Михаил Емцев, Еремей Парнов. 
                             Падение сверхновой
   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Падение сверхновой".
    & spellcheck by HarryFan, 22 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------

   Впервые  в  жизни  Юру  посетило  волнующее  чувство   отрешенности   и
лихорадочной нетерпеливости, так хорошо  знакомое,  по  мнению  Юры,  всем
великим поэтам и физикам-теоретикам.
   Юра быстро вскочил с кровати и, тихо ступая босыми  ногами  по  мягкому
ворсу ковра, подошел к окну.
   За окном рождалось утро. Оно спускалось с далеких высот  в  невероятном
зеленом свете, который быстро таял, уступая  место  пурпурным  и  янтарным
оттенкам.
   Такое утро бывает только в горах. Юра мог бы сказать еще точнее:  такое
утро бывает лишь на высоте 3250 метров  над  уровнем  моря,  на  небольшой
площадке хребта Западного Танну-ола, у самой границы с Монголией.
   Здесь, в забытом богом и людьми месте, как часто  любит  говорить  Юрин
сосед по комнате Анатолий Дмитриевич Кирленков, приютился маленький  белый
домик Нейтринной астрофизической лаборатории Академии наук СССР.
   Два раза в месяц сюда прилетает вертолет. Он доставляет письма,  газеты
и съестные припасы. В эти дни здесь бывает праздник - никто  не  работает.
Чаще прилетать вертолет не может. Уж очень далеко забралась Нейтринная  от
людского жилья. Но иначе нельзя;  если  хочешь  поймать  самую  неуловимую
представительницу субатомного мира, частицу-призрак, будь  добр  исключить
всякие посторонние влияния. Под посторонними влияниями обитатели Танну-ола
понимают почти  все  проявления  материальной  культуры  двадцатого  века:
антенны радиостанций,  динамо-машины,  мощные  магниты  и  дым  заводов  и
фабрик, который окружает наши города никогда не тающим облаком.
   Юра смотрит на лазоревые тени пихт и  кедров,  на  бриллиантовую  пыль,
которая курится над снегом,  но  видит  пыль  межзвездных  бездн,  спирали
галактик, рождение и смерть миров.
   В горле у него что-то стучит и рвется, а под сердцем  тает  льдистый  и
щекочущий холодок. И Юра понимает, что это пришло оно -  вдохновение.  Юра
поэт. То есть он инженер-электрофизик, но все-таки и поэт тоже. Юра  почти
год работает на Нейтринной, почти год, как он расстался с Москвой, и почти
год он пишет стихи.
   Площадь, словно большая палитра,
   Листья желтые - краски-мазки,
   Куполов кардинальские митры
   И туманное небо Москвы.
   Стихи у Юры большей частью грустные. Кирленкову они  нравятся.  Но  Юра
знает, что это не то. Есть иная  поэзия.  Еще  не  высказанная  никем.  Но
волнующая и мощная. Где-то вспыхивают  сверхновые  звезды,  где-то  гибнут
солнца, сталкиваются галактики. И все они кричат.
   Крик их - это потоки энергии, это возмущения полей, которые  несутся  в
пространстве без границ и без цели. Иногда мы слышим эти крики. Но даже та
ничтожная часть, что дошла  до  антенн  радиотелескопов,  -  это  глубокое
прошлое. Ведь даже свет от дальних галактик летит к нам миллионы  лет.  Мы
смотрим, как мерцают звезды, а их, быть может, уже давно нет. Лишь  только
световые кванты бегут причудливыми путями космоса. Как обуздать  время?  И
как все это вылить в стихи?
   Юра очень веселый парень. Прекрасный лыжник и шахматист, краснощекий  и
всегда сияющий  белозубой  улыбкой.  Но  стихи  он  любит  чуть  грустные,
наполненные философскими размышлениями о вечном вопросе - о смысле жизни.
   Кажется, вопрос о смысле жизни  Юрой  решен:  он  с  каждым  вертолетом
получает  письма  из  Москвы  от  тоненькой  маленькой  девочки  с  модной
прической. Юра любит возиться у себя в аккумуляторной, изучает  английский
язык для  сдачи  кандидатского  минимума,  немного  скучает  по  Москве  и
неутомимо снимает любительские кинофильмы. Но как дело доходит до  стихов,
Юра становится в позу. Если любовь, то роковая и со  смертельным  исходом,
если грусть, то сильнее мировой скорби Байрона и Леопарди. А уж  вопрос  о
смысле бытия разобран им с  такой  тщательностью  и  так  оснащен  данными
квантовой механики и теории относительности, что старик  Фауст,  наверное,
сгорел бы со стыда от собственного невежества.
   Но сегодня, в это дивное воскресное утро,  Юра  чувствует,  что  в  нем
рождается  настоящая  поэма.  Такая,  которую   гениальные   поэты   дарят
восхищенному человечеству раз в столетие.
   Но вдохновение - вдохновением, а режим  нужно  соблюдать.  Стараясь  не
разбудить Кирленкова, Юра торопливо одевается  для  получасовой  прогулки,
берет кинокамеру и на цыпочках выходит из комнаты.

   Все кругом умыто  солнцем  и  свежестью.  Юра  блаженно  жмурится  и  с
наслаждением втягивает ароматный воздух чуть вздрагивающими  ноздрями.  Он
неторопливо направляется к аккумуляторной. Оттуда открывается изумительный
вид на ущелье. Юра давно собирается, говоря словами  того  же  Кирленкова,
угробить несколько метров  прекрасной  цветной  кинопленки  на  то,  чтобы
заснять, как  клубится  жемчужный  туман,  пронизанный  золотыми  стрелами
восхода. Последние слова принадлежат уже самому Юре.
   Но аккумуляторная погружена в синеватый сумрак. "Слишком рано  еще",  -
думает Юра, неторопливо протирая светофильтры кусочком фланели.
   Юра поднял голову и удивленно раскрыл глаза. Не мигая смотрел он  прямо
перед  собой,  ошарашенный  и  оглушенный   внезапной   переменой.   Стены
аккумуляторной как будто растаяли, они стали полупрозрачными  и  какими-то
зыбкими, точно струи нагретого воздуха. Все вокруг почему-то позеленело. А
где-то  далеко-далеко  светилось  неяркое  сиренево-голубоватое  пятнышко,
похожее на огненный спиртовой  язычок.  Постепенно  пятнышко  стало  ярче,
четче обозначались его очертания. Оно  уже  походило  на  сиреневую  луну,
сияющую в толще огромного аквариума. Подсознательно Юра  включил  механизм
своего "Кварца". Но жужжания кинокамеры он не слышал. Сквозь слезящиеся от
напряжения глаза он увидел, как в  центре  луны  появилась  ровная  черная
дырка, которая потом постепенно сузилась до  маленькой  круглой  точки.  А
дальше пошло, точно под микроскопом, когда наблюдаешь рост кристаллов.
   Дырочка затянулась тоненькой ледяной пластинкой, потом еще одной,  еще.
Со всех сторон  появлялись  пластинки-кристаллы,  они  выбегали  откуда-то
сбоку, мчались друг другу навстречу,  наслаивались  и  утолщались.  Вскоре
луна почти совсем исчезла. Она лишь еле угадывалась по сиреневому оттенку,
пробивающемуся сквозь толщу кристаллов. И вдруг Юра четко  и  ясно  увидел
темный иллюминатор и запрокинутую голову человека. Несколько секунд  видел
Юра это лицо, но запомнил его навечно. Огромные немигающие глаза,  высокий
шишковатый лоб и черные впадины щек. Лицо становилось все яснее  и  четче,
желтый огонь иллюминатора стал оранжевым, потом малиновым,  красным,  пока
совсем  не  исчез.  И  вновь  перед  Юрой  была   аккумуляторная,   только
ярко-вишневая, как раскаленная металлическая болванка.
   Маленький домик, казалось,  дрожал,  и  даже  контуры  дальних  хребтов
становились неверными и расплывчатыми от этой раскаленной  дрожи,  которая
постепенно переросла  в  звук:  пронзительный  и  свистящий  гул,  который
раскачал горы и упругой волной воздуха толкнул Юру в грудь  и  покатил  по
маленькой площадке станции прямо к обрыву.

   Кирленков не спал. Сквозь вздрагивающие  притворно  сомкнутые  веки  он
видел, как Юра в одних трусах расхаживал по комнате, как подошел к окну  и
долго смотрел на дальние хребты. Когда дверь за Юрой закрылась,  Кирленков
быстро сунул руку под подушку, долго шарил там, но ничего не нашел.  Тогда
он осторожно поднялся с постели и  тихо,  на  цыпочках,  вобрав  голову  в
плечи, направился к Юриной тумбочке. Быстро выдвинул ящик, ловко  выхватил
из блестящей пачки сигарету  с  фильтром  и  классическим  прыжком  рухнул
обратно в постель.
