Владимир Ветров.
   КЕДРОВЫЙ ДУХ.
 
 
   Повесть.
 
   1.
 
   Трава по болотам - резучка: не балуйся, не хватайся - живо  до  кости
прохватишь. Резучка - жирная и высокая, а у дерев - корни,  заскорузлые,
как у старого землероба руки, и седые замшенные ветви-веки.
   А люди - рослые, прямые и крепкие: кедры!..
   В мае наехали техники по просушке болот - и по зубам согр*1,  по  ог-
ромным, по-пояс, кочкам, сверкая, лязгая и звеня, прыгает стальная  мер-
ная тесьма: 10 сажен... еще 10... еще... 50!
   - Сто-ой! Забивай пикет и колышек!
   71 - сочным синим карандашом на затесанном лице кола.  Это  от  устья
речки Тулузы - семь верст пятьдесят сажен. Бурая  с  волоконцами,  цвета
железной руды, кровь выпучивает из пробитой земли, растворяясь в воде, а
пикет, березовый, белый, веселый, высматривает из-за вешек вслед другим,
таким же, уходящим по ярко-зеленому с желтыми крапинами полю  в  голубое
небо, - как оглядывается!
   Вперед да вперед, разведчики-вешки, с клочьями мха на  верхушках  для
приметы, тянутся по фарватеру болота. Все дальше, все выше, все ближе  к
разлому: его-то и надо! Оттуда уклон в разные стороны - в  речку  Черем-
шанку, в Кочегай, в Баксу.
   Болота, болота, болота...
   Согры, согры, согры... _______________
   *1 Согр - березовый и пр., словом, - лиственный, - лес по болоту.
   Гнуса - видимо-невидимо: паутов, черно-желтых, гудящих, с перламутро-
выми глазами. Кишат на холщевых рубахах, на обутках. Это - когда солнце.
Наползет туча, посереет все, зашелестит поросль, и с травы хором подыма-
ются комары. Плачут да жалят: а насосется крови, тут же - не  улетит,  -
валится, что добрый верующий в престольный праздник.
   Едят здорово - однако, не обидно: уж очень зелена и  душиста  высокая
трава, голубо широкое небо и лениво мрежит необъятное солнце, виснет над
головой.
   - Полднить пора уж.
   Вот и елань излучивается, поближе. Партия оставляет тесьму  и  гонио-
метр*1 с кольями на линии, обозначенной вешками и вымятой травой, -  вы-
ходит, хлюпая, полднить. Из листьев, прошлогодних и высохших, и из  пня,
проеденного двухвостками и древоточицами, сгнилого, раскладывается куре-
во. Закидываются на фуражки сетки, которые  придают  такой  таинственный
вид рабочим: ровно чародеи какие расхаживают. Убогий "запас"  вынимается
из мешечков, а то просто из карманов - что там: пучок лука, ломоть  хле-
ба, щепоть соли в тряпочке от пестрядиновых штанов.
   Между жевками, как меж кочками вода, теплая и густая - струятся лени-
вые слова...
   - Слыхать, опять войнишка зачалась... А?.. товарищ Иванов?..
   Техник Иванов - на спине с полузакрытыми глазами - цедит:
   - Да-а... с поляками...
   Под плечами и к ягодицам ласково промокает от влажной земли.
   - Ох, робя. Надысь мне Софроныч стрелся  и  таку  загадку  заганул...
Быдто Англея, грит, Японция, Хранция и Америка, грит, - во  их  сколь  -
пушку выдумали, Анатной прозвали. Черезо всю землю палит... а снаряду  в
ей - тыща пудов. Ох, ты, сволочь! Как типнул, - прихлопнул Матюшка  пау-
та. - Сговор у их: народ расейскай уничтожить и землей завладать.  Ну  -
грит - как нацелют, ахнут, - так снарядина тучей прет. Упадет  -  и  нет
губерни. Была, _______________
   *1 Гониометр - угломерный геодезический  (землемерный)  инструмент  с
буссолью без трубы. впример, вот, наша Томская: сколь тыщ населу - меле-
ен. А тут, однораз - ямина.
   - Дура ты... Я где был - землю  произошел.  Чемоданы  -  это  двисти-
тельно. Кака Ерманска-то была. Этто брехня...
   - А кто это у вас, товарищи, Софроныч-то?
   - Софроныч? Это, браток, мужик-от... боле трех сажен у землю видит.
   - А э... так это... старик завалящий - пыль в шары им тут  пущать,  -
сплюнул фронтовик Семен. - Серось.
   - А сам-от трухишь ево... Он все знат... От наговора там, от раны-ко-
совицы, от кисты лечит. На воде могет видать.
   - Ну так врет ваш Софроныч.
   - Вре-от, - криво усмехнулись мужики. - А ты, браток,  не  очень  то-
го... его охаивай. Он тебе живо кисту-то поставит. Он-те, язви-те...
   Согры шепчут осиновыми, трепетными листьями и гуторят, легонько  так,
березовой листвой, а пьяный широтой, таежный бродяга-ветер чуть  пошеве-
ливает таловыми по болоту кустами, как челками на плешине, и дышит в го-
рящие от укусов и жары лица.
   - Не верю я, товарищи, в этаких Софронычей: сколько ни видел их - од-
ного такого колдунка побил даже, до сей  поры  никакой  кисты  не  имею.
Сказки древние это.
   - Ну, он, Софроныч-то, боле по-насерку*1 действует.
   - Мда-а. Летось-то: эдак же Васька Хрущ облаял его - ну и  пострадал.
Во-о с какой брюквой ходит.
   Иванов подымается с земли, выплевывает окурок и делает два шага к бо-
лоту. Удавливает ногой ямку - заливается вода: он зачерпывает ее  берес-
том и пьет тяжело и шумно.
   Не вода, а настой на травах и букашках.
   - Вы вот передайте-ка, ребята, Софронычу вашему: дурак ты, мол,  ста-
рый. Ан-тан-та - это не пушка, а союз государств  буржуйских.  А,  кроме
того, скажите: если ты, чортов дядя, технику Иванову кисту не поставишь,
- он тебе фонарь, мол, на морде поставит. Не смущай сказками народ.
   - Ужли не трухишь, Федор Палыч? _______________
   *1 По-насерку - осердившись.
   - Тьфу ты, язви вас. Слушать тошно. Киста, иначе грыжа, ведь. И полу-
чается от подъема тяжестей, телу слабому непосильных.  Вот  и  все  кол-
довство тут.
   Мужики, недоверчиво ухмыляясь, идут  за  техником  на  болото.  Снова
сверкает и лязгает тесьма и зубасто ляскает  топор  по  кустам,  которые
застят щель гониометра.
   Когда солнце скатывается на запад, партия - усталая,  наломанными  по
кочкам ногами - тянется в деревню Тою. А закат  раскрашивает  коричневые
от загара лица в малиновые и лиловые цвета.
   Все идут пошатываясь: упоила  их  четырнадцатичасовая  работа,  рябое
солнышко медовой жарой и гулящий ветерок  пенистой  брагой  расцветающих
трав. Комары пискливо и жалостливо липнут и вьются: отсталые  пауты  гу-
дят, как бородатые мужики на сходке; а подслепый туман  встает  сзади  и
тупо зорит вслед...
 
   ---------------
 
   Тайга...
   Темная, костоломная, каторжная.
   Полная неуемных сил. Неповоротливая, тугая на мозги...
   Вешечник Михайло, старый, но вникающий,  рядом  с  техником  Ивановым
идет и боли, деревенские, таежные, рассказывает. Языком, густым и шерша-
вым - как измозоленными руками по шелку водит.
   - Кто не бил ее, тайгу-то? Царские стражники скулы выворачивали, зубы
вышибали, секли и вешали...
   "Выла тайга и злобилась. До 17-го году ничего бы, сошло, а  тут  воли
понюхали:
   "- Человек, говорят, ты такой, как и все.
   "Выла тайга и злобу копила, а она в глаза - волчьи уж  -  вылезала  и
колола:
   "- Растерзать!..
   "Бросали избы и хозяйства: в зиму - когда до сорока морозу доходило -
теплый насиженный угол бросали и шли голыми руками  давить  Колчаковскую
свору и рвать буржуев.
   "Молили:
   "- Господи! Вскуе оставил... Ужли не возворотишь большевиков...
   "Молились их имени, как святому Пантелеймону, о скоте, доме...
   "Спроворили, наконец, Колчака, и первое время, когда алые банты прос-
то и весело прошли деревню - возликовали.
   "Вздохнули мужики и принялись налаживать хозяйство. И тут же  жертво-
вали последним на Красную армию, на то, на се... Портки с себя сбрасыва-
ли, собирали хлебом, яйцами - кто чем мог. Слали, сдавали - куда,  почти
что не спрашивали:
   "- Веровали!
   "Коммуну образовали - ну и помоги себе  ждали:  усадьбы,  нарушенные,
поправлять - топоров, гвоздей; снасть хозяйственную восстановлять -  во-
ровины, шпагату, железа: землю обихаживать - плугов, литовок, машин...
   "- Нет ничего.
   "Обутки пообдрипались - ни сапогов, ни котов...
   "Далеко очень - глушь. 75 верст от пристани и путей.
   "Газет даже не слали - не слыхивали. А и слали - так в волости где-то
затеривались: до нее тоже 30 верст.
   "Комячейка своя была - ну, слабая: четыре человека и с  одним  только
желанием что-то сделать, а приступить, - не знали как.
   "А из города помощи не было: некогда, некогда, некогда.
   "И - некого.
   "Там - Чекатиф, Грамчека и просто Чека. Людей на себя не хватало,  не
то чтобы еще на край света посылать.
   "Истинно край света. До Баксы  еще  кое-как  видать...  А  там  уж  -
о-хо-хо-хо!.. Одно слово - темь.
   "Интеллигенция, верно что, пужливая, разбежавшаяся, по своясям повсю-
ду возвращалась; да и в деревню не шибко охота - больше в городе  прист-
раивалась бумагу марать.
   "Словом, город сам покуда выправлялся и про деревню таежную забыл.  А
в ней все по-своему шло. Была потуга к искровой правде, выношенная рабс-
ким и звериным житьем, - так она туго и слепо шла вперед, хватаясь и ша-
ря. Ничего не давал город деревне, а тянул с нее все, все как есть - тя-
нул.
   "Приедет какой-не-на-будь, поет, поет - и чо-не-на-будь да  попросит:
сена, хлеба, того-сего...
   "А чуть што супротив скажи, - чичас:
   "- А-а, ты буржуй... к Колчаку хотится?
   "Прогонами, вывозом, сдачей - тоже маяли. А тебе - обратно - нет  ни-
чего. Школа стоит недостроенная, загнивает. Сами бы в момент  возвели  -
клич некому гаркнуть...
   "Где они? Мы даем, а они - хушь бы чо...
   "И обида жечь зачала, как жигало.
   "В город делегаты ездили на хресьянской съезд... Ласо там наговарива-
ли камунисты-те. И горы сулили. Однако - наконец - шиш еловый...
   "Омманули нас сызнова... Э-эх, простота-темнота.
   "А Хряпову, лавошнику, этто на-руку. Во всяко место пальцем тычет:
   "- Вот. Вот. Вот... Они-те - товаришши: с тебя-то все, а тебе-то  ку-
киш в сухомятку.
   "По первоначалу сцеплялись из ячейки с прочими, но без толку. Эти  за
словом в голбец*1 не спускались - бывалые; а те - настояще не уразумели,
хоть нутром - вот как чуют, а - кроме матерных - слов нет высказать.
   "- Свобода? Кака свобода? На кой хрен? Ты нам лобогрейку предоставь.
   "- Свобода ветру нужна. А мы - с земли, трудящие.
   "- Как ты судить могешь, ежли вкруг себя обиходить сметки нету?
   "А тут весна нагрянула... Распорухались окружные согры, затопило  мо-
чежины, и дороги стали. И совсем стихла ячейка: у самих никакого  справу
нет - голыши; из города и волости - одни бумажки (и то - когда,  когда!)
- сам царапайся. Ну, и совсем сдали. Редко когда прорвет, а больше смал-
чивают.
   "Вы-то вот приехали - радость у нас большая была. Как же? С 13  году,
перед ерманской еще, сулились высушить болоты-те. Ну,  тольки  мы  рукой
махнули уж. А земля-то кака. Перва земля... В  тако  время  -  на  тебе!
вспомянули... Вот оно: наша-то влась.  А  чо?  Вправду  теперь  влась-то
большевицка?
   - Чудак ты, дядя Михайло... Конечно. Да у меня мандат с собой.
   - Мандат-то... Х-м. Эко слово... Не при нас писано... - а сам в глаза
технику зорко засматривает - ты так зверь. _______________
   *1 Голбец - подполье в избе.
   Иванов - техник, сначала самоуком, а потом сторожем при училище  был,
среднюю школу кончил и по землемерству пошел. С русыми волосами - здоро-
венный; глаза черные, а сам светлый. Видать - правдивый.
   - Что заглядываешь-то? Настоящая, брат,  Советская  власть.  Я,  хоть
беспартийный, а насчет этого одно скажу: настоящая,  крепкая,  бедняцкая
власть. Это уж верно. Ну, только трудно ей сейчас приходится: шесть  лет
без отдыху воевали и все кончили.
   - Я тоже так мекаю. Но забывать-то не след. К смуте идет эдак-то.
   Тропка, на которую выходит партия, ведет из деревни Тои в выселок За-
болотье: там у чигина*1 она переползает по жердям через  Баксу  и  -  по
пихтовнику и кедровому лесу, и трясинам - уходит к выселку. За  поскоти-
ной, Тоинской, начинается кедровник -  густеющие  темно-серые  стволы  с
размашистыми сучьями и в курчавых шапках.
   Иванов крутыми шагами в развалку идет впереди, с сумкой и опустив го-
лову, а думы его упорные и простые:
   "Притти домой, переобуться-переодеться, портянки выполоскать  от  бо-
лотной ржавчины и повечерить, - квас с крошеными яйцами и  молоко,  -  а
потом пойти посидеть с парнями на бревнах. Ах, да -  чорт  побери!  Муки
еще надо на квашню натолочь".
   (Мука казенная из учреждения - затхлая и комьями.)
   Тут, сзади него в обгон, слышится топот, и мимо пробегает Семен,  мо-
лодой парень, ефрейтор с германской. Хожалый парень, ширококостный, но с
нездорово-серым прыщеватым лицом.
   - Ишь, ефлетур к Варьке побег...
   Меж кедровыми стволами мельтешит белая крапчатая юбка навстречу.  Се-
мен налетает с намерением задать "щупку", и видно - как это он  растопы-
ривает руки: охватить, повалить, помять. Но женщина быстро поворачивает-
ся; рука парня, срываясь, скользит вниз и прочь, а  женская  -  налитая,
полная, с куском холста, скоро опускается и стукает  по  голове  Семена.
Тот, запнувшись раз-два, валится с ног. _______________
   *1 Чигин - полуостров, образуемый излучиной реки.
   - О-ох! сте-рва... трафить-те...
   - Ловко. Вот те гирой... Го-го-го!
   Женщина спугнутой перепелкой несется по траве мимо партии,  а  ребята
загораживают ей дорогу. Свистят:
   - Лови! Держи!
   - Санька - язви вас. Не замай... Вот те крест, так смажу по морде-то.
   - Да ты чо, язва... мамзель ли чо ли? Поиграть с тобой нельзя?
   - Знам мы ваши-то игры: лапаетесь за все, охальники... С Дунькой сво-
ей играй.
   Девушка стоит крепкая (теперь видать, что девушка - цвет еще  набира-
ет), платок съехал, а коса что канат просмоленный. Чалдонка -  скуластая
слегка, с радостными нежными губами, а за ними  целая  рота  зубов,  бе-
лых-белых. Она и не серчает; с лукавым любопытством глядит колючими  се-
рыми глазами в глаза технику и, заревея, отбивается от  парней:  неприс-
тойно при чужом-то.
   Грудь под холщевой рубахой ходуном ходит, а затронутая в ногах  трава
покачивается, мотает головками.
   Смотрит Иванов, улыбается во встревоженное лицо, и оно  поражает  его
чистотою, таежным неведеньем греха, огненной жизнью.
   - Ты, Варвара, девка хорошая, плотная, как ржаная  кладь...  Зря  бо-
ишься только - разве сомнешь тебя!..
   - Небось, сомнут: у них руки-то, что цепы. Не как у тебя, буржуя.
   - Но-о. Во она как тебя, Федор Палыч... Ишь ты, змеиный род.
   - А я сейчас вот дам ей попробовать своих рук...
   Идет к Варваре, руки широкие протягивает, вымазанные в травной  зеле-
ни, в крови и прилипших крылышках насекомых...
   Но тут Семен, оправившийся и горящий отмщением, наконец,  облапливает
ее сзаду, сочно чмокает в призывные губы. И вскрикивает, хватаясь руками
между ног - а девушка уж далеко. С визгом хохочет, а с нею тайга, засло-
няя мохнатыми ветвями, загораживая темными стволами.
   - Ишь стерва в како место пинат. Погоди ужо...
   - Варвара - девка правильная, - цедит Михайло,  кряжистый,  почесывая
пальцем в бороде под губой. - Назрела она, как шишка кедровая,  и  семе-
ниться пора, ну только отскакивают от ее.
   А Иванову тепло и радостно почему-то в сердце, где стоят серые искро-
вые глаза, матовый загар щек смугляных и налитые полные руки...
   В вечереющем воздухе - синем, с черной порхающей  мрежью  -  шопотные
речи текут:
   "...С самого нового году, только что сдадут холода, сила,  полыхающая
полевым паром-туманом, подымается из  глубин  земли.  Незримо  расходит-
ся-растекается она и наплывает томными валами во все живое: в коренья, в
зверье, в людей - во все живое. Волки по-иному  воют  и  визжат,  нюхают
следы волчиц, скулят и распяливают пасти в  неодолимой  жажде.  Багровые
зори сочатся ядными каплями в неутомную кровь людского молодняка. Жадным
потоком плещется кровь в тугих мускулах, жжет кожу и кости  крепкие  ло-
мит"...
 
