Книго 


---------------------------------------------------------------
 : Leonid Gerzon
---------------------------------------------------------------


     Сказанный  инок Еразм еще  во чреве матери посвящен был Богу.  Родители
его долгие годы  ревностно, но  тщетно любили друг друга и, наконец, истощив
все суетные  человеческие  средства,  пришли в  обитель  к блаженному Памве.
Вступив в  келию старца,  жена  преклонила пред ним  колени,  и стыд женский
запечатал ей уста, и так  молча предстала старцу.  Но блаженному  Памве и не
надо было слов:  от юности тленные женские одежды были ему как бы из стекла,
и сквозь них тотчас увидел он горькие бесплодием ложесна женщины.
     -  Оставь скорбь, женщина, - сказал ей старец.  -- Сядь здесь и раздели
со мной трапезу.
     Так сказав,  взял  печеную  рыбу, вынул молоки и, благословив, подал их
женщине. Та со слезами и верой причастилась благословленной  пищи и внезапно
ощутила в себе трепетание, как если бы приняла мужа в лоно свое.
     Когда увидел старец Памва, что уже вновь раскрылись завеженные очи ее и
пурпур вновь окрасил побледневшие  на малое  мгновение  ланиты, он улыбнулся
ей, сказав:
     - Отныне муж твой уже не будет подобен пахарю, возделывающему  песок, и
труд его принесет  плоды. Но первенца твоего,  когда  он научится петь хвалу
зародившему  его и  зарождающему  тьмы,  -  первенца  своего  ты приведешь в
обитель и оставишь мне.
     После того  много раз солнце вставало над обителью и сеяло золотое семя
свое  в  синий снег  и  в черные весенние недра вздымалось  стеблие трав  и,
совершив  заповеданное,  вновь  клонилось  долу.  И лишь  старец  Памва  был
по-прежнему прям,  как  крестное дерево  кипарис,  и все так же  крепок  был
серебряный  венец  его  мудрых  седин,  и  многих  исцелял  убогих мужей,  и
одержимых бесами, и неплодных жен,  в чем видели иные силы вкушаемой старцем
благословленной пищи.
     И  вот в день Пятидесятницы, совершив  положенные  службы, вышел старец
Памва  из  храма. Рачением  братии  белые  плиты  перед храмом  были усыпаны
весенними благоуханными  травами, и венками были увенчаны кресты на  могилах
почивших и ныне сорадовавшихся вместе  с живыми иноков. И украшенный зеленым
венком   предстал  блаженному  Памве  златовласый  отрок,  ведомый  за  руку
женщиной.
     - В сей день брачный земли - войди и живи с нами, отрок Еразм, - сказал
старец Памва  и  уже поднял  руку  благословить  отрока, но в тот же час два
беса, принявшие образ голубиный, сев на кресте могильном и  уронив на  землю
венок, предались плотскому неистовству.
     - Он ее заклюет! Освободи ее, добрый старец! -- вскричал отрок  Еразм к
блаженному Памве.
     Старец Памва поднял  глаза на  бесов -- и те истаяли дымом  на  виду  у
всех, не  окончив своей  неподобной игры.  Старец возложил  на  Еразма руки,
сказав:
     - Счастлив удел твой,  брат Еразм, и  тяжел он, ибо уже раскидывают над
тобой бесы свою сеть, но они ищут лишь ценной добычи.
     И, чтобы блюсти Еразма от козней бесовских, блаженный Памва поселил его
в своей келье. Юный инок Еразм служил старцу, подавая ему воду для омовения,
скудную  пищу, кадильницы,  свечи, и не раз видел, как он  целил  больных  и
прозревал души приходивших  к нему, как если  бы одежда и самое тело их были
из стекла.
     - Как смотришь ты,  отче, чтобы  читать  в душах их?  -- спросил старца
Еразм.
     - Я  смотрю в глаза, - отвечал старец Памва. -- Тело  человека  --  все
обитает  в  этом мире,  и только  глаза его -- суть  колодцы, проникающие  с
поверхности этого  мира в тот  мир, где их души.  Как разноглубоки колодцы в
земле, так разноглубоки они в человеке. И чем глубже, тем ближе  к  обителям
божественным, но и к вратам преисподней.
