вперед человек
десять крестьян и крестьянок. Женщины с непокрытой головой, в косынках,
завязанных на груди, с увлечением подпрыгивали и смеялись -- это их смех мы
услышали в лесу; мужчины, чтоб легче было плясать, сбросили куртки и
оставили их тут же на траве, рядом с поблескивавшими инструментами.
Эти славные люди обращали мало внимания на музыку. Худой, угловатый
человек, прислонившись спиной к дубу, играл на флейте, издававшей жидкие
звуки, по провансальскому обычаю ударяя левой рукой в тамбурин. Казалось, он
с любовью следил за быстрым и резким темпом танца. Порою его взгляд падал на
танцующих, и тогда он снисходительно пожимал плечами. Эти люди остановили
его, когда он проходил мимо; признанный сельский музыкант, он не мог видеть
без негодования, как эти деревенские жители нарушают законы прекрасного
танца. Возмущенный прыжками и топотом во время кадрили, он покраснел от
негодования, когда по окончании музыки крестьяне
продолжали скакать еще добрых пять минут, нимало не смущаясь тем, что
флейта и тамбурин умолкли.
Без сомнения, было бы восхитительно подсмотреть волшебные забавы лесных
духов. Но эльфы исчезли бы при малейшем дуновении, и, устремившись к месту
их пляски, мы едва обнаружили бы следы их бегства-- несколько чуть примятых
травинок. Они просто подразнили бы нас: заманив своим смехом, пригласив
участвовать в играх, разбежались бы при нашем приближении, -- только бы их и
видели!
Нельзя танцевать с сильфами, Нинетта; но пляска крестьян более чем
реальна и очень заманчива.
Мы быстро вышли из чащи. Наши шумные танцоры вовсе не собирались
исчезать. Они даже не сразу заметили наше присутствие. Веселый танец
возобновился. Флейтист, который уже собирался уходить, заметил блеснувшие
монеты и опять взялся за свои инструменты; он снова начал дуть в флейту и
бить в тамбурин, вздыхая о том, какому поношению подвергается искусство. Мне
казалось, я узнаю медленный и неуловимый ритм вальса. Я уже обвил рукою твою
талию, выжидая минуту, когда смогу увлечь тебя в своих объятиях, но ты вдруг
выскользнула из моих рук и принялась смеяться и прыгать, совсем как одна из
этих смуглых задорных крестьянок. Человеку с тамбурином, который
встрепенулся, признав во мне настоящего танцора, оставалось только
отвернуться и оплакивать упадок искусства.
Не знаю, Нинон, почему я вспомнил вчера наши сумасбродные затеи, нашу
долгую прогулку, наши вольные и веселые танцы. Потом за этими неясными
воспоминаниями последовал рой других смутных врез. Ты мне позволишь
рассказать о них? Выбирая путь наудачу, останавливаясь, когда
заблагорассудятся, и опять устремляясь вперед, я мало беспокоюсь о
читателях: мои рассказы всего лишь слабые наброски; но ты говорила, что
любишь их.
Танец, эта стыдливо-сладострастная нимфа, скорее чарует, чем увлекает
меня. Скромный зритель, я люблю смотреть, как она проносится по всему свету,
звеня тамбурином. Пылая страстью, она изгибается в объятиях, среди огненных
поцелуев, под небом Испании и Италии; скользит, как влюбленная греза,
закутавшись в легкие покрывала, в белокурой Германии; сдержанная и
одухотворенная, вступает в салоны Франции. Я люблю ее везде: на лесном мху,
так же как на богатых коврах, на сельской свадьбе, равно как и на
великосветских вечерах.
Медленно кружась, с влажным взором и полуоткрытыми устами, она проходит
через все времена, сплетая и разжимая руки над своей белокурой головкой. Все
двери раскрываются при размеренном звуке ее шагов, двери храмов и приютов
веселья; там --благоухающая фимиамом, тут -- в одеждах, залитых вином, она
гармонично постукивает ножкой о землю. И, пройдя через тысячелетия, она с
улыбкой является к нам; ее гибкое тело послушно повинуется ритму мелодии.
И вот богиня среди нас. Составляются пары. Женщины изгибаются в
объятиях партнеров. Взгляни на бессмертную! Ее поднятые вверх руки держат
тамбурин. Она улыбается, потом подает знак. Пары кружатся, следуют за нею,
повторяют ее движения. А я люблю следить глазами за этим легким вихрем; я
стараюсь уловить все взгляды, все слова любви, я опьянен ритмом; в своем
забытом уголке я мечтаю, вознося благодарность бессмертной за то, что,
обойдя меня, неловкого, своей милостью, она все же одарила меня чувством
гармонии.
По правде говоря, Нинетта, я предпочел бы созерцать белокурую богиню в
ее пленительной наготе, когда она развязывает своевольно свой белый пояс. Я
предпочел бы созерцать ее вдали от салонов, где она, думая, что скрыта от
оскверняющих взглядов, проносилась бы над лужайкой в самых прихотливых
ганцах. Там, едва прикрытая легкой одеждой, чуть касаясь травы своими
розовыми ножками, она, невинно предаваясь вольному танцу, открыла бы тайну
мелодии движения. А я, укрывшись в листве, восхищался бы ее дивным телом,
тонким и гибким, и следил бы за игрой теней на ее плечах, весь во власти
капризного танца, который то уносил бы ее от меня, то возвращал обратно.