   2.
 
   До Петрова дня настоящей работы в деревне нет. Пахота? -  здесь  мало
пашут: из-за гнуса пашут вночевую и ранним утром. Растет только рожь,  а
из яровых - овес. Главное занятие: скот, зверь, рыба и  орехи  кедровые.
Но нынче и рыбу ловят только для себя на потребу - хоть ее и много. Соли
нет. Вниз по Оби ломают соль, а доставки нет - не  налажена.  В  декабре
только заняла Советская власть эту землю - не до  соли,  не  до  мелочей
тут. Сами бы мужики съездили - милиция отбирает: спекуляция, говорит.
   Так и живут, преснушки пекут, а соль - какие там пустяки у кого  сох-
ранились - пуще глаза берегут. Солдатка Акулька  полакомиться  вздумала,
так технику Круткину Кольке - так себе: сосунку - за два фунта соли про-
далась.
   И работы до Петрова, настоящей, в деревне нет.
   Некоторые долбят дуб-корье для дубления кож: такое корыто и  немудрая
машина долбления (журавлик, а под ним вырубленное корытце) - торчат  об-
щими, чуть что не у каждого двора.
   На ветру, на солнце вялится медвежатина; это с того медведя,  который
чуть не задавил дядю Марковея: рогатина, видишь, соскользом пришлась,  а
бурый тут и насел. Ладно еще Степан, что с ним был и на кедр  сперва  со
страху залез, одумался и топором зверя зарубил, а то бы задрал леший дя-
дю Марковея. Месяц он провалялся: а теперь сидит на берегу, шеей  жилис-
той покручивает и невод платает, и молодуха с ним (свадьбу перед  Масля-
ной только справлял - крепок старик!).
   Переметы раскиданы там и сям по заводям и заливам Тои и  Баксы,  а  в
них морды расставлены. Недавно одну морду снесло: неделю  не  знали  где
взять, и мальчонка Решетов ногой ущупал случайно, в воде брыкаясь. Стали
тащить - тяжелая и рассыпаться начала, а в дырья лини поперли.  Тридцать
фунтов вытянули, да, пожалуй, столь же - как не больше  -  ушло.  Жирные
такие, ленивые лини. Одно слово - "лень".
   Иные по болотам мох сымают, сушат, на продажу свозят или срубы  новые
проконопачивают.
   Теперь вот, недели две будет, техники вчетвером наехали -  по  осушке
болот, и каждый день человек 12 - 16 поселковых на работах. Кто  с  лен-
той, кто с рейками.
   Бабы же с утра до ночи ковыряются, как курицы, на огородах.  Ровняют,
садят, - одной воды сколько нужно из Тои перетаскать. А из мужиков,  кто
дома, снасти хозяйственные заправляют, собирают-гоношат.
   Но настоящей работы до Петрова нет. После уж  пойдет-повалит  страда:
покос, сбор орехов, уборка хлебов, сеновоз в город. До нового году, а то
и январь прихватывает.
   А пока - кони бродят по поскотине, тут, в кедровом бору; коровы и ов-
цы тоже по выгону, - но днем редко: гнус  заедает,  кормиться  не  дает.
Больше в стайках стоят, поматывают головами, помахивают хвостами и  бьют
себя копытами по огромному животу.
   Иногда вдруг, дико храпя и вращая красными глазами, примчится  лошадь
с травы к воротам - нажарили, значит. Над городом где-нибудь сейчас  се-
рыми космами волочатся облака мутной пыли, а здесь в дрожаще-чистом, го-
лубом - жужжат целые тучи паутов  и  комаров.  Немного  позже  народятся
слепни и песьи мухи, а еще позже - мошкара, от которой и сетка не спаса-
ет. Неприметными глазу сверлами разъедает она кожу, и прикидывается опу-
холь.
   Так вот живут тут.
   По праздникам, по утрам, тише еще чем в будни. Только к полудню  люди
начинают вылазить из разных холодняков, темных горниц  и  из  голбцев  -
всклокоченные, жаркие, потные. Спросонок долго скребут затылок заскоруз-
лой пятерней и чешут о притолку или городьбу спину, щурясь на солнце.  А
потом плетутся на полянку под три хиреющих кедра.
   Тут и напротив через дорогу, где лежат бревна у школы,  -  клуб.  Тут
все вопросы разбираются и решаются всякие дела.
   - И как это тебя угораздило, Филька: таких конев стравить?
   Филька - малорослый мужичонко, с реденькой бородкой и наболевшей  му-
кой в слезящих глазах - притискивает оба  кулака  к  хрипливой  груди  и
кряхтит, как зубами скричагает:
   - Да-ить чо ты сделашь!.. Рок на мою жись, проклятый!..
   Упавшей, подгнилой березой третеводни задавило у него  две  лошади  в
плугу.
   - Рок тебе. Садовая голова. Сколь годов пласташь ты это поле  -  ужли
не видал, не дотяпал.
   - О-ох! - вздыхает Филька, тряся кудлатой головой.  На  щеке  до  уха
подсохшая царапина и черный сгусток у брови.
   - Тебе бы загодя подпилить - одна польза была бы: дров до двух  сажен
выгнал бы. Ы-ых вы, хозява...
   - По-одпи-илить... Сам с усам - тоже не пальцем деланы. Чужу-то  беду
руками разведу. И што вы, братцы мои. Иду этто я на плуг-от налегаю... а
она - хряс-сь!.. Еле сам ускочил, а  коней  враз  завалило:  тольки  што
дрыгнули раз ай два... И самого-то вицей садануло.
   - Эх, ты... тюря. Голову бы те отпилить - по-крайности животны-те жи-
вы были бы.
   - Все равно теперь, старики, пропадать мне. Куды я с одной кобылой да
еще жеребой?..
   - Да уж нонеча не укупишь конев-то.
   - Ку-уды те. 20-25 пудов ржи просють за одер... а пуды-то нонеча...
   - Ноне не пуды, друг, а хвунты. Хлеб-от весь выкачали в момент.
   - Прошлый раз очередь отводил я: военкома Елгайского возил. Дык в во-
лости мне отрезали: тридцать хвунтов, грит, на душу.
   - 30?!.
   - 30. А мне чо этот хвунт-от их на день. На экой пайке посидишь, и  с
бабой спать прекратишь...
   В густой пластовый разговор, как под лемех корень ядреный, вплетается
высокий молодой мужик. Партийный.
   - Тут и есь, што не до баб. Сколь размотали  за  империстическу  вой-
ну-то. Все с мужика тянули. А Колчак-от сколь позабрал, пораскидал,  по-
пережег, па-адлюга. А теперь Совецка влась повинна? Знамо -  вам  не  по
нутру. Потому она всех ровнят. Чижало ей - а она ровнят.
   - Ково она ровнят-то? Чо ты от мамки отвалился  только  што,  лешман.
Ро-овнят. Тебя да меня - деревню. А город-от,  брат,  живе-от.  Комисса-
ры-те почище урядников орудуют.
   - Ну, это уж неправда, - говорит Иванов, - вам хоть по фунту на день,
а в городе и того нет: 25 фунтов - самый большой паек, ответственный,  а
больше - по 10 получают. У меня знакомый - заведывающий отделом народно-
го образования, старый коммунист, на всю губернию человек, - а дома фор-
менный голод.
   - Ой, чо-то сладка-складка, да жись - горька, - ввернул мужик,  глад-
кий с быстрыми светлыми глазами. До трех-четырех работников раньше  дер-
жал - Егор Рублев.
   - А вот - верно. Да вы вот нас за начальство почитаете,  -  а  ну-ка,
какая у нас мука-то. Задохнулась, говоришь? Порченая? Сам же  приценялся
к ней: продай говорит, Федор Палыч, на мешанину скоту. А?
   - Чо ты сказывашь нам, Федор Палыч. Кабы сами не спытали. Приедет ми-
лицеришка поганый, ничто ведь - тьфу! А ты ему ковригу  накроши.  Сам-от
на хвунту, а ему - ковригу,  вишь,  да  мясца,  да  самосядочки.  Так  -
не-так, говорит, - живо в буржуя оборотню.
   - Начальник милиции ко мне заезжал восет, - поддержал Рублева  лавоч-
ник Хряпов. - В обед вокурат. Ну я ему, конешно, отвалил:  садись,  грю,
господин-товарищ, с нами полдничать. Однако, говорю, как на меня  самого
фунт, - то хлеба, грю, взять негде. Не обессудьте уж, милай... Без хлеб-
ца. Ха! ха! ха!
   - Го-го-го! - повеселели мужики.
   - Дык што ты. Позеленел аж весь. Грозится теперича: я, грит,  у  тебя
ишо пошарю в голбце-то. Романовски, грит, у тя там припрятаны, злое  се-
мя.
   - Ну, это отдельные случаи, - вставил Иванов. - Мы, ведь, должны  по-
нять, что пока еще все налаживается. Советская власть тут не при чем.
   - Да она кабы Совецка-то. А то камунисты правят. И кто это таки - ка-
мунисты?
   - Неужели до сих пор еще не разобрались? Да вот вам  товарищ  Василий
скажет. Он в ячейке состоит - должен знать.
   - А хто ему поверит-та? Он в своем антересе. Вопче - в ячейке  у  нас
одна голытьба да сволота. Безлошадны. Один дурак  Петрунин  в  камуну-то
эту влез, из домовитых, - заязвил опять Хряпов. - Знам мы их.
   - А ты не забегал? - взъярился партийный Василий. - Да тебя, кровосо-
са, мы и не припустим.
   - Да нихто и не идет к вам, жиганам.
   - Ну, а сами-то вы почто не вступаете? - спросил Иванов прочих  мужи-
ков.
   - Ну, нет, брат. Мы за большевиков. А камунисты нам  ни  к  чему.  За
большевиков мы и  муки  принимали,  и  супротив  Колчака  стражались,  с
кольями шли. Кто у нас тут не порот-то! А сколько в борах позакопано.  А
в острогах посгноено... И-и-и! Все за большевиков.
   - Да, ведь, большевики - это и есть коммунисты.
   Но мужики только в бороды ухмыльнулись: не обманешь-де.
   - Мы за большевиков-то, браток, всей деревней семь месяцев бегали  по
тайге. Ужли не разбирам?
   - Чо тут.
   - Мы ту партею досконально знам. А эта - друга.
   Так и не убедил их Иванов.
   - Ты, говорят, пожалуй, и сам-от не камунист-ли?
 