     - А у меня? -- спросил инок Еразм.
     Но  ничего  не ответил  мудрый  старец, погрузившись в молитву. Ибо  не
видел дна в тех синих колодцах, прикрытых  сверху легким, непрочным  наметом
ресниц.  Так искушенный  путник  опасно ходит  по  неведомым дорогам,  минуя
влекущие нежной зеленью места, чтобы не погрузиться в коварную хлябь.
     Вскоре  инок  Еразм стал  весьма  искусен  в  чтении и письме. И  когда
блаженный Памва уставал от молитв и от бесед с приходившими искать  мудрости
его, и от борений  с неустанно, как мухи, осаждавшими его бесами, инок Еразм
читал ему вслух нечто от  Библии  или  от житий  святых отец  наших,  или от
Цветников и Изборников отеческих.  Был голос у юного инока чистоты, подобной
звенящему  с  высот горнему крину, и как на пути быстрых  вод горнего  крина
спаленный  солнцем холм  облекается  зеленой  одеждой,  упещренной белыми  и
багряными, и синими, как твердь, цветами -- так поливались сладким и  буйным
соком  читаемые  Еразмом  слова.  И,  слыша  их  странную  и  как  бы уже не
божественную прелесть, старец Памва прекращал чтение, говоря:
     - Я помолюсь, Еразм. Выйди и читай один.
     И уже вовне келии,  на белых и  горячих от солнечного  дыхания  камнях,
вновь раскрывал Еразм  залитые восковыми слезами листы древней книги и читал
от нее. И, упоенный  вином словесным, не слышал, что  творилось вокруг, и не
видел и не ведал, 
что
 есть чтение его.
     Однажды в такой час, истомившись зноем, поднял  блаженный Памва ставень
в  келье и остановился изумленно, услышав  за окном тяжкие вздохи и стенания
как бы огромного зверя.  Вышед, увидел он Еразма на ступенях келии с книгой,
а кругом -- иноков, юных и зрелых, и  старцев, и  как бы от чрезмерного бега
-- лица у них красны,  а дыхание часто, и многие  стенали от неистовой некой
муки и яростно, оберучь,  охватывали белое тело берез  и,  упав ниц, лобзали
круглые, подобные чреву, камни.
     - Что, безумный, сделал ты с ними? -- спросил старец во гневе.
     - Я читаю им от священных книг, - ответил простодушно Еразм.
     Полагая,  что нашептанный бесами юный инок осквернил себя ложью, старец
Памва подступил ближе и, опустив взор свой на листы  древней  книги, увидел,
что неправо помыслил  так об  Еразме, ибо он читал  Песнь  Песней мудрейшего
среди смертных и пророка пред Господом. Тогда уразумел блаженный старец, что
инок Еразм невинен, но вина братии, и сказал им:
     - С какими помыслами вы, нечестивые, слушали слова о божественной любви
к чистейшей невесте нашей церкви?
     Но братия молчала.
     - Поднимите, злодушные, ваши очи вверх и увидите.
     На  краткое  мгновение,  по  молитве  блаженного Памвы,  отрезвились их
духовные  очи  и  увидели все:  невысоко,  на  уровне  кровель  обительских,
клубилась над ними тяжкая туча, пронизанная  вся красным, как  кровь. И еще,
погодя мало,  увидели, что  это не  кровь, но клубы  тучные  свисали  в виде
женских персей, с обращенными  вниз  остриями сосцов, и волновались  клубы в
виде чашеподобных лон и увитых легкой тканью лядвей и чресел.
     Пораженные видением, иноки безмолвствовали. А туча  бесовской прелести,
по  мановению блаженного  старца, содрогнулась  и  пролила  некий  смрадный,
густой и белый, как молоко, дождь.
     - Видите, что сеете вы помыслами своими? -- спросил их блаженный Памва.
     - Прости, отче, видим, - отвечали устыженные иноки.
