Шломо Вульф.
Убежище
Хотел бы я найти поляну И там лицом в траву уткнуться, И задремать
под птичий щебет, И, если можно, не проснуться... Дж.Клиффорд
В КОНЦЕ ШЕСТИДЕСЯТЫХ НА ВОДНОЙ СТАНЦИИ ВО ВЛАДИВОСТОКЕ CТИХИЙНО СОБИРАЛАСЬ ИНЖЕНЕРНАЯ МОЛОДЁЖЬ, ВСПЫХИВАЛИ И ГАСЛИ ВЛЮБЛЁННОСТИ, НО ВСЕ УЧАСТНИКИ НАШИХ БЕСЕД И ЧАСТЫХ ПОХОДОВ ЧЕРЕЗ ТАЙГУ ПЕРЕШЕЙКА К УЮТНЫМ И ЕЩЁ ЧИСТЫМ ТОГДА БУХТАМ УССУРИЙСКОГО ЗАЛИВА СХОДИЛИСЬ В ОДНОМ: НЕТ НА СВЕТЕ ДЕВУШКИ КРАСИВЕЕ, ЧЕМ МОЯ БЫВШАЯ ОДНОКУРСНИЦА ПО ЛЕНИГРАДСКОЙ КОРАБЕЛКЕ ТАНЯ СМИРНОВА. ЭТО БЫЛО НЕЧТО ВНЕ ВСЯКОЙ КОНКУРЕНЦИИ НЕ ТОЛЬКО В ЖИЗНИ, НО И НА ЭКРАНЕ. Я ЗНАЛ, ЧТО ТАНЯ ПОПАЛА СЮДА В ПОИСКАХ УБЕЖИЩА ОТ РОКОВОЙ ЛЮБВИ, ЧТО С НЕЙ ПРОДОЛЖАЮТ ПРОИСХОДИТЬ КАКИЕ-ТО ИСТО-РИИ, ПОРОЖДАЮЩИЕ САМЫЕ НЕВЕРОЯТНЫЕ СЛУХИ. И ВСЁ ЭТО БЫЛО КАК-ТО СВЯЗАНО С НАШИМ ОДНОКУРСНИКОМ ФЕЛИКСОМ ДАШКОВСКИМ. Я С НИМ И ЕГО КОМПАНИЕЙ В ИНСТИТУТЕ НЕ БОЛЬНО ОБЩАЛСЯ, САМОГО ФЕЛИКСА, КАК И ЕГО ПОДРУЖКУ ЭЛЛОЧКУ, НЕ ЛЮБИЛ. ДА И К САМОЙ ТАНЕ, ПРИ МОЕЙ ВНЕШНОСТИ И ЗАСТЕНЧИВОСТИ, ДО ВЛАДИВОСТОКА И ПОДХОДИТЬ-ТО НЕ РЕШАЛСЯ. ЗАТО ТУТ Я ПОЛЬЗОВАЛСЯ ЕЁ САМЫМ ТЁПЛЫМ РАСПОЛОЖЕНИЕМ. ОНА ВПОЛНЕ ОЦЕНИЛА ПРИВЛЕКАТЕЛЬНОСТЬ МОЕЙ МОЛОДОЙ СУ-ПРУГИ И БЫЛА С НЕЙ В ПРЕКРАСНЫХ ОТНОШЕНИЯХ. СПЛЕТНИ ЖЕ О ТАНЕ МЕНЯ НИСКОЛЬКО НЕ ИНТЕРЕСОВАЛИ -- СВОИХ ПРОБЛЕМ ХВАТАЛО. ЗАТО САМА ОНА, СУДЯ ПО ВСЕМУ, НИЧЕГО НЕ ЗАБЫЛА, ЕСЛИ СПУСТЯ ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ ПОЗВОНИЛА УЖЕ В ИЗРАИЛЕ, ПОСЛЕ МОЕЙ СТАТЬИ В ЗАЩИТУ РЕПАТРИАНТОВ СЛАВЯНСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ, И ПЕРЕДАЛА МНЕ СВОИ ЗАПИСКИ. ПОСЛЕ ИХ ПУБЛИКАЦИИ МНЕ ПОЗВОНИЛ ФЕЛИКС И ПОПРОСИЛ "ВЫ-СЛУШАТЬ ДРУГУЮ СТОРОНУ". А ПОТОМ И ЭЛЛА КОГАНСКАЯ ЗАГО-РЕЛАСЬ "ЗАЩИТИТЬ СВОЮ ЧЕСТЬ". КАК ВЫЯСНИЛОСЬ, КАЖДЫЙ ИЗ НИХ ПО-СВОЕМУ ИСКАЛ СВОЁ УБЕЖИЩЕ ОТ ОДНОЙ И ТОЙ ЖЕ СИТУАЦИИ. ТАК ЧТО ПУСТЬ КАЖДЫЙ ИЗЛАГАЕТ СВОЮ ВЕРСИЮ ОДНИХ И ТЕХ ЖЕ СОБЫТИЙ. *** ДА, ЧУТЬ НЕ ЗАБЫЛ! ТУТ В ИХ МОНОЛОГАХ ФАМИЛИИ, ИМЕНА, ЦКБ, ИНСТИТУТЫ УПОМЯНУТЫ. ТАК ВОТ, ЭТИХ УЧРЕЖДЕНИЙ И ЧАСТНЫХ ЛИЦ НЕ БЫЛО И БЫТЬ-ТО НЕ МОГЛО. ЕСЛИ КОМУ ВДРУГ ПОЧУДИЛОСЬ, ЧТО ЕГО ИМЕЛИ В ВИДУ, ТО ЭТО -- ЧИСТОЕ СОВПАДЕНИЕ! ЗА ВСЁ ЧТО ОНИ ВАМ ТУТ НАВСПОМИНАЛИ, Я ЛИЧНО ОТВЕЧАТЬ НЕ СОБИРАЮСЬ!..
ВВЕДЕНИЕ. НА ЗЕМЛЕ ОБЕТОВАННОЙ
Не помня прошлого, не имеешь будущего. Великий детский психолог и педагог сказал как-то, что у человека для себя возраста не существует. Те же душевные муки, что я испытывала девочкой, если у меня отнимали любимую куклу, я чувствую сегодня, уже за пятьдесят, совсем в другом внешнем виде, в другой стране и в окружении других людей, если вдруг меня так или иначе ограбили. Это происходит последние десять лет достаточно часто. Почтовый ящик боюсь открывать, если там любое письмо на иврите -- что там с меня еще?.. Как говорится, наш еврейский образ жизни. Но меня-то как занесло в эту страну с моими славянскими до обозримого колена предками по всем линиям? Этот вопрос мне не раз приходит на ум, когда я бойко говорю на иврите с сефардским гортанным произношением и с неизменным радостным смехом с придыханием. Сначала моя нынешняя хозяйка поглядывала на меня при этом с каким-то мистическим страхом, как если бы вдруг заговорил на том же иврите ее любимый пес, естественно, Бетховен или не менее упитанный кот по кличке, конечно же, Эйнштейн. К интеллектуалам я попала доживать свой бесконечный трудовой век, черт нас всех побери... На десятом году вся эта благодать стала совершенно привычным адом в раю вместо ада в аду, куда переселилась моя родина. А вот как все это началось, я совершенно случайно вспомнила вчера, когда выгуливала этого своеобразного интеллектуала и хозяйского любимца Бетховена. Поскольку я и вообразить не могла, скажем, пса Глинку или Пушкина в моей прошлой жизни, то осторожно спросила мою миллионершу, почему, мол, Бетховен, а не Бобик? "Как? -- брезгливо скривилась она. -- Вы, русские, не знаете даже, кто такой Бетховен? Вы и Моцарта не знаете?" Доказывать таким штучкам что-либо -- себе дороже, пока не я ей, а она мне платит, а потому я двусмысленно заметила только, что Бобик все-таки лучше... "Вот тебе кассета, -- терпеливо возразила моя генеральша. -- Это Людвиг Ван Бетховен. Послушай его дома. И ты сама не захочешь больше включать этого вашего... как его... Бобика, о котором в свободном мире никто и не слышал." Итак, занавес открывается. На сцене -- сквер в свободном мире. Эмигранты, то бишь репатрианты общаются только с себе подобными, а их собаки -- с кем попало из четвероногих. Три четверти часа отведено в моем расписанном по минутам рабочем дне на прогулку хозяйского любимца. Вот он себе какает и носится со всякими патрициями и плебеями, пока я за ним слежу со скамейки под теплым декабрьским солнцем Святой земли. А напротив бушует политический диспут. Мои безработные сверстники одинаково многозначительно поднимают брови, иронически улыбаясь. Они всерьез решают что, по их мнению, следует делать премьер-министру Израиля и президенту России, а также насколько подходит их "русской" партии один пожилой парень. До них давным давно нет никакого дела ни Израилю, ни России, ни какой-либо партии до неблизких выборов, а они тут друг друга чуть не удавить готовы. Лица красные, голоса уже охрипшие, а спор только набирает накал. Мне они всегда действуют на нервы, особенно очередной горлан, ухитряющийся даже и в этом "споре", где все говорят непрерывно и никого не слыша, быть каким-то авторитетом. На этот раз всех переорал некий облезлый высокий тип при галстуке. Я было внутренне обложила его про себя за особо громкий и вроде бы знакомый голос, но тут "председатель митинга" вдруг почесал левое ухо правой рукой, а потом правое -- левой. Такой жест в моей жизни встречался только у одного человека...
Сам Предвечный направил наши с Таней стопы в тот сквер для непостижимого во времени и про-странстве соприкосновения двух сердец. Я тогда просыпался затемно от птичьего чивикания в ночи, переходящего к рассвету в райское пение.... пока не вступала со своей арией первая ворона. И -- все! Наглый гортанный жирный крик тотчас снимал сладкие сны и возвращал меня к привычной пытке проклятым бытием... В детстве бабушка пела мне тоскливые и грозные еврейские песни начала 20 века на русском языке. "На острове диком вдали от людей, -- доводил меня до слез плач о Дрейфусе, -- вдали от родного народа томится невинно забытый еврей, томится и ждет он бедняга. И ждет он от гнусных своих палачей возврата, свободы и чести. И с грозного моря не сводит очей -- нет ли в нем радостной вести..." Далее оболганному французскому офицеру снится сон о встрече со своей семьей, и звучит новый надрыв: "И узник проснулся, о ужас объял несчастную душу больную. Опять он могилу свою увидал. Опять он глядел в даль морскую..." Находясь вроде бы на свободе и, к тому же, более, чем вблизи от родного народа, я, разве что не глядел в даль морскую, так как и за ней не было для меня ничего хорошего. Итак, в тот день я встал ни свет ни заря без какого-либо плана на день. Любые планы для подобных мне персонажей драмы под названием "Алия" -- восхождение на Родину -- давным-давно не имели ни малейшего смысла. Оставалось только, следуя человеческим еще привычкам, сделать зарядку, умыться, позавтракать и... ждать естественного окончания в конце концов очередного проклятого дня, чтобы забыться снами о нормальной жизни, проснуться от наглого карканья, чтобы... Естественно, нестарый, здоровый и дееспособный человек должен что-то делать в течение дня -- гулять, читать, смотреть телевизор, делать уборку, ходить за покупками. Только вот беда: любимые книги упорно не хотели читаться, русские программы телевидения показывали до мелочей знакомую новую российскую мерзость, от которой мы сбежали. Уборкой занимались не менее безработные женщины нашего клана, а на покупки не было денег. Вообразите сами, каково моральное состояние такого "главы семьи", как он воспринимает воссоединение с родным народом. И каким видится ему единственный выход?.. Я был избавлен от гибельного финала той самой женщиной, что подарила мне самые светлые минуты моей жизни. Она вернулась ко мне, когда стали исчезать последние воспоминания о НАШЕЙ С НЕЙ ОБЩЕЙ МОЛОДОСТИ. "Митинг" бездельников в облюбованном эмигрантами сквере? Я в роли переоравшего всех горлана-главаря?.. А что еще прикажете делать безработному, как не сидеть в сквере под солнышком обретенной только для такой "жизни" исторической родины или не общаться с себе подобными? Ведь даже в тюрьме или в дурдоме обитатели находят утешение в разговорах с товарищами по несчастью. Тем более, что встретились мы с ней только потому, что, при наличии десятка сво-бодных скамеек в сквере, любой вновь вошедший направился бы от входа только к единственной занятой, в данном случае -- к моей. Это здесь происходит повсеместно, от бессмысленной наглости -- везде и всегда садиться друг другу на голову: остановиться поперек любой лестницы, вешать свои вещи в пляжной раздевалке на единственный занятый крюк и тому подобное -- в любой области человеческого общения. Вот какая-то геверет -- госпожа -- и спускает с поводка пятнистого разла-пистого пса, мельком оглядывает сквер и прет не куда-нибудь, а именно ко мне с явным намерением сесть рядом со мной, хотя нафиг она мне нужна, корова?.. Пришлось встать и подойти к моим сверстникам, спорящим в центре сквера, хотя их всех едва терплю -- с их безапеляционностью и амбициями. Как ни странно, в этот момент я думал как раз о Тане. Я знал, что она живет в Израиле уже лет десять. И если я, с моими еврейскими до обозримого колена предками по всем линиям, так нетер-пим к своим соплеменникам, то каково тут ей?.. Если мы впервые за тысячи лет собрались из рассеяния словно только для того, чтобы жрать друг друга, как пауки в банке, то это наша еврейская беда и вина. Но здесь, наравне с нами, теоретически " своими", в равной мере чувствуют себя незваными гостями на чужом празднике жизни и те, кто знал и любил нас именно в качестве облагораживающего вкрапления в почву, на которой все начинает цвести, а не в виде однородной кучи, способной только смердеть.... Итак, какая-то геверет шла прямо ко мне, а я подошел к своим приятелям и включился в спор, где меня слушают охотнее других, боюсь, только потому, что я, единственный, каждое утро, не имея на день никаких планов и занятий, повязываю галстук. Это внимание осталось моим единственным способом хоть какого-то самоутверждения, без которого человеческая особь превращается даже не в животное, а в растение. "Феликс! -- обрадовался бывший ракетчик Исай, седой породистый аид в нелепой штормовке поверх свитера. -- Читал сегодняшнюю газету?" Я пожал плечами: знаем мы ваши газеты! "Слушай, заторопился он. -- Ты ведь всю жизнь проработал в таком-то НИИ, так?" "Кому какое тут дело?" "Раньше не было дела, зато теперь... Смотри, что говорит депутат кнессета такой-то: Наконец, приняты конкретные решения о финансировании и внедрении ряда оборонных проектов." "Ну и что? Очень неконкретно. Что значит -- "ряда"? Одного? Пяти? А приехали тысячи с тысячами проектов." "Да подожди ты! Вот из-за таких скептиков и не двигается дело. Слушай: Среди авторов есть и пожилые люди, специалисты, которые уже много лет безуспешно пытались пробить свои предложения. То, что нам удалось добиться благожелательного, и, главное, профессионального, рассмотрения предложений и принятия по ним реальных положительных решений -- большой и заслуженный успех. Понял? Прямо про тебя. Этот депутат -- наша надежда..." Я читал про этого депутата и о разных сопредельных трудоустройству инженеров и ученых структур-ах, которые так хвалил один и тот же журналист. "Никакой надежды, -- возразил поэтому я. -- Трепло. Положение, при котором специалистам отказало в работе по специальности и в праве на достойную жизнь только по этническому признаку, везде именуется государственным антисемитизмом! Он что, этого не понимает? Просто играет на электорат." "Ты просто злопыхаешь, как все неудачники! -- горячился Исай. -- Даже если десять проектов и двадцать человек получат рабочие места, то это уже прецедент! Значит, евреев здесь стали брать на работу , представляешь? Сегодня взяли эти двадцать человек, а завтра -- нас с тобой, его, вон ту женщину на скамейке!" "Вон ту? -- удивился я. -- Она и не подозревает, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, не то что о каких-то военных проектах. Отъявленная геверет!" "Сегодня обычная геверет, а завтра -- надежда Израиля из новой волны репатриации!" Между тем, потенциальная гордость алии действительно уж больно пристально смотрела в нашу сторону. Может быть поэтому ее пес вдруг пристал ко мне под смех проклятых совков со всех сторон. Его хозяйка, которую мой бедный Исай принял было за непонятого гения мировой военной науки, наконец, окликнула наглеца таким голосом, каким общаются между собой только дикие птицы в джунглях да местные мамаши со своими чадами: "Дай! Бо рэга!..-- Прекрати, иди сюда..." А потом, не спеша, подошла и взяла его на поводок. Я настроился было высказать все, что я думаю о мерзком псе и о ее поведении, естественно, мучаясь с нужными выражениями, когда эта геверет еще пристальнее посмотрела на меня и крутанула своим носом. Такой подвижный нос в моей жизни встречался только у одного человека... И для нас обоих как-то сразу вдруг исчез Израиль под своим вездесущим солнцем, сгинул куда-то горластый бездельник-болтун с повадками джентльмена среди себе подобных, а за ними и саркастическая молодящаяся особа на скамейке, следящая за чужим псом с идиотским именем. А за поворотом сцены -- балтийский сосновый лес и желтые ровные волны Финского залива...
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЛЕНИНГРАД. ЛЮБОВЬ
Таня: Мы с этим джентльменом звались тогда Татьяной и Феликсом и учились на последнем курсе ленинградской корабелки. В этом акте мы как раз готовились к экзаменам последней сессии, если вообще можно заниматься зубрежкой в таких сценических костюмах, как купальники, тем более на общей подстилке с его рукой на моей еще совсем по-питерски белой спине. Что я видела, глядя в книгу, знает любая бывшая влюбленная девушка мо-его возраста. Во всяком случае, и не книгу, и не фигу. И тут перед нами остановилась статная пожилая цыганка. Их много бродило и бродит по всей России. Да и по Парижу, Риму и Лондону, где я исхитрилась побывать за время моего "еврейства", облагороженного крутым никайоном. Только в Израиле цыган почему-то нет и в помине. Не только общины цыганской -- ни одного! Интересно, правда? С чего бы это, а, евреи?.. А там цыганки приста-вали ко всем с профессиональной настойчивостью. Эта сначала присела на корто-чки напротив нас, щелкнула колодой карт, а потом как-то естественно уселась на песок, легко и уютно, как в кресло. Человек так сидеть не может, подумалось мне. "А вот, молодые-интересные, -- запела она, -- я вам погадаю, что было, что будет, что на сердце, кто кого любит, кто кого обманет и на чем сердце успокоится..." "Шли бы вы, тетя, к другим, -- проворчал Феликс, неохотно снимая ладонь с моей талии и брезгливо глядя на засаленные карты сквозь дымчатые очки с безо-шибочной мощью своего высокомерно-усталого и неизменно брезгливого выра-жения несимметричного семитского лица. -- Словно мы сами не знаем, кто из нас кого любит. Вас, во всяком случае, тут не любят..." "Не скажи, Феликс, -- вдруг сказала она. И как это они читают имена совершенно незнакомых людей? -- Вот как раз ты тут с нелюбимой девушкой, которая тебя очень любит. Верно, Таня?" Я заглянула при этих словах в ее темно-коричневые, сморгнувшие словно в ожидании оскорбления или удара глаза и как-то сразу ей поверила. Я словно отразилась в ее зрачках с моими наивными планами и надеж-дами на этого неприступного парня. Это был даже не рентгеновкий взгляд -- эка невидаль разглядеть у кого-то желчный пузырь! Это было нечто неестественное на данном этапе нашего мировоззрения -- чтение моих мыслей. В принципе, не надо было быть такой уж ведьмой, чтобы и без мистики оценить ситуацию. Достаточно было взглянуть на богатый наряд Феликса, аккуратно сложенный на песке, всю эту мало кому доступную в шестидесятые годы замшу и вельвет, и сравнить с моими нехитрыми снастями для ловли золотой рыбки -- открытым неновым купальником, моей аристократической, как льстил мне Феликс, прозрачной в едва заметных голубых прожилках кожей, действительно красивыми длинными ногами и стандартно голубыми для представителя титульной нации глазами под челкой со-ответствующего цвета волос. "Будем гадать? -- не сводя с меня пристального взгляда сказала она. -- Пожалеешь, Феликс, если я дальше пойду." "Сколько?" -- брезгливо спросил мой кумир, изя-щно склоняясь над одеждой за кошельком и торопливо почесывая крест-накрест оба уха. "Когда лежишь с такой красавицей, то деньги -- дело десятое. Готовь зеле-ненькую, умница моя..." Глядя в глаза только мне, смело и властно приглашая на парапсихологический диалог, она прихлопнула смуглой узкой ладонью, словно кузнечика, трешку, бро-шенную на песок, сунула куда-то под шарф на поясе и приготовилась к действу. Только кому это нужно? -- хотелось мне ей сказать. Я и сама знала, с кем имею дело. Не позорься, психолог высокого класса. К чему вся эта клоунада с грязными картами? Там и тогда я еще верила, что талант должен быть оценен по достоинству. Поэтому испытывала стыд и боль, словно это не она, а я сама, зная себе истинную цену, брожу здесь, среди зябких загорающих в поисках мелкого заработка, обрекая себя на открытое подозрение и насмешку. Эта уважаемая в своем кругу пожилая женщина, естественно, давно жила не в таборе, а в каком-нибудь цыганском колхозе. Кто-то там промышлял выращиванием и продажей цветов, кто-то торговал низкопробной косметикой на фоне вечного дефицита, а для нее сам смысл всей жизни так и остался в вечном национальном искусстве гадания, когда вот такая засаленная карта -- только контрольная запись сложной системы астрологических и логических построений, телепатии, основанной не только на непостижимом контакте с мозгом собеседника, но и с самими таинственно мерцающими вечными звездами... Тысячи шарлатанок в экзотическ-ом в наших широтах индийском наряде бродили по земле, а единицы владели тайной. Я вдруг представила, как перед ее внутренним взором одновременно возникали какие-то таинственные геометрические фигуры, наложенные на сетку звездного неба, как на этом построении она видела нас детьми и стариками, наш первый вздох и последний выдох. Видимые только ей наши генетические особенности позволяли безошибочно поведать нам все о наших родителях, явных и тайных пристрастиях, надеждах и планах. Неизвестная человечеству давно сгинувшая цивилизация была передо мной во всем своем добром величии, которое могло быть в других руках и грозным. Именно так я воспринимала в своих умственных построениях и древнееврейскую, тоже мощную и тоже дошедшую до нас лишь в слабых отблесках былого величия цивилизацию, когда полюбила Феликса и стала примерять на себя приобщение к еврейству. Что бы ни говорили в нашей интернациональной стране о смешанных браках, но русская, став женой еврея, должна перестать быть русской. Ведь сами эти наши евреи -- русские только внешне, по образу жизни и ролевой функции, но не внутри самих себя. Эту-то чужеродность и чувствуют многие мои соплеменники. А чужое всегда активно или пассивно отторгается. Здесь, на поляне, у берега холодного моря я еще раз почувствовала разницу между древними и юными нациями. Цыганка и не пыталась околдовать Феликса. Она обращалась только ко мне, доверяла только мне, препарировала только мою душу -- под насмешливо-снисходительным взглядом вроде бы обычного в повседневной жизни парня, мгновенно и интуитивно включившего свою национальную защитную идею, помощнее, пожалуй, индийской, принесенной сюда цыганами... Нечистые смуглые пальцы выбросили последнюю карту: "Расстанетесь. Будут короткие позорные для вас обоих встречи, которые разведут вас навсегда, а потом вы встретитесь уже в старости, когда от твоей (мне) любви останется только пепел и стыд... А ты, -- она напряженно смотрела на Феликса, словно выдерживая внутреннюю битву цивилизаций, -- придешь к нищете и отчаянию к вашей последней встрече... на своей земле." Цыганка словно включила экран, на котором я увидела крупным планом едва узнаваемое жуткое морщинистое лицо моего любимого с седой щетиной на щеках, жалкой улыбкой и затравленным взором -- на фоне невообразимо прекрасного, какого-то невиданного, райского, сверкающего яркими красками великолепия. Если бы вместо этого праздничного фона были клубы дыма и пыли, едва различимые в ночи, мечущиеся толпы полураздетых людей в отблесках электрических искр и разгорающегося пламени, разверстые рты и рушащиеся стены, это не произвело бы на меня такого впечатления оглушающего вопля жуткой катастрофы, как этот контраст ада и рая в одном кадре... По всей вероятности, я побледнела, так как Феликс, тревожно взглянув на меня, вскочил с песка: "Хватит пугать девушку, ты, дура старая! -- крикнул он, наклоняясь словно за камнем перед злой собакой. -- Получила деньги? Все, катись отсюда! Тайка, это же просто старая глупая ведьма. Я ни одному слову не поверил..." Он так ничего и не увидел... Цыганка странным образом, без малейшего усилия и не меняя позы, словно взлетев, разогнула под своей юбкой ноги, бросила на меня уже сверху последний добрый благодарный взгляд, словно и ободряя, и снисходительно посмеиваясь над моей интерпретацией того, что она мне показала. Улыбнулась мне на прощание, плавно и изящно махнула рукой и пошла себе прочь, задорно подняв голову, словно танцуя на песке. Ее ждали уже другие чужие судьбы, а мы, расстроенные и перепуганные, остались одни на небольшой поляне среди сосен и блеска всегда низкого северного солнца, плавающего над заливом. Вокруг нас был огромный мир, замкнутый в крошечную голубую планету, которую не различить в самый мощный телескоп даже и с ближайшей звездной системы. Искрились во всех подробностях своей янтарной желтизной стволы ближних сосен, но по мере удаления от кромки поляны они быстро тускнели до полной черноты. Уже в нескольких десятках метров был душный и сырой чухонский мрак. Какой же мощью надо обладать, подумалось мне, чтобы различить будущее не на час-два, а хотя бы на день вперед, не говоря о годах... Феликс: Я так ничего и не увидел... Уж больно не вовремя появилась эта цыганка. Мы с Таней вроде бы готовились к последней сессии, но вы сами понимаете, о чем я мог всерьез думать рядом с высокой блондинкой двадцати лет с вызывающими формами, едва упакованными в растянутый и выгоревший купальник-бикини. Я словно касался нашей подстилки одной напряженной и не помещающейся в плавках опорой, на которую моя под-руга то и дело косила озорным и весьма далеким от академической сосредоточен-ности голубым глазом... А надоедка-цыганка вместо обычной трескотни вдруг вступает в непонятный пара-психологический диалог с моей подругой, склонной ко всякого рода мистике, и нагло заявляет всякие глупости о моей нищете на "своей" земле. И только теперь я снимаю шляпу перед той гадалкой... А тогда доверчивая Таня отшатнулась от какого-то жуткого видения, поглядывая то на меня, то удаляющуюся ведьму. Вечер был испорчен. Мы свернули подстилку, оделись, не глядя друг на друга, и пошли к трамвайной остановке. В белесом небе шумели сосны, под ногами поск-рипывал ковер из многолетних желтых опавших игл. Неяркое майское солнце еще садилось в залив, а в парке уже зажглись совсем не лишние фонари. Этот чухон-ский полумрак в сочетании с пристальным светом низкого солнца и нескончаемых белых ночей всегда раздражал меня в Ленинграде после родного Крыма. Там был либо яркий настоящий день, либо душистая черная ночь, наступавшая почти без сумерек. "Что она такое тебе показала, Тайка? -- спросил я уже на остановке, где моя любимая зябко куталась в свою старенькую растянутую бордовую кофту, хотя я всегда замерзал раньше нее. -- Я ничего не увидел. Плюнь! Элементарное шар-латанство злой ведьмы." "Она не злая, -- едва слышно прошептала Таня. -- И не шарлатанка. Она знает, что говорит." "Так ведь ничего и не сказала. Обычная трескотня." "Она говорила со мной, а не с тобой! Ты ничего не услышал потому, что твоя цивилизация..." "Чушь какая-то! Мы все из одной цивилизации." "Ничего подобного! Вы с ней -- из двух разных древних цивилизаций, а я из третьей -- молодой. Мне внушить легче." "И что же она тебе, такой молодой, внушила?" "Н-не знаю... Что-то страшное. Про тебя..." "Сорвался со скалы, лежу с вышиблен-ными мозгами?" "Хуже. Ты жив, но... хуже, чем мертв, понимаешь?" "В сумасше-дшем доме?" "В-вряд ли. Там не может быть так богато и красиво. Что-то вроде стихийного бедствия, но... не для всех..." "Так не бывает." "Почему же? Вспомни "Обыкновенный фашизм." Немецких туристов в концлагерь." "Она тебе показала?.." "Да. Ад для евреев, но... не для всех." "Как глубоко ты воспринима-ешь нашу историю! Ты же русская, Тайка." "Русская. Но так люблю своего еврея, что ни о чем, кроме всего, что с ним связано и думать не могу! А он..." "Таечка, -- целовал я ее потемневшие от волнения изумительные глазки, -- ты ей поверила, что я тебя, будто бы, не люблю? Дура она, а не ведьма!" "А ты, будто бы, все-таки любишь? -- заглядывала она мне в душу. -- Ты-то в этом уверен? Да нет, -- отвела она мои руки. -- Что ты меня без конца хочешь, я не сомневаюсь. Так меня же все хотят! С пятнадцати лет проходу не дают. Только вот... никто-то меня никогда не любил и не любит..." Тут пригрохотал уже переполненный трамвай, который ожидала толпа. Таня ввин-тилась первой, а я, пропуская слабых, едва не остался и потом с трудом протис-нулся, чтобы тут же, конечно, прижаться к ней, благословляя давку. Она горячо дышала мне в лицо приоткрытым ртом, а я едва сдерживал себя, так как целоваться было тогда не принято даже в давке. Вдруг в ее глазах вспыхнули привычные озорные голубые искорки, притушенные было зловещими предсказаниями. "Держись, Феликс!" -- улыбалась Таня чему-то за моей спиной. "Кто там? Бывший ухажер?" -- я уже привык их отваживать от моей красавицы. "Если бы! Хуже..." "Ну, ты сегодня в ударе! -- смеялся я. -- То привиделось что-то знакомого трупа, то радуешься предстоящей драке, -- пытался я обернуться. -- Меня так зажали, что головы не повернуть." "Тебе повезло, -- уже хохотала она. -- Меньше достанется. Ой, мама! -- зажмуриалась она, как и все прочие, кто смотрел в ту же сторону. -- Вот это самообладание!.." Как я ни извивался, обернуться не мог, а Таня и прочие то дружно вздрагивали и зами-рали, то облегченно вздыхали, чтобы снова вытаращить глаза. Трамвай несся, мотаясь на рельсах. Когда он, наконец, остановился, позади меня произошло лихорадочное движение, треск одежды, мат. "Слава Богу, -- пыталась теперь обернуться к окну Таня. -- Как он там? Облегчился?" На остановке остался вытолкнутый из трамвая пьяный, от которого шарахалась так и не попавшие к нам люди. Скоро они уменьшились до точек и исчезли. "А что он тут делал?" "Он? Без конца чудом удерживал в себе свое содержимое, но так надувал щеки и таращил глаза, что я боялась... Если бы он все-таки взорвался, тебе-то ничего, а мы все, кто стоял к нему лицом и не мог даже шевельнуться..." "Какие свиньи! -- меня самого тошнило от одного воображения того, что творил-ось за моей спиной... -- А тебе смешно!" "Свиньи имеют право на свою жизнь, коль им не уготована другая."
Таня: Мир женщины удивительно мал -- в нем едва помещается главный на данный момент мужчина. Феликс Дашковский, на роли первого любовника, переполнял мою Вселенную с тех пор, как в подшефном колхозе он, один, выступил против "шоблы", как называли студенты нашей группы комсорга Димку Водолазова и его окружение, решивших присвоить мизерные суммы, причитавшиеся нам всем за наш грязный труд на раскисших черных полях под непрерывным моросящим дождем. "Шобла? -- придуривался огромный белобрысый комсорг на импровизированном митинге под навесом, именуемым столовой. -- Что есть "шобла". Переведи нам, Феликс, со своего одесского. Тут русские люди." "Не путать, не путать, Водолазов, -- бесстрашно возражал Феликс. -- Русский и поклонник крепкой русской водки не одно и то же. И разговор у нас, Водолазов, не об этом, а о деньгах, выделенных на мясо для отряда. На что вы вчера покупали водку?" "Я смазывал наши наряды, Дашковский. Некоторым чужакам в своей стране это просто не понять. У них никогда не было и не будет деловых отношений с русским народом. Им деньги присылают богатые родители. А нам надо корячиться всю ночь в порту перед лекциями, чтобы заработать на пропитание. А с крестьянством без выпивки х... заработаешь!" "Дим-ка! Тут же мы..." "Пардон, Тасенька, сорвалось. Не терплю одесситов." "Можно подумать, что пил один бригадир, а не вы все трое с ним в свое удовольствие. Своих денег на водку у вас не осталось -- взялись за наши? Так, Водолазов?" "Феликс, плюнь. У Димки же опыт с целины еще. Он знает, как вести дело..." "Опыт пропивать общие деньги? Не сомневаюсь." "Тебе, Дашковский давно не били твою одесскую морду?" "Жидовскую, -- поправил его попыхи-вающий самокруткой вечно пьяненький колхозный бригадир. -- Чувствуется, что давно не били..." Все напряженно смотрели на двух студентов одной группы одного института, граждан одной великой и жалкой страны, готовых к схватке за едва различимые копейки среди неубранных после скудного обеда дощатых столов. Наши сценические костюмы в этом акте не отличались элегантностью. Мокрая грязная одежда, заляпанные промокшие сапоги или кеды. На заднем плане сцены блестели мокрые спины двух приданных нам лошадей, которые как раз доставили с реки деревянную бочку с водой для нашего умывания и питья. На этой же разболтанной телеге профессорский сын Слава Рудченко, назначенный водителем кобыл, которых увидел здесь впервые в жизни, доставлял нам и продукты из сельмага вросшей в землю деревушки с ее вечно мокрыми соломенными крышами. Под шум спора Слава, единственный союзник Феликса, испуганно скользнул с телеги и растерянно протирал мокрым носовым платком очки. Водолазов был старше нас всех, на него и взглянуть-то косо было страшновато. Он поступил в наш престижный вуз вне конкурса, как целинник, по путевке ЦК комсомола. Говорят, что на целине он один забил ломом насмерть четверых ссыльных чеченцев, напавших при нем на продавщицу, чтобы отнять выручку. За этот подвиг у него была даже какая-то медаль. Что ему изнеженный Феликс и перепуганный насмерть Слава? Тем более, что все понимают правоту Водолазова. Картошки, сбором которой мы зарабатываем на свое пропитание, нет -- она утонула в грязи среди откуда-то всплывших в этих чухонских болотах камней. Дима забирает выделенные отряду деньги, чтобы поить бригадира, а тот подписывает липовые наряды. Поэтому только мы, девчонки, подняли визг, когда Дима Водолазов стал бить Феликса Дашковского. Но "одесситу", оказывается, наша помощь была и не нужна. Два-три коротких рывка, и громадный Дима оказался где-то среди объедков на полу, под скамейками, откуда жалко просил пощадить его руку...