   ---------------
 
   Вчера всей деревней ходили поскотину поправлять: кой-где нарушена бы-
ла, жерди новые вырубали, кустами и вицами переплетали.
   И техник Иванов не ходил на болота - дома остался: инструменты  выве-
рять, а прочие техники план наносили. Вокруг Иванова  ребятишки  сгруди-
лись, а он в трубу на рейку пеструю посматривает да винтики  подвертыва-
ет. Мимо, гремя ведрами, Варя Королева ходит, огород поливает и  девичьи
песни распевает малиновкой красногрудой.
   Ребятишки дивятся:
   - Дядинька, а дядинька, ужли ты столь далеко видишь цифры-то?
   - А как же: стекло в трубе увеличивает и приближает.
   - Дядинька, а мне  поглядеть?
   - Валяй. Да один-то глаз прищурь.
   Мальчонка закрыл веком глаз и пальцем, как камнем, придавил.
   - Ох, как близко... Вот, язви-те. Ну, вот пальцем дотронуть, - протя-
гивает он руку вперед.
   - Петька, постой я...
   - Ух! Красны, черны метки... ох, леший.
   - Серя, и мне хоцца, - тянется девчонка Аксютка.
   - Куды те. Чо ты понимашь!
   А Варя опять с ведрами мимо идет: юбка высоко  подоткнута,  босая,  и
белые круглые икры чуть подрагивают.
   Косится на инструмент.
   - Может, ты, Варя, хочешь взглянуть? - обращается техник  к  девушке:
"Чем бы ее задержать, ближе побыть и слова ее,  молодостью  и  здоровьем
обволокнутые, послушать? Слова - как медовые пряники, вяземские".
   Та ведра на-земь поставила и коромысло возле уронила.
   - Ай и в-сам-деле позволь поглядеть, Федор Палыч, - нагнулась и, нем-
ного погодя: - Ничо я не разберу че-то.
   - Да ты оба глаза таращишь. Стой-ка, я один тебе закрою.
   Встал слева, одну руку положил на ее плечо, как обнял, а другую - ле-
вую - приложил к глазу. Потом чуть выдвинул объектив - переднее  стекло:
лучше у ней, поди, зренье-то.
   - Ну, что? Видишь что-нибудь?
   Сам почему-то нагибается к ее голове и голос понижает.  От  волос  ее
аромат, теплый и расслабляющий, бьет ему в ноздри, и оба молодые тела  в
мгновенном касаньи бурливо радуются и замирают.
   - Не-ет... ааа... вон... Глико -  близко  как.  И  ярко,  лучше,  чем
так...
   Дыханья их уже смешиваются, и лицо Вари начинает пылать.
   - Ну, еще что видно?
   - А вон кедровина... чуть эдак поводит иглами... И тонюсенькие  нитки
там вперекрест...
   Потом она тихонько подымает голову и, уже смущенная неясными прибоями
крови и сладким томленьем, берется за коромысло и  мельком  из-под  него
вскидывает влажные глаза на Иванова, а тот неверными руками зачем-то ос-
лабляет винты штатива.
   - А почему это, Федор Палыч, кверху ногами кедровину видать?
   - В трубе отраженья перекрещиваются: с корня-то сюда, а с ветвей сюда
падает; и ломаются на стекле-то - первое вверх идет, а  второе  вниз,  -
дрогнувшим голосом радостно отвечает он, а в потемневших  зрачках  колы-
шется просьба:
   "Варенька, милая, ну постой, побудь еще маленько"...
   Но она уже вздевает ведра и, медленно повернувшись, покачиваясь, ухо-
дит, - только у калитки бросая косой, осторожный взгляд назад.
   А Иванов сызнова инструмент устанавливает: ни к чему поверка вышла  -
не те винты крутил он.
 
   3.
 
   Буйно цветет тайга под голубыми небесами. Коричнево-серые кедры расп-
ластали темно-зеленые лапы, а в них - как в горсти - торчат мягкие, жел-
товатые свечечки. Лиственница, пушистая и нежная, тихонько-молодо тулит-
ся за другие дерева, но парная нежность ее звездистых побегов,  кажется,
липнет к губам.
   В свеже-зеленых болтливых сограх, смешливых и ветреных,  как  в  ушах
молодух, болтаются праздничные хризолитовые сережки, а боярка  кудрявит-
ся, что невеста, засыпанная белыми цветами. Веселый сладкий сок бьет  от
корней к верхушкам.
   Не ведая ни минуты покоя, как хорошая "шаберка",  шумит-шелестит  ше-
лестун-трава, и ехидная осока то-и-дело облизывает резучий язычок.
   А там вон, по елани*1, побежал-повысыпал  ракитник-золотой  дождь,  и
кровохлебка радостно, как девчонка, вытягивая  шею,  покручивается  теп-
ло-бордовыми головками и задевает ладони. Будто девушка-огородница жест-
коватыми, горячими от работы пальцами водит по ней:
 
   Сорока-белобока
   На пороге скакала...
 
   Вон по мочежинам, по кочкам болотным, не моргая венчиками  глазастыми
- вымытые цветы курослепа и красоцвета болотного; курятся тонкие  строй-
ные хвощи. Голубенькие цветики-незабудки, как ребята, бегают и  резвятся
у таловых кустов с бело-розовыми бессмертниками.
   А там по полянам, опять неугасимо пылают страстные  огоньки,  которые
по-другому зовутся еще горицветами: пламенно-пышен их  цвет  и  тлезвон-
но-силен их телесный запах, как запах пота. А в густенной тайге  медовят
разноцветные колокольчики, сизые и желтые борцы, и  по  рямам*2  таежным
кадит светло-сиреневый багульник-болиголов.
   Полна тайга и без того запаха, света и шума, мается  сожитием  плодо-
носным, ломится мятежным ростом она, - а как прибежит  ветер-ветреный  -
без умолку загуторят лесины курчавые, зарукоплещут еще могутнее травы, и
зверино-нежный дух всего этого дикого пиршества облаком заклубится,  за-
волокет, ширится и ломит сердце человека, кружит голову заботную, а жар-
кая кровь гонит по жилам и стучит в каждой точке тела, как озноб.
   Вспенивается, шумотит-шепечет и  вспучивает  тайга,  как  медовая  на
дрожжах брага в корчаге - ароматное, густое, одуряющее питье - и  емкими
жбанами разносит его земля по пиршественным столам своим.
   Невидный, на солнце скрытный, огонек  полизывает  сырые  и  отиненные
палки вперемежку с сушняком - курится. Над  осокой  повисла  жерлица,  а
Иванов с удилищем в руках над самым куревом _______________
   *1 Елань - места, лежащие выше уровня болота и потому сухие.
   *2 Рям - лесное болото. рыбачит тут, у перехода  через  Баксу.  Ворот
расстегнут и фуражка сброшена. С чащи волос спущен платок носовой  -  от
комаров и прочего.
   Не жил еще,  сказать, Иванов. Политикой не интересовался: нечего
тут - все само-собой дойдет. Крепок и здоров - он. Никому и не в чем за-
видки ему ростить. Неловкий и не больно речистый -  успеха  у  вертлявых
городских барышень не имел: стулья корежил, занавески локтями обрывал  и
на юбки наступал.
   Как есть - сын тайги, блудящий. Сейчас вот только чует: бродит в  нем
сила с полыхающими знаменами, и терпкие запахи мутят голову.
   "Земля моя! Мать и возлюбленная до конца моих дней. Корнем  цепким  и
мясистым вновь прирастаю. Люблю я тебя навеки за широкую грудь с черными
сосками, в которых не иссякает кормящая сила".
   Тут, у жердин через Баксу, уселся рыбачить Иванов.  Почему?  Кто  его
знает! Не потому ли, что Варя Королева - это ему известно  -  вчера  под
вечер ушла к крестному в заболотье?
   А сегодня воскресенье - игры в Тое будут.
   В аире-траве полоснулась щука. За кем она? За серебряно-чешуйным  че-
баком, или за розоватой сорошкой?
   Клюет...
   Тихонько этак дернулся-нырнул поплавок и затих. А спустя немного  по-
вело-повело его по воде в сторону.
   - У-гу. Окунь зацепился.
   Тянет Иванов, тяжело гнется  черемуховое  удилище...  Раз!  Пузырьком
всплюнула речная гладь, и затрепыхал в воздухе, шлепнулся о тинистый бе-
рег в траву красноперый окунь, зашуршал.
   - О-го! Фунта полтора вывесит, пожалуй...
   А с того берега, из-за пихтовой стены подходит звенячий  девичий  го-
лос, и верхушки трав перебрасывают шорох далеких еще шагов:
 
   Вырастала, вырастала
   Белоталом у Баксы.
   Никому не расплетала
   На две косы волосы.
   Распалось что-то, застонало в груди у Иванова. Полыхнула огнем кровь,
и весело затрещало сердце. Или это курево  разгорается,  и  пламя  лижет
подсохшую траву?
   Задорно в ответ закричал он через струистую речку, перебивая:
 
   Бор горит, сырой горит -
   Во бору сосеночка...
   Ох! Не сполюбит ли меня
   Кака-нибудь девченочка-а!..
 
   Понесся его крик по таежной дреме, и сразу смолкло пенье за рекой, за
пихтовой стеной. Но зато показалась по тропке на берег и  сама  Варя.  В
холщевой кофте и красной с белыми разводами-цветами юбке; коты тяжелые у
нее в руках с ромашкой и пуговником-цветком, а ноги босые, и смотрит она
к Иванову. А тот как ни в чем не бывало - будто не он - не видит, сидит,
удит.
   Раздумчиво остановилась Варя у жердей - не спроста. Потом  пробуя  за
каждым разом, - горбом стоят жерди, хлипкие - перешла Баксу.
   А итти ей мимо техника - не миновать.
   - Здрастуй, Федор Палыч.
   - Здраствуй, Варвара Дмитревна. В гости ходила? - смотрит он  в  нее,
как в глубокую воду, а сам не может рта закрыть, улыбается. -  Рыбу  вот
ужу.
   - К хресному ходила... - утверждает она.
   - Удишь, удишь - а ужинать чо будешь? -  прыскает  девушка  вслед  за
тем, быстро минуя рыбака.
   Но тонкое удилище просовывается по траве меж поспешных  крутых  ступ-
ней. Конец его с громким хрустом ломается, но и Варя  кренится,  пробует
удержать равновесие, а тут Иванов подхватывает ее и,  жарко  прижимаясь,
силком усаживает рядом.
   - Ты смотри. Не на такую напал ведь... - задыхается Варя.
   - А что? Мне вот одному скучно удить - ты и посиди рядом.
   - Чо мне с тобой сидеть, леший? Пу-уусти. Ты ведь образованной.
   - Это не проказа, поди-ка... Сто-ой - ишь ты! Ты, ведь, славная,  Ва-
ренька: пожалей меня... Ну, сама подумай. Сижу я один да рыбу ужу. А мне
охота чать поглядеть вот в такие ясные глаза и  любиться  охота.  Кровь,
как у всех - не рыбья.
   - Ох, ты, язва, куды гнешь! Ай - да пусти... ну, пусти  ли  чо-ли!  -
полусердито-полужалобно просит Варя. - Ты чо думашь?..
   И, срываясь пальцами, пытается рознять цепкую руку от талии.  Вывора-
чивается, как налим, всем телом, и красная с  цветами  юбка  заголяется,
обнажая стройное, сильное колено с чуть темной чашечкой. Как тайну!
   Но где же!
   - Ты чо же это, язви-те, - блещет она испуганно серыми глазами, сдви-
гая жгутовые брови. - Видал, как я Семку-то восет спровадила?
   - Варя... родная... Ей-ей вот, ничего я не думаю... ничего не  сделаю
тебе. Попросту я... Пела вот ты сейчас про рябину, а сама ты - ярый  че-
ремуховый цвет... Белотал медовый... Вишь, ты какая... радостная...  так
и брызжет от тебя... Жалко тебе. Все равно в воздух уходит.
   - Ох, ты, леший... ласый какой. Пусти, однако - некода мне.
   - Праздник сегодня - куда спешить?
   - С тобой вот сидеть! Пп-а-а-ра - кулик да гагара...
   Давясь смехом, вывернулась все-таки она и, тяжело дыша, встала в двух
шагах, - оправляясь, залитая вся темным румянцем. А Иванов откинулся  на
спину и закрыл глаза от солнца или чего другого.
   Тысячи бы часов лежать так и  чуять  там  за  головой  вешнее  земное
счастье!
   - Варенька! - с закрытыми глазами медленно, как черемушник начал при-
гибаться он. - Ты только взгляни вокруг. Как земля разубрана, разукраше-
на. Небо - голубое, глубокое - опрокинуто. И Бакса течет-журчует по тра-
вяному дну - тихая, ласковая... Дышишь, как над брагой стоишь...
   Тут он повернулся на живот и глянул на нее снизу вверх, а она лепест-
ки теребила-обрывала, и видно было, по нраву ей стоять так и слушать.
   - Давеча, как запела ты - брага эта запенилась вся... сразу... А выш-
ла к мосткам - в сердце и в голову духом ударила мне.
   - Ай, больно ты липуч на речи, леший. Подластиться хошь.
   - Ничего я не хочу и ничего не думаю. А вникнуть - так и  правда:  от
тебя радость-то вся густая... Пожалуй, что и у мостков-то  то  для  тебя
присел. Ждал - вот, мол, ты обратно в деревню пройдешь...
   - Ишь, леший!..
   - ...посмотреть хоть, пригубить хоть у ковша-то: ты, ведь, что ковшик
золотой. Брага-то кругом, да как ее выпить? Гляжу, - а  ты  несешь  ков-
шик-то.
   - Темно и несуразно баешь ты, как спишь... - прошептала вдруг  девуш-
ка, почему-то оглянувшись. - И ни к чему все это.  Ты-то  и  в-сам-деле,
может, спроста, а люди-то живо на что свернут?.. Ну тя...
   Отступила несколько шагов, повернулась и быстро-неровно пошла  к  де-
ревне.
 
