Дмитрий ВЛАДИМИРОВ
                             ШАГИ К ГОРИЗОНТУ
                                   или
                       НЕСКОЛЬКО УДАРОВ НИЖЕ ПОЯСА
     Сигарета очень плохо тянулась. Советская. Не люблю советские.  А  тут
еще "Столица" в мягкой упаковке. Отсыревшая. Гадость.
     Глаза слезятся от дыма. От дыма? Зачем врать самому себе, это  просто
слезы, обыкновенные слезы отчаяния.
     Господи, как больно!
     Больно? А что такое боль? И  ли эту боль убить болью физической?
     Беру  сигарету  и  резко  прижимаю  к  левой  руке.  А,  черт!  Нервы
срабатывают моментально и рука отдергивается. Так, повторим. Еще раз. Еще.
     На тебе, на, сволочь. За все. Получи, собака!
     Смятая сигарета летит в проем между этажами.
     А боли почти нет.
     Ничего, она еще придет. Потом, когда  боль  внутри  отступит,  начнет
болеть рука и еще долго будет напоминать мне о том вечере, когда  я  сидел
на лестничной клетке в два часа ночи  и  размышлял  о  жизни.  О  войне  и
врагах. О Шаге к Горизонту.
     Я открываю блокнот и, щурясь (мало света,  глаза  болят  и  слезятся)
вывожу неровным почерком:
                        Медленно бьют часы
                        Нехотя ухает гром,
                        Кто-то должен уйти.
                        Кто-то, не я - так кто?
                   Я не хочу уходить,
                   Я не могу - боюсь...
                   Медленно бьют часы,
                   В дом мой заходит грусть.
                        Что ж, заходи, садись.
                        Выпей со мной чайку,
                        Поговорим "за жизнь",
                        Вместе прогоним тоску.
                   Впрочем, зачем ее гнать?
                   Нам хорошо втроем.
                   Медленно бьют часы,
                   А мы сидим и пьем.
                        А мы сжигаем мосты,
                        Чтобы другим дать свет.
                        Медленно бьют часы.
                        Били... Теперь уже нет.
     Где-то вдали глухо ударяют и замолкают часы. Или это только кажется?
     А может, в этом мире все только кажется? И вы, и  я,  и  этот  холод,
пронизывающий землю своими щупальцами?
     Вы чувствуете холод?
     Падает снег.
     Его не может в мае, но он падает. Хорошо.
     Кто сказал, что снег холодный и мокрый? Нет, он  теплый  и  пушистый.
Как шуба матери.
     Я подхожу к окну, распахиваю его и делаю шаг вперед. К Горизонту.
     Башлачев тоже однажды шагнул  в  окно.  Шагнул,  чтобы  уйти.  А  мне
уходить некуда, и я  это  прекрасно  знаю.  Я  уже  и  так  ушел.  Я  хочу
вернуться.
     Светляки звезд мигают над головой. Кажется, зовут меня к себе.
     Да? Вы ждете меня?
     Я иду.
     - Ди-ма-а-а!
     Голос настигает меня и, подобно  лассо,  захватывает  ноги,  тянет  к
земле.
     Я хватаюсь за лучи звезд, обдирая руки, пытаюсь карабкаться вверх, но
руки скользят по хрустальным лучам, и, оставляя на них кровавые  следы,  я
съезжаю вниз. Под ноги людям.
     Кто-то наступает мне на лицо,  кто-то  бьет  поддых,  но  я  все-таки
встаю.
     Люди спешат куда-то, выкатив свои стеклянные глаза, не замечая ничего
и никого вокруг.
     Вон два человека на полном ходу  столкнулись,  но  даже  не  заметили
этого, прошли друг сквозь друга и,  как  ни  в  чем  не  бывало,  побежали
дальше.
     Оказывается, сквозь людей  проходить, как сквозь туман.  Главное
- не замечать их при этом, и весь секрет.
     Вон куда-то спешит - аж пыль столбом - солдат. На его лице отчетливый
отпечаток кирзового сапога. А вон спортсмен побежал, штангист,  видно.  На
лице след грифа от штанги. А вот, да-а-а, это аппаратчик, видать. Не иначе
у него на лице кто-то посидел.
     - Посмотри, какие красивые звезды! - слышу я детский голос.
     - Да, такие яркие, - отвечает второй, - и так близко!