И вот уже иная декорация в том же акте -- чистая скользкая тропа, поросшая мокрой травой и усыпанная золотистыми сосновыми иглами. Мы идем вдвоем с победителем и несем трофей -- чан с подозрительного вида мясом. На нас висят мокрыми попонами уже бесполезные под непрерывным дождем наши городские плащи. "Давай передохнем, Таня. Господи, какая же ты мокрая. У тебя капли висят на носу и бровях. Они тебе идут." "Мне идет капля на носу?" "Тебе еще больше пойдут капли на твоем теле..." "Феликс, мы едва знакомы, а ты о... теле. С ума сошел?" "Нет. Неужели ты не заметила, как я на тебя смотрю все эти годы, даже на лекциях?" "Ну и что? Я фигуристая, на меня все смотрят от нечего делать. Это не повод так фамильярно со мной говорить, -- пыталась я себя разозлить. -- Я не думаю, что ты со своей Эллочкой первый же разговор начал с капель на теле." "Да какая она моя! Так, наши отцы вместе служили когда-то. Вот и дружим семьями. С ней у меня ничего серьезного." "А о каплях на теле? -- не слезала я с взволновавшей меня фразы. -- Это что, серьезные намерения? Сказал я начала хотя бы, что ко мне неравнодушен, если слабо сказать, что ты меня любишь." "А ты бы хотела именно признания?" "Конечно. То, что ты сказал звучит иначе. Ты сам знаешь как." "Что я тебя... хочу? А что в этом противоестественного?" "Люблю подразумевает хочу. Но не наоборот." Он стал меня тут же на тропинке целовать. Меня достаточно до этого целовали, я вообще была уже далеко не девочка из седьмого "а", которая впервые прочитала в ужасе "Милого друга", страшась открывать каждую новую страницу, но так меня ласкали впервые. В этом было что-то ненаше, но много лучше нашего... Скорее всего, кто-то из обычных русских парней умел целоваться и лучше, но я давно была тайно влюблена в этого "одессита", а потому меня так интриговала именно еврейская любовь. И я просто настроилась на то, что сейчас начнется нечто необычное, коль скоро он меня, наконец-то, заметил.
Феликс: Заметил я Таню, конечно, сразу. Еще на вступительных экзаменах. Конкурс в Корабелку тогда был невообразимый. Демобилизованным и прочим целинникам отдали половину мест. Получив четверку, десятиклассникам можно было больше не приходить. В нашей группе скоро осталось, не считая льготников, всего шестеро, включая меня и эту блондинку, которой достаточно было просто появиться в коридоре института или в аудитории и сделать несколько шагов, чтобы все до единого смотрели только на нее. На последнем экзамене, по физике, я уже подготовил ответ и ждал своей очереди, а она как раз с дробным стуком торопливо рисовала и писала мелом формулы на зеленой стеклянной доске, то и дело удерживая свой крутящийся от волнения ровный розовый носик рукой с зажатой в ней тряпкой. Все ее пылающее лицо было в мелу, глаза сверкали синевой, бюст вздымался от сдерживаемого дыхания, словно стремясь вырваться из белой блузки. Но отвечала она очень толково, звон-ким голосом. Экзаменатор явно ею любовался и потому не торопился отпустить, задавая все новые дополнительные вопросы, а я обмирал от своих странных фантазий. Все последующие годы я подспудно ожидал появления в поле зрения Тани Смир-новой. Но у нас сложилась очень теплая компания, и я слишком дорожил дружбой подруги детства Эллы Коганской, чтобы заменить мечты реальностью. Так было до нелепой драки с Водолазовым, затеянной мною только ради внимания Тани. Я как чувствовал, что в последний момент она напросится мне в напарницы. На обратном пути, когда мы остановились сменить руку, я впервые оказался с ней лицом к лицу. Я как-то не привык с моим ростом к женскому взгляду не снизу вверх и обалдел от самой ее стати. Ее, как говорили недруги, "волчьего" разреза большие блестящие глаза светились особенно яркой голубизной среди темной и мокрой зелени чухонского края. Меня всегда интриговало это удивительное чудо природы -- ясное небо из глубин чело-веческого черепа!. Достаточно мне было при случайных встречах заглянуть в эти распахнутые в сияющий внутренний мир окошки, как горячие черные глазки Эл-лочки казались мне пустотой. Мы оба были словно в бреду и говорили милые двусмысленности. После какой-то особо заинтриговавшей ее фразы она сказала что-то такое, после чего оставалось только целоваться. Надо сказать, что этому делу меня как-то обучила одна... старшая подруга, любовница, по слухам, моего бравого папы. Да и Таня, судя по острым впечатлениям от совершенно сразившей меня как-то случайной встречи в парке на Кировских островах, была отнюдь не девочка. Тем более ошеломляющим было впечатление от первого соприкосновения наших губ. Она воспринимала это, как долгожданное осуществление давней мечты. Не могла оторваться, даже когда я уже подустал. Когда мы вернулись, на наших лицах все было написано. Ошеломленная моей нео-жиданной изменой Эллочка, устроив первую бурную сцену ревности, потом сов-сем упала духом и только прошептала: "Обещай мне одно... не водить ее хоть в наше имение..." Она имела в виду наши с ней игры в аристократов в заброшенной и заросшей дикими кустами барской усадьбе до наступившей для Эллы катастрофы... Элла: Дайте мне сказать об этом самой! Что значит потом? Когда это, потом, если это уже касается меня?..
Таня: Еще бы ее это не касалось! Когда после первой же лекции я была демонстративно, перед всеми, выведена под руку Феликсом из аудитории, я только радовалась испепеляющим взглядам суперэлегантной Эллочки, которой я все эти годы так завидовала. Но у моей лучшей подруги Тамары было по этому поводу другое мнение! "Танька, ну чему ты так рада? -- громким шепотом говорила она, округлив для убедительности выпуклые светлые глаза. -- Кто ты и кто он? Да ты просто посмот-ри вокруг себя." Ничего хорошего не было в декорации к этой сцене. Смотреть вокруг было, честно говоря, просто тошно. Коммунальная кухня с нелепым сужением к единственному окну во двор-колодец. За окном проглядывает помойка. Из кухни открыта дверь в нашу комнату. А там потертая, как мамина плюшевая кофта, мебель. И сама мама спит в своем продавленном кресле, приоткрыв рот и похрапывая, закинув голову назад-набок. Страшноватая картина, которую я потом без конца наблюдала в аэропортах при задержках рейсов, а дома это было уже привычным -- моя мама не доползла до своей кровати с панцирной сеткой, присела и тут же отрубилась после вечерней смены. Так и будет спать одетая, с открытым ртом -- завтра ей заступать в первую смену, вставать в полшестого, не до приличий... Она у меня в огромном дежурном гастрономе у Балтийского вокзала продает мороженую рыбу с лотка в неотапливаемом тамбуре. Даже летом у нее красные замерзшие, словно обваренные руки. К этой сцене только надрывной песни "Разлука ты, разлука..." за сценой нехватало... "Феликс, -- горячо шептала мне Тамарка под аккомпанимент этого похрапывания, -- человек совершенно другого круга. Мы кто? Пролетариат, навечно победивший сам себя на баррикадах революции. А он -- чуть не генеральский сынок. Совсем другая порода. Они нас никогда не поймут. Тем более он еврей! Это же такая чванная нация. Знаешь, как они называют русских в своем кругу? Фонька-хроп! Представляешь? Даже не Ванька, а Фонька... Ты для него и его мамаши -- так, а-шиксе!.." "Тома, мы студенты одного вуза. Нас учат одни и те же лучшие в мире профессора." "Ну, хоть за это спасибо советской власти." "Знаешь, оказывается, он вовсе не одессит. Он меня пригласил к себе на лето в Севастополь!..." "Так он уже приглашал к себе Маринку с Машфака, ну ты ее знаешь..." "Ну и что? И он у меня не первый." "Да не в этом дело! Мариша та-а-акое рассказывала о Дашковских... Дом на берегу моря, вот такой виноград прямо над головой свисает, у папаши "волга"-пикап." "А он говорит, что папа его никакой не генерал и вообще давно в отставке." "Конечно. К тому же он сейчас и не академик какой, чтобы так жить. И мама его не знатная доярка. Зарплата у нее такая же, как у твоей мамы. Она у него тоже торгует, только в буфете при лучшей гостинице. И у отца его зарплата, как и у моего родимого на его высокой инженерской должности. Так мой досмерти рад, что на более-менее приличный велосипед накопил. Просто старший Дашковский -- ревизор каких-то крымских ресторанов. Поэтому у твоей мамы проблема купить лишние чулки, а у мамаши Феликса -- очередное золотое кольцо с рубином. Соображай! Я бы еще поняла, если бы тут расчет с твоей стороны, но любовь?.." "Но и он любит меня..." "Не смеши меня. Отпрыски таких семей вообще любить не способны. Он на тебе никогда не женится. Ради прописки он бы лучше на Эллочке или на ей подобной из своего круга и своей нации... А тебя, подруга, твой Феликс поматросит и бросит." И бросил, как вы увидите дальше. Зато как поматросил!.. В конце концов, чтобы было что вспомнить в старости, надо иметь в жизни хоть безрезультатную, но яркую любовь. Феликс не жил в общежитии, как другие иногородние. В его комнате у Нарвских ворот мы провели лучшие дни и ночи той зимы после колхоза. Назло его ком-пании...
Феликс: В нашем кругу, конечно, обсуждались так или иначе все однокурсники и одно-курсницы, но уж кому доставалось больше всех, так это Тане. И рост великоват для женщины, и носом шмыгает, когда волнуется, и "вымя свое вечно выпя-чивает", и попкой вертит, и в животе у нее бурчит, так как она очень бедна и всегда голодна. Я уж не говорю о том, как обыгрывалось выражение "блестящая студентка" применительно к ее стареньким жакетам и юбкам. Девочки не терпели ее за внешнее превосходство, а мальчики -- за откровенное пренебрежение к их попыткам за ней ухаживать. Немедленные и резкие отпоры красавицы с ходу объяснялись ее естественным антисемитизмом низших слоев общества. Когда Гена Богун как-то особенно настойчиво приглашал ее на танец на институтском вечере, она молча подвела его к большому зеркалу и сказала, обдав ледяным взглядом: "Чего бы тебе, Гена, не найти себе девушку твоего калибра? Ну посмотри на нас обоих -- кто ты и кто я?" Смотреть на них рядом было, честно говоря, так же неприятно, как, скажем, на бриллиант в обгоревшем спичечном коробке. В конце концов, любовь не так уж зла. Выбрать себе такого парня Таня могла разве что по суровому расчету. Но тогда уж лучше все-таки кого другого... В этой ситуации бедного Гену, как мужчину, могло утешить только одно: Танин антисемитизм. И -- пошло, поехало. Иначе, чем юдофобкой ее у нас никто не называл. А заодно подслушивались, редактировались и комментировались все ее замечания, муссировалась ее тесная дружба с Тамарой Сличенко, считавшейся такой же откровенной антисемиткой, как и ее парень -- Дима Водолазов. А надо вам сказать, что болезненнее всех на любой чих в мою еврейскую сторону реагировал тогда я сам. Не будучи таким сионистом, как многие другие в моем окружении, я ценился в компании именно за умение немедленно адекватно реа-гировать в трамвае или в парке на оскорбительные замечания прохожих в наш адрес. Я прошел уникальную семейную школу самозащиты без оружия у моего папы -- отставного полковника морской пехоты и мастера спорта. Вели мы себя достаточно раскованно. Конечно, не так, как израильтяне, заметнее и противнее которых на улицах европейских столиц только пьяные русские, но и не совсем так, как положено вести себя приличным людям. И вот как-то в мае на Островах мы с Геной и Валерой взяли в лодки Эллу и Дину -- сестру Гены. И привычно дурачились на тихих прудах, когда с соседней лодки нам сделал замечание парень в форме моряка торгового флота, катающий какую-то блондинку. Валера стал кривляться, всячески провоцируя драку. Тем более, что тот сказал своей подружке по-английски: "Kikes swagger", а эрудит Гена тут же перевел это как "жиды куражатся". На берегу тоже нашелся эрудит, и оттуда в наш адрес уже по-русски такое понеслось, что никакие мои приемы нас бы не спасли, вытащи они нас на берег. Мы переглянулись, налегли на весла, нырнули под вне-шний мостик на Малую Неву, что строжайше запрещалось, а вернулись на пруды только через пару часов. Когда мы сдали лодки и поднялись с мостков на аллею, моряк самозабвенно цело-вался со своей девушкой, сидя на скамейке. Валера совсем было собрался с ним выяснить отношения, как сидящая на коленях моряка блондинка вдруг обернулась, и на нас тревожно сверкнула знакомая синева. Лицо Тани пылало, ее кофточка была расстегнута, впервые открыв мне истинное великолепие ее свободно метнувшейся груди. Гена с Валерой тут же замерли. А Таня улыбнулась нам вспухшими губами, не застегиваясь, прижалась к своему кавалеру, обняв его за шею и сказала ему, но глядя в упор только на меня: "Все в порядке, милый. Это мои однокурсники. Привет, Феля! Не простыли на реке, пока от нас бегали?" Моряк что-то пробурчал в наш адрес, пытаясь освободиться от ее объятий, но она тут же залепила ему рот поцелуем, а нам оставалось только ретироваться. "Проститутка! -- шипела тогда Элла. -- А еще студентка! Надо же, сидит при всех на коленях у моряка чуть не голая... Даже не верится, что это Смирнова..." "Какая грудь! -- жарко стонал мне на ухо Гена. -- Представляешь... он ее целовал прямо... Я теперь три ночи спать не буду... Да я ей завтра же сделаю официальное предложение руки и сердца!.." "Антисемитке?" -- ехидно спросил я. "О чем это вы, мальчики? -- насторожилась Элла. -- Мы же договорились: в нашей компании никаких секретов!" "Они о бабах, Элла, -- насмешливо сузила Дина свои бархатные глаза в пушистых ресницах и милым жестом отбросила с высокого лба прядь густых вьющихся светлокаштановых волос. -- Не могут придти в себя от вашей однокурсницы. Меж-ду прочим, я бы на их месте тоже обомлела, как она им своим бюстом в глаза плеснула..." "Да что тут особенного! -- задохнулась Элла. -- Если хотите знать, такой груди любая женщина на Западе просто стыдится, делает себе пластические операции за большие деньги. А Смирнова вечно носит протертые свитера -- специально для мужчин с примитивным вкусом." "Как будущий врач, я должна вас охладить, -- потупилась Дина. -- В анатомическом театре этот вожделенный вами орган состоит из довольно противного желтого жира. Студенты-медики после такого вскрытия надолго избавляются от роман-тики." "Вот-вот, -- обрадовалась Элла. -- А у Смирновой этого жира просто в избытке, что спереди, что сзади. И не удивительно -- одними кашами питается..." "А, главное, с кем так страстно целуется, -- подал, наконец, голос Валера. -- С убежденным антисемитом международного класса! Что он там вякал, Гена?" "Ку-клукс-клан -- coony-kike-catholic! -- ниггер-жид-католик -- враги белых протестан-тов." "Никто вокруг английского не знает, -- заметил я, -- а ведь как-то сразу дога-дались, о чем шла речь и вызверились! Что значит расовая солидарность!" "Знаете, до меня только сейчас дошло, -- заторопился Гена. -- Если бы мы не удрали, нас бы просто линчевали ! Представляете? В Ленинграде!" "И Смирнова наша бы только радовалась и подзуживала, -- резюмировала Элла. -- А ты, Феликс, -- стремительно покраснели ее нос и глаза, -- хуже всех себя вел, когда она вам свои голые сиськи выставила. Я все видела -- у тебя глаза горели почище, чем у этой волчицы! Так и пожирал... Если бы не я и этот моряк, остался бы с ней, да?" "Эллочка, успокойся, -- привычно целовал я ее в щечку. -- Вечно ты меня ревнуешь." "Самый верный способ отпугнуть жениха, -- заметила Дина, странно на нас с Эллой поглядывая. -- Если бы Феликс был моим женихом, я бы его сейчас еще сильнее приревновала. К такой "миледи" просто невозможно не ревновать, но я бы отнеслась к этому с пониманием и перенесла бы свою обиду молча, с достоинством." "Я подумаю, -- вдруг сказал я, впервые присмотревшись к очень изящной сестре Гены. -- Не исключено, что Элла совсем не к той ревнует." "А к Диночке я бы и не ревновала, -- уже смеялась подруга детства. -- Диночка никогда себе не позволит того, что эта дрянь!.."
Феликс: "Феликс, -- говорила Таня, заняв свою любимую в наших любовных играх позу на мне верхом, перебирая мои волосы, -- мне ведь тоже приходится испытывать такой пресс! С кем, мол, ты связалась, пролетарочка? С чуть не генеральским сынком. И евреем впридачу. Мы же с тобой люди совершенно разной породы. Как вы в своем кругу называете нас, русских? Вот именно... И еще говорят, что, если ты на мне все-таки женишься, то рано или поздно увезешь в Израиль, и я потеряю свою Родину." "А как нас называет твое окружение? -- занимался я, в свою очередь, своим любимым делом, поглаживая кругообразными движениями ее качающуюся над моим лицом грудь. -- Как назвал меня тогда Дима? А Гена нам перевел, что значит kike на языке американских расистов. А ты целовала того моряка сразу после того, как он обозвал нас жидами! Хотя он сделал это только за то, что мы не стесняемся проявлять среди титульной нации хорошее настроение! Точно так же целовала, как теперь меня, я видел..." "Ревнует! -- пристраивалась она поудобнее для продолжения нашего счастья. -- Наконец-то и он меня ревнует! А что? Знаешь какой моряк... Жалко, что плавает далеко и целуется редко... Ты что, Фелька!... Больно же..." "А моряка терпела? Ну что, отпустить?" "Нет!.. Нет!! Еще!.." "Кстати, о птичках, -- смеялась она, подкладывая дрова в топку нашей круглой печки и сидя на скамеечке в одних трусиках, хотя я был уже в брюках и пуловере, вечно замерзая в этом сыром Ленинграде, как бы мы ни топили круглую печку. -- Я тогда даже не поняла, что сказал о вас мой замечательный моряк. Мы с ним просто друг перед другом выпендривались, хвастая своим английским. А что касается моей компании, то в ней обсуждались не столько наши с тобой национальные различия, сколько социальные. Дескать, у вас двухэтажный свой дом на берегу моря, виноград прямо над головой свисает, у папаши "волга"-пикап." "Ну и что? -- сердился я. -- В Севастополе у всех виноград. Это же субтропики." "Папа действительно генерал?" "Мой папа давно в отставке. И вообще, что это за расспросы? Вот уж не думал, что тут расчет с твоей стороны, а не любовь..." "С моей-то стороны именно любовь, а вот ты зачем со мной связался? Ты ведь видел сегодня мою единственную Родину." "Да уж, расчет подсказал бы мне другую ленинградку..." "Вот! -- прижалась она лицом к моим коленям. -- А эти дураки говорят, что, мол, отпрыски таких семей вообще любить не способны. Что ты на мне никогда не женишься. Ради прописки ты бы лучше на Эллочке женился или нашел кого другого из своего круга и своей нации..." "А с тобой я зачем, по их высокому мнению?" "А меня, Феликс, ты поматросишь и бросишь... Ты чего это весь дрожишь? Сейчас я дров подложу." "Просто засиделись мы с тобой в этих стенах. Хочу подвигаться. Знаешь что, Тайка. Пошли на каток." "Завтра?" "Сейчас." "Так полночь же, все закрыто..." "А я дыру на стадион знаю." "А раздевалка?" "Тут коньки оденем. Рядом же!" Она быстренько надела брюки и свитер, натянула коньки. Ступая ими как можно осторожнее по паркету прихожей, чтобы не будить и так едва смирившихся с пребыванием здесь Тани соседей, мы с непреодолимым смехом и уже с шумом скатились по лестнице и просто поехали на своих коньках по ночной наледи по тротуарам к Нарвским и далее к стадиону. Дыра была на месте. Славная такая дырочка, сквозь которую Таня не могла протиснуться ни прямо, ни боком, хотя я был уже внутри. Я со смехом проводил ее в щель, целуя прямо через свитер. "Да потерпи ты! -- смеялась она. -- Зачем же тогда мы здесь? Мог и на кровати целовать натурально, без упаковки." "Просто я вспомнил, как я обезумел, когда тот моряк тебя на Кировских островах целовал... натурально." "Ой, ну прям не моряк, а зверь попался..." "А я?" "Ты? Ну какой же ты зверь, Феличка? Ты -- человек. Самый мой любимый человечек на земле. Самый добрый и беззащитный мальчик... Так мы катаемся, или сразу будешь меня обратно в дыру протискивать?" "А что? Замечательное занятие!" На пустынных, занесенных снежным пухом беговых дорожках стадиона было очень мило. Фонари не горели. Вокруг была синяя фосфорическая тишина, и падал снег. Только пели наши коньки и жарко дышала Таня у моей щеки, пока мы катались "голландским шагом", что позволяло мне крепко ее обнимать за сильную гибкую талию и прижиматься снизу рукой к ее часто вздымающейся груди. Она не надела под свитер лифчик и мне вдруг померещилось, что я катаюсь с голой Таней... "Ты похудела," -- радовался я, когда Таня сама протиснулась в щель. "Вспотела и скользкой стала..." Мы вскарабкались с грохотом на второй этаж, а тут оказалось, что я второпях хлопнул входной дверью, забыв дома ключи. Звонить было бесполезно -- сволочи-соседи принципиально дверь не откроют после нашего шума. Идти к кому-то в коньках и в одних свитерах?.. "Побудь здесь, -- сказал я -- Сейчас сам открою..." Мне удалось проникнуть в комнату через форточку и открыть дверь изнутри. Вот тут уж мы намеренно простучали коньками по паркету общего коридора, заперлись в своей комнате и стали лихорадочно раздевать друг друга. Когда схлынули первые восторги, я вдруг решил осуществить то, что мне померещилось на катке. К Таниному изумлению, я вдруг стал -- голый -- натягивать на ноги ботинки с коньками. Она тут же с восторгом последовала моему примеру и мы сделали несколько шагов по паркету, словно катаясь "голландским шагом" с руками крест-накрост и с ощущением на моей руке тяжести ее груди. "Ой, не могу больше!.. -- с хохотом опрокинула она меня на кровать и бросилась сверху, звеня коньками по железной старинной кровати. -- Надо же! В одних коньках... Никогда ни от кого и не слышала!" Катание на ночном стадионе и наш пикантный наряд так зарядили нас, что мы долго не могли остановиться, опрокидывая друг друга на спину и утопая в поразительно мягкой, уютной постели. "Я чуть сознание не потерял, когда вдруг увидел там в парке, как твой моряк на тебя... без купальника смотрит, -- почему-то заело меня сегодня на том эпизоде. -- Да еще целует.." "Разрешается и вам... Теперь эту... Вы довольны, Эдмундович?" "Ильич..." "Да у вас просто мания величия, Дашковский! Ты же Феликс. Значит, Эдмундович." "Мендельсон тоже Феликс. А я Феликс Ильич по паспорту." "Мен-дельсона вы приплели из самых садистских соображений, а вас, товарищ, если вы уж так настаиваете, я буду звать просто Ильич. Можно?" "Но при одном условии. Коль у нас с вами пошли такие смелые эксперименты, то как революционная подруга относится к идее поехать со своим Ильичем как-нибудь на дачу его дяди и освоить способ такой же любви на снегу -- в лыжах". "В восторге!.."
Феликс: Вот уж где был собачий холод, так это в заколоченном на зиму доме на дядиной даче, когда мы отодрали доски и проникли внутрь. Я тотчас набил дровами печку и затопил колонку для ванной, но долго не решался снять пальто и переодеться для лыжной прогулки. Таня, напротив, тут же оказалась в своем свитере и торопливо смазывала лыжи. Старые ели замерли в тишине. Дома стояли под снежными шапками, свисавшими с крыш до самых окон, которые утопали основаниями в глубокие сугробы. От станции по улице дачного поселка вели только наши следы. Мартовское солнце сияло с белесого неба, отражаясь голубыми, розовыми и золотистыми искорками. Тени от елей на яркой белизне казались темно-синими. "Феликс, -- загорелась Таня, оглядывая поселок с крыльца. -- Смотри -- ни души. Так что это не такая уж шутка насчет любви в лыжах., а? Давай устроим лыжную прогулку ню." "Ты что, мне и так холодно!" "А мне нет!" Она вернулась в дом, из трубы которого в небо бил белый дым, растекаясь среди еловых пиков, и вернулась действительно в одних ботинках. Приводя меня в трепет, она наклонилась закрепить лыжи. Глядя на неестественный блеск белой кожи на фоне снегов, я подумал, что моя подруга что-то уж слишком любит обнажаться... "Это элементарно, Ватсон, -- сияла она своей ослепительной спиной, улыбкой и голубизной глаз, оборачиваясь ко мне на лыжне, когда я спросил ее об этом. -- Чтобы подчеркнуть свою индивидуальность женщина пользуется переменчивой модой. Мне это недоступно. Зато я достоверно знаю, что уж в таком наряде мне равных нет. Ну, какую Эллочку ты способен вообразить на фоне такой попки?" "Да не верти ты намеренно, -- радовался я, спеша за гибкой и уже розовой от легкого морозца лыжницей. -- У тебя и так все играет при каждом движении." "Возбуждает?" "А как ты думаешь?" "Я думаю только о том, чего это ты мед-лишь... Вперед, Ильич! Есть у революции начало... где у революции конец?.." Дома я усадил ее в заполненную горячей водой ванну, куда она тут же затащила и меня. Мы так там отличились, что вся вода оказалась выплеснутой не только на пол и на стены, но и на потолок ванной комнаты. Потом я не спеша вытирал ее полотенцем, намазывал с ног до головы тетиными кремами, усадил в кресло напротив трюмо и стал, пользуясь феном, расчесывать ее тонкие густые волосы, которые прямо на глазах из темно-коричневых и прилип-ших к лицу и шее превращались в золотистые и волнистые, ниспадающие волнами на округлые бальные плечи. Пока я делал ей прическу, она очень внимательно и серьезно смотрела на себя в трюмо и специально для меня время от времени поводила из стороны в сторону грудью. Так начались наши особые отношения , сыгравшие, как вы увидите ниже, роковую роль в нашей совместной судьбе...
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛЕНИНГРАД. ОБЛАВА
Феликс: После моего открытого сближения с Таней на меня началась облава. Комната, которую я снимал из-за острой неприязни к любому скоплению людей вообще и к общежитиям в частности, стала вдруг притягательной для тетушек. Они видели спасение в моем срочном браке с любой достойной особой. Тем более, что времени для раздумья больше не оставалось. Распределение на носу, а остаться в Ленинграде можно только с местной пропиской. Сама мысль вернуться в сонный Севастополь, не говоря о провинции вообще, приводила меня в отчаяние. Лучше всех в качестве вкладыша о прописке в моем паспорте подходила Эллочка со своим папой-профессором Военно-морской академии и другом самого Антоколь-кого, у которого мечтала работать вся наша студенческая элита. Но Элла была для меня только подруга детства. И до близости с Таней я не представлял ее в моей постели, а уж после... А она, уверенная в своей неотразимости, предполагала не мое, а ее решение нашей совместной судьбы. И была искренне удивлена, что я ушел от нее, да еще к Тане. Тем более, что "миледи" ничуть не хуже Эллы подходила, как ленинградка, в качестве того же вкладыша в паспорт. Только вот к Антокольскому мой путь был бы более проблематичен. Мне светил завод, а я любые производства, даже кон-структорские бюро после практик терпеть не мог -- только НИИ... Возвращаясь к началу, я хотел бы заметить, что распределение в военные ЦКБ, НИИ, не говоря о заводах, было для нас, чистокровных советских евреев, само собой разумеющимся -- при всех наших разговорах об антисемитизме. Корабелка в те годы вообще была эталоном порядочности во всех отношениях, включая нацио-нальную терпимость. Профессора ценили в студентах только знания и умение. За шесть лет у меня не было ни одного повода их в чем-то заподозрить. А уж вообразить, что, скажем, Смирновой начислили в бухгалтерии какого-то ЦКБ сто рублей в месяц, а Коганской, на той же должности, пятьдесят за то, что она еврейка, стало возможным только после переезда "из галута на Родину"... Так что для меня было проблемой не попасть на работу в оборонную промышленность, а зацепиться при этом за Ленинград. Впрочем, необоронных предприятий для выпускников Корабелки практически не было -- при той круговой обороне, какую держала в Африке, Азии, Латинской Америке и в разных прочих Палестинах ци-тадель извращенного социализма... Профессор Антокольский слыл юдофилом, а потому Гена, Валера, Элла и все прочие ленинградцы из нашей еврейской компании попали на предварительном распределении к нему -- в лучший НИИ. Я подписал туда же, предполагая как-то прописаться до окончательного решения комиссии осенью. Туда же была прямая дорога и Тане, написавшей какую-то нашумевшую и важную для Антокольского курсовую работу. Но ее в списке распределенных в головной НИИ я почему-то не заметил, не обратив тогда на это особого внимания. Мы вообще так увлеклись одной стороной наших отношений, что, как потом выяснилось, я своей любовницы в ином качестве вообще не знал. Скажем, мы с ней ни разу не были вдвоем в ресторане или кафе. От всех предложений подобного рода, даже от угощения дома она мягко, но решительно отказывалась.Я понятия не имел, где и чем она вообще питается. У Тани был ключ от моей комнаты. Мы там встречались только для того, чтобы немедленно начать целоваться, а расставались после такого изнеможения, что оба и говорить ни о чем не могли.