     И  с  того  дня юный  Еразм  был запрещен  Памвою  в  чтении  книг,  но
приставлен  к иному делу, где  бесы уже не могли обратить во зло  лепоту его
нежного  голоса.  Под неусыпным надзором старца инок  Еразм  стал  обучаться
писанию икон.
     Опасаясь  бесовских  козней,  старец  Памва  отделил  Еразма  от прочей
братии, затворив его  в малой келии, и уже никто не видел и не слышал Еразма
-- только старец. И были стены в  той келии белы, как одежды браконеискусной
девы,  и было  малое, одетое  решеткой окно. После полудня ложилась на стене
тень от  решетки,  поступью неспешной  шла все  выше, и  в час,  когда  река
раскрывала солнцу  лоно  свое,  останавливалась тень  на  сводах и гасла,  а
внизу, на  девственной  одежде стены,  проступало багряное,  как  от  крови,
пятно. И  снедаемый неведомым  горением, приближался  инок  Еразм  к стене и
осязал багряное пятно, как  бы  ожидая нежной кровью окрасить персты.  Но на
утро, как прежде, сияла стена цветом  невинности,  и, входя  в  келию, тайно
радовался старец  Памва,  что  даже самый  вид стены должен  убелять помыслы
юного инока, и радовался, видя,  с каким тщанием и искусством  прилежит он к
великому и божественному делу писания икон.
     В  то  время случилось  блаженному  Памве исцелить  некую знатную  жену
именем  Мария, - власть  над  нею  имел  бес,  толкавший ее к  неудержному и
ненасытному любодеянию. И,  всего лишь трижды коснувшись перстом ее палимого
блудным пламенем естества, насытил ее покоем блаженный старец и освободил от
власти бесовской. Было же имя той жены в честь преподобной Марии Египетской,
и сказала жена, исцелев, старцу:
     - Молю тебя, отче,  если имеешь кого, искуссного в писании икон, повели
ему написать житие преподобной Марии и  страстные муки ее и изящные деяния в
пустыне египетской. По написании же  я, заключив себя  в  келии, со  слезами
буду взирать на образ жития преподобной и потщусь идти по стопам ее.
     Блаженный Памва в тот же день призвал Еразма и спросил его, сказав:
     - Знаешь ли ты страстное житие преподобной Марии Египетской?
     Еразм ответил:
     - Прости, отче, не знаю.
     И дал  ему  старец разогнутую книгу  Четий-Миней и указал читать  житие
преподобной.  И читал  Еразм весь  день, оставив  нетронутой  пищу. Вот  уже
вечер, погасла на сводах келии тень  от решетки. Зажег лампаду Еразм и вновь
читал,  как  прекрасная  телом  дева  сетью красоты  влекла юношей  и  мужей
александрийских на ложе свое, и как на  обуреваемом волнами корабле  опаляла
всех несытым огнем страсти  своей, и  как, заточив себя в пустыне, снедаемая
жаждой смешения, взывала о помощи к небесному жениху.
     И  этот последний  ее лик  --  в пустыне,  с  очами, задернутыми легкой
мглой,  какая  повисает  над   палимой  неистовым  зноем  далью,  с  устами,
разверзшимися, как иссохшая без  дождя земля, - этот лик преподобной написал
Еразм  в середине  образа.  У ног ее --  желтый  песок  и  травы,  и  цветы,
сожженные зноем, истекающим  от солнца или от тела преподобной, скрытого под
тонкой белой одеждой.
     И не  слышал  Еразм, как в клеть  к нему вошел  старец Памва и  стал за
плечами его, как ангел-хранитель.  Долго  смотрел  блаженный старец на образ
преподобной и сказал Еразму:
     - Похвально рачение твое, и вижу на тебе  печать дара  Божия ("Точно ли
Божия?" -- помыслил про себя старец).  Но есть еще несовершенство в  писании
твоем:  прекрасен лик у преподобной жены, но  под хитоном ее вижу  я тело не
жены, а мужа. Ибо еще юн ты и еще должен уведать тайны созданной Господом из
ребра Адамова.