     Что это? Еще живые?
     Я оборачиваюсь.
     Мальчик  лет  одиннадцати,  светловолосый,  растрепанный  слегка,   в
светло-синей пионерской рубашке и  шортах  стоит  рядом  с  девчушкой  лет
восьми, держит ее за руку, и они смотрят... в лужу.
     - Давай дотронемся до них, а? - девчушка протягивает руку  и  тут  же
отдергивает. - Фу, они вовсе не  теплые,  а  мокрые  и  противные...  Идем
отсюда. И зачем они нужны, эти звезды?
     - Это чтоб ночью светло было, когда фонари выключают,  -  авторитетно
говорит мальчик.
     Где-то высоко в небе гаснут  звезды,  лишь  их  отражения  продолжают
тускло светить из луж.
     Дети исчезают в толпе,  а  у  меня  перед  глазами  еще  долго  стоят
глазенки мальчишки. Тусклые,  ничего  не  выражающие,  словно  донышки  от
бутылок. Мертвые.
     - Ди-ма-а-а!
     Ночь заполняет город, вытесняя с улиц людей и машины,  загасив  собой
фонари.
     Я остался один. Хотя почему "остался"? Зачем обманывать самого  себя,
я ведь и был один. Всегда.
     А где-то, на другом конце города, есть  человек,  которому  я,  может
быть, нужен, и который точно нужен мне.
     И, кашляя  от  противного  сигаретного  дыма,  я  иду  туда.  Иду  по
опустевшему ночному городу. Город умер. Мой город мертв... Да, именно так:
Мой город мертв уже давно.
                    Остались храмы и витрины,
                    Полуистлевшие картины,
                    Полуиспитое вино.
               Мой город мертв уже давно.
               Мои пророки все распяты,
               Мои стихи огнем объяты,
               И мне, поверьте, все равно.
                    Мой город мертв уже давно,
                    А я истлеть успел едва ли
                    В полузаброшенном подвале,
                    Где в детстве я смотрел кино.
                    Я ГОРОД. МЕРТВ УЖЕ ДАВНО...
     В ночи кто-то тихо плачет. Кто это?
     - Эй, кто там? Кто плачет?
     Тишина.
     Это, наверное, ветер. Или эхо.
     Много лет тому назад, в другом  городе  (но  тоже  ночью)  мой  друг,
отвернувшись, говорил зло. Не мне - себе:
     - Эта проклятая планета - настоящая тюрьма народов!
     - Ты не забывай, - ответил ему кто-то (может, даже я), - мы все здесь
добровольцы...
     Боже мой! Где же ты? За что  ты  обрек  меня  на  эти  страдания,  на
одиночество?
     "Ты доброволец..." - шепчет листва.
     И я иду. Я Командор. Мне нельзя стоять.
     Вон кто-то, спотыкаясь и падая, и снова  поднимаясь,  карабкается  по
почти отвесной скале к заснеженной вершине.
     Боже, как я ему завидую. Да, ему  тяжело,  да,  он  может  погибнуть,
обморозиться, но он видит свою цель, свою вершину и приближается к ней.
     А я? Приближаюсь или наоборот, отдаляюсь?
     Судя по холоду приближаюсь, наверное.
     Вот еще шаг к горизонту. Я делаю  шаг  вперед  -  горизонт  два  шага
назад.
     Так и движемся. Сухим  языком  -  по  растрескавшимся  губам,  Пустые
глазницы Отвыкли  от  горечи  слез.  Я  взял  в  руки  Солнце  -  Обжегся,
почувствовал власть. Я верил в свободу - Но кровь обагрила мой сон. Я  шел
к горизонту, По людям, как по цветам,  Давая  в  награду  Пощечины  вместо
грез. И мысли чужие Я даже не пробовал красть, Я просто их брал у  друзей,
Давя стон. И вот я один, Зато я как небо - велик. Я свой горизонт поломал,
Наступив на друзей. Из легких я с  кровью  Последний  свой  выдавил  крик:
"Воды! Хоть немного!" Но нету в округе людей...
     Шаги.
     Кто-то, не могу различить его лица, подходит ко мне.
     - Здравствуй, мальчик.
     Мальчик? Это я-то мальчик? Да он что, совсем свихнулся?
     - Здравствуй, мальчик.
     Мальчик? И тут я вспоминаю. Мальчик...