Между тем, Элла не придумала иной защиты своего счастья, кроме длинных писем с массой восклицательных знаков дорогой тете Сонечке, моей маме, и накачала ее чрезвычайно. В конце концов, мама сама прикатила в Ленинград, но познакомиться с этой категорически отказалась. "Посмотрю-ка я на нее сама издали, -- решила она. -- Возьмите билеты, ну, скажем, в Малый оперный на "Пер Гюнта". Если она мне понравится, я тебе сделаю вот так. И ты нас познакомишь в первом же антракте. Но если нет, то я тебе сделаю вот так и... ты меня знаешь!" Мама взяла у дяди Юры, папы Эллы, его морской командирский бинокль и на сцену из своей ложи, по-моему, даже не взглянула. Она мне сделала второй знак почти сразу же, как только мы с Таней появились в партере, и мне стало совсем не до музыки. Я действительно хорошо знал свою маму... Таня была в своем единственном выходном платье с короткими рукавами. Судя по всему, оно было сшито давно и без учета естественного роста девушки, а потому так обтягивало ее фигуру, что моя любимая действительно выглядела вызывающе. Тем более с ее ногами, походкой, да еще в таком театре. Когда я проводил Таню и примчался в квартиру тети, мама с порога вынесла приговор: откровенная простигосподи... И потребовала от меня немедленного разрыва. Это было как раз в пик нашей любви, и я отказался. Мама устроила мне одну из своих южных истерик прямо в квартире оцепенелых от непривычных интонаций питерских родичей, а потом долго и горько плакала в купе поезда-"семерки", когда я ее провожал. Я очень любил ее и плакал вместе с ней, но в моей комнате у Нарвских ворот меня ждала похудевшая и похорошевшая от всех этих потрясений ни в чем не виноватая Таня, и я ничего утешительного маме так и не сказал. Тогда тетушки предприняли атаку с другой стороны. Как-то меня (естественно, без Тани) пригласили на какое-то торжество в семье Гены и Дины Богун. Их отец Семен Борисович был известным адвокатом и отличался профессиональным красноречием. В этот вечер он развлекал и привле-кал меня, пожалуй, с не меньшей страстностью, чем недавно, к восторгу всего сво-бодного мира, спасал от расстрела евреев-"валютчиков". Потом мы уединились с Диной в ее комнате и присели на диван, чтобы вместе посмотреть семейный альбом. Обычное занятие в семье потенциальной невесты. Дина давала пояснения, листая страницы с чужими лицами. И тут открылась большая фотография Дины на их даче среди зарослей. Дина была в одних плавках и очень мила с белым следом на фоне загара. Я, естественно, впился глазами в пикантное фото. Дина вскрикнула, выхватила "случайно попавший куда не надо" снимок и густо покраснела, захлопнув альбом. "И кто это тебя так снимал? -- не собирался я замечать ее смущение. -- Любимый мужчина?" "Ничего подобного... спроси сам у Эллы. Мы с ней одни были на даче." "И сделали один снимок?" "А тебе какое дело?" "Хочу посмотреть остальные." "Посмотришь. Когда заслужишь..." Опять оставалось только целоваться на этом диване. И чем дольше я этим зани-мался, тем меньше мне хотелось с ней расставаться. Дина была не просто привлекательная, но какая-то изначально родная, умная, сдержанная, ласковая, с тонкими питерскими манерами. С ней я отдыхал от раздвоения личности, национальных комплексов. Своя девочка... Я зачастил к Бо-гунам и перестал звонить Тане, поселившись у тетушки на Петроградской. Возвращаясь к современной для меня реальности, я вообще удивляюсь своему тогдашнему "раздвоению личности" и прочим комлексам. Русские, включая Таню, были в тысячу раз больше похожи на евреев, чем большинство израильтян. Как-то я оказался дома у работодателя-"марокканца" как раз в День памяти жертв Катастрофы, когда сирена на несколько минут останавливает на полном бегу всю страну, чтобы почтить память шести миллионов. Пока я стоял и едва сдерживал слезы под невыносимый вой, Морди весело перемигивался со своим взрослым сыном. "Ты не скорбишь по евреям, погибшим от рук нацистов?" -- с изумлением спросил я. "Нас это не касается, -- отмахнулся он. -- Ашкиназы -- европейские евреи -- чем-то очень достали немцев, если те так озверели. Нас в Северной Африке не трогали. Наш духовный лидер считает, что в Катастрофу погибли только те евреи, что имели души грешников, те, кому не следовало и на свет рождаться!" "То есть, по мнению твоего раввина, Всевышний сам поручил Гитлеру выполнить волю небес и уничтожить скверну на планете? Что нацистская идеология была предначертана свыше?" "Идеология -- это по вашей, русской части. Я знаю только, что вести дела с немцами одно удовольствие. Замечательные люди. Гораздо лучше ашкеназов..." "А арабы и подавно лучше "русских", не так ли? -- вызверился я. -- Не потому ли ты платишь палестинцу Али вдвое больше, чем мне за ту же работу?" "Конечно! Али тут родился. Все его предки веками жили на этой земле. А откуда взялись вы все с вашими странными привычками и высокомерием? Да любой араб имеет на Палестину в тысячу раз больше прав, чем олим. Я лично всегда голосовал за тех, кто был против русской алии. Нам вы тут не нужны, понял? Али гораздо больше похож на еврея, чем ты! Он говорит на иврите не хуже меня, соблюдает свои мусульманские традиции и верит в единого Бога. Поэтому я ему плачу больше, чем тебе. А в кого веришь ты? Да у тебя, кроме твоих кривых ухмылок и презрения к нам, вообще нет ничего за душой. Вы не просто русские. Вы русские-атеисты. Вот мы с тобой говорим сейчас не на еврейском языке, а по-английски. И на нем ты объясняешься с трудом, зная только свой варварский северный язык, на котором в мире не говорит ни один цивилизованный человек. Ты демонстративно не желаешь потратить хоть час в день, чтобы освоить иврит потому, что ты презираешь наш язык, наши традиции, наше поведение, даже нашу внешность. Я давно за тобой наблюдаю. Тебе так противны наши голоса, что тебя передергивает даже, когда ко мне обращается мой внук! Ты ненавидишь Израиль, все еврейское, вообще все нерусское, вернее -- несоветское! Что ты так таращишься? Ты был уверен, что Морди -- примитивное существо, обезьяна, что его предки вылезли из-под верблюда, когда твои читали "Войну и мир"? У тебя и мысли не возникло поинтересоваться моей биографией. Сефард для тебя -- фалафельщик и грязная тварь. Так тебя учат твои русские газеты? А я учился в Париже потому, что знаю французский лучше, чем ты свой русский. Мне не повезло. Поэтому я держу этот заводик. И что? Это я тебя принял на временную работу, а не ты меня. Тебе у нас не нравится? Коль а-кавод! Россия огромная. Ищи себе место у себя на родине и не лезь в чужую страну, не пытайся определять в ней мою судьбу. Арабу, видите ли, я плачу слишком много! Да будь моя воля, я бы вообще жил в нормальной Палестине без таких фальшивых евреев как ты, чтобы нами управляло еврейско-арабское правительство и достойный араб, как правил Нельсон Манделла Южной Африкой назло некоторым "патриотам" вроде тебя. Иврита не знает и знать не хочет, а строит из себя сиониста, shit!" Мне почудилось -- жид. Впрочем, это слово просто вопило из всего его монолога. Такого антисемита я не встречал никогда в жизни. Но он был совершенно прав! Достаточно было просто посмотреть на кишащую вокруг семью Морди, чтобы все понять. Если это и есть евреи, если это и есть страна для таких евреев, то я сюда попал только потому, что заблудился... В газетах без конца спорили о том, следует ли мирно разделиться с палестинцами, или надо их просто выгнать танками и ракетами с вертолетов в миллионные лагеря беженцев в соседних арабских странах. Пока эта проблема решалась, назрел вопрос, как разделиться или разделаться с агрессивно настроенными к евреям израильскими арабами. Если и от них удастся отделиться или куда-то их выгнать, то немедленно возникнет проблема, как поступить с не менее агрессивными и наглыми "марокканцами" -- иудеями арабского происхождения. Если и с ними удастся как-то расквитаться за все, то проклятая амеба тут же начнет делиться на израильтян и "русских". Последние незамедлительно разделятся на чистых евреев и грязных бухарцев, грузин и прочих чурок. А там вспомнят о неполноценности, скажем, одесситов по сравнению с москвичами. Я уж не говорю о "пейсатых", которые и друг друга считают неверными, а прочих евреев -- вообще исчадиями ада; о левых, которые готовы утопить в ложке дерьма правых, и наоборот. И как на все это препохабие хватает одного крохотного и чудом уцелевшего в аду народа, собранного, наконец со всего мира?.. Ведь, в отличие от биологической нормальной амебы, описанное выше омерзительное существо не способно расти -- только бесконечно делиться.... Однако, мы тут с вами замечтались о светлом еврейском будущем, а действие-то происходит пока в Ленинграде, с тамошними и тогдашними предрассудками. Таня, естественно, волновалась за меня и как-то вычислила, куда позвонить. Я смутно слышал из ванной голос тети: "Феликса? Одну секундочку. Он прини-мает ванну. Но вы не беспокойтесь. Он не был у вас не потому, что был с этой... Это Диночка." "Динуля? -- сказал я, хотя чувствовал какой-то холодок в груди. -- Тысяча извинений, но я снова не смогу попасть к вам сегодня вечером. Антокольский такой придира. Ты что молчишь? Обиделась?" "Немного, Феликс, -- услышал я дрогнувший голос. -- Только ты зря извиняешься. Я тебя отпускаю. И на этот вечер, и на все последующие вечера, занятые у тебя с... этой..." "Что? -- закричал я жалко. -- Это что...Таня? Тайка, родная, я тебе все..."
Таня: Конечно же я волновалась, когда в разгар каникул Феликс вдруг куда-то пропал. У меня случайно оказался телефон его дяди, и я решила сама позвонить ему. Ленинград в те дни залепляли мокрые снега, а кони Клодта на Аничковом мосту становились похожими на доисторических чудовищ. Я с трудом закрыла за собой дверку ослепшей от налипшего снега телефонной будки, стянула зубами с онемевшей руки мокрую варежку, чтобы кинуть двошку. "Феликса? -- раздался приветливый женский голос. -- Одну секундочку. Он при-нимает ванну. Но вы не беспокойтесь. Он не был у вас не потому, что был с этой... Он действительно был на консультации у Антокольского. Не кладите трубочку. Он слышал звонок и сейчас выйдет. Вы слушаете?" "Да," -- я до боли закусила пальцы. Сырой ветер распахнул дверку будки. Люди осторожно спускались по занесенной снегом лестнице подвального туалета. "Как мама? -- трещала тетя моего кумира. -- Поправилась? Я вчера с ней проговорила всю ночь. Настаивайте, Диночка (Какая еще Дина? Эллу, что ли она так называет?..) Как только вы подадите заявление, она от него отстанет. Я не откажу себе в удовольствии ее лично известить. Другого пути просто нет! Просто нет... А я так мечтаю стать и вашей любимой тетушкой. Ага. С легким паром. Это Диночка." "Динуля? -- голос Феликса был таким незнакомым, что я вообще усомнилась, туда ли я попала. -- Тысяча извинений, но я снова не смогу попасть к вам сегодня вечером. Антакольский такой придира. Я переделал главу курсового в пятый раз, представляешь? Ты что молчишь? Обиделась?" "Немного, Феликс. Только ты зря извиняешься. Я тебя отпускаю. И на этот вечер, и на все последующие вечера, занятые у тебя с... этой... Можете подавать заявление или не подавать. И тетушке можно не беспокоиться и лично со мной встречаться..." "Что? -- глухо кричал Феликс. -- Это что...Таня? Тайка, родная, я тебе все..." На Невском и на Фонтанке исчезли все звуки. Двигались машины, о чем-то переговаривались через шоссе дворничихи, раззевая красные рты, но звуков не было. Только косо летели мокрые хлопья, залепляя мои горящие щеки. "Мне так нравится, когда ты расстраиваешься, -- вспомнила я слова Феликса как-то в постели. -- У тебя удивительно живой носик. Прямо хвостик какой-то, но я его очень люблю." По всей вероятности, с моим хвостиком на лице сейчас творилось нечто ужасное. Если учесть, что мои довольно наивные голубые глаза от злости всегда вдруг становятся яркосиними и сверкают, то не удивительно что на меня оглядывались даже равнодушные ко всему на свете ленинградские прохожие. Потом вдруг настала удивительная легкость, как на улице после дантиста с кровавой ваткой во рту на месте удаленного со страшной болью зуба. Но я ошиблась. Ничего тогда не кончилось. Тут-то он и пришел ко мне домой. Разодетый, с цветами, с конфетами, виноватый и пришибленный он с омерзением пробирался среди обитателей нашей квартиры. На мою усталую после работы маму он тогда старался вообще не смотреть. Она же, напротив, не сводила глаз то с него, то с меня, словно проверяла на совместимость. "Ну как он тебе, мама? -- спросила я, когда проводила его до остановки. -- Понравился?" "Барчук, -- скривилась она. -- Ничего у тебя с ним не выйдет. Ты же у меня девочка заметная. Поищи еще. По себе. Этот -- не для тебя." Я его очень любила, а потому и не вникала в тщательно подготовленное вранье. Простила и все. Снова начались наши удивительные дни и ночи, пиком которых стали "особые отношения", как выразился Феликс. Я навряд ли рискну когда-либо описать эти отношения даже намеком. У каждой влюбленной пары есть свои подобные секреты, о которых знают только двое на всей Земле, но которые и составляют, в сущности, неповторимость именно этой, а не другой связи двух тел и сердец. А Феликс без конца вспоминал свое предатальство, едва не поставившее точку на любых наших отношениях, и не мог поверить, что его могут вот так запросто и без сцен простить... Впрочем, пусть сам расскажет. Давай, Феля...
Феликс: Я понятия не имел, где и как живет девушка моей мечты, а потому ее адрес узнал в деканате. Мысль, что я ее потерял навсегда, поразила меня уже следующим ве-чером так, что я выскочил из тетиного дома и попер пешком сквозь ночную мокрую слепящую метель до Балтийского вокзала, не замечая дороги. Таня жила на Дровяной, подъезд в глубине темного двора-колодца, первый этаж. Дверь в драном дермантине, кнопка "Смирновым -- три звонка". Мне открыла сама Таня. Выглядела она не лучшим образом -- побледневшая, с кругами под глазами. Она не бросилась как обычно мне на шею со своим душис-тым дыханием у моих губ, а молча посторонилась. Коммунальная кухня имела нелепое сужение к затянутому паутиной единствен-ному окну, выходящему на помойку. Здесь никого не было и воняло не то какой-то едой, не то из туалета через открытую прямо сюда дверь. Я с ужасом и омерзением пробирался между плитами и столами к открытой двери в узкий пенал ее жилища, где едва помещалась одна кровать и стол с колченогим стулом. За занимавшим четверть пенала платяным шкафом в продавленном кресле посапывала, приот-крыв рот и закинув голову назад-набок изможденная женщина. "Моя мама, -- указала на нее Таня. -- Не доползла до постели после вечерней смены. Завтра ей заступать в первую, вставать в полшестого, не до приличий... Она у меня в дежурном гастрономе продает мороженую рыбу." Боже, какая нищета!.. Мне приходилось бывать в подобных квартирах, но такое откровенное убожество я в наши дни видел впервые. Израильтяне подозрительно переглядываются, когда мы говорим, что жили в галуте в массе не хуже представителей титульных наций. Не хуже... Хуже, чем жила эта чудом уцелевшая в блокаду женщина и ее послевоенного рождения единственная дочка, было просто некуда! Я не решался оглянуться и на саму Таню, которая только горько шмыгала у меня за спиной. "Ну, -- наконец, хрипло сказала она. -- Что ты хочешь мне сказать, Дашковский? Давай побыстрее, я уже совсем спать собралась." Я обернулся. Она была в старом вытянувшемся во все стороны застиранном халате, стоптанных шлепанцах, с распущенными на ночь волосами и следами зубного порошка в уголках рта. Но и в этом тюремном наряде она поразила меня благородством линий и сияющей белизной своей шеи. "Прости меня, если можешь... -- едва выговорил я. -- И пойдем домой." Глаза ее сразу заголубели, губы приоткрылись, потом ее лицо озарилось самой замечательной улыбкой, какая вообще возможна на свете. "Решил все-таки вернуться к своей Тайке? -- треснутым голосом сказала она. -- И надолго?" "Прости меня, -- тихо повторил я. -- Мне тут так достается..." "А я что по-твоему, дура? -- прозвучало уже у самых моих губ перед оглушающим поцелуем. -- Я все понимаю. Держись, Феликс." "Так едем?" "А как же! -- она прямо передо мной расстегнула халат и стала доставать из шкафа белье и одежду, превращаясь в привычную Таню. -- Эллочке, или как там ее, Динуле от этой передай привет при случае. И твоей решительной тетушке. Фиг они у меня тебя получат!" Я подал ее старенькое пальто. Ее мама уже не спала в своем кресле, а напряженно смотрела на нас, вцепившись в ручки кресла, словно хотела выскочить. Я неловко поклонился. Она только странно сморгнула. Я даже не знал, как ее зовут и потому не решился произнести ни слова. Я увидел, как Таня наклонилась, когда подбежала ее поцеловать, хотя женщина уже стояла. "По-моему, и твоя мама меня не очень жалует, -- сказал я, когда мы вышли на Дровяную. -- И ты хороша. Могла бы хоть меня представить. Как ее зовут?" "Зовут ее Светланой Осиповной." "Иосифовной? -- оживился я. -- А ты не?.." "Инте-ресовалась и очень, когда полюбила тебя. Она еврейка не в большей мере, чем слуга Хлестакова. Тебя же она просто боится, как огня. Мне пришлось ей соврать, что ты устроил меня к своей умирающей родственнице сиделкой на ночь. Для нее ты начальство. Кстати, я на твои "деньги для отчетности" ничего себе не покупала." "И зря. Уж халат-то я тебе мог купить..." "Содержанке с моей внешностью, барин, следует покупать бельэтаж и выезд, а не халат. Мне нужен ты весь. Без помощи твоих родителей, с зарплатой инженера. Или ты считаешь, что спишь с продажной женщиной?.. Подожди ты. Целоваться вы все горазды. Так вот, если ты меня любишь, сделай предложение -- и все станет легальным." "Я же сказал -- мы поженимся только после того, как я представлю тебя своим родителям." "А моя мама не в счет?" "Я берусь ее обворожить..."
Феликс: "Мне не верится!" -- вертелась Таня перед зеркалом в моей комнате у Нарвских ворот, примеряя только что подаренный ей в дорогу модный шерстяной тренировочный костюм с отложным воротничком. "Ты сама виновата. Я мог бы заменить весь твой гардероб, если бы ты так яростно не возражала. Так нет, вообразила, что так ведут себя только с содержанками." "Феля, я совсем не о костюме, хотя он мне очень нравится и вроде бы идет, а?" "Ну вот зачем спрашивать? Ты же в комплиментах никогда не нуждалась. Только я не пойму, почему бы не надеть под него лифчик..." "Он мне не нужен, -- победно поворачивалась она перед зеркалом. -- Правда?" "Но в поезде чтоб был под костюмом, а то я просто не отобьюсь от всех желающих с тобой познакомиться." "Я сейчас как раз и говорю вовсе не о костюме, а о поезде. Я давно смирилась, что хожу в старье и тряпье. Мне не верится, что ты меня все-таки взял с собой, что вон там лежат два билета. Не передумал в последний момент. Что я увижу настоящее море, Крым, Севастополь... Я же дальше Бологого в жизни из Ленинграда не выезжала. Только облизывалась на чужие впечатления. Ты что? Опять думаешь, как меня там встретят твои родители?" "Не без этого..." "Так сдай мой билет. Я не обижусь. Буду тебя ждать осенью, а?" "И будешь мне верна? В таком костюме?" "И -- без лифчика! Представляешь? Вот так молнию -- раз, до пояса! И -- верна здесь моему Феликсу, который как раз там по мне скучает, и мне еще и не так верен, здорово?" "Смеешься, а глазки потемнели. Значит, волнуешься." "А ты?" "И я. Не каждый решится знакомить своих родителей с такой "миледи". От которой никогда не знаешь, чего ждать..." "Знаешь, сначала меня это прозвище даже поднимало в собственных глазах, но потом, когда ты меня... приблизил, назло своей компании, особенно твоей невесте Эллочке..." "Сколько раз я тебе говорил! Просто подруга детства. Отцы служили вместе. Никакая не невеста." "И дурак. Лакомый кусочек, а не девочка. Папа генерал." "Адмирал." "Один черт. И профессор к тому же. Прямо не тесть а мост в будущее! А я?.." "Опять за свое! Можно подумать, что ты меня больно замечала до того боя в колхозе." "Славный был бой, Феличка, -- зажмурилась Таня. -- Ни разу не видела, чтобы кто-то смог уронить Диму Водолазова. Мы с его Тамаркой девчонки заметные. На любом пикнике нашу компанию вечно цепляли. Так вот Димке достаточно было просто приподняться у костра, как человек пять сразу отступали." "Веселенькая у тебя была компания. Одни антисемиты..." "Начинается! Ну просто какая-то мания преследования! У всех наций только и было дел, что с евреями бороться! И когда они только успевали делать все остальное? Лондон там, Париж, Петербург какой-то построить..." "А все-таки не может быть, чтобы Дима с Томкой Сличенко и другими не обсуждали национальную принадлежность моего окружения." "Так это же от зависти! Вы же и умнее нас, и богаче, и держитесь свободнее, словно это не вы, а мы -- нацменьшинство. Да еще среди этой компании Феликс, о котором все девчонки тайно мечтают. Как не позлобствовать!.."
Таня: Этот последний учебный год прошел, как лихорадочный сон. Маме пришлось соврать, что я исчезаю на ночь на приработок. Деньги "для отчетности" давал Феликс. "Тебе не кажется, что ты спишь с продажной женщиной?" -- спрашивала я, принимая очередную купюру. "Отнюдь. Все для конспирации." "А может раскрыться маме? Сделай мне предложение -- и все станет легальным." "Я же сказал -- мы поженимся только после того, как я представлю тебя своим родителям." "А моя мама не в счет?" "Ну, по-моему, твоя мама меня не очень жалует." "Она тебя просто боится, как огня. Ты ей напоминаешь начальство, а она пасует перед каждой шишкой." "Тем более надо тебя познакомить с моими стариками. Вот уж кто никакого начальства не боится." Запомнился поезд. Я вообще почти не выезжала из Ленинграда, а если и ездила к дяде в Бологое, то в общем вагоне. А тут, надо же, купейный! Зеркала, занавесочки и публика приличная.
Феликс: В поезде Тане все время хотелось есть. Судя по всему, ее крохотная семья жила в своем пенале впроголодь. У нее без конца бурчало в животе. Она стеснялась, переживала, уверяла, что это от голода и от волнения. Мы первыми соскакивали с подножки вагона на еще плывущий под ногами перрон и совали рубли лихорадочно спешащим к "богатым проезжающим" изможденным женщинам в платках. Прямо тут же Таня разворачивала газетные кульки и, смеясь и обжигаясь, начинала есть горячую картошку в укропе с хрустящими солеными огурчиками, что шокировало не только меня, но и респектабельных пассажиров нашего купейного вагона. А ведь сначала ей просто проходу не давали. На глазах у меня отбивали, особенно бравые морские офицеры, как только она впервые появилась в коридоре в своем новом тренировочном костюме, все-таки "забыв" надеть под него лифчик. В вагоне-ресторане она с трудом справлялась с нетерпением. Едва официантка ставила перед ней раскаленные пахучие щи, Таня, виновато и воровато взглянув на меня почти прозрачными от счастья голубыми глазами, склонялась над тарелкой, содержимое которой тут же исчезало в ней. То же происходило и с котлетой с гарниром. И только после добавочного второго она, как насытившийся младенец, издавала глубокий вздох и откидывалась на спинку сидения к изумлению морского офицера напротив нее, едва приступившего к первому. Аристократичная вроде бы юная дама рассеянно теребила занавеску с адмиралтейским корабликом, блаженно улыбаясь мне, ему и прочим степенно жующим пассажирам. Зато, когда подавали чай с эклером, она снова оживлялась и вся процедура быстрого поглощения происходила с той же удивительной для кипятка быстротой. Я наблюдал ее за столом впервые и не на шутку волновался, приближаясь к Севастополю. Ее же предстоящая встреча с моими родителями тем более пугала -- буквально до паники. Когда, наконец, пошли наши бесконечные туннели, мы стали на нервной почве так целоваться в темноте, что к моменту выхода на перрон у нее опухли губы, я был встрепанный, а офицеры, которые только и остались в нашем вагоне после Симфе-рополя, смотрели на нас чуть ли не с ужасом. Таня: Мы стоим с Феликсом у окна в коридоре, считая налетающие мраком и грохотом туннели, между которыми за окном высвечиваются бледноголубые бухты и серые корабли, голые желтые холмы и постройки на них. Поезд долго протягивается вдоль бесконечного перрона, мы выходим, и я вижу импозантного мощного мужчину, похожего на Феликса, и невысокую полную брюнетку рядом. Она мельком поцеловала сына, но смотрела только на меня. И в ее глазах была такая боль, что мне немедленно захотелось взять свой чемодан и подняться обратно в тамбур. И все заслонили выпученные Тамаркины глаза: "А-шиксе!.." Но Илья Арнольдович (надо же!), напротив, смотрел на "девушку Феликса" с каким-то немым безнадежным обожанием. Боюсь, что я ему кого-то напоминала, ту, что была до вот этой Софьи Казимировны (как нарочно!).
Феликс: Мои родители стояли на перроне рядышком и, увидев нас, тут же торопливо, в ногу, что меня всегда умиляло, поспешили навстречу своему единственному чаду, приехавшему все-таки с этой. Впрочем, папу Таня с первого взгляда взвела, как курок огнемета. Он выпятил свою мощную грудь, втянул, насколько это возможно, тоже не слабый живот и тут же полез к ней целоваться. "Илья Арнольдович, -- представился он. -- Отец, вождь и учитель этого прохо-димца." "Как похожи вы на Феликса," -- радовалась и сияла глазами Таня, но тут подошла мама и, словно не заметив протянутую Таней руку, прошла мимо, обняла меня и горько заплакала. "Софья Казимировна, -- торопливо представил жену папа. -- Она всегда так встре-чает любимого сына после долгой разлуки. Скучает по нему, как по маленькому..." Мама и после этого проигнорировала Таню, лицо и шея которой пошли пятнами, и стремительно вышла на площадь у вокзала. Тут, к тому же, вдруг раскапризничалась наша "волга". Папа полез под капот, а я без всякой цели сунул голову туда же. Таня тоскливо оглядывала уютный вокзал, кипарисы, горы и виадук, по которому, потрескивая контакторами, катился синий троллейбус. Мама, оставшись в тени дерева, теперь не сводила с этой напряженного взгляда, и в ее глазах была такая боль, что мне захотелось немедленно взять моей однокурснице обратный билет. Но тут папа обернул ко мне уже перепачканное сияющее лицо и прерывающимся шепотом сказал: "Феля... ты будешь последним идиотом, если на ней немедленно не женишься.... Никогда себе не простишь... Самая красивая женщина, какую я когда-либо видел! Как я тебе завидую... Плюнь на эту дуру, -- дернул он головой в сторону матери. -- Плюнь на всех, сынок. Птицу счастья можно поймать только раз в жизни. Все остальное, карьера, репутация, общественное мнение -- все туфта по сравнению с таким телом... Даже если эта потрясающая блондинка и неумна..." "Папа, -- обиделся я за Таню, -- она написала какую-то важную научную работу по гидродинамике, оцененную самим Антокольским и тут же засекреченную..." "Боже, Боже, -- повторял отец. -- У нее же вся душа на лице... Это же... Феля, не упускай ее, а то женишься на такой же заразе..." "Прекрати, папа. Я же ее сын!" "Потому я и боюсь, что этот луч света погаснет в нашем мраке..."
Феликс: По дороге домой мама взяла себя в руки и даже стала пояснять Тане, сидевшей с ней рядом на заднем сидении, мимо каких знаменитых памятников мы проезжаем. В порыве благодарности бедная девушка сжала ей руку, но та отдернула кисть с такой поспешностью и омерзением, словно на ее кожу вскочил скорпион и отвернулась всем туловищем к окну, не произнеся больше ни слова. Голубые мягкие глаза "потрясающей блонднки" стали ярко-синими, ее розовый носик дернулся к левой щеке. Лицо Тани так изменилось, что я впервые подумал, что ее совсем не зря прозвали "миледи"... Отец в смятении обернулся ко мне, наблюдая эту метаморфозу. Маму она тоже поразила. "Прошу вас, Таня, -- решила она сгладить свой поступок, когда мы подъехали к нашему дому. -- Простите меня... нервы." "Бог простит", -- глухо и жестко сказала "миледи", решительно проходя в калитку, и все вздрогнули. "Что вы сказали?" -- не поверила ушам мама. "А ничего." "То есть?" "Ничего -- пустое место, -- почти весело ответила Таня, все темнея глазами. -- Где тут у вас отлить?" "Попить?" -- опять решила, что ослышалась совсем пришибленная неожиданным поворотом мама. "Потом можно и попить, но мне сначала надо где-то тут пос..." "Вот сюда, Танечка, -- заспешил папа, чувствуя, что сейчас произойдет нечто ужасное. -- Я вас провожу." "Без рук, папаша, -- отвела она его ладонь со своей талии. -- Что это вам такое Феликс обо мне написал, что сходу лапать?" Таня закрылась в туалете и стала там часто сливать воду, пока мы все трое растерянно смотрели друг на друга. "Вот теперь можно и попить, раз уж вы так настаиваете, -- стремительно пошла она, к накрытому во дворе столу. -- Но лучше -- сначала поесть что-нибудь, -- демонстративно потерла она руки. -- Феликс мне обещал, что вы меня обедом с дороги угостите. Не обманул, я вижу. А это что у вас такое черное? Это едят или это случайно откуда-то сверху упало? Так я сяду, а то просто умираю от голода. Феликс, ты не стой там, как засватанный, а садись рядом со своей девушкой. Если я тут одна хавать начну, тебе же неудобно будет, верно?" "Сюда, Танечка, -- отодвинул ей стул папа. -- А я рядом..." "Конечно, садитесь, Таня, -- отчаянно храбрилась и мама. -- Феликс писал нам о вас только хорошее, а это черное блюдо -- голубцы в виноградных листьях. Так что вы напрасно так торопитесь нас оскорбить, -- начала она все-таки закипать. -- У нас этот номер не проходит, а поэтому... Впрочем, если хотите знать, именно такой я вас и представляла..." "Со всеми вашими представлениями и там предчувствиями, -- махала рукой Таня с набитым ртом, -- я принимаю только после трапезы. М-м!.. А голубцы-то вкусные, хоть и страшненькие. А почему эти сливы такие противные и соленые?" "Это маслины, -- подал наконец голос и я, сидя напротив, рядом с мамой. Все происходящее казалось мне кошмарным сном. -- Без них никто в мире просто не садится обедать." "Надо же, а я не знала. Садилась себе -- и ничего! Вон какая выросла. Товарищ полковник, по-моему, в восторге от моей фигуры, правда?" "Танечка, -- откликнулся папа. -- Я понимаю, вы обиделись. Простите нас." Он нерешительно положил свою ладонь на ее дрожащую руку. Она не выдернула, напротив, на глазах остыла, приобняла его за сразу зардевшуюся шею и чмокнула в щеку. Потом нерешительно подняла глаза на нас с мамой. Увидев, как мы испуганно таращимся, ожидая от нее новых выходок, Таня очень мило смутилась. "Это вы меня простите... -- тихо сказала она, вытирая слезы тыльной стороной ладони. -- Не бойся меня больше, Феликс... Приятного аппетита, Софья Казимировна." "Тогда по рюмочке за знакомство! -- обрадовался папа. -- За вас, Танечка." "За вас, Илья Арнольдович! -- снова чмокнула его она. -- За мир и дружбу в этом доме." "...Тогда по четвертой, -- разошелся папа, когда глаза Тани совсем просветлели от вкуснейшей пищи, которую в таком изобилии могла выставить только моя мама. -- За вас с Феликсом! Назло кое-кому за этим столом!" "Вот уж фиг вам! -- хохотала захмелевшая Таня, не дав снова взорваться от этого тоста маме. -- Я хочу кое-кого за этим столом успокоить, товарищи. Феликс мой однокурсник. Мой единственный любовник, если вам угодно. Но это пока все. Если я его люблю, это еще не значит, что мы с ним непременно поженимся. Он сказал, что мы решим эту проблему в Севастополе после знакомства с его родителями и не иначе, как после взаимопонимания. Вот и будем знакомиться. А потом спросим согласия и у моих родителей, которые от нашего предполагаемого брака, Софья Казимировна, отнюдь не в восторге. Как и вы, выражаясь более, чем деликатно. Я внятно излагаю свои мысли и намерения?" "Вот в таком тоне, Татьяна, мы безусловно поймем друг друга, -- сказала мама, все более внимательно приглядываясь к моей подруге, которую я в этот момент просто боготворил. -- Действительно, нам надо тщательно присмотреться друг к другу. Добро пожаловать пока просто к нам в гости..." "А я все гадаю, в кого это ваш Феликс такой рассудительный, -- прищурилась Таня. -- Не бойтесь, он и сам сделает правильный выбор.." "В этом я не сомневаюсь, Татьяна... -- подытожила мама. -- Слава Богу, выбор у него таки еще есть. Вам понравилась еда?" "Еще бы! Я, знаете ли, не из избалованных. Щи да каша -- пища наша. По праздникам -- макароны по-флотски. Или рыба. Этого всего я и не пробовала. И вина очень вкусные. Я в основном к водке и бормотухе приучена... А теперь бы поспать с дороги. Можно?" "Нужно, -- обрадовался я, изнывая от желания остаться с ней. -- Где мы будем спать, мама?" "Мы..." -- снова заплакала она, а Таня только рукой махнула. "В комнате Феликса, -- заторопился папа, помогая Тане выйти из-за стола. -- Наверху..." Таня вошла туда первой и тотчас заперла за собой дверь. Я постоял немного и вернулся к родителям. Голова кружилась, мысли путались.
Феликс: "Феличка, зайди ко мне, -- жалко сказала мама. -- Мне надо с тобой поговорить." Всю жизнь я был счастлив обо всем поговорить как можно дольше с моей умной и деликатной мамой. От нее у меня никогда не было никаких секретов. Но сегодня я просто не знал, что ей сказать. Зато она знала и сразу приступила к делу. "Ты хочешь стать к старости доктором наук или старшим мастером на Морзводе имени Серго Орджоникидзе? -- начала она. -- Ты хочешь быть ленинградцем или остаться на всю жизнь в этой сладкой дыре? Ты хочешь остаться в еврейской семье или вечно стесняться, появляясь в привычном тебе обществе с такой... Нас-тасьей Филипповной? Ты хочешь, чтобы мы приняли в семью новую любимую дочку в качестве твоей жены или эту волчицу? Ты хочешь, чтобы я любила моих внуков как продолжение своего я или едва их терпела? Если бы у меня было чет-веро сыновей, я бы и одного добровольно не отдала за такую дрянь. Но ты у меня один, сыночек... Большим несчастьем для меня, чем такой брак, была бы только гибель единственного чада! Пощади меня, Феличка... Я куплю ей обратный билет и провожу на поезд. Спаси себя, спаси меня... Ты в восторге от ее мамы? Ты знаком с ее папой, который уже лет десять в сумасшедшем доме? Ты хочешь сво-им детям такого дедушку вместо профессора и завкафедрой академии адмирала Коганского? Вспомни, как к тебе относились в пионерлагере, после которого ты упросил папу научить тебя драться по-настоящему. И представь себе, что ты всю жизнь будешь вынужден жить среди этого хамья, которое никогда не признает тебя своим. Жить с женой, которая рано или поздно назовет тебя при малейшей ссоре жидовской мордой! Она увлеклась тобой потому, что ты у меня не просто красивый парень, а эталон еврейской мужской красоты. Так мог выглядеть царь Соломон. Я и не мечтала, когда выходила замуж за Илюшу, что у нас вырастет такой сын. Да, Танька очень эффектная девка, но неужели тебе слабо найти себе такую же красотку еврейского происхождения? Чем Диночка хуже этой дряни, если уж ты не хочешь жениться на Эллочке? Нет-нет, не говори больше ни слова. Пойди в сад, посиди и подумай. Повтори внутри себя каждый мой вопрос. И ты сам себе ответишь..."