     Так   сказав,  вышел   старец:   уже  проступала  вечерняя   кровь   на
непорочно-белой одежде стены, и  чугунное било звало братию в храм. Еразм же
разрешен  был  старцем  от  церковной  молитвы  и  остался   в  келии  один.
Опечаленный, пал Еразм перед образом и жарко молился, вопия:
     - Умилосердись, преподобная, научи меня познать честное тело твое, дабы
мог я достойно прославить тебя.
     Но  здесь  услышал он  сзади  тихий, едва  слышимый  смех. Обратившись,
изумленный искал он, кто мог войти в  келию, - и увидел лишь на решетке окна
двух  играющих  голубей. В тот же  час вспомнил  Еразм голубей на  могильном
кресте  в  день пришествия своего в обитель, осенил себя крестом -- и голуби
растаяли в розовом небе. Но вновь услышал тот  же смех, уже  более близкий и
явственный.
     И  тогда,  возле освещенной  солнцем стены, как бы вышедшую  из  стены,
узрел инок Еразм неведомую деву. Была она в белой одежде, но на белом там  и
здесь цвело розовое, как на стене от солнца, пятно.
     - Кто ты? -- спросил инок Еразм, удерживая руками сердце, содрагающееся
от страха и иного, неведомого, трепета.
     -  Имя мое -- Мария, - отвечала дева.  --  Я  жила в Египте.  И  вот по
молитве твоей я послана к тебе.
     Пораженный чудесным знамением, Еразм упустил даже осенить себя крестом,
но тотчас, припав, стал лобызать одежду явившейся девы.
     И ощутил запах -- неведомый,  но как  бы всегда живший в его сердце  до
того часа. И все взыграло в Еразме  и устремилось  неудержимо  к преподобной
деве, как неудержимо восстает  к  солнцу напряженное весенним соком  стеблие
трав. Устыженный отошел  Еразм и, опустив глаза, тщился оправить свою одежду
так, чтобы не узрела святая дева волнения его.
     Но  дева назвала его  по имени, - голос ее пронозил  сердце Еразма, как
некий сладостный меч, - и так сказала Еразму:
     - Почто,  неразумный юноша, смущается  сердце твое?  Приблизься.  Ужели
забыл ты наставления  учителя твоего Памвы и  забыл, зачем я на краткий срок
послана тебе?
     Тогда  Еразм, преступив свое смущение,  приблизился к деве,  с трепетом
развязал ей пояс и отстегнул  запон вверху.  До  половины спал  с нее  белый
хитон, и предстала перед Еразмом неведомая ему дотоле тайна персей. Были они
как две волны, чудесным велением Божиим высоко восставшие на спокойном море,
а оседающее за край земной солнце на  острых вершинах  тех волн  зажгло алые
пламена. И, радуясь уведанной премудрости творца, Еразм, следуя  наставлению
старца  Памвы,  стал   со  тщанием  изучать  открывшееся.  Подобно  апостолу
неверному Фоме, он не верил  зрению только, но погружал свои персты в нежные
и  прохладные волны и всякий раз все глубже ощущал в сердце своем сладостный
меч, и как бы в некой блаженной смерти истекает из него жизнь.
     -  Но еще не все ты познал, - сказала, улыбаясь, дева. -- Спеши же, ибо
лишь на краткий срок я послана к тебе.
     И, весь трепеща в  предчувствии тайны  еще  прекраснейшей и  нежнейшей,
юный  инок  отстегнул  нижний запон.  Но в  тот час,  когда  готова была уже
последняя тайна предстать перед ним, услышал он легкий, как бы от лопнувшего
сосуда,  звон,  и дева  бесследно  исчезла. А в  дверях  келии увидел  Еразм
блаженного  Памву.  Был  он  гневен, и седые  брови его  были  распростерты,
подобно воскрылию,  и весь он был, как  грозная, летящая  на  защиту птенцов
своих птица. И громким голосом спросил Памва, сказав:
     - Что делал ты, безумный? И кто был с тобой?