   Вы, березовые дрожки -
   Крашены, окованы.
   Пристает ко мне, подружки,
   Техник образованна-ай... -
 
насмешливо донеслось до Иванова уже из кедровника. А он лежал и - верно что - ни о чем не думал, чуя только: мерцает темная кровь, и сердце вытягивается в звонкую, тонкую струну за уходящей девушкой... 
 
   ---------------
 
   Целый день он после того из окна видит, как она сидит с пестро-разря-
женными девками на бревнах против школы. Девки, как белки, грызут кедро-
вые, каленые орехи. Немного поодаль ломятся  парни  в  черных  пиджаках,
яростно-цветных рубахах и в густо смазанных дегтем сапогах. Болезненный,
бледный парень-гармонист без перерыву оглашает деревню переливчатой  та-
ежной частушкой.
   Парни отдельно - девки отдельно: согласно  этикета.  Один  Семен  его
частенько не выдерживает, зубатит с девками, балует:  скорлупу  ореховую
за шиворот спустит, либо платок расписной с  головы  сорвет  и  подвяжет
старый пенек на поляне.
   Хохот и гуд толкаются по ней. Больше всего льнет Семен к Варваре  Ко-
ролевой, будто невзначай - с намереньем - на коленки  к  ней  садится  и
мгновенно слетает оттуда под общий визг и смех девок.
   Самостоятельно держатся от прочих и три новобранца - они "гуляют".
   Выходит и Иванов на поляну и подсаживается к гурьбе мужиков, беседую-
щих чинно, степенно и вразумительно.
   Одна и та же тягучая, темная, как сусло, тема:
   - Оно бы, собственно ничаво... и мы к тому подписуемся,  значит,  под
Совецкую влась. Крови сколь за ее пролили. Противу белой  банды  стража-
лись. Ну, а как теперь - камунисты - это не для хресьян.
   - Верно это ты, Егор Проклыч. Взять хушь бы: опять вот агент наежжал,
в Сельсовет наказывал. "Товариш, грит, председатель. Распублика, грит, в
разрухе погрязла - помогти надо". А  я  яму:  разумется,  говорю.  Горя,
тольки вот, необнаковенныи народу были. Обядняли. "Мда-а, грит,  это  мы
смекаем. Ну, а промежду прочим, с вас, грит, доводится вот эстолько яиц,
масла, шерсти". А рази столь есь курей, штоб эстолько высносили.
   - А шерсь-то: сам вот в одних варегах зиму промотался, а им выложи за
здорово живешь. А теперь и овца-то не та...
   - Мда-а. С ей боле как двух хвунтов не сострижешь. А он себе  в  кни-
жечку смотрит. "Вот, грит, у вас сколько овец, и с каждой овцы, грит, по
хвунту". А на кой ее ляд ростить-то тады, овцу-то,  -  ныл  председатель
Сельсовета. Ни рыба, ни мясо - мужик. Выбрали его так, что таскаться ни-
кому неохота было.
   - А мясо-то: сами хозява заколоть не смей. Вот они времена-те.
   - Они тте сровняют, - запел опять Рублев, - чисто буот, хушь де.  Го-
род-от всем нашинским лакомствуется, а мы, значит, на хвунту.  Па-ма-гчи
надо. Шалыганы.
   - А чо, язви их. Не помогали мы, как зашли те, красные? Близ тыщи пу-
дов хлеба собрали, внесли.
   - Чо говорить! Ты приедь, расскажи толком.  Может,  последнюю  рубаху
сымем... Атто - на! С тебя, грит, столько-то пудов, а тебе - адин хвунт.
Куды? Зачем? Про что? - не моги! Так глазами и сверлить.
   - Идееты вы, - не выдержал Василий, давно уж у него губа  дрожала.  -
Брюхами-то отяжелели. Ими и добро-то покрываете. Жисти не жалели, а  те-
перь какой малой доли жаль. Кому? Свому правительству.  Тут  всем  нужно
жретвовать, потому сами себя на копытки ставим.
   - Знам, милый, знам. Ты нас не учи, а сопли допрежь подотри.  Тебе-то
чо жалеть. Окромя, как на себе - ни шиша. Кабы владал - не то пел ба.
   - Не мене тя роблю. Токо што народ не обдувал. Ничо, мы  и  про  тебя
осведомлены: знам, где ты кладь-ту притиснул. Вывезем, друг.
   - Во, во. К этому вы сызмала, мать вашу...  Слышь-те,  чо  отваливат.
Разбойник.
   - Мда-а. Белы грабили и этти... Э-эх, мужик - што куст таловый...
   - Ничо-о. Дай срок - подавятся, - протянул Хряпов. - Кровушкой попла-
тят.
   - Дыть доведут. Все, грит, бует у опчества... Опчесвенное..: и  хлеб.
Ну, сколь не сдаем - нет у нас в амбаре опчесвенном ни зернушка.  А  на-
дысь Петр Михалыч...
   - Который этта?
   - Павловскай... Купил пять пудов у свояка. Дык чо ты думашь - загреб-
ли и муку, и яво. Он взвыл: товаришшы! Как же мне без хлеба теперь и без
сресвов?.. - ть у меня семьиша.
   - Мда-а... сам-девят.
   - То-то и есь. А в волосте яму: пыжжай, грит, в Вороново; там ссыпной
пунк, - там те и выдадут. А тут неча спискуляцию организовывать. А Воро-
новска-то пристань, сами сведомы, старики, 75 верст!
   - За пятью-то пудами. Ох-хо-хо! Вези, значит, свой хлеб туды, а потом
оттедова получай. При-идумали.
   - Зерно-то вот из-за эттого смешано ноне. А ведь  земля-то,  матушка,
не везде однакое и однако принимат.
   - Недолго эдак поцарствуют, - прошипел Хряпов. - Все развалють и  на-
род воздымут. Восет был у меня один  человек,  так  сказывал:  Лубков*1,
грит, противу их пошел уж и хресьян скликат.
   - Спекулянт это был у тебя, Хряпов; знаю я его, - вдруг вмешался Ива-
нов. - Из тюрьмы беглый. А насчет Лубкова - сомнительно. Мужик он башко-
ватый и к Советам приверженный. _______________
   *1 Лубков - известный по Сибири командир партизан при Колчаке, опери-
ровал главным образом в районе Мариинского уезда.
   - Нн-о, ты, Федор Палыч, известнай их защитник, - тишая, сверкнул ис-
подлобья на техника Хряпов. - А наше дело чо? Гнут тя - сгибайся; ломают
- хрусти да ни мыркай...
   Так все разговоры протекали. Партийные тоинские почти что  бессловес-
ны. Когда приезжал кто из города либо волости, - они  еще  храбрились  и
светлели, а то ходили с озиркой и ночь спали с тревогой. Как грачи  мар-
товские, загаркивали их противники.
   День меркнет. Ближе подсаживается к деревне тайга - глухая  и  пытли-
вая. Сумеречная тьма полонит сначала речку Тою и надвигается на  замшен-
ные черные с прозеленью избы. Но вверху изжелта-светло, и над тайгой по-
вязкой на лбу - малиновая тесьма зари. Оконные стекла коробятся и  пере-
ливаются жарким блеском.
   Пастушата в материных кацавейках и отцовских шапках выгоняют скот  на
пасьбу. Мычанье, блеянье, ржанье и лай карабкаются друг по  другу.  А  у
школы пестрит толпа девушек и парней, сцепившись за руки.
 
   Гори, гори ясно,
   Чтобы не погасло...
 
   "Некрутье" в обнимку бродят вдоль улицы, и итальянка выкрикивает:
 
   Завари-ка, мамка, брагу -
   Серце рвет кручина-волк, -
   В Сельсовет пришла бумага:
   Д-собирайся, Ваня, в полк.
 
   Мужики расходятся по-маленьку ко дворам, и техник, Федор Палыч,  выд-
вигается из сумерок и тихонько отталкивает парнишку лет 12:
   - Дай-ка я встану, поголю.
   В парах смех и перешептыванье: Варьке и Семену бежать. Технику и  не-
ловко как будто, но тело размяться просит, и весь он, как ястреб, нахох-
лился, ждет наброситься на разлетающиеся жертвы. Тут  и  другие  техники
ломятся и смеются.
   Шурша, как летучие мыши, разбегаются парень и девушка, перед тем  по-
менявшись  местами.  Что-то  крича,  бежит  Варя,  жесткие  коты  дробью
скользят по земле, а техник - и не глядя в сторону Семена - который  тут
же петушится, - преследует девушку. И вот уж он играет с ней, загоняя  в
кедровник.
   Тайга - вечерняя, морщинистая, старая - шаль-туман серую  распахивает
и укрывает, и пришепетывает над ними:
   "...Нынче - как и летось по весне, как и десять, сто лет назад - гор-
ницы мои я зорями и потоками вешними вымыла, багульником и травой  бого-
родской выдушила и мягкие подстилки исподтишка выткала: много  гостей  я
жду пиры-свадьбы пировать... Что же вы, гости мои, -  не  шибко  весели-
тесь, не сладко радуетесь"...
   Ежится сердце у Вари: хорошо от чего-то и жутко. Дятлом сердце в гру-
ди стучит - одна она. Кто - никто, Семен - все свой, деревенский, и отс-
тал давно уж, а этот, городской, настигает.
   А тайга, вечерняя, шепотит-хворостит:
   "...Что же вы, гости мои, плохо подчуетесь? Всего я для  вас  припас-
ла-призаготовила: наморила я, ребятушки, ржаного солоду красного,  хмелю
по чигинам-берегам вырастила,  высушила,  меду  дуплового  пахучего  со-
ты-пласты вынула... Пейте же брагу мою пенистую, душистую... Сотни,  ты-
сячи лет было так. Помню ли я, древняя, сколько лет было так"...
   Опаляя, дышит таежная смуть в лицо и ловится за руки  и  ноги  цепко.
Мимобегом сорвала Варя вицу, запыхалась, остановилась, обернулась круто,
взмахнула-ударила свежими прутьями и листвой голельщика по лицу: тут как
тут он уж. С налету охватил, навалился на нее, и упали они на-земь  оба.
Руки рознял, которыми закрывалась, и - как ни  отворачивала,  ни  мотала
головой - словно шоршень в венчик борца, втиснул в ее  свои  раскаленные
губы.
   Гулко отдалось у ней во всем теле и будто что надрубило. А он пьет  и
пьет без отрыву и силу последнюю отымает и стыд, и кажется ей:  как  мак
она трепещет - покачивается под полуденным ветром и растворяется в слад-
кий мед.
   Руки высвободила и наложила на покорные глаза:
   - Пусти меня... Федя... Увидят ведь... Семен увидит...
   Одумался Иванов. Поднялся и ее поднял тоже на руках с земли. Тихо-ти-
хонько, жалея, спросил, как кедр вершиной нагнулся:
   - Варенька... обидел я тебя? Скажи - чем?
   Молчит.
   Опустил, поставил ее бережно.
   - Обидел... Так стою вот я, открыт перед тобой. Ударь,  хоть  убей  -
как за ласку, за дар удар твой приму.
   Молча оправила платье, платок на лоб сдвинула. И глянула ему прямо  в
глаза, осторожненько так, испытывая. Прямо  в  черные  отуманенные  неж-
ностью глаза, в которых зрачки что светляки в оночелой траве.
   - Ну тебя, леший... еще отвечать за тя будешь. А то - тронь, так  об-
лапишь опять, как жену - медведь. И то измял всю.
   Ласково толкнула в грудь и отпрянула.  Засмеялась  -  рассыпалась  по
кедрам, как бурундуки*1 запрыгали. Но Иванов нагнал ее снова и, обмякший
весь к ней, поймал за левую руку и пошел рядом - как полагается в горел-
ках.
   А земля вздыхала и обволакивала их  влажными  испарениями,  скользким
шелестом росной травы и легким, пугливым хрустом палых игол и шишек:
   "...Лето минет, - сверну я скатерти-самобранки и пуховики свои вытря-
су. На промыслы уйду, в города перекинусь, а то в скиты - разбои замали-
вать. А по-за-зимой снова раскину - да только другим уж. Ничего назад не
ворочается... А ноги на то и выросли, чтобы счастье по земле  искать;  а
руки даны - подымать его; а губы - милого целовать. На что бы иначе эти,
алые, как зори, и нежные, как свет заревый,  -  губы.  И  они  не  вечны
ведь"...
   - Семка-то, должно, совсем  не  побег,  -  протянула  девушка,  чтобы
что-нибудь сказать.
   "... Нету радости без горя и счастья без борьбы. И всегда  кто-нибудь
поперек стоит. Испокон за всякую долю бьются люди, внуки  мои,  и  круче
всех гуляет облитый чужой кровью"...
   - Пристает он к тебе, Варенька. Скажи только - я его отважу, -  озло-
бился внезапно и стиснул ее руку Иванов.
   - Ишь ты. Заступник какой выискался. Мотри, кабы тебе парни  бока  не
намяли за свою девку. _______________
   *1 Бурундук - зверек из породы белок.
   - Ну, это, пожалуй, сорвется, - усмехнулся Иванов, в надежде на узло-
ватую силу свою.
   А потом вновь проникла к его сердцу змея, и пригнулся он к глазам Ва-
ри:
   - Лаком он до тебя, Семен-то... Уж не любишься ли ты с ним?
   - Столь же лаком, как и ты, - вдруг рассердилась Варя. - И ни  с  кем
не люблюсь я. - И, выдернув руку, пошла вперед.
   - Штой-то вы там? Венчались ли чо-ли? - встретили их играющие и  зас-
меялись.
   - Ой, загнал, подруженьки. Измаял, леший, язви его. Чуть  что  не  до
поскотины гнал.
   Семен, проходя, намеренно крепко задел техника плечом, а тот подозри-
тельно и недобро проследил ему.
   - Не гнал он ее, а в кустах мял, - выязвил Семен в сторону.
   - Одни у те пакости на уме, Семка, - вспыхнула Варя. - Льнешь  ты  ко
мне всю весну. Как муха к меду пристаешь. А срам я от тея только терплю.
Охальник ты. И не указ мне.
   - Ишь ты - фря-недотрога.
   - Чо же не становитесь-то?
   - Чо ей бегать-то больше? - ревниво и с натяжным смехом процедил  Се-
мен. - Достукалась: с царевичем-то неохота  разлучаться...  Рада  кобыла
овсу - на што ей трава в лесу?
   - Ох, и ботало же ты коровье, Семка. И стыда у тебя на мизинец нет, -
кинула ему девушка, уходя с поляны.
   - А ты думашь с техником-то шуры-муры завела, дык и в павы  попала...
Ты это брось, голуба, брось... - угрожающе протянул он ей вслед. - Мы  и
технику-то твому ребра пощитам.
   - Что-то ты, дружок, больно крылья распускать начинаешь да  клоктать,
что индюк, - скривился в усмешку Иванов. - Ты бы, знаешь, скорей  попро-
бовал.
   - Ниччо... попробуем... дай срок.
   Иванов хотел что-то в ответ добавить, но промолчал, а, свернув цыгар-
ку, отчетливо плюнул в сторону и запалил крицалом*1 огонь.
   На работы с партией с той поры не ходил Семен. _______________
   *1 Крицало - кусок стали; ударяя в кремень, высекает искру,  зажигаю-
щую трут.
   4.
 