Феликс: Я действительно долго сидел один в саду и думал, пока перебравший папа и переволновавшаяся Таня спали по своим комнатам. Думал и не мог отклонить ни одного вопроса мамы. Будь на месте Тани любая другая, я бы и не думал ни минуты -- мама совершенно права уже потому, что мы евреи, а Таня -- русская. Эту разницу, как мне тогда казалось, мне демонстрировали с детства. Сначала "друзья" в пионерлагере, едва не сделавшие меня инвалидом. Потом на танцплощадке в Орлином, когда я в пятнадцать лет посмел защищать свое право выбрать на танцах девочку. Так что жалкая Танина халупа, ее жуткая мама и не знакомый мне, оказывается, псих-папа просто не успели бы стать аргументами против моего бра-ка с любой другой. Любой... кроме Тани. Словно услышав последнюю мою мысль, она сама вышла ко мне в сад в своем тренировочном костюме. Все мамины аргументы тут же испарились. "Бедного моего мальчика совсем мама заклевала, -- наклонилась она над креслом-качалкой и задушила поцелуем, закрыв мое лицо мягкими волосами. -- Привез змею в родной дом и терзается. Ну, хочешь я уеду? Честное слово, не обижусь, Феликс. В Ленинграде будем встречаться, как раньше, а тут можешь развлекаться с другими. Все равно будешь их сравнивать со мной -- в мою пользу. Деньги на дорогу у меня есть. Я же впервые повышенную стипендию получила -- на последний семестр." "Правда? А я и не знал. Поздравляю..." "Я бы и сама потихоньку сбежала, да сейчас билет не достать без блата -- никакого. Попроси маму. Хоть в общий вагон.Так как?" "А вот так! -- я бросил ее себе на колени и стал целовать ее лицо, шею и все ниже, дальше расстегивая молнию. Она привычно изгибалась, радостно подставляясь под мои губы. Стук в калитку заставил ее резко сесть и застегнуться. Мама прошла вдалеке по тропинке, и там раздался ей приветливый голос. "Пойдем погуляем по городу, -- сказал я. -- Иди переоденься." "Я хочу так, -- жарко прошептала она, щекоча губами мое ухо. -- Уже темно... Где-нибудь сядем с тобой... так удобно с этой молнией -- все под рукой -- и продолжим, а?" "Пошли..." Мы вышли в стрекот вечерних цикад и благоухание садов южного города. Белые дома и заборы светились на фоне черной зелени. Сверху на нас таращилось звезд-ное небо, казавшееся здесь неестественно ослепительным. В уютной бухточке дрожали и переливались белые огни Приморского бульвара. У Памятника кораблям Таня соскочила на камни, наклонилась и зачерпнула горсть воды попробовать ее на вкус, как это делают все при первом знакомстве с морем. "Какая гадость, Феликс! Хуже водки", -- звонко кричала она мне оттуда. . В этом южном краю, словно созданном для любовной неги под теплыми звездами, идти рядом с ней, да еще в таком костюме, было просто опасно! Матросы в белом тут же остановились полюбоваться на странную спортсменку и дружно зааплодировали, когда она, грациозно прыгая с камня на камень, возвращалась ко мне. Бородатый молодой человек в берете сбежал по лесенке с верхней площадки бульвара и протянул Тане визитную карточку. "Мы тут снимаем кино, -- торопливо сказал он ей, словно меня рядом не было. -- Я хочу вас попробовать." "Что значит "попробовать"? -- смеялась Таня, поправляя волосы и светя в темноте глазами. -- Пробуют маслины и черные голубцы." "У вас будет все, -- хрипло ответил берет, откровенно прилипая взглядом к ее шее. -- Как вас зовут? Я вас представлю главрежу, Таня." "Феликс?.. -- нерешительно обернулась она ко мне. -- А вдруг судьба стучится в двери? Сколько биографий так начинались! Пойдем, а?" Я отрицательно покачал головой. "С такими внешними данными глупо остаться вне кино! Прошу вас, -- взял ее под руку берет и так потянул, что она споткнулась и едва не упала. -- Ваш парень может пойти с нами." "Парень пойдет туда, -- попытался я увести Таню, -- куда ему нравится." Он грамотно, без замаха, сунул было кулак мне в солнечное сплетение. В этом случае, если кто не в курсе, следует подставить ладонь, перехватить кулак противника за его спиной своей второй рукой с сделать ему "ой-е-ей". Я присел с ним рядом на белый в ночи асфальт: "Сам виноват. Никогда не задирай мужчин с такими женщинами!" "Что тут происходит?" -- остановились около нас двое матросов. "Наш друг перепил, -- улыбнулась им Таня. -- Не беспокойтесь. Ему уже лучше." "Вы бы его над урной наклонили, -- посоветовал опытный черноморец. -- А то он прямо на аллею наблюет... Некультурно будет." "Ну, -- наклонился я к оскаленному побагровевшему бородачу. -- Как идея?" Не давая ему разогнуться, я сунул наглеца башкой в урну и так долбанул по затылку, что он вынырнул оттуда только тогда, когда мы уже жмыгнули в заросли. И -- во-время! По аллее с топотом бежали четверо из "киногруппы", а он оттирал с лица прилипшие окурки и ошарашенно оглядывался. "Феличка, -- сияла Таня. -- Ты давно обещал и меня научить... Поучишь?" "Лучше пусть это сделает мой папа. Он мастер спорта по самбо. В воскресенье поедем потренироваться." "А завтра нельзя?" "Завтра у нас запланирован Херсонес... А потом званный ужин."
Таня: Какие были декорации на сцене на следующий день! Ослепительно белое солнце стояло в зените над античными колоннами Херсонеса. Под нашими ногами дышала среди черных ноздреватых камней прозрачная голу-бая масса, кипящая у скал, а вокруг -- дрожащий от зноя воздух, пропитанный сладкой горечью седой полыни. За Константиновским равелином неясными мазками прос-тупали серо-голубые горы. Того же цвета были вплавленные в зеркало бухты корабли. И все обрамляли нестерпимая синь морского простора и теплое сияние огромного неба. За сценой то громче, то тише звучала рапсодия Рахманинова на тему Паганини. "Капли, -- дотронулся Феликс до моей уже тронутой красноватым загаром горячей кожи. -- Помнишь?" Мы стояли, держа друг друга за плечи. Я боялась отпустить свое неожиданное сок-ровище -- такого парня! А он смотрел на меня как-то страдающе, словно прощаясь. "Что? -- испугалась я. -- Ты говорил обо мне с твоей мамой?.." "Сильным взмахом поднимает, -- пропел он, держа меня за талию над обрывом, -- он красавицу-княжну и за борт ее бросает..." Я задохнулась от мгновений полета, от белых пузырьков в голубом зыбком мареве и выскочила на поверхность под пушечные удары прибоя. Феликс уже был рядом. "Это мое любимое место для ныряния, -- сиял он своей голливудской улыбкой, обволакивая меня бесконечно ласковым взглядом. -- Тебе нравится?" "Очень..." Феликс: "Я уж было решила, что барыня велели меня утопить, как Муму," -- сказала Таня и поплыла красиво и сильно к проему среди камней, за которым начиналась крохот-ная лагунка тихой воды. Я едва догнал ее. "Ничего себе, ты же прямо метеор какой-то, -- задыхался я, не привыкший, чтобы меня обставляли девушки. -- Откуда такая скорость?" "Так ты говорил обо мне с мамой?" "Всю ночь..." "И что же вы решили? Она может достать мне билет?" "Тебе тут нравится?" "Еще бы! Я и не думала, что бывает такое море. Я думала, что Финский залив это тоже море..." "Тогда остальное оставь мне. Загорай, купа-йся, кушай, спи. У тебя последние студенческие каникулы." "Раз мое изгнание из рая откладывается, хочу еще там прыгнуть. Только сама, без этих твоих атаманских вольностей. Я же уписалась от страха, пока летела." "А ты можешь хотя бы наедине со мной обойтись без вульгарностей. Я знаю, что у тебя это заготовлено специально на эпатаж моего окружения. А привыкнешь -- не отвыкнешь..." "И что?" "Я на хамке жениться не собираюсь, вот что. Ты достаточно культурная девушка, чтобы..." "Я так счастлива, Фелик мой! Что ты все-таки подумываешь на мне жениться! Ты прав, мне самой тошно эпатировать людей. Просто вечные интриги держат меня в таком напряжении! Как было нам хорошо в Ленинграде... Феликс, -- вдруг горячо заговорила она, беря меня за обе руки и почти касаясь губами моих губ. -- Вот ты спросил... понравилось ли мне море. Я всего дважды в жизни влюблялась -- сначала в тебя, потом вот в него, в настоящее море. Но я так боюсь, что у нас с тобой не сложится... А если так, то я никогда и ни с кем не смогу быть такой счастливой, как сегодня, как на том катке и после него, на той даче, на набережных Ленинграда, в Сосновке. Но жить как-то надо и после тебя... И сохранить хотя бы вот эту вторую любовь. Когда я гадала, соизволишь ли ты взять меня с собой в Крым, я случайно узнала, что есть одно место в ЦКБ во Владивостоке. И тут же подписала туда предварительное распределение. Не к Антакольскому, куда вы все так рветесь, хотя нужна-то ему только я со своим проектом, а как можно дальше от... такой элиты... Ты не знал?" "Мне говорили, но я не поверил. Вернее, просто не придал значения. Я и не думал о том, сложится или не сложится, раз я тебя люблю. Да и предварительное распределение никого ни к чему не обязывет." "Ты просто не понимаешь! -- торопилась она. -- Я начала готовить план отступ-ления. И очень рада, что вовремя предугадала все эти милые шалости твоей мамули. Я бедная, но гордая. Кто мне мешает не зависеть от вашего ко мне рас-положения и выстроить убежище на свой вкус у теплого моря -- на другом берегу той же страны? В конце концов, если вас так охотно берут к Антакольскому, то это вовсе не причина и мне туда изо всей силы пролезать, чтобы потом каждый день видеть ваши физиономии, особенно твою Эллочку..." "Тайка, вот ты все время упоминаешь слова "вы", "ваш", а я ведь это воспри-нимаю, как "еврейский". Ты что, недовольна, что хотя бы в этот НИИ берут ев-реев?.." "Я просто полагаю, что будь у нас на самом деле антисемитизм, уж Эллочке-то было бы отказано! Все видят, что она уже настроилась идти вверх вовсе не от ума или таланта, а через своего папочку, который ее и определил куда следует. И которому в "антисемитской" стране ваш пятый пункт не помешал стать адмиралом и профессором!" "Тебя тоже пригласил Антокольский." "А что ему оставалось делать, -- наконец, ласково заулыбалась Таня, -- если вы вли-яете на подсознательном уровне. Когда я сошлась с тобой, во мне такие творчес-кие силы проснулись, о каких я и не подозревала! Так что автором этого моего ги-дродинамического проекта является твоя еврейская голова, хотя ты в нем ничего и не смыслишь. Вдохновил свою Татьяну, сам того не подозревая. А без нашей любви, я была бы такая же серая, как твоя Эллочка..." "Опять тебя на мистику занесло..." "Феликс, ты меня любишь или терпишь? С душой или с телом моими не можешь расстаться?" -- продолжала она, когда мы уже шли к троллейбусу по дороге от Херсонеса. "Люблю, как никогда и никого в жизни," -- искренне воскликнул я. Все эти рассуждения об убежище от меня и моего окружения совершенно сбивали меня с толку. Особенно в контексте противопоставления нас с Таней всем моим еврейским друзьям и родным. Уже сейчас! Когда ничего не решено... Именно об этом меня и предостерегала мама. Все правильно, все так, против законов общес-тва не попрешь, они, как и законы физики, непреодолимы, думал я, не зная, на что решиться. Но рядом шагала и что-то горячо говорила любимая Тайка. "Тогда давай проведем этот отпуск подальше от твоего дома, -- услышал я. -- Ты как-то упомянул, что мы можем остановиться у какого-то дяди Вити в том же Крыму." "Тайка! Я же и к маме с папой приехал... Как же мне их вот так, на другой день оставить?" "А потом и в Ленинграде не останемся, -- словно не слышала она. -- Я напишу во Владивосток и в министерство, выпрошу в то же ЦКБ второе место -- для... мужа. Мы будем жить с тобой у своего моря! Знаешь, там еще интереснее и красивее, чем тут. Почему бы нам не уехать туда вместе? " Еще не хватало! Во Владивосток... Представляю, какая это мерзкая дыра! Тут пару десятков километров отъедь от Москвы или Ленинграда и попадешь в такую гнусь -- словно в другую страну. А уж на Дальнем Востоке, скорее всего, вообще кошмар Богом забытой глубинки. Туда можно разве что для куража съездить, как Чехов на Сахалин. Не зря Порфирий Петрович был уверен, что Раскольников даже со своей Дровяной улицы в Россию ни за что не убежит, с иностранцами там общаться ежедневно. Разве что по этапу. Так именно для того Сибирь и присоединяли, чтобы было куда ссылать. Но добровольно туда поехать на три бесконечных года! Блажь какая-то... "Я давно замечаю, что ты без конца читаешь эту книгу про подводный мир Японского моря, -- сказал я. -- Но мне очень не нравится, что план отступления тобой так тщательно продуман. Если долго вглядываться в пропасть, та начинает вглядываться в тебя... Ты словно сама подталкиваешь нас к разрыву... Куда ес-тественнее нам с тобой остаться в Ленинграде. Пойти вместе к Антокольскому." "Твои бесчисленные благожелатели в этом случае с нас ни за что не слезут! Да и ты сам зациклишься на нашей с тобой несовместимости и будешь комплексовать, стыдясь нищеты моей семьи. Зачем нам все это, если можно жить совершенно независимо, поселившись вдвоем в нашем с тобой убежище ото всех? В новом для обоих большом интересном университетском городе на берегу моря, но подальше от "благожелателей" -- только ты и я? Не согласен... Тогда я права. Все против нас! Ты тоже..." "Ничего подобного, горячился я. -- В моей семье все зависит только от меня. И папа на нашей стороне." "Это, Феликс не мое дело, но, боюсь, соотношение сил отнюдь не в нашу пользу. Даже при мощной поддержке морской пехоты. Во всяком случае, я нисколько не удивлюсь, если наш разрыв вот-вот произойдет... Я-то уже почти в своем убе-жище, а вот ты надолго будешь несчастным. Вспомни ту цыганку. Пока она на высоте." Таня: Пока мы были на море в доме появился новый персонаж, седенький и щуплый дед Казимир. Его как раз привезли из больницы, и теперь он семенил по аллеям и по комнатам, приглядываясь ко мне с тем же чуть ли не паническим выражением, что и его дочь. "А-шиксе? -- с ужасом спросил он Феликса шепотом, не зная о моем уникальном слухе. -- О-вейс мир..." "Можно подумать, что ты всю жизнь жил не среди гоев, -- огрызнулся мой кумир. -- И что в этом плохого?" "Да, мы вынуждены жить среди них, -- горячо шептал старик. -- Но привести а-шиксе в семью ! Этого не будет! Только через мой труп. Ты хочешь моей смерти, Феля? Ты хочешь маминой смерти, бандит николаевского режима?" "Папа считает иначе..." "Папа! Этому офицеру лишь бы кто-то вертел перед ним задом. Он как будто вообще не аид..."
Феликс: Мама вела себя в этот день очень сдержанно. Даже спросила у Тани, умеет и лю-бит ли она готовить. Таня, конечно, тут же вызвалась ей помочь, переоделась в легкое платье, став еще милей, нацепила фартук и очень старалась рядом с мамой на кухне. Я просто задыхался от счастья, на них глядя. Но тут пришла тетя Рая, наша соседка и мамина ближайшая подруга. Обе скептически переглядывались, морщась от того, как Таня изо всех сил старается, сдувая с носа пот. Не та сноровка, тотчас поняла и она, когда южные хозяйки вежливо попросили северную гостью отдохнуть и включили свое динамо , как папа называл их работу на дому. Таня наблюдала "динамо" с почти мистическим ужасом, но оценила умение точно распределять роли в общей работе, веселую слаженность стремительных движений одинаковых полных белых рук, наслаждение процессом женского труда и друг другом. "Феликс, -- шептала она мне, когда зажглись среди листвы огни званого ужина, были вынесены во двор еще три стола, а гости уже расселись по местам. -- Ну и Казимировна! Даже и вдвоем, но за пару часов такой стол!.. У нас с мамой уходил целый день, чтобы принять раз в год одну-две из моих неприхотливых подруг, а тут стол человек на пятнадцать. И -- Боже, какие блюда! За один такой ужин маме надо было бы корячиться в своем тамбуре года два... Вот это антисемитизм! Вся надежда на спасение евреев от такой нищеты -- родной Израиль..." "Дался тебе этот Израиль, -- очень не понравилось мне это. -- От твоего замечания один шаг к водолазовской теории о еврейском благополучии за счет русских. Просто в Севастополе, в моей семье, как, кстати, в тысячах русских и украинских семей, иная шкала ценностей. Есть такое понятие -- уметь жить. Чем злобствовать и завидовать, надо забыть пролетарскую идеологию и учиться у тех, кому повезло. Стоимость этих блюд маму мало интересует. Гораздо важнее каждого за столом заметить и приласкать по его вкусу так, чтобы он чувствовал, что именно ради него и собрались." Вот тут и началось то, чего я так боялся. Только для Тани у мамы так и не нашлось доброго слова. От этого она так расстроилась, что стала шмыгать и вертеть носом, бурча, к тому же, животом, в ожидании начала трапезы. Все старательно делали вид, что ничего не замечают. Меня все это так смущало, что я ее не только никому не представил, но и вообще старался не смотреть в ее сторону, особенно когда она, недолго сдерживаясь, все-таки набросилась на еду... Спасибо хоть папу все это скорее умиляло, чем шокировало. Он подкладывал ей самое вкусное в тарелку и подливал вина, что мне очень не нравилось... Еще больше меня раздражало, что все его друзья офицеры откровенно пялились на мою развеселившуюся от всеобщего внимания Таню. "Смотри, как ее откровенно разглядывают мужчины, -- шептала мне мама. -- И она не смущается, только глазами своими наглыми стреляет на все четыре стороны. И лопает, лопает!.. Женись, женись на ней, сынок! Вот это будет жена... Ее на всех твоих друзей хватит." Настроение стало премерзкое, и когда очередной морской пехотинец подмигнул мне на Таню и поднял большой палец, я, к восторгу мамы, пренебрежительно махнул рукой с брезгливой гримасой. Таня тут же чем-то подавилась и закашлялась, а папа стал фамильярно колотить ее кулаком по спине и хохотать. А она подняла на меня даже уже и не синие, а какие-то фиолетовые глаза и сделала неуловимое движение, от которого было мгновение до рывка на себя скатерти. По ее просьбе Таню уложили в этот вечер отдельно от меня, в уютный уголок для гостей за кафельной печкой. Таня: К вечеру зажглись огни среди листвы и были вынесены во двор еще три стола. Софья Казимировна с такой же невысокой упитанной подругой металась с кухни во двор, накрывая их для званого ужина, за который моей маме надо было бы корячится в своем тамбуре года два... И все эти блюда были не просто дорогие, это само собой, а самые что ни на есть оригинальные. В завитой маленькой головке мамы-Софы было полное собрание рецептов всех народов мира, среди которых когда-либо обитали евреи. У нее и в доме всегда все сияло чистотой -- от полов до простыней. Все она делала весело, походя, с наслаждением и так быстро, словно у нее было втрое больше рук, чем у моей бедной мамы, которая просто засыпала за столом от усталости, когда гости уже рассаживались, наконец. А у мамы Феликса оставались еще силы быть душой общества. Только для меня тут словно не нашлось доброго слова. В конце концов, что тут такого, успокаивала я себя. Собрались старые друзья. Все хорошо знают друг друга и знают, что Феликс вечно привозит из Ленинграда на юг своих друзей на лето. С чего бы они меня воспринимали, как потенциального члена семьи Дашковских? Кому меня Феликс вообще тут хоть как-то представил? Поэтому никто не воспринимает меня всерьез. Сезон северных гостей в южном доме. Вот первая уже здесь. Скоро остальные появятся. И только. Впрочем, и сам Феликс за столом словно забыл обо мне. Подкладывал мне еду и подливал вина все тот же Арнольдыч. А его друзья, мужчины с офицерской выправкой, сами спросили как меня зовут. Смотрели, конечно, исправно. Но на меня везде пялятся. Какой-то офицер подмигнул после третьей Феликсу на меня и поднял большой палец. Мой возлюбленный, под непрерывным взглядом свой мамы, вдруг пренебрежительно махнул рукой с чуть ли не брезгливой гримасой. У меня тотчас эта мерзкая соленая слива в глотке застряла. Захотелось либо тут же уйти собирать вещи, либо, как в каком-то кино, рвануть на себя скатерть. Но напротив сидел и щербато улыбался мне древний еврейский пророк -- дед Казимир, а справа жарко дышал Арнольдыч. И я проглотила все -- и маслину и гримасу...
Когда я уже засыпала в своем уголке за кафельной печкой, с кухни донеслись раздраженные голоса. "Илья, позвони Грибенко, -- тихо и ровно говорила Софья Казимировна. -- Позвони прямо сейчас, при мне..." "Не стану я ему звонить. И ты прекрасно знаешь, что не стану, -- прерывающимся голосом ответил муж. -- И знаешь почему. Так что не доводи меня..." "И чего ты бесишься? -- еще спокойнее возразила она. -- Позвони и все. Что тебе стоит?" "Ты отстанешь от меня?.. -- предельно быстро прошипел он и что-то звякнуло. -- Отстань от меня, слышишь?.." "Звонил Саша и сказал, что тебе надо позвонить Грибенко." "Ты... отстанешь или нет, а?" "А Грибенко ты позвонишь?" И -- все сначала... Да ведь она его намеренно мучает, поняла я. Доводит, развлекается, нарывается, но не может не мучить. Ненавидит своего офицера... Этак привычно и нарочно изводит. Мне показалось, что он ее сейчас, прямо при мне, пришибет чем-то тяжелым. Я накинула халат и вышла на веранду. "Ваша мама таки торгует? -- ласковым го-лосом пропел дед Казимир. -- Феля сказал, что она в рыбном отделе. Это очень хороший отдел. Сплошной дефицит. И почему ты так плохо одета? Мама жад-ная?.." Знал бы он, как моя мама таки торговала! По вечерам у нее начинались приступы куриной слепоты, а освещение в ее углу гастронома, почти на улице было совсем скудное. И были же люди, что знали, что у продавщицы Смирновой плохое зрение. Совали ей не те деньги, а то и резанную бумагу, фантики разглаженные и еще требовали сдачи, жалобы писали за обсчет. Дефицита на то, чем она торговала, тогда в Ленинграде не было. Зимой она замерзала в своем белом халате, надетом на старенькое пальто. Она очень старалась, но была от природы неразворотливая, всегда на плохом счету, без премии и прогрессивки...
Феликс: На следующий день папа постучал мне в дверь на рассвете и напомнил, что мы едем с Таней в Учкуевку -- учиться, как она выразилась, драться,. Мой старик весь горел. Да и я до вчерашнего ужина только и думал, как бы мне и отца особенно не унизить и себя не дать при Тане легко победить. Ее уголок никак не запирался -- за занавеской стояла мягкая тахта и столик с лам-пой.. Когда я заглянул туда, Таня уже не спала и смотрела на меня измученными глазами. Она была в своей старенькой рубашке. Заложенные за го-лову руки мягко светились в полумраке. Я присел перед ней на корточки, обнял за талию и стал целовать ее руки от локтей к подмышкам. Она не шевелилась, только грудь под рубашкой словно сама собой поднялась мне навстречу, обозначив соски. Естественно я стал целовать их, легко спустив растянутую ткань с послушно опущенных рук. "Уже не противно? -- каким-то чужим голосом сказала она, не обнимая меня и не отвечая на поцелуй в губы. -- А ну как тебя застукают за этим недостойным занятием?" "Прости меня... -- только и смог произнести я. -- Я не знаю, что на меня иногда находит..." "Так ты хоть предупредил бы, что на тебя как раз нашло. Я бы..." "Ты помнишь о сегодняшних планах?" "Конечно." "Тогда вставай и одевайся. Папе не терпится начать твое обучение." "Я сейчас переоденусь. Только при одном условии, -- сузила она глаза и посмотрев на меня так, что, как сказал бы Дюма, кровь застыла у меня в жилах. С таким выражением лица его миледи доставала из корсета кинжал и подсыпала яд в бокалы... -- Учить меня будет только полковник." "Почему? -- похолодел я. -- Я тоже кое-что умею, как ты знаешь." "Я тобой неизменно горжусь. Но не в моих правилах применять против своего учителя полученные от него знания." "Ты что, собираешься... драться со мной?" "Не исключаю, Фелька. И боюсь, что насмерть, -- без тени улыбки сказала она. -- И пусть тебя не удивит, если мы расстанемся врагами, как предсказала та цыганка." "Далась тебе эта глупая ведьма..." "Завтра чтобы был билет, -- села она на тахте голая по пояс, -- Иначе все тут так кончится, что уцелевшие ни о чем другом всю жизнь и вспоминать не смогут..." Я стал целовать ее ноги от колен и выше, надолго задерживаясь в самом родном месте. Она сняла рубашку через голову, не меняя позы и не реагируя на мои поце-луи, но вся напряглась и удержалась в сидячем положении, когда я попытался опрокинуть ее на спину. "Твой отец заждался... своей очереди, -- загадочно сказала она. -- Мне надо срочно научиться, чтобы при случае поговорить с тобой на другом языке. Ненавижу... Иди. Я сейчас выйду..."
Феликс: На дальнем пляжике в этот ранний час было пусто. Белый песок был твердым и гладким после последнего шторма. Таня была в своем вызывающем стареньком купальнике-бикини, таком растянутом, что он скорее подчеркивал ее прелести, чем скрывал их. Она присела на заросший травой обрывчик у кромки пляжа со стороны берега и очень серьезно наблюдала наш с папой мужской балет на песке. Отец давал ей короткие вводные, что намерен делать я, как его противник, и как реагирует на это опытный самбист. Надо сказать, что тут было на что посмотреть! Папа был в расцвете мужской зрелости, а я тоже имел тогда лучшую свою форму. И мы оба были предельно напряжены, чтобы не уступить друг другу при такой зрительнице... В утренней тишине слышалось наше хриплое дыхание, звонкие удары по голому телу и боевые выкрики. Раз десять я кубарем летел через голову разъяренного пол-ковника, а потом он кувыркался на песке, группируясь еще в воздухе под моим тревожным взглядом -- не искалечить бы любимого папу ради этой... Демонстрация нашего умения длилась до тех пор, пока Таня не хлопнула в ладоши со звенящим от напряжения возгласом: "А я? Вы оба великолепны, товарищи. Но я не хочу быть только зрителем. Между прочим, мне кое-кто кое-что обещал!" Она встала и так пошла к нам по песку, что оба бойца просто обалдели. Демонстративно обойдя меня, она остановилась напротив папы и победно ему улыбнулась. Мне показалось, что ей вообще незачем учиться драться -- такая кра-сота сама по себе -- сила несокрушимая. То же думал, по всей вероятности, и словно загипнотизированный морской пехотинец. "Н-ну? -- подняла она свою удивительно темную при таких волосах бровь. -- Мы сюда приехали на урок для меня или на сеанс стриптиза для Ильи Арнольдовича?" "Сейчас, Танечка, -- хрипло сказал папа. -- Только, может быть, лучше с Феликсом? А я посмотрю и подскажу?" "Нет. Непременно с вами. При Феликсе. Итак, на меня нападает насильник. Как он это делает, мне, к сожалению хорошо известно." "И как же?" -- растерянно спросил папа, бросая на меня тревожный взгляд. "Он хватает меня за ворот блузки и пытается его расстегнуть, чтобы добраться до того, с чего вы оба сейчас не сводите глаз. Повторите его действия и научите меня, что должна делать беззащитная на вид девушка." Папа совсем растерялся. Вместо ворота блузки перед ним трогательно билась жилка на белой шее удивительной чистоты и формы, а предмет вожделения наси-льника упруго вздымался из застиранной тряпки, в которой любая другая грудь уже беспомощно болталась бы. "Феликс! -- в отчаянии крикнул он. -- Иди сюда. Я лучше покажу на нем, Таня... Так вот, ты -- девушка, а я -- насильник. Видишь, Таня? Я хватаю ее за шею, и оскорбляю ее невинность." "Ай! -- тонким голосом заорал я. -- Так ведь насилуют же средь бела дня! Че эт ты удумал, паскудник? Я не такая, я ж на руб дороже!.. Вот женишься, так хоть ложкой хлябай. Пап, щекотно же!" И мы все трое от хохота присели на песок. Вчерашняя обида, как я уже понял по горячему голубому косяку в мою сторону, испарилась из Тани. Это ее умение мгновенно забывать обиды и поражала меня, и привлекала к ней. "Мальчики, давайте серьезнее. -- отсмеялась она, наконец. -- Повторите, а я по-смотрю, как отобьется Феликс." Мы с папой вернулись на исходные позиции. На моем горле оказалась его железная ладонь, а правая рука всерьез захватила то, что он считал вожделенным местом. "На моем месте, -- сказал я Тане, -- ты скорее всего попыталась бы сейчас отцепить его руки, что привело бы к состязанию в силе, заведомо проигрышном для жен-щины..." "Ничего подобного, -- возбужденно возразила она. -- Я в таких случаях сразу бью коленом по яйцам, туфли долой и -- ноги в руки!" Мы оба от этого замечания оторопели. "Ну, это уже хулиганство, -- неуверенно засмеялся папа. -- Такие приемы можешь показывать на ком угодно, только не на нас с Феликсом. Мы еще надеемся пожить мужской жизнью." "Так вот, Таня, -- продолжал я. -- Обрати внимание. Он сам принял позу, при которой обе его руки заняты, а обе мои свободны. А потому я делаю -- раз! -- моя правая рука оказалась на его правом плече. -- Два! -- согнутый локоть долбанул "насильника" по горлу. -- Три!! -- я наступил папе на ступню. -- И четыре!!" -- я плечом толкнул его в лицо. Он действительно оказался навзничь на песке. "Я хочу попробовать! -- горела Таня. -- Насильник, ко мне!" Это было испытание для нас обоих! Папа неуверенно положил левую руку на глад-кую теплую шею, а второй едва коснулся тряпочки, но от этого касания, по-моему, перестал соображать вообще, так как действительно стал при мне лапать мою Таню!.. Но не тут-то было! Она была удивительно способная ученица. И не слабенькая. Вместо кадыка она исхитрилась так дать своим нежным локотком снизу по челю-сти полковника, что у того лязгнули зубы. А, наступив на его ступню, все-таки поддала чуть коленом по взбудораженному органу, не забыв на прощанье толкнуть его мягким округлым плечом в ухо. Он отлетел метра на полтора и с изумлением уставился снизу на победно стоявшую красавицу, "Ни-хе-ра себе, -- перешел он на язык морской мехоты. -- Да ты же, Танька, гото-вый десантник! Так меня уже лет двадцать не били! Феликс, мне еще жизнь не надоела. Займись со своей "миледи", или как там ее называют. С меня хватит. Я же язык прикусил! Неделю придется обходиться без острого и соленого..." "Я заметил сразу три ошибки, -- старался я сохранить хладнокровие. -- Во-первых, это урок, а не бой, а потому приемы надо с тренером проводить в щадящем режи-ме. Иначе мы тут все друг друга перекалечим. Во-вторых..." "Тогда пускай тренер меня за сиськи не хватает! -- кипятилась Таня. -- Ему велено было иммитировать насилие, а он прямо при всех вцепился, как в свою. Счас про-верим, не остался ли синяк..." "Не надо!" -- хором прокричали мы оба. "Тогда я сама погляжу, -- явно прово-цировала она нас, оттягивая тряпочку и оглядывая свое сокровище. -- Все цело, -- вернула она на место она ткань. -- Показалось. Ну, продолжим с тобой, Феликс. Ты хоть меру знаешь." Мы отработали этот прием. Потом все прочие. Папа уже пришел в себя и подклю-чился. Теперь Таня для него была обычным десантником, которого следовало натаскать по суворовской схеме "тяжело в учении -- легко в бою". Она летела от его стальных рук на песок, поправляла свою сдвинутую то вниз, то вверх тряпочку и снова кидалась в бой, после чего, к своему изумлению, оказывались на песке то я, то вошедший от ее красот в полный транс мастер спорта. Самбо -- штука жесткая. Таня получала звонкие шлепки, если не успевала делать блок, терпела цепкие захваты за руки и за ноги. Но гибкая белая кошка, нисколько не смущаясь, свирепо нападала, с визгом убегала, а когда ее догонял массивный сопящий зверь, умело приседала, захватив споткнувшегося об нее тренера сзади за побагровевшую шею, поддавала округлой попкой так, что папа кубарем летел, едва успевая сгруппироваться, чтобы не "забить башкой гвоздь". А "миледи" тут же бросалась на меня, отлетала назад от активного атакующего блока, упруго вскакивала, проскальзывала, распластавшись над песком, ко мне за спину, подсекая оба колена, после чего я оказывался сначала на чем-то гладком и горячем, а потом летел лицом в песок, беспомощно раскинув руки... Разобиженные профессионалы бросались на дилетантку сразу с двух сторон, но она, отпрянув в последний момент, бросала нас друг на друга. Мы с папой сталкивались потными телами и снова оказывались на песке, а по нам, по чем попало, пробегали босые пятки. Стоило мне встать, как справа, слева, сзади меня били, хватали, крутили гибкие нежные, но удивительно сильные и точные руки, а казалось бы уже захваченная в замок тонкая талия, проваливалась мне под ноги, в лицо летели густые волосы, потом мелькали перед глазами вытянутые руки, а та же попка так поддавала мне между ног, что я враскорячку летел прямо к растопы-рившему на Таню руки отцу, который только ахал и крутил головой, от этого вулкана. Устать при такой неутомимой партнерше было немыслимо. Только к полудню мы, наконец, решили искупаться. Волны едва позволяли войти в воду и без конца срывали с Тани ее тряпочку, которую она, отчаявшись, просто закинула за шею и по-детски радостно подпры-гивала, раскинув руки, навстречу прозрачным голубым волнам, которые подбра-сывали вверх блестящие на солнце упругие белые шары... Мы оба завороженно смотрели на эту игру природы человеческого тела.
