Никита Елисеев.

Судьба драконов в послевоенной галактике

 

 

      Copyright Никита Елисеев

     From: [email protected]

     Date: 16 Nov 2000

 

 

                           Фантастический роман

 

 

 

 

 

Об авторе

 

      Публиковался в журналах "Октябрь", "Новый мир"

 

 

 * Часть первая. "Отпетые" *

 

Глава первая. Скандал в благородном семействе

 

     Стена  почти  развалилась.  Камни  превращались  в  труху,  становились

землею.  Развалины  стены заросли  травою, кое-где выросли, выстрелили вверх

тонкими гибкими стволами кусты и молодые деревья. Летом весело было смотреть

на  зеленеющую, уже  не прямую,  волнистую, прерывистую  линию стены.  Стена

стала человечнее, округлее и одновременно природнее. В безжалостности прямой

линии, в ее бесконечности  есть что-то противное  натуре человеческой,  хотя

прямая линия -  создание, измышление человечьего разума, а не природных сил.

Человеку страшно на бесконечной прямой так же, как и в замкнутом бесконечном

круге...

     ...Я легко перемахнул через осевшую стену и  пошел  по пояс  в  высокой

траве, порою срывая травяные метелки или сшибая головки репейников. Потом  я

выбрался на прогалинку, где трава была не  так высока и густа, где было сухо

и солнечно, уселся на прогретую солнцем землю и стал ждать.

     Мэлори  долго  не  шла.  На  нее  это  было похоже, но так  она еще  не

запаздывала  ни  разу.  Я  лег  на  спину  и  стал  смотреть  в  небо.  Мне,

распластанному, раскинувшему руки  крестообразно,  приемлещему в  себя тепло

лета, отсюда, снизу,  были видны пики трав, вонзающиеся  в самое небо, и то,

как  по одному из  стеблей туда  же, к  истаивающему в  небе белому плоскому

облаку ползет жук.

     - Джек, - услышал я голос Мэлори и повернул голову...

 

          ------------------------------------------------------

 

     - А ты не боишься?

     - Чего?

     - Ну, ты вот ходишь сюда, ну, не боишься?

     Голова  Мэлори  лежала  на  моей  руке,  она  смотрела  на меня  широко

открытыми, немного удивленными глазами. За этот взгляд я готов был приходить

сюда, хотя бы здесь высились настоящие стены, а не эти развалюхи.

     - Боюсь, - честно ответил я, - немного боюсь. Но совсем немного...

     -  Да...  Сейчас не так  страшно.  Воспитательница говорила, что  скоро

вообще такие заведения отменят...

     - Ты верь ей больше... Мне еще отец втюхивал, что, мол, временная мера,

а ему...

     И тут я осекся. Надо ж было ляпнуть. Про отца и про то,  что не отменят

эти самые... "инкубаторы".

     Искоса я глянул на Мэлори. Но она нимало не испугалась и  не обиделась,

не расстроилась. Мэлори продолжила:

     - А ему дед, да?

     Я смешался.

     - Дда, - неуверенно выговорил я.

     Мэлори прыснула, потом уселась и с удовольствием потянулась.

     - Ох, и дурацкий у тебя был вид, когда ты свое "дда" тянул.

     Она засмеялась и легонько пихнула меня в бок:

     -  Кавалер! Рыцарь!  Первый  пункт устава: "Встречаясь с  девушками  из

орфеанумов,  не  напоминайте  им  об их  долге. Это может  повергнуть  их  в

депрессивное  состояние.  Беседуя  с  девушками  из  орфеанумов,  старайтесь

избегать упоминаний о семейных отношениях".

     Я тоже уселся, зло сказал:

     - Гуманисты... Сволочи... Не напоминайте.

     Мэлори склонила голову набок и весело спросила:

     -  Интересно,  а  что  ты  предлагаешь:  "Встречаясь   с  девушками  из

орфеанума, поинтересуйтесь, кто их  родители,  затем расскажите о своих",  -

так  надо  написать?  Или  вот  еще:  "Беседуя  с  девушками из  орфеанумов,

обязательно посетуйте на ожидающую их печальную участь", - так? Да?

     Она  говорила  это  без  обиды  и  раздражения. Подкалывала. Я подтянул

колени к подбородку, уткнулся в них лицом и пробормотал:

     - Я тебя не отдам...

     -  Что?  -  изумилась Мэлори. -  Что, что?  Ой, глядите  на  него...Ой,

"отпетый" из "отпетых". Ну, я помру. Не отдаст.

     И Мэлори залилась своим звонким заливистым смехом.

     Я недовольно посмотрел на нее.

     - Не понимаю, как ты можешь смеяться.

     - А что? - Мэлори стерла слезы, выступившие у нее на глазах от смеха. -

Мы, инкубаторские, в этом выращены, к этому готовимся. Ты же вот знаешь, что

когда-нибудь  умрешь  - и ничего, не ходишь с кислой мордой. Ну? Чего ты?  -

она снова толкнула меня.

     Я молчал. С Мэлори всегда было так.

     Это  я  должен  был утешать ее, если не мог спасти, ее  - черноволосую,

худенькую, большегрудую мою Мэлори...

     Я замотал головой.

     Мэлори вскочила  на ноги, воздела  руки  к  небу и замогильным  голосом

завела:

     - Дочери  Дракона!  Воспитанницы планеты, днем и ночью,  бодрствуя и во

сне, в играх и занятиях, под открытым небом и под крышей Орфеанума, никогда,

никогда, никогда, нигде,  нигде, нигде, ни при каких  обстоятельствах  мы не

забудем наш долг перед планетой. Жизнь - этот дар планеты, дар людей...

     - Замолчи! - я быстро поднялся и схватил ее за плечи. - Замолчи!

     -  Фе... - хмыкнула Мэлори, - три раза в день - утром, днем, вечером. И

лишний раз не только не возбраняется, но даже рекомендуется... Между прочим,

очень помогает, просто спасает. Есть же идиотки, которые бродят целыми днями

с горящими глазами  и твердят эту молитву. Если кто проскакивает, так только

они. Ну, редко, редко.  Одна на миллион.  Чтобы  другим  не обидно  было.  И

получается  из  такой  спасшейся  зануда-истеричка,  вроде  нашей  Памелы  -

воспиталки. Помело... "Деточки, - передразнила она воспитательницу, - будьте

достойны вашего жребия". Я ей однажды врезала: "Что же вы-то, - спрашиваю, -

оказались недостойны?"

     - А она?

     - Разревелась.  Убежала из классной  комнаты. Ревела в сортире белугой.

Меня  потом к  директору вызывали. Помело за  меня заступалась. Лопотала: "Я

прошу,  умоляю,  никаких  санкций,  никаких! Девочка  была совершенно права.

Совершенно.  Я  не должна,  я не имею права  так часто твердить девочкам эту

фразу. Я виновата, что проявила  несдержанность..."  А  я и говорю: "Что вы,

что вы,  Памела  Ксеньевна, напротив, это я перед вами  виновата... Я готова

просить прощения...Это я была несдержанна и груба.  Могу только сказать, что

толкнула меня на этот шаг зависть, низкая зависть. Я хотела бы, я мечтала бы

быть такой, как вы..." Чувиха тут, как бурак, покраснела и заткнулась.

     - Ты - жестокая!

     - Неа. Я - веселая. Я - сильная.

     - А я - грустный и ...слабый!

     -  Ты? - Мэлори  ткнула в меня  пальцем.  - Ты -  слабый?  Длинноногий,

длиннорукий, ну-ка, догони!

     Она  бросилась  бежать  - я кинулся за ней.  Она здорово  бегала, но ей

мешал  в беге длинный белый  балахон, сковывающий  ее  движения.  Я довольно

скоро догнал ее, поднял на руки и понес, прижимая к себе.

     - О! - Мэлори ухватила меня за нос. - Слабак! Дохляк! Дохлятина!

     - Слушай, - спросил я, а вас что - наказывают?

     - А как же, - с гордостью сказала Мэлори, - мы, инкубаторские, такие...

Нас нельзя не наказывать.

     - И как же вас наказывают?

     - Ну как... прогулок лишают, книжки из библиотеки не дают про  драки, а

только про любовь, в кино не водят, потом это... сладкого лишают.

     - Сладкого? - я остановился и воззрился на нее в изумлении.

     Она тоже удивилась:

     -  Ты  чего уставился?  Ну  да,  сладкого... пирожного  там,  шоколада,

конфет, компота...

     - Ком-пота? - раздельно проговорил я.

     - Компота, - подтвердила Мэлори.

     Я расхохотался и чуть не уронил Мэлори.

     Она обхватила меня за шею и вдруг рассмеялась вместе со мной:

     - Ага, компота...

     Я  поцеловал  Мэлори,  тихо  опустил ее  ноги  на  землю...  Мы стояли,

обнявшись так, долго-долго...

     - Дурак, - оторвалась Мэлори, - задохнуться можно.

     - Ну и пусть...

     -  Подожди, - она отстранилась  от моих  губ, - погоди...  Мы  как-то в

кантине подрались, стали пирожными швыряться; Жучка на шум прибежала, а ей в

лоб заварное - плям! - и в нос - хлысь! Вот смехота была.

     - Сладкого лишили?

     - А  как  же! Жучка  -  баба  хорошая,  веселая. Говорит: вы  пирожными

объелись до  того, что кремовые обстрелы устраиваете. Будет с  вас. Посидите

недельку без глюкозы и сахару. Только на пользу.

     - Жучка...За что вы ее так?

     - За имя - Джульетта.

     - Юлия?

     - Неа. Джульетта. Джульетта Сидоровна.

     - По-моему, смешнее, чем Жучка.

     - Конечно, смешнее. Мы ее любим. Она для нас танцы с "отпетыми" выбила.

     - Тебе понравилось?

     - У... "отпетые" знаешь какие!  И танцуют не так, как некоторые... Ноги

оттаптывают.

     - Настоящие "отпетые"?

     - Счас. Курсанты, конечно.

     Я сжал Мэлори.

     - Вот ты какая - пирожными бросаешься, над  воспитательницами смеешься,

с курсантами шашни водишь...

     - Ох, дурак, пусти, пусти...Ого, вот это раздул ноздри  - у тебя сейчас

оттуда дым повалит, как у Дракоши...Ого...

     Я клонил Мэлори к земле...

     ------

 

     - Ты веришь, что он все видит?

     - Кто?

     - Ну, Дракоша, кто же еще?

     -  Нет...  Как  он  может  все  видеть?  Может,  там,  где   его  глаза

установлены, видит?

     -  У нас  на всех  четырех стенках  орфеанума  по огроменному глазу.  С

окно... О! О- такие. И то краснеют, то бледнеют, то зеленеют...Смехота...

     - У нас в квартирах установлены. На улицах - редко...

     - У "отпетых" вообще глаз нету. Только в палестрах.

     - Мне отец объяснял: если ты глаз не видишь, то и Дракон тебя не видит.

     - Дурость. А если  ты к глазу спиной - затылком повернулся: ты же  глаз

не видишь, а он-то твой затылок точно видит.

     - Ничего не  дурость, - рассердился я,  - он лица твоего не видит, если

уж так хочешь быть точной. Батя у меня не врет и зря не говорит.

     - А затылок, спину видит?

     - Ну...

     _ Это хорошо. Мы знаешь, как иногда развлекаемся? В  дортуаре - "Дочери

Дракона" отбарабаним, все воспиталки выйдут - ключиком щелк, по коридорчикам

топ-топ -  а мы на кровати вскочим: "Э!" - она высунула язык, потом вскочила

на ноги,  повернулась ко мне  спиной и  нагнувшись задрала юбку, - приятного

аппетита, папочка!

     - Может, ему нравится?

     - Ну да, нравится. Глаз аж багровеет - во как ему это нравится.

     - Мне  так нравится, -  сказал  я  и обнял ноги Мэлори, потерся  о  них

щекой, - очень.

     - Еще бы тебе не нравилось, - Мэлори несильно подергала меня за волосы,

- тебя-то папа с мамой,  постанывая от удовольствия, сработали, а  надо мной

художники, скульпторы, компьютеры,  роботы, ученые, институты, лаборатории -

мозг и мускулы всей планеты трудились.

     Я отодвинулся.

     - Зачем ты так говоришь?

     Мэлори присела на корточки, заглянула мне в лицо:

     - Джек, ты чего сегодня такой?

     - Какой?

     - Нудный... Будешь дундеть - я к тебе больше не приду. Понял?

     Я кивнул.

     -  О, кстати, -  она хлопнула  меня по плечу, - мне  и  так-то  немного

осталось...

     - Как? - я бросил Мэлори на землю и вцепился ей в плечи. - Как?

     - Пук,  -  спокойно  ответила  Мэлори,  -  Дракоша  проголодался.  Были

смотрины.  Конкурс. Я  набрала 120 очков. Высший  балл... Уникальный случай,

между прочим.  У  Дракоши  глаз побелел  от  восторга,  с  мраморной стенкой

слился. Такое было в истории орфеанумов всей планеты шесть раз. Шесть раз. Я

седьмая. Представляешь?

     Я отпустил плечи Мэлори. Опустился рядом с ней на землю.

     - Представляю. И поздравляю. Ты из-за этого опоздала?

     - Ага. Меня девки поздравляли.

     - С чем?

     - С высшим баллом, с чем! Э, недотепа ты, недотепа...

     - Я  не понимаю, не понимаю, - я замотал головой, - не могу понять! Они

же тебя со смертным приговором поздравляли...

     Я осекся и поглядел на Мэлори.

     Я боялся, что она снова засмеется.

     Или наоборот, напротив - разрыдается.

     Мэлори  взяла  мои  руки в свои, чуть  склонила голову и,  посерьезнев,

сказала:

     - Да. Ты прав. Это может показаться странным, но  я была так счастлива,

когда после  каждого моего номера мне хлопали, а глаз - тот, что на стене, -

бледнел и бледнел... Знаешь, многие  даже  плакали. Жучка меня  расцеловала,

потом убежала прочь. Ты не поймешь... После такого и умереть не страшно.

     - Где уж мне, - буркнул я, - что ты хоть там делала?

     - А все! Читала, пела, танцевала, отрывок из пьесы разыграла...

     - Сама с собой?

     Мэлори  преобразилась,  она отпустила  мои руки; голову  и  стан  стала

держать еще  прямее - какой-то неуловимый  ток прошел  по всему ее существу.

Передо мной стояла уже не Мэлори...  Вернее, Мэлори,  но другая,  не знаемая

мной до сих пор...

     - Не  мнишь ли  ты, что я  тебя  боюсь? -  произнесла она.  - Что более

поверят польской деве, чем русскому царевичу? Но знай! - она остановилась  и

продолжала:  - Что ни  король, ни папа, ни вельможи  не думают о правде слов

моих. Димитрий я иль нет - что  им за дело? Но я предлог раздоров и войны!..

И тебя, мятежница, поверь, молчать заставят! Прощай!

     - Здорово, - сказал я.

     Мэлори улыбнулась, поморщилась  и помахала рукой, дескать, слушай,  что

дальше будет:

     - Постой,  царевич,  -  она вытянула  руку вперед, лениво,  медленно, -

наконец, - Мэлори чуть качнула ладонью, - я слышу речь не мальчика, но мужа,

с тобою, князь, она меня мирит, невольный твой порыв я забываю...

     Мэлори замолчала, положила мне руки на плечи:

     - Нравится?

     - Кто это? - спросил я.

     - Очень древний поэт из чужой галактики. Пушкин...

     - Аа, - припомнил я, - точно... у них не было драконов!

     - Да нет, -  качнула головой Мэлори, - не совсем... Драконы у них были,

но какие-то дегенеративные, выродившиеся. Их перебили еще до войны...

     - Счастливые, - сказал я.

     - Ну,  - Мэлори оглянулась, будто  ее кто позвал, а  потом сказала: - У

них свои проблемы... Они, к примеру, разноязыкие.

     - Это как? - не понял я.

     - Да очень  просто, - Мэлори пожала плечами, -  не то,  что на планетах

разные  языки  -  это само  собой,  а  на  каждой планете  не  один язык,  а

несколько...

     - Как же они живут? - пробормотал я.

     - Плохо  живут... У нас Дракон  -  и  вся забота. А  у них  каждый  для

каждого - дракон. Воюют, не понимают друг друга...

     - Я тебя тоже не понимаю...

     Я смотрел на Мэлори -  и не мог взять в толк, не мог поверить в то, что

ее не будет, через неделю не будет...

     - Слушай, - сказал я, - а  может, он там...ну...  понимаешь? Может,  вы

там просто живете? Пляшете, танцуете, развлекаете?

     - А он сено ест? - Мэлори махнула рукой. - Нет, Джек, и не надейся. Нам

ведь фильм показывали  про старичка Дракошу. Никому больше такого фильма  на

целой планете не показывают. Только нам и "отпетым".

     - И... и что там?

     Мэлори сгорбилась, закрыла лицо руками.

     -  Добился своего,  - услышал я  ее  сдавленный  голос, - весь  день...

Добился...

     - Мэлори, - я тронул ее за плечо, - прости меня, прости...

     Она отняла ладони от лица, встряхнулась и спокойно сказала:

     - Это ты меня прости, Джек. Я знаю - инкубаторским запрещено навязывать

свои проблемы  другим. А  я навязываю. Это -  правильное  запрещение,  Джек,

верный запрет. Если бы не Дракон, нас бы не было.

     Я сжал кулаки:

     - Мэлори, - предложил я, - давай убежим?

     Мэлори смотрела на меня с изумлением.

     -  Ты что? А школа? Ты представляешь, скольких  он  сожрет, если ему не

достанется та, которую  он хотел?  Тут одними  инкубаторскими  не обойдется.

Такая катастрофа всепланетная будет - уу- только держись.

     - Так были случаи? - заинтересовался я.

     Мэлори кивнула:

     - Были. За всю  историю  школ трижды убегали кандидатки. Двоих поймали,

одна явилась сама, но во всех  случаях  дра-дра  не угоманивался даже тогда,

когда ему приводили беглянок. Жрал, и жрал, и жрал. Мел  все и всех подряд в

течение нескольких недель.

     - Я его убью, - сказал я.

     - Кого? - не поняла Мэлори и снова оглянулась.

     - Дракона, - сказал я.

     Мэлори прыснула от смеха:

     - Ой, я в "отпетые" пойду. Пусть меня научат.

     - Я убью дракона, - повторил я.

     _____________________________________________________________

     - Где ты болтался? - спросил отец.

     - Нигде, - буркнул я.

     - Ты был в парке орфеанума?

     Я промолчал.

     Отец поглядел на сереющий в углу комнаты глаз дракона. Он  был похож на

экран, на зеркало, туго затянутое тканью.

     Я тоже поглядел на этот глаз.

     - Был, - ответил я, - ну и что?

     Отец хотел было что-то сказать, но сдержался.

     В прихожую вошла мама, поклонилась драконьему глазу, потом сказала:

     - Привет, чего такие мрачные?

     - Полюбуйся на этого героя, - сказал отец, - снова шастал у орфеанума.

     Мама повесила плащ на вешалку, поправила волосы перед зеркалом:

     -  Ну что же,  может,  он в  "отпетые"  собрался...  Джек?  Ты часом не

собираешься в "отпетые"?

     Я повернулся и вошел в свою комнату, плотно притворив за собой дверь.

     Я лег на диван, закинул руки за  голову, потом приподнялся  и харкнул в

драконий глаз. Слюна долетела до сероватого экрана и тут же исчезла,  словно

бы экран  глотнул - растворил  в  себе слюну... Спустя некоторое время экран

засветился зеленоватым странным  свечением. Я расхохотался, я приподнялся на

локтях и харкнул еще и еще раз - свечение усилилось...

     - А... гнида,  пресмыкающееся, гад, гадина, жаба, жабеныш, долго же  до

тебя доходит...

     - Джек, - закричал за дверью отец, - что ты там делаешь?

     Отец распахнул дверь. Он был бледен, как полотно, как стена орфеанума.

     - Он там эксперименты  ставит, - крикнула из кухни мама, - Джек, я тебе

еще совет  дам:  подкинь  кирпич и подставь  голову  под падающий  кирпич  -

дешевле выйдет.

     - Рахиль, - заорал отец, - нельзя так шутить.

     -  О  господи,  -  мама  выглянула  из кухни, - избавьте меня  от ваших

комплексов. Я выматываюсь на работе, как... я не знаю что. Прихожу домой - и

здрасьте  -   два  неврастеника...  Один  не  знает,   куда  слюну  деть,  -

эксперименты ставит, другой - орет как резаный...

     Я вскочил с дивана.

     -  Так? На  работе,  да?  Планету  спасаешь?  Материал  для  орфеанумов

готовишь, ну как же - генный инженер высшего разряда, да еще и скульптор, да

еще  и  художник... Ты  несчастных плодишь, ты этому  зеленому ублюдку, этой

гадине  жизнь  спасаешь!  Если  бы не  такие,  как  вы, эта  жаба  хавала бы

обывателей планеты, а не безродных "инкубаторских"  -  и тогда  бы ее  точно

убили...  точно бы возненавидели и убили.  Ты...  ты... вроде дракона... И я

плюю, плюю...

     Я повернулся и еще раз плюнул.

     На  этот раз слюна не  долетела до глаза дракона, упала на пол, но глаз

усилил свечение.

     Отец  опустился  на диван, обхватил голову. Мама села  на стул, достала

пачку сигарет, закурила.

     -  Видишь  ли,  Джек,  -  сказала она  и выпустила  дым тонкой струей к

потолку, - в  чем, кроме всего  прочего,  опасность  тотальной  диктатуры? В

увеличении  самомнения  у  обывателей...  Любой  долбак  и  дурак,  если  он

додумается до  того, что  нехорошо отдавать на  съедение зеленому змею живых

девушек (для этого много ума не надо), выйдет, заорет какую-нибудь глупость,

вроде "Долой дракона!"  - и уже  чувствует себя всепланетной  знаменитостью.

Ну,  как  же!  Он - один!  А им и дракон интересуется, и тайная  полиция,  и

"отпетые"... Скромнее надо быть,  сыночек. Ладно...  пойду переоденусь, а то

сразу - с корабля на бал. Из лаборатории - на кухню... от одного дракона - к

двум.

     Мама поднялась.

     - Рахиль, - позвал отец.

     - Что, Дженнаро? - мама воткнула  недокуренную и до половины сигарету в

пепельницу.

     - Почему ты не хочешь всерьез поговорить  со своим  сыном? Почему ты не

хочешь  рассказать ему, над  чем  вы сейчас работаете?  Джек, я ведь говорил

тебе, скоро орфеанумов вовсе не будет. Лаборатории работают над...

     - Сеном для дракона, - съязвил я.

     Мама пожала плечами:

     -  Знаешь, Дженнаро, я думаю, что в восемнадцать лет человек сам должен

соображать,  без серьезных разговоров... Серьезные,  откровенные разговоры -

это для четырнадцати  - шестнадцатилетних... В  восемнадцать  лет уже  можно

человека  знакомить с искусством  дипломатии,  если  он  не  полный  кретин,

конечно.

     Мама ушла в родительскую комнату одеваться. Мы остались вдвоем с отцом.

     - Джек, - отец опустил руки, - что-нибудь случилось?

     Я пожал плечами.

     - Джек, - отец поморщился и сглотнул, - может, нам попросить для тебя в

Комиссии квартиру? Тебе тяжело с нами?

     - Мне, - я вдруг понял, что сейчас разревусь, - тяжело со всеми...

     Мама вышла из комнаты, запахивая халат:

     - Что будем есть? - она затянула пояс халата.

     - Мне все равно, - тускло сказал отец.

     - Мне тоже.

     - И мне, - разозлилась мама, - ну вас всех. Будете жрать яичницу.

     Она ушла на кухню, зажгла газ.

     Я уселся на стул и тихо сказал отцу:

     - Если бы не эта зеленая гадина, у нас во всех домах были бы не вот эти

допотопные газовые горелки...

     Мама  разбила  яйца,  вылила  их на  сковородку.  Сковородка  зашипела,

зашкворчала.

     -  Конечно,  - продолжал я, -  когда  вся планета только и  занята тем,

чтобы придумать такое, чтобы в хавальник жабе впихнуть, чтобы та живых людей

не жрала, - тут не до человеческих кухонь.

     - Джек, ты хлеб в распределителе взял?

     - Нет, - огрызнулся я, - не взял.

     - Пойди и возьми.

     - Не пойду.

     Отец поднялся:

     - Я схожу.

     -  Что  такое? - мама  выключила  горелку,  выглянула  из кухни.  -  Не

понимаю,  просто  не понимаю...  Он не выполняет простейших, элементарнейших

обязанностей... Ты уроки сделал?

     -  Нет. Мне 18  лет  - и мне надоело  делать  уроки. Я хочу  жить, а не

учиться.

     Мама всплеснула руками:

     - Ба, ба, какой пафос! Я вот до сих пор учусь, живу и учусь, а этот...

     - На повара...

     Мама покраснела:

     - Да... ну что я могу сказать: дурак и хам...

     Она вернулась на кухню.

     Папа ушел за хлебом.

     Я лег на диван и стал смотреть в стенку, в обои.

     Я следил за узором обоев, и мне,  как в детстве, стало казаться, что из

волнистых обойных узоров складываются смешные и  страшные рожи, расплюснутые

и вытянутые, вытянутые и расплюснутые.

     Пальцем я провел по стене. Закрыл глаза.

     Я снова увидел Мэлори.

     Папа вернулся с хлебом. Мама позвала:

     - Идите ужинать.

     Я  вошел в  комнату. На столе  шипела  яичница  из шести яиц с беконом;

кроме того, в глубокой глиняной  миске лежали грудой  пупырчатые  небольшого

размера твердые огурчики, ломти свежайшего хлеба, квашеная  капуста, спирт в

запотевшем графинчике и кроваво-красная наливка в  фигурной, искусно выдутой

бутылке, изображающей дракончика, стоящего на задних лапах.

     Мама  разделила  аппетитно  скворчащую,  будто беседующую с  кем-то  на

непонятном  языке яичницу на три части,  брякнула мне  на  тарелку мою долю,

спросила:

     - Ты руки-то мыл?

     Я промолчал.

     - Понятно...Дженнаро, наливай. Ребенку - наливку, нам - спирт...

     - Мне тоже...

     - Нет, милый, ты и  без спирта...  плюешься... Разливай. "Не задерживай

движенье", - моряку кричит.

     - Ты, - я смотрел на то, как папа разливает сначала спирт, потом  вино,

- спирт из лаборатории принесла?

     Мама подняла свою рюмку:

     - А как же! С зеленого дракона хоть спирта литр! За дракошу!

     Я оглянулся. Глаз дракона, чуть выпуклый, квадратный, серый, похожий на

экран неработающего телевизора, висел в углу квартиры, мирно и безразлично.

     Малозначащая деталь городского быта - экран, привинченный на стыке стен

и потолка.

     Мама   аппетитно   хрумтела   огурчиком,  вилкой   зачерпывала   длинно

порубленную капусту.

     - Не оглядывайся, - усмехнулась она, - ушей  у него нет. Были, да потом

- отказались. Дракоша нервничает - люди зря гибнут. Всем нехорошо.

     - Понятно, - я все еще смотрел в серый экран.

     - Ты ешь лучше, понятно ему... Видали, пониматель какой, - мама уцепила

вилкой белый кусок яичницы и отправила его в рот.

     Папа ел молча, подбирал хлебушком остатки.

     - Погодите, -  сказал  я,  - погодите, я  тоже дра-дра поприветствую...

чтобы  понервничал... старичок.  Не все дракоше масленица  - будет и постный

день, такой поговорки у вас нет?

     Мама не успела ответить, я вскочил на стул, высунул язык:  "Ээ!", потом

повернулся к  глазу  спиной, стянул штаны и  показал  дракону  зад:  "Кушай,

приятного аппетита!"

     Мама сорвалась с места:

     - Джек, уймись, прекрати, Джек!

     Она грохнулась на пол на колени перед драконовым багровеющим глазом.

     Отец  вышиб стул  из-под моих ног,  поймал  меня  за шиворот, отволок в

другую комнату (словно там не было глаза дракона) и с силой врезал по скуле.

     - Застегнись, - прикрикнул отец, - застегнись, идиот, подонок...

     Багровый  свет  наполнял  всю  комнату.  Я  подтянул  штаны,  застегнул

ширинку.

     Из комнаты я услышал мамин крик:

     - На колени, Дженнаро, Джек! На колени!

     Отец бухнулся на колени.

     Я уселся на диван, потрогал рассеченную скулу.

     Такого багрового режущего света я не видел ни разу в жизни.

     Папа   устало  поднялся  с  колен.  Почистился.  Багровый  сумрак  стал

рассеиваться.

     Я услышал мамины всхлипывания.

     - Идиот, -  тихо сказал отец, - просто идиот. Ты думаешь, ты - храбрец?

герой? Нет,  ты  просто  идиот,  не  умеющий  просчитывать результаты  своих

действий.  Цена твоему  геройству  -  грош.  Ты вроде  ребенка,  который без

родительского  догляду вышел на балкон, протиснулся сквозь балконную решетку

и  стоит на карнизе над  бездной. Он не  понимает, с чем играет; у  него нет

страха  высоты. Ему повезло: он еще ни разу не падал из кроватки, поэтому он

не  боится упасть с небоскреба. О,  идиот, идиот! -  отец  печально  покачал

головой.

 

 

Глава вторая. Маму надо слушаться

 

     С меня сорвали одеяло.

     - О! Герой. Вставай, просыпайся... Пора, пора...

     Я плохо соображал и сквозь сон слышал голос мамы:

     - Я ордер  спрашиваю. Меня не интересуют  ваши пропуска, вы  не на свой

объект пришли, а вломились в мою квартиру, поэтому...

     - Эй, парень, - голос грохнул над самым ухом, -  ты что ли ж... дракону

показывал? Ну, собирайся, дококетничался - ты ему понравился.

     Голова  у меня кружилась, даже  и без  одеяла я  проваливался в  мягкий

нежный сон.

     -  Чувиха,  не  раздражай ребят, что  ты мельтешишь  в своем  капотике?

Ребята из подземки - баб уже год не видели, а ты тут...

     - Б... да  он снова  дрыхнет!  Мужик! Тебе же  сказали:  сна  больше не

будет. П...ц, приехали!

     Резкая   боль.  И   я  открываю  глаза.   Вся   комната  залита  ровным

умиротворяющим  белым светом.  Это сияет глаз дракона. Черные тени  людей  в

зеленой форме. Их много. Тени,  черные и четкие, мама в халате, накинутом на

ночную рубашку. Холод, неприютность. И  страх, омерзительный, ледяной страх,

подрагивающий  в низу  живота.  Я начинаю  одеваться. Я  одеваюсь  медленно.

Стараюсь одеваться как можно спокойнее, не спешить. Ухо и пол-лица горят, из

губы сочится кровь.

     Мама указывает на стоящего рядом со мной здоровенного детину.

     - Как его фамилия?

     Человек в кепи, надвинутом на самые глаза, устало усмехается:

     -  Чувиха,  у  нас  нет книги скарг та пропозиций.  Потерпи... тебе  же

объясняют, что  мы  из подземки, все... Жили бы как люди, не рыпались бы - и

отношение к вам было бы людское, а так...

     Здоровенный детина слышит весь этот разговор  и, искоса глянув на маму,

с силой лупит меня по затылку, швыряет одежду на пол:

     - Ты что, к девке на именины? К бабушке на блины? Собирайся!

     Дрянь... Жирная  дрянь... Ох, как  бы я ему врезал... А что  мне мешает

ему врезать? Видимо, кое-что мешает, потому что едва лишь я  занес  руку для

удара, как тут же  полетел в угол, сшибленный  тяжеленным кулаком. Из носа у

меня полилась кровь.

     Очевидно,  я отрубился, отвалился на время, на  короткое время меня  не

было в этом мире, стиснутом четырьмя стенками комнаты и залитом ровным белым

светом глаза успокоившегося, блаженствующего дракона.

     Детина поднял-подтянул меня за руку вверх, встряхнул как следует:

     -  Ну  ты, тля!  Ты будешь,  мать твою,  одеваться  или  будешь  козики

строить?

     Он  толкнул  меня  другому охраннику, тот  дал  мне  ногой  пинка  -  я

откатился  к  следующему; следующий  долбанул меня в грудь  кулаком  - слезы

бессилия  и  обиды   лились  у  меня  из  глаз.  Я  хрипел  и  даже  пытался

сопротивляться, но это только смешило и подзадоривало пинающих, бьющих меня.

     Мама вошла в комнату.

     Человек в кепи, развалясь, сидел на стуле.

     - Чувиха, ну  ты дозвонилась до самого "своего"? Ага? И он сказал  тебе

все,  что  он думает по  поводу твоего звонка? И  объяснил  тебе,  что такое

тайная полиция? и подземка?

     - Я сама знаю, что такое подземка, - огрызнулась мама.

     - Ах ты господи, - человек  в кепи  хмыкнул, - мы причастны к сферам...

Какой-нибудь из секторских боссов насладился горячим пышным телом?..

     Мама резко и сильно въехала человеку в кепи по  щеке, да  так, что кепи

слетело  у него с головы,  и  я,  избиваемый, увидел,  что  верхняя половина

черепа у  бедняги  снесена начисто, так что  можно  было видеть  студенистую

вздрагивающую массу мозга, похожую на грецкий орех.

     Меня  перестали бить.  Охранники смотрели на мою мать. Человек поднялся

со стула, поднял кепи, встряхнул и водрузил на прежнее место.

     - Ччувиха, - начал он заикаться, - ты чего-то нне дддопоняла... ззато я

ппонял, ккак  же тты  ссына-тто  своего ттак  воспитнула...  Ммужик с ночной

смены ввернется - ни сына, нни жжены... Вместо жжены ддогадываешься что? Ты,

б..., сейчас узнаешь, что  ттакое "тта скудная  земная жжалость,  чтто дикой

страстью тты зовешь..."

     Я стер солоноватую кровь, текущую из  носа и рта.  Я сделал  всего один

шаг, меня качнуло - и охранники зареготали.

     В этот  самый  момент мы все услышали  голос... Откуда он  шел?  Откуда

обрушивался на наши головы?

     Охранники  вздрогнули. Все -  разом.  И было в  их вздроге что-то,  что

заставляло вспомнить команду "смирнаа" на плацу лихого полковника.

     Голос устало выговаривал:

     - Сидоров, что там у тебя за бардак? Докладывай.

     Человек в  кепи  нервно расстегнул  зеленый комбинезон,  извлек  оттуда

черный  продоговатый  ящичек  и  заговорил  чуть  искательно,  но  не  теряя

достоинства:

     - Коллега координатор,  выполняем  распоряжение, изолируем  нарушителя,

зверь успокаивается.

     -  Ты  мне  дурака   не   валяй,  по  уставу  он,   понимаешь,   взялся

отбарматывать... Зверя он успокаивает. Успокоитель. Дрессировщик.

     Мама  села на стул  и  с  удовольствием рассматривала перекошенные лица

охранников.

     Я стоял, чуть пошатываясь.

     Мама подмигнула мне и сделала рукой знак, мол, стой, держись...

     Детина поднял с пола мою одежду и протянул мне:

     - Парень, -  тихо сказал  он,  - ну давай,  это,  побыстрее... Мы  ж на

службе...

     -  Ваше  дело,  -  продолжал сонно выговаривать  голос, -  изолировать.

Быстро, оперативно, вежливо. Бесшумно, по возможности.

     - Не прерывая сна, - видимо, не выдержав, буркнул человек в кепи.

     - Сидоров, - голос не взвился в ярости,  но как-то по-особенному окреп,

- ты что, почитаешь за знак особой милости то, что я запомнил  твою фамилию?

Ну  вот  тебе для начала:  все отделение лишается  увольнительных на  год. И

никаких выездов!  Понимаешь,  вламываются, как  банда хулиганов... Зверя они

успокаивают. Сами и есть звери...

     Человек в кепи стоял и часто моргал.

     Я одевался. Охранники переминались с ноги на ногу.

     Мама подмигнула Сидорову, легко поднялась и выхватила из рук человека в

кепи прямоугольный ящичек.

     - Коллега координатор, - заговорила она, - во-первых, я прошу прощения,

что потревожила тебя среди ночи...

     - Ничего, коллега Рахиль, ничего, - умиротворяюще сказал координатор, -

тебя ведь тоже потревожили среди ночи?

     - Но меня по совершенно законному поводу, - разливалась соловьем мама и

делала мне жесты рукой, мол, быстрей, быстрей, не рассусоливай, - а  тебя...

Я ведь позвонила только начальнику куста...

     -  Не  извиняйся,  коллега  Рахиль,  - мне  показалось,  что  невидимый

координатор зевнул и, подавив  зевок, продолжал, - форма  исполнения  самого

жесткого закона должна  быть  неизменно  корректной, и  чем  жестче законное

решение, тем  корректнее  форма его  исполнения -  мы-то с тобой  знаем  эту

диалектику.

     Я натянул  куртку,  мама жестами  показала: нет,  нет,  нужно  теплее -

свитер, там холодно, а в коробку тем временем говорила горячо и убежденно:

     - Именно поэтому, коллега  координатор,  я  и спешу сообщить тебе,  что

действия тайной полиции  в  целом были  корректны, за исключением  некоторых

эксцессов,   в   частности,  -  мама  обвела  взглядом  чуть  не  в  шеренгу

выстроившихся  охранников и  остановилась на здоровенном детине, - поведение

коллеги...

     -  Захарова,   -   подсказал  шепотом  небольшого   роста   кругленький

веснушчатый охранник.

     -  ...Коллеги  Захарова,  -  мама  подмигнула  кругленькому  и  потерла

пальцами о пальцы, мол, твоя-то фамилия, воин?

     - Быкадоров, - с готовностью отозвался кругленький.

     - И коллеги Быкадорова, - четко закончила мама.

     Кругленький покраснел  и часто захлопал ресницами,  кажется, даже слезы

появились у  него на глазах. Мама  же  чуть  выпятила нижнюю  губу и развела

руками, и снова жест ее  прочитывался без слов: извини, брат, но доносчику -

первый кнут.

     Сидоров фыркнул и одобрительно кивнул.

     - Быкадоров?  Захаров? - удивленно переспросил  координатор. - Ах, псы!

Они же псы... Ну-ка я сейчас запрошу Барсика, те ли, или я путаю.

     Быкадоров и  Захаров стояли, втянув головы в плечи, на  них было  жалко

смотреть.

     Между  тем свечение глаза дракона постепенно сходило на  нет,  а вскоре

глаз и  вовсе  успокоился,  висел обычным  серым экраном  в  темноте  ночной

комнаты.

     Мама щелкнула выключателем. В комнате загорелся свет.

     -  Те, - даже  как-то обрадованно доложил  координатор,  - ах, псы... В

"отпетых" и полугода не пробыли, сразу в тайные и туда же - ну, псы... Из-за

вас страдать ребятам... Пять лет - чистый конвой, чистый! Сидоров,  слышишь?

Чтобы на поверхность - носу не казали!

     Мама   протянула  коробочку  Сидорову  и  одобряюще-ободряюще  кивнула.

Сидоров понял ее.

     -  Коллега  координатор, - вежливо спросил он, - отмену  увольнительных

фиксировать в журнале?

     - Не  надо, - отозвался координатор, - черт с вами -  гуляйте.  "Псов",

Захарова и Быкодорова,  отметь,  а остальные... пускай гуляют  -  и  давайте

живей, швыдче с нарушителем, что вы, в самом деле, телепаетесь...

     Координатор замолчал. Сидоров спрятал ящичек в свой комбинезон.

     Я стоял одетый, в свитере. Стоял и смотрел на маму.

     - Так, - сказала мама, - наденешь желтые ботинки, старые...

     Я пошел надевать ботинки.

     Мама ткнула пальцем в Сидорова:

     -  Без  меня, я надеюсь,  вы не  поедете,  коллега  Сидоров?  Я  быстро

переоденусь.

     Сидоров опустил голову:

     - Коллега Рахиль, - тихо сказал он, - это не положено... Вы же знаете.

     Мама развела руками:

     -  Коллега?  Ну стоит  ли  из-за  небольшого  нарушения  инструкции так

упираться? Для чего это? Зачем этот ненужный  административный задор? Вы уже

поимели служебные  неприятности,  - поимеете и еще... Я их  вам  гарантирую,

коли вы уедете без меня. Га-ран-ти-рую.

     Сидоров посмотрел на маму,  видимо  прикидывая, блефует  или нет, снова

опустил голову и выговорил только: "Мда".

     - Хорошо,  - кивнула мама, - я иду переодеваться.  Джек,  надень  серое

пальто, серое! и носки возьми шерстяные..

     _____ ___________________________________________________________

     Мы спускались  по пустой гулкой лестнице, залитой  тоскливым  городским

светом. Захаров не стал вызывать подъемник.

     - Ну его  на фиг, - сказал он мне.  - Я  после подземки в узкую коробку

никак войти не могу. Давит, понимаешь, давит.

     Двери некоторых  квартир  были чуть приоткрыты  -  чуть-чуть - или  мне

показалось?  -  как казалось, что за дверьми  этих квартир не  безразличная,

пустая тишина и темнота, а тишина и темнота живые, прислушивающиеся, дышащие

и сдерживающие свое дыхание.

     -  Ты, главное, в  похоронщики  не  попади,  - болтал Захаров, - гиблое

дело. Тухлое... Через три  года выползешь - снова бросаться будешь  - уже не

на дракона,  а  на людей, и уже не три года влепят, а поболе. Снова приедем.

Мы  так  к одному примчались,  а  он уже  у  подъезда  прохаживается,  ждет.

"Здорово, хлопцы, - говорит, - за мной?" "Ну, садись, поехали..."

     Захаров  хохотнул. Я  остановился  на  лестничной площадке,  взялся  за

перила и вдруг  с внезапной  жестокой ясностью понял,  что покидаю этот дом,

этот нелепый  старый дом с четырьмя  кариатидами, поддерживающими балкон,  -

навсегда...

     ...А кариатиды были смешные.  В  центре -  две полуобнаженные женщины -

ну, это ничего себе, ничего особенного, а  по бокам два мускулистых  мужика,

повернувшихся к женщинам лицами и скорчивших рожи не то от натуги,  не то от

расположенных рядом таких, понимаете ли, красавиц... - навсегда...

     - Эй, -  Захаров потряс меня за плечо, - силен мужик,  ты чего  - спать

стоя собрался? Ну, ты не тушуйся  - у тебя маманя такая  - в  обиду не даст.

При лаборатории пристроит. Она у тебя кто?

     - Начальник лаборатории, - тихо сказал я.

     -  О...  как  раз  к  себе  и  возьмет, ничо, ничо... только  что ночью

скверно, а  днем будешь видеться... Быкадорову врежут, ох, врежут. Его Сидор

спрашивает,  к кому напоследок? А этот - к нылы какому-то в"-- 1302.  Что за

нылы?  Ну ладно, Сидор там, я, Карраваджо  там, Штауфен не знаем, но этот-то

писарчук вонючий должен был все сокращения заучить...Теперь ему в канцелярии

не посидеть. Через день на ремень -  сдохнет от натуги, падла, в похоронщики

запросится. А тебе что...Ты в лабораторию потрюхаешь...

     Я  посмотрел на  Захарова.  В последних его словах  слышалась  зависть,

настоящая, неприкрытая.

     Я сказал:

     - А в "отпетые"...

     - В "отпетые"? - Захаров глядел на меня во все глаза. - В "отпетые"? Да

ты  чо, парень?  Да там даже для  нарушителей такие испытания...Ты чо? Ну, а

попадешь   туда,   думаешь,  легче?  Лучше  похоронщиком,  лучше   последним

"рассекателем"  в десятитысячных  лабах работать,  чем "отпетым", -  Захаров

говорил горячо, даже кулаком от волнения по  стене пристукивал, - во-первых,

на всю жизнь,  понял,  да? Любой похоронщик, распоследний планетный убийца и

подземный нищий на что-то, хоть  на что-то  надеется, а "отпетым" не на  что

надеяться - вся  жизнь... "пейте кровь дракона!  пейте кровь дракона!"  - ты

только это услышишь, сразу... -  мы  вышли  на улицу. У подъезда  стояло две

машины. Никогда прежде я не видел таких машин.  Вытянутые, сигарообразные, с

огромными кабинами и закрытым бронированным кузовом.

     -  Вроде  почету  больше,  -  рассказывал  Захаров,  - но  почет -  это

так...тьфу, потому что в почете секунду-мгновение, а  всю жизнь в драконовой

вони... Я-то знаю... Три месяца отслужил - не знал, как вырваться...

     Захаров посмотрел на светящееся окно дома, в котором я жил, и, прикинув

что-то, посоветовал мне:

     - Давай-ка, лезь в кузов... Погоди секунду... Не сбежишь?

     Я улыбнулся.

     Захаров подошел  к  кабине водителя, постучал в стекло. Водитель, будто

ширму, отодвинул дверь...

     - Жак, - попросил Захаров, - приоткрой кошелочку...

     Водитель посмотрел назад:

     - А, хулигана привели? Что, оказал сопротивление?

     - Да, - засмеялсяЗахаров, - было немного по молодости, по дурости...

     -  Ну, ничего,  -  водитель  медленно задвигал дверь, - сейчас  дурость

вышибут и вмиг состарят, следи за "грибками"...

     Захаров   подбежал   ко   мне,   извлек   из    комбинезона   небольшой

короткоствольный  огнемет,  наставил на  раскрывающиеся  двери?  нет, ворота

кузова...

     Я  увидел  скопление бледных  небритых  людей  и  над  ними блеклую,  в

четверть накала, лампочку. Люди стояли  тесно, плотно  друг к другу, и я  не

мог понять, как же я смогу втиснуться.

     - Полезай,  - прикрикнул  на  меня  Захаров, - живо! Мало  я из-за тебя

получил?

     Я ухватился за борт машины, подтянулся и влез в кузов.

     - Банкуй, - заорал Захаров, - и поехали... Нас догонят, - ворота кузова

закрывались,  я  успел увидеть  темные приземистые дома  и зеленоватое небо,

успел услышать крик Захарова: "К "старой пещере",  маршрут  изме...!" Ворота

замкнулись.

     Я  не  услышал,  не почувствовал, что машина тронулась, только  ровное,

едва слышное гудение говорило мне о том, что мы едем.

     В  пальто мне  было душно. Пот заливал лицо. Я задыхался. Меня стиснули

так,  что  мне  показалось:  сейчас  у  меня  будут переломаны  ребра.  Меня

разминали рядом стоящие  тела... Я  посмотрел  вверх и увидел, что  лампочка

загорелась  ярче  и  что это вовсе  не  лампочка, а выпуклый, округлый  глаз

дракона.

     - А ведь меня могут здесь просто раздавить, просто, - внезапно понял я;

меня  и  врямь  сжали  еще сильнее,  я  закусил  нижнюю  губу и  еле  слышно

простонал.

     ......

     Гудение прекратилось.

     Ворота кузова медленно растворились.

     - Джек Никольс, - крикнули из темноты, - Джек Никольс.

     - Я, - крикнул я тонким срывающимся голосом, - я здесь, я...

     Мне было все равно, кто выкрикал мое имя, мне хотелось вырваться отсюда

- куда угодно, только прочь отсюда.

     Меня отпустили.

     - На выход, - я узнал голос Сидорова.

     - Пошел, -  Берды пятерней схватил меня за лицо и  резко запрокинул мне

голову, - пошел отсюда, золотой петушок... Брысь.

     Кто-то дал мне пинка.

     Сопровождаемый плевками  и тычками,  я  вывалился из кузова. Ворота  за

мной так же медленно, как и прежде, затворились.

     Я тяжело дышал, старался одернуть пальто, застегнуться.

     Я увидел простирающееся, насколько хватало глаз, поле, поросшее мелким,

вздрогнувшим  каким-то кустарником,  а  вдали мерцающие, будто жалобно, тихо

звенящие огни города.

     Передо мной стояли Сидоров, Захаров и моя мама.

     За их спинами высилась громада второй машины.

     Мама курила.

     Захаров старательно пучил глаза.

     Сидоров так же старательно ему втолковывал:

     - Захаров, ты  со своей простотой  мне уже, извините,  коллега  Рахиль,

остоп..л. Осто...

     - Достаточно, - сказала мама, - коллега Сидоров: и я, и коллега Захаров

знаем всю парадигму этого образа.

     - Ты, - продолжал Сидоров, - видно,  забыл, что я тоже в "отпетых" был,

только  не три месяца, как некоторые, а десять  лет отпахал, а ты меня, нас,

извините,  коллега  Рахиль,  обмануть  хотел? Ну  ты, сынуля,  теперь у меня

отпашешь. Тебе эти три  месяца в "отпетых" курортом покажутся. Через день на

ремень. Марш, скотина безрогая... Отомстить он решил, мститель... Марш.

     Захаров,  все так же пуча глаза, сделал  армейский уставной поворот  и,

печатая шаг, взбивая пыль, направился ко второй машине.

     Меня знобило. Я стал застегивать пальто.

     - Он в кабине поместится? - спросила мама.

     - Поместится, - буркнул Сидоров, - вали... вперед.

     Вжав голову в плечи, силясь унять дрожь, я пошел к кабине. Я забрался в

просторное,  уютное, точно  квартира, со  стеклом во  всю  стену,  помещение

кабины. Я  опустился  на  сидение  рядом с  шофером. Стало жарко, душно... Я

опустил голову в подставленные ладони, вцепился в волосы.

     Вскоре в кабину забрались Сидоров и мама.

     Я закрыл глаза.

     Я услышал биение крови в висках.

     Голова делалась широкой,  казалось,  будто  кровь,  бьющаяся под кожей,

готова разорвать кожу, хлынуть наружу. Весь мир был заполнен, забит  биением

этой подкожной крови.

     Мир был красен и делал мне больно.

     Мир был тесен и извне стискивал мне ребра, а изнутри рвался кровью.

     Издалека доносились голоса мамы и Сидорова.

     - Да,  я уж там до утра. Куда на поверхность, если драконовым ходом, то

к магистрали, а там на 63-м - очень удобно, до самой моей лаборатории.

     - Как вы догадались, что он к драконову ходу рванет?

     -  О господи,  Сидоров,  да трудно было  не  догадаться -  куда  же ему

еще-то? Не по обычному же маршруту?

     Я открыл глаза.

     Я глядел на дорогу, льющуюся под колеса автомобиля.

     Дорога была гола - или ее раздевал свет фар?

     Машина остановилась. Шофер поглядел на Сидорова.

     - Начальник, - спросил шофер, - сам пойдешь?

     Сидоров пожевал губами, скосил глаза на маму.

     - Да, - наконец выговорил он, - пожалуй, надо самому.

     -  Сходите, конечно, - безмятежно предложила мама, - и  заодно,  -  она

нагнулась, чтобы порыться в сумке ("Ага, - безучастно  подумал  я, - значит,

мама взяла рабочую сумку, значит, до вечера будет в лаборатории...Так она же

о  том и  говорила Сидорову... Да,  конечно... Постой,  царевич,  наконец...

Постой...  постой,  маму  надо  слушаться,  маму...")  и  извлекла  трепаную

книжечку  вместе  с  новеньким хрустящим пропуском, - наши  пропуска - его и

мой, если возникнут сложности... Все же "Старая пещера", драконов ход...

     Сидоров вздохнул:

     - Давайте пропуска.

     Он отомкнул дверь, спрыгнул в зябкую темноту ночи, где чуть вздрагивали

попавшие в полосу света ветки убогих кустов, и пошел к будочке деревенского,

едва ли не  сортирного  вида,  скупо освещенной  древним фонарем в  железной

решетке на деревянном столбе.

     Сидоров постучал в дверь будки.

     Я  смотрел  прямо  перед  собой,  туда, где  Сидоров втолковывал что-то

солдатику, появившемуся на крыльце будки, показывал на машины, тыкал пальцем

в наручные часы, в землю, потом развернул какую-то бумагу, потом достал наши

пропуска  (так, значит, мама сделала мне  пропуск  в  подземные переходы? Об

этом, кажется, и отец не знал)...

     Я видел, что  за  будкой  дорога  начинала подниматься вверх. За будкой

круглился небольшой пологий холмик.

     Наконец Сидоров вернулся к  машине, кинул  маме на колени два пропуска,

ее  и мой,  легко  взобрался в кабину, затворил-задвинул за  собой дверь  и,

повернувшись к шоферу, сказал:

     - Ну, а теперь, Жак, жми! По дороге  дракона, к Старой  пещере! А там -

левый поворот и до Площади разводящих.

     - К утреннему разводу поспеем, - шофер завел машину.

     Я  увидел,  как земля  небольшой возвышенности,  перед  которой торчала

нелепая покосившаяся будка, дрогнула и поехала в сторону медленно, медленно,

открывая передо мной тускло освещенный широкий тоннель.

     Мама взяла меня за руку - сильно, сильно, как только могла.

 

 

Глава третья. "Сынок"

 

     Две  машины въехали  в  тоннель и катили по  широкой тоннельной дороге,

вдоль стен которой тянулись пыльные черные провода и поблескивали лампочки.

     Мама все еще держала меня за руку.

     Сидоров, морщась,  полез  в  карман,  достал  длинный  ломкий  пласт  -

упаковку таблеток, извлек одну белую таблетку, бросил в рот.

     Жак  искоса поглядел  на него,  одной рукой  поискал у себя за спиной и

вытащил шлем, похожий на шлемы танкистов из войн других галактик.

     Жак протянул шлем маме:

     - Это - Сидорову, пускай свой студень прикроет... Во как корячится.

     Мама отдала шлем Сидорову.

     - Спасибо,  -  Сидоров  снял  кепку, и я вновь увидел  его,  поделенный

надвое, изрытый бороздами, похожий на грецкий орех, чуть подрагивающий мозг.

- Спасибо, а то, действительно, мочи нет...

     Он надел шлем.

     Мама с жалостью посмотрела на Сидорова.

     - Долго в "отпетых"?

     -  Угу...  -  Сидоров прикрыл  глаза,  откинулся назад,  -  если бы  не

лапа-лапушка, до сих пор бы с огнеметом бегал.

     - Это лапой так? - поразилась мама. - Я думала, что хвостом.

     - Уу, - Сидоров отрицательно  помотал рукой, -  если бы хвостом, вообще

бы  убил.  Чтобы быть точным -  не  лапой даже,  а когтем. Мы  называли  его

хирургом, - Сидоров разлепил глаза, видимо, он пришел в  себя, - ну, ничего.

От меня он тоже  получил подарочек. Ему  эта черепушка,  косточка эта жизнью

вышла.

     Сейчас  я понял, отчего мама посоветовала  мне  одеться потепелее. Было

холодно. Я передернул плечами.

     Тоннель сделался шире;  я  видел, как от  него отходят  другие тоннели,

поменьше,  некоторые  из  них  (я  успевал  заметить) были ярко  освещены  и

казались высокими бесконечными парадными залами, некоторые  были такими  же,

как и тот, по которому мы ехали, - тусклыми и пыльными, - и были еще провалы

в стене, черные и узкие, - проходы во тьму.

     Мы  обгоняли  машины и  тяжелые  автобусы,  странное дело!  -  порою мы

обгоняли пешеходов, бредущих  вдоль пыльной стены с  черными проводами. Один

раз мы оставили за собой колонну солдат в противогазах, бегущих узкой цепью.

"Отпетые?"- хотел спросить я, но не решился.

     - Слушай, Сидоров, - сказала мама, - а у второй вахты телефон будет?

     - Будет, будет, - улыбнулся Сидоров, успеешь, не бойся.

     Тоннель стал превращаться  в большую  площадь, и  площадь запруживалась

машинами.

     -  Это что  такое? -  заволновалась мама. -  Большой сбор?  Этак мы  не

успеем...

     Сидоров повернулся к шоферу:

     - Жак, уважь даму...

     Жак кивнул. То  газуя, то маневрируя,  он  довольно быстро  подкатил  к

шлагбауму.

     Наша машина удачно вписалась между двумя такими же сигарообразными  и -

толчками - подвигалась вместе со всеми к шлагбауму.

     - Так, - мама посмотрела на часы, - коллега Сидоров, телефон на вахте?

     Сидоров согласно махнул рукой.

     - Я тогда постараюсь...

     Сидоров отодвинул дверь кабины, придержал маму за локоть.

     Мама легко спрыгнула на землю, пошла между машинами к вахте.

     - Хороша, - вздохнул шофер Жак.

     - Да уж, - согласился Сидоров, - неплоха.

     Мама подошла к вахте. Караульный кивнул, завидя ее.

     Телефон черной допотопной лягушкой распластался на стене тоннеля.

     Мама разговаривала по телефону, морщилась от гудков машин, втолковывала

что-то в телефонную трубку, зажимама одной рукой ухо.

     Шофер положил руки на руль. Отдыхал.

     - О, - сказал Сидоров, - гляди. Краса планеты. Андромеда.

     - Где?

     - Да вон, недалеко от вахты, вон...

     Я тоже стал вглядываться.

     - Вы,  - тихо сказал я, - ошибаетесь, не может  быть, чтоб так скоро...

конкурс был еще вчера...только вчера. Еще неделя, целая неделя.

     - Хо,  -  обрадовался Жак,  - слыхал  невинного? Все он  знает,  и  про

конкурс, и про Андромеду, а про то, как себя вести, не знает.

     -  Но  почему?  -  недоумевал я. -  Почему?  Я  точно  знаю,  конкурс в

орфеануме был вчера. Вчера была победительница - 120 очков. Еще неделя...

     - Парень, - объяснил мне Сидоров,  - если  ты все знаешь про конкурсы и

про Андромед, так как же  ты  не знаешь, что  после конкурса  дракона  злить

нельзя?

     - Я... -  я вдруг увидел, что  мама  остановилась  у машины  с открытым

кузовом,  - остановилась, заговорила, - я... - горло у меня перехватило, ибо

я увидел, с кем разговаривала моя мама, - не знал.

     -  Ну так  узнай, -  довольно грубо сказал Сидоров, - зверек,  может, и

заснул бы, может, и забыл бы за неделю-то подготовки - такое бывало - редко,

но бывало, а ты напомнил.

     - Мэлори, - заорал я и рванулся в отворенную дверь кабины, - Мэлори!

     Мэлори,  разговаривающая  с моей мамой, повернулась. На ней была шубка,

отороченная белым мехом.

     Завидев меня, она замахала руками, заулыбалась.

     - Джеки, - кричала она, - Джеки! И ты?...Ты чего с "псами"? Джеки! Тебе

никто не говорил, какой ты славный! Я лю...

     Сидоров швырнул меня обратно на сидение.

     Машина с Мэлори медленно проползла под поднятым шлагбаумом.

     Мэлори стояла в кузове и махала рукой.

     Горло мне  раздула  безобразная икота, я  утирал слезы  рукавом,  вопил

что-то нечленораздельное, глупое.

     - Чего это? - с опаской спросил Жак.

     - Истерика, - спокойно  объяснил Сидоров  и добавил: - Вот скажи-ка мне

лучше,  отчего  это  хорошие  женщины нормальных мужиков  не  любят,  а  все

какую-то слизь болотную, слабаков, истериков?

     - А оттого это, - мама подошла к кабине и протянула руку, Сидоров помог

ей  влезть  и затворил за  ней  дверь,  - спасибо... что  в хорошей  женщине

сильнее  материнские  черты.  А  матери   что  важнее  всего?   Обогреть  да

приласкать,  накормить,  защитить. Для  матери в  мужчине важна  не сила,  а

слабость.

     - Мудро, - буркнул Сидоров.

     Мы въезжали под шлагбаум.

     -  Джек, - обратилась ко мне мама, - во  время развода от меня - ни  на

шаг! На тебя разнарядка - в лабораторию.

     - Я хочу в "отпетые", - я  перестал плакать, смотрел прямо перед собой,

- там должен быть выбор - я пойду в "отпетые".

     Мама извлекла из сумки сигареты, предложила Жаку и Сидорову.

     Те взяли.

     - Командир, - попросил Жак, - покажи фокус!

     - Есть, - улыбнулся Сидоров, - для дамы, для коллеги Рахиль - покажу!

     Он снял шлем и закурил.

     Машина тем временем подкатила к шлагбауму.

     - Дверь? - спросила мама.

     - Уу, - покивал, затягиваясь сигаретным дымом, Сидоров.

     Мама приотворила дверь.

     Солдат поднял шлагбаум.

     - Сидоров, - крикнул солдат, - что у тебя за толпа в кабине?

     Сидоров махнул рукой, мол, не мешай.

     Солдат хмыкнул, пожал плечами. Мама протянула ему пропуска.

     - Да не надо, - поморщился солдат, - я и так  вижу. Валяйте, валяйте, а

то на развод не поспеете.

     Дверь кабины плотно замкнулась.

     Сидоров покраснел, глаза  его наполнились слезами,  и  я увидел, как из

извилин его мозга повалил дым.

     - Ой!  - совершенно неискренно восхитилась мама, - прелесть!  прелесть!

Как это у вас получается...

     - А вот, - самодовольно сказал Сидоров, стряхивая пепел, - срежет у вас

дракоша на чужой планете такой скальп  - и вы выучитесь дым из ушей пускать.

Больно только, - Сидоров поморщился и надел шлем,  - а так ничего. И ребятам

нравится. У "псов", сами знаете,  - должность... и занятия тоскливые - а тут

-развлечение.

     - Я в "отпетые", - повторил я, словно зазубривая наизусть свое желание.

     - Видал, - хмыкнул Жак, - он тоже хочет дым из мозгов пускать.

     Мама улыбнулась. Она заговорила очень спокойно, очень рассудительно:

     - Видишь ли, Джек, наверное, такой вариант был бы вовсе  неплох. Но  мы

не  готовили тебя  в "отпетые". У нас были другие планы  относительно  тебя.

Извини. Там, Джек, закавыка не только в  твоем желании  - хотя это  один  из

важных факторов  (вербовки  - нет,  все "отпетые" -  добровольцы) -  главное

все-таки - испытания. А испытания ты не пройдешь, да я и не хочу, чтобы... -

мама замолчала.

     Мы въезжали на площадь, залитую безжалостным светом прожекторов. Машины

останавливались у  стен, отворялись кузовы, оттуда спрыгивали  люди, площадь

быстро заполнялась народом.

     Мама выпрыгнула из машины. Следом за ней - я. Мама протянула мне сумку:

"Держи и не выпускай".

     Сидоров держал в  руке разграфленные  листки, перелистывал их,  шевелил

губами.

     - Мы пойдем, - сказала мама, - ладно?

     Сидоров кивнул, потом оторвался от своих листков и подмигнул маме:

     - Удачи... Я  наряды сдам, ну а уж если у тебя не выгорит...  - Сидоров

развел руками.

     - Выгорит, - мама заулыбалась, - у меня все выгорит.

     Она крепко взяла меня за руку и повела сквозь толпу.

     - Александр Петрович!  - закричала она. - Саша, - она замахала рукой, -

Саня! Я здесь...

     Люди недовольно оглядывались.

     Людей было  много, стояли  они тесно. За порядком следили  конвойные  -

"псы". Они не  давали толпе смешаться, делили ее на ровные квадраты, но мама

смело пробиралась вперед, тыча конвойным под нос наши пропуска.

     - Рая, - чуть удивленно выкрикнул пожилой полный человек, пробирающийся

к нам, - ну наконец-то, где он? А...

     Человек остановился рядом с нами, тяжело, устало дыша.

     - Ну хорошо. Я уж думал... Все, все, Рая. Оформлено, завязано, пошли со

мной.

     Он  вел  нас к противоположной  стене, окаймляющей  площадь;  от  шума,

толкотни,  безжалостного света  у меня кружилась голова,  нестерпимо  болели

глаза и хотелось спать, спать.

     Мы  протискивались сквозь  толпу, разделенную редкими цепями конвойных.

Александр  Петрович спешил.  Несмотря на пар, вырывающийся  у него  изо рта,

Александр Петрович потел и часто вытирал пот рукой со лба.

     -  Саш, - окликнула его мама, протискиваясь поближе, - что  ты  в самом

деле?

     - Рая, -  сказал  Александр  Петрович,  - только ради  тебя и Дженнаро,

только...  Даже  не  столько  твоя работа, хотя и она,  конечно,  важна, кто

спорит... крупнейший специалист по формовке, но, Рая...

     - Саша,  - мама  склонила голову, и я  почувствовал, с какой силой  она

сжала мою руку, - я тебя не понимаю, о чем ты?

     - О  том, - озлился  Александр Петрович, - что из-за тебя, ради тебя  я

отказался сегодня от великолепного рабочего, мастера золотые  руки - он ушел

в столовские...

     - Александр Петрович, - мама  все сильнее  сжимала мою руку, - так надо

полагать, что мне надо было уйти в труповозы?

     - Не тебе! - выкрикнул Александр Петрович.

     - А я вас не просил брать меня в лабораторию, - закричал я, - я вас...

     Мама развернулась и с силой ударила меня по лицу.

     - Замолчи! Сейчас же, немедленно...

     Александр Петрович через плечо смерил меня взглядом:

     - А вас, юноша, я и в  расчет не  беру. При  чем  здесь вы? Мы беседуем

вдвоем,  и  вам лучше в  нашу  беседу не вмешиваться.  Меня  ни  капельки не

волнуют  ваши просьбы и  желания -  понимаете? Ни синь порох, как говорили в

старину. Ясно?

     После моего крика и резкого  ответа Александр Петрович, после того, как

мама хлестнула меня по  лицу, мы проталкивались сквозь толпу молча. Я не мог

сдержать слез; старался сдержать и не мог.

     ...Мы  стояли  у  небольшого  грузовичка,  в кузове которого  тосковало

пятеро парней.

     - Полезай в кузов, - приказал мне Александр Петрович.

     Я поставил ногу  на колесо машины, уцепился за борт, но  мне не удалось

подтянуться.

     Парни, сидящие в кузове, лениво следили за мной.

     -  У, - сморщился Александр Петрович и попытался  подсадить  меня, - да

что ж ты,  как разварная  макаронина... Ван! Подай ему руку, не видишь,  что

ли?

     Один из парней поднялся, схватил меня за руку и с силой дернул.

     Я перелетел через борт и шлепнулся, больно ударившись, на дно машины. Я

стер рукавом слезы, сопнул  носом  и  сказал, глядя на плотно  зашнурованные

черные ботинки Вана:

     - Спасибо, Ван.

     -  Ван  -  это  для  Александра Петровича,  а  для  тебя...Ван-цзи-вей.

Вопросы?

     Я поднял голову.

     Ван-цзи-вей смотрел на меня сверху вниз так,  как смотрят на того, кого

собираются ударить.

     И я испугался.

     - Спасибо, Ван-цзи-вей, - покорно ответил я, - спасибо вам большое...

     Я поднялся  и  уселся  на  скамеечку,  тянущуюся вдоль кузова, напротив

пятерых парней.

     Ван вернулся на свое место.

     - Джек, - сказал я, - Джек Никольс.

     Парни молчали.

     Один из них сплюнул и, глядя мимо меня, ответил на мое обращение:

     - Познакомимся в процессе работы. Пока отдыхай...

     Я понял, что эти пятеро ненавидят меня, и закрыл глаза.

     Грузовик  тронулся с  места, но я  не  разлепил  глаз. Мне  было хорошо

сидеть вот так, в полной тьме,  проваливаться  то  в  сон, то в явь...  Меня

знобило. И все равно было хорошо... с закрытыми глазами.

     Иногда  я слышал, что говорили сидевший напротив  меня парни,  иногда я

слышал что-то другое, например, плеск моря или свист вьюги.

     Мне  было  плевать.  Я не прислушивался, и  хоть не  прислушивался,  но

слышал. Странное дело, мне было  не стыдно слышать все то,  что говорили обо

мне парни. Видно, я уж чересчур устал и нанервничался.

     - ...А Петрович в труповозах...

     - Ну так. Это, блин, жизнь такая. В ней ни черта справедливости  нет. Я

давно понял...

     - У, дрыхнет, гляди, как сынок дрыхнет...

     - Ничего, пусть отсыпается. Мамочка уйдет  - я его к Костроме поставлю.

Он у меня ни одной ночки не поспит, ни одной! Все банки, склянки перемоет...

     -  Да  ты  на  это чудо посмотри...Это же чмо.  От  такое  рыло наел на

маминых пирожках. Он же все склянки перебьет, а отвечать Костроме...

     - Ничего он не перебьет. Первую чашку кокнет, я его...

     - Он Сане настучит...

     - Не... я этих сынков знаю -  не настучит. Гордость  не позволит. Их же

мамы с папами учили: ябедничать нехорошо.

     Я  открыл глаза.  Парни  смотрели  на  меня с  той  смесью  недоуменной

брезгливости  и  веселой ненависти, с какой смотрят  на мелкую  гадину перед

тем, как ее раздавить.

     Эта  ночь... Вчера я ненавидел  дракона, а сейчас я начинал  ненавидеть

людей.

     Почему должна гибнуть  Мэлори, умная, добрая, веселая Мэлори, а  не эти

скоты? Пусть бы их жрал дракон, планете было бы лучше.

     - Нет, нет,  - успокаивал я себя,  - так думать  нельзя... думать так -

скверно,  стыдно,  они  такие  из-за  дракона,  из-за  него  их  загоняют  в

подземелье, в драконовы  тоннели, а не помещают  в нормальные исправительные

или лечебные учреждения. Они же все больные, душевнобольные, они же психи...

Разве  может  нормальный  человек с нормальной психикой с таким наслаждением

издеваться над себе подобными?.. Их надо жалеть и  лечить, а не ненавидеть и

проклинать...

     - Эй, сынок, приехали... подымайся!

     Меня дернули за рукав.

     Машина стояла во дворике, вернее сказать, в округлом тупичке.

     Стены  тупичка были  облупившиеся, со многими  потеками  от сырости,  и

напоминали стены  замшелых  подворотен, где стоят бачки с мусором, а веснами

сладострастно орут неприкаянные бездомные коты и кошки.

     Зато двери в стенах, вернее, в одной округлой стене, были что надо.  Их

было штук семь, и  казалось, что каждая  дверь выполнена  по индивидуальному

проекту.

     Здесь   были:  массивная  дубовая  дверь  с  двумя  тяжелыми  чугунными

накладками, и плоская стальная дверь,  без выкрутасов,  напоминавшая  дверцу

сейфа, и небольшая замухрышистая дверь  с огромным амбарным  замком  - дверь

чулана  что ли,  и  две  воротообразные  створки  будто  гигантского  шкафа,

изукрашенные  резьбой, и стеклянная дверь,  толщину которой  помогал  понять

врезанный в стекло железный замок (во тьме за стеклом, в падающем из тупичка

неровном  свете виднелись столы с громоздящимися на них приборами), и дверь,

склепанная  из  толстых  металлических  брусьев - попросту дверь-решетка,  и

плоский  черный,  каменный створ, наподобие  железного  занавеса  в  театре,

перегораживающий вход в одно из помещений тупичка.

     Мы спрыгнули из кузова. Спросонья я прыгнул неудачно и чуть не упал.

     Ван, спрыгнувший первым, поддержал меня за руку.

     -  Устал,  мальчик, - подмигнул Ван Александру  Петровичу,  роющемуся в

карманах, - намаялся...

     - А? - не слушая, полуспросил Александр Петрович. - Ага.

     Он  извлек небольшой плоский ключик, подошел к каменной двери,  сначала

колупнул стену рядом с камнем ногтем, и когда - щелк! - открылся-обнаружился

замок, повертел в этом замке ключиком.

     Раздалось  натужное  гудение,  словно   стон  мучимой  твари,  и  дверь

медленно, нехотя поползла наверх.

     Александр Петрович вошел  первым,  в темневшей черной  дырой комнате он

щелкнул  тумблером,  и  я увидел,  как перед  замученными,  усталыми  людьми

засияла сверкающая мрамором зала.

     - Давай, - пихнул меня в спину Ван. - И - быстрее.

     Я  покорно  вошел  в  залу. Следом  за  мной  устремились  пятеро  моих

спутников.  Мама вошла последней. Она зашла так же неспешно, вальяжно, как и

Александр Петрович.

     Не успела она шагнуть за порог...

     - Я  сотню раз  говорила, - мама посмотрела на  рухнувшую  за ее спиной

плоскую каменную глыбу, - надо сменить пружины. У нас и  без того  опасная и

малоприятная  работа,  и  ни  к  чему  дополнять  ее,  разнообразить такими,

понимаете ли, испытаниями воли.

     - Вы тоже не бравируйте, - обиделся  Александр  Петрович, -  что вы шли

нога за ногу? Я, между прочим, хотел, чтобы Жакомо к нам зашел...

     - Оставьте  вы  водителя  в покое, - сказала мама,  - поставит машину в

гараж и придет через световой дворик. Ключ у него есть.

     - Ладно, - Александр Петрович  махнул рукой, - оставлю в покое. Братва!

Сегодня поступаете в распоряжение Рахили.

     - Формовка, что ли? - недовольно спросил Ван.

     - Будет тебе и формовка, и отливка, - весело пообещала мама.

     - К Костроме не пойдем? - снова спросил Ван.

     - Ты мне прекрати эти  клички, - прикрикнул Александр Петрович, - не  в

столовой работаешь.

     - А где? - буркнул Ван.

     -  Вот  отправлю  тебя  в последний  отливочный,  - пообещал  Александр

Петрович, - тогда  и узнаешь - где! А покуда хватит болтать! За работу. Так,

новенький,  -   Александр  Петрович  подозвал  меня  к  себе,  -  тебе  пока

спать-отсыпаться, ясно?

     - Ого, - выдохнул Ван, - ни черта себе. Мы тоже сверху.

     - Да, - сказал я, - я хочу с ребятами.

     - Тихо,  - поморщился  Александр Петрович, - еще  накушаешься  дерьма с

ребятами.

     Он отомкнул  дверь в стене,  включил в комнате свет -  я увидел длинный

ряд кроватей в коридоре.

     -  Пятая с краю, - приказал Александр Петрович, - воон с того, ложись и

спи, покуда тебя не позвали. Все.

     Я вошел в комнату. Александр Петрович закрыл дверь.

     Я подошел к пятой кровати.

     Я понимал, что здесь меня ненавидят и презирают все.

     Я отдернул покрывало с кровати.

     Здесь было холодно.

     Я  снял ботинки, пальто, расстегнул штаны и, не  раздеваясь, бухнулся в

постель. Я накрылся стеганым одеялом и сразу, будто кто позвал меня ласковым

голосом, провалился в сон.

     ________________________________________________________________

     Я проснулся мгновенно, будто и не засыпал.

     Я повернул голову. Теперь во всех кроватях лежали люди.

     - Эй, сынок, - услышал я, - куда? Куда собрался? Лежать... до подъема!

     Я  увидел. что  в конце коридора  сидит  на стуле коренастый  мужчина в

форме.

     - Я... - начал я объяснять.

     - Тебе  сказано - лежать! - мужчина подошел ко  мне вплотную.  -  Что -

выспался?

     - Да, - виновато ответил я. - Я... - я покраснел, - мне...

     - А, - догадался мужчина, - пописенькать?

     - Да...мне...я...

     - Лежи, родимый, терпи до подъема... Лежать! - прикрикнул он на меня.

     На соседней кровати приподнялся какой-то человек.

     -  Винченцио,  -  сказал человек, -  ты...Что  ты  тут лекции  читаешь?

Большим начальником стал?

     Я увидел,  как изменилось  лицо  у Винченцио.  Он  не стеснялся  своего

страха перед говорящим .

     - Сережа... - начал он оправдываться.

     - Все,  - сказал Сережа, - дискуссия окончена. Отводишь cынка в сортир,

чтобы он  здесь  не  ныл, а чтобы  жизнь медом не казалась,  дашь порошок  и

тряпочки. Пускай краны чистит. Марш отсюда...

     - Одевайся, - мрачно сказал мне Винченцио, - пошли.

     Я надел ботинки, накинул пальто.

     Мы  миновали длинный ряд кроватей. Винченцио  толкнул дверь в стене, мы

вошли в узкий холодный коридор.

     Мне показалось, что потянуло легким знобящим ветром.

     Винченцио протянул мне надорванную пачку порошка и ворсистую тряпку.

     - Значит, так, - сказал Винченцио, - принимайся за работу. Понял?

     - Понял, - буркнул я.

     - Радости в голосе не слышу, - сказал Винченцио.

     Я промолчал.

     Винченцио с силой дал мне по заду ногой. Удар был так силен, что я чуть

не свалился. Я повернулся к Винченцио. Я сжал кулаки.

     - За  что?  - спросил я, мне было не  вытолкнуть  это "за  что"  сквозь

подступавшие к горлу рыдания. - За что? - повторил я.

     - За то, что ты - сволочь, - охотно и весело объяснил мне Винченцио,  -

из-за тебя Петровича  в труповозы отправили,  из-за  тебя дядя Саша  выговор

огреб,  из-за  тебя  дракон  взбаламутился  и Андромеду сожрал... Все  из-за

тебя... Иди работай и не зли меня.

     Я  побрел по  скудно освещенному  коридору, я старался  не  глядеть  на

осклизлые холодные стены.

     Я знал, что  мамина лаборатория совсем близко от дракона. Ближе нельзя.

Ближе  - "отпетые". А  дракон  любит холод. Он  - горяч  и  изрыгает  пламя.

Поэтому ему не нужно тепло, ему нужен холод.

     Винченцио толкнул  дверь, и  мы  вошли в  огромную  комнату,  в  центре

которой впритык стояли умывальники и раковины, образуя длинный ряд.

     - Там, - Винченцио указал на другую дверь,  - горшочки. Вон тряпки, вон

порошок, тряпочку в  порошочек - и давай, давай, чтобы  блестело, как у кота

яйца...  Ничего!  Нормально. Этим ты не только  краны очистишь, ты душу себе

очистишь от скверны себялюбия и эгоизма... Вперед!

     Винченцио развернулся и вышел.

     Я  открыл дверь. В  полу полутемного  коридора были  проделаны огромные

дыры,  в  них  бурлили, вертелись,  будто  раскрученные  какой-то  невидимой

мутовкой, нечистоты. Коридор уходил вдаль, в темноту.

     Из дыр, где бурлили нечистоты,  доносилось странное урчание, бульканье.

Неимоверное зловоние стояло здесь. У меня закружилась голова. Я согнулся над

бурлящей  дырой.  Меня вырвало. Дрожащей рукой  я  вытер  подбородок,  потом

помочился. Я заглянул обратно в умывальню.

     И тогда я увидел глаза дракона.

     Они  были  привинчены к  четырем  верхним  углам  помещения и  излучали

ровный, мягкий, умиротворенный свет.

     Я представил себе, как, сгорбленный, буду драить краны, чтобы блестели,

а эти чуть выпуклые квадратные экраны  будут светлеть и  светлеть, будут все

ярче и ярче освещать мое рабочее место, мою плаху, мой позор.

     И тогда я пошел вдоль воняющих дыр по коридору в сгущающуюся темноту.

     Я шел и плакал.

     В темноте я  не  заметил дыры под ногами - и чуть было не соскользнул в

бурлящие, вскипающие нечистоты, но вовремя остановился.

     Опасность успокоила меня. Я  пошел теперь вдоль стены, скользя  ладонью

по ее осклизлой мокрой поверхности.

     Я рассчитал так: мой побег, уход -  что угодно, как угодно квалифицируй

- крутое  ЧП  -  и маме  меня  не  отстоять. Значит,  или  меня  отправят  в

труповозы, или в "отпетые".

     Я шел  уже  в  кромешной,  в полной тьме,  и глаза мои не  могли  к ней

привыкнуть, я  жался все ближе  и  ближе  к холодной сырой  стене -  и  меня

пронизывали насквозь ее сырость и холод

     Впрочем, иногда попадались сухие и даже горячие участки стены. Я не мог

взять в толк, от чего это зависит, но я и не задумывался об этом,  а шел все

быстрее  и  быстрее  -  даже  не шел,  а  словно  бы  скользил вдоль  стены,

распластываясь по ней всем телом.

     Вдруг  стена кончилась. Рука,  которой я  ощупывал стену, провалилась в

пустоту.

     Я присел на корточки  и похлопал вокруг себя  ладонями по полу.  То был

поворот, боковой коридорчик.  Ну что ж, это мне на руку.  Чем  больше я буду

сворачивать, тем дольше меня будут искать, тем несомненнее меня отправят или

в труповозы, или на испытания к "отпетым ".

     А может, я и сам выйду к "отпетым"?

     Я осторожно, осторожно переставлял ноги. В кромешной тьме я не мог себе

представить ни ширину, ни высоту коридора.

     "А если меня не найдут?"- подумал я внезапно. - Вот так... Не  найдут -

и все? Это  же  чрево планеты - и ты  здесь один-одинешенек.  Так-то вот. Ты

сдохнешь здесь  от  голода.  Сдохнешь, замерзнешь".  Меня  била  дрожь.  Мне

показалось, что вся толща планеты над моей головой снижается,  сдавливается,

готовится обрушиться на меня, на меня одного.

     Я  шел, уже не касаясь стены, прямо по коридору, хотя зловоние могло бы

мне  подсказать, что и здесь следует  соблюдать  осторожность. Мне было  все

равно.  Исчезнувший  подо  мной  пол,  провал в  бездну. Странно,  вместе  с

испугом, с  ужасом меня  охватило наслаждение  -  чувство ныряльщика с самой

высокой вышки.

     Бултых! Я нахлебался вонючей  горечи, забил руками  и  кое-как  выгреб,

удержался на поверхности.

     Я провалился  в  одну  из  зловонных  дыр. Здесь  было  посветлее,  чем

наверху: над моей головой, на осклизлом своде мерцали зеленые светлячки, как

странные  звезды этого подземного  мира. Я  поплыл, и тогда над моей головой

зажглась яркая  круглая лампа. Мне стал виден берег (если это можно  назвать

берегом) - каменный пол, выступающий из моря нечистот.

     Я поплыл в ту сторону. Я понял, что это за круглая выпуклая лампа. Глаз

дракона. Сколько их тут навинчено! И он засияет еще ярче, еще победнее, если

я захлебнусь, утону здесь, в этом дерьме.

     Мысль  об этом  придала мне отчаяния и силы. Я заработал руками и очень

скоро почувствовал, что ногами могу коснуться дна.

     Свет глаза дракона начал меркнуть, тускнеть - и выбрался  я на каменный

пол уже в полной темноте.

     Я  прошел несколько  шагов  и  лег на каменный пол. Пол  был  горяч.  Я

отворотил  лицо, чтобы не обжечься. Я блаженствовал.  Мне  было хорошо,  как

коту  на печке. Я  перевернулся  на  спину. Тепло,  жар  пронизало меня, как

когда-то пронизывал мокрый осклизлый холод. Я старался  не касаться затылком

пола. Лежать таким образом было утомительно и неудобно, но я блаженствовал.

     Я -  выиграл!  Впервые с  того самого момента, как я  учинил  весь этот

скандал, я выиграл.

     Теперь мне хотелось есть. Очень.

     Я вспомнил, как  мама готовила сардельки. Она их жарила на  сковородке,

аккуратно надрезала с  двух  сторон и  места надрезов мазала горчицей. После

жарки  сардельки  растопыривались,  как  невиданные  мясные безобразные,  но

вкусные-вкусные цветы...

     Я расхохотался. До меня дошла забавность ситуации.

     Ну  как же! Победитель! Провалился в  сортирную яму и,  хоть нахлебался

дерьма,  но не утонул, нет! - выплыл  и  после победы лежит, обсыхает  и, не

обращая внимания на миазмы, мечтает об обильной жратве.

     Я  поднялся на  ноги и, смеясь, побежал по горячему полу  прочь от моря

нечистот. Я заливался смехом, веселым, счастливым, и только, когда над  моей

головой зажегся, засиял круглый, выпуклый... я осекся.

     Хихик замер  у меня в глотке. Я знал: зря глаз дракона  сиять не будет.

"Мне не выбраться наверх, - сообразил я, - мне  никогда не выбраться наверх.

Я заблудился, заплутал в здешних подземных переходах".

     Пол становился невыносимо горяч. Просто стоять на нем было невозможно.

     Я побежал и очень скоро запыхался, перешел на шаг.

     "Ничего,  - думал я,  - куда-нибудь  да выбреду. Мама говорила мне, что

лабиринты - густо населены".

     Я расстегнул пальто. Пот валил с меня градом. Меня мутило от  вони, мне

хотелось скинуть перемазанную одежду, но я боялся, что снова выйду в ледяной

коридор, поэтому брел, обливаясь потом, задыхаясь.

     Потом я услышал шум. То был шум какой-то слаженной человеческой работы.

Я обрадовался. Люди есть люди: могут дать в морду, но могут  дать и хлеба, а

есть мне хотелось нестерпимо.

     Я поспешил по коридору вперед. И скоро увидел вдали, как коридор, будто

река, впадает в широченное пространство, где происходит какое-то копошение.

     Я  присмотрелся.  В  ярко  освещенном зале копошились  люди и подъемные

механизмы.  Когда  же  я  догадался,  что  грузили  люди и  подъемные

механизмы, что цепляли на  крюки  и отправляли  на  движущуюся  ленту

эскалатора, то мне захотелось повернуть назад. Но поворачивать было некуда.

     Я шел прямым ходом  к празднично освещенному  залу,  над  которым висел

плакат:

     "ЛУЧШЕ СКОРМИТЬ ДРАКОНУ МЕРТВОГО, ЧЕМ ЖИВОГО!"

     "Столовая, - понял я, - та самая, которой меня пугали".

     Полуголые, мускулистые, лоснящиеся от пота люди, грузившие окостеневшие

голые тела других людей, были страшны.

     Из  бокового  коридорчика  мне  навстречу  вышагнул  солдат.  Это  было

настолько неожиданно, что я даже не испугался.

     -  Вонючка, - не то  спросил, не то назвал меня солдат,  - вонючка, что

здесь делаешь? Марш в болото! Марш!

     Он скинул с плеча винтовку и легонько ударил меня прикладом в грудь.

     -  Фу,  -  солдат  сплюнул,  -  да ты  свеженький?  Недавно  выкупался?

Пшел...Что сказал?

     Брезгливо морщась, солдат вытирал приклад о стену коридора.

     - Эй,  -  один из  полуголых остановился,  прекратил  работать, сбросил

рукавицы, сунул их под мышку,  - эй, служба,  вонючка, конечно, первый сорт,

но на фиг ты его гонишь? Он жрать, наверное, хочет... Погоди!

     Полуголый  подошел  поближе.   Он  положил  руки  на  нечто  невидимое,

прозрачное,  и  я рассмотрел,  что  коридор  перед входом в зал  перегорожен

невысокой стенкой из прозрачного материала.

     - Вонючка, - крикнул мне полуголый, - жрать, жрать хочешь? - он потыкал

себе в ром пальцем. - Ам-ам хочешь?

     Он обращался со мной, как с глухонемым или сумасшедшим.

     Но я и в самом деле чувствовал, что не смогу выговорить ни слова.

     Я закивал головой, искательно заулыбался: "Ам-ам", - выдавил.

     - Говорящий... сскот, - выругался солдат.

     Полуголый вынул из кармана штанов краюху хлеба, разломил ее.

     - Вонючка,  -  крикнул  он мне, подбрасывая  на ладони краюху,  -  а ну

покажи службе, чем в болоте кормят!

     Может быть, эти слова,  а может быть, все пережитые унижения,  грязь, в

которую меня втаптывали, хлестнули меня, словно бичом.

     Я ощерился  и  зарычал.  Я шагнул к солдату. Солдат попятился, навел на

меня винтовку и щелкнул затвором.

     - О! - охнуло за прозрачной стеной - от  это охота! Бой  быков! Вонючка

против службы! Вонючка, вперед! Служба, стой крепко! Граница на замке, крепи

оборону!

     Полуголые столпились у прозрачной стены, гомонили, смеялись.

     - Давайте работать,  - неуверенно предложил солдат,  не поворачиваясь к

гомонящим. - Норму...

     - Ты за нашу норму, - весело сказал полуголый, предлагавший мне  хлеба,

-- не беспокойся: мы свою норму выполним. Ты лучше подумай, как пост сдавать

будешь.  Уже у тебя -  гы -  натоптано, а  пальнешь сдуру, я тебе  никого из

столовских  не дам.  Понял? Сам - убил, сам  и закопай...  Вонючка, лови! Он

бросил мне кусок хлеба.

     Я поймал и стал кланяться.

     -  Эй,  -  крикнул стоявший  рядом  с моим благодетелем  высокий  лысый

мужчина, - вонючий, победитель драконов,  я тебе еще хлеба дам - поди обними

солдатика. Облобызай друга.

     Я посмотрел на солдата.

     Ужас стоял в его глазах.

     -  Уходи,  -  солдат  махнул  дулом  винтовки  в  сторону,  -  слышишь?

Проваливай... Убью ведь... У меня патрон  уже дослан. Ты дурной  будешь, еще

шаг сделаешь...

     Пятясь и кланяясь, я начал отходить.

     Я  отходил,  торжествуя;  я  жевал  кус хлеба.  Я  второй  раз победил,

выиграл. "Вонючка"  так "вонючка", зато  живой и страшный даже для солдата с

заряженным ружьем.

     Довольно скоро я дошел до "болота" и порадовался тому, что успел съесть

хлеб: здесь вонь стояла нестерпимая.

     Я шел и твердил про себя строчки, прочитанные наизусть Мэлори: "Постой,

Димитрий, наконец... постой,  Димитрий, наконец я слышу речь не мальчика, но

мужа..." Что они ко мне привязались? "Немальчиканомужа, немальчиканомужа..."

     "Ничего, - думал я, - найду "отпетых", скажу, принимайте! Кстати! А где

здесь глазыньки, глазыни, глазуньи где?"

     Глаза дракона были привинчены вдоль стен, как  зеркала, отражающие друг

в друге белый свет.

     И тут я увидел дракона.

     Дракон  был невелик ростом. Дракон стоял на мясистых когтистых лапах, а

передние лапы дракон сцепил на полном животе.

     Дракон был лыс. Дракон улыбался.

     Он, наверное, только что пожрал, потому что хвост его мерно поколачивал

пол коридора, а в животе у рептилии приятно урчало.

     Дракон рыгнул и пошел на меня. Я понял, что он сейчас будет меня  бить,

что жрать он меня будет потом, когда проголодается.

     Я не испытывал ни страха, ни отвращения - я ждал своей участи.

     Дракон толкнул меня в грудь. Толкнул не сильно, и я не упал.

     Тогда дракон  стал на  четыре лапы,  и  я подивился  тому,  какой же он

маленький - размером с теленка, не больше.

     Дракон  стал  пихать  меня лысой башкой, и я увидел на  затылке дракона

остатки седеньких  волос.  Меня передернуло от  отвращения. Что  может  быть

безобразнее человекообразности рептилий и рептильности человека?

     Я  ударил  дракона  ногой, как бьют шелудивую приблудную собаку. Дракон

счастливо  засмеялся  и  куснул  меня  за  руку.  Он  укусил меня  небольно.

"Играется, - подумал я и вдруг  представил себе, как эта гадина  играется не

со мной, а с Мэлори, моей Мэлори  - с моим счастьем, моим солнышком, моим...

моим...

     Ярость захлестнула  меня. Я  ударил дракона. И дракон удивился.  Я тоже

удивился, потому что от моего удара лопнула драконова кожа, и дракон хрюкнул

от боли. Не помня себя, я бил это зеленое,  отвратительное, визжащее от боли

тело, под  моими ударами превращавшееся в кровоточивое месиво, извивающееся,

хрипящее,   жаждущее   издохнуть,  умереть,  ибо  жизнь   для  этого  месива

превратилась в боль.