     И, не таясь, все рассказал Еразм мудрому старцу: как со слезами молился
он, чтобы  преподобная дала познать ему тело жены, да прославит  он достойно
ее честное тело, и как по молитве явилась ему она, и как узнал он все, кроме
лишь некой последней тайны.
     Немало смущен был блаженный Памва тем, что поведал Еразм,  ибо  не имел
старец твердой веры, что  от Бога было видение это Еразму, а не  от беса.  И
мудро сказал Еразму:
     - Возблагодари пославшего тебе помощь в  труде твоем  для  прославления
преподобной.  Но помни:  ту последнюю тайну -- нелеть  иноку знать, и тебе в
художестве твоем тайна та не нужна. Иди же и спи с миром.
     Но не мирен был сон Еразма, было его ложе -- из углей, и до утра ощущал
он неумиримое, непреклонное устремление  к той,  последней тайне, и до  утра
погружал он персты в жемчужные,  чудом восставшие на спокойном море волны. А
наутро, сотворив иноческое метание перед старцем, омыл он кисти  и, трепетно
вспоминая открывшееся вчера, приступил к исправлению  того, что было указано
наставником его в художестве -- блаженным Памвой.
     Вскоре окончен был образ. Со вниманием осмотрел его блаженный  старец и
увидел,  что теперь  преподобная не только ликом, но и телом  была женою  из
жен,  и даже  помн
и
лось  старцу,  что  сквозь  облачнобелые ее одежды  тлеют
остриями легчайшего пламени перси.  Но о том не сказал Еразму,  помыслив про
себя, что лишь видит он, как обычно, сквозь одежды женские, как если бы были
они из стекла. И взмахнув воскрылием бровей, благословил Еразма, сказав:
     - Вижу, горением к преподобной полон дух твой. Не гаси же горения того,
пока не кончишь писания образа.
     Но если бы даже и хотел, уже не мог Еразм погасить в себе горения того.
Старец же Памва по сих словах оставил обитель, призванный к одру недугующего
князя  той страны. Выходя из врат, еще раз  оглянулся  блаженный  старец  на
золотые среди зелени  главы  храма  и  увидел:  повисши  на  ветвях  древних
схимниц-лип,  гроздьями качаются бесы, как  отроившиеся пчелы. И содрогнулся
старец  от темного предчувствия новых и небывалых бесовских козней, но выйти
из воли князя не мог.
     В отсутствие Памвы пищу Еразму приносил большой хлебенный старец именем
Сампсон.  Был он, как  древний  Сампсон, велик  и  мощен  телом во  всем  до
последнего, и не было у него растения волос ни на голове, ни на лице и нигде
на  теле,  отчего  был он  как бы дважды  наг, и по  повелению Памвы, даже в
летнюю пору, носил он на себе не менее трех одежд.  А от вида женского, хотя
бы и  не  в естестве,  но лишь  в изображении  бывал он  буен без  меры.  И,
опасаясь того безмерного буйства, Еразм принимал  от хлебенного старца  пищу
сквозь дверное отверстие.
     С утра весь день пламень источался от солнца; от суши великой вдали, за
озером, горели травы и леса.  И как бы вместе с травами изгорал, не  сгорая,
Еразм, и на сладком  кипарисовом древе возникали огненные  образы страстного
жития преподобной.
     Двери  в  храмину,  и у  дверей тех --  длинная череда  юношей и  мужей
александрийских, с почерневшими от жажды лобзаний  устами --  как  бы череда
воинов, уже подъявших закаленное  огнем оружие и жаждущих ринуться на врага,
чтобы  насмерть пронзить  его  тем оружием. И ниже, в золотом  обрамлении --
самая храмина, бедная и белая, ибо  в бедности жила преподобная и не взимала
мзды за красоту тела своего. В храмине -- убогое и роскошное ложе из трав, а
на зеленом ясписе трав  --  золотой  плод: нагота преподобной, и  жалят взор
четыре расцветших алыми чашами цветка. Но тайну уст и персей, по сказанному,
уже знал Еразм: четвертой же, последней тайны не ведал еще юный инок и не из
двух,  но из трех алых лепестков сложил он эту  последнюю тайну, от чего для
взиравшего  была  она еще  губительней и необоримей. И в новом обрамлении из
красного золота цвели те цветы  на  обуянном бурями корабле, и корабельщики,
забыв о волнах  морских,  вздымались и  падали  на  иных, огненных волнах. И
далее,  в опаленной, соломенно-желтой  пустыне преподобный  Зосима  встречал
Марию  и, в  страхе совлекши  с себя одежду, бросал  ей,  дабы не погибнуть,
увидев прелесть наготы  ее,  но  ветром  пустынным уносило  одежду, и  стоял
Зосима, прискорбно  опустив глаза долу  на  разжение свое.  И так, до самого
блаженного  преставления преподобной  Марии, написал Еразм все  ее страстное
житие.