   На другой день партия техника Иванова ушла на болота - еще туманы бе-
лые курились в выси.
   Кончала она сегодня по этой  линии  разбивку,  и  последний  пикет  N
115+30 был забит в самую речку Черемшанку в болотном устье как раз  про-
тив полудня. На берегу тут и Королева сторожка: полднить партия вышла  к
ней.
   Король с семьей, оказывается, был на поле и вокурат  только  что  от-
полдничал и Соловка в телегу впрягал.
   - Здравствуйте-ка. И мы вам на помочь.
   - Милости просим, Федор Палыч, - возвратил Король. Мужик росту  невы-
сокого, с широкой улыбкой и спокойными движениями - тихий и углубленный,
по фамилии - Плотников, по прозвищу - Король. Фамилию-то его, однако,  в
Сельсовете разве только знали.
   А Варвара, осветленная, только головой мотнула и прошептала:
   - Здрастуйте, Федор Палыч.
   - Косите, что ли? - спросил Иванов, вешая сумку с абрисами*1 на  кос-
тыль в простенке и садясь  на  корявый  сутунок*2  у  сторожки.  -  Рано
что-то: до Петрова дня неделя не дошла еще.
   - Дыть нады-ть. Разряшенье специяльно в поселке брал.  Вышло  сено  -
бяда. И то уж я впоследях у дороги займовался.
   - Ну, как травка? Радует?
   - Трава - у-ух! Один пырей кошу - в пояс. Литовок  вот  нет:  у  меня
допрежь какой запас был, а теперь поизносились. Трава да время пообкуса-
ли. Низашто все-те луга не выкосить. Да и  работники-то  у  меня  -  сам
знашь: девка да мальчонка. Баба с домом да огородом покедова: некода.
   - Хочешь меня нанять?
   - Ай-да! Чо? Ты сколь получашь - хвунт? Ну, я тебе два положу и  хар-
чи.
   - А не дешево? Чать по пуду кладут за косьбу-то. Австрийцы  и  те  по
двадцать получают. _______________
   *1 Абрис - черновой набросок плана местности с натуры.
   *2 Сутунок - короткое, толстое бревно.
   - Дак ты, поди - несвычен. Литовки ломать буошь. Хе-хе-хе! - легонько
пошучивал Король.
   - Кашивал я раньше, Митрий Лукьяныч. - Раньше, в мальчишках.  Но  те-
перь, пожалуй, мне и против Варвары не выдержать: силы-то уйма, выносли-
вости не хватит.
   - Да уж Варя у меня за парня сходит-правит. Митька  чо?  Несмыслен  и
жидок ишо. Велико ли дело десять годов? А ты что - владенья  мои  мерять
хошь?
   - Да вот: вышли в конец линии, в речку уперлись. Теперь уж до завтра.
Нивелировать с последнего пикета буду.
   - Домой, значит, сичас. Айда - подвезу. Мне кой-каки дела справить  в
деревне. Аген, сказывали, должон седни примчать  из  Елгая.  Проезжий  в
Павловское сказывал: у нас, грит, разверстыват и на вашу целит. Ай-да?!
   - Спасибо. Пожалуй что. На ночь едешь?
   - Да уж не ране, как завтре к утру. А то и пожже.
   Сели, поехали.
   - Прощай, Варя!
   За версту уж вспомнил Иванов, что оставил сумку на костыле, у сторож-
ки. Тьфу! Хотел-было сказать Королю, но прикусил язык:
   "Вот хорошо-то: вечером нарочно верхом съезжу".
   Багровым нарывом пухла любовь в его сердце, и рад он был каждому слу-
чаю повидать Варю.
   Только перед поскотиной тоинской сказал отцу-Королю про сумку.
   - Эка ты. И Варька не приметила. Как же теперь?
   - А-а... Отдохну и сгоняю вершнем,  -  особенно  равнодушно  протянул
техник. - Далеко ли тут? Верст восемь прямиком-то, не по болотам.
   - Возле того.
   "И пешком бы сбегал..." - мысленно добавил Иванов.
   Забытую сумку Варя увидела взадолге, когда  к  чугунному  рукомойнику
подошла. А как увидела - похолодела, и сердце остановилось.
   - Как же это так?.. Бежать - не догонишь уж.  А  ему,  поди,  надо...
О-ох! и не надо, так вернется...
   На покосе крепкий и клейкий запах - дыханье  колосящихся  и  цветущих
трав (пырейный - хлебный, душицы - девичий нежный, подмаренника - грубо-
ватый мужской) - клейкий и влажный, касается ласковыми взмывами разгоря-
ченных щек и медленно целует глаза, закрывающиеся в истоме:  от  тяжелой
работы, летнего тепла и отравленного вчерашним тела.
   Днем, когда косила, часто застилало глаза.  Что  это?  Падает-ложится
скошенным рядом трава, а издали вздымается марево, тенью накатывается  и
вместе со вздохом падает в грудь, в самую глубь ее, а оттуда  разносится
струйками болькими, томительными, и руки немеют.
   Ветер ли это тенью, теплой, удушливой, набегает по земле и  захлесты-
вает незримой сетью?
   Тихо она остановится и обопрется на литовку:
   "Бежать ли? Уехать и мне домой? Тятька осерчает,  -  дело  бросила...
Митьку послать с сумкой... Мамынька! Рази оставит он?.."
   А с ближних согр на ветляные кусты речи бегут:
   "...Девонька, девонька! Вырастила-вытянула я тебя до осьмнадцати лет.
И в самой поре ты - ладная. Семену - другому ли кому - добро я,  бесцен-
ное, копила-готовила. Смелому да вольному... Кому посулишься"...
   - Ой! И сама я не знаю... ничо не знаю...
 
   Косила я, косила,
   Литовочку забросила.
   Литовочку под елочку -
   Сама пошла к миленочку...
 
   "Тебе, Феденька... ненаглядный, ласковый мой"...
   Кровь ли это стучит эдак или по дороге стукоток копыт? Нет, рано  еще
- под вечер он, окаянный, приедет.
   Горько смеется девушка сама над собой: какой  же  он  окаянный,  коли
бродни его косой девичьей вытереть, ноги его обнять и целовать готова...
   ---------------
   Тяжело ворочается тишина во сне. Захряпает коростель,  захрустит  па-
даль-хворост, хай-птица в луга кликнет, - а потом  снова  все  затишеет.
Одни кузнецы стрекочут на весь белый свет.
   Тяжело вздыхают согры, но они не спят: согры дремлют только на  заре.
А тут они тихонько перешептываются, - как засыпающие перед сном, который
морит их. Тише... тише...
   Тяжело ворочается и вздыхает Варвара: душно в  сторожке  ей  -  ровно
уголья под нарами. Братишка давно уж спит, разметался. Журавлями,  поди,
бредит, которые днем курлыкали на болоте.  День-деньской  косьбы  только
натомил девушку: неугомонно токает молодое тело.
   Вот он, - вдали, четкий с цоканьем копыт топот лошади.
   Ближе... ближе...
   Остановился, спрыгнул человек и что-то коню говорит.  Легонько  пере-
таптывается конь. А сердце стучит все громче и громче.
   Вот уже у избушки осторожное шарканье, и сил  нет  унять  бой  крови,
встать и закрыть - завязать дверь...
   Скрипнула дверца, через порог заползает шорох. Страшно!  А  тень  над
ней заслоняет остатний свет сумеречного неба.
   Знает она, кто это, и нету силы велеть уйти: тайга, кажись, вся кину-
лась сюда. Гордые кедры клонятся ей в ноги.  Серебряный  белотал  свежею
листвой трогает дрожащие ступни. Колючие мурашки бегут по телу от ног и,
добежав, срываются с губ пересохшим, умоляющим шопотом:
   - Чо ты делашь-то?.. Митьку, ведь, разбудишь...
   А он обнимает и молча растапливает последний девичий стыд. Не говорит
будто, а она слышит:
   - Варюша, напой ты меня...
   Стонет она протяжно:
   - О-ох... уйди ты... пожалуйста... ради Христа... Выйду... Ну - выйду
я к тебе...
   Тихонько дверь закрыла и встала с трепещущими, как  осиновые  листья,
бескровными губами у порога, у притолоки. В наплечи кинутом овчинном по-
лушубке, в одной исподней рубахе и юбке.
   - Ну, - чо... те надо?.. Гумаги те...
   А он берет в могучие - рвет их теперь сила - руки. Словно струи  реч-
ные, водоросль обвивает всю ее. Испивает сопротивление ее до дна.
   Побледнела она, как месяц в небе, а в глазах - полузакрытых,  приман-
ных - боязнь чуть теплится, а любовь гормя-горит, и что говорить?
   Поможет?
   Нет!
   - Тише, Феденька, желанный мой...
   Бережно, как черемушник, придолил он ее на землю, - сам широкий,  мо-
гутный мир за него.
   Тайга-сообщница зашумела над их головами, заглушая стук сердец и крик
сладостной боли...
   Покрывая все - так нужно...
   - Кровь ли это стучит?  Ах,  все  равно!..  Тише,  Феденька,  заревый
мой...
 
   5.
 