     Я остановился,  тяжело дыша. Я не верил  своим глазам.  Я убил дракона.

Передо мной лежала груда исковерканной недвижной плоти, в которой можно было

с трудом узнать лысого дракона с человеческими волосками на затылке.

     Я отвернулся, пошел вдоль  стены, остановился  и  с маху  лег  на  пол.

Засыпая, я успел подумать что больше никогда не смогу  быть счастлив. Вот  я

убил дракона...  И что?  И что же?  Я лежу на  полу  в коридоре подземелья и

готов заплакать. Меня мутит.

     Я заснул.

     -  Вот  он,  красавец,  -  раздалось  над  самым моим  ухом,  - Мурзика

раздавил, а теперь кейфует.

     Я открыл глаза.

     Передо мной стояли  "отпетые". Все, как  один,  в униформе,  затянутые,

перетянутые ремнями.

     - Джек Никольс? - спросил один из них.

     - Да, - ответил я и добавил: - Я убил дракона.

     "Отпетые" грохнули.

     -  Уу, убийца драконов... Уу... Мурзика  задавил... Долго боролись?  А?

Борьба титанов... Мурзик не давался, наверное, да?

     - Все, - кончив смеяться, приказал тот, что спрашивал меня, - все. Джек

Никольс, встать!

     Я  поднялся. Я  видел в  глазах  "отпетого"  ту  же  смесь  брезгливого

недоумения и презрения, что и у Винченцио .

     - Жалко Мурзика, - сказал один из "отпетых", - зверушка была добрая...

     - И тренажер, между прочим, старейший и опытнейший, - добавил другой.

     - Жалко, что на него Сиремус не вышел, - сказал командир.

     -  Извините, - сказал я,  -  я перепутал,  я... я  подумал,  что это  -

дракон.

     Я сообразил, что мои слова прозвучали комично.  Но  никто не засмеялся.

Только командир попросил:

     -  Слушай, Джек Никольс, помолчи. Не надо кретина из себя  строить...Ты

еще  в живой уголок в своей гимназии заберись, придуши там хомячка, а  потом

рассказывай: я-де думал, это - лев.  Иди, топай и скажи спасибо, что на тебя

Сиремус не вышел.

 

 

Глава четвертая. Человек со стеком

 

     Мы подошли к двери, на удивление белой, блестящей.

     - Посторонись, - приказал мне "отпетый".

     Я встал  в  сторону.  Он  постучался.  Дверь  отперли.  На пороге стоял

человек в белом халате, в очках.

     - Что, - удивленно спросил человек, - уже?

     - Спымали, - лениво сказал "отпетый", - принимай, Мэрлин.

     Мэрлин выглянул в коридор и увидел меня.

     - Ба!  -  подивился  он.  -  Вот это  Аполлон! Из какой  помойки вы его

достали?

     -  Он у Круглых Камней ошивался...  ты не думай, он - такой, он Мурзика

придавил.

     - Мурзика? - снова удивился Мэрлин. - Чем ему Мурзик-то помешал?

     - У него спросишь. Мы пошли. Привет.

     "Отпетые" ушли.

     - Заходите, - вежливо сказал мне Мэрлин.

     Я  вошел. То было  комната, выложенная кафелем. У  стенки стояла ванна,

наполненная дымящейся водой.

     - Раздевайтесь, - приказал мне Мэрлин, - и полезайте в ванну.

     ... Я блаженствовал.

     Мэрлин между тем говорил по телефону:

     - Алло, диспетчерская?  Джек  Никольс из  725-ой  лаборатории  нашелся.

Да... Сейчас  вымоется, и  я его приведу. Да он весь  в  крови  дракона. Где

умудрился?...  А... Ты еще  поинтересуйся, как он на тренажер  вышел... Что,

что... задавил, конечно, ага, как ястреб мыша. Ну, ясно. Все ему скажу...

     Мэрлин  влил  в  воду  шампунь,  и  я  лежал  в  горячей зеленой  воде,

окруженный ослепительно белыми горами пены.

     Мэрлин подошел ко мне, с интересом посмотрел на меня. Потом спросил:

     - А пивка холодненького с сушечками не желаете?

     Очевидно, жара, истома  взяли  свое, и я ответил  не  совсем впопад, не

уловив иронии:

     - Вы  знаете, нет, спасибо. Я ведь пиво не люблю. Вот если  бы холодной

минералочки...

     Мэрлин снял очки и тщательно их протер.

     Я понял, что был неправ, и похолодел от ужаса.

     -  В общем  так, -  холодно  сообщил  Мэрлин,  -  три  минуты  кайфа  -

вытереться насухо и на выход... Время пошло.

     Он поглядел на часы, подошел  к тумбочке, вынул оттуда комплект белья и

швырнул мне. Плоская пачка хлопнулась на пол у самых ножек ванны. Ножки были

отлиты  из  бронзы и  напоминали львиные  лапы. Ванна  вцеплялась бронзовыми

когтями в кафельный пол.

     Я с силой тер голову.

     -  Ну,  хлопаются  парни с поверхности, - бормотал Мэрлин,  -  ну, ни в

сказке  сказать ни пером описать!.. Вся 725-ая, высунув языки, как гончие за

зайцем,  все облазили,  а  этот  шутник...  "Наутилус",  понимаешь,  капитан

Немо... Нырнул и  вынырнул. У столовских хлеба выпросил, Мурзика растерзал и

после  подвигов лег отдохнуть.  Геракл!  Илья Муромец!  Зигфрид!  На  пол не

брызгай! Слышишь? Все, время кончено. Вытирайся...

     Я  вытерся и стал одеваться. Штаны, и  рубашка, и куртка - все зеленого

цвета, только вкраплениями, всполохами, искрами - красные точки-точечки.

     - Скажите, - спросил я, - а в "отпетые" мне можно рассчитывать?

     - Что? - Мэрлин резко повернулся ко мне.

     Я испугался этого резкого злого движения и бормотнул:

     - Простите, а ботинки, носки?..

     - Паланкин?  Экипаж?  Омнибус? Такси,  лимузин?  Форд-мустанг?  Босиком

пойдешь. Быстрее будешь - здоровее станешь.

     ________________________________________________________________

     Я  толкнул  дверь и  вошел  в... канцелярию. Обшарпанный  стол,  четыре

стула,  желтого цвета сейф, черного - телефон.  И человек в форме "отпетого"

за столом.

     Человек  разбирал какие-то бумаги.  Ящики письменного  стола  были чуть

выдвинуты,  и неясное потрескивание доносилось  из  них, точно там  догорал,

дотлевал костер.

     - Выйдешь  сейчас,  потом войдешь,  козырнешь как следует, как  следует

представишься... Пошел.

     Я  вышел  за  дверь.  Установил  дыхание, вошел снова  и доложился, как

положено.

     - Еще раз, - сказал человек, - бодрости и радости не слышу в голосе.

     ...Когда я в шестой  раз вошел  в кабинет, рядом с ним сидел подтянутый

сухопарый человек со стеком. Входя, я услышал, как он говорил :

     - Завтра - киносъемка в 20-й школе, ты бы гаденышей приготовил.

     "Это, - понял  я, - кто-то из  воспитателей  "отпетых". Я вышел и вошел

вновь, улыбаясь во весь рот:

     - Дезертир из 725 лаборатории по вашему приказанию явился.

     Человек со стеком взглянул на меня..

     - Чему вы так  обрадовались, молодой  человек? За  вашу  познавательную

экскурсию ребра вам, конечно, не сломают, не в холодный цех, чай, поступите,

но тумаков... гм... гм... навешают.

     - Отвечаю, как велено, - гаркнул я.

     -  А... - лениво протянул  человек со стеком и вновь обратился к своему

собеседнику: - Позвони Мерлину, Ланцелоту, пусть открывают вольеры...

     - Можно спросить? - кашлянул я.

     - Можно Машку под забором, - веско заметил человек в форме, - и козу на

возу... А у нас - разрешите.

     - Виталий  Степанович, -  поморщился человек  со стеком,  - ну что  вы,

право, этот казарменный юмор? Для чего? Что вас интересует, молодой человек?

     - Разрешите обратиться?

     - Разрешаю, разрешаю, - кивнул человек со стеком.

     - Могу ли я рассчитывать на то, что меня отправят в "отпетые"?

     - Что, что? -  переспросил Виталий Степанович. - Ты можешь рассчитывать

на то,  что тебя  отправят  головой  в  унитаз,  -  вот  на  это  ты  можешь

рассчитывать.

     - Виталий  Степанович, - человек  хлопнул стеком  по столу, - займитесь

лучше подготовкой завтрашнего киносеанса. Не вводите в заблуждение юношу...

     Человек со стеком устало смотрел на меня, молчал. Наконец он сказал:

     -  Молодой человек,  вы,  конечно, правы. Вы можете  предложить себя  в

"отпетые". Закон  предоставляет такую возможность любому  провинившемуся, но

следует  пройти довольно  сложные, физически  очень  тяжелые  испытания.  Вы

готовы к этому?

     - Да, - сказал я.

     Человек со стеком вздохнул и прикрыл глаза.

     Он  говорил  тихо, едва слышно, еле  ворочал  языком, словно  ему  было

трудно выталкивать слово в мир, поднимать слово языком и выталкивать.

     -  К тому  же... Вы...  вряд  ли убережетесь...  от  побоев..."отпетые"

вас... тоже искали... как и лаборанты...

     Человек со стеком открыл глаза и посмотрел на меня.

     - Я не из-за побоев, - сказал я, - я из-за другого.

     - Чего же вы хотите? - спросил человек со стеком безучастно.

     - Я хочу убить дракона, - произнес я.

     Человек со стеком не изумился.

     - Дракона - здешнего? Или на другой планете?

     В его вопросе не слышалось насмешки, и я твердо ответил:

     - Здешнего, до других мне дела нет!

     - Боец! - кивнул в мою сторону Виталий Степанович. - Губа не дура.

     Человек со стеком с любопытством посмотрел на меня.

     Я выдержал его взгляд.

     - Лечь, - внезапно приказал он.

     Я бросился на пол.

     - Встать. Лечь. Встать. Лечь. Встать. Лечь.  Встать. Лечь. Встать. Упор

лежа.  150 раз  отжаться.  Зад,  -  ногой  он  наступил  на меня, -  зад  не

отклячивай. Поехал... И рраз...

     В  классе  я был  не  самый слабый,  но тут стал задыхаться. Руки стали

ныть,  затекать, они  не  сгибались  и  не разгибались,  не могли  выдернуть

тяжесть тела.

     -  Встать! -  приказал человек  со стеком. -  Сесть. Не  на  стул, - он

рассмеялся, - на корточки.

     Виталий Степанович тоже заулыбался.

     - Может, прекратишь этот детский сад? Эту утреннюю физзарядку? Не мучай

дитю...

     - Я просто плохо спал, - выхрипнул я, сидя на корточках.

     - Как же ты? - посочувствовал Виталий Степанович. - Надо высыпаться...

     - Встать! - приказал человек со стеком.

     Я даже привскочил от усердия.

     -     Встатьсестьвстатьсестьвстатьсестьвстатьсестьвстатьсестьлечьвстать

лечь,   -   я   тебе   сказал,  -   лечь,   сесть,  сесть!   Встатьсестьлечь

встатьсестьлечьсесть - сесть!

     Я часто сбивался, выполнял не те команды. Виталий Степанович говорил по

телефону:

     - Да, подгони гаденышей - и клетки открой... Ага. Годится. Работай...

     - Лечьвстатьсестьлечьвстатьсесть...

     Человек  со  стеком обошел письменный стол, растворил дверь в  стене; я

увидел длиннющий  коридор, похожий на дорогу, стиснутую стенами и потолками;

дорогу, казалось, загнали в узкое пространство, она  взвыла от боли, и  этот

вой  застыл  в  конце коридора точкой, в  которой  слились  все  линии пола,

потолка и стен.

     - Гусиным шагом  - по коридору,  - приказал  мне  человек со  стеком, -

вперед.

     -  Ну вы резвитесь, - сказал Виталий Степанович, - я поехал к Митяю. Ты

следи все-таки, чтобы жаба не припрыгала... Мне с ее слизью возиться.

     Я старался идти быстрее... Ноги болели. Человек со  стеком шел рядом со

мной и постукивал меня этим самым стеком.

     - Ниже, ниже садись... Вот так... И иди швыдче...

     В ушах звенело. Иногда я переставал слышать человека со стеком.

     А  потом  я  увидел  жабу.  Она  была огромна  и расползлась  огромной,

зеленой, вздрагивающей горлом тушей посреди коридора.

     За  ее спиной коридор продолжался, тянулся все к той же точке - то  был

полет  пули,  застывший,  замерший и обставленный сверху  и снизу, справа  и

слева - стенами.

     Жаба  раззявила рот  и вывалила длиннющий язык. Он рухнул на мое плечо,

словно липкая дубинка.

     - Голову, - гаркнул человек со стеком, - голову спрячь, сгруппируйся...

Вот так... Зад, зад ей подставляй.

     Я свернулся в комок, закрыл голову руками. Удар...

     И рвущая боль. Удар. И соленый вкус во рту. Удар - и...

     Человек со стеком выкрикнул нечто гортанное, на непонятном языке. Вслед

за тем  я услышал  резкий  свист хлыста,  завершившийся  постыдным  каким-то

шмяком.

     - Встать, - приказал мне человек со стеком.

     Я поднялся.

     Жаба сидела на прежнем месте. Выпуклые глаза смотрели в разные стороны.

Через зеленый живот багровела бысто исчезающая полоса. Жаба разевала рот.

     - Ну что, - спросил человек со стеком, -  будешь меня слушаться или сам

попробуешь?

     - Вас, -  еле переводя  дыхание, хватая ртом обжигающий воздух, выдавил

я, - буду.

     - Направо, - прикрикнул в ту же секунду человек со стеком.

     Я едва  успел  отпрыгнуть,  как рядом со мной хлопнулся на пол  розовый

мускулистый жабий язык.

     -  Не  вздумай  наступить, -  гаркнул (и  вовремя гаркнул)  человек  со

стеком: в самом деле, у меня мелькнуло искушение пяткой придавить колотившую

меня мерзость.

     - Налево, направо,  направо,  назад, налево, нагнись, налево,  направо,

назад... Сам попробуешь? Влево.

     - Да.

     - Ну, валяй.

     И в ту  же секунду  я, уже развеселившийся  от бестолково  лупящего  по

стенам и полу жабьего языка, был сшиблен, как хлыстом, как гибкой дубиной.

     - Встать, - заорал человек со стеком, - встать и назад - бегом...

     На четвереньках, с гудящей головой,  ощущая  во рту  металлический вкус

крови, я  отбежал,  отполз - и вовремя!  -  пятку мою ожег хлесткий  удар. Я

почувствовал сотрясение пола  от обрушившегося  на то место, где еще секунду

назад был я, жабьего языка-дубинки.

     Вслед за тем я услышал  уже знакомые мне  свист и шмяк, и еще, и еще. Я

стоял   на  четвереньках,  отдыхал,   устанавливал  дыхание.  Мне  почему-то

казалось, что едва лишь я вновь увижу жабу, как избиение продолжится.

     - Вставай, - миролюбиво предложил мне человек со стеком.

     Я попытался встать и не смог.

     - Что, - голос человек со стеком доносился словно откуда-то издалека, -

не подняться? - свист-шмяк.

     "Не оборачивайся, -  подумал я, - и она исчезнет; ее просто не будет...

ее нет...Ты ее не видишь - и ее нет". И эти мысли тоже  доносились откуда-то

издалека, будто чужие слова...

     - Ползи  тогда, - приказал мне человек со  стеком, -  и ползи  живее, я

из-за тебя насмерть засекать лягушку-царевну не намерен.

     Что было сил я пополз на четвереньках. Я царапал ладони и колени о пол.

Пол был шершавый и холодный.

     Человек со стеком схватил меня за шиворот и с силой встряхнул:

     - Стоять! Подумаешь, царевна по голове лизнула. Тоже мне контузия... На

царственную особу поглядеть не хочешь?

     Я не хотел, но сообразил,  что это "глядение"  тоже входит в  программу

испытаний, и кивнул:

     - Ме-ме-ме-мечтаю. мечтаю.

     -  Ох ты, - засмеялся человек со стеком, -  он еще и шутит! Ну, значит,

ничего еще не потеряно - любуйся!

     Он развернул меня лицом к жабе.

     Она  сидела  все  так же  безучастно,  лупоглазо глядя вверх, только по

учащенному култыханию  ее горла да по иссеченному  багровыми шрамами  животу

можно было догадаться, что ей пришлось несладко...

     - Пошли, - подтолкнул меня человек со  стеком,  - каламбурист... Меч он

таит, мечтает... ишь...

     - Че,че, че, чем вы е? - я задохнулся и наконец выдохнул: - Б?

     - Потом скажу, - усмехнулся человек со стеком, - че я е... Пошли.

     Мы вернулись в комнату.

     У стола стоял Виталий Степанович.

     - Ого, - удивился человек со стеком. - Вы уже?

     - Да я  гляжу,  и вы уже, -  усмехнулся Виталий Степанович, он кивнул в

мою сторону: - Прошел аудиенцию у королевы?

     - Не до конца, - лаконично ответил человек со стеком.

     В этот момент задребезжал телефон. Человек со стеком снял трубку.

     -  Да.  Алло.  Коллега Рахиль,  я  много  слышал  о  вас  и  очень  рад

познакомиться.  Начальник  школ,  - я  смотрел во  все  глаза на человека со

стеком, он легонько бил стеком по столу в такт свои словам. - Прекрасно. Да.

Но Джек  выразил,  так  сказать, желание, -  человек  со стеком улыбнулся, -

поступить в школу. А зачем?  Я его проверяю. Да... Какая комиссия? Если есть

возможность, то какая комиссия?.. Почему? Нормально проходит испытания.  Ну,

на крепкую тройку. На пятерку  -  никто не  сдает... А четверочники вовсе не

обязательно  хорошие  бойцы...  Никакой закономерности...  Ну да,  ну  да...

Видите, вы  из своей практики  случаи  вспомнили. Вот.  Я вам скажу, когда я

поступал, одни тройки были... чуть двойку не схватил. И ничего... Да нет, вы

меня нисколько  не обижаете. Нет,  почему, ничего хорошего в этой  профессии

нет. Ничего. И  вовсе она  не  такая же, как и остальные профессии. И вы это

прекрасно  знаете,  поэтому  и  не  хотите...  Да,  конечно,  конечно. Джек,

поговори с мамой.

     - Спасибо, - сказал  я и взял трубку. - Мама,  -  сказал  я в трубку, -

прости.

     -  Бог простит, - у слышал я в ответ и удивился  маминому тону -  не то

усталому, не то ироничному, - ну что, в "отпетые" собрался?

     - Мама, - снова повторил я, - прости.

     - Да ладно тебе, -  вздохнула  мама. -  Не понять, то ли ты дитя малое,

неразумное... то ли ты взрослый человек, и тогда... - мама замолчала, я тоже

молчал, наконец  мама  сказала: - "Отпетые" -  это не профессия, "отпетые" -

это  жизнь, и жизнь, посвященная войне, резне,  убийству, жизнь в подземелье

бок о бок с драконом... Я-то хоть вечером  на поверхности, в уик-энд дома, а

"отпетые"...

     - Мама, - сказал я, - я все знаю.

 

 

Глава пятая. Карантин

 

     То было светлое помещение с высоченным потолком и нарами в два яруса.

     В первый же вечер меня избили.

     Сержант интеллигентно поинтересовался у меня:

     - Ты Мурзика съел?

     - Так точно! - ответил я и улыбнулся.

     Вопрос и ответ показались мне комичными.

     Сержанту так не  показалось. Он сунул  мне  кулаком в зубы.  Я  упал. А

когда поднялся, то швырнул в сержанта табуреткой. К сожалению, я - попал.

     Из санчасти я вернулся через неделю.

     ...Голос сержанта доносился откуда-то издалека, издалека.

     - ...Отлично  стреляли  Фрасхар, Ванятка,  Брлунд - все  остальные... -

провал... кажется, я  даже сомкнул глаза и тут же почувствовал толчок Куродо

в  спину, я  очнулся, строй  похохатывал, - особенно хочется  отметить Джека

Никольса. Ну, это - боец со стажем. Тихо, не ржать! Ничего смешного. Джекки,

шаг вперед, о тебе говорят.

     Я вышел из строя.

     - Ну, - сказал сержант, - то,  что  наш  Джекки в боевом задоре чуть не

зацепил огнем Эдгара и Хуана, -  это не считается,  к  таким подвигам мы все

привыкли, и даже  то, что наш  Джекки  решил  покормить Афродиту, -  тоже не

удивительно: ну,  рук  много,  а  клюв  один. Джекки  пожалел...Я  сказал  -

молчать! Вы все, за редким  исключением, от него недалеко ушли. Джарвис, что

ты лыбишься?  Тебе сегодня чудом,  чудом  Гермес голову  не  снес...  Все...

Слушаем про Джекки дальше... Вот уже то, что наш Джекки решил возвращаться в

строй на  четвереньках, это, я вам скажу, уже  ново, уже необычно.  Впрочем,

Джекки - отличный знаток устава и, вероятно,  решил внести  в него кое-какие

изменения. Подпункты: а) в строй вползать на четвереньках; б) по возможности

посылать   сержантов  и  старшин,  младших  командиров   на...;  в)  старших

командиров посылать  в...  Что?  Что  тут  смешного? Главная  комедия  будет

впереди. Пока еще разминка... Дальше Джекки решил съесть сержанта. Ну просто

- съесть. Мурзика съел, а почему бы сержанта?..

     Гогот стоял в карантине.

     Я глядел прямо перед собой.

     - Джекки, -  сказал сержант, - ты сегодня помогаешь  дневальным.  У нас

очень грязный  клозет. Погляди на этих орлов, Джекки!  Они гадят как свиньи.

Тебе придется убирать за  ними и чисто, чисто  вымыть пол, чтобы пол  был...

как стена спаленки невинной девушки... розовый, душистый... А потом, Джекки,

ты как следует изучишь устав, и мы с  тобой, Джекки,  подумаем, как внести в

него  предложенные тобой  изменения. Да, да,  бойцы, воспитанники карантина,

ибо не нарушить устав пришел к нам Джекки, но дополнить его.

     Сержант подождал, пока смех стихнет, потом сказал:

     - Отбой. Всем - отбой. Джекки, за работу. Завтра после беседы об уставе

- на рапорт...

     ...После пола в сортире я взялся отдраивать краны в умывальной.

     В умывальную зашел Куродо.

     Виски у меня готовы были разломиться от нестерпимой  боли, если бы было

можно, я упал бы  на пол  - и  заснул... прямо так...  на кафельном холодном

полу. Сержант уже которую ночь не давал мне спать.

     - Ну вот, - сказал Куродо, - на кой ты сержанта заводишь?

     Я молчал.

     - Нет,  ты что думаешь -  ты прав, да? А  сержант - подлец?  Он бы тебя

просто мог  убить.  Просто  так. Нападение на сержанта  - это же... - Куродо

покачал головой.

     Я оперся руками о край умывальника.

     -  Куродо, - я  собирал  слова,  они выскакивали у меня, разбегались, -

Куродо, я не знаю, для чего  ты пришел сюда, я не знаю, как ты попал сюда. Я

попал сюда  для того,  чтобы  убить  дракона.  Меня мешают  с дерьмом,  меня

превращают  в паршивого пса, которого может любой пхнуть под зад... Паршивый

пес может  за...  - у  меня перехватило  дыхание, - загрызть дракона? Дерьмо

может рассчитывать на победу?

     -  Да  только  паршивый  пес и может загрызть... - в  умывальную  вошел

сержант. Он был со сна,  позевывал  и почесывался. Куродо вздохнул  и быстро

забормотал:

     - Мсье сержант, я пописать...

     - Иди, - милостиво махнул рукой сержант.

     Куродо нырнул-шмыгнул туда и обратно.

     Я не собирался чистить краны при сержанте.

     Я цепко  держался за  край умывальника,  ибо  пол  кренился  под  моими

ногами. Я боялся упасть.

     - Я говорю,  - повторил сержант, - только паршивый пес и может загрызть

дракона.

     - У нас, - хрипло сказал я, - это еще никому не удавалось.

     -  У  нас - нет, -  подтвердил сержант, - а на других планетах  сколько

угодно. Видишь, -  сержант повернул кран,  поглядел на струю  воды, бьющую в

белое  дно умывальника  и  наконец сказал:  - Нужно опаршиветь, особачиться,

чтобы жизнь - совсем  ни в  грош... Озвереть надо... Знаешь,  чтобы человека

убить, нужно  озвереть,  а чтобы убить рептилию, ящера - с дом!  со скалу! -

что, думаешь, очеловечиться  надо? - сержант покачал головой, - вот уж  фиг!

Во  сколько раз  дракон безобразнее  и огромнее человека,  во  столько раз и

озвереть надо.

     - У вас... - я говорил, старательно разделяя слова, - у вас... странная

речь. Так... вы не... говорите... не говорили...

     Сержант засмеялся:

     - Э, Джекки, наверху я парнем был хоть куда. Статья у меня поганая... В

труповозы  с  такой  статьей  не  суйся.  Там  блюдут   чистоту  и   высокую

нравственность. Убийство - это по-рыцарски, а изнасилование...

     - Это, - сказал я, - правильно. Второе - хуже... неизмеримо...

     Сержант снова засмеялся:

     -  Во  как  формулируешь.  Молодец! Я уже  Универ кончал,  и тут  такая

неприятность, такой облом. Пошел в "отпетые"... Вот так, мил-дружок.

     Я мотнул головой:

     - Мсье сержант, позвольте?

     - Давай, давай без церемоний, ночью в двух шагах от сортирной ямы устав

спит и видит сны о белых стихах...

     - После рапорта...меня выгонят?

     - Не, - сержант  отрицательно помахал рукой, - не...  в крайнем случае,

пошлют русалок ловить...

     - ???

     -  Опасно.  Хоть  и  на  поверхности,  а  такого  насмотришься...Такого

нанюхаешься. Ты русалок-то видел?

     - Ви...дел.

     - В зоопарке?

     -  Нет,  -  у меня  подкосились ноги,  и я сильнее  схватился  за  край

раковины, - нет... В зоопарке - больные русалки. Я...  знаю... Я видел... на

Западном... побережье.

     - Тюу, - присвистнул сержант, - кто же тебя на Западный берег пустил?

     Я промолчал. На Западное  побережье  мы ездили с мамой. Это было давно,

но и тогда  побережье не  особо охранялось. В поездах  и  в машинах пропуска

проверяли, а если, как смеялась мама, с котомочкой за плечами и с палочкой в

руках, то хрен кто задержит.

     Никто особенно на это самое Западное не рвался и не  рвется. Купаться и

загорать  можно и на Юго-Западном, а  вот нос к  носу столкнуться с русалкой

скорее можно на Западном.

     Я молчал. Мне не хотелось, чтобы  сержант узнал о моей маме. Достаточно

того, что о ней знают начальник школ и командиры.

     _______________ _________________________________________________

     После кантины мы построились перед стеклянными дверьми.

     - Фил, - позвал сержант.

     - Здесь, - отозвался Фил и вышел из строя.

     -  Отведешь деток в  карантин,  дашь  им игрушки -  пусть  разбирают  и

собирают.  Потом  выдай по хлыстику  -  и в спортзал,  пока  на грушах пусть

тренируются.  Если я не вернусь до вечера, позвони в дежурку. Вечером у вас,

дети, зоосад.

     Строй зароптал.

     - Что такое? - сержант повысил голос. - Я слышу недовольство? Вы все...

все без исключения, пока можете работать  только в зоосаде, только... У вас,

у  всех,  ни  реакции,  ни  точности,  ни быстроты.  Вы  -  костоломы,  а не

"отпетые". Зарубите себе на  носу,  намотайте  на ус  -  первое  достоинство

"отпетого"  -  быстрота,  второе  - легкость, третье - точность, четвертое -

сила. У вас ничего этого нет. Жуть берет на вас смотреть, как вы работаете в

пещерах и коридорах. Значит, придется вам, преодолевая отвращение,  возиться

в зоосаде... Да, да... Все. Проповедь закончена. Фил, веди деток в детсад. К

тебе проповедь тоже имела касательство. Шагом арш!

     Ребята ушли. Мы остались вдвоем с сержантом.

     - Ну, пойдем,  - вздохнул сержант, - боец, супермен. Скверно начинаешь.

Санчасть, рапорт - это многих славных путь. - Сержант  остановился, похлопал

себя по карманам. - Ух, блин! Я же отчет забыл... Джекки, слышь, ты иди себе

вперед по коридорчику, чтобы зря не ждать. Я тебя нагоню.

     Я  тронулся  вперед. Сапоги утопали в мягком ворсе  ковровой дорожки, и

две тени ложились на две стены.

     Коридор  завершался стенкою.  А  в  стенке была  дверь,  и  над  дверью

костяным  кустом  торчали  рога.  В  их переплетеньи горел огромный выпуклый

фонарь. Я  поначалу  даже  испугался.  Глаз? Нет. Просто  фонарь -  круглый,

матовый.

     Я отворил дверь и вошел в зал.  Нет,  то был не  зал, это  была зала со

сверкающим, гладким, зеркальным полом, со сводами арок.

     "Вперед так вперед", - подумал я и пошел себе вперед вдоль арок.

     ...Пауков я  увидел сразу,  но я очень хорошо помнил  "Наставления". Не

обращать  внимания на монстров. Заниматься  своим  делом. Не  задевать. Жить

рядом с  ними,  покуда не узнаешь  точно, как их  убить.  Пауки, размером со

здорового  дога, мелькали в пролетах арок. Их пробеги на косматых изломанных

лапах  были отвратительны... Но  я помнил "Наставления". Отвращение - первый

враг "отпетого". Помни: для них  ты отвратителен так же,  как они  для тебя.

Отвратителен, страшен и непонятен. Твоя сила - в умении побороть  отвращение

-  наблюдать за ними спокойно, трезко. Отвращение - первый враг  "отпетого".

Страх - второй. Убивай не трясущимися от отвращения руками,  убивай,  уважая

противника...Только тогда...

     Паук  легко,  словно танцуя, шел  на меня.  Изредка он приподнимал свои

передние  лапы,  шевелил  ими в воздухе, и я  видел рот паука на брюхе. И  я

понимал:  этим  вот  ртом он,  разорвав  мое  х/б,  всосет  мою  плоть,  мое

единственное, первое  и  последнее  тело...  Спокойно,  спокойно...Только не

поддаваться желанию  садануть пауку в брюхо ногой. Он на то и рассчитывает -

облепит ногу, всосется, вгрызется... Я успел поймать паука за передние  лапы

и оторвать  его тело от зеркального пола. Паук болтал оставшимися свободными

лапами.

     Пауков становилось все больше.

     Я шел, держа на  вытянутых  руках свой отвратительный груз, и  замечал,

что пауки сторонятся меня, отбегают подальше.

     Это меня порадовало.  Руки затекали, и после бессонной  ночи мучительно

болела голова .

     И  тут новая напасть: я заметил, что у паука начинают  выламываться  из

тела лапы, за которые я его держал. "Этого только не хватало, - подумал я, -

тогда  уж  точно  заклюют".  Я  постарался  нести   паука  пониже.   Видимо,

выламываемые  лапы причиняли  ему  боль,  и он  замер,  перестал  дергаться,

перестал сучить остальными лапами.

     Я  вспомнил,  как однажды в  детстве  я  видел  оторванную  лапу паука,

дергающуюся  саму  по  себе,  и  быстро  представил,  прикинул,  как   будут

бесноваться в подземелье меж арок вот эти лапки.

     Старичка я заметил,  лишь только  миновал ряд  арок и вышел в  огромный

зал.

     Старичок, в бородке  и в  круглых железных очках, сидел на табурете,  а

вокруг него сновали пауки.

     Приглядевшись и подойдя  поближе,  я увидел,  что старичок  поглаживает

пауков, а они к нему ластятся, будто собачки. Наконец старичок поймал одного

паучка, перевернул его и принялся ковыряться в паучьем брюхе, приговаривая:

     - Счас починим, счас... О, ну беги, беги...

     Он выпустил паука и собирался было поймать  другого, но увидел меня. Он

ничуть не удивился, даже обрадовался.

     - Ну-ка, ну-ка, - сказал старичок,  - храбрый юноша, дайте мне это чудо

морское, чудо настенное.

     Я двинулся к старичку. Пауки сыпанули от меня в разные стороны.

     - Ай, ай, - старичок покачал головой, - вы же ему ножки поломали.

     Он принял от меня паучка,  ловко  каким-то здоровенным пинцетом вправил

вывернутые лапы и опустил на пол.

     Паук  постоял  некоторое  время  не   двигаясь,  словно  утверждался  в

прочности починенных лап, потом посгибал их и только после этого пустился от

нас  прочь. Паук скользил легко и  бесшумно, и я находил  даже приятность  и

красоту в его стремительном боковом движении.

     Старичок  вытащил   табуретку  из-за  спины,  поставил  перед  собой  и

предложил:

     - Садитесь, храбрый юноша.

     Пауки,  освоившись с  моим присутствием, снова полезли к  старичку.  Он

приваживал и привечал их и не то лечил, не то чинил своим пинцетом.

     - Кто же вы? -  поинтересовался  старичок,  ковыряясь в  мохнатой спине

очередного многонога. - И что вас привело в мои закрома?

     - Да мы с сержантом на рапорт шли. Сержант поотстал, вот я и...

     - Что же  вы  не свернули? -  старичок  закончил  латать  спину паучка,

покачал головой. - Что же вы не свернули? Если бы не ваша выдержка, таких бы

дел натворили. Вас сержант не предупредил, что впереди паучья пещера?

     -  Нет, - сказал я, подумал и быстро поправился: - Нет, говорил, только

я как-то, знаете ли, - я повертел руками в воздухе, - не придал значения.

     - А,  - протянул старичок,  -  беспечность, беспечность...  Думали путь

сократить?

     - Да, - кивнул я.

     - Эх,  молодость, - вздохнул  старичок  и  протянул мне руку,  -  будем

знакомы. Пу-Сун-Лин, иначе Бенедикт.

     - Очень приятно, - улыбнулся я, - Джек Никольс.

     - Никольс?  - насторожился старичок.  - Позвольте, а вы кем Рае Никольс

доводитесь?

     - Сын, - просто ответил я.

     -  Сын, -  старичок  так и  всплеснул  руками,  - сын Раи Никольс  - вы

подумайте...  Я ведь ее совсем девчонкой знал. Ай-ай-ай... Вы, юноша, у мамы

в лаборатории работаете?

     -  Нет,  -  я  покачал  головой,  -  я  пошел в  "отпетые"... Сейчас  в

карантине.

     Старичок  снова занялся паучками.  Он ковырялся в них с таким  тщанием,

что пинцет в его руках порою напоминал отвертку.

     - Они... живые? - поинтересовался я.

     - Сложный вопрос, -  вздохнул старичок, - если  и живые, то не так, как

мы.  Они  ближе к  растению и  к механизму, чем  мы.  Ближе, так  сказать, к

дурной, не знающей себя вечности неорганического мира.

     И старичок лукаво заулыбался.

     -  Нет, - я другое хотел  спросить... Это они  сами  получились или  их

вывели, или...

     - Браво,  браво, юноша, - старичок воздел руки к сводам зала, - недаром

вы сын Раи Никольс. Да, вы угадали верно. Перые воспитанники орфеанумов.

     Мэлори и эти... монстры?

     Я передернулся.

     Старичок заметил мое движение и засмеялся:

     - Да, представьте, дракон так же отнесся к нашему первому произведению.

Очень  нервничал и гадил чрезвычайно.  Не желал.  Здесь, видите ли, неплохая

черта - он тянется к прекрасному, к человеческмоу.

     Старичок положил пинцет на колени и пошевелил руками в воздухе:

     -   Ну,  кш,   кш...монстрики...   Бегом,   бегом,   дайте   с   юношей

побеседовать...

     - Мне бы на рапорт, - начал я.

     - Не беспокойтесь, - улыбнулся  Бенедикт, - успеете. Тут недалеко.  Еще

раньше сержанта будете.

     - А он что, - поразился я, - не этим путем пойдет?

     - Да и не  сунется!  -  махнул рукой Пу-сун-лин. - Раздавить паучка для

"отпетого" - позор несмываемый, прямой путь в "вонючки".

     - Так зачем же их давить? - удивился я.

     -  А коли нападают  и  норовят куснуть.  Здесь,  юноша,  такая  змеиная

изгибчивость  нужна,  чтобы и  не  раздавить,  и не быть  закусанным...  вам

повезло просто, что лапы не успели выломать.  Рванули бы  на подмогу  другие

и...

     - Закусали бы?

     - Не,  - засмеялся Пу-сун-лин. - Вы бы их  одолели, потоптали  - и  это

было бы для вас очень неприятно.

     - Ах, вот оно что!  - сказал  я и потом спросил: - А  как  на рапорт-то

пройти?

     - На рапорт? - переспросил старичок. - Дело простое... Пойдемте покажу.

     Он поднялся и  в то же мгновение, видимо от чересчур резкого  движения,

из  спины  старика  вылезли  и заболтались,  замкнулись безобразным  ломаным

кругом пять гигантских мохнатых паучьих лап.

     Я отшатнулся невольно, но справился с отвращением.

     - А, - понял старичок, - это? Ничего не поделаешь, юноша, жертва науки.

Теперь  уж  и  не  помню: не  то привил себе эту гадость, не то подхватил  в

процессе, так сказать, эксперимента. Ну, пойдемте, пойдемте.

     Я двинулся  следом за стариком. Паучьи лапы, торчащие  у него из спины,

покачивались  при ходьбе и  напоминали крылья,  с  которых  ощипали  перья и

выдернули мясо. Я старался не глядеть на старичка.

     Старичок знай бубнил себе под нос:

     - Такой аврал был, такая горячка - уследишь разве, где тут эксперимент,

а где авария; как Рая, матушка ваша, не  запачкалась, просто ума не приложу,

впрочем,  у  Раи  такая особенность  -  не  пачкаться.  В какой бы  грязи не

копалась - не пачкается, и все тут...

     Некое  шуршание,   тихое,  но  слитное  и  согласное,   заставило  меня

оглянуться; пауки ладненько , скоренько ползли за мной и старичком.

     Я   видел,  как   паучьи  лапы,   медленно  покачиваясь,   всасывались,

втягивались обратно в  спину старичка. Мне  было  не оторвать  глаз от этого

отвратительного зрелища.

     Старичок засмеялся:

     - Ну,  юноша, и  взгляд у вас... Вы  меня глазами прямо  как кулаками в

спину толкаете.

     - Извините, - покраснел я, - я не нарочно.

     Лапы почти исчезли в спине, теперь я видел, что исчезли они не целиком:

их острые вершинки  торчали ровно по  кругу из спины старичка,  и  их вполне

можно  было бы не заметить,  если бы не  видеть минуту-другую  тому назад  -

гигантские,   мохнатые,   распустившиеся  безобразным   цветком   на   спине

Пу-сун-лина.

     - Да-с, - продолжал Пу-сун-лин, - вот потому  и нельзя вашему покорному

слуге  наверх,   чистым  воздухом   подышать.  Представляете,   зайду  я   в

кондитерскую, остановлюсь над витриной,  спрошу у милой девушки чашечку кофе

и  воон  то пирожное  -  тут  у меня  из спины лапки  и  выстрелят... Этакий

старичок-паучок.   Девоньку  может   и   кондратий  хватить,   по-старинному

выражаясь.

     И старичок невесело посмеялся.

     - Ничего,  - довольно резко сказал я, - ничего. Девоньки у нас крепкие,

приученные  к  неожиданностям. Скорее всего не испугаются,  а просто скажут:

"Это вы нарочно?"  - или в ладоши захлопают и спросят: "Ой, как здорово! Где

вы эту штучку достали?"

     Старичок мельком поглядел на меня.

     - Вы - остроумный молодой человек. Что вас понесло в "отпетые"?

     Мне  не  хотелось  говорить  старичку, что вот,  мол,  желаю уничтожить

дракона, поэтому я перевел разговор.

     - А что, в "отпетые" остроумные не идут?

     Старичок остановился, замахал руками на столпившихся неподалеку пауков:

     - Да  приду  я, приду, куда я от вас денусь... Провожу  Раиного  сына и

приду...

     Я тоже поглядел на пауков.

     Они   были  разные;   больше   всего   было  черных   мохнатых  пауков.

"Бойцовских", - сразу  прозвал я их; но были и другие,  с огромным, раздутым

гладким мешком на толстых согнутых  лапах и с  таким же  мешком,  но  только

меченым черным  крестом, и пауки на  длинных,  тонких, проволочных  лапах, с

крохотным  камушком-тельцем,  брошенным   ровно   посредине   этих  лап,   и

разноцветные  пауки,  будто  сбрызнутые из  пульверизатора  краской, были  и

одноцветные: песочно-желтые, лазоревые,  багровые.  И  все  они, размером  с

большую  собаку, как  верные  псы,  стояли  и  ждали  старичка.  А  старичок

заговорил на сей раз уже не с ними, а со мной:

     - Остроумные? Ну  что  вы,  юноша?  Остроумие и "отпетость"  - две вещи

не-со-вместн-ные!  В  "отпетые" идут  или  дуроломы,  спасители планеты, или

преступники. - Юноша, - тон старичка был очень  серьезен, - не  нужно  вам в

"отпетые". На рапорте скажите, что это  сержант послал вас в пещеру паучков.

Кабы вы покрошили монстриков,  был бы скандал, а так -  никакого скандала...

Бросьтесь в ноги, умолите - вас отпустят;  поверьте моему опыту:  нечего вам

среди этих головорезов делать. Хотите, я с вами пойду?

     Я помотал головой:

     - Спасибо, не хочу. ..

 

 

Глава шестая. У русалок

 

     В круглое окно батискафа я видел все.

     Человек,  обвитый   русалкой,   хрипел,  выгибался,  отцеплял  от  себя

русалочьи руки.

     - Все, - хмыкнул Петро, - не жилец.

     Я повернулся к русалколовам.

     Сидор и Петро играли в шахматы. Константин лежал на топ-чане и плевал в

потолок. Ванятка сидел на полу, поджав ноги по-турецки, и читал книжку.

     - Ну, неужели ничего, ничего нельзя сделать?

     Ванятка поправил очки, оторвался от чтения и, взглянув на меня, сказал:

     -  Слушай, если  ты такой гуманист, надевай скафандр, бери  гарпун и  в

бой! Ты здесь, кажется, уже учинил один раз Варфо-ломеевскую ночь.

     -  Да уж, - Костя перестал плеваться и засмеялся, - напустил кровя, как

он ей в бок засадил... А!

     Я  опустил  голову.  После  этого случая  пришлось  чистить ак-ваторию.

Распоротый полусгнивший труп русалки долго не могли выловить.

     Я отошел от задраенного люка.

     - Когда шугать будем? - спросил я.

     - Когда  надо будет, тогда  и будем,  - ответил Константин и харкнул  в

потолок.

     Ванятка посмотрел наверх и сказал:

     - Костя, может ты себе еще какое дело найдешь? Весь пото-лок заплевал.

     -  Ничего подобного, - возмутился Костя, -  я бью  тютелька в тютельку.

Как волнами по русалкам, так и слюной по потолку.  Вот мой  квадрат, - Костя

обвел пальцем над головой, -  и я за его  границы не выхожу. Бью в  десятку.

Во, гляди, - и он плюнул сно-ва.

     Ванятка только рукой махнул и уткнулся в книгу.

     -  Паадумаешь,  -  обиделся  Константин,  - какие  важные,  - я,  можно

сказать, единственный из вас, кто балду не гоняет, а глазомер тренирует...

     Петро, ожидая, когда Сидор сделает ход, повернулся к ок-ну.

     - Ух ты, - восхитился он, -  гляди, засасывает, засасыва-ет... Поехало.

Уух...

     Я тоже посмотрел. Русалочье тело распахнулось, будто пальто, и всосало,

втянуло в себя застывшего, задохнувшегося человека.

     - Переваривает? - поинтересовался Костя в перерыве между плевками.

     - Во как крутит, - охнул Петро, - вот это танец живота, я понимаю...

     - Я сделал ход, - жалобно сказал Сидор и посмотрел на Пет-ро.

     - А, - Петро махнул рукой, - ты такой ход сделал, - вроде того мужичка,

которого переваривают.

     Русалку корежило. Она будто пережевывала человека всем телом. Так змея,

натянувшая себя на  птичье яйцо, давит его внутри себя, а  после выплевывает

скорлупу.

     - Посмотришь  на  это  дело,  - философски  заметил Сидор, -  и никакой

русалки не захочешь.

     Петро повернулся к шахматной доске.

     - Ну да, не захочешь, - хмыкнул он, - я тебе сколько раз мат ставил?  А

ты все равно хочешь. Вилка. Пока - вилка.

     - Действительно, - Ванятка  поправил очки,  - листнул книгу, -  сколько

фильмов всяких  показывали людям,  такие там телодвиже-ния, в такую размазню

вертящуюся русалки там, покуда  жрут, превращаются, что эта, - Ванятка ткнул

пальцем в  иллюминатор,  - просто-таки балет на льду, а не  антропофагия без

ножа и вилки, - все равно лезут. Хоть кол на голове теши.

     Я  глядел в  иллюминатор.  Раздувшаяся,  толстенная, ставшая похожей на

бревно с неумело нарисованным на нем женским телом, русалка скользнула вниз.

     -  Поикать пошла, - пояснил Константин и  плюнул  в самый центр  своего

квадрата.

     - Они специально к иллюминатору подплывают, когда жрут? - спросил я.

     - А  черт их знает! - Петро пожал плечами,  подвинул  изящно-го  коня и

объяснил: - Мат.

     - Давай еще сыграем, - попросил Сидор.

     - Может,  и  специально,  -  Ванятка отложил  книгу,  закинул  ру-ки за

голову, - твоя маманя лучше нас их повадки знает. У нее и спроси.

     Я покраснел. Русалколовы были осведомлены лучше, чем "отпетые".

     -  Дразнятся, -  объяснил Петро, расставляя шахматы, - я так думаю. Вы,

мол, нас волнами, сетями; самые нервные, -  Петро хмыкнул, - гарпунами, а мы

вас жрали, жрем и будем жрать... Начинай, Капабланка.

     Сидор неуверенно двинул вперед на одну клеточку крайнюю пешку.

     - Это ты что, - задумчиво спросил Петро, - мат в три хода мне готовишь?

     - Ладно издеваться-то, - обиженно буркнул Сидор.

     - Неужели русалки столь  разумны и  столь  деятельно нас  ненавидят?  -

спросил я.

     Ванятка,  закинув  руки  за  голову, раскачивался взад-впе-ред,  глядел

прямо  перед собой  в  пространство, прошиваемое точ-ными, точно  по линейке

прочерченными плевками Константина.

     - Красиво сформулировал, - одобрил Петро.

     -Ты, - спросил Константин, - брошюрку прочел?

     - Прочел.

     - Выучил?

     - Выучил.

     - Чего спрашиваешь? Там все написано.

     - Ничего там не написано, - улыбнулся Ванятка, - не дури ему голову. На

самом  деле, чему  ты  изумляешься, Джекки?  Ну,  ненавидят,  ну, достаточно

разумны...

     -  Но  ведь рискуют, - сказал я, - ведь наверняка не  один я с гарпуном

выскакивал?

     -  Да,  -  подтвердил Константин,  - психов  хватает.  Помнишь,  Петро,

Вакулу?

     - У, идиот, у , кретин, - замахал руками Петро.

     - Что, - испуганно спросил Сидор, - не так походил?

     - Ты все  время не так ходишь, - сказал Петро, - не о  тебе речь.  Ведь

все  посты  с  акватории  поснимали,  всех  из  пещер  по-вытаскивали,  вонь

стояла... даже через скафандр.

     - Да, - подтвердил Ванятка,  - словно сидишь в  прямой кишке  во  время

поноса.

     - Да что этот Вакула сделал? - заинтересовался я.

     Константин  неудачно  сглотнул  слюну,  закашлялся,  а  прокаш-лявшись,

объяснил:

     - Он, вроде  меня, волновик...  Но  псих оказался  вроде  тебя.  Только

маскировался, прикидывался... шлангом.

     -   А   оказался  чайником,  -   улыбнулся   Ванятка,   не   переставая

раскачиваться.

     - П... он оказался, - грохнул Петро, - и добавил: - Шах.

     - Петя, -  нежно заметил  Ванятка, - два вечера подряд ты - у плиты и в

мойке.

     - Но Вакула, в самом деле...

     - Чайник, иначе получишь еще два вечера.

     Петро недовольно забурчал.

     Константин плюнул и продолжил рассказ:

     -  И вокруг этого чайника на "п" завозились девушки с хвостиками. Он их

шугал, как полагается... А один раз они ему закатили пир, той, понимаешь ли,

байрам-али -  пароход  они что ли  ломанули?  катер? Десять штук, и каждая с

клиентом.  Ну, а этот,  - Константин поглядел на мирно улыбающегося Ванятку,

плюнул и сказал, - чайник... забрался в волновую и кэк хрястнул... ну, ровно

пулеметной  очередью.  Сообрази,  что  тут было?  Ты  одной  бочок  вилочкой

расковырял - мы неделю фильтры и насосы меняли и два дня трупешник искали, а

тут десять штук прямой наводкой плюс кого зацепило. Такой клоаки...

     -  Даа,  - протянул Сидор, - я  такого  не  упомню. Петя, - он радостно

поглядел на партнера, - тебе мат через четыре хода.

     - Не нервничай, - невозмутимо ответил Петро, - тебе мат че-рез два.

     - Ведь пытались их уничтожить, выкурить, - сказал я.

     -  Пытались, - согласился Ванятка, встал и подошел к окну,  - пытались,

конечно, но  бросили. Во-первых...  гм, гм, грязь... да... и неизвестно, как

очищать,  а очистишь,  они  снова  появят-ся.  Ведь  непонятно, откуда  они,

заразы, отпочковываются.

     - От тела  дракона, - сказал осмелевший Сидор и снял пешку. - Приятного

аппетита, - сказал Петро и задумался.

     -  Во-вторых,   -  Ванятка  постучал   пальцем   по   толстому   стеклу

иллюминатора, за которым извивалась, плясала, смеялась пре-лестная тоненькая

русалка,  - не  столько они виноваты,  сколько мы. Сами же  лезем... Если бы

никто из мужиков в акватории не бултыхался, не играл бы с ними, они бы давно

все передохли. От голода. Или на отмели бы повыбрасывались  и там бы сгнили,

стухли.

     -  Или  бы  лесбиянством  между  собой занялись,  -  предположил Петро,

передвигая офицера на четыре  клетки, - видал  руса-лок-лесбиянок? У... жабы

такие плывут. От них  все врассыпную. А  они-то как раз  совсем  безобидные.

Водоросль пожуют и вперед.

     - Вроде русалок из зоопарка? - спросил я.

     - Уу, - замотал головой Петро, - еще страшнее.

     - Да,  -  Ванятка снова  постучал по  стеклу,  - и  как  такую  красоту

уничтожишь? Ты погляди, погляди. А? Это же ручеек ка-кой-то живой,  да еще и

воплощенный в женские прелестные формы.

     -  Точно,  -  Константин харкнул и,  недовольный  результатом,  покачал

головой, - стой  - любуйся;  если  в себе уверен, можешь поиграться.  А если

заиграешься  до нашей глубины, то туда тебе и дорога. Естественный  отбор, -

Константин плюнул и удовлетворенно кивнул, - не суйся, если слаб в коленках,

а сунулся - пе-няй на себя...

     - Мат, - объявил Петро.

     Сидор смешал фигуры.

     Я   смотрел  на  извивающуюся  гибкую  русалочку.   На   мгновение  она

останавливалась  и  улыбалась нам.  Странными казались  эта женская  зовущая

беззащитная улыбка и раздающиеся за нашими спинами плевки Константина.

     Русалка  подплыла  поближе,  постучала  в иллюминатор паль-цем, мотнула

головой, мол, поплыли! чего там.

     Она была прекрасна, ее  не портили даже хорошо видные чер-точки жабр на

шее и под подбородком.

     Петро подошел к нам, поглядел в иллюминатор.

     - Вот это акула!  - поразился он. - Ты смотри, жабрища ка-кие. Сожрет и

скафандр не выплюнет.

     - Выплюнет, - заметил Сидор, складывая фигуры в шахматную доску, -  они

скафандры  из  себя  выдавливают.   Тут  иногда  проплы-вают  смятые,  вроде

металлического блина...

     Русалка теперь почти не двигалась в воде, стояла прямо против нас, чуть

пошевеливала хвостом, сохраняя  равновесие. Чешуя  казалась вовсе не  рыбьей

чешуей, а благородной  кольчу-гой, латами,  облегающими ее стройное  девичье

тело, напруженн-ое,  напряженное.  Смотря  на  нее, я понял, в  чем  красота

русалок, - в их непрерывном плавном гибком движении, и если движения нет, то

в напряженном замершем, как  сжатая пружина, покое,  вынужденном  непрерывно

искать себе равновесие. Поэтому так  отвратительны толстые распухшие русалки

в  гигантских  аква-риумах  зоопарка. Сразу становится  заметно,  что это  -

монстры.   Сразу  видишь  отстающие  красноватые  полоски  рыбьих  жабр   на

че-ловеческом горле, и чешуйки отстают  и шелушатся, так что видно беловатое

тело уродливой рыбы. Только  глаза.  Из этих монстров, рыбо- и женообразных,

плещущихся в нечистой воде аквариума,  смотрят печальные, не  человеческие и

не  звериные  глаза.  От  этого  делается  еще  страшнее...  Здесь  же  было

незаметно,  что  перед  тобой  полурыба,  полуженщина. Здесь  в извивающемся

гибком напряжении всего тела раскрывалась русалка...

     - А Варфоломей с компанией? - напомнил Константин (плевок-попадание). -

У  них русалки командира схавали, так они стали русалкам  хвосты отщипывать.

Это все равно что с человека кожу сдирать. Вой стоял, смердеж.

     - Где ж такое было? - спросил Сидор.

     -  В 105-м секторе, - ответил  Константин. - Всю компанию - в "вонючие"

сразу.

     Русалка подняла руки, чтобы поправить волосы. От этого женского жеста у

меня захолонуло в груди, и, как видно, не у одного меня.

     - Не, ребята, - сказал Ванятка, - я не могу, я пойду попла-ваю.

     - Лучше онанизмом займись, - посоветовал Константин, - безопаснее.

     Ванятка, не отвечая, надевал акваланг.

     Русалка стала отплывать от иллюминатора.

     -  Эй, -  заволновался  Ванятка, - Петро, постучи  ей, покажи: я сейчас

приду.

     -  Разбежался, -  буркнул  Петро, - я ей сейчас покажу,  сейчас пойду в

волновую и тресну, чтобы не вертела своими прелестями.

     - Не  треснешь, -  Константин  зевнул  (плевок-попадание), -  если  это

акула, то они верткие, ззаразы... Вань, ты не спеши, никуда она не отплывет.

Кокетничает, если действительно акула.

     - Неизвестно, - Ванятка спешил, - ох как неизвестно. Русалки - существа

непредсказуемые.

     -  Как  люди, -  тихо сказал  я, - но  Ванятка  меня уже не слы-шал. Он

спускался в круглую дыру батискафа.

     - Ой, ну на фиг, - сказал Петро, - я на это смотреть не могу.

     Ванятка тем временем  заплыл за спину русалки и легонько постучал ее по

плечу. Так хлопают случайно встреченного зна-комца: "Привет! Не узнал".

     Русалка  радостно  повернулась.   Рассмеялась,  запрокинула  голову   и

протянула руки затянутому в металл и резину Ванятке.

     - Между прочим,  - Константин чуть поворочался на топчане,  устраиваясь

поудобнее,  -  если  Ванятку  сожрут, тебе на кухню не  надо будет  идти. Мы

Поликарпу не застучим, честно.

     Петро покачал головой:

     - Ну, и дурак же ты, Костя.

     - А что? - удивился Константин и плюнул .

     На этот раз ему  не повезло. Квадратный люк,  в центр кото-рого  он так

удачно садил  плевок за  плевком, отворился. Вниз глянул Поликарп. Со страху

Костя плюнул второй раз и тоже по-пал.

     - Пполикарп, - Константин поднялся на топчане, - ппрости. Я не хотел...

так вышло.

     -  Да ты, - Поликарп задохнулся от гнева, достал большой бе-лый платок,

аккуратно снял слюну Кости с переносицы, - в уме ли?

     - Я не хотел, - отчаянно забормотал Константин, - прости.

     - Еще б ты хотел, - уже успокоившись, сказал Поликарп и спрыгнул.

     Люк так и остался зиять вверху.

     Константин быстро вскочил с топчана, встал по стойке "смирно".

     Петро и Сидор кусали губы, чтобы не расхохотаться.

     Я смотрел  в окно.  Там русалка  и  Ванятка кружились в каком-то дивном

завораживающем  танце, то  останавливались, застывали и обнимали друг друга,

то выскальзывали  из  объятий -  тогда русалка  смеялась  и грозила  Ванятке

пальцем.  Порой  она шутливо  стучала в стеклянную маску Ванятке, показывала

ему   язык,  по-рой,  во  время  объятий,  склонялась  к  его   плечу,  чуть

приоткры-вая рот  - тогда-то  Ванятка и выскальзывал от  нее.  А  потом  все

начиналось  сызнова.  Иной раз,  опрокинувшись  вниз  головами, они штопором

ввинчивались  в  воду,  и длинные  русалочьи волосы  опро-кинутым  медленным

водопадом, волнующимся лесом застили их го-ловы.

     - Пполикарп, - продолжал оправдываться Константин, -  я не знал. Ну, ты

же не предупредил. Отворил дверь без предупрежде-ния, а я...

     - Ты и выстрелил... Это что, Ванятка резвится?

     - Так точно, - доложил Петро и тут же добавил: - Он меня на  два вечера

отправил в мойку и на кухню.

     Теперь  русалка  и Ванятка медленно,  точно  в бальном  танце  кружась,

поднимались наверх.

     - За что? - осведомился Поликарп.

     - Я матерился, - вздохнул Петро.

     - Ну, - махнул  рукой  Поликарп, - по сравнению  с  этим... Вильгельмом

Теллем... не  велика вина,  не страшна беда. Ванятка у нас, конечно, пурист,

но... В общем, отработаешь свое, когда Костенька четыре вечера отпашет.

     - У  меня после мойки, - Константину очень не хотелось идти  в мойку, -

руки  будут  трястись. Знаете,  Поликарп,  посылать вол-новика в мойку - все

равно что микроскопом забивать гвозди.

     -  Ох  ты господи, -  поразился  Поликарп, - микроскоп  ты наш.  Что же

теперь, раз ты - волновик, тебе  можно харкать в рожу  всем? Плевать, мол, я

на всех хотел, так что ли?

     Убедившийся  в  полной  несостоятельности   своих  доводов,  Константин

смущенно молчал.

     - Глядите, - завопил Петро, - Ванятке-то нашему - хана.

     Все кинулись к иллюминатору.

     Ванятка и  русалка слились уж очень  экстатически. Русалка  уже клонила

голову к горлу Ванятке, а он жалобно так сучил ластами.

     -  А  наверное,  -  предположил  Константин,  - им  противно с  та-кими

лягушатами обниматься?

     - Поликарп, - спросил Петро, - почему все волновики такие болваны?

     - Им ум ни к чему, - объяснил  Поликарп, -  твердая рука и  меткий глаз

редко сочетаются с умом.

     - Все! - выдохнул Сидор. - Сейчас прокусит.

     - Ванятка выскользнет, -  твердо сказал Поликарп, - он от таких касаток

вырывался!

     И  действительно!   Ванятка,  чудом  каким-то  вновь   обретя  гибкость

движений, скользнул вниз и понесся подныривать под батискаф.

     Русалка было рванула за ним, но  вовремя остановилась. Лицо ее исказила

презрительная гримаса, она провела по встрепавшимся волосам рукой.

     - Ух ты, - восхитился Петро, - молодец какая. Гордая.

     Он  подмигнул  русалке и,  сжав  кулак,  показал ей выставлен-ный вверх

большой палец, дескать, здорово! первый сорт!

     Русалка высунула язык и повертела пальцем у виска. За нашими спинами мы

услышали шум и  обернулись.  Опершись обеими руками о пол,  Ванятка  пытался

влезть в батискаф из люка - и не мог.

     Мы  бросились  ему  помогать.  Петро  и Сидор  втащили его под  руки  в

батискаф,  положили  на пол  и  стали  стаскивать  скафандр.  Петро  покачал

головой.

     Ванятка  лежал  мертвенно-бледный с широко  открытыми, будто невидящими

или видящими то, чего мы не видим, глазами. Он тяжело дышал.

     Русалка  прильнула  к  стеклу иллюминатора, жадно  следила  за тем, что

происходит в батискафе.

     Ванятка изогнулся и вдруг захрипел, забился на полу, сползая к люку.

     Поликарп крикнул:

     - Костя, быстро в  волновую,  Джекки,  скидывай  куртку, Сидор  - руки.

Петро - ноги.

     Константин  подпрыгнул,  уцепился  за  край люка,  подтянулся  и влез в

волновую.

     Я снял куртку и бросил Поликарпу. Сидор и Петро держали Ванятку за руки

и  за ноги. Поликарп  подсунул ему под  голову  куртку, старался перехватить

бьющегося, выгибающегося Ванятку.

     -  Ну  же,  ну  же,  успокойся,  все,  все...  Костя,  ну  что  ты  там

телепаешься? Сади!

     - Поликарп Францевич, - вежливо ответил Костя, - она  жмется близенько,

- я могу так садануть, что и нас скрючит, а нам такое харакири... ни к чему.

     Я  стоял  совершенно без  дела,  взглядывая  то  на русалку, с жестоким

удовольствием наблюдавшую за сценой в  батискафе, то на  хрипящего  на  полу

Ванятку.  Поэтому  в тот момент,  когда  Сидор  не удержал Ваняткину ногу, я

кинулся вперед  перехватить, помочь, и в ту же секунду получил удар в живот,

захлебнулся от боли, пролетел несколько шагов и рухнул в люк.

     - Петро, - успел я услышать крик  Поликарпа, - вытаскивай карантинного,

мы с Сидором удержим.

     Я постарался восстановить дыхание, изо всех сил  забил по  воде руками;

краем глаза я  увидел русалку, сквозь зыбящуюся воду русалка становилась еще

прекраснее. "Мэлори, - вспомнил я, - Мэлори, Мэлори..."

     Склонившись над люком, Петро ухватил меня за шиворот и выхватил из воды

- легко, как опытный кутила выбивает пробку из бутылки.

     В иллюминатор я  видел,  как,  выгибаясь под  ударами  невидимых  волн,

вздрагивая, дрожа всем телом, мчится прочь от батискафа русалка.

     - Молоток, Костя, - крикнул вверх Поликарп, - дело свое знаешь!

     - Стараюсь, - раздался сверху короткий смешок.

     Ванятка лежал ничком, тяжело дыша.

     - Извините, ребята, - сказал он наконец хрипло.

     ...Я переоделся во все сухое и  пошел выжимать мокрую одежду над люком.

Я слышал, как Поликарп говорит: - Звонил Исаак. Они своих уже отловили.

     - Сколько? - заинтересовался Константин.

     - Пять.

     - Ого.

     - Ага. Так Исаак с компанией балду не гонят. Взялись - делают!

     - Нам бы хоть одну поймать и в песок не шмякнуть, - сказал Петро.

     - Повезло тебе, новенький, - обратился ко мне Сидор, - на ловлю попал!

     - Русалки  шли  на  нерест, на  нерест  шли русалки, -  тихонько  запел

Константин.

     _______________________________________________________________

     Грузовик привез нас на побережье в тихий предвечерний час. Я стоял и не

мог надышаться воздухом, просто воздухом.

     - Эй, Джекки, - крикнул Сидор, - помоги мне сеть вытащить!

     Шофер  опустил  борт  грузовика,  Сидор,  Поликарп,  Петро и Константин

стаскивали огромный рулон сети, обернутый полиэтиленом. Я бросился помогать.

В кузове стояла ванна, и в ванне плескалась вода.

     - Ты... - пыхтя, говорил шоферу Петро, -  как нас вез?  Ты... нехороший

человек, нас всех обрызгал...

     Шофер сплюнул и довольно беззаботно произнес:

     - А чего? Дороги такие...

     - Ничего,  -  Петро потянул сеть, и  мы  потопали  вслед за ним к нежно

мерцавшему морю, - русалку вези осторожно...

     - Я что, - шофер пожал плечами, - дороги... О, вон ваш топает.

     По мелководью навстречу нам шел Ванятка.

     - Ну, как? - крикнул ему Поликарп.

     - Нормааально! - закричал Ванятка и  замахал  над головой руками. - Две

полусгнившие валяются, не вляпайтесь.

     - Живые? - осведомился Константин.

     Ванятка подошел поближе:

     - Не очень. Ну, дышат, конечно, хрипят.

     - Как полагается, - тихо сказал Поликарп.

     - Именно. Но зато такая краля выплывает!

     - Э, - махнул рукой Петро, - в зверинце все равно распухнет.

     - Не  наша забота, -  сказал  почти  весело  Константин. - Шоферюга,  -

завопил он, - тащь, мать... - он остановился, осекся и продолжил, - честная,

ножик, будем сеть вскрывать.

     Шофер полез в кабину, достал длинный, похожий на стилет, нож.

     - Веселый вы народ, русалколовы, - хмыкнул он, - все с прибаутками.

     - У нас  работа веселая, - сказал  Поликарп и спросил у Ванятки: - Что,

крупная особь?

     -  Особь!  -  хмыкнул Ванятка. - Да это царь-рыба,  а не особь! Ты  как

увидишь  ее лица необщее выражение  и женскую стать, так разом свою  особь и

проглотишь...

     Шофер аккуратно проколол в нескольких местах полиэтилен и надорвал его,

потом потянул его на себя, содрал с сети. Полиэтилен больно скользнул мне по

щеке.

     - Так, -  сказал Поликарп, обращаясь к  шоферу, - свернешь как следует,

нечего берег засорять.

     Мы  вошли  в  воду,  аккуратно  неся  сеть.  Ванятка шел  впереди нас и

рассказывал:

     - Мы с ней уже и игрались - тут, неподалеку. Славная.

     - Девушка со стажем, - непонятно сказал Константин.

     - Да, -  сходу понял намек Ванятка, - судя по поведению, не из простых.

Ну,  до  полсотни  не  дотянула, но  двадцать  мужичков  на ее боевом  счету

имеется.

     - Снайпер, - гоготнул Петро.

     - Осторожно, - предупредил Сидор.

     Мы обогнули еще живущую, дышащую, догнивающую кучу мяса.

     - Интересно.  -  спросил  Константин,  - кто эту девоньку так  неудачно

шмякнул, кто не удержал сей груз любви, сей груз печали?

     - Что, - Поликарп подобрал сеть, - хочешь рапортичку состряпать?

     Я уже  знал: выловленную русалку ни в коем случае нельзя было выпускать

обратно в воду,  ронять.  Выдернутая, спеленутая в сеть  русалка должна была

быть доволочена до ванны - а там - в зверинец, в аквариум...

     Мы увидели  Ванятку и  русалку. Они прыгали в воде, приближаясь  к нам;

кажется, я слышал их смех.

     - Петро, - приказал  Поликарп, -  занеси-ка сеточку справа... Вот  так.

Сильно  не  загибай.  Джекки,  выше держи,  вот  так...  Костя, на  месте...

Тихонько расправляйте. Тихонько.

     - Чего тихонько? - громко спросил Петро. - Счас хоть из пушек пали - им

не слышно, видали, как плещутся?

     Тем временем Ванятка и  русалка допрыгали,  доскакали до самого  нашего

полукруга.

     Они резвились уже в самом центре полукружья, образованного сетью.

     - Сидор, Петро, - тихо сказал Поликарп, - сдвигайте ряды. Хоп.

     Ванятка  на секунду  остановился; русалка  замерла тоже,  и  я успел ее

рассмотреть.

     Вода ручьями стекала с Ванятки и взблескивала на солнце.

     При слове "хоп" Ванятка, согнувшись в три погибели, разбрызгивая вокруг

себя воду, пробежал, прошмыгнул под  сетью между  мной и Константином - мы в

ту же секунду опустили сеть.

     Русалка  метнулась  было   за   Ваняткой,  но  была   накрыта  прочными

капроновыми веревками и  выдернута из воды. Спеленутая, она отчаянно билась,

вырывала из рук сеть.

     - Порядок,  - завопил Константин, - здесь хрен порвешь! Ниточки  первый

сорт! Танк выдерживают.

     - Не ори, - пыхтел Петро, - держи как следует.

     Ванятка стоял в стороне, тяжело дышал.

     - Волоките,  - хрипло сказал он, - Джекки,  только не  гляди, что там в

сетке трепыхается. Несешь и неси.

     Мы потащили русалку к грузовику.

     -  От дура, - орал Константин, - ну  ты гляди, как выгибается,  норовит

обратно в  родную стихию... Ведь разъест ее всю в родной стихии-то. Мы же ее

теперь, можно сказать, спасаем.

     Русалка выгнулась  и поглядела  на говорящего Константина. Она замерла,

вцепилась глазами в Костю, а пальцами в ячейки сети.

     - О!  - радостно-дурашливо  заблажил  Константин.  - Ну  ты гляди,  как

уставилась, как воззрилась, ну прямо - фрр!

     - Что, - пыхтя, спросил  Петро,  -  глазами, кажется,  хотел бы всех он

съесть?

     - Не, - Константин помотал головой, - на волю птичку-рыбку выпускаю!

     - Братцы, - взмолился Сидор, -  кончай трепаться, лучше держите крепче.

Уроним ведь.

     Он споткнулся и чуть не брякнулся в воду.

     -  Держать, -  прикрикнул  на  него Петро, - держать Капабланка... е...

ехайды, Карпов с Корчным... понимаешь...

     - А кто такие Карпов с Корчным? - поинтересовался Сидор.

     -  Эх, Сидор,  -  вздохнул Константин,  -  не знаешь ты истории далеких

галактик.

     Русалка  билась,  кидалась  от  одного  к  другому.  Нести  сеть   было

неимоверно трудно. Слезы выступили у меня из глаз.

     - Я не могу, - прошептал я, - я выпущу сеть.

     - Дам кулаком в лицо и выбью зубы, - пообещал Петро.

     В это время  за нашей спиной раздался шумный плеск. Ванятка хлопнулся в

воду седьмой раз.

     - Как бы он не захлебнулся на мелководье-то? - заволновался Сидор.

     -  А что, -  бодро доложился  неунывающий Константин,  -  такие  случаи

бывали. Поехали мы с Вальтером Первым. Все - спеленали, как положено, несем,

он сзади плетется,  тоже так - бултых, бултых, бултых  , хлюп - и все... Ну,

нам некогда оборачиваться, эта... белуга сетку рвет, колотится. Еле до ванны

доволокли. Хлопнули в родную хлорированную, тут мне Рыжик  -  Поликарп знает

Рыжика, помнишь, да? - и говорит: пойди сбегай, что там с Валькой стряслось.

Я почухал по мелководью, а Вальтер уже все - посинел и не дышит.

     - Заткнись, - попросил Петро.

     Русалка  застыла  на  миг,  вскинула  вверх  голову  (я  увидел   четко

обозначившиеся,  раздувшиеся  полоски  жабр;  я  увидел,   как  ячейки  сети

вонзаются в ее лицо) - и взвыла.

     Русалочий вой был тонок, как лезкие стилета.

     - Ух ты, - поразился Поликарп, - какого соловья отловили.

     - Плохой знак, - мрачно сказал Петро.

     - Петя... - мы  услышали задыхающийся  голос Ванятки, - Петя, - Ванятка

сглотнул и продолжал, - четыре, четыре дня в мойке. Итого - шесть!

     - За что? - изумился Петро.

     - За мат... - Ванятка тяжело дышал, - и суеверия.

     - Во  Ванятка, - поразился Константин,  -  во  дает. Я чего  только  ни

видал: и воющих русалок сколько угодно, и как мужик русалку схавал, а потом,

бедолагу, раздуло, и как шеф на мелководье  захлебнулся , но чтобы шеф после

акции за порядком следил? Чтобы подпруг не ослобонял?

     - Иди, - тихо сказал Ванятка, - не ослобонял.

     И тогда я увидел глаза русалки.

     Русалка смотрела на  меня с мольбой.  Нет, это нельзя  назвать мольбой,

это был немой крик: "Выпусти, ну выпусти меня". Я был не в силах отвернуться

от этого взгляда. Я  еле переставлял ноги, сильнее, крепче сжимал сеть, но в

какой-то момент русалочий взгляд заглушил все звуки мира, я уже не слышал ни

нашего шлепания по  воде,  не трепотни Константина,  ни мрачного отругивания

Петро, ни успокаивающегося голоса Ванятки, - я слышал только взгляд  русалки

"Выпусти,  ну выпусти же меня!  Я знаю все,  что будет со  мной  после,  - я

согласна! Молю тебя - выпусти!"

     И я разжал руки.

     Мы шли уже недалеко от берега - там, где вода едва досягала щиколоток.

     Я успел увидеть счастье, озарившее лицо русалки.

     - Ат! - выкрикнул Поликарп. - Петро! Перехватывай!

     Русалка  выскользнула  из  сетей  и грянулась  в песок, чуть  прикрытый

морской соленой водой.

     - Фиу, -  присвистнул Константин, - ну,  устроил ты русалочке аутодафе,

парень.

     Я инстинктивно протянул руки, чтобы стереть с тела русалочки налипающий

песок.

     Русалочка заскакала прочь, в своем  движении  выказывая всю неизбывную,

жгущую,  жрущую  ее изнутри боль. Ее  словно подкидывало  вверх, словно  она

хотела  сбросить со своего безногого  хвостатого тела  груз медленного  огня

гниения.  На  моих глазах русалочка  превращалась  в огромный кусок гниющего

живого  мяса.  Я  видел, как отстают и шелушатся  чешуйки  на  рыбьем хвосте

русалки,  как  они  отскакивают со  странным пробочным звуком,  как лопается

белая женская кожа русалки...

     Петр  развернулся  и  дал  мне по уху.  Моя голова мотнулась.  Поликарп

добавил снизу - в подбородок. Рот наполнился солоноватой кровью. Я  сплюнул.

Шагнул назад, согнулся, покорно подставляя под град ожидаемых ударов спину и

бока, пряча голову, закрывая ее руками.

     - Да уж, - покачал головой Сидор, - ты погляди, что ты с ней учинил.

     Я оглянулся и увидел за спиной Ванятки ком...  еще дышащий, еще кое-как

плямкающий по воде.

     - Ее же теперь ни убить, ни пристрелить, - скаазл Ванятка, - что же ты?

А?

     Я опустил голову и разрыдался.

     Я захлебывался от  рыданий; сел в воду и заорал,  завопил, заколотил по

воде, по песку руками.

     - Убью,  -  орал я,  всаживая кулак в твердый,  выглаженный, вылизанный

водой песок, - убью! Все это... все! Я не хотел, не хотел. Мэлори. Мэлори!

     -  Петро,  -  попросил  Поликарп,  -  вмажь  ему  ногой  по  рылу,  это

подействует лучше нюхательной соли. Лучшее  средство  от  истерики - ногой в

рыло. Рекомендую.

     - Я не дерусь ногами, - сухо сообщил Петро.

 

 

Глава седьмая. Возвращение

 

     ...В карантин вошел сержант.

     -  Вольно,  - махнул он рукой, -  Куродо,  почему  не  работаешь? Балду

гоняешь?

     - Никак нет,  - Куродо  вытянулся, - встретился  с  товарищем,  коллега

сержант,  не  мог  не  поделиться  накопившимися  за  время  его  отсутствия

воспоминаниями и размышлениями.

     Честно говоря, я не ожидал от Куродо такой прыти.

     Сержант тоже пришел в некоторую оторопь, но вскоре овладел собой.

     -  Куродо, -  сказал сержант, - я не знал, что ты такой... стилист. Это

хорошо. Сразу  видно, что ты недаром провел время в карантине, но  если ты и

дальше будешь оттачивать свои стилистические способности,  то  Джекки станет

для тебя не просто товарищем, а товарищем по несчастью: отправлю на рапорт -

потом к русалкам. Оттуда не  все возвращаются. Понял? Не придется тебе тогда

делиться былым и думами. Понял?

     - Так точно!

     - Вопросы?

     - Никак нет!

     - Марш  в места  общего пользования - драить до  умопомрачения...  Жук,

понимаешь ли. Марш! Джекки, в канцелярию.

     - Одеваться?

     Сержант посмотрел на меня.

     - Не надо, - он криво усмехнулся, - давай уж... по-семейному.

     Я достал из рюкзака диплом, пошел вслед за сержантом.

     Сержант  остановился у  огромной,  окованной железными  скобами  двери,

достал ключ, отпер дверь и предложил:

     - Заходи!

     Я вступил в кромешный мрак.

     Сержант зашел следом, запер дверь и включил свет.

     Я  стоял в небольшой уютной комнатке, на стенах были нарисованы окна, а

за  окнами   искусный  художник  изобразил  остановившееся  движение  листвы

деревьев. В комнате стояли два стола буквой Т, сейф и несколько стульев.

     Сержант подошел к сейфу, бросил мне:

     - Садись, чего ты?

     Я уселся. Сержант открыл сейф, достал бутылку и два стакана.

     Я протянул сержанту диплом.

     -  Нравится? - сержант кивнул на окна. -  У некоторых голография всякая

сделана,  а я  сказал - ну  ее на фиг, еще пойдешь окно открывать, - сержант

засмеялся, - хорошо придумал? Да?

     Я согласно кивнул.

     - Будешь? - сержант указал на бутылку и стаканы.

     -  Никак  нет,  - я  поднялся, - коллега сержант, я вообще не  пью, мне

делается от этого... нехорошо...

     Сержант поставил бутылку и стаканы в сейф.

     - Гордость, - сказал он, - это хорошо.

     Сержант взял мой диплом, встряхнул его:

     - Ты что, держишь на меня сердце?

     - Как и вы, - ответил я.

     Сержант усмехнулся:

     - Ну, ну. Ух ты, - кажется, он был искренно поражен, - семь штук! Да ты

же - чемпион! рекордсмен!

     Я молчал.

     Сержант вынул из сейфа пачку фотографий, протянул мне:

     - Полюбуйся.

     - Что это? - спросил я.

     Сначала  я  не  увидел,  не понял, что  передо мной изображение  живого

существа, а когда увидел и понял, то не удивился, отчего сержант не отвечает

на мой вопрос.

     Огромная звериная лысая голова  апатично смотрела  на меня со всех этих

открыток.  Голова напоминала  обломок  скалы,  на котором  появились  глаза,

тонкие губы, раздутые ноздри.

     - Похож? - сержант развалился на стуле.

     -  Спасибо, - я  положил  фотографии на  стол, - честно говоря,  я  его

представлял себе другим.

     Сержант нагнулся над столом, легко прихватил фотографии.

     - Не... Он на Мурзика похож, которого ты...

     Я вспомнил лысоголового Мурзика и согласился:

     - Да. Похож...

     - Джекки, -  сержант сцепил  руки  замком, выставил их  перед собой.  -

Скоро пойдете  все  по  гарнизонам... Я  не хочу,  чтобы  ты держал  на меня

сердце. Всякое было...

     Я сказал:

     - Если  вы  думаете, что  я злюсь  на  вас  за  паучью  пещеру,  то  вы

ошибаетесь. Я вам даже благодарен. Это был чудесный тренажер.

     -  Врагу  своему  не пожелаю  такого  тренажера, -  раздельно  и  четко

проговорил сержант.

     Он все так же глядел на меня через плечо, и я довольно скоро сообразил,

что раз так, то я, выходит, не враг его.

     ...Бывают мысли...  бывают  отношения  между  людьми, когда  эти  мысли

становятся понятны одновременно двоим.

     Это - нехорошие мгновения.

     Сержант подошел  ко  мне, уселся на  стул, так что  его сапоги касались

моих колен, и спокойно выговорил:

     - Ты - не враг. Ты - "вонючий". Враги - дракон здесь, драконы на других

планетах, а ты  - "вонючий", -  он ткнул в меня пальцем, и лицо его исказила

брезгливая гримаса.

     - У тебя же  на лбу  написано: "вонючий"! Вот гляди, гляди,  - он сунул

мне фотографию головы дракона, - видишь? видишь?

     Я старался сидеть прямо. Кровь отливала у меня от щек .

     "Может, встать по стойке "смирно"? - подумал я и тут же усомнился. - Да

нет. Не стоит. Решит, что издеваюсь".

     -  Знаешь,  как  получаются  "вонючие"?  -  сержант  нагнулся  ко  мне,

прихватил меня за  гимнастерку. - Знаешь? "Вонючий" всегда из идейных или из

"борзых",  из  наглых. Я, мол, самый,  самый  -  и сигнал координатору...  -

сержант  говорил  горячо, наклонялся, приближал свое лицо  к моему  ближе  и

ближе. Я  слышал  запах  у него изо  рта -  и  запах этот  был  неприятен. -

...Потом, - рассказывал сержант, - героя снаряжают и он топает в пещеру... В

Сверхпещеру. Там холодно  и зябко. Обратно героя выволакивают уже  с полными

штанами  дерьма. Это, между прочим, мудро устроено. Раненый,  даже  избитый,

искалеченный  человек может быть героем. Человек  обгаженный, обделавшийся -

какой же герой? Он - "вонючий", от него смердит за километр. Какова обида? -

сержант  засмеялся,  вскочил со  стула.  -  Может, поэтому  "вонючие"  и  не

говорят? Мы-мыкают,  экают.  Ничего  не  соображают. Звери,  хуже  зверей...

Только что, совсем недавно был он лучшим из "отпетых", добился такой чести -

угробить "чудище обло, озорно...", координатор согласен, чудище не прочь - и

вдруг из "первых", из героев -  в самые распоследние, в  клинические трусы с

ослабевшей прямой кишкой.

     - Благодарю, - тихо выговорил я, - благодарю за совет и за науку.

     -  Не за что,  - сержант  хлопнулся на стул, - не за что. Я тебя почему

просвещаю, - сержант положил  руки на стол, сжал кулаки,  -  чтобы  ты знал,

какая участь тебя ждет. Я здесь уже давно, много карантинов готовил...

     - Вы, - вежливо спросил я, - следите за всеми своими выпусками, коллега

сержант?

     Сержант поглядел на меня, ничего не ответил. Мы молчали.

     Сержант барабанил по столу, насвистывал, наконец он сказал:

     - Так  вот,  у меня  было шесть, как ты  изволил выразиться, выпусков -

немало. Двух "вонючих" я помню.

     - Что, - спросил я, - похож?

     - Очень, - сержант заулыбался, - очень. Вам будут фильмы показывать про

то, как делаются "вонючими", а ты, Джекки, запомни, что я тебе сказал.

     - Запомню, - кивнул я. - Меня об этом и русалколовы предупреждали.

     - Во, -  сержант  ткнул  пальцем в потолок,  -  во  как! И  там знающие

люди... - сержант внимательно  поглядел  на меня, потом сказал: -  Иди... Не

хочешь пить - дружить с сержантом - иди... топай... Огнемет почисти. Сегодня

к прыгунам идем.

     Я повернулся, чтобы идти.

     - Стой, - лениво окликнул меня сержант.

     Я остановился, повернулся  к  сержанту, недоумевая:  вроде  поворот был

выполнен правильно.

     Я дернулся  невольно,  но успел подавить вскрик ужаса или омерзения: за

канцелярским столом, наклонившись вперед, хищно, словно перед броском, сидел

- корявые когтистые лапы в стол, раздвоенное жало  часто-часто  вымелькивает

из пасти - прыгун.

     - Коллега сержант, - вежливо спросил я, - чем могу? В чем провинность?

     Прыгун осклабился,  потом  встряхнулся всем телом,  словно сбрасывая  с

себя сон, наваждение - и передо  мной вновь сидел сержант Джонни собственной

персоной. "Померещилось", - решил я.

     -  Ну  как?  -  поинтересовался  Джонни,  будто  стараясь развеять  мое

успокоительное "померещилось".

     - Нормально, - ответил я и уточнил: - Это вы нарочно или случайно?

     - Случайно, конечно, - Джонни потер шею лап... нет, нет, рукой, конечно

рукой, потом повертел головою, - случайно,  мил-друг Джекки,  вот  такое тут

дело...  Задержишься,  заработаешься,  надышишься миазамами - и  ты  уже  не

человек, не "отпетый" - прыгун или царевна... Вот какое дело...

     - Да, - оторопело сказал я и повторил: - Дааа.

     - Вот тебе и "дааа", - сержант посмотрел на меня, потом достал из сейфа

фотографии.

     - Хочешь Афродит покажу... голеньких?

     - Спасибо, - ответил я, - я онанизмом не занимаюсь.

     Я боялся увидеть Мэлори.

     Сержант вздохнул, сложил стопку фотографий.

     - Ну как хочешь, - он глядел на меня теперь жалобно-виновато, - видишь,

куда ты  попал, а? Всюду  -  провал... всюду -  гибель: если не искалечат на

планетах драконы, тогда или в "вонючие", или...

     - Коллега сержант, - сказал я, - я заверяю вас: никому и слова не скажу

о том, что я видел...

     - Что я видел... - усмехнулся Джонни.

     - Разрешите вопрос?

     - Валяй...

     - Все тренажеры... ну... из бывших "отпетых"?

     -  Нне  обязательно,  -  покачал голвой  Джонни, - я точно  не знаю, ты

деликатно у Наташки спроси.

     - Почему деликатно?

     -  Во-первых,  потому  что это дело тебе не  должно  быть  известно,  а

во-вторых, потому что муж у нее ...хм...хм...

     __________________________________________________________ ______

     Мы наконец остановились в седьмой пещере.

     Первого прыгуна я хлестнул удачно, он  шлепнулся на  камни  и  отполз в

сторонку.

     Здесь  главное  -  не пережать, не  резануть слишком  сильно;  убийство

прыгуна - дело опасное, дело наказуемое. Но  и недожать, хлестнуть слабовато

тоже хреново. Прыгуны - убийцы. Эти тренировки часто со смертельным исходом.

     - Куродо,  - гаркнул я, увидев зависшего над моим приятелем  прыгуна, -

Куродо!

     Покуда Куродо поворачивался, я успел шлепнуть по лапе ящерки. И шлепнул

не слишком удачно:  струя огнемета перерезала сухожилье,  лапа  надломилась,

повисла бессильно, жалобно, по-человечьи.

     Прыгун  грянулся  оземь, но  (мне повезло)  поднялся, воя,  откатился в

дальний угол пещеры.

     - Джек!  - заорал  сержант,  - Я тебя, блин, из карцера не  выпущу! Еще

искалечишь   ящерку,   на  рапорт,   к   гнидам   отправлю!   Золотой   фонд

разбазаривать!..

     Я смолчал.

     Куродо шепнул мне: "Джекки, спасибо".

     Я  сшиб еще  одного прыгуна  и  сделал это  аккуратно - чуть резнул  по

вытянутой зеленоватой морде. Прыгун кувырнулся и кубарем откатился прочь.

     Куродо опустил огнемет.

     -  Ты что? -  шепнул я  ему  и  хлестнул по  подобравшемуся для  прыжка

мускулистому,   вздернувшему  костяной   перепончатый  гребень  над  хребтом

прыгуну.

     - Ничего, - виновато произнес Куродо, - у меня бензин кончился.

     Если  бы  не  долгая ссылка к русалкам, я бы  выматерился, но, вспомнив

школу Ванятки, я сказал только:

     -  Куродо, ты  не прав...  Одного прыгуна мы точно теперь раздавим. Где

тут уследишь?

     И тут мы  услышали резкий  и  сильный хлопок, словно лопнул  гигантский

воздушный шар.

     Прыгуны сползались к звуку хлопка, а вскоре мы услышали вопль Тараса:

     - Твари зеленые! Жабы, жабы! Гниды!

     Бац, бац, карантинные бежали к Тарасу, лупящему без разбору.

     - Кто подойдет из человеков, - орал Тарас, - разрежу вместе с гнидой.

     Он отступил  в глубь пещеры и садил по извивающимся от боли, лопающимся

в воздухе прыгунам, выливающим  на каменный пол пещеры зеленую слизь  вместе

со своей единственной жизнью

     -  Сарданапал!  -  с  каким-то  взвизгом выхрипнул-выкрикнул сержант. -

навуходоносор!  Бензин кончится, ты у меня языком всю грязь соберешь с пола.

Я тебя здесь похороню, Нимврода-урода...

     - Что, - засмеялся Тарас, - я тебе норму перевыполнил по убою скота?

     -  Ох,  кончится  бензин, - только  и  смог выговорить  сержант, -  ох,

кончится...

     - Ох, нескоро он кончится, - шепнул мне Куродо, - ох, нескоро. Он нас с

Сапегой в чайную  сводил, шесть полосок  и пять бутылок  лимонада купил - мы

ему из наших огнеметов отлили. Видал, какая у него приставка?

     - Куродо, - поинтересовался я, - и ты ничего? Не описался?

     - Не, - простодушно ответил Куродо, - обошлось...

     - Тарас, - крикнул я, - еще два  лопнувших - и тебя растерзают. Смотри,

уже сползаются. Нас бросили...

     - Так помогите,  братки, - крикнул Тарас и  жахнул по зависшему над ним

прыгуну, но тот успел увернуться и просто обжег себе хвост.

     -  Не вздумайте, - предупредил уже  спокойнее сержант, - я  из вас живо

сестриц сделаю. Тарас,  -  в  наступившей  тишине  было  слышно  посапывание

прыгунов, удары  их  падающих тел, жиканье  струй огнемета  и  усталый голос

сержанта, - Тарас, одумайся!

     Бац!

     Струя огнемета будто ножом  вспорола зеленое  брюхо прыгуна, и  опасные

когтистые лапы обвисли жалобно и беспомощно.

     - Куродо! - гаркнул я, почти не отдавая себе отчета. - В ноги!

     Я никогда  еще  так  не  орал.  Куродо,  не прекословя, нырнул под ноги

Тарасу, а я, вспомнив уроки Петро и Ванятки, бросился на Тараса. Тарас резко

повернулся, держа  огнемет прямо перед собой, споткнулся о Куродо, хлопнулся

вниз, и огненная струя,  предназначавшаяся мне, прошла  по стене  и потолку,

оплавляя камень, сыпля штукатурку. Я выломал руки Тарасу, поднял его. Следом

поднялся  Куродо со своим  и  тарасовским огнеметом. Куродо был  перемазан в

зеленой жижи, вытекшей вместе с жизнью из прыгунов.

     К  нам  подошел  сержант.  Я понял,  что сейчас  он  ударит  Тараса - и

отпустил его. Тарас еще не остыл от убийства прыгунов и стоял, тяжело  дыша,

широко расставив ноги.

     Сержант посмотрел на  свой кулак, на скучившихся в дальнем  углу пещеры

прыгунов, попискивающих да посапывающих, подумал, подумал и наконец сказал:

     -  Тарасик,  ты остаешься здесь... со зверушками.  Ты  будешь прибирать

сегодня клетки в живом уголке. Видишь, как ты напачкал?

     Сержант обвел  рукой  пространство,  залитое  внутренностями  прыгунов.

Кое-где  валялись и вздернутые, оскаленные в предсмертной  муке  головы, они

высовывались из зеленоватой жижи ослепшими твердыми островками.