   Кирленков часто курил натощак, испытывая  одновременно  удовольствие  и
отвращение. Дым расслаивался длинными волокнистыми пленками, тихо оседал и
уползал под кровать.
   Мысли приходили невеселые. Работа не клеилась. С того злополучного дня,
когда Кирленков провалился на защите диссертации, все шло как-то  не  так.
Конечно, не очень-то приятно провалиться, но дело было не только  в  этом.
Кирленков чувствовал, что его личный  провал  сильно  подорвал  интерес  к
теме,  которая  была  отнюдь  не  личной  собственностью   Кирленкова,   а
принадлежала  науке.  Теперь  только  очень  смелый  человек  решился   бы
выступить соискателем по этой теме или же большой авторитет. Это  скверно.
А как хорошо все шло!
   Кирленков с удовольствием, изящно и четко  математизировал  возможность
экспериментальной проверки закона временной четности. Если  задуманный  им
тонкий эксперимент даст хорошую сходимость  данных  -  это  будет  победа.
Точнее, первый робкий шаг к победе над временем. И во  всем  виноват  шеф!
Когда Кирленков  принес  ему  только  что  отпечатанный  автореферат,  шеф
торжественно достал авторучку с золотым пером, зачеркнул слово "кандидата"
и уверенным академическим почерком написал "доктора".
   Кирленков не успел опомниться, как все вокруг него завертелось чертовым
колесом, которое быстро втащило его на самый верх -  на  кафедру,  где  он
должен был вместо кандидатской защищать докторскую диссертацию.
   И он провалился. Двенадцать - за, четырнадцать - против.
   Если бы  шеф  не  зачеркнул  тогда  слово  "кандидата",  все  сошло  бы
прекрасно. Его работа безусловно заслуживала ученой степени. Больше  того,
она лишь  чуть-чуть  не  дотянула  до  докторской.  Но  этого  "чуть-чуть"
оказалось вполне достаточно - четырнадцать черных шаров.
   Но думая так, Кирленков знал, что хочет обмануть самого себя. И не  так
уж виноват шеф, и кандидатская, даже докторская, отнюдь не были самоцелью.
Просто он не сумел достаточно убедительно аргументировать необходимость  и
возможность будущего эксперимента. Взлетая в облака и забыв про землю, был
низринут в ущелье. Вот и все. И никто,  кроме  него,  не  виноват.  С  ним
поступили не только  справедливо,  но  и,  пожалуй,  даже  по-товарищески.
Сурово, но по-товарищески.
   Он просил докторскую, а не получил даже кандидатской. Но  он  предлагал
эксперимент, и с ним согласились.
   "Делай. Твой  эксперимент  -  это  дальний  поиск.  Может,  тысячи  лет
пройдут, пока люди смогут извлечь из него пользу. Но без  дальнего  поиска
не  может  развиваться  наука.  Делай!  А   там   посмотрим.   Если   твои
предположения оправдаются, что же, мы сделаем тебя доктором. Важна  наука,
а не ученая степень. А если все окажется лишь бесплодным  манипулированием
тензорами и интегралами,  тебе  придется  серьезно  задуматься  над  своим
местом в науке. Делай!" - приблизительно так говорили с Кирленковым  тогда
четырнадцать черных шаров.
   И он понял. Он был благодарен за разрешенный эксперимент.  Но  вот  уже
два года, как Кирленков ничего не может добиться.
   Или точность эксперимента на порядок ниже искомого эффекта, думает  он,
или... о гадость! - Кирленков кашляет, так  как  сигарета  догорела  и  он
затягивается едким дымом горящего фильтра.
   В эту минуту начался ураган.

   Ураган разбудил немногочисленных обитателей  Нейтринной  слишком  рано.
Пронзительный свистящий гул  заставил  их  вскочить  с  постели  и  наспех
одеться.
   Первыми покинули домик Кирленков и Волобоев -  тридцатилетний  красавец
доктор. Каково же было их удивление, когда они не обнаружили  на  площадке
никаких разрушений. Ведь домик здорово  тряхнуло.  Но  все  оставалось  на
своих  местах.  Два   кедра,   пихта   и   лиственница,   железная   дверь
аккумуляторной,  ажурные  контуры   небольшого   радиотелескопа,   антенны
гравитационных ловушек и проводка, ведущая к  тензорным  датчикам,  -  все
было на месте.
   - Может быть, обвал? А? - спросил Волобоев, надевая дымчатые очки.
   Кирленков сразу же прямо по снегу пошел к обрыву. Вдруг он вскрикнул  и
нагнулся.
   Стараясь попадать ногами в глубокие следы на снегу, Волобоев  торопливо
зашагал к Кирленкову.
   - В чем дело, Толя?
   Кирленков протянул ему облепленный снегом "Кварц".
   - Юркина камера! Как она здесь очутилась?
   Кирленков опять ничего не ответил и побежал к  обрыву.  Волобоев,  тихо
ругнувшись, поспешил за ним.
   Юра лежал у самого обрыва, обхватив  руками  замшелый  кедровый  ствол.
Сцепленные пальцы обеих рук посинели от напряжения, лицо облепило  снегом,
на левой щеке снег красный. Волобоев осторожно снял его ладонью  и  увидел
широкую лиловую ссадину. С большим  трудом  они  разжали  Юрины  пальцы  и
оттащили его подальше от обрыва.
   Волобоев, опустившись  на  корточки,  начал  прощупывать  пульс.  Потом
задрал свитер с пингвинами и медведями и приложил ухо к  груди.  С  минуту
напряженно вслушивался, потом молча поднялся.
   Кирленков ни о чем не спрашивал и смотрел куда-то в сторону.
   - Если нет никаких повреждений, то все в порядке, просто нервный шок, -
сказал Волобоев и  помахал  рукой  показавшимся  на  крыльце  Оганесяну  и
Костенко. - Нужно его отнести в дом.

   Юра в сознание не приходил, хотя Волобоев не нашел на его теле  никаких
повреждении.
   - Просто шок перешел в сон.  Это  бывает.  Не  нужно  приводить  его  в
чувство. Выспится - сам встанет. И не  торчите  вы  все  тут.  Занимаетесь
своими делами.
   Все вышли.  Оганесян  щелкнул  выключателем,  но  свет  в  коридоре  не
загорелся. Минут через пять выяснилось, что во всем доме не горит ни  одна
лампочка.
   - Проводка, очевидно, тут ни при чем. Кабель уложен глубоко под снегом,
- рассуждал Оганесян, - значит, нужно проверить в аккумуляторной.  Сходите
туда, пожалуйста, Анатолий Дмитриевич.
   За Кирленковым увязался повар Костенко.
   Дверь в аккумуляторную была  заперта.  Кирленков  достал  ключ.  Хорошо
смазанная дверь открылась беззвучно, и они вошли в аккумуляторную.
   С первого же шага  Кирленков  обо  что-то  споткнулся  и  опустился  на
корточки.
   - Что? Что там, Анатолий Дмитриевич?
   Костенко мог бы не спрашивать. У их ног, широко раскинув руки, на спине
лежал человек. Огромный шишковатый лоб  с  залысинами,  черные  пополам  с
сединой вьющиеся волосы, темные впадины щек.
   - Кто это? Зачем он тут? -  испуганно  шептал  добродушный  повар,  для
пущей уверенности старавшийся прикоснуться к Кирленкову.
   Кирленков, как недавно Волобоев, стал щупать пульс.
   Неизвестный был одет для горных условий, мягко  говоря,  легкомысленно.
Белые парусиновые брюки, легкая рубашка-зефир и сандалии на  босу  ногу  -
вот и все, больше ничего на нем не было.
   Уловив слабое биение сердца, Кирленков поднялся.
   - Нужно перенести его в дом. Акимыч, сбегай-ка за своим тулупом.  А  то
на улице холодновато.
   Нерешительно  пятясь,  Костенко  вышел  из  аккумуляторной.   Кирленков
остался один с лежащим на полу  незнакомцем.  Закурив  сигарету,  Анатолий
Дмитриевич попытался привести мысли в порядок. Однако это было нелегко.  В
самом деле, как мог проникнуть незнакомец в запертое помещение? Не  говоря
уже о том, как он мог вообще оказаться здесь, на  площадке  Танну-ола.  Да
еще в таком виде!
   Не может же ураган утащить человека  за  тысячу  километров.  Но  тогда
откуда  этот  человек  все-таки  взялся?  Не  иначе,  как  из   четвертого
измерения.  Только  этим  в  некоторых  детективных  романах   объяснялось
убийство в запертой комнате. Но человек этот жив, и, придя в сознание, сам
расскажет.