Но порою я начинаю ее ненавидеть, когда она является мне под видом
молодой кокетки, чопорной и притворно скромной, когда я вяжу, как она нехотя
повинуется звукам оркестра, делает гримаску, принимает скучающий вид,
подавляет зевоту и танцует словно по обязанности. Скажу откровенно: я
никогда не восхищался бессмертной в салоне без чувства горечи. Ее стройные
ноги запутываются в длинных юбках наших модниц. Она чувствует себя здесь
слишком стесненной, она, воплощение свободы и своеволия; в смущении она
неловко пытается делать наши глупыереверансы, неизменно утрачивая при згом
грацию и часто становясь смешной.
Мне хотелось бы иметь право затворить переднею наши двери. Если я
терплю ее иногда под люстрами без особой горечи, то это лишь благодаря ее
любовным листочкам, бальной книжечке.
Нинон, видишь ли ты в ее руке эту крохотную кня-5"ечку? Взгляни:
застежка и вставочка золотые; я еще не видел столь тонкой и благоуханной
бумаги, более изящного переплета. Это -- наш дар богине. Другие дали ей
венец и перевязь, мы же, в простоте душевной, поднесли ей в подарок бальную
книжечку.
Бедное дитя! У нее было столько поклонников, столько настойчивых
приглашений, что она даже не знала, кому ей кивать головкой в знак согласия.
Каждый восхищался ею, умоляя оставить ему кадриль, и ко'кетка всякий раз
соглашалась. Она танцевала, танцевала до самозабвения; приглашений было
слишком много, она все время ошибалась -- отсюда возникала страшная
путаница, непомерная ревность. Она удалялась с бала разбитая от усталости,
голова у нее кружилась. И вот над нею сжалились и дали ей маленькую
позолоченную книжечку. С этого времени нет больше забывчивости, нет
путаницы, нет несправедливого ' предпочтения. Когда влюбленные осаждают ее,
она достает свою книжечку, и каждый вписывает туда свое имя, и самые верные
влюбленные должны быть первыми. Пусть их будет хоть сотня, белых листочков
там хватит на всех. Но если, когда гаснут огни, не все еще успели обвить
рукою ее топкую талию, пусть пеняют на свою нерасторопность, а не на
равнодушие
девушки.
Без сомнения, Нинон, средство оказалось весьма простым. Тебя, должно
быть, удивляют мои восторги по поводу каких-то листочков бумаги. Но какие
это прелестные листочки, они издают аромат кокетства, они полны нежных тайн!
Какой длинный список влюбленных, где каждое имя -- клятва верности, каждая
страница -- целый вечер триумфов и поклонения! Чтоза волшебная книжечка, --
она так и дышит любовью! Непосвященный прочтет в ней одни лишь ничего не
говорящие имена, а девушка, скользнув по странице беглым взглядом, тотчас
увидит здесь свидетельство своей красоты и вызванного ею восхищения!
Каждый приходит в свою очередь принести дань своей преданности, каждый
приходит оставить свое признание в любви. И разве эти сотни подписей на
самом деле не объяснения в любви? И разве не следует, говоря откровенно,
писать на первой же странице эти вечные, всегда юные слова? Но книжечка
скромна, она не хочет вызвать краску смущения на лице своей владелицы. Ей
одной известны мечты девушки.
По правде говоря, я подозреваю, что книжечка сильно хитрит. Посмотри,
как она притворяется, как наивничает, как старается убедить, что она
необходима. А в сущности, что она такое? Всего лишь помощница памяти, самое
простое средство восстановить справедливость, указав каждому 'его место.
Как! Она говорит о любви, тревожит сердца молодых девушек? Жестокое
заблуждение!
Переверни страницы, ты не найдешь ни намека на "я люблю тебя". В
действительности же эти слова сказаны, и нет ничего более невинного, более
наивного и более безыскусственного, чем бальная книжечка. Родители без
страха видят ее в руках своих дочерей. В то время как записку, подписанную
одним именем, прячут за корсаж, бальную книжечку, это любовное письмо с
тысячью подписей, показывает смело. В праздничный день ее можно видеть
повсюду -- в салонах и в детской. Разве она не наименее опасная из всех
известных нам книг?
Да она обманывает всех, даже свою владелицу! Какую опасность может
представлять вещь, столь распространенная да к тому же еще одобренная
бабушками и прабабушками? Девушка перелистывает ее без страха. И вот тут-то
и можно обвинить бальную книжечку в явном лицемерии. Как ты думаешь, что
шепчет она в тишине на ушко юному созданию? Простые имена? Как бы не так!
Нежные и долгие любречи! Делового или равнодушного вида теперь уже нет и в
помине. Она болтает, она ласкает, жжет и лепечет нежные слова. Девушка в
смятении; трепеща, она читает дальше. И вдруг вчерашний вечер вновь
возникает перед нею: сверкают люстры, скрипки поют влюбленно, оживает каждое
имя, и бал, царицей которого она была, начинается снова, со всеми ее
триумфами, словами лю&ви и поклонения.
Ах, лукавая книжечка! Что за процессия юных кавалеров! Вон тот, легко
обвив рукою ее талию, восхищается ее голубыми глазами; а этот, взволнованный
и дрожащий, может только улыбаться ей; еще один говорит, говорит без умолку,
рассыпает тысячи комплиментов, которые, несмотря на пустоту, действуют
сильнее, чем самые длинные речи.