     - Ведро - в кладовке, - объяснил сержант.

     - Мне нужен совок, - хрипло сказал Тарас.

     -  А вот уж  нет, - нежно вымолвил сержант. -  Я  же вас  предупреждал,

сеньор, будете вылизывать... языком... А вы из себя Чака Норриса изображали.

     - Строишь из себя, - губа у Тараса дернулась, - корчишь из себя...

     Я заметил метнувшуюся тень прыгуна, повернулся и подшиб его аккуратно и

сильно.

     - Строиться, - коротко приказал сержант.

     Карантинные выстроились в колонну. Я не двинулся с места.

     - Коллега сержант,  -  обратился  я к сержанту, - разрешите, я останусь

посторожить? Я у русалколовов совсем от огнемета отвык.

     - Не разрешаю, - сказал сержант, - становись в строй.

     - А кто останется?

     Сержант улыбнулся:

     -  Никто, - и повторил со значением:  - Никто,  кроме Тарасика, который

набрызгал в живом уголке и будет живой уголок убирать.

     - Это - не по уставу.

     -   Наверное,  -  спокойно  согласился  сержант,  -   наверное,  не  по

уставу...Но  мы  обсудим  мое нарушение,  мой проступок  в  казарме. Ты даже

можешь подать рапорт.  Твое право! А пока - изволь выполнять мои приказы. Их

нарушение - тоже нарушение устава. В строй! В строй, скотина безрогая!

     Я посмотрел на прыгунов, на Тараса и сказал:

     - Я, пожалуй, проявлю недисциплинированность.

     - Так, -  сержант немного подумал и  принял  решение,  -  за  нарушение

дисциплины я тебя, пожалуй, накажу... Давай-ка сюда огнемет...

     - Коллега сержант, - заметил я, - это бесчеловечно.

     - Ни хрена  здесь человеков  нет,  - начал сержант и  осекся, но быстро

пришел в себя, - здесь одни только "отпетые" - будущие трупы, или "псы", или

"вонючие". Невыполнение приказа - это уже трибунал, а не рапорт.

     Я снял огнемет и швырнул сержанту под ноги.

     - Жри.

     - Куродо, - позвал сержант, - понесешь огнемет своего друга.

     Куродо подошел, поднял огнемет и, выпрямляясь, тихо сказал:

     - Если бы до трибунала дошло, я бы в потолок стрелял, честно...

     -  Это  утешает  меня,  а тебя  прекрасно характеризует, - так же  тихо

ответил я.

     -  Ребятки,  -  посоветовал  сержант, -  давайте,  давайте,  может, еще

успеете до того, как прыгуны расчухают, что мы вас бгосили, -  издевательски

картавя, произнес сержант. - Бе-гом, - приказал он, и они убежали.

     Я  опустился на  колени  в  пузырящуюся массу, принялся собирать  ее  и

вваливать в ведро.

     Тарас стоял неподвижно.

     Прыгуны   ползали,   посвистывали   где-то  в   дальнем  конце  пещеры,

по-видимому, они и впрямь не  могли поверить  в то,  что нас оставили  здесь

одних.

     Поняв это, я стал убирать гниющие  останки прыгунов  как можно быстрее.

Дважды меня стошнило.

     - Эй, - брезгливо спросил Тарас, - ты что - из деревни, да?

     - Почему из  деревни? - я удивленно посмотрел  на него через плечо. - С

чего ты взял? Я из Хербурга -2...

     -  Как же ты,  городской, и жабье г... подбираешь? - Тарас презрительно

сплюнул.

     - Тара, - сказал я, - не дури. Заплюют же...

     Однажды  мы  видели  страшное  существо,  безгубое, мутноглазое (причем

студень глаза сидел в костяной глазнице), изъязвленное,  на теле у  существа

были какие-то шишки, наросты, рога... "О, - сказал нам тогда сержант Джонни,

- будете плохо себя вести - отдам прыгунам на заплевание,  станете, как этот

красавчик.  Прыгуны  оплюют  так,  что   никакая  лаборатория  не   очистит.

Чудодейственная слюна!"

     - Ничего, - говорил Тарас,  - ничего. Если вернусь  в казарму,  если не

заплюют уроды, сбегу сюда с огнеметом и устрою шухер. Все в их шишках будет.

Слышишь?

     Вдруг от общей толпы  прыгунов отделился  один и направился  ко мне. Он

ковылял  на трех лапах, четвертая  свешивалась жалобно, почти просяще, почти

по-человечьи.

     "Это тот самый, - подумал я, - который чуть Куродо, которому я..."

     Для  начала прыгун  опрокинул  ведро.  Я  поставил  ведро  на  место  и

укоризненно произнес:

     - Ну, зачем вы?

     Прыгун радостно залаял и наподдал по ведру так, что оно, жалобно звеня,

покатилось, разбрызгивая зеленоватую слизь.

     Один из прыгунов вдруг взвизгнул как-то  вовсе по-человечески,  вскинул

свое грузное уродливое тело  на  нижние лапы и пошел, тяжело вихляя мясистым

хвостом, переставляя с видимым трудом корявые лапы  - не то в самом  деле не

привыкший ходить вот так - вертикально, не то издеваясь.

     Он  шел  навстречу  Тарасу,  и  тот,  еще  храбрясь,  еще  посмеиваясь,

выкрикнул:

     - Иди ко мне, лапонька, иди  ко мне, ванечка-встанечка. Харкай, харкай,

родимый! Урода  хочешь слепить?  Лепи!  Я к вам  приползать буду, грызть вас

буду. Рвать! зубами этими... без губ! Костями - понял?

     Тарас оскалился и постучал ногтем по своим длинным белым зубам.

     Волоча  ведро,   я  подошел  к  Тарасу.  Я  помнил   заповеданное   мне

Костей-Константином,  волновиком  в"--1  среди  русалколовов:  "Если  можешь

выдернуть чувака - выдергивай. Не можешь - не рыпайся..."

     -  Тара,  - сказал я  и тронул  его за руку, -  Тара, не  зли их. Скажи

спасибо, что сразу не заплевали. Может,  обойдется?  Тара.  Вычистим все - и

уйдем...

     - Пшел, - Тарас оттолкнул меня и заорал прыгуну,стоявшему перед нами: -

че ты боишься? Ты?..Харкнуть хочешь? Да? Не знаешь, как это делается? Гляди!

И делай, как я!

     Тарас набрал полный рот слюны и...

     Нет, прыгун не стал отвечать тем же.

     Когтями  он  вцепился   в  свое  мягкое  зеленоватое,   ненавистное   и

омерзительное ему  тело  и рванул так, как подгулявшие  мужики рвут на  себе

ворот душащей их рубахи.

     Тело, кожа и плоть разлезлись легко, словно были на  молнии-застежке. И

мы  увидели  удары   чужого  сердца,   и  пленочные  легкие,  и   стиснутые,

уложенные...

     Тарас заорал и попятился назад:

     - Нет! Нет! Миленький, не надо! Не надо! Я шутил. Шутил!

     Горло  прыгуна, открытое нам, беззащитно вздрагивало, будто  приглашало

протянуть руку и прекратить, прервать эту  отвратительную, непереносимую для

нас жизнь,  но не было сил  спокойно глядеть  на  это переплетение  уродства

подплоти, на эту подкожную жизнь.

     Прыгун  задрал морду, осклабился, нарочно,  видимо повторяя  оскаленные

морды своих убитых товарищей, только  что растаявшие в грязи, облепившей его

когти.

     Тарас  орал что-то  нечленораздельное,  его колотила  дрожь,  он  часто

приседал, вскакивал, махал руками.

     - Тара, Тара, - утихомиривал я его, - ну что ты? Это - машина... Ну? Ты

у машины работающей  открыл капот - так же все подрагивает и такие  же точно

проводочки, шланги... ну?

     - Пошел ты, - плачущим голосом сказал Тарас, - я теперь на машины  и на

двигатели спокойно смотреть не смогу...

     Он  снова  попятился,  поскользнулся,  и  я  не успел  его  поддержать,

поскольку прыгун с силой подсек Тараса по ногам хвостом.

     Тарас грянулся оземь.

     Прыгун  упал  на  него  и  прижался  к  нему  всем  своим  разорванным,

разверстым телом.

     Прыгун  стоял  на  всех  четырех,  широко  расставив  лапы,  с отвисшим

огромным животом. Живот чуть колыхался - то  поднимался, то  опадал. И тогда

прыгун с ненавистью залаял, оттолкнулся от пола пещеры всеми четырьмя лапами

и запрыгал,  словно  резиновый мячик. разбрызгивая слизь  и  жижу. "Летающий

крокодил, объевшийся малиновым  вареньем",  -  уныло подумал  я и  ужаснулся

верности сравнения и его неуместности. Прыгун лупил животом о камни с тою же

ненавистью, с какой он распахнул перед нами свое тело, будто теперь он хотел

убить,  выбить из  себя омерзительное,  страшное,  как тогда  он  хотел  это

омерзительное разорвать.

     Прыгун  остановился,  отдыхая.  Теперь он  непомерно  распух.  Он  стал

огромен. Маленькие его глазки почти исчезли, стали щелочками.

     Давясь,  он  распахнул  пасть  и  принялся  выталкивать из  себя  нечто

мешающее ему, не дающее продохнуть, вставшее поперек горла.

     Этим "нечто" оказался перемазанный в зеленой слизи Тарас, брямкнувшийся

на пол.

     - Как заново родился, - прохрипел он.

     - Тара,  - я нагнулся к нему  и попытался помочь подняться,  -  ну  их,

Тара... Пошли отсюда. Свалим...

     Я не  договорил. Трехлапый  легонько поднес мне, и я лег на  загаженный

пол.

     "Все, - понял я, глядя в беленый, кое-где с оплывами от струй огнеметов

высоченный потолок пещеры, - пр(говор или пригов(р - как хочешь."

     - Гули, гули, гули, - услышали мы женский голос.

 

 

Глава восьмая. Наталья Алексеевна и ее квартира

 

     Прыгуны зашевелились, отвернулись от нас.

     - Гули, гули, гули, - по проходу шла Наталья Алексеевна и волокла целую

корзину чего-то съестного.

     Прыгуны дернули в ее сторону.

     - Она бы еще сказала, - выхрипнул Тарас, - ципа, ципа, ципа.

     -  Тара, - я приподнялся, - у тебя юмор появился, прежде за тобой этого

я не примечал. На пользу пошло?

     -  Конец, - грустно  сказал  Тарас, он так  и стоял  на четверьках,  не

пытаясь подняться,  - конец мне, Джекки.  Помнишь, ты как-то болтанул, что в

какой-то  инопланетной  книжке  древней  вычитал стихотворение "Как  чешутся

лопатки! Кажется, у меня прорезаются крылья!"? Мы еще ржали над тобой.

     - Ну, помню, - ответил я, поглядывая на Наталью Алексеевну.

     Она   все  сыпала   и  сыпала   корм  из   корзины   прыгунам,   и   те

чинно-благородно, не  суетясь  и не  налезая друг на друга, как  голуби  или

свиньи, хряпали каждый свое, забыв и думать о нас.

     -  Вот,  -  печально  сказал  Тарас,  - а  у  меня зад  чешется,  хвост

прорезывается. Этот прыгун меня, кажется, заново родил.

     Я вспомнил сержантово превращение и испугался.

     Я прихватил Тараса за плечо  и с  ужасом  убедился, что  зеленая слизь,

облепившая беднягу, твердеет и костенеет

     - Брось ты, - пробормотал я, - вставай и пошли. Убирать не будем. Лучше

на рапорт отправиться, а потом хоть к русалкам, хоть к паукам...

     - Это  ты брось, - равнодушно  сказал Тарас, - брось и руку  вымой. Кто

его знает: может, заразная.  Будешь ходить с лягушачьей лапой - вот смеху-то

будет...

     Наталья  Алексеевна  тем  временем окончила раздавать хряпало  и ходила

промеж прыгунов, нежно поглаживая их по хребтинам.

     Прыгуны урчали и посвистывали.

     На Наталье Алексеевне был обычный черный брючный костюм,  только сапоги

у нее были сегодня повыше, чем обычно.

     -  Привет,  -  продолжал  гнуть   свою  линию   Тарас,  -  мне  Джарвис

рассказывал:  "отпетый"  или  "карантинный"  может  не  только  в  "вонючие"

залететь, из него и жаба может вылепиться...

     - Перестань, -  попытался я успокоить Тараса,  - Джарвису-то откуда это

знать? Нашел тоже ветерана. Ему  Натали выше  тройки  на анатомии никогда не

ставила. Вставай! - я потянул Тараса.

     - А вот увидишь, - обреченно сказал Тарас, - вот увидишь.

     Наталья  Алексеевна  закончила  свой обход  интеллигентно хряпающих,  с

наслаждением   посвистывающих   прыгунов,   погладила   искалеченного   мной

трехлапого,   чья    лапа    свисала    уже    не   жалостно,    а    как-то

издевательски-иронически, и направилась мимо нас в сторону кладовки.

     У отпертой двери кладовки  она позамешкалась, потерла стенку, шершавую,

шелушащуюся. С громогласным щелком  в  стене отворился квадратный лючок, а в

нем туго свернутой резиновой змеей покоился шланг с металлическим удлиненным

наконечником.

     Я  был так потрясен  этим  зрелищем,  а  главное - внезапно открывшимся

пониманием  того,   как  близко   было  наше  избавление  от   унизительной,

неподъемной работы,  что  даже не  двинулся  с  места, чтобы помочь  хрупкой

Наталье Алексеевне разматывать тяжелый длинный шланг.

     Я  застыл  наподобие  костенеющего  в  прыгуна  Тараса; до слуха  моего

дотекло  бессловесное, но  тем более страстное, звучное, слитное пение:  это

прыгуны, нахряпавшиеся  всласть, прижмурив и  без  того крохотные  глазенки,

вытянув  в  одну  сторону  морды,  - запели?  завыли? заныли! -  мелодично и

страстно, не  то  благодаря Наташу за  хорошее угощение,  не  то  скорбя  об

утраченной молодости, не то радуясь внезапно наступившей, блаженной, теплой,

как наспанная подушка, сытости.

     Наталья  Алексеевна  оставила шланг  змеиться на  искорябанном неровном

полу  пещеры,  сама же подошла к  нам  поближе,  нагнулась  и,  порывшись  у

самых-самых  наших ног  с дивным, ванным, домашним звуком выдернула  из пола

пещеры невидимую нам затычку.

     Жижа  начала  засасываться,  уходить вглубь, проваливаться в  небольшое

гулкое отверстие.

     Затем  Наталья  Алексеевна пустила воду  и  для  начала  окатила  нас с

Тарасом,  а уж вслед за  этим  принялась  смывать следы  побоища, учиненного

Тарасом.

     Я затрясся от холода.

     Тарас же, напротив, бодренько вскочил на ноги и рванул помогать Наталье

Алексеевне.

     Тугая  струя холодной воды сшибла, снесла  с  него уже почти  застывшую

зеленую коросту,  вымыла  тело  и  вымыла  душу,  смыла  из  сознания  страх

превратиться в  нечто отвратительное, ужасающее, от чего  хочется бежать,  а

как  убежишь  от  себя,  как выпрыгнешь  из  себя?  -  что хочется  сорвать,

сбросить, - а как сорвешь, сбросишь собственное тело?

     Тарас, мокрый, сиящий, суетился воокруг Натальи Алексеевны .

     - Наталья Алексеевна, Наталья Алексеевна, - захлебывался он, -  дайте я

шланг подержу... а? Вам удобней будет, легче? А? Дайте подержу?..

     Струя лупила  в  пол,  я видел,  как пол пещеры освобождался от  слизи,

гонимой в отверстие у самых моих ног.

     Прыгуны  тем временем,  чуть  поодаль, занялись  какой-то  незатейливой

веселой игрой, напоминающей человеческую лапту; только три прыгуна: толстый,

трехлапый и тот, что разрывал  на себе  тело,  грустно стояли  в стороне  от

общего тихого и какого-то воспитанного веселья.

     Они  смотрели  на останки своих  друзей, смываемые Тарасом  и  Натальей

Алексеевной.

     Наталья  Алексеевна  направляла струю, а  Тарас сзади держал и подбирал

шланг.

     Прыгун,  разрывавший  на  себе тело,  вздернул морду  вверх и  отчаянно

залаял.

     В  задранной  его,  скалящейся  морде  вновь  промелькнуло  сходство  с

неизбывной болью тех, кому Тарас огнем пропарывал брюхо.

     - Феденька, Феденька, -  укоризненно произнесла  Наталья  Алексеевна, -

нельзя же так убиваться...

     - Как вы их не боитесь? - радостно-льстиво спросил Тарас.

     Наталья Алексеевна оглядела чисто вымытый пол, блиставший,  как  только

что  залитый  и  тут же застывший каток, положила извергающий  воду шланг  и

пошла к  кладовке.  Она  сунула  руку  в  квадратное  отверстие для  шланга,

пошуровала там немножко, щелкнула чем-то, и шланг, вздрогнув, захлебнулся.

     Тарас принялся сворачивать его и впихивать в отверстие.

     Это получалось у него ловко и ладно.

     "Как  бы  не  простудиться, -  подумал  я,  стуча зубами,  -  однако  с

простудой в санчасть не возьмут."

     Наталья Алексеевна подошла ко мне.

     - Джек Никольс! - строго спросила она. - Как вы себя чувствуете?

     Я хотел было  ответить: "Спасибо,  хреново", но  вовремя спохватился  и

сказал:

     - Наталья Алексеевна. Вы спасли нас от смерти.

     Наталья Алексеевна покачала головой:

     - Прыгуны не убивают безоружных. В крайнем случае, заплевали бы.

     Наталья Алексеевна нагнулась и заколотила пробку в полу.

     - Наталья Алексеевна, - завопил все еще не пришедший в себя от восторга

вновь  обретенной  жизни  Тарас, - Наталья Алексеевна! Я  шланг сложил,  как

дверцу закрыть?

     Прыгун прекратил лаять, сглотнул  что-то и  прямым ходом направлялся  к

обрадованному Тарасу.

     Тарас попятился, готовый дать стречка.

     - Тарас, - так же строго прикрикнула на него Наталья Алексеевна, - ни с

места! Забыли уроки? Прыгуны безоружных не убивают, а убегающих бьют ...

     Тарас застыл. И если есть где-нибудь на  планете памятник под названием

"В ожидании разноса начальства", то  этот памятник должен был бы  быть похож

на замершего Тараса.

     - Федя, Федя, Федя, - нежно позвала Наталья Алексеевна , - Феденька...

     Прыгун поворотил к ней морду.

     Несмотря на холод, пронизывающий  меня,  я  поразился тому, что  бывает

иногда  и  у  рептилий осмысленное, почти  человеческое выражение...  "В чем

дело, шеф?"- читалось на морде прыгуна.

     -  Туда,  туда, - Наталья  Алексеевна  замахала рукой  в  дальний  угол

пещеры,  где уже  резвились друзья-приятели  прыгуна,  - туда,  - настойчиво

повторяла Наталья.

     Прыгун мотнул головой резко, решительно, и коротко свистнул.

     Жест  и  свсит  были  недвусмысленны, они могли означать  только  одно:

"Заделаю вон тому мокрому козу-дерезу и пойду играть в лапту".

     - Федя,  - уже с заметной угрозой выговорила Наташа, - нельзя. Не-льзя.

Не-льзя.

     Она четко отделяла "не" от "льзя" - и прыгун понял ее.

     Он  развернулся,  поджался,   сгруппировался  и  прыгнул  "вревх".  Так

называется этот сложный затяжной  прыжок,  совершенно бесполезный,  ибо дает

возможность  спокойно  прицелиться  в  распростертое,  распяленное над тобой

тело, - но исполненный особой отвратительной красоты.

     Все так же дрожа, я задрал голову, чтобы проследить  длительное парение

прыгуна.

     - Полетели на юг крокодилы, - запел издали вконец обнаглевший Тарас.

     - Похоже, - засмеялась Наталья, подошла к Тарасу и защелкнула отверстие

шлангохранилища.

     Прыгун  мягко  приземлился  на  все   четыре  лапы,  и  прочие  прыгуны

заколотилив пол хвостами, выражая свое восхищение классным "вревхом".

     -  Мальчики,  -  сказала  Наталья  Алексеевна,  -  пойдемте... Вам надо

помыться и согреться. Х/б здесь оставьте. Я на склад позвоню. Пришлют.

     Мы пошли следом за Натальей Алексеевной.

     Я  старался идти быстрее, чтобы  согреться. Тарас болтал без  умолку, в

его тарахтении было что-то  не  совсем нормальное, что-то пугающее, будто он

хотел удостовериться в том, что вот же я, вот! - живой и здоровый: треплюсь,

говорю, слова складываю. Я. Я! И звук моего голоса, не лай, не свист,

не урчание.. .

     Наталья  Алексеевна  остановилась  у  запертой  двери,  поискала  ключ,

открыла дверь.

     - Заходите.

     Я  увидел  мирный,  комнатный  коридорчик,  стены  в  цветастых  обоях,

деревянную лестницу, ведущую наверх.

     - Ох, - задохнулся от восторга Тарас, - я тащусь...

     Мы вошли в коридорчик, и Наталья Алексеевна затворила дверь.

     - Ребята,  - сказала она, - вы сходите помойтесь, вам обязательно  надо

вымыться, с мылом, под душем... Струей шланга мало что смоешь, знаете ли...

     - Что, - заволновался Тарас, - можем запаршиветь? То-то я чувствую...

     - Чешется? - заинтересованно спросила Наталья Алексеевна.

     - Ууужасно, - протянул Тарас.

     - Немедленно под душ,  -  скомандовала Наталья, и  в  тоне  ее  команды

слышался испуг.

     Она чуть не бегом домчала до следующей двери,  распахнула  ее, щелкнула

выключателем.

     -  Быстрей,  быстрей,  -  она замахала рукой, - и воду, воду погорячей.

Белье я принесу...

     Второго  приглашения не  понадобилось.  Мы  опрометью  кинулись в  душ.

Должно быть,  оба  одновременно вспомнили  безгубое  оскалившееся  существо,

заросшее уродливыми наростами.

     Мы  втиснулись в душевую. Три аккуратные кабинки, на полу -  деревянные

решетки, кафель...

     - Мать честна, - охнул Тарас, - гляди! И мыло есть!

     Зеленые куски мыла лежали в коробочках из жести, приделанных к душу.

     Я  снял нательную  рубашку и кальсоны, бросил их  на пол,  пустил воду,

встал под душ.

     Я закрыл глаза, я блаженствовал.

     Очень скоро  я услышал  покряхтывание Тараса  и представил себе:  вот я

открываю глаза, а передо мной уже не Тарас, а...

     Я  открыл глаза.  Тарас  мылся  в  кабинке  напротив,  с  удовольствием

отскабливая свое тело. Вокруг него валялось множество  маленьких, похожих на

коготки кошки, зеленых наростов.

     - Ты  гляди,  -  он  поднял какой покрупнее, -  какая  гадость  на  мне

произрастала уже!

     - Дда, -  горячая вода обминала,  обнимала  тело - в нашей  карантинной

душевой текла только тепленькая водичка, - ты все отскоблил?

     Я принялся намыливать голову.

     - Вроде все. Вот на спине только погляди: ничего не торчит?

     Тарас  повернулся  ко  мне  спиной.  Из  самого  хребта,  из  позвонков

вырастал, загибался здоровенный зеленый рог.

     Мыло стекало у меня с волос и ело глаза; я подошел к Тарасу и сказал:

     - Торчит.

     - А...  То-то я  чувствую,  чешется,  падла;  ты  его мыльцем  потри  и

пошатай...

     Я стал намыливать  рог.  Он был мягок на  ощупь и проминался  под моими

руками.

     Я покачал рог - он подался, словно молочный зуб.

     Тарас закусил губу:

     - У, блин, садистюга, садирует. Рви его, быстро!

     Я с силой рванул.

     Тарас заорал. Я  вздрогнул: вместе с наростом  я оторвал большой  кусок

кожи и видел теперь сочащуюся кровью плоть Тараса.

     Впрочем, рана зарастала довольно быстро. Уже поняв, в чем дело, я стоял

наготове с мылом, и  едва лишь на поверхности кожи  стали появляться зеленые

пупырышки, чешуйки, я кинулся затирать их мылом.

     Тарас вопил. Я прекратил мыльные  процедуры, когда  кожа стала гладкой,

белой.

     - Падла, - отдувался Тарас, - массажист экстракласс...

     -  Спасибо  надо  сказать, - я вернулся под свой  душ и с  наслаждением

вытянул руки вверх, - гляди, я какого панта у тебя оторвал.

     Тарас поднял с пола зеленый рог.

     -  Фиу, -  присвистнул  он, -  вот  это  забодай  меня  козел,  ну  это

спасибо... Я с собой возьму.

     - Уу, - я смывал мыло, теребил волосы  пальцами, - над кроватью повесь.

Трофей...

     Тарас бросил рог на пол.

     Некоторое время мы блаженствовали молча. Наконец Тарас сказал:

     - А Наташка на тебя глаз положила.

     Я молчал.

     - Слышь?

     - Слышу, - недовольно сказал я.

     Дверь в душевую приоткрылась, и мы услышали голос Натальи Алексеевны:

     -  Мальчики,  я вам белье  положила  на  стулья.  Когда кончите мыться,

поднимитесь наверх по лестнице и направо. Моя первая дверь.

     -  Наталья Алексеевна - позвал Тарас, -  что  вы говорите, мы не слышим

из-за шума воды... Подождите, сейчас подойдем...

     Он подмигнул мне, и я громко сказал:

     -  Наталья  Алексеевна,  спасибо большое.  Я все  услышал. Все  передам

Тарасу.

     - А что такое, - Наталья Алексеевна открыла дверь  пошире,  -  у Тараса

что-то со слухом?

     - Нет, - в  сердцах  сказал я, - у него с головой, по-моему, нелады. Не

заходите, - повторил я, - не надо, - и,  посмотрев  на Тараса, добавил: - Мы

стесняемся.

     Наталья Алексеевна прикрыла дверь.

     ...Мы оделись и вышли в коридор. Одна из дверей приоткрылась, и  оттуда

донеслось:

     - Вы Наташины гости?

     Тарас кашлянул:

     - Ну, не совсем...

     Тотчас заскрипела лестница, и мы услышали:

     - Мальчики, вы готовы? Оделись?

     - Ташенька!  - из-за двери раздался елейный  голосок - такой, что  даже

Тараса скривило. - Это к тебе пришли?

     -  Закрой  дверь,  Зоинька,  -  с  металлом в  голосе  отвечала Наталья

Алексеевна, - и не вмешивайся не в свои дела...

     Дверь захлопнулась. Тарас стал одеваться.

     - Наталья Алексеевна, - крикнул он наверх, - мы сейчас, сейчас.

     Лестница заскрипела. Наталья Алексеевна ушла.

     -  Слышь, - заговорил он, - Жека, давай договоримся: ты, черт с  тобой,

обламывай Ташеньку, а я к Зоиньке пойду. Годится?

     - Слушай, - я тебе так скажу: я  не воспитатель и не сержант, делай ты,

что хочешь! Иди ты хоть к прыгунам, хоть к царевнам, если такой эротоман.

     Тарас махнул кулаком, и я увернулся.

     - Тара, - я поднялся со стула, - ты очень уж нервный. Я ведь тоже могу.

Да?

     - А чего ты стебаешься? Врото... Врото... Как ты сказал?

     -  Научный термин, - я отступал  по натертому коридорному паркету  мимо

дверей - одна, две, три... - коридор был невелик, здесь жили семьями, и даже

в  преддверии  драки сердце  радостно сжималось у  меня от милой скученности

этого уюта... - Научный термин, - повторил я, - обозначает человека, который

думает только об одном - о женщине.

     - А,  - Тарас разжал кулак, - ну это другое дело. Это точно! Как меня в

карантин  запихнули, так я только об этом и думаю... А как мы  наверху жили!

Какие у нас с Джарвисом телки были! Мы одну в ванне из шампанского купали...

Уу...  Не то, что эта - моль белая.  Тьфу!  - Тарас плюнул  и  ткнул пальцем

вверх. - Нет, у Зоиньки голосок ничего... ничего себе...

     - Первая дверь направо, - сказал я, - так тут две двери.  Одна и другая

- напротив.

     - Постучимся в обе, - махнул рукой Тарас, - ох, и обслуги у них!

     Я подошел к одной из дверей и постучал.

     Из-за двери раздалось грубое:

     - Занят. А дежурит - Стас. Он мусорку не вынес.

     - Извините, - сказал я и подошел к двери напротив.

     - Все бабы , - заметил Тарас, - шкуры. Кроме мамы. Моей.

     - И моей, - сказал я насмешливо.

     - Хорошо, - согласился Тарас, - и твоей.

     - И Джарвиса.

     На сей раз Тарасов кулак врезался в дверь.

     - Мальчики, - раздалось за дверью, - кто же так стучится? Вы же дверь с

петель сорвете. Сейчас открою. ..

     Наталья Алексеевна некоторое время возилась с замком. Тарас, потряхивая

ушибленной рукой, выстонал сквозь зубы:

     - Ты Джарвиса не трогай.

     - Господи, - вздохнул я, - да кто  его  трогает? Тоже  мне  братство по

оружию, телок они вместе в портвейне купали...

     Дверь распахнулась. На пороге стояла Наталья Алексеевна, одетая  просто

и мило.

     За ее спиной был виден накрытый стол.

     В центре стола лежал шмат буженины, запеченной в тесте. Он  громоздился

аппетитно  пахнущей  бугристой горой.  Он  коричневел  хрусткой даже на  вид

корочкой,  а вокруг него  была  разложена  зелень. Рядом стояла миска  мелко

нарубленной редиски с луком, залитой  сметаной. Из черной  латки  показывала

свой  бок  утка,  набитая  печеными  яблоками.  Гора  свежайшего хлеба  и  -

графинчик водки, запотевший, чуть подтекающий по стенкам.

     - Проходите же, - позвала Наталья Алексеевна, - проходите... Что  же вы

стоите?

     Мы вошли в комнату. Наталья закрыла за нами дверь и заперла ее на ключ.

     - Гы, - засмеялся Тарас, - соседи жрать сбегутся...

     - Да нет, - улыбнулась Наталья Алексеевна, - соседи у меня другое едят.

     Мы сели.  Тарас,  не  обинуясь, сразу налил себе  полную рюмку всклянь,

протянул графин мне. Я помотал головой.

     Наталья Алексеевна уселась тоже, подвинула стул поближе к столу.

     - Вы сами будете накладывать?

     Я  поглядел  на  голую смуглую шею Натальи Алексеевны,  на полуоткрытую

грудь и тихо сказал:

     - Вам очень идет... это платье...

     Тарас меж  тем лихо  взрезывал буженину, почти не встряхивая стол,  так

что водка в рюмке была неколебима.

     - Сами, - чуть не пропел он, - самисамисами, Наталья  Алексеевна,  а  я

домашнее задание не выполнил и уже, как видно, не выполню. Я  ни... черта не

разобрался, где там у этой лягвы что расположено.

     Тарас бухнул себе на тарелку кусок сочащейся  буженины с  вдавленными в

мягкое мясо белыми чесночинками, зачерпнул салат.

     -  Двойку  поставлю,  -  улыбнулась  Наталья  Алексеевна,  рассматривая

скатерть.

     Она  держала бахрому скатерти на  ладонях  и  перебирала ее  чуть-чуть,

едва-едва тонкими длинными пальцами.

     - Наталья  Алексеевна,  - Тарас поднял  рюмку, -  Наталья Алексеевна, -

Тарас протянул дурашливо-обиженно, - ну  не ставьте, а, двойки не ставьте! А

то что получится? От прыгунов спасли, а двойку поставили?

     Наталья Алексеевна  засмеялась. И я поразился, услышав ее смех. Это был

клекочущий,  захлебывающийся, астматический  какой-то  "хихикс",  нимало  не

соответствующий  облику  этой  милой печальной  женщины  в  платье с  белыми

отворотами, с глубоким вырезом, с ниткою бус на смуглой обнаженной шее.

     - Вот это, Тарас Спиридонович, - сказала наконец она,  отсмеявшись, - и

есть жизнь, ее непреходящая сложность: спасти от прыгунов и поставить двойку

за незнание анатомии царевен. А вы как бы хотели?

     Наталья Алексеевна плеснула себе и протянула графин мне.

     - Нет, нет, - я чуть приподнялся, - нет.Я... нет... Я... ну не  надо...

И вообще.

     - Как хотите.

     - Наталья Алексеевна, - провозгласил Тарас, - я пью за то, чтобы вы нас

завтра не спросили. Алаверды.

     Он ахнул рюмку  в  отверстый рот.  Шумно  вздохнул  и  некоторое  время

посидел молча, похлопал глазами.

     - Это  не  водка, -  сказал он наконец,  - это  - расплавленное солнце.

Наталья Алексеевна, вы - ангел.

     Наталья  Алексеевна  медленно  высосала  рюмку,  утерлась  платочком  и

сказала:

     -  А  я  пью  за  то,  чтобы  вы хорошо  знали анатомию  драконов  и их

соотчичей. Обязательно, обязательно вас завтра спрошу.

     Она шутливо постучала пальцем по краю стола.

     - Ну, Наталья  Алексеевна,  - Тарас широко, но  аккуратно махнул рукой,

будто отсекая ненужное, лишнее, - не будем о грустном.  Позвольте, я за вами

поухаживаю.

     - Да  уж поухаживайте, - с чуть  заметной насмешкой проговорила Наталья

Алексеевна.

     Я во все  глаза  глядел на Тараса.  Куда делся  матерщинник и  хам,  не

умеющий связать двух слов и не знающий элементарных правил общежития? передо

мной сидел чуть раскрасневшийся,  чуть-чуть  пьяный ресторанный завсегдатай,

ловелас, ухажер.

     - Вы уж извините, - Тарас ловко накладывал в тарелку Натальи салат, - я

тут  отстал, одичал,  забыл, как у людей...  Пришел и первым делом - хлоп...

Мясца? Птички?

     - Буженины...

     - Да, да... Вот, вот... Водочки?

     - Ни в коем случае. И вам не советую.

     - Двойку поставите?

     Тарас протянул Наталье тарелку, налил ей водки на донышко,  себе  налил

снова полную, установил графин на прежнее место.

     - А  что вы не  едите? - обратилась ко  мне  Наталья  Алексеевна и чуть

тронула пальцами мою руку.  - Вы стесняетесь? Ешьте. Давайте  я вам салатику

положу?

     - Да нет, - я смутился, - нет, что вы...

     "Мэлори, - вспомнил я, - Мэлори, Мэлори".

     _______________________________________________________________

     - Сейчас - спать! Через шесть часов бужу - и марш в карантин! Вы, - она

указала на Тараса,  - спите в одной комнате, вы - в другой, - она указала на

меня.

     - А вы, - нежно поинтересовался Тарас, - в третьей?

     Наталья Алексеевна  подошла  к  занавеске и  приподняла  ее. Мы увидели

тесную кухоньку  с древним водогреем,  раковиной, старым  сервантом, длинным

сундуком,  на котором была постлана  войлочная подкладка... В  стене рядом с

умывальником было две двери, обшарпанные, скверно окрашенные.

     Наталья Алексеевна отомкнула одну из них.

     - Прошу! - сказала она Тарасу.

     Тарас заглянул в дверь и присвистнул.

     - Не,  Наталья  Алексеевна, так не годится. Здесь жить нельзя. Это - не

для жизни, это - для разврата.

     -  Иди, -  засмеялась  Наталья  Алексеевна, -  и  не вздумай шарить  по

стенам... санузел здесь же... Упаси  тебя  боже  в коридор  вышмыгнуть и  по

квартирам шастать.

     - Что так? - невинно спросил Тарас, нагло глядя на Наталью Алексеевну.

     -  Не-льзя, -  четко, вразбивку, как прыгуну в пещере,  сказала Наталья

Алексеевна.

     - Иэх! - Тарас махнул рукой и вошел в комнату.

     Наталья Алексеевна закрыла за ним дверь.

     - А мне туда? - я показал на соседнюю дверь.

     -  Как хочешь, -  тихо сказала  Наталья  Алексеевна, и  я поразился  ее

просящему виноватому взгляду.

     Я  смешался.  Дотронулся до второй двери. Пальцы мои ощупывали засохшую

потрескавшуюся краску.

     Наталья Алексеевна улыбнулась:

     - Тебе не нравится здесь?

     Рукой она провела по горлу.

     - Нет, почему, очень нравится... Очень, очень нравится...

     Наталья Алексеевна, все так же виновато, отстегнула верхнюю пуговицу на

платье.

     - Жека, - тихо сказала она. - Что мне сделать еще, чтобы ты меня понял?

Жека,  я  ведь  из-за тебя к  прыгунам пошла - черта ли мне в этом...  - она

поморщилась, - хаме...

     Она быстрее и быстрее расстегивала платье.

     И тут мы услышали резкий, хлюпающий звук.

     - Вот гад,  -  засмеялась Наталья Алексеевна, - выполз в коридор... Ну,

туда ему и дорога...

     Наталья Алексеевна засмеялась все тем же клекочущим смехом.

     Мне стало не по себе.

     - Может, крикнуть его? Выйти в коридор? - лепетнул я.

     - Пошел  он, - разозлилась Наталья Алексеевна, - нужно слушать старших.

Чему быть - тому не миновать. Он еще в пещере нарывался.

     Она сбросила платье на пол.

     - Жека, -  она положила руку мне на плечо,  -  ты  что? Жекочка? У тебя

что, еще никого не было?

     - Почему не было, - сказал я и притянул к  себе  Наталью  Алексеевну, -

была.

     "Мэлори, Мэлори, Мэлори", - заколотило в висках.

     Я поцеловал Наталью.

     - Жека, -  она прижалась  ко мне,  - Жека...  Хороший  мой, милый... Не

нужны тебе отпетые... Ты  там  погибнешь, слышишь, погибнешь. Я устрою тебя.

Будешь преподавать. Слышишь? У меня есть возможность...

     Я  гладил  ее по  спине,  обнимал,  удивляясь тому, как  быстро женщина

становится голой.

     Вдруг раздался оглушительный вопль.

     Я отшатнулся от Натальи.

     - Вот  сволочь, - просто сказала  она,  - я  же его  предупреждала.  Не

шастай по коридору.

     - Ну, ему,  - тупо произнес  я, - наверно, обидно стало... Мне можно, а

ему...

     Вопль повторился.  Наталья  надела  платье на  голое  тело,  застегивая

пуговицы, поинтересовалась:

     - Ты что, готов был поделиться с товарищем?

     - Нет, - я покраснел, -  что  вы? Как вы  могли? Нет... Я  другое хотел

сказать...

     - Ааа, - орал, надрывался внизу Тарас, - ааа, не хочу...

     - Ну пойдем, - сказала Наталья Алексеевна, - полюбуемся.

     Она подошла к сундуку, достала из-под войлочной подкладки хлыст.

     Мы вышли в коридор. Спустились по деревянной лестнице вниз.

     Я  вздрогнул  и  едва  не  бросился  бежать  обратно.  Все  двери  были

распахнуты,   и   коридор  был   полон  жильцами  -  уродливыми  рептилиями,

неудавшимися    драконами,    драконами-недоделками.    Над   распростертым,

перемазанным бледноватой прозрачной  слизью  Тарасом нависало  жабообразное,

огромноротое, похожее на глазастую квашню существо.

     Тарас вопил. И было отчего: сладостно постанывая, существо поливало его

своей слюной...

     - Зоинька, - прикрикнула Наталья, - на место. У меня - хлыстик.

     -  Поздно,  Ташенька,  -  нежно  проворковало существо,  -  я  его  уже

обработала.

     - Обсмердила как надо, - пророкотал кряжистый, с  раздувающимся  горлом

варан.

     Глаза у Зоиньки затянулись сладострастной поволокой, схожей  со слюной,

лившейся у Зоиньки изо рта.

     - Стас, - позвала Наталья. - Ты-то что смотришь?

     -  А Стас,  - сказал  варан, и я узнал голос, раздавшийся из-за двери с

час тому назад, - вообще оборзел. Мусорку не вынес.

     "Стас, - вспомнил я сержанта, - "борец"... Да это же ее бывший..."

     Среди  рептилий  началось  неясное   движение.  Двери  хлопали.  Жильцы

расходились по комнатам. Я увидел Стаса, двуногого ящера с рыжей проплешиной

на боку. Он деловито  расталкивал обитателей Натальиного дома, и они покорно

расходились по комнатам.

     Один варан заартачился.

     - Ну ты, - сказал он, - тварь бессловесная. Еще пихается.

     Стас ощерился и зарычал.

     Варан отскочил в сторону.

     - Вот именно, - кивнула Наталья.

     Стас с силой ударил  лапой по  хребту  варана, тот взвизгнул и пустился

бежать  со  всех  лап вверх  по лестнице; сверху  он крикнул: "Тварюга. Гад.

Гадина",  -  и хлопнул дверью. Стас посмотрел  наверх и только лапой махнул.

Потом он уставился на меня, и мне стало не по себе от этого взгляда. Сколько

раз мы  виделись с ним в  спортзале,  и я  уже умел преодолевать отвращение,

когда  видел   его,  или   когда  боролся  с   ним,  умелым  и  сильным,  но

отвратительным...Странная, покорная ненависть  читалась сейчас в его взгляде

.

     - Аа, - вскрикнул в последний раз облитый жабьей слюной человек.

     Инстинктивно  я схватился  за  руку  Натальи Алексеевны. Стас  зашипел.

Наталья  мягко   высвободила  руку.  Зоинька  всосала  свисавшую  прозрачной

бахромой слюну в свой широкогубый рот.

     Вместо  Тараса  перед  нами  стояло шестиногое  клешнятое  желеобразное

существо, напоминающее полурасплавленного, но живого краба.

     Из невидящих буркал существа текли слезы. Клешни чуть подрагивали.

     - Зоинька, - попросила Наталья, - ушла бы ты вообще, ладно?

     Она  не успела  договорить,  потому  что Тарас  подпрыгнул  и  клешнями

вцепился в подрагивающий горловой мешок Зоиньки.

     - Тарас, - крикнула Наталья Алексеевна, - нельзя! Брось! Нельзя...

     Она резко жахнула по телу Тараса хлыстом .

     Тарас  жалобно заверещал, брямкнулся на  пол и  боком-боком  отбежал  к

другой двери.

     Стас  отвернулся  и  пошел прочь  по  коридору.  В  его  походке  вдруг

увиделось нечто медвежковато-человеческое. Пришибленное.

     Зоинька, на  горловом  мешке  которой  багровели  два  глубоких  шрама,

пискнула что-то испуганное, передними лапами схватилась за горло и  ускакала

в свою комнату.

     Тарас трясся от рыданий, его темные, невидящие крабьи буркалы светлели,

точно промывались слезами - и в них я начинал замечать  неясные, искаженные,

точно в зеркале "Комнаты смеха", отражения - мое и Натальино.

     Наталья подошла к Тарасу, погладила по вздрагивающему желе его тела.

     - Ну, ну, ну, мальчик, хороший, добрый, отдохни, отдохни...

     Тарас всхлипнул, пошевелил клешнями и пообещал:

     - Заклюю, заплюю, закусаю...

     - Ничего,  ничего, -  принялась  уговаривать его Наталья  Алексеевна, -

зато  теперь  ты -  бессмертнее всех  бессмертных. Тебя никто  не  сможет ни

расплескать,  ни раздавить - вмиг соединишься,  слепишься еще  прочнее,  чем

прежде.

     - Это  хорошо, - вздохнул  краб, - сержанту горло  перерву, тебя обмажу

так, как меня обмазали...

     -  И  зря,  - нежно вымолвила  Наталья , - зря...  Иммунитет.  Лучше  -

примирись со своим  нынешним состоянием. Найди в  нем свои приятные стороны.

Ты  -  жив,  а  это  - главное. Разве не так? Любая жизнь  лучше  холодного,

безразличного, мгновенного и вечного небытия. Верно, Джекки?

     - Тара, - совершенно по-идиотски сказал я, - ты... ты не расстраивайся,

я тебя навещать буду...

     Тарас харкнул. Я еле успел отскочить.  Белый комок  слюны  трассирующей

пулей пролетел по коридору и шлепнулся со странным шмякающим звуком на пол.

     - Эй, -  закричал сверху, с лестничной площадки варан, - новенький! Еще

плюнешь - и дежурный - ты! Мы не  поглядим, что у  тебя - трагедия.  У нас у

всех тут... Тряпку в клешню - и вперед.

     __ _____________________________________________________________

     - Я пойду? - тихо спросил я.

     - Погодите,  - вздохнула Наталья ,  - я вам не советую топать  пещерой.

Выведу  на  улицу,  сядете  на   троллейбус  -  он  прямо   напротив   двери

останавливается - и  проедете  одну остановку.  Там увидите: "казармы" - так

остановка и называется.

     - А если... - начал было я.

     - Что если? -  переспросила  Наталья. - Ну, столкнетесь с кем-нибудь из

начальства - под козырек, учить вас? Скажете: от Натальи. Препарат отвозили!

Ну, не от Натальи, от Натальи Алексеевны. У вас талоны есть?

     - Нет... Ннет.

     - Ну, пойдемте: талоны дам, на улицу выведу.

     Мы  поднялись  по  лестнице,  скрипучей,  деревянной,  уютной  домашней

лестнице, похожей на дачное бездельное детство.

     В коридоре на крашеном полу лежала чуть выпуклая студенистая лужа слизи

с неровными краями.

     Я аккуратно  обогнул лужу, и  очень правильно сделал, ибо из  самой  ее

глубины, колебля поверхность, раздалось:

     - Наталья Алексеевна, вы  когда-нибудь прекратите  это блядство? Попрут

ведь из учительниц - ей-ей, попрут!

     Раздавшиеся слова вочеловечили  лужу. С  первыми звуками  я  увидел то,

чего прежде не замечал.

     Легкий полурастворившийся, полурастаявший очерк лица во вздрагивающем в

такт словам студне, расплеснутом на крашеном полу. Еле  намеченные глаза,  в

коих зыбко,  дрожливо отражались  прозрачными абрикосами Наталья  и  я, рот,

чуть  двигающий  почти  расплывшимися  губами,  исчезающими в полупрозрачной

массе того, что оказалось живым говорящим телом.

     Странно, но это лицо показалось мне даже красивым.

     - Лера, -  Наталья Алексеевна отпирала дверь, - ты что? полиция нравов?

Попрут и попрут. Твоя какая печаль?

     - Тебя жалко, - и я увидел вздох Леры.

     - Главное, Лера, - Наталья стояла у открытой двери, поигрывая ключом, -

своя фатерка,  своя квартирка,  свой уголок. А там  - будь ты хоть царевной,

хоть борцом, хоть прыгуном, хоть дразнильщиком - была бы своя раковина, дом,

приросший  к  телу,  куда  можно  спрятаться  от  гнусности  мира,  ну и  от

собственной гнусности. Джекки, входи. Чего уставился? Лера у нас - такой...

     - Ну,  - Лера задвигался,  пополз  по  коридору,  и  странным  было это

перемещение  студня  с  отпечатанным в  нем  человечьим  лицом, -  если  что

стрясется, милости прошу к нашему шалашу!

     - А я и так у вашего шалаша! - засмеялась Наталья .

     - Наташа,  Наташа, мудрый  и давний друг  мой,  -  Лера  завздыхал пуще

обычного, -  славная, несчастная Наташа с хлыстом-хлыстиком,  зачем говорить

неправду? Для самой  себя - неправду?  Ты  же не  у нашего шалаша - и ты это

прекрасно знаешь! Ты в будке надсмотрщиков -  с хлыстом-хлыстиком в руках. И

в  зеркало   на  тебя  глядит  не   ненавистная,  отвратительная  медуза,  а

человеческое лицо, твое лицо, Наташа, которое хочется целовать...

     -  Джекки, -  резко обратилась ко  мне Наталья ,  - ну что  ты  застыл?

Заходи! Хватит. Наслушался под завязку. Что, интересно?

     - Интересно, - не подумав, брякнул я.

     Студенистое  тело  Леры задрожало  в  такт его  серебристому  ч(дному и

чудн(му для такого полурасплывшегося лужеобразного существа смеху.

     Наталья Алексеевна сперва открыла рот от удивления, а потом рассмеялась

сама.

     Ее хриплое булькающее клокотание совпало с серебряным колокольцем смеха

Леры.

     - Лера,  - отсмеявшись, отклокотав, сказала  она, -  правда,  Джекки  -

прелесть?

     Лера попрыгал на  месте, отплеснув  от своего тела  пару-другую  жидких

капель, зашипев, те исчезли, полопались на стенах коридора.

     Я понял, что это Лера кивнул.

     - Да, - подтвердил он, - хороший парень. Не жилец.

     - Я его хочу в учителя определить.

     -  Ты  его лучше  сразу  лабораторным реактивом  опрыскай...Такие  и  в

учителях долго не ходят. Ейн-цвей - и пополз, попрыгал, поскакал в квартирку

- или тренажеры обучать, или в лаборатории препаратом работать.

     Лера подполз к двери, пихнул ее - и я увидел, как студенистая масса его

тела мускулисто напружинилась,  натянулась, стала литой, упругой, зеркальной

- не лужа слизи, но застывший кусок водопада, сохранивший силу всего потока,

но еще не израсходовавший ее.

     - Так что делать? - поинтересовалась Наталья .

     - Не соваться, - Лера, обдрябнув лужей,  переполз через порог, - гибель

для таких - лучшее. Пускай  его лучше на другой планете размозжит, чем здесь

в подземелье, в болоте...

     Лера захлопнул дверь.

     - Аа, - я почесал в затылке, - как же он дверь открывает?

     -  Лера?  - Наталья, видимо,  задумалась над словами Леры. - ну  как...

Ползет  по  двери,  виснет  на ручке,  вытягивается  до пола  макарониной  и

дергает... Малоаппетитное зрелище.

 

 

Глава девятая. Снова - человек со стеком. Кинематограф.

 

     В кафе  тихохонько наигрывала музыка,  фырчала  кофеварка, продавщица в

белом халате морщилась, управляясь с чашками, с капающей через сито, набитое

мелко намолотым кофе, жидкостью. В очереди тихо переговаривались.

     - Плохо идет, - оправдываясь, сказала продавщица.

     - Совсем не фурычит? - посочувствовал кто-то из очереди.

     У меня  захолонуло в груди.  Да, здесь  был мой дом. Я  будто воротился

туда, откуда уехал давным-давно, в очередь за кофейком и пирожным. Я снова -

в городе, в Херрбурге, в кофеюшне на углу улицы Террористов и Венского.

     Продавщица  оторвалась на миг  от  кофейного аппарата,  увидела  меня и

заулыбалась.  Мне стало не  по себе. Продавщица улыбалась не  мне,  а  форме

"отпетых".  Очередь как-то подалась, съежилась. Я  не  скажу,  что встала по

стойке "смирно"  - кто-то, напротив, заговорил нарочито громко и беззаботно,

дескать, что мы? "отпетых" не видели? Подумаешь...

     Женщина, стоящая у самого прилавка, позвала меня:

     - Солдатик, иди, становись сюда...

     - Да я... - начал было я.

     - Иди, иди, - настаивала женщина, - не бойся. Тебе спешить надо.

     Я встал перед женщиной.

     - У меня сын такой вот, как ты, - рассказывала женщина, - в "отпетых".

     Я медленно заливался краской.

     - Я еще не в "отпетых", - сказал я, - я в карантине.

     -  Стой,  стой,  -  успокаивала  меня женщина, - сейчас в  карантине, а

потом... Бедненькие... Бери пирожные - полакомься.

     Я разозлился. Мне захотелось сказать женщине какую-нибудь резкость  про

"бедненьких", про их жестокость, тупость, захотелось спросить у женщины: как

же  ваш  сынуля  в "отпетые"  загремел? ведь  поди не доброволец? палку кому

кинул или ларек  взял?  Как же вы  сыночку-то  своего так воспитнули, что из

него бедненький с огнеметом вылепился?

     Но  я  ничего не сказал, ничего не спросил, тихо встал  в  очередь. Мне

было не по себе. Я вернулся домой, а меня приняли за кого-то другого.

     - Девушка, - попросил я и протянул ей талоны, - мне маленький двойной и

эклер.

     -  Да  ладно,  - девушка улыбнулась,  бери  свои  талоны, угощу, так  и

быть...

     Я  встал у  самого  дальнего столика,  отпил кофе,  откусил пирожное  и

поперхнулся.

     Прямо передо мной стоял человек со стеком. Я не  знал,  как поступать в

этом случае. Отдавать честь в магазинах, кафе, кондитерских было не принято,

потому что "отпетым" не разрешалось посещать эти заведения.

     Я проглотил кусок пирожного и лепетнул "здравствуйте".

     Человек со  стеком был в гражданском, стек лежал на столе, перечеркивал

окружность стола рядом с чашкой кофе и эклером.

     - Любите пирожные? - к моему удивлению, улыбнулся человек со стеком.

     - Нет, - честно признался я, - я очень люблю кофе.

     - А,  -  человек  со  стеком поднял свою  чашку,  - я  тоже, знаете,  с

гражданки никак не могу отвыкнуть. Даже на нарушение устава иду...

     -  Я, - я так и не решался начать пить кофе, - случайно зашел... Просто

вот, взял и зашел.

     Человек со стеком усмехнулся:

     - Бывает. Как у вас... в карантине? Скоро кино повезут смотреть?

     - Ккажется, скоро, -  я в  два жевка  заглонул  пирожное и,  обжигаясь,

принялся заталкивать в себя кофе.

     - Да не спешите, -  человек со стеком положил  свою руку на мою, - куда

вы так торопитесь? Поговорим.

     - А вы, - я поставил чашку, - меня помните?

     -  А как  же? - человек со стеком покачал головой. - Вас приняли против

всяких  правил.  Это  я вам не к тому, чтобы вы  ну, комплексовали  по этому

поводу.  А для того, - человек со  стеком постучал пальцем по  краю стола, -

чтобы вы знали: я крепко на вас надеюсь, крепко.

     - Я, - я почувствовал, что краснею, - на рапорте был...

     - Что такое? - человек со стеком встревожился деланно, иронически.

     - С сержантом повздорил.

     - Ничего,  - улыбнулся  человек со стеком, - с другими нельзя, с вами -

можно. Сержант в карантине вроде "пса" арестантских машин. Особо уважать его

не следует.

     - Но вы, - я  набрался наглости,  -  тоже ведь  вроде  сержанта? Вы  же

начальник  школ?  Самый  главный сержант? Стало быть,  и...и...  вас уважать

особо не следует?

     Человек со стеком весело расхохотался, да так, что стоящие за соседними

столиками обернулись и поглядели на нас.

     - Ну что же, - отсмеявшись, сказал он, - я ведь особого уважения к себе

и не требую. Я-то ведь получше  тебя знаю, что  уважать меня особенно  не за

что, как, впрочем, и всех, живущих на этой планете.

     Я отметил про себя, что  он  перешел  на "ты", и решил побыстрее допить

кофе.

     - Погоди, - сказал человек со стеком, - вместе выйдем.

     Не спеша, он допил свой кофе, забрал стек и предложил:

     - Пошли.

     Мы вышли на улицу.

     - Пройдемся? - предложил человек со стеком.

     - Конечно. Только мне остановка "Казармы".

     - Я знаю.

     Некоторое  время мы шли молча.  Я глазел. Витрины  магазинов  сменялись

серыми стенами, испещренными надписями.

     - Да,  да, -  заговорил человек со стеком так, точно он  совсем недавно

прервал   разговор   и  вот  сейчас   после  короткого  перерыва  продолжает

досказывать, доводить до  логического конца ранее сказанное, - здесь  некого

уважать, за исключением одного...

     Он замолчал, и я спросил его, хотя догадывался, что он может ответить:

     - Кого же?

     - Дракона.

     Я кивнул:

     -  Я думал об  этом. Но  что-то во мне,  - я  пощелкал пальцами,  -  не

мирится...

     -  Что,  -  усмехнулся  человек  со   стеком,  -  отвратительная  лысая

рептилия-людоед, только что гигантская? А много ли мы ее лучше?

     - Признание того, что мы не лучше  рептилии,  - может  быть причина для

того, чтобы  презирать  нас, но  вовсе  не  причина для  того, чтобы уважать

рептилию.

     Человек со стеком  махнул  рукой в такт  моим  последним словам,  точно

отсекая или подчеркивая их, и сказал:

     -  И все-таки врага следует уважать. Смертельного врага следует уважать

тем более. Врага, который определяет вашу жизнь, - тем более, тем более, тем

более...

     - Не знаю, - мне  нравилось говорить, я давно  не разговаривал с такими

людьми, - мне кажется, вы - усложняете... Все - проще. Раздавить гадину  - и

вся недолга.

     - Ее тыщи лет, а то и больше раздавить не могут.

     - Да мало  ли чего не могли тыщи  лет! Вон даже девушек искусственных -

не  отличишь  от настоящих  -  научились  изготовлять  на съеденье  жабе,  а

раздавить жабу за эти же тыщи лет не сподобились.

     Я вспомнил Мэлори и говорил быстро, горячась, захлебываясь.

     Человек со стеком поглядел на меня и спросил:

     - Вы что же, уже были на киносеансе?

     - Нет, - ответил я, - не был. А почему вы...

     Мимо  шли люди,  и я поразился  тому,  что  в  подземелье, оказывается,

немало людей и тому,  что среди этого немалого количества людей много женщин

и мало мужчин. Ну да, ведь мужчины  не шастали по  магазинам  на центральных

улицах подземки  - они шуровали по боковым пещеркам,  работали в  "столовых"

или тренировались в лагерях "отпетых".

     - Показалось, - усмехнулся человек  со  стеком, - очень уж вы горячо  о

девушках-Андромедах  говорили...  Вы  вот  на  жабу жалуетесь -  вы на людей

поглядите,  много ли  лучше?  Или вы, как  Джорджи  со-товарищи,  полагаете:

убьете жабу - и наступит мир и во человецах благоволение?

     - А кто такой Джорджи?

     Начальник школ удивленно вскинул брови:

     - А... вы  ведь  гимназию не кончили?  Так, так. Ага.  Ну, конечно. А в

карантине только анатомия. Раньше и история была, потом решили подсократить.

На  кой  "отпетому" история? Он сам -  история.  Вчера -  родился, завтра  -

помрет. Если  в казармах будет хороший  воспитатель, может, и  расскажет про

Джорджи...

     Витрины  магазинов,  ларьки кончились,  справа и слева тянулись  глухие

стены  с   проложенными   вдоль  них  пыльными  проводами.  На  самом  верху

поблескивали, освещали нам путь плоские прямоугольные глаза дракона.

     Теперь ничто не могло помешать назвать этот туннель туннелем. Безлюдным

туннелем, суживающимся в одну точку. Наши шаги были гулки.

     Нас обогнал троллейбус, и, глядя ему вслед, я понял, до чего же я устал

и до чего же хочу спать. Спаать.

     Начальник школ помахивал стеком.

     -  Ладно,  так  и  быть.  Расскажу я  тебе про  Джорджи,  Джекки,  хотя

рассказывать-то особенно нечего. Ну, жил да был парень-парнишка в седой, как

говорится, древности, в те баснословные времена, когда старичок прихворнул и

перестал ширять  по поднебесью, заполз в норку и стал  хулиганить из  норки.

Джорджи в пасть к старику не полез. Он стал формировать отряды, стал обучать

их  в  пещерах...Он  руководил  истреблением  царевен,  борцов, прыгунов  на

поверхности, он их загонял в норы...

     - Так он, - догадался я, - создатель "отпетых"?

     - Ну да... В общем, да. Он упорядочил отношения со стариком. Старик при

нем  перестал хавать  все подряд,  а  согласился  на мертвечину  регулярно и

красивую женщину по большим праздникам.

     - Джорджи, - спросил я, - хотел убить дракона?

     - Дда, - человек со стеком почесал в затылке, - пожалуй, да. Поначалу -

точно хотел. Потом, я сужу по сохранившимся документам, отношения с драконом

у него  усложнились.  Скорее уж он... -  человек со  стеком снова  почесал в

затылке и замолчал.

     - Хотел найти общий язык с драконом? - подсказал я.

     -  Да.  Это  ближе.  То  есть  мысль  об  уничтожении  не  исчезла,  но

присутствовала рядом с мыслью о необходимости найти общий язык.

     - С тем, кого хочешь уничтожить?

     - Ну да, -  кивнул человек со стеком, -  хочешь уничтожить, но  пока не

можешь  это  сделать, приходится  жить,  сосуществовать, подыскивать  разные

средства для сосуществования и для уничтожения. А там глядишь... - начальник

школ рассмеялся, - и уничтожать не придется. Стерпится, слюбится...

     Глухие  стены  туннеля,  изредка  - двери.  Меня  удивляло разнообразие

дверей в подземелье - от плоских железных, наглухо законопачивающих вход, до

изукрашенных резьбой и  финтифлюшками, от дверей, похожих на двери сейфа, до

дверей, похожих на двери шкафа - все было в подземелье.

     - Джорджи  был худой? -  решил я проверить свое впечатление  методом от

противного.

     - Да нет, - покачал головой человек со стеком,  -  судя  по гравюрам  и

картинам  - ни худой, ни толстый. Такой, -  человек со стеком чуть  прищурил

глаз, подбирая слова, -  типичный чиновничек  без особых примет. Его одежда,

костюм,  сюртучок, то  да се, галстучек  и аккуратненькие штиблеты, даже  на

портретах поблескивающие, больше говорят о нем, чем его внешность, - человек

со  стеком  говорил  медленно,  раздумчиво,   словно  описывал   преступника

въедливому сыщику, - бороды  нет,  усов нет, аккуратная  стрижечка...Только,

ну, скорее уж для  солидности, чем  в самом деле, пузан. Ни толст, ни тонок,

ни  красавец, ни  урод. Серединка  на половинку, чистенький,  прилизанный...

Вроде бы нравился женщинам.

     - Он стал первым координатором?

     -  Ннет... Хотя  то,  что он делал, можно назвать  некоторым прообразом

координации на  нашей  планете. Он  сделал  попытку  перекрыть  Юго-западное

побережье и вычистить море от гниющих русалок. Кстати, он подсовывал дракону

и живых распухших русалок, и гниющие останки.

     - Подкармливал чем мог, - тихо сказал я.

     Человек со стеком услышал и улыбнулся.

     -  Да.  Но вышло  себе  дороже. Старина  бесился после такой  кормежки,

уничтожал города и веси...

     - Джорджи, - меня начинал интересовать этот человек, - стал "вонючим"?

     - Ни в  коем случае, - махнул на  меня рукой человек со стеком, - чтобы

Джорджи полез в пещеру? в  Нору? У него и  домик стоял на взгорке, пригорке,

обдуваемый ветерком. Джорджи начал загонять в  пещеры других. Это он основал

первые "столовые".

     - Они сохранились? - спросил я.

     - Ну что  вы! - махнул стеком начальник  школ. - Какое там сохранились!

Они же были неподалеку от драконьей пасти.  Там смертность была -  уух... Из

тех "столовых" не возвращались.

     - Скажите, - мимо нас прокатил  троллейбус, теперь уже в другую сторону

- а дракон перестал летать до Джорджи, а не после?

     В  этот  момент вспыхнул  ярко-белым  ослепительным светом глаз дракона

так, что стало больно смотреть.

     -  Не то "досвиданькается", -  улыбнулся  человек со стеком,  -  не  то

возмущается, не то соглашается, не то предупреждает...

     Я  поднял голову. Плоские экраноподобные глаза дракона более не глядели

на   нас,   распластанные   на   потолке;   на   голых   шнурках   болтались

электролампочки, одна за другой в даль туннеля-коридора. Начинались  казармы

и карантины "отпетых".

     - Вообще, - сказал  человек со стеком, - вопрос ваш верен и выдает (как

пишут  в старинных  книгах)  ум дельный  и  основательный. В общем,  принято

считать, что  дракон  перестал  летать  еще  до  Джорджи,  но есть некоторые

основания полагать, что полеты прекратились при Джорджи...

     - Мертвечиной обкормил, - пробормотал я.

     - Да, не  исключено... Отяжелел... Некоторые историки впрямую увязывают

прекращение полетов старика с переходом его на несвежую пищу. Зато теперь он

сделался разборчив в свежих продуктах. Только личный выбор. Только. Пару раз

Джорджи  подсовывал  ему  дурочек,  проституток... - такое начиналось! Такие

землетрясения и вулканы...

     - Ага, - сообразил я, - значит, Джорджи - основатель орфеанумов?

     -  Да.  Это вы угадали  верно.  Орфеанумы из сирот и брошенных  девочек

основывал он. Он  же пытался что-то  делать в...  ну, мастерских,  отдаленно

напоминающих наши лаборатории. Историки называют Джорджи первым историческим

деятелем планеты, до  Джорджи были все же баснословные  времена  с  летающим

драконом и шастающей  по земле  нечистью. До Джорджи и русалки  заплывали не

только  на  юго-запад,  и  царевны  могли прискакать  в  города,  и  прыгуны

резвиться на полях...

     - Великий человек, - сказал я иронически.

     И человек со стеком заметил эту иронию.

     - Сложный человек, - сказал он, - кто-то называет его великим, а кто-то

добавляет: мистификатор, жулик. Джорджи уничтожил все хроники дракона.

     Я остановился:

     - Для чего?

     -  Уу,  - человек со  стеком остановился тоже, -  неизвестно. И  причин

может  быть названо сколько угодно.  Может быть, Джорджи хотел  подчеркнуть,

что  теперь  начинается новая  эпоха, то, что  было  до  этой эры,  -  мрак,

баснословие, мифы  и бесписьменность, кромешный сказочный  ужас с драконом в

небе, жабами размером в лошадь  на улицах и  площадях городов,  русалками  в

городских реках,  -  а  ныне начинается нормальная, обычная жизнь... Если не

будешь безобразить или если сам не захочешь, ни  за что не узнаешь, что есть

такие  -  драконы,  царевны,  русалки...  Не  нарывайся  - и  никто  тебя  в

подземелье не впихнет...

     - Может быть, - предположил я, - и до Джорджи было то же самое?

     - Пойдемте, пойдемте,  -  позвал  меня начальник школ. - Знаете,  такие

предположения тоже высказывались.

     Мы  пошли далее.  Туннель становился  шире. Я  узнавал "родные"  места.

Здесь стояли шведские стенки, валялись маты.  На одном из матов лежал, мирно

посапывая, "борец". Я вспомнил Стаса и отвернулся.

     - Мне кажется, - сказал я, - этот ваш Джорджи был большим мерзавцем.

     - Во-первых, -  усмехнулся человек со стеком, - почему  "ваш"? Он такой

же "ваш", как и "наш"... Во-вторых, прямо и мерзавец!

     - Конечно,  мерзавец,  - твердо сказал я,  - он умер в своей постели, а

других посылал на смерть...

     - Да, - посерьезнел начальник школ, -  серьезный упрек, если бы Джорджи

действительно умер в своей постели...

     - Но вы же сказали, - удивился  я,  - что он в подземелье  не совался и

"вонючим" не стал?

     - Не  стал,  -  кивнул человек со стеком, -  это точно. Просто-запросто

совершенно неизвестно, что с ним в конце концов стало. Куда он делся?

     - Как сквозь землю провалился, - усмехнулся я.

     - Именно.

     Мы подходили к троллейбусной остановке напротив нашей казармы.

     Еще издали я  заметил стоящего у остановки  сержанта. Рядом с  ним была

пожилая полная женщина.

     Мы подошли поближе, и я увидел две набитые  доверху сумки, стоящие у ее

ног. Пожилая женщина и сержант смотрели друг на друга и не заметили нас.

     - Сержант! -  окликнул Джонни начальник школ, - здравия желаю! Впрочем,

не буду вам мешать.

     Сержант  обернулся,  увидел  начальника  школ,  покраснел  и  взял  под

козырек.

     - Вольно, - махнул стеком начальник школ.

     - Виноват, - забормотал сержант, - виноват, коллега начальник школ. Вот

- мама приехала. Вот...

     - А? - человек со стеком повернулся  к пожилой  женщине. - Так это ваша

матушка? Скажите пожалуйста. Так вам  поди и увольнительную нужно? - человек

со стеком галантно  поцеловал  руку у  пожилой женщины. - У вас -  чудесный,

чудесный  сын.  Вы  знаете, из лучших  наших  сержантов. Прекрасно чувствует

воспитанников, солдат...

     Сержант переминался с ноги на ногу. Мама сержанта смущенно улыбалась.

     Кто-то словно толкнул меня в бок, и я брякнул:

     - Коллега сержант, воспитанник Тарас превратился в краба.

     - Ой, - воскликнула мама сержанта и прикрыла рот руками.

     Я увидел, как на лбу у сержанта выступил пот.

     Человек со стеком искоса посмотрел на меня и укоризненно заметил:

     - Воспитанник Джек, это формулируется  несколько иначе,  не  так

ли, коллега Джон?

     - Так точно,  - хриплым голосом доложился сержант,  - воспитанник Тарас

перешел на работу тренажером в  особо опасном ярусе. Встречи и собеседования

нежелательны.

     - О, - одобрительно кивнул  я, - стандартная, не лишенная романтической

мужественности и канцелярской монументальности формулировка.

     - Как это... крабом? - выговорила мама сержанта. - Что это... крабом?

     - Позвольте, - изящно  беря ее за  локоток, сказал начальник школ, -  я

вам постараюсь объяснить, но для начала вопрос, небольшой вопросец: что  для

вас милее, любезнее, важнее - душа или тело?

     - Душа! - не подумав, бухнула мама сержанта.

     Сержант закусил нижнюю губу.

     Я довольно громко сказал:

     - Коллега сержант, разрешите пройти в карантин? Коллега начальник школ,

разрешите заметить:  ваш вопрос некорректен. Если отвлечься от этики, даже с

логической стороны он  требует уточнений...  Например, что называть душой, а

что телом? Можно ли речь считать душой? Можно ли физический образ  человека,

появляющийся в вашем сознании, в поле вашего зрения, считать телом?

     Сержант крякнул от удивления.

     Начальник школ усмехнулся.

     Мама сержанта неуверенно спросила у сына:

     - Что-то он глупость какую-то смолол, Джончик?

     - Вовсе  не  глупость, - ответил за  Джона  человек  со  стеком, - и вы

сейчас убедитесь, что это вовсе не глупость. Если вам важна душа, а не тело,

жалкое вместилище души, то значит, вам все равно будет, кто стоит перед вами

- красивый стройный парень или гигантский полупрозрачный краб...

     ________________________________________________________________

     В карантине никого не было.

     Светили лампочки и стоял дневальный у тумбочки.

     - Смирно! - крикнул Диего и улыбнулся. Он сегодня был дневальным.

     - Вольно! - ответил я. - Отдыхай... Где все?

     Диего уселся на тумбочку и объяснил ситуацию.

     - К сержанту маманя приехала, он раздал всем хлыстики, старшим поставил

Саньку и отправил к царевнам. А ты как? Тарас где?

     - Попрощайся с Тарасом, - сказал я, - Тарас теперь клешнями щелкает.

     - Что, - подивился Диего, - правда, что ли?

     - Правда, правда.

     - Елки-палки, - Диего покачал головой, - я думал, врут.

     Я подошел к своей кровати, стал раздеваться.

     - Сержант, - сказал я, - мне по дороге встретился и просил передать: не

будить Джекки Никольса ни под каким видом...

     - Джекки, - Диего покачал головой, - так Тарас - точно?

     - Точно, точно, - я зевнул и стал укладываться.

     - Тут  такое дело, - объяснил  Диего, - Куродо две пайки принес: твою и

Тарасову...

     - Мою тоже съешь, - я положил голову на подушку, - за мое здоровье...

     Диего открыл мою тумбочку, достал оттуда  здоровенный шмат белого хлеба

с твердым круглым куском желтого масла и двумя кусками сахара.

     -  Не, -  сказал Диего,  - я Тарасову  съем,  а  твою  не буду. Неловко

как-то...

     Я открыл глаза, сел в постели.

     - Ну, ладно, давай, если ты такой... интеллигент.

     Хлеб  был мягк  и  пахуч.  Я  не  стал  раздавливать  кругляшок  масла.

Проглотил так. Грыз сахар и заедал его хлебом.

     - Мы уж думали -  все... Ни  Тараса, ни  тебя... А на вечерней  поверке

сержант нам объявил, мол, возвращаетесь.

     - Порадовал, - усмехнулся я, - сука. Боялся рапорта.

     - Да  никто  бы не  стал  писать, - махнул рукой Диего,  - у нас  таких

головастых, как ты, нету...

     - Ничего, - я доел свою пайку, - теперь появились. Такой рапорт закачу.

Будет помнить.

     Я бухнулся на подушку и тотчас провалился в сон.

     ____________________________________________________ ____________

     Я  написал  рапорт  и  отправил  его  через Наталью Алексеевну  в  штаб

"отпетых".

     Наталья Алексеевна оставила меня после урока и  попыталась отсоветовать

мне "закладывать" сержанта.

     - Он же  тебя схавает, а то, что останется, в такой гарнизон  выплюнет.

..

     - Схавает, - согласился я, - уже хавает.

     Мы сидели в классе, где по стенам были развешаны плакаты,  изображающие

прыгунов, царевен, борцов  со  вскрытыми телами. Безобразные  чудища напоказ

выставляли безобразное  сплетение своих внутренностей.  Кроме того, в классе

стояли  чучела   тех  же  рептилий.  Скалящиеся,  вываливающие  свои  языки,

готовящиеся к прыжку, напрягшие свои мускулы - казалось, они застыли лишь на

миг, замерли, чтобы наброситься друг на друга? На нас с Натальей?

     - Так что же ты? - спросила учительница.

     - Ничего. Я как вспомню Тараса...

     -  А  что  -  Тарас?  -  Наталья  Алексеевна  пожала  плечами. -  Денек

порасстраивался и  знаешь  как  прижился?  У!  Жрет  за  двоих, скандалит за

пятерых, работает за... - Наталья Алексеевна улыбнулась, - одного.

     - А где он работает? - с некоторым усилием спросил я.

     - Прыгунов тренирует...  Ничего...  Сносно.  Цапает их  как  надо. Учит

реактивности.

     - А вы говорите, работает за одного, - усмехнулся я.

     -  Сначала работал за двоих, а теперь разленился, -  Наталья Алексеевна

зевнула,  -  если  так   дальше  дело  пойдет,  отправлю  в  лабораторию  на

недельку-другую. Как  у него полклешни  отщипнут проверять на  регенерацию -

узнает,  как  лениться. Давай сюда свой рапорт. А на меня рапорт написать не

хочешь?

     - На вас - нет, - просто ответил я.

     _____________ ___________________________________________________

     А потом  нас повезли смотреть  фильм. Мы ехали  в грузовике. Кроме нас,

везли ребят и из других карантинов.

     Я сидел  рядом с Куродо, глядел  на скользящий  над нами серый  высокий

потолок подземелья, равномерно поделенный  не слепящими,  мягкими  фонарями.

Фонари напоминали гигантские груши. Они были  ввинчены  в потолок и набухали

светом.

     Машина затормозила. Из кабины выглянул сержант.

     Он стоял на подножке, полуоткрыв дверь, и заглядывал в кузов.

     - Так, - сказал он с  непонятной веселостью, - стало быть,  в последний

раз вас  вижу, воспитаннички, - он притворно всхлипнул, - сколько вас у меня

было, - он покачал головой, - а сколько будет! Ну, - сержант вздохнул, - что

было , то  было  - не  поминайте лихом  - Джона  Сидорчука...  Хороший я был

сержант?

     - Хороший, хороший, - загалдели в кузове.

     Я молчал и глядел назад, на другие останавливающиеся машины.

     - А, - радостно сказал сержант, - значит, мало я вас, скотов, гонял...

     В кузове стало тихо.

     Я  увидел,  как   изумленно   вытянулось  лицо  у  Орландо  и  невольно

рассмеялся.

     Следом за мной прыснул Куродо.

     Потом  загоготали  Санек,  Орландо,  Диего...  Скоро хохотал  весь  наш

карантин.

     Сержант тоже захихикал странным щекотным смехом. Потом забрался обратно

в кабину. Хлопнул дверцей.

     Машины стояли. Впереди и сзади стояли машины.

     - Чего стоим? - поинтересовался Диего.

     - А  ты,  - сказал Санек, - у Джонни  спроси: видишь,  он в настроении.

Шутит даже.

     - И чего, - Диего поправил ремень, - ты что думаешь - не спрошу? Да мне

теперь на него... Я теперь  все - "отпетый"! Фильм погляжу - и в гарнизон! Я

теперь  таких, как  Джончик,  -  на члену вертел,  на челне катал  и в гробу

видал...

     - Вали, вали, - посмеялся Орландо, - герой голубого экрана.

     - Орландо,  - сказал Куродо. - ну че  ты его подначиваешь? Он же  такой

дурак - пойдет и спросит...

     Диего поднялся, прошел до кабины, небрежно, легко  -  действительно. ни

дать ни взять - киногерой.

     Я хотел было остановить его, но потом подумал: "А ну его... а ну их..."

     Диего забарабанил в крышу кабины.

     Из окна высунулся изумленный сержант.

     - В чем дело? - спросил он.

     - Шеф, - развязно спросил Диего, - почему стоим?

     Сержант, выпучив глаза, смотрел на Диего.

     - Я спрашиваю,  - повторил Диего, выдержав сержантский взгляд, - почему

стоим, шеф?

     - Коллега Диего, - вежливо спросил сержант, - вы плохо спали?

     - Нет, - не осознав надвигающейся угрозы, ответил Диего.

     - У вас - повышенная температура?

     - Да нет, - Диего несколько струхнул и сдал назад.

     - Давление? Гипо- или гипертония? Сердце не пошаливает?

     - Нет, - смутившись окончательно, отвечал Диего, - все нормально,  я  -

здоров.

     -  Здоровы? -  засомневался  сержант.  - И  желудок?  Желудок? Аппетит?

Нормальный? Изжога? Металлический привкус во рту?

     - Нету, нету у меня ничего такого, - Диего в ужасе хлопал глазами.

     - И с головой все в порядке?

     В кузове засмеялись.

     - Галлюцинации? Видения? Вещие сны? Голоса?

     - Да нет, - на лбу у Диего выступили капельки пота, - никаких видений.

     - Значит, - сержант печально оглядел Диего с головы до ног, - вы просто

оборзели?

     - Нет, - брякнул Диего.

     - Ну как  же нет, когда  да? -  развел руками сержант. -  Налицо  явные

признаки борзоты и оборзения, но это - излечимо. Это - лечится.

     Диего стоял красный как рак.

     - Вы, юноша, были у меня под вопросом, в какой вас гарнизон отправлять.

Теперь вопрос решен - пойдете в северный городок, вместе с Джекки.

     Сержант исчез в кабине.

     Диего, расстроенный, уселся  обратно на свое место. Воспитанники дружно

реготали. Грузовик дернулся, поехал.

     - О, - крикнул Санек, - гляди, ребята, шеф сказал - и мы поехали!

     - Распорядился! - сквозь смех сказал Орландо.

     Диего, насупившись, молчал, а потом бросил через весь кузов мне:

     - Это все ты, пидор, виноват!

     Я уже  привык к несправедливости в подземелье и, наверное, промолчал бы

и на  этот  раз, но  оскорбление  "пидор" для  подземельных  было  не просто

оскорблением, поэтому я быстро поднялся  со скамьи и, прежде чем Диего успел

заслониться, дважды съездил ему по физиономии.

     Диего было рванулся, но его удержал Орландо.

     - Тихо, потом разберетесь. Будет время. В один гарнизон идете.

     -  Молодец,  -  одобрил  Санек. -  правильно,  что за наглость, что  за

оборзение?

     -  А он  решил, - подал голос Порфирий, что раз сержант его испугался и

послушался, то он может всех посылать.

     Диего сопел и ненавидяще глядел на меня.

     Мне сделалось не по себе. Куродо посылали  в южный, а мне было бы лучше

одному, чем с этаким... однокорытником.

     ...Мы услышали нарастающий гул.

     Туннель постепенно  расширялся и становился похож на  площадь, накрытую

потолком.

     Площадь  белую-белую,   освещенную  неистовыми,   яркими   театральными

софитами.

     Грузовики притормаживали, останавливались. Я осматривался.

     - Куродо, - спросил я, - это же развод?

     - Неа, - сказал Куродо, - непохоже.

     - Джекки, - Порфирий выскочил из грузовика, отворил дверцу и подал руку

выходящему из машины сержанту, - это точно не развод. Другая площадь.

     Сержант встряхнулся, оглядел нас и приказал:

     - Ну, орлы... Давай на землю.

     Мы спрыгивали с грузовика.

     Диего  постарался  поставить  мне  подножку, и я  едва  не  расшибся  о

бетонный пол.

     Рядом с нами строились, вытягивались в длинную цепь другие карантины.

     Подземная площадь была широка. Прямо перед нами тянулась белая стена со

множеством дверей.

     Из одной двери вышел  человек со стеком и несколько "отпетых".  Один из

них нес микрофон на блестящей железной стойке, другой - провод.

     Микрофон установили  в центре площади. "Отпетый" пощелкал по микрофону;

над площадью раздалось сухое пощелкиванье и легкий гуд.  "Отпетый" подкрутил

что-то и сказал:

     - Раз, раз...раз...

     Отошел в сторону и показал этак рукой начальнику  школ, дескать, все  в

порядке...

     Начальник школ кивнул и подошел к микрофону.

     - Это что, - тихо спросил Куродо, - концерт? Петь будет, да?

     Санек пихнул его, и Куродо замолчал.

     Сержант чуть скосил глаза и укоризненно покачал головой.

     К  моему удивлению,  человек  со  стеком  действительно  запел.  Он пел

горлом, широко раскрыв рот.

     В белый потолок потоком лились клокочущие взрывающиеся звонкие звуки.

     - Галория, галория и гоп... - и снова: - Галория, галория...

     Воспитанники стояли навытяжку, сержанты тоже.

     - Ну вот, - зашептал Куродо, - я же говорил - концерт...

     - Это - начальник школ, - так же тихо объяснил я ему.

     - Воспитанники, -  спокойно сказал начальник школ, прервав пение,  - вы

слышали эту  песню?  У  нее  нет  смысла, но звуки ее  чисты.  Ваша  душа, -

начальник школ покашлял, прочищая горло, -  ваши  души,  -  поправился он, -

должны быть  чисты,  как  эти звуки, они должны так же  опасно переливаться,

стремиться вверх, ввысь! - начальник школ стеком указал на потолок, - но они

должны быть  наполнены  высоким  смыслом, отяжелены,  утяжелены  благородной

целью. Вы - убийцы, - человек  со стеком сделал паузу, выждал и продолжил: -

мы - убийцы. Нас учат убивать,  и мы учим убивать. Так  будем  же тем

более, тем паче чисты  и нравственны, безукоризненны и честны, раз мы знаем,

для какого  дела нас готовят и  мы  готовим...  В  кинозале рассаживаться по

номерам  карантинов, - человек  со стеком  повернулся  и  громко  сказал:  -

Отпирайте двери.

     Вся компания повернулась и  пошла к белой многодверной стене. начальник

школ и его свита остановились перед одной дверью. Она медленно отворилась, я

увидел мельком ложу, словно в театре, бархатные кресла и все такое прочее.

     Человек   со   стеком  вошел  первым,  следом   за  ним  другие.  Дверь

захлопнулась.

     И только после этого отворились двери для нас.

     Двери открывались куда-то в белую  сияющую  пустоту. И мне стало как-то

не по себе...

     "В яму нас впихивать собрались, что ли?"- подумал я.

     Мы шли через площадь к открытым для нас дверям молча.

     Нам было не по себе от этих нечеловеческих бессмысленных песнопений, от

этих фальшивых увещеваний. И почему-то сразу же нам вспомнилась, какая толща

земли над нами, и мы физически ощутили всю эту нависшую глыбину  планеты над

нашими головами.

     Мы входили в  кинозал. Он был утоплен, наподобие цирка. Экран находился

глубоко  внизу,  кресла располагались амфитеатром. Сержанты  останавливались

каждый у своего сектора и подзывали карантинных.

     Кресла  были  ярко-алые.  Они вопили своей  алостью  среди  белых стен.

Воспитанники  двигались молча, почти  не разговаривая.  Было  слышно  только

шарканье ног.

     Мы рассаживались.

     Сержант  оказался  рядом со  мной. Он  поглядел назад, прищурившись, и,

вздохнув, сказал:

     - Ну, кажется, все уселись...

     И только он это сказал,  как  разом воспитанники и  сержанты загалдели,

зашумели,  точно   все  вместе,  не   сговариваясь.  решили:  чего   уж  так

волноваться? Кинозал и кинозал, только что очень большой.

     Я посмотрел наверх - туда, где быть должна была, по моим расчетам, ложа

начальника школ.

     Ложа была  обита  красным бархатом и казалась совсем неуместной в этом,

без  каких-либо  украшений,  конструктивистском белом  кинозале, заполненном

серой солдатней.

     Я смотрел на начальника школ. Он сидел, глубоко откинувшись  в  кресле;

руки  у него были заведены за голову, пальцы, по всей видимости, сцеплены  в

замок. Стек, зажатый в руке, торчал немного вбок и  вверх, словно тонкий рог

или прочная антенна.

     Свита начальника школ сидела не так вальяжно.

     Свет погас. Экран зажил, зашевелился. И сразу сделалось тихо.

     На нас смотрел дракон.

     Он был лыс. Его голова занимала все пространство экрана.

     Голова жевала, медленно, старательно, вдумчиво.

     Сначала кое-где вспыхнул  надменной искрой хохоток, потом притух, стало

видно, кого  (или  что?) и как жевала и жует,  жует вот сейчас,  в эту самую

минуту голова.

     Дракон лопал непрерывно  двигающуюся, мертвую, замороженную,  замершую,

замерзшую груду человеческих тел.

     И  от  понимания  того,  что  и  тебе, пусть  ничего  не  чувствующему,

предстоит  быть  сжеванным  гигантской  гологоловой  рептилией, делалось  не

просто жутко...

     Голова  глядела  на  всех  нас  равнодушно,  отстраненно. Меня поразили

длинные, девичьи какие-то ресницы дракона. Он  не часто  моргал. Но движение

его век было подобно издевательскому землетрясению.

     Я привстал, потому что увидел Мэлори.

     - Сядь,  - сержант потянул меня за рукав, - сядь...  ты задним  мешаешь

смотреть.

     Я отшиб его руку, но уселся, постарался успокоиться.

     - Андромеда, - тихо сказал сержант. - видал, какая краля? Королева! Да?

     Дракон перестал жевать и глядел на Мэлори.

     Мэлори шла навстречу этой жабье  пасти, этой ящериной  человекообразной

башке.

     Из  пасти   дракона  вышмыгнул,   выстрелил   напряженный  и   длинный,

мгновенный, словно полет, раздвоенный язык.

     Жало? Нет, он был слишком мускулист и огромен для жала.

     Тут уж поднялся с места не один я.

     Дракон  остановивишимимся,  широко  распахнутыми  глазами   смотрел  на

обвитую, пронзенную его  языком,  вопящую  от боли  Мэлори, уже  перестающую

быть, из женщины раздавливаемую в...

     Вопль какого-то воспитанника быстро захлебнулся.

     Дракон смотрел и на нас.

     Он нас мерил, раздевал своим взглядом. Он убивал на наших глазах, хотел

бы и убивал еще чаще, еще злее, еще отвратительнее.

     - Пейте кровь дракона! - грянуло сверху.

     Зажегся свет, потом распахнулись двери из кинозала на площадь.

     И  мы услышали шипение и шкворчание, словно на  площади перед кинозалом

жарилось сразу сорок тысяч яичниц.

     Мы выходили из дверей кинозала и замирали у стен, потому что на площади

шипели  и   шкворчали,   лаяли  и  постанывали,   извивались   и  скалились,

выстреливали  узкими  жалами  -  сорок?  больше?  меньше?  тысяч   драконов.

Маленьких. В наш рост. Бей - не хочу. Дави. Уничтожай. Рви.

     Вот  они  -  не  успевшие  вырасти  до  нужных кондиций, маааленькие...

крохотные, но дай им  волю, оставь им дыхание - и из каждого вылупится такой

же,  такой же, такой же,  какого мы  видели  только что, недавно,  на  белом

экране в глубине кинозала.

     Давиии!

     Как получилось? Как  вышло, что разом, не сговариваясь, не  оглядываясь

друг на друга, мы пошли от стен кинозала на гадов, гаденышей,  жаб, на змей,

у которых выросли лапы?

     Как получилось, что мы забыли о том,  что у нас  нет ни  огнеметов,  ни

хлыстов, забыли  все  то,  чему  нас учили,  все  те  удары, ожоги,  которые

получили сами в пещерах и коридорах, норах и туннелях?

     Как  вышло,  что мы забыли элементарную  брезгливость,  каковая  долго-

долго мешала нам нормально работать с самыми мудрыми и  расположенными к нам

тренажерами - с "борцами"?

     Как случилось, что ненависть и  чувство нашего единства - мы  - люди, а

они - нет, оказались сильнее благоразумия, брезгливости, осторожности?

     И как получилось, что, когда наши руки коснулись их горл, все то,  чему

нас  учили,  проснулось,  пробудилось в нас, протолокалось  сквозь  застящую

глаза  пелену   ненависти,   и   вело,  упасало  нас   от  ядовитой   слюны,

пронзительного жала, раздирающих кожу когтей?

     Их  было  много.  И  они  были  сильнее. И  мы  были  для  них столь же

отвратительны и столь же опасны, как и мы для них, но их ничему не учили. Их

кормили лучше, чем нас, и не воспитывали на тренажерах.

     Вот почему мы с  легкостью рвали их  тела, а они не могли дотянуться до

наших...

     Очень скоро я почувствовал странное отвращение, все равно как если бы я

оказался среди сонмища лягушек и давил бы их, как лягушки давят виноград.

     Я оглянулся и увидел Диего.

     Я едва успел  отскочить. Диего  кольнул небольшим  изогнутым ножиком  в

пустоту. Но в этой пустоте полагалось быть моему телу.

     - Диего, - я покачал головой, - так не годится. Честно, не годится.

     Я  не  успел сказать ничего более,  поскольку  надо  было  дернуться  в

сторону - на этот раз от удара когтистой лапы.

     Я шел в сторону,  вбок, старательно и уже не так отчаянно убивая, душа,

давя. Я помнил о маленьком остром ножике, вместо меня проколовшем пустоту, и

косил глазом, прикидывал, где может появиться Диего.

     - Куродо! - выкрикнул я.

     Куродо  был не похож на самого себя. Гимнастерку он разорвал -  или ему

разорвали. Руки были по локоть в черной слизи. Он скалился.

     - Я их зубами, зубами грызть буду! - орал Куродо.

     Молодняка   стало    поменьше,   зато   пол   сделался   осклизлым   от

полураздавленных растоптанных тел.

     - Куродо, - попросил я, - я не знаю,  почему, но  Диего решил проверить

мои почки - посторожи мою спину, а я поработаю за двоих.

     - Согласен, - крикнул Куродо.

     Все кончилось быстро. Очень быстро. Прожектора уже  не сияли так  ярко.

Тяжело дыша, мы стояли у  грузовика.  Перемазанные,  выпачканные в  смрадной

слизи, мы топтались сапогами в вытекшей, уничтоженной нами жизни.

     Кого-то тошнило.

     Сержанты стояли у машин. Покуривали.

     Я поискал глазами Диего.

     Он стоял, втянув голову в плечи, недалеко от меня.