   "Все-таки он появился не как  бесплотный  дух",  -  подумал  Кирленков,
обнаружив  на  лабораторном  столе  капельки   застывшего   олова.   Кроме
расплавленных контактов, Кирленков нашел  еще  и  другие  следы  вторжения
незнакомца.
   Сильнее  всего  пострадали  приборы  регистрации  космических  лучей  и
стрелочные  индикаторы  полей.  Все  они  молчаливо  свидетельствовали   о
какой-то силе, которая властно заставила стрелки показать  невиданные  для
этих приборов интенсивности. Стрелки  были  погнуты,  вращающиеся  спирали
смяты.
   "Не  будь  ограничителей,  -  покусывая  заусеницы  на  пальцах,  думал
Кирленков, - эти  стрелки  показали  бы  какой-то  экстремум  и  сразу  же
вернулись бы к нулю".
   И  ему  показалось,  что   даже   воздух   в   аккумуляторной   особый,
ионизированный  и  наэлектризованный.  Все  говорило  о  чем-то  мощном  и
неведомом,  что   ворвалось   сюда   ниоткуда,   выросло   до   абсурдных,
неподдающихся осмысливанию размеров и, точно надломившись, иссякнув в себе
самом, бессильно вернулось к прежнему положению.
   "Но что и зачем? - мучительно думал Кирленков.  -  Неужели  только  для
того, чтобы оставить здесь этого по-летнему и старомодно одетого  пожилого
человека".
   Это было страшно и загадочно. У  Кирленкова  не  было  ни  решения,  ни
гипотезы, но уже увиденные  им  чисто  внешние  признаки  властно  трогали
потаенные  нити  его  души,  вернее,   интуиции,   удивительной   интуиции
физика-теоретика.
   Как часто мы глушим ее, отмахиваемся от-нее! Да иначе  и  нельзя,  ведь
это защитная реакция разума против спекулятивного  ясновидения  и  пустого
прожектерства. Очень  много  нужно  знать,  чтобы  позволить  себе  всегда
следовать голосу интуиции.

   На другое утро все собрались в круглой гостиной. Ее окна,  сделанные  в
виде фонаря, смотрели на запад. Сквозь них в помещение  рвалась  синеватая
солнечная дымка, за  которой  едва  угадывались  абрисы  далеких  склонов.
Казалось, что стекла матовые,  а  за  ними  ярко,  но  ровно  горят  лампы
дневного света.
   Все сидели и молчали. Кто неторопливо покуривал,  кто  задумчиво  водил
пальцем по прихотливым узорам древесины на полированном столе, но никто не
собирался начинать.  Тогда,  по  праву  и  обязанности  начальника,  решил
заговорить Вартан Цолакович Оганесян.
   - Ну, так что же, мальчики, мы с вами скажем? - Оганесян не  так  легко
подыскивал нужные слова. - Через пять дней прилетит  вертолет  и,  честное
слово, мне хотелось бы, чтобы мы с вами до тех пор во всем разобрались.  А
вам как?
   Никто не ответил. Да и кому хочется выставить себя дураком! Вот если бы
кто-нибудь высказал хоть какую-нибудь догадку, тогда бы все заговорили без
приглашения. Опровергать всегда легче, чем утверждать.
   - Владимир Андреевич, мы хотим знать ваше мнение,  -  и,  не  дожидаясь
возражений Карпова, Оганесян подкрепил свою атаку: - Вы  наш  единственный
специалист по нейтринным поглотителям, и нам  хотелось  бы  услышать,  что
скажете именно вы.
   Так уж повелось, что  все  вины  всегда  валили  именно  на  нейтринные
поглотители. Они были самыми новыми сложными приборами на Танну-ола.
   Володя тихо встал и вышел из укромного уголка, образованного столиком с
приемником и кадкой с китайской розой. Он порылся  в  карманах,  достал  в
несколько раз сложенную бумажку, развернул ее, потом  аккуратно  сложил  и
снова спрятал в карман.
   - Дело в том, товарищи, что я сегодня проявил все  пленки,  и  никакого
следа взрыва сверхновой, - близоруко щурясь, Володя развел руками.
   - Причем тут сверхновая? - тихо произнес кто-то.
   Все вопросительно смотрели на Володю.
   Все так же смущаясь и делая руками ненужные движения, Володя продолжал:
   - Видите ли, поглотители зарегистрировали невиданный по плотности поток
нейтрино. Обычно  что  бывает?  Нейтрино  поглощается  ядром  хлора-37,  в
результате образуется аргон-37 и позитрон. Так?
   Все с некоторым недоумением слушали.
   Не дождавшись ответа, Володя сам сказал:
   - Так, - и продолжал. - У нас же вышла какая-то петрушка.  Всюду  следы
аннигиляции  электронно-позитронных  пар.  Можно  подумать,  что   сначала
вспыхнула сверхновая звезда, которая быстро претерпела  инверсию  и  стала
вместо нейтрино излучать мощный поток антинейтрино. Что это было  -  я  не
знаю. Вот... собственно, все, в общих чертах, так сказать...
   И опять Кирленков испытал  прилив  какой-то  смутной  и  высокой  жути.
"Действительно, - думал он, - и Володины  поглотители  говорят  о  чем-то,
родившемся неизвестно откуда, быстро  достигнувшем  максимума  и  изжившем
самого себя".
   - Что  же  это  могло  быть?  -  неожиданно  для  себя  вслух  произнес
Кирленков.
   - Вы о чем, Анатолий Дмитриевич? - повернулся к нему Оганесян.
   И вдруг Кирленков все понял.  Вернее,  почти  все.  И  точно  школьник,
заучивший дома стихотворение, а в классе позабывший его вторую половину  и
все-таки смело декламирующий первые строки в надежде припомнить остальное,
Анатолий  Дмитриевич  начал  говорить.  Сначала  он   видел   лишь   четко
напечатанные строки своей злополучной диссертации. Остальное являло  собой
первобытный хаос. Но чем дальше он разворачивал свою неожиданную  догадку,
тем яснее видел, как хаотические мысли обретают правильную кристаллическую
структуру.
   - Мы имеем здесь дело с одновременной инверсией всех четырех координат,
-  говорил  Кирленков,  -  причем  не  только  канонические  координаты  и
производная от гамильтониана  должны  быть  умножены  на  оператор,  но  и
функция времени получает коэффициент минус один в  степени  эн.  Эн  здесь
равно единице.
   Кирленков спокойно подошел  к  стене,  нажал  кнопку,  и  черная  карта
звездного неба  с  тихим  жужжанием  стала  раздвигаться  в  обе  стороны.
Меридиональная щель  становилась  все  шире,  наконец,  появилась  большая
линолеумная доска. Кирленков взял мел и начал писать.  Когда  он  закончил
свои выкладки и обернулся, то оказалось, что все давно уже  стоят  за  его
спиной.
   Безусловно, то, что написал на доске Кирленков, было понятно обитателям
Нейтринной за исключением, пожалуй, доктора и  повара.  Но  все-таки  идея
Кирленкова еще не дошла ни до кого. Нужен был конкретный  логический  мост
от уравнений к сути дела. И дело не в том, что нужно было как-то упростить
свою мысль, вроде как бы популяризировать ее, просто она должна была  быть
высказана иным языком. Потому что физики  труднее,  чем  кто-либо  другой,
находят связь между абстракциями, с которыми им приходится иметь  дело,  и
действительными явлениями. Просто они  меньше  других  верят  в  то,  что,
покинув лабораторию, могут  встретиться  с  объектом  своей  работы  дома.
Особенно  непостижимым  это  казалось  здесь,  в  Нейтринной,  где   слова
"лаборатория" и "дом" были однозначны.
   Первым очнулся Оганесян:
   - Нет, нет... Что вы, это  совершенно  невозможно.  Вы  меня  простите,
Анатолий Дмитриевич, но вы колдун какой-то,  гипнотизер.  Заворожили  нас,
увлекли так, что и возразить пока  нечего...  Мысли,  знаете,  рассыпаются
как-то. Уж очень ошеломительно.
   - Когда Гейзенберг предложил свою единую теорию поля, - Володя  Карпов,
наверное, впервые в жизни говорил строго и спокойно, не болтая расхлябанно
руками, - то Нильс Бор сразу же сказал, что для того, чтобы быть истинной,
эта теория недостаточно сумасшедшая.  У  Кирленкова  элемент  сумасшествия
налицо.
   Никто так и не понял, поддерживает он Кирленкова или опровергает.