И если дева хоть раз поддалась искушению, хитрая книжечка знает, что
это повторится еще. Молодая женщина бегло просматривает листочки, с
волнением вопрошая их, намного ли увеличилось число ее поклонников. С
печальной улыбкой она задерживает взгляд на иных именах, которые исчезли с
последних страниц, непостоянных именах, которые, без сомнения, украшают
сейчас другие бальные книжечки. Большая часть ее подданных остается ей
верна; она равнодушно прочитывает их имена. Нашу книжечку все это забавляет.
Она сознает свое могущество: ее должны ублажать в течение всей жизни.
Приходит старость, но бальная книжечка не забыта. Золотые застежки
потускнели, листки едва держатся. Ее владелица, которая старится вместе с
нею, любит ее как будто еще больше. Она все еще перелистывает страницы, и
аромат далекой юности пьянит ее.
Как прелестна роль бальной книжечки, не правда ли,' Нинон? И как всякая
поэзия, непонятная толпе, ©е поэзия доступна только одним посвященным.
Поверенная нежных тайн, она сопровождает женщину в течение всей ее жизни и,
как ангел любви, рассыпает Щедрой рукой надежды и воспоминания.
десять лет бедная девочка была хрупкой и тщедушной, тяжело было
смотреть, как она трудилась наравне со взрослыми, здоровыми поденщицами. У
нее были широко раскрытые, удивленные глаза и грустная улыбка, как у
человека, который страдает, но не жалуется.
Когда стояла хорошая цена на зерно, зажиточные фермеры, видя, как
вечером она возвращается из леса, оборванная, сгибаясь под тяжкой ношей, не
раз предлагали купить ей новую юбку из толстой бумазеи. Она отвечала: "На
церковной паперти сидит нищий старик; сейчас декабрь, а у него нет ничего,
кроме дырявой блузы, -- купите ему суконную куртку: я увижу, что ему тепло,
и это согреет меня". Ее прозвали Сестрой Бедных. Одни величали ее так,
смеясь над ее отрепьями, другие -- в награду за доброе сердце.
Когда-то у Сестры Бедных была изящная колыбелька, вся в кружевах, и
полная комната игрушек. Потом, однажды утром, мать не пришла поцеловать ее
при пробуждении. Малютка заплакала, ей сказали, что господь прислал с неба
святую, чтобы увести маму в рай, и слезы высохли у нее на глазах. Месяцем
раньше ушел и ее отец. Бедная девочка думала, что он позвал маму к себе на
небо, что они там соединились и что, скучая по дочке, они скоро пришлют
ангела, и он возьмет на небо и ее.
Теперь она уже не помнила, как исчезли игрушки и колыбелька. Из богатой
барышни она стала нищей девчонкой, и это никого не удивило; наверное, пришли
злые люди, прикинулись честными и обобрали ее. Ей запомнилось только, что,
проснувшись однажды утром, она увидела возле своей постели дядю Гильома и
тетю Гильометту. Девочка испугалась, так как ни тот, ни другая не поцеловали
ее. Гильометта поспешно надела на нее платье из грубой ткани; Гильом взял ее
за руку и отвел в жалкую хижину, где она с тех пор и жила. Вот и все. Каждый
вечер она изнемогала от усталости.
Гильом и Гильометта когда-то тоже владели крупным состоянием. Но Гильом
любил веселых собутыльников и хмельные ночи, когда пьют, не думая о
пустеющих бочках; а Гильометта любила ленты, шелковые платья и тратила часы
за часами в тщетных стараниях казаться молодой и красивой, И вот наступил
день, когда вино в погребе кончилось, а зеркало пришлось продать, чтобы
купить хлеба.
Раньше они были не лишены известной доброты, порою присущей богачам,
доброты, в которой проявляется самодовольство баловней судьбы: выказывая
щедрость, они острее ощущают собственное благополучие, и в их добрых
побуждениях немалая доля себялюбия. Разорившись, дядя и тетка не сумели
сохранить доброту; скорбя об утраченном богатстве, они могли оплакивать лишь
свое несчастье и стали проявлять черствость к окружающей их бедноте.
Им не приходило в голову, что они обнищали по собственной вине, они
готовы были обвинять в этом кого угодно и пылали жаждой мести. Черный хлеб
приводил их в отчаяние, и они старались утешиться, видя, что другие
испытывают еще более жестокие страдания,Поэтому их радовали лохмотья Сестры
Бедных и ее впалые щечки, побледневшие от слез. Они даже не признавались
себе, что им доставляет радость смотреть, как слабый ребенок, которого они
послали за водой, пошатываясь, тащит тяжелый кувшин. Они колотили девочку за
каждую пролитую каплю, приговаривая, что дурной характер надо исправлять;
эти побои были столь торопливы и злобны, что никто не назвал бы их
справедливым наказанием.
Сестра Бедных познала всю горечь нищеты. На нее взваливали самые
тяжелые работы, в полуденный зной она собирала колосья, оставшиеся после
жатвы, а в зимнюю стужу -- хворост в заснеженном лесу. Вер-нувншсь домой,
она принималась мыть, подметать и убирать, приводя в порядок убогую хижину.
Бедняжка не жаловалась. Дни счастья ушли безвозвратно, она даже не
представляла себе, что можно жить без слез. Она никогда не думала о том, что
есть на свете барышни, избалованные ласками и весело смеющиеся. Не зная ни
игрушек, ни поцелуев, она всякий вечер довольствовалась сухим хлебом и
тумаками, полагая, что из этого и состоит жизнь. Зрелые люди изумлялись,
видя, как десятилетний ребенок сочувствует всем человеческим страданиям,
забывая о собственном несчастье.