     Я подошел к нему.

     - Отдай ножик, - попросил я.

     Диего молча протянул ножик.

     Я повернулся и подошел к сержантам.

     Джонни беседовал с двумя другими сержантами.

     - Коллега сержант, - сказал я, протягивая ему нож, - кажется, ваш?

     Джонни улыбнулся и, ни слова не говоря, взял нож.

 

 

Глава десятая. Северный городок

 

     Северный  городок помещался сразу за  переездом. Меня удивил шлагбаум и

пронесшийся в пересечении туннелей поезд.

     -  Товарняк, - сказал сопровождающий  нас "отпетый", -  к диким пещерам

попер. Там всякой гадости, нечисти...

     Диего,  привалившийся в углу грузовика,  молчал. После своих  неудач со

мной он как-то обмяк, расстроился.

     Да тут еще сержантово превращение...

     Честно говоря,  даже меня,  внутренне  готового  к подобному  развороту

событий, оно напугало.

     Даже не оно, а то, что за ним последовало.

     По проходу между кроватей в карантине бежал, хрипя  и скалясь, неумело,

истерично  порываясь  хоть кого-нибудь  зацепить,  цапнуть опасной когтистой

лапой, прыгун.

     Спина  его  была  содрана  до  крови,  он  вихлял всем телом,  стараясь

уберечься от ударов, сыпавшихся на него со всех сторон.

     Я смотрел  на радостно визжащих, выстроившихся в проходе воспитанников,

бивших чем ни  попадя  того,  кто  недавно  был их мучителем, властелином, а

нынче в жалком нечеловеческом образе удирал по проходу.

     - Братцы, - вопил Порфирий, -  я  его табуретом,  табуретом  по харе...

прыгнет, паскуда, кого-нибудь точно подомнет...

     Диего старательно лупил прыгуна, норовя попасть ему в зеленый лягушачий

живот ногой.

     -  Диего,  ублюдок,  -  заорал  Санек, возившийся с ключами у оружейной

комнаты,  -  я  с твоей мамой  знаком, что ты его споднизу  мочишь?  Сверху,

сверху мочи, чтобы не скакнул, к полу прижимай.

     Санек возился с ключами так долго оттого, наверное, что волновался.

     Руки у него тряслись от радостного возбуждения.

     -  Счас,  счас,  -  покрикивал  он, -  счас,  ребята, достану  огнемет,

шарахнем по  родимому,  выпустим кишки, операция без  наркоза -  она  словно

роза.

     Куродо протолкался из толпы, сел напротив меня на табурет.

     - Ты чего, Джекки?

     - Ничего, Куродо. Иди - бей.

     - Да надоело... Доволен?

     Я поглядел на тяжело дышащего, шмыгающего носом Куродо.

     - Чем?

     - Ну  как... - Куродо почесал в затылке, - как этот... Джонни над тобой

измывался.

     -  Надо  мной измывался  этот...  Джонни,  а не этот... прыгун, -  тихо

сказал я.

     -   Идиот!  -  гаркнул  Порфирий.  -  Куда  ты  в  оружейку  полез?  Ты

представляешь, что здесь будет, если ты огнеметом шарахнешь?  Тебя что ли не

учили? Псих... Мы же все изжаримся на костре из собственных кроватей.

     Я усмехнулся:

     - А Порфишка прав...

     Прыгун ворвался  в  туннель, уводящий прочь из  карантина, по  пути  он

успел садануть хвостом Саню поддых, и тот лег на пол, тихонько постанывая.

     Прыгун опрометью убегал по туннелю, исчезал из глаз, истаивал вдали...

     Ночью я решил: никгода больше не подавать рапортов. Никогда. Ну их...

     -  Джекки,  -  сказала  мне Наталья, -  тебя засунули в паршивую  дыру.

Северный  -  поганое  место,  там даже вылетов  раз-два  и  обчелся.  Там  -

"чистильщики" -  шугают  по  диким  пещерам,  кого-то  отлавливают,  кого-то

ничтожат, -  Наталья чуть улыбнулась, произнося старинное слово, - на другие

планеты   выпускают  только  для  того,   чтобы  совсем  в  подземельях   не

задохнулись... чтобы работы у других чистильщиков не  прибавилось. Там такие

монстры вылупляются - куда там твой Джонни или Тарасик...

     - Я больше не буду посылать рапорты, - сказал я.

     - Это  - верно, - одобрила Наталья, - это ты, Джекки, правильный  вывод

сделал  из  всего   происшедшего...   И   главное,  писать   рапорты   среди

"чистильщиков" все равно что гадить себе на голову... У них там - нравы...

     - Побьют?

     -  Ну... и это...  Главное - из  графиков вылетов  будут  вымарывать...

Сгниешь в подземелье. Ни  в  "псы" не вырвешься,  ни в сержанты. Уползешь на

четырех лапах, шипя и выстреливая жалом, в пещеру.

     - Понял, - сказал я, - понял.

     Наталья дотронулась до  моей руки, и  я удивился холоду и  твердости ее

пальцев.

     - Джекки, - она говорила грудным, странно-тихим голосом,  говорила так,

что мне казалось, будто она  целует меня  в губы, - Джекки,  мальчик  мой...

если  уж ты загремел сюда  по  дурости,  по мальчишеству, Джекки,  хочешь  я

сделаю так, чтобы тебя перевели в лабораторию?

     Я сжал пальцы Натальи.

     - Я хочу его убить. Хочу - убить.

     Наталья выдернула руку:

     - Хорошо, но только учти: без вылетов - к нашему - ни-ни...

     - Не пустят?

     - Сам не возьмет. Старик не любит "чистильщиков".

     - Понял, - сказал я, - учту...

     Шлагбаум медленно  поднялся. Полз вверх, подрагивая, поскрипывая, будто

и не в подземелье вовсе, а вверху, на шоссейке, пересекающей железнодорожное

полотно.

     - Да,  - сказал "отпетый",  он оказался на редкость разговорчив, - ну и

занесло вас, парни. Двоечники.

     Он непонятно  произнес "двоечники", не то утверждая, не то спрашивая, и

я почел за лучшее ответить:

     - Мы - не двоечники...

     -  Гы,  -  ухмыльнулся  "отпетый",  -  значит,  дебоширы,  прогульщики,

скандалисты.

     - Мы - не скандалисты, -  твердо сказал я, - у  нас просто не сложились

отношения с сержантом.

     - Бла рива. - удивился "отпетый", - а кто же вы, если у вас отношения с

сержантом не сложились? Скандалисты и есть...

     Я глядел на тронутые сыростью, облупленные стены подземелья и молчал.

     - Слышь, - спросил раззадоренный,  как видно не на шутку, "отпетый",  -

кто  же вы,  как не скандалситы? Ангелы, что ли? С сержантом  не поладили...

Рожей не вышли! Хы, - "отпетый" покачал  головой,  - чего вас  сюда выслали,

раз вы такие хорошие?

     - В характеристике и препроводительных документах, - с видимым усилием.

чтобы  "отпетому" стало ясно,  что  разговор  кончается,  сказал я,  -  дана

обоснованная мотивировка причин перевода в Северный городок.

     - Ббте... - "отпетый" разинул рот, - ты, парень, стихи, что ли, пишешь?

Или   в  писаря   навострился?   Ты  что  же,  думаешь,  что  я   буду  твою

препроводиловку читать? У меня времени нет,  чтобы фантастику почитать, а ты

мне поганую бумажку подсовываешь -  читай, мол,  там про меня написано...  Я

подтерся уже давно твоей характеристикой.

     - Очевидно, - вежливо сказал я,  - вы  наклали в штаны и подтерлись, не

снимая штанов...

     "Отпетый"  махнул  кулаком, и  я не  смог  отбить удар, поскольку Диего

схватил меня за руки.

     Вслед за тем "отпетый" ахнул по челюсти Диего.

     - Вы что? - изумился Диего, - хватаясь за скулу.

     -  Ничего,  -  буркнул  "отпетый",  -  нашелся союзничек. Помогать  мне

кинулся. В следующий раз вообще мозги вышибу.

     Оставшуюся часть пути ехали молча.

     Стены  туннеля  были испещрены  надписями и  незамысловатыми рисунками,

трактующими вечную тему борьбы и дружбы двух полов.

     Грузовик притормозил у огромных ворот в стене, обрубающей, оканчивающей

туннель.

     Ворота поехали в разные стороны, открывая вид на Северный городок.

     Перед нами был плац. На плацу стояли кадки с пальмами.

     Пальмы поливал из лейки какой-то "отпетый". Вместе с ним бродила кошка.

     У стены сидел на стульчике другой "отпетый" в расстегнутом кителе.

     Грузовик  въехал на  плац. "Отпетый"  тронул  некий  рычаг,  и  ворота,

скрипя, закрылись.

     "Отпетый"-драчун спрыгнул из кузова на бетонный пол.

     - Ден, - крикнул драчун поливальщику,  - сколько я  тебе говорил, чтобы

ты эту дрянь с собой не таскал?

     Ден, не поднимая головы, не прерывая своего занятия, спокойно ответил:

     - Валь, чего ты вяжешься? Сходи к полковнику -  с ним и  разбирайся. Он

Аграфену приволок.

     Кошка замурлыкала и принялась тереться о ногу Дена.

     - Его любили кошки,  женщины и дети, -  провозгласил сидящий у стены на

стуле "отпетый", - ибо  он был силен, жесток и тверд, как настоящий мужчина.

Валек, здорово! Наши все - в малахитовой. Монстров ловят...

     - Ловят, - буркнул недовольно Валек, - я знаю, как они ловят! Надрались

небось - и спят под сталактитами. Ты бы хоть застегнулся, Пауль.

     "Отпетый",  сидящий  на  стуле,  почесал  грудь,  зевнул  и  дружелюбно

спросил:

     - Валечка, тебя что - в звании повысили, пока ты за "младенцами" ездил?

Или стаж прибавился? нашивочки? Ты иди  и "младенцев" муштруй, а от "годков"

отлипни.

     Диего выглянул из кузова и робко спросил:

     - Разрешите выйти?

     - Выходи! - крикнул Пауль.

     - Сидеть! - прикрикнул Валя.

     Диего остался сидеть.

     -  Я  ни хрена не понял, - Пауль пристукнул кулаком по колену, - что за

орлов ты  привез?  Они что,  недавно  после  киносеанса?  Победа  над жутким

зверьем так вскружила им головы, что они не слушаются взрослых? Выходи!

     Диего дернулся.

     - Сидеть! - расхохотавшись, заорал Пауль.

     Диего застыл с задранной ногой на борту грузовика.

     По лицу его бродила глуповатая испуганная  улыбка,  он понимал, что над

ним смеются, и не хотел, чтобы его побили.

     Ден прекратил поливать, поставил лейку на край кадки, ухмыльнулся:

     - Во цирк. Ребята, сидите. Пока полковник не пришел, сидите спокойно.

     - Ты вот там поливаешь, - обозлился  Валя, - ну и поливай. Тебе  пальмы

доверили, ну и не суйся... Вылезай, - заорал он Диего.

     Диего спрыгнул на бетонный пол.  Я  остался сидеть. Сидел и смотрел  на

высоченный потолок, к которому были привинчены мощные лампочки.

     - Слушай, - обиделся Ден, - ты тово, - ты действительно умом хряснулся?

Ты чего - поливаешь, ну и поливай? Ты зачем так сказал? Ты нехорошо сказал.

     - А он забыл, - лениво напомнил  Пауль, - как  его первый год  в унитаз

головой макали и как он к полковнику стучать бегал.

     - Точно, - обрадованно воскликнул Ден, - было такое. Стукач. Сука...

     И Ден, удовлетворившись этим воспоминанием, продолжал полив.

     Валя покраснел.

     Пауль подошел к Диего.

     - Погоди,  погоди,  -  он потрогал скулу  Диего, -  это у тебя  что  за

вздутие...  Это  тебя  коллега  Валя так приласкал? А?  Воспитатель!  Тут  я

прибегнул к методу,  который в принципе отвергал, но  который  спасал меня в

невыносимых ситуациях. Коллега Валя дал тебе по морде?

     - Пауль, - начал Валя, несколько смутившись, - ты чего?

     -  Помолчите, коллега,  - поморщился  Пауль,  -  дайте  на второго орла

поглядеть, он что, прячется?

     Пауль встал на  колесо грузовика, заглянул в кузов. Он был  рыжеволос и

веснушчат.

     - О, - воскликнул он, -  здорово.  Интеллигентное лицо  - и фонарь  под

глазом. Я вижу, тут была массовая порка восставших крестьян.

     - Никак нет, - равнодушно ответил я, - грузовик  трясло, и мы несколько

раз ударились о борт.

     - Вот  хорошо, -  одобрительно  кивнул  Пауль,  - правильно воспитанный

молодой человек. Слово "аборт" знает.

     Он спрыгнул на бетонный пол, побил ладонь о ладонь.

     - Только, дорогие мои, - радостно продолжил он,  - дорогие мои новички,

новобранцы,  запомните  раз  и  навсегда!  Рукоприкладство  среди  "отпетых"

за-пре-ще-но! И строго преследуется! Устав есть устав.

     -  О,  лепит,  - восхитился  Ден,  - тебя в  "комнату  Джорджи"  вместо

"старшего друга" - от бы там заливал!

     Ден  потряс  лейкой.  Из  лейки  нехотя  выпало  несколько  капель. Ден

вздохнул и пошел вглубь площади.

     Кошка Аграфена легко, чуть пританцовывая, направилась за ним.

     - Эй, - крикнул Валя, - наглец! Тебя что - не касается? Вылезай на фиг.

     Я выпрыгнул из машины и не успел уклониться от подножки Вали.

     Я довольно сильно ударился о бетонный пол и поднялся нескоро, перемогая

боль.

     - Очень плохая реакция, - равнодушно сказал  Пауль,  - и совсем скверно

держит удары. В первой же пещере "стрелочник" выжжет "младенцу" глаз.

     И пальцем он ткнул в мое лицо.

     Палец Пауля остановился  в миллиметре  от радужной  оболочки глаза, и я

увидел  огромную  дубину,  застившую  весь  мир  справа,  готовую  выдавить,

выколоть, превратить в слизь...

     -  Ничего,  - одобрительно  сказал  Пауль  и убрал палец, - бледнеет  и

зеленеет,  но не дергается и не прудит в  штаны - тоже  достижение. Кто тебе

синяк поставил под глаз, воин?

     - Я уже ответил на ваш вопрос, Пауль, - вежливо сказал я, - и хотел бы,

чтобы и вы обращались ко мне на "вы". Меня зовут Джек Никольс.

     Пауль переглянулся с Валей.

     - Валя, - спросил Пауль, - на какой помойке ты его подобрал?

     Между тем  Ден  вернулся с  лейкой, наполненной водой. На сей раз кошка

сидела у него на плече и лизала ему ухо.

     Ден завершал полив.

     - Я же и говорю - ужасно наглый  народ. За двумя "младенцами"  -  целый

грузовик.

     -  Да, да, - закивал Пауль,  -  целый  грузовик и  одного идиота  - это

слишком. Пешком бы дошел по карте, азимуту и компасу.

     -  Пауль, - всерьез  обиделся Валя, - что ты  надо мной при "младенцах"

стебаешься? То насчет унитаза... Теперь "идиот" говоришь.

     - А че, -  крикнул Ден, аккуратно нагибая лейку, - не было че ли этого?

Пауль,  помнишь, как  он  орал: "Ой,  не  могу, ой,  не буду!" Веселые  были

ребята, - вздохнув, окончил Ден.

     - Да,  - согласился  Пауль, -  и где они теперь? Иных  уж  нет,  а  тех

долечат... Кого растерзали безжалостные  когти, кого  пронзили язвящие жала,

кого  растоптали  тяжелые слоновьи  лапы...  А кого... кого, - Пауль  поднял

руку,  словно  задумавшись, словно  припоминая  что-то,  и  будто  вспомнив,

сообразив,  легко вспрыгнул на подножку  грузовика и  крикнул в полуоткрытое

окно кабины: - Витек, покажись новичкам.

     Дверь кабины распахнулась.

     Кошка зашипела и вцепилась в Деново плечо.

     -  Аграшка, дура, - сморщился  Ден, поставил лейку и принялся отцеплять

кошкины когти, - ты что, "превращенцев" не видела?

     Я -то помнил по квартире  Натальи Алексеевны  подобных существ, а Диего

отчаянно закричал, что, по-моему, говорило только в его пользу.

     Перед   нами  стоял,   раздувая   отвратительное   мешковидное   горло,

длиннорылый печальноглазый монстр.

     - Дитя, - изумился Пауль,  -  что ко мне ты так  страстно  прильнул? Ты

что, "борцов" не видел?

     - Таких - нет, - ответил я за Диего.

     - Хорошо отвечает, - одобрил Пауль.

     Лапа  Вити  дернулась  конвульсивно  резко, я не успел  сообразить, что

происходит, а рептилия уже деловито и ловко мяла мое лицо.

     - Витек, Витек, - позвал Пауль, -  довольно ласк, довольно... Он понял.

Понял. Ну, что сказано! Кнут! - гаркнул Пауль. - Хлыст!

     Витек отдернул лапу,  точно ожегшись,  испуганно пискнув.  Я  подивился

тому, какой у него тоненький, тоненький жалобный писк.

     - Все, - сказал Пауль, - все! Массаж лица окончен. Марш в кабину.

     Витек  ловко  впрыгнул  в  кабину  на  водительское сидение и захлопнул

дверцу.

     Я украдкой потрогал саднящее лицо.

     -  Что,  малыш, -  усмехнулся  Пауль,  -  проверяешь,  не произошли  ли

необратимые изменения? Да нет, покуда не произошли... Смирно! - заорал вдруг

Пауль, застегиваясь.

     Мы вытянулись. Из кабины выскочил Витек и застыл рядом с нами.

     Пауль успел застегнуться до того, как попал в поле зрения полковника.

     Одна  кошка  нагло  мяучила   и   лизала   ухо  нервно  помаргивающего,

вытянувшегося Дена.

     У Витька нервно опадал и раздувался зоб.

     Диего стоял серовато-белый, как  нависший над нами потолок, и сглатывал

подступающую к горлу тошноту.

     Я обратил  внимание,  что его  кадык  дергался в  такт вздувающемуся  и

опадающему зобу рептилии.

     "Как мы на них похожи", - подумал я.

     Полковник,  заложив  руки за  спину,  шел  на  нас. Он  был  низенький,

толстенький. На нем был гражданский  штатский сюртук и  брюки  с  потертыми,

вытершимися от времени лампасами.

     - Бб-те, - сказал полковник, - вольно, вольно. Денушка, еб-те, прекрати

скотоложество,  пусти  Аграньку  погулять...  Ат...  царапается, царапается,

Грунечка, Грунечка,  кисонька,  кыс-кыс,  иди, иди  сюда... Ат... еб-те,  не

идет... Виктор  Петрович,  в кабинку,  в кабинку, неча  эстетику  портить...

Павлик,  не  выпячивай  грудь,  я  в окно  видел:  расселся  на  стуле, ноги

расставил,  расстегнулся,  декольте  с волосами  навыпуск, еб-те,  борода  и

бакенбарды,  плавно переходящие  в волосы  на груди...  Иди садись. Валентин

Аскерханович, привезли? - полковник подошел поближе к  кадкам, сунул палец в

землю, - еб-те,  Денушка, я те что сказал: полить, а ты что сделал? Ай-я-яй,

еб-те двадцать, ты же их  залил, за-лил. Ну, смотри, лужи вокруг кадок... А?

Что за болото развел. Ну, напецкал так напецкал.

     Ден стоял понурившись и шмыгал носом.

     - Коллега полковник, - начал он.

     - Бб-те, -  махнул рукой полковник, - ну тя к монстру  в бриллиантовой,

ну, гляди, какую сырость развел... Грунечка, Грунечка, кыса, кыса...

     Кошка зашипела, выгнула спину и попятилась за Денову ногу.

     - Вот, еб-те, дилемма... понимаешь, закавыка, загадка... Я Груню люблю,

а она меня нет, еб-те, шипит, а она меня, еб-те, кусает.

     -  Чем меньше женщину  мы любим, -  подал голос от  вахты Пауль,  - тем

легче нравимся мы ей. А кошка - женщина, коллега полковник.

     - Ббте, - изумился полковник,  - Павлик, ты че влез?  зачем? для  чего?

какая  твоя  цель?..  - полковник смерил  Пауля  взглядом.  -  Ну,  Валентин

Аскерханович, покажи новичков. У, какие, у, еб-те...

     Полковник похлопал меня по плечу...

     - Молодец, молодец, еб-те... Назовись, еб-те,.

     - Джек Никольс,  - выкрикнул я и как-то само собой у  меня вырвалось: -

Ббте.

     Пауль фыркнул.  Валя  разинул рот.  Диего  встал по  стойке смирно. Ден

выронил лейку.

     Потом  сделалось тихо,  и в  наступившей  тишине стало слышно  умильное

мурлыкание кошки Аграфены, трущейся о ногу Дена.

     - Ббте, - сказал наконец справившийся с волнением полковник, - да ты, я

гляжу, артист-пародист...  Для  артистов, еб-те,  у  нас  есть третья  рота.

Павлик  оттуда,  Валентин  Аскерханович...Ты что,  еб-те, думаешь,  ты  семь

русалок, еб-те, и уже можешь, еб-те, полковника, еб-те...

     Полковник всерьез  разволновался, он вынул из кармана большой клетчатый

платок и вытер шею и затылок.

     У меня тоже вспотели шея и затылок.

     Я сглотнул и выдавил:

     - Виноват, коллега полковник, обмолвился. Сорвалось.

     - Ббте, - полковник  сунул в карман клетчатый платок, - Виктор Петрович

тебе коллега, а не Гордей Гордеич... Нашел  себе коллегу... Виктор Петрович,

сиди, сиди, не скалься...

     И тут я заметил,  что рептилия высунулась из кабины и глядит  на меня с

живейшим, хищным каким-то интересом.

     - Брысь, сказал, еб-те, зубы  повыдергаю, брысь! - не то разозлился, не

то испугался полковник.

     Витек хлопнул дверцей машины.

     - Ббте, - поуспокоившись, сказал полковник, - ну а тебя как звать?

     - Диего Хальцедонов, - отрапортовал Диего.

     - Молодец, еб-те, - одобрил полковник, - умница, золотко...

     Диего старательно тянулся, ел глазами полковника.

     - Ббте, - вздохнул полковник, -  жалеешь, небось,  что к "чистильщикам"

попал?

     - Никак нет! - бодро гаркнул Диего. - Не жалею! Рад...

     - Ббте, - нахмурился полковник, - Бриллиантов, как тебя, Аметистов... -

полковник пощелкал пальцами, - этот Альфонсо Аметистов...

     - Дие... - робко начал Диего.

     - Я сказал:  Альфонсо Аметистов, - рявкнул полковник, - ебте, - добавил

он   поспокойнее,  -   я  не  чаю,   как  отсюда  выбраться,   этот...   мне

выкаблучивает... рад... ну, я покажу  тебе  рад, еб-те, я тебе покажу рад, -

он  погрозил  пальцем и, покачав  головой, громко приказал  Вале, - Валентин

Аскерханович, этого весельчака тоже в  третью роту... Прислали,  еб-те, один

артист-пародист,  другой  -  коверный,  еб-те, рот  до ушей, хоть  завязочки

пришей... Весь вечер на манеже... В третью их, в третью...

     - Лезь в машину, - коротко приказал Валя, - разрешите? - обратился он к

полковнику.

     - Давай, давай, -  полковник замахал руками,  - вези их, еб-те,  с глаз

долой - из сердца вон.

     Я плюхнулся на твердую скамью, рядом расположился Диего.

     Следом в кузов нырнул, хищно и ловко, Валя.

     Он не успел  постучать в крышу  кабины,  как в  кузов заглянул  сияющий

Пауль.

     - Ну, - Пауль был в восторге, - ну, пародист, Пиздей Пиздеич тебя верно

назвал. Не, парень, -  Пауль был вне себя от  переполняющих его чувств, - не

жить тебе с людьми, - и не дожидаясь моего вопроса "почему"?, сразу ответил:

- Уж больно талантлив. Пиздей Пиздеича аж в пот бросило...

     - Просто наглец, - сухо заметил Валентин Аскерханович.

     Пауль покачал головой:

     - Не, ты его не ругай, не  ругай, он  тебя еще  может  в пещере пополам

перекусить, а будешь себя с ним хорошо вести - и он тебе поможет.

     -  Кончай глумиться и стебаться, - рассердился Валя, - сойди  с колеса,

дай отсюда уехать.

     - Да  катитесь вы отсюда колбасой, - немного обиделся Пауль и  спрыгнул

вниз.

     Валентин Аскерханович постучал в крышу кабины, дескать, поехали.

     И мы покатили вдоль кадок с пальмами.

     Впрочем,  я  еще успел  услышать, как  Ден радостно  вопит,  размахивая

лейкой:

     - Ббте! Кликуха есть! Пародист будет "Ббте".

     -   Засветился,   -   с  удивившей   меня  печалью   выдохнул  Валентин

Аскерханович.

     - Как это, - сказал я, - полковник быстро и тихо ушел.

     -  Пиздей-то?  -  переспросил   Валя.  -  Да,  он   у  нас  мастак   по

уходам-приходам, херак - и нету его,  херак -  и тут он.  Бегунок, - и Валя,

усмехнувшись, добавил:- Ббте...бегунок.

     Дружелюбный  тон  Валентина  Аскерхановича  меня  нимало не  обрадовал,

скорее насторожил.  Но  Валя, казалось, в самом деле помягчел  к  нам  после

скандала с полковником.

     - Слышь, -  обратился  он  ко мне. - Ббте, пародист, это правда, что ты

семь русалок выловил?

     - Меня зовут Джек Никольс, - твердо сказал я.

     - Ббте, - покачал головой Валентин Аскерханович, - Пауль прав. Ты очень

борзой.  Тебе здесь  не  прожить.  Слышь,  Ббте? Ты  не в  карантине,  это в

карантине  можно было  даже сержанта  жизни обучать,  а в  Северном,  - Валя

шмыгнул носом, - я вот тоже гордый был, уставник был.

     - Я не гордый, - сказал я, - я просто - Джек Никольс.

     Грузовик миновал кадки с  пальмами, возле одной из которых сидела рыжая

собачонка с лихо торчащим одним ухом  и  горестно повисшим  другим,  так что

вместе  они  напоминали  знаки  восклицательный  и  вопросительный  в  конце

гневного восклицания  - и  понесся  вдоль стены с множеством разнокалиберных

дверей.

     Потолок здесь был так высок, что не диво было  увидеть под ним птиц и в

какое-то мгновенье забыть, что ты в подземелье.

     Птицы, и в самом деле, метались вверху.

     Валентин Аскерханович проследил мой взгляд и кивнул:

     - Тут дыры неба - неподалеку.

     Пару раз  в  карантине я видел длиннющие,  уходящие вверх, суживающиеся

вверху сияющей иголкой, звездой туннели - "дыры неба".

     - Ну, - продолжил Валентин Аскерханович, - еще из пещер поналетели, там

такие летающие крокодилы  с бегемотами  водятся, - Валя  хмыкнул,  -  Пиздей

Пиздеич кадок  с пальмами наставил, вот  они и поналетели,  позасрали  здесь

все.

     - Он, я вижу, - осторожно спросил Диего, - у вас вообще живность любит?

     - Юннат, - скривился Валентин Аскерханович, - юный натуралист. У него в

штабе,  в кабинете, хомяк  живет и  попугай. Попугай дурной такой,  ни хрена

слов  не знает. Пиздей  Пиздеич его  учил-учил: и  "попка-дурак",  и "Антоша

хороший"  -  скорее  бы  хомяка выучил  разговаривать, тупой, блин,  попугай

оказался, как бревно...

     Грузовик остановился. Валентин Аскерханович заколотил в крышу кабины:

     - Дальше, дальше, Витек. Этих раздолбаев в к нам определили.

     Грузовик фыркнул и поехал.

     - Эт,  - Валя покачал  головой,  - совсем  Витек мышей у  нас не ловит.

Видел же, что Пиздей Пиздеич недоволен, а тормозит у  первой... Слышь, Ббте,

Ббте, оглох? Ты не обижайся, у нас у всех  кликухи. Вон даже Гордей Гордеича

Пиздей-Пиздеичем прозвали.

     - Валентин Аскерханович,  - вежливо  поинтересовался  я, -  у вас какая

кликуха: п...бол или мудозвон?

     На сей раз Диего не стал вмешиваться, и мне удалось отбить удар.

     - Блин, -  в бешенстве заговорил Валентин Аскерханович, -  блин, да  ты

еще и  драться  умеешь? Ббте... пародист...  К нему  по-человечески, а он...

драться умеет... он, - Валентин Аскерханович покрылся от волнения пятнами, -

ругается.  С ним  нормально  разговаривают,  а он  - оскорбляет.  Ты  сам  -

п...бол. Вот!

     Грузовик остановился как  раз, когда Валентин  Аскерханович  произносил

"вот". Это вышло настолько забавно, что я рассмеялся.

     Валя еще раз махнул кулаком, я ответил.

     - Брэк! - услышали мы резкий, не слишком приятный высокий голос.

     В кузов заглядывал здоровенный мужик с тоненькими, аккуратно пробритыми

усиками.

     - Мишель, - морщась от боли, сказал Валя, - вот пополнение привез. Ты -

за дежурного?

     Мишель помолчал, потом спросил:

     - Это они что же, всю дорогу тебя так мудохают?

     - Нет, - начал объяснять Валентин Аскерханович.

     - Понятно,  - перебил его Мишель, - делают перерывы, чтобы отдохнуть...

Ну, капитан ты, самый здоровый, подь, капитан, сюда...

     Мишель спрыгнул с колеса и ждал меня внизу.

     -  Это такая  борзота,  -  пожаловался  Валентин Аскерханович,  - он  и

полковника на хер послал.

     - Правильно сделал, - кивнул Мишель, - туда ему и дорога... Знаешь. что

он сегодня сделал?

     - Ну?

     - "Летающего воробья" выпустил... Здоровый, - крикнул мне снизу Мишель,

- быстро вниз прыгай, сейчас меня будешь посылать.

     - Как же это он, - искренно ужаснулся Валя.

     - Мудак, - объяснил Мишель, - на волю птичку выпускаю...

     Я спрыгнул вниз - и тут же получил в живот, в грудь, в  скулу - удар за

ударом.

     Я упал и скорчился, стараясь не  стонать от  боли, закрываясь руками от

возможных ударов.

     На какое-то мгновение боль застила все мое существо, и  я не расслышал,

что говорил Мишель. Потом услышал:

     -...Привезли, все нормально, а этот мудак открывает клетку, я, говорит,

думал, это - птичка...

     - А, - догадался Валя, - так это за "летающим" все сорвались?

     - Сорвались, сорвались, -  подтвердил Мишель и тронул меня  за плечо, -

вставай, приехали.

     Я поднялся. Диего стоял руки по швам, навытяжку.

     Мишель деловито въехал мне пару раз по скуле,  потом развернул меня и с

силой дал под зад ногой.

     - Таким вот путем, - объяснил Мишель, - чтобы руки не распускал. Марш в

расположение! Живо! Что ты стоишь?

     Лицо  у  меня горело. Нет  ничего  страшнее  и унизительнее, чем идти с

битой рожей и битым задом. Кто хоть раз испытал это - не забудет никогда.

     Если  хоть раз  вам  въехали  в  морду, а вы не  смогли защититься,  то

чувство бессилия  и  унижения  выжгут  в вашей  душе славный  чудесный след,

траншейку, и долго, долго на вашем небе вместо доброго солнца над вами будет

нависать насмешливый кулак.

     Но  тут и неба не было, но здесь и удар кулаком по морде был не самое -

ей-же-ей - страшное. Подумаешь.

     Вон Валентина Аскерхановича головой в  унитаз окунули,  а  он - ничего.

Жив и здоров, силен и весел.

     Все дело в дивной способности человека забывать. Ведь если бы унижение,

испытанное Валентином Аскерхановичем тогда, было бы  живо  в нем до сих пор,

как бы он жил? Как бы он мог бы жить?

     Он загремел бы в "вонючие" - и не вылезал бы из болота.

     Валентин Аскерханович распахнул перед нами двери, тяжелые, кованые.

     Казарма как казарма.

     Двое "отпетых", голых по пояс, натирали пол.

     -  Хуан, Федя,  - окликнул  их Мишель, - кончай работы. Прибыло молодое

пополнение...

     - У,  - подивился Хуан, - молодое  пополнение уже получило в морду? Так

скоро? Это, наверное, очень лихое молодое пополнение.

     -  Так, -  сказал  Мишель и  ткнул в  меня  пальцем,  -  южный  наглец.

Докладывай.

     -  Джек Никольс. Бывший воспитанник седьмого карантина прибыл в  третью

роту "отпетых" Северного городка.

     Валентин  Аскерханович прошел  к совей  кровати,  уселся на  табурет  и

сказал:

     -   Он   -   пародист,   блин,  такие   штуки  отмачивает.   Полковнику

представляется: "Джек, ебте,  Никольс, ебте. Прошу любить  и жаловать, ебте.

Пиздея чуть удар не хватил.

     "Отпетые" и Мишель расхохотались. Диего заулыбался, я усмехнулся  и тут

же получил тычок в зубы.

     - Рукоприкладство у "отпетых", - сказал я и потрогал расшибленную губу,

- запрещено.

     Мишель сунул мне кулаком в ухо.

     Я  шатнулся,  схватил табурет,  стоящий рядом,  - и  целый град  ударов

посыпался на меня.

     Я свалился на пол, табурет брякнулся рядом со мной.

     Боль,  соленый  вкус  крови,  бессилие  и  тяжесть  собственного  тела,

ставшего просто мешком из боли и тяжести, придавили меня к полу.

     - Ну,  - спросил Мишель, подождав, пока  я  восстановлю  дыхание, - что

кряхтишь, как старый  дед? Встал и  пошел драить  унитазы  и медные ручки  в

умывальнях... Давай, давай, очень медленно, страх как медленно...

     Я  поднялся, морщась  от боли, поставил на место  табуретку, взялся  за

спинку кровати и пообещал:

     - Я тебя убью.

     -  Убьешь,  убьешь.  -  презрительно хмыкнул  Мишель,  -  вон  Валентин

Аскерханович, когда его только, только привезли, тоже  бегал по расположению

- орал:  убью, зарежу - растопчу - не помилую. Я нервный и у меня  воо такой

нож есть! Помнишь, Валек, - Мишель подмигнул Валентину Аскерхановичу, -  как

ты тут всех воо таким ножом стращал?

     -  Помню,  а  как  же?  -  заулыбался  едва  ли  не  радостно  Валентин

Аскерханович, - а нож у меня, кстати, был.

     - Нож, - сказал  один из "отпетых", что натирал пол, а ныне наблюдал за

воспитательной сценой, - это не главное! Зарезать  можно и  ногтем - было бы

старание, умение и желание.

     - И любовь  к однажды выбранному делу, -  шмыгнув носом,  сказал второй

"отпетый".

     - Что стоишь? - поинтересовался Мишель. - Что скрипишь зубами? Пыхтишь,

сопишь? В чем дело? Ты плакать собрался? Нет? Вон там каптерка.  Хуан пойдет

с тобой, выдаст  рабочую  робу и  кальсоны.  Вопросы? Чего  ты  ждешь? О чем

думаешь?

     - Я... думаю... как... тебя... убить, - раздельно выговорил я.

     - Ох, -  вздохнул один из "отпетых", по всей видимости, Хуан, - да ты и

в самом деле пародист. Так нельзя.

     Кулаки Мишеля утюжили мое лицо, превращая его в морду, в  физиономию, в

побитое рыло, в которое чем дальше, тем больше хочется бить, бить и бить.

     Мишель бил и приговаривал:

     - Раз навсегда запомни: не пугай, не пугай! Не хами. Знай свое место...

Самое главное - знай свое место.

     Наконец Мишель утомился и перестал бить. А  еще  говорят,  что душа  не

связана с телом! За пять  минут из уверенного в себе выпускника  карантина я

вновь  превратился в  жалкого неуча, в  дурня, в побитого  пса,  каким  меня

приволокли в карантин под начало к сержанту Джонни.

     - Но если я, - сказал я, сел шевеля разбитыми губами, - буду знать свое

место, как же я убью Его?

     - Что, что? - не понял Мишель и , не поняв, заинтересовался.

     Я подождал, приводя в порядок  мысли,  разбросанные  кулаком Мишеля  по

закоулкам сознания, и наконец сказал:

     -  "Отпетый", по-моему, как  раз  и  не знает  своего  места,  раз  его

конечная цель - убить... - я сглотнул боль, мешавшую говорить, - зверя... то

есть главная задача "отпетого" - не знать своего места, потому-то он и может

оказаться в "вонючих".

     - Ах ты падла, - всерьез рассердился Мишель, - так ты еще и философ!

     - Он еще и поет, - рассмеялся Хуан.

     Я получил удар в ухо и вновь полетел на пол.

     ...Я поднялся и побрел к каптерке получать робу, по пути  получив пинок

от Мишеля.

     Валентин Аскерханович хмыкнул:

     - Из карантина  теперь такие наглые  выползают,  только  что  крыльев и

когтей нет, а так все при всем.

     - Ничего,  -  сказал  Хуан, двинувшийся  следом  за  мной с  ключами от

каптерки,  -  ничего  страшного: здесь мы  мигом  крылья  выдернем, а  когти

острижем.

     - До тех  пор,  - подсказал Федя, - покуда новые  не отрастут - крепче,

надежнее.

     _____________________________________________________________

     Эта неделя  слилась  для нас  с Диего в  одну  нескончаемую, освещенную

лампами дневного света,  бессонную ночь. Кажется, не было уголка в  казарме,

которого мы не вычистили, не вылизали, не отодрали.

     В долго тянущиеся часы бодрствования за мелкой унизительной или тяжелой

работой  я  порой  с  внезапной ясностью  понимал:  я  -  один.  Совершенно,

абсолютно один, надо мной гигантская толща почвы  и  камня,  и  я запихнут в

самый темный и самый грязный закуток.

     Мне  вспомнились  слова,  слышанные  мной  уже  очень  давно:  "Всякому

человеку есть что терять. И чем меньше человек имеет, тем  больше  он  может

потерять, тем с большей жалостью  он  вцепляется в то, что  имеет". Это было

правдой. Сон - вот что оставалось у меня, и я жадно припадал к часу, часику,

полу-, четверь часику выкраденного, выцыганенного сна.

     Несколько  раз  я заснул на  занятиях. Незнакомый капитан растолковывал

нам про самого  для нас  опасного зверя - про  "птичку  -  черную точку"  на

горизонте,  серую  пичужку  в  клетке  -  на  воле, едва  лишь  встретится с

противником,  моментально  расползающуюся  жгучим  уничтожающим  студнем   с

множеством присосок, шевелящихся мохнатых лапок, - про "летающего воробья".

     Такого и  среди тренажеров в карантине не было: как  его приручишь? Как

приучишь  "тренажерствовать"   безжалостный  расплескивающийся   студень,  в

секунду обращающий тебя в ничто,  в  прах и пепел, и от восторга уничтожения

еще  и шевелящий своими  лапками, щупальцами,  чмокающий присосками,  еще бы

кого, еще бы что...

     С  таким  чудищем можно работать  только  на экране, нажимая  кнопочки,

подергивая рычажки.

     - ...Не совсем понятно, - лениво тянул капитан, он даже не представился

нам, когда пришел на занятия, -  можно  ли назвать "летающего воробья" живым

существом в полном  смысле этого слова? Кажется, что  это некая межеумочная,

срединная организация материи. В лабораториях...

     Я с силой  надавил кнопку  и  снова опоздал: на голубом экране  белесой

кляксой расплылась моя очередная неудача.

     Капитан сделал пометку в журнале и сказал:

     - Джек Никольс.

     Я стал подниматься.

     - Сидите, юноша,  сидите, - недовольно замахал рукой капитан, - что вы,

в самом деле? Я буду запускать вам  помедленнее, но вообще...  вообще-то,  -

капитан покачал головой, - если вы на вольном воздухе так будете телепаться.

..

     На экране  зачернелась  точечка.  Я хлопнул по кнопке.  Точка вспыхнула

ослепительно-белым.

     - Да  что вы  по кнопкам-то колотите? - поморщился капитан, - вы бы еще

кулаком бы саданули.

     В классе засмеялись.

     - Молчать, - не повышая голоса, сказал капитан и сделал в журнале сразу

несколько пометок,  -  будете много веселиться, я вам так  экраны запорошу -

замаетесь кнопочки нажимать.

     Я еле поспевал за появляющимися на экранах точками. Откуда-то издалека,

сквозь  гудущую,  гудящую  вату  усталости, головной  боли,  разламывающихся

висков, доносились слова, обрывки фраз:

     - ...И  здесь главное -  успеть... Или отойти... Вообще не  щекотать...

Не-попадание в "летающего воробья" - все равно что попадание лично в  вас...

Лучше  пальнуть из огнемета в себя, чем пальнуть из  огнемета  в  "летающего

воробья"... и не попасть.

     Я  увидел перед  собой множество  деревянных застекленных  строений.  В

синем  небе чернели  опасной сыпью точки  и  точечки.  Они напоминали черные

звезды, черные снежинки, застрявшие в небе по пути к земле.

     В одном из застекленных бараков? павильонов? крепких прозрачных клеток?

я увидел огромную лоснящуюся  черную пантеру. Бока у пантеры тяжело ходили в

такт пережитому ею недавно унижению. Пантера походила на избитого униженного

сильного человека, которого поставили не на колени - на четвереньки.

     Я почувствовал резкий удар в лицо и с удивлением отметил, что ударивший

меня кулак? лапа? проминается, вдавливается, оставаясь, однако же, твердым и

жестким, безжалостным и жестоким.

     Рык и рев наполнили мои уши. Пантера раззявила красную пасть и гоготала

по-человечьи, из ее глаз текли прозрачные слезы.

     - Джек Никольс! - услышал я. - Джек Никольс! - и еще, и еще раз.

     - Вы что, глиссандо решили сыграть? Башкой по всем кнопкам? Чтобы точно

никто не ушел?

     Я разлепил глаза. Я поднял голову. По экрану метались оранжевые, желтые

полосы.

     "Отпетые" веселились.

     - От это бац, - охал Федя, - рожей по всем кнопкам - брр мм, бррмм.

     - Виртуоз, - всхлипывал от смеха Пауль, - Ференц Лист на приеме у князя

Бюлова.

     Я встал и проговорил, изумляясь хрипоте своего голоса:

     - Виноват, коллега капитан.

     Капитан подошел ко мне.

     - Вам что, - спросил он, - не хватает времени для сна?

     - Никак нет, - ответил я, - хватает.

     Капитан  встал  на  корточки перед  экраном,  покрутил  какие-то ручки,

оранжевые и желтые полосы исчезли.

     - Бриганд? - позвал капитан, поднимаясь.

     - Я, - отозвался Мишель.

     - Оставьте Диего Хальцедонова и Джека Никольса здесь... Для беседы.

     - Есть, - бодро выкрикнул Мишель.

     Занятия кончились. Мишель  построил  роту,  пару раз матернулся и  увел

"отпетых".

     Капитан  подождал,  пока  из туннеля,  напоминающего школьный  коридор,

"отпетые" вышагнут в туннель, напоминающий пещеру, и повторил вопрос:

     - Диего Хальцедонов, Джек Никольс, вам что, не хватает времени для сна?

     Мы оба вскочили почти одновременно и отрапортовали хором :

     - Никак нет! Хватает!

     Капитан сидел молча, постукивал костяшками пальцев по столу.

     - Вас бьют? - наконец поинтересовался он. - Вас загружают работой?  Вам

не дают спать?

     - Никак нет! - так же хором ответили мы.

     Выглядело это, наверно, комично, но капитан не засмеялся.

     -  Черт-те,  - как  бы про  себя сказал он, - что вы за люди  такие?  К

драконам в пасть - всегда пожалуйста, а хулиганов ротных боитесь?..

     - Вы хотели сказать, - заметил я, - что мы за люди такие?

     Капитан внимательно посмотрел на меня, потом сказал:

     -  Нет, так  я  сказать не хотел,  но  благодарю за поправку,  -

капитан улыбнулся, - благодарю за уточнение.

     - Разрешите идти? - Диего даже каблуком пристукнул.

     - Идите, - махнул рукой капитан.

     Мы пошли. Это было наслаждением - идти  без строя.  Просто идти  себе и

идти. Руки  в  карманы. Или вести рукой по странно теплой стене подземелья -

тоже хорошо, тоже прекрасно.

     - Слышь, - сказал Диего, - Джекки, а может, скажем? А?  Сейчас вернемся

- и скажем. Ведь забьют же на фиг. Мы же  им всю казарму вылизали, а нам еще

и еще наваливают. Я еле на ногах стою. А ну как в пещеры с огнеметом топать?

Я уже забыл, где там спусковой крючок. Я со шваброй лучше управлюсь.

     - Возьми швабру, - посоветовал я.

     - От, блин, ты шутишь... Ну, чего тут шутить. Задавят в пещерах и кишки

по  сталактитам размажут. Давай стукнем. Ну сил же нет... Что, очень хочется

слетать-полетать? Да мы с тобой до вылетов сдохнем здесь. Обнявши унитаз.

     Я молчал, почти  не  обращая внимания на слова Диего.  О себе-то я  уже

решил. Знал, как себя вести.

     -  Вон  погляди,  -  говорил Диего, - Пауль и  Ден стукнули раз-два.  И

ничего! Один пальмы поливает, другой на воротах сидит. Если  в пещеру идти -

сумку через плечо. Медбрат, санинструктор. Не служба - лафа.

     - Как хочешь, - сказал я.

     - Я хочу, - помолчав, продолжил Диего, - я очень  хочу жить и спать. Ты

извини, брат, но я к Пиздею уже ходил.

     Я остановился, пораженный.

     - Как же ты успел?

     -  Успел, - усмехнулся Диего,  - выкрал  время. И, заметь, нас поменьше

кантовать стали.

     - Что-то я не заметил, - вздохнул я..

 

 

Глава одиннадцатая. Пещеры

 

     Мишель ходил вдоль стоя.

     - Значит, так, - он погрозил пальцем, - говорю еще раз,  специально для

"младенцев",  прочим  тоже  полезно  послушать:  если,  блин,  встретились с

"квашней" и не уверены, что попадете,  - Мишель задрал голову  и пихнул себе

под подбородок пальцем,  - лучше уходите  или вызывайте второго, третьего  -

все равно кого.  Мне трупы в пещерах ни к чему.  Выволакивать вас...  Режьте

себе на равные части "червячков", глушите "царевен", но не  нарывайтесь,  не

геройствуйте. Вопросы?

     Строй молчал.

     -  Ну, -  вздохнул Мишель, - потопали.  "Младенцы"! Чтоб  через  каждые

полчаса мне пипикали. Ясно?

     - Так точно! - гаркнули мы.

     - Не слышу ни хера!

     - Так точно! - заорали мы изо всех сил.

     - А, - кивнул Мишель, - приблизительно.

     - Заботливый "дедушка", - донесся из строя голос Пауля.

     Он специально гнусавил, получилось смешно.

     В строю засмеялись.

     Мишель улыбнулся:

     - Павлуша, кончай стебаться.  Ты же видишь, какое чмо из карантина  нам

присылают. Пошли.

     Мы не в лад затопали по туннелю.

     У  пещер,  темнеющих  разверстыми  ртами,  уже  стояли  "чистильщики" и

прохаживался Гордей Гордеевич.

     - Ага, - язвительно сказал он, - третья рота, ебте, тянется последней и

как школьники на  прогулку... Вы еще за руки возьмитесь. Вы,ебте, должны так

топать, чтобы дома над вами подскакивали!

     - Строиться, - угрюмо приказал Мишель.

     Мы построились.

     - Ббте, - распалялся полковник, - а песня строевая где? Какая песня?

     - Непобедимы, как орлы, - буркнул Мишель, опустив голову.

     -  Ббте,  -  разозлился  полковник, -  да  по мне  хоть "обосраны,  как

голуби",  мне  интересно, почему  вы эту песню не поете? Скрываете,  что ли?

Стесняетесь, ебте?

     - Мы не успели разучить, - Мишель еще ниже опустил голову.

     - Ббте, - полковник развел  руками, - это же гимназия на  пленэре  - не

успели  выучить!  Вы уже  три  года  этих своих  "непобедимых  орлов" учите.

Первая, - полковник  загнул палец  один,  потом другой,  -  поет  - со  стен

штукатурка отваливается, вторая поет, третья - ни гу-гу... ебте.

     - Мы выучим, коллега полковник, - печально пообещал Мишель.

     - Выучите, - кивнул  Гордей Гордеевич, - еще бы вы  не выучили, ебте. В

строй, бриганд Мишель.

     Мишель отдал честь и пошел, чеканя шаг, к нам.

     - Блин, - тихо, но с тем большей ненавистью произнес он, останавливаясь

проив нашего строя, - обезьяны! Вернемся из  пещер  -  всем листки  с песней

раздам... Чтоб выучили, блин, чурки, обезьяны?

     Нам  выдали  целую  гроздь  ламп,   и  мы  двинулись  раздавать   лампы

"чистильщикам". Они вешали лампы на грудь.

     - Зря батарейки, - предупреждал Мишель, - не жечь. Понятно? "Младенцы"?

"Коверный", Ббте, в светлую пещеру вперлись - сразу назад.

     Мы включили лампу и вошли в холодную пещеру.

     После бессонных ночей у меня неистово болела голова,  и я боялся только

одного,  что  вот  сейчас   я  грянусь  о  склизкие,  какими-то  водорослями

облепленные камни - и засну.

     - Братья, - громко провозгласил Пауль и отвалил  от  стены  здоровенный

камень, - вот моя норка-каморка.

     За камнем оказалась аккуратная учрежденческая дверь, обитая дерматином.

Пауль  щелкнул  ключом,  растворил  дверь,  и  я   увидел  сухое  выметенное

помещеньице с топчаном  и  полочками на стене. Из помещения потянуло теплом,

уютом, покоем, и я остро позавидовал Паулю. Я понял, что сейчас он завалится

на топчан, закроет дверь и...

     - Иди, иди, - беззлобно сказал Валентин Аскерханович, - дрыхни...

     -  Звоните 01,  -  весело  закончил Пауль,  -  вызывайте "скорую",  - и

продекламировал:

     - Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры,

     С твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого,

     Не потому, что для нас будут чьи-либо муки приятны,

     Но потому, что себя вне опасности чувствовать сладко.

     -  Закрой  дверь,  - уже  несколько  раздраженно  посоветовал  Валентин

Аскерханович.

     Пауль моментально скрылся в помещении.

     -  Ббте, - сказал Валентин Аскерханович, - ты  к  стенке не  жмись,  со

стенки всякая дрянь отлипает и  падает.  Ты иди по центру.  По центру  вроде

страшнее, а на самом деле безопаснее. Иди, иди.

     Я безропотно пошел вглубь пещеры.

     Никогда  мне  не  было так страшно. Я был измочален, устал, и я боялся,

что не успею нажать на спусковой крючок, промажу.

     Первый вынырнувший,  выползший в круг света от  моей  лампы белесоватый

гигантский  червяк   с   опасно   причмокивающими  розовыми  присосками   на

извивающемся,  клубящемся  теле, возвратил мне  способность  действовать.  Я

разрезал его  так  же быстро и равнодушно, как  разрезает  лопатой  гусеницу

огородник. Я шел как во сне и нажимал спусковой крючок  огнемета,  едва лишь

свет лампы  выхватывал нечто  ворочающееся,  выползающее, извивающееся. Пару

раз я выкликал по ящичку, висевшему на груди рядом с лампой, Мишеля.

     -  Ага, - говорил Мишель, - ходи,  ходи...  Далеко  не забредай... Тут,

поблизости.

     Порой  я  выходил  на кого-нибудь из наших.  Набрел  на Федю,  деловито

ножиком открамсывающего ор разрезанного "червяка" куски и отправляющего их в

рот.

     - У,  - сказал Федя,  - "младенец"? Хошь попробовать?  Ты чего?  "Кровь

дракона" лакаешь, а почти  сваренным,  спеченным червячком брезгуешь?  Эт ты

зря, -  Федя  почмокал  языком  и  добавил:  -  Такой ростбиф  окровавленный

получается - мое почтение!

     Я помнил  рассказы  Натальи  о  тех,  кто  жрет  "поверженных  врагов".

"Вкусно, но опасно", - предупреждала меня Наталья. Я пошел прочь от Феди.

     Иногда мне казалось, что клубящиеся существа, которых я рассекал огнем,

не живут сами по себе, а  вырастают из пещеры, наподобие оживших сталактитов

или движущихся хищных растений.

     Глаза  у меня  заболели от непрерывного вглядывания в неярко освещенную

лампой  местность, потому я обрадовался, когда  увидел  свет.  Я помнил, как

Мишель  предупреждал  нас: "В освещенные пещеры не суйтесь. Что  вы  там  не

видели?" - "У, - засмеялся тогда Пауль, - как раз многое они там  не видели.

И если увидят, то многое запомнят, если, конечно, смогут выбраться..."

     Мне было все равно.  Светящаяся пещера - это не то, что человек, жующий

сварившуюся плоть агонизирующей рептилии. Светящиеся пещеры - это опасно, но

красиво. И  Наталья мне ничего о них не говорила.  Наталье я больше доверял,

чем Мишелю.

     Я поправил  лампу,  покрепче  сжал  огнемет и пошел на свет. "Червяков"

становилось  все меньше и  меньше,  а когда  засияли  мягким  светом  острые

режущие купы прозрачных сталактитов,  "червяки" и  вовсе исчезли. Здесь было

сухо, остро и светло. Я  потушил лампу и вошел в  пещеру. Ее крастота резала

глаз.  "Тише,  -  сказал я сам себе, - тише,  Джекки, держи душу  за копыта.

Вспомни русалок".

     Я  вовремя  предостерег  себя.  За  купами каменных  светящихся  цветов

мелькнула  узкая зеленая линия, ожившая тугая  стрела. Я еле  успел  навести

огнемет и нажать спусковой крючок.

     "Стрекозел"  лопнул,  разорванный  струей  пламени,  и  его  коричнавая

спекшаяся  кровь  забрызгала светящиеся прозрачные острые камни, за которыми

хоронился он, вжатый в  крошечную  расселинку, вылетающий, расправляющий все

свое тугое умное тело, едва лишь...

     Я нажал на кнопку черного ящичка.

     -  Бриганд  Мишель,  -  отрапортовал  я,  - я  в  светящейся.  Разорвал

"стрекозла".

     Я  думал, что в ответ польются ругательства или, наоборот, поздравления

с несомненным успехом.

     Ответом было молчание и потрескивание ящичка. Наконец оттуда донеслось:

     -  Козлодрач. Ну,  иди уже, если зашел.  Я  к  тебе сейчас  кого-нибудь

пошлю. .. Пародист.

     Я шел не торопясь. Я старался не останавливаться, старался вглядываться

в каждый камень, каждый выступ.

     Здесь почти  не было монстров и рептилий, и  я  замер,  увидев  зеленую

бесформенную, ровно дышащую кучу.

     "Уходи, - сказал я себе, - уходи прочь, не гляди".

     Но,  как во сне,  ноги сделались ватными,  и я глядел, не отрываясь, не

двигаясь с места, на мерно дышащее кучеобразное существо.

     Я вызвал Мишеля.

     - Бриганд Мишель, - сказал я, - "квашня".

     В этот момент верхушка кучи зашевелилась, дрогнула, и я разглядел некое

подобие сомкнутых ресниц, рта... вдавленного носа.

     -  Уходи, - тихо посоветовал Мишель, - поворачивайся  и уходи... Может,

успеешь.

     И тогда я увидел распахнутый  глаз "квашни". Глаз был насмешлив.  И мне

захотелось, чтобы меня  ударил  Мишель, чтобы меня оскорбил и унизил  Пауль,

только бы не видеть этот насмешливый победительный взгляд "другого".

     "Квашня" глядела на меня,  будто втягивала меня в жадно хлюпающую кучу,

бесформенную, мягкую,  живую, но  живую "другой",  нимало не похожей на мою,

жизнью .

     И  я понимал, что  я ненавистен и  отвратителен  ей всем  своим  видом,

строением всего своего тела - как и она мне...

     Я чувствовал, что  так  же, как мне, ей хочется прихлопнуть, уничтожить

ненавистное, "другое" существование.

     Я  видел,   как   издевательски   улыбался   человеческий,   совершенно

человеческий глаз, будто для издевки вставленный, ввинченный в расплывшуюся,

подрагивающую зеленую кучу.

     "Квашня" знала,  что  убьет  меня, и глаз ее  усмехался,  огромный,  он

вбирал меня целиком,  всего. В его зрачке, как  в  кривом  зеркале,  я видел

собственное нелепо изогнутое отражение.

     - Сука!  - заорал я, скинул огнемет и, не целясь,  выпустил  в "квашню"

струю огня.

     Тело "квашни" как-то булькнуло, зашипело, проглатывая огонь.

     Глаз ехидно сощурился, довольный результатами  опыта; лопающиеся пузыри

запенились на куче. И тотчас, точно по сигналу, из центра "квашни", раздирая

мягкую пузырящуюся плоть, вырвалась, будто выстрелила, выброшенная неведомой

силой, может  быть  -  болью  от  огня,  огромная,  сухая  и  костистая рука

человека? - нет, не человека, - иссохшего, изголодавшегося великана.

     Я  не мог  отвести взгляд от  длинных острых пальцев, тянущихся к моему

лицу.

     Один из пальцев загнулся наподобие рыболовного крючка и...

     Глаз, глаз!.. Аа! Мне показалось, что вместе с глазом "квашня" выдирает

у меня и  мозг. Я  оглох от  боли  и  от собственного крика. Только  боль  и

зрение. Моя боль видела подрагивающую от удовольствия, чуть не растекающуюся

от  блаженства  "квашню",  и  веселый  издевательский  глаз,  и прямую,  как

остановившийся   выстрел,   руку,   тянущуюся,   втыкающуюся   в  булькающую

отвратительную плоть.

     Боль не прекратилась,  но я  увидел,  как сноп огня вырвался из вершины

"квашни",  как  погас и слился  с зеленой  кучей  глаз,  как рука  обмякла и

обдрябла,   отвалилась  от  моего  недоисковерканного  лица,   как  "квашня"

растеклась зеленой иссыхающей лужей.

     Боль не прекратилась, но я стал различать звуки.

     Валентин Аскерханович подхватил меня под плечи:

     - Ббте, Пародист, - испуганно бормотал он, - Ббте, живой?

     Я  коснулся  пальцем выжженного  глаза, пустой кровоточащей  глазницы и

ответил:

     - Меня зовут Джек Никольс.

     - У, - обрадовался Валя, - живой.  Счас, счас, погоди,  Пауля вызову...

Погоди,  Ббте, счас  Пауль  придет,  эмульсией  промоет,  -  Валя бесперывно

нажимал  кнопочку в своем черном ящичке,  -  Ббте,  -  он  усадил меня возле

каменного сверкающего куста, - если  совсем худо  -  ори... Ори, матерись...

Счас санинструктор придет, счас. О! Мишель бежит. Ми...

     На секунду я потерял сознание. А может быть, мне показалось, что прошла

всего  секунда, так бывает  после беспробудного сна, когда  тебе  становится

ясно, что милосердные боги, сжав несколько часов в секунду небытия, показали

тебе, что  такое  смерть,  от которой ты на  время  избавлен. Я  увидел руку

Мишеля,  закатанный  до локтя  рукав гимнастерки; я увидел ножевой разрез на

руке Мишеля, из которого  хлестала кровь. Валя мочил в крови бинт и протирал

мне глазницу.

     - Гляди, - сказал он Мишелю, - Пародист очухался.

     -  Все  равно, -  буркнул Мишель,  - лей не жалей. Помнишь,  как Леньку

Ричард вылечил?

     - У, -  не прекращая своего занятия, - сказал Валентин Аскерханович,  -

еще бы не помнить. Ленечка был весь в кровищи.

     - Встать сможешь? - угрюмо обратился ко мне Мишель.

     Я кивнул.

     - Ну, попробуй.

     Я  оперся  о  камень рукой и  поднялся. Пол уходил у меня  из-под  ног,

кренился. Меня вырвало.

     - Молодец, - похвалил Валентин Аскерханович, - первое дело - поблевка -

после того, как "квашня" поцеловала.

     - Заблевал бы мундир, - объяснил Мишель, - я бы тебе второй глаз выбил.

     Говорил он вполне беззлобно, пока Валя перевязывал ему руку.

     - Идти сам сможешь?

     Я  не  мог  ответить.  Я  пытался  сохранить  равновесие.  Мир,  пещера

кружились вокруг меня.

     - Сможешь? - повторил свой вопрос Мишель.

     - Не... знаю... не уверен, - выдавил я.

     - Ббте, Пародист, - дружелюбно сказал  Валя,  - надо  идти... Хочешь, я

твой  огнемет  понесу?  По  "светящейся"  надо  идти...  Нам  следить  надо,

понимаешь? И так здесь торчим. Дойдем до темных, я тебя на  закорках понесу.

А тут надо  идти... Мишель - впереди. Я - сзади... Ты - посередке. Пародист,

понял?

     - Я - Джек... - начал было я.

     -  Я ему точно  сейчас глаз  выбью,  - буркнул Мишель, -  давай огнемет

Вальке и топай... Вызывай Пауля, - обратился он к Вале.

     - Я все время вызываю, - виновато сказал Валентин Аскерханович, - да он

не отвечает...

     -  Да что,  - голова у меня перестала кружиться, такого залпа  отборной

ругани я не слышал даже здесь, в пещерах.

     Из-за камня метнулся  "стрекозел", и Валентин  Аскерханович едва  успел

подсечь его струей из огнемета.

     - Спекся, - добродушно сказал он. - тебя послушать приходил...

     - Все! - выдохнул Мишель. - Хватит! Пошли!

     Мы пошли.  Впереди себя я видел только спину  Мишеля и время от времени

тугие полосы белесого огня, которым "отпетые" рассекали пещерных хищников.

     Несколько раз я падал и терял сознание. Валя поднимал меня.

 

 

Глава двенадцатая. Санчасть

 

     Я смотрел на огромную дверь санчасти в беленой стене.

     Дверь  напоминала  ворота,  а  изукрашена  была, будто  дверца  буфета.

Особенно  меня заинтересовало одно украшение: всадник на коне, прокалывающий

копьем извивающегося от муки огромного крылатого змея.

     - А змейка, - сказал Хуан, проследив мой взгляд, - между прочим, змейка

- тоже человек, тоже есть хочет, и косточки у нее так же болят...

     Хуан оставил скрюченного в три погибели Пауля - (Мишель ему  поднес все

же слишком сильно, не насмерть, конечно, но где-то близко) - подошел к двери

и подергал за завиток прямо под копытом коня, топчущего змея. Завиток должен

был изображать то  ли траву,  то ли цветок, то ли обрывки неба, слипшиеся  в

тучу,  поскольку   совершенно  непонятно  было,  где   происходит  убийство,

изображенное на двери, - на земле, на небе или под землей.

     За дверью раздался мелодичный приятный звон.

     Дверь растворилась, и в образовавшийся проем высунулась востроносенькая

кудлатая седая головенка.

     - Какими судьбами!  - перед  нами стоял небольшого росточка, худенький,

подвижный человечек. - Какими судьбами! Ба, ба,  ба. Пауль, что с вами, дитя

мое?

     -  Что Пауль, Фарамунд Иванович, - сказал Хуан, -  вы поглядите, что  с

новеньким сделалось!

     - Ай-я-яй,  -  запричитал Фарамунд Иванович так, точно он только сейчас

меня увидел, - беда, беда, вот беда.

     Он подскочил ко мне, оставив полуотворенной дверь; в ее проеме я увидел

длинный, блистающий белизной коридор.

     Фарамунд Иванович холодным пальцем провел по моей обожженной глазнице и

присвистнул:

     - Ого. Это ж на какой сучок вы так напоролись, юноша?

     Валентин Аскерханович бодро доложил за меня:

     - Ему "квашня" дырку проковыряла.

     Фарамунд Иванович покачал головой:

     - Да я вижу, что "квашня". Как зовут тебя, воин?

     - Джек Никольс, - отрапортовал я, - рядовой третьей роты.

     -  Даа,  -  протянул Фарамунд Иванович, -  ну, счастлив твой  бог, Джек

Никольс.  Сейчас  животных  позову.  Лежи и  не  рыпайся.  Если от  "квашни"

вырвался, то животных стерпишь.

     Фарамунд Иванович растворил двери пошире, и я увидел черный старомодный

телефон на небольшой канцелярского вида тумбочке.

     -  Фарамунд Иванович, -  тихо позвал  Пауль,  - а вы меня не осмотрите,

боль, понимаете, зверская. У меня копчик, надо полагать, сломан...

     Фарамунд Иванович поморщился недовольно  и махнул рукой, мол, не мешай,

сейчас разберемся.

     - Алло,  -  сказал  он в трубку, -  Катенька. Очень  хорошо. Пошлите  к

пятому подъезду Степу и Колю с носилками. Да... И Степа должен вылизать. Как

язык сухой? Катенька, вы  меня  изумляете. Ну, дайте ему  выпить что-нибудь.

Ну, Катерина Сергеевна, ну,  как можно? Нет. Не пива. Пива ни в коем случае.

Вот... "Ркацители". Да... "Ркацители" - хорошо. В меру... Ждем.

     Фарамунд Иванович положил трубку, оглядел всех нас.

     - Так, - сказал он, - Пауль, ты сам до пятой палаты дойдешь?

     Пауль отрицательно покачал головой.

     Фарамунд Иванович вздохнул:

     - Ох, ну прямо беда с вами. Хорошо, пускай  тебя... - Фарамунд Иванович

пощелкал пальцами, припоминая.

     - Хуан, - подсказал Хуан.

     - Да, -  с  облегчением сказал Фарамунд Иванович,  - пускай  тебя  Хуан

отведет. Ты ему объяснишь, как,  какими  коридорами идти. Тэкс. А  вы, -  он

обратился к Вале, - юноша, можете идти.

     Валентин Аскерханович отдал честь и сказал:

     - Фарамунд Иванович, к вам в коридор ворон упал.

     Фарамунд Иванович развел руками:

     - А я что могу поделать? Это, юноша, еще не самое страшное. А вот когда

"квашня" вылупилась у четвертого подъезда - вот это было...

     - Ага,  - обрадовался Валентин Аскерханович, -  я помню, помню...  Всех

подняли по тревоге - и вперед...

     -  Юноша,  -  поморщился   Фарамунд  Иванович,  -  вы   своими  боевыми

воспоминаниями потом  поделитесь с самозабвенно внимающими  вам слушателями,

сейчас  ступайте, ступайте, нечего вам  на Степу с Колей любоваться.  Только

одноглазого  к  стеночке прислоните,  чтоб  не сполз  -  и  до видзення,  до

видзення...

     Валя подтащил меня к стене и аккуратно прислонил.

     - Стой, не  падай, - объявил он мне, легонько постукал по плечу,  будто

хотел удостовериться - не шлепнусь ли я в самом деле , и удалился .

     Степа с Колей появились довольно скоро.

     Это оказались два двуногих,  одетых в белые халаты, длинномордых ящера.

Они тащили носилки, при этом один  из ящеров, по-видимому  Степа,  гундел  и

напевал что-то веселое, но непонятное.

     - Так, - Фарамунд Иванович потер руки, - Степинька с  Коленькой хорошие

носилки притаранили? прочные?

     Степинька и Коленька  почти одновременно развели лапы, мол, какие могут

быть  сомнения?  А  Коленька, тот  даже  продундел-прогундосил,  не разжимая

пасти,  -  и  страшно было видеть,  как человечьи  слова бьются  в  горловом

отвислом мешке рептилии.

     - Фарамунд Иванович, прочнее некуда.

     - Ладно,  ладно, - проворчал  Фарамунд Иванович,  - знаю  вас,  чертей,

некуда!  Не  "некуда",  а  "некогда". Схватили, небось,  первые  попавшиеся.

Ставьте на песок.

     Степа с Колей опустили носилки.

     - Попробуем ваше "некуда", - пробормотал Фарамунд Иванович, и улегся на

носилки, - поднимай! - прказал он.

     Степа с Колей медлили. Фарамунд Иванович  поднял голову и  поглядел  на

двух санитаров-ящеров в недоумении:

     - Я не понял? В чем заминка? Вира...

     - Кажется, - забулькал, захрипел горлом Коля, это называется "майна".

     -  Какая разница,  - рассердился Фарамунд Иванович,  -  майнавира, я не

грузчик какой-нибудь, не такелажник портовый,  я - врач! Представитель самой

гуманной!.. Словом, поднимайте!

     Степа и Коля разом взялись за ручки носилок и рванули вверх.

     Раздался треск. Полотняное дно носилок не разорвалось - оно  взорвалось

под тяжестью Фарамунда Ивановича.

     К моему удивлению, он не особенно рассердился.

     -  Ах  вы остолопы, -  нежно произнес он, -  очутившись на  песке, - ну

совсем от рук отбились. На всю санчасть один серьезно покалеченный - и с тем

справиться не можете. Мышей не ловите!

     Степа  загундосил нечто нечленораздельно-оправдательное, а Коля  только

лапами развел , мол, и на старуху бывает проруха.

     -  А ну, марш за новыми! Стооп! - закричал на дернувшихся было с  места

ящеров Фарамунд  Иванович. - Стоп. Парню  совсем хреново. Эвон как по стенке

ползет. Действуй, Степа. Авось дождется носилок.

     Меня тошнило. Пол  уходил из-под ног. Я словно бы падал, падал и не мог

упасть.

     Я понимал,  что  конец падения, дно будет  означать  попросту смерть, и

почти не боялся этого. Мне было все равно.

     Степа положил лапы мне на плечи  и встряхнул меня,  прижал к  стене. На

мгновение  я перестал  видеть, а  потом  увидел  все  с  внезапной  жестокой

ясностью:  отвратительное чудовище,  стоящее прямо передо мной, остромордое,

вислогорлое,  и  за  его  спиной  -  ярко  освещенная  площадка, коридор  со

свисающими гроздьями люстр...

     Пасть  Степы  чуть  разжалась,  и в  тоненькое  отверстие,  похожее  на

трубочку для свиста, выскользнуло тугое  безжалостное жало.  Оно воткнулось,

вонзилось  в выжженную  глазницу.  Я  завопил  от  боли  и омерзения.  Нечто

разрывало, раздергивало мне глазницу. Сквозь шум боли я услышал,  во-первых,

крик  Фарамунда  Ивановича:  "Молодец, молодец,  так и  смотри, не  жмурься!

Умница. Терпи!"  (а  я и  не  жмурился.  Я  смотрел,  я  не  мог  не  видеть

вздрагивающее, глотающее горло рептилии. Я не мог заставить себя не смотреть

на это  горло...),  и  во-вторых: "Колька! Рысью  за  носилками! Рысью..." Я

видел  ненависть  и омерзение, стоящие в глазах Степы, и понимал, что это  -

мои ненависть и омерзение. Я понимал, что он высасывает из меня яд "квашни",

но не мог  почувствовать к этому существу ничего, кроме  отвращения. И будто

подтверждая  мое  отвращение,  Степа,  резко  убрав, выдернув жало  из  моей

глазницы, с  силой  врезал мне лапой по  лицу.  Я упал, ткнулся в утоптанный

песок.

     - Эт-то что за номера? - услышал я голос Фарамунда Ивановича.  - Что за

истерики? Прекратить! Что сказано? Хороший, хороший... Суп... Супчику дам...

     Я с трудом поднялся и увидел, что Фарамунд Иванович оттаскивает за лапу

трясущегося Степу.

     - Иы, иы, - выл Степа, - иы.

     Из  глаз у него катились слезы.  Все вместе напоминало вполне человечью

истерику.

     - Все, все,  - Фарамунд  Иванович гладил Степу по вытянутой крокодильей

морде,  - сейчас  отнесешь больного,  будешь играть, супчику, супу. О! Вот и

носилки прибыли.

     Коля брякнул носилки на песок у самых моих ног.

     - Помочь? - обратился ко мне Фарамунд Иванович.

     Я помотал головой, мол, не надо - и шмякнулся лицом вниз на носилки.

     Щеке под глазницей стало сначала тепло, а после я почувствовал влажный,

текучий холод.

     Степа и Коля подхватили носилки  и  рванули с  места в карьер.  Я видел

только  мелькающие  половицы,  чистые,  до  блеска  натертые,   в  коридорах

санчасти.

     Следом  за  нами  бежал  Фарамунд   Иванович.  Я  слышал  его  ласковые

понукания:

     - Давай, давай, ребятки, жми... жми - вовсю!

     Меня внесли в помещение с беломраморным полом, отполированным до блеска

-   так  отполированным,  что  я  увидел  собственное  обезображенное  лицо,

рассмотрел вытекающую из глазницы желтую жижу.

     - Вертай - кидай на постель! - хрипло приказал Фарамунд Иванович.

     - Ийэх, - Степа и Коля ловко перевернули меня на постель.

     И  тут  я   увидел  прямо  над  собой  раззявленную  пасть  дракона.  В

нарисованную пасть был вбит крюк. На крюке висела люстра.

     - Степинька, Коленька, - нежно сказал, потирая руки, Фарамунд Иванович,

- свободны, свободны... Давайте, давайте...

     Коля, подхватив носилки, вышел.

     Степа остался стоять, выжидательно глядя на Фарамунда.

     - А, - догадался Фарамунд, - супчик?

     Он похлопал Степу по вытянутой крокодильей морде.

     - Конечно, конечно, ну, пойдем, пойдем, молодчага.

     И они вышли.

     Я  смотрел  в  раззявленую   пасть.  Дракон  будто  высунул  светящийся

стеклянный  язык. Люстра свешивалась  сияющим  коконом,  застывшим водопадом

света  и  стекла; казалось,  тронь ее  -  и она зашуршит, зазвенит неведомой

прекрасной музыкой.

     Но раззявленная пасть, хайло того,  что не должно существовать рядом со

мной,  с моей  мамой, с Мэлори. Пасть  всесильного  убийцы,  пасть убийства,

мрази, гниды, рептилии.

     В палату вернулся Фарамунд Иванович.

     -  Нутес?  - он  нагнулся  и  платочком аккуратно  вытер  мне  щеки.  -

Состояние?

     -  Хреновое, - ответил  я и указал на драконовую пасть, намалеванную на

потолке, пасть, изрыгнувшую хрустальную люстру, - а  это зачем? Для поднятия

тонуса?

     - Нет, юноша, - засмеялся Фарамунд Иванович, - нет. Какой же тут тонус?

Это - чтобы дракона не забывали.

     - Я и так его помню, - быстро ответил я.

     - Лежите,  лежите,  -  замахал руками  Фарамунд Иванович, - вам  нельзя

волноваться.

     Я скосил глаз  и увидел, что лежу в обширнейшем зале, где, кроме  моей,

еще четыре кровати, но пустые, аккуратно застланные...

     Фарамунд Иванович подтянул к моей  кровати  стул, уселся, упер  руки  в

колени и попросил:

     - Согните ногу.

     Я попытался - и не смог.

     - Прекрасно. Теперь постарайтесь приподняться.

     Я уперся локтями в кровать и не смог выпрямиться, не смог сесть.

     -  Чудно! - с непонятным  восторгом провозгласил  Фарамунд Иванович.  -

Великолепно! Завтра приведу студентов. Есть не хотите?

     - Какое, - постарался улыбнуться я, - пить хочу...

     Язык  у  меня был  как  камень,  брошенный в высохший  до дна колодец в

пустыне.

     -  Пить, - развел руками Фарамунд  Иванович, - покуда  нельзя. Покуда -

терпите... - он подошел к стене и поубавил света в люстре, - так хорошо?

     В  палате  стало  полутемно.  Чуть посверкивали стекляшки в  люстре,  и

драконья пасть рисовалась далеким нестрашным очерком, прочерком.

     - Хорошо, - сказал я.

     -  Отлично,  - кивнул Фарамунд Иванович,  - сейчас пришлю Колю с Катей,

переоденут  вас.  Вообще-то  это  даже  полезно.  Вроде  массажа.  Орать  не

рекомендую. Еще больше раззадорите. Ждите.

     И он вышел в коридор.

     Минут через пять  в  коридоре раздалась  дробная  стукотня лап,  и  уже

знакомый мне голос пробулькал:

     - Будьте спокойны, Фар-Иваныч. И в пижамку оденем, и бельишко сменим.

     В ответ  я услышал испуганное захлебывающееся  (по  всей  видимости, от

бега):

     - Ах, батюшки, вы нежнее, нежнее только, ребятки!

     Дверь  распахнулась  от  сильного  удара.  В  палату  ворвались   Коля,

незнакомое мне бородавчатое омерзительное существо  - не  то жаба размером с

человека, не  то двуглазая "квашня", и Фарамунд  Иванович. Для  начала  Коля

поскользнулся  на мраморе и  грянулся  оземь. Бородавчатое  существо врубило

свет  на  полную,   что  называется,  катушку.  Фарамунд  Иванович  бросился

поднимать Колю.

     -  Коленька, Коленька, - испуганно  бормотал он, - что же  вы? Так же и

разбиться можно? Ну, куда так спешить?..  Катенька, - поставив на ноги Колю,

кинулся к бородавчатому чудищу Фарамунд , - сюда, сюда  - пижамку и штаны...

Ага... Умница.

     - Фарамунд Иванович, - спросил я, - но они пьяны?

     - В  стельку,  - спокойно констатировал Фарамунд и тут же  бросился все

так же суматошливо-нервно хлопотать вокруг двух пьяных рептилий, - Катенька,

Коленька - вот больной, вот...

     -  Не  хлопай крыльями,  -  неожиданным глубоким контральто пророкотала

Катенька, - где больной?

     - Вот! - Фарамунд Иванович указал на мою постель.  - Ах, ах, -  замахал

руками,  и в самом деле, как крыльями захлопал, Фарамунд Иванович, -  легче,

легче, милые, нежнее, нежнее.

     Из  пасти  Катеньки вылетел  липкий  красный язык ("Царевна,  -  устало

подумал  я,  -  переквалифицировавшаяся  в санитарки") - блямс, разбрызгивая

вонючую  белую  слюну,  язык  проехался  по моему  лицу  и  влип, вцепился в

гимнастерку х/б. Хрысь! Катенька разодрала гимнастерку,  тем временем ко мне

подскочил Коля и сорвал с меня штаны вместе с сапогами.

     -  Ой-е-ей,   -  запричитал  Фарамунд  Иванович,  -  помилосердствуйте,

ребятушки, ведь убьете болящего.

     - Вы  что, -  в сердцах  выкрикнул я, - издеваетесь? Они же  меня, гады

ваши, в самом деле убивают!

     Щелк!  Одним  щелчком  Катенька  сбросила меня на  блестящий  мрамор  и

взгромоздилась мне на спину.

     - Не бось,  - рокотала она, будто действительно желая меня  ободрить, -

не бось, ни хрена не убьем - только косточки разомнем.

     Липкими холодными  лапами  она  вдавливала  меня в мрамор. Она деловито

топталась по мне.

     - Катиш, Катюнчик. - услышал я бодрое  булькание Коли, - дай-ка  я его,

родимого, хвостиком по хребтине поглажу...

     -  Не  надо,  -  выпела  жабообразная  Катенька,  чуть  ли  не  казачка

выплясывающая на моей спине, - нельзя бить маленьких...

     - Ну, по попе, по попе-то можно?

     - Ребятки, - взывал к  разошедшимся  не  на  шутку  санитарам  Фарамунд

Иванович, - не сломайте бойца!

     -  И-йех! - выдохнул Коленька,  и  острая секущая боль  заставила  меня

вскрикнуть.

     Я  с трудом вывернул голову из-под  жирного  бородавчатого  зада жабы и

выхрипнул Фарамунду:

     -  Это  что  же,  массаж, по-вашему?  Это  -  пытка,  издевательство  и

избиение...

     - А  что же,  - спросила Катенька, нехотя сползая  с меня, - по-твоему,

массаж, как не смягченные, ослабленные пытки, издевательства и избиения?

     -  Весь вопрос  в степени!  - в каком-то  дурном восторге  заорал Коля,

разевая  пасть, в коей  я успел увидеть кипение красноватой слюны и дрожащее

раздвоенное жало.

     -  Никак не в степени,  -  Катенька  схватила  меня  за  плечи и  легко

вздернула над  полом, так  что я  смог увидеть всю ее  бородавчатую  неровно

дышащую тушу,  - никак не в степени, - повторила Катенька,  и  я увидел свое

отражение  в  выпуклом  безразличном   глазе  жабы,  -   а  в   отношении  к

происходящему!.. Если он себя уверит, что  происходящее - пытка,  так

он и у массажиста от ужаса скончается, а если  он себя уверит,

что - массаж, так он  и на дыбе  от удовольствия  покряхтывать будет.

Суй его в штаны, раба божьего.

     Растянув штаны, елико возможно, Коля подставил их под  мои ноги, словно

распахнутый мешок, куда вот-вот должны засыпать картошку.

     -  Только, -  захихикал Коля,  -  ты его  аккуратней,  а то  помнишь, в

прошлый раз мы того чмошника одевали, в одну штанину обе ноги засунули -  во

смеху было!

     - Ноги  растопырь, чудо, - прикрикнула на меня  Катенька, - не  слышишь

разве, что бывает?

     С трудом я попытался раздвинуть ноги и выговорил:

     - Вам... что же... доводилось бывать на... дыбе?

     - Ах ты дрянь! - поразилась Катенька, впихивая меня в пижамные штаны, -

да  у  меня вся жизнь! - как на дыбе.  Держи  его, сквернавца,  за плечи,  -

разевая пасть, оглушительно гаркнула она Коле, - счас пижаму надевать будем!

     Видимо,  я  здорово  рассердил  Катеньку,  раз  сам  Фарамунд  Иванович

схватился за голову, полуприсел и в этом полуприседе заканючил:

     - Ой, ой, ой, как неудачно! Ой, зачем  так сказали? Ой, лучше кричать и

ругаться, чем так!..

     -  Сквернавец, -  шипела, выпуская розоватую слюну на пол,  Катенька, -

ссквернавец, мммастодонт, шыкым, айшыкым. Рруку держи, руку!

     Катенька  довольно  умело натягивала на меня пижаму, выламывала  руки с

явным, нескрываемым удвоольствием.

     - Все! -  снова (как видно, успокоившись) пропела она, обдернув  на мне

пижаму. - Уу, - Катенька швырнула меня  на кровать, а потом с силой надавила

зеленой огромной лапой. Лапа легла на мое лицо, и я едва не задохнулся.

     - Сетку не порвите! - в ужасе заверещал Фарамунд Иванович.

     - Ладно, - с явным сожалением вздохнула Катенька, - пойдем, Коля...

     Я  слышал,  как хлопнула  дверь  и  из  коридора донеслось густое пение

Катеньки:

     - Расцветали яблони и груши...

     - Пааплыли туманы над рекой, - дребезжащим тенорком подхватил Коля.

     - Выходила на  берег  Катюша, - тенорок Коли и контральто Кати затихали

вдали, - на высокий на берег, крутой...

 

 * Часть вторая. Драконы *

 

Глава первая. Бриганд Мишель

 

     Неделю мы отдыхали на  поверхности. Привыкали. Обживались.  Жарились на

солнышке. Купались в речке...

     Мишель объяснял нам:

     -  Там -  Длинношеий. Притом - слоновый Длинношеий. Такие  обычно  жрут

травку и бананы, а этот наладился хряпать мясо...

     - Так его живым? - заинтересовался Федька.

     - Угу,  - кивнул Мишель, - нас, конечно,  на  Длинношеего  бросают,  но

этого убивать - ни-ни.

     - Вот пускай, - разозлился Валька, - этим "южане" занимаются.

     - Ты оборзел, Валя, - деловито  и  солидно сказал  Мишель, - ты  просто

оборзел:  вместо того, чтобы радоваться тому, что  тебе досталась творческая

интересная работа - не резать,  а ловить! - ты воротишь рыло. Пиздей тебя не

слышит,  вот  бы  порадовался.  Там,  кстати,  есть  один  из  "южан". Он  и

трезвонит.

     - А, - зевнул Федька, - мне-то все равно.

     ..."Южанин" встретил нас неприветливо. Одет  он был  так, как все здесь

одевались: звериные шкуры и еще какая-то шерстистая гадость.

     - А, Мишка,  - поприветствовал он  Мишеля, - Федька  с тобой, Валя... А

это что - новенький?

     - Тиша, - порадовался Мишель, - ну, тебя не узнать. Нам тоже так?

     Тиша только рукой махнул:

     - Аа...  Хрен  с ним. Будете посланцами  Неба... Верховный жрец  завтра

камлает - вот вы и въедете.

     - На машинке? - сразу заинтересовался Мишель.

     -  Можно  и  на  машинке,  - тускло как-то  согласился  "южанин",  -  а

вообще...

     Это была жаркая влажная планета. Я  глядел  во все  глаза на лопающееся

душное великолепие плодов и ветвей, на сплетение зеленого, красного, синего,

покачивающееся  под  ветром.  Мои   уши,  привыкшие  к  тишине  и   гулкости

подземелья, где каждый звук на особицу, отдельно, впивали, жадно вливали все

это слитное  цмоканье, чвирканье, свиристение,  шелест, шуршание,  гортанные

крики птиц, шипение.

     - Вы  так грохнулись, - задумчиво заметил Тиша, - что  жрец камлание на

завтра назначил.

     Я щекой прислонился к косматому стволу. Я трогал  черные жесткие волосы

ствола пальмы рукой. Я был счастлив. Я пил воздух.

     - Ты здорово по-здешнему балакаешь? - спросил Валька.

     -  Ничего, - скромно заметил Тиша и вдруг залопотал нечто переливчатое,

гортанное - не то песня, не то клекот, - как  Тихон Андреевич разговаривает?

- с гордостью спросил он.

     Федька, ни слова не говоря, показал большой палец.

     - Аа, - довольно протянул Тихон, - то-то  вот! Что это у вас боец такой

зелененький? Совсем заманали беднягу?

     Диего, в самом деле, едва держался  на ногах.  Тяжело дышал,  переводил

взгляд с дерева на дерево, с лианы на лиану.

     - Ничо, - хмыкнул Мишель, - оклемается.

     - Хорошо, - кивнул Тихон, - пойдем пещерку покажу.

     Мы шли по лесу, сплетающемуся над нами и под  нами, по лесу звучащему и

дышащему, по лесу, прогибающемуся под нашими ногами...

     -  А  вот  и  он,  - Тихон  указал  на  флегматичного черного  ящера, с

наслаждением чмокающего яблоки с огромной яблони.

     - Вот зараза,  - подивился  Мишель, - чик по шее  - и фонтан  в небо, а

вот...

     - Низя, - погрозил ему шутливо пальцем Тихон.

     Мы миновали ящера,  осторожно обогнули его, и я  поразился его слоновым

лапам, плотно и прочно воткнутым в землю леса.

     - Так он ничего, - объяснял Тиша, - а как его какая муха укусит, глаз у

него  точно  лопнет! Расширится,  чуть только  из  орбиты  не  вылетит  -  и

пошло-поехало.  Хвостом метет, так что треск стоит, лапами рвы пробивает - и

шипит, гад, паскуда, шипит, головенкой на шее крутит,  брымс, брымс. Тьфу, -

и Тиша плюнул.

     Мы увидели вход в пещеру.

     Собственно, то была  и  не пещера  вовсе  -  в том смысле, в  каком мы,

"отпетые", понимали пещеры.

     Так, небольшая белая отлогость в горе, углубленьице, ямка.

     Рядом   бил  светлый   искрящийся  ручеек.  Он  напоминал   струящееся,

брезжущее, оплотневшее дыхание горы.

     Я нагнулся к ручейку - и омочил пересохшие губы. Вода была сладкой. Или

мне показалось?

     -  Дрыхните, - великодушно сказал Тихон, - а я пойду к верховному жрецу

сообщу, мол, так и так - бумкнулись Посланцы Неба. Принимай гостей.

     Диего как стоял,  так и рухнул сразу, словно подкошенный. Федька  сидел

на земле, сняв обувь, и блаженно жмурился. Большие пальцы его ног шевелились

- вверх-вниз.

     -  Ккайф,  - выговорил он, - вот меня кто спросит:  "Федор Евлампиевич,

для  чего  ты  "отпетым"  сделался?  Для  чего в Северный определился?" А  я

отвечу,  а для того, блин,  чтобы  почуять,  что такое настоящее  счастье! А

настоящее  счастье  -  это, блин, когда чего-то нет, нет  и  нет! И вдруг  -

фигакс! Вот оно - солнышко, песочек... а не лампочки в коридорах...

     -  Осторожно, - прокомментировал  его  лирический монолог Тихон,  - тут

змеи ползают.

     - И что ты нам, приятель, вкручиваешь, - сказал, растягиваясь на песке,

Мишель, - будто  ты еще  выбирал: идти в "отпетые", а коли идти, то куда - в

Северный или в Южный... Взяли и послали.

     Мимо  нас царственно-неспешно прошел ящер. Его голова  на узкой змеиной

шее  возносилась высоко  над  телом, грузным, почти слоновьим.  Я представил

себе,  как змеиная шея  выкручивается, изгибается  - мне стало противно, и я

отвернулся.

     - Груши жрать пошел, - сказал, проводив  его взглядом,  Тихон, -  потом

спать завалится. Спит чутко - даром, что храпит...

     - Он что, - спросил Мишель, положив голову на скрещенные руки, - один -

на планету?

     -  Да какую планету,  -  Тихон презрительно поморщился, а потом обвел в

воздухе  нечто  округлое,  ровное,  -  секторок  -   тьфу!  И   если  бы  не

единственность  его,  у-ни-каль-ность,  -  Тихон  выговорил это  слово  чуть

насмешливо, выпячивая губы,  - я бы это  чудо сам  бы приговорил... Но ты же

видишь, - он  обратился  к  Мишелю,  - такого строения ящерки  людоедами  не

бывают. А этот жрет; ржет, игогокает - и жрет.

     Я вспомнил  Мэлори, Мэлори в  белой  накидке и  огромную  лысую голову,

выстреливающую из  пасти длинным  змеиным жалом. Почти не сдерживаясь, почти

не помня себя, я с силой вломил по бьющей из горы тугой сверкающей струе - и

окровавил кулак о камень.

     Тихон удивился:

     - Что это он у тебя?

     Мишель чуть приподнял голову:

     - Одноглазый,  - сказал он, - ты и впрямь развоевался. Ложись отдохни..

Завтра нам... Эгей,  - он обратился к Тихону, - а  ты у этих... в секторе  -

тоже за жреца?

     -  Не...  - заулыбался Тихон,  - я у них как бы тоже - Посланец Неба. Я

бы, ей-ей, сам бы управился, но такой экземпляр...

     - Видим, - хмыкнул Мишель, - хороший экземплярчик - ничего не скажешь.

     Я улегся на песок рядом с "отпетыми", свернулся калачиком, смежил глаза

и  постарался  заснуть,  сквозь  теплую,  прогретую  солнцем  дрему,  сквозь

розоватый солнечный сон до меня доносилась беседа Тихона и Мишеля.

     - А чего из Южного не вызвал? своих?

     - Да я вызывал...

     -  Аа, понятно,  -  Длинношеим  брезгуют,  пускай  вонючки-северяне  на

этом...