   В ночь приехал на деревню агент по разверстке  скота.  Смуглый  весь,
сухой и в кожаном - Степан Стеннов, а с ним два милиционера с  винтовка-
ми. Остановились приезжие у председателя Сельсовета - отдельной  въезжей
не было.
   Много товарищ Степан пережил-перебродил на своем веку. Токарь по спе-
циальности из выучеников, добровольцем три года болтался  на  германском
фронте: раз ранен был и раз контужен.
   После того, как Красная  армия  рассеяла  сибирскую  беломуть  -  он,
только что вставший от сыпняка, поступил в Томский губпродком агентом.
   Как для отдыха.
   Однако в тысячу раз было лучше на фронте: легче было!
   Чем теперь вот, чуть не одному, въезжать в тихие, и по виду добродуш-
ные, поселки и случайно ловить недоверчивые, угрюмые  взгляды  и  самому
видеть тупое и страшное лицо тайги за дикой  и  осторожной  неуклюжестью
зверя. Выкормила их глухонемая могучая земля, неколебимая тьма их питала
и вековая, замшенная жизнь - где каждому зверю было свое место и доля, и
каждому зерну нужны были лета и годы, чтобы стать широковейным кедром  -
жизнь эта насыщала их бессмысленным упорством.
   За внешней покорностью стояли ничем не колебимый противодух и  звери-
ная хитрость.
   Поэтому Степан Стеннов, - весь захваченный пламенем  рабочей  револю-
ции, сгоравший, как береста, в ее костре, не мог понять движения  мутных
и глубоких, и холодных вод таежной деревни, заботливо и слепо вылизываю-
щих каждую пядь земли! Воды - глубокие и холодные, напояющие и поймы,  и
солонцы.
   Мучился и гневался Степан Стеннов. Тут клали свои головы  за  пустяк,
за неправильно захваченный кедр во время сборки орехов, и в то же  время
жалели ломоть хлеба для людей, умиравших за их долю.
   И все это было соединено с показной покорностью и добродушием  -  это
звериное нежеланье поделиться костью или перейти с места на место.
   Все это будоражило и хватало за сердце Степана, и он уже начинал  те-
рять всякую меру.
   Ехал как-то он от одного поселка к другому и встретил  мужика.  Мужик
обыкновенный, и встреча - дело тоже самое обыкновенное. И то, что  мужик
поклонился ему - тоже полагается тут при встрече.
   Но у Степана внутри без остатка всколыхнулось: в глаза сроду не видал
мужика этого и он его; а видит вот - фуражка со знаком - и шапку сорвал,
и шею вытянул - согнул, и что-то прожевал.
   "Кому кровь свою он по капле расходует? У-у, раб проклятый!.."
   И не только не поклонился ответно, но даже привстал  и  плюнул  вслед
мужику запыленному и дико закричал, потрясая кулаком:
   - У, падаль! Я тебе покланяюсь вдругорядь...
   А у мужика глаза даже выкатились от испуга и изумленья.
   - Господи Исусе! Ноне и поклоном не угодишь... Вот жись.
   И, втянув голову, поплелся разбитой походкой дальше.
   А тут еще перед Тоей у тарантаса колесо рассыпалось, и в  деревню  он
въехал на боку, на оси - смешно и неловко перед народом. И совсем озлил-
ся-потемнел весь Стеннов на хитрую жизнь.
   Председатель Сельсовета живо смекнул, чем,  так  сказать,  начальство
успокоить, и предложил сбегать за самосядкой.
   - Никако дело без того начинать незля.
   - Что-о?.. А, впрочем, давай, - махнул рукой агент Стеннов.
   За первой бутылкой, - другая. Потом корчага целая и солдатка  Акулька
со своими прелестями... До третьих петухов песни и гомон  был.  Что  там
было, не все известно, но только даже Акулька вскрикивала и пьяно стона-
ла.
   - Чо буошь делать? Акулька на што уж - чем роботит, и то не вытерпли-
ват, - ворочались шабры.
   А по-утру, солнце высоко уж встало, председатель, опухший и  оморщив-
шийся, обегал поселок, собрал мужиков в школьный сруб и  побежал  агенту
докладывать: готовы, мол, ждут.
   Шумно-матерно галдят поселковые и о фортелях агента, ночных,  расска-
зывают, мотают сокрушенно головами.
   - Вот и он.
   - Ш-ш-ш!
   Стихло все - мертво.
   Не глядя ни на кого, прошел он к столу в глубине. С темными припухлы-
ми подглазицами и мрачным взглядом. Мутно ему и стыдно настороженных му-
жиков - и от этого еще больше он ожесточается.
   Сбоку болтается наган-револьвер, а сзади протискиваются оба  милицио-
нера, тоже опитых: вместе гулянку правили.
   - Так что, товаришши, почтенное собрание, - замотался председатель  у
стола, - человек из города приехамши, агент. Насчет скота.  Сам  он  все
по-порядку доложит.
   - Товарищи и друзья, - хрипло заговорил Стеннов. Хрипло, - и  тяжелым
взглядом уперся в Фильку, а тот заелозил и заморгал. - Республика  Сове-
тов в оченно тяжелом положеньи. Наследство царизма осталось нам -  война
и разруха во всех областях. А от неистовой колчаковщины еще хуже  стало.
Поэтому Советская власть в невиданно тяжелом положеньи. И еще тяжелей ей
от войны, которую нам навязала Антанта с поляками... - Остановился Стен-
нов, мутит его похмелье. Рыгнул он, и перегаром напахнул на  ближних.  -
Все мы должны итти на поддержку нашей власти. Потому - это наша  власть.
Исконная - от нас завязалась. Республике теперь нужна конница -  лошади,
стало быть. Мясо ей нужно для армии. Стало, надо каждому  понять.  Новый
хомут на нас буржуазия одеть хотит. И все силы мы  должны  употребить  -
власть свою и себя защитить. На вас, друзья, приходится - 60 лошадей, 40
коров и 30 овец. На вашу Тою. Так что раскладывайте. С кулака, с  мирое-
да, конешно, поболе: все равно - не его трудами нажито. У кого помене  -
с того помене и взять. На голытьбу безлошадную  совсем  нечего  наклады-
вать. Прошу приступить.
   Председатель Совета, рыжий, недалекий и опасливый, встал-заметался:
   - Ну, как же, старики, почтенное собранье?..
   А по собранию гуд пошел. Кряхтят мужики, скребут затылки -  в  спинах
даже дрожит. И с ними тайга кряхтит - старая, темная,  кондовая,  замше-
лая.
   - Кормильцев-поильцев сдавать, значит.
   - С голодухи помирать.
   - Решить хотите люд чесной?
   - Режьте лучше так!..
   "...Так лучше режьте уж!.." доносится обратно из гущи, из лесу.
   Бабы и ребята малые в проемы сруба влипли, губами  шевелят,  а  тетка
Евленья крестится. По щекам, как по тине пересохшей, слезы текут.
   - Налоги-те, орали, отменяются. Вот те и отменили...
   Подобрался к столу, к агенту, Филька  и  сверлит  из-под  клочковатых
бровей:
   - Ты нам объясни, значит, по-порядку господин-товариш...
   - Ну-у, - буркнул тот. Нудно ему от истекшей ночи и от того, что этот
мужичонко липнет, и от того, что за ним, за этим,  тысячеглазая  злобная
темь притулилась, морем колышется.
   - Я к тому, например, - слезливо моргает Филька под  острым  и  чужим
взглядом агента. - В нашей деревне шиисят  дворов  и  всего-то.  Как  же
это?.. Стало - пошти што по три скотины враз со двора сводить?
   - Чо ты понимашь! - крикнул Василий-коммунист. - С тебя,  обалдуя,  и
вовсе, может, ничо не возмут.
   Мужики перекинули на миг глаза на Василья, загудели:
   - Ишь застаиват.
   - Лыжник. Забегат.
   - Ты мне пуговку-то не крути, - мельком только скользнув по  Василью,
воззрился Стеннов на Фильку. - Шестьдесят дворов. В волости-то лучше про
то знают - сколь у вас дворов. Вам только распределить, - у кого сколько
свести. - А наложили, значит, верно...
   - А хто наложил-то?
   - Таки же, как ты!
   - Наложили... наложили...
   - Нас-то не позвали, - орали Рублев и Хряпов со своими подголосками.
   - А... а... а... - заклокотало, заворочалось в срубе,  и  сотни  глаз
налились тяжелым гневом.
   - Выборные накладывали. Что вы, как псы, стервеете! - пробовал  окри-
ком взять Степан.
   - Выборные?!
   - О-ох! - гневно охнуло по собранью.
   - А хто их назначал? Ты?
   - Василей ездил.
   - Василей да он.
   - Он выбирал их, глот!
   "...Он их выбрал!.." - рявкнула тайга.
   Но и в Стеннове поднялось все. Все человеческое  и  гордое  поднялось
против этого нелепого зверя, разинувшего клыковатую пасть:
   - Молчать! Колчаковцы вы! Контр-революционеры! Для  Советской  власти
десятину жалеете. Сто тридцать возьмут - еще 500 останется. И  то  жаль.
Ну, Советская власть не така, - не отступит перед вашим брюхом.
   - Ага! Брюха-а... а у вас - животы?
   - Ишь орет, как урядник.
   - Каки пятьсот? А пало сколь за зиму, за весну...
   - Не щитат, живорез.
   - Корма-те каки были?
   - Товарищи... старики... к порядку.  Господи!  -  лепетал  побелевший
председатель.
   Но поселковцы уж закусили удила:
   - Како право орать имешь? Кобель ты!
   - Ишь чего расписыват!
   - Не просили, да давали. А тут - на!
   - Кака Совецка влась? Чо он облыживат? Камуния этта.
   - Зачем это наша-то влась с винтовками-те тебя, халуя такого,  посла-
ла? - пропел из задних рядов Хряпов. - Вре-от он, старики.
   - А сам-от чо не жретвашь? Псу под хвост, на гулянку этто вам!
   - Ты гуляшь, а мы - жретвуй.
   - Рабенка без куска оставляй.
   "...Без куска... без куска... без куска..." - загремела тайга, и  по-
мутнелые от черной злобы глаза, и заскорузлые руки, судорожно  скрючива-
ясь, полезли к агенту Стеннову.
   А тот, волнуясь и не попадая, отстегивал кобур. Но когда увидали  эти
его жесты, еще больше завыло собранье. Жажда крови закипела и  поднялась
до краев. А тайга тут - машет над ними и красным в глаза дразнит.
   Больше всех орал Семен, и Стеннов, - уже  бледный  и  отрезвевший,  -
крикнул:
   - А-а... ты народ мутить. Арестуйте-ка этого коновода, товарищи!
   Милиционеры было-потянулись к Семену. Но поздно уже  было.  Прорвало,
как плотину, и понесло. Закружились головы, потные, со слипшимися  воло-
сами, ругань и желтая пена с оскаленных губ. Раз только и стрелил  Стен-
нов из нагана и повалил Фильку (бедного Фильку!).  Раз  только  и  успел
крикнуть, прощаясь с жизнью... А там - чуть не на части разорвали  Стен-
нова, и лицо - в кровавый, плоский блин.
   Тяжело, наступая друг другу на ноги и на руки, били и топтали тело...
   А милиционеры в гуще никого и не задели и винтовок не подняли, а  по-
корно бросили их на пол. Избитых и истерзанных, их свели в пустой амбар,
заперли и стражу приставили.
   Ночью то, что осталось от кипучего  человека,  верного  революционера
Степана Стеннова, стащили за Баксу и там бросили в окна, в топь. Хлюпну-
ла топь со вкусом и равнодушно затихла. Только один, пригнутый  стебелек
стал потом медленно, с отрывами, выпрямляться...
   Но темный страх и оторопь засели с той поры в деревне.
   А тут еще техник Иванов, который в тот день с молодняком одним был на
болотах, жару подбрасывает, кровью исходя за них, за их темную, как тем-
ная ночь в бору, душу.
   - Эх, старики, старики. Что вы наделали? Ну - тяжело вам,  -  послали
бы человека от себя в губернию. Выяснили бы. А вы - что? Человека  непо-
винного убили. Как звери - убили.
   - Пес - он, а не человек, - храбрились поселковые. - Туда и дорога.
   - Кто бы он ни был - но только, как слуга от настоящей власти, от ре-
волюции послан был.
   В отрезвелые на миг сердца - широкие и емкие - от этих душевных, ост-
рых слов вползали и гнездились еще большее беспокойство и  неуверенность
и ужас, колючий, как еж.
   Насупился буйный лес - туго обдумывает.
   А рыжий, как охра, лавочник Хряпов бегает из избы в избу,  сдабривает
сельчан, запугивает их и обнадеживает:
   - Слышьте. Вы этому технику веры не давайте... День миновал, второй -
никто из милиции не едет. Должно - самозванца мы спровадили.
   А в другом месте нашептывает:
   - Не едут голуби. Не до того им, слышь. Народ, замечай,  поднялси.  И
живорезы лыжи навастривают. Верный человек мне сказывал. Свою бы им шку-
ру спасти - не токмо што. Так-то, други...
   И на деревне то-и-се стали появляться какие-то  "верные"  люди,  шеп-
таться с Рублевым и Хряповым. Все чего-то  нюхали  они,  чего-то  гоняли
вершники какие-то изредка - в сумерки и под рассвет.
   А милиция, действительно, как в омут канула. Двое же (агентских)  си-
дели, как зайцы, и участи ждали, питаясь - кто что бросит.
   Ячейковцы, не выходя, сидели по домам.
   - Не дыхають! - злорадствовал Хряпов.
   6.
 