     "...На улице безутешно, словно в истерике, заливается  плачем  ветер,
роняя на землю  слезы,  хлопает  резными  ставнями,  расшатывает  калитку.
Где-то вдалеке воет собака. Похоже, бездомная.
     Светловолосый  мальчик  сидит  в  неудобной  позе,  прислушиваясь   к
печальному вою..."
     Я вспоминаю. Комната. Комната, которую нельзя  покидать.  Комната,  в
которой сосредоточена вся вселенная. И мальчик. Это ведь я. Как давно  это
было... Комната? Так значит?
     Я с ужасом смотрю на незнакомца, а он с ужасом смотрит на меня.  Лица
его не рассмотреть, только звезды - там, где положено быть глазам.
     - Кто ты? - с ужасом спрашиваю я,  чувствуя,  что  такой  знакомый  и
привычный мир рушится, сминается, теряет свои очертания.
     Вон исчез дом, фонарь. Куда-то  пропал  кусок  неба,  а  вместо  него
перегородка, деревянная балка,  осыпающаяся  штукатурка.  Слева  появилась
книжная полка. Впереди - дверь балкона. Развалюха-диван. Комната.
     Не такая, как я ее помню, без камина, больше похожая на  каморку.  Но
она. Несомненно.
     У  моего  собеседника  вдруг  начинает  проявляться  лицо,   как   на
фотобумаге. И вот он сидит передо мной, смотрит на меня  с  укором  карими
глазами. Светловолосый мальчишка, лет десяти. Я.
     Это сейчас  у  меня  темные  волосы,  в  детстве  они  были  ближе  к
соломенному цвету, а с возрастом вот, потемнели.
     - Зачем ты это сделал? - спрашивает он.
     - Что?
     - Зачем ты вернулся в комнату?
     Зачем?
     Дзинь-Дзинь, что-то звенит на улице, ударяясь о  брусчатку  тротуара,
и, не переставая звенеть, катится вниз по улице.
     Это с неба падают звезды.
     Мое  призрачное  королевство,  королевство,  где  я  был  королем   в
изгнании, мессией, Командором, тает. Я снова один.
     Хуже. Я наедине с самим собой. Не придуманным, настоящим.
     - Ты любишь боль, - тихо продолжает мальчик, - ты пронизал болью весь
свой мир. Почему?
     - Не знаю, - устало говорю я, пытаясь отвести глаза. Не могу.
     А ведь знаю, наверное, как приятно чувствовать боль, чувствовать, что
тебе хуже, чем другим. Мне всегда нравились мученики.
     - Чего ты хочешь? Красиво сесть в  тюрьму,  с  чувством  выполненного
долга? Или тебя больше привлекает расстрел, пуля точно в  сердце  или  под
сердце, алое пятно на  белоснежной  рубахе,  голова  на  коленях  друга  и
последние слова типа: "Я сделал все, что мог. Извините, не  успел..."  Как
там у тебя:
                 Он вонзился смертельно и цепко,
                 Кровь ручьями и слезы из глаз,
                 И дрожат посинелые губы,
                 Отдавая последний приказ...
     Я молчу. Что я могу сказать?  Врать  самому  себе?  Глупо  и  смешно.
Смешно, как жизнь.
     За окном  кто-то  воет.  Протяжно  и  жалобно,  словно  жалуясь  Богу
Всеединому на свою судьбу.
     - Что это? - спрашиваю я.
     Мальчик печально улыбается.
     - Ты забыл? Это ведь собака, та самая, бездомная.
     И  снова  тишина.  Только  часы  печально  отмеряют  время.  Тик-так,
тик-так, тик-так... И когда тиканье  и  тишина,  давящая,  разрывающая  на
части, становятся невыносимыми, я снова начинаю говорить.
     - Значит, я по-прежнему в комнате? И люди, окружающие меня  -  только
плод моего воображения?
     - Ты опять ничего не понял, - грустно  отвечает  мальчик,  -  они  не
менее и не более реальны, чем ты. Просто они тоже сидят в своих  Комнатах,
в своих мирах, творят свою судьбу,  придумывают  свой  фатум.  Каждый  для
себя, и вместе для всего мира.
     Помнишь, один твой друг доказывал, что живет  в  несовершенном  мире?