"Арнольдыч, -- кошечкой ластилась к папе Таня, сияя голубизной глаз, когда мы направились к причалу. -- Ты меня покорми тут, а то я опять буду этого сноба смущать. Жрать хочу, спасу нет. Пока еще доедем, пока усядемся, да пока вы все наговоритесь!.. Тут же есть какая забегаловка, хоть пирожок заглонуть, а?" "Таня, что за язык! -- сердился я. -- Это она так нарочно придуривается, папа. Для тебя. Провоцировать -- ее любимое занятие. "Миледи" чертова! Терпеть ее не могу!.." "Феличка, полюби меня, -- совершенно разошлась Таня, повисая теперь на моей руке. -- Что тебе стоит? Ну, хочешь я ради тебя поцелую твоего па-апочку? Смотри, как он меня любит. Правда, Арнольдыч?" "А ведь не пила! -- восхищался папа. -- А если ее еще и напоить?" "Во! Идея... Напоите меня и приволоките под мышки в свой приличный еврейский дом пьяную русскую девку. А я там буду громко икать и материться, а? Чтобы все было по теории кое-кого." "Эта "кое-кто" -- не на шутку рассвирепел я, -- между прочим, моя мама. А ты пока еще..." "Прости, Феличка, свою дурочку!.. Ты прав. Кто я тебе? Больше не буду. Но если не покормишь, берегись! Я-то смолчу, а вот мои голодные кишки!.. Они же мне не подчиняются и весь ваш дом на рога поставят. Если ты свою красулю сейчас не покормишь, бедная твоя ма-амочка снова будет комплексовать, что сыночек на такой свинюшке жениться собирается. Ну, ради нее, родимой, хоть один пирожо-чек, в такую красивую пасть, а?.. Нет, ты посмотри только, какая у твоей любимой очаровательная и голодная па-а-асть!.. Жрать давай, понял, ты, садюга?.."
"Феликс, -- прямо шипел от сжигавшей его страсти папа на катере, когда счастливая Таня задремала на палубной скамейке после закусочной, жмурясь, улыбаясь и вздрагивая во сне, а мы с ним склонились над белой пеной от винта за кормой. -- Это такая женщина, каких у тебя никогда, никогда, никогда больше не будет! Если ты на ней не женишься, женюсь я!" "Замолчи... Подумай, КОМУ ты это говоришь!" "Я просто как в бреду..." "Оно и видно!"
Феликс: Папа действительно стал сам не свой. В саду с матом запустил тяпкой в чужую кошку так, что расшиб вдребезги свою же любимую старинную амфору с редким африканским цветком. На меня смотрел волком. Стоило показаться маме, как он начинал шипеть, морщась, как от боли. Улыбался только, когда видел Таню. Дело принимало нешуточный оборот, и я ре-шил немедленно увезти ее подальше от незадачливого тренера, обезумевшего пос-ле слетающей тряпочки. Тем более, что Тане давно были обещаны походы по Крыму. В сорока километрах от Севастополя, в Байдарской долине с большим селом Ор-линое жил папин боевой друг дядя Витя Полищук, у которого я часто проводил це-лые месяцы в детстве. Дядя Витя, естественно, тут же глаз положил на Таню, как, по всей вероятности, принято в морской пехоте, но тетя Груша, его благоверная, способна была всех нас при случае пришибить одной левой. К тому же, у нее был такой бюст, рядом с которым Танин выглядел бы безобидными прыщиками на бледном тельце. Так что отставной десантник только робко щурился у своих ульев сквозь сеточку под соломенной шляпой, глядя, как мы с Таней на стремянках со-бираем вишни. Утром, еще до восхода солнца, мы нацепили рюкзаки, взяли палатку, ласты, маски и тронулись в Ласпи, к самому замечательному морскому берегу в моей жизни... Первая часть нашего пути пролегала среди дурманящего аромата табачных планта-ций, потом мы оказались в экзотическом глухом ущелье между поросших диким кизилом серых отвесных скал, а четверть часа спустя оно вдруг оборвалось. Перед нами было море, голубой цвет которого подчеркивался уходящей в небо синей горой на фоне розового рассветного неба. Среди ее зеленых отрогов свети-лись белые постройки и узкие пляжи. Рассвет отразился на расцвеченной нежными мазками течений бескрайней поверх-ности розовым дрожащим свечением. Потом сразу зажглось и заблистало отраже-ние ослепительного диска, появившегося из-за мгновенно почерневшей горы. В этом сиянии исчезли отроги, берег и часть моря, прикрытые тенью. Вода радостно и уверенно заискрилась, меняя рассветный глубокий синий цвет на набиравшие яркость и силу дневные голубые оттенки. Таня замерла от этой привычной мне игры света и теней. "По-моему, ничего подобного в природе не существует," -- наконец выдохнула она. "Существует, -- поцеловал я ее носик. -- Глаза моей любимой "миледи". Я давно мечтаю тебе показать их со стороны. Такое богатство цветов свойственно только этому морю, твоим глазкам и сапфирам!" "Спасибо, -- горячо шепнула она, вытирая слезы тыльной стороной ладони. -- Когда ты так красиво врешь, во мне снова просыпается иллюзия, что ты меня все-таки любишь..." "Тогда, -- надел я рюкзак, -- вперед!" "Куда?.. -- оторопела она. -- Я думала, что посмотрим твой уникальный рассвет и обратно. Стой... Ты куда это?.." "Вниз." "С такого обрыва?! Без парашюта..." "Не бойся, Тайка, я тут с детства каждую тропинку знаю." Я-то знал! Мои ноги сами стремительно находили нужные опоры и перелетали с уступа на уступ, а вот ей потребовалось немалое мужество следовать за мной по чуть ли не отвесным скользким от осыпающихся камней и сосновых игл тропкам между извивами серпентина. Я ловил Таню, когда она, вытаращив глаза, с гром-ким топотом тормозила подошвами кед на выщербленном асфальте. И замирала с неизменным "Уф...", едва собираясь с духом над обрывом перед очередным брос-ком вниз. Лицо ее стало каменным, а глаза светлели только когда путь недолго лежал по горизонтальному участку вдоль дороги до входа в очередную тропку. Один раз она остановилась на дрожащих подгибающихся в коленях ногах и сказала глухо: "Убейте меня, но я дальше не пойду. Это же... это выше человеческих сил..." Тропинка здесь вилась у подножья стены, сложенной из чудом зацепившихся некогда, при последнем землетрясении, и теперь нависающих острыми краями багровых гранитных обломков размером с вагон каждый. Вверх эта стена уходила в самое сияющее уже дневной голубизной небо, а под ногами громоздились такие же огромные скалы, ниспадающие в бездну, на дне которой продолжала себе виться среди зелени узкая лента -- серый асфальт серпентина с окаймляющими его белыми столбиками со стороны обрыва. Я вернулся, снял с Тани рюкзак, пронес его над пропастью и нацепил себе на вто-рое плечо. Потом осторожно повернул бедную обитательницу плоского чухонско-го края лицом к стене. "Держись руками за камни и иди боком за мной." "Нет! -- отчаянно крикнула она, размазывая слезы по щекам. -- Спиной к этому ужасу мне еще страшнее. Я лучше вот так..." Она повернулась лицом к обрыву, вытаращила глаза и пошла, как по карнизу, перебирая руками стенку за своей спиной до сле-дующего надежного плоского участка асфальта. Зато при таком спуске с бросками по тропкам от яруса к ярусу дороги море при-ближалось к нам с неестественной быстротой, на глазах превращаясь из зыбкого синего простора в голубое живое существо, шевелящееся за зарослями остро пах-нущей туи. Наконец, задрожала за листвой кустов и иглами сосен белая пена прибоя и послы-шался круглый рокот в нем гальки. "Все! -- объявила Таня, садясь на эту гальку у самой воды. -- У кого как, а у меня ног больше -- нет... И никогда в жизни они не отрастут. Ну, ты даешь, Ильич! Взял и обезножил такую ловкую девушку... Да у меня вообще больше ни на что нет ни-какого адреналина. Это же... то же самое, что парашютисту сто раз за один спуск купол пропарывать! Садизм какой-то..." Мне, однако, было не до нее. Надо было срочно выложить в тени скалы у кромки прибоя воду, пиво и колбасу, чтобы не оставлять на солнце. У скалы, за которой я всегда разбивал палатку на мелкой и мягкой гальке, я стал раскладывать ее дно и ставить шесты, забивая колышки растягивая шпагаты. Несчастная Таня все сидела с вытянутыми ногами и бессильно опущенными ру-ками, открыв жарко дышащий рот и вперив в море остекленевший взгляд, пока я работал и насвистывал песенку. Осознав, наконец, что она выглядит не лучшим образом, она поднялась на нетвер-дых ногах и стала снимать кеды и брюки. Я продолжал трудиться, раскладывая содержимое рюкзаков и не обращая на свою попутчицу никакого внимания. Она пошмыгала у меня за спиной и робко оклик-нула: "Молодой человек, вы там никого не забыли случайно, по дороге с вер-шины?" "Немедленно одевайся! -- вызверился я, увидев на ней только ослепительно белый на фоне загара бикини из собственной кожи. -- Совсем одурела, стриптизерка чер-това!" "А че? -- кривлялась она, потягиваясь. -- Мы ж с тобой дикари. Кого тут стесняться?" "Идиотка, -- шипел я, затравленно оглядываясь. -- Тут же пионерский лагерь и погранзастава. Патрули каждые пять минут ходят. С автоматами, между прочим... А то и с собаками!" "И бойцу на дальней на границе, -- мстительно запела она, демонстративно похло-пывая себя по груди, -- от Танюши передай привет. Пусть он вспомнит девушку на-гую, пусть услышит, как она звучит... Ладно, ладно, не комплексуй, я оденусь. Можно подумать! Что я от них закрою своим-то купальником?.. Феля, я уже есть хочу, -- объявила она, оглядывая наши припасы. -- Серьезно. Ну, не сердись. Я же про пионеров ничего не знала. А можно мне к ним хоть на день устроиться в ла-герь пионервожатой, а? Представляю, как там славно кормят. Три раза в день!" "Нельзя." "Чего это вдруг? Я тебе кто? Я морально устойчивая. Я только на твоих тропках от страха шатаюсь. Фель, давай обратно пойдем другой дорогой, а? Прос-то по серпентину?" "Нельзя. Это вдесятеро дальше." "Заладил. То нельзя, это нельзя. А поесть-то вообще когда дашь?" "Вот рыбы набью острогой, сварим уху. Потерпишь." "Ничего себе! А если ни одна рыбешка тебе не подставится? Нет, мы так не договаривались. Хлеба хоть дай, жлобина! -- зарычала она, запуская руку в рюкзак. -- Нафиг народу любой Ильич без хлеба голодным!.. О! Тут, между про-чим, и колбасой пахнет..."
Весь день мы плавали с масками, слыша только серебряный плеск воды и наши глухие вдохи-выдохи в трубки. Над зарослями морской травы и синими провалами искрилось бликами голубое пламя от вертикальных солнечных лучей, преломлен-ных и переливающихся в глубине. Таня сделала мне под водой знак, показывая на эти сполохи. Я поднял маску на лоб. "Не слышу!" -- сказала она, загадочно улы-баясь. "Чего не слышишь?" "Комплимента глазам твоей "миледи". Такие оттенки синевы вижу, а восхищения не слышу!" Я стал ее целовать. Она поспешно задвинула маску на шее за спину и опустила обе свои тряпочки. "Тайка! -- тревожно оглядывался я. -- Патруль же..." "Где имение, а где вода, -- жарко целовалась "миледи", -- нужны мы каким-то по-граничникам! Мы же не диверсанты какие-то в гидрокостюмах. Вполне голые со-ветские любовники..." Патруль действительно появился на тропке, вьющейся над пляжем -- двое парней в зеленых фуражках и тяжелых сапогах, но на нас они даже не оглянулись. "Да у них и бинокля-то нет, -- успокаивала меня Таня. -- И что им вообще видно-то? Две головы над водой... Зато что у нас с тобой под водой-то!.."
Рыбы тогда в Ласпи было в избытке. К вечеру уха была съедена, пиво выпито. Ночь настала почти мгновенно. Гора, что целый день нависала над нами застыв-шим нарядным серым облаком на синем небе, стала черной, поглощая одни созвездия и выдвигая другие, отчего казалось, что она поворачивается вокруг вертикальной оси, медленно и неотвратимо падая на нас. Разглядеть нас во тьме, да еще за скалой с тропинки было невозможно. Патруль светил только себе под ноги довольно высоко и далеко. Мы плыли в невидимой воде, едва шевеля ластами.. Таня сидела верхом на моих коленях, прижавшись щекой к моему лицу, изредка привставая, опираясь на мои плечи. Море масля-нисто блестело в безлунной ночи, отражая звезды. "Феликс, смотри какое чудо! -- шептала она. -- Мы же с тобой летим -- одни среди созвездий... Феличка! Что бы с нами ни случилось, этот миг мы запомним, как самый счастливый в нашей жизни, правда?.." "Неправда. Для меня любой миг с тобой неповторим и запомнится навсегда... И ничего с нами плохого не будет! Не вглядывайся в пропасть, Тайка!"
Феликс: Папа уже ожидал нас в Орлином со своей "волгой". Они с дядей Витей устроили под вишнями традиционную дегустацию , то есть перепробовали настойки из де-сятка разного цвета деревенских бутылей, после чего папа заявил, что морская пехота не сдается, надел дяди Витину соломенную шляпу с сеткой от пчел и, ша-таясь, пошел напролом свозь заросли смородины к машине. Таня помогла ему на-щупать руль и тотчас со смехом плюхнулась рядом. Мне оставалось только сесть сзади, прощаясь с жизнью. "К-карета п-подана! -- выдавил он, заводя мотор и соскальзывая руками с руля. -- К-к-куда прикажете, миледи?" "Папа! Ты пьян..." "Т-таня! Этот салага говорит, что его отец, морской пехотинец, между прочим, пьян. П-представляешь? Я -- пьян!" "Ты, Арнольдыч, как стеклышко. Жми на газ и вези меня побыстрее прямо к вашим вкуснющим голубцам. Я по ним тут соскучилась с этими галушками да варениками. Будут мне голубцы? Или Казимировна объявила мою голодовку?" "Все тебе будет, миледи. Пусть только кто-нибудь поднимет на тебя свой облезлый хвост!.. Ты знаешь, Таня, вообще, что т-такое вообще морская пехота?.."
Вам никогда не случалось спускаться по извилистой горной дороге с пьяным вдрызг водителем, которому, к тому же, без конца спадает на лицо сетка, а сам он больше смотрит на развеваюшиеся на встречном ветру волосы сидящей рядом с ним блондинки, чем на дорогу? Справа отвесная бесконечная скала, слева -- без-донная пропасть за хрупкими белыми столбиками, а из-за бесчисленных поворотов вылетают встречные машины... Папа сыпал солеными флотскими анекдотами, обгонял туристические автобусы по встречной полосе, нажимая на газ при каждом взрыве Таниного смеха. "Быстрее, полковник! -- в восторге визжала проклятая "миледи", пока я стискивал зубы, чтобы не зажмурить глаза. -- Слабосильный ты, или у тебя уже мотор не тя-нет? Газ, газ жми! Жить захотят -- объедут! Во! Видел? Какая реакция! А какие глаза...Что я тебе сказала!.. Газ!" В этот момент я и обожал, и ненавидел ее одновременно, наслаждался ее смехом и бешено ревновал, обмирая от страха и еще больше боясь, что Таня это заметит. Мы влетели на Сапун-гору с таким свистом, что первый же гаишник вылупился на соломенную шляпу с сеткой, а потом погнался за нами, выжимая все из своего мотоцикла. "Моррская гваррдия идет уверренно, -- ревел папа. -- Любой опасности глядит она в глаза! -- звонко подхватила Таня. -- В боях испытана, в огне проверена, -- орали они вместе, -- морррская гварррдия для недррругов гррроза!..". Он ухитрился на бешенной скорости с треском, сизым дымом и искрами вписаться в какой-то узкий переулок среди глухих белых каменных заборов, где сроду не проезжала ни одна машина. Гаишник, естественно, пролетел мимо у нас за спиной, а мы стали истерически хохотать, хотя я с ужасом почувствовал, что успел намо-чить в штаны. Спасибо хоть в темные... Таня страстно целовала меня, потом чмок-нула бравого полковника в щеку: "Ты был неподражаем, Арнольдыч!.." На визг тормозов, скрежет металла и наши голоса в переулок открылись со всех сторон двери и посыпались проклятья. Папа долго выклинивался оттуда, обдирая краску с кузова. Выкатившись, он тут же поменял номера на запасные, каких у не-го оказалось в избытке, спрятал подальше шляпу и велел нам с Таней откинуть на-зад кресла и спрятаться за занавесками багажника пикапа. Гаишник ошеломленно оглядывался на перекрестке, не обратив никакого внимания на "волгу" с импозантным водителем, проезжающим мимо с похвальным смирением.
Это были последние счастливые минуты нашего общения с "миледи", так как, ког-да мы со смехом ввалились домой, во дворе было тесно и шумно. Приехала моя компания. Те, с кем Таня так боялась тут встретиться. И мама им, конечно, успела излить наболевшее. Элла тут же бросилась мне на шею, целуя в губы. Регина, девушка Валеры, норо-вила сделать то же самое, а Гена и Валера жали руки мне и папе, а Таню словно не замечали. От ее счастливого настроения тотчас ничего не осталось, и начались те самые метаморфозы, которые все злорадно подмечали, передразнивали, подмиги-вая друг другу и делая страшные глаза. "Таня, -- сказал я как можно громче. -- Поди спроси, не нужна ли маме помощь." Словно проснувшись, все тут же стали с ней здороваться. Мое замечание показало им, что я уже поселил Таню в семье . Все посерьезнели.
Конечно, народ был во всеоружии. Элла взяла на себя роль атаманши, Регина была настроена еще агрессивнее, а парни с интересом наблюдали за начавшейся бата-лией. На барабане полководца на холме сидела в сером сюртуке моя мама. Эллочка начала атаку с демонстрации своих бесчисленных нарядов и причесок на фоне бедности своей соперницы. Регина внимательно следила за всеми Таниными ляпами для непрерывного глумления. Все демонстративно переглядывались при каждой ее реплике, повороте носа или бурчании живота. Таня держалась достойно. "Пусть неудачник плачет!" -- небрежно заметила она, когда я попросил ее не обращать на них внимания. На каждый новый умопомрачительный наряд Эллы за столом или при выходе в театр Таня могла отвечать только откровенными ласками своего Феликса, что приводило воительниц в исступление.
Таня: А что мне оставалось делать, если приехали те, с кем Феликс всегда проводил лето до меня? Белая ленинградская кость, элита, с которой я никогда близко не обща-лась. Хотя все знали по Питеру, что я девушка Феликса, но относились к нашему общению снисходительно-презрительно, как к чудачеству аристократа, увлек-шегося горничной или имеющего красивую содержанку. Но когда он уехал в Севастополь только со мной, поселил в своей семье до их приезда, все поняли, что дело гораздо серьезнее: задеты интересы клана. У своей Эллы завидного жениха отбивала чужая. Стадо всегда против чужака. Так что здесь они со мной не цере-монились. Я делала вид, что ничего не замечаю. В конце концов, Феликс-то был все-таки со мной, а не с ней! А что у меня всего-то обратный билет без даты и тридцатка до первой стипендии, так об этом не знал и мой кумир. Я была гостем Дашковских, а гостю положено закрывать глаза на характер хозяев или вообще не быть гостем. В принципе, мы все были студентами одного потока в одном институте. И хотя я ни с кем из давних друзей этого дома в Ленинграде особенно не дружила, но и не ссорились. Так что их откровенно враждебное поведение было для меня до неко-торого времени неприятным сюрпризом. И только. В конце концов, как бы иначе я вообще решилась поехать на лето из пасмурного холодного Ленинграда в этот сияющий благополучием и солнцем Севастополь? На что бы я здесь снимала угол и питалась? А так Феликс расплачивался за меня в ресторане, водил в театр, как и в Ленинграде. Тамара говорила мне, что я веду себя, как содержанка. Точто такое же отношение ко мне демонстировали нынешние гости, давние друзья Феликса и его семьи. Ведь Эллочка чуть ли не с детства считалась его потенциальной невестой. Весь этот период за сценой многозначительно гремело болеро Равеля...
"Таковы круги нашего общества, -- сказал мне как-то мой отец, когда у него было короткое просветление. -- И дело вовсе не в национальности твоего Феликса. Не в этом суть. Он просто принадлежит к классу нашей бесчисленной подпольной бур-жуазии, а ты у нас пролетарочка. И тебе лучше остаться ею же до конца жизни, чем породниться с чуждым тебе кругом." То был диалог совсем в иных декорациях. Двое друзей на берегу -- девушка в поно-шенном брючном костюме и ее психически больной папа, неестественно худой, желто-бледный и ужасно беззащитный в своем больничном одеянии.. Две крошеч-ные живые точки под белесым северным небом. Их ждала разлука -- он отбывал на месяцы к своим видениям, а она уезжала в Севастополь на лето с робкой надеждой на чуждое ее судьбе счастье... Мы сидели с ним на берегу под свисающими к воде ивами, словно пьющими из пруда черную воду и говорили о моей любви, о вари-антах моего распределения, о маме и о политике, которая и привела его в этот дворец последнего милосердия. В зеркале воды отражался купол имения петровского промышленника, дворца, перекупленного некогда великим русским психиатром. "Впрочем, я и не боюсь, дочка, что этот класс тебя засосет. Нет, он тебя в себя просто не впустит. Феликс -- фигура в твоей жизни проходящая. Будет кто-то другой. Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, что я выздоравливаю, что меня вот-вот выпишут навсегда? Не надейся. Я неизлечим. У меня слишком много мыслей."
Перед самым отъездом в Севастополь я посетила выставку популяреного в то время польского художника в Эрмитаже. И долго стояла перед картиной "Убежи-ще". Развалины до горизонта причудливым образом сложились над маленьким человеком в заботливо прикрывающие его кирпичные ладони. Меня поразило лицо оборванца: отчаяние в глазах и жалкая виноватая улыбка. Я словно увидела себя после того, как кончится феерия под именем Феликс. Пол-ная самых мрачных предчувствий личной катастрофы, я прямо из Эрмитажа зашла в комиссию по распределению, которая ленинградцами и не интересовалась. И там тайком от Феликса подала предварительную заявку на ЦКБ во Владивостоке. С собой в поездку я взяла книгу про тамошний подводный мир. Когда меня особенно доставали в Севастополе, я перечитывала эту книжку и думала о том, как я выстрою из руин моей любви хоть какое-то убежище. Без покровительства. Собственный мир у своего теплого моря. Тот же Севастополь, но на другом берегу моей же страны. Если Феликс без меня так или иначе зацепится за Ленинград, то из родного города придется уехать мне. По распределению и как можно дальше. Остаться после неизбежного разрыва я бы не смогла. Каждая улица, мост, дом будет мне пыткой воспоминаний. Я настолько была уверена, что разрыв неизбежен, что даже не удивилась, когда он произошел...
А пока что на сцене все тот же богатый дом Дашковских в Севастополе. Только действующих лиц поубавилось. Вся гоп-компания пошла в театр без меня: я перекупалась, стреляло в ухе и хотелось просто лечь пораньше. Как всегда, когда северные гости куда-то, наконец, уходят, южные хозяева чув-ствуют долгожденное короткое облегчение. К Казимировне пришла такая же рес-пектабельная и глазастая подруга. Был подан торт, чай, а что я дома они не знали. Во всяком случае, мне до определенного момента хотелось думать, что все диа-логи и монологи были пусть и обо мне, но не для меня. В отличие от в общем-то добрейшего и безобидного националиста деда Казимира, эти двое не касались мое-го "позорного гойства". Тем более, что подруга вообще была не то армянка, не то грузинка, я их вечно путаю. Но вот что я нагло и безобразно лезу в семью, что я уже год живу за счет Дашковских, так как Феликс требовал в эти месяцы с роди-телей больше денег на свое студенческое житье, что я вульгарна и явно из низших слоев населения, что я, к тому же, слишком сексапильна внешне, чтобы не привле-кать со всех сторон других мужчин, хотя (тут они просто хрюкали от удовольст-вия) такого подвижного носа стеснялась бы любая приличная девушка и никогда не позволяла бы себе шмыгать им при всех, волнуясь... А как у нее вечно бурчит в животе, если что не по ней!..-- смаковали они. -- А как она жадно смотрит на вкусную еду... Они подробно осмеивали все особенности моего лица и фигуры, которыми я так гордилась. Даже то, что мои голубые наивные глаза темнеют до синевы, если я злюсь. Потом до меня дошло, что они не просто знают, что я их слышу, но намеренно громко одобряют акцию, осущестляемую моими милыми однокурсниками. Впро-чем, я сразу поняла, что это была согласованная и жестокая травля. И не очень удивилась или испугалась -- я с детства наблюдала, как это делается, по нашей коммуналке. Там периодически все ополчались против кого-то одного. Оказалось, что план дальнейших боевых действий Софьей Казимировной был со всеми согласован еще до нашего возвращения из Орлиного. Оставалось выяснить, на чьей стороне Феликс и как он реагирует. "Да он только смеется, -- сказала она. -- Ему тоже интересно, до какой степени она безнравственна и что еще способна стерпеть в гостях. Он мне так и сказал: всегда полезно любого испытать на вши-вость." "То есть она ему еще больше надоела, чем нам всем?" "А ты этого разве не заметила? Он же ее стесняется. Терпит просто, как идеальную содержанку, гото-вую на любое унижение. Он мне такое рассказывал про их интимные отношения, просто не верится!" "А что именно?" "Представляешь, она ему позволяла..." "Не может быть!" "Он сам ужасно стеснялся, когда мне это рассказывал. Парню, знаете ли, все простительно, но девушке..." "Не всякая содержанка способна позволить, чтобы..." "Вот именно! Ее никто не воспринимает иначе, как содержанкой. И она это знает. Другая бы от стыда удавилась, а эта смотри, чуть ли не гордится..." "Нет, ну какая же она все-таки дрянь!" "Слушай... А она не осталась ли дома? Ты уверена, что она ушла со всеми? У нее же вроде ухо болело, вдруг лежит себе и все слышит?" Казимировна впорхнула ко мне, наклонилась к самому лицу, даже ласково попра-вила одеяло и погладила по волосам. "Представляешь? -- раздался ее нарочно гро-мкий шепот. -- Действительно спит или притворяется, но она там..." "Неудобно-то как!" "Плевать. Пусть знает. Да ты не беспокойся. Это же Танька! Ей все как с гуся вода. И не такое проглотит..." Мне стало удивительно тошно на душе. Мир словно померк. А за сценой, вроде бы совсем не к месту, зазвучала "Кармина Бурана" Орфа, ободряя меня на решитель-ные действия
Таня: Наутро я тихо стала собирать свой старенький чемодан, пока все еще сладко спали дома и в саду, а розовое солнце едва осветило сизый прянный воздух над величест-венным городом. Я бы слиняла незаметно, но Илья Арнольдович как раз собирался на утреннюю рыбалку на Артиллерийской бухте со своим ящичком-сидением и умопомрачительными снастями. Я споткнулась об них на ступенях крыльца. Арно-льдыч поднял на меня мясистое мужественное лицо под козырьком белой кепочки, расширил свои прекрасные глаза моего Феликса и без слов сразу все понял. "Я подвезу тебя, Таня... -- тихо сказал он. -- И помогу с билетом. Так просто ты в сезон из Севастополя не уедешь." Это-то я знала, но надеялась на мои тридцать рублей -- дам проводнику сверху сво-его обратного билета без даты. С блатом я их сохраню... Бедность -- не порок. Я согласилась. Арнольдыч бросился сначала в дом, потом в гараж, вывел свой пикап, усадил меня и газанул. Снасти так и остались на крыльце. Когда мы промчались мимо вокзала, я стала тревожно оглядываться. Этого еще нехватало -- амурных приключений с несостоявшимся родственником. Он так на меня смотрел весь этот месяц!.. Вечно подглядывал, когда я сплю или моюсь в их летнем душе... "Илья Арнольдович, -- начала я грозно. -- Вы куда это меня везете?.." "В аэропорт, -- ласково и осторожно коснулся он рукой моего колена. -- Чего тебе мучится в ду-хоте два дня?" "Ни разу в жизни не летала, -- растерялась я. -- У меня и денег-то таких на билет нет...Я даже не представляю, сколько стоит билет на самолет до Ленинграда." "Как ты думаешь, повез бы я тебя, если бы не взял с собой денег? Не бери в голову. Просто у меня блат на железной дороге слабее, чем в Аэрофлоте. -- Он замолчал, изредка ласково улыбаясь мне в зеркале. -- Дошло, наконец, до тебя, что мой охла-мон тебе не пара?" -- спросил он тихо. "До меня-то дошло, а вы вот почему так считаете? Потому, что я из бедной семьи?" "Чепуха." "Тогда потому, что я рус-ская?.." "Да мы все тут стали русскими гораздо больше, чем евреями. Просто парень мой своей матерью капитально испорчен и тебя не стоит. Ты, Танечка, удивительная красавица. И, к тому же, честный нормальный человек. Зачем тебе лезть в эту грязь?" "Пусть в ней Феликс с Эллой валяются?" "Точно. У Эллы в семье такая же ситуация. Мы с ее папой друзья еще с фронта, потом по службе в морской пехоте. Оба пытались наших детей воспитывать по-своему, но мало научить их самбо. Жизни их учили мамы. И нас самих жены перевоспитали так, что страшно даже думать, какими мы стали. Да, наши семьи уже лет пятнадцать живут хорошо. Но вот этой ценой, -- он положил руку на сердце. -- Поэтому я и сам хотел было тебе кое-что пояснить, но ты бы решила, что я заодно с Соней, верно?" Я молча кивнула и стала тихо плакать. Мы молчали до самого Симферополя. Тут Арнольдыч куда-то бегал, пока я сидела в машине, вернулся, блестя глазами, с никогда не виданным мною именным аэрофлотским билетом. Когда началась посадка, он вдруг крепко обнял меня и поцеловал куда-то в шею за ухом, когда я резко отвернула лицо. "Где мои хотя бы тридцать пять?.. -- глухо сказал он, сжимая мою руку. -- Не забывай меня, Танечка. Нет на свете более одинокого и несчаст-ного отставного полковника..." Симферополь остался позади, плавая в своей августовской жаре. Я не отрывала глаз от фантастического зрелища за окном, пока зелень расчерченных украинских и белорусских полей не задернулась ослепительно белой пеленой облаков. Эти облака потом придвинулись, посерели, почернели и исчезли над блестящей Невой, поворачивающейся среди темнозеленых лесов.