   Оганесян что-то неуверенно промычал, покачал головой, потом, склонив ее
набок и прищуря добрый карий глаз, пробормотал:
   - А знаете ли... Так оно и получается, в сущности... - В этот момент он
наверняка сопоставлял известные всем данные с вычислениями  на  доске.  Но
как только от математических абстракций он мысленно перенесся к незнакомцу
в парусиновых брюках, то сейчас же вскипел:
   - Ерунда! Совершеннейшая ерунда. Но что же тогда, я вас спрашиваю? А?
   Кирленков  мучительно  искал  недостающее  звено.  Он  видел,  что  его
математика не убедила товарищей. Они все поняли, согласились с ним, и если
бы на его кровати не лежал сейчас этот человек, все было бы  ясно.  Теперь
же никто не  решался  перебросить  мост  от  решенной  научной  загадки  к
необъяснимому  появлению  самого  обычного  человека.  Слишком  уж   такое
стечение обстоятельств было необычно. А может быть,  здесь  просто  глупое
совпадение?  Нет,  не  совпадение.  И,  сам  не  замечая  того,  Кирленков
заговорил вслух. Тихо, медленно и  последовательно,  точно  строя  хрупкий
карточный домик, он соединял  звено  со  звеном.  Увлекшись,  он  перестал
мыслить математическими  абстракциями  и  формулировал  свои  мысли  чисто
философски:
   - А где, собственно, находятся предполагаемые антимиры? Ведь получается
весьма парадоксальная ситуация. Мы говорим о симметрии мира,  о  том,  что
каждой частице соответствует античастица. Но на самом-то деле  вокруг  нас
есть только несимметричная природа. Чтобы дать  хоть  какой-то  ответ,  мы
предполагаем, что антиматерия существует не в нашем  мире,  а  в  глубинах
вселенной, в каких-то далеких галактиках. Это  тем  легче  допустить,  чем
труднее  проверить.  А  нашему  земному   наблюдателю   почти   невозможно
обнаружить антимир. Действительно, пусть мы видим какое-то небесное тело и
хотим узнать, из чего  оно  построено:  из  атомов  или  антиатомов.  Увы,
световые волны, испускаемые телом, этого  нам  не  скажут.  И  вещество  и
антивещество излучают один и тот же свет.
   - Даже я об этом знаю, - с нарочитым вздохом произнес доктор.
   Кирленков опомнился:
   - Простите, я, кажется, увлекся. Но мне бы хотелось изложить свою мысль
до конца.
   - Пожалуйста, Анатолий Дмитриевич, - кивнул головой  Оганесян,  который
уже понял мысль Кирленкова и мог спокойно следить за ее развитием.
   -  Гениальный  Дирак  открыл  антимир  еще  в  тридцатых   годах.   Все
рассуждения  об  антимирах  и  антивеществе,  все  дискуссии  и   надежды,
связанные с фотонными  ракетами,  основаны  в  конечном  итоге  на  теории
Дирака. Но если мы попытаемся докопаться до истоков его теории, то увидим,
что дираковское исходное положение - это природа вакуума. Дирак не считает
вакуум пустотой. В этом все дело. Дираковский вакуум - это море, до отказа
набитое элементарными частицами. Но частицы эти тоже не обычны. Они  никак
не воспринимаются даже самыми совершенными приборами. Но стоит сообщить им
огромный запас энергии, и мы можем выбить их из вакуума,  создать  материю
из ничего. И здесь нет никакой идеалистической ловушки. Просто  частицы  в
море  Дирака  обладают  отрицательной   энергией.   Меньшей,   чем   нуль.
Отрицательная энергия - это значит и отрицательная  масса.  Мяч  из  таких
отрицательных частиц от толчка  вперед  полетит  назад.  Все  те  частицы,
которые мы  открыли,  в  сущности  предугаданы  Дираком.  И  антипротон  и
позитрон - это всего лишь дырки. Дырки в пустоте. Мощным ударом энергии мы
их выбили из вакуума и получили античастицы. Вакуум - это туннель из  мира
в антимир. Из  мира  плюс-энергии  в  мир  минус-энергии.  Этот  минус-мир
движется, в нем текут процессы, совершаются  физические  взаимодействия  и
химические реакции. И если, как мы знаем это из астрономии, наша вселенная
расширяется, то та, лежащая за вакуумом, минус-вселенная, сжимается. Иначе
нельзя. В этом блестяще проявляется закон марксистской  диалектики,  закон
единства и  борьбы  противоположностей.  Этот  минус-мир  должен  жить  во
встречном времени. Для них, я имею в виду обитателей бесконечной вселенной
из антивещества, время идет обратно нашему.
   Итак, нашей вселенной всюду - рядом с нами, в нас  самих,  возможно,  -
сопутствует другая невидимая вселенная, живущая во  встречном  времени.  В
ней свои, не воспринимаемые нами, объекты,  но  такие  же  материальные  и
реальные, как наши. И поскольку она подчинена всем известным  нам  законам
природы, мы когда-нибудь сумеем обнаружить ее экспериментально.
   Человек, которого мы  обнаружили  в  аккумуляторной,  оттуда,  из  этой
вселенной, живущей во встречном  времени.  Другого  объяснения  того,  как
человек мог, не открывая двери, оказаться внутри запертого помещения, я не
знаю. Моя мысль подтверждается и показаниями приборов в аккумуляторной,  я
о них уже говорил. О  том,  что  нейтринные  поглотители  зарегистрировали
переход антипространства через нуль,  свидетельствуют  данные,  о  которых
рассказал нам Карпов.
   Кирленков  сел.  Он  ожидал  бури,  но  все  молчали.   Ошарашенные   и
убежденные, протестующие и покоренные его логикой и полетом его мысли.
   - Как жаль, что никого из  нас  не  было  на  улице  в  тот  момент,  -
огорченно и тихо сказал Володя Карпов.
   - Как никого? - разом вскричали Оганесян и Волобоев. - А Юрочка!

   Юра протяжно зевнул, потянулся и открыл  глаза.  Тело  сладко  ныло,  в
суставах пряталась боль. Было такое  ощущение,  точно  просыпаешься  после
первой в этом году лыжной прогулки.
   Юра взглянул на часы. Они показывали без четверти двенадцать.
   "Неужели проспал?" - испугался он и огорченно почесал щеку. Пальцы  его
наткнулись  на  марлевую  наклейку,  и   Юра   вспомнил   свое   вчерашнее
приключение. Он сел и уже было собрался откинуть одеяло,  как  взгляд  его
случайно остановился на кровати Кирленкова. Там лежал неизвестный  человек
с небритым и усталым лицом. Это лицо показалось Юре таким знакомым, что он
тихо вскрикнул. Но человек не проснулся.
   Юра откинулся на подушку, мучительно стараясь вспомнить, где  он  видел
этот крутой лоб и  впалые,  изможденные  щеки.  Казалось,  что  стоит  еще
чуть-чуть напрячься, как вспомнишь, но  в  самый  последний  момент  мысли
расползались, вялые и негибкие. И опять нужно  было  возвращаться,  что-то
припоминать, что-то отбрасывать, как несущественное. От этой мучительной и
напряженной работы Юру стало мутить. К голове прихлынул сухой жар,  и  Юра
был куда-то опрокинут и унесен.
   Ему казалось, что он тонет в багровом  болоте.  Сколько  он  ни  бился,
никак не удавалось выбраться  из  засасывающей  трясины.  Каждое  движение
только ухудшало его положение. Вот уже кровавая болотная вода подступила к
самому горлу. Юра хочет схватиться за что-то рукой и не может - ее  зажало
в железных тисках.
   - Опять бредит, - тихо сказал доктор, опуская Юрину руку.
   - А как второй? - спросил Кирленков, кивнув на свою кровать.
   - По-прежнему в беспамятстве.
   - Как же мы кормить-то их будем? - огорченно развел руками  Костенко  и
осторожно накрыл салфеткой две чашки бульона с гренками и стакан с  густым
малиновым киселем.
   Один за другим все тихо вышли из комнаты. В коридоре, медленно закрывая
дверь, Волобоев сказал Кирленкову:
   - Послушай, Толя! Я не собираюсь с тобой  спорить.  Может  быть,  ты  и
прав. Но ответь мне, пожалуйста, на  один  вопрос.  Ну,  пусть  твой  этот
минус-мир абсолютно зеркален нашему. Пусть там все так же. Даже люди точно
такие же. Пусть они нашли возможность пробиться в наш мир  и  перестроить,
или, как вы, физики, говорите, перезарядить антиатомы на атомы,  чтобы  не
взорваться здесь у нас. Ладно, я верю этому так,  на  слово,  огульно.  Ты
объясни мне другое. Почему у незнакомца рубашка с красной меткой:  Л.Ш.  и
ярлычок Минской шелкоткацкой фабрики? Это раз. Теперь обрати  внимание  на
его брюки: тридцать четыре сантиметра. Таких никто  не  носит,  даже  ярые
борцы со стилягами. Да и сандалии такие, как когда-то  носил  мой  папаша.