Это правда. Но тот, кто говорил, что случайностей  и  несовершенства  нет,
тоже прав. И тот, кто утверждает, что все это нам только снится,  прав  не
меньше того, кто говорит, что Бога нет.
     - А Бог есть?
     - Ты веришь в него?
     - Да.
     - Значит, есть. В твоей Комнате.
     - А вообще?
     - Из чего складывается это "вообще"? Из чего складывается  весь  этот
мир? Из людей и Комнат, из Комнат и людей.
     - Почему я не помню своего детства? - внезапно спрашиваю я.
     - Потому что у тебя никогда не  было  детства,  -  грустно  улыбнулся
мальчик, - ты родился уже взрослым в тот  момент,  когда  закрыл  дверь  в
Комнату и оставил меня в холодном лесу. Одного.  В  этот  момент  на  свет
появился ты.
     Шаги на лестнице.
     С потолка мерно капает по капле вода.
     Отвалился кусок штукатурки.
     Где-то вдали жалобно воет собака.
     - Хочешь увидеть своих богов? - вдруг спрашивает мальчик.
     Я не отвечаю. Я просто смотрю за окно.
     Там абсолютно  незнакомый  пейзаж...  Поле  все  усыпанное  звездами,
большими и маленькими, тусклыми и яркими.  И  на  небе  тоже  звезды  всех
цветов и оттенков. Вот  одна,  опоясавшись  огненным  хвостом,  рванула  в
объятия Земли, но не погасла и не разбилась, нет, просто упала и  осталась
сиять среди янтарной россыпи звезд-росинок.
     Где-то заржала лошадь, еще одна, по фиолетовому небу, волоча за собой
ярко-золотую колесницу Гелиоса, промчались кони, выбивая из звезд  фонтаны
разноцветных искр.
     Вся  эта  картина  завораживает  и  притягивает  своей  необычностью,
волшебностью. Заиграла тихая музыка, словно кто-то невидимый,  постукивает
серебряным смычком по струнам и они отвечают ему ласковым сияющим смехом.
     Они появились откуда-то сбоку; росинки-звездочки отлетели в  сторону,
словно уступая им дорогу. Их было  двое.  Высокие,  красивые,  с  длинными
волосами, лицами, наполненными грустью  и  страданием.  Молодые  и  старые
одновременно, как Боги. Впрочем, это и были Боги. Мои Боги. И они пели. Их
голоса, звонкие и яркие, как первые лучи рассвета,  разносились  над  всем
полем, уносились куда-то вдаль, и таяли в бесконечных глубинах космоса.
                        Эй, скачите, кони,
                        Разрывая путы
                        Времени и космоса,
                        Связывая звезды.
                        Мы поем в два голоса,
                        Песни - наши слезы.
                 Вечность нам могилою, заживо закопаны
                 Жизнью награжденные, жизнию мы прокляты.
                 Боги обреченные, мы в грехе, как в копоти,
                        Мы мертвы пожизненно,
                        Мы слепы всезнанием,
                        Наша ограниченность -
                        Нашим оправданием.
                        В сером ряду личность -
                        Это лишь страдание...
                 Эй, скачите, кони, годы разрывая.
                 Мы уходим в вечность, мы идем, страдая.
                 Песня - бесконечность, слезы - наше знамя...
     "Слезы  -  наше  знамя..."  -  повторила  сестренка-Ночь,  пряча  эту
картину.
     - Неужели это - Боги?
     - Это твои Боги. Разве ты не знаешь, что Бог-Создатель многолик, и  к
каждому поворачивается другим лицом? Многоликий Брама.
     В окно влетел  петух.  Ярко-рыжий,  даже  близко  к  золотистому.  Он
покосился на мальчика красным глазом и неожиданно спросил:
     -  кричать?
     - Подожди, еще рано.
     Петух кивнул и удобно примостился на полке, рядом с распятьем.
     Мальчик  вдруг  протянул  ко  мне  свою  ладошку.  Я  не  успел  даже
отреагировать: раз, и ладонь вошла мне в грудь. Раз - и обратно.
     В руках мальчишки что-то негромко тикало: тик-так, тик-так.
     - Что это? - спросил я.
     Сердце. Твое. Хочешь - на, посмотри.
     Я взял его в руки.  Тяжелое,  величиной  с  кулак.  Отливает  разными
цветами и тикает. Как часы. Как что??? Часы???