Феликс: Наутро я обнаружил, что ни Тани, ни ее старенького чемодана в доме нет. Не было, к тому же, и папы, хотя его рыбацкие снасти в беспорядке валялись прямо на крыльце. Не было и нашей "волги". Мысль, что папа просто увел у меня Таню не оставляла меня, да, боюсь и маму, до тех пор пока к полудню не вернулся он сам и сказал, что отправил Таню в Ленин-град на самолете. Я сгоряча объявил, что немедленно лечу за ней вслед, но мама, впервые в моей жизни, совершенно спокойно сказала: "Лети, если у тебя есть деньги." До сих пор этого слова для меня вообще не существовало. Я всегда брал деньги из папиного ящика, а в Ленинграде просто снимал сколько хотел со своей сберкниж-ки, куда папа переводил мне средства на жизнь. "Я что, исключен из семьи? -- грозно начал я. -- Что значит, "если у меня есть деньги"? С каких это пор у нас появились личные, а не общие деньги? Папа, мне нужна тысяча рублей, чтобы в Ленинграде уладить мои отношения с Таней. И я эту тысячу возьму..." "Нет, сын, -- вдруг сурово сказал полковник. -- Не возьмешь, потому, что на это я тебе денег не дам. Хватит мучить хорошего человека. Ты ее не стоишь. Ты мог, видя, что тут творится, уехать с ней на весь отпуск к Поли-щукам, вернуться в Ленинград, даже выгнать ради Тани их всех -- он свирепо обвел жестом притихшую компанию -- к е... матери! Но ты не мужчина, хоть я из тебя и сделал бойца. Ты -- сын этой заразы. А они с Таней биологически несовместимы в одном доме. Поэтому одной из них тут делать нечего! Она правильно сделала, что уехала. Жаль только, что я сам слишком стар для брака с этой благородной жен-щиной! Уж я бы не позволил поносить свою возлюбленную, наблюдая с любопыт-ством, как она сносит унижения. Растил, растил сына -- а вырастил кусок говна..." "Во-от как! -- поразилась мама. -- Благородной? Я для тебя уже плебейка? Эта дрянь намеренно его в себя влюбила! Сначала этот развратник был рад, что его пригласили "потренировать"-полапать ее на пляже. А потом я его подловила, когда он тайком из нашей комнаты подглядывал, как она моется под душем, а она, зная это, только получше выставлялась... Вот дрянь! Мало ей было окрутить моего сына, заодно и мужа решила у меня отбить! Пусть только появится снова в моем доме! Я ее отравлю, как собаку... Клянусь вам при всех!" "Мама! -- кричал я. -- Таня понятия не имела, что ее видно из этого окна. Что ты вечно выдумываешь?" "Да чего это вы тут все ссоритесь? -- ликовала Элла. -- Вы радоваться должны, что она наконец смылась! Там, где "миледи" появляется, все тут же летит кувырком. Если бы Феликс на ней женился, этот милый дом превратился бы в ад. Она бы соблазнила дядю Илью, тетя Софа подсыпала яд в ее любимые голубцы, а она, догадавшись, чьих это рук дело, спалила бы нафиг весь наш легендарный Сева-стополь! Вы что, не знаете, что началось у Богунов, когда она всего лишь как-то переночевала у них прошлой весной? Скажи, Гена!" "Дина тогда ее пожалела, -- весь дрожал от возбуждения мой лучший друг, -- и при-гласила у нас обсушиться после ливня. Только и всего! Ее там прекрасно приняли, накормили, переодели. Но она тут же влюбила в себя папу так, что наша семья до сих пор не может придти в себя..." "Этого я не знала... -- съежилась мама. -- Мне никто про этот случай не рассказы-вал... Так мой идиот действительно мог с ней улететь, Господи!.. Какое счастье, что у нее хватило ума или... расчета послать его к чертям!.." "Теперь-то ты понимаешь, Феликс, -- вступила тетя Рая, -- чего ты чудом избежал? Нет, тут я с вами обоими согласна, Дашковские! Никаких уговоров. Только власть употребить. Никаких бесконтрольных денег я бы Феле больше не давала. А без денег такие дряни естественным образом перестают играть в любовь..."
Элла: Ну, спасибо вам большое! Сподобились, наконец и меня выслушать, дорогой со-ставитель. Вы так втюрились в вашу дурацкую "миледи", что никого вокруг вооб-ще не замечаете. Удивляюсь, как вас терпит родная жена... Ладно, ладно! Я просто слишком долго ждала своей очереди высказаться, а у читателей уже возник такой образ Эллы Коганской, что я им не завидую, когда, наконец, узнают правду... Да начинаю я, начинаю! Небось от Таньки и не такие вступления терпели. Как вы поняли из откровений моих бывших однокурсников, все мои надежды, планы, вся моя жизнь тогда были разрушены наглым вторжением в них особы, которую Феликс пытается изобразить в виде великолепной "миледи". Хотя, если что и было в Таньке Смирновой от миледи Александра Дюма, кроме соломенных волос и голубых глаз, так это бессовестность, носившая, кстати, совершенно кондовый характер! Уважающий себя мужчина и месяца рядом с ней не прожил бы -- с ее-то вечными проявлениями своего свинства! Феля упомянул мне как-то о ее якобы дворянских корнях. А я уверена, что ни один дворянин и близко не проскакал от ее предков -- крепостных крестьян во всех обозримых поколеньях. Но вот кто у нее точно были в роду, так это ведьмы северных лесов. Околдовать она могла любого! Именно таким путем она и искалечила мою молодость, когда именно я, Элла Коганская, а отнюдь не корова по имени Татьяна Смирнова, и была первой красавицей? Если вы не верите, то вот вам наши фотографии того времени. Решайте сами, кто из нас интереснее, женственнее и аристократичнее... Итак, мы с Феликсом родились сразу после войны и росли в славном городе Сева-стополе. Чтобы вы поняли, насколько Танька и околдованный ею друг моего детства заврались, описывая даже саму семью Дашковских, вот вам альбом фото-графий военных лет. Женщине, которую Танька фамильярно называет "Кази-мировной", здесь около двадцати лет, а она уже имела два боевых ордена и не была представлена к Герою Союза только потому, что не вписалась в какую-то разнарядку по засилью. В батальоне морской пехоты, которым командовал капи-тан Илья Дашковский были двое разведчиков -- парень и девушка. Тетя Соня с моим папой, Юрой Коганским, изображали арийскую пару -- обер-лейтенант с военной переводчицей. Вот их фотография в немецкой форме, сделанная в ок-купированной Феодосии. Девушка под Марику Рок -- бывшая студентка иняза Сонечка, ставшая потом мамой Феликса. Она не только блестяще владела немец-ким, но и стреляла без промаха, знала все приемы рукопашного боя и минное дело. И перед высадкой они немцам такое устраивали, что те приходили в себя, когда наши уже карабкались по скалам, а корабли отходили в море. Все трое отличились повсюду, где были десантные операции. Так что говорить без уважения о такой женщине Танька может только от своей очень большой "аристократичности"! А уж вторить лжи и хамству о своей маме может только "очень любящий" сын, не правда ли?.. Динамо , видите ли, она крутила на кухне -- вот и все добрые слова проклятых любовников о Софье Кази-мировне... Теперь обо мне. Отвергнутая за ненадобностью и никчемностью подруга детства писаного красавца и сексуального гиганта Феликса. И все! А то, что мои работы побеждали на всесоюзных математических олимпиадах, что я перворазрядница по шахматам, свела вничью с самой Ноной Гаприндашвили, это вам всем было бы, по их мнению, не интересно... Главное, что, мол, Фелька меня опекал. Да его до седьмого класса вообще били все, кому не лень. И не он меня, а я его тогда опекала и отбивала. В пионерлагере он как-то полтора часа провисел на выступе скалы над трассой, пока мальчишки-антисемиты пытались его оттуда палками сбить... Если бы не я, его бы вообще не было для утех этой "миледи"! Я так бежала за вожатой, что чуть сердце не разорвалось. Я после этого два дня шагу не могла ступить -- растянула все жилы на ногах. У меня тогда от напряжения на пять минут в глазах потемнело, все думали, что я вообще ослепла. Потом -- на всю жизнь головные боли. А он об этом -- ни слова! Опекал меня и все, с-скотина... Да. Я его всегда любила. Вот это правда. Даже не с первого класса, а раньше, с детского садика, можете мне и не верить... Или смеяться над моими чувствами. Я его любила потому, что красивее мальчика, а потом парня я и вообразить себе не могла... Да, я не стала к окончанию школы кобылой, как Танька, но уже в детстве приобрела такое женское обаяние, что меня, если хотите знать, один великий артист сам на улице остановил, предлагал сниматься вместе в самом знаменитом фильме того времени с настоящей синеокой красавицей. Даже эпизод хотел спе-циально для меня придумать, вот. Никому не предлагал, а меня заметил, даже к нам домой приходил и маму уговаривал послать меня после школы во ВГИК, чтобы "не упустить русскую Одри", адрес свой оставил, понятно? Когда мы с девчонками ездили на вечера в военно-морские училища, я ни одного танца не простояла, а курсанты -- народ переборчивый, и девчонок у них всегда было вдвое-втрое больше, чем их самих. А я получала приглашение на очередной танец уже на лету вальса. Как вам такая Эллочка? Похожа на созданный до этого жалкий образ? В классе я заслуженно считалась самой умной, к тому же. И в Корабелку я поступила совсем не по протекции, как вы подумали, а сама! По дикому конкурсу. И Таньку тоже видела, когда она сдавала физику и шокировала экзаменатора своим бюстом. Будь он чуть поглубже запрятан в лифчик и блузка не такой прозрачной -- больше тройки не получила бы, если хотите знать... Да, папа у меня действительно уже был к моменту описанных событий адмиралом и профессором академии, которую он с отличием окончил. Если вы помните те времена, то поймете, как "легко" было еврею достичь таких вершин. А каким он был командиром корабля и преподавателем в училище! И он с детства внушил мне, что любой старинный аристократический род начи-ался с какого-то первого поколенья, и что именно я, внучка местечковой еврейки и дочь русского адмирала, и являюсь аристократкой второго поколения в новой мор-ской династии Коганских. Как, скажем, потомки барона Петра Шафирова. Папу перевели в Ленинград, в академию, когда я была в начале десятого класса. А Фелька, между прочим, меня тогда в поезде до самого Джанкоя провожал, не мог расстаться. И в Корабелку он пошел только потому, что туда пошла я. И в ней до пятого курса дружил только со мной. Наш брак был делом решенным, когда в колхозе его вдруг нагло и беспощадно, зная достоверно о наших отношениях, не отбила эта стерва!.. Она бы на него и внимания не обратила, не то что приняла на роль ее первого любовника, если бы не конфликт с Димой Водолазовым по поводу каких-то пропитых им наших копеек, заработанных в подшефном колхозе. Феликсу это бы-ло обиднее, чем другим? Да он вообще денег не считал! Только потом до меня дошло, что он вдруг стал правдолюбцем только для того, чтобы блеснуть перед Танькой, Я, конечно, знала, что он с нее вечно глаз не сво-дит, как, надо признать, и все прочие, стоит ей появиться в аудитории со своей вызывающей походкой. Когда Дима спросил, кто пойдет с победителем, я не сомневалась, что Феликс по-зовет меня, но тут Танька, сияя своими бельмами, рванула вперед, решив в одно мгновение всю мою судьбу... Вернулись они не скоро... И -- прежнего Феликса никто больше не видел. Ни один человек не может поверить в катастрофу в тот же момент, как она случи-лась. Вот и я по инерции попыталась вечером увлечь его на обычную прогулку в наше имение .
Об этом надо сказать подробнее. Мы с ним от скуки ежедневно после работы в поле ходили к заброшенным прудам, где среди жалких остатков регулярного английского парка с пьедесталами давно сгинувших античных статуй, темнели пус-тые окна развалин барского имения. Удивительный фантазер Феликс придумал для нас с ним целый роман пушкинских времен. И я просто заболела этим дворцом. Я видела то нашу с ним верховую прогулку, то бал со свечами и крепостным оркестром на антресолях. И робкую барышню, превратившуюся после венчания в юную светскую львицу, обожающую своего красавца-мужа -- графа Феликса. Как-то сразу исчезали облезлые колонны, едва сохранившийся паркет, глазницы окон без рам и дикая зелень за ними, а подходили к моей руке разодетые гости, сновали лакеи с канделябрами, звенели шпоры и шарахались крепостные девки от грозного взгляда барыни. И вот даже и этой жалкой в общем-то фантастики я была вдруг лишена. Когда я вечером напомнила о себе, он виновато опустил глаза и поцеловал меня в лоб, не обнимая. Мне это очень не понравилось. "Что случилось? -- нахмурилась я. -- Уж не увлекся ли ты "миледи", пока ходили за этой вонючей дрянью, которую уж я-то точно и в рот не возьму? Я еще весной на прудах заметила, кто из нас тебе больше нравится. Так ты сразу так и скажи. Только уж больше ко мне не подходи..." Так зародился в моих снах и мечтах образ возомнившей себя красавицей строп-тивой горничной Таньки, посмевшей поднять свои наглые синие глаза на барина в присутствии молодой графини, не ведавшей снисхождения. Для защиты своей чести от такой соперницы у барыни были лестница на конюшне и кнут...
Мне долго не верилось, что произошло непоправимое. Я обожала устраивать ему сцены, по поводу и без повода. В конце концов, я сама велела ему ко мне не под-ходить, а потому избегала встреч, набравшись терпения до возвращения в Ленин-град. Мне нравилось, как он переживает и подлизывается, когда просит прощения, даже если я была сама виновата. И был при этом так мил... Что вообще вспо-минать! Сердца не хватит... Но моя власть над ним кончилась. С первой же лекции он демонстративно, перед всеми, вывел Таньку под руку из аудитории. Я глазам не поверила, бросилась сдуру к ним наперерез, а эта тварь так на меня взглянула, когда они проходили мимо!.. Сверху вниз, как на провинившуюся рабыню, которую снисходительная госпожа великодушно изволила простить... Только что не отдвинула с дороги или не под-вела к зеркалу, чтобы продемонстрировать разницу в нашей стати. Зато Тамара Сличенко, без пяти минут Водолазова, не скрывала радости победы. Проходя мимо, словно не нарочно толкнула меня таким же как у Таньки "баль-ным" плечом и сказала ехидно: "Прости, Элла. Засмотрелась на самую красивую пару в институте. Ты что, плачешь? Неужто расстроилась? Зря. Посмотри, как твой друг детства отлично смотрится со Смирновой..." И это мне говорила та самая Томка, которая как-то в очереди в буфете прошипела: "Кончай Коганская, свои еврейские привычки всюду лезть без очереди. В своей стране будешь нагличать..." Представляете? В те годы... Ладно, не стану я ничего об этом рассказывать. Те, кто пережил подобное преда-тельство, и так меня поймут. А те, кого Бог миловал, просто не поверят, что впо-лне нормальная девушка может в одночасье превратиться в злобного маньяка. Способного на все. На все, понимаете?.. Но еще страшнее для меня было сочувствие наших. Все тут же кинулись выражать мне солидарность, понося "миледи" последними словами! С ней мне и так было все ясно, но он-то! За что? Неужели только за то, что я ему не позволяла лишнего, а эта, скорее всего, отдалась в тот же вечер?.. О, Боже... где же справедливость? И на кого меня променяли! На дылду, которая вечно шмыгает носом и крутит им, когда волнуется.. Как ему не противно, что она вечно не идет, а демонстративно выступает бюстом вперед, что у нее бурчит в животе, так как она всегда до непри-личия хочет есть? А как она набрасывается в буфете на макароны с маслом, так как даже на сосиски у нее нет денег! А в чем она вообще ходит! Куда он может с ней пойти, перед кем показаться? Перед ее пьяными родственниками и друзьями с Дровяной улицы? Непьющий еврейский мальчик? В компании с полуалкоголиком Димкой Водолазовым? И неужели Феликса не смущал Танькин антисемитизм? Ведь только откровенная юдофобка может дружить с Тамарой Сличенко и ее Димой. До сих пор именно на Фелю у нас была вся надежда, если нас задевали в трамвае или в клубе, если мы смели вести себя раскованно. И вот командир предает свой отряд и переходит на сторону врага...
Потом я поняла, что недооценила "миледи" и что одной мне ее не победить. Мама, видя что со мной творится, осторожно все повыспросила, гладя меня по голове, как Феликс, что меня неизменно обижало и унижало -- я давно не маленькая... "Есть два пути вернуть его себе, -- сказала мама, -- завести другого, по сравнению с которым Феликс почувствует себя ничтожеством, или сделать так, чтобы в его глазах ничтожеством выглядела твоя соперница. Второй путь и проще, и вернее." "Ну вот, -- тотчас обиделась я. -- Даже ты считаешь, что я его не стою, что я не могу привлечь парня лучше Фельки..." "Я вовсе так не считаю, но у тебя же нет такого в данный момент на примете, не так ли? И у него нет времени особенно раз-думывать: на носу распределение, а ты теперь ленинградка. Для его карьеры нет иного пути, кроме брака с тобой." "Сказала тоже! А Смирнова чем хуже? Она тут родилась и всю жизнь прожила." "Серьезно? А я из ваших разговоров поняла, что она живет в общежитии, голодает и..." "Голодает. Но живет дома. На Дровяной улице, представляешь?" "А где это? Я еще плоховато знаю город. Он слишком громадный для меня." "Дровяная? Самые трущобы, достоевщина, обиталище героев Зощенко. Там и вырастают такие... на мою голову!" "Хорошо. Для прописки брак с ней ему годится. А кто его устроит в приличный НИИ? Я что-то не помню, чтобы Феликс мечтал о заводе. А Юрий Ефимович -- друг Антокольского." "Папа сказал, что будет Фельку проталкивать в любом слу-чае, ради боевой дружбы с дядей Ильей." "Тогда есть только один путь... У тебя нет фотографии этой Смирновой?" "Есть." "Вот эта?" "Как ты угадала?" "Очень эффектная девушка, Элла. Очень! Гораздо опаснее, чем я думала... И, зная Илью, я боюсь, что... у Сони будет больше проблем с ним, чем с Феликсом, если он ее привезет в Севастополь. А какой у нее характер?" "Ее называют "миледи", пред-ставляешь? По-моему, она способна на все..." "Тогда на Илью надежды никакой. Она ему крутанет попкой, и... Знаешь что, до-ченька. Напиши сама Сонечке. Пусть знает, с кем ей предстоит породниться и прожить остаток жизни. Пиши пожестче, не миндальничай. Лучше приври, вреда не будет." "Приври! Мама, да если я напишу половину того, что мне известно о "миледи"..." "Вот и напиши. А потом еще напиши. Ты же знаешь, как Соня тебя любит. Тебе она поверит. А я свяжусь с родственниками Феликса в Ленинграде." "Мама... -- закричала я. -- Пусть он ко мне не вернется... Пусть! Я смирюсь... Но я не переживу, если он женится на "миледи"! Я покончу с собой... Или убью ее и пойду под расстрел!" "Эллочка!" "Подожди, мама. Ты сказала, что поговоришь с его родственниками. Поговори. Пусть ему найдут другую. Пусть не меня, но -- другую. Дину Богун, например. Да кого угодно, кроме Таньки! Хоть такую же про-ститутку, но не ее... Я ее ненавижу так, что..." "Элла! У тебя стали такие глаза...Как ты можешь? Опомнись..." "Мама. Это очень серьезно. Я в каждом сне вижу, как я с ней расправляюсь. Я такое вижу, что ни одной Салтычихе..." "Элла, тебе нужен врач!" "Мне нужно, чтобы Феликс с ней расстался. Иначе -- я не знаю, что сотворю. Я как-то кралась за ней и остановилась в толпе у кромки перрона в метро. Одно движение, как меня учил папа, и она бы слетела под поезд вниз го-ловой, а я бы внешне и не шевельнулась. И знаешь, что меня остановило?" "Ты пожалела Феликса?" "Еще чего! Я не столкнула ее только потому, что она могла умереть мгновенно!.."
И я стала писать длинные обстоятельные письма его маме, описывая чуть ли не каждый день Феликса с этой... Сначала тетя Соня отвечала мне достаточно сдер-жанно и сухо. Мол, надо бороться за свое счастье чистыми руками и тому подоб-ная тягомотина. Но после того, как ей описали прогулку Феликса на лыжах с голой среди бела дня Танькой, с их последующим сексом в снегу, за которым из окна своего мезонина наблюдал в бинокль престарелый сосед, она сама прикатила в Ленинград. Она решила рассмотреть ее в театре. И мы с мамой тоже пошли туда. Из ложи мы все ее разглядели в папин морской бинокль -- до последней родинки на бесстыдно открытой шее... Танька была в узком коротком платье. Идеальный на-ряд, чтобы дефилировать под красным фонарем. Но не в оперном же театре!.. Феликсу тут же был сделан отрицательный тайный знак опытной подпольщицы. Это был бескомпромиссный приговор -- такая дешевка опозорит всю семью. А надо вам сказать, что более послушного и любящего сына я в жизни не видела. Феликс своей мамой заслуженно гордился. Он был ей не только сыном, но и бли-жайшим другом, делился всеми своими секретами и всегда брал ее сторону при бесконечных раздорах между родителями. Так что для всех нас было неприятным сюрпризом, что тетя Соня съездила в Ле-нинград зря -- Феликс остался с "миледи", стал относиться к ней еще лучше, хотя мы и не думали сдаваться. Мы перешли к плану номер два. Не со мной -- пусть! Но и не с "миледи"! Мама насела на Гену и его родителей -- тетю Фиру и дядю Сему. Феликс у них давно давно был как родной. В тот вечер в парке, когда Танька обворожила Феликса своим бюстом, сестра Гены Дина проговорилась, что неравнодушна к моему же-ниху. Мы восприняли это как шутку -- в нашей компании не было места интригам или лжи. Потом Дина от разговора на эту тему тактично уходила. И вот я ее при-гласила к нам в гости и показала ей мой альбом, а там чуть не на трети фотогра-фий был такой парень и в таких позах, что она вообще потеряла над собой конт-роль -- сидела, задыхаясь. Только пот вытирала с горящего лица. Я намекнула, что для меня это так, школьные годы чудесные, а вот для нее самое время им всерьез заняться. Девочка она была потрясающая, к тому же без пяти минут врач. Ну и, естественно, умница, как мы все, об этом даже как-то и упоминать нескромно, верно? Потом мы пригласили Феликса на вечеринку в семье Гены и Дины. Одного, естес-твенно. Семен Борисович Богун был известным адвокатом и умел ненавязчиво привести человека в соответствующее обстоятельствам состояние. Феликсу пока-зали семейный альбом Богунов, из которого "забыли" изъять фотографии Дины в купальнике и без. Чтобы дать ему возможность как-то перевести дух от прелестей бесстыжей "миледи". Естественно, Танька бесилась, пока ждала его в их комнате у Нарвских ворот, и как-то вычислила, куда позвонить. Он нечаянно принял ее за Дину, у них произошел разрыв. Только, как выяснилось, ненадолго...
Так или иначе, никто из нас не удивился, когда Феликс, назло здравому смыслу, взял Таньку с собой в Севастополь, надеясь убедить родителей в правильности своего выбора. Давно известно, что настоящим дураком может быть только очень умный человек... Это не отменяло наших планов провести лето, как обычно, в том же гостеприим-ном доме Дашковских. Наоборот. Просто игра перешла на другое поле. Как и предполагала моя мама, Илья Арнольдович тут же распустил свой хвост. К моменту нашего появления в Севастополе несчастной тете Соне было уже не до мезальянса. Во всяком случае, я никогда в жизни не видела железную Софию такой жалкой и обескураженной. Оказывается, перепуганный неожиданным разви-тием событий Феликс срочно увез Таньку в Орлиное к дяде Вите Полищуку, а дядя Илья не выдержал разлуки с ней и умотал туда же на своей "волге". Нам рассказали, что Танька надумала учиться самбо на пляже в Учкуевке, а там, естественно, выступала голая и при отработке приемов довела полковника до пол-ной прострации. Когда Феликс ее увез, тут такое началось!.. Поэтому нам тетя Соня была так рада, как никогда и никому в жизни, а уж уго-варивать ее примкнуть к стратегическому плану не приходилось. Несчастная могла говорить о "миледи" только со скрежетом зубовным, междометиями и матом. Как я ее понимала, Боже мой!.. У меня хоть было громоотводом наше имение , а она... Тут позвонила тетя Груша Полищук и прокричала, что Илья, мол, только что сел в "волгу" вдрыбаган пьяный, взяв с собой Феликса с его хохочущей девкой. И что она совершенно не представляет, как можно проехать в таком состоянии сорок километров от Орлиного -- по одной из самых опасных горных крымских трасс. И вот через двадцать минут после звонка раздались шум машины, смех проклятой "миледи" и веселые голоса Дашковских! Представляете, какую энергию излучала эта ведьма? Только на метле могла она перенести пьяного полковника вместе с сыном и "волгой" через все пропасти и перевалы...
А они ввалились в раскуроченный дом, как ни в чем не бывало. Но несчастная тетя Соня была здесь уже не одна -- с ней была я! И со всей нашей преданной подлым Фелькой компанией. Вот уж с кем Таньке совсем не мечталось здесь и сейчас встретиться! Ее рожа сразу вытянулась, а глаза засверкали. Только и мы были готовы к встрече с врагом лицом к лицу. Я начала с того, что бросилась, ей назло, Фельке на шею, целуя его в губы. Регина сделала то же самое, чтобы стерва поняла, какие отношения с девушками приняты в нашем узком кругу, и чтобы не строила из себя единственную и неповторимую. Мальчики жали руки Феликсу и его папе, а Таньки словно тут и не было. И это было только началом операции по ее изгнанию. Я старалась всячески унизить проклятую соперницу моими нарядами и прическами на фоне ее бедности и серости. Регина пыталась перебить настроение Феликса об-нажением ненароком своих прелестей. Танька тоже не сдавалась, приводя нас всех в исступление наглыми ласками "своего" Феликса и растянутым купальником с вечно "нечаянно" соскальзывающим лифчиком. Парни тут же серьезнели и на-долго выпадали из-под нашего влияния. Как-то на пляжной волейбольной площадке мы вызвали на матч моряков-курсан-тов из Стрелецкого училища. Танька, конечно, крушила их по-над сеткой своими пушечными ударами в прыжке, что естественно для такой дылды. Вдохновленный ею Феликс тоже лупил по мячу с моей ювелирно точной подачи, но курсанты были парни с характером и побеждали. И вот тут у капитанши нашей команды при замахе спадает с правой груди ее тряпочка. Бесстыжая делает вид, что в пылу игры ничего не замечает или, мол, ей победа дороже мелких неудобств. Продолжает от-бивать мячи и нападать. Ставит блок, взлетая вместе с атакующим курсантом у сетки, а тряпочка уже вся на поясе. Кто из моряков сможет дальше играть перед такой впечатляющей грудью?... Сначала парень, который судил игру, едва сполз со своего возвышения. Потом были деморализованы все курсанты, и, наконец, Гена, Валера и даже вроде бы очень знакомый с прелестями "миледи" Феликс забыли, во что они тут играют и куда надо подавать мячи... Зрители ей неистово хлопали, нам присудили победу, а подлая самка, как ни в чем не бывало, оттянув пальцами тряпочку, запаковала свое хозяйство куда надо, словно захлопнула витрину секс-шопа, и пошла себе с Феликсом к воде, играя всем, чем она располагает. На пляже наступила такая тишина, все так смотрели им вслед, что будь у меня автомат... А тут еще Гена отозвал Валеру и стал что-то страстно шептать своему другу, тоже не сводя глаз с "изумительной спины", "невероятной геометрии" и тому подо-бного, как мне удалось подслушать. Валера все сильнее бледнел. Естественно, это нас с Региной заинтриговало. Мы тут же подскочили и не отстали, пока нам не поведали о "специфических отношениях" . Феликс проговорился своей маме, а та выложила, оказывается, Гене. Ну и ну! Я потом всю ночь не спала... Надо же! Предположим, Феликс мог на это решиться, но она-то сама как осмелилась? Уж на что я верила Феликсу, знала его всю жизнь, но... Ладно, на эту тему я с некоторых пор распространяться не решаюсь. Все! Об этом ни намека... Догадываясь о причине пристальных, тревожных взглядов парней, Танька свирепо поглядывала на своего болтуна, который притворился, что спит. Тогда она ре-шила, в своей манере, прямо в заплыве, выяснить у Валеры правду. Я подумала, что она его там утопила, когда она примчалась одна своим неистовым кролем и рухнула рядом с Феликсом, демонстративно сорвав с себя тряпочку. Спасибо хоть легла лицом вниз. Несчастный Валера совершал свои маневры где-то на кромке территориальных вод, не решаясь выйти на берег, пока Танька вела с Феликсом разговор таким тоном, каким голодная волчица беседует с деморализованным путником перед тем как в сугробе перервать ему глотку зубами. Вечером началось бурное объяснение Феликса со своей мамой за калиткой, что еще больше накалило обстановку. Вернувшись во двор, он впервые при нас наорал на свою, кстати, сразу притихшую "миледи". Так что когда она отказалась идти с нами в театр, а Феликс не настаивал и расстал-ся с ней без видимого сожаления, мы дружно и открыто праздновали победу. "Феля должен сам отправить ее обратно, -- охладила нас Регина. -- Иначе она что угодно стерпит, не имея иного выхода. Даже если она вообще располагает деньгами на обратную дорогу, то ей самой нипочем не достать в сезон билет. Не радуйтесь раньше времени."
Наутро меня разбудил грохот. Склонная к шумовым эффектам тетя Соня крушила все вокруг. Феликс, поспешно спустившись из своей комнаты в одних трусах дол-го не мог понять, что произошло. Потом он понял, что примадонна сбежала и стал двигаться, как таракан, опрысканный дихлофосом. Даже влетел к себе в комнату, проверить, не там ли ненароком завалялась его Тайка вместе со своим перевя-занным бечевкой чемоданишком. Выглянув на крыльцо и обнаружив разбросан-ные в беспорядке рыболовные снасти своего папаши, а потом и открытую дверь пустого гаража, он бросился одеваться. "Они уехали... Скорее всего, в Орлиное! Я еду за ними, -- бессмысленно повторял он, рассовывая по карманам деньги и паспорт. -- Я так и знал..." "Я так и знала! -- кричала эхом бедная "Казимировна", ломая руки. -- Поняв, что Феликсу она больше не нужна, потаскуха увела у меня Илью! Это было неизбежно! Ни один здоровый мужчина не выдержит таких провокаций молодой секс-бомбы... Илюша ни в чем не виноват!.. Я его прощаю... Но ее я немедленно отравлю. Зачем, ну зачем я этого не сделала раньше?.. Эта свинья вообще не разбирала, что жрет!" "Феликс, все к лучшему, -- пыталась я успокоить совершенно деморализованного дурака, продолжавшего рыскать то в туалет, то в душевую, надеясь черт знает на что. -- Плюнь и забудь." "Папа просто отбил у меня Таню , как она сама отбила меня у тебя, -- глухо ответил он, в отчаянии взглянув мне в глаза. -- Он ее увез в Орлиное!! Он будет любить ее на моем пляжике в Ласпи... Это хоть вы все понимаете?" "Любить? Ее?! На пляжике!.. -- рыдала его мама.-- За что? Господи, да за что ее вообще можно любить ? Что она успела хоть кому-нибудь сделать хорошего? Фе-ликс, если ты мне сын, поезжай, выследи их и убей ее! Если необходимо -- и его! А себя я убью сама..." "Соня, -- пыталась привести ее в порядок тетя Рая, прибежавшая на шум из дома напротив. -- Опомнись! На какой пляж едут с вещами? Она просто подслушивала наш вчерашний разговор, обиделась на Феликса и собралась на вокзал, а Илья как раз собирался на рыбалку. Вот и подбросил ее до поезда. И помог купить билет. Все сложилось просто на удивление удачно. И тебе никуда не надо ехать, Феля. Если снасти валяются, то они встретились рано утром. Позвони Виктору в Орли-ное и спроси, там ли Илья и с кем." Феликс вытер залитое не то потом, не то слезами лицо и побежал к телефону. "Никто к дяде Вите не приезжал, -- глухо сказал он, положив трубку. -- А с вокзала, если Таня уехала одна, папа давно вернулся бы. Они уехали вместе, это точно." "Куда!? -- закричала тетя Соня. -- В Ленинград?" "Хорошо бы... Таня мечтала о Дальнем Востоке..." "Ма-ма! -- плакала тетя Соня уже тихо и тонко. -- У него там по всем базам друзья. Нам его не разыскать никогда..." "Его паспорт на месте, -- догадалась проверить в кабинете полковника Регина. -- И вообще никаких следов сборов в дорогу. Она смылась одна. А он ее просто провожает." "Региночка, -- бросилась ей на шею разгромленная атаманша. -- Спасибо тебе сердечное... Слава Богу..." Тут зашумела на узкой улице машина, загремели засовы гаража, потом раздались знакомые тяжелые шаги на крыльце, и во двор вошел мрачный как туча глава семьи. "Не вы ль сперва так злобно гнали ее свободный смелый дар и для потехи раз-дували чуть затаившийся пожар? -- с пафосом начал он, обдавая зрителей перегар-ом. -- Что ж, веселитесь... она мучений последних вынести... не могла. Ее убийца, -- ткнул он пальцем в свою растерзанную жену, -- хладнокровно несла удар... спасенья нет; пустое сердце бьется ровно... Я отправил Таню в Ленинград на самолете. Вы все просто не достойны дышать с ней одним воздухом. Кто-то был должен... Кто-то должен был ее от вас спасти, оказаться мужчиной..." "Я немедленно лечу за ней вслед, -- закричал Феликс, хватая крест-накрест свои уши, что меня всегда умиляло. -- Я тут и минуты без Тани на останусь..." "Лети, -- уже спокойно сказала его мама, скрестив руки на груди. -- Лети куда хочешь и к кому угодно. Если у тебя есть деньги." Я прекрасно поняла изумление Феликса при этих словах. Для нас с ним в наших семьях этого слова вообще не существовало. Мы брали столько, сколько нам надо было, без малейшего контроля. "Папа, -- вызывающе сказал он, -- мне нужна тыся-ча рублей, чтобы в Ленинграде уладить мои отношения с Таней..." "Нет, сын, -- вдруг протрезвел направившийся было к себе полковник. -- Потому, что ты ее не стоишь. Поэтому Танечка уехала. Жаль только, что я сам слишком стар для брака с этой благородной женщиной! Уж я бы..." "Я сразу поняла, -- воскликнула его боевая подруга и верная спутница жизни. -- что она будет отбивать у меня и мужа! Я дам тебе деньги, Феликс. Привези, при-вези мне ее обратно, усади за мой стол. Я ее тут же отравлю, как бешеную собаку... Клянусь вам при всех!" "Да чего это вы тут все так ссоритесь? -- не выдержала я. -- Посмотрите вы, на-конец, друг на друга! Вы же всегда были такими милыми и благожелательными. Дядя Илья, это же я, ваша любимая Эликс! Что вы на меня-то смотрите таким волком? Что я вам сделала? Чем не угодила? Тетя Соня! Посмотрите на своего мужа внимательнее. Он же совсем не предатель и изменщик какой-то, а просто болен. Все через пару дней пройдет, раз она наконец-то смылась! Вы все радо-ваться должны, что все так благополучно закончилось. Ведь Феликс мог на ней жениться еще в Ленинграде и привезти ее сюда на законных основаниях. Тогда ваш милый дом превратился бы в ад. Она бы без конца нарочно совала свой несравненный бюст дяде Илье прямо в нос, в самых неожиданных ситуациях, как маньяк-эксгибиционист. И в доме начались бы драки между отцом и сыном..."