Почему человек из антимира носит минскую рубашку и вообще  одет  так,  как
одевались дачники лет двадцать назад? А вообще  я  целиком  за  тебя.  Тем
более, что и в антимире, судя по его посланцу, тоже страдают гипертонией.
   И, насмешливо поклонившись, щеголеватый доктор  молодцевато  зашагал  в
столовую, куда только что перед этим отправился повар.
   Кирленков, задумчиво потупившись, тоже пошел в столовую.

   После обеда спор возобновился. Попыхивая  трубкой,  Оганесян  попытался
примирить бушующие страсти.
   - Помните, - сказал он, - у Чапека есть  прекрасная  повесть  "Метеор".
Там на больничной койке лежит потерпевший аварию летчик. Он весь  обгорел,
без сознания и документов нет. Никто о  нем  ничего  не  знает.  И  каждый
конструирует  его  историю  по-своему.  Это  повесть  о  различных   путях
познания.  Религиозная  сестра  воссоздает  историю  летчика   из   ночных
сновидений, доктор из чисто  внешних,  физиологических  и  терапевтических
признаков, ясновидящий... Ну,  само  собой  понятно.  Но  наиболее  полную
картину дает писатель. Вот, мне кажется, у нас с вами  подобная  ситуация.
Анатолий Дмитриевич порадовал нас сегодня утром блестящей гипотезой. Я  бы
назвал ее рассказом доктора плюс чуть-чуть от писателя  и  еще  меньше  от
ясновидящего. Научная часть гипотезы Анатолия Дмитриевича хоть  и  спорна,
но блестяща. Этого у нее не отнять. Но вот выводы... Здесь остается только
руками развести. И если чапековский ясновидящий что-то такое все же  сумел
увидеть, то здесь... Впрочем, не буду повторяться и умолчу о шитых  белыми
нитками местах гипотезы Анатолия Дмитриевича. О них уже говорилось не раз.
Чем, собственно,  я  хочу  закончить  свою  мысль?  Я  с  нетерпением  жду
выздоровления Юрочки. Мне очень хотелось бы знать его мнение.  Рассказ  же
писателя нам просто необходим. А Юрочка у нас не  просто  писатель,  он  -
поэт!
   Все рассмеялись. И Кирленков тоже.
   - Полностью согласен  с  вами,  Вартан  Цолакович,  -  многозначительно
подняв указательный палец, сказал Володя Карпов, - только  одно  небольшое
добавление. Дело в том, что рассказ писателя был заключительным  аккордом,
когда весь фактический материал уже оказался собранным. У нас же есть  еще
один неиспользованный резерв. Я сегодня проявил  пленку,  которая  была  в
Юрочкином киноаппарате. Завтра все смогут увидеть  заснятый  им  фрагмент.
Думаю, что он будет интересен.
   - Если так, то и я выложу все свои карты на стол, - сказал Кирленков. -
Только то, что я вам  сейчас  скажу,  считайте  лишь  одной  из  возможных
гипотез. Дело касается инициалов Л.Ш. на рубашке Минской фабрики.
   В столовой стояла напряженная тишина.
   Кирленков продолжал:
   - До войны в Минске жил крупный ученый физик, профессор  Лев  Иосифович
Шапиро. Он занимался  так  называемым  "творящим  полем"  -  осцилляторами
вакуума. Он пропал без вести. Считают, что его убили немцы.

   Когда потух свет  и  на  экране  показались  блестящие  змеи  и  молнии
поцарапанной ленты, все затаили дыхание. Но ничего нового по  сравнению  с
тем, что видел Юра при съемке, фильм не дал. Это сказал сам Юра,  который,
несмотря на решительные протесты Волобоева, захотел сам присутствовать  на
просмотре ленты и давать пояснения. Коротенький отрезок  ленты  прокрутили
еще раз и зажгли свет. Единственным дополнением к тайне Незнакомца сегодня
было лишь то, что все, и сам Юра, узнали, что лицо в огненном иллюминаторе
принадлежит человеку, который  все  еще  без  сознания  лежал  на  постели
Кирленкова. Вот и все.
   - Послушай, Толя, - обратился к Кирленкову  Юра,  -  растолкуй  ты  мне
подробней о встречном времени: Чего-то я здесь не до конца понимаю.
   К Юриной просьбе присоединились все.
   Кирленков стал рассказывать:
   - Вы помните последний кадр Юриного фильма?  Вероятно,  в  тот  момент,
когда он снимался, наш Юрочка уже был сбит с  ног.  Поэтому  нацеленная  в
небо кинокамера запечатлела весьма тривиальный  эпизод:  падение  кедровой
шишки. Как она падала, вы видели. Теперь мысленно  представьте  себе,  что
пленка станет прокручиваться в обратном направлении. Что будет  тогда?  Вы
увидите, как притягиваемая землей шишка взлетит в небо.  То  есть  поведет
себя точно так же, как тело отрицательной энергии. По сути  дела,  поменяв
направление движения ленты, мы изменили направление течения времени. Любое
тело, взятое из нашей жизни, хотя бы этот ключ от аккумуляторной,  в  мире
отрицательной энергии  полетит  вверх,  как  и  наша  воображаемая  шишка.
Понятно?
   Кто сказал "да", а кто просто  кивнул  головой,  лишь  Оганасян  громко
предложил:
   - А  знаете  что?  Давайте  действительно  крутить  пленку  в  обратном
направлении!

   Опять на экране прыгали золотые змейки. Потом показалось небо, мохнатая
лапа кедра. Кедровая шишка действительно выскочила из снега и,  вознесшись
вверх, приросла к ветке. Но это уже никого не интересовало.
   Ничего необычного здесь  не  было:  пленка  прокручивалась  в  обратную
сторону. Все с любопытством ждали, что же будет дальше.
   На фоне голубого неба виднелись туманные силуэты  дальних  кряжей.  Все
было  как-то  неестественно  наклонено  к  линии  горизонта.  Потом   кедр
качнулся, куда-то переместился, и все увидели раскаленную  глыбу  -  домик
аккумуляторной. Вишневый накал сменился пурпурным,  потом  оранжевым.  Дом
начал едва заметно вибрировать, точно  хотел  скорее  излучиться  в  свет.
Частота колебаний постепенно увеличилась, и все с удивлением увидели,  что
домик аккумуляторной начал таять, как  тает  брошенный  в  воду  оранжевый
кристалл хромовых квасцов.
   Наконец, когда контуры аккумуляторной стали едва  угадываться,  в  небе
зажглось  пятно  непередаваемого  красного  оттенка.  Это   был   какой-то
иллюминатор. Цвет его постепенно менялся, точно этот иллюминатор  выплывал
из инфракрасно" части спектра в зону видимого света.
   И  когда  иллюминатор  зажегся  чуть  желтоватым,  соломенного  оттенка
светом, в нем резко и четко обозначилось лицо Незнакомца. Глаза  его  были
закрыты,  подбородок  энергично  вскинут  вверх.  Оно  скорее   напоминало
скульптуру, чем лицо живого человека, такая была в нем сила  экспрессии  и
мрачная гротескность.
   Постепенно свет в  иллюминаторе  менялся  в  сторону  ультрафиолетового
конца  спектра.  Странные  превращения  претерпевало  и  лицо  Незнакомца.
Обратное прокручивание выявило незамеченные ранее детали. Сначала  исчезли
или, может быть, просто стали прозрачными волосы, потом - кожа.  Некоторое
время был виден чисто анатомический портрет -  сухожилия,  мускулы,  вены.
Потом изображение стало похоже на рентгеновский снимок - череп  и  неясные
тени постепенно тающих тканей. Наконец, исчезло и это.  И  в  иллюминаторе
полыхал только странный спиртовой огонь.
   Вдруг стекло иллюминатора стало расслаиваться, в нем возникали какие-то
неглубокие дырочки, от которых во все стороны летели отколотые пластинки.
   -  Точно   кто-то   стреляет   по   толстому   кварцевому   стеклу,   -
прокомментировал происходящее на экране Володя Карпов.
   То, что Володя принял за дырки  от  пуль,  все  сильнее  углублялось  в
стекло иллюминатора, пока там  не  образовалась  маленькая  черная  точка.