Не знаю уж, память какого святого праздновали в тот день Гильом и
Гильометта, только они подарили девочке новенькую, блестящую монету в одно
су и отпустили ее гулять до вечера. Озабоченная своим богатством,
недоумевая, как теперь она будет играть, Сестра Бедных медленно пошла по
городу.
Так она добралась до главной улицы. Слева от церкви находилась лавка,
где было множество кукол и всяких лакомств, вечером, когда ее окна были ярко
освещены, она казалась такой красивой, что все окрестные ребятишки мечтали о
ней, как о рае небесном. И в этот вечер несколько малышей, разинув рты и
онемев от восхищения, стояли на тротуаре, они прижались ручонками к стеклу
витрины, чтобы быть поближе ко всем этим чудесам. Сестра Бедных позавидовала
их смелости. Она остановилась посреди улицы, опустив
ручонки, придерживая лохмотья, разлетавшиеся от ветра. Немножко гордясь
своим богатством, она сжимала в руке новенькую, блестящую монетку,
разглядывая игрушки. Наконец она остановила свой выбор на огромной кукле, у
которой были волосы, как у взрослой женщины; она была ростом с Сестру
Бедных, и на ней красовалось белое шелковое платье, совсем как на святой
деве.
Девочка подошла поближе. Она робко огляделась, перед тем как войти, и
увидела, что напротив чудесной лавки, на каменной скамье, сидит бедно одетая
женщина, баюкая плачущего ребенка. Сестра Бедныхостановилась и повернулась
спитой к кукле. Крик ре^ бенка надрывал сердце, она стиснула руки от
жалости, потом без колебаний, быстро подошла и протянула женщине свою
новенькую, блестящую монетку.
Женщина уже несколько минут наблюдала за Сестрой Бедных. Она видела,
как та остановилась, затем направилась к игрушкам, и когда девочка
приблизилась к ней, она оценила ее велпшодушие. С глазами, влажными от слез,
она взяла монетку и удержала маленькую руку в своей.
--•• Дочь моя, -- промолвила она. --' Я принимаю твою милостыню, ибо
знаю, что мой отказ опечалил бы тебя. Но нет ли у тебя самой какого-нибудь
желания? Хотя я и бедно одета, но одно твое желание могу исполнить.
Нищенка говорила, и глаза ее блистали, как звезды, и голову ее озарил
свет, словно корона, сотканная из солнечных лучей. Ребенок у нее на коленях
успел уснуть и теперь улыбался в глубоком покое.
Сестра Бедных покачала белокурой головкой. -- Нет, госпожа, -- ответила
она, -- у меня нет никаких желаний. Я хотела купить вон ту куклу, но тетя
Гильометта все равно разбила бы ее. Если вы не хотите принять мою монетку
просто так, то поцелуйте меня за нее...
Нищенка наклонилась и поцеловала ее в лоб. Сестре Бедных показалось,
что ласка эта подняла ее над землей, неизбывной усталости как не бывало, в
душе ее разгорелся огонь милосердия.,
--- Дочь моя, -- прибавила незнакомка, --я не хочу, чтобы твоя
милостыня осталась без награды. У меня тоже есть монетка в одно су, я не
знала, что с ней делать, пока не встретила тебя. Принцы и знатные дамы
выпрашивали у меня эту монетку и предлагали взамен кошельки золота, но я
решила, что они ее не достойны. Возьми ее. Что бы ни случилось, поступай
так, как подсказывает тебе сердце.:
Она протянула Сестре Бедных монетку. Это было старинное су из желтой
меди, с неровными краями, посередине которого зияла дыра с чечевичное зерно.
Монета была так стара, что нельзя было определитькакой стране она
принадлежит; лишь е одной стороны можно было разглядеть полустершийся венчик
из лучей. Быть может, такие монеты некогда имели обращение на небесах,
Сестра Бедных протянула руку, она понимала, что эта жалкая монетка не
принесет нищенке ущерба, и решилась принять ее на память.
"Увы! *-* подумала она. ^ Бедняжка сама не знает, что говорит. На что
такая монетка принцам и знатным дамам? Она такая плохая, что за нее не дадут
и кусочка хлеба. Пожалуй, и нищему ее нельзя будет подать".
Женщина улыбнулась, словно Сестра Бедных подумала вслух; глаза ее
загорелись еще ярче, и она тихо
сказала:
-- Возьми ее, *-- ты поймешь после.
И, чтобы не огорчать женщину, Сестра Бедных приняла монетку. Она
наклонилась, чтобы спрятать ее в карман юбки, а когда подняла голову, на
скамье никого не было. Сестра Бедных очень удивилась и направилась домой,
размышляя об этой странной встрече.
II
Сестра Бедных ночевала на чердаке, под скатом крыши, где был свален
разный хлам. На чердаке было слуховое окно, и в лунные ночи девочка ложилась
спать при свете. Когда же луны не было, приходилось добираться ощупью до
жалкого ложа из четырех кое-как сколоченных досок, на них лежал полотняный
матрац, набитый соломой; местами соломы было так мало, что полотно
соприкасалось с полотном.
Случилось так, что в этот вечер было полнолуние. Полоса яркого света
протянулась по балкам, озаряя серебристым сиянием чердак.