     Был напитанный  солнечной кровью  закатный час, когда он кончил  все. В
тот  час,  как  обычно, хлебенный  старец  Сампсон  принес  Еразму  вечернюю
трапезу. И,  восторгнутый  от  всех мыслей и опасений  ежедневных,  вскричал
Еразм старцу, сказав:
     -  Великий час  скончания пути! Войди,  брат Сампсон,  и скажи мне, как
видишь.
     Опасно мне, брат, - отвечал Сампсон сквозь дверное отверстие.
     - Войди, говорю тебе, - с нетерпением и гневом сказал Еразм.
     И, чтобы не вводить в  гнев  брата  своего,  вошел Сампсон. И,  увидев,
покачнулся на  ногах,  как  если  бы  обремененны  были  ноги  его внезапной
тяжестью, и взревел  яростно, пал ниц и сверлил холодный земляной пол келии.
В страхе взял Еразм сосуд с принесенной ему старцем водой и вылил ту воду на
неистового Сампсона. Тогда встал Сампсон, разодрал на себе одежду, и, дважды
нагой, воскликнул:
     - Горе мне, окаянному! Вотще сила моя!
     И,   пробив  келейную  дверь,  вышел  вон.  И  настала  ночь,  страшная
происшествиями  и знамениями. Среди дымной тьмы, освещая себе путь восковыми
свечами, бегали  иноки, напинаясь на  могильные кресты. В дальнем  углу,  за
хлебным подвалом, открывалось и  вновь закрывалось огненное окно: там ковали
хлебенного старца Сампсона в  цепи, дабы не повредил он  деревьев и утвари и
строений обительских, ибо мог он силою своею прободать все. А несколько выше
кровель, там, где некогда повисла показанная Памвою туча, всю ночь  слышался
легкий, как  бы от щекотания, смех и скрип  некий,  и капала  вниз  ужасная,
подобная черной смоле, роса.
     Встало солнце, багровое сквозь дым, и  увидели:  в ночь, неким чудесным
изволением, расцвели все деревья  и травы, широко отверзая  алые и  розовые,
как  тело, и  белые, как жемчуг,  чаши  и источая прелестные благоухания.  И
повсюду -- на  деревьях, и в  чашах  цветов, и  на  крестах могильных, и  на
решетках окон, и в сосудах для питья, и  на плечах иноков  -- повсюду  видны
были акриды,  с  крыльями  как бы из небесной  радуги, и трепетали крыльями,
соединившись попарно.
     Не слыша обычного заутреннего била, но вместо того -- смятение и вопль,
вышел Еразм к братии и сказал:
     -  Что мятетесь,  братие? Не бойтесь, но возьмите из  келии моей  образ
чудесно явившейся мне преподобной, и она, верую, исцелит вас.
     И, сказав так, вновь затворился Еразм в своей келии,  помня послушание,
положенное на  него  старцем  Памвою. Братия  же,  по  слову  Еразма,  взяла
написанный им образ Марии Египетской в житии и, водрузив образ перед вратами
обители, построила над ним сень из цветов. Но лишь начали молебное пение и с
надеждою  вознесли свои взоры на образ, как явственно увидели пламенеющие на
распростертом  золотом  теле четыре алых цветка  -- и  последний, четвертый,
волею  и неведением Еразма  сложенный не из двух, но из  трех  лепестков.  И
внезапно обуял всех огнь  страстный,  и были все, юные иноки и равно древние
старцы,  как те  мужи  александрийские  у  дверей  храмины,  ждущие  войти к
преподобной.