Вокруг  нее  молниями  побежали  трещины.  Что-то  невидимое  ворвалось  в
иллюминатор. Спиртовой огонь качнулся, точно под сильным порывом ветра.  И
внезапно все озарилось мертвенным зеленым светом. В этом свете стала видна
внутренность какой-то  тесной  сферической  кабины.  Кабина  держалась  на
экране доли секунды, но все заметили, что она была пуста, лишь на  стенках
ее колючим огнем вспыхивали зеленые блестки. Лента кончилась.
   Оганесян включил свет.
   Четверг  весь  прошел  в  напряженном  труде.  До  прибытия   вертолета
оставался  только  один  день.  А  нужно  было  успеть  ликвидировать  все
нарушения  и  поломки  в  приборах,   вызванные   неожиданным   вторжением
Незнакомца. По крайней мере необходимо было выяснить, что  можно  починить
здесь своими силами,  а  что  придется  отослать  на  вертолете  или  даже
выписать с главной базы. Ничего нового в этот день обитатели  площадки  на
Танну-ола не узнали - некогда было даже поговорить. Лишь один  только  Юра
слонялся без дела, так  как  строгим  приказом  Оганесяна  и  доктора  был
отстранен от всяких работ. Единственное, что ему разрешалось  делать,  это
дежурить у постели Незнакомца, который  не  приходил  в  сознание.  Тысячи
вопросов буквально жгли язык, но все были так заняты,  что  Юрины  попытки
заговорить встречали только раздраженный протест. Оставалось лишь  бродить
по комнатам и смотреть в окна, что Юра и делал.
   Наконец, ему повезло. Кирленков, утомленный перетаскиванием разряженных
аккумуляторов, вошел  в  дом  умыться  и  передохнуть.  Он  был  мгновенно
атакован  Юрой,  вылившим  на  него  весь  накопленный  запас  вопросов  и
нетерпения.
   - Я знаю, что ты думаешь, Толя, знаю. - Юра говорил торопливо, чтобы не
дать Кирленкову отговориться ничего не значащей фразой. - Ты думаешь,  что
незнакомец - это доктор Шапиро. Это в конце  концов  легко  установить  на
Большой земле. Дело не в том. Ты  мне  вот  что  ответь:  если  это  он  и
каким-то образом он сумел создать дираковский вакуум, то как он  мог  жить
там? А?
   - Где там?
   - В мире минус-энергии. Ведь если он  перезарядил  каждую  элементарную
частицу всех атомов своего тела и ушел в антимир,  то  это  было,  как  ты
говорил вчера, в сорок первом году. Так? А как же он жил там двадцать лет?
Что ел?  Чем  дышал,  почему  не  обтрепал  свой  дачный  костюм?  Или  ты
полагаешь, что там есть мир, полностью подобный нашему?
   Юра еще  продолжал  бы  засыпать  Кирленкова  вопросами,  если  бы  тот
умоляюще не поднял руки вверх.
   - Хватит, Юрочка, хватит. Не все сразу. Прежде всего все, что ты сейчас
сказал, сказал и придумал именно ты, а не я. Я же ничего не говорил.
   - Но ведь ты думаешь именно так.
   - Что я думаю, знаю только я один. Тебе я отвечу лишь затем,  чтобы  ты
понял, как необходимо физику знать теорию относительности.
   - Я знаю.
   - Нет, ты не знаешь. Ты изучал ее - этому я охотно верю. Но не более, -
Кирленков взглянул на часы и встал. - Пойдем в гостиную, посидим  четверть
часа, покурим, и я тебе немного расскажу.
   - В классической ньютоновской  физике,  -  начал  Кирленков,  попыхивая
сигаретой,  -  соотношения  "раньше",   "позже",   "одновременно"   всегда
считались абсолютно не связанными  с  выбором  системы  отсчета.  Эйнштейн
отчасти ликвидировал эту несуществующую абсолютность. Наряду с  событиями,
последовательность которых во времени по-прежнему не зависела  от  системы
отсчета,   появилась   новая   категория   событий.   Мы    называем    их
квазиодновременными,  то  есть  ложно  одновременными.  Каждое   из   этих
квазиодновременных событий при смене системы отсчета может превратиться из
предшествующего в последующее или  одновременное.  В  сущности  любые  два
события либо квазиодновременны, либо квазиодноместны.
   К чему я это говорю? А вот к чему.  Допустим,  все  было  так,  как  ты
только что сказал. Заметь: именно ты, а не я.
   Юра согласно кивнул.
   - Так вот, - продолжал Кирленков, -  допустим,  Незнакомец  ушел  через
дираковский вакуум где-то около Минска, а вернулся в  наш  мир  здесь,  на
Танну-ола. Здесь явное нарушение одноместности. Почему? Да потому, что тот
мир не может быть полностью зеркален нашему. Ты вошел туда в одном  месте,
а вышел в другом. Вот  и  все.  Такие  же  превращения  могут  быть  и  со
временем. В сущности можно допустить, что он появился у нас в мире  вчера,
а из антимира вышел завтра.
   - Ну, уж это ты того... Через край хватил.
   - Ничего не хватил. Вот послушай. Допустим, в антимире есть два события
- А и Б. А - это выстрел охотника. Б - это смерть подстреленного им зверя.
Наоборот вроде никак нельзя. Ведь  если  в  какой-нибудь  системе  отсчета
ружейная пуля попадет в тело зверя и причинит ему смерть раньше,  чем  она
вылетела из ружья, все наши представления о причинности оказываются  вверх
ногами. Это даже не индетерминизм, а вообще черт-те что. Получится, что  в
одной системе отсчета волк умирает потому, что  в  него  выстрелили,  а  в
другой - ружье выстрелило потому, что он умер. Нелепица! И  действительно,
никакая наука не может допустить,  чтобы  следствия  предшествовали  своим
причинам. Для этого нужно невозможное: чтобы нуля  летела  быстрее  света.
Вот в этом все дело. В скорости. Свет обогнать нельзя. Но  приблизиться  к
скорости света - отчего же нет? Значит, если мы увеличим скорость почти до
световой, у нас, во-первых, причина  останется  причиной,  а  следствие  -
следствием, и ничто не нарушится, а во-вторых, сузится промежуток  времени
между причиной и следствием. Здесь и весь секрет. Незнакомец  ушел  в  мир
встречного времени. Он ушел из нашей системы отсчета в другую. Это для нас
прошло двадцать лет, а для него могли пройти неделя, день, час. Я не  знаю
точно, сколько. Понял теперь?
   - Ты все-таки молодец, Толик. - Юра обнял Кирленкова. - Ты  гений.  Что
бы там ни было, правда все это или ошибка, но ты гений.
   Кирленков взглянул на часы и встал. Потом неожиданно  улыбнулся,  ткнул
Юру пальцем в живот и пошел к двери.
   - Когда станешь академиком. Толя, возьми меня к себе.
   - Ладно, возьму.
   - Но я найду еще доводы против твоей гипотезы. Так и  знай,  -  крикнул
ему вслед Юра.
   - Ну, научные работнички - столяры и плотнички! Давай, давай! - торопил
всех Юра.
   Работать ему еще не разрешали, и он увязался за Кирленковым и  Карповым
в аккумуляторную, чтобы мешать.
   Кирленков молча и  сосредоточенно  паял.  Как  художник  над  мозаикой,
склонился он над панелью с перепутанными жилками проводов и  разноцветными
цилиндрами сопротивлений, выискивая одному ему понятные нарушения в схеме.
   В другом углу  за  высоким  лабораторным  столом  застенчиво  приютился
Володя Карпов. В руках у него гудело пламя кислородной горелки и  молочным
светом лучилось раскаленное стекло кварцевого баллона. А Юра  размашистыми
шагами ходил от стены к стене. Нараспев читал стихи Блока, Элюара  и  свои
собственные, время  от  времени  приставал,  но  вообще  вел  себя  вполне
прилично. Во всяком случае, Кирленков еще не предпринимал попыток от  него
избавиться.
   Все устали. Кирленков  от  напряженного  высматривания  дефектов  своей
полупроводниковой мозаики. Володя - от яркого кварцевого света, Юра  -  от
себя самого.
   Кирленков выключил паяльник, Володя завернул вентили  подачи  газов,  а
Юра просто закрыл рот и присел  на  краешек  стола.  Кирленков  достал  из
холодильника две бутылки кефира, потом,  взглянув  на  Юру,  потянулся  за
третьей.
   Взболтав кефир  и  проткнув  пальцем  тонкую  жесть,  Юра  опять  начал
говорить:
   - Ну хорошо! Как будто всем все ясно, все обо всем договорились.  Но  я
не согласен. Учти, Толя, сейчас я говорю с тобой не как физик с физиком, а
как литератор с физиком.