     Провал...  Плыву  в  голубой   теплой,  теплой   реке,  и   меня  мерно

покачи-пока-чи-покачивает  на волнах, вверх-вниз, вверх-вниз... Вот рядом со

мной  останавливает в струящейся воде  свое незыблемое тело сжатая  с боков,

плоская и острая, как  нож, лупоглазая рыба. Рыба шевелит вывернутыми губами

- и я слышу голос Тихона.

     - Жрец тут - главный. Он  к Длинношеему девушек водит.  Смелый мужик  -

вот увидишь.

     Провал... Это  не река вовсе, это - небо, оно -  неподвижное и  теплое.

Оно  - голубое. Сверкающее, сияющее. И я  медленно, медленно плыву по  небу.

Вернее, не  плыву даже, поскольку, подумав, решаю просто идти по небу... Иду

- и не проваливаюсь  в пустоту меж мной и планетой. Стало  быть, я не иду, а

лечу! И навстречу  мне - птица.  Остроклювая, кругологоловая, черно-белая, с

плоскими,  острыми, словно ножи, крыльями. Она славно режет воздух крыльями.

Она раздувает горло, чтобы звуки песни, свиристение птичье вытолкнуть в мир.

И я слышу голос бриганда Мишеля:

     - Тиша, ты хрен чего, он что же у тебя, и серебряные украшения ест?

     - Да нет, нет,  - ласточка вьется вокруг меня, делает  петлю за петлей,

словно накидывает на меня эти петли, раздувает горло, чтобы освободиться  от

взрывающих ее  маленькое тельце звуков, и  снова я слышу человеческий голос,

голос  Тихона,  -  это -  мзда.  Плата  за  страх. Его  бы тоже надо  к  нам

притаранить,  исследовать в лаборатории,  - короткий  смешок, -  бесстрашный

мужик... Идет прямо на беснующегося  зверя - волочит  за собой  девку...  Ну

ладно, ящерка на девку кидается, а ну как...

     Провал,  провал  - не река, не  море,  детская кроватка  с сеткой.  Я -

маленький. слабый, больной, мама склоняется надо  мной, гладит по  голове. Я

сплю и не сплю, я мечтаю или это, действительно, тепло маминой руки?

     - Одноглазый,  - меня  трясут за плечо, - вставай, вставай, а  то  ишь!

разоспался.

     Я разлепил глаза. На этой планете и ночь была тепла, мягка и легка, как

одеяло в детстве.

     Тело  ломило  от  сна  в одежде.  "Отпетые" стояли  поодаль,  едва-едва

выделяясь из окружающей тьмы.

     Я поднялся  и пару  раз присел. Согнул ноги,  встряхнулся... Тьма  была

проколота звездами, а звезды были прикрыты огромными листами пальм.

     Листы  шуршали.  Ночь перекатывалась,  словно гулкая  бочка.  Откуда-то

издалека, издалека доносилось бухание барабанов.  Там было зарево.  Бледное,

чуть заметное в сгустившейся тьме.

     - Одноглазый, - сказал Мишель, -  отдохнули - и будя! Пошли... Вон Тиша

удивляется, отчего ты такой борзый, борзой.

     Мы  шли по тропочке следом за  Тишей,  отгибая  с дороги ветви кустов и

деревьев, мешающие нам идти...

     Мелкая  неясная  живность шмыгала  мимо  нас и  даже  пересекала  порой

тропинку, проносилась мимо нас, задевая наши тела.

     Эта  планета, казалось,  перенаселена, она была переполнена  звуками, и

приближающееся  бамбакание  барабана вписывалось,  вплеталось в  звуки  этой

ночи.

     Нам стало слышно захлебывающееся завывание.

     - Ау, ау, ау, ааа, - выл кто-то в такт грохоту барабана.

     Но ни это  завывание, ни сам грохот нимало не заглушали ближних звуков.

Пищание, трещание, хлюпание, странное трепыхание и стон, стоон, точно кто-то

кого-то ел или кто-то кого-то любил.

     Ночь,  несмотря  на столпившиеся,  стеснившиеся  к  самой-самой  тропке

деревья, была распахнута вширь.

     Ночь и планета были все - настежь.

     Впрочем,  наступил  наконец  такой  момент,  когда  грохот  барабана  и

завывание шамана заполонили-заполнили собой все.

     И  тогда   мы  увидели   огромную  поляну,   освещенную  столбом  огня,

теряющегося где-то в далеких темных небесах, где, трепеща, гасли искры и где

недвижно-холодно, пронзительно-остро горели звезды.

     В центре поляны, совсем  близко от уходящего, от  текущего ввысь столба

пламени, - кружился, бил в бубен и завывал небольшой обнаженный человек. Или

он казался  небольшим по сравнению с огромным, чуть зыблемым, желтым столбом

огня?  Или  он  казался  маленьким  из-за  обступившей,  обставшей   поляну,

колотящей в барабаны, подхватывающей его завывания толпы?

     Обнаженный   человек,  извивающийся,   лупящий   в  бубен,   взывающий,

взвывающий, казался точкой,  мускулистой точкой,  которая  стягивала  вокруг

себя  шевелящуюся ночь,  столб  пламени, подвывающих, неясно видных  в толпе

людей.

     - Нуте-с, - сказал Тихон, - он, кажется, в порядке. Давайте-ка в небо -

из огнеметов.

     Что мы и сделали.

     Четыре огненные реки рванулись, протекли в черное небо и, надломившись,

попадали вниз, шурша искрами и поджигая лес.

     Я  ожидал,  что начнется паника, но жрец остановился и  выкрикнул нечто

гортанно-клекочущее.

     Вмиг от замершей, застывшей в ужасе толпы отделились несколько неясных,

но   очень  поворотливых  теней  и  кинулись  к  деревьям,  на  которых  уже

распускались огненные опасные цветы.

     - Молодец, - похвалил Тихон, - сначал насчет пожара распорядиться, а уж

потом с Посланцами Неба побеседовать. Вот это мистик так мистик.

     Жрец приложил рупором ладони  ко рту и  вывел в импровизированную таким

образом   трубу   эдакую  "галорию",  эдакую  переливчатую  руладу,  что   я

моментально вспомнил киносеанс и начальника школ.

     Тиша  ответил так же, но значительно хуже.  Несколько  раз срывался  на

фальцет и дал "петуха".

     Федька даже поморщился и затряс мизинцем в ухе.

     - Тоже мне - меломан, - недовольно буркнул Тиша.

     - Как  ты языкам скоро выучиваешься, - с  откровенной завистью произнес

Мишель.

     - Пошли,  - не обратив на комплимент  никакого внимания, сказал Тиша, -

зовут, елки-палки, ебте, как говорит ваш Гордей, Посланцев Неба.

     И мы сделали шаг к поляне, один-другой.

     Жрец выкрикнул что-то  пронзительное, разрывающее ночь  - и мы услышали

согласный, словно на  раз-два, шорох-шарахание  вправо-влево людей, невидных

нам, но дающих нам проход.

     - Ох ты, - восхитился Федька, - как у  них  дисциплинка поставлена! Как

на параде!

     - У них, - лениво объяснил Тихон, -  вся жизнь как на параде.  Этого не

тронь, туда не сунься, это не ешь, того не пей.

     - Тюу, - огорченно протянул  Мишель, - сколько я  к вот таким ни летал,

все думал: ну, раз голые и в  шкурах, то, блин,  свобода!.. А, блин, ни хера

нигде свободы нет.

     - Вот чем  хорош иностранный  язык,  - задумчиво заметил Тихон, - любую

глупость лепи, все думают: нивесть что мудрое рассказываешь.

     - Не  скажи,  - обиделся Мишель, -  здесь  наоборот. Тебе что-то мудрое

втолковывают, а ты думаешь, глупость лепят.

     Жрец ждал нас, широко расставив ноги. Тяжело дышал.

     В наступившей тишине был слышен только треск костра. И откуда-то издали

донесся пронзительный крик птицы.

     Словно отвечая ей, гортанно выкрикнул нечто повелительное жрец.

     - Чего? - поинтересовался Мишель. - Останавливаться?

     - Да нет, - Тиша махнул рукой, - это он своим.

     Мы услышали слитный шорох.

     - На колени брякаются, - вслух пояснил Валентин Аскерханович.

     Жрец выставил перед собой ладонь. Мол, стоп, машина! Тпрр, каурка.

     Тихон, прижав руки к груди, что-то объяснял жрецу, так и не опустившему

руку, словно бы ладонью обороняющемуся от нас.

     Тиша обернулся к нам:

     - Сейчас вам танцы показывать будут.

     - Что он еще сказал? - спросил Мишель.

     -  Что  слонозмей, -  вздохнул  Тихон,  -  очень  волнуется...  Завтра,

вероятнее всего, - припадок. Вовремя прилетели, завтра полюбуетесь... Так...

фрукты, ягоды, напитки и прочее - не жрать, не хлебать, не лакать. У нас все

есть. У "отпетых" собственная гордость...

     Мы сидели, отделенные от людей этого леса  костром. И они так же зыбко,

ненадежно видели нас, как и мы их...

     Зато  мы  увидели   очень  хорошо,   яснее  ясного,   нечто   косматое,

змееобразное, похожее на гигатскую мохнатую  гусеницу, вползающую меж нами и

костром.  Ее  движения  были  вальяжны   и  победны.  Отвратительное   сытое

сладострастие изгибало каждое сочленение ее тела.

     Диего заорал и стал стаскивать огнемет.

     - Сидеть! - прикрикнул на него Тихон.  - Сказано тебе - танцы! Сидеть -

не  рыпаться, не позорься. Что  он у вас  такой нервный?  -  обратился он  к

Мишелю.

     - По сортиру соскучился, - угрюмо буркнул Мишель.

     Диего стер пот ладонью со лба.

     - Извините, бормотнул он, - я думал, это - оно.

     Не  тушуйся, -  посмеялся Тихон, -  это не оно, а  они...

Видишь, воон там  -  ножки-ноженьки?.. Вот... Оно  ты  уже  видел.  И

завтра еще увидишь, как оно их кушать будет.

     "Гусеница"  заизвивалась у самого костра, казалось, перед нами клубится

мохнатый,  выползший из глубокой  расщелины,  одетый во многие  шубы червяк.

Теперь-то  было заметно, что  кожа этого  червяка,  этого гиганта  сшита  из

множества  шкур зверей.  Я  распознавал  шкуры  медведя,  волка, кабана... В

извивах, в извитиях червеобразного  тела внезапно мелькала, будто вспыхивала

искаженная  последней предсмертной мукой морда  зверя - медведя,  вепря  или

кого-то  вовсе странного с распяленной пастью, с безобидными  ныне, чуть  не

бутафорскими клыками...

     "Гусеница" внезапно застыла в  каком-то жестком изгибе-изломе. Тут и  я

заметил множество голых женских  ног, прикрытых  до лодыжек  крепко  сшитыми

шкурами. Теперь даже стали заметны грубые швы, которыми были сшиты шкуры.

     Тело  "гусеницы"   дрогнуло  и  легко-легко  заколебалось,  словно   бы

"гусеница" проглотила море - и море вспучивает, колеблет ее тело изнутри...

     Диего сглотнул и уперся руками в землю.

     - Маленький, -  издевательски обратился  к  нему Тихон, - гляди, сейчас

голые дяди выскочат с копьями - и ведь ни капельки не боятся.  А ты одетый и

с огнеметом - и боишься. Как же тебе не ай-я-яй?

     Диего  молчал.  Вокруг "гусеницы" заплясали  воины,  потрясая  копьями,

тыкая в косматую шерсть неопасным оружием.

     "Гусеница" заколебалась волнообразно, океанически. Очевидно,  надо было

показать, что чудище ранено.

     Сочленения  "гусеницы"  то  припадали  к  земле,  то  взмывали   вверх.

Косматая,  бурая,  хищная  волна  билась меж  нами  и  костром.  Вверх-вниз,

вниз-вверх.

     - Агония? - догадался я.

     - Грамотно излагает, - удовлетворенно кивнул Тихон.

     Вдруг "гусеница" застыла снова.  На  этот раз ее "вздрог", ее остановка

были каменны, монументальны. "Гусеница" еще выше поднялась  над  землей, нам

теперь  стали очень хорошо  видны женские ноги, закрытые шкурами до половины

икр.

     -   На  вытянутых,   что  ли,   держат?   -  поинтересовался   Валентин

Аскерханович.

     Тихон кивнул.

     - Сейчас, - сказал он, - самое интересное начнется. Держите нервного.

     "Гусеница" была  будто вздернута на дыбы;  в ее застылости, недвижности

читалась злая боль, готовая опрокинуться на других и тем избыть себя.

     "Воины"  вокруг "гусеницы"  тоже замерли, словно напуганные той  болью,

той вздернутостью-на-дыбу-на-дыбы, каковые сами и вызвали.

     Легкая   дрожь   пробежала   по    косматому   телу   "гусеницы".   Она

медленно-медленно стала поворачиваться  к нам. Безглазая, будто  обрубленная

топором морда придвигалась к нам все ближе и ближе...

     Мы   увидели   распахивающуюся   пасть,  черную,  кожаную.   Пасть   то

распахивалась, то  захлопывалась... Беззубая, глотающая,  засасывающая пасть

безглазого чудища с множеством женских ног.

     - Интересно, - заметил Валентин Аскерханович, - они  этого "шелкопряда"

где-нибудь видели или так выдумали?

     Я был благодарен Вале за этот вопрос.

     -  Ну  как...  выдумали, - охотно принялся объяснять  Тихон,  -  как...

выдумали... Это у них как  его...  тотем... таких мохнатых  гусениц  им есть

нельзя.

     -  Тоже мне запрет,  - фыркнул  Валя,  -  да мне хоть всю эту змейку  в

марципан запеки, - я ее все равно есть не стану.

     - Не скажи. - покачал головой  Тихон, - эти друзья из пустыни... А там,

если даже такая прелесть приползет - и то радость.

     - Слушай, -  Мишель чуть отодвинулся от совсем нависшей над ним пастью,

- а жевать она нас не будет?

     В ту же секунду, будто услышав его вопрос, к "гусенице" кинулись воины,

вцепились в  шкуры, рванули - и сшитые шкуры  тяжело повалились на землю,  и

перед    нами   стояли   смуглые   обнаженные   девушки,   тяжело   дышащие,

запыхавшиеся...

     - О, - обрадовался Федька, - это все нам?

     И стал подниматься.

     - Сидеть, - прикрикнул на него Тихон, -  тебе  же было сказано: никаких

фруктов... Посланец же Неба, понимать надо, а вскакиваешь, как  все равно...

- Тихон  покачал  головой, - ну  и поднабралась у вас  команда в Северном  -

истерики да бабники, психопаты вместе с невротиками.

     -  На  южан погляди,  -  обиделся  Мишель,  -  в  цирк ходить не  надо,

взглянешь и обомлеешь...

     Воины и девушки двинулись тем временем  навстречу друг  другу, медленно

поднимая руки...

     - А, - сказал  Федька,  - так  тут представление продолжается! Так бы и

сказал. Предупредил бы, а то я бы кайф сломал.

     - Сейчас, - заметил Тихон, - ничего интересного... Просто групповуха.

     -  Ага, - догадался  Мишель, -  торжественная часть кончилась. Начались

танцы.

     Зарокотали  барабаны.  Тихо,  чуть  ли  не  шепотом.  И как-то  вовремя

зарокотали, в  тот именно  момент, когда  воины и девушки, тесно сцепившись,

повалились на шкуры.

     - Нет, - решительно сказал Федька, - я  этого безобразия никак  терпеть

не могу. Тиша, можно мы дальше представление смотреть не будем?

     Тихон кивнул:

     - Разумеется. Сейчас пойдем отдохнем, а завтра со Слонозмеем потолкуем.

     - Слышь, -  спросил Валентин Аскерханович,  - а какая-нибудь  кличка  у

Длинношеего есть?

     -  Ну  уж   и  кличка!  -  усмехнулся   Тихон,  -  Не  кличка,  а  имя.

Уважительнейшее обозначение - Нахтигаль.

     - Этто еще что за нежности? - изумился Мишель.

     - Именно нежности ,  - подтвердил Тихон, -  "Соловьиная трель" -

вот что это за нежности. Вернее сказать, - "Ночная трель".

     Обратно  пошли не к  пещере, а  к ракете. Надо было посмотреть сетку, в

которую завтра заворачивать Нахтигаля.

     ...Мы развернули кусок опасно поблескивающей, переливчатой мелкой сети.

     -  Нормально, -  сказал  Тихон,  -  только  бы  швырнуть  как  следует.

Подъемник как? Исправен?

     Сеть  не  просто   поблескивала.  Она   будто  дышала.  Поднималась   и

опускалась,  точно под ней  было  невидимое море или  будто она была  частью

моря.

     Мишель не успел ответить.

     - А это  что? - Диего протянул руку и коснулся двух то вспыхивающих, то

гаснущих ячеек сети.

     Они и впрямь вспыхивали и гасли слишком резко, нервически, отчаянно.

     Мишель принагнулся и выругался.

     -  Мать!  -  только  и смог  выговорить он. - Мать!.. Я этого  хрена со

склада наследства лишу...

     - В чем дело? - спросил Тихон.

     - Полюбуйся, - Мишель ткнул пальцем в две нервические ячейки, - если бы

не "младенец", были бы мы завтра красавцами.

     - Что  же вы, - сухо заметил Тихон, - когда со склада продукцию брали -

не проверили?

     Я спросил:

     - Может, рискнуть?

     Я  спросил  так  и  тотчас  испугался.  Такие   вопросы  "младенцу"  не

полагались, но Мишель ответил:

     - Нет, Одноглазый, - сеточку надо штопать.  Порвет и еще как порвет-то.

А кинувших, накинувших на фиг потопчет, если они его, конечно, огнеметами не

окоротят.

     - А они его, - веско заметил Тихон, - не окоротят, потому что он

нужен живым.

     Валентин Аскерханович подсек  правой  рукой левую  в локте и покачал на

сгибе:

     - Вот, - объяснил он свой жест,  - я  в жертвы науки идти не собираюсь.

Если эта туша на меня попрет, я разрежу ее пополам. Мне моя жизнь дороже.

     - Чести "отпетого", - добавил Тихон.

     -  Вот  именно,  -  согласился  Валентин  Аскерханович,  -  лучше  быть

нечестным, но живым, чем честным, но мертвым.

     Я  глядел на репродукцию любимой картины Федьки, приколотой к стеночке:

обнаженная пышнотелая женщина чуть придерживает на  плечах огромную медвежью

шубу, так что кажется,  будто огромный  опасный  мохнатый зверь навалился на

эту даму  -  и тут же  размяк, раздобрел,  расплылся и превратился в удобную

теплую шубу. А может, и не то, может, художник хотел сказать сочетанием меха

могучего зверя  и беззащитного  тела женщины  нечто другое?  Что, мол, она -

опасна, как этот медведь, убитый ради нее, для нее?

     - Ты это,  - равнодушно ответил Тихон, - какому-нибудь "вонючему" скажи

или  "превращенному".  Не  выполнишь  задание  -  вообще не будешь  из пещер

вылезать - знаешь, где окажешься? знаешь, кем окажешься?

     Валентин Аскерханович промолчал.

     Тяжела жизнь "превращенных" - это он знал.

     - Штопать, - вслух прикинул  Мишель, - денек-другой. На представлении -

обязательно быть?

     Тихон подумал:

     - Да  лучше бы, конечно, посмотреть... Все же Посланцы Неба. Могли и не

поверить тому, что жрец наболтал, самолично убедились... И - вперед.

     Диего попросил:

     - Коллега бриганд, можно я буду сетку чинить, а представление...

     - Ладно, - зевнул Мишель,  - сиди  в ракете, востроглазый, штопай, а мы

потопаем, поедем.

     - Зачем?  - поморщился Тихон. - Ну, для чего подъемник-то выгонять зря?

Для чего дикарей мучить?  Не хватит им психологических нагрузок - Слонозмей,

Посланцы Неба, а тут еще одно чудище. Починим сетку - и хоть танк выгоняйте.

     - Гуманист, - фыркнул Мишель.

     _____________________________________________ ________________

     Растерзанный труп Федьки мы нашли под утро на Поляне Священнодействий.

     - Б... - только и выговорил Мишель.

     Два  черных  кострища,  влажное прохладное утро. Солнце  еще не жаркое.

Мириады бусинок  влаги, усеявшие листья, травы,  цветы,  ветви. И все  это -

сияет,  блестит, посверкивает, все это ворочается со  сна,  пробует  голоса,

разминает мускулы,  прокашливается,  прочищает горло... "Цивить!"- щебетнула

совсем рядом, чуть не над моей головой невидимая птица.

     - Ох, блин,  - помотал головой Мишель,  - ох... Вот, одноглазый, гляди,

что  борзота  с  человеком  делает...  Оборзеешь -  таким  же будешь. Вали к

ракете. Мешок заберешь.

     -  Ну,  -  заметил Тихон и пальцем  ноги почертил  что-то непонятное на

песке, - девочек тоже понять  можно. Их завтра кушать будут - должны же  они

удовлетвориться  в полной мере? А тут Посланец Неба спрыгнул. У! Это не наши

парни с болота. Повышенные требования к...

     Я шагал к ракете. С Федькой мы почти не сталкивались в казарме. То есть

он почти не обижал меня. И вот поэтому я был к нему абсолютно равнодушен. "А

если бы так растерзали Хуана?" Я подумал и признался сам себе с  неприятным,

противным чувством, что был бы только , только доволен, только рад.

     И тогда  я понял,  что на меня кто-то смотрит. Мне было тяжело от этого

взгляда.  Словно  холодное  узкое дуло уперлось мне  в  ямочку  меж  шеей  и

затылком.

     Я повернулся. "Не оглядывайся", - сказал я себе и оглянулся.

     На тропе позади меня  стоял жрец  и  смотрел.  Я  понял,  что  купился,

обмишулился, ошибся. Жрец давно уже бесшумно шел  за мной,  не  глядя

мне  в  затылок,  а  когда поглядел,  когда  безмолвно,  немо  приказал мне:

"Гляди!",  когда вдавился  в мой затылок  всей  ненавистью  своих глаз - вот

тогда я и обернулся, тогда и посмотрел. Я, "Посланец Неба"!

     Жрец смотрел на меня, не удивляясь и ненавидя.

     Я поклонился ему, прижав руки к груди.

     Жрец заулыбался  во весь рот и тоже поклонился, а потом стал  пятиться,

пятиться, кланяясь и улыбаясь.

     В  этом  его  торопливом, придворном  уходе по  тропинке,  бугристой от

камней  и  корней,  читалось столько неволького или вольного издевательства,

столько было откровенной неприязни, что  мне захотелось полоснуть по наглецу

огненной  струей,  чтобы  он  запрыгал  воющим  живым ужасным факелом. Но  я

сдержался. В конце концов, надо уважать смелость. В конце концов, я мог и не

узнать, как относится к нам жрец. А теперь - узнал...

     Его тоже можно  понять. Жил себе и жил  со своим змееслоном. Опасно, но

интересно. Имел долю  в  деле.  И вдруг - на тебе!  Весь размеренный порядок

жизни рушится. Откуда-то сверху валится компания Посланцев Неба. Здрасьте...

Прежде все было понятно, периодично, систематично,  а теперь... К лучшему ли

их? наше? прибытие? Кто  мы?  Может,  дьяволы, похуже Нахтигаля? Откуда  ему

знать  нас?  С  Нахтигалем  он  кое-как  договорился,  кое-что в  нем

понял... Новая напасть... Как ему в нас-то разобраться?

     Размышляя обо всем  этом, я  вышел к  выжженному пространству, в центре

которого торчала наша ракета.

 

 

Глава вторая. Нахтигаль

     Маленькая головка  с  будто  разодранным,  кровяным, ничего  не видящим

глазом,  распахнутая,  раздернутая,  кровоточащая  пасть,  откуда  вместе  с

шипением вылетают ошметья розовой слюны; видно, что небо ободрано м кроваво,

Нахтигаль  давится предстоящим  ему убийством, словно бы  изнутри  некто или

нечто, столь же ненавистное ему, как и то, что стоит перед ним, что обречено

уничтожению,  растаптыванию,  поеданию,  гонит  его  и  нудит:  убей,  убей,

рас-топчи.  Узкая длинная шея вывернута, заверчена штопором, и хрип, шипение

идут по  этой заверченной шее, мучительно раздувают горло слонозмея. Хррмы -

ошметок слюны?  пены? крови? хлопается  у ног жреца, кланяющегося, с мольбой

тянущего руки к Нахтигалю.

     Хррллы,  трр,  дрр  - слоновьи  лапы?  ноги?  живые  столбы,  обтянутые

ящериной кожей?  раскорячены  и  время от времени лупят в планету, ых, ых...

Нахтигаля  корежит, гонит к новой боли и к новому наслаждению - страсть, без

которой он жил бы и жил себе спокойно,  жевал бы  груши,  чмакал бы  траву с

земли и листья с кустов.

     - Ааа! - тонко,  почти  по-человечьи вопит Нахтигаль и  приближает свое

сморщенное, ящериное, искаженное мукой лицо к лицу жреца.

     Я пересчитываю девушек .

     -  Семь, - говорю  я, - их семь. И все такие красивые.  Он  что  же, их

всех?..

     - Нет, - морщится Тихон, - слопает одну, и ту с трудом - видишь, как не

по себе мальчику?

     - Вот наркот, - просто говорит Мишель, - дать  бы по  тебе из огнемета.

Прервать неземные муки и неземное блаженство.

     Я с удивлением посмотрел на Мишеля.

     - Одну, - объяснил Тихон, - слопает Нахтигаль, других берет жрец - кого

в жены себе, кого в жены сыновьям... Большой человек.

     Нахтигаль давился, плевал, хрипел совсем близко от жреца.

     - Батюшки,  - по-простому изумился Валентин  Аскерханович, -  да он уже

жреца с ног до головы обхаркал. Можно есть.

     - Можно,  -  спокойно  согласился  Тихон, - тем  более, что у  жреца  -

взрослый сын. Обучен всем фокусам...

     С   удивившей   меня   грацией   танцора,  плясуна,   с   торжественной

медлительностью жрец, обрызганный слюной и  кровью из пасти Нахтигаля, двумя

руками взял  его голову и, держа ее, точно изысканное  блюдо,  повел,  понес

прочь от себя к стоящим за его спиной девушкам.

     Само движение жреца завораживало, успокаивало - и, казалось, давящийся,

хрипящий слонозмей должен был успокоиться, утихнуть, пасть на землю, смочить

растерзанное горло свежей влагой травы...

     Голова Нахтигаля останавливалась то у одной девушки, то у другой.

     - Ничего, - как бы утешая  непонятно кого, - сказал Тихон, - может, и к

лучшему... За  Феденьку  надо  было их наказать? Надо...  Вот  теперь пускай

Длинношеий наказывает. По всему видать - он денька на два зарядился, если не

на всю недельку...

     - Полнолуние? - поинтересовался Мишель.

     - Не обязательно,  - вздохнул Тихон,  - в  лаборатории разберутся.  Он,

когда луна на ущербе, тоже...

     Слитный крик: вопль заживо съедаемого тела и крик ужаса...

     Я отвернулся.

     - Вот это напрасно, - спокойно  заметил Тихон, - отворачиваться нельзя.

Ни  в  коем случае нельзя отворачиваться ни "отпетому", ни  "Посланцу Неба".

"Отпетому"  , в особенности,  нельзя  отворачиваться. Смотрите, смотрите  во

весь свой единственный  глаз - и помните:  что бы ни делали с вами люди, они

все же люди...

     Неистовство  Нахтигаля  длилось недолго. Мы  видели,  как набухало  его

горло, в которое вталкивалась, впихивалась кровавая пища.

     Нахтигаль  остановился, тяжело дыша, повернулся  и побрел  прочь, мотая

хвостом, качаясь из стороны в сторону.

     -  А он немного сожрал, - деловито заметил Мишель, -  больше  нагадил и

потоптал.

     Три девушки, оставшиеся в живых, широко распахнутыми глазами глядели на

истоптанную, окровавленную землю.

     Тихон гортанно выкрикнул что-то жрецу.

     Тот,  как  был  с распростертыми  крестообразно,  раскинутыми,  как для

полета, руками, так и опустился на колени и склонил голову.

     Следом за ним опустились на колени и девушки.

     - Что ты им сказал? - спросил Мишель.

     - Что мы, - лениво ответил Тихон, - знаем убийц Посланца  Неба,  но нам

не  важно их  наказать. Грех убийства ложится  на  все  племя.  Пусть теперь

постонут и поохают, поплачут и постенают, покуда их Нахтигаль поучит...

     - Филоз(ф, - с непонятной интонацией сказал Валентин Аскерханович.

     _______________________________________________________________

     - Идиот! -  орал не  своим голосом Мишель. - Это ты  столько  сделал? Я

тебя  спрашиваю:  это ты  столько  сделал? За  целый  день?..  Чем ты  здесь

занимался?.. У, - Мишель  зафырчал,  словно наевшийся Нахтигаль,  и поднес к

носу  Диего внушительный кулак, - ты  здесь  балду гонял,  лоботрясничал, не

знаю чем занимался... За день - заклепать одну ячейку! За день...

     -  Мишель, -  миролюбиво скаазл  Тихон,  он  развалился в  кресле  и  с

удовольствием потягивал апельсиновый  сок, - ты "младенца"  совсем задолбал.

Дай ты ему отдохнуть, набраться сил. Еще завтра целый день...

     - Это я его задолбал, - возмутился Мишель, - это  он меня задолбал! Еще

там  - в подземельях... А здесь? Я ему  что сказал? Если нервы слабые,  сиди

работай, а он...

     -  Мишель, - Валентин Аскерханович резал  на раскладном  столике хлеб и

бекон, -  вот ты тоже неправ.  Тут  дело  такое.  У "младенца" тоже отходняк

должен  быть.  На  хрена  тебе,  чтобы  у  него  руки   тряслись?  Подъемник

подъемником,  но  сеточку мы должны  бросать; был бы Федька, - без вопросов,

кантуй, сколько душе влезет, - Валентин Аскерханович положил пласт бекона на

хлебный  ломоть  и  продолжил  жуя,  -  а   так  нас  пятеро  осталось.  Сам

понимаешь...

     Мишель несколько поостыл.

     - Вот так, - он убрал кулак, - скажи спасибо погибшему Федьке. Иди жри,

подкрепляйся. Хрен с тобой - ночью дрыхни, но  утром  чтоб, чтоб... - Мишель

помотал головой, - ячеечка была заделана.

     - Ешь, - предложил Валентин Аскерханович, - Мишель, ты так развоевался,

охолони маленько. Пожуй. Одноглазый, ты тоже...

     - Смотрю я на вас, "северян", - заметил Тихон, - ни хрена у вас порядка

нет. Сетку со склада  принимаете без контроля и  проверки, одного "младенца"

кантуете, с другим - нянчитесь...

     Тихон  с  силой подсек мою ногу, пока я проходил мимо  него, но я успел

перескочить через его "подсечку".

     - Ловкий, - иронически сказал Тихон.

     Я взял один бутерброд себе, другой протянул Тихону:

     - Не хотите?

     - Ловкий,  -  повторил Тихон, -  и наглый.  Борзый. Ты на своей борзоте

глаз потерял, точно? Гляди, еще и не то потеряешь...

     - Простите, - вежливо сказал я, - мы, кажется, были на "вы"...

     -  Вы,  - Тихон сделал издевательское ударение на этом  слове, -

прилетели к Нахтигалю  и решили,  что все  - дозволено? что вы вырвались  из

казармы? Ничего подобного, любезный! Покуда десяти вылетов не  наберется, вы

в казарме, понятно? и в крутой казарме... А то воздуха свободы он глотнул...

Видали. Учит, распоряжается.. .

     Мишель доел бутерброд и миролюбиво сказал:

     -  Тиша, ты  вроде  соловья... Заслушаешься.  Все  правильно  говоришь.

Молодец. Одноглазый! Сегодня ночью будешь прибирать в ракете. Главное дело -

чтобы места общего пользования. Как обычно... А мы в пещерке подрыхнем.

     Я оценил поступок Мишеля. Ничего особенного прибирать в  ракете было не

нужно. Положительно - Мишель мне протежировал.

     ...Я погасил  свет  в  центральном  холле, так  что стало  еще заметнее

мерцание разложенной на полу сети.

     Я  отскоблил раковины и унитаз,  протер  пыль и  подмел все  помещения.

Потом  уселся в кресло и  стал смотреть на мерцающую,  то взблескивающую, то

притухающую сеть.

     Было  хорошо  сидеть  так просто: так  просто смотреть.  Казалось,  что

вокруг тебя теплая темная ночь и тлеющий костер - рядом. У самых твоих ног.

     Я смотрел, смотрел на сеть, да и заснул.

     Мне приснился Коля и его массаж.

     Во сне я не стеснялся кричать, но  крик  не  шел из моей, точно набитой

ватой глотки. Крик умирал в легких, вырывался наружу отчаянным хрипом.

     Меня разбудил Валентин Аскерханович.

     Я был так замаян  и  так перепуган своим  сном, что сперва  не  обратил

внимания на Валю.

     Вытер вспотевший, взмокший от ужаса затылок, сходил  умылся и, утираясь

полотенцем, спросил:

     - Валентин Аскерханович, что-нибудь стряслось?

     - Стряслось, - кивнул он, - Диего прикололи.

     - Как прикололи, когда? - я чуть полотенце не выронил.

     - Да вот, понимаешь ли, - принялся рассказывать Валентин  Аскерханович,

-  ночью, блин, покуда мы дрыхли, -  ну, не посты же нам выставлять, честное

слово? - теперь-то, конечно, придется выставлять, раз так... Да, пока спали,

какой-то хрен подволокся и  приколол Диего... Пригвоздил к песочку кремневым

ножиком.  И аккуратно  так все  сделал,  мерзавец, не  нарушая  сна,  мягко,

нежно... Я,  ты понимаешь, Одноглазый, как увидел Диего приколотого, ну, да?

-  так  я  первым  делом  что  подумал,  вот  ведь подлец человек, а? Я ведь

подумал, елки-палки, он ведь нас всех мог так же нежно, мягко поприкалывать,

а?.. Мишель тоже перепугался.  Не орет. Тихо,  тихо так сказал: а  я его так

кантовал...Тихон  орет:  такого  никогда  не  было,  чтобы  Посланцев   Неба

прикалывали...

     Я повесил полотенце и спросил:

     - Мешок брать?

     - Бери, бери, - Валя махнул рукой, - главное дело, нам сейчас вчетвером

с сеткой нипочем  не справиться... Она же, блин, как живая... Ну, подволочем

на подъемничке, а дальше? Мы  вчетвером сетку не удержим. Вырвется - и тогда

такой сейшен...

     Валентин Аскерханович махнул рукой.

     Я выкатил рулон, поинтересовался:

     - А что Мишель говорит?

     Валя поднял мешок для Диего, вздохнул:

     - Что говорит.  На Тихона кричит:  ты, говорит,  работу разъяснительную

среди  населения  не  провел, раз второго  Посланца  Неба, как  барана...  -

Валентин Аскерханович  ладонью полоснул по горлу, -  если, говорит, ты этого

неуловимого мстителя  не  поймаешь, мы  тебе  завтра утром такой  устроим...

праздник... Притарань, говорит, кого-нибудь из местных, чтобы  сетку держал,

разъясни ему - бым, бым, буль, буль,  -  мол, Посланцы Неба на тебя положили

глаз... Тихон  жреца хочет  приноровить.  Пройдет,  говорит,  он у нас обряд

инци... инси... тьфу, гадости какой-то - и станет...

     - Понятно, - усмехнулся я, - кто нам мешает, тот нам и поможет...

     Мы выходили из ракеты, и Валерий Аскерханович удивленно спросил:

     - Это еще что?

     -  Поговорка такая, - охотно объяснил я,  -  еще  есть такая поговорка:

только тот, кто в силах погубить, в силах и спасти.

     - А жрец-то? - ошарашенно спросил Валя.

     Я  поглядел  на  Валентина  Аскерхановича.  Все  же он был глуповат, не

сравнить с Мишелем или с Федькой.

     -  Валентин  Аскерханович,  -  вежливо  сказал  я,   -  а  вы  что,  не

догадываетесь, кому выгодно нам палки в колеса вставлять? Кто первый человек

был  здесь  до  нас,  а как мы  уволочем  Нахтигаля, едва  ли  не  последним

окажется?

     Валентин Аскерханович открыл рот, а потом хлопнул себя по лбу.

     - Ах, паскуда, -  выдохнул  он, -  да  точно  он! Точно! Как  же  я  не

догадался.

     - Это, - заметил я, - говорит только  в вашу  пользу: вы  не  настолько

испорчены, чтобы предположить в другом такую бездну морального падения.

     - Б...  -  восхищенно выговорил Валя, - эк ты, Одноглазый, залуживаешь!

Ну, точно тебя назвали: пародист! Как, как? "...Предположить  в другом такое

моральное..."?

     Я не успел ответить: громыхая, как заблудившийся артиллерийский снаряд,

ломая ветви и стволы деревьев, навстречу нам вышагнул Нахтигаль.

     -  Здрасьте... -  пробормотал  Валентин  Аскерханович  и снял  с  плеча

огнемет.

     Пасть  ящера была раззявлена.  И  нам  очень  хорошо  было  видно,  как

изранено, окровавлено небо у Нахтигаля.

     -  Мне  кажется, - сказал я,  -  мальчик  сегодня  покушал...  И плотно

покушал. Глазики мутные, хвостиком машет и тошнит. Лучше не связываться.

     - Так я-то что, - Валентин Аскерханович поднял огнемет на уровень  чуть

выше плеча - по инструкции. - Ты же, Одноглазый, видишь: он рвется в бой.

     Но Нахтигаль в бой не рвался - он хрипел и давился. Он глядел на нас  и

не видел. Его глаза были мутны. он вытянул шею, замотал  головой, подчиняясь

неведомому, неслышному нами ритму боли его тела.

     - Не буди лиха, - шепнул я Вале, - не дразни болящего. Он сам уйдет.

     Валентин Аскерханович опустил огнемет.

     Нахтигаль откинулся прочь, точно обжегся. Взвыл - не пастью, не горлом,

а всем  своим  существом,  всем переполненным,  отравленным  кровавой  пищей

слоновьим нутром.

     Нахтигаль затоптался на месте, после поворотил от нас вглубь леса.

     Валентин Аскерханович проводил его взглядом.

     - Мда, - задумчиво произнес он, - кого-то он сегодня скушал?

     - Сейчас узнаем, - заметил я.

     У пещерки нас ожидали Мишель и Тихон.

     Тихон насвистывал и ковырял пальцем в камне нависшей горы.

     Мишель мрачно сидел на песочке.

     - С мешком? - спросил он.

     - Да, - ответил я.

     Мишель махнул рукой:

     - Без надобности. Нахтигаль - подъел, подкушал.

     - Подкрепился, - фыркнул Тихон.

     - Ах, вот оно  что, - догадался Валентин  Аскерханович,  - а  мы его на

тропинке встретили, такой...

     Он не договорил, и Тихон продолжил иронически:

     - Сытый?

     - Очень сытый, - подтвердил я.

     ________________ ______________________________________________

     Весь день мы набрасывали сетку.

     Валентин Аскерханович выгнал подъемник, разровнял огромную площадку - и

мы тренировались.

     Сетка выгибалась, рвалась из рук и упорно не брякалась в отведенный  ей

для падения квадрат.

     - Это  "он" не  движется,  -  Мишель  кивнул на  нарисованного на земле

Нахтигаля, - а дернется, тогда что?

     -  Тогда, - сказал  Тихон, - туши свет! Открывай кингстоны! - он присел

на  корточки  и  поинтересовался, указывая на  рисунок: - Валь,  это  ты так

здорово рисуешь?

     - Я, - кивнул Валя.

     Тихон восхищенно поцокал языком:

     - Ну ты  гляди - как живой! Вот-вот побежит. Ты - реалист, Валя, вот ты

кто!

     - Ты  на себя  посмотри,  - обиделся  Валентин  Аскерханович, -  девять

месяцев здесь торчит, неизвестно чем занимается,  а его подопечные Посланцев

Неба режут.

     - Ты, Тиша, зря лыбишься, зря, - заорал Мишель, заведшись с полоборота,

- лыбишься!

     Тихон попятился:

     - Миш, ты чего?

     - Ты что, думаешь, меня одного за потери тягать будут? - орал Мишель. -

Вот... Это ты здесь ошивался! Понял, что я в рапорте  напишу? Мне в  пещерах

сидеть безвылазно - и ты со  мной  туда же потопаешь! Понял? Не  видать тебе

Южного, как своих ушей!

     - Неправда  ваша,  дяденька, - нежно улыбнулся  Тихон, -  и  в Южный  я

вернусь,  и  уши свои увижу: поднесу зеркальце  и увижу - вот они, ухи-ушики

мои, левое - справа, правое  -  слева.  Не  мне надо было  местное население

готовить, а  вам  действовать по инструкции,  посты  на  ночь  выставлять, с

местными девушками не заигрывать.

     Мишель засопел:

     - Ух, ух, ух...

     - Охолони  маленько, - иронически посоветовал  Тихон, -  и подумай  над

своим поведением.

     Ночь мы решили провести в пещере.

     Мишель поучающе сказал:

     - Будем ловить на живца?

     - Чудесное занятие, - добавил Валентин Аскерханович, - захватывающее.

     - Значит, мы, - объяснил Мишель, - с Валей, как старые и опытные, берем

на себя самую опасную роль: мы живцы, а ты, Одноглазый, будешь рыболовом. Мы

спим, как приманка, а ты сторожишь... Ясно?

     - Так точно, - ответил я и сразу  же спросил: -  А может, не надо таких

опасных игр, может, переночуем в ракете?

     - Хренушки,  -  помрачнел  Мишель,  -  Тиша  прав:  ты совсем  оборзел,

Одноглазый, будем мы от них прятаться, как же...

     - Тогда, - предложил я, - может, разделим опасность и тяготы? Не все же

вам  быть  живцами?  Может,  и я  немного  побуду живцом,  а кто-то  из  вас

рыболовом, а потом...

     Мишель поглядел на Валентина Аскерхановича.

     Валентин Аскерханович понял его взгляд.

     - Оборзел, - подтвердил он, - соврешенно оборзел.

     ...От   долгого  стояния  затекли  ноги.  Я  прошелся,  присел.  Мишель

приказал,  чтобы  я притворялся  спящим. Я так и делал. Лежал на одном боку,

чтобы  не  заснуть, таращил глаза во  тьму, в шевелящуюся, шуршащую, лупящую

невидимыми крыльями влажную теплую ночь, - и, несмотря на ноющую, затекающую

руку, несколько раз проваливался в дрему, в сон, то в мгновенное небытие, то

в  переполненный  красками,  криками,  выстрелами дневной мир.  Разбрызгивая

кровь,  к  самым  моим  ногам  подкатилась  голова  Вали,  снесенная  ударом

Нахтигаля; я проснулся от ужаса и сел.

     "Ну  уж фиг, -  подумал я,  - не заметишь, как в другой мир  перейдешь.

Пошел он с его приказами."

     Я  встал и прислонился  к стене пещеры.  Скулы  сворачивала неудержимая

зевота.

     Почему-то я вспомнил  стихи, прочитанные  мне Мэлори  тогда,  тем самым

днем, когда  все это  началось:  "Уж если  ты, бродяга  безымянный, сумевший

обмануть чудесно два народа, так мог бы ты, по крайней мере..." Нет, нет, не

помню, забыл. Мэлори помню, как она мне рассказывала, до чего же ей нравится

эта сцена - два сильных смелых бессовестных человека, еще не  совершившие ни

одного преступления. Ни одного!.. Их совесть - чиста. Может, поэтому у них и

нет совести? Вспоминаю, сминаю, вминаю в мозг расползающийся, темнеющий, как

эта ночь: -  "К украинцам,  в  их  буйные  курени,  владеть  конем  и шашкой

научился. Явился к вам, Димитрием назвался и поляков безмозглых обманул, что

скажешь ты, прелестная..."

     У  меня  затекли  ноги,  я сделал  шаг-другой,  потоптался на  месте  и

наступил на что-то мягкое, податливое.

     -  Ат! -  Мишель вскинулся  моментально, будто и не спал  вовсе. Я  еле

успел уклониться от удара.

     -  Мишель, -  громким шепотом предупредил его я, - это я, Джекки... Это

я, я, я.

     -  Ах ты... -  прошипел Мишель,  -  я  тебе  что сказал?  Чтобы ты учил

строевую песню  лежа!  и не  вслух...  А  ты еще маршировать вздумал!

Рыболов! Ложись и вспоминай приятное...

     - Мишель, - взмолился я, - я засну лежа, и он меня зарежет.

     -  Значит,  - рассердился  Мишель,  -  туда  тебе и  дорога.  "Отпетый"

нашелся. Знаешь, как нас кантовали? Я дерьмо жрал!

     - Знаю... Вы рассказывали о своих пиршествах.

     - Ляг, - шепотом приказал Мишель, - и не умничай.

     - Я о вас думаю, - буркнул я, укладываясь, - не о себе.

     Я глядел  во  тьму. Глаза  набухали кровью, веки  наливались свинцом  -

вот-вот сомкнутся, стянутся,  и я полечу в  мягкий сон, длинный  и  сладкий,

словно выворачивающий челюсть зевок.

     "Странные  они люди, "отпетые", - думал я,  - жестокие,  циничные?  Да?

Вообще-то,  люди  как люди:  любого  запихни в  подземелье  рептилий, любого

обучай  убивать  - и  этот любой озвереет, оскотинеет.  Что,  разве не  так?

Убийство - это дело такое... такое..."

     Я уже  спал. Я снова  стоял на площади перед кинотеатром  и снова видел

живое кишение омерзительных тварей, "гаденышей", и снова шел на них,  в них,

чтобы давить, душить, терзать - вот этими  руками, этими самыми руками, нет!

- голым мясом пальцев и  ладоней раздирать эту пакость, эту живую  мерзость,

которой не должно жить...

     И я снова  поворачивался и видел  Диего. Диего  промахнувшегося, Диего,

вместо меня ножом проколовшего пустоту.

     Я смотрел на Диего, и странная мысль  мелькнула у меня в голове: как же

так? Ведь Диего -  мертвый? Как же  он? И  где это я? Ведь это уже все было,

было...Так это я, что же, сплю?

     Диего быстро  нанес  удар ножом,  я отбил удар и  проснулся, поскольку,

действительно,  отбил  удар.  Я успел вскочить  на ноги, включил "светильник

координатора"  на полную мощность и не удивился, увидев в слепящем отчаянном

свете жреца, выронившего нож, жмурящегося от нестерпимого света.

     - Мишель, Валя, - крикнул я, - есть.

     Жрец, опомнившись,  кинулся бежать,  но тут  же получил удар  прикладом

огнемета и упал.

     -  Ну, падла, - с удовольствием выговорил  Мишель, - сейчас  я из  тебя

Венеру в мехах сделаю.

     - Пощадите, - проговорил жрец.

     Я чуть не выронил "светильник координатора".

     - Я, - жрец стоял на коленях, -  мольба, та, прозба, не убивайт... Я...

прозба.

     Валентин Аскерханович потрясенно спросил:

     - Э, чудо в перьях, ты что, по-человечески разговариваешь?

     -  О, та, та...  Я  тайно  исучил... Пыло трудно... Я подслушивал,  что

говорил ваш... крокодиль, та... и с теми, кто прилеталь до фас... та... я...

учеба, та?

     - Сучил, - потрясенно повторил Валентин Аскерханович, - вот так сучил.

     -  Я пуду  вам приводиль девушек... Только не нато много... Нас мало...

софсем... и тут фы...

     Я вдруг  представил  себе,  что  должен  был  ощущать  этот  несчастный

полуголый, ослепленный потоком света, отделенный от нас стеной тьмы.

     Наши голоса доносились до него из-за этой стены, и  были голосами тьмы,

голосами ночи, так для нас биение крыл в  обступившей тьме было биением крыл

не птиц, но ночи - и я спросил его:

     - Неужели вы один изучили?

     - О,  нет, нет, - жрец поднял руки, -  нет... Ни Федька коем...  нет...

Это  крокодиль... училь,  он  гофориль  мне...  ты  -  турак, биль... палка,

крокодиль... училь... Витель,  что я... тайно,  сначала биль,  потом  училь,

биль и училь...

     - Крокодиль? - недоуменно спросил Валя. - Какой крокодиль?

     -  О, фы - хитрый, - жрец заученно-фальшиво засмеялся, - о, фы - мутрый

крокодиль...

     Жрец стал бить поклоны:

     - Я просиль, чтобы софсем мало девушка. Софсем.

     - Мало? - переспросил Мишель. - Ты вон сколько себе нахапал.

     - Но я должен делиться с крокодиль - не один Нахтигаль.

     Мне стало не по себе от моей догадки.

     Я взял за руку Мишеля. Он резко вырвал руку.

     - Ну, что ты цапаешь, как девка в темной  комнате: ах, мне страшно, ах,

я так боюсь, ах, что вы делаете, ах, как вам не стыдно. Ну да, (бормот.

     - Б... - выдохнул Валя, - как же он подхватил?

     - Так, - Мишель вступил в круг света рядом со жрецом, - эй, слушай, как

тебя? Я - понял? - я - добрый крокодил... Я никого не ам-ам, понял?

     -  Поняль, поняль, -  закивал жрец,  -  Тихон  тоже очень, очень тобрый

крокодиль... Я - понимайт... Нахтигаль - слой, плохой, фу... Нахтигаль ель и

плеваль... если  пы  не крокодиль,  тобрый,  тобрый, Нахтигаль фообще бы  не

ель... фу, слой...

     - Так, - Мишель  потянулся, - круто... Где - крокодиль? Где он? Хотим -

видеть! Понималь?

     Мишель орал, как глухому, раздельно выговаривая каждое слово...

     -  О,  та,  та,  -  закивал  жрец снова,  -  понималь,  понималь,  я  -

отфодить...Та? Фы будете иметь еще польше девушек, я отфодить.

     - Притуши фонарь, - приказал мне Мишель.

     Я убавил яркость.

     Жрец заморгал.

     -  Мишель,  - спросил  я,  -  а  разве  это случается  на других

планетах? И почему это называется "(бормотом"?

     Жрец поднялся:

     - Я... идти?

     - Идти, идти, - махнул рукой  Мишель,  - не  вздумай прыгать в сторону.

Понял? Убьем. Слово "убьем" понимаешь?

     - Упьем? - жрец недоуменно  оглядел нас, чуть выступающих  для него  из

тьмы,  наверное  не  имеющими  для  него объема,  едва  ли  не нарисованными

фигурами. - Упьем? - повторил он. - Не понимайт.

     - Съедим, - объяснил я. сообразив в чем дело.

     - О, - обрадованно закивал жрец. - Это - понимайт, это - знайт...

     _____ __________________________________________________________

     Ночь  кончалась, когда жрец  привел нас к  пещере.  Вернее,  то была не

пещера, а некое углубление в горе, этакая вертикальная яма.

     Мы  увидели  в  уже  сереющем свете начинающегося  утра  стол  и  стул,

сидящего на стуле  Тихона,  нога на  ногу, одетого во  френч, в великолепных

офицерских брюках - ни дать ни взять начальник школ, и даже стек в руке.

     Перед расфранченным Тихоном стояли девушки.

     Тихон  махнул  стеком  и  гортанно  выкрикнул что-то.  Одна  из девушек

подошла к столу. Она стояла перед  Тихоном руки по швам -  и  в  одном  этом

стоянии  голой  девушки перед расфранченным,  разодетым Тихоном было столько

всего, что мне уже захотелось шарахнуть по этому гаду...

     Тихон откинулся на стуле:

     - Хороша, канашка, - выговорил он, и я понял его.

     Я отвернулся.

     Валентин Аскерханович шепнул:

     - Это - зря.  По  инструкции полагается  смотреть, если  ты - настоящий

"отпетый".

     Я поднял голову.

     Зеленая пупырчатая тварь громоздилась над девушкой.

     Спина твари будто бы состояла из множества шевелящихся, сплетающихся  и

расплетающихся червей.

     -  Я тебе не нравлюсь, красавица? - услышал  я  издевательское, - а вот

так, вот - эдак?

     И Тихон повернулся к ней "спиной".

     Я увидел  омерзительное,  белое,  склизкое  брюхо,  вздрагивающее горло

жабы.

     - Я, - говорил Тихон не для девушки, для себя, - двуликий Янус... Вижу,

чувствую, ем, убиваю обеими сторонами тела...

     - (бормот, сказал  Мишель внятно,  но тихо,  - (бормот  - самый,  блин,

настоящий... Одноглазый! Иди, выведи парня... Воон, к тому кусточку и оттуда

кликни, кликни его  погромче, чтобы  пошел на тебя... Валя,  бей из  "тога",

нужно тело привезти.

     Валя вытащил небольшой черный, похожий на пистолет "тог".

     Я подбежал к указанному Мишелем месту.

     Тихон резко повернулся в мою сторону "червяками".  "Ага, - сообразил я,

- не очень-то ты двуликий."

     - Тихон, Тиша, - громко позвал я, - иди! Надо поговорить.

     Тихон  зашипел  почти по-змеиному, впрочем,  в  этом  шипении  я  будто

различил  неистовую, клокочущую ругань,  и пошел на меня,  чуть набычившись,

чуть принагнувшись.

     И  странным был этот  его ход, его движение. Мне показалось,  что тварь

вышагивала ко мне едва ли не обреченно, едва ли не подневольно...

     Так Нахтигаль, давясь и корчась от боли, пожирал свои жертвы.

     Нечто  сильнее  Тихона, сильнее его ума,  его  осторожности,  инстинкта

самосохранения (как-никак, опытнейший "отпетый"!) гнало его на меня.

     Впрочем, возможно, мне это и казалось

     Валентин  Аскерханович  выстрелил,  когда  оставалось совсем  недалеко,

когда я уже чувствовал дыхание твари, которая когда-то была Тихоном.

     Тихон рухнул у самых моих ног.

     -  Его  пример  -  другим наука, - услышал я голос Мишеля,  -  ишь чего

удумал! На вольном воздухе попрыгать... Ах ты...

     Мишель не  успел  договорить. Я смотрел  на валяющегося на  траве чужой

планеты  Тихона, Тихона, ставшего  тварью. Я увидел его лицо. Именно лицо, а

не морду, не харю,  не  рожу.  И это  было особенно страшно  - человеческое,

искаженное  неизбывной  нечеловеческой  мукой  лицо  у  рептилии,  у  жуткой

гигантской  твари. "Э, -  подумал я невольно,  - да  ты  больше  нуждался  в

лечении, чем в наказании".

     Вввизг, вернее - взвизг, как хлыстовый удар.

     Первой  рванулась  к   убитому   Тихону  девушка,  стоявшая  перед  ним

навытяжку.

     По  дороге  она опрокинула столик,  а стул отлетел  в  заросли так, что

можно было подумать: это он сам отпрыгнул.

     Девушка  ногой врезала Тихону  в  отвратительное, когда-то  шевелящееся

множеством червей брюхо.

     Следом за первой кинулись и другие.

     Жрец крикнул что-то, явно предостерегающее, но  остервеневшие женщины с

вполне  понятной и все равно страшной радостью  не слышали никого  и ничего.

Ввввизг.

     - Мишель, - услышал я вопль Валентина Аскерхановича, - да ты что? Чувих

сейчас только огнеметами! Только!..

     -  Блин,  -  орал  в  свою  очередь  Мишель,  -  Валька,  пусти! Чем  я

отчитываться  буду: на мне два  трупа!.. Пусти... Если  обормота  растопчут,

растащат, чем я отчитываться буду? Раз в жизни  такая удача  бывает - живого

(бормота  подстрелить и в целости трупешник доставить. Пустии! Они же мне ни

ласты, ни плавника от (бормота не оставят...

     Я оглянулся.

     Мишель всерьез рвался в свалку, кишевшую недалече от меня.

     Я крикнул Мишелю:

     - Погодь! Все уладим без огня и дыма!

     Я поискал глазами жреца.

     Жрец  сидел  на  земле, поджав  ноги, выпростав руки, развернув  ладони

встречь восходящему солнцу.

     Казалось,  он  не  слышит воплей девушек,  разрывающих на части тело их

недавнего  мучителя, не видит  Мишеля, скидывающего  огнемет с плеча,  чтобы

садить огнем в толпу обезумевших от счастья освобождения и мести людей.

     Я подошел к жрецу, нагнулся, тронул его смуглую узкую руку.

     Жрец вопросительно поглядел на меня.

     -  Мы,  -  я поколотил себя  в  грудь, -  их, - я указал на  резвящихся

девушек, - съедим - ам-ам, - для наглядности я поклацал зубами, - если ты, -

я ткнул в жреца пальцем, - их, -  тот же маневр, - не разгонишь, - я разгреб

руками воздух, - понял? Нам... нужен... труп... целый...Ясно?

     Жрец кивнул, легко поднялся и, вытянув руки, выкрикнул, выхрипнул нечто

повелительное, грозное, во всяком случае не предвещающее ничего хорошего.

     Девушки,   забрызганные  зеленоватой  слизью,  тяжело  дышащие,  как-то

удивленно,  будто  в первый  раз  взглядывающие  друг  на друга, расходились

нехотя, медленно, через силу.

     Я с уважением поглядел на жреца.

     Жрец повторил свой крик.

     Девушки уходили прочь в светлеющий лес.

     - Куда это они? - ошеломленно спросил Валентин Аскерханович.

     - Мыться, надо полагать,  пошли,  -  пожал  плечами Мишель,  - ты лучше

погляди, что эти суки с (бормотом сделали.

     - Скажи спасибо, - философски заметил Валентин Аскерханович, - что хоть

это оставили!

 

 

Глава третья. Пещерная жизнь

 

     - Ббте, - полковник бегал по своему кабинетику, - ну, орлы, ну, соколы!

Как вы умудрились сразу (бормота не распознать! Это ж, ебте, легче легкого!

     - Осмелюсь доложить, - встрял Мишель, - коллега полковник, - но не одни

мы  не  заметили  категорических...  -  Мишель  призадумался,  -  нет,  этих

патриархальных изменений в коллеге Тихоне.

     Гордей Гордеич затопал ногами:

     -  Кардинальных,  во-первых,  ебте,  употребляй  только те  слова,  что

знаешь,  во-вторых, и  в-третьих, ты  мне  байки прекрати травить.Ты мне два

трупа  привез  и  не  пойми  что,   киш-миш  какой-то,  ебте,  олья-подрида,

ирландское рагу...

     -  Коллега полковник,  -  угрюмо  заметил  Мишель, -  но  в лаборатории

анализы показали - (бормот.

     -  Ббте!  - полковник  ударил себя по ляжкам. - Да если  бы  анализы не

показали,  я бы тебя и вовсе слушать не стал, я бы  из тебя самого  (бормота

сделал,  - полковник хлопнулся в кресло,  - уф, уморил, - он и  в самом деле

утер пот с лица.

     ...На обратном пути в казарму Мишель материл Гордей-Гордеича.

     Я  смотрел на мелькающие мимо нас  пальмы в кадках, потом на выбеленные

стены.

     "Вот те на, - внезапно подумал я,  - и это - мой  дом?  И я тосковал по

нему,  по этому пещерному житью,  там,  под открытым  небом, в мире,  полном

звуков и запахов? Это - мой дом? Привык, притерпелся?"

     Я вспомнил успокоившегося, утихшего Нахтигаля. Он - спал, освобожденно,

счастливо.

     Слоновья туша мерно и мирно дышала - вверх-вниз; пасть была распахнута,

и было видно, как затягиваются, зарастают раны неба.

     Тогда я спросил у Мишеля:

     - Зачем он это делал?

     - Кто? - переспросил Мишель. - Тихон?

     Он пожал плечами, потом сказал:

     -  Власть.  Вообще  неизвестно,  что  там  в организме  щелкает,  когда

обормотом становишься. Но  я  думаю  - власть. Свобода и власть. В "вонючки"

хлопаешься со  страху, прыгуном, борцом или  еще каким  ни на  есть монстром

делаешься от привычки, от  воздуха поганого наших  пещер,  ну а  обормотом -

власть...Ты - уродина,  ты - страшен, отвратителен, но ты - всевластен, ты -

свободен. Ты никого не боишься, наоборот, все тебя боятся.

     Тогда я посмотрел на Мишеля с уважением.

     Впрочем, он тут же добавил:

     - А на самом деле, кто ж  его знает, отчего кто кем становится. Судьба,

ебте, как говорит Пиздей.

     - Эй, Одноглазый! Ты что, заснул?

     Грузовик стоял у дверей нашей казармы.

     - Да нет, - ответил я, - просто задумался.

     - Думай - не думай, - усмехнулся Мишель, - а вот оно - приехали.

     Мы спрыгнули на бетонный пол.

     Хуан выглянул в дверь

     -  О,  -  обрадованно  сказал  он, -  прилетели? Какая  встреча,  какая

нежданная встреча!

     Грузовик  поехал в гараж.  Мишель  проводил его взглядом  и  недовольно

заметил:

     - Вы тут, ребята, совсем оборзели. Почему докладываешь не по уставу?

     Хуан приложил ладонь к виску и дурашливо отрапортовал:

     -  Коллега бриганд! К нам тут чмо из санчасти забежало, так мы его всей

казармой учим.

     - Ух ты, - поразился Мишель, - дай полюбоваться.

     - Вам, - поклонился Хуан, - как возвращенцам с далекой  планеты, да еще

возвращенцам с потерями - без очереди.

     - Валяй, - весело приказал Мишель.

     Мы вошли в казарму.

     - Смирно! - гаркнул Хуан.

     Толпа галдящих "отпетых" замерла на секунду, а после грянула:

     - Ва-ва-здра...

     - Ша,  - гаркнул Мишель, - Одноглазый, вперед, сходи  посмотри, что там

эти бездельники приволокли...

     "Отпетые" расступились, и я еще издали увидел полураздавленную Катеньку

с вываленным на пол казармы багрово-склизким языком.

     Я подбежал к ней, нагнулся.

     -  Одноглазый, -  услышал  я  за  своей  спиной,  - вдарь жабище,  чтоб

подохла, немного осталось...

     Я хотел было выкрикнуть: "Она меня спасла", - но скрепился.

     Полувыдавленными, залитыми  кровью  глазами жаба  Катенька смотрела  на

меня.

     Ладонью я  коснулся ее  растерзанного  горла,  и  слуха моего  достигли

забившиеся в ладони, клокочущие цифры: шесть-ноль-девять-ноль-шесть.

     Я поднялся.

     Телефон был в канцелярии.

     Я огляделся.

     - Одноглазый у нас, -  сказал Мишель  и  положил  руку мне  на плечо, -

гуманист!

     ...Я поднял телефонную трубку, набрал номер.

     - Алло! - услышал я голос Фарамунда Ивановича.

     - Фарамунд Иванович, - сказал я, - это говорит ваш бывший пациент, Джек

Никольс из третьей роты Северного городка. Подъезд седьмой. Здесь  находится

Катя... Да... В расположении части. Да... а как сюда попала - не знаю. Да...

Вы сами понимаете. Приезжайте скорее.

     Я повесил трубку.

     Минут через пять приехал Фарамунд с двумя ящерами и полковником.

     Ящеры осторожно погрузили полураздавленную,  слипающуюся, обвисшую тушу

Катеньки на носилки.

     Странно и страшно было видеть свистящее, еще живое дыхание бесформенной

груды.

     Гордей Гордеич петушком наскакивал на Мишеля:

     - Отметил, ебте, свое возвращение  со звезд, астронавт, аргонавт, ебте.

отродясь у нас такого позора не было!.. Ббте! - вопил полковник. - Ты почему

людей не  построил, как следует? Что это у тебя, ебте, казарма "отпетых" или

отпетый бордель?

     - Третья рота! - громыхнул во всю силу своих легких Мишель. - Стройсь!

     Мы выстроились в две линии по всей длине казармы.

     - Ох, -  страдальчески  сморщился полковник, - оглушил!.. ты  бы, ебте,

лучше  так  орал,  когда твои  подчиненные,  позоря,  позоря,  ебте,  звание

"отпетого"  черти что  тут  вытворяли!  Ты,  подлец  этакий,  небось молчал,

ммерзавец, - полковник с видимым  удовольствием выговорил это слово, - да не

просто молчал,  а еще  и  суетился,  ебте, организовывал,  раздачу слонов  и

Шехерезад... Ббте, ребятки, не толпитесь, станьте в очередь...

     Смешок прошел по рядам "отпетых".

     Полковник  не обратил  на  него никакого внимания. Он был  в  наитии, в

восторге.

     Мишель глубоко  вздохнул,  поднял  голову  и,  чуть  сузив глаза,  стал

глядеть  куда-то поверх беснующегося  Гордей-Гордеича, в видимые  только ему

(Мишелю) космические дали.

     В отличие  от нашего  сдавленного похохатывания, вздох и взгляд  Мишеля

буквально взорвали Гордей-Гордеича.

     Он замахал кулаками перед самым носом опечаленного Мишеля.

     -  Ббте,  - вопил он, - он  дышит! Вы поглядите на эту бедную Лизу.  Он

вздыхает!  А? Сократ перед судом Синедриона! Че ты дышишь? Ну, че ты дышишь?

Обидели  тебя,  ебте?..  Выводи  своих, ебте, подземных орлов в коридор и  к

кантине строевым! с песней!

     - Коллега полковник, - начал Мишель, - разрешите обратиться...

     - Ббте, разрешаю, давно уже разрешаю, - сказал поостывший полковник.

     Мишель  откашлялся и проговорил (меня поразила длина фразы, которую  он

слепил):

     - Коллега полковник, я опасаюсь, что  за время моего  отсутствия ребята

просто не успели подучить текст.

     На Гордей-Гордеича эта фраза тоже произвела потрясающее впечатление. Он

начал заглатывать воздух большими порциями и как бы давиться этим воздухом:

     -  А,а,  а...  ебте...  ебте..  а,а, - полковник  наконец  справился  с

обуявшим  его  волнением,  -  ебте, -  сказал  он, -  он опасается!  ребята!

подучить!  -  полковник потряс  сжатым  кулаком, -  на  тебя полет к далеким

звездам  плохо  действует!..   Педагог!   Песталоцци!  Дистервег,   ебте,  с

Гербартом! В кантину! И с песней! с песней!

     Как и следовало ожидать, дело застопорилось на первых же двух строчках:

"Непобедимы, как орлы, как львы, неустрашимы!"

     - Ббте,  -  прервал  нас полковник, - это строевая или похоронный марш!

Надо, ебте, так орать, чтобы стены дрожали и двери с петель срывались, чтобы

старик в своем логове слышал и со-ебте-дрогался... А вы что, ебте, затянули?

Это не  орлы  и не  львы, а пара  гнедых,  запряженных  зарею, ебте! Запевай

сначала!

     После трех неудачных попыток полковник махнул рукой.

     - Мишка,  пускай твои орлы и львы  добираются  до кантины ползком и  на

четвереньках, раз не  хотят,  ебте, петь,  пускай  ползут  и карабкаются,  а

после, ебте, приема пищи бегом - на плац...

     - К пальмам? - уточнил Мишель.

     - К пальмам, к пальмам, -  покивал полковник,  - раз вы,  бедолаги, так

застоялись,  так  кровь  у  вас  играет, то  ввот, ебте,  мы  ее и разгоним,

кровушку-то, я вам устрою неделю аттракционов...

     В кантине Мишель дохлебал суп, облизал ложку и пообещал:

     - Если я узнаю, кто стуканул, - утоплю в сортире. Раньше времени у меня

"вонючим" станет.

     -  А почему ты думаешь,  - поинтересовался Валентин Аскерханович, - что

кто-то стукнул?  Может,  никто  и  не  стучал?  Может,  доктор  спохватился,

позвонил Пиздею, а Пиздей догадался?

     Сердце у меня стучало.

     "Да что это, - думал я,  - только-только все устроилось, все утряслось,

только-только  я  вырвался  из  этого   ада,  перестал   быть   "младенцем",

только-только за  моей  спиной  появился  этот Мишель,  ведь исчезни он  или

возненавидь он  меня - и все, и все оборвется, и  все  закрутитсся по новой,

еще страшнее, еще отчаянней..."

     - Ты  чего, Валя, - деловито объяснил Хуан, - с какой сырости Фарамунду

спохватываться?.. Ну, нету и нету, мало ли где бродит? В пещеру поскакала...

А Пиздей? У нашего Пиздея в мозгу четыре извилины - вот так, - Хуан показал,

- крест-накрест. Где ему догадаться?

     -  Зато нам, - встрял Пауль, -  догадаться легче легкого и  необходимей

необходимого. Помнится, мы  на Дъего, - он так и произнес  "Диего" с твердым

"Д" " - Дъего грешили, но сдается мне, что ошибочка здесь у нас вышла.

     Я почувствовал, что на меня смотрят, и постарался поскорее доесть суп.

     Я взялся за кашу.

     -  Не  давись, -  посоветовал  мне  Хуан,  -  ешь не  спеша,  тщательно

пережевывай пищу.

     ___________________________________________________________

     В казарме меня отвели в сортир.

     Против меня стояли  Хуан, Пауль, Мишель,  Валентин Аскерханович, и  еще

двое старых "отпетых", не знакомых мне по именам. Всех - не упомнишь.

     - Что ж, - сказал Пауль, - все в  сборе и можно начинать суд чести, как

любит выражаться наш дорогой Пиздей.

     - Ты сам вроде Пиздея, - прервал Пауля Мишель, - какой там  суд? Просто

смазать  по рылу,  чтобы  не  забывался,  и пускай скоблит  сортир до потери

пульса...

     - Ни хера подобного,  - покачал головой Хуан. - Здесь  дело не в  суде,

это  ты,  Мишель, прав. Здесь не  один суд  нужен,  но,  - Хуан поднял вверх

палец, -  но...  следствие,  а всем  нам, не волонтерам  и не идейным, вроде

Пауля и этого вот, - он ткнул в меня, - хорошо известно, что такое следствие

и с чем его - ам-ам - едят... Мишель, с чем его едят?

     - С говном,  -  быстро  ответил Мишель и  улыбнулся,  очевидно вспомнив

что-то давно позабытое.

     - Ребята, - сказал Валентин Аскерханович, - так, может, он и не стукач?

     - Может, - согласился Хуан, - может. Кто спорит? Поэтому мы и говорим -

не просто так  -  смазал по рылу  и пошел: это -  не наши  методы,  а провел

работу разъяснительную, дознавательную и воспитательную!

     Хуан строго поглядел на меня и спросил:

     - Согласны?

     Я кивнул:

     - Согласен.

     За  спинами моих  судей вытянулись  в ряд на стене  ослепительно  белые

писсуары, так,  будто кто-то  спрятанный многоязыкий дразнил меня, высовывал

вмиг окаменевшие уродливые языки с глубокими, будто выдолбленными, выемками.

     И еще урчала, журчала вода в трубах.

     "Куда я попал? - в ужасе  подумал я. -  Зачем я сюда  попал? Это скоты,

животные, рептилии хуже  драконов, их  и  надо загонять  в пещеры  глубже  и

дальше от людских, от человеческих глаз, чтобы не смели показываться. Скоты,

скоты, скоты..."

     И ярость заполонила, захлестнула все мое существо.

     - Отлично, -  Хуан поднял руку  разомкнутой, раскрытой ладонью вверх, -

судьи и следователи, - готовы? Все перессали?

     - Погоди, - сказал Пауль, - я еще не успел.

     Он расстегнул ширинку и принялся мочиться на меня. Я отступил на шаг.

     Пауль застегнулся и не без удовольствия заметил:

     - Пародист, подотрешь.

     - Я не Пародист, - сказал я.

     - Ты - Ббте-Пародист, - улыбнулся Пауль.

     - Я - Джек Никольс  , -  упрямо повторил я,  - и я  ничего подтирать не

буду.

     - Тобой  подотрут,  - спокойно  сказал  Хуан, -  а  пока  не  подтерли,

объясни-ка нам, грешным, кто,  по-твоему, мог сломать кайф у роты. У роты! -

со значением повторил Хуан.  - Это такое  преступление - ему просто названия

нет. Мало того, что не дал потоптать лягву, так еще и добился вместо полетов

тренировочного бега по затхлым пещерам. Кто эта сука?

     Меня  выколачивала  ненависть,  и, глядя прямо в  лицо  Хуану, я  четко

выговорил:

     - А вам, коллега, только полезно побегать по пещерам жирок растрясти...

     Хуан метнулся  ко мне, но мне удалось не просто уклониться, но  нанести

удар, к тому же Хуан поскользнулся в луже, набрызганной Паулем.

     Я прижался к стене, Хуан хлопнулся на пол.

     "Молчи, - что-то шепнуло мне, - молчи", - но меня несло.

     - Видите, коллега, - сказал я, - подтерли лужу как раз вами, а не мной.

Обратите внимание на ваши брюки.

     И тут рассмеялся Мишель.

     -  Э, - сказал  он,  -  Хуан, Одноглазый,  конечно, борзой, но  ты тоже

раньше времени  кулаками  стал махать.  Сходи к  Наркулу -  пусть новое  х/б

выдаст, а  то смердишь, как обсикавшийся пудель, бледный вид  и мокрые ноги.

Иди, иди.

     -  Мразь, - с удовольствием выговорил Хуан, обращаясь ко  мне, - я тебя

сегодня затопчу.

     Я сжал кулаки, чуть наклонился вперед.

     - Переоденьтесь, - вежливо посоветовал я Хуану, - вы испачкались.

     - Ат... - Хуан проглотил ругательство, повернулся и вышел вон.

     Мишель был настроен вполне благодушно.

     - Одноглазый, - сказал он мне, - че ты выставился, как боксер на ринге?

Ты  че,  всерьез  обороняться думаешь? Тут  другая  стойка нужна  - спрятать

голову,  вот  так.  - Мишель  заслонился  руками,  - и  подставлять  бока  и

задницу... Но до этого, я думаю, дело не  дойдет. Ты нам лучше сразу  скажи,

кто Фарамунду набрякал?

     - Так он тебе и скажет, - усмехнулся Пауль.

     Эта усмешка меня и взорвала.

     Если Пауль думал, рассчитывал разозлить меня, то он попал в точку.

     - Да,  - заорал я, - да! Это я позвонил Фарамунду, потому что и Катя, и

Коля,  и еще  один,  умерший, погибший, наглотавшийся  яду,в  меня,  в  меня

вкаченного яду - все спасли меня, вылечили, а вы, вы все, вы  хуже драконов,

хуже зверей...

     - Конечно, хуже, - улыбнулся  Пауль, - а ты не знал? Раз мы их убиваем,

то мы их - хуже... И зовут нас - "отпетые"... Хуже нас  никого  нету, только

"вонючки". Мы - люди,  предназначенные убивать, а что и кто может быть  хуже

людей-убийц?

     - Погоди, Пауль, -  помрачнел Мишель, - ты наболтал тут нивесть чего...

На хрена все это нужно, что ты тут наболтал? Одноглазый, ты что ли стуканул?

     - Я, - просто ответил я.

     - Тэк-с,  - сказал вошедший  в  сортир  Хуан,  - следствие  завершилось

успешно?  Подследственный  раскололся?  Чистосердечное  признание  облегчает

вину, и следствие мяяягко переходит в суд, а суд - в приговор и в исполнение

приговора.

     В сортир заглянул Наркул.

     - Эй,  Мишель, - сказал он, -  если кто еще обрызгается, я вставать  не

буду...

     - Пшел! - гаркнул Мишель.

     Наркул исчез.

     - Как вы  считаете, - церемонно обратился к Мишелю Хуан, -  какова мера

пресечения преступного деяния? Может быть, просто немного отпиздить?

     Мишель посмотрел на меня и буркнул:

     - Нет.  Одноглазый парень хороший,  с  завихрениями, но хороший.  Миску

моего дерьма пожрет - и финита. А дальше пусть чистит сортир. У  Одноглазого

то, что случилось, не повторится. Верно, Одноглазый?

     Я молчал. Я соображал. Мишель был единственной  моей  защитой. Вроде бы

ко мне неплохо относился Валентин Аскерханович.

     "Надо есть, -  подумал я, -  ничего не поделаешь,  ничего не попишешь -

надо есть".

     - Так вы, балагуря, - сказал Пауль, - станете вроде как побратимы?

     - Побратимы, -  заметил  Хуан,  - это если бриганд своей кровью свое...

обрызгает. Но он не обрызгает. Верно, бриганд?

     - Не болтай, - лениво ответил Мишель, - лучше сходи за миской.

     - Что, - поинтересовался  Пауль,  - каловые массы уже  сформировались и

готовы идти на приступ?

     -  Хуан, -  не обращая  внимания на Пауля, сказал Мишель, -  что же  ты

стоишь, Хуан? Иди, иди, родимый...

     Хуан буркнул нечто невразумительное и потопал за миской.

     Я вжимался в стену.

     "Надо,  надо, -  колотилось в моем сознании, -  они просто  убьют меня,

если  Мишель от  меня отвернется.  Просто...Если за  меня не  будет Мишель -

все... Все... Меня сможет спасти только чудо... Ну и что? Кровь дракона-то я

пью, а запах и цвет у нее, как у дристни...

     - Мишель,  - будто услышав мои  мысли, сказал Пауль, - но для Пародиста

это - никакое не наказание. Лишний раз выпьет свою любимую кровь дракона.

     Пришел Хуан. В руках у него была миска.

     - Ага, - сказал Мишель, - принес? Это - здорово, это - красиво...

     Он взял в руки жестяную миску и ушел  в умывальню,  покряхтел немного и

вернулся, неся перед собой миску.

     - Ту, туруту-туту, - заиграл на губах походный марш Хуан.

     Все остальные захлопали в ладоши.

     - Крендель - готов! - провозгласил Пауль.

     - По этому случаю, - сказал Хуан, - нужна речуга.

     - Это пожалуйста, - охотно отозвался Пауль, - позвольте? - он принял от

Мишеля  миску, зажал двумя  пальцами нос  и, держа миску на  вытянутой руке,

заговорил подчеркнуто гнусавым голосом: - Наш дорогой коллега, наш уважаемый

юный друг  Одноглазый-Ббте-Пародист,  сейчас,  сегодня вы  подошли к  такому

важному, такому, мы бы сказали, судьбоносному рубежу! Нам бы хотелось, чтобы

вы  восприняли  этот  акт,  так сказать,  символически,  спиритуалистически,

метафорически, метафизически, чтобы вы  почувствовали: этим актом  вы как бы

притрагиваетесь к  загадке вечности... к тайне  жизни  и  смерти, к  решению

многих и многих проблем.  В самом  деле! Представьте себе, что было бы, если

бы наш славный  и всеми любимый  старик  кушал бы не  девушек, а собственный

хвостик? После он выкакивал бы съеденное, снова съедал,  и снова, и снова...

От каких бед мы  бы с вами избавились, сколько жизней было бы спасено!.. Это

открыло бы путь к новым горизонтам! Представьте, все мы едим то,  что... Фу,

коллеги,  какая вонь, какая  дикая вонь... Мы - по сути неуничтожимы  в этом

случае, мы едим самое себя и восстанавливаем  саме себя... И к этому  мы  на

нашей  планете  уже   приближаемся!  Искусственные  дамочки  из  орфеанумов,

трупчики,  которые гложет  старик  - все  это шаги к  будущей самопоедающей,

самовосстанавливающейся гармонии! Думайте об этом, юноша, кушая произведение

нашего бриганда!

     - Круто, - сказал Мишель, - я бы так не смог.

     Пауль указал на миску, мол, вы смогли кое-что и покруче.

     - Вы, -  сказал я,  -  совершенно  напрасно называете  Пародистом меня.

Пародист-то как раз вы...

     Пауль поставил миску на пол и ногой толкнул ее.

     Миска, дребезжа и подрагивая, будто трясясь  от мелкого издевательского

смеха, подкатилась к моим ногам.

     - Жри! - коротко приказал Пауль.

     Я молчал.

     - Давай,  давай,  -  подбодрил Хуан,  - за  папу,  за маму,  за воон ту

девочку с бантом. Это не больно, как комарик укусил.

     - Сам и жри, - ответил я.

     Хуан посмотрел на Мишеля.

     Мишель нахмурился  и  покачал  головой,  шагнул ко мне, поднял  с  пола

миску:

     -  Однако, - Мишель  был  расстроен,  - ты,  Одноглазый,  не  понимаешь

доброго к себе отношения. Мы решили, как лучше, по-доброму, по-хорошему, так

ни с  кем из  нас не поступали, когда мы были молодые,  ни с кем!..  А ты  -

фордыбачишь, как самый большой начальник... Здесь за стук топили, понимаешь?

- просто брали вот так  и то-пи-ли... А к тебе хорошо отнеслись, поговорили,

посмеялись, пошутили,  даже  по морде  не  дали... Чего еще?  Сожрал,  вымыл

сортир и на боковую...

     Он протянул мне миску. Я взял ее.

     Поглядел на Мишеля. Мишель ободряюще улыбнулся, мол, давай, давай, чего

там, все там были, ешь, кушай, жри, чавкай, лопай, бирляй, топчи, жуй...

     И эта  ободряющая,  покровительственная улыбка разозлила меня,  ударила

меня, как бичом.

     В эту  минуту  я  ненавидел  улыбающегося  Мишеля -  больше, чем Пауля,

больше, чем Хуана, больше, чем всю бандитскую шоблу "отпетых".

     Ненависть  придала моим  рукам  точность и  быстроту.  Мишель  не успел

заслониться.  Я  вымазал  его  лицо,  припечатал  миску  к  его  улыбающейся

физиономии.

     Миска грохнулась на пол.

     - Кушай, - сказал  я, уже не помня себя от  гнева, - тебе не привыкать,

вспомни молодость.

     Стало очень тихо. Хуан взял за руку Мишеля.

     - Пойдем помоемся?

     Мишель выдернул руку:

     - Сейчас... Ну... Одноглазый, ну...

     Хуан и Мишель вышли.

     Я увидел, как изменились лица "отпетых", и испугался.

     Ибо на их лицах не было ни злорадства, ни жестокости привычных к своему

делу экзекуторов, только удивление и... едва ли не испуг... Да, пожалуй  что

и испуг...

     - Ты что, - спросил  у меня Пауль, - умом трахнулся? Ты  понимаешь, что

тебя сейчас убивать будут?

     Пауль был бледен.

     Я вжался в стенку...

     _____________________________________ __________________________

     Меня приволокли и бросили  поперек койки.  Сквозь  боль, которая теперь

стала  моим  миром,  моим морем,  на  дне  которого я лежал,  я слышал чужие

голоса.

     Изо рта у меня тянулась длинная красная тягучая струя.

     - Завтра,  - услышал я голос Мишеля, - умоешь рыло и пойдешь  в кантину

чистить котлы, а вечером будешь едальником работать здесь...  Я тебя,  суку,

научу вежливости и хорошим манерам.

     _______________________________________________________________

     Возвращение из санчасти в  казарму не ознаменовалось ничем особенным. Я

боялся, что возобновятся издевательства, бессонные ночи... Но нет. Кантовать

кантовали, но  весьма умеренно, не сравнить с тем, что было в  самом начале.

Или я втянулся, привык?

     Одно меня пугало.  Меня больше не брали на вылеты.  В  пещеры на чистки

брали, а  на  другие планеты - ни-ни.  Мишель не заговаривал  со мной,  а  у

Пауля, с которым у  меня завязалось странное приятельство, мне  было неловко

спросить,  не  оттого  ли  меня  не  берут на  другие планеты,  что  считают

стукачом. Пауль-то как раз и  был стукачом... Дружил я с Валей, с Валентином

Аскерхановичем,  а приятельствовал с  Паулем. С  Паулем мне  было  интересно

беседовать, вспоминать "верхнюю" жизнь, Пауль понимал кое-что с полуслова; с

Валентином  Аскерхановичем мне беседовать  было  не  о чем,  и вспоминали мы

слишком разное:  он  девок, шкур, баб -  я  книжки; но на  чистки  в пещеры,

темные и светлые, я предпочитал ходить в паре  с  Валей. И у него же однажды

спросил: "Валя,  я ведь - хороший "чистильщик",  отчего  у  меня только один

вылет?" Валентин Аскерханович пожал плечами: "Ну, ты спросишь! И главное - у

кого... Пиздею решать, кого выпускать, кого - не следует", "Пиздею решать, а

Мишелю  -  выпускать?" Валя ничего не ответил,  пожалуй, кое-что он  все  же

понимал с полуслова.

     В эту чистку  погиб  Хуан.  Как  обычно, он  задержался  у подпаленного

"червячка"   и  принялся  гурманствовать.  От  удовольствия  даже   лампочку

притушил, вроде как глаза прижмурил, а может, просто не хотел видеть едомое,

столь приятное  на вкус. В  кромешной тьме его и цапнуло. Первыми  на  место

происшествия поспешили мы  с Валентином Аскерхановичем. Валя мощным  фонарем

высветил  всю пещеру, и я увидел извивающуюся,  будто мускулистый, загнанный

под блестящую  кожу ручей, змею. Валя  скинул огнемет,  но змея  с легкостью

скользнула  куда-то вниз, в видную  только ей трещинку, расселинку, норку...

Хуана осмотрел  Пауль, на сей  раз не спавший, а примчавшийся (Мишель все же

научил его некоторым правилам приличия) на место происшествия...

     - Мертвому  - припарка, - непонятно сказал он и досадливо махнул рукой.

Дескать, все! Финита!

     Гордей Гордеич по случаю гибели  Хуана закатил немыслимую речугу. Хуан,

как-никак,  пал на месте преступления. Полуоткрытый  рот его был набит белым

сочащимся мясом червя, в руке зажат нож,  а на  лице застыла навеки дурацкая

блаженная улыбка. Так с этой улыбкой он и поволочется среди других, прочих в

пасть и брюхо дракона.

     -...И  вот такие, как  этот  ваш Хуан,  ебте, думают,  что  мы  по  ним

заплачем!...  Ни   хера  никто   не  заплачет!..  Пусть  мамы  их   по   ним

плачут-рыдают,  убиваются, что они таких зверолюдов смастерили, а мы плакать

не  будем! Плюнем,  ебте,  -  полковник,  в самом  деле,  смачно  харкнул на

бетонный пол подземелья, - и дальше пойдем...Смирна!

     Мы вытянулись.

     -  Ббте,  -  поспокойнее  сказал полковник, -  вольно... Слушай  список

"летунов", - полковник шмыгнул носом, - вам, оглоедам, в своей  среде, ебте,

таких  гадов, как этот Хуан, выращивающих, на вашем, ебте, подзоле возрос, -

чуть  не  взвизгнул  Гордей Гордеич, -  на ваших  суглинках,  так  вот,  вам

доверяется важная миссия, ебте...

     - Воробушка ловить, - вздохнул Валентин Аскерханович, - еще хуже, чем в

пещерах.

     - Ббте, - повысил голос полковник, - "летающий воробей".

     -  Валька,  - не  пворачиваясь.  пробормотал  Мишель,  - возьми с полки

пирожок. Пять.

     - Гы, - гоготнул кто-то, - ты гляди, как Пауль пригорюнился.

     -  Мда,  -  заулыбался  бригнад,  -  санчасть  необходима...  Паш,   на

"летающего" всех гребут.

     У  меня заломило в  груди от  радостного  предчувствия -  значит, и  я,

значит, и меня?

     Полковник читал  список.  Под сводами  пещеры  на  плацу перед пальмами

раздавалось: "Я...Я...Я".

     - Сперансов,  - выкрикнул полковник, а я готов  был заплакать, ибо  мою

букву  давным-давно "прошли", и  уже было ясно,  что  никуда и никогда  я не

полечу.

     - Сперансов, - повторил полковник фамилию Хуана и в изумлении воззрился

на нас.

     - Вот хрен старый, - пробормотал Мишель, - как будто не знает...

     - Ббте, - догадался полковник, - третья рота, кто список составлял?

     Мишель недовольно мотнул головой и  выкрикнул: "Я", - после  чего вышел

на плац из строя.

     Полковник подскочил к нему, тряся бумажкой:

     - Я! Видали, ебте? Какой цинизм!  Какая наглость! Я знаю, что ты, кому,

как не тебе, ебте, составлять? Ты как его, ебте, составил, вот в чем вопрос.

     - Как приказано, - ответил Мишель, - так и составил. Мне приказано было

всех.

     - Всех? - прервал полковник. Всех? Ты  что, ебте, дурака  валяешь или в

самом деле дурак? Ты что мне тут составил  - всех? Живых, ебте, и мертвых  -

всех  под  ружье?  Тогда почему  только  Хуана Сперансова? А где Диего,  где

Федька? Или для тебя, ебте, Хуан - живее всех живых?

     Полковник заглянул в список и внезапно изумился:

     - Что такое,ебте? Почему список на одного короче?

     Мишель с готовностью объяснил:

     - Так ведь Хуан погиб...

     - Ббте, - полковник  иронически склонил голову набок, - ты за кого меня

принимаешь? В твоем списке вместе с ужаленным Хуаном на одного

меньше... Значит, у тебя еще кто-то умер, ебте? А?

     -  Да нет, - снисходительно улыбнулся Мишель, -  умер один Хуан,

поэтому на одного меньше.

     Полковник сложил руки на пузе и иронически спросил:

     - Мишка,  ты что думаешь, что у коллеги  полковника не все в порядке  с

мозгами?  Ты  что,  решил устроить  урок,  ебте,  арихметики? Я  все  четыре

действия арихметики:  сложение,  вычитание, умножение  и деление - прекрасно

помню. И я тебя, ебте, сложу, вычту, умножу и поделю, а из остатка, - заорал

полковник,  - извлеку  квадратный корень...Что  это  за  фокусы? - полковник

сунул под нос Мишелю список охотников за "воробьем".

     Пауль тихо скаазл мне:

     - Джекки, объявись, не мучай  Пиздея, а  то Мишель сейчас  задурит  ему

голову,  доведет  до лекции о хорошем поведении  -  и  прости-прощай, другие

планеты...

     Я  поглядел  на Пауля. Я  и  сам прекрасно  понимал тактику  Мишеля, но

Пауль, Пауль....Что-то не позволяло мне доверять ему.

     А может, вызваться, выйти из строя?... Но это будет  такая "свинья" для

Мишеля. И уж это-то  он  мне попомнит... Что же  делать? Не  убивать  же мне

бриганда, а пока этот - бриганд.. .Я посмотрел на Мишеля и постарался

выгнать из себя эту мысль, это чувство.

     -  Какие  фокусы, - коллега полковник? - испуганно  спросил Мишель. - О

чем вы?

     - Я тебя, ебте,  спрашиваю, я -  старый  маразматик?  - поинтересовался

полковник.

     - Никак нет, -  опешил  от такого  поворота Мишель, -  не старый  и  не

маразматик.

     - Ббте, - затопал полковник  ногами, - я тебе не баба,  чтобы  лета мне

убавлять... Я тебя спрашиваю, ты  хотел, ебте, проверить мои  арихметические

способности?

     - Никак нет, - отрапортовал Мишель. - Не хотел.

     -   Тогда  почему  вместо   списка  охотников  за  "воробьем"  ты   мне

подсовываешь арихметическую, ебте, на сложение-вычитание задачку для первого

класса?

     - Да вы поймите, - объяснял Мишель, терпеливо и ласково, как, и в самом

деле, объясняют  выжившему из ума  дедушке, -  вы попросили всех включить  в

список. Я всех и включил, но в зашоре не выключил, ой, - Мишель посмеялся, -

извините, не вычеркнул Хуана, - поэтому так и получилось.