Феликс: Для меня немедленно настала та самая бесконечная пытка насильственной разлукой, которой хотела избежать Таня, выстроив себе убежище на краю света. Буквально все в доме и в городе без конца напоминало мне только о ней. Я не-сколько раз, словно спохватившись, кидался то в свою комнату, то в уголок за печкой, где я так недавно ее целовал. В переполненном голосами дворе и доме, как и в битком набитом курортниками городе словно стало пусто. Тоска нарастала. В ответ на безобидное шутливое замечание Гены за обедом я так ткнул его носком в голень под столом, что он хромал до вечера, а потом вообще боялся попадаться мне на глаза. Элла жалко улыбалась, но тоже больше не выступала. Только мама откровенно праздновала победу. Но и с моей любимой мамой я отказывался вести какие-либо беседы. Лето, между тем, продолжалось, и мои друзья стали собираться в привычный поход в Ласпи, где я всего две недели назад был с Таней вдвоем. В Орлином мы переночевали у дяди Вити. Я заглянул было к папе в его прист-ройку, но тот встретил меня таким матом, что я поспешил вернуться в дом. Судя по всему он тут активно занимался все эти дни дегустацией, и отказался выйти к моим друзьям. А утром и я отказался идти с ними в Ласпи. "Феликс, -- пыталась шутить Элла. -- Мы же твои тропинки не помним. Мы сорвем-ся, и моя безвременная гибель будет на твоей совести." "Даже если ты и слетишь в пропасть, -- вдруг сказал я, чувствуя, как у меня темнеет в глазах, -- то еще много чего останется на твоей совести." "Ничего себе! -- ахнула Элла. -- Прямо вторая "миледи". Сейчас он еще носом кру-танет и -- все дома!" "Одно слово, подруга детства, и тебе уже никакая пропасть не понадобится, -- скрипнули мои зубы. -- Вот ненасытная натура!" "Ладно, -- вступил умный Валера. -- Феликсу надо от нас отдохнуть, ребята. Разоб-рали рюкзаки и затянули песню: Мы идем, нас ведут, нам не хочется... До привала еще далеко, -- уныло подхватили остальные. -- Труп туриста в ущелье колотится, где-то там глубоко-глубоко..." И знакомая до боли четверка стала удаляться по пыльной сельской улице под недоброжелательными взглядами соседей дяди Вити из каждого двора. Я совсем было собрался, впервые оставшись без копейки, попросить на автобус у дяди Вити, как начался такой циклон с градом, грозой и ливнем, что мне пришлось сесть в "волгу" и поспешить за моими друзьями. Мне чудом удалось их спасти, так как машина попала в оползень и зацепилась за камни только на краю обрыва. Надо признать, что мне здорово помогли протрезвевший папа и дядя Витя со своим сыном Опанасом...
Элла: Вранье, как и все, что они вам тут рассказывают! Нет, дайте мне рассказать, чтобы вы поняли, с кем имеете дело... "Надо признать, что мне здорово помогли протрез-вевший папа и дядя Витя со своим сыном Опанасом..." Надо же!.. Вот как было дело. Щадя чувства околдованного и покинутого обалдуя, мы выезжали только туда, где он не был с Танькой, пока Феликс сам не предложил совершить наш традици-онный поход в Ласпи через Орлиное. Сейчас, в цивилизованной стране и через десятилетия трудно поверить, что для подавляющего большинства жителей этого крупного села каждая рутинная поездка в город за покупками означала нечто вроде панической эвакуации туда и обратно. Пышущий жаром, провонявший бензиновой гарью и дорожной пылью автобус подходил к своим пассажирам-сельчанам, как ледокол к острову -- проби-ваясь сквозь толпу мечущихся перед ним стариков и старух. Не надеясь на силу, они пытались взять хитростью, оказаться у открывшейся двери до того, как мо-лодые и сильные начнут привычный штурм. В этой толчее оказались и мы пятеро. Дядя Илья тотчас после последних событий слинял на "волге" в то же Орлиное и больше не возвращался, отказываясь подхо-дить к телефону. Теперь мы со своими рюкзаками, палатками и ластами были захвачены все крушащей массой, пытавшейся ворваться в раскрывшиеся двери. Но там застряла самая ловкая старуха. Несчастная в спешке растеряла свои городские покупки и лихорадочно пыталась их спасти из-под ног. К тому же, она ни за что не хотела проходить в салон: "Так я ж вам гховору. Укачиваюсь. Да. Я могху тильки тута стояты, щоб вочи дорогу бачилы... Та вы ж проходьте, хиба я мешаю?.." Феликс принял удар на себя, упираясь раздвинутыми руками в двери, чтобы нас с Региной не смяли на входе. На него орали, его колотили по спине. Я видела брезгливую гримасу на содрогавшемся напряженном лице и остро его жалела. Вот кто любил бы и ценил этого идиотика, так это я, а не какая-то "миледи"... Нас с Региной прижало к заднему окну, а мальчики, упираясь в поручень руками, опекали нас, выдерживая такое давление, какого не знала ни одна субмарина. Я испытывала давно забытое счастье дышать прямо в лицо своему предателю и молила Бога, чтобы его железные руки не выдержали и чтобы толпа все-таки прижала его ко мне. Я всегда любила быть ближе некуда с ним в давке. Наконец, после очередного мата и треска в дверях, он прижался ко мне так, что мою спину просто переламывал поручень, но я не чувствовала ничего, кроме счастья, что его щека лежит на моей щеке. В конце концов, я тоже женщина, я ничуть не меньше проклятой Таньки горжусь своим бюстом. И совсем не прочь его помять о мужс-кое тело... У меня дажедыхание остановилось от ощущения нашей пусть неестест-венной, но близости. Но я тут же поняла, что это совсем не то, что было до злове-щей драки в колхозе. У моего любимого не шевельнулось ответное чувство, что при таком сцеплении наших тел было бы вполне заметно. Я пыталась пошевелиться, чтобы потереться об него, но он только подложил ладо-ни под мою спину, спасая ее от поручня. Меня опекал друг детства -- не мужчина. Ему было наплевать на мою грудь , он весь был в воспоминаниях о другой... Автобус мчался по извивающейся горной дороге. Феликс остекленевшими глазами смотрел на убегающий черный асфальт. Он не только не ощущал меня. Он в упор меня не видел, с-скотина... В Орлином мы вышли на автостанции над заброшенным белым колодцем и вытя-нулись в привычную цепочку во главе с Феликсом. Добрый дядя Витя уже стоял у калитки в своей соломенной шляпе и щерил редкие зубы из-под пушистых вислых усов. Меня он поцеловал и сказал что-то ласковое. Дяди Ильи нигде не было видно. К утру моя головная боль, приглушенная было вчера таблеткой и тяжелым забы-тьем вместо сна на душном сеновале, начала свои зловещие игры в висках. Над-вигалось нечто ужасное. Я поняла это, когда Феликс отказался идти с нами. "Ты же сам говорил, -- пыталась я его образумить, -- что если не туда свернешь, то можно зайти в смертельный тупик, где ни развернуться с рюкзаком, ни идти дальше нельзя -- только пятиться..." "Ты хоть сама представляешь, что ты сама столкнула -- на самое дно, Элла? -- вдруг сказал он. -- Какой пропасти?.. И тебе все еще аукнется так, что сама рада не будешь. Пошла вон!.." Вот тебе и имение! Не кому-то, не какой-то горничной, а мне самой такое!.. Я зап-лакала и полезла в рюкзак за платком, пятерчаткой и флягой, ломая ногти о зас-тежки карманчиков. Феликс смешался и стал дергать свои уши. "Ладно, -- заторопился Валера, странно на нас обоих поглядывая, словно и он был в курсе нашей парапсихологии. -- Разобрали рюкзаки и затянули песню." Я без конца оглядывалась, надеясь, что нас окликнут. Феликс действительно не уходил, пристально глядя нам вслед. Над Лысой горой показался яркий малиновый диск восходящего солнца. От его сияния фигура Феликса потемнела и исчезла. Мы не вернемся, пронзила меня сладкая мысль. Не зря у меня так зловеще пуль-сирует боль в висках. И он это сейчас чувствует. Мы все погибнем, пытаясь спасти друг друга. И пусть! Он же сам себе этого никогда и не простит... Словно в ответ на мои мысли вдруг резко потемнело. Вместо солнца уже клубился белый пар с багровыми краями. А за ним стремительно поднималось что-то исси-ня-черное. Обреченно квакнула последняя в заглохшем утреннем торжествующем хоре лягушка, и настала зловещая тишина. Исчез даже ветерок, всегда звенящий в горном воздухе. Где-то на краю села тоскливо завыла собака, а за ней взорвался отчаянный лай и вой из всех дворов. Этот предсмертный вопль оборвался так же внезапно, как и возник. Тишина стала еще глубже. Валера поднял свой посох: "Возвращаемся! Приближается гроза, а после ливня по таким тропкам идти смертельно опасно." "Плюнь, -- сказала я, одержимая своей мыслью погибнуть назло моему предателю. -- Пойдем себе по дороге." "Во-первых, -- поддержал друга Гена, -- по серпентину идти два часа, а, во-вторых, при хорошем дожде потоки через дорогу, случалось, и машины смывали." Где-то зашипело. Рвануло крутящимся столбом пыли и колючек, от которых мы стали кашлять и протирать глаза. Стало темно, как ночью. Мы заспешили обратно. Навстречу, светя фарами в облаках поднявшейся со всех сторон пыли, мчалась "волга" с перепуганным Феликсом за рулем. Только мы запихнули рюкзаки в об-ширный багажник пикапа и влезли внутрь салона, как в лобовое стекло снарядом ударила белая градина, разлетевшаяся на тысячу кусков. На крышу словно обру-шился камнепад. В поле металось стадо. Коровы то пытались лечь в грязь, то становились на дыбы. Пастух сунул голову под вздрагивающую тушу расставив-шего ноги неподвижного быка и подбрасывал незащищенный тощий зад, когда по нему лупили ледяные камешки. "Волга" натужно ревела, буксуя на моментально превратившейся в грязь пыли. Градины фейерверком отлетали от стонущей крыши. От некоторых ударов содро-галась вся машина. "Если пробьет капот, -- тревожно мигали в темноте глаза Регины, -- мы взорвемся и сгорим тут заживо..." "Хуже другое, -- Феликс, лихорадочно переключал скорости и вертел руль. -- Оползень. Куда бы мы ни двигались, нас вместе с грунтом тянет к обрыву..." В окнах была только низвергающаяся серая масса. Не видно было ни обрыва, ни спасительного асфальта, до которого тщетно пытался добраться наш водитель. Мне показалось, что мы уже летим в пропасть, когда дверь рванули снаружи. Возникшая оттуда мощная голая рука выбросила Феликса под дождь. На его месте оказался дядя Илья, а Феликс, утопая в слизи по колено, толкал машину в капот, скаля зубы. Полковник делал те же движения рукоятками, рулем и педалями, что и его сын, но "волга" послушно рванулась задом, отодвинулась от уже видимого в зыбком мраке обрыва и вынеслась на асфальт, где дядя Илья намертво посадил ее ручником от захлестывающего даже капот мутного потока с летящими в окна ветвями, корзинами и горшками. Феликс втиснулся на уже утопающее в воде хлю-пнувшее сидение рядом с отцом, а мы с Региной перераспределились сзади так, чтобы сидеть у мальчиков на коленях. Мрак в окнах с оглушительным треском превратился в огненное море, после чего ударил такой грохот, что "волгу" словно вогнало в асфальт. Во всяком случае, ок-на стали иссиня-черными, а потом снова ослепительно вспыхнули. "Дошло? -- раздался в моих ушах звонкий и злой голос "миледи". -- Я вам покажу без меня в нашу с Феликсом бухту шастать!.. Я тебе покажу конюшню, графиня сраная..." В пенном желтом потоке, крутясь и подпрыгивая, налетел валун и долбанул "вол-гу" в бок, с треском заклинив замок ближайшей ко мне двери. Машина сдвинулась с асфальта и снова поплыла вместе с сочащимся оползнем. Я видела свои голые гладкие мокрые ноги, такие блестящие и стройные, представила, какое мессиво извлекут под обрывом из машины после аварии вместо них и мне стало так страш-но, что исчезли последние остатки гордости. "Танечка, -- кричало у меня все внутри. -- Пощади нас... Ради твоего Феликса!.." "Вот уж фиг вам, -- уже видела я где-то над мечущимися во мраке черными дере-вьями злорадное лицо ведьмы с распущенными волосами и фосфорическими гла-зами. -- Гори он огнем, бар-р-боссина..." "Тогда ради дяди Ильи, -- молилась я черт знает кому. -- Он же тебя не предал..." "Э-т-то другое дело, -- сверкнуло, а потом глухо проворчало во мраке. -- Черт с вами. Живите..." Дождь исчез так же внезапно как и обрушился. Поток на глазах терял силу. "Вол-га" покачивалась, уже провалившись левыми колесами и зацепившись правыми за обнажившиеся камни уступа, под которым на пятиметровой глубине летел пенис-тый желтый поток. Оползень сочился вокруг нее и импульсивно подталкивал, си-лясь увлечь с собой. Казалось, еще мгновение, и правые колеса взметнутся вверх, а мы все закувыркаемся внутри, ударяясь друг о друга, в этот новоявленный Терек. Но к нам, скользя, садясь и утопая в грязи, двигался мокрый парень с тросом в руках. Я узнала Опанаса Полищука. Таращась в бездну, он пробрался к бамперу, набросил петлю и дико крикнул отцу куда-то вверх, сам пытаясь выкарабкаться против течения грязи. На невидимой дороге взревел мощный мотор трактора, трос напрягся, Опанас судорожно вцепился в него руками, дико оглядываясь, а "волгу" юзом поволокло прочь от обрыва. "Морская гвардия идет уверенно! -- слышался во мгле голос дяди Вити, заглушая шум мотора и потоков. -- Любой опасности глядит она в глаза! -- восторженно кри-чал басом дядя Илья, отключая, наконец, бесполезный ручной тормоз и тщетно пытаясь завести свой мотор. -- В боях испытана, в огне проверена, -- подхватили мы все, еще не веря в спасение, -- морская гвардия для недругов гроза..." Над Лысой горой восходное солнце зажгло ослепительным блеском расходящиеся клубами уже белые тучи. В селе неистово лаяли собаки, восторжено орали петухи и тревожно перекрикивались люди, спасающие свое добро от сокрушительных потоков воды с гор. Все вокруг стало нестерпимо ярким и праздничным, даже поваленные заборы, столбы и обрубленные ветви плодовых деревьев. Только тут я осознала, что моя головная боль тоже прошла. "Тропки теперь на неделю непроходимы, -- сказал Феликс, накладывая пластырь на разбитый лоб, когда мы умылись и переоделись в сухое, все еще не веря чудесному спасению. -- В этом году Ласпи не про нас..." "И не только в этом году, -- нео-жиданно для него грустно сказала я. -- Она нас туда больше никогда не пустит..."
Мы вернулись в город, тоже весь замусоренный после того же циклона. На душе было так мерзко после всей этой дичи с моей позорной капитуляцией, что я на Фе-ликса и смотреть не могла. Страх перед вездесущей проклятой ведьмой, способной одним ударом утопить в грязи целое село со всеми его петухами и туристами, чтобы только не пустить нас на место своей сексуальной славы, усилилось, когда я узнала, что акация во дворе тети Раи сгорела от небесного огня. Промазала она что ли? Или в последний мо-мент, ради своего Феликса, не "Казимировну" молнией расплющила до основания, а безвинное дерево?.. Чтобы перебить настроение, я позвонила Степе Лещову, нашему с Феликсом однокласснику, как раз сегодня кончавшему военно-морское училище в бухте Голландия. Степан был влюблен в меня точно так же, как я в Феликса, но всерьез не претендовал -- при таком-то сопернике! Он удивился и обрадовался моему звонку и тут же пригласил в ресторан на выпускной ужин. Я его едва узнала, когда он бросился мне навстречу -- в белой с иголочки офицерской форме с золотом погон, кортиком и фуражкой. Я же к нему привыкла в бескозырке с гюйсом. И прочих знакомых и полузнакомых мальчиков этим вечером можно было узнать разве что по голосу. Столы стояли у окон на море. Под нами был Приморский бульвар. Волны тревожно метались вокруг Памятника, возбужденно делясь впечатлениями о неслыханной силе циклона "Татьяна". Я знала, что к выпуску курсанты срочно обзаводятся подругами жизни перед доро-гой в бесчисленные дыры на бескрайних просторах родины чудесной. Степа оказался неокольцованным, а потому принял мой звонок за перст судьбы и тут же сделал мне предложение руки и сердца. Вот уж о чем я всю жизнь только и мечтала! О комнате на съем на оледенелых чер-ных скалах Полярного с лейтенантиком-подводником раз в полгода впридачу. Вместо Ленинграда и работы в НИИ под руководством самого Антокольского, вместо адмиральской квартиры на набережной Кутузова и с тлеющей еще надеж-дой на Феликса. Дуру нашел... Чтобы не омрачать праздника, я ему не отказала. С папой посоветуюсь, понял? С адмиралом Коганским, Степочка, если ты еще не забыл, кому предложение сделал. Ему тебя перераспределить -- раз плюнуть. Но сначала... Сначала я еще поборюсь... Впрочем, этого я ему, разумеется, не сказала. Компания была хоть куда. Мальчики воспитанные-перевоспитанные, красивые-раскрасивые. И девчонки у них были все как на подбор. Такие водятся только у лейтенантов флота. "Миледи" тут было бы делать нечего. Не бывает таких офицерских жен! А вот оболганная ею Элла была тут лучшей из лучших! Меня так все угощали и наперебой приглашали на все танцы, что бедные новобрачные красавицы прямо растерялись -- кого им ко мне ревновать. Когда в ресторане осталась только наша флотская компания, а спиртное просто не лезло больше, парни закручинились в новеньких расстегнутых кителях и знакомых тельняшках под ними. Напрягая потные лица с прилипшими ко лбам волосами, они затянули: "А муж твой далеко в море, ждет от тебя привета. В суровом и мрачном просторе шепчет: где ты, с кем ты..." Гитара рыдала навзрыд. "Офицеров знала ты немало, -- гремел грозный хор, -- кортики, погоны, якоря... О такой ли жизни ты мечтала, трижды разведенная жена?.." Набравшись наглости, ново-испеченные командиры, стиснув зубы, пели: "А поутру встав как прежде поздно, чуть припудрив черные круги, снова в этом зале "Гвициона" (до сих пор не знаю, что это такое?) ты снимаешь..." И прочие вольности... Странно, боевые подруги нисколько не обижались на песенное подозрение их в неминуемой гнусной измене и не менее тоскливо пели о муже, который в это время далеко в море... В конце концов, разве подлая жена изменяет бедному мужу не с такими же блестящими офицерами и разве он сам не готов при случае к таким же приключениям с чужой женой?.. Надо мне все это паскудство? Я давным давно убедила себя -- чьей угодно женой быть, но не офицерской! Династия династией, а табачок врозь... Степа мой досрочно отрубился. Милых жен провожали их дорогие мужья. А я шла одна, пьяная и нарядная в синей ночи, стуча каблучками по асфальту тихих улиц родного Севастополя. Тень от полной луны перескакивала с одного белого забора на другой -- тонкая одинокая девичья фигурка в огромном непредсказуемом мире, где можно надеяться только на собственного ангела-хранителя. Я шла в дом чужо-го мне Феликса, которого от моих на него претензий оберегала такая потусторон-няя сила, с какой, как мне тогда казалось, и царям не совладать. Только под страх-ом смерти можно молиться ведьме. Но я не могла себе этого простить... Можете себе представить после вышеизложенного, каково мне было читать в Та-нькиных записках о ее жалком состоянии в те же дни. Она и не подозревала о моих идиотских фантазиях о своем мнимом могуществе. Ревела себе в подушку по тому же Феликсу, что и я...
Таня: Боже, как пасмурно на сцене! В Ленинграде сыпал осенний дождик с низкого серого холодного неба. Я поняла как тут холодно только, когда пассажиры троллейбуса стали коситься на мой загар и открытое платье. Я открыла чемодан, натянула свитер, потом куртку и продро-жала до самого дома. Наша пропахшая кошачьей мочой парадная, облезлая дверь и темная от копоти и мрака за окном общая кухня вернули меня из мира грез к суровой действительности. Надо было осуществлять резервный план. Руины были готовы. Пора было строить из них убежище. Мама отнеслась к моим планам с привычным равнодушием. Сломленная, когда отца сначала стали куда-то за что-то таскать, а потом он оказался на годы в дурдоме, она начисто потеряла интерес к жизни и вообще не замечала иногда, жива ли еще где-нибудь ее единственная дочь. У них была какая-то неземная любовь. До катастрофы, я помню, они всегда были рядом, вечно счастливо смотрели друг на друга и смеялись. Он провожал ее на работу и встречал с работы, они без конца ходили в театры на второй акт: вроде бы вышли на антракте размяться. Для этой цели у них были легкие куртки, которые можно спрятать в мамину сумочку, и теплые свитера вместо пальто. Потом они с гордостью вспоминали, как во втором акте с галерки выслеживали пустующие места в партере и третий акт смотрели вблизи. У мамы был заветный ящик в тумбочке с неумело приделанным замком. Но по рассеянности она вечно забывала запирать его после ночного чтения содержимого. Где-то классе в восьмом я туда проникла и поразилась: там были стопки стихов. Вернее любовных писем в стихах о прекрасной даме -- странной востроносой женщине, моей несчастной матери...
Феликс: "На Эллу Коганскую, Валерия Литовского, Геннадия Богуна и Феликса Дашков-ского есть заявка из головного ЦНИИ -- от начальника отделения профессора Александра Дмитриевича Антокольского. Мнение деканата?" "Такая заявка на Коганскую меня удивляет. Она не проявила особых способностей к исследовательской работе. Ее курсовые проекты не выходят за рамки проектов студентов общего потока, хотя она занималась последние два года в группе строи-тельной механики корабля. Деканат против того, чтобы направлять в отделение Антокольского заурядных студентов. Это не поднимает реноме нашего вуза. Пусть поработает три года на заводе или в ЦКБ. Для отделения Антокольского больше подошла бы Татьяна Смирнова с ее курсовым проектом по подсосу пограничного слоя. Речь идет об использовании при проектировании подводных лодок свойств кожного покрытия китоообразных. Работа выполнена совместно с выпускниками факультета прикладной зоологии ЛГУ. Сан-Дмич, вы сами представили этот проект на Всесоюзный конкурс студенческих работ. Почему же вместо Смирновой вы затребовали Коганскую?" "Я лично пригласил дипломантку Смирнову в свое отделение, но она отказалась, так как распределена в ЦКБ во Владивостоке." "Это не проблема. Мы имеем право ее немедленно перераспределить к вам. Татьяна Алексеевна, пойдете к Александру Дмитриевичу?" "Не пойду." "Почему?" "Не хочу работать с Коганской и Дашковским." "Для нас это не довод. Комитет комсомола? Что думает Дима Водолазов?" "Мы категорически против того, чтобы пристраивать бездарей на теплые местечки только потому, что они ленинградцы, а их родители..." "Дашковский -- не ленинградец." "А я вообще не понимаю, как попал в этот список Дашковский. Он распределен в Рыбинск, на судремзавод минречфлота." "Ты что мелешь, Водолазов?! -- словно проснулся я, пришибленный было этой унизительной сценой. -- Какой Рыбинск? Если вы меня не оставляете в Ленинграде, то я согласен поехать по месту житель-ства -- в Севастополь. При чем тут какой-то Рыбинск?" "Из Севастополя у нас нет заявок, Феликс Ильич. Там сфера подготовки кадров Николаевского института и местного корфака." "Тогда я вообще согласен на свободный диплом!" "Так тебе его и дали! Поедешь в Рыбинск как миленький, а иначе под суд! -- ликовал Водо-лазов. -- Закон писан для всех один. Короче, комитет комсомола проследит за судь-бой этого дипломанта. Я лично сделаю все, чтобы он поработал на заводе. Ишь ты, белая кость!.." Мы стояли с разъяренной Эллой у окна в коридоре, когда из аудитории, где заседала комиссия по распределению, вышли счастливые Гена и Валера с Анто-кольским. Он сказал, что меня злорадно отправили к "голодающим Поволжья", а Эллу -- на Петрозавод на Охте. Надо было жениться на любой ленинградке. Ну и система! Сами толкают человека на подлог... Из-за какой-то прописки ломают судьбу... Таня простучала мимо каблучками, намеренно отвернувшись. Антокольский окликнул ее и знаком пригласил приблизиться. Она вернулась и без улыбки остановилась напротив нас с профессором. Выглядела она после нашей разлуки, вопреки моим фантазиям, просто замечательно. Только глаза были темно-синими. "Что за капризы, Таня? -- строго сказал он. -- Я хочу видеть вас в своем отделении. Если вы почему-то против Феликса Ильича и Эллы Юрьевны, то в них вцепился комитет комсомола, и я не думаю, что мне удастся их заполучить в бли-жайшие годы, а потому..." "Сан-Дмич, миленький, -- избегая моего взгляда, лас-ково коснулась Таня старческой руки импозантного патриарха. -- Дайте и мне по-бегать в ближайшие годы. Чем я хуже вашего Ильича? А там видно будет..." И, так и не взглянув на меня, отстучала по паркету к лестнице. Профессор снова окликнул ее. Она ожидала его уже со своей ослепительной улыбкой. "Феликс, -- выбежал из аудитории "наш человек" в комитете комсомола Слава Рудченко. -- Как я рад, что ты не ушел! Все в порядке. Я сыграл на том, что сам Дима женится на днях на Тамаре Сличенко и упросил его пока ничего не решать с Рыбинском, дать тебе возможность за эти месяцы сделать прописку.... А вообще-то я ничего не понимаю. Ты же целый год... жил со Смирновой. Чем не вариант для прописки?" "Поссорились..." "Так помирись и в ЗАГС. Дело житейское. Тогда нам легче будет тебя сунуть к Антокольскому. Ладно, так или иначе у тебя есть полгода, пока ты делаешь диплом в филиале отделения профессора на Севере. Комитет комсомола дает тебе эту отсрочку. А Рыбинск... Там, говорят, вообще чуть ли не голод с этим последним кризисом..." "Фель, -- возникла взбудораженная до предела Элла. -- Неужели у тебя еще есть какие-то иллюзии после того, как она тебя так оплевала!? Давай ей назло с тобой распишемся и -- дело в шляпе. Тем более, что и я буду работать у Антокольского. Я уже позвонила папе. Он сказал, что комитет комсомола не та инстанция, где решаются судьбы людей. Со мной и ты будешь пристроен. Посуди сам, кто тебе вернее -- я или твоя подлая "миледи"? "Ты же умничка, Элла, -- протирал Слава очки. -- Неужели ты не видишь, какая тут большая любовь? Тебе ли быть быть на ее обочине? Представь себе -- всю жизнь твой муж сравнивает тебя с Таней и морщится. У тебя и без Феликса есть выбор. Я уж не говорю, как к тебе Гена неравнодушен, но и мне самому ты гораздо больше импонируешь, чем Смирнова. Просто у Феликса совсем иное восприятие женской красоты. Ему подавай великолепие вместо милой слабости и беззащитной скром-ности." "Очень жаль, Славик, но ты совершенно прав, -- понурилась Элла. -- Я слишком слаба и беззащитна, чтобы воевать за этого полудурка. Только ей я тебя, Феликс не отдам! -- сжала она зубы. -- Так и знай! Кто угодно будет твоей женой, но не "ми-леди"! Я все силы приложу, я себя сломаю, я... жизнью пожертвую, но с ней тебе не быть..."
Таня: Занятий с сентября не было. Феликс писал закрытый проект, откуда я сделала вы-вод, что они сладили с Эллочкой и с ее папой. В романе мы бы встретились хоть раз случайно. Но в жизни этого не произошло. Я чертила и считала среди сту-дентов второго сорта -- не в "ящиках", а в родном институте. Девочки мне сочув-ствовали. Никто, спасибо им, не расспрашивал. И так ясно -- был и нет... Как у многих других, кого поматросили и бросили. В первых же числах сентября я под-писала распределение в ЦКБ во Владивостоке и вся ушла в дипломный проект. Тамара сначала тоже сгинула куда-то, а потом вдруг без звонка и спроса появилась у меня дома с Димой Водолазовым, выдохнув с сияющими глазами: "Мой муж..." Меня это нисколько не удивило: пошли вокруг "браки по расчету" -- ради ленин-градской прописки. Почему бы Тамарке не выбрать такого видного парня, как Во-долазов! А этот вдохновенный хам не стеснялся передо мной демонстрировать свое откровенное пренебрежение к новобрачной. У него были все признаки пья-ницы с агрессивными наклонностями. Но парень он был действительно заметный, отличного сложения блондин с правильными чертами лица, такими же как у его Томы стальными глазами. Чем не пара? Подруга была счастлива, не отлипала от суженого, без конца что-то ему шептала на ухо, косясь на меня. Он, по своему мерзкому обыкновению, без конца ее при мне целовал в губы взасос, лапал за мяг-кие места. Она игриво отбивалась, млея от удовольствия и победно мне улыбаясь. Как ни странно, оба были в курсе моих интимных дел. Знали даже о том, что меня отправили домой самолетом, что в те годы могли позволить себе далеко не все. "Поздно же ты поняла, Татьяна, что с жидами нельзя иметь дело, -- грохотал басом Дима. -- Ты же русская женщина, славянская красавица, цвет нашего генофонда. Тебе-то зачем плодить жидят? Когда такие мужики, как я, встретили Мамая на Ку-ликовом поле, такие бабы, как ты, врачевали наши раны, нанесенные татарами. Но татары сами были классные воины и мастера-оружейники. А жиды? Продавали и тех, и других, ссужали в долг под мерзкие проценты и пересчитывали по ночам со своими жидовками свое золото. Жиды -- вечный позор рода человеческого!.." "Но согласись, Митя, -- ворковала Тамара, -- что такие, как Феликс, умнее нас с то-бой. Он и красивый тоже, только по-своему, правда же?" "Ну и что? Вот я недавно тараканов у тебя на кухне травил. Тоже, знаешь ли, умные твари. И каждый отдельно взятый таракан даже и симпатяга, если его через лупу рассматривать. Но ты же не захотела, чтобы они у тебя по хлебу бегали за завтраком и в супе тонули? Вот и я не хочу, чтобы жиды, эти мерзкие насекомые, нагло проникающие в любое человеческое жилище, занимали лучшие места. Подарили мы им Биробиджан -- вот пусть там все и живут. Хрущев когда-то предлагал создать специальные города и районы для воров, тунеядцев и прочих проходимцев, чтоб там гад гада жрал. В изолированном от всех нормальных людей Биробиджане жидам -- истинное место." "Я вполне верю, Дима, -- не поднимая глаз от скатерти и чувствуя двойную тош-ноту -- от него и от водки -- сказала я, -- что вы действительно способны выкурить евреев если не в Биробиджан, то в Израиль. Но кто же тогда нам зубы лечить будет, кто атомные бомбы, самолеты и вертолеты придумает, кто тебя, дурака, сме-шить будет с эстрады?" "Русские люди, которых жиды на этих местах подсидели!" "Водолазов справится на месте Миля или Райкина?" "Ладно. Таких мы у себя оста-вим, но остальных -- в Биробиджан! Пусть наебывают только друг друга и таращат свои лживые глаза! А не хотят, так русские издавна умеют показать им, как следует себя вести, чтобы остаться дышать! Все здоровые нации жидов терпеть не могут. А мы -- вечно кому-то обязанные, вечно перед всеми лебезим, сами отдаем жидам и прочим самое лучшее. Включая наших женщин. Небось на Томку эту... он глаз не положил!.." "Дим... ты чего эт меня так?.. При Таньке-то?.." "Заткнись... Нет, ему Татьяну Смирнову с ее бюстом, первую красавицу института, если не Ленинграда, подавай. Вот она, дура, теперь горой за жидов стоит. Ты же не в Фельку -- ты в еврейство в его лице влюбилась, раз сейчас за него борешься. Только ты за что боролась, на то и напоролась! Небось до него была целкой, верно? А кто тебя те-перь возьмет в нормальную русскую семью? Ты уже замарана. Но еще хуже было бы, если бы еще и замуж вышла за обрезанного..." "Дима, -- робко прошептала не-счастная Тома. -- Ты хоть Таньку-то не трожь... Меня -- ладно, я твоя уже, а Таня... она святая!" "Перебрала подруга жизни... Ладно... Я вообще не о тебе, Таня. Я сейчас о жидах. Пока над Россией простирал крылья двуглавый орел..." "А ты знаешь, Водолазов, кто ты?" -- вдруг подняла я голову от стола. "Я -- р-р-русский человек! В смысле, кто я?" "Феликс -- вредное насекомое. Допустим. А ты кто? Какое ты животное?" "Ну-ну! -- угрожающе скривил он губы. -- Договаривай, если жизнь надоела..." "Ты -- двуглавый козел, -- неожиданно для себя плеснула я водкой из стакана в его мгновенно побледневшую рожу. -- Комсомольский вожак с фашистскими взглядами! Гордишься, что вышел ты весь из народа, дитя семьи трудовой, а у народа перенял только самое мерзкое. Пять лет учился у лучших русских профессоров, а не усвоил такой простой истины, что русский народ дей-ствительно велик. Мы можем позволить себе не презирать малые нации, а опекать и защищать их. Ты же вообще не русский. Ты подонок, а это интернациональное понятие. Все понял? Тогда оглянись вокруг. Ты не у себя, а у меня дома, хотя я тебя лично не звала. Так что тут я выбираю, с кем за столом сидеть. Тома может оставаться, а ты -- пошел вон!" "Тань, -- стушевался он вдруг, как тогда в колхозе. -- Ты че, всерьез мои слова о жидах? Да у меня знаешь сколько друзей-еврейчиков? Ты, это, напрасно... Мне же за тебя обидно, что Фелька тебя бросил. Я хотел ему за это морду набить, но только тебя спросить пришли, правда, Том?" "Танечка, ты никому не говори, чего он тут... ну, как ты там сказала, фашистские мысли... Его комитет комсомола в райком намерен рекомендовать, Таня. Ну, ради меня..." Они торопливо одевались, пока я молча сидела за столом. Потом как бы отпе-чатались на фоне нашей кухни, перепуганных громкими пьяными голосами сосе-дей, жмущихся к своим плитам, серого неба за заливаемым бесконечным дождем закопченным кухонным окном. Дима басом кого-то успокаивал. Там уже смеялись, кто-то игриво взвизгивал.