Когда Гильом и Гильометта улеглись спать, Сестра Бедных поднялась к
себе на чердак. Темными ночами
она нередко пугалась неясных звуков, похожих на стоны, ей то и дело
мерещились шаги, но это потрес
кивали балки да шуршали мыши, шныряя по половицамЗато Сестра Бедных
любила нежной любовью ноч-иое светило, чьи дружеские лучи рассеивали страхи.
В светлые ночи она открывала оконце и в молитвах благодарила луну за то, что
та пришла повидаться с нею.
И этой ночью Сестра Бедных с радостью увидела, что на чердаке светло.
Измучившись за день, она предвкушала спокойный сон под охраной своей доброй
приятельницы луны. Она часто видела во сне, как луна пробирается под крышу
и, ласковая, молчаливая, бродит по чердаку, прогоняя дурные сны зимних
ночей.
Сестра Бедных встала на колени на старый сундук и, вся залитая
серебряным светом, принялась молиться. Потом подошла к постели и расстегнула
юбку.
Юбка соскользнула на пол -- и вдруг из полуоткрытого кармана хлынул
поток монет. В испуге, застыв на месте, смотрела девочка, как монеты катятся
по полу.
Она наклонилась и стала осторожно поднимать их одну за другой. Затем
начала складывать монеты на сундук; она не пересчитывала их, так как умела
считать только до пятидесяти, а между тем ей было ясно, что монет несколько
сот. Подобрав все монеты, она подняла с полу юбку и по ее тяжести сразу
поняла, что карман по-прежнему набит деньгами. Добрых четверть часа она
полными пригоршнями доставала монеты, и казалось, карман никогда не
опустеет. Наконец там осталась одна последняя монета. Сестра Бедных достала
ее и увидела старинное су, подаренное ей нищенкой.
Тогда она поняла, что господь сотворил чудо: дырявое су, которым она
пренебрегла, было особенной монетой, какие не снились и богачам.
Девочка чувствовала, как су трепещет у нее в пальцах, готовое
продолжать свою работу. Она испугалась, как бы су не вздумало завалить
деньгами весь чердак. Она и так не знала, что ей делать с кучами новеньких
монет, поблескивавших в лунном свете. В испуге она озиралась по сторонам Как
и у всякой хорошей хозяйки, у Сестры Бедных; в кармашке фартука всегда была
вколота иголка с ниткой. Она разыскала клочок полотна, чтобы сшить мешочек.
Полотна было мало, мешочек получился такой узкий, что туда с трудом
проходила ее ручонка. К тому дае Сестра Бедных очень торопилась. Она
положила чудесное су на самое дно мешочка и принялась сыпать туда остальные
монеты, лежавшие грудами на сундуке. Мешочек быстро наполнялся, но тут же
оказывался пустым. Сотни и сотни крупных су свободно в нем поместились. Ясно
было, что в него можно насыпать вчетверо больше.
Покончив с этим, Сестра Бедных спрятала мешочек под матрац и от
-усталости мигом заснула. Она улыбалась во сне, думая о щедрой милостыне,
какую будет раздавать завтра утром.
III
Проснувшись, Сестра Бедных решила, что все это ей приснилось во Сне.
Лишь пощупав свое сокровище, она поняла, что оно существует на самом деле.
Мешочек стал даже тяжелее, чем накануне, и девочка догадалась, что чудесное
су и ночью не прекращало работы.
Она спешно оделась и сошла вниз, неся в руках сабо, чтобы никого не
разбудить. Мешочек висел у нее на груди, прикрытый косынкой. Гильом и
Гильо-метта крепко спали и ничего не слышали. Она прошла так близко от их
кровати, что чуть не споткнулась от страха; бросившись к дверям, она
распахнула их и убежала, позабыв притворить за собой.
Дело было зимой, морозным декабрьср;им утром. День едва зарождался. В
бледном отблеске зари небо, казалось, было одного цвета с устланной снегом
землей. Беспредельная белизна, объявшая кругозор, дышала великим покоем.
Сестра Бедных быстро шагала по дороге, направляясь к городу. Она слышала
только, как скрипит снег под ее деревянными башмаками. Как ни была девочка
озабочена, она выбирала колею поглубже, по которой было так приятно
идти.
Приближаясь к городу, она подумала о том, что второпях забыла
помолиться. Она встала на колени на обочине дороги. Одинокая, затерянная в
бледных суровых просторах, среди безмолвно спящей природы, произнесла она
слова молитвы;; детский голосок был так нежен, что сам господь не смог бы
отличить его от ангельского. Затем она поднялась с колен. Холод пробирал ее
до костей, и она ускорила шаги.
В эту суровую зиму по всей стране царила нищета;-: хлеб был так дорог,
что только богатые могли поку-пать его. Бедняки, те, что живут солнцем и
милосердием, каждое утро выходили взглянуть, не идет ли весна, принося с
собой тепло и щедрую милостыню. Они тянулись по дорогам, усаживались на
каменные тумбы близ городских ворот и умоляли прохожих о помощи, Дома, на
чердаках и в подвалах, стоял такой мороз, что па улице было ничуть не
холоднее. И было этих нищих такое множество, что ими можно бы заселить
порядочную деревню.
Сестра Бедных развязала свой мешочек. Войдя в город, она увидела, что
навстречу ей маленькая девочка ведет слепого старика. Малютка уныло
взглянула на лохмотья Сестры Бедных, принимая ее за сестру по несчастью.