     - Ббте, - сказал полковник устало, - я тебя сейчас  самого и выключу, и

вычеркну,  становись в  строй, ты или болван,  или кретин, верблюд,  ходячий

анекдот, или пройда и подлец, каких мало.

     Мишель встал в строй.

     -  Ббте,  -  провозгласил  полковник,  -  сейчас  производим  проверку.

Заглядываем, ебте, в решебник. Я зачитываю список третьей роты.

     - Джекки, -  тихо сказал мне бриганд, - я  тебе обещаю, пока  я жив, ты

никуда  не полетишь. Ты  сдохнешь здесь, Джекки,  ты задохнешься в  сортире.

Осваивай полезную профессию, сынок...

     - Джек Никольс , - провозгласил полковник.

     - Я, - отозвался я.

     Полковник поднял голову от бумаги:

     -  О,  -  с тихой  радостью проговорил он,  - пропащая  душа,  нашелся!

Ну-тка, Яшенька, выйди из строя!

     Печатая шаг, я вышагнул на плац.

     - Крепко ты Пиздею по поджилкам врезал, - шепнул вслед мне  Пауль, - ни

одного "ебте" - это означает сильно душевное волнение.

     Гордей Гордеич бочком-бочком подскочил ко мне.

     -  Что же это ты, Яшенька, молчишь, как,  ебте, подпольщик?  Почему  не

отзываешься, не спешишь, ебте, поправить ошибку старшего товарища? А? Совсем

тебя  запугали  в  третьей  роте  старшие  товарищи?  А   ведь  "отпетый"  с

перепуганной душой - это, ебте, потеря квалификации.

     Я стоял руки по  швам и с ужасом соображал: "Все, сейчас он скажет, раз

молчал,  раз  соглашался  на  то, что  тебя  -  нет,  то  тебя  и  не будет.

Оставайся-ка ты, друг милый, внизу, а мы покуда полетаем",

     Полковник уперся пальцем мне в грудь:

     - За тобой, ебте,  Яшенька, даавно всякие грехи и грешки замечаются: то

ты,  ебте,  не соглашаешься помогать следствию,  грубишь  дознавателю,  то в

кантине так,  ебте,  неудачно падаешь, что тебя  склеивать приходится...  По

твоим грехам, Яшенька, тебе не "отпетым" быть, ох, не "отпетым"...

     Полковник вздохнул и серьезно, на удивление серьезно сказал:

     - Поберегись, Яшенька, загремишь в "вонючие" - кому это надо? Становись

в строй.

     Я вернулся в строй.

     В душе у меня пели соловьи.

     Мишель коротко бросил

     - Урою, так и запомни, Одноглазый. Место твое в сортире.

 

 

Глава четвертая. Совсем короткая

 

     - А слово "дракон" происходит от "драки"? - спросил я у Пауля.

     - Не  думаю, - Пауль оглядывался, осматривался, - не все, что похоже, -

родственно.

     Пауль хмыкнул. И было отчего.

     Здесь был только камень и чахлая жалкая зелень на склонах, режущих небо

острых камней, величиной с города.

     Здесь  все  было выжжено,  выжрано  тем, кого  (или что?)  мы  называли

"летающим воробьем".

     Третью роту  построили на ровной каменной площадке, и капитан, тот, что

проводил с нами занятия, устало и вежливо объяснял нам в мегафон.

     -  Еще раз повторяю: если не можете  попасть в черную  точку,  лучше не

палить... Понятно,  почему?  Расплещется  черной выжигающей тканью и накроет

сетью... Особенно это касается тех, кто  стоит  в первой линии... Накроет не

вас,  а  соседа  - сзади. Задача  такая  -  не  поймать,  поймать  -  ничего

особенного, а...

     - А - шлепнуть! - весело выкрикнул Валентин Аскерханович.

     Капитан погялдел на него и согласился.

     -  Да.  Шлепнуть,  но  стараться шлепнуть  так,  чтобы не уничтожить, а

сохранить тело...  Никаких  особых санкций  по  отношению к  тем, кто просто

попал, применено не будет,  но и наград за просто попадание не

ждите.  Попали  и попали. Одним "летающим воробьем"  меньше.  Исполнили свой

профессиональный долг. Все. По местам.

     ...Я остался во второй линии.

     Я глядел на солнце, на выжженную каменную остроугольную пустыню.

     Все это было - дохлый номер.

     Третья рота  ставилась  во время облав в  самые замухрышистые места. Но

если  бы  каким-то чудом, каким-то драконьим  соизволением  сюда бы  залетел

"летающий воробей",  то прежде меня его бы застрелил стоящий в  первой линии

Мишель.

     А если бы он не заметил... Если бы?

     Я пялил глаза в небо. Потом была вспышка.

     "Попал, - с горечью подумал я, - а если бы промазал, то воон из-за того

уступа вывернулась, выстрелила бы черная точка и..."

     Я  вскинул огнемет и прицелился в то место, где я  так хотел бы увидеть

черную точку.

     И словно  в  ответ на мое желание,  словно бы ее  кто-то позвал,  точка

выскользнула из-за утеса, и  я, не  волнуясь, не удивляясь, нажал на  курок.

Жжах!

     Удивление пришло позднее, когда "летающий воробей" жахнулся спиной вниз

на плоский, уходящий вдаль камень.

     "Как же так, - подумал я, - неужели Мишель промазал?"

     Я подошел поближе к "летающему воробью", чтобы рассмотреть его получше.

Луч огня  прожег его  небольшое тельце ровно  посредине,  и я  видел  теперь

скрюченное когтистое тельце черной каракатицы.

     "Вот  он какой - "летающий воробей", - подумал я  и тронул  его  носком

ботинка.

     Ножки  каракатицы по всему пространству  убитого  тела были скрючены  и

оцепенелы, от этого казалось,  что перед тобой лежит отрубленная, отсеченная

лапа  хищного  зверя,  привыкшая  рвать  и вонзаться  в  предназначенную  ей

беззащитную плоть.

     Первым  к  убитому  "воробью"  подкатил капитан.  Он  вылез  из  своего

вездехода и подбежал к нам.

     - Ваш выстрел? - он кивнул на скрюченное тельце.

     - Как видите, - равнодушно ответил я.

     Капитан   присел  на  корточки,  пальцем  потрогал  оцепеневшие   ножки

"воробья", вздохнул:

     -   Вообще-то   положено   отвечать:   "Так   точно,   мой",   но   для

ветерана-"отпетого" можно сделать и исключение.

     Я чуть не выронил огнемет:

     - Ккак?

     Капитан выпрямился, старательно вытер руку носовым платком:

     - А вы как  думали? После такого выстрела... На все  лаборатории  два -

три  целых  экземпляра,  но  чтобы  все стрекалы остались  не  обломаны,  не

обожжены...

     К нам подбегали другие "отпетые" из третьей роты.

     Первым был Мишель.

     - Вы стреляли один раз? - спросил у меня капитан.

     - Конечно, один, - удивился я этому вопросу.

     - Разумеется, - кивнул капитан, - а вспышку видели?

     Я поглядел на Мишеля и ответил:

     - Нет, никакой вспышки не было...

     - Любопытно, - капитан  скомкал платок и швырнул его рядом  с "летающим

воробьем", - я-то видел две вспышки, и приборы зафиксировали...

     -  И приборы, - важно заметил  Пауль,  подоспевший вовремя, - ошибаться

умеют.

     -  Ну,   разве  что  умеют.  -  усмехнулся  капитан,  -   вы,  кажется,

санинструктор?

     - Так точно! - вытянулся Пауль.

     - Прекрасно, - кивнул капитан, - обработайте  "воробья" и  не вздумайте

обламывать стрекала...

     - О чем речь, - развел руками Пауль.

     - О том и речь, - рассердился капитан, - знаю  вас, чертей, хлоп, хлоп,

закатать  в банку и  - вперед. Не  компот на зиму маринуете, -  со значением

произнес он.

     - Так точно, - щелкнул каблуками Пауль, - не компот.

     -  Ну  и  отлично, - капитан  взял меня  за  руку и сказал, - а с вами,

юноша, я хотел бы поговорить в сторонке...

     Я пожал плечами:

     -  Мне все равно, что здесь,  что в  сторонке,  я  ничего нового вам не

скажу - выстрелил и попал.

     - Так,  - капитан  чуть  потянул меня  за  рукав,  - конечно,  понятно,

выстрелил и попал...

     - Он - честный парень, - буркнул Мишель.

     Капитан улыбнулся:

     - Не сомневаюсь.

     Мы отошли к вездеходу.

     Капитан потрогал гусеничное колесо:

     - Так, стало быть, бриганд промазал?

     Я покачал головой:

     - Не могу знать.

     Капитан постучал по дверце вездехода кулаком:

     -  Между  прочим, вам нечего  бояться.  После такого выстрела вы  - уже

ветеран и уйдете из казармы.

     -  Повезло,  -  сказал  я,  а  про  себя  подумал:  "Повезло  благодаря

Мишелю..."

     - Вам нечего  бояться, - повторил капитан,  - я  прекрасно помню вас на

занятиях.  У вас был... -  капитан  подбирал слова, - измученный вид. Только

слепой бы не заметил, что с вами вытворяют в казарме.

     Я промолчал.

     Капитан  оглянулся.  "Отпетые"  разбрелись кто  куда.  Остались  только

Мишель и Пауль. Пауль возился с "летающим воробьем", а Мишель просто стоял и

глядел в нашу сторону.

     - Вы  что же,  - спросил капитан, -  действительно,  не  понимаете, что

бриганд не просто промазал?

     Я прикидывал, думал, потом сказал:

     - Я не видел второй вспышки.

     Капитан кивнул:

     - Бывает...Только спешу вас заверить - это ни к чему.

     - Что - это? - не понял я.

     - Расчет на благодарность, - капитан улыбнулся, - вы ведь что  думаете:

благодаря  ему я вырвался из ада казармы, пусть невольно, но все же я

должен быть ему благодарен. так вы думаете?

     Я молчал, подозревая ловушку.

     - Так, так, - с особенной успокоительной интонацией произнес капитан, -

именно так вы думаете,  и никак иначе, а между тем, вам вовсе не обязательно

быть благодарным этому подонку. Вы ведь не  благодарны земле,  от которой вы

толкнулись  ногами,  чтобы  прыгнуть?  Напротив!  Если  вам  так  повезло  -

толкайтесь  сильнее, изо  всех  сил, ногами!  -  чтобы  он не встал, а вы бы

выпрыгнули.  Знаете, какая  главная  черта человека, чем  он  от всех прочих

млекопитающих отличается?

     - Знаю, - улыбнулся я.

     - Вот то-то - главная отличительная  черта  человека - неблагодарность,

злобная, завистливая или равнодушная, забывчивая, но... неблагодарность!

     Я задумался:

     - Вот как, а я  полагал, что главная отличительная особенность человека

- речь, сознание.

     Капитан улыбнулся:

     - Это - бездны метафизики, юноша, но если посравнить да посмотреть, кто

его знает, может, и речь,  и сознание - тоже варианты-вариантики все  той же

неблагодарности?

     Я  не  стал   вызнавать  у  капитана,  почему  речь  и  сознание   тоже

неблагодарность и, главное, по отношению к кому - неблагодарность?

     Мне было довольно превращения сержанта,  раздавленной  Катеньки.  Я  не

совался в людские дела.

     Пусть их... Сами разберутся.

 

 

Глава пятая. Квартира

 

     - Вот это, - сказал капитан, - будет ваша комната.

     Я огляделся.

     - На камеру похожа? - спросил он.

     Койка,  застеленная  серым  суконным  одеялом,   тумбочка,   телевизор,

телефон, стол, стул, полка, холодильник, лампочка. Серые стены. Три двери.

     - Не знаю, - ответил я, - не бывал.

     Капитан  отворил одну дверь: "Ванна", другую: "Туалет",  третью: "Прямо

по коридору - спортзал, направо - кухня, налево - туннель, магазины, даже, -

капитан усмехнулся, - библиотека... Холодильник,  - капитан открыл дверцу, -

пока пустой...

     - Как и книжная полка, - заметил я.

     - Именно, - кивнул капитан.

     Я уселся на кровать и предложил капитану:

     - Садитесь.

     Он поблагодарил, но остался стоять.

     - Комната,  - объяснил  он мне, - вам перешла от  Эдуарда... Сорок дней

минуло.

     - Он стал "вонючим"? - спросил я.

     - Нет,  -  капитан провел пальцем по серой стене, -  нет... В "вонючие"

комнаты мы так скоро не селим... Суеверие, конечно, но...

     - Вы считаете, что лучше быть мертвым, чем "вонючим"?

     Капитан ответил не сразу:

     - Наверное,  пожалуй... да.Эдуард не просто погиб - его съели, так  что

ваш  вопрос верно сформулирован. Засомневаешься, что  лучше:  жить в вонючем

болоте,  полусумасшедшим, утратившим человеческий облик,  или быть сжеванным

заживо рептилией, тварью.

     - Да уж, - согласился я, - быть или не быть...

     -  Хорошо,  -  капитан  ладонью   прихлопнул  по  стене,  -  отдыхайте,

занимайтесь, знакомьтесь с соседями и соседками...

     Я удивленно уставился на капитана.

     - Да, да, - улыбнулся он, - тут есть и семейные пары, покуда, до первых

вылетов, вас не будут вызывать на совет, ну а там...  - капитан опять провел

пальцем по стене. - Если не нравится цвет, можете заказать обои.

     Я равнодушно ответил:

     - Мне все равно.

     - Так, - капитан уселся  на стул,  -  ну  а  кого из  ваших прежних,  -

капитан   побарабанил   пальцами   по   столу,   иронически   улыбнулся,   -

"однокорытников" вы бы хотели взять с собой?..

     - В качестве? - продолжил я недоговоренное.

     -  Ну, - капитан покрутил пальцами в  воздухе,  точно ощупывал  круглую

хрупкую вазу, - в качестве помощника, так скажем...

     - Валентина Аскерхановича, - ответил я и сразу добавил: - Если ему это,

конечно, не будет так обидно.

     Капитан рассмеялся:

     - Джек Никольс, вы что же, упали с Луны?

     - Я упал с Земли, - тихо ответил я, - оттуда же, откуда упали и вы...

     Капитан  как-то сразу опечалился, сник. Но в его  печали не было ничего

давящего, тоскливого. Такая печаль лучше, благороднее любой радости.

     Впрочем,  в  радости,  в  веселье  мне  часто  виделось нечто звериное,

жестокое, а в печали я, напротив, ни разу ничего звериного не наблюдал.

     Тоскующая,   поскуливающая  собака   напоминает  обиженного   человека.

Гогочущий человек - хрюкающую, взвизгивающую от радости свинью.

     В гоготе,  хохоте, радости труднее сохранить человеческие  черты, чем в

печали.

     Вот почему я спросил у капитана:

     - Коллега капитан, вы ведь тоже за оскорбление дракона?

     Капитан встрепенулся,точно ото сна:

     -  Да  нет...  Какое там  оскорбление, - он провел  ладонью  по лбу,  -

слямзил  малость.  Ладно... - капитан хлопнул себя по коленкам и поднялся: -

Счастливый билет  вы сегодня  вытянули, Джек  Никольс, вот  к  счастью ли? Я

пойду... Завтра прибудет к вам Валентин Аскерханович.

     - А вы, - спросил я, - не здесь живете?

     - Нет. До свидания.

     Капитан вышел. Я остался один. Было тихо. И я понял, какое  это счастье

- тишина.

     Я встал, прошелся  по  комнате. Мне захотелось заплясать, запеть.  Все!

Это была моя нора,  мое логовище, укрывище, убежище. Сколько  я не жил один?

Совсем, совсем, чтобы без общей стукотни, суетни, чтобы когда я кого захочу,

того и увижу, а кого не захочу, того и видеть не буду...

     В дверь постучали.

     Я был так счастлив, что, не подумав, сказал:

     - Войдите.

     Дверь приотворилась, и в дверной проем всунулась голова полной красивой

женщины.

     Женщина была,  по всей  видимости,  после  бани, в замотанном  на манер

тюрбана полотенце на голове и в ворсистом халате, перехваченном пясом.

     - Ой, - смутилась он, - извините.

     -  Да  нет, - я  тоже смутился,  - это  вы  извините... Я  здесь... ну,

живу...

     - Как, - изумилась женщина, - а Эдька что, переехал?

     Я был настолько смущен, что брякнул:

     - Нет. Его съели, - и, заметив, как дрогнуло и изменилось лицо красивой

женщины, поспешил добавить: - Мне так сказал капитан.

     Я хотел бы исправить неловкость и потому так сказал, мол, я-то не знаю,

передаю с чужих слов, может, капитан тоже ошибается?

     Но женщина  не обратила  никакого  внимания  на  мою деликатность,  она

широко распахнула дверь, прислонилась к притолоке.

     - Понятно, - сказала она, поправляя распахнувшийся снизу халат, - а вас

за какие такие заслуги сюда поселили?

     Я  покраснел. Во-первых,  передо мной стояла презирающая меня  женщина,

во-вторых, она была почти голая, и, в-третьих, мне было неловко от того, что

никаких особых заслуг я за собой не числил.

     - Я прострелил насквозь "летающего воробья", - тихо сказал я.

     Женщина поинтересовалась:

     - Ну и?..

     - И... Все...

     Женщина вздохнула, оправила халат, запахнула его поплотнее.

     - Понятно, - она отошла от порога и затворила за собой дверь.

     После такой встречи мне стало не по себе, а тут еще в коридоре раздался

дикий истошный вопль, нечленораздельный, изредка  прерываемый мужским жалким

бормотанием...

     - Глашенька, Глашенька...  да ты,  ты... погоди... успокойся... ну, так

бывает, ну, случается...

     - Да! -  женский вопль  стал артикулирвоаться, складываться в более или

менее  понятные  слова,  -  бывает!   Только  не  с  вами,  суками,  вы  все

живы-здоровы, невредимы...

     - Глашенька,  ну что ты  говоришь - невредимы, ну, как  ты  можешь  так

говорить, - бормотал мужчина.

     Я  почесал в затылке.  Мне  пришло в  голову  высунуться  в  коридор  и

поглядеть,  что  там  делается,  но  я  поостерегся, тем паче,  что  мужское

бормотание сменилось мужским же отчаянным, но басовитым криком.

     - Паскуда!  Но я тоже человек, понимаешь, да? Я - не тварь,  не  тряпка

половая,  чтобы  об  меня  ноги  вытирать!  Хватит!  Ты окстись, дорогая, ты

вспомни, о ком слезы льешь. Оденься! Я тебе сказал - оденься! Сейчас же, что

ты тут устраиваешь, что ты тут...

     Топот, возня, потом хлопнувшая дверь. Я выглянул в коридор.

     В коридоре  стоял  совершенно  лысый мужичок,  кряжистый, в  спортивном

тренировочном костюме.

     Мужичок все старался закурить, но у него никак не получалось.

     Он чиркал и ломал спичку.

     -  Извините, - сказал я,  - я  не  знал,  что  так получится.  Меня  не

предупредили...

     Мужичок закурил и махнул рукой:

     - О чем тебя должны были предупредить, парень? Не бери в голову...

     Он с наслаждением затянулся и выпустил дым к потолку.

     - Все обойдется,  -  сказал  он,  - рано  или поздно, это  должно  было

случиться. Не он - так я, правда?

     - Правда, - согласился я,  -  и тогда бы она  убивалась по  вам, а  его

упрекала бы.

     Лысый  мужичок  стряхнул  пепел  на  пол  и  не успел  ничего ответить,

поскольку  из-за   коридорного  сверта,  оттуда,   где,  по  всей  видимоси,

находилась кухня, донеслось громогласное:

     - От... архимандрит твою бога мать, кто там  смолит? Ну, блин,  неужели

не понятно:  все равно что  под себя гадить. Ну, что, не  дотерпеть до "дыры

неба"? Подошел и хоть ужрись этим дымом.

     - Заткнись, - огрызнулся мужичок.

     На кухне громыхнули сковородкой:

     - Ты  знаешь что, выбирай  выражения  - я  не  виноват, что  у  тебя  -

семейная драма. Подумаешь, жена - блядь! Я что  же, должен по этому поводу в

табачном дыму задыхаться?

     Мужичок притушил сигарету о стену, бросил окурок на пол.

     -  Нет, -  спокойно  сказал  он,  - по  этому поводу  ты сейчас  у меня

получишь по рылу.

     В ту же секунду распахнулась дверь,  и в коридор выскочила  Глафира.  Я

невольно отступил назад. Она была очень большая, голая и красивая.

     -  Да, - закричала Глафира,  -  да -  блядь! Только  не для таких,  как

ты...Я лучше этому мозгляку одноглазому дам, чем тебе.

     - Была охота, - донеслось равнодушное с кухни.

     Глафира внезапно замерла, ее большое красивое тело как бы  одеревенело,

застыло, но все это продолжалось не более мгновения.

     Глафиру швырнуло на пол.

     К ней кинулся лысый мужичок, успев крикнуть мне:

     - Одноглазый! Тащи подушку!

     Я бросился в комнату, а  когда воротился в коридор с подушкой,  там уже

бурлила и суетилась толпа вокруг бьющейся в падучей Глафиры.

     - Что-то  ее больно часто бить стало, -  заметила  средних лет женщина,

деловито заглядывающая через плечи и спины собравшихся в центр круга.

     - Все,  все,  -  отчаянно  выкрикнул  лысый,  -  утихла... Подите  все,

подите...

     Толпа  стала  расходиться.  Лысый помог  Глафире  подняться  и  увел  в

комнату.

     На полу осталась дурно пахнущая лужа.

     - Еще и  убирать за ней,  -  недовольно  проворчал хам,  прибежавший из

кухни.

     Кого-то он мне напоминал.

     - Между прочим, - наставительно  произнесла дама, сетовавшая на то, что

Глафиру стало часто "бить", -  при таких припадках происходит  упущение кала

или мочи.

     -  Ага,  -  подхватил хам,  -  стало быть,  сказать  "спасибо", что  не

обклалась?

     -  Истинно, - важно кивнула дама,  -  и сходить за ведром с тряпкой. Ты

сегодня дежуришь?

     Хам, бурча, двинулся за ведром с тряпкой.

     Дама повернулась ко мне.

     -  Очень  приятно, -  сказала она, улыбаясь,  -  я  - вдова  командора,

ответственная за этот коридор. Вы - новенький?

     - Да, - сказал я и поклонился, - Джек Никольс.

     - Жанна, - сказала дама и заулыбалась.

     Я заметил на верхней губе усики, но они ничуть не уродовали даму.

     Вернулся хам, шмякнул тряпку на пол, принялся затирать лужу.

     -  Я,  Жанна  Порфирьевна,  -  предупредил  хам,  -  так  скажу.  Когда

его дежурство будет, я так в коридоре насвинячу, так насвинячу...

     - Куродо, - охнул я, - Куродо!

     Куродо, а это был он, - поглядел на меня в изумлении.

     -  По...  по...звольте. Джекки? -  Куродо разинул рот. - Батюшки-светы,

ох, как тебя раскурочило! Ох, как давануло!

     Жанна похлопала в ладоши:

     - Как приятно! Вы что же - боевые друзья?

     - Да,  Жанна  Порфирьевна,  - заволновался  Куродо, - это ж мой  ляпший

сябр! Мой кореш из учебки! Ой, как его сержант кантовал, ой, кантовал...

     -  Дотирайте пол, Куродо, - наставительно произнесла Жанна Порфирьевна,

- о своих похождениях расскажете потом.

     Куродо скоренько дотер пол и продолжал, швырнув тряпку в ведро:

     - Его сержант в Северный запихнул - оттуда, сами знаете...

     - Но ваш сержант, -  заметила Жанна  Порфирьевна, -  вы говорили, очень

нехорошо кончил.

     -  Да уже чего хорошего, - Куродо поднялся и  поболтал ведром, - я  ему

сам  по хребтине пару раз табуретом  въехал, чтобы знал,  прыгун рептильный,

дракон  е...  трепаный, - деликатно  поправился  Куродо, - как  добрых людей

кантовать.

     Жанна  удовлетворенно покачивала головой. Казалось,  ей очень  нравится

рассказ Куродо.

     Тем временем в коридор вновь вышел лысый мужик.

     Он угрюмо буркнул, глядя на Куродо:

     - Я бы сам убрал...

     -  Георгий  Алоисович,  - строго произнесла  Жанна,  -  это  совершенно

излишне.  Сегодня дежурство  Куродо,  и вам  ни  к  чему брать  на себя  его

обязанности, а вот то, что вы позволяете своей жене распускаться...

     - Жанна Порфирьевна, -  начал медленно наливаться гневом лысый мужик, -

вы прекрасно знаете, что моя жена больна.

     - Милый,  - высокомерно сказала Жанна , - я так  же прекрасно знаю, что

это  не  только  и не столько болезнь,  сколько распущенность, или,  вернее,

болезнь, помноженная на распущенность.

     -  Жанна Порфирьевна,  - лысый  говорил тихо и медленно, но было видно,

как  он  сдерживает  рвущийся из  глотки  крик,  -  я попросил  бы  выбирать

выражения .

     -  Какие  выражения,  милый?  -  Жанна  Порфирьевна  в  удивлении  чуть

приподняла тонко очерченные, очевидно выщипанные брови.

     - Я... - раздельно проговорил лысый, - вам не...милый.

     - Ну хорошо - дорогой, - примирительно сказала Жанна .

     - И - не дорогой...

     - Ладно, - кивнула Жанна Порфирьевна, - согласна - дешевый...

     Георгий сжал кулаки, но скрепился, смолчал.

     - У нас  у всех были  любови, - продолжала безжалостная  Жанна, -  были

потери  близких, но мы не позволяли  себе  и своим близким распускаться,  по

крайней мере  - на людях.  Кстати, - Жанна  (хотя  это было вовсе  некстати)

указала  на  меня, - ваш новый сосед. Где был  Эдуард  - ныне  Джек. А это -

Егор!

     - Георгий, - поправил лысый.

     - Хорошо, - согласилась Жанна , - Георгий.

     -  Жанна Порфирьевна, - сказал Георгий, - я бы настоятельно  просил вас

не лезть в мои дела.

     - А вы,  -  невозмутимо возразила Жанна Порфирьевна,  -  не выставляйте

свои  дела на всеобщее обозрение. У вас есть своя комната. Заперлись в ней -

и  вопите, скандальте себе в  свое  удовольствие. Мой  дом - мой  свинарник,

грязь из него выносить не полагается. Слышали такую поговорку?

     Разговор  принимал  самый  нежелательный  оборот,  но  в дело  вмешался

Куродо.

     -  Слышь, -  перебил он начавшего было говорить  Георгия,  -  ты погоди

шуметь, надо же Эдика помянуть как-то, а то совсем не по-людски получается.

     - Вы сначала  ведро с тряпкой унесите, - приказала Жанна Порфирьевна, -

потом уж рассуждайте - по-людски - не по-людски...

     -  Есть! -  шутливо отозвался  Куродо и, уходя, позвал меня: -  Джекки,

пойдем, покажу владения.

     Покуда я шел по коридору. Куродо объяснял:

     - Жанна - баба хорошая, но с прибабахом.

     - Ну, ты тоже... - начал было я.

     -  Что  -  тоже? - перебил меня Куродо. - Егорка -  нахал... Подумаешь,

расстроился и засмолил. Тут Жанна права. Не фиг распускаться.

     Мы свернули в небольшой  коридорчик, вышли в огромную кухню. Я насчитал

десять плит.

     Куродо поставил ведро на пол, вынул тряпку и зашвырнул ее в угол.

     - Да ты не пугайся, - сказал он, - здесь народу  не много. Так...  если

пир устроить, поминки там, счастливое прибытие...

     - День рождения, - подсказал я.

     - Не, - мотнул головой Куродо, - это не практикуется.

     Он посмотрел на меня и рассмеялся:

     - Ты чего, Джекки, так с подушкой и ходишь?

     - Да, - сказал я, - действительно...

     На кухню вышел Георгий Алоисович. Его колотило.

     - Стерва,  -  в  руке у  него  был старый,  покорябанный, видавший виды

чайник, - мерзавка, как из нее жабы не получилось - не представляю.

     Он поставил чайник на плиту, повернул ручку. Плита угрожающе загудела.

     -  Не надо  печалиться,  -  пропел  Куродо,  -  потому  что -  все  еще

впереди...

     -  У, - сказал Георгий Алоисович,  - с  каким  удовольствием я бы ее  в

лабораторию или в санчасть бы сдал.

     - Ты погоди, погоди, - усмехнулся Куродо, - как бы она нас под расписку

не сдала... Скольких она пережила?

     Георгий Алоисович пальцем потыкал в сторону коридора:

     -  Я тебе скажу, я командора вполне понимаю. От такой стервы сбежишь  -

хоть в пасть к дракону, хоть в болото к "вонючим".

     - Так это  - одно и то же,  - задумчиво сказал Куродо, - только ты зря.

Они с командором жили душа в душу.

     - Тебе-то откуда знать? - презрительно бросил Георгий Алоисович.

     -  Святогор Савельич  рассказывал,  - возразил Куродо,  -  говорил, что

Жанка здорово переменилась...

     - Вот вредный был мужик, да? - спросил Георгий.

     - Ну,  - гмыкнул Куродо, - где ж  ты тут полезных-то  найдешь? Полезные

все в  санчастях шипят и извиваются, а  здесь  - сплошь  "лыцари", то есть -

убийцы...

     Куродо явно поумнел с тех пор, как я с ним расстался.

     - Нет, - стоял на  своем  Георгий, - ты вспомни,  вот  мы с тобой почти

одновременно сюда пришли, ты помнишь, чтоб он хоть раз дежурил?

     Куродо рассмеялся:

     - Ну, ты дал! Святогор Савельевич - и дежурство!

     - Как сволочь последняя увиливал, а как он нас кантовать пытался? Вроде

казармы, да? Что он как бы ветеран, а мы - "младенцы"...

     - Ну, - урезонил Георгия Куродо, - он же и на самом деле, был ветеран.

     - А я спорю? Я говорю, что  он - мужик дерьмо, а ветеран-то он ветеран,

это точно...

     - Ага, - подтвердил Куродо, - и все равно,  когда повязали и в санчасть

поволокли,  до чего было  неприятно,  да?  Был человек как человек... Я  вот

скажу, Джекки  -  свидетель,  был у  нас сержант  - и  не  такое дерьмо, как

Святогор, нет, в чем-то даже и справедливый - верно, Джекки?

     Я подумал и решил не спорить, согласился:

     - Верно.

     -  Ну вот,  - а  когда дело до превращения дошло,  так  я ему первый по

хребтине  табуретом  въехал; а  здесь  -  не  то, вовсе  не то.  Жалко  было

Святогора, что, неправда?

     Георгий Алоисович помолчал, а потом кивнул:

     - Жалко...

     Куродо удовлетворенно заметил:

     - Вот...  А ты знай  себе  твердишь: Жанну бы с удовольствием сволок  в

лабораторию. Обрыдался бы над лягвой-лягушечкой...

     Чайник  забурлил,  принялся  плеваться  кипятком.   Георгий   Алоисович

выключил плиту, подцепил чайник.

     - Чаем отпаивать будешь? - поинтересовался Куродо.

     Георгий махнул рукой - и побрел прочь.

     Куродо подождал, пока он уйдет, и посоветовал:

     - Ну, я не знаю, как у тебя там было... Но тебе здесь скажу - не

женись. Связаться с такой стервозой, как Глашка...

     - Я и не собираюсь, - улыбнулся я.

     - А  они все здесь в подземелье стервенеют, - вздохнул Куродо,  - стало

быть,  ты  в  пятом  номере? Ну и  распрекрасно  -  я  в  седьмом.  Заходи -

потрепемся.

     - Зайду, - кивнул я, - только подушку отнесу на место - и зайду.

     - Валяй.

     Куродо остался на кухне, я отправился в свою комнату, но, когда толкнул

дверь, то замер от изумления.

     На кровати  сидела, нога  на ногу,  прямая,  строгая и  стройная, Жанна

Порфирьевна.

     Я заглянул на дверь. Да нет, номер пять. Бледная металлическая цифра.

     - Все в порядке, - поощрительно заулыбалась Жанна ,  - вы  не ошиблись,

это я несколько обнаглела. Заходите, не сомневайтесь...

     Я зашел и, вытянув руки, пробормотал, покачивая подушкой:

     - Я... это... вот... подушка...

     Жанна засмеялась:

     - Ах, какой же вы, милый, тюлень. Ну,  кладите, кладите свою подушку на

кровать.

     Я положил и остался стоять, не решаясь опуститься на стул.

     - Что  же вы  стоите? -  изумилась Жанна. -  Садитесь, садитесь. Вы  не

смущайтесь, что вы... Я просто заглянула в ваш холодильник и обнаружила, что

он пустым-пустехонек...

     Я присел на краешек стула и тихо сказал:

     - Да не надо бы...Тут - кафе, и вообще, не надо бы...

     Жанна Порфирьевна замахала руками:

     - Ой, ну  что вы, какие церемонии, я же здесь для всех - как бы мама...

Понимаете? Мама Жанна ...

     Я покраснел и заерзал на стуле.

     - Вот вам, Джекки, сколько лет?

     - Кажется, восемнадцать, - едва слышно выговорил я.

     - Восемнадцать? - улыбнулась Жанна. - Знак зверя.

     - Зверя? - не понял я.

     Жанна Порфирьевна показала мне три пальца:

     - Шесть... шесть... шесть, - серьезно сказала она, - три шестерки - это

восемнадцать. Никогда  человек не  близок так к разрушению, к переворотам, к

жестокости, к  зверству, к  разочарованию в  мире,  как  в свои восемнадцать

лет...  Жизненный  опыт -  ноль, интеллектуальной и  сексуальной  энергии  -

пироксилиновая  бочка  -  чем не  зверь?  И  самый  опасный  зверь  из  всех

возможных. Юность - это знак зверя. Но вы ведь не такой?

     - Не такой, - ответил я, но тут же добавил: - Впрочем, не знаю...

     Жанна  откинулась назад,  рассмеялась,  протянула руку, провела по моей

щеке рукой.

     - Джекки, вы  - прелесть... Мне хочется больше узнать про вас. Кто ваши

родители? Как вы очутились здесь? Где учились?

     Я начал рассказывать.  Я рассказывал спеша, поскольку помнил, что  меня

ждет Куродо.

     - Что вы так торопитесь?  - заметила  это Жанна . - Не нервничайте, что

вы...

     - Да я не нервничаю, просто меня ждут... Ну, Куродо... мы договорились.

     - А, - улыбнулась Жанна, - встреча со старым другом... Ну, возьмите - я

в холодильнике кое-что оставила.

     Я распахнул дверцу и невольно ахнул. Холодильник был забит всевозможной

снедью. В дверце стояли четыре темные бутылки.

     - Берите, берите, - замахала рукой Жанна. Она встала, подошла  к двери.

Щелкнула выключателем. Здесь, в подземелье, меня все еще поражала мгновенная

давящая тьма; она была резка и безжалостна, словно удар поддых.

     Жанна распахнула  дверь в коридор, на пол лег  прямоугольник света, а в

нем - тонкая черная тень Жанны.

     - Ну, - сказала Жанна , - так мы идем?

     Я вышел в коридор, длинный, словно небольшой узкий переулочек.

     Жанна махнула рукой:

     - Там  -  седьмой  номер.  А  там,  -  она показала  в  противоположном

направлении, - номер два. Моя квартира.

     - Спасибо, - я коротко поклонился.

 

 

Глава шестая. "Пещерный"

 

     Жанна  Порфирьевна возилась  у  костра.  Валя пошел  собирать  хворост.

Куродо  лежал  на спине  и  глядел  в  небо. Георгий  Алоисович  разглядывал

накладные.

     - Я ничего не понимаю, - сказал он наконец, - что значит "цеп. драк."?

     Я вытаскивал огеметы, раскладывал их на травке.

     - "Цеп. драк."? - переспросил я. - Цепной дракон?

     - Таких  не  бывает, -  засмеялась  Жанна; она  сидела  на корточках  и

пыталась раздуть костер.

     - Не бывает,  не бывает, -  подтвердил Куродо и зевнул, - и вообще, нам

все на инструктаже объяснили,  что ты  накладную разглядываешь? Это же все -

туфта.

     - Ну как, туфта, - возразил Георгий , - помнишь Проперция? Как залетел,

а? Подстрелил не того, что в накладной...

     - Давай сюда, - Куродо  протянул  руку, - я  на  слух  совсем ничего не

вопринимаю.

     Он взял накладную и уселся.

     -  Таак, - протянул  Куродо,  -  пьяный,  что  ли,  писал?  Не  разбери

поймешь... Тааак. Ну, "четыресто  талонов" -  это да, это - понятно. И "одна

шт. "  - тоже.  А  вот - "цеп"... Это вообще, - он прищурился. -  никакой не

"цеп", это... черт... "щеп" какой-то, да,  скорее уж "щеп. драк.". Дракон из

щепок?

     Георгий покачал головой:

     - Нет. На  инструктаже  ничего не было ни про какие  щепки сказано. Про

нору в горе - объясняли, а про щепки...

     Тем временем  вернулся  Валентин Аскерханович с  хворостом, положил  на

траву охапку изогнутых, словно в неизбывной муке, сучьев и спросил у меня:

     - Джек Джельсоминович, - позвольте, я Жанне Порфирьевне помогу развести

костер?

     С той поры, как я забрал Валентина Аскерхановича из казармы, он стал со

мной не просто подчеркнуто, но пришибленно вежлив... Это пугало меня. Там, в

казарме,  после санчасти, я и думать забыл, что Валя вместе со всеми избивал

меня, наоборот, я был благодарен ему за  то, что  тогда дотащил до койки,  а

теперь  нормально,  по-человечески,  беседует  со мной и ходит  в  пещеры на

"чистки" в паре... А здесь...  здесь  - эта изумленная  вежливость, дескать,

как же  так?.. Я-то думал,  ты  - г..., а ты,  оказывается, "птица  высокого

полета"? - заставляла  меня  вспомнить не  только  избиение в сортире, но  и

давнишнее,  казалось  бы совсем  позабытое мое прибытие  в Северный городок.

Вспоминая  все  это,  я  злился и на него, и на самого  себя,  задавал  себе

вопрос: "А  что, было бы лучше, если бы он обращался с тобой панибратски, не

испытывая ни малейших угрызений совести? С другой стороны, может, он вовсе и

не  испытывает  нкиаких  угрызений  совести,  а   просто  боится,  боится  и

подлизывается?"

     -  Да,  -  несколько  растерянно  сказал  я,  - да,  конечно,  Валентин

Аскерханович, помогите...

     - Валя, - сказал  Куродо, покусывая  губы (моих соседей  совершенно  не

волновали наши с Валентин-Аскерхановичем "выканья"), -  ты успеешь еще Жанне

помочь, лучше погляди, что тут написано?

     - Кур, - весело спросил Валя, - а ты чего, читаешь по складам?

     (С ветеранами-"отпетыми" Валентин Аскерханович был накоротке и  изумлял

меня своим с ними  вольным обращенеим. Я не рисковал, например, похлопать по

плечу Куродо или стрельнуть "пахитоску" у Георгия Алоисовича.)

     Валентин Аскерханович взял бумагу и крякнул:

     - Да... Однако... "Драк." Ну, это понятно. Четыреста талонов? Ух  ты...

"Одна шт." А если "две шт." - восемьсот?

     Бледное  пламя  наконец занялось, запрыгало  среди сложенных аккуратным

шалашиком ветвей. Жанна Порфирьевна поглядела на Валю.

     -  Юноша,  - строго сказала  она, -  дай  Бог  нам  всем  справиться  с

одним-распронаединственным "цеп." или "щеп.",  или как  его там? - драконом.

Дай Бог  нам после встречи с ним остаться живыми, а вы о  восьмистах талонах

думаете. Нелогично и неумно. Лучше подкладывайте-ка ветки в костер...

     Жанна Порфирьевна недолюбливала Валентина Аскерхановича  и не старалась

это скрыть.

     Валентин  Аскерханович  вернул  накладную  Куродо  и  принялся   ломать

хворост.

     - Жанна Порфирьевна,  - вежливо заметил Валя, - у вас лицо запачкалось,

пока вы с костром возились.

     Валя тоже не особенно любил Жанну Порфирьевну, но побаивался ее.

     Жанна,  ни слова  не  говоря, поднялась, поправила  волосы и, отодвинув

кусты боярышника, пошла по тропе, спускающейся к ручью.

     - Жанна Порфирьевна, - крикнул  ей вслед Валентин Аскерханович, - вы бы

хоть  пугач какой с  собой захватили!..  Здесь  эти... в мехах  и  шерсти по

кустам так и  шастают, они  драконом  пуганные, а  "отпетыми", охотниками за

драконами, - не особенно...

     Жанна  Порфирьевна не удостоила Валю ответом, зато Куродо вдруг шлепнул

себя по лбу:

     -  Баатюшки!.. Да тут не  "цеп." и  не  "щеп."  - тут "пещ."! Вот в чем

дело! Дракон пещерный - одна штука - 400 талонов. Они буквы перепутали.

     - Ззаразы,  - с  чувством  проговорил Георгий Алоисович, -  они там  по

своим конторам сидят, кроссворды решают,  а накладные заполняют между делом,

позевывая и почесываясь...  "Щеп.",  "цеп", "пще",  "пещ."  - какая разница,

когда тут такой вопрос поставлен: "Орудие казни,  применявшееся в древности.

Пять букв".

     - Топор, - сходу отозвался Куродо.

     - То-то и видно, - важно заметил Георгий  Алоисович, - что  совсем ты с

конторскими не  общался,  кроссвордов  не  разгадывал,  -  крест,  дорогуша,

крест...

     Вытирая руки и лицо платком, к костру вернулась Жанна Порфирьевна.

     - Туземное  население, - сказала она,  -  действительно, волнуется.  Во

всяком случае, какие-то  копьеносные силуэты на том  берегу  я различила, но

ничего откровенно враждебного не заметила...

     -  Еще  бы  туземному населению  не  волноваться,  - хмыкнул  Куродо, -

дракоша  у  них зимой злобствует, дует, плюет  и  старается  согреться всеми

доступными ему  средствами, то есть  жрет в три горла все то, что двигается,

дышит и молит  о пощаде. Летом дракоша отдувается,  рыгает и  мирно  сопит в

своей пещерке... и тут - здрасьте!..  Посланцы Неба!.. Рады  приветствовать.

Раздраконят дракошу - почнет старичок и летом буйствовать, что хорошего?

     Я  потрогал  приятно пачкающий, белый, в черных выпуклых  продолговатых

крапинках ствол неведомого мне дерева и поинтересовался:

     - Отчего же мы зимой не прилетели?

     Костер между  тем  совсем  разгорелся  - пламя металось  тугими желтыми

жгутами, дразнилось, многоязыкое, плясало, облизывало сучья.

     Жанна  Порфирьевна,  морщась от жара, принялась устанавливать на костре

огромную черную сковородку.

     - Тут вот в чем дело, Джекки, - сказал Георгий Алоисович,  с  интересом

наблюдавший за манипуляциями Жанны, - летом "пещ. драк." подстрелить трудно,

а зимой еще труднее...

     Куродо  вытащил  консервный  нож и принялся вскрывать консервные банки.

Содержимое он вытряхивал на сковороду.

     - Зимой, -  добавил он,  - дракоша бегает, прыгает, летает и  скачет, а

летом он, растопырившись и растекшись по стенкам, отдыхает, спит.

     Мясо,    выброшенное   из   консервов   на   сковородку,   зашкворчало,

завыстреливало в разные стороны раскаленными жирными каплями.

     Расплываясь на сковороде, оно будто ругалось, плевалось от возмущения.

     -  Вот  это  - канонада,  -  засмеялась  Жанна  Порфирьевна, -  ребята,

готовьте ложки.

     Куродо извлек здоровенную бутыль крови дракона, поболтал ею в воздухе.

     -  А вы  думали.  Куродо  забыл?  А?  Ни хрена  подобного!.. Куродо все

помнит...

     - И жар холодных числ, - сказал я, - и венецьянские громады...

     Все погялдели на меня с изумлением.

     Я  и  сам  изумился.  Это  стихотворение  мне  однажды  прочла  Мэлори,

дурачась, прочла. Там что-то  было  про скелет, который хрустнет...  вообще,

мерзкое, "отпетое"  стихотворение... Но  из него, из всего него  я  запомнил

только эти  строчки:  "Мы  помним все: и жар холодных числ,  и  венецьянские

громады..."

     - Джек Джельсоминович, - вежливо спросил Валентин Аскерханович, - какие

громады?

     Я  не  успел  ответить,  поскольку   на  полянку,  где   мы  собирались

полдничать,  вышел   бородатый   туземец.  Я   решил,   что  это  жрец,  так

непринужденно и вольно смотрел он на нас, Пришельцев Неба.

     Жанна сняла с огня сковороду, ловко прихватив тряпкой ручку, и брякнула

на траву.

     -  Я  думаю,  будем  прямо  со сковородки, - сказала  она,  расстегивая

нагрудный карман и вынимая ложку.

     Мы   не  успеди   извлечь  свои,   поскольку  бородач  наклонился   над

сковородкой, зачерпнул  ладонью  шкворчащее,  аппетитно  пахнущее  месиво  и

отправил его себе в рот.

     Раскаленный жир потек по бороде туземца.

     - Уум, - заурчал туземец от удовольствия и закрыл глаза.

     - Огнеед, - потрясенно вымолвил Георгий Алоисович.

     -  Просто сволочь,  -  возмущенно  сказал  Валентин Аскерханович, -  он

полкастрюли сожрал.

     -  Во-первых,  -  Георгий  Алоисович потер  лысину, -  не  кастрюли,  а

сковородки,  во-вторых,  разве вы не знаете  закон  Тибулла? В большой семье

хлебалом не щелкай...

     Туземец раскрыл рот и большим оттопыренным пальцем принялся тыкать себе

в разверстую глотку, мол, пить хочу.

     Жанна Порфирьевна деликатно зачерпнула варево с той  стороны, где точно

не пошуровал туземец , и заметила:

     - Дайте младенцу попить.

     Куродо отвинитил пробку от бутылки, нацедил полную кружку.

     - Стошнит? - осторожно предположил Георгий Алоисович.

     - Не, - мотнул головой Куродо, - от одного запаху убежит.

     Туземец выдул всю кружку  и  захлопал ресницами,  как  девушка, которой

сделали предложение.

     Потом  он рыгнул, швырнул кружку  в кусты  и  сказал, обращаясь к Жанне

Порфирьевне:

     - Аз тебе хоцю!

     - Все понятно, - почти одобрил туземное высказывание Георгий Алоисович.

     - А я не поняла, что он сказал? - спросила Жанна Порфирьевна.

     -  Кажется,  он объясняется  вам в любви,  -  галантно пояснил  Георгий

Алоисович.

     - Аз  тебе хоцю!!  -  зарычал  бородач,  одним  ударом  ноги перевернул

сковороду и прыгнул на Жанну Порфирьевну.

     То есть он хотел прыгнуть на Жанну Порфирьевну, а прыгнул на мой кулак.

     Туземец  упал  на землю,  но скоро  поднялся и  сел,  изумленно  хлопая

глазами. Он выглядел так, словно бы хотел спросить: "Что это, люди добрые со

мной стряслось? Как же я влопался?"

     - Аз...  тебе... хоцюуу! - вытянул  наконец бородач и горько, по-детски

разрыдался.

     Его горе  было столь неподдельно,  что  я бы на месте Жанны Порфирьевны

обязательно хоть чем-нибудь, но утешил бы беднягу...

     Однако Жанна Порфирьевна, вдова  командора,  была дамой весьма сурового

нрава.

     - Вон!  - она вытянула руку в направлении леса, откуда и вышагнул к нам

на полянку влюбленный туземец .

     Бородач  встал на  ноги  и, всхлипывая, утирая  слезы,  покорно  побрел

прочь, бормоча не то проклятия, не то жалобы.

     - Хорошо держит удар, - одобрил Куродо.

     -  Что удар,  - смятенно сказал Георгий Алоисович, - он нас  совсем без

обеда оставил...

     - А как же закон Тибулла? - засмеялся Валентин Аскерханович.

     Куродо, между тем, налил каждому в кружку крови дракона.

     - Ладно, - вздохнул он, - злее будем... Пошли?

     Валентин Аскерханович посмотрел на Жанну Порфирьевну:

     - Может, кому-нибудь остаться?

     - Не  волнуйтесь  за  меня, юноша,  - важно  сказала она, -  я за  себя

постою...

     - Будем надеяться, - хмыкнул Георгий, взваливая на плечо огнемет.

     Лес был прошит солнечными лучами.

     Лес пах разогретой землей и листвой.

     Лес пах детством, каникулами, бездельем и свободой...

     -   Ориентировку-то   нам   дали   точную?  -   забеспокоился  Валентин

Аскерханович.

     - Сейчас и проверим, - ответил Куродо.

     ...И тогда мы увидели гору.

     Она была неуместна в этом лесу,  таком мирном и детском. Она вздымалась

ребристо,  нагло. Она выпирала из мягкой ласковой земли ножом, приставленным

к горлу неба.

     Гора была невысока. И не гора вовсе, но валун в два человеческих роста.

     И когда мы подошли поближе и увидели нору, я вдруг представил себе, как

втискивало себя в  этот узкий проем жабообразное мнущееся существо,  похожее

на нашу квашню, и мне стало противно...

     Куродо заглянул в нору, осветив ее фонарем.

     Я сунулся тоже  и  увидел  длинный  осклизлый туннель, уходящий  далеко

вглубь.

     - Тихо! - прикрикнул Куродо.

     Мы прислушались. Издали, словно бы из центра земли, доносилась странная

мелодия, будто кто-то далеко выводил соло на трубе.

     - Дело плохо, - шмыгнул носом Куродо.

     - Что такое? - заволновался Валентин Аскерханович.

     - А вот что, - объяснил Куродо, - "пещ.драк." сейчас высиживает птенцов

- понятно тебе?

     - А когда высидит, -  подхватил  Георгий Алоисович, - кэк хрыснет!  кэк

грохнет!  И  со  всех  сторон  сбегутся  туземцы  с  копьями.  Ты поглядишь,

посмотришь, как они выскакивающих на божий свет драконят будут шарашить.

     - И мясо белых братьев жарить, - снова вспомнил я Мэлори.

     Куродо, Валя и Георгий поглядели на меня.

     - Ты чего-то... - сказал Куродо, - того, - и не стал уточнять.

     - Но  самое неприятное, - Георгий Алоисович  погрозил  пальцем неведомо

кому, - что в таком состоянии дракошу нужно брать голыми руками...

     -  Джек  Джельсоминович  ,  - обратился  ко  мне Валя,  - вы,  кажется,

довольно-таки неприхотливы...

     - Поглядим, Валек, - ответил я и вошел в нору.

     Гора зияла норой, как отверстой, немо орущей пастью.

     Я поскользнулся  на слизи, оставленной  пещерным  драконом,  и загремел

вниз.

     Слизь больно щипала руки.

     Я кое-как поднялся.

     Следом за мной вошли "отпетые".

     - Однако, - сказал Георгий Алоисович, - удачный дебют...

     В норе было промозгло, и тянуло запахом сгнивших трав.

     Белесая слизь обволакивала стены, скользила под ногами.

     - А вот и он, она, оно! - чуть ли не радостно провозгласил Куродо.

     Наклонный  туннель,  темный   и  промозглый,  оборвался  неярко,  мягко

освещенным зальцем.

     "Светящаяся пещера", - вспомнил я. Но победнее, поплоше...

     Свет  исходил  от покачивающегося  из  стороны  в сторону кучеобразного

студенистого существа.

     Существо  пело,  раскачиваясь.  Трубные  звуки текли по  пещере волнами

вместе с неярким уютным сиянием.

     Мы едва  успели струями из огнеметов  сбить выкинутые с внезапной силой

из студенистого тела-кучи мускулистые щупальца.

     - А зачем пять? - спросил Валентин Аскерханович.

     - Для подстраховки, - буркнул Георгий Алоисович, - и вообще, он считать

не умеет...

     Пещерный запел громче, отчетливее, и свет сделался ярче, "отвеснее"...

     Я увидел дрожащее горло дракона и спросил у Куродо:

     - Это и есть горло?

     Куродо понял меня:

     - Ага... Эта  вот самая перемычка... Видишь? Внизу - побольше, вверху -

поменьше, а посредине перемычка... Вот до нее и добраться...  Руками, понял,

только руками...

     - А глаза у него  зажмурены  от удовольствия? -  спросил любознательный

Валя.

     - Кто  его знает,  -  пожал плечами  Георгий Алоисович, - может,  и  от

боли... У них, у драконов, все перепутано... Боль, удовольствие.

     И  мы   отбросили  вверх  огненными   струями  еще  шесть  корежащихся,

куржавящихся щупалец.

     Сверху посыпалась щебенка  и мелкие  камешки. Пещерный приходил в себя.

Трубные звуки делались оглушительнее, и дрожащее отвратительное  беспомощное

горло заметнее.

     - Труба трупа, - непонятно сказал Георгий Алоисович.

     - Ага, - подтвердил Куродо, - кому-то здесь остаться...

     Рраз -  это был словно  бы взрыв кучи дрожащего студня -  семь? -  нет,

куда там -  больше, девять, двенадццать щупалец выстрелили, вырвались в нашу

сторону.

     - Ну и вонь, - сказал Валентин Аскерханович после того, как обугленные,

черные,  извивающиеся от боли  щупальца,  задевая своды  пещеры,  воротились

обратно в тело пещерного - набираться сил, возрождаться для новой жизни, для

нового броска.

     Я положил огнемет на землю.

     - Ладно, - сказал я, - я постараюсь взять его за грудки.

     Георгий Алоисович покачал головой:

     - Не спешили бы вы.

     -  Ничего, ничего, - подбодрил Куродо, -  здесь никогда  ничего  нельзя

знать наверняка. Может, самое время. Давай...

     Я  не  успел  пробежать  и  метра,  как  пещерный вспыхнул  нестерпимым

сиянием, и грохот его трубы почти оглушил меня.  За  своей  спиной я услышал

шипение огненных струй; но "отпетые", видимо, что-то не подрассчитали.

     Одно из щупалец ахнуло меня по плечу и уползло прочь.

     Я упал на камни, встал на четвереньки. Меня вытошнило. На четвереньках,

сквозь  пещерный  гул  и гул боли во  мне, я пополз  к высящемуся надо  мной

пещерному.

     "Он мог убить меня одним ударом, - подумал я, - он мог втащить, втянуть

меня в  себя, еще полуживого, еще  способного чувствовать боль... Он  просто

играет со мной, как кошка с мышкой. Он играет..."

     Удар. Я распластался на коленях, пополз, будто змея.

     "Он вобьет  меня в пол своей  квартиры.  Он..." Вонь  слизи на  камнях,

грохот трубы и запах недосожженных щупалец.

     "Зачем  я ползу? Ведь мне не хватит сил даже подняться, не то что взять

его за горло?"

     Пещерный,  видимо,  тоже так  считал,  потому, наверное,  он не добивал

меня, а легонько прищелкивал-пощелкивал, валил с ног, если  я поднимался  на

ноги,  сшибал  на  брюхо,  распластывал,  если  я  вставал  на  четвереньки,

вколачивал в камень, если я полз на брюхе...

     Изо рта у меня текла кровь, и я понял, что это - нутряная кровь...

     "Привет, - не  подумал  я, а почувствовалось  мной, всем моим существом

прочлось, - отползался..."

     ...И тогда  я увидел  вздымающуюся прямо  надо мной  груду безобразного

тела, которое мне надлежало убить, чтобы оно не убило меня...

     Я  поднялся,  перемазанный в грязи, в крови и драконьей слизи. Я  встал

почти  вровень  с  драконом  и протянул  руку,  чтобы  взять  его  за тонкое

вибрирующее  горло,  из  которого рвались трубные звуки.  Я тянулся  к  этой

тоненькой   перемычке,   отделяющей   и   соединяющей   два   отвратительные

вздрагивающие студенистые полушария, хранящей жизнь этих полушарий.

     Я вцепился в склизкое  холодное,  словно  намыленное горло, и  в ту  же

секунду  бесшумно,  деловито  и  едва  ли  не  нежно  меня  обвили  щупальца

пещерного.

     Если бы  бревна  умели  обнимать,  они бы  обнимали именно так, и никак

иначе!

     Наступила тишина. Сияющая тишина.

     Из  меня выжимали жизнь, и я выжимал, капля за каплей, из кого-то,  кто

сильнее меня,  а все равно, а все одно... В  наступившей сияющей тишине, где

нет ничего  -  только свет,  и боль, и мускульное усилие  сдавить, сжать это

чужое,  выскальзывающее из рук, хрипящее, как и ты, как и ты теряющее жизнь,

капающее  последними  каплями  жизни на загаженный  пол пещеры, -  я услышал

четкий голос Куродо:

     - Джекки!  Дави! Главное  - сделал!  Дави! Ты  - жив, Джекки! Слышишь -

жив!

     Этот  крик решил  дело...  Что-то  лопнуло в  сдавленном мною  склизком

горле, и  разом обмякли, отвалились  щупальца, и горячим вонючим хлестнуло в

лицо,  отбросило  прочь.  Кончились сияние и  тишина.  Я слышал бульканье  и

квохтанье. Пещерный  лопнул,  разорвался ровно  посредине, жизнь вытекала из

него бурой жидкостью.

     Подхватив меня под руки, Куродо и Георгий волокли меня по проходу.

     Валентин Аскерханович бежал впереди.

     И  еще   я   видел  многолапых,  топырящихся   лягушек,   скок-поскоком

продивгающихся  вместе с  нами к сияющему солнцем,  теплом,  летом, лесом  -

выходу из пещеры.

     Они казались мне уменьшенными копиями того,  лопнувшего,  уничтоженного

мной существа, и потому, наверное, я решил, что это просто-попросту бред...

     _______________________________________________________________

     У   самого   ручья,  вернее,  небольшой  речки,   на   волнах   которой

поблескивали, перепрыгивая, искры солнца, я невольно  вскрикнул,  ибо увидел

голую Жанну Порфирьевну.

     Она безмятежно и без опаски купалась.

     "Отпетые" тоже удивились.

     - Жанна Порфирьевна, - сказал Куродо, - мы, конечно, понимаем...Туземцы

мочат драконят, туземки работают и вам вроде как ничего не угрожает, но...

     - Между прочим. - сказла Жанна Порфирьевна, -  тот бородач, которого вы

побили, принес мне... батюшки! - Жанна всплеснула руками, - Джек! Что с вами

сделали!

     Она кинулась ко  мне и принялась  удивительно  ловко  и умело раздевать

меня, стаскивая липкие склизкие одежды.

     - Насквозь, насквозь, - бормотала она, - немедленно мыться, немедленно!

     Потрясенный, сбитый с толку  и ее наготой, и ее чуть ли не материнскими

нежными движениями, я только и смог пробормотать:

     - Я весь в говне...

     - Вижу, вижу, милый, - успокоила меня Жанна Порфирьевна.

     Она помогла  мне добраться до воды, и,  когда  я плюхнулся в  прогретую

солнцем, чудную, чудесную речку, закричала:

     - Трите, трите, трите, вот так наберите горсть песка и  трите, стирайте

слизь, пока не въелась.

     - Жанна Порфирьевна, - заметил Валентин Аскерханович, -  вы бы отошли в

сторону и оделись,  потому  что  Джек Джельсоминович вместо того,  чтобы  от

гадючьей слизи оттираться, смотрит на вас во все глаза.

     А  я,  и в самом  деле, смотрел, смотрел  и... трель,  трель,  какая-то

дивная трель раздалась в воздухе вокруг  меня, и  мне  захотелось  растаять,

расплыться   в  этой   самой  речке,  в  этой   текучей  воде...   под  этим

небо...бо...боль...

     Георгий Алоисович, Куродо и Жанна оттирали, отдирали песком въедающуюся

в кожу, твердеющую панцирем слизь дракона.

     Я орал от боли. Мне казалось, что с меня сдирают кожу.

     - Все... - Жанна Порфирьевна отбросила  волосы со лба,  - дальше просто

бессмысленно... Ну, все. Пристало и пристало.

     Георгий Алоисович стряхнул с рук песок:

     - Джекки, ты прости, дорогой, но мы слишком долго тебя тащили.

     -  Мда, - печально согласился  Куродо,  -  будет  теперь у тебя, как  у

черепашки, на спине и на груди - панцирь.

     Я приподнялся, поглядел на Жанну Порфирьевну -  было  так больно, что я

почти не обращал внимания на то, что она так и не оделась.

     - Хрен с ним, - выхрипнул я, - зато никакая падла не проткнет.

     Я побрел в воду смывать песок.

     - Джек Джельсоминович , - услышал я голос Вали, - вы только не утоните!

     Я отмахнулся, дескать, ну вас...

     Я бултыхнулся в воду и поплыл.

     Боль растворялась, расплывалась в реке.

     Я  выбрался на  берег, потрогал  сделавшуюся  твердой,  будто  покрытую

пластинами, роговыми, плоскими, кожу...

     - Ух ты,  - сказал я  шутливо,  -  какая штучка.  Вроде как неснимаемая

кольчуга...

     Жанна Порфирьевна уже оделась и  вновь приобрела свой  обычный  строгий

вид - не то классной дамы, не то квартуполномоченной.

     - Джекки, -  строго сказала Жанна,  - возьмите полотенце и как следует,

насухо вытритесь, может, все-таки сотрете кольчугу?

     Я взял полотенце и принялся растираться изо всех сил.

     -  Может,   пластиночки  можно   отколупать,  -  предположил   Валентин

Аскерханович, - эвон как они друг против друга, будто плитки шоколада.

     -  Не  болтайте глупости, -  сурово прервала  его  Жанна Порфирьевна, -

лучше сбегайте к "автобусу" и принестите одежду.

     ("Автобусом" Жанна почему-то именовала ракету.)

     Валя опрометью кинулся выполнять распоряжение.

     Пальцами я подергал пластины.

     Они вросли  в  кожу прочнее, чем ногти; собственно, они  и стали теперь

моей кожей на груди и на спине.

     - Жаль, - сказал я, - что брюхо так не заросло...

     Наверно, я все-таки  довольно неискренно это  сказал, потому что Куродо

взялся меня успокаивать.

     -  Одноглазый,  - сказал он, - да  ты  не расстраивайся - все подземные

девахи от панцирных тащатся - вон как на тебя Жанна Порфирьевна уставилась.

     - Да,  -  постарался я пошутить, -  но мне  кажется,  в ее взоре больше

жалости, чем вожделения.

     - Еще бы нет, - невесело усмехнулась Жанна,  - теперь вас всенепременно

выберет дракон. Просто "отпетому" может повезти, но панцирному...

     Тем  временем  вернулся   Валентин  Аскерханович   с  моей  одеждой   и

отрапортовал:

     - Жанна  Порфирьевна, ваше  задание  выполнено!  Спешу заметить, что  у

самого,  как  вы  выражаетесь,   "автобуса",  громоздится   узел,  мохнатый,

косматый, - и он, понимаете ли, шевелится.

     -  Юноша, -  важно  спросила  Жанна Порфирьевна,  -  вы,  я надеюсь, не

развязывали узелочек для того, чтобы посмотреть, что же в нем шевелится?

     - Никак нет, - заулыбался Валентин Аскерханович, - я испугался и тотчас

же убежал...

     - Это -  правильно,  -  кивнула Жанна,  - это -  верно... Я же говорила

вам... Бородач, которого вы побили...

     Я одевался. Про себя я отметил, что  мне  стало  тяжелее  носить  самое

себя, но зато увереннее, прочнее...

     Вросшие в  кожу пластины  заставили меня  почувствовать мое собственное

тело как нечто не совсем мое, нечто надетое на мое "я", как я надеваю сейчас

на мое тело одежду.

     - Все равно, - сказал Георгий Алоисович, - я не понимаю. Мы должны были

успеть...

     - Мало ли что, - пожал плечами Куродо, - мы  же всего не знаем. Джекки,

ты ведь в санчасти лежал?

     Я кивнул.

     Валентин Аскерханович замялся, а потом, решившись, объяснил:

     -  Джек Джельсоминович еще как лежал-то,  его отпи... - он взглянул  на

Жанну Порфирьевну и осекся, - зверски избили, и ему пришлось  довольно долго

пролежать.

     - Э, - спросил Куродо, - так в тебя доливали?

     - Да, - сказал я, - конечно... Иначе бы я просто не выжил.

     - Ну, - протянул Георгий Алоисович, - тогда понятно.

     ____________________________________________________________

     У весело потрескивающего  костра, действительно,  громоздился узел.  То

была  шкура зверя,  когда-то содранная  с  поверженного  врага, распяленная,

высушенная,   а   теперь   вот   завязанная  крепко-накрепко   и   чуть-чуть

пошевеливающаяся.

     Жанна   Порфирьевна  подбросила  в  огонь  хворосту,  снова   принялась

устанавливать сковородку.

     - А этот  твой, - опасливо спросил Куродо, - ухажер не придет?  Надоело

его бить. И как-то неприлично... прилетели Посланцы Неба, накидали "банок" -

и улетели.

     - Нет, -  засмеялась Жанна, -  он уже приходил. Я говорила.  Воон какой

подарок принес.  Я  все равно  его  выгнала.  Лопотал что-то... Нес какую-то

несусветицу. Лучше узел развяжите.

     Валентин  Аскерханович развязал  узел  -  и  я увидел великое множество

мелких маленьких копошащихся, переползающих  друг через друга, попискивающих

драконышей.

     - Фу, - сморщился Валя, - эту гадость мы есть будем?

     - Вы ничего не понимаете, юноша, - ответила Жанна, ловко подхватывая за

лапку   драконыша  и  швыряя  его  на  раскаленную  сковороду,  -   вкус   -

изумительный! раковый суп не сравнится, а цвет и формы тела...

     Пища, щерясь, лопаясь, драконыш расползался по сковороде...

     Вслед  за  первым в булькающее  (чувствующее боль? или уже мортвое, уже

убитое?) месиво отправился второй, третий.

     Жанна помешивала  варево щепкой - и я вдруг вспомнил Тараса, убивающего

прыгунов в учебной карантинной пещере,  я  вспомнил зеленую слизь, покрывшую

пол пещеры - и исчезающие в ней, расплывающиеся оскаленные в неизбывной муке

ящериные лица прыгунов.

     Мне сделалось тошно.

     Я поднялся и, зажимая рот, побежал прочь.

     - Джек Джельсоминович, - крикнул мне вослед Валентин Аскерханович, - вы

куда?

     - Поблевать. - быстро объяснил ему Куродо.

     Обхватив  ствол  белого дерева,  я  согнулся  в мучительном  пароксизме

рвоты.

     Меня выворачивало довольно долго.

     Наконец я отер  рот ладонью и поглядел  вверх, поскольку мне  нравилось

голубое небо в просветах зеленых листьев.

     Небо я тоже увидел,  но сначала я заметил повесившегося бородача, того,

что кричал: "Аз тебе хоцю" - и только потом - зеленую листву и голубое небо.

 

 

Глава седьмая. Дракон для рыцаря

 

     Начальник школ приехал к нам раным-рано.

     - Ага,  - сказал он, завидев меня. -  Джекки? Ты-то мне и нужен. Пойдем

поговорим.

     Он  помахивал стеком, стоял, широко расставив ноги, - вроде бы прежний,

но я-то видел, как он сдал, как постарел.

     Мы вышли из коридора нашей квартиры, потопали по улице.

     Начальник школ покуда просто трепался, рассказывал всякие историйки про

вновь  поступающих,  заметил,  что  в  последнее  время  стало  совсем  мало

"вонючих". "Старик", в самом деле, стареет.

     - Вот  что я тебе хотел сказать, Джекки,  - наконец выговорил начальник

школ. - Ты, понимаешь ли, обречен дракону, это уже ясно.  Недаром ты и книги

про Джорджи читаешь. Все прочел?

     - Нет, - я потрогал  щеку, -  нет.  Их все читать необязательно. Авторы

переписывают  друг  у  друга, и что совсем  уж странно - переписывают друг у

друга вранье. Сходу определяется: где схожие эпизоды - там вранье.

     Начальник школ кивнул:

     -  Так.  Ничего  удивительного,  чтобы  не  поймали  на  противоречиях,

тщательно сверяют свой текст с первоисточником.

     - А что, - заинтересовался я, - в самом деле есть воспоминания Джорджи?

     -  Да нет,  -  начальник  школ  поморщился  и  махнул  рукой,  -  какие

воспоминания!..  Он и  писать-то, кажется,  не  умел...  считать... умел,  -

усмехнулся  начальник школ,  видимо, вспомнив  портрет толстенького, себе на

уме Джорджи.

     -  Бог с ним, с Джорджи, - сказал я. -  Вы  что-то мне  сказать хотели,

ведь так?

     - Ну, так, так, - начальник школ переложил стек из одной руки в другую.

- Я тебе хотел сказать, Джекки, что нынче уже ясно -  никуда тебе от старика

не деться. Если не зацепят на других планетах, то - все...

     - Ну и прекрасно, - сказал я, -  я для  того только сюда и вползал, для

того только из меня здесь...

     Начальник школ похлопал меня по плечу:

     -  Джекки, ты  не  ерепенься:  к  старику  - это  значит  в  "вонючие".

Другого-то пути нет! И Джорджи сгинул в "вонючих"...

     - А,  - я  стукнул себя  по лбу, - как же я не догадался,  столько книг

прочел,  и  каждый  раз  такая  патетика,   такой   пафос   -  исчезновение,

растворение.

     - Да, да, - невесело  посмеялся начальник школ, - ты подумай, Джекки...

Когда ты по младости, по юности сюда сорвался  - это одно, а нынче-то совсем

другое.

     - Что вы хотите мне сказать? - я остановился у двери кафе. - Что вы мне

предложить хотите? Мне скоро экзамен сдавать...

     - Дракон для рыцаря? - быстро спросил начальник школ.

     - Да, - ответил я, - именно так... Язык, нравы, обычаи...

     - Счастье еще, - улыбнулся начальник школ, - что такие, как ты, Джекки,

идут  в  "отпетые": кого  посылать  к  дракону  для  рыцаря?  Не  этих же...

бандитов...

     Я поморщился. Мне не нравилось, когда при мне ругали "отпетых".

     - Они не виноваты, - сказал я, - это все - дракон. Если бы не он...

     -  Это  конечно, - кивнул начальник школ,  -  конечно и разумеется.  Но

предложить  я  тебе  вот что  хотел  -  не  пошел  бы  ты поработать немного

сержантом в карантине?

     - Ой нет, - засмеялся я. - только не это...

     -  Гляди,  - покачал головой  начальник школ, - гляди...  Мне  бы очень

хотелось, чтобы ты стал после меня начальником школ. Дракон начальников школ

не любит.

     - Или любит? - уточнил я.

     Из кафе вышел Куродо, небрежно отдал честь начальнику школ, мне бросил:

     - Джекки, ты скажи Жанне, чтобы она перестала цепляться - не помыт пол,

не помыт пол: я кто - поломой или "отпетый"?

     Я покраснел:

     - Сам и скажи...

     Куродо сопнул носом:

     - Виноват, у вас, я вижу, беседа.

     Начальник школ проводил взглядом Куродо и сказал:

     -  Так вот,  я хотел  бы, чтобы  вы поработали сержантом в карантине, я

хотел  бы,  чтобы  поменьше  совсем  уж  зверского...  вы  понимаете?  -  (я

промолчал),  - я хотел  бы, чтобы вы меня заменили. Это очень важно. Сейчас,

когда старик стареет...

     -  А я  хотел бы, -  прервал я, -  убить  старика, и  тогда сами  собой

исчезнут  все  проблемы  с  школами  и  карантинами,  озверением  людей,  их

превращением в скотов, в убийц.

     - Глядите, - вздохнул начальник школ, - глядите.

     Он махнул рукой.

     Я спросил:

     - Вы только за этим сюда приехали?

     -  Да,  - ответил  он, повернулся и  пошел  прочь. Я глядел ему вслед и

изумлялся тому, как здорово он сдал, как он поста...

     _____________________________________________________________

     Главное было выучить  язык. Остально шло как  по маслу. Рыцарь и должен

быть немножко чурбаком. К тому же я был уже седьмым, кого зашвыривали на эту

планету.

     Координатор молча выслушивал все доводы.

     - Какого черта, -  волновался Эрик, - ни хрена с их психикой не будет -

подумаешь, цацы какие, взрывов они не видали  и огнеметов испужаются.  Да на

некоторых  планетах  драконов  не  видели.  Мало   ли  кто  чего  не  видел?

приноравливаться? Ребят  из-за этого  губить? Пускай привыкают.  Привыкли  к

драконам - к огнемету еще быстрее привыкнут...

     День спустя я стоял  в  тяжеленном рыцарском  облачении посреди  залы и

слушал, что говорят обо мне советники короля,  и  смотрел на каменные  худые

колонны, поддерживающие высокие своды.

     Колонны казались окаменевшим  лесом,  вздрогнувшим от  волчьего  воя  и

застывшим в сером камне навеки...

     Потом  я  кое-как отговорил на ломаном языке, советники разошлись  -  и

король  легко-легко,  по-мальчишески   сбежал,  слетел,  спрыгнул  с  трона,

бесшумно и молниеносно  пронесся по  залу, давая диковинные  кругаля  вокруг

колонн и наконец остановился подле меня.

     - Дорогой мой, золотой и серебряный, - обратился он ко мне, - ну просто

невозможно! Рубишь  головы,  а  они все  равно подслушивают. Я знаю, что они

ничего не поймут, но - сам факт!

     Я не сразу понял, что король обращается ко мне  на  моем языке, а когда

понял, то попросил, чтобы он говорил на местном наречии.

     - Ах, понимаю, понимаю, - замахал руками король,  - языковая  практика,

но мне так легче, уверяю вас, - ну что, какое принято решение? Там, - король

глазами повел к потолку, - наверху?

     Я  был сбит  с  толку, огорошен...  Почему  меня  не  предупредили, что

король, так сказать, в курсе?..

     Видя мое изумление, король невесело усмехнулся:

     - Ну, все  это - секрет Полишинеля. Один, второй, третий - еще возможно

скрыть, но шестеро!..

     Я молчал, и король прошел обратно к трону, уселся.

     Он расположился  на  троне так по-простецки,  словно это был не трон, а

садовая скамеечка...

     - Дорогой мой, золотой и серебряный, -  повторил  король  печально, - с

вашим предшественником мы все обговорили, он был значительно  способнее, чем

вы. О, нет, - король прижал руки к груди, - нет! К языкам, только к языкам -

во всем остальном не мне судить.

     Я снял нагрудник, достал  из  него  передатчик и стал настраиваться  на

волну Конторы.

     - Что, - забеспокоился король, - кого вы  собираетесь предупреждать и о

чем? Я умоляю  вас - только не  взрывы,  я тогда народ  не утихомирю  вовек.

Только  мечом, только...  Ничего сверхъестественного, молю вас, у меня и так

маг, колдун и смутьян в каждом втором селе, а тут еще взрывы.

     Я наконец набрел на позывные Конторы.

     - Кто? - поинтересовались, как обычно.

     Я попросил вызвать ответственного за операцию Жака.

     Жак появился не  сразу,  и каменная  зала  покуда  полнилась шорохами и

потрескиванием черной светящейся острыми колющими иглами тьмы.

     - Мм, - услышал я из передатчика, - Эрик?

     - Джек, - поправил я его.

     - Джек, - поразился Жак, - что так скоро? И сразу в бой?.. Как погода?

     - Погода, - озлился я, - прекрасная. Солнышко светит не то, что в наших

норах - лампы, в бой завтра, но мне вот что интересно: ты знаешь, что король

все знает?

     - Король? - снова изумился Жак. - А там что, король? Вот так, так, так.

Я и не знал.

     - А ну вас,  конторских...  Что вы вообще знаете... Завтра хоть не спи,

жди приема.

     - Вас много, - обиделся Жак, - а я один. Всех не  упомнишь; если бы мне

ноги  не отгрызли, я  бы  тоже летал и гавкал, как ты  сейчас.  Ну,  знает и

знает, подумаешь - проблема. Нашел из-за чего космос буровить. Пока.

     - Отбой, - сказал я, отключил передатчик, вложил его в нагрудник и стал

приторачивать нагрудник к латам.

     - Вам помочь?  -  обратился  ко  мне король. Казалось, он был несколько

напуган тем, что знает мой язык.

     - Да, если можно, - согласился я.

     Король довольно ловко затянул ремешки и сказал:

     - Теперь  еще одно. Вам  предстоит  встреча  с девушкой, которую завтра

поведут к дракону...

     (Мэлори, Мэлори, Мэ...) Я кивнул:

     - Понимаю...

     - Я вас прошу: никаких Кэт-Кэт-Кэт, - король завертел руками в воздухе,

- никаких пополз... понимаете? новений.

     -  За кого вы  меня принимаете? - возмутился  я  и тут  же подумал, что

получается нехорошо, если предшествующие шесть...

     - О  господи,  -  король  присел  на  ступеньки,  ведущие  к  трону,  и

пригорюнился, - я понимаю - это выглядит оскорбительно для вас, но тут такое

дело, - король посмотрел на меня, - это - моя дочь...

     - Какая разница, - ответил я довольно грубо.

     Король пальцем поковырял ступеньку:

     - Разница, - он усмехнулся, - я просто удивляюсь, как дракон ее выбрал.

Честно  говоря, я  надеялся, что все обойдется, мало  ли  честных,  хороших,

девственных,  - король поднял голову, - как-то принято, чтобы дракон выбирал

хороших, честных, девственных...

     - Любовь зла, - несколько ошарашенно произнес я.

     - Да,  да, - король в прострации потер подбородок, снял корону, положил

ее рядом с собой на ступень, - это  вы верно заметили, но я не думал, что до

такой  степени... зла. Понимаете, ведь моя дочь попросту  говоря... - король

подбирал слово, а после, решившись, выговорил, - бладь.

     - Блядь, - поправил я.

     - Да, да, - горестно  подтвердил король, - я знаю, что у вас есть масса

других...  синонимов:  куртизанка, гетера, проститутка,  гулящая,  но... мне

более всего понравилсь это.

     -  Может, блудница? - осторожно предположил  я, а про себя подумал, что

пора бы свертывать эту тему.

     - О, - вздохнул король, - если бы...

     Я молчал. Чем я мог помочь королю в его отцовском горе?

     Глядя в пол, король забубнил свое:

     -  И  главное!  Ведь как  требует!..Три села огнем  сжег...  Волнуется.

Прежде таких волнений никогда не было.

     Я вспомнил, что у Мэлори я  был не первый  (хотя она была моей первой),

вспомнил, как это  меня мучило, и, присев к королю чуть  ближе, на ступеньку

пониже (а над нами  высился  пустой  трон, хороший стул с резной  деревянной

спинкой), я объяснил:

     -  Вы  знаете, доступность  привлекает  и  возбуждает  так  же,  как  и

недоступность, а иной раз еще и больше.

     Король хмыкнул:

     - Это, конечно, утешает, но, - и тут король стал почти грозен, - у  нас

обычай: рыцарь ночует с девушкой в одном зале... так вот я...

     - А, -  радостно выкрикнул я, - так вот в чем дело!.. но  если  для вас

это  важно, я обещаю  держаться, чего  бы мне это не стоило...  Хотя,

наверное, все-таки лучше я, чем...

     Король вжал голову в плечи. Какое там "грозен", какое там "почти"...

     - Я прошу вас... - почти прошептал он, - мало мне дракона.

     ...И мы вошли в малую залу замка. Я увидел две узкие, застеленные очень

белым кровати, стоявшие  одна - у одной  стены, другая - у другой... И еще я

увидел  два  узких стрельчатых окна  и  в них - звездное  небо,  еще факелы,

освещавшие зал. Они торчали  из серых шершавых стен, точно мощные  ветви, на

которых распустились трепетные, истаивающие в воздухе и вновь вырастающие из

ветвей  цветы... и  еще,  еще,  еще - я увидел -  Мэлори...  она  сидела  на

кровати,  постланной  для  нее. Она  улыбалась мне. Что на  ней  было? Белый

какой-то  балахон,   такой,  какой  Мэлори  отродясь  не  носила...  Он  был

перехвачен на поясе  золоченой  витой  веревкой,  а белые  волосы,  длинные,

прямые  волосы Мэлори... она  засмеялась  и заговорила со  своим отцом.  Она

говорила на местном наречии,  на  одном  из местных наречий - его я вовсе не

знал,  или  наоборот? знал,  но  позабыл... Вылетело  все, высвистело все из

головы, едва лишь я увидел Мэлори, мою Мэлори.

     (Как  это  могло  случиться? Собственно,  как,  по  каким  образцам  ее

выполнили  в  орфеануме? И  почему  они  совпали  -  эта  королевская  дочь,

обреченная  закланию,  и та, обреченная  дракону  с самого своего  рождения?

Рождения?)

     Я  стал  снимать латы,  развязал  ремни на поножах,  присел  на кровать

напротив Мэлори - Мэлори - Мэ...

     (Вот  так  - прямо напротив друг друга... и она  так же смеется,  как и

Мэлори тогда,  и так же заговаривает со мной, и так же бьет меня по  руке...

Все  это  было,  было,  но  мне  нипочем не  вспомнить тот  язык, на котором

обращается ко  мне Мэлори. И еще не было тогда  изумленно  смотрящего то  на

меня, то на нее человека - пожилого, но не слишком, в длиннющей горностаевой

мантии, прихватившего свою корону по-простецки,  под мышку... И  Мэлори, эта

далекая,   не  та,  а  эта  Мэлори  обходится  со  мной  так,   точно

давным-давно со  мной знакома. Но  нужно вспомнить местное наречие...  Я  же

учил... Учил  и хорошо сдал экзамены... Так, так... Король  смотрит  на нас,

точно хочет  сказать:  "А... так вы  -  знакомы?"  -  или он хочет крикнуть:

"Стража!"? Вот что я понимаю сразу, сразу  же... Это то же, то же самое, что

и тогда  у полуразрушенной  стены орфеанума: я и Мэлори, только сверху одели

вот этот  замок, эти  окна  с небом, исколотым  звездами, и  поставили рядом

удивленного короля... и еще одели другой язык, а так...  Все было то  же, то

же самое...)

     -  Мэлори, -  громко сказал я, и в ту  же  секунду я начал  понимать...

Мэлори? Мэлори?

     Она закатилась  смехом, таким замечательным  смехом...  редко  кто  так

смеется.  Мало  кто  хорошо, заразительно  смеется; улыбаются все хорошо,  а

смеяться... Люди  или выдавливают из себя смешок, или гогочут отвратительно,

бочкообразно,  или хихикают,  мерзко растягивая губы, словно боясь разорвать

их широкой улыбкой. Словом, хорошо смеяться могут немногие.

     -  Па,  -  Мэлори  тронула  короля за рукав  мантии,  -  па,  он совсем

тронутый. Мэлори какую-то зовет и  глазами хлопает, как филин, ты его откуда

выкопал?

     - Я обратился к вам, - вежливо сказал я,  - я почему-то решил,  что вас

зовут Мэлори...

     -  Ни  фига  подобного,  -  она  затрясла  своими длинными,  длииинными

волосами, - какая я тебе Мэлори? Я - Кэтрин. Кэт. Катюша, Катерина.

     Я смотрел  во  все  глаза  на Кэтрин  - Кэт  - Катюшу, я вбирал всю ее,

зрением ощупывал то, что скоро (а я это знал) буду ласкать руками.

     - Очень приятно, - я привстал и поклонился, - Джек.

     - Па, - Кэтрин посмотрела на короля, - и ты что думаешь?.. ты погляди -

он совсем дернутый. Ты стоишь - он  сидит, нет бы титул назвать, а он - йек,

-  передразнила она мой выговор,  -  а  ты  меня нивесть в чем подозреваешь,

чтобы я с этам?..Фу, фу... - принцесса замахала руками.

     - Да,  -  подтвердил  король,  -  я знаю,  у тебя вкусы  другие, но мне

показалось...

     - Да это бред, что тебе показалось, - быстро перебила его Кэт, - откуда

мне его знать, треснутого - дернутого - малохольного...

     -  Да я-то, - усмехнулся король, - точно знаю, что прежде познакомиться

ты с ним не могла...

     - Ну и? - оборвала свой вопрос принцесаа.

     Король  резко нахлобучил  себе на голову корону ("больно,  наверное", -

подумал я), повернулся и вышел.

     - Во дурак, - сказала  Кэт,  и я поразился тому,  как я здорово ее стал

понимать, - обезьяна старая, ходит и смотрит, смотрит и ходит...

     Она шмыгнула носом, развязала пояс...

     Я аккуратно сложил латы в углу и вежливо предупредил:

     - Принцесса, я чту местные обычаи, но не искушайте меня.

     (Куда все  делось? Куда  все исчезло? Никакая  не  Мэлори,  а просто  -

наглая девка, развратная сука... Они и внешне-то непохожи...)

     - Ты чего? - удивилась принцесса, - папу боишься? Да он и не сунется, я

ему один раз такой  скандалец закатила, он  с той поры  зарекся  мне  мешать

получать  удовольствие.  Чего ради  они меня с  мамой  в этот мир выпихнули?

Чтобы меня дракон - мня-мня-мня? Выпихнули в мир - ну и получайте...

     Принцесса поднялась, легко сдернула с себя балахон, потом опустилась на

четвереньки и сказала:

     - Ты чего? За это дело, конечно, сжигают, но кто узнает? Завтра нас все

равно дракоша слапает, слопает, сцапает...

     - Ну, - я снял рубаху, - это мы еще поглядим, кто кого сцапает.

     Принцесса взвизгнула и кинулась на кровать.

     Я сначала  не  понял,  в  чем дело,  а  после сообразил:  плитки...  не

человеческая кожа, а плитки, сходящие на нет к животу, но прикрывающие грудь

лучше любого панциря.

     Странно,  но этот заполошный взвизг подхлестнул меня, разбередил во мне

желание.

     Принцесса сжалась, съежилась в комочек на кровати.

     Я подошел к ней и взял за плечи.

     -  Ва-ва, - услышал я ее голос, - ничего себе,  кавалера подсунули, где

тебя откопали? Из какого болота ты выполз?

     Я усмехнулся:

     - Сразу и из болота... скажешь...

     Принцесса немного успокоилась, протянула руку и потрогала пластины.

     - А они, наверное, царапаются, да?

     - Наверное, нет, - ответил я, целуя ее руку от плеча до локтя, губами и

языком пробуя гладкость кожи.

     -----------------------------------------------------------------------------------------------------------

     ...Принцесса зевнула и отодвинулась:

     - Мужик как мужик, даром что пластинки зеленые...

     Я  все  еще обнимал  ее и  все еще  думал, все еще чувствовал, что  это

Мэлори,  Мэлори,  а замок,  острые,  узкие окна, ночь,  исколотая  звездами,

шипение факелов и их тугой смоляной запах, все это - наваждение, морок...

     - Джекки? Рыцарь, рыцарь, - Кэт затормошила меня, - ты что, уснул, а?

     - Нет, - я провел по лбу рукой, - нет, я не уснул...Я...

     Я не мог сказать Кэт, что  некоторое  время я полагал, что  передо мной

Мэлори, Мэлори, и  потому я ждал, когда заговорит Мэлори, и  не  понимал  ни

слова из того, что говорила Кэт.

     - Ты... ты, - передразнила  меня  Кэт, -  послушай лучше,  что я

тебе скажу.

     Я все еще с трудом понимал Кэт, потому приподнялся на локте и сказал:

     - Говори...

     - Говорю, - хмыкнула Кэт.  - Этот  зеленый, прежде чем съесть, когтем -

или  что у  него  там?  - ковыряется в неприличном, так  вот ты, - принцесса

уперлась  в меня пальцем,  - прежде чем зеленый  это не сделает, оружием  не

бряцай... Потерпи...

     Я приоткрыл рот:

     - Но он ведь... убьет...

     - Убьет,  - согласилась принцесса, - но прежде хоть удовольствие получу

настоящее, а не эту... щекотку...

     -  И  потом,  - меня  интересовала  технология, - в какой именно момент

выскакивать?  В  какой -  бряцать оружием?.. Мне даже  легче  в таком

случае убить дракона, чем спасти вас...

     - О! - обрадовалась принцесса, -  так и отлично! Получится... это...  -

спасительница  наших девушек,  жертва, принесенная другим...  Погибла

сама, чтобы другие могли  жить спокойно  и  счастливо,  рыцарь,  - принцесса

паясничала, - сделаем, а?

     Я перебрался на свою кровать.  Улегся, уставился в высокий  потолок. Он

был так  высок, что,  казалось, под ним вполне могли  поместиться  ангелы  и

птицы.

     "Мэлори,  - подумал  я,  закрывая  глаза,  -  конечно, Мэлори,  - и  не

удивился  этой  мысли:  когда  летаешь  на  другие  планеты,  привыкаешь  не

удивляться,  - вот так же  Мэлори смеялась и,  казалось, думать не  думала о

предстоящем у разваленной стены орфеанума... И еще там пахла трава..."

     - Вставайте,  рыцарь, вставайте, -  меня  трясут за плечо, и я открываю

глаза.

     Кэтрин - Кэт -  Мэлори стояла  в белом  подвенечном платое -  красивая,

гордая, неприступная, с небольшой короной на голове.

     Холод. Царственность. Девственность. Невинность.

     Мэлори... "Постой, царевич,  наконец..." Вот  так  она читала? Нет,  не

так, там было и лукавство, и хитрость, а здесь?..

     - Я выйду,  - сказала принцесса, -  а вы помогите  рыцарю облачиться  в

доспехи.

     Четверо здоровенных мужиков и король склонили головы.

     Принцесса вышла из зала. Было зябко, как бывает зябко ранними утрами...

Два узких высоких окна сияли ослепительно белым светом.

     Я встал, прикрываясь простыней, и поклонился королю:

     - Ваше величество, я  оденусь сам. Благодарю  вас,  но  помощь  мне  не

требуется.

     Король   уселся  на  кровать  напротив,  поглядел  с  печалью   мудрого

всевидящего  отца. Четыре здоровенных  мужика стояли наготове, чуть напружив

руки, словно не облачать меня в латы собрались, а вздергивать на дыбу.

     Я решил не ждать окончательного королевского слова и принялся одеваться

сам.

     Когда я натянул фуфайку, король с упреком сказал:

     - Я ведь вас просил...

     Я промолчал. Мне было не до королевских просьб... и даже не до  Мэлори,

и уж тем более не до Кэт.

     Мне становилось  страшно. Страх накатывал душной темной  волной..."Ведь

убьет. Просто... убьет... был -  и  нету тебя.  Дракон для рыцаря - таких  и

тренажеров-то нет. Так только...  на экранах... порадовались,  побаловались.

Вот это место - затылок и шея - вот  туда  и врезать копьем. Его парализует.

Сволочи, - внезапно разозлился  я,  - они об этих  дикарях думают...  А  обо

мне... Их уберегаю  от шока, ах, у них "баланс" нарушится, ах... ах... такой

надлом психики, а то, что у меня может быть надлом хребта с разрывом кожного

покрова и кишок - это им - тьфу!.."

     Король повторил:

     - Я  ведь  вас просил...  А вы...  Я вот думаю... все равно  дракон вас

съест, так, может, сразу?

     Я посмотрел на четырех здоровенных мужиков и сразу успокоился.

     Я даже рассмеялся.  Король, видимо, прикинул все  возможные последствия

такого шага и тоже рассмеялся.

     Четверо мужиков смущенно улыбались.