     Мальчик кивнул:
     - Ты ведь Командор, зачем тебе сердце?
     - Но как же, - я не знал, что сказать, - но ведь без него нельзя...
     Как видишь, это просто глупые предрассудки. Иметь сердце  так  же  не
обязательно, как, допустим, честь, совесть. Зачем оно тебе?
     А действительно, зачем?
     - Я человек, и у меня должно быть сердце. Должно.
     - Ты хочешь сказать, что эта тикалка тебя больше не устраивает?
     - Нет. Где мое настоящее сердце? Я хочу его обратно! Верни его мне!
     - Хорошо.
     Я опять не успел ничего сделать. Да  что  там  сделать,  даже  понять
ничего  не  успел.  Мальчик  быстро  сунул  руку  под   футболку.   Что-то
захрустело.
     В его раскрытых ладонях билось сердце. Настоящее, истекающее кровью.
     К горлу подступил горький комок.
     - Что это?
     - Ты ведь хотел свое сердце? Вот оно, возьми.
     Я автоматически протянул руки, и мальчик вложил в них сердце.
     Оно билось не механически, как часы, нет. В его биении  чувствовалась
жизнь и большая сила.
     - Пора, - сказал петух.
     - Да, сейчас. - отмахнулся мальчик. - Ну что, возьмешь его?
     - А ты?
     - Не беспокойся, все будет хорошо. У нас  есть  возсть  отдавать
свое сердце, не теряя его.
     - У кого "у нас"?
     - У ТЕХ, КТО СВЕТ. У НЕСУЩИХ СВЕТ. У Рыцарей Ночи. У Богов.
     - Что, опять Боги?
     - "Ищи Богов в себе..." - с улыбкой процитировал мальчик, - так  что,
берешь?
     - Беру.
     - Но будет очень не сладко.
     - Беру.
     - И ты не сможешь больше запираться в Комнате.
     - Беру.
     И ты не сможешь стоять, придется все время идти, падать,  вставать  и
снова идти, и так всегда, без права на вечный покой, на нирвану, на долгий
сон и смерть.
     - Беру.
     Мальчик кивнул.
     Сердце вспыхнуло у меня в руках и исчезло, не оставив пепла, и тут же
что-то ухнуло у меня в груди, словно Царь-колокол. И еще  раз.  Бум,  бум,
бум.
     - Пора, - печально сказал мальчик.
     - Ку-ка-ре-ку! - заорал петух, - Ку-ка-ре-ку! В третий раз  повторяю:
ку-ка-ре-ку!!!
     Фигура мальчика начала медленно таять.
     - Стой! - бросился я к нему, - ты  куда?  Вернись!  Я  не  хочу  тебя
терять!
     - Ты меня не  потеряешь,  мы  еще  встретимся.  Обязательно!  Только,
главное, не давай темным силам снова заменить на часы твое  сердце,  иначе
не узнаешь меня, - прошептал мальчик. И все. Исчез.
     Исчезли  и  петух,  и  комната.  Я  сидел  на  скамейке,   в   городе
Свердловске. Перед глазами стоял мальчик. Вот он улыбнулся,  подмигнул  и,
посадив петуха себе на плечо, зашагал по росе к звездам, не касаясь  трав.
И я верил, что он обязательно дойдет.
     ...Ласково светило солнце. Немного болела левая  рука.  Что  там?  А,
ожог. Я поправил напульсник, чтоб не  было  следов.  Незачем  расстраивать
друзей.
     "Черт", - подумал я, - "весна, солнце. Хорошо!"
     Неожиданно, впервые за много лет, пришло воспоминание,  как  давно  в
детстве, вот точно так же, в конце мая, я сидел на скамейке во дворе дома,
любовался  проплывающими  облаками  и  мечтал   о   будущем,   обязательно
счастливом и интересном. Что ж, будущее в наших руках!
     Послышались  торопливые  шаги  и  из  дома  выбежал   мальчишка   лет
двенадцати. Я встал и протянул руку.
     - Привет.
     - Привет, - ничуть не удивившись столь раннему визиту, улыбнулся  он,
- у нас есть полчаса до школы. Идем.
     И мы пошли. Полчаса - это ведь так много!
     "Ку-ка-ре-ку!" - заорал где-то петух, но этот мальчишка  исчезать  не
собирался...