   Старшего техника - за производителя работ который - не было:  дня  за
четыре перед тем уехал в губернию.
   За отъездом старшего руководство легло на Иванова.
   По омутным из-сера водам широкогрудой Оби - по протокам; по бородатым
борам и нарядницам-сограм; по малым речкам-притокам,  как  рыба,  идущая
для метания икры в верховья, - шли злобные, воровские слухи. Раскачивали
столетние кряжи, ломали-рубили кусты и хворост  мельчили;  мяли  поясные
травы в лугах и тропы протаптывали к водопоям; а вечерами костры  пылали
и над деревнями вскипали облака - смутные и кровавые.
   - Эй, мир хресьянской!.. На выручку поспешай!.. Вырывай закопанные-те
винтовки. Вилы на копья оборачивай. Не дадим-са-а-а!..
   Мужики сиднями засели в деревне, и даже Король  свою  косьбу  бросил.
Копошились по двору, кучками сходились, толковали и так и сяк о каких-то
глухих событиях, особливо по вечерам. И если кто приближался из техников
- куда там из ячейки! - стихали и хитро заводили речь про рыбу, про  по-
кос, а исподлобья поблескивали:
   - Чо слоняешь... шпиен?
   Выехать возсти не было, - имущество изыскательское на шесть под-
вод не уместишь: инструменты, планы, провиант на три месяца на пять  че-
ловек. А тут и одной подводы не достанешь. Председатель валил на мужиков
- не могу, дескать, сейчас - не властен. А те чесали в затылках и  тяну-
ли:
   - Никак нельзя, Федор Палыч, в эко время от дому отлучаться. Хто  яво
знат. Вишь ты - дело-то како.
   Настаивать, предъявлять свои права на прогон - нечего было и  думать:
не помиловали бы.
   Тайга потчевала:
   "...Пе-ей до-дна, гостенек дорогой"...
   Но Иванов просто долг думал выполнить. Уезжать ему вовсе не хотелось,
страха перед чем-то неясным надвигающимся он не испытывал и жалел  этих,
таежных, которые сбились с пути и перли теперь целиной - куда вывезет.
   На работы Иванову ходить не приходилось - не с кем было. И  делал  он
только полегоньку накладку планов и профилей. Держал себя  -  в  стороне
как будто стоял. А, главное, бродил по бурным,  грозовитым  местам,  как
охмелелый, и пил в кедровнике каждый вечер - не отрываясь -  из  свежего
берестового жбана оглушающую брагу.
   "... Пей, сынок, пей"...
   Вечером, когда все стихает, на опушку кедровника (там, где начинаются
таловые и смородиновые кусты и - среди них - высокие  травы  с  крупными
белыми и фиолетовыми цветами-початками) - приходила Варя. В  первый  раз
после покосного пришла она бледная с тенью  в  подглазицах  и  боязливой
тревогой в глазах, вымытых пугливыми девичьими думами:
   "Улестил, может, токо. Пришел вот, как бурый, разгреб лапой и мед по-
ел. А теперь, поди, смеется: эка - дура девка... Ребятам, может, хваста-
ет - вот де я каков, и Варвара не устояла".
   И шла она по тропе, не озираясь, будто за делом каким, сдвинув брови.
И увидев его сбоку у кедровины - похолодела, и ноги к земле пристыли...
   А он вышел и головой к груди ее, как в смородиновый куст, припал и  в
самую гущу зарослей повел.
   - Люба ли я тебе взаправду? Али так токо путаешься?
   Откинулся Иванов:
   - Варенька! Как скажу? Вросла ты в мое сердце цепкими корнями. Ношу я
тебя в нем день и ночь, а ты туманишь  меня  запахом  вешним,  черемухо-
вым... Качаюсь я, как пьяный хожу. Крепче вина ты: от одной думы о  тебе
голова кружится.
   - Хвастаешь ты, Федя. Ну, чо я! Девка простая, необразованная...
   - Ах, Варя. Духом бы тебя единым выпить всю!.. И то уж допился я. Все
вот мне чудится: тайга - не тайга уж, а хозяйка, старая, добрая и запас-
ливая... Для нас с тобой добрая. А ты будто дочь ее и всеми дарами  ода-
рена и цветами засыпана...
   - Ну уж ты... говоришь, как книжку читашь. Слушать тебя,  што  в  ба-
гульнике лежать...
   А Иванов целовал ее в глубокие глаза, как росную траву, и  зарумянен-
ные щеки ее, и ноги, окропленные росой, и губы - трепещущие,  волглые  и
горячие...
   - Феденька, мучишь ты меня... не могу я...
   - Как чаша ты - налитая до краев. И плещешь словом каждым  и  вздохом
через край. Зарыться в тебя, как в кусты, в траву, которая - растет  как
- слышно! Силой от тебя пахнет и чистотой,  какая  была  допрежь  еще  и
только в тайге осталась.
   Таяла она, как мед, от его речей и вся отворялась:
   - Люби меня, ненаглядный... цалуй меня...
   "...Настали времена, и сроки исполнились. Пирую я свадьбы-детей.  Лю-
битесь, ребятушки, так, чтобы земля стонала, и  вспыхивали  цветы.  Так,
чтобы слово ласковое смолой янтарной прожигало землю. Так, чтобы яростна
ваша радость была, как огонь в горну, а студеное горе -  колодезной  во-
дой, - в них закаливается ратное сердце. Пусть  ударяются  губы  о  губы
так, чтобы кровь звонко брызгала в них: крепко  взрастает  все,  политое
кровью. Крепко цепляйтесь за землю и пойте песни весени, приходящей каж-
дый год"...
   Ночи были сумеречно-светлые.
   Однажды, - когда он расстался с девушкой и подождал, пока стукнет  за
ней калитка, и потом шел по задам, - три тени,  прытких,  отделились  от
прясла и преградили ему дорогу.
   Шел Иванов, неся в себе переливающуюся радость  свиданья  и  победный
крик соленых на губах поцелуев.
   В одной фигуре он признал Семена с толстой палкой-корняком, а в  двух
других - некрутье. Подходя, он видел, как блестели глаза и подергивалось
лицо у Семена...
   - Ну, што, сволочь. Девок наших портить зачал?
   - Вы, ребята, я вижу не с добром, - пробормотал  Иванов,  ища  вокруг
чего для обороны.
   - Бей его!.. мать-перемать... - взвизгнул Семен, и тяжелая  суковатая
палка зашибла со-скользом руку Иванову.
   А тайга загоготала:
   "... Эгей...го-о!.."
   - А-а... - как от ожога скривился Иванов. - Так вы вот как?
   "...Так вот... так вот..." - торжествующе зашелестели заросли.
   "...Эгей... го-о!" - выкатилось обратно из-за Баксы.
   Кинулся Иванов на Семена - там уж налетают остальные двое. Нет в  ру-
ках ничего у Иванова.
   Горячее что-то потекло по лбу...
   Если чего-то не сделает - скоро он свалится.
   Бросился в глаза кустик березовый - так в аршин, -  схватился  обеими
руками за него. Рванул. Взлетела кверху березка совсем с накоренной зем-
лей, осыпалась.
   А Семен озлился пуще. Сызнова со свистом взнеслась  палка,  но  опус-
титься не успела: поднырнул Иванов и тушей тяжкой насел, подмял Семена и
сразмаху ткнул кулаком в зубы.
   Палка-корняк, шишковатая, уже в руках у техника. Вскочил, размахивает
и сам наступает. Звизданул новобранца по башке - завизжал тот.
   Не выдержали оба и побежали.
   Вынул кисет Иванов и погрозил в спины:
   - Я вас, сволочи, перестреляю вдругорядь... псы!
   "...Вдругорядь - цыть!" - перешли враз на сторону техника кусты.
   Левую руку и лоб здорово саднило, а спина ныла  в  нескольких  местах
(помолотили ее!), но внутри Иванова гремел веселый смех и ликованье.
   А палку взял с собой - память.
   На утро по деревне все разузнали. Семка и двое призванных исчезли  из
поселка, разъяснив домашним, что техник мстить будет. Они уйдут на  вре-
мя. Куда - их дело.
   - Варьку Королеву с техником застали.
   Однако, когда о ночном происшествии спросили техника Иванова и о том,
почему у него покарябаны лоб и рука - он со смехом рассказал:
   - Вышел ночью до-ветру и спросонья с крыльца свалился. Руку ссадил  и
лбом кокнулся.
   Никто этой басне не поверил,  но  желанье  скрыть  историю  молчаливо
одобрили.
   Днем к дяде Михайлу, где жил техник Иванов, зашла Варя. Оглядывается,
взволнованная. Заделье нашла:
   - К хресному на выселок собралась. Дочери,  поди,  есь  чо  передать,
Прасковья Егоровна.
   А сама выискивает глазами. Кого?
   Слышала, как в летняке*1 зашагал и вышел на крыльцо, а потом  проплыл
под окнами в улицу Иванов с повязанной головой.
   А Прасковья Егоровна зашептала:
   - Ну, девка, цапаться из-за тя зачали. Лешая.
   - Срам-от какой, тетенька, Прасковья Егоровна. Шибко повредили техни-
ка-то?
   - Нну-у. Чо ему сделатся, медведю? Царапины на ем. А Семену-то,  ска-
зывают, он полрта вынес.
   - И чо этто пристал ко мне Семен этот? Проклятый!  Шишига  бы  его  в
тайге-то задрала.
   - А промежду вами ничо эдакова не было с эттим-то?
   Варя до слез скраснела и - пробормотав:
   - Штой-то вы, тетенька... - поспешила распрощаться.
   - Скажи Степаниде-то: холсты-те, мол, готовы. Пущай придет,  возьмет!
- крикнула хозяйка уж вслед Варваре.
   В кедровнике на тропе встретил ее Иванов. Он обошел кругом избы,  пе-
ребросился через прясла и задами вышел.
   - Феденька! Что они, зимогоры, с тобой сделали?
   - Да ничего, Варюшка. Ей-ей, ничего: оцарапали только свистуны...
   - Тяжко мне будет жить на деревне... - вздохнула, отворачиваясь,  Ва-
ря. - Прославят меня теперь.
   - Да - ну их к чорту. Пусть славят. В город я тебя увезу. Люба моя...
Варенька... жена моя...
   - Не про то я. И не надо мне эттого. Бросишь, ай еще чего  -  затяже-
лею, - сама и взрощу, и выкормлю. Смотри-ка, руки-то какие. Как корни  -
во все вцепятся. Ну, только любил бы ты меня. Ласки охота мне. Не на из-
девки, дескать,  я  себя  бросила.  А  взял  потому,  что  мила  была...
_______________
   *1 Летняк - пристройка к избе, неотапливаемая.
   7.
 
   Тоя кипела изнутри. Но пуще всего проглядывала наивная  хозяйственная
дума.
   - Э-эх! До страды бы управиться с эттим.
   А Петров день - вот он.
   Накануне - воскресенье было - все затихло, о пакете  только  каком-то
(который вершник, промчавшийся ночью, завез) дядя  Михайло  шопотом  два
слова технику обронил. На вопрос о содержании пакета отрезал:
   - Большевицкой, должно.
   Повстанческий или от властей - не мог допытаться Иванов. Михайло  сам
больше ничего не знал.
   Мирно по виду полегла спать Тоя, понижая голоса до молитвенных шопот-
ков в углах, как в ночь, окрыляемую вспышками дальних молний. Игр  воск-
ресных никаких не было. Варя до заката ушла к крестному в  заболотье,  и
техник, провожавший ее за Баксу, рано лег спать, осиянный и  пропитанный
весь долгим расставаньем в лесу...
   Спал он крепко и комаров, набившихся в летняк и жучивших его, не слы-
шал...
   Вдруг - надоедливо засвиристел в его ушах встревоженный шопот.  Отдых
был короток - тело не верило, что надо вставать... С усильем открыл гла-
за Иванов...
   Прасковья Егоровна трясла за плечо и шипела:
   - Федор Палыч... А, Федор Палыч. Беда у нас... эти...  отряды  наеха-
ли... с орудьями...
   Вскочил Иванов, в низиках подбежал к окошку.
   В предутреннем холодном и молочном  тумане  мельтешили  люди.  Больше
всего скакали вершники, иногда с болтавшимся за плечами ружьем.
   - Чо буот-то... чо буот? - боязливо вытягивала в трубку рот растеряв-
шаяся Прасковья Егоровна. - Михайло-то на двор убег глядеть. О-ох!  сок-
рушат нашу деревнюшку.
   Иванов - не решая, что будет делать  дальше  -  начал  все-таки  оде-
ваться. Потом позапрятал в разные щели и под отъехавшую половицу бинокли
и планы местности.
   Вышел в хозяйскую половину.
   - Всее, как есь, деревню запрудили. Несметно мужиков-то... и Семка  с
ими - охала баба.
   Последние слова как дернули  Иванова  и  заставили  его  подтянуться.
Мысль лихорадочно заработала, и по коже и кнутри побежали острые  колюч-
ки, предвещавшие близкую опасность.
   - Ты вот что, Прасковья Егоровна: чаем меня напой-ка пока.
   - Давно готов самовар-от. И сала принесу - пожуешь  маленько.  Хто  е
знат. Как дале-то. Чо буот, чо буот?
   И Иванов - как перед дорогой - основательно набузонился.
   Солнце с красными веками и глазами выползло  из-за  согр.  Заскрипело
крыльцо. Властно зашаркали ноги.
   - Идут...
   И вместе с дядей Михайлом вошел человек с винтовкой. Кинул Иванову:
   - Собирайся. В штаб тебя требуют.
   По улице - человек с сотню, а то и больше - на конях. Кто с  дробови-
ком, кто с топором, кто с вилами, у коих выломаны крайние зубья.  Редкие
с винтовками и шашками. Летают и орут:
   - Долой камунистов!
   - Да здрастват Совецка власть!
   В окошках - выпученные глаза и серые лица баб и  сплюснутые  стеклами
носы ребятишек.
   А в штабе сидят два брата кожзаводчика из села в 60-ти верстах от Тои
- в рубахах, но важные и один в пиджаке - писарь, должно  быть.  Штаб  в
дому у Рублева. И Семен тут же подсевает. А губы у него  в  болячках,  и
немного присвистывает.
   На столе - мясо жареное кусками в тарелках и самосядка мутная в  гра-
фине и по столу в лужицах.
   Штабные впились в вошедшего.
   - Вот. Привел, - сказал мужик с винтовкой и  опустился  на  скамью  у
двери. - Ну-ко... закурить дай-ка.
   - Как фамилия? - спросил в пиджаке и, подумав, добавил. - Ваша?
   - Иванов.
   - Откуда? Какое в Томске настроение масс? Что вы тут делаете? А изыс-
кания-то эти кому пользу дадут? Коммунистам?
   - Населению, конечно, вообще. Какая бы власть ни была. Просушатся бо-
лота - удобная земля получится.
   - Коммунист?.. Вы-то партийный?
   - Нет.
   - Как же начальством служите?
   - Как специалист.
   - Врет он, господа-товарищи, - вмешался Семен. - Он тут всех заверял:
восстание, грит, от кулаков токо может поттить. Не вступайте, грит.
   - Тэ-эк. Постой-ка... Жалашь нам послужить? -  подвинулся  к  технику
кожзаводчик Гаврила  Сапожков.  -  Нам,  то-ись  народу.  В  армею  нашу
встать?
   - Народу я и так служу... А в армию вашу пойти не могу.
   - Почему этта? Ну?
   - Не могу, граждане, народ обманывать.
   - Омманывать?! - удивился  смелости  техника  Гаврила.  -  Стало  мы,
по-твоему, народ омманывам? А-а?
   - Да вот вы, к примеру, за Советскую власть идете и против  коммунис-
тов. Несуразно...
   - Э-э... сволочь, - оборвал Сапожков. - Ты, я вижу, в  одну  дудку  с
имя дудишь.
   Он зарычал было и сжал кулаки, но Иванов слишком прямо и светло смот-
рел ему в глаза.
   - Уведите в сарай эттого... к протчим...
   Повел Иванова тот же с винтовкой, и Семен за ними вышел. А  в  сенцах
развернулся и с размаху по скуле и глазу хватил техника. Глаз мигом  по-
багровел и запух.
   Взревел диким зверем Иванов, чует, что не будет ему пощады,  что  вот
сейчас кончать его будут. И одна только режущая животная сила  задвигала
его мозгом, его мускулами: бороться, до конца бороться. Зубами рвать  до
последнего вздоха.
   Обернулся с ревом и мигом сгребся за ствол и приклад  изо  всей  силы
рванул к себе. Лопнул ремень у антабки, и винтовка со  свистом  взлетела
над Ивановым.
   Одно мгновение это было.
   Вместе с Семеном, обхватившим, как клещами, техника  сзаду  у  пояса,
соскользнул он по трем ступеням за порог во  двор  и  тут  тяжелым  вих-
рем-вьюном завертелся. Не мог удержаться на нем Семен, проехался носками
и коленками по земле и руки опустил, а в следующий момент череп его раз-
летелся от удара прикладом - остервенел Иванов.
   С распухшим сизым глазом, со сшибленной на бок повязкой на  лбу  и  в
разорванной на пласты гимнастерке, плечистый и мычащий - был он страшен.
   Кругом уже: из избы, с улицы, от ворот орали и  сбегались  мужики,  и
сопровождающий козлом прыгал около.  От  сарая,  где  караульный  стоял,
грохнул выстрел, и пуля ожгла-пробила плечо Иванову.
   Толкнуло его. Сверлящий и сверкающий инстинкт  подсказывал  ему:  вот
как, вот как...
   Может быть!
   Кинулся он в задний двор, в калитку.
   На огороды... через прясла-горотьбу... через речку Тою в  вытоптанные
скотом кусты, где не различить следов... И в ту сторону, откуда не  ждут
нападения бандиты, и посты не выставлены - в тайгу.
   Колотящийся в теле ужас - быть растоптанным озверелой толпой  -  над-
бавлял силы и бегу. Как ветер свистевший, тут же рядом с ним несся  Ива-
нов саженными прыжками по воде. Сзади грохали, улюлюкали, топотали. Нес-
колько дробинок на излете ущипнули ему спину.
   Ага! Стихает барабанная дробь ног. Далеко, будто сзади крики...
   Шагах в ста за речкой Тоей оглянулся Иванов.
   Только один тоинский новобранец и тот, у которого он отнял  винтовку,
выбрались за ним на берег, подымаются. А вся толпа на том  берегу  оста-
лась и разноголосит:
   - Вали! Вали!
   - Бросай, робя! Куды он денется?
   - Сдохнет в тайге-то.
   - Сам выйдет.
   - А винтовка-то, винтовка-то с ем.
   - Винтовку-то упер... ну-у!
   - Ничо... с раной. Куды удет?
   Многие уже ворочались улицей в деревню...
   Приложился он и выстрелил. Мужичонка всплеснул руками и упал  обратно
навзничь в реку. А новобранец сразу прилип к земле и пополз,  как  змея,
по обрыву назад.
   Но задерживаться некогда было. Вершники могли еще нагнать, и надо бы-
ло бежать и бежать и путать следы. Поэтому, скрывшись в одном  направле-
нии - видном всем - в согры, там он круто повернул вправо и почти  опуш-
кой краснолесья, выбирая бестравные плешины, понесся к Баксе.
   По ней прошел вверх с версту, обходя камыши и осоку и увязая в илу.
   Полный покой и молчание. Никого не слышно.
   Ни звука человеческого.
   Одни комары и пауты гудят и ослепляют.
   Вышел Иванов на берег, ударился немного в таежную чащу и перевел  дух
- упал.
   Плечо пробитое жгло и болело; теперь он это ощущал так, что порой зу-
бы стискивал - стреляло по руке и к шее.
   Что же делать дальше?
   Положение было безнадежное: Куда итти? Когда  это  кончится?  Сколько
дней блудить ему по чаще?
   А рану его может разбарабанить, и сдохнет он тут в тайге,  изъеденный
гнусом, а то, может, еще на зверя напорется.
   Платок со лба он снял. К чему? - весь  и  так  разрисованный  теперь.
Подвязался им по-бабьи: все меньше есть будет проклятый овод.
   Пить!
   Спустился опять к Баксе и долго и жадно пил в пустых зарослях, а пос-
ле того в тайге лег в высокой траве и предался раздумью. Первое  чувство
радости от минования смертельной опасности и ощущения  свободы  потемне-
ло...
   Винтовку он осмотрел: "N-ского завода N 71203" и в магазинной коробке
еще четыре патрона.
   Хорошо! Пригодилось-таки колчаковское обученье, когда интеллигенцию в
войска забирали.
   Теперь: итти!
   Итти надо к жилью - так или иначе. И непременно глушью, - не по доро-
ге, не то изловят - не помилуют уж.
   Итти туда - где бы хоть немного знали. А  то  как  куренка  прирежут:
коммунист-де или выдадут.
   Одно такое место есть и довольно близкое - заплутаться трудно:  высе-
лок Заболотье.
   Шесть верст по чаще, по трясинам... Но там  и  перевязку  хоть  какую
сделают у Вариного крестного и не донесут.
   Тряхнул Иванов головой, поднялся-покривился от боли в плече и двинул-
ся осторожно, стараясь не хрустеть, не шуметь, в лесную гущу  да  мокрые
заросли на топь, что между Баксой и выселком.
   А солнце уж прямо бьет.
 