     Король хлопнул в ладоши.

     - Пажи! Помогите рыцарю затянуть ремни на латах.

     Я хотел  было уверить короля, что  в этом нет никакой необходимости, но

пажи  с внешностью  настоящих молотобойцев  взялись  за дело столь  ретиво и

умело, нежно, сильно и ненавязчиво, что я не стал возражать.

     Король опять хлопнул в ладоши:

     - Кончено!

     Пажи, пятясь, вышли и притворили за собой дверь.

     Король критически осмотрел меня:

     - Ммм.

     Это было совершенно непонятное "ммм", и бог знает, что оно означало.

     Узкие высокие окна, казалось, были вырезаны из белой блестящей  бумаги.

Лучи солнца нитевидно и мощно, застывшим потоком  вонзались в пол возле моих

и королевских ног.

     Дверь скрипнула. В зал заглянула принцесса.

     - Папа, - просто сказала она, - долго мы будем ждать?

     Король ответил через плечо, не поворачиваясь:

     - Как только затявкает, так мы сразу и поедем...

     -  Ох, - расстроилась (или сделала вид, что  расстроилась) принцесса, -

так он, может быть, вообще не затявкает - нам что в этом случае делать?

     И  стыдная,  малодушная  радость  теплой  волной  чаемого  уюта,  покоя

захлестнула меня...

     "Неужели?  - подумал я  с постыдной  надеждой. - А вдруг?.. Вдруг... не

затявкает? и мы - позавтракаем, как люди, пообедаем... поживем... Целый день

мне будет подарен... А может быть, и то... Может быть, просто сдохнет, такие

случаи  бывали  -  Куродо  мне  рассказывал.  Дракон издыхает сам...  Только

честный отчет в Контору...

     Тут-то и раздался  рев,  будто  я  своими  мыслями, мечтами раздразнил,

разозлил невидимого мне, далекого...

     - Пожалуйста,  - удовлетворенно сказала принцесса,  когда рев  затих, -

требует даму, а у нас еще не оседланы...

     - Оседлаем, - горестно вздохнул король.

     -"Мэлори, - подумал я, - Мэлори".

     Дорога вилась  серпантином вдоль  горы, потом спускалась в долину. День

обещал быть жарким.

     Там,  где  дорога  стала пошире, принцесса попридержала коня  и поехала

рядом со мной.

     - Значит, как договорились? - спросила она.

     Я разозлился:

     - Как получится.

     - Но вы будете стараться?

     - Буду, - буркнул я, - но жизнь я вам в таком случае не гарантирую.

     - А и не  надо, - чуть ли не весело выкрикнула  принцесса, - потому что

разве это жизнь? Это дрема, скука, а никакая не жизнь. Я, если хотите знать,

даже  благодарна  дракону,  он  придает  остроты  нашим  пресным  будням,  -

принцесса  засмеялась и натянула поводья.  - Поэт! - закричала принцесса.  -

Глядите! Поэт! Поэт!

     По  дороге навстречу кавалькаде шел странный человек.  Он был встрепан,

взъерошен, одет  в  какой-то  красно-синий  линялый  плащ,  кроме  того,  он

размахивал руками и вопил нечто совершенно невообразимое.

     Принцесса закусила губу:

     - Очень плохая примета, - сказала она, - хуже быть не может. Если бы он

молчал или пел, другое дело, а он... Вопит...

     Я  придержал  коня.  Конь  недовольно  раздул  розовые  лунки  ноздрей,

фыркнул,  топнул  копытом,   но  остановился.  Кавалькада  за  моей   спиной

остановилась  тоже... К нам подъехал король. Я  несколько успокоился, не так

нервничал,  и  теперь  просто  жалел короля.  "Дочка-шлюха  -  само  по себе

неприятно, дочка-шлюха, которую съест дракон, - неприятно вдвойне..."

     - Поэт, - объяснил мне король, плетью указывая на вопящего человека.

     - Я знаю, - вежливо ответил я, - мне уже объяснили.

     Я  смотрел  вверх,  в небо,  и  видел,  как чуть  ниже неба,  в  пустом

распахнутом  вширь и настежь воздухе, ныряет, то складывая крылья,  то вновь

раскрывая, какая-то серая птица.

     - Бил уток влет, - орал Поэт, -

     -  но  попадал в  людей, тогда, - он  набрал  полные  легкие воздуха  и

завопил так, что я еле удержал коня:

     - стал бить в людей

     и попадаю в уток!

     - Это что, - осторожно спросил я у короля, - стихи?

     Король то ли не успел ответить, то ли почел  за лучшее не отвечать; тем

временем Поэт попритих и забормотал:

     - Свободное падение плавно переходит

     В вынужденный полет. Вынужденный

     полет плавно переходит в свободное

     падение. Свободное падение плавно переходит в вынужденный полет.

     Вынужденный полет... -

     Поэт уставился на меня и вдруг завопил отчаянно истошно:

     - И так продолжается до тех пор, покуда!.. покуда!.. покуда!.. -

     Поэт  отскочил  в сторону,  и  лошади, будто  подстегнутые  его криком,

рванули вперед, так что я не расслышал выкрикнутых Поэтом последних слов его

дикого стихотворения. Грохот копыт  потопил, затопил одинокий визжащий диким

фальцетом  человеческий  голос. Впрочем, спустя некоторое время я не услышал

даже, а  будто бы  прочел спокойные слова финала.  Они словно впечатались  в

широкий,  счастливо дышащий,  распахнутый, как  дверь  из  тюрьмы  на  волю,

небосвод:

     - Покуда не случается мягкая

     посадка или -

     - столкновение с землей, тогда-то

     и выяснится, что это было? -

     Свободное падение или вынужденный полет.

     В конце-то концов.

     А потом мы  задержали  коней у пещеры.  Мы  натянули  поводья,  и  кони

встали, роя копытами землю.

     Мне нужно было переговорить с Жаком, и потому я сказал королю:

     - Ваше величество, прикажите  вашей свите  удалиться... Для  настоящего

убийства, как и для настоящей любви, - не нужна толпа; толпа нужна для казни

или для изнасилования...

     - Папа, - недовольно сказала принцесса, - ну тебя же просят!

     Король дернул щекой, поворотил коня и  резко,  царственно махнул свите,

мол, проваливайте! дескать, вон! Вон!

     Принцесса проводила взглядом умчавшуюся  кавалькаду  (это облако  пыли,

пронизанное лучами солнца и  затихающим грохотом  копыт), поглядела на меня,

снимающего нагрудник, и заметила:

     - Папочка очень зол... Я и не знала, что он это так воспримет.

     - Что это? - переспросил я, настраивая датчик.

     - Ну, что мы с тобой переспали...

     -  Аа...  -  я  на  удивление  скоро  нашел  Контору.  Рокотание,  шип,

стозмейный,  отвратительный,  становились все ближе,  все явственнее -  и  я

одновременно   слышал  болтовню  принцессы,   шип   дракона,   потрескивание

космических пустот и развеселый голос Жака. Мне было трудно сосредоточиться,

и потому, наверное, я был так груб с той, другим, третьими и четвертым.

     - Жоан! - радостно вопросил Жак.

     - Джек, - рассердился я, - когда ты разбираться начнешь?

     - Ах, Джек. - недовольно протянул Жак и тут же добавил: - Много вас...

     Принцесса наблюдала за моими манипуляциями с интересом, но без страха.

     -  Папочка, -  сказала  она, -  тебя,  наверное,  прикончит, ты  ему не

понравился.

     - Заткнись,  -  сказал  я  принцессе по-нашему и испугался,  что она не

поймет, зато поймет Жак.

     Принцесса поняла интонацию и обиженно замолчала.

     - Ты чего? - поразился Жак.

     - Извини, - сказал я, - я не с тобой. Просто я уже у пещеры...

     -  Быстро,  -  Жак  покашлял,  -  я  вношу  в реестр... Ставлю галочку.

Удачи...

     Он дал отбой.

     Я  приторочил  нагрудник и подумал: "Ну  до чего же  конторские - хамы.

"Галочку" он  поставил! Чтоб потом  сто раз не  справляться... был да сплыл.

Осталась галочка. Можно посылать нового".

     Покуда я приторачивал нагрудник, принцесса раздевалась. Делала она  это

с истинным удовольствием.

     Дракон полз откуда-то издали, чуть ли не из "сердца" планеты,  и  в его

невидимом,  но  слышном   ходе  тоже  читалось  сдерживаемое,  предвкушаемое

наслаждение.

     Принцесса стояла голая и счастливо щурилась на солнце.

     "Хороша", - хотел сказать я и не успел, ибо...

     Из норы высунулась огромная драконья харя с  таким видом, словно хотела

спросить: "А что это вы тут поделываете, добрые люди?"

     Принцесса чуть отступила на шаг, прикрылась лодочкой ладони и позвала:

     - Иди, иди сюда, лапонька, ну же, ну же...

     Дракон  выкарабкался  весь.  Бугристый, крокодилистый  -  он  напоминал

ожившую гору, вздумавшую притвориться ящерицей.

     Для  начала  дракон ахнул хвостом, и я едва  успел отскочить и вытащить

меч.

     - Рыцарь, - чуть не взвизгнула принцесса, - мы договаривались!

     Змеиный раздвоенный язык выстрелил из пасти дракона.

     Я  чуть  не  выронил  меч. Я все  это видел, видел на  экране  - в день

окончания карантина.

     Только Мэлори, моя  Мэлори не выла  в предсмертной  последней  муке,  а

запрокинув голвоу,  стонала в унизительном  наслаждении. Я увидел, как глаза

дракона налились  кровью,  как весь он, от когтей  на корявых  растопыренных

лапах до острого гребня вдоль мощного хребта, напрягся, выгнулся...

     Принцесса взмахнула руками.

     -  Аах,  -  этот вздох  сдернул  меня с места, и  вовремя сдернул:  еще

секунда, и Кэт была бы разорвана - снизу доверху.

     Меч вонзился в то самое место, какое мне столько раз снилось - меж шеей

и затылком.

     Но дракон не погиб, он зашипел, роя лапами землю, исходя пеной.

     Он  был  полупарализован.  Я пригвоздил  его  к земле,  как прикалывают

бабочку в альбом энтомолога...Она трепыхается так же нелепо и беспомощно.

     - Не убивай, - выкрикнула принцесса.

     Она лежала на земле, опрокинутая навзничь.

     Две наших лошади,  привычные ко  многому, невозмутимо пощипывали травку

чуть поодаль.

     - И  то верно, - сказал я, - а  ну-ка в сумке,  притороченной  к седлу,

обнаружь-ка клещи.

     -  Клещи?  -  принцесса отползла  по  земле прочь от места, где  хрипел

дракон, пригвожденный, пришпиленный моим  мечом, как пришпиливают бабочек...

ну, и вы знаете.

     - Клещи, Кэт,  клещи, - подтвердил я, - и поживее. В противном случае я

проколю, продавлю ему кожу,  а его смерть  не  входит в мои... кажется,  и в

ваши планы...

     Принцесса  вскрикнула,  вскочила  на  ноги   и  уже   через   мгновение

распутывала сумку.

     "Она меня спасла, - думал  я, то налегая всем телом на меч, то ослабляя

нажим, - если бы я полез защищать ее честь, этот зеленый  гад разнес бы меня

с моим допотопным вооружением по кусочкам по всем близлежащим полям и долам,

горам и низинам..."

     Принцесса протянула мне блистающие на солнце серебряные огромные клещи.

     - Вот, - сказала она, - вот клещи.

     Сейчас  она  походила на  перепуганную,  перемазанную в  грязи и  крови

несчастную голую униженную девчонку. Клещи были царственнее, королевственнее

ее. Клещи больше походили на голую принцессу, чем она на самое себя.

     Я налег на рукоять меча грудью, освободил обе руки...

     Дракон  чуть вздрагивал,  точно  интеллигентный  человек,  сдерживающий

рыдания.

     "Она спасла меня, - думал я, - если бы я прикончил этого гада, я бы лег

рядом с ним".

     Я уже видел вдали цепь конников, наставивших копья.

     "По мою душу, - подумал я, - или... по мое тело..."

     Я примерился, изогнулся и вцепился клещами в изогнутый драконов клык.

     ("Значит, так, - объясняли  нам еще в карантине, - если  уж  не кокнули

дракона для рыцаря, если пришпилили бедняжку, то, главное, - выдрать клык...

Семь потов сойдет, но...)

     Я расшатывал, тянул... Дракон, обессиленный болью, уже не корябал землю

лапами, только выл. И вой его вонзался в широкое пустое небо.

     Принцесса стояла поодаль,  тряслась  от  страха, от жалости  - почем  я

знаю?

     -  Ну что ты стоишь? Что стоишь?  Хоть помоги, возьмись за ручки и тяни

вниз. Я же придавлю, проколю... Ну же!

     Принцессу трясло; ладошкой, испачканной  в  земле, она утирала слезы  и

размазывала по лицу грязь.

     Я увидел снова, какая она - маленькая еще девчушка, но не пожалел ее...

Я ругнулся:

     - Тяни, тяни же! Человеческим языком тебе говорю...

     Принцесса сквозь всхлипы спросила:

     - Это ты что, творишь заклинания? Да? Ты колдун?

     Только тогда  я понял, что  говорил  и  ругался на незнакомом  для  нее

языке.  Я  стал подбирать слова, мучительно припоминать все,  что знал, все,

что учил, но... о, удивленье! - я прекрасно понимал все то, что она говорила

мне, но сам не мог выговорить ни слова.

     Дракон  уже   и  не  выл  -   хрипел.  Красноватые  глазки  его  начали

подергиваться белесой птичьей пленкой.

     "Кончается, -  подумал я,  -  финал... И  мне  - финал...  Если  верить

принцессе. А почему бы ей и не поверить?"

     Поэт  появился  совершенно  неожиданно.   Он   вдруг   возник  рядом  с

принцессой, словно вынырнул из-под земли, и сообщил, вытянув руку вперед:

 

     Эклога на смерть великана

     Великан был велик,

     а карлик - мал,

     великан был добр, а карлик - зол,

     великан был силен,

     а карлик - слаб,

     великан был убит,

     а карлик - убийцей,

     великан...

 

     Покуда  Поэт  дундел свое,  декламировал  свою эклогу, бесконечную, как

коридор подземелья, я все вспоминал, вспоминал и на "...был мал" - вспомнил.

     - Выдерни КЛЫК! - гаркнул я.

     Поэт прервался, поморщился и вежливо сказал:

     - С удовольствием.

     Он подошел к самой драконовой пасти и взялся за рукоять клещей.

     Я подумал: "А если рискнуть?"

     Я посмотрел на Поэта.

     Он был хиловат на вид, узкогруд, худ.

     Но здесь была важна  не сила, а рывок - резкий, отчаянный, как  вольный

взмах топора при рубке дров, как вольный взлет шашки при рубке людей...

     Я выпрямился. Меч, не сдерживаемый более моим телом, брякнулся оземь.

     Секунда! И дракон за эту секунду налился жизнью, силой; я почувствовал,

как он радостно вздрогнул.

     И этот вздрог, эта дрожь жизни  могла оказаться  моей  гибелью, но Поэт

выказал себя отличным зубодером.

     Мы рванули одновременно.

     Из пасти дракона хлынула кровь.

     Мы отскочили в сторону. Кони попятились.

     Дракон  вертелся на  одном  месте  - вой,  комья  земли... а  потом  он

остановился, тяжко дыша, двигая всем своим гигантским уродливым телом.

     Принцесса, широко распахнув глаза, прижав ладони  к вискам, смотрела на

дракона.

     - По такому случаю, - сказал Поэт, - полагается ода.

     Я подошел к дракону для рыцаря.

     Это  была  декорация мощи;  его мог  убить  любой  салабон, вроде меня,

юного, глупого, прикончившего Малыша.

     Дракон  устало зашипел. И в шипении  его было:  не тронь, не нужно... -

моление, а не угроза.

     Я привязал к шее дракона веревку и потянул за собой.

     Я протянул веревку принцессе.

     - Кэт, - сказал я, - волоки чудище...

     Принцесса покорно взяла веревку .

     Поэт махнул рукой раз, второй раз и заорал дурным голосом:

 

     Ода победителю!

     Кто отличит беду от победы?

     Победу от беды кто отличит?

 

     Я подошел к двум лошадям, взял поводья... Повел их.

     Следом за мной шла принцесса, за ней покорно-пришибленно полз дракон.

     Замыкал шествие Поэт, все еще выкрикивавший что-то про беду и победу.

     Я глянул через плечо и попросил принцессу:

     - Заткни ему глотку! Ну, никакой же возможности нет!

     Мельком я увидел ее лицо, перекошенное от страха.

     Она боялась меня.

     Меня, своего спасителя.

     А потом я увидел облако пыли и торчащие из этого облака пики.

     - Вам не холодно? - с запоздалой вежливостью спросил я принцессу просто

потому, что мне хотелось кого-то о чем-то спросить, чтобы не оставаться один

на один с этими наставленными на тебя, несущимися издали в облаке грохочущей

пыли пиками.

     Принцесса молчала. И Поэт замолчал тоже.

     Слышно было только жалобное шипение дракона.

     Еще - грохот копыт.

     Рыцари  застопорили ход  своих коней у  самой драконовой морды, так что

мне довелось испытать немало неприятных минут.

     Кони знали то,  чего не  знали люди: это сипящее,  хрипящее чудовище не

опаснее какой-нибудь каракатицы.

     Раздуйте каракатицу до  размера  горы  - и она  будет так же ужасна, ее

будет трудно раздавить, но убить труда не составит.

     Рыцарям удалось сдержать коней.

     Дракон  задрал  голову  и, морщась, как  морщится брезгливый и  сильный

человек  от  унизительной  пытки,  харкнул  в  рыцарскую  компанию  сгустком

зелено-красной слюны.

     Рыцари натянули поводья.

     В  наступившей  тишине  стали  слышны  астматическое  дыхание  дракона,

фырканье   и   перетоптывание   лошадей,  равнодушный   посвист   жаворонка,

всхлипывание принцессы и еще вопли Поэта.

 

     Когда ангелы, - надрывался Поэт, -

     устают летать, они

     сдают свои крылья на сохрание Богу

     и спускаются на землю без крыльев

     по невидимой лестнице, они дремлют

     в деревьях, камнях и лягушках, набираются

     сил для новых полетов.

 

     - Заткни  его,  -  попросил  я принцессу, он помог мне выдернуть  клык,

но...

 

     - Вздрог - вдркг - друг,

     гром - гроб - сук,

     гроб - горб - груб,

     гриб - рук - мук... -

 

     орал Поэт.

     Дракон принялся давиться и кашлять, как не похмелившийся алкоголик.

     Один из рыцарей наудачу швырнул копье.

     К счастью, он бросал  в  меня, а не  в дракона. И рука у него  дрожала.

Копье вонзилось у самых моих ног. Конь нагнулся, понюхал копье, презрительно

фыркнул и коротко игогокнул.

     - Друзья, - начал я,  - прекрасно вас понимаю, приказ  есть  приказ, но

чего-то  вы не учли.  Вот - дракон,  - я  указал на бессильную  гору  живого

страдающего мяса со слезящимися  глазками  пьющего философа, - он не убит, а

покорен мною. Вы убьете меня - и он убьет вас. Верно?

     Дракон, давясь, выхрипнул еще один сгусток красно-зеленой слюны.

     Поэт перешел на бормотание, а потом завизжал, как резаный:

 

     - Прочти причту притчу и ответь

     на вопрос:

     отчего блеск так похож на лязг?

     Не оттого ль, что бляск

     так похож на лееезг!

 

     Вот  этого  рыцари  не  выдержали,  они умчались  с  грохотом  хорошего

товарняка.

     - Ну, - сказал я принцессе, - Кэт, ты успокоилась?

     Принцесса шмыгнула носом:

     - Успокоишься тут... - она кивнула в сторону Поэта.

     Тот и впрямь что-то разошелся.

     Я повернулся к нему и сказал:

     - Чем орать, пошел бы и принес даме платье...

     К моему удивлению, Поэт довольно швыдко побежал за платьем принцессы.

     Я меж тем устроился у самых лап дракона, у когтей, вминающихся в землю,

и принялся вызывать Контору.

     Провозился я довольно долго. Поэт успел приволочь платье, а принцесса -

одеться.  (Белое  платье  превратилось  в  серое  тряпье, что,  в  общем-то,

гармонировало с перемазанной в грязи Кэт.)

     Кони отошли пощипать травку подальше.

 

     - О, рев вер, -

 

     доносилось до меня восторженное токование, -

 

     о , веер верований...

 

     Я ловил позывные Конторы.

     Я расслышал голос, доносящийся из приемника.

     - Жак! - заорал я.

     - Джек? - услышал я голос Георгия Алоисовича. - Что у тебя?

     -  Да у меня-то хорошо,  - озлился  я, -  я  никак на Контору  выйти не

могу...

     -  Убил?  Уже  убил?  -  с  восхищением  выдохнулось,  выщелкнулось  из

приемника.

     Лапа дракона чуть заколебалась, словно бы  опоре  фундамента вздумалось

проверить прочность почвы.

     - Лучше, - сказал я. - выдернул клык.

     - Ох, ты...

     - Я до Конторы добраться не могу, - снова пожаловался я.

     -  Еще  бы  ты  добрался,  -  объяснил мне  Георгий,  -  у  них сегодня

праздник...

     - Праздник? - подивился я и даже оперся о драконову лапу.

     Дракон не пошевелился.

     Принцесса и Поэт меж тем уселись на травке рядком и ладком.

     Поэт откровенно охмурял принцессу.

     -   Ну   да,   -   Георгий   Алоисович,  кажется,  был   удивлен   моей

неосведомленностью,  - у Гризельды день рождения. Сорок лет в Конторе - и не

ожабиться...

     - Вот суки, - просто сказал я.

     Дракон склонил  голову  и  принялся  через  силу  пощипывать травку. Он

шевелил губами, как большая добрая зеленая лошадь.

     Я почти заорал в приемник:

     - Георгий,  голубчик!  Я  его в  холл  загоню. В холл, говорю, ракеты -

загоню!  Ага...  Поместится,  но пусть встречают...  Лады?  И еще,  Жак  там

галочку  поставил - пусть  зачеркнет,  прием?  Да...  Мне мало  удовольствия

читать себя в списках. Годится?

     Георгий отозвался:

     - Годится... Ты через полчасика подергай, поверти ручку... Отбой.

     Я поднялся.

     Поэт, не обинуясь, обнимал принцессу за талию.

     - Пошли, - сказал  я, -  доведешь меня до  огнедышащей горы - и привет.

Тебе - налево, мне - направо.

     Принцесса вскочила. Потянула за собой увлекшегося травкой дракона.

     - Я с тобой, - сказала она.

     Я обалдел. Это не предусматривалось никакими положениями.

     - Нельзя, - сказал  я, как говорят собаке, вздумавшей положить передние

лапы к вам на колени, когда на вас - парадный костюм.

     Кэт закусила нижнюю губу.

     - Я только с тобой. Мне - страшно.

     Я показал на дракона:

     - Его я заберу. Тебе бояться нечего.

     Кэт покачала головой:

     - Я не боюсь дракона. Я боюсь людей.

     "Вот не было печали", - подумал я и тут же обрадовался, сейчас Кэт была

снова похожа на Мэлори, Мэлори, Мэ...

     - Хорошо, - сказал я и добавил: - Я посоветуюсь с начальством.

     Получилось - с королем. И я пояснил:

     - Со своим королем.

     Кэт не удивилась.

     Она только спросила:

     - Твоя страна - далеко?

     Я ответил:

     - Очень. Но мы доберемся до нее  быстрее, чем  до вашей столицы. Притом

добраться-то мы туда доберемся, а вот обратно сюда уже не выберемся...

     Кэт посмотрела на меня, как провинившаяся собака на строгого хозяина, и

снова спросила:

     - Ты... убьешь меня, а потом себя?.. Это ваш такой колдовской обычай?

     Я  обмер. В  самом деле, я  словно  бы описал ей смерть.  Очень далекое

королевство, куда добраться можно очень скоро, а вот выбраться...

     -  Нет, - попытался я объяснить ей ситуацию, - если ты,  действительно,

хочешь  со  мной, то... это не смерть, это  - другое... Видишь небо? На небе

ночью - звезды.

     - Понимаю, - кивнула принцесса, - меня  так и так убьют...  Не ты,  так

он. Тебя он не тронет, а меня...

     - Я оставлю тебе дракона, с драконом тебя никто не тронет. Верно, Поэт?

     Зря я к нему обратился. Он опять залопотал что-то несусветное.

 

     Драк он - кадр, но

     ног крад, ногокрад...

     Клад драк, дал рак,

     но - кардддрак... - он

     Карррак.

 

     -  Прекрасно,  -  сказал я, - видишь, и Поэт  подтверждает... Ничего  с

тобой не сделают, если ты с карддраком, или как там у него...

     - Нет,  - принцесса покачала головой, - я - с тобой. Если папа простит,

я сама - умру. Мне страшно. Так страшно, что уже ничего не страшно.

     - Бывает, - встрял Поэт.

     Я  вел двух лошадей,  всхрапывающих, чуть косящих глазами на печального

недоубитого дракона.

     Принцесса почти не  вела его. Она шла за мной, и веревка, привязанная к

шее  дракона,  провисала  чуть не до  земли  между горлом  дракона  и  рукой

принцессы.

     Поэт шел чуть поодаль.

     - Бывает, - сказал он,  -  однажды  я зашел в хижину к  крестьянину.  Я

прочел оду его жилищу...

     Куродо ждал меня недалеко от драконовой пещеры.

     Ракета,  серая,  замшелая,  удачно  вписалась  в  окружающий  гористый,

режущий небо острыми краями пейзаж.

     (Если бы я был поэтом, вроде того, что плелся сейчас рядом с нами, я бы

обязательно написал что-то вроде:

 

     Горы - ракеты, вросшие в землю

     корнями,

     ракеты - горы, вырвавшие из земли

     свои корни, и корни эти

     превратились в струи огня...)

 

     Поэт продолжал рассказывать:

     - Я прочел  оду его жилищу,  а  он почему-то обиделся. Я давно заметил:

что для одних - похвала, для  других  звучит оскорблением. Но тогда я

этого не  понимал. Крестьянин вытащил меня во двор и принялся бить оглоблей.

Когда он начал меня бить,  мне было  страшно, и страх  этот не исчез до того

самого момента,  пока не сломалась оглобля, но, как вы справедливо заметили,

мне было так страшно, что уж и вовсе не было страшно...

     - У этого крестьянина потом был пожар? - спросила Кэт.

     - Да, - с важностию ответил Поэт, - дом, прославленный  мною, - сгорел.

И я написал эпитафию:

 

     Приемли хвалу Поэта,

     даже если хвала кажется тебе

     хулою... Иначе

     тебя приемлет огонь.

     Что тоже - неплохо.

 

     Мне захотелось  треснуть Поэта  по голове.  Но  я сдержался,  поскольку

увидел Куродо.

     Куродо идиллически сидел  у подножья ракеты, которое казалось подножьем

горы, и покусывал травку.

     ...Так Куродо не вытягивался даже в карантине перед сержантом.

     - Джек! - он проглотил травинку. - Ты поймал дракона?

     - Как видишь, - ответил я.

     - Джек, - Куродо развел руками.

     - Мы его в ангар засунем? - спросил я.

     - Да... - Куродо сглотнул, - о чем речь? какие вопросы...

     Поэт и принцесса не без любопытства слушали наши непонятные беседы.

     - Теперь так, - сказал я, - эта баба хочет лететь со мной, с нами.

     - Колдуны, - объяснил  Кэт Поэту, -  они притворялись  рыцарями. Сейчас

они убьют нас и умрут сами.

     Поэт с достоинством поклонился:

     - Я это понял.

     - Не положено, - сказал Куродо растерянно.

     - Не положено?  - разозлился  я. - Мало ли что не положено? Тебе вон не

положено было из ракеты на вольный воздух выбираться. Конторским не положено

приемники выключать...

     - А что, - встрял Куродо, - отключили?

     - Отключили, - передразнивая его, ответил я, - поставили галочку против

моей фамилий и пошли праздновать юбилей Гризельды.

     -Уу,  грымза, - восторженно  протянул  Куродо, - сколько ей  стукнуло -

триста?

     - Неважно, - поморщился я.

     -  Вот из таких грымз образуются очень  милые поджарые  ящерки-прыгуны.

Все, понимаешь ли, наоборот...

     -  Я понимаю, - я был очень зол, - что ты  мне зубы-то заговариваешь. Я

тебе ясно сказал: загоним дракона в холл и берем Кэт...

     - Не положено, -  Куродо страдальческим сморщился, - для ее же блага не

положено. Ты представь себе, в какой ад она бухнется?

     Я  поглядел на принцессу. Я чуть не  вздрогнул. Господи, до чего же она

была похожа на Мэлори...

     Принцесса спросила:

     - Ты убьешь только меня или еще и Поэта?

     Мне не хотелось долго объяснять, и я коротко брякнул:

     - Только тебя...

     - Что он сказал? - поинтересовался Поэт.

     - Что на небо он возьмет только меня, - ответила Кэт.

     - А мне и не надо, - заносчиво ответил Поэт, - я и сам там бываю...

     - Чего они лопочут? - спросил Куродо.

     Я  промолчал, устроился на камне, принялся пробиваться к  координатору.

Понятно, ничего не получилось.

     Услышав шорохи и  свисты,  доносящиеся  из железного  нагрудника,  Поэт

изрек:

 

     Молчание - золото, но

     тишина золотее молчания,

     но немота ужаснее

     тишины, и в немоте

     нет ни золота, ни молчания,

     ни тишины...

 

     Я подумал, подумал и вызвал начальника школ.

     Куродо тем временем распахнул чрево ракеты.

     Поэт остался невозмутим.

     Кэт чуть побледнела.

     Зато дракон  попятился. Хотя ему-то что было бояться? Перед ним была  -

пещера, распахнутая настежь, чистая, светлая, гладкостенная.

     Пещера, разинувшая зев, ставшая видной всем, кто смотрит...

     Начальник школ удивился, услышав мой голос, но с готовностью спросил:

     - Джек, чем обязан?

     Я вкратце объяснил ситуацию с драконом.

     - Да, - услышал  я, - помещение-то найдется, но, как ты  сам понимаешь,

это  -  даже не тренажер. Так, экземпляр.  И  надо  следить, чтобы в  другие

пещеры не забредал... Съедят за милую душу. Что еще?

     Я рассказал о принцессе.

     Куродо зазывал дракона в ангар ракеты.

     Дракон мотал мордой из стороны в сторону и пятился, пятился назад.

     Поэт, словно поняв, что от него требуется, сбежал с камня вниз, отважно

уперся обеими руками в хвост дракона и стал подпихивать дракона к ракете.

     - Это, - ответил начальник школ, - другое дело. Хотя почему - другое?..

Ее тоже нельзя будет отпускать в другие пещеры. Оставь ее там.

     Я глядел на принцессу.

     - Она не хочет, - сказал я и добавил: - Она не хочет, и я не хочу.

     Начальник школ  некторое время молчал  (я  уже  опасался, что  прервана

связь), потом ответил:

     - Это  - твое дело. Своя рука - владыка. Даже если нарушишь инструкцию,

кто  тебе слово скажет?  Но  я  бы  на  твоем месте... - начальник  школ  не

договорил, вздохнул, - ладно... Дам знать координатору: в довесок к  дракону

для рыцаря  - для рыцаря - принцесса... Кстати, из Северного городка, третья

рота, в ветераны перешел твой знакомый...

     - Бриганд, - обрадовался я, - Мишель?

     - Точно.

     Отбой.

     Я поднялся.

     Куродо звал дракона:

     - Цыпа, цыып, цыып...

     - Кэт, - сказал я, - встань туда и кликни чудище - по-своему. Вперед, а

то еще шажок-другой - и был Поэт, вот и не  стало Поэта. Гляди, он уже почти

под брюхом...

     Дракон, в самом деле. отползал, отодвигался от зовущего, приманивающего

его  Куродо,  так  что  Поэт,  упиравшийся обеими  руками в  хвост  дракона,

находился в весьма опасном положении.

     Принцесса подхватила веревку, довольно грубо дернула (так тянет старуха

упрямую глупую корову) -  и дракон шаг за шагом, нелепо и неуклюже пополз за

принцессой.

     - Готово, - с восхищением выдохнул Куродо.

     - Еще бы нет, - усмехнулся я.

     Поэт отряхивался.

     -  Может,  вы   и   меня  возьмете?  -   кажется,  больше  из  приличия

поинтересовался он.

     - Нет, - я покачал головой,  -  ни  в коем случае. У меня и с  Кэт были

сложности. Вам, впрочем, и ни к чему. Вы и здесь как на другой планете.

     Поэт зарделся.

     Я посоветовал:

     -  Вам  лучше бы удалиться -  подальше  и побыстрее. Сейчас  будет сноп

огня, дрожание земли и прочие неприятности. Вы умеете скакать на лошади?

     - Да, - горделиво сказал Поэт, - умею.

     - Ну и прекрасно, - сказал я,  - забирайтесь на принцессину лошадь, она

вроде бы посмирнее, и - рвите как можно дальше.

     - Прощальную оду прочитать? - спросил Поэт.

     - Уносясь  вдаль, - заметил я, - вы можете читать все что угодно - хоть

прощальную, хоть величальную...

 

 

Глава восьмая. Семейные сложности

 

     Первое  время  я старался научить  Кэт  нашему языку. Она не  понимала,

пугалась. Она всего пугалась.

     Я понимал, что зря приволок Кэт в подземелье.

     Впрочем, Жанна Порфирьевна успокаивала:

     - Там... девочке было бы много сложнее.

     А  потом  Кэт  освоилась. Она словно бы  пришла в себя и даже научилась

бойко лопотать по-нашему.

     А потом случилось превращение Жанны Порфирьевны - и  мы общими усилиями

отволокли Жанну Порфирьевну в близлежащую санчасть.

     Огромная  жаба с выпуклыми прекрасными  глазами все смотрела и смотрела

на  меня, покуда  мы  волокли ее  в санчасть  - и  часто  вздрагивала  своим

отвратительным горлом-мешком.

     - Вот так, -  засмеялся и хлопнул меня по плечу Мишель , - будешь плохо

себя вести - станешь такой же красивый...

     Я рассердился и ударил Мишеля. Нас едва растащили.

     Мишель орал мне:

     - Дурачок, ты не хыщнык - у  тебя  рога!  Забодать можешь, а загрызть -

ни-ни...

     Я вырвался из рук  Куродо, схватил бриганда за грудки,  прижал  к стене

туннеля:

     - Ты про что? Про что ты?

     -  Сдурели, - спокойно сказал Георгий Алоисович, - что,  не можете свои

ротные дела дорешить? Крепко тебя бриганд кантовал?

     Я отпустил Мишеля.

     - Не особенно, - сказал я и добавил: - Как положено...

     Потом мы всей комнатой поминали Жанну Порфирьевну.

     Глафира, которая стала квартуполномоченной  вместо Жанны, пела песни, а

Мишель объяснял мне:

     - Да все нормально, честно... ну, подумаешь, шлюха, ну, бывает...

     - Конечно, бывает, - соглашался я, - это  как я в какой-то книге читал:

"Вот ведь шлюха, не хочет спать со мной". В этом смысле - шлюха?

     - В этом, в этом,  - кивал Мишель , - со мной она и впрямь спать

не хочет... У нее есть магнит попритягательней.

     Я смотрел в наглое ухмыляющееся лицо Мишеля и вспоминал слова капитана.

     Вот оно как повернулось, вот оно как.

     - Мишель, - сказал я, - тут дело пахнет дуэлью... Поединком - чуешь?

     Мишель заулыбался еще шире, ликующе.

     -  Валяй,  - с  каким-то  яросно-радостным  надрывом  выкрикнул  он,  -

валяй... давно ты дерьма не хавал, да?

     -  Виноват, -  улыбнулся  я, - но  вы... ошибаетесь,  это вы,  кажется,

употребляли... дважды... Спросите у сослуживцев...

     - Тссс, - поднялся Куродо, - тихо. Тихо, ребята.

     - Чего тихо, - громыхнул по столу кулаком Мишель, - чего тихо-то?

     Глафира  набрала   полные   легкие  воздуху  и  вывела   звонко-звонко,

печально-печально...

     - Это правда, курица - не птица,

     но с куриными мозгами хватишь горя,

     если выпало в Империи родиться,

     лучше жить в провинции, у моря...

     Песня была хороша, но она не утихомирила  Мишеля, нагнувшись ко мне, он

проговорил отчетливо, ясно:

     - Джекки - Ббте - Пародист, знай свое место...

     Я  вздрогнул.  Ад  возвращался,  а  я  должен   был  предотвратить  это

возвращение.

     Я молчал, я знал, что  реакция у Мишеля лучше и руки сильнее. И вообще,

я чудом, случайно, оказался в ветеранах, а ему-то давным-давно должно

было здесь оказаться.

     - Молчишь?  -  Мишель погладил себе горло.  - Правильно молчишь. Знаешь

свое место. Помнишь... Не ты, блин, косточки твои помнят... Да?

     Это было  правдой. Я  страшился того избиения. Мне было жутко вспомнить

тот ад.

     А он надвигался. И горло ада было похоже  на горло жабы, отвратительный

дряблый колеблющийся ме-шок...

     -  Твоя  жена, -  говорил Мишель, - блядь.  Сходи  к седьмому болоту  -

убедись... У тебя, Ббте-Пародист, только такая...

     Он слишком увлекся. А я слишком разозлился. Только этим я объясняю свой

удачный удар.

     А может быть, он был слишком пьян?

     Не знаю. Когда  перестаешь держать душу  за копыта, о теле тоже  как-то

подзабываешь.

     Загребая бутылки и тарелки со стола, Мишель опрокинулся навзничь.

     И даже поднялся не сразу.

     - Нокаут, -  прокомментировал событие Георгий  Алоисович,  - из-за чего

шум, ребята?

     Куродо объяснил:

     - Бывший  бриганд  стал выстябываться.  Он решил, что  он в роте. Это -

нехорошо.

     Георгий Алоисович сказал:

     - Но Джеку тоже нельзя руки распускать,  а то что же  такое получается?

Чуть что не по мне - в харю? Райская жизнь получается, а не суровые будни...

     Захмелевшая Глафира подперла щеку рукой и затянула:

     - Ой да не вечер, да не вечер...

     Кэт подошла ко мне, обняла за плечи и попросила, тихо вышептала в самое

ухо:

     - Пойдем?

     Она не была на вечеринке. Сидела в комнате, вязала или шила, или читала

-  здесь она пристрастилась к чтению - да вот и появилась в самый подходящий

момент на кухне.

     Мишель   шумно  поднялся,  водрузил  два  огромных  кулака  на  стол  и

выругался.

     - Какие слова, - удивилась Кэт, - я их не знаю.

     -  Это  -  нехорошие   слова,  голубка,  -  сказал  я,  -  тебе  совсем

необязательно их знать.

     - Решено, - выдохнул Мишель, - дуэль? Сегодня... Здесь.

     - Завтра,  - примирительно сказал  я, - завтра - и  где-нибудь подальше

отсюда. Сегодня у тебя трясутся руки.

     - Нееет, - замотал головой Мишель , - дуэль! Здесь, сейчас...

     - Это  просто хамство,  - внезапно  возмутилась Глафира, - он побил все

тарелки, сдернул скатерть... Мы  сидели нормально, поминали Жанну, а этот...

Все! Ты у меня завтра будешь дежурным - все вымоешь. выскоблишь...

     Куродо поглядел на Глафиру и спросил:

     - А если он сегодня ляжет смертью храбрых?

     -Тогда дежурным будет он! - Глафира ткнула пальцем в меня.

     Георгий Алоисович рассмеялся:

     - Джекки! Ты лучше погибни, чтоб пол не мыть.

     - Что происходит? - спросила Кэт. - Я ничего не понимаю.

     - Иди, - сказал я ей, - иди спокойно, - я все объясню.

     Кэт  разомкнула руки, кольцом  легшие вокруг  моего  горла,  - и  ушла,

тихо-тихо ушла.

     -  Дуэль,  -  талдычил  свое Мишель,  - поединок ,  блин,  -  и никаких

гвоздей!

     - Вот  заладил, - Георгий  Алоисович поднял с пола бутылку и неразбитый

стакан;  бутылку  открыл,  в стакан налил вино,  выпил.  -  Дуэль,  дуэль...

Нехорошо получается,  несолидно. Нужно вызов как  следует оформить, чтобы по

правилам... Эти, как их, секундомеры? Да?

     - Секунданты, - сказал я.

     -  Во,  во,  - согласился Георгий  Алоисович,  - в библиотеке  есть как

его... - он похлопал себя по лысине, - устав дуэльный.

     - Сам ты устав, - гоготнул Куродо, -  никакой не устав, а...конституция

дуэльная... Да!..Точно!

     Они были очень пьяные, и я решил, что пора как-то кончать все это дело.

     - Ладно, - сказал я, - давай завтра.

     -  Ты уже  это говорил,  -  набычился Мишель  ,  -  а я тебе  говорю  -

се-год-ня. Сходим в блиотеку, - он так и сказал "блиотека", даже "бляотека",

- возьмем дуэльный кодекс  - и  устроим все по  правилам,  сегодня, сегодня,

сегодня...

     - Как маленький, -  хмыкнула Глафира , - вынь да положь ему пулю в лоб,

и не когда-нибудь, а сегодня.

     - Слушай, - удивился Куродо , - что ты ему сделал в роте, что он до сих

пор забыть этого не может?

     - Джек Джельсоминович,  - вежливо  объяснил  другой мой  сослуживец,  -

вымазали дерьмом-с лицо Мишелю Джиордановичу...

     - Ох, -  едва ли не протрезвел Георгий Алоисович, - ну и  нравы у вас в

третьей  роте Северного  городка  - бриганда вымазать  в  дерьме и  остаться

живым. Джекки, как же тебя не убили, Джекки?

     - Почему  не убили?  -  обиделся Мишель. -  Мы  его  чуть не убили,  да

чуть-чуть не добили.

     - Чуть-чуть, - встрял  Куродо, - это не оправдание. Джек, так это тогда

тебе глаз выбили? А ты говорил, что тебе квашня выжгла... Я-то тебе сразу не

поверил.

     Я не стал объясняться.

     - Короче, - завершил дискуссию Мишель, - нам с тобой под одним небом не

ходить - я тебя загрызу, поэл?

     Он так и сказал "поэл", но я его понял.

     Не  то, чтобы  я испугался его  угроз,  мне  вдруг стало совершенно все

равно  -  я  вспомнил:  у  седьмого  болота  была  изолированная пещера. Там

обретался  дракон для  рыцаря.  Мой  дракон. Он жевал травку-муравку. Он был

безобидным экспонатом для карантинных. Чтобы  будущие  "отпетые" не боялись,

его демонстрировали как пример огромного, но вполне безобидного чудища.

     Но причем здесь Кэт? Причем? Причем?

     И когда  я понял,  "причем", когда  я  понял  это, мне захотелось убить

Мишеля. Так мне хотелось убить дракона после киносеанса.

     Молчавший до сих пор де-Кюртис заметил:

     -  Но дуэльный кодекс - просто необходим. Ну-ка, Валя, - он обратился к

Валентину Аскерхановичу, меланхолически  намазывающему бутерброд  кабачковой

икрой, - ты на ногу скор - давай швыдко - одна нога - здесь, другая - там. В

библиотеку, за книжкой! Фиють. Книжка: фон Болгар "Правила дуэли". Запомнил?

     Валентин Аскерханович покраснел. Он обиделся. Но я уже не стал обращать

на это внимание. Я просто сказал:

     - Валя, я тебя очень прошу. Сходи в библиотеку и принеси  эту книжку...

И еще... Ты бы не согласился быть моим секундантом?

     Валя ответил:

     - Доем бутерброд - и буду.

     - Ой, - Глафира  окинула всех мутным,  пьяным  глазом и  спросила: -  А

можно, я тоже буду секундантом?

     - Нельзя, - рассердился Георгий Алоисович, - не положено. Секундантом у

бриганда буду я. Вот так.

     Валентин Аскерханович доел бутерброд, облизал пальцы, поднялся.

     - Я пойду, - сказал он, - раз такое дело -  я пойду. Как говорите:  фон

Венгр?

     -  Фон Болгар,  -  махнул рукой де Кюртис,  -  спроси  просто  дуэльный

кодекс. Она знает.

     - Ты, - обратился Мишель к де Кюртису, - отвезешь нас к болоту?

     -  Да, -  кивнул  де  Кюртис,  - это  мысль. Здесь  стреляться никакого

резона.  Опять  же  труп волочь неизвестно  куда.  Да  и  не принято  это...

запрещено.  Не принято и не принято,  - продолжал рассуждать де Кюртис, -  а

там - пиф-паф - и в дамки, то есть в болото. И пузырей не останется.

     - Тогда,  -  вмешался Георгий  Алоисович,  -  надо ехать к  пятому, там

удобно, там площадка  такая, уступом...  разом сдунет,  как со стола чашку -

бульк... и - конец.

     - Только, - заметил Куродо , - надо бы фонари взять...

     - Не надо, -  поморщился де Кюртис,  - в пятой уже есть  глаза дракона.

Они посверкивают, что твои лампочки. Пойду машину выведу.

     - Глаша, - попросил  Георгий  Алоисович,  -  принеси мне ящичек...Такой

черный с золотым тиснением.

     Глафира вздрогнула.

     - Это, - медленно произнесла она, - от Эдуарда...

     -  Разумеется, разумеется, -  Георгий почесал лысину,  - кто еще  у нас

старое оружие собирал?

     Глафира молча повернулась и вышла.

     - Мудро,  -  одобрил  де Кюртис, - не  из  огнеметов же  друг по  другу

хлестать.

     Глафира вынесла обитый черным  бархатом  ящичек,  в правом верхнем углу

была вдавлена золотая узорчатая надпись на непонятном языке.

     Георгий Алоисович открыл ящичек.

     Изнутри он был красно-бархатен.

     В углублениях покоились два длинных древних пистолета, шомпол и пули.

     Глафира прислонилась к стене.

     Георгий Алоисович ловко подхватил пистолет.

     - Показываю, как пользоваться! Шомпол, пуля, вот так,  вогнал. Вот сюда

- порох, засыпал... Так - прицелился. И...

     Грохот, резкий запах, сверкание, дым.

     Когда  все  утихло,  улеглось,  успокоилось, когда  дым  рассеялся,  мы

увидели в стене над самой головой  Глафиры огромную дырку и бегущие от  этой

дырки изломанные, тонкие, как лапы паука, трещины.

     - Дурак, - пожала плечами Глафира и пошла прочь с кухни.

     Георгий Алоисович взял шомпол и пошуровал им в стволе пистолета.

     - После выстрела, - объяснил он, - хорошо бы прочистить пистолет.

     - Кому-то не повезло,  - задумчиво сказал Куродо, - убирать-то  хрен  с

ним - уберет, а вот дырку в стене заделывать...

     _________________ ____________________________________________

     Мы мчались  к пятому болоту, и я  старался  не думать,  не представлять

себе то, о чем говорил Мишель,  - и чем больше я старался об этом не думать,

тем  больше и больше  лезла в  глаза эта виденная  мной когда-то  на  другой

планете картина: запрокинутая  в жарком бесстыдном  задыхе  голова  женщины,

стон, стооон...

     А потом мы вылезли из машины,  и я увидел, как вспыхнули ярче, зажглись

сильнее плоские глаза дракона.

     Я   увидел   каменистую   площадку,   вдающуюся   нешироким  мыском   в

побулькивающее  коричневеющее болото.  Моих  ноздрей  коснулся  запах  этого

болота - и я понял, что застрелю Мишеля.

     - Ну и вонь, - сказал Георгий Алоисович.

     - Самое место для дуэли,  -  усмехнулся де Кюртис,  -  у сортирной ямы.

Глядите, как старик обрадовался.

     - Вонючку увидел, - бриганд, не отрываясь,  глядел на меня. Но мне было

плевать на его ненависть, потому что сам я его слишком ненавидел.

     Георгий Алоисович открыл ящичек.

     Валентин Аскерханович зарядил пистолеты.

     - Проверь, - обратился он к Георгию Алоисовичу.

     Тот  мотнул  головой,  мол,  чего  там...  проверять-то...  Ни к  чему.

Незачем.

     Я стоял на краю площадки и видел, как разгораются плоские глаза дракона

под сводами пещеры.

     - Ребята, - заволновался де Кюртис, - давайте быстрее.  Нам сложности с

"псами" ни к чему... Представляете - приволокутся сюда?

     Я пожал плечами.

     Я ощутил в своей руке благородную пистолетную тяжесть.

     -  Значит,  так,  -  объяснил  де  Кюртис, - я  говорю: взводить  -  вы

поднимаете пистолеты. Говорю: "Стрелять!"- стреляете. Ясно?

     - Нет, - встрял Георгий Алоисович, - тут такое  дело. Пистолеты -  вещь

ценная.  Если кого  зацепило, бросайте пистолеты на пол - сюда, а уж потом -

тоните.

     - Постараемся, - пообещал я.

     - Будем надеяться, - сказал Георгий Алоисович.

     - Годится, - кивнул де Кюртис и поднял руку.

     -  Что,  -  спросил  бриганд,  -  Ббте-Пародист,  вспомнишь  молодость?

Покупаешься в дерьме? Да?

     - Взводить! - крикнул де Кюртис.

     Я поднял  пистолет. Мишель стоял напротив меня. Мы  могли бы убить друг

друга броском ножа.

     - Стрелять! - гаркнул де Кюртис.

     Я нажал на спусковой крючок и на секунду оглох от грохота.

     Мишель качнулся.

     - Пистолет! - завопил Георгий Алоисович.

     Мишель  брякнул пистолет к  ногам Георгия и только после этого рухнул в

зловонную булькающую трясину.

     Я тоже швырнул пистолет. Я сунул руки в карманы.

     - Отваливаем, - коротко бросил де Кюртис, - сияние глаз нашего любимого

становится просто невыносимым.

     Я повернулся и пошел к машине.

     Георгий Алоисович поднял пистолет Мишеля и заглянул в дуло.

     - Ччерт, - ругнулся он.

     - Что такое? - заволновался Валентин Аскерханович.

     - В нем не было пули...

     - Как... - потрясенно спросил Валентин Аскерханович, - вы догадались?

     Де Кюртис рассмеялся:

     - Валя, ты прелесть...

     Я остановился у самого электромобиля.

     "Плевать. -  подумал я,  - плевать. Укоцал - и хрен с  ним... Просто...

убил. Я же не знал".

     - Догадался  я, - охотно пояснил Георгий Алоисович, - по звуку выстрела

и  по тому, что  Джек - живехонек, даже  не оцарапан, потом решил  проверить

свою догадку... Ну, и проверил.

     Де Кюртис уселся на место водителя. Георгий Алоисович аккуратно  сложил

пистолеты в ящичек и замкнул его.

     - Спасибо, - сказал я, повернувшись к Вале.

     -  Не  за  что,  - пожал плечами Валентин  Аскерханович, -  вы  вон его

благодарите,  -  он указал на  де Кюртиса,  - это он мне присоветовал: пулю,

когда будем на месте, вкладывай  в один пистолет. Нам два трупа ни к чему...

Ну, я и вложил...

     - Валя,  -  спросил  я, -  так,  значит,  и  мне  мог  достаться пустой

пистолет?

     -   Мог  и  вам,  Джек  Джельсоминович,  -  спокойно  ответил  Валентин

Аскерханович, - судьба...

     ----------------------_________

______________________________________________________________

     Дома меня спросила Кэт:

     - Где вы были?

     Я объяснил:

     - У пятого болота.

     - А где этот... поганец? До того противный... Он тебя бил?

     - Он спас меня от смерти...

     - А я слышала, что он тебя чуть не убил...

     - И  это было, - подтвердил я, потом сказал: - Благодаря ему - я здесь,

а не в казарме Северного городка.

     - В казарме - хуже?

     - Гораздо...

     - Значит, это - просто ад, - сказал Кэт.

     Она употребила  слово, какого  не было  в нашем  обиходе. Я  выучил его

перед тем,  как  отправиться убивать дракона для рыцаря, но значения  его не

понял. Поэтому я спросил у Кэт:

     - Что это - ад?

     Кэт попыталась объяснить:

     - Вот я жила, грешила, ну, совершала  проступки - и попала после смерти

в ад... к вам.

     Я возразил:

     - Я тебе сто раз объяснял: ты - жива! Смерть тебе еще предстоит.

     - Я знаю, -  кивнула Кэт, -  но когда я еще раз  умру, то за мои  грехи

меня сунут  в совсем, совсем  страшное место,  понимаешь? Ад -  это там, где

наказывают тех, кого не наказали, пока они были живы... Понимаешь?

     - Нет, - ответил я, - не понимаю.

     - Потому что ты и так  в аду, -  сказала Кэт, -  ты мне не ответил, что

случилось с твоим бывшим командиром.

     - Я его убил.

     Кэт молчала.

     Я сказал:

     - Он оскорбил тебя. Он назвал тебя шлюхой.

     Кэт покраснела:

     - Подонок.

     - Конечно, - согласился я, - за это я его и убил. Еще он сказал, что ты

бегаешь к седьмому болоту.

     - Сволочь, - Кэт заволновалась, - какая сволочь!

     - Разумеется,  - мне не нравилось,  что Кэт так волнуется, - сволочь...

Даже если ты и бегаешь к седьмому болоту.

     - Но я вовсе туда  не бегаю, - запальчиво возразила  Кэт,  смутилась и,

пожав  плечами, заметила:  - Пару раз заходила  покормить Большого. Ему  тут

одиноко. Мне его жалко. Мы все-таки с одной планеты.

     "Ничего страшного, -  подумал я, -  бегает покормить зверька.  Юннатка,

натуралистка. Что плохого? Любит животных. Потом эта... как ее - ностальгия!

Смотрит на  зеленую  огромную тварь и  вспоминает  солнце-солнышко,  зеленую

травку..."

     - Сними юбку, - приказал я.

     Кэт спросила:

     - Значит, ты - дежурный, раз Мишеля - нет?

     Я поморщился:

     - Принцесса, я как-нибудь разберусь с дежурством.

     - Я просто пойду помою посуду, раз уж ты - дежурный...

     - Помоешь, конечно, - кивнул я, - но не сейчас. Сейчас - сними юбку.

     Кэт подумала и сняла юбку.

     Я увидел длинную царапину на ноге, скорее уж шрам, чем царапину.

     Я его давно видел, я давно спрашивал: "Как ты умудрилась?"

     Тогда, я помню, удивился смущению принцессы.

     - Как ты умудрилась?  - спросил я снова  и  провел ладонью по  рубчатой

царапине.

     Кэт покраснела:

     - Ты уже спрашивал.

     - Ага, - согласился я, - спрашивал и спрашиваю еще раз.

     - Я поцарапалась, - ответила Кэт.

     Я погладил ее:

     - Точно, - сказал я, - поцарапалась. Я помню. Упала и поцарапалась. Да?

     - Да, - ответила Кэт.

     ...Потом  она надела  юбку и ушла на кухню, а  я лег на  диван и открыл

книжку.

     В дверь постучали. Я крикнул:

     - Входите.

     Вошел Куродо. Я отложил книжку.

     - Везет, - сказал Куродо , - я вот если дежурный, то сразу посуду мыть,

пол драить, а ты на диване с книжечкой... отдыхаешь.

     Я уселся на диван:

     - Отдыхаю...Ты на тренировку пойдешь?

     - Да нет, - Куродо поятнулся, - какая же тренировка... Выспаться надо.

     Я подумал, что Куродо может мне помочь.

     Я сказал:

     - Я убил бриганда.

     -  Это  я  понял, -  Куродо  усмехнулся, - с  тобой,  я гляжу, лучше не

связываться: сержант - в прыгунах,  Диего,  ты говорил, в брюхе у дракона, а

Мишель - в болоте.

     - Куродо - спросил я, - ты понял, из-за чего я его убил?

     Куродо замялся:

     - Старые счеты - ротные? Я так понял?

     - Нет, - ты не так  понял... Старые счеты, они и есть старые счеты,  по

ним заплачено.

     -  Ну,  - протянул Куродо ,  -  что-то такое за столом  было.  Какой-то

скандал . Я не вслушивался.

     - Он назвал Кэт блядью.

     - Эту, что ли, - Куродо указал на дверь, - которая на кухне? которую ты

с другой планеты приволок? ну, это он зря... Наврал.

     - Он сказал, что она ходит к седьмому болоту... что она...

     Куродо похлопал меня по коленке.

     - Ну ты прямо - как распалился...

     - Он врал?

     -  Врал,  конечно...  завидно. Я же  говорю. Тебе  дежурить - ты книжку

читаешь или на тренировку пойдешь, а нам, ему или мне, или там, Вале...

     - Я серьезно спрашиваю.

     - А я отвечаю.

     -Я серьезно спрашиваю, бывало ли такое, чтобы женщины в подземелье?..

     Куродо помрачнел:

     - Да... ну... в общем-то, бывало...

     - И бывает?

     - И бывает, - Куродо помолчал и  добавил: - Особенно если их привезли с

других планет. Если  над ними было другое небо, то к нашим... потолкам им не

привыкнуть... так просто, так... быстро.

     - Значит, бриганд не врал?

     - Врал, - быстро ответил Куродо, - конечно, врал. Завидовал.

     - Но он мог и не врать? Это могло быть и правдой?

     Куродо сопнул носом:

     - Да... вообще, конечно... Конечно, могло быть... Почему нет?

     - Спасибо, - поблагодарил я, - спасибо. Буду знать.

     - Тебя же предупреждали, -  замялся  Куродо, - ну... тогда еще... Лучше

не брать. Конечно, хорошо... Посуду моет и вообще, но тебя же предупреждали.

     Я усмехнулся:

     - Я знаю, Куродо, я никого обвинять не собираюсь.

     Мне не хотелось  объяснять Куродо, почему я забрал Кэт с собой. Я и сам

толком этого не знал.

     Потому что она была похожа на Мэлори?

     Потому что она просила меня взять ее на небо?

     Потому что я опасался, что ее убьют?

     Потому что я был не уверен, что она сможет управиться  с доставшейся ей

властью  -  огромным беззубым драконом,  перешедшим  от  человечьего  мяса к

нежной зеленой травке, к хрустящему желтому сену?

     Не знал. Я не смог бы  точно ответить на все  эти  вопросы, слипшиеся в

один:

     - Зачем ты ее взял с собой?

     Что-то было поверх и помимо всех  этих причин, названных и неназванных,

что заставило меня забрать Кэт с собой.

     Я поднялся с дивана.

     - Пойдем на тренировку? - спросил я.

     - Пойдем, - согласился Куродо .

     Мы вышли в коридор. Я заглянул на кухню, громко крикнул:

     - Кэт, я на тренировку - приду поздно.

     Она отозвалась, откликнулась:

     - Хорошо.

     По  улице  мы  шли  некоторое  время  молча,  потом  я   остановился  у

троллейбусной остановки.

     Куродо спросил:

     - Ты же собирался на тренировку?

     - Я передумал.

     - Смотри, - Куродо постоял, попереминался  с ноги на ногу, - может, мне

с тобой съездить?

     Я пожал плечами:

     - Незачем. Ни к чему.

     Куродо почесал в затылке:

     -  Джек, я  боюсь,  ты  глупостей  наделаешь. Ты и  без того  какой-то.

Сначала на тренировку собирался, потом раздумал. Ты что, к седьмому болоту?

     Куродо в самом деле ко  мне хорошо относился. Еще в карантине. Ему было

бы жалко, если бы вместо меня вернулся Мишель - я это знал.

     Поэтому я ответил:

     - Куродо, у меня душа не спокойна. Понимаешь?

     - Понимаю...

     - И я хочу проверить. Хочу успокоиться.

     - Так ты  не  успокоишься,  - спокойно  возразил Куродо  , -  как же ты

успокоишься,  если  ничего  не  увидишь?  Ты   вот   ведь   и  сейчас

ничего не видишь,  а неспокойный... Ну, а если ты  увидишь? Ты

что, от этого успокоишься?

     Куродо был прав.

     Я помотал головой:

     - Нет... Я все равно поеду. Не могу я...

     - Перестань, -  Куродо  взял меня за рукав,  - прекрати... что ты... Ты

представь, если твой бриганд не соврал, а? И ты увидишь?

     - Значит, он не соврал?

     -  Уу,  -  выдохнул  Куродо, - эк, тяжело с тобой...  Хорошо, хорошо  -

наврал...  Только как это  определить? Круглосуточный пост  установить?  Сам

подумай! Тем более сейчас... Сейчас тем более туда не убежит...

     Эта фраза и решила все.

     Куродо прикусил язык, едва лишь это произнес.

     - Ччерт, - сказал он, - Джекки, кончай, пошли в зал.

     Подошел троллейбус. Распахнулись двери-гармошки.

     Я вошел, и следом за мной Куродо.

     - Ну тебя к лешему, - сказал он, -  ты так глазом своим пыхаешь...Точно

какую-нибудь гадость сотворишь.

     Я засмеялся:

     - Спасибо, Куродо .

     Куродо пожал плечами:

     - Не за что.

     В троллейбусе было пусто.

     Мы с Куродо и две дамы из лаборатории.

     Куродо все посматривал в их сторону.

     Дамы  пробили  талоны. Я  полез в  карман  за  своим,  но  Куродо  меня

остановил:

     -  Кончай...  должны же  у  нас  быть  какие-нибудь  рога...  как их?..

рогативы?

     Водитель троллейбуса так не считал.

     После двух остановок он притормозил, остановил троллейбус и, выглянув в

салон, с легкой укоризной сказал:

     -  Ребята, ну,  совесть-то  надо  знать?  Я  же и  так порожняком гоню.

Отметьтесь, что вам стоит?

     Куродо вздохнул:

     - Две рюмки вина - вот что нам стоит. Ладно.

     Он достал талоны, пробил их.

     Водитель тронул с места.

     - Крохобор, - заворчал  Куродо. - Подумаешь, дел-то куча! Порожняком он

гоняет...

     -  Их тоже можно  понять,  - заметил я, - мне  де Кюртис  рассказывал -

очень придирчиво снимают показания датчиков. И если не наработал положенное,

отправят в "столовую" на подвозку. Кому охота?

     - Все  равно -  крохобор, - уперся Куродо, -  у них  в  час пик знаешь,

какая толпа?

     Я не слушал. Я глядел в окно. Мимо неслись  стеклянные стены полупустых

магазинов и кафе. Две дамы из лаборатории сошли довольно скоро.

     Троллейбус прокатился некоторое время вперед, потом водитель  остановил

машину и снова выглянул в салон.

     - Братцы, - спросил он, - вы куда, к седьмому болоту собрались?

     -  Вези,  - ответил  Куродо,  - не  болтай.  То  тебе  плати,  то  тебе

расскажи... Давай, крути баранку.

     - Нет, ребята, - водитель смутился, - я понимаю - это свинство, но вы в

мое-то положение войдите..  .Ну,  куда я  попрусь к седьмому  болоту? Там  и

пассажиров-то не будет... А вам пройтись - одно удовольствие...

     Куродо вытянул:

     - Ну ты наглец!

     Я подошел к двери.

     Мне не хотелось оказаться быстрее быстрого у дракона для рыцаря.

     - Хорошо, - сказал я, - отворяй.

     -  Спасибо,  -  сказал  водитель,  -  честное  слово,   спасибо.  Я  не

рассчитывал сегодня к седьмому, честно...

     - Меньше слов, - прервал его Куродо, - одним спасибо не отделаешься.

     Водитель отворил двери. Мы вышли и потопали по туннелю.

     Сперва мы шли молча, потом Куродо предложил:

     - Давай хоть не по  прямой  к седьмому выйдем?  Шпионить так  шпионить,

чтобы не заметили.

     Я пожал плечами:

     - А ты знаешь  кружной  путь?  Представляешь, заблудимся и  вляпаемся в

"столовую" или в болото?

     Куродо задумался.

     - Да... Вроде бы  знаю... Ну тут, если  только в "столовую" упремся,  а

там ничего. Я здешнюю "столовую" хорошо знаю. Начальником мой друг служит.

     Я поглядел на Куродо :

     - Где же ты с ним подружился?

     - О, - засмеялся он, - это целая история.

     Я  не слушал. Мы свернули в узенький  туннельчик с осклизлыми  жаркими,

будто дышащими стенами.

     Нам пришлось продвигаться боком, аккуратно,  осторожно - и я  особо  не

прислушивался к тому, что бубнит за моей спиной Куродо .

     - ...Ах ты  ешь твою двадцать! Я ему  кричу -  линяй!..  Линяй скорее -

покуда не накрыло, а он...

     Я  вспоминал  ту  планету,  вздрогнувшую   принцессу,   растаращенного,

застывшего в истоме наслаждения дракона.

     - ...И я его выволок... ну - чуть жив... Его и в "псы" не спишешь,  так

размололо,  кое-как починили, кровушки доплеснули, косточек добавили, кожицы

долепили... Джек - направо, направо.

     Я  втиснулся в  совсем  узкий  проем. Я чуть  не задохнулся  от смрада.

Узенький туннельчик едва освещался тусклыми лампочками.

     - Куродо, - спросил я, - а мы правильно идем?

     - Судя по вони, правильно, а что?

     - Как бы нам не задохнуться здесь - вот что!  - заметил я. - Я все-таки

жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

     - Похвально, - одобрил Куродо .

     - Так я и интересуюсь, не задохнемся?

     -  Можем, можем, - невозмутимо  подтвердил Куродо, - мне вон  начальник

рассказывал,  тот  самый...  Чуть  ли  не  один  задохнувшийся в  квартал  -

оби-за-тель-но...

     -  Приятные  перспективы,  - я  продвигался бочком-бочком,  спешил, ибо

видел в конце узенького тоннеля сияние,  острое и яркое, как укол  иглы, как

свет звезды.

     - А  какие  у  нас вообще перспективы? - грустно заметил  Куродо. - Все

равно погибать в заднице дракона, так не все ли равно, в чьей?

     Мы выбрались на площадку к самому болоту.

     - А? - горделиво спросил Куродо . - Как я на местности ориентируюсь?

     Я развел руками, мол, что и говорить - блеск!

     Мы шли вдоль болота и помалкивали.

     Потом Куродо  потянул меня за  рукав.  Я остановился. Я увидел довольно

широкий туннель. Он вел к дыре неба. Я не сразу узнал дракона для рыцаря.

     - Взлететь захотел, - усмехнулся Куродо .

     Запрокинув  голову,  вытянувшись,  насколько  это  возможно  от кончика

хвоста   до   ноздрей,   зеленая  отвратительная  слоновья  туша,  казалось,

стремилась стать струной, звенящей от напряжения.

     Дракон для рыцаря  глядел  туда, где острой иглой,  тонкой звездой сиял

день. Мне стало жалко дракона. На миг! Не более...

     Мы  остановились.  Мы  ждали.  Мы  прислонились к  чистой  выскобленной

стенке. Она была теплой, словно спина живого существа.

     - Мы так и будем стоять? - спросил Куродо. - Может, уйдем?

     Я помотал головой.

     Куродо зевнул:

     -  Елки-палки, чего ради я согласился? Джек, не дури...Ты что, сторожем

здесь устроишься?

     Я промолчал.

     - Да ты  пойми, - не  унимался Куродо , - даже  если она и ходит

сюда...

     Он осекся, но мне было плевать на его болтовню, и он продолжил:

     -  Даже  если  она  и ходит  сюда,  то  что  же  -  сразу  после такого

скандала...

     Куродо замолчал.

     Куродо взял меня за рукав.

     - Джекки, - шепнул он, - без глупостей. Пошли отсюда.

     - Куродо , - сказал я довольно громко, - уходи. Я останусь.

     ...Кэт шла к дракону. Она шла  от троллейбусной остановки - и потому не

видела нас.

     Куродо подумал и крикнул:

     - Кэт! - он замахал руками. - Кэт!

     Она остановилась. Она смотрела на него.

     - Эгей, - заорал Куродо, - а мы тут с Джеком! Гу-ля-ем!

     Дракон для  рыцаря  тоже нас услышал.  Понимал ли он человечью речь? Не

знаю. Не знаю, не думаю...

     Он повернулся сначала к нам.

     Его тусклые выпуклые глаза смотрели на Куродо ...

     Меня он не замечал, не видел.

     Кэт стояла как вкопанная, или скорее как приговоренная.

     И дракон всем своим гигантским телом стал поворачиваться к ней.

     Куродо вцепился мне в плечо.

     - Джекки, - выкрикнул он, - не  пялься! Твоего здесь нету! Нету!.. Вали

назад. Ее лечить надо, а не наказывать.

     -  Ее-то да... - выговорил я одними  губами, как завороженный глядя  на

то, что уже видел когда-то в кинозале, а после на другой планете...

     - Джекки,  -  Куродо тянул меня прочь, - ты сдурел,  а с  него-то какой

спрос?  Сдай  назад  -  за  убийство тренажера  знаешь что  полагается? Ведь

знаешь7

     Я бы, наверное, отвалил, послушался Куродо , если бы не вопль Кэт.

     Она орала на своем диалекте, но я-то ее понял.

     -  Что! - она билась  в  конвульсиях, выгибалась,  и  ее ликующие хрипы

врывались  в  ругань,  оскорбления,  она  ненавидела, -  съел? А ты  что, не

дракон? У,  уродина... Ты погляди на  себя  в зеркало:  одноглазый, зеленый,

гадкий... как тебя люди терпят?..Ты - такой же, как он, как он...

     Она задыхалась не то от ненависти, не то от стыда, не то от наслаждения

и тыкала пальцем в дергающегося дракона.

     - Только он, оон... нежнее тебя... Он моог бы разорвать, убить... оо...

меня... Гляди, гляди, как он не...же..ээн...

     Куродо не  ожидал,  что я ударю его. Он  не думал,  что для того, чтобы

освободиться, я применю такой прием.

     Впрочем, я положил его аккуратно.

     - У тты... екарны-боба, - выстонал Куродо, лежа на  полу,  - сходил  на

тренировочкууу...

     Он выматерился.  Я  пошел  к  дракону. Я знал, как я  его убью.  Голыми

руками... Без кожи... одним мясом ладоней...

     От удовольствия он поводил головой  совсем близко  от земли... Он  даже

прижмуривал глаза от удовольствия.

     И я сжал его горло.

     Кэт взвизгнула и отползла в сторону.

     Глаза дракона широко и изумленно распахнулись.

     Кажется, не успев понять, что его убивают, он уже примирился с этим.

     После Куродо объяснял:

     - Тебе, Джекки,  повезло. Если бы  тебя дракоша напоследок хвостиком не

оглоушил  - скандалу бы не обобраться... А  так - вроде как наказанный здесь

же... На месте преступления...

 

 

Глава девятая. Семейные сложности нарастают

 

     - Я думала, тебе приятно будет меня увидеть.

     Это  было первое,  что я  услышал,  когда  вернулся из  липкого потного

мучительного полунебытия,  о котором почти  невозможно сказать,  сколько оно

длилось? Секунду или вечность?

     С  женщиной  могут  произойти  самые  разные  изменения,  но  голос  ее

останется прежним...

     Я с трудом повернул голову.

     - Жанна! - тихо сказал я и  не вздрогнул только потому, что вздрагивать

было слишком больно.

     Гигантская жаба почти нависала над моей кроватью.

     Я отвел глаза.

     - Ты чего? - изумилась  Жанна,  наверно, притворно. - Чего потупился  в

смущенье? Погляди, как прежде, на меня.

     Я постарался шевельнуться.

     - Погуляли, ребятки, на моих поминках, - услышал я голос Жанны, и, если

не глядеть,  если не  поворачивать голову, то все было лучше  некуда: Жанна,

умная  и злая, прежняя Жанна никуда не исчезла, она была здесь, она говорила

со мной, говорила, го... - за что новенького укоцали?

     Жаба ляпнула огромный липкий язык мне на голову и потянула к себе.

     Я сдержался, не закричал  от боли. Я подчинился жабе. Я смотрел  на нее

во все глаза. Я старался совместить голос Жанны и тело жабы.

     - Жанна,  - ответил я,  - это для тебя  он  -  новенький, а для  меня -

старенький.

     Жаба хлопнула язык обратно, в разверстую пасть.

     - А, - заклокотала она горломешком, - вот оно как... Старые счеты?

     - Да нет, - принужденно засмеялся я, - счеты-то новые. Так бывает. Тебе

что за дело?

     Получилось грубо. Но Жанне это как раз и подошло.

     - Ясно, -  жаба поерзала  по полу, устраиваясь поудобнее,  -  дело - не

мое. Утопили бедолагу...

     Мы  помолчали, и  я, испытывая  некоторую все  же  неловкость,  шутливо

спросил:

     - Меня тобой лечили?

     - Нет, - подхватила мой тон Жанна , - что ты... Здесь  строго.  Здесь о

наших  отношениях  до  моего  превращения  -  осведомлены.  Я  так... Пришла

навестить больного товарища.

     - Спасибо, - сказал я, - как я... со стороны?

     - С нашей стороны - прекрасно, лучше некуда...  Но есть и другие

стороны.  Их  тоже  надо  учитывать...   Я,  кстати,   встречалась  с  твоей

матушкой...

     Жанна  замолчала  и  внимательно  на  меня посмотрела.  Я  увидел  свое

отражение в тусклых выпуклых слезящихся буркалах жабы - и ничего не ответил.

     - У  тебя прелестная  матушка,  - невозмутимо продолжала Жанна, - такая

молодая, красивая и очень... - жаба похлопала беззубой  огромной пастью так,

что стал виден ее язык и то, что он сложен, свернут, как рулон толя, - очень

влиятельная.

     - То есть? - переспросил я.

     - То есть, если бы не ее влияние, - охотно объяснил Жанна, - вряд ли бы

ты так дешево отделался за тризну по любимым девушкам...

     Я  прикрыл глаза, сквозь  щелку  полузакрытых век я видел в красноватом

сумраке огромную тушу, говорившую знакомым голосом.

     В дверь  заглянул ящер в белом халате. Это был не Коля. Колю бы я сразу

узнал.

     "Лучше бы, - подумал я,  -  отвезли  бы в  санчасть Северного.  Там все

роднее, ближе..."

     - Что, - спросила Жанна, - свидание закончено? Процедуры?

     - Да,  -  пискнул  ящер, и  по его фальцету я понял, что  изгаляться он

будет умело, долго и с удовольствием.

     ...Жанна  заходила  еще пару раз ко  мне,  заскакивала,  но очень скоро

поняла,  что  мне тяжело смотреть  на жабу  человеческих  размеров и слышать

голос Жанны, и перестала заскакивать...

     Скоро  я  поправился  так,  что  смог  гулять без  посторонней  помощи.

Тогда-то ко мне и заглянул начальник школ.

     Я  сидел на кровати,  листая книжку, когда он вошел, и тотчас  отбросил

книжку, вытянулся по стойке "смирно".

     - Вольно, - сказал начальник школ и махнул стеком, - садитесь.

     Я уселся на кровать, начальник школ напротив меня - на стул.

     Я заметил, что он раздражен и не старается скрыть своего раздражения.

     - Будь моя воля, - сказал начальник школ наконец, - я бы раскрутил ваше

дело, Джек Никольс.  Я  бы показал вам,  что  такое  образцово-показательные

дуэли и убийства опасных для жизни рептилий.

     Я промолчал, потому что  не хотелось врать начальнику школ, а объяснять

ему все,  все, все - означало признаваться ему в  преступлениях и тем делать

его или соучастником, или следователем, вызнавшим важную тайну.

     - Но у вас,  - продолжил он, -  влиятельные покровители. Вам повезло...

только...

     Я  едва успел  уклониться, стек  рассек одеяло и  матрац, как  до  того

воздух.

     Я перепрыгнул, перевалился через кровать, готовый  бежать или  драться,

смотря по обстоятельствам.

     - Стареете, - сказал я,  надеясь  обратить странный поступок начальника

школ в шутку, - стареете, коллега начальник школ.

     Начальник школ  сидел, вжав  голову в плечи, словно это  его  ударили и

попали, а не он ударил и не попал.

     - Я не старею, - начальник школ поднял  голову и поглядел на меня,  - я

не старею... Нет... Я схожу с ума. Мне нужно наверх, на воздух, под  небо...

понимаете?

     - Попроситесь  на  другую планету,  -  по-дурацки предложил  я,  -  вас

отпустят.

     Начальник  школ  с трудом оторвал стек от  кровати, поглядел  на тонкую

длинную палку с едва заметным хлыстиком на конце.

     - Тоже не выход, - тихо произнес он, - боюсь там, на другой-то планете,

вконец озверею... раз-драконюсь...  Нет, - начальник школ перевел  взгляд на

меня,  - нет, Джек,  убийца со  стажем, мне  ничего  не осталось, кроме  как

ждать... ждать... А там... или в "вонючие", или...

     Я осторожно присел на край кровати, предварительно спросил:

     - Драться не будете?

     - Нет, - усмехнулся начальник школ, - выплеснулся. Садись. Отдыхай...

     Некоторое  время  мы молчали.  Я  осматривал  свою  палату.  Потолок ее

круглился  белым  куполом,  в  центре которого  плескался  желтоватый,  чуть

выпуклый свет небольшой, но яркой лампы.

     -   Тебе,  -   с  некоторым  усилием  проговорил   начальник   школ,  -

увольнительная.  За  твои  подвиги  тебе  полагается  не  увольнительная,  а

месяцок-другой в пещерах...  но... координатор так решил...  Выздоровеешь  -

иди, гуляй...

     Мне, собственно, давно об этом хотелось спросить, да все некого было...

Не Жанну же спрашивать об этом?

     Поэтому я спросил у начальника школ:

     - С женой?

     Начальник школ зажал стек между колен, с наслаждением почесал лопатку и

кивнул:

     - С женой и мамой. Женщины твои уже познакомились и даже подружились...

над постелью, - начальник школ усмехнулся, - умирающего...

     Я обиделся:

     - Что же, не умирающего?

     - Да как сказать, - начальник школ поиграл стеком, - конечно, хлестнуло

тебя напоследок крепко, чтоб  не баловал, но не до смерти... Я хочу, чтоб ты

понял, отдал себе отчет: твоей вины...  Впрочем, - он  прервал  себя, сцепил

пальцы в  замок и  потряс сцепленными руками  в воздухе  (стек торчал внизу,

зажатый между  коленями),  -  у  нас  здесь у  всех - вина  с виной  - такой

клубочек, не пошерстишь, не  переберешь... Только Джорджи вспомнишь, до чего

же  мудрый был мужик! Поближе к  старичку всю планетную шваль  загнал, чтобы

грызли друг друга... Вот в чем его план.

     - Вы  считаете? - тихо спросил  я. -  Вы считаете, в этом  его  план? А

может, он надеялся, что вся эта планетная шваль перегрызет горло старичку?

     - Нет, - покачал  головой начальник школ. - Он  идеалистом не был. Смел

он был необычайно. Умен изумительно, при всей своей невзрачной внешности, но

идеалистом - не был... Не было этого у него славного качества.

     Некоторое время мы молчали, а потом начальник школ подмигнул мне:

     -  Ну,  хорошо,  сбудется такая фантастика  -  перегрызет кто-то  горло

дракону, хотя это невозможно... Невозможно - намека даже на это не было. Ну,

перегрызет - что дальше? Ты представляешь, какая скука наступит?

     - Для меня не наступит, - быстро ответил я, - я найду, чем заняться.

     - Ты-то да, - кивнул начальник школ, -  хотя теперь вряд ли. Теперь  ты

сам себя не знаешь, ну, допустим, тебе найдется дело, а всей этой гопе? Всем

подземным  бандитам, умеющим  только одно  - убивать?  Им  чем  заняться? Ты

представляешь: вся эта банда выхлестнет наружу. Кто с ней справится?  Только

на другие  планеты  рассылать.  Только...  Да,  впрочем,  это все  фантазии.

Никогда дракоше горло не перервут. Не было такого... прецедента.

     -  Отчего  же  не  было, -  возразил я,  - еще  как  было... на  других

планетах...

     - На других планетах - да, а на этой?

     - А на этой, - я высказал свою давнюю затаенную мысль, - кто-то же ведь

загнал  его вглубь,  в  подземелье, кто-то ведь, вооруженный  так,  как  мы,

заставил его подчиниться? Значит?

     -  Ничего не  значит. - вздохнул  начальник школ, - ровно ничего это не

значит.  А  вот что  я  вам совершенно серьезно  говорю, что, действительно,

значит... отрываться вам надо, Джек... Отрываться.

     - Куда? - не понял я.

     - Куда угодно, - объяснил мне начальник школ, - в карантин - сержантом,

в  начальники  школ,  в  лабораторию  -  кем  угодно  и  как  угодно,  но...

отрываться...  Плохо для вас дело  окончится, ох, плохо...  с такими мыслями

хоть в "псы"... честное слово.

     ...Через два дня после этого я встретился с мамой.

     Свиданьице с начальником  школ, свист  стека,  рассекающего  постельное

белье,  удачный  прыжок  через  кровать, славная  напряженая  беседа  как-то

оздоровили, подтянули меня...

     Да и мама была все такой же молодой, красивой, умной.

     Увидев  ее, я  снова  захотел  туда,  вверх,  в  нашу  комнату,  откуда

выволокли три  года тому назад, но снова вспомнились  плоские экраны, тускло

мерцающие по углам комнаты... нет... нет, нет. Мэлори... Мэлори... Мэло...

     Мама  обняла меня.  Я  расспросил  ее  про отца. Мы  шли  по тоннелю  к

эскалатору. В кармане гимнастерки у меня покоилась увольнительная.

     - Джек, - сказала мама, - я встретилась с твоей женой. Ты - молодец. Ты

выбрал себе хорошую женщину.

     Я  поморщился, повертел  пальцами  в воздухе, будто  ощупывал невидимый

круглый предмет, потом сказал:

     - Да... ничего... у нас с ней были некоторые сложности... Кстати,  вы с

ней нормально общались? Говорит она неплохо?

     - О,  - мама всплеснула  руками,  -  что  ты...  Я  не  понимаю,  какие

сложности... Выговор почти чистый. А словарный запас!

     -  Я не о языковых сложностях говорю, - криво усмехнулся  я, - языковые

сложности  побоку... У нас были другие... неурядицы... И если бы  она была с

нашей планеты, я бы давно ее...

     -  Так ведь, - мама взяла меня за руку, - и сложностей этих, языковых и

не-языковых, не было бы, если бы она была не с другой планеты.

     Я остановился:

     - Откуда ты знаешь? - идиотски спросил я.

     - Мне рассказала твоя жена,  -  объяснила мама,  - все рассказала. И  я

прекрасно поняла и ее, и тебя.

     Я мотнул головой, осторожно высвободил свои пальцы из маминой ладони.

     -  Не  знаю, -  сказал я,  -  как это  можно понять и  ее,  и

меня. Она хоть бы раз пришла навестить, - я хмыкнул, - умирающего мужа.

     Мама потянула меня за собой:

     - Пойдем. Или ты не хочешь наверх? Время-то идет!

     Мы пошли, и мама постаралась растолковать мне:

     - После всего, что  случилось,  она  боялась тебя.  Боялась,  что ты ее

прогонишь...

     - Ну,  сейчас,  -  я  пожал  плечами, -  куда  ее гнать?  В ракету  и к

папе-ренивцу? Она  тебе  рассказывала о том, какой прием нам устроил ее папа

после моих подвигов?

     - Я же тебе говорю, - улыбнулась мама, - она мне все рассказывала...

     А  наверху мне не понравилось.  Если бы я сидел только в подземелье,  я

бы,  наверное, хряснулся  в  обморок. Но  меня было уже  не удивить открытым

чистым небом и спокойно веющим ветерком, ожившим, зашевелившимся воздухом.

     В  конце концов, все это  я видел и на других планетах,  но вот  глаза,

глаза  дракона, тусклые,  плоские, понапиханные где только можно... Кажется,

их стало больше.

     Мы сидели с мамой в кафе, и я обратил ее внимание на это.

     - Нет, - засмеялась мама, - тебе кажется. Мне ли этого не знать. Просто

отвык...

     Я показал пальцем в направлении одного экрана:

     - Смотри - прежде эта штука висела только в одном  углу, а теперь,  - я

ткнул рукой себе за спину, - их развесили по всем четырем...

     Экраны слабо, слабо замерцали.

     В кафе никто не обратил на это внимания, но мама все же попросила:

     - Джек, ты бы показал увольнительную. И знаешь, не демонстративно, мол,

жри,  гадина,  а интеллигентно,  ненавязчиво, чтобы  никто,  кроме  него, не

обратил внимания...

     Я подумал, вынул из кармана увольнительную, разгладил ее на столе.

     - Так? - спросил я.

     -  Приблизительно, -  улыбнулась  мама, - знаешь, если бы  это касалось

только тебя  или только  тебя и меня... но люди, собравшиеся  здесь,  в этом

кафе, ни в чем не виноваты.

     - Виноваты, - ответил  я, - виноваты. Раз живут на этой планете, то все

виноваты.  Невиновных  нет.  От  координатора  до последнего  забулдыги,  от

начальника школ до самого распоследнего рабочего "столовой", от затурканного

"младенца" в какой-нибудь роте до ветерана-"отпетого" - все виновны.

     -  Но  если  все виновны, то, стало быть, и  виноватых нет?  перед  кем

виниться-то, если все? Ты об этом подумал?

     - Подумал, - ответил я, -  все перед всеми виноваты,  кто  больше,  кто

меньше,  но  есть  еще   много-много  тех,  перед  кем  все  виноваты

абсолютно... Понимаешь? Полностью.

     - Ну, и кто же это?

     -  Во-первых, это  все  превращенные,  все в  подземельях  и лабиринтах

рептилии,  когда-то  бывшие  людьми;  во-вторых, "вонючие",  те,  что хотели

освободить  эту гадскую  планету и оказались втоптаны не в  грязь даже...  в

дерьмо.

     Я повысил голос, и мать, улыбаясь, приложила палец к губам:

     - Тссс... Не так громко... Люди же оборачиваются.

     Я послушно снизил тон:

     - В-третьих, все умершие, те, что  ползут на конвейерных лентах к пасти

гада, все,  кого другие гады растоптали, сожгли,  раздавили,  не оставили  и

следа, и, наконец, в-четвертых...

     Я замолчал.

     Я проглотил имя - Мэлори, Мэлори, Мэлори. На самом-то деле только перед

ней  были все виноваты на этой планете... только  перед ней... ни  перед кем

другим.

     Мама ждала, и я, собравшись с силами, проговорил:

     - Воспитанницы орфеанума... вот уж кто не виноват точно... Вот уж перед

кем все виноваты... Им подарили жизнь на этой планете - для чего? Только для

того, чтобы их схряпало чудовище...

     Мама  водила  пальцем  по столу, ногтем выдавливала какие-то  волнистые

узоры.

     -  В  тебе,  -  сказала  она,  -  говорит  юношеский  максимализм.  Это

прекрасно,  что даже  подземелье его в тебе не  вытравило, но это... -  мама

поглядела  на  меня, - максимализм.  Это... тоже  жестоко... И... главное...

безответственно...

     - Да, - согласился я,  - мы  уже  спорили с тобой. Я  помню. Я вел себя

тогда, как  дурак, как хам... Я  винил только тебя,  а  винить-то  надо было

всех. Ты-то всех меньше виновата. Работаешь в лаборатории. И что?

     - А  ты знаешь,  что  мы  сейчас делаем в лаборатории?  - она  смущенно

улыбнулась.

     Мы вышли на улицу.

     Сизый голубь, вздрагивая горлом, пил воду из черной лужи.

     Солнечные кольца, трепеща, прокатывались по его телу.

     Потом  голубь взлетел,  и  золотые капли упали  с  его  лапок  в  воду,

подпрыгнув, отраженные от черной глади.

     - Не знаю, - сказал я, -  что вы  там делаете в лаборатории, но было бы

интересно посмотреть...

     - Снова под землю забираться? - подмигнула мне мама.

     И, зная, что я огорчаю ее, я ответил:

     - Да... Мне все равно. Теперь все равно - на земле, под землей. Поехали

в лабораторию.

     В  лаборатории  стояли ванны, наполненные  булькающим,  словно  кипящим

студнем.

     - Вот, - улыбаясь, сказала мама, - он уже ест... полуфабрикат...

     Я посмотрел на булькающий студень и спросил:

     - Оно... живое?

     Мама ответила:

     - Раз он ест вместо живого, значит, живое...

     - По крайней мере, - я оперся рукой о край ванны, - чувствует боль.

     - Это-то точно,  - кивнула мама, - видишь,  как все поворачивается, как

все смягчается... Раньше он жрал  все подряд, потом - одних девушек, потом -

сделанных девушек  из орфеанума,  а теперь ест, начинает есть - вот... - она

кивнула на ванну.

     Я нагнулся. Я стал  всматриваться в этот бесформенный, чувствующий боль

студень  -   так  вглядываются   в  картину  или  в  зеркало,  увидев   себя

изменившимися настолько, что...

     -  Нет,  - сказал  я, -  нет... Залить  хавало  этой гадине  студнем  и

успокоиться? Нет... Этот студень мне так же жалко, как и...

     (Мэлори, Мэлори, Мэ.. .)

     Я не договорил. Мама не стала спрашивать.

     -  Он  будет жрать  и сытно  отрыгивать.  А  после просто мирно заснет,

сдохнет  -  и  та  боль,  тот ужас,  которые он  причинил  другим, останутся

неотмщенными? Неужели он просто сдохнет, и никто, никто не успеет его убить?

     -   Ты   -  максималист,  -   грустно  сказала  мама,  -  какой   ты...

максималист...

     Кажется, на этом мы расстались. Не уверен.

     Я многое забыл, потому что "за поворотом" меня ждало событие... В самом

деле со-бытие, потому что  рядом с  моим и  Кэт бытием  оказалось еще

одно бытие, столь же мучительное для самого себя, как и для нас.

     Кэт отвезли в роддом, что находился при  санчасти. Меня сняли с полета.

Я возражал, но Георгий Алоисович и де Кюртис уговорили меня.

     - Сдурел...  В подземелье не так часто рождаются. Отправишь жену наверх

с сыном к родителям... Такое дело... Не дури. Успеешь еще настреляться.

     Я бродил в коридоре. Смотрел на беленые стены. Ждал.

     Потом  в коридор выглянул врач в белой  шапочке, похожей  на  поварской

колпак.

     - Джек Никольс? - позвал он.

     Я вопросительно на него посмотрел.

     - Зайдите, пожалуйста, ко мне.

     Я  вошел в кабинет. Я поморщился.  На стенах были нарисованы окна,  и в

этих  нарисованных окнах  было  синее небо и  движущаяся,  колеблемая ветром

листва. Врач проследил мой взгляд.

     -  Ах, это... - он усмехнулся, - хорошая голография,  да? - он повторил

рукой  волнистое, текучее движение листьев. - Картинка... Вам не нравится? Я

задерну.

     Он  нажал  кнопку на  своем столе, и  занавески неслышно задернулись на

всех нарисованных окнах.

     Я уселся за стол:

     - Как жена?

     Врача я знал неплохо, как-никак валялся  в его санчасти после  убийства

дракона для рыцаря - месяца два, не меньше.

     Врач снял поварской колпак, стал шуровать по ящикам стола.

     - Жена, - забормотал он, - да... жена... такое дело...

     Я вспомнил Фарамунда.

     Тот бы не финтил, а сказал бы прямо, если бы что-то случилось.

     Я обернулся.