     И  в тот же час оставленный  без стражи Сампсон порвал крепкие цепи  и,
прободав все на пути, явился пред братией,  дерзновенно, на глас  четвертый,
исповедуя жажду смешения. Вратарь же, услышав как бы молитвенное песнопение,
открыл врата многим чаявшим войти в обитель женам и девам, и мужам  мирским.
И все  вошли, и на  травах, на чистейших доселе плитах во  дворе обители, на
ступенях келий,  под  сенью расцветших  за ночь  кустов  --  всюду  началось
неслыханное. И, как ночью, вновь слышен был на высоте кровель смех как бы от
щекотания и скрип, и шепот.
     Но лишь один,  возвратившийся от князя той  страны, старец Памва  видел
над обителью тучи веселящихся и плещущих крыльями бесов. И более того: никто
из  одоленных бесами иноков не видел  гневного лица старца, ни взмахнувшего,
как бич,  воскрылия бровей  его,  и никто не слышал его громких,  устыжающих
слов.
     Тогда уразумел  старец, что на малый час победили  бесы,  и что пока не
истребит он бесовского огня в творящем, того не ведая, соблазны юном Еразме,
- до того часа будут в обители властвовать бесы.
     И вошел старец в  свою  келию  и  из своей келии -- в келию  Еразма.  И
увидел Еразма --  единого в обители без жены возлежавшего на ложе своем.  Но
ланиты  его  были  палимы невидимым огнем,  и  иссохшими устами  пил  он  от
неведомой ему четвертой тайны.
     Затворив двери и  окна, дабы не смущать сердце свое шепотами и шорохами
неистовства, долго  молился  блаженный Памва.  По  молитве же сошло  на него
разумение, и услышал  он  голос  как  бы  внутри  себя,  говоривший: "Спусти
стрелу, и ослабнет тетива, и уже не будет более смертоносен  лук".  И сказал
себе: "Истинно так". И вновь молился, и предстала пред ним являвшаяся Еразму
дева, именовавшая себя Марией. Взял старец за руку ту деву и ввел ее в келию
Еразма и сказал ему так:
     - Встань, Еразм. По милости своей вновь является тебе преподобная дева.
Возьми  же  ее  и  уведай  четвертую,  последнюю тайну.  Ибо  вижу  я  ныне:
изображающему творение -- надлежит ведать все тайны Творца.
     И увидел,  как совлек Еразм с нежного тела одежду  и, вновь, коснувшись
трех первых тайн, со стенанием погрузился в последнюю.
     И  погрузилось  солнце в воды озера  за обителью, и  на  невинной белой
одежде стены проступило красное, как кровь, пятно. И в то же мгновение опали
цветы с  деревьев и  трав, истлели радужные крылья акрид,  истаяли бесы, как
воск, и, устыженная, во тьме разошлась братия по келиям.  Блаженный же Памва
вышел во  двор обительский и,  благословив, отпустил изнеможенных жен и дев,
сказав им:
     - Идите с  миром, ибо ничто в  мире не  творится без  изволения Творца,
даже и грех, и все ко благу.
     С того дня как бы отпали от Еразма невидимые бесовские цветы, и исцелел
он от бывшего в нем одержания. Безбоязненно отпустил его старец Памва жить с
братией, и когда читал во храме Еразм -- не было уже соблазна от чтения его,
когда писал  он лики  святых  -- то писал, как  все,  во славу  Божию,  а не
диавольскую. Память же о темных  соблазнах бесовских, о страшных знамениях и
необычайных происшествиях  молитвою  блаженного  Памвы была истреблена,  как
весенний снег солнцем.
     И  лишь  я,  недостойный  схимник  Иннокентий, с благословления мудрого
старца,  записал все  к  назиданию  и  руководству  игуменов нашей  обители.
Простым же инокам не дозволено чтение сей записи.
             
1920.
Книго
[X]