   8.
 
   Целый день гоняли взад-вперед по  деревне  вершники.  Была  объявлена
всеобщая мобилизация, и председатель Сельсовета в пене и мыле  бегал  от
штаба по избам и обратно, собирал ратных и хлеб, и мяса на варево банде,
и наряжал косить траву лошадям.
   Отказаться и думать нельзя было: до 45 лет все - не калеки  -  должны
были садиться на-конь и двигаться с бандой сначала на поселок  Чигин,  а
потом и на волость Елгай.
   С теми, которых засадили в сарай, - два милиционера, четверо из ячей-
ки и двое техников - было покончено. Милиционеров и ячейковцев били каж-
дого долго нестерпимо мужицким боем. Исколотые вилами, разбитые ружейны-
ми прикладами, растоптанные сапогами - они представляли из себя огромные
смятые битки, мясо, перемешанное с лоскутьями лопатины*1, особенно Васи-
лий-партийный - около него постарались Хряпов и Рублев. ________________
   *1 Лопатина - одежда.
   Бабам убитых тоже досталось: Рублихой и Хряпихой они были  исцарапаны
в ручьи, и платье на них висело клочьями.
   Вот-то хохотали мужики!
   Одного техника зарубили топором, а  другого,  Кольку  Круткина,  тоже
искровянили, - но он выползал на коленях пощаду и ехал теперь  вместе  с
прочим диким ополчением в наступление.
   За Ивановым порыскали вершники, порыскали и плюнули: все равно - либо
сдохнет, либо им в руки выйдет. Тайга ведь - не что-нибудь.
   Разведка по дорогам вперед проехала, понюхала, донесла:
   - Неприятелев слыху нет.
   После того Гаврила-кожзаводчик на вороном - а тот ржет, урусит слегка
- речь держал:
   - Граждане-товаришшы! Которы ждали большевиков... Хто пришел? Халига-
ны... Тпру-у, ты - чорт! Грабители. Бога ругают  и  дела  нарушают.  Все
идем противу их! Весь народ поднялси. Чо делают с  народом  -  хозяйство
рушат. У меня добро отняли, у еттого отобрали, у того разорили.  Дочиста
обирают... Эка ты... стой!.. Ну, не стерпела земля надругания  -  повсе-
местно, кто с чем попало, противу грабителев идет. Чо дают - от  богатых
отбирают - ничо. Али и дают - кому? Подзаборникам, зимогорам - в провал.
Камуна! Она - кому-то - на! выходит, а кому - нет! Сулят все токо -  ом-
манщики. Потому сами мы должны в свое мозолистые  руки  власть  взять...
Э-э, ты, - дура!.. Граждане товаришшы! Не устоят шалаберники перед миром
хресьянским. Не дадимса-а-а! Едем бить камунистов! Бей их -  живоглотов!
Да здрастват Совецка власть! Ура-а-а!
   - Урра-а-а!
   - Бей их! Будя!
   - Бе-ей! Ура-а! - перекатилось, заклокотало по пестрой  толпе,  нест-
ройно, однако, и несогласно.
   С площади перед школой галдящая армия кричит,  ржет,  шумит,  спорит,
бабы тут же причитают-всхлипывают. Солнце уж к западу поглядывало, - по-
валила на Чигин.
   Впереди на вороных игрунах - братья, кожзаводчики Сапожковы, с  нага-
нами у поясов; за ними писарь в пиджаке на худой, уназменной, сивой  ко-
быле; а там взводы ополченцев.
   Набор каждой деревни составлял отдельный взвод: павловцы,  воробьевс-
кие, гнилоярцы, боровинские... Тоинскими командовал Рублев, который тоже
откуда-то выкопал две винтовки и ящик с  патронами,  живо  по  запазухам
рассовали тысячу.
   Всего бандитов было до двухсот. Близ ста,  сказывал  Гаврила,  должны
были присоединиться от поскотины - с охраны сняться. Вооруженных винтов-
ками - человек двадцать. У остальных: вилы, топоры, колья, а то  и  про-
земленные пятерни одни. Все на-вершнях: без седел - на пестриках*1, азя-
мах, чапанах и полушубках.
   - Разобьем камуницкай отряд-от, - все будет! - обнадеживал сподвижни-
ков Гаврила Сапожков.
   Но мужики (большая, пожалуй, часть) - хоть и зевали:  бей!  -  ехали,
опустив голову, а нутро дрожало, как холодное.
   Дядя Михайло из годов вышел - дома остался. Поглядел  вслед,  головой
покрутил:
   - Ничо не выйдет у их. Одно - што в землю  произведут  их.  Сомустили
народ-от здря кулачье: видать теперь, хто таки. И техника-то, Федор  Па-
лыча, извели. О-хо-хо! - душевнай человек был...
   А баба его, подпирая черной сморщенной рукой подбородок, как  больным
зубом мучась, - раскачивалась:
   - Народу сколь унистожили, о, господи... Чо буот? Чо буот?
   Томительно и жутко было ждать оставшимся в деревне событий? а они  уж
быстро и четко отбивали: раз-два, раз-два!
   Было все так. В Колывани бывшие офицеры, заключенные в концентрацион-
ный лагерь, ночью перебили стражу и власть в городе захватили.  Два  дня
держались, порядки свои наводили, - но на третий накрыли  их  подошедшие
революционные части, и восстание было подавлено.
   Отголоски его, однако, прокатились по окружным волостям. Кулаки  вос-
пользовались этим.
   Велики сибирские пространства, и широко разбросаны  поселки.  Пока-то
милицейский район в Воронове стягивал свои силы и  помаленьку  двигался.
Тут рассеется, - там, глядишь, опять. _______________
   *1 Пестрик - домотканный коврик.
   Но не успела пестрая и гулкая толпа допереть до речки Кочегай, откуда
оставалось версты три до Чигина, - как вдруг из-за речки с правого бере-
га отчетливо прозвучало:
   - Пли! - и вслед за этим громовый залп.
   Два-три человека свалились с лошадей.
   Неожиданная, суровая действительность глянула прямо  в  глаза  пьяным
своими криками и жарким днем мужикам. Сразу подрубила все постромки.
   Безумный ужас обуял банду. Вздыбились лошади. Рев, неукротимый  вопль
вырвался и понесся в леса. Давя друг друга,  бросились  врассыпную  люди
назад - по дороге, вправо, влево, в кусты... А из-за Кочегая уже трещали
одиночные крепкие взгрохи, и тонкие, меткие пули сверлили душный воздух.
   Сапожков Гаврила что-то орал, махал наганом, пытался остановить спод-
вижников, но и сам мчался за ними, раненый в ногу.
   Шайка рассеялась вмиг. Пешая милиция, числом около  семидесяти  чело-
век, сначала бегом, а потом шагом пустилась вслед, в Тою.
   Тоинские, кроме Хряпова и Рублева, прискакали домой, бросили  лошадей
на руки бабам и попрятались по сеновалам, в бурьянах таежных, а кто и на
поля угнал.
   Деревня, - как вымерла.
 
   ---------------
 
   Левое плечо Иванова горело и ныло и больно уже было не только им  ше-
велить, но и самому шевелиться.
   Солнце давно уж покатилось под гору, и духотная жарынь висла в  лесу.
Овод жужжал над ним и ел его, как на пиру. Усталый - он плохо  оборонял-
ся. Паутины слепили глаза, вязали веки и слепляли пальцы.
   Несколько раз он сбивался с пути и возвращался обратно. Винтовка нес-
терпимо оттягивала плечо и грудь ломило. Несчетно раз он выходил к Баксе
и мочил пересохшее горло и треснутые губы.
   Наконец решил он итти по Баксе, берегом, не показываясь  на  реку  до
самой тропки на Заболотье. С час, как издалека слышались частые горошис-
тые выстрелы, но потом все смолкло, а помутившейся  головой,  в  которой
как гарь стояла, Иванов, конечно, не мог представить в чем дело.
   После того обочиной тропы шел он долго, заплетаясь ногами спотыкаясь,
хлюпая в мочежинах, путаясь в зарослях, подпираясь винтовкой, и, - нако-
нец, - упал боком меж кочек в сограх в ржавую воду...
   Обросшие лишаями и зеленой щетью, лапы шумно  раздвинули  листву.  Он
еще увидел в ней: широкоскулое, прорезанное морщинами, как плугом,  лицо
с выпуклыми, обтянутыми клочковатой шерстью и зеленым мхом,  надбровными
дугами, черную усмешку, завязшую в желтых клыках, -  и  услышал  хриплый
шопот:
   - ...Ну и назюзюкался ты, гостенек дорогой... Сынок названный...
   - Тайга!..
 
   ---------------
 
   Перед заходом солнца он был подобран милицейской разведкой. С  разду-
тым плечом, с  руками  и  лицом,  которые  были  одной  сплошной  раной,
разъеденной торжествующим гнусом.
   Отрядный фельдшер промыл и перевязал раны,  а  с  рассветом  отправил
Иванова в Вороновскую больницу. С ним выпросилась и Варя:
   - Хушь довезу, тятенька... А потом уж косить...
   - У, язви вас. Любвя тожа...
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 15.04.2002 13:59