     У  двери  стояли,  скрестив бородавчатые  зеленые  лапы  на  груди, два

ящера-санитара.

     Несмотря на всю серьезность момента, мне стало смешно.

     - Василь-Степаныч, что-нибудь  с Кэт?.. Для чего  вы молодцов кликнули?

Чего опасаетесь?

     Василий Степаныч недовольно передернул плечами.

     -  Да... Вроде  бы  опасаться  не приходится  - собой владеете, да... а

тренажер порушили... кто вас знает.

     Я сжал кулак:

     - Вася, - тихо сказал я, - кто  бы меня не знал, но тебя я предупредил:

отвечай  мне  толком,  что с  Кэт?  Если  ты еще  раз  какую-нибудь  дурость

вылепишь, я успею тебя больно ударить прежде, чем санитары меня схватят...

     Санитары чуть подались вперед.

     Василь-Степаныч собрался с духом и выпалил:

     - С Кэт - ничего. Но у нее - миссгебурт.

     Я вспомнил  то, что  видел  однажды:  зеленое, шевелящееся  в  сумке  у

приятельницы мамы;  вспомнил: "Его жарят  живым", - и остался сидеть, только

ниже опустил голову.

     Василий  Степаныч  понял,  что  мордобоя  не будет,  и  коротко  махнул

санитарам, уже не таясь, мол, валите, идите.

     Я сидел, барабанил по столу.

     -  Собственно, - сказал Василий Степаныч, - это -  формальность, но мне

необходимо  ее  соблюсти...  Прежде  чем отдать  миссгебурт  в  лабораторию,

справляются у отца.

     - Его отец, - сказал я, - гниет у седьмого болота...

     Василий Степаныч криво усмехнулся.

     - Ах, вот оно что... но я вынужден вас огорчить... Пробы уже брали. Это

- ваш сын.

     Василий Степаныч снова испуганно замолчал.

     Я забарабанил по столу быстрее.

     (Тарра, ра! ра! ра, ра, ра! та!)

     - Так что вот так, - Василий Степаныч откинулся на стуле,  - теперь вот

остается ваше согласие. Чистая формальность.

     Я перестал барабанить.

     -  Отчего же,  формальность, Василий Степаныч? Кто же вам сказал, что я

сына  своего,  кровинушку  мою,  плоть от плоти  моей,  отправлю  в сушилку,

прямилку и расправилку?

     Открыв рот, Василий Степаныч смотрел на меня.

     Сжав кулак, я  пристукивал по стеклу, прикрывавшему пластом столешницу,

я аккомпанировал своим словам.

     (Тук, тук, дзинь, тук, тук, дзинь...)

     - Я вам больше скажу, уважаемый, что если бы это даже был не мой сын, а

сын, допустим, дракона  для  рыцаря, убитого мной, я бы  и тогда не отдал бы

его в лабораторию, а взял бы на воспитание себе. Ведь это, понимаете ли, так

ли, иначе ли, - мой грех, мой крест, и нести его мне.

     -  Вы,  - осторожно заметил Василий  Степаныч, - стекло разбили и  руку

окровавили. Может, йод принести?

     _________________________________________________________

     Степан сидел за столом.

     Длинные зеленые крылья его были растопырены.

     На миг я почувствовал отвращение, но справился с ним.

     Или мне казалось, что справился?.. Или я  свыкся с ним  и  жил, отвыкая

только на время отлучек на другие планеты?  Я так же  свыкся и с отсутствием

неба над головой, и  когда здесь, на этой планете, мне снится открытое небо,

я кричу от страха. Мне страшно, и я просыпаюсь.

     - Степа, - спросил я, - где мама?

     Степа осторожно сложил  зеленые  кожистые крылья, повернул ко мне узкую

крокодилью морду с невыразимо печальными человечьими глазами...

     - Папа, - сказал он. - папа вернулся...

     У  меня  перехватило  горло  от нежности.  Я подошел и положил руку  на

Степину голову.

     - Сын, - спросил я, - тебя что, кто-то обидел?

     - Нет...  - Степан постарался улыбнуться и, увидев, что  мне  неприятна

его улыбка  (то  был оскал  хищной рептилии,  когда  остается  одно: скинуть

огнемет - и бить, бить), посерьезнел, - меня никто не обидал. Я просто очень

ждал тебя, папа. Очень, очень.

     - Ну  и прекрасно, -  я  уселся на  стул  напротив  Степана,  - бабушка

приезжала?

     Степан кивнул.

     (Его шея...  дряблая, во вздувшихся жабьих пупырышках, его рот...  рот,

безгубый и хищный, хищный только на вид. Степан ел только траву.)

     - Ты был с бабушкой в лаборатории?

     -  Да... Мне не  понравилось. Мы поговорили.  Я  скорее  всего пойду  в

Контору в переводчики... У меня - способности к языкам.

     И  он  улыбнулся.  Улыбнулся,  уже  не  опасаясь,  что  мне  это  будет

неприятно. Он знал: я уже взял себя в руки.

     Я увидел ряд его плоских зубов, которыми он перетирал пищу, и вспомнил,

как  однажды  закричал на  него, еще  не умевшего  говорить, распищавшегося,

раскапризничавшегося.

     Не сдерживаясь, я орал  тогда: "Урод! Уррод! Дракон! Чтоб ты сдох! Гад,

гадина!"  И  он... вдруг перестал плакать  и посмотрел  на меня человечьими,

понимаете ли вы, чело-вечными глазами.

     Я тогда ушел на кухню, уселся на стул.

     Потом пришла Кэт. Она спросила что-то, я не ответил .

     Тогда она сказала:

     - Это - твой сын.

     Вот все это я вспомнил сейчас и подумал: "А он-то помнит?"

     - С  Конторой, -  сказал  я, -  сложности. Небольшие,  но сложности.  В

лаборатории все-таки бабушка...

     - Но я сдам экзамен, - убежденно сказал Степан.

     - Конечно, - кивнул я, - но не в одном экзамене дело...

     - Понятно,  - Степан  перестал улыбаться,  поднялся  и  прошел в другую

комнату.

     (Нам с Кэт выделили большую жилплощадь после рождения Степана.)

     Я крикнул ему вслед:

     - Но ты не волнуйся, сделаем...

     - Я и не волнуюсь, - отозвался Степан.

     Я встал. Прошелся по комнате...

     (Дзинь,  дзинь...  Мы с Куродо  неплохо поработали  - Куродо  завалился

спать Дзииинь.  Возились  с огнедлаками, и  вот  как  они лопались... Дзиин,

дзиинь... Слегка увлеклись и чуть сами не  подзалетели, чуть сами не сделали

- дзинь, дзинь, дзиинь... А какое там небо было... Алое... багровое... Лучше

потолок,  чем  багровое  небо...  Дзинь,  дзинь... Будто  живешь  в середине

костра. И этот костер весь мир... Дзинь.)

     Вошла Кэт. Мы поцеловались.

     - Здравствуй... рыцарь, - сказала она на своем наречии.

     - Здравствуй, принцесса, - ответил я.

     Она,  когда говорила так,  то становилась  похожа на Мэлори, печальную,

грустную Мэлори.

     Но Мэлори редко была печальной.

     И Кэт редко так говорила.

     Кэт уселась, положила ногу на ногу, сцепила руки замком на колене.

     - Ты что, сегодня дежурная? - спросил я.

     - Да, прибирала на кухне.

     - Это черт знает что, - возмутился я, - муж нивесть где, а жену...

     -  Да  понимаешь,  какое  дело,  -  протянула  Кэт,  - здесь  скандалец

небольшой вышел.

     - Какой скандалец?

     Степан вышел из комнаты и сказал:

     - Я покусал Георгия Алоисовича.

     Я повернулся к нему.

     - Что у вас произошло?

     - Ничего не произошло...

     - Не ври мне...

     -  Я  не  вру. Просто  мне не понравился Георгий Алоисович  -  и  я его

покусал.

     - Он бы мог убить тебя, - сказала жена.

     - Раз не убил, - ответил Степан, - значит, не мог...

     -  Прости, сын, - спросил я, - но дело  слишком  серьезно... Как  же ты

поступишь работать в Контору? А если тебе там тоже кто-то не понравится?

     Кэт покачала ногой:

     -  Георгий  дела  поднимать не  будет...  Я  говорила.  И  Глафира ...в

общем... была... ну, не собиралась,  словом, меня назначать дежурной; я сама

попросилась...

     - Я тебя понимаю...

     Степан  зелеными  когтистыми  лапами   отколупывал  краску  на  дверной

притолоке, и этот вполне человеческий, подростковый жест взорвал меня, почти

взорвал.

     Я уже открыл рот, чтобы гаркнуть,  но потушил крик, сдержался, взрыв не

вырвался наружу, остался во мне, всосался в кровь.

     - Степан, -  сказал я спокойно, - что бы ни было, что бы ни случалось -

тебе надо научиться  сдержанности.  Ты  должен помнить, что ты не  один,  ты

связан тысячью нитями, - я обвел в воздухе круг,  -  с другими, прочими - со

мной,  с  мамой,  с бабушкой. Каждый  твой поступок, уж извини, -  это и наш

поступок. Мы  за  него  тоже  ответственны... Ты ведь  прекрасно  понимаешь,

почему Георгий Алоисович сдержался? Понимаешь?

     Степан опустил голову.

     - Ну, разумеется,  - я усмехнулся, - для  чего ему иметь  неприятный...

гм,  гм  -  разговор...  со мной.  А  теперь  получилось так, что мне

предстоит неприятный  разговор с Георгием  Алоисовичем.  Я  надеюсь,  ты уже

извинился перед ним?

     Крокодилья  морда Степана замоталась  из  стороны в сторону,  и я снова

прикусил губу. Он был отвратителен. Он был не такой, как я.

     -  Нехорошо,  -   сдержанно   произнес  я,   -  это   очень   нехорошо,

Степа...Теперь мне придется идти извиняться... такие дела... Поэтому, что бы

ни было, тебе надо научиться сдерживаться... даже если бы  Георгий Алоисович

назвал бы тебя жабенышем, а твою маму - драконовой подстилкой.

     Степан поднял голову и посмотрел на меня изумленно:

     - Откуда ты знаешь?

     Кэт перестала покачивать ногой, откинулась на стуле:

     - Ах, вот оно что... Степан мне этого не говорил.

     Я мотнул головой:

     - Да.. .Степа, и вот теперь мне  не придется идти извиняться... Надобно

сдерживаться... Это тебе -  урок. Ни в коем случае не  прерывай собеседника,

дослушай до  конца, а уж  потом  отвечай. Иначе  видишь, что  получается? Ты

хотел  скрыть  причину своей  ссоры  с  Георгием  Алоисовичем,  и  скрыл бы,

пожалуй,  а поспешил, не  сдержался  - и пожалуйста, все выболтал... Ничего,

Степа, иди... Мы эту проблему решим...

     Степан повернулся. Ушел.

     Мы с Кэт помолчали. Потом Кэт сказала:

     -  Он  очень хороший  мальчик. Поэтому  я не поверила ему,  что  он так

просто набросился на Егора... Но я представить себе не могла, что Егор...

     - Теперь представляешь?

     - Теперь представляю.

     - Степа был сегодня в спортзале?

     - Да. Я его возила. Он хорошо  работал.  Тренер  его хвалил.  Предлагал

оставить.

     Я почувствовал, как у меня дернулась щека:

     - Тренажером? Ты в уме ли?

     - Не знаю, - Кэт провела пальцем по столу, -  не знаю, где  ему было бы

легче...  Кажется,  ему  всюду будет  тяжело.  Одно меня  радует:  он  умеет

драться.

     - Да уж, - усмехнулся я, - в обиду себя не даст.

     Я поднялся и стал переодеваться.

     - Ого, - сказала Кэт, - пластинки почернели. Это что?

     -  Немного  обуглились,  -  объяснил я, -  огнедлаки  шутить не  любят.

Видал-миндал. Впрочем, тверже станут.

     - Будем надеяться, - вздохнула Кэт.

     Я вышел в коридор.

     Мне  очень хотелось дать по морде  Георгию  Алоисовичу, но  я сам  себя

успокаивал, мол, с кем не бывает.

     Из кухни вышла Глафира.  Как обычно, на ней был легкий купальный халат,

едва запахнутый на мощном голом теле.

     - Ой, - обрадовалась она, - Джек прилетел! Давно?

     - Не очень, - сухо ответил я.

     - После санобработки сразу сюда - ой, как приятно. А Куродо ?

     Я пожал плечами:

     - Спит,  надо  полагать.  Мне  нужно  с  вами поговорить,  с тобой и  с

Георгием.

     -  Ага, - Глафира обогнула  меня и  прошла по  коридору к  двери  своей

комнаты,  -  Георгия  сейчас  нет.  Он  на перевязке, а со  мной,  что же...

Поговори.

     Она толкнула дверь, и я вошел следом.

     Я первый  раз  был  у  них в гостях.  Все стены  были  увешаны трофеями

Георгия. Там - коготь величиной с саблю, здесь - чешуя размером со щит, чуть

поодаль  -  изогнутый клык,  какие-то и вовсе непонятные,  вырванные  из тел

убитых  драконов  приспособления... Их было  много, но не  настолько,  чтобы

заполнить собой все стены. В  промежутках, в оставшихся свободными квадратах

и  прямоугольниках Георгий  Алоисович  развесил фотографии Глафиры - одетой,

полуодетой и вовсе не одетой. Сочетание было забавное. Я обратил внимание на

одну небольшую фотографию.  Георгий  Алоисович притулил ее почти  неприметно

под каким-то устрашающим, отвратительно прямым кинжальным клыком.

     Фотография была не просто небольшая. Крохотная.

     Я  проявил  бестактность.  Я  подошел  к стене  и  постукал пальцем  по

фотографии:

     - А это зачем?

     Глафира чуть покраснела:

     - Какой ты,  Джек... наблюдательный. Кто бы ко мне  ни  приходил, никто

внимания на эту фотографию не обращал, а ты пришел - и сразу.

     Я понял, что Глафира упрекает меня.

     Как-никак   наблюдательность  -  первое,  что  должно  быть  развито  у

"отпетого". Стало быть, те "отпетые", что  бывали у  нее,  конечно, замечали

эту фотографию, но не задавали Глафире дурацких вопросов.

     - Я  полагаю, -  сказал  я, - что  фотографии вывешивают, чтобы  на них

смотрели и чтобы их видели, чтобы на них обращали внимание. Вот я и обратил.

     - Вот и умница, - с издевкой сказала Глафира .

     Эта издевка и решила дело.

     Я  не  стал  узнавать,  чего ради Георгий  Алоисович вывесил фотографию

своей жены, бьющейся  в  эпилептическом припадке, не стал даже узнавать, кто

был фотограф, так дивно запечатлевший нашу нынешнюю квартуполномоченную... я

просто потрогал клык, длинный и острый, похожий на кинжал, и спросил:

     - Что было у Георгия со Степаном?

     Глафира замялась.

     Я пришел к ней на помощь:

     - Георгий опасно покусан?

     - Да нет, - успокоила меня Глафира , - не особенно... он еще смеялся, в

спортзал на тренировки ходить не надо...

     - В квартире свой тренажер появился, - продолжил я.

     - Нет! - запротестовала Глафира, сообразив, что ляпнула что-то не то. -

Нет! Он так не говорил.

     - Он говорил хуже... он говорил гораздо хуже...

     В  эту секунду стукнула дверь,  и я, не оборачиваясь,  понял, что вошел

Георгий.

     - О! - услышал  я,  - Джекки! Живой и  здоровый... ты  что,  извиняться

пришел? Не надо... Какие счеты... Ну, сорвался малыш... с кем не бывает.

     Я старался не смотреть в сторону Георгия и ответил, чуть помедлив:

     - Георгий, у тебя остались дуэльные пистолеты?

     Георгий Алоисович насторожился:

     - Нет. Их конфисковали после того, как  твой  бывший начальник утонул в

дерьме.

     - Очень жаль, -  я всем корпусом повернулся  к  нему,  -  очень,  очень

жаль...  Егор... придется нам тыкаться этими вот...  -  я показал  на  клык,

повисший над фотографией Глафиры.

     - В чем дело? - изумленно  спросил Георгий. - Кажется, сатисфакции, как

говорит наш водитель де Кюртис, должен был бы требовать я...

     Со  странным удовлетворением я  заметил, что у  Георгия  была  замотана

голова.

     - Георгий  Алоисович,  - вежливо и  нежно  заметил  я, -  вы совершенно

правы... действительно, уже одно  то,  что  в нашей квартире находится такой

ублюдок, такая зеленая тварь, как...

     Глафира  захлопнула  рот  ладонью  и   сквозь  тесно  сомкнутые  пальцы

выговорила:

     - Ох... что ты говоришь...Что такое говоришь?

     -...Степан,  - невозмутимо продолжил я, -  уже  одно  это  представляет

собой  серьезнейшее  нарушение  правил  подземелья и угнетающе  действует на

психику людей - людей, подчеркиваю! а не зеленых  тварей... Поэтому человек,

добившийся разрешения  от  верховного координатора  и  от  совета ветеранов,

заручившийся  согласием  жильцов,  не  имеет  права  предъявлять  какие-либо

претензии...

     - Нет, Джек, - поморщившись, сказал Георгий Алоисович, - ты, и  в самом

деле, что-то не то говоришь... Неправильно говоришь.

     -  Георгий Алоисович,  -  спросил  я,  -  извините,  что  я  прежде  не

поинтересовался: как перевязка прошла?

     - Отлично, - помрачнев, ответил Георгий .

     - Ну и прекрасно, -  кивнул я, - просто замечательно!.. Так на чем же я

остановился? Ах, да!..  Не имеет  права  предъявлять  какие  бы то  ни  было

претензии. Вот именно! Должно помнить, что место зеленой твари в террариуме,

или  в спортзале в качестве тренажера, или в санчасти в качестве  донора или

санитара. Если же зеленой твари и позволено жить среди людей, то вести  себя

она должна  скромнее  скромного, памятуя о том,  что один  ее  вид  способен

вызвать негативные эмоции у людей вообще, а у людей, занятых убийством таких

тварей...

     Георгий Алоисович слушал меня, опустив голову.

     - Я ничего не понимаю, - сказала Глафира .

     - А тебе и не надо ничего  понимать, - быстро прервал ее  я. - Главное,

чтобы меня понял Георгий . А он меня понял. Верно?

     Георгий Алоисович кивнул .

     -  И чудесно, -  я прихлопнул ладонью  по столу,  -  будем считать, что

договорились.

     Я поднялся и вышел вон.

     В коридоре я прислонился к стенке.

     Очень хотелось спать - вот что хотелось...

     (Дзииинь...  -  так  лопались  огнедлаки.  Дзиинь  - и  огненные брызги

обжигали руки.)

     Я побрел в комнату.

     - Степа, - крикнул я, - я минут сорок подремлю. Ладно?

     - Ладно, - отозвался Степа.

     - Потом пойдем потренируемся, - сказал я, уже засыпая, уже проваливаясь

в ватное великолепное, лепн(е безразличие сна...

     Но поспать мне  не  удалось, вернее, я не  добрал до сорока минут минут

пятнадцать.

     Меня разбудила  Кэт.  Она  тронула  меня  за  плечо,  и  я  моментально

проснулся.  Хотя  беготня  в комнате  началась значительно раньше,  однако я

дрых,  не  обращая  на  нее  никакого  внимания...  О,  счастливое  свойство

ветеранов-"отпетых" - спать под гром, под шум, взвизги, проклятия, стрельбу,

когда это не касается лично тебя...

     Хоть планета сейчас  сойди с орбиты - мне-то что? Я буду  спать. Но вот

коснулась моего плеча  Кэт, похожая на Мэлори (Мэлори, Мэлори, Мэлори) - и я

проснулся... и сразу поднялся.

     - Джек, - сказала Кэт, - Степа отравился.

     Его как раз выволакивали из комнаты, я видел распахнутые, скребущие пол

кожистые перепончатые  крылья,  закаченные, чуть подернутые  белесой пленкой

глаза,  горло,  вздрагивающее  от  спазмов,  и  пену,  срывающуюся  вниз  из

безгубого рта...

     Санитары-ящеры действовали умело, сноровисто, я было сунулся  помогать,

но услышал квакающее:

     - Папаня, досыпай... Уже проехали.

     Я вышел вслед за ними в коридор.

     В коридоре  стояли де Кюртис,  Глафира, Георгий Алоисович,  из дальнего

номера выскочил Жан-Жак - почти не общавшийся с нами "отпетый".

     Куродо спал. Я бы тоже спал, если бы не Кэт.

     Санитары вынесли Степу. Я присел на корточки и сжал голову руками.

     -  Джек,  -  тронула  меня  за  плечо  Кэт,  -  ему   вовремя   сделали

промывание... Успели.

     -  Да, -  я  поднялся, махнул рукой,  словно  отгонял  комаров,  -  да,

извините, ребята, я что-то совсем... совсем не того.

     Ко мне подошел Георгий Алоисович.

     - Джек, - сказал он, - прости... Я не знал, что так получится.

     Он был вполне искренен. Он  расстраивался. Впрочем, все мы, "отпетые" -

дубы порядочные...

     ________________________________________________________________

     - Вызывают, - сказала Глафира , - тебя и Георгия.

     - Вылет? - спросил я.

     - Ну да, - кивнула Глафира , - в нашем секторе только вы и остались.

     -   Придется   одному,   -   вздохнул   я,  -  сама   видишь:  Егор   -

нетранспортабелен...

     Глафира покачала головой:

     - Одному не получится. Шметтерлинг.

     Действительно, одного "отпетого" никто не выпустит на шметтерлинга. Так

не бывает, чтобы можно  было  справиться с  этим монстром в  одиночку. Стало

быть,  будут узнавать, что  с  Георгием, почему  он  не может лететь  (какое

лететь! он ходить не может!),  а когда узнают, то загремит Георгий даже не в

сержанты,  даже  не  в  "псы"  -  в  охрану "столовых". Я  глядел  на  него.

Соображал.

     - Степа из больницы вернулся, - сказала Глафира .

     Это был  выход и для меня, и  для Георгия... Конечно, Степан ни разу не

был на  других планетах, и даже  не собирался на  них бывать, но  раз  такое

дело? Такое скверное дело...

     Я вышел.

     (А то, что Степан  похож на шметтерлинга, так еще и лучше!  Отвлечет...

монстра, покуда я буду перезаряжать...)

     Полет Степа переносил плохо.

     Глаза подернулись пленкой, и  я опасался,  я боялся...  Он часто дышал,

безгубая  пасть  была раззявлена, и вместе с хрипом из нее вылетала кровавая

пена.

     Дня два мы провели в ракете, никуда не выходя.

     Я отпаивал Степана молоком.

     - Лихо... - выговорил Степан, - когда более или  менее оклемался, - я и

не ожидал, что меня так...

     Он не договорил.

     - Обратно, - постарался я его успокоить, - будет легче.

     - Будем надеяться, - вздохнул Степа.

     Я объяснил:

     - Шметтерлинга не бойся. Это довольно  глупое существо и не бросится на

тебя...

     Я  хотел  сказать:  "Потому что очень похож  на  тебя..." - но  вовремя

осекся.

     Мы вышли из ракеты.

     Степа закинул голову. Я вновь видел его зеленую ящериную шею. Степа пил

воздух. Степа  вздрагивал от удовольствия... То было совершенно особое, ни с

чем несравнимое наслаждение. Я это знал.

     Первое,  что  мы   увидели,  кроме   чистого  распахнутого   неба,  был

разорванный "отпетый".

     Шметтерлинг  долбал  его  клювом  и   деловито,  тщательно  растаскивал

недобитое, еще живое острыми когтями.

     Степан смотрел, широко раскрыв глаза.

     - Зачем он?..

     Я пожал плечами.

     - Много причин.

     - Он ведь был не голоден... если оставил.

     - Да, - усмехнулся я, - раз не доел, значит, не голоден. Пошли.

     Мы  миновали  разгромленный домик "отпетого", поднялись на  холм, стали

спускаться. У подножия холма мы увидели останки домов. Здесь была деревня.

     - Вот так, - я показал  Степану обгорелые  остовы, - сперва шметтерлинг

буянил здесь. "Отпетый" покуда давал сигнал, покуда...

     Степан расправил крылья.

     - Зачем? - повторил он. - Почему?

     Я вспомнил, что мне объяснял когда-то Мишель .

     - Власть... власть и способность причинять боль другому...

     - Это так... - Степан подыскивал слова, - приятно?

     - Да, - с  уверенностью ответил я, - это не просто  приятно. Здесь иное

слово потребно.

     Мы насквозь прошли сожженную деревню.

     Расположились в поле.  Я уселся на землю. Степан, пригорюнившись, стоял

рядом.  Было   жарко.   Слышен  был   стрекот  заик-кузнечиков.   Будто  они

втолковывают что-то очень важное кому-то непонятливому.

     - Закусим? - предложил я и вынул кусок ноздреватого мягкого хлеба.

     - Нет, - печально сказал Степан, - что-то не хочется.

     Он снова вскинул голову вверх, снова вздрогнул горлом.

     - Как здесь страшно, - сказал он.

     - Страшно? - удивился я.

     То был  обыкновенный средне-ино-планетный пейзаж,  со взбитыми кучевыми

облаками,   тающими  в  синеве,  кромкой   дальнего   темного   леса,  будто

прочерченной  острым  карандашом,  начинающими  желтеть  высокими   травами,

покорными ветру, - и если бы не сожженная, не вытоптанная  за нашими спинами

деревенька...

     Степан  выхрипнул в  небо  что-то  гортанное,  проклинающее и  побежал,

приминая траву своими голенастыми, наполовину птичьими, наполовину ящериными

лапами.

     Он разбегался для полета. Наконец толкнулся,  распахнул крылья,  сильно

взмахнул ими раз-другой и - взлетел, взмыл.

     Я  залюбовался  его полетом. Это  безобразное, отвратительное  существо

(плоть от  плоти...к  ровь  от  крови)  в  этот  именно  миг взлета-"взмыва"

сделалось прекрасно, как может быть прекрасен самый древний живой полет... В

конце концов, ящеры научились летать раньше людей... И птицы скорее признают

своих в драконах, чем в людях.

     Кренясь на  одно  крыло,  взрезая  чужой  воздух,  как  ножом  взрезают

прозрачную прочную ткань, Степан описал дугу и теперь возвращался ко мне. Он

не вовремя сложил крылья и неудачно приземлился, проехал когтями по земле.

     - Не ушибся? - заволновался я.

     - Ну что ты, - Степан оскалился, улыбаясь, - что ты?

     За ним тянулась полоса взрыхленной земли .

     - Тебе понравилось летать? - спросил я.

     Степан разжал когтистую лапу, поводил ею в воздухе.

     - Другое слово. Как ты мне объяснял  про шметтерлинга? Иное слово... Не

понравилось. Слишком страшно, чтобы понравиться, - он помолчал и добавил:- Я

видел шметтерлинга... Он меня тоже видел...

     Я встал и скинул огнемет с плеча.

     - Так он здесь будет?

     Степан повел крыльями.

     - Во всяком случае, он поднимался в воздух.

     -  Ну  и отлично...  Значит, как  я  тебе и сказал.  Главное  -  его не

бояться.

     - Я и не боюсь, - сказал Степан и резко, с болью, мной прежде у него не

замечаемой, добавил:

     - Чего мне его бояться: Ворон ворону глаз не выклюет, верно?

     Я не успел ответить.

     Шметтерлинга  нельзя  подстреливать  в  полете.  Не   потому,  что  это

запрещается инструкцией, а потому, что это запрещается полетом  шметтерлинга

и строением его тела. Он закован в броню, в панцирь.  Любая пуля, любой сноп

огня только  скользнул бы  по его  панцирю,  не причинив  вреда,  раздразнив

летающего остроклювого монстра.

     Я увидел сверкание чешуи шметтерлинга, он кружил над нами, высматривал,

присматривался.

     - Взлететь? - спросил Степан.

     - Не надо, - сказал я. - в небе он скорее разберется,  что ты не... - я

усмехнулся, - ворон...Ты гляди, какие он фигуры высшего пилотажа выдает...

     - Да, - тихо выговорил Степан, - как... красиво...

     Шметтерлинг  почти не  махал  крыльями,  он распластывал их  так, точно

хотел обнять землю,  и скользил  по небу сверкающим острым  ножом;  порою он

сильно  взмахивал крыльями, потом складывал их и превращался в рвущий воздух

в клочья, отливающий золотом снаряд, в сияющую ракету.

     - Если он так умеет летать, - совсем тихо сказал Степан, - для чего ему

убийства, кровь, власть над другими, способность причинять им боль?

     - Он  не  понимает, что  это так  здорово, так  счастливо  - летать,  -

объяснил я, - для него это - как дышать, как есть...

     - Нет,  - возразил Степан, - ты,  папа, не можешь об этом говорить...Ты

ведь не летаешь... А я летал... И я  могу  сказать, что это - совсем не  то,

что дышать или есть.

     Шметтерлинг камнем упал вниз - и приземлился шагах в десяти от нас.

     Он стоял,  приминая траву,  вонзаясь  когтями  в покорную ему землю. Он

чуть  расправил перепончатые  крылья, выпятил  грудь - древняя хищная птица,

знающая радость полета и сладость убийства.

     Он  чуть  приоткрыл  длинную  пасть, усеянную  мелкими зубами,  -  и  я

ужаснулся тому, как он похож на Степана...

     - Иди, - шепнул я, - иди... - и, не таясь, вскинул огнемет.

     Степан неуверенно, осторожно пошел вперед.

     Шметтерлинг  выкрикнул нечто  гортанно-радостное,  шире-шире  распахнул

крылья, так  что перепонка, казалось, готова была лопнуть, и сквозь нее, как

сквозь полупрозрачную ткань, стал почти виден далекий лес...

     Шметтерлинг  заплясал  на  месте, вертя  длинной  толсто-змеиной  шеей,

вскидывая хищные огромные птичьи лапы.

     Так  пляшут  журавли.  И  пляска эта прекрасна, ибо  журавли оперены  и

легки.

     Шметтерлинг был голокож и тяжел. Его пляска была карикатурой, осмеянием

пляски журавлей.

     И я  бы мог засмеяться, мог  бы  испугаться,  если бы мой сын не был бы

похож на него, не был бы ему подобен.

     Степа  шел  встречь уже  почти  забывшему себя от  радости монстру, шел

нелепо, неуклюже подтанцовывая.

     Я встал чуть сбоку, вскинул огнемет  и в извивах, в изгибах изумрудной,

переливающейся драгоценным сиянием шеи увидел темное, то увеличивающееся, то

сжимающееся пятно, пятно беззащитности.

     Я опустил огнемет, положил его на землю.

     О таком счастье можно было только мечтать. Тоненьким лучом из штраллера

попасть в пятно  беззащитности, если вот оно, словно дразнится, натягивается

и скукоживается - да это задачка для замордованного "младенца" из роты, а не

для "отпетого".

     Я срезал шметтерлинга.

     Он  погиб мгновенно.  Раззявил  зубастую пасть и лег почти  неслышно  в

высокую, начинающую желтеть траву.

     Он  лежал  вытянувшись, перепончатые крылья обвисли.  Он был мертв и  в

целости... такой экземпляр.

     Я посмотрел на Степана. Он ничего не  говорил, просто глядел на убитого

- и я понял, что не буду доставлять тело в подземелье. Пускай лежит здесь...

     - Пошли, - сказал я, - мы свое дело сделали...

     - Сейчас... - отрешенно, будто сам с собой, ответил Степан, - сейчас...

     Нелепо, по-птичьи, он скок-скок - приблизился к шметтерлингу - и  вдруг

с силой, опять-таки по-птичьи, словно клюнул,  ударил шметтерлинга вытянутой

пастью,  потом  рванул  его  тело лапой, похожей  на  когтистую, безволосую,

покрытую зелеными  круглыми  чешуйками  обезьянью  лапу,  вцепился когтями в

крыло шметтерлинга.

     - Дрянь! - заорал Степан. - Тварь! Зеленая тварь! Людоедка! Падаль!

     Он бил и терзал бездыханное тело. Он превращал его в зеленые, сочащиеся

черной кровью лохмотья.

     Потом он остановился.

     - Степан, нам запрещено мучить. Наше дело - убить или захватить в плен.

     -  Это,  -  тяжело  дыша,  сказал  Степан,  -  вам запрещено,  а

мне - можно.

     -  Но ты,  -  спокойно ответил я, глядя в  его  человеческие страдающие

глаза,  - ничем фактически не отличаешься от  нас. Ты говоришь на том

же языке, что  и  мы - и подчиняешься, следовательно, тем же законам,  что и

мы...

     - А она, - Степан мотнул головой, указал на растерзанные останки, - она

смогла бы говорить на нашем языке?

     ("Стало быть, - подумал я,  - шметтерлинг - "женщина", и об этом стоило

бы  сообщить в  лабораторию. Впрочем,  как сообщишь?  На что тут  ссылаться?

Степана в лабораторные дела я затягивать не собираюсь".)

     -  Не  знаю,  - ответил я,  - думаю, что не смогла  бы. Тебе бы  хорошо

помыться...

     -  Я, когда  летал,  видел узкую  ленту  воды.  Там... - Степан показал

крылом чуть вбок от сожженной деревни.

     - Долетишь?

     - Нет, пойду пешком... Per pedem  apostolorum, - повторил Степан где-то

вычитанное.

     Мы  шли по чужой планете,  которую только что  освободили  от одного из

самых страшных драконов... Страшных и неуязвимых. На него охотятся  по двое.

Всегда. И,  как правило,  один  обречен,  если  не  на  смерть,  то на очень

серьезную рану.

     А теперь еще выяснилось, что этот дракон был драконицей или драконихой.

     Солнце пекло невыносимо. Я расстегнул комбинезон.

     - Эх, сейчас на южном-то берегу...

     Я осекся. Степу  я, во всяком  случае, даже ни в каком случае не

мог бы  взять на Южный берег. На другие планеты - сколько угодно! - на Южный

берег своей... извините...

     Но Степа сказал нечто неожиданное:

     - Там так же страшно, как и здесь?

     - А здесь страшно?

     - Конечно...  Здесь негде спрятаться, все открыто, все  вывернуто, не к

чему прижаться спиной, не знаешь, откуда ждать  нападения...  атаки...  И...

кто-то смотрит...

     -  Смотрит? - изумился я. -  Как это  смотрит? Ну,  я понимаю, на нашей

планете "кто-то" - глаза дракона... А здесь?..

     Степан прыгнул, поднялся в воздух, сделал круг, приземлился...

     -  Когда,  -  объяснил  он,  - отовсюду видно, обязательно должен  быть

кто-то, кто  смотрит...  Это у  нас в  коридорах  и  туннелях, переходиках и

тупичках  -   чего   смотреть?  Крыша,  потолок...  А  здесь?  Гляди,  папа,

синее-синее, это - гигантский зрачок...

     Я вспомнил,  как  я бежал прочь  от  натыканных повсюду  плоских  "глаз

дракона", похожих на серые мерцающие экранчики, - и мне стало не по себе.

     Я узнавал свои чувства. Только эти чувства были преувеличены. искажены.

Небо  казалось  огромным  глазом,  даже  не глазом, а  зрачком... это вместо

жалких плоских экранчиков.

     Я не стал разубеждать Степана. Просто спросил:

     - А может, тот, кто смотрит, - добрый, а не злой?

     - Уж, конечно, не злой, - после  некоторого  молчания ответил Степан, -

если бы он  был злым, это бы оказалось слишком страшно... Я думаю, что  он и

добрый,  и злой попеременно. Потому что быть все время  добрым или все время

злым - невозможно: во-первых, скучно, а во-вторых... - Степан расправил одно

крыло и несильно махнул им, дескать, сам знаешь; поток воздуха коснулся моей

щеки, и это прикосновение было приятно, словно воздух чужой планеты погладил

меня - тем отвратительнее показался мне взмах крыла моего сына.

     -  Нет, - повторил сын, -  тот, кто смотрит, не  злой и не добрый. Он -

просто смотрящий, равнодушный и все-видящий. И это самое страшное: когда  ты

весь  как  на  ладони и кто-то  на тебя  смотрит. У  нас  хоть  крыша  есть,

потолки... А здесь...

     - Степа, - постарался я успокоить его, - да никто не смотрит... Что ты.

     - Не знаю, не знаю, - пробормотал Степа.

     Мы вышли к обрывистому берегу реки.

     Степа вытянул шею, сглотнул. Река была спокойна.

     Степа оттолкнулся и камнем рухнул вниз с кручи.

     Потом  он распахнул крылья, словно зонтик или  парашют, и, вздымая тучи

брызг, врезался в воду, прорезал, взбурлил водную гладь.

     - Эгей, - крикнул я, - что - затяжной прыжок?

     Степан не ответил, видно, не расслышал.

     Вода  успокаивалась. Степан нырнул, и я увидел его  силуэт сквозь толщу

воды.

     Степан уходил вглубь и долго-долго не показывался на поверхности.

     Потом  вынырнул и сразу взмыл вверх, будто вытолкнутый из воды какой-то

неведомой силой.

     Он тяжело опустился рядом со мной.

     Он  задыхался,  топыря  крылья,  глаза  были  выпучены,  крупные  капли

катились с его тела на землю.

     - Тебе не холодно? - испугался я. - Ты не простудишься?

     -  Нет... -  отдышавшись,  ответил  Степан, -  нет... Оказывается,  так

просто... вода... держит тело... Все равно...

     Я не понял, что он хотел сказать, и не стал переспрашивать...

     Мне сделалось его жалко. Так жалко мне его никогда не было. Даже тогда,

когда он, маленький, перестал плакать и посмотрел на меня.

     ...Да,  да, мне было  жалко его,  выпихнутого мной  в этот мир, в  этот

самый мир, против которого он был бессилен... А я... чем я мог ему помочь?..

Ему, отвратительному, уродливому, пусть и сильному, но не умеющему  убивать,

пусть и говорящему на  нашем языке, но не такому, как все, - и  настолько не

такому,  что  за эту  "нет(ковость", "нетак(вость" его  могли  убить,  и это

убийство не было бы удивительно.

     И тогда  я обнял  его. Я с силой тронул его тело теплокровной  мыслящей

летающей  рептилии. И я услышал стук его  сердца, гонящего по его жилам  мою

кровь.

 

Глава десятая. Кажется, последняя.

 

     Глафира пожаловалась мне на Куродо, дескать, он плохо моет пол во время

дежурства.

     Я удивился:

     - При чем здесь, собственно, я? Ему и скажите.

     Глафира прислонилась к стене, согнула ногу  и, выставив колено  вперед,

продолжала беседовать.

     Полы ее халата распахнулись, голая полная нога стала видна вся - и меня

это ужасно смущало.

     Я повторил:

     - Глаша, ты ему и скажи. Ко мне-то у тебя претензий нет?

     - Ой, что ты! Какие к вам могут быть претензии? Ни к тебе, ни к Кэт, ни

к Степке - никаких претензий. Вы просто - образец! Идеальная семья... Степка

возвращается из Конторы - и обязательно, обязательно, если мама дежурит,  ей

помогает...

     - Ну и в чем дело? Что я, по-твоему, должен сказать Куродо? Как тебе ни

ай-я-яй?  Почему ты плохо моешь пол? Так он пошлет меня подальше -  и  будет

прав...

     -  Нет,  что  ты!.. Он  тебя послушает. Он  с  таким уважением  к  тебе

относится... Потом вы ведь еще в карантина?

     - Да, но это еще ни о чем не говорит... Я, конечно,  побеседую,  раз ты

просишь, но заранее  предупреждаю  - без толку.  Он еще и  обидеться на меня

может...

     Куродо, впрочем, не обиделся, хотя очень удивился.

     Когда  я  вошел  к  Куродо,  он  сидел на  диване и  возился  с  чешуей

спецдракона. Им с  де Кюртисом  повезло: приволокли целых четыре  тушки, и в

лаборатории Куродо выпросил себе обрывки чешуи.

     Укалываясь, Куродо сшивал обрывки.

     Чешуя переливалась золотом.

     -  Ты  же плохо  сошьешь,  - сказал я, - отдал бы  Кэт  или  Глафире. У

Глафиры машинка есть. Вмиг бы тебе прострочила - взык - и все.

     - Много  ты понимаешь, -  вздохнул Куродо и  пососал уколотый  палец, -

взык - и все... Ну,  и получится,  как у  всех... А  я хламиду-монаду

сошью  такую! -  все закачаются.  Сразу  станет  видно  -  мой

спецдракон... Квартира  поедет по  увольнительной на  Южное побережье. Я эту

штуку надену...  -  Куродо  потряс  переливающейся  чешуей,  каждая  круглая

пластинка  которой  была  размером с  древнюю монету,  - знаешь, как Георгий

Глафиру сюда привез? На танцульки пришел в этакой хламиде...

     -  Он  теперь, наверное, и сам  не рад,  -  усмехнулся я,  -  во всяком

случае, я у него чешую не видел. Даже на стенку он ее не повесил.

     - Боится, - объяснил Куродо, принимаясь  за шитье, - боится, что к коже

прирастет  и под кожу проникнет. Это только ты у нас такой  везучий: мазнуло

хвостом, когтем цапнуло, чуууть отметило и дальше поехало...

     - А ты не боишься, что прирастет?

     -  Боюсь,  конечно, -  ответил  Куродо,  не  поднимая головы,  - всякий

провинившийся боится... Как посмотришь на твоего...

     Куродо прикусил  язык и виновато поглядел на меня. Тогда-то  я и решил,

что самое время выполнить просьбу Глафиры.

     - Куродо,  - сказал я, - ты  хрен чего. Меня  Глафира  к  тебе послала.

Поговори, мол, с боевым товарищем, с другом по карантину.

     - Да, да, - всполошился Куродо, - а что? что такое?

     -  Ты вот вышиваешь на пяльцах. стараешься,  просто  сил никаких нет на

тебя смотреть: "отпетый" золотошвей, а Глафира  на тебя жалуется... грязищу,

говорит, после своего дежурства оставляет... Пол ни фига не моет...

     Куродо  воткнул иголку в мягкую кожу между чешуйками,  аккуратно сложил

сиящую чешую на пол. Золотой кучей она засверкала у его ног.

     - Я Глафире сто раз объяснял. Я - не поломой и не  щенок карантинный, и

даже не  ротный  "отпетый". Я -  "отпетый"-ветеран! Если  я, - Куродо поднял

сиящую  груду  чешуи спецдракона  и с  силой  швырнул ее об  пол, -  брямкну

вонючую тряпку и пару раз повожу ей туда и обратно, обратно и туда, то пусть

мне скажут "спаибо" и спросят, как это я после боевых вылетов еще и пол мою?

и мусор выношу? И плиты чищу?

     - Спасибо, -  улыбнулся я,  - но  я тебя о другом  спрошу... После тебя

остается  грязь  -  и убирать  эту грязь  приходится  таком  же,  как  ты...

ветеранам "отпетым".

     - Не убирайте, - пожал плечами Куродо, - я вас что, заставляю?

     -  Ну,  положим,  что заставляешь,  -  хмыкнул я,  - только  это  долго

объяснять... поверь мне на слово - ладно?

     -  Не  поверю,  -  буркнул Куродо и  принялся осторожно  переворачивать

чешую, рыться в ней. Искал иголку.

     - Ат... - вскрикнул Куродо и затряс рукой.

     - Укололся? - поинтересовался я, но  Куродо  уже  вскочил на  кушетку и

тянулся к огнемету, висящему на стене.

     Я оступил к двери.

     Чешуя  шевелилась, топырила, щерила  свои кругловатые пластинки,  чешуя

оживала и словно искала себе подходящую форму для подходящей жизни.

     Пока она была всего только бесформенной кучей, готовящейся к прыжку.

     -  Мать их  за ногу,  -  забормотал  Куродо,  -  чем они в  лаборатории

думают... Это они так шкуру сняли... суки...

     Он сорвал со стены огнемет.

     Я распахнул дверь в коридор и крикнул:

     - У Куродо - ларва!

     Первым выскочил де Кюртис с пикой.

     Мы  все над ним смеялись, дескать,  на  что тебе пика?.. В  лаборатории

трофеи так обрабатывают, что ни капли ни боли, ни жизни не остается.

     А  вот  и  понадобилась.  Здесь,  в  подземелье,  все  может  оказаться

необходимым и все лишним, на фиг не нужным.

     Де  Кюртис  остановился в  дверях,  наставил  пику на  ларву  и крикнул

Куродо:

     - Ты только не вздумай ее жечь.

     Куродо опустил огнемет.

     Де   Кюртис   чуть  тронул  ларву   копьем,  она   задвигалась,  словно

поворачиваясь к де Кюртису. Она шуршала, будто змея, и звенела, как кошелек.

     Де  Кюртис  проколол  одну чешуйку  копьем. Ларва вздрогнула,  и  стало

заметно одно темноватое пятнышко в общем сверкании чешуек.

     - Джек, - сказал де Кюртис, - вали в коридор.

     Он чуть отступил, и я протиснулся в дверь.

     В коридоре уже стояли Георгий Алоисович, Жан-Жак, Глафира и Кэт.

     - Де Кюртис, - сказал я, - если устанешь, дай мне... попрокалывать...

     - Само собой...  ларва -  это  такое дело...Терпение,  труд, меткость и

никакого  риска. Потому  как, -  де Кюртис проколол четвертую  пластинку,  -

продленная агония. Эта шкура уже ни черта не соображает. Одна только боль...

     Ларва то собиралась в  тугой  ком,  то распластывалась золотой тканью с

темнеющими проплешинами.

     И  чем  больше чешуек  прокалывал  де  Кюртис, тем конвульсивнее, резче

делались ее движения.

     Куродо опустился  на корточки.  Огнемет  упер меж  расставленных ног  в

кушетку.

     - Это что же, - поинтересовался он, - мне так и сидеть, покуда вы, ваше

сиятельство,  онанизмом занимаетесь? Тырк,  пырк, пырк,  тырк, - передразнил

Куродо.

     - Жить хочешь, - спокойно ответил де Кюртис, - посидишь потерпишь.

     -  Егор,  -  крикнул Куродо,  - у тебя  дома  целый  арсенал по  стенам

развешан... Кинь мне какой-нибудь зуб или клык...

     -  Сиди  смирно, -  озлился де Кюртис,  -  ты  что,  в  ларву  собрался

драконьим клыком тыкать? Ты лучше просто в нее сам прыгни...Тот же эффект.

     - Ну тоска  же, - пожаловался Куродо.  - Сидишь, как петух на жердочке.

Впору закукарекать.

     - Не выражайся, - попросил де Кюртис, - и поблагодари судьбу, что ларва

очнулась, когда  ты ее  сшивал, а не  тогда, когда надевал... Все равно  что

надеть огонь...

     - Ух, тоска, -  заныл Куродо, - ну, тоска! Слышь, де Кюртис, давай я ее

из огнемета полосну - подобное подобным. И перепрыгну, родимую...

     - Не вздумай, - предупредил де Кюртис.

     -  Святогору  ларва  попалась,  он так поступил, -  недовольно  буркнул

Куродо.

     -  Святогору,  -  объяснил  де Кюртис,  - закон  был не  писан. Ты  еще

вспомни, что он с драконами для дам вытворял. Святогор был вроде Джека...

     Мне захотелось узнать, что такое вытворял Святогор с драконами для дам,

но тут из-за плеча де Кюртиса выглянула Глафира и принялась стыдить Куродо:

     -  Куродо,  ну веди себя  пристойно.  Совсем невтерпеж? Как  маленький,

честное слово. Мало  того, что  в квартиру эту  дряню притащил,  так  еще  и

кобенится... ты мне про Святогора рассказываешь, а хочешь я тебе про Джеймса

Паваротти  расскажу...  Он  вот  так  же  на  кушетку  прыгнул,  за  огнемет

схватился, а ларва - хлоп! - и облепила его,  ни головы, ни ног, приляпала к

стене,  распластала  -  только   вопль...  такой  вопль,  что   из  магазина

прибежали... Знаешь,  магазин  на углу?..там ветчину хорошую дают...  Оттуда

прибежали, ты тоже так хочешь?

     - Глаша,  - озлился  Куродо, - ты  меня  не пугай...  ты эти истории  в

карантине рассказывай на лекциях по технике безопасности... А меня пугать не

надо. Я - пуганый.

     - Пуганый, - сказал де Кюртис, - а глупый. Глупость, она даже страхом -

хооп, - он проколол очередную чешуйку, - не излечивается...

     - Ты меня не учи, - взбеленился Куродо.  - ты мне мозги не компостируй.

осточертеет же вот так сидеть...

     -  Ну, ляг, - хмыкнул де  Кюртис. - что я тебе еще могу посоветовать, -

он  скосил  глаза  и предложил мне,  - Джек, если минут через пять ларва  не

потухнет - заступай на вахту.

     - Э, -  забеспокоился Куродо,  -  это вместо нормальной  чешуи  вы  мне

тряпку какую-то сделаете? И я еще ждать буду?

     - У, блин, зануда, - улыбнулся де Кюртис, - ну, если тебе так ждать  не

хочется, прыгни, прыгни в ларву... Короче короткого. Минута вопля, сверканье

до потолка, а потом - горстка пепла. Валяй... Хоооп...

     Любо-дорого было смотреть,  как  де  Кюртис  управляется с  копьем,  ни

одного лишнего укола, точно в середину чешуйки...  Де Кюртис и машину так же

точно водил, если не было необходимости  - медленно-медленно, спокойно...  и

еще  объяснял при этом:  "Настоящий водитель  - это тот, кто  ловит кайф  от

медленной езды... это как с бабой. Умеючи-то и долго...

     - Я тебе говорю, - Куродо поднялся на кушетке и  взял в руки огнемет, -

я шарахну,  как Святогор, и перепрыгну...  рискну, зато у меня  будет  целая

чешуя и еще такая... матовая... а вы мне... тряпку какую-то...

     -  Слушайте,  -  вмешался  Георгий  Алоисович,  - он уже всех  заманал.

Хочется  - пусть  прыгает,  как Святогор. Ему добро  делают, а  он  фыркает.

Брось... Брось, говорю, у тебя что, своих дел нету?

     Де Кюртис, видимо, не послушался бы Георгия Алоисовича,  но тут добавил

масла в огонь Куродо:

     -  Конечно, нету, -  фыркнул  он,  -  были бы  у него  дела,  он бы так

тыркался?

     Де Кюртис отшвырнул пику в сторону:

     -  Все, надоело! Давай -  сади из огнемета, родимый!  Ребята, отошли от

двери - быстро! Не застите ему вход... и выход.

     Мы отпрянули от двери.

     Куродо вскинул огнемет и ударил струей огня в ларву.

     На мгновение я ослеп  от ярчайшего света, сжатого в небольшой коробочке

комнаты.

     На  мгновение меня хлестнуло обжигающим жаром, словно в комнате  Куродо

завелся небольшой, но активно действующий вулкан...

     Я  увидел,  как  Куродо перемахнул  через пламенеющую  корчащуюся  лужу

ларвы...

     Он  бы  успел. Секунды  жизни,  отпущенные  ларве,  были  секундами его

спасения.

     Однако   он  как-то   неловко   споткнулся,  запнулся  ногой  о   ногу,

поскользнулся, упал, и на его распростертое тело шлепнулась  сверху мантией,

покрывалом - недоубитая, недосожженная ларва.

     Куродо взвыл и протянул к нам руку.

     Ларва всасывала, вбирала его в себя,  наползала на него, его болью, его

уничтожаемым телом продлевая свою жизнь, свое страдание.

     Я дернулся было к Куродо, но на мне тут же повисли  де Кюртис и Георгий

Алоисович.

     -  Ааа!  -  орал  Куродо. -  Убейте! Пикой  проколите!..  Или  вырвите,

вытащите меня отсюда!

     -  Не будь идиотом, - выхрипнул де Кюртис  мне в самое ухо, - бабка  за

дедку, мышка за жопку... Номер два - и ты тут такой вселенский пожар...

     Я почти  справился  с Георгием и де Кюртисом,  когда  Георгий Алоисович

закричал:

     - Степа! Родной! Помогай! Папаня в огонь хочет нырнуть! За други своя -

называется!

     Степан, вернувшийся из Конторы,  подскочил ко мне  и  вцепился  лапой в

шею. От боли я чуть не взвыл, как погибающий на моих глазах Куродо.

     Тут-то я и услышал спокойный голос Валентина Аскерхановича:

     - Чего вы его держите? Пустите его, если ему так хочется.

     Ларва, словно волна, последним рывком своего лужеобразного тела накрыла

Куродо с головой, вспыхнула  и рассыпалась прахом и пеплом. Ничего... Только

горстка пепла... меня отпустили. Куродо... я прекрасно понимал, что никто из

"отпетых" не умирает своей смертью... но  Куродо... парень  из  карантина...

тот, с которым... и ничего, ничего...

     Я повернулся и с силой саданул Валентина Аскерхановича по челюсти. Валя

спиной открыл дверь и рухнул на пол.

     - Ох, и  нравы  у  вас  в северном. -  только  и  смог  сказать Георгий

Алоисович и покачал головой.

     - У нас в Южном, - усмехнулся де Кюртис, - не лучше.

     Валентин Аскерханович встал на четвереньки и выплюнул кровь.

     -  Михаил Богданович, - жалобно  спросил он у де Кюртиса, - за что меня

Джек Джельсоминович?

     -  Я думаю, - резонно заметил де  Кюртис, - что об этом  лучше  было бы

спросить у самого Джека  Джельсоминовича.  Но мне кажется, что  вы, мон шер,

огребли по рылу за вовремя поданный разумный совет, исполненный истинного, -

де Кюртис улыбнулся, - человеколюбия.

     - Папа, - Степан тронул меня за плечо, - пошли.

     Я  старался  не глядеть на  него. Я боялся,  что после гибели  Куродо я

заору  на  Степана так, как  орал на  него в  детстве. Мне будет  невыносимо

видеть его  глаза... Кто,  как не  я, виноват во  всем, что  случилось и еще

случится со Степаном?

     Я  побрел  в  комнату,  улегся  на  диван...  Голова у  меня  гудела  и

надбровные дуги  ломило,  словно мозг собирался  разломать  череп  и  вытечь

наружу...

     Я всхлипнул.

     В коридоре Глафира собиралась ехать в Контору.

     Я услышал, как она кричит:

     - Егор, ручку, ручку не забудь и тетрадку учета...

     Я повернулся лицом к стене и буркнул:

     - Кэт, дверь прикрой.

     Дверь неслышно притворили, но топот и беготня все равно были слышны.

     - Вот шебутная баба, - вздохнул я.

     - Она - хорошая, - со странным значением проговорила Кэт.

     - Тебе лучше знать... ты больше с ней видишься.

     Надо было мне подхватить пику у  де Кюртиса и колоть, колоть... Но я же

не ожидал, что он  так поскользнется. И странная  мысль -  а если  он  хотел

поскользнуться?.. Чего ради он  так рвался прыгать через ларву? Случается...

да очень часто случается: человека тянет в бездну, в пропасть... Это ведь не

вода,  в  которой  можно  заколотить  руками  от  отчаяния  -  и  вырваться,

выплыть...  если  шагнул  вниз, в пустоту, где нет опоры, в воздух - вопи не

вопи - полет тебе обеспечен до самого дна...

     Я лег на спину, стал смотреть в потолок. Может, и Куродо этого хотел? В

конце концов,  рано или поздно это должно было  случиться.  Это случается со

всеми, почему  Куродо  должен быть исключением?  Пройдет  несколько лет, и я

забуду его, как я забыл многих, многих: сержанта из карантина, русалколовов,

Тараса,  Мишеля,  полковника Гордей-Гордеича; кто умер, кто превратился,  от

кого я уехал, кто исчез...

     Ну, и будем считать,  что Куродо просто уехал,  улетел... его  нет  для

меня,  так же, как  его не  было  для  меня,  когда я  загибался  в Северном

городке... Я же тогда не грустил, не расстраивался? Куродо просто уехал!

     Я  вытянул  руку, растопырил пальцы...  нет.  Это пока что не  утешало.

Потом я, может быть, и  забуду Куродо, как забыл всех... Полноте... Всех ли?

А Мэлори, Мэлори, Мэ...

     А миссгебурт  в продуктовой  сумке у подруги моей мамы? И сказанное как

бы между прочим, между делом: "Его жарят живым..."?

     А  Жанна, которая  стала  жабой?  Ее голос,  загнанный в отвратительную

зеленую тушу, в отвислый горло-мешок?

     Я глядел на свои растопыренные пальцы:  до чего  же они похожи на  лапу

ящера, до чего отвратительны, уродливы.

     Кое-что не забывается никогда на этой планете, кое-что пребудет вовеки,

покуда сам не исчезнешь. Я вспомнил глаза дракона, плоские серые экраны, как

они  загорались, вспыхивали  мстительным  злорадным  (а  может быть, это  мы

наделяли их нашими чувствами?) светом...

     Я опустил руку.

     Вошел Степан и остановился у самого моего дивана.

     - Можно к тебе, папа?

     - Можно.

     - Как так получилось?

     Я пожал плечами:

     -  Чешуя   спецдраконов   проходит   обработку,   хотя  вероятность  ее

превращения в ларву мала. Но случается, что чешуя становится ларвой и  после

санобработки...

     Мне было трудно говорить, и я замолчал.

     - Папа... извини, я у тебя еще спрошу...

     - Ну, спрашивай... - я поковырял стену пальцем.

     - Что это - ларва?.. Отчего она... прыгает?

     - Ларва? - я вспомнил объяснения на лекциях в карантине. - Ларва -  это

ожившая  боль спецдракона. Жизнь, - я сцепил пальцы в замок, - соединилась с

болью... Ларва - это  воплощенная  агония... Огонь, - я разжал пальцы,  -  и

я... Ей бы перекинуться, убить, уничтожить что-нибудь живое, и тем уменьшить

свою боль... На самом деле  этим она продлевает  свое существование  и  свою

боль, но  ей-то  откуда это знать? Ее инстинкт  обманывает ее,  она рвется к

своей смерти, а нарывается на чужую смерть и свою боль...

     - Для нее лучше умереть, чем жить?

     Я понял, для чего это спрашивает Степан, сел на диване и ответил:

     -  Не  знаю.  Как я могу  решать за нее? Как  я могу знать за  нее, что

для нее лучше?

     - Почему же, - Степан глядел куда-то  вбок, мимо меня, - ты ведь можешь

себе представить, что  бы с  тобой было,  если бы вся твоя жизнь состояла из

одной боли...

     -  Нет,  -  быстро  ответил  я,  -  боль  ларвы  несопоставима  с любой

человеческой болью, но есть и еще одно "но"... Ларва - одна, абсолютно одна.

она - и ее боль. Более  никого для нее нет, а мы,  - я смотрел на Степана, -

связаны  друг  с другом  тысячами  нитей,  и  я бы  не  решился...  Нет,  не

решился...

     - Это все слова, - вздохнул Степан, - а я вот знаю  точно, что никакими

тысячами нитей  мы  друг  с другом не связаны... Вон Куродо... Он  здесь был

самый лучший... Что, долго ты его будешь помнить? Пока ты живешь - ты связан

этими самыми нитями... Умрешь - и не останется ни ниточки, ни веревочки, что

свяжет тебя с миром...

     - Зачем ты мне все это говоришь, Степан?

     - Затем, - Степан поднялся,  - затем  и говорю...Я  долго... я давно, я

давно хотел тебя спросить, для  чего...  - он  молчал  некоторое  время,  он

подбирал слова и шевелил чуть  расправленными зелеными кожистыми крыльями, -

для  чего ты  выпихнул  меня  в  этот  мир,  где  все меня  ненавидят, где я

отвратителен всем - и себе, себе отвратителен...

     Я подошел к Степану и хотел тронуть его за плечо, хотел коснуться  того

места между шеей и крылом... но Степан отскочил и оскалился.

     -  Не  трогай,  - он скрючил лапы,  -  не  трогай  меня. Ты  врешь,  ты

лицемеришь -  я  же вижу: я тебе так  же отвратителен,  как  и другим...  Ты

просто притворяешься.

     Я постоял, подумал, потом спросил:

     - У тебя неприятности в Конторе?

     - Никаких  неприятностей,  -  огрызнулся  (действительно, огрызнулся  -

обнажил пасть, усеянную мелкими острыми зубами) Степан.

     - Прекрасно, - вздохнул я,  -  так или иначе, а ты выбрал удачное время

для разговора по душам.

     - Мне надоело быть хорошим, - Степан все скрючивал и  скрючивал лапы, -

надоело  быть старательным,  думающим о других,  и  только о  других...  Все

равно...  Достается   ...  хлыщу,  поганцу,   дураку,  у  которого   всех-то

достоинств...

     Степан закрыл глаза, и я увидел, как по его морде катятся слезы...

     Вошла Кэт.

     - Джек, там акт оформляют, ты не мог  бы с Глафирой съездить? Нужен еще

свидетель.

     - О, господи, - я подавил раздражение, выглянул в коридор.

     Глафира в  официальном костюмчике,  с тетрадкой  учета  под мышкой  и с

карандашиком в руке беседовала с де Кюртисом и Георгием Алоисовичем.

     - Глаша, - спросил я, - что, без меня нельзя обойтись? Возьмите Валю, в

конце-то концов.

     Глафира прижала руки к груди:

     - Да мы Валю берем уже,  но нужен второй свидетель... Георгий Алоисович

- муж, - стала загибать  пальцы Глафира, - квартуполномоченной,  то есть мой

муж, - отпадает, де Кюртис пикой тыкал...

     - Черт, - разозлился я, - да кто узнает, что он пикой тыкал?

     - Уже знают, -  невозмутимо объяснила  Глафира, -  я как  приехала, так

сразу  все  и  рассказала.  Мне  поверили,  но  для  отчетности  нужны  двое

свидетелей...Так что...

     - Ладно,  - я, честно  говоря, и хотел  уехать:  Кэт  лучше со Степаном

разберется, - сейчас, подождите немного...

     Я прикрыл дверь, повернулся. Кэт усадила  Степана на  диван, гладила по

голове, успокаивала.

     Я вздрогнул.  Это слишком напоминало мне  ту...  самую сцену  на другой

планете и здесь, у седьмого болота...

     Нечто,  жившее  во  мне,  существовавшее  во   мне  всегда,  хихикнуло,

гоготнуло:  "Как она  может  гладить  эту мразь?..  Как она может любить эту

зеленую тварь?.."

     - Степа, -  сказал я, - в жизни  бывает всякое, но что бы ни случилось,

помни: у тебя есть мы... Я и мама - понимаешь? Ведь это немало...

     - Немало, - сказал Степа и погялдел на меня, - немало.

     Я отвернулся.

     В  Конторе я  чуть  было  не  поссорился  с Глафирой... Мне  совершенно

незачем  было   туда   ехать.   Вполне  обошлись  бы  и   одним   Валентином

Аскерхановичем.   А  Глафира  приволокла  в  Контору  всех.  Покуда  звонили

координатору сектора, покуда списывали данные Куродо...

     Вернулись домой поздно. Вызовов не было. Я спросил у Кэт:

     - Степа пошел в спортзал?

     Кэт кивнула. Мне стало не по себе.

     -  Я  заглядывал  в  спортзал:  по  пути  из  Конторы  мы  остановились

размяться... Его там не было...

     Кэт тоже заволновалась:

     - Может, он в библиотеку пошел?

     - Что ему там делать? - разозлился я. - Он уже все там перечитал...

     - Так уж и все, - улыбнулась Кэт.

     - Пойду схожу в библиотеку, - сказал я, - а то что-то душа неспокойна.

     - Я с тобой пойду... Мне дома не усидеть...

     В коридоре де Кюртис скоблил пику, счищал нагар с острия.

     - Вы куда? - поинтересовался он.

     - Пройтись, - сказала Кэт,  а я добавил: - Степа ушел, и давно его нет.

Пойдем поглядим.

     Де Кюртис  отставил пику, прищурил  левый глаз,  поглядел оценивающе на

поблескивающее острие, вздохнул:

     - Нет, надо еще чистить, эвон, как закоптил шампур... Сходите, конечно,

- он по  новой принялся за  чистку, - Степку твоего  в Конторе очень хвалят.

Старательный, говорят, умный.

     - Приятно слышать, - усмехнулся я, - спасибо.

     - Не за что, - пожал плечами де Кюртис, - мне это труда не составило.

     Мы вышли на улицу, подождали троллейбуса. Кэт прижалась ко мне.

     - Знаешь, - сказала она, - мне кажется, что у Степы есть женщина...

     - Мне-то кажется, что у него нет женщины, и в этом все дело.

     Подошел троллейбус. Мы вошли в него.

     - Конечно,  в этом, -  подтвердила Кэт,  - но ты понимаешь, что  я хочу

сказать...

     Я подумал и согласился:

     - Да... Понимаю, но мне ему не объяснить, что это не главное.

     - Что это?

     - Женщины... бабы, любовь... признание.

     - А что главное?

     - Убить  дракона, - живо ответил я, - или убивать  драконов, или делать

так, чтобы они были неважны, неопасны... Понимаешь?

     - Я-то понимаю, - вздохнула Кэт, - хотя...

     - Что хотя?

     Троллейбус мчался мимо  освещенных витрин. Магазины, кафе, ресторанчики

- все как на земле, все  как наверху - и дико становится, отчего это наверху

так мало знают о нас, о тех, что внизу, о тех, кто совсем рядом с...

     - Что хотя? - повторил я.

     - У тебя была девушка в юности?

     - Почему ты спрашиваешь?

     - Потому что ты уже ответил...

     Я замолчал... Самое главное нельзя  было  сказать словами.  Я  вспомнил

Гордея.  Он  однажды  донимал  своими  расспросами  провинившегося  и  вдруг

брякнул:  "Ты,ебте,  запомни:  ученый  только  тот  ученый,  кто  не   может

обходиться  без математики, без, ебте,  чисел, а человек только тот, кто  не

может обходиться без слов... И только самые, самые, ебте, настоящие ученые и

люди умудряютсся обходиться без слов  и  без  чисел, но  ты не ученый  и  не

настоящий человек, ты, ебте, вор..."

     - Да,  -  сказал я, - у меня была  девушка.  Еще там... наверху... И  я

понял...  из-за  нее. Я не  хочу говорить "благодаря"... я  ее  погубил... А

погубив, понял, что главное - убить дракона, все остальное...

     Троллейбус остановился. Вошли еще люди.

     - Побоку...

     - Из пещер набегают, - услышал я краем и насторожился.

     Но разговор двух пассажиров потек, потянулся в другую сторону. Они были

со стройки, беседовали о "новеньких", о сложностях на  разводе, и я перестал

прислушиваться.

     Мне не понравилась  это вот фраза  -  "из пещер набегают": пещер  здесь

поблизости не было. "Чего не случается", - подумал я.

     Следующая остановка была наша...

     Мы вошли в библиотеку.

     - О, -  обрадовалась  библиотекарша, - только что Степан заходил,  взял

книжку "De moribus Ruthenorum...О мане падме кум, о!" и ушел...

     - Что это, - изумленно спросила Кэт, - морибус и падме кум?

     - Не знаю, -  пожала плечами библиотекарша, - что-то инопланетное. Есть

и  перевод... Кажется,  - она порылась в  картотеке,  -  это значит:  "мост,

превращающийся  под  ногами пешеходов в пропасть...  мост-ловушка". Ну,  ваш

Степан, - она улыбнулась, - на всех языках... Это так приятно... Ведь никто,

никто не читает в нашем секторе. Только вы с Кэт, Степа, ну, де Кюртис, Миша

зайдет иногда.

     - Степа, - спросил я, - сказал, куда он пойдет?

     -  Нет,  -  удивилась  библиотекарша,  - нет... Я решила, что  он домой

пойдет...

     Мы вышли на улицу.

     Прошлись по туннелю к седьмому болоту...

     - Кэт, поезжай домой,  позвони в Контору и начальнику школ, может, он с

координатором свяжется, а я загляну к "псам"...что-то мне...

     - Да, - Кэт вцепилась мне в рукав, - мне тоже, мне тоже.

     - Поедешь сама? Или что?

     - Мне страшно, - Кэт все стискивала мою руку, - мне очень страшно.

     - Поехать с тобой?

     - Нет, что ты... Не совсем же я...

     Я посадил  Кэт в троллейбус и пошел к участку. Здесь совсем близко была

"столовая", площадь развода, стройки... Я  знал, что это совсем не те места,

в  которых я бродил, сбежав из маминой лаборатории,  но  странное чувство не

покидало меня: все это уже было, было, нужно только вспомнить.

     Я миновал троллейбусную остановку.

     Две  женщины  беседовали  у витрины  замшелого магазинчика. Одна из них

держала в  руках сумку.  Из  сумки  торчала палка  твердокопченой колбасы. Я

проходил мимо и услышал обрывок разговора: "...И на тренажер не похож..."

     (...Неводом слуха  ведешь  по чужим  разговорам, и  попадаются  рвущие,

режущие сеть осколки чужих бесед...)

     Я подошел к женщинам.

     - Простите, - поинтересовался я, - вы говорили о каком-то тренажере или

о ком-то, кто похож на тренажер?..

     - Да, - охотно пояснила женщина с палкой колбасы, - на стройку залетело

тут одно  чмо болотное, а там -  ребята - ну и поработали...  Еще, наверное,

работают... Что с вами? - обеспокоилась женщина.

     - Ничего, - ответил я, - это - мой сын.

     ________________ ______________________________________________

     Степана  привезли в  санчасть. Я  видел его растерзанное,  истоптанное,

разорванное тело. Я видел его крылья, обвисшие, волочащиеся по земле. Степан

тихо поскуливал, постанывал. Он не разрешал себе орать от боли. Я  опустился

перед ним на колени, я обнял его огромную безобразную голову.

     - Степушка, - забормотал я, - если тебе больно - кричи, Степушка...

     Я  прижимал  к себе его  голову - и никто из  санитаров  не  мешал мне,

потому что сделать ничего было нельзя...

     -  Папа,   -  прохрипел  Степан,  -   извини...   Извини   меня...   За

что...ненавидят... я... хотел... уйти... тихо...

     Он вздрогнул, и я почувствовал, как отяжелело и одеревенело его тело.

     - Джек, -  меня тронули за плечо, это был Георгий , - Джек... уж все...

все... Пойдем. ..

     ...На совете  ветеранов-"отпетых"  меня ждали. Начальник школ пожал мне

руку. Джером спросил:

     - Что с Кэт?

     Но я  даже  отвечать не стал.  С  болвана  чего  спрашивать?.. Совет  -

скучное дело, но скука порой  помогает. Я сидел, откинувшись на стуле,  чуть

прикрыв глаза. Разбирали дело троих,  убивших Степана. Их  дело было чистое.

Они ведь не знали, что он не ящер. На тренажер Степан никак не походил... Ну

и что? В санчасти таких тоже не бывало.  А  что говорил по-человечески - так

еще опаснее, страшнее... Я чуть-чуть приоткрыл глаза. Парней наказывать было

не за что... Не за что... Начальник школ нагнулся ко мне:

     - Ребята хотят в "отпетые"... Они готовы выдержать экзамен... Любой...

     Не открывая глаз, я усмехнулся:

     -  Так уж и любой... Они  что думают... - я помолчал, потом добавил:  -

Степан мог заклевать десять таких, как они...

     -  Это  конечно,  -   осторожно  согласился   начальник   школ,  -  это

разумеется... Я только хочу узнать: если ребята выдержат экзамены, ты будешь

против?

     Я чувствовал, как улыбаюсь, как тянется влево и вверх угол рта.

     - Они - здоровые лбы, и  с реакцией у них все нормально, и экзамены они

выдержат, и я один буду против, но если их примут в "отпетые", - я помолчал,

улыбаясь, -  если  их  примут в "отпетые", я постараюсь запомнить их  лица и

анкетные...  данные... И  тогда  уже  я  вколочу  их в  дерьмо, в  гибель, в

болото...

     Начальник школ вздохнул:

     - Это не так обязательно... Зря что ли у нас право вето?

     ____________________________________________________________

     Меня  разбудили, аккуратно  тронув  за  плечо. Я приподнялся на  локте,

увидел стоящих  "псов" и  опасной  грудой  посверкивающее на полу  рыцарское

обмундирование.

     - Вот оно что, - сказал я.

     -  Так точно, - вежливо, почти подобострастно ответил один из "псов", -

требует сам.  Я опустил ноги на пол. "Пес",  отвечавший мне, был,  по

всей видимости, старший по званию. Во всяком случае, вел он себя так, а в их

знаках различия я так до сих пор и не разобрался.

     - Вам помочь облачиться? - поинтересовался "старший".

     Я поглядел на него.

     - Батюшки, -  восхитился я, - сколько лет, сколько зим!  Вы  же меня  в

этот комбинат отправили!

     - Был грех, - вздохнул "пес".

     - Какой же это грех, - я поднялся,  прошел в ванную, пустил воду, - это

не грех, а исполненный долг.

     (Кэт позавчера увезли в санчасть. Я остался один... И скоро-скоро-скоро

встречусь с ним. Я знал,  что это рано или поздно случится... Я расплачусь с

ним за все и всех. Даже если теперь он жует  полуживой прозрачный студень  -

мне-то что за дело до этого?)

     Я насухо вытерся, вышел из ванной.

     - Я готов, облачайте.

     - Зла, - спросил "пес", - вы на меня не держите?

     - Зла, - помолчав, ответил я, - не держу. Испытываю благодарность.

     Старший из "псов" засмеялся:

     - С юмором у вас...

     - Я серьезно.

     Я стал надевать поножи, шнуровать их. Железка к железке - плотно, и еще

прихватить шнурками...Так, так ...

     "Пес" прыгнул ко мне, пал на колени, схватился сам шнуровать.

     Я изумился.

     "Пес" развел руками:

     -  Так принято...  Обычай, традиция...  Спрашиваем  для  проформы, мол,

согласны?  нет?  А  на  самом  деле,  согласен,  нет  ли,  а  облачаем сами.

Понимаете? Может  быть, обыкновенный обдриставшийся "вонючий", а может быть,

и...

     Он помолчал.

     Меня одевали умело и быстро.

     Потом вели  по  коридору. В коридор высыпали все наши. Я впервые увидел

их всех в сборе...

     Георгий Алоисович держал за плечи свою жену. Глафира всхлипывала.

     Я испугался: "Как бы ее не заколотило..." И этот испуг, несоизмеримый с

ужасом, схватившим мою душу, и с ожиданием удачи - насмешил меня.

     Меня посадили в грузовик. Я  мог бы влезть и сам даже в этом допотопном

тяжеленном  облачении,   но   меня  подсаживали   и   подпихивали  "псы"   с

предупредительностью слуг выжившего из ума господина.

     Я вспомнил взгляд дракона  и то, как  бежал,  оскальзаясь,  воя, бывший

"отпетый", просто "вонючий". Я чуть  было  не  подумал: "Вот я",  но  смирил

себя, запретил думать об этом - так.

     "На самом деле еще ничего не решено. Еще ничего, ничего не решено".

     Я поднял забрало.

     Грузовик мчался пока знакомыми улицами.

     -  Я гремлю, как  лавка скобяного  товара, - повторил я читанную где-то

шутку.

     "Псы" молчали - и я понял, что здесь не нужно шутить, лучше молчать.

     Молчать, впрочем, всегда лучше...

     Грузовик затормозил, остановился.

     Я увидел  пальцы, схватившиеся  за  борт  грузовика,  а потом я  увидел

начальника школ. Он стоял на колесе и заглядывал в кузов.

     - Джекки, - сказал он, - вот какое дело. Я знал, что этим закончится...

Не  скажу, что  тогда знал,  когда  настоял  на  том, чтобы  исполнили  твое

мальчишеское желание,  но  уж когда ты вышел  от русалколовов  целым, - знал

точно.

     Он замолчал, и я спросил:

     - Ну и что?

     Поскольку  он все  еще молчал, а  время шло  и  "псы" нервничали,  то я

спросил второй раз:

     - Ну и что?

     Я был благодарен начальнику школ за его молчание.

     Я - боялся. Сколько бы ты ни убил драконов, страх остается... Не такой,

как  в  первый  раз, другой... И  от  этого он еще  "страшнее".  Его  нельзя

объяснить одним  незнанием. Ты знаешь, что  такое  дракон  и  что  такое его

убийство, но тебе все равно страшно...

     И  этот  устоявшийся  обычный  страх,  страх,  как  не  в  первый  раз,

соединяется  со страхом,  как  в первый раз...  ведь самый  главный,  самый,

самый. Один удар - и все... И все решено, выяснено...

     Может, оно и к лучшему, что здесь поражение - не смерть или калечество,

но жизнь позора, вонючая стыдная жизнь труса... Хоть и в говне, а живой.

     Все  это надламывало  душу, ныло страхом, готово было слиться в мольбу,

молитву - на черта мне это сдалось? Лучше жить, просто жить...

     Поэтому я  был рад, что начальник школ  медлит.  Мне  хотелось бы так и

стоять, так и не ехать никуда, а просто ждать ответа...

     Но "псы" нервничали, и... Мэлори, Мэлори, Мэ... (ее-то  везли так же, в

грузовике, только на ней не  было теплой  фуфайки, стеганых штанов, а поверх

всего этого железного одеяния, лат - всего этого на ней не было... она ехала

в  пасть к чудищу в  одной накидке... За всю планету  - одна. Все,  все были

перед ней виноваты. Все. Вся планета  трудилась для  того, чтобы  "вылепить"

Мэлори, сделать  ее... а после - сделанную, образованную, живую, чувствующую

боль и холод - всунуть, впихнуть в пасть к жабе... Заменитель,  заместитель.

Она для того и жила, чтобы быть сожранной,  она  для того и училась  петь  и

плясать, декламировать  стихи  и читать  прозу,  чтобы  быть растерзанной, а

я?..)

     Поэтому я в третий раз спросил начальника школ:

     - Ну и что?

     Он вздрогнул:

     - Ничего,  Джекки, ей-ей, ни-че-го... Я не  знаю, успокоит тебя это или

нет... но если...  если  ты  останешься  жить... Я попрошу, я распоряжусь...

Словом, ты будешь в девятом болоте... В принципе, там... хорошие парни.

     - Не  такие "вонючие"? - спросил я,  нарушая неписаное правило. Чхать я

хотел на все правила теперь, сейчас, и в особенности - на неписаные...

     "Псы" занервничали. Один из них  положил  руку мне на  плечо. Начальник

школ покраснел, покачал головой.

     - Ничего  не боишься...  Ладно. Словом,  запомни... К девятому  я  буду

приходить, Глафира...  Еду принесем. Там дерутся.  Ты  отдавай,  - начальник

школ всхлипнул, - мы еще принесем...

     Тут  только  я  заметил, что он  - без  стека и  чуточку  больше

чуточки под шофе.

     - А где ваш стек? - спросил я.

     -  Э...  -  начальник  школ  махнул рукой, - Джекки,  ты  был самый мой

любимый ученик, самый, самый... Я не знал, на что надеяться. На твою смерть?

На  то,  что тебя  ранят? На то, что  ты переберешься в Контору, в  "псы", в

"превращенцы"? Не знаю.

     Он заплакал.

     Я тронул его железной перчаткой.

     - А вы не спешите меня  хоронить в  болоте... номер девять... Я вернусь

со шкурой старика!

     Начальник  школ спрыгнул с колеса, оступился, упал (он был хорошо пьян,

а не чуточку, как мне показалось вначале), поднялся, завопил:

     - Удааачи!

     Грузовик рванул с места.

     Я второй раз нарушил неписаное правило, и от этого мне стало...

     - Стареет, - крикнул старший из "псов", - стареет начальничек...

     Он набивался ко  мне в друзья, а  когда я обделаюсь, пинками  погонит в

болото. Будет гоготать, сдирать латы, радоваться, что ему-то, "псу", никогда

не  быть "вонючим": спасся,  выскользнул, а  пока  он  набивается  ко  мне в

друзья...

     - Заткнись, старшой, лучше покажи мозги...

     - Все-то  вы  помните,  - изумился  "пес" и покорно снял  шлем,  старый

танкистский шлем.

     Я увидел гигантский живой, чуть подрагивающий грецкий орех.

     - Достаточно, - поблагодарил я, - стриптиз завершен. Прикройтесь.

     "Псы" заржали. Они радуются моей грубости,  тем грубее, отвратительнее,

страшнее будут  они со  мной тогда,  когда... когда... Как  страшно, страшно

сбросить  с себя  все  это железо  и  бежать,  бежать, бежать  не  в холод и

сверкающую  белизну, а  туда где тепло,  где  чавкает  вонючая  жаркая живая

уютная жижа, но Мэлори, Мэлори, Мэ... Я вспомнил Степана - урода, рептилию с

душой лучше, чем человеческая.  Я вспомнил  Степана  растерзанного, Степана,

вздрагивающего всем своим растоптанным телом, телом, жизнь которого -  боль,

я вспомнил и понял, что... что... что... Мэлори, Мэлори...

     Я закрыл глаза:  что  я  не видел в  этом подземелье? Лучше  и вовсе не

глядеть.

     -  Бензина  совсем  не  стало,  -  слышал  я   разговор  "псов",  -   в

коридорчиках-то  хорошо:  троллейбусы,  электромобили,  а  наверху?  Поди-ка

угонись за каким-нибудь охламоном...

     - Да, но и вызовов меньше стало.

     -  Ага, старичок перешел на манку,  говорят, ему теперь студень  возят.

Медуз таких жрет. В прежние времена фыркал, а теперь жрет... Гуманист.

     - Очеловечился... - и "псы" заржали.

     "Старичок",  "коридорчики" -  вот  у  них  какой  жаргон... Я  с  этими

ребятами  почти не общался.  Почему  "почти"? Вообще не  общался. "Отпетые",

которые вырвались сначала о "столовой", а  потом от казарм.  Славные ребята,

славные.  им  уже не бывать  ни "превращенцами", ни  "вонючами". У "вонючих"

есть одна  привилегия:  их не схавает дракон.  Они  гибнут  в  самом болоте.

Хлюпающее  дно  болота  (или  болот?) выстлано телами тех,  кто  хотел убить

дракона и кого  дракон посчитал достойным  своего взгляда. Взгляда, гляда...

гяда... Взгляда гада... Просто  - взгляд  гада...  Что может быть ужаснее? А

если еще гад размером с дом!.. с гору! с...)

     - Старичок,  - "псы" все разговаривали, они словно не замечали меня, да

и я их не видел, я  видел  тьму  за веками - красноватую подглазную тьму,  -

наверное, сдохнет сам, а трупешник его съедят "вонючие".

     - Нет, - сказал я  и открыл глаза (мы  неслись по пещере под нависшими,

словно  клыки,  сталактитами,   я  успел  заметить   извивающиеся  щупальца,

уверенные,  бесстрашные, они вырастали из сводов пещеры), - нет,  - повторил

я.

     - Что нет? - лениво переспросил старший из "псов". - Побрезгуют?

     Он подмигнул мне.

     Меня охватил  ужас. Вот  когда меня охватил ужас. Они уже не стеснялись

говорить со мной фамильярно, насмешливо. Они уже видели во мне обделавшегося

"вонючего", с которого сдирают  латы, пинками под зад  гонят в болото - тоже

мне выискался: победитель! спаситель! Марш  - в теплое дерьмо  и к таким же,

как и ты...

     Я  ударил старшего  "пса"  легонько,  легонько, но он все же  свалился,

утирая кровь,  поднялся, не стал спрашивать: "За  что?",  а  я ему все равно

объяснил:

     - Извини, брат, но мне показалось, что ты  очень вольно  себя ведешь...

без  малейших на то  оснований. Я еще  жив и я еще в железе, а не в  дерьме.

Потерпи - немного осталось...

     "Псы" молчали.  Если я превращусь в "вонючего"  - уж они натешатся. Они

вытопчут  душу  мне...  Не  убьют.  "Вонючих"  убивать  нельзя,  но потопчут

всласть.

     Пещеры, по которым мчал грузовик, делались все сиятельнее, все холоднее

и оскаленней.  Дорога шла под  уклон. Она была вымощена белыми плитками. Так

везли Мэлори, голую Мэлори, Мэлори, понравившуюся дракону.

     Так  я-то  тоже  понравился  дракону... И еще как...  он  давно за мной

следил.  Я улыбнулся. Мы любили одну и ту же девушку и погубили одну и ту же

девушку... Он же не виноват, что он ест тех, кого любит. Его любовь - жжет и

губит. он раздирает на части любимую. Он слишком силен и любвеобилен.

     - Нет, - повторил я, -  "старичок" не сдохнет... "Старичка" убью я... И

вы всласть натешитесь, пиная его труп ногами. Можете даже попробовать, какой

он был на вкус.

     Шофер дал по тормозам, высунулся из кабины.

     - Все, - сказал он, - тропа Джорджи... По прямой...

     Мне помогли спуститься из кузова. Дали меч.

     - А девочек из орфеанума, - спросил я у шофера, - возят другой тропой?

     Шофер вылез из машины, потоптался, согреваясь:

     - Точно.  Девонек,  чтобы свеженькие и чтобы  не  заиндевели,  а  прямо

так...  с  морозцу,  -  он  засмеялся, - с  ветерком под ясны  очи  и  остры

зубики...

     - Орфеанум, -  хмыкнул  один из "псов", - их  там воспитывают... -  ух.

Долг... осанка, все - ради вскормившей, воспитавшей их планеты...

     - Я пошел, - сказал я.

     - Давай,  - вздохнул старший из "псов" и, спохватившись, исправился:  -

Давайте.

     Передо мной был узкий округлый проход, ощеренный белыми сталактитами.

     Снизу было черно и как-то... вздуто.

     Я наступил на черный  пол прохода под ощеренными,  ряд за рядом, белыми

сталактитами  -  и  едва  не  отдернул  ногу,  во  всяком случае,  изумленно

оглянулся.

     Пол  пружинил,  словно батут,  слоно резина, наполненная воздухом,  или

плоть живого существа.

     Белые  клыки сверху  чуть задвигались,  словно угрожали проткнуть меня,

любого, кто рискнет пройти под ними.

     - Иди, иди, - уже не таясь, насмешливо произнес старший "пес".

     Видимо, я  нарушил еще  какой-то  неписаный закон, видимо, еще какая-то

примета предвещала мне несчастье, иначе он не был бы так нагл.

     - Иди, иди,  - повторил он, - и помни: плох тот "отпетый", кто, вступив

в царский коридор, оглядывается назад.

     Кажется, я это  уже слышал -  от Мэлори? от  Степана? Он тоже был очень

начитан...   Впрочем,   все  равно.  Не  обязательно  вычитать:  все  хорошо

придуманное,  хорошо  сформулированное уже  было когда-то и кем-то  сказано,

написано... все  равно... думаем,  что говорим свое,  а  повторяем  наизусть

чужое...

     Я шел под волнующимися клыками по прогибающемуся полу.  Что-то детское,

подпрыгивающее было в этом проходе... (Когда-то в детстве я прыгал на батуте

на пружинящей кровати. Вверх  - вниз, вверх - вниз  - меня подбросило, и я с

силой  бровью  приложился  об угол, нависший над  кроватью опасным  утесом.)

Сейчас мне  захотелось потрогать, попробовать,  какие  они - клыки, нависшие

над царским коридором. Я подпрыгнул, протягивая руку вверх, но не допрыгнул,

не  дотянулся. Зато когда  я приземлился, пол вспучился  и клык опустился до

самой моей вытянутой руки.  Я сжал его. Он  тоже был мягок... Вот когда меня

зашвыряло на черных, словно резиновых, волнах, вверх - вниз, вверх - вниз. Я

потерял равновесие и, бренча, словно самовар, брошенный под откос, покатился

вниз? вверх? под ясные очи  того, кого мечтал убить всю жизнь. Я сжимал меч,

я  старался  не  напороться на него. Я  старался  не  потерять  его...  Меня

выбросило, выдавило из царского коридора на твердые плиты зала... "Наверное,

- подумал я, - я выгляжу смешно".

     Я поднялся, сжимая меч. Я увидел расширенное  от удивления око дракона.

Оно  было больше меня. Оно  было  огромно,  и  веки  его чуть подрагивали  и

помаргивали.

     "Он, действительно, стар, -  подумал я, -  он -  стар и изумлен,  он не

успел собраться, он не ожидал такого... Он погиб".

     И я дважды ударил дракона в сочленения шеи,  гигантской шеи,  словно бы

уходящей,  врастающей в  землю.  Я услышал  не просто взрыв, я услышал,  как

разламывается планета, и потерял сознание.

 

 

Эпилог

 

     Было холодно.  Очень холодно.  Я открыл глаза.  Я увидел бледное небо и

замерзающую  землю.  Я  увидел  прозрачное  пламя  костра,  и  очень  скоро,

боком-боком,   подгребая   клешнями,   вынырнул   Тарас.   На   его  плоской

полупрозрачной спине  лежала вязанка хвороста. Сноровисто и ловко он швырнул

ее в костер. Искры полетели к небу.

     - Тарас, - тихо сказал я.

     - Ага,  -  подтвердил он и  пощелкал клешнями, - сейчас вся  нечисть из

пещер и коридорчиков на божий свет  выползла,  такие  монстры  ходят  -  мое

почтение. От Джорджи, - Тарас развел клешнями, -  к Джекки. И то... умирать,

так всем вместе.

     -  Что случилось?  - спросил я и  попытался  приподняться. Мне  это  не

удалось. - Что произошло?

     - Да то и  произошло,  - хмыкнул  Тарас,  -  что в лабораториях  сплошь

халтурщики,  бракоделы... Наверх тебя швырнуло - ай-ай-ай, - Тарас  завращал

буркалами,  - я  думал,  цел  не  будешь. Ничто... Оклемался.  В отличие  от

планеты.

     - Я убил дракона, - тихо сказал я.

     -  Умница,  -  я услышал  смех  Тараса,  я  увидел,  как  трясется  его

приплюснутое  тело, - ты  планету  убил.  Планета-то  и была  драконом.  Они

срослись, слились, сцепились... Вот какое дело.

     Я закрыл глаза. Остывающий шар, шар, когда-то теплокровный, живой, ныне

мертвый... мертвый.

     -  Извержения часто  бывают, -  услышал  я сквозь  тьму голос Тараса, -

может, и оклемаемся. Агония длится долго. Будем надеяться.

 

 

                                Оглавление

 

                          Часть первая. "Отпетые"

 

     Глава первая. Скандал в благородном семействе.................... 1

     Глава вторая. Маму надо слушаться..............................10

     Глава третья. "Сынок"........................................ 17

     Глава четвертая. Человек со стеком ..................... .......30

     Глава пятая. Карантин ........................................35

     Глава шестая. У русалок ......................................41

     Глава седьмая. Возвращение ... .................................52

     Глава восьмая. Наталья Алексеевна и ее квартира.................60

     Глава девятая. Снова - человек со стеком. Кинематограф........... 72

     Глава десятая. Северный городок............................... 85

     Глава одиннадцатая. Пещеры..................................99

     Глава двенадцатая. Санчасть............................... ...104

 

                           Часть вторая. Драконы

 

     Глава первая. Бриганд Мишель ................................110

     Глава вторая. Нахтигаль.....................................119

     Глава третья. Пещерная жизнь ...............................130

     Глава четвертая. Совсем короткая. ...........................141

     Глава пятая. Квартира ..................................... .144

     Глава шестая. "Пещерный" ...................................151

     Глава седьмая. Дракон для рыцаря ............................ 161

     Глава восьмая. Семейные сложности............. ..............180

     Глава девятая. Семейные сложности нарастают.................192

     Глава десятая. Кажется, последняя............................211

     Эпилог.......................

 

 

--------------------------------------------------------------------

"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 23.11.2001 12:52