   Кирленков, чуть приподняв бровь, взглянул на Юру.
   - Да, Толя, именно  как  литератор.  С  точки  зрения  литературы  наша
повесть идет  по  пути  наименьшего  сопротивления.  И  вот,  что  мне  не
нравится. Ну, посуди сам. Человек из антимира сваливается не  куда-нибудь,
а  именно  в  нашу  аккумуляторную,  чтобы  талантливый  физик   Кирленков
мгновенно все разгадал.  Зверь  бежит  на  ловца.  Почему  твой  профессор
оказался именно здесь, а не где-нибудь в  комнате  начальника  милиции,  в
зале для игр детского сада или еще я не знаю где? Почему  он  попал  туда,
где тайну его появления легче всего сумеют разгадать? Это что, случайность
или необходимость? Мы же все физики, диалектики-детерминисты. Ну?
   Кирленков с интересом слушал Юрину речь. Юра начал говорить просто так,
чтобы  не  молчать,  но  постепенно  сам  увлекся   своими   литературными
возражениями; внимание Кирленкова только подливало масла в огонь.
   - Никакой писатель, - Юра восторженно простер руку вверх, -  не  строил
бы таким образом  сюжет  повести,  а  физик  не  видит  ужасающей  дыры  в
состряпанном им объяснении.  Да,  с  точки  зрения  нас,  писателей,  этот
человек не имеет права быть из антимира, поскольку антимиром интересуешься
ты! - Юра  гордо  смотрел  на  поверженного,  как  ему  казалось,  в  прах
Кирленкова.
   Неожиданно в разговор вмешался Володя Карпов:
   - Этот человек, если он пришел сквозь дираковский  вакуум,  должен  был
оказаться здесь с гораздо большей степенью вероятности, чем  где-нибудь  в
любом другом месте.
   - Почему? - вопрос был задан Юрой и Кирленковым одновременно.
   - Потому, что он и Толина установка долбили вакуум с двух  сторон.  Это
вроде взаимопомощи. Вот... потому... Я, видите ли,  уже  думал  над  этим.
Правда, не с тех позиций,  что  отстаивает  Юра.  Просто  с  точки  зрения
философских категорий: необходимость  и  случайность.  Так  вот,  здесь  -
необходимость, а не случайность. Я даже прикинул на бумаге.
   Карпов протянул Кирленкову свой блокнот. Юра слез со стола и  склонился
над Кирленковым, но тот досадливым жестом отогнал  его  на  более  далекое
расстояние.
   Минут десять в аккумуляторной стояла тишина. Потом Кирленков  возвратил
Володе блокнот и восхищенно сказал:
   - Здорово! Здесь то, чего мне не хватало раньше.
   - Я знаю, Толя, - Карпов смущенно повертел головой, - здесь именно  тот
оператор Гамильтона, из-за которого тебя тогда срезал Беловидов. Но у тебя
не было обоснования его применимости, не было граничных условий.  А  я  их
получил  экспериментально  и  совершенно  случайно,   когда   чинил   твои
борорениевые диски. Это в сущности твои данные... Возьми...
   Кирленков отстранил блокнот.
   - Нет, Володя, спасибо, нельзя. Это твое самостоятельное решение, я  не
могу.
   Под действием противоположно направленных сил блокнот упал на пол.  Юра
подхватил его и начал листать. Но Кирленков прикрыл листы ладонью.
   - Все равно ничего не поймешь, стихоплет. А если поймешь,  то  напишешь
статейку в "Технику - молодежи". Постой, постой...  Как  же  ты  напишешь?
Ага! Вот так: "Мир и антимир.  Они  как  два  неуловимых  друг  для  друга
призрака взаимно пронизываются. Один  для  другого  служит  дополнительным
источником поставки частиц. Они спасают друг  друга  от  разжижения.  Один
физик, идеалист и церковник, как-то с точностью до одной  штуки  подсчитал
число   элементарных    частиц    во    вселенной.    Его    ограниченному
богоискательскому мозгу никогда не понять,  как  слаба  эта  теория.  Ведь
число частиц - это понятие статистическое. На самом деле наш мир и антимир
постоянно обмениваются частицами высоких энергий.
   Что же случилось у нас? Мы,  -  ты  так  и  напишешь,  -  мы,  включили
генератор   искривления   пространства.   Борорениевые    диски    создали
гравитационный потенциал, который как бы, если говорить популярно, понизил
энергетический  барьер  между   противоположными   мирами.   Это   вызвало
флюктуацию полей. И  созданный  в  минус-мире  вакуум  начал  перемещаться
именно к  этой  точке  с  наименьшим  скачком  энергии.  Вопреки  обычному
литературному   сюжету   потенциал   перемещался   по   пути   наименьшего
сопротивления, стремясь достигнуть уровня с наименьшей энергией. И,  пусть
простят нас литераторы,  мы  не  виноваты,  что  в  потенциале  сидел  наш
герой..."
   Кирленкова прервал заливистый Юрин хохот.
   - Ха-ха-ха-а-а-а! Не напишу - флюкту-а-а-ации! Не на-пи-шу... так...
   Пока он смеялся, Володя подошел к Кирленкову и, протягивая ему блокнот,
сказал:
   - Толя, возьми. Ведь все-таки это сработала твоя установка. И сей  факт
не  может  умалить   даже   то,   что   пришла   неожиданная   помощь   от
минус-энергетического потенциала. Просто нужно усилить мощность на выходе,
и  диски  зарегистрируют  всякую  временную  инверсию   без   постороннего
вмешательства. Ты оказался прав.
   А мне это не нужно.  Через  месяц-два  я  заканчиваю  свою  работу  над
поглотителями. Поэтому возьми. И знаешь, что? Сделай  статью  за  твоей  и
моей подписью и отошли ее в "Успехи  физики".  Тогда  твоя  совесть  будет
спокойна.

   Рассказ Юры
   Было раннее свежее утро, кристально-чистое, с мокрой  от  росы  травой.
Профессор, одетый в легкий костюм, сидел перед камином и жег бумаги.
   Немецкие  танки  прорвались  к  узловой  станции,  и   город   оказался
отрезанным. Эвакуироваться не удалось,  и  профессор  должен  был  уйти  к
партизанам.  Но  прежде  необходимо  было  уничтожить   все   следы   того
замечательного открытия, которому были отданы лучшие годы жизни. Ничто  не
должно достаться врагам: ни приборы, ни формулы. Вот вспыхнул и  скорчился
лабораторный журнал, том уже отпечатанного, по еще не подписанного отчета.
   Нужно было спешить, немцы могли нагрянуть  сюда  с  минуты  на  минуту.
Профессору было известно, что  гестапо  уже  два  года  интересуется  этой
уединенной загородной лабораторией, поэтому  возможно,  что  немцы  прежде
всего поспешат именно сюда.
   Вот и все. Профессор швырнул в огонь последнюю бумажку, которая  быстро
почернела и свернулась. Оставался лабораторный стол. На нем все нужно было
разбить и бросить в огонь.  И  главное  -  эта  камера...  Точно  огромная
океанская батисфера, стояла она, прикрученная к массивному железобетонному
фундаменту, уставившись  на  профессора  циклопическим  глазом  кварцевого
иллюминатора.
   Ее и взорвать-то будет не так просто,  подумал  профессор.  Взгляд  его
остановился на двух ящиках тротиловых  шашек.  На  них  лежала  аккуратная
бухта детонирующего шнура, картонная коробочка с капсюль-детонаторами, две
коробки спичек, плоскогубцы для обжима детонаторов и  даже  саперный  нож,
чтобы сделать косой срез на шнуре.
   Все это еще ночью принесли из лесу от товарища М. - секретаря  райкома,
который  был  в  курсе  работ  профессора.  Он  же  днем  раньше  преподал
профессору первый урок подрывного дела.
   Профессор нагнулся  и  начал  вынимать  шашки  из  первого  ящика.  Они
смотрели на него, такие ручные и совсем не страшные. Вот коричневый кружок
на  бумажной  наклейке.  Его  нужно  проткнуть,  под  ним  отверстие   для
детонатора. Все правильно, все так.
   Профессор взглянул в окно и остолбенел.
   У самой опушки он увидел большую машину.  С  бортов  спрыгивали  темные
фигурки, отбегали немного в сторону и выстраивались в  колонну.  Потом  от
колонны  отделилась  группа  человек  в  десять  и  направилась  прямо   к
лаборатории. Профессор  схватил  бинокль.  Он  ясно  видел  грязно-зеленые
шинели и висящие на груди автоматы. Рядом с солдатами шел офицер в  черном
френче, шитом серебром, в фуражке с очень высокой тульей. Профессор видел,
как гнутся под сапогами огромные луговые ромашки, как  лакированный  носок
брезгливо сшиб ярко-оранжевый мухомор.