-- Отец, -- проговорила Сестра Бедных, -- протяните руки, Иисус
посылает меня к вам.
Сестра Бедных обратилась к старику, потому что ручонки девочки были
чересчур малы и не вместили бы и десятка крупных монет, А для того чтобы
наполнить протянутые руки слепца, Сестре Бедных пришлось зачерпнуть семь
полных пригоршней, такие это были крупные, широкие руки. Потом Сестра Бедных
дала пригоршню монет девочке и удалилась,
Она торопилась к церкви, возле которой на каменных скамьях с утра
собирались бедняки: дом господень укрывал их от северного ветра, а
восходящее солнце заливало лучами паперть. На углу переулка Сестре Бедных
вновь пришлось остановиться. Она увидела молодую женщину, которая,
по-видимому, провелаздесь всю ночь, до того она продрогла и окоченела.
За-крыв глаза, судорожно прижав руки к груди, женщина, казалось, спала; она
не ждала уже ничего, кроме смерти. Сестра Бедных остановилась перед ней,
зажаи в руке монеты, не зная, как подать милостыню несчастной. Она
заплакала, думая, что пришла слишком
поздно.
-^-- Добрая женщина, ^ сказала она, ласково тронув лежащую за плечо. ^
Вот, возьмите эти деньги. Вам надо пойти в харчевню поесть и поспать возле
очага, Разбуженная нежным голоском, женщина открыла глаза и протянула руки.
Должно быть, она вообразила, что ангел явился ей во сне.
Сестра Бедных быстро прошла на главную площадь. На паперти собралась
толпа, ожидавшая первого солнечного луча. Нищие сидели у подножий каменных
изваяний святых, прижавшись друг к другу, стуча зубами от холода. Они
молчали и лишь медленно, как умирающие, поворачивали голову из стороны в
сторону. Они сгрудились в уголках, чтобы не упустить ни одного луча, когда
покажется солнце.
Сестра Бедных начала с правой стороны; полными пригоршнями бросала она
звонкие су в фартуки и шапки, монеты падали и катились по каменным плитам.
Девочка не считала их. Мешочек творил чудеса, он и не думал опорожняться,
после каждой взятой пригоршни он наполнялся снова, переливаясь через край,
как переполненный сосуд. Бедняки остолбенели перед этим сказочным ливнем;
они бросились подбирать монеты, забыв о восходящем солнце, второпях
повторяя: "Да воздаст тебе господь!" До того обильна была милостыня, что
старикам чудилось, будто каменные святые бросают им деньги. Многие верят в
это и по настоящий день.
Девочка радовалась их радости. Трижды обошла она паперть, чтобы все
получили поровну; затем она остановилась - не потому, что мешочек опустел, а
потому, что ей оставалось еще много сделать за этот день. Она уже собиралась
уйти, когда приметила в углу старого калеку: он не мог приблизиться и только
протягивал к ней руки. Стыдясь, что пропустила его, Сестра Бедных подошла и
наклонила мешочек, чтобыдать ему больше всех. Деньги хлынули из
жалкогокошелька, как вода из фонтана, они лились потоком,и девочке пришлось
закрыть отверстие ладонью, не точерез несколько минут куча монет стала бы
выше самой церкви. Калеке не нужно было так много денег,и богачи легко могли
его обокрасть. ;
IV
Набив деньгами карманы всех нищих на главной площади, Сестра Бедных
решила уйти из города. Забыв о своих страданиях, нищие устремились за ней,
они глядели на Сестру Бедных с благоговейным восторгом, охваченные порывом
братской любви. Оглядываясь вокруг, шла она впереди. За ней двигалась
оборванная толпа.
В своем рваном бумажном платьишке Сестра Бедных и в самом деле была
сестрой этой бедноты -- ее роднили с ними нищета, лохмотья и глубокое
сострадание. Она была здесь в кругу своей семьи, отдаваясь заботам о братьях
и забывая о себе; серьезно, как взрослая, твердо шагала она своими
маленькими ножками во главе толпы -- десятилетняя, белокурая, с лицом,
излучающим наивное величие, -- в сопровождении стариков и калек.
С парусиновым кошелем в руках ходила она из деревни в деревню, раздавая
милостыню по всей стране.
Она не выбирала дорог; она шла прямиком через поляи холмы, порой
сворачивая в сторону, пересекая поля,чтобы посмотреть, не укрылся ли
какой-нибудь бедняку подножья изгороди или во рву. Приподнимаясь нацыпочки,
она обводила глазами горизонт, жалея, чтоне может призвать к себе всех
неимущих страны. Онавздыхала при мысли о том, что за спиной у нее могло
остаться неутоленное страдание, и это заставляло ее порой возвращаться
и обшаривать каждый кустик. Нозамедляла ли она шаги на повороте дорог или
бежаланавстречу новому бедняку -- повсюду неотступно следовала за ней ее
свита.Как-то раз, когда она пересекала пустынное поле, перед ней опустилась
стайка воробьев. Утопая в снегу, бедняжки жалобно чирикали, выпрашивая
корму, которого не могли сами разыскать. Сестра Бедных остановилась в
недоумении: перед ней были голодные, которым ее монеты не могли помочь;
сердито посмотрела она на свой мешочек, который не мог подать нужной
милостыни. Между тем воробьи окружили ее со всех сторон: они принадлежали к
великой семье бедняков и тоже имели право на подаяние.
Не зная, что делать, готовая разрыдаться, Сестра; Бедных вынула
пригоршню монет, не могла же она оставить без помощи несчастных пичужек.
Девочка растерялась, она совсем забыла, что у божьих птичек нет ни мельника,
который смелет муку, ни пекаря, который им испечет хлеб насущный. Не знаю,
на что она надеялась, но только брошенная из милосердия горсть монет упала
на землю щедрой пригоршней
пшеницы.
Сестра Бедных даже не удивилась. Она устроила воробушкам роскошный пир,
угощая их зернами всевозможных сортов, она разбросала такое множество зерна,
что весной, когда сошел снег, поле заросло травой, густой и высокой, точно
лес. С тех пор этот клочок земли принадлежит птицам небесным; круглый год
находят они там обильный корм, которого хватает на всех, хотя птицы
слетаются туда со всех сторон, с расстояния до двадцати лье, несметными
стаями.
Радуясь, что ей дана такая чудесная власть, Сестра Бедных отправилась
дальше. Теперь она не довольствовалась раздачей медных су; смотря по тому,
кто ей встречался, она дарила теплые блузы, плотные шерстяные юбки или почти
невесомые башмаки, до того прочные, что камни крошились об их подошвы. Все
это было изготовлено на неведомой фабрике; материалы были изумительной
прочности и мягкости, швы были так тонко прострочены, что в отверстие,
оставленное нашей иглой, легко прошли бы острия трех волшебных иголок. Не
менее удивительно было и то, что каждая вещь приходилась точно по мерке
бедняку, получившему ее. Вероятно, целая мастерская добрых
фей разместилась на дне мешочка, со своими золотыми ножницами, которые
из лепестка розы свободно выкраивают десять одеяний для херувимов. Ие
оставалось сомнений, что это небесная работа, так чисто все было скроено и
быстро сшито.
Однако мешочек от этого ничуть не возгордился. Края его слегка
поистерлись, и, пожалуй, от рук Сестры Бедных отверстие немного расширилось;
он был теперь величиной с два гнезда малиновки. Чтобы ты не обвинила меня во
лжи, придется рассказать, как выходили из него юбки, широкие плащи и прочие
вещи шириной в пять-шесть метров. Дело в том, что все они были искусно
сложены, подобно лепесткам мака, еще не развернувшегося в чашечку; да и были
они ничуть не крупнее маковых бутонов. Но когда Сестра Бедных вынимала их и
легонько встряхивала, сверток ткани начинал разворачиваться, вытягивался и
превращался в одежду, *-- это уже не было ангельское одеяние, но платье
можно было надеть на самые широкие плечи. Что касается башмаков, то я до сих
пор в точности не знаю, в каком виде они появлялись из мешочка. Правда, я
слышал, будто каждая пара помещалась в оболочке боба, которая лопалась,
падая на землю. Я не стану этого утверждать, но, разумеется, от присутствия
бобов не становилось меньше монет, падавших наземь подобно мартовскому
граду,
А Сестра Бедных направлялась все дальше. С утра она прошла не менее
двадцати лье, она ничего не пила и не ела, но не ощущала ни малейшей
усталости. Она шла по обочинам дорог, почти не оставляя следов, и казалось,
ее несут незримые крылья.
В один и тот же день ее видели во всех четырех концах страны. Ты не
отыскала бы ни одного уголка, ни одной горы, ни равнины, где ее ножки не
оставили бы на снегу легких следов. Если бы Гильому и Гильо-метте вздумалось
преследовать ее, им пришлось бы гнаться за ней добрую неделю, и это не
потому, что они не знали бы, какую дорогу избрать, •-- ведь за ней следовали
густые толпы народа, какие собираются при проезде королей, -- но она
передвигалась так быстро что в другое время на подобное путешествие ей
пришлось бы потратить не менее шести недель.
Свита следовала за ней, и с каждой пройденной деревней численность ее
возрастала. Все, получившие от Сестры Бедных поддержку, вливались в эту
свиту, и к вечеру шествие растянулось на несколько сот метров. Сестру Бедных
сопровождали сотворенные ею добрые дела. Еще ни один святой не представал
перед богом с такой поистине королевской свитой.
Между тем спускалась ночь. Сестра Бедных все шла вперед, а чудесный
мешочек не прекращал своей работы. Наконец девочка остановилась на вершине
холма; она стояла неподвижно, глядя на обогащенные ею окрестности, и ее
лохмотья четко вырисовывались на фоне бледного вечернего неба. Нищие
окружпли ее тесным кольцом, темные людские волны перекатывались с глухим
гулом. Потом наступила тишина. Сестра Бедных улыбалась где-то в небе, высоко
над людьми, толкавшимися у ее ног. Она необычайно выросла с утра; стоя на
вершине холма, она простерла руку к небу и сказала своему народу:
-- Благодарите Иисуса, благодарите деву Марию. И вся огромная толпа
расслышала ее тихий голос.
Было очень поздно, когда Сестра Бедных возвра-^ тилась домой. Гильом и
Гильометта уснули, утомившись от гнева и угроз. Сестра Бедных прошла через
хлев, который запирался лишь на щеколду. Она быстро поднялась к себе на
чердак. Здесь девочку встретила ее приятельница луна, и была она такая
ясная, такая радостная, что ей, казалось, было известно, как чудесно провела
день Сестра Бедных. Так небо порой посылает нам в награду свои светлые лучи.