   "Они будут здесь минут через пять. Ясно, не успею", - профессор  быстро
направился  к  распределительному  щиту.   Включил   рубильник.   Загудели
трансформаторы, напружинив свои медные  шины,  по  которым  текла  энергия
высокого напряжения. Ожили стрелки приборов.  Одна  из  них  медленно,  но
неуклонно ползла к красной черте. Профессор опять взглянул в  окно.  Немцы
были уже почти возле самой ограды. Тогда он  кинулся  к  двери.  Два  раза
повернул ключ. Ленивая стрелка достигла красной черты. Раздался  негромкий
хлопок, и на боковой поверхности сферической кабины обозначилась невидимая
ранее дверца. Она раскрывалась все шире и шире, а между тем в коридоре уже
послышался топот. Немцы разбегались по помещению.
   Говорят, что в минуту смертельной опасности перед человеком  проносится
вся его жизнь. Профессору же неожиданно открылось будущее. Он ясно  увидел
чадящие  трубы  Освенцима,  горы  сплетенных  и  изувеченных  тел  на  дне
осклизлой ямы и волосатые руки с засученными рукавами, которые  с  размаху
бьют оземь грудных детей.
   И еще он увидел себя - пожилого доброго человека, для которого весь мир
сузился до библиотеки любимых книг и высокой кафедры, с которой  он  читал
свои лекции. Еще недавно он мог бы сказать, что люди добры и  стремятся  к
знаниям, а самое большое  добро  на  земле  -  это  помогать  людям  в  их
стремлениях. И ничто не могло разуверить его в этом.  Но  секунда  подвела
итог. Она вобрала  в  себя  ночные  далекие  зарева,  очереди  за  хлебом,
заклеенные крест-накрест  окна.  Все,  что  он  читал  раньше  в  газетах,
вспомнилось ему сейчас и придвинулось близко и  ощутимо.  Те,  кто  пришел
сюда, чтобы убить его, вчера сжигали книги и устраивали облаву  на  людей,
виноватых лишь в том, что у них иная форма носа. Это они изгнали из страны
Эйнштейна... Теперь они здесь. И человек, для которого до сегодняшнего дня
ничего не существовало,  кроме  науки,  вдруг  ощутил  детскую  обиду.  Он
страстно позавидовал молодым  бритоголовым  парням,  которые,  сдвинув  на
бровь выжженные солнцем пилотки, прошли  недавно  мимо  него.  Уже  тогда,
когда в воздухе остались лишь тонкая,  как  пудра,  пыль  и  отзвук  песни
"Вставай на смертный бой...", он впервые пожалел о своей старости.  Теперь
же он ясно понял, что идет такая борьба,  перед  которой  все  отходит  на
задний план. Сражайся, остальное потом. Когда - потом? Когда ты уничтожишь
тех, кто посягнул на твою землю, на  твою  науку,  на  все,  что  отличает
человечество от муравьиной кучи.
   Никогда профессор не думал о том, что  вырванная  им  у  природы  тайна
могла бы стать могучим орудием войны. Но сегодня он  горячо  пожалел,  что
ежедневно отнимал от своей работы шесть часов на сон. Если  помножить  эти
часы на дни и годы, то уже давно он смог бы закончить ее. И тогда в  руках
его страны оказалась бы сила,  способная  мгновенно  швырнуть  любые  орды
фашистов в бездну небытия.
   И еще увидел профессор синее небо. Ласковое небо, которое заслоняет  от
людей звезды и далекие галактики. И это  хорошо,  что  оно  заслоняет  их.
Нельзя постоянно думать о том, что лежит  за  гранью  постигаемого.  Людям
нужно и просто так, бездумно, смотреть в облака, лежа в  густой  и  пряной
траве, где стрекочут кузнечики. Людям нужна красота, смех и беззаботность.
Отдых тоже нужен людям. Глубокий отдых после тяжелой работы.
   Вот сейчас он уйдет из жизни. И самое важное для него сейчас - это вера
в великую власть справедливости, которая всегда восторжествует, как бы  ни
был темен и страшен сегодняшний день. Не раз  мрачные  изуверы  заставляли
человечество блуждать впотьмах, не  раз  слабые  духом  шептали,  что  это
навечно, но всегда приходило светлое завтра.
   В тот момент, когда  первый  приклад  обрушился  на  дверь,  ведущую  в
лабораторию, за профессором захлопнулась другая дверь, ведущая в  антимир.
Дверь дираковской кабины.
   Когда немцы ворвались в лабораторию,  она  была  пуста.  Только  гудели
трансформаторы и вспыхивали  электронные  лампы,  да  в  огромной  круглой
камере светился иллюминатор. Офицер велел тщательно обыскать всю  комнату.
Один из немцев заглянул в светящийся иллюминатор, увидел там  запрокинутое
лицо с темными тенями впалых щек. В лаборатории начался переполох.
   Приклады застучали по гудящему металлу огромной  сухопутной  батисферы,
по неподдающемуся прозрачному материалу иллюминатора.
   Тогда офицер в эсэсовском мундире вырвал у одного из солдат  автомат  и
дал короткую очередь по иллюминатору. Брызнули отколотые  чешуйки  стекла,
по комнате затарахтели рикошетирующие пули.
   Тогда эсэсовец стал бить прицельно в одно и то же место, с каждой пулей
выбивая  осколки  слоистого  стекла.  Когда  опустел  магазин,  он  знаком
потребовал  другой  автомат  и  продолжал  стрелять.  Наконец  стекло   не
выдержало и лопнуло. Почти абсолютный вакуум всосал  в  себя  весь  воздух
комнаты. Окна в лаборатории лопнули. Раздался взрыв. Но это не  был  взрыв
тротила или пороха, это был взрыв  изменившейся  кривизны  пространства  -
взрыв гравитации.
   Все,  что  находилось  в  лаборатории,  было   искалечено.   Застыв   в
неестественных  позах,  повсюду  валялись  трупы  в   немецких   мундирах.
Батисфера же была пуста. Лишь  внутри  ее  вспыхивали  и  угасали  зеленые
звезды аннигиляции. Немцы опоздали. Профессор уже  был  там,  где  его  не
могла коснуться ничья рука нашего мира.

   Страничка из дневника Юры
   17.3.19...  года.  Суббота.  Сегодня  прилетит  вертолет.   Вчера,   по
требованию товарищей, написал рассказ. Они говорили, что хотя им  все  уже
ясно, необходимо восполнить некоторые детали. А это может  сделать  только
искусство. Не знаю, удалось ли мне, но  я  очень  старался.  Мне,  правда,
больше хотелось написать об этом поэму, но товарищи, большинством голосов,
выбрали прозу.
   После того, как я прочел свой рассказ, опять  были  споры.  Но  уже  не
принципиальные, а только о деталях. Все теперь  сводилось  к  одному:  как
профессор - после моего рассказа уже  не  говорили  Незнакомец,  а  только
профессор - сумел  вернуться  назад,  если  немцы  разбили  иллюминатор  и
испортили вакуум. Пока можно только гадать. Неясно еще  и  другое:  почему
появление  профессора  в  запертой  аккумуляторной  сопровождалось  такими
световыми эффектами.  Но  здесь,  как  сказал  Кирленков,  нам  вообще  не
разобраться до тех пор, пока мы не  научимся  сами  создавать  дираковский
вакуум. В том, что мы научимся его создавать, никто  не  сомневается,  так
как профессор сегодня впервые открыл глаза. Он даже произнес: "Мы победим"
и вновь потерял сознание. Это случилось  час  назад,  после  того,  как  я
прочел свой рассказ. Я горжусь, и все остальные - тоже.
   Так что последнее слово все-таки принадлежит не писателю, а жизни.  Тем
более, что она еще впереди.
   Я долго не мог придумать заглавие к моему рассказу. Помог  мне  в  этом
Кирленков. Он прищурился, коснулся зубов костяшками пальцев и сказал:
   - Как тебе понравится название "Вспышка сверхновой"?
   Я  ответил  ему,  что  оно  слишком  научно.  Тем  более,  что  никакой
вспышки-то  и  не  было.  Просто  появление  или,  если  угодно,   падение
неожиданного гостя сопровождалось  излучением,  которое  напоминает  взрыв
сверхновой.
   - Постой, постой, как ты сказал -  падение?  -  перебил  меня  Толя.  -
"Падение сверхновой"! Каково? Нравится?
   Но пора кончать. Я уже слышу, в небе стрекочет  наша  стрекоза.  Побегу
встречать. От мамы и Галочки очень давно не было писем. Целых две недели.