Девочка до крайности устала. Однако, перед тем как лечь, ей захотелось
еще раз взглянуть на чудесное су, лежавшее на дне мешочка. Оно так много и
так славно поработало, что, безусловно, заслуживало по-Целуя. Она села на
сундук и принялась опорожнятьыешок, складывая пригоршни монет к своим ногам.
Она проработала добрую четверть часа, куча монет поднялась до колен, а ей
все еще не удавалось добраться до дна. Она пришла в отчаяние. Ясно было, что
она так и не доберется до дна, хотя бы ей пришлось завалить монетами весь
чердак. Растерявшись, она не нашла ничего лучшего, как вывернуть мешочек
наизнанку. Хлынула лавина чудесных, тяжелых су, в одно мгновение мансарда
заполнилась на три четверти. Мешочек опустел.
Между тем звон монет разбудил Гильома. Этот милый человек спал так
крепко, что не расслышал бы, как проваливается под ним пол, но от звука
падающей мелкой монетки он сразу же открывал глаза. Он,. растолкал
Гильометту.
--- Эй, жена, -- крикнул он. -- Ты слышала?
Разбуженная старуха принялась сердито ворчать.
--, Девчонка вернулась, -- продолжал он. -- Мне.. думается, оиа
обокрала какого-то прохожего, я слышал, как на чердаке звенят деньги.
Гильометта мигом проснулась и поднялась, она уже больше не ворчала.
-- Я так и знала, что она скверная девчонка, --
сказала старуха, поспешно зажигая лампу.
И тут же прибавила:
-- Я куплю себе чепчик с лентами и парусиновые
туфли. В воскресенье я наряжусь па славу.
Кое-как одевшись, они поднялись в мансарду, Гильом шел впереди, а
Гильометта светила ему лам-, пой. Тощие, уродливые тени заплясали на стенах.
Муж и жена поднялись наверх и замерли от изумления. На полу лежал слой
монет толщиной в три фута, все углы были завалены монетами, не видно было ни
кусочка пола, хотя бы величиной с ладонь. Кое-где виднелись высокие кучи
монет, точно волны застывшего моря. Посреди чердака, между двух волн, спала
озаренная луной Сестра Бедных. Сон сморил ее, она не смогла добраться до
постели; девочка покоилась сном праведницы, и ее посещали небесные видения.
Ручонки были сложены на груди, в правой руке она крепко зажала волшебный
подарок нищенки. В тиншно
слышалось мерное, слабое дыхание спящей, а ее любш-мое светило
отражалось в блестящих монетах, окружая девочку золотым кольцом.
Гильом и Гильометта быстро оправились от изумления. Свершившееся чудо
было им на руку, и они не стали тратить время на догадки, от бога оно или от
дьявола. Поспешно оценив сокровище на глаз, они решили удостовериться, что
лунный свет и сумрак не сыграли с ними злую шутку. Оба наклонились, жадно
растопырив руки.
И здесь произошло нечто столь необычайное, что мне даже трудно это
рассказать. Едва Гильом схватил пригоршню монет, как они превратились в
огромных летучих мышей. Он с ужасом разжал руку, и мерзкие твари с
пронзительными криками заметались по чердаку, ударяя его по лицу длинными
черными крыльями. Тем временем Гильометта схватила целый выводок крысят. Они
вонзили ей в руки острые белые зубы и начали бегать по ее юбкам. Старуха,
которая готова была упасть в обморок при виде мышки, почувствовала на себе
целую стаю крыс и едва не умерла от ужаса. Минуту-другую они стояли, не
рискуя прикоснуться к этим монетам, таким красивым на вид и таким неприятным
на ощупь. Оба смущенно посмеивались, подбадривая друг друга взглядами,
точь-в-точь как ребенок, который обжегся горячим лакомством и не знает,
улыбаться ему пли плакать. Гильометта первая не устояла перед искушением:
она вротянула тощие руки и схватила две пригоршни монет. Она зажала их
покрепче, чтобы не выронить, и тут же испустила вопль от нестерпимой боли:
вместо монет в руках у нее оказались длинные, острые иглы, пригвоздившие
пальцы к ладоням. Гильом, увидя, что Гильометта нагнулась, тоже решил взять
свою долю богатства. Но вместо денег у него в руках очутились раскаленные
уголья, которые, точно порох, обожгли ему пальцы.
Разъярившись от боли, они ринулись на кучи монет, спеша схватить их,
пока еще не произошло чудо. Но опередить волшебные монеты было не так легко.
Едва к ним притрагивались, как они отпрыгивали кузнечиками, уползали змеями,
разливались кипящей
водой, рассеивались дымом; они исчезали, принимая любой образ, да еще
успевали укусом или ожогом причинить боль воровским рукам.
Вся эта нечисть плодилась и множилась с такой невероятной быстротой,
что супругами овладел невыразимый ужас. Совы, летучие жабы, вампиры,
гигантские бабочки теснились в просвете слухового окна, били крыльями и
стаями вылетали наружу. Пауки, скорпионы и прочие нечистые обитатели сырых
мест разбегались по углам; в полуразвалившемся чердаке не хватало щелей,
повсюду кишели мерзкие насекомые, давя друг друга.
Обезумев от ужаса, метались по чердаку Гильом и Гильометта: гнусные
твари втянули их в свой хоровод. Справа, слева, со всех сторон множились,
вылуплива- • лись новые поколения, тысячи отвратительных су-