Феликс: Позвонить Тане я не мог -- у них в квартире не было телефона. Пару раз я загля-дывал на Дровяную, но так и не решился зайти. Когда я все-таки заставил себя нажать три раза кнопку звонка на их обшарпанной двери, вышла ее мама и сказала, что Таня тут больше не живет. И захлопнула дверь. Когда же я позвонил снова и спросил у открывшего дверь пьяного соседа, где Таня, тот долго морщил свою рожу а потом сказал: "Где, где? В .... Там и ищи, морда еврейская!" В дипломном зале института, где Таня делала диплом среди студентов общего потока , второго сорта , как выразился Водолазов, ее тоже почему-то не было, когда бы я ни заглядывал. На вопросы мне отвечали уклончиво. Было ясно, что все на стороне бедной девушки, которую "поматросили и бросили". Мое состояние от этой разлуки знал только я. Слава сказал, что Смирнова уже подписала окончательное распределение в ЦКБ во Владивостоке и делает свой проект у кого-то на даче. Где? У кого? Я примерно знал круг ее знакомых. В голове невольно вертелись слова мамы: "Как только дру-гой предложит ей содержание лучше, она цинично пошлет тебя к чертям! Так вели себя содержанки всех времен и народов"... Потом мне стало вообще не до любви. До меня дошло, что при неудачном или хотя бы среднем дипломном проекте не видать мне НИИ ни при какой прописке и блате. Мало-помалу летние страсти поутихли. Я не оставлял себе ни минуты для размышлений и воспоминаний и потому очень удивился, когда Тамара Сличенко и Дима Водолазов вдруг без приглашения появились в нашей некогда с Таней комнате у Нарвских ворот. Они пришли чрезвычайно взвинченные и заявили, что только что от Смирновой, которая их будто бы чуть не поубивала. Ей почему-то почудилось, что Дима анти-семит, представляешь? Дима!. И они решили "обсудить проблему с первоисточни-ком". Я вообще терпеть не могу все это обсуждать в таком кругу, но для новобрачных было важно, как оказалось, заручиться авторитетным мнением, если Смирнова ляпнет что-то лишнее, так как Диму рекомендовали на работу в горком комсомола. "А с чего это Смирновой вообще влезать в национальный вопрос? -- удивился я. -- С чего это вы взяли, что Таня -- еврейка?" "В том-то и дело, -- побагровел Дима, -- что как раз руссее не бывает. Если такая обвинит меня в антисемитизме, то все, кранты карьере..." "Насколько мне известно, -- все больше удивлялся я, -- в определенных сферах нет лучше рекомендации на пути наверх." "Ну, как до тебя не доходит? -- таращилась Тамара. -- Не одного же Димку рекомендовали! Там знаешь какая конкуренция! А им только дай зацепку... Если бы Коганская или Богун капнули, так это еще фигня, а Смирнову знаешь как услышат!.." "Тем более, что на бюро обсуждалась и ее кандидатура на работу в горкоме. И происхождение у нее, как и у меня, -- хрюкнул Дима, -- самое рабочее, и отличница, и красавица." "Большому кораблю -- большое плавание", -- ехидно заметил я, представив, что моя "миледи", с ее-то характером и внешностью, чего доброго дослужится до генсека и приедет с инспекцией в Севастополь. Пронесется по нему c развевающимися зо-лотистыми волосами. Звездочки Героя, колодки орденов на мундире Верховного Главнокомандующего. Бронированный "ЗИЛ", эскорт мотоциклистов, почетный караул на Графской пристани, гусиный шаг, шашка наголо. Боевые друзья моего сексуально озабоченного папы, который как-то пытался ее лапать, рявкают ей свое "Здра жела...". Вот уж когда мама пожалеет, что так опрометчиво рассталась с этой... А "миледи", чего доброго, прикажет вообще снести ненавистный дом, вы-рыть на его месте плавательный бассейн, а "Казимировну" сослать на Соловки до полного перевоспитания. И чтобы ей было там не так скучно -- вместе с подлым сынулей. Зато уж своего любезного "Арнольдыча" она тут же назначит Минис-тром морской пехоты... "Если вам интересно мое мнение, товарищи вы мои по комсомолу, -- добавил я, -- то я бы лично рекомендовал Смирнову вместо Водолазова..." "Еще бы!" -- сжал зубы Дима, а Тамара только рукой замахала: "Да она на бюро стала так откровенно придуриваться, что Первый даже спросил у Димы, чего это она? Комсомолом что ли брезгует?.." "Ближе к делу, -- вызывающе взглянул я на часы. -- Что там у вас случилось? Не из-за меня ли вы на еврейский вопрос перескочили? Небось Дима сказал, что жидяра не пара славянской красавице или что-то в этом роде. Ты же, Водолазов, в своем кругу не больно стесняешься. Вот и нарвался. Таня -- такая же белокурая бестия, только более порядочная, как оказалось. Угадал?.." "Белокурую бестию, -- строго сказал Дима, -- культивировали в своей партии не коммунисты, а нацисты, Дашковский. Ты говори-говори, да не заговаривайся. Меня на комсомольскую работу рекомендуют, а не в Гитлерюгенд. Если для тебя это одно и то же, то держи такие мысли при себе, а то вылетишь с секретной работы как пить дать... Ты не Смирнова, между прочим. Не тебе навешивать нам ярлыки!" "Феликс, -- поспешно вмешалась Тамара. -- Ты же сам понимаешь, как всем нашим ребятам, и тебе тоже, важно, чтобы в горкоме был свой человек. Мало ли что случится. Если Танька на Диму капнет, ему тут же кислород перекроют. Так что у нас вся надежда на тебя." "Мы тут с Томкой долго думали, к кому из вас пойти, -- примирительно пробасил Водолазов. -- И решили, что ты -- настоящий мужик и нас поймешь..." "В самом деле, ребята, -- оживилась Тамара. -- А чего это мы тут сидим всухомятку. Действительно, Феликс, не мужики вы, что ли? Где у тебя стаканы?" У меня не было ни малейшего желания пить с будущим партайгеноссе, но его замечание о моей секретной работе мне очень не понравилось. В нашей стране, учил меня отец, у еврея есть только два пути: либо стать для них незаменимым своим и процветать, как им и не снилось, либо оказаться для них вредным и тем самым подставиться. А у второго пути только две тропинки -- лагеря или эмиграция. И то, и другое -- деградация личности и моральная гибель. Поэтому следует бежать впереди самых ретивых, чтобы стать полезным евреем. Для меня путь в полезные лежал только через ЦНИИ, Антокольского и секретную работу. Ради этого я готов был выпить с этим будущим гауляйтером... Хотя я пить вообще и не умею, и не люблю. На своей родине я по-настоящему ненавидел только эту всеобщую страсть к пьянству, сам процесс превращения у меня на глазах человекообразного существа в свинообразное. С Димой этот про-цесс происходил с привычной стремительностью. Морда у него краснела после каждых полстакана, к жене своей он относился при мне все гнуснее. Тамара была довольно симпатичная и фигуристая девчонка. И мне все время казалось, что это мою Таню при мне нагло лапают и унижают. "Ты не обижайся, Феликс, -- с трудом выговаривал слова будущий политический лидер великого народа, -- но великолепная Татьяна хоть и поздно, но поняла, с кем вообще нельзя иметь дело." "Митя, -- тревожно смотрела на меня старавшаяся сохранить трезвость боевая под-руга, -- Феликсу это совсем не интересно. Он просто знает, что умнее нас с тобой. И что Танька его полюбила не только потому, что он самый красивый парень на потоке..." "А я? -- благодушно бычился Дима. -- Ты договаривай..." "Ты тоже кра-сивый, только по-своему, правда Феликс? Так вот Таня могла себе выбрать любо-го, а выбрала Феликса потому, что он, к тому же, самый умный." "Да ты что? -- обиделся за свою подругу Водолазов. -- Чего там!.. Танька могла выбирать, а ты?.. Нет, ты ответь, а то я подумаю, что продешевил по сравнению с Фелькой. Ну, конечно, глаза, искры и прочее... Одно слово -- "миледи"! Вот он и решил, что только им у нас положено самое лучшее... Включая наших женщин... А она, дура, теперь там сидит одна и за них горой стоит. Она же не в тебя, Фелька -- она во все еврейство твое поганое влюбилась, раз меня ради вас утопить готова, стерва... Только она за что боролась, на то и напоролась! Небось ты, Фелька, те-перь уж точно на своей какой женишься... Ладно... Я вообще не о ней. Феля, ты ведь не обижаешься?" "Нисколько. Продолжай, Дима. Мне это все очень инте-ресно... Взгляд со стороны." "Ага. Понятно, -- побагровел Водолазов. -- Это у вас такая манера. В трезвом состо-янии пьяного наблюдать. Пер...про... препарировать, как лягушку. Да?" "Вот именно, а потому сократись, -- стала его собирать Тамара. -- Это он только говорит, что не обижается, а у самого глаза, смотри, как у его "миледи" полыха-ют... И он ее теперь в случае чего так поддержит, что нам с тобой, Димка, вообще хана..." "А чего, а? Да у меня знаешь сколько друзей-еврейчиков? А она начала: антисемит, двуглавый козел..." "Феличка, так ты никому?" "Не бойся, Тамара. Я действительно умнее твоего Димы, а потому ни в каких ваших политических играх участвовать не собираюсь." "Танечка будет вас защищать, -- поднялся во весь свой гигантский рост Водолазов, -- а вы все будете умненько молчать, когда ее обвинят в клевете, так? И она, дей-ствительно святая, еще говорит, что это у меня черная душа... Зря я с тобой пил, Дашковский... Тебе действительно надо просто бить твою жидовскую морду..." Я неподвижно сидел, глядя, как они одеваются. На душе у меня был ад...
Феликс: Прямо с поезда из Северодвинска я поехал в институт. В дипломном зале Тамара сказала мне, что Таня защитилась досрочно, вроде бы интересовалась, куда я дел-ся, и две недели назад уехала на Дальний Восток. Я спросил ее адрес. "А я ей пишу на главпочтамт до востребования, -- засияли круглые серые глаза. -- Все-таки напишешь?" "Пока не знаю..." "Я ее подготовлю, -- затараторила лучшая подруга "миледи", -- чтобы ждала письма от тебя, а то Танька такая чувствитель-ная... Если вдруг неожиданно получит, может прямо при всех в обморок хлопну-ться. С ней это уже как-то было, когда с тобой ссорилась и мирилась. У нее, знаешь, тонкие сосуды мозга. Чуть что -- как Овод, в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте может потерять сознание..." "Ну, напиши," -- тихо сказал я, -- в тысячный раз подбирая слова для примирения с единственной женщиной, которую я когда-либо любил. Тамара с горячей благодарностью сжала мне руку и убежала. Впрочем, любовь любовью, а пока мне светил судоремонтный завод в Рыбинске, так как лимита на прописку у ЦНИИ не было, а я не так уж и преуспел, честно го-воря, с дипломным проектом, хотя Антокольский сдержанно похвалил мою рабо-ту. И вежливо поинтересовался, решил ли я свои административные проблемы. Чувствовалось, что на него давит Элла через папу -- адмирала Коганского. "Не ре-шил, -- рассеянно ответил я, думая о письме Тане, которое уже никак не могло мне помочь в распределении. -- Но постаряюсь решить..." Я мог поехать только к себе домой, к Нарвским воротам, в опустевшую без Тани комнату, сто лет бы ее не видеть. А в ней горел свет... Я не поверил своим глазам. Перед отъездом на Север я оставил на всякий случай запасной ключ тете, но чтобы она дала его Тане !.. В том же, что меня ждет моя родная Тайка, я не сомневался, так как никого дру-гого у меня там никогда так поздно не бывало. Сердце остановилось. То есть бук-вально отключилось на несколько секунд таким образом, что я сел прямо на гряз-ный сугроб. Потом, уверенный, что это была галлюцинация, поднял глаза. Нет, мои корчневые портьеры мягко светились на фоне черной стены. Это было единственное освещенное окно на весь этаж. И за этим окном меня ждет долго-жданное счастье!.. Я пулей влетел по лестнице, задыхаясь от волнения открыл своим ключом вход-ную дверь и рванул запертую изнутри дверь в комнату. Там раздался испуганный женский вскрик. Сомнений больше не было. Я едва попал ключом в замочную скважину, повернул, распахнул дверь. Она стояла у окна спиной ко мне, скрестив руки на груди. Белые волосы блестели в свете лампы из-под абажура. А я не мог сдвинуться с места! Что-то тяжело рух-нуло внутри. Мистическая оторопь сковала мои подогнувшиеся колени. Тане никто не мог дать ключи! К тому же она давно улетела. Мне это достоверно сказали уже несколько человек. И вот она неподвижно стоит спиной ко мне... Не шевелится, не дышит. Самолет разбился, вдруг понял я, Тайка погибла, а это ее призрак... Сейчас она обернется, и ее и без того светящиеся глаза зажгутся поту-сторонним фосфорическим блеском, изо рта выползут желтые клыки... Но... какой призрак стал бы зажигать свет, растапливать печку, да еще вскрики-вать! Я решительно шагнул вперед, обняв ее сзади, как делал это тысячу раз -- что-бы сразу ощутить в руках... Была очень милая, но чужая грудь, приятный, но новый запах светлых волос. И запах дорогих духов, которые Таня никогда не могла себе позволить, да и не нуждалась -- от нее и так пахло лучше, чем от любой другой. И рост был пониже, и плечи попрямее, хотя ножки, пожалуй, ничуть не хуже, а поднявшиеся на меня горячие измученные бархатные глаза показались мне прекрасными. "Скажи мне, чего ты ожидал от своей "миледи", -- тихо сказала Дина, -- и я тебе немедленно позволю то же самое. Я больше без тебя не могу..." "Ты покрасила волосы, чтобы быть похожей на нее? -- глупо спросил я, целуя ее в жадно открывшиеся горячие губы. -- Это лишнее... У тебя прекрасный цвет волос. Я всегда ими любовался. Я рад тебе, Диночка..." Я действительно был рад ей. Мысль, что я приду снова в опустевшую без Тани постылую свою комнату была невыносима. И вдруг -- такая жизнь! Другая, новая женщина, удивительно родная, словно сестра меня тут целует. В конце концов, сколько людей начинали счастье сначала!..
Дина: Я действительно не могла без него. Пока он был со Смирновой я старалась дер-жаться подльше. Не потому, что боялась "миледи", как подзуживала меня Элла, а просто не в моих правилах вторгаться в чужую любовь, даже если парень мне нра-вится больше всех на свете, как Феликс. Я с первого взгляда решила, что этот какой-то неземной красоты мужчина не для меня, тем более не для Эллы. И только когда он сошелся с Таней, я поняла -- вот союз равных. Тут начались интриги, в которых мне предоставили роль главной приманки. Мы с ним даже целовались после провокации Эллы с моим альбомом. Я бы в жизни не показала чужому та-кую свою фотографию. А он-то решил, что это моя работа. И, что интересно, вос-принял это, как само собой разумеющееся... Но поцеловавшись тогда, я уже не могла успокоиться! Немедленно отставила до-вольно милого мальчика, который был со мной до этого альбома. Я охотно пошла бы за Феликса по его согласию. Но вот ехать с ними в Севастополь для "игры на вылет", которая всегда дурно пахнет, я категорически отказалась. При любом отношении к противнику и любой уверенности в собственном благородстве, я бы никогда не позволила себя резать кого-то по живому... После разрыва с Таней Феликс обо мне и не вспомнил бы. Но Элла развила бур-ную деятельность и перед его возвращением из Северодвинска разыграла как по нотам для меня сцену с перекраской волос и ожиданием его в запертой квартире. И я успела об этом горько пожалеть, когда услышала как он бежал не ко мне с таким грохотом по лестнице и рвал дверь в комнату ... Конечно я и сама была в бреду, если могла заявить о готовности вступить с ним в так поразившие всех нас их специфические отношения. Думаю, никакая любовь не заставила бы меня на это решиться. Да я никогда и не представляла себя с ним при этом. Только Таню... Но и он не придал моему отчаянному предложению никакого смысла. Просто был мне искренне рад и тут же сделал то, за чем я и пришла -- предложение руки и сердца. Знала бы я, что это будет за совет да любовь...
Таня: Декорацией к следующему акту можете считать пронизанный сухой морозной пылью с запахом золы оледенелый почти бесснежный город, залитый каким-то демонстративно холодным и неестественно ярким солнечным светом. Допотопный дребезжащий трамвай со слепыми окнами, частично заделанными фанерой, ча-стично заиндевелыми, серые с белым сопки, застроенные домиками, обитыми чер-ной толью, со скользкими тропками между ними, посыпанными золой. Именно таким я увидела мое долгожданное убежище. Ничего менее похожего на кокетли-вый теплый нарядный и чистый белый город Севастополь с его огоньками навесу невозможно было и придумать. Никакого следа теплого моря, сибирского госте-приимства или долгожданной простоты. Напротив, все три хозяйки, к которым я добиралась по скользким тропкам на склонах сопок по объявлениям о сдаче ком-наты, почему-то были одинаково грубые и краснорожие. Дующий со всех сторон непрерывный ледяной ветер любое лицо превращал здесь в шелушащуюся маску. "Там веками, тысячелетиями никто не жил, кроме диких удэгэ, -- вспомнила я усмешку Феликса, когда я намекнула о возможности распределения во Владиво-сток. -- Рядом развивались мощные древние цивилизации китайцев, корейцев, япо-нцев. И только русские могли в этом гиблом углу основать крепость на пустынном диком берегу, чтобы поселить в ней своих безответных солдат." По всем адресам, мне отказали, опасаясь черт знает чего, едва выяснив, что я одна, без семьи. Пришлось спуститься обратно на Луговую площадь, чтобы взять в кио-ске горсправки другие. И опять затрясся под ногами заснеженный и пыльный пол припадочного кургузого трамвая, что, кидаясь во все стороны на рельсах, тащил в своей промерзшей насквозь слепой коробке закутанных серых пассажиров. В нем был непривычно кислый запах пыли и гари. Я вышла у вокзала, сверяясь со схемой, что мне составила девушка в горсправке, и стала карабкаться по очередной обледенелой улице куда-то вверх, проклиная свое дурацкое решение искать убежище на этом веками необитаемом краю света. Давно известно, что в России всего два приличных города, как не раз говорил Феликс. Остальные или уютное чистое болото вроде Севастополя, или грязь и мразь знаме-нитой своими плохими дорогами и дураками глубинки. Эта-то мерзость и громоздилась вокруг меня со всех сторон, убивая самое желание вообще смотреть куда-либо и оставаться тут на лишний день. Впрочем, вернуться можно было хоть сейчас. Когда я утром, прямо из аэропорта пришла в свое ЦКБ, его начальник прямо сказал мне: места в общежитии, не го-воря о комнате, нет. Станете, мол, на общую очередь. Специалисты из Ленинграда ему в общем-то не очень нужны, своих ДВПИ готовит с избытком. Не нравится -- он согласен дать свободный диплом, деньги на обратный проезд. Зачем давали заявку? А это не мы, а министерство чудит. Я же сказал -- оплачу вам дорогу назад до Ленинграда. Говорил он внятно, по-старчески присвистывая, смотрел в общем достаточно дружелюбно. Он с ходу дал понять: может для кого ваш Ленинград и свет в окошке, но не для Владивостока. У дальневосточников особенная гордость. Подумаете? Вот это приветствую. Если снимете комнату, то завтра прошу на рабо-ту в шестой отдел. С этим я и ползла теперь вверх и вверх, когда вдруг... Я даже не поняла, что произошло! Просто ударил, как гонг о конце сокрушающего раунда, какой-то совсем другой ветер, ослепил свет и настала удивительная тиши-на. Передо мной растилался скованный льдом до самого горизонта голубовато-розовый простор Амурского залива, сияющая чистотой естественность после мрази захолустья, океанское величие вместо уютных домашних бухточек Севасто-поля. Белые чистые сопки на том берегу громоздились словно голубоватые застыв-шие облака. По льду носились с тонким далеким скрипом буера, чернели точеч-ками рыбаки. И сразу словно ослабла цепкая рука, сжимавшая сердце весь этот день со злорадным рефреном: вот тебе, дура, твое убежище, нашла награда героя... Я стала спускаться по узкой дорожке к яхт-клубу, где должна была находиться улица с удивительным названием Мыс Бурный. Здесь черные скалы обрыва защи-щали пляж от злого сибирского ветра, отдав берег во власть ласкового солнца пар-аллели Сухуми. Под ногами была забытая надежность серого асфальта, по краям которого шелестела сухая трава. Солнце теперь естественно и ласково сияло мне, отражаясь ото льда залива. А за сценой сначала робко, а потом все мощнее зазвучал триумфальный марш из "Аиды" Верди.
Таня: Декорацией к следующему акту стала фантастическая улица -- несколько почернев-ших старых деревянных домов вдоль узкого пляжа с гаражами для моторок и перевернутыми на зиму лодками. Идти по берегу было трудно -- он весь был покрыт мягкими густыми водорослями. Поэтому я пошла по кромке льда, который странно дышал скованным прибоем и подмигивал зеленой водой из трещин. Только скрип и шипение льдин нарушало здесь тишину. Дом был со следами былого купеческого достатка -- просторное крыльцо, благо-родная резьба у окон и по карнизу. Почему-то мне показалось, что я не просто бывала здесь, а была вот в точно такой же ситуации. Совсем некстати вдруг вспомнилась та цыганка. Поэтому я совсем не удивилась, попав в таинственный мрак сеней и далее в темную просторную кухню, где у самой печки светились глаза из-под шали. Что-то там заворочалось, тяжело вздохнуло и превратилось в высокую статную старуху и впрямь похожую на мою гадалку. "Надо чего?" -- спросила она глухо. "По объявлению." "Дети есть?" "Нету." Обыч-ные вопросы. Каждый по-своему с ума сходит, получив хоть гран власти над ближ-ним. Почему-то здесь боялись сдавать одиноким. А ленинградские хозяйки -- нао-борот. Впрочем, эта не рассматривала меня в упор, как те, на сопке. И вообще вдруг замерла, думая о своем. "Тридцатка в месяц, -- наконец произнесла она. -- Деньги на полгода вперед. Прописку сама оформлю. Сможешь заплатить?" "За два месяца..." -- робко сказала я, мысленно перебрав свои сбережения с учетом покупки варежек вместо забытых в самолете. И еще я хотела с подъемных купить приглянувшиеся мне в витрине сапожки на меху вместо суконных. Вот бы согла-силась, что ей стоит?.. "Давай за два, -- она протянула темную узкую ладонь и сразу сунула деньги за шаль. -- Звать меня будешь Ариной Алексеевной. А тебя как?" "Татьяной... Тоже, кстати, Алексеевна..." "Да какая из тебя Алексеевна-то? -- вдруг как-то очень хорошо улыбнулась она. -- Разведенная что ли? Глазки, говорю, больно замученные..." "Я по распределению. Из Ленинграда." Арина отворила дверь в просторную чистую и светлую, в два высоких окна на за-лив, комнату с широкой кроватью посредине. Гора подушек светилась в отблесках льда. В углу стоял огромный, под потолок старинный черного дерева шкаф с зер-калом в бронзовой раме. На карнизе богатой кафельной печи поблескивал расписанный под золото бронзовый кувшин с прошлогодними листьями. Над мас-сивным дубовым столом покачивался роскошный абажур с тяжелыми кистями. "Ты будешь жить тут, а я на кухне, за печкой. А больше у нас тут никого. Вторая комната пустая. Приходят туда мужики, но редко. Я тебе гляди какой крючок смастерить велела. На ночь запирайся от греха, поняла?" Я кивнула, хотя замеча-ние о мужиках, от которых надо запираться таким крючком мне очень не понра-вилось. "Когда переедешь с багажом?" "Багаж? Чемодан что ли? Так он у меня на вокзале, в камере хранения." "Пошли, -- заторопилась она. -- А то просрочишь, за лишний день заплатишь. Вме-сте принесем. Оно-то вроде и близко, а и далеко, так как вверх надо. Таксисты тут ужас какие наглые. Упаси Бог..." "Что вы, я сама..." Но Арина уже одевалась. Мы вышли вместе, поднялись по крутой деревянной лестнице на набережную, спустились к вокзалу. Арина была с санками, в которых мой чемодан в принципе и не нуждался. "Но все лучше, чем тащить. Всегда лучше плохо ехать, чем хорошо идти, знаешь пословицу? -- смеялась она, оглядываясь на меня, следящую, чтобы чемодан не опрокинулся с санок. -- А в Ленинграде я когда-то чуть университет не кончила, -- вдруг мечтательно добавила Арина у самого до-ма. -- Меня попросили вон, когда узнали, что я скрыла про родителя своего. Он у меня был священнослужитель. Расстрелян Лениным в 1919 еще." Я вздрогнула. Такого мне еще не слышать не приходилось. Ну там убит Сталиным, сгинул в лагерях, но Ленин тогда та-акой святой был. "Чайку, Танечка?" "Спасибо, Арина Алексеевна. Мне бы поспать..." "А чего? Комната твоя теперь, белье чистое, все протоплено. Спи не хочу. Закрывайся только. Не забывай..." Как только она вышла, я тут же стянула с ног сапожки, сорвала пальто, бросила его на стул и упала головой в подушки с размаху, не раздеваясь. Под скрипичный концерт Чайковского за сценой, если это вам интересно...
Таня: Кто из нас не помнит своего первого рабочего дня! Декорацией для моего был просторный чертежный зал с большими окнами, за которыми видны краны и цеха завода, мачты судов. Как шутил Феликс, когда узнал, что я собираюсь работать в ЦКБ, вокруг были сплошные французы: кульман, ватман, рейсфедер... Новые лица, первое начальство, первое задание: "съемка с места" -- замер конструкций в судо-вом помещении, где будет установлен фундамент под эхолот по моему чертежу. Я вышла из бюро, стараясь не терять из виду показанную мне в окно дымовую трубу нужного судна, и зашагала по территории завода, переступая через шланги, об-резки металла, мусор, почерневшие старые сугробы. Ты хотела быть кораблестроителем? -- подумалось мне. -- Будь. Под скрипящей сходней колыхалась первая для меня вода Японского моря, Тихого океана -- зеленая, в масляных пятнах, но почему-то сразу очень родная. И меня снова охва-тило ликование. Это было мое море! Мне не надо больше терпеть милость семьи Феликса и укладываться в установленные ею сроки моего общения с морем. Теперь я буду сама жить у моря, но не у них, а у себя дома! Девушка по имени Люся ссудила мне рулетку и фонарик, а также свои рабочие брюки и уталенный ватник, в которые я переоделась за последней доской у стены перед выходом на съемки. И что-то было, по-видимому, не то в этом чужом на-ряде. Моряки без конца оглядывались. Какой-то довольно солидного вида субъект увязался за мной, пока я спускалась по трапам на три палубы вниз. В ближайшем гальюне я осмотрела себя в зеркале. Все вроде бы в порядке. Нормальный совет-ский инженер, разве что попка полновата и слишком обтянута... Но тут уж ничего не поделаешь. Никакая одежда не скрадывала форм, с шестого класса шуточки по этому поводу, особенно на субботниках или в колхозе. Вот и сейчас тот же тип ждет, когда я опростаюсь, переминается с ноги на ногу. "Вы что-то хотите мне сказать?" -- резко спросила я его, проходя к очередному тра-пу. "Ничего, кроме того, что я капитан этого инженерного сооружения. Я вижу вас тут впервые и хотел бы знать, кого ищет на моем борту такая заметная женщина." "Не капитана, к сожалению, а шахту эхолота, чтобы разместить в нем новый прибор." "А, так вы из ЦКБ? -- рассиялся он. -- И как же вас зовут? Мерилин Монро, я полагаю?" "Увы, всего лишь Татьян Смирно, товарищ капитан. И, к тому же, я на работе, у которой есть жесткие сроки. Так что адью, как говорят зулусы." "На правах хозяина теплохода я провожу вас в вашу шахту и, пожалуй, подожду, пока вы сделаете свою работу, чтобы пригласить на чашечку кофе с коньяком. Не возражаете?" "Возражаю." "Почему?" "Если с коньяком, то зачем кофею? -- выпалила я и вздрогнула от гулкого хохота человека, назвавшегося капитаном. -- Ни провожать, ни ожидать меня не надо. А то вот я схожу на обратном пути к настоящему капитану и спрошу, кто это выдает себя за него, со своей родинкой над правой бровью." Он вдруг стушевался и перестал улыбаться: "Я тебе же по-мочь хотел, Таня. С такими формами одной лазить по глухим углам судна опасно." "Бог Татьяну не оставит, -- весело огрызнулась я и стала спускаться в люк по вер-тикальному трапу. -- Гуляй, Вася." Когда я вернулась в отдел, там тоже произошло определенное беспокойство, по-моему, по тому же поводу, хотя и до моей местной командировки я здесь верте-лась в том же наряде. Но когда я увидела круглую сияющую физиономию с родин-кой над бровью, до меня дошло, почему я догадалась о некапитанстве незнакомца -- "инженерное сооружение", так о судне мог сказать именно корабел, но никак не моряк. Я поблагодарила Люсю за одежду для моего первого бала, переоделась за той же доской для конструкторов женского рода, и вышла уже в своем. "Капитан" трепался в окружении парней, бросавших на меня какие-то тревожные взгляды. Я наколола ватман на кульман, стала делать свой первый чертеж и так увлеклась, что даже вздрогнула, почувствовав рядом чье-то дыхание. Это оказался начальник моего сектора Иван Гаврилович, которого, несмотря на относительную моло-дость, звали просто Гаврилычем. "Хорошо, Т-таня, очень хорошо! -- он осторожно похлопал меня по плечу. -- Чувствуется высшая школа. Смотрите, -- обратился он к внезапно возникшим над досками лицам. -- У нее все линии разной толщины! И это в карандаше-то... Какая помощь копировщицам! Учитесь. Снеси в нормоконт-роль и приходи за новым заданием. А я тебе подписываю и за себя, и за началь-ника отдела." Гордая своей исключительностью, я вбежала на четвертый этаж в нормоконтроль и небрежно положила чертеж на стол перед пожилой строгой дамой в роговых очках. Та, однако, не только не выразила восхищения, но, оглядев меня с головы до ног, стала прямо на моих изящных разной толщины линиях чиркать толстым красным карандашом. Едва не плача, вертя от расстройства всем на изумление своим носом, я поплелась в отдел и положила испохабленный шедевр перед невоз-мутимым Гаврилычем. Тот пожал обтянутыми потертым свитером плечами, подо-зрительно покосился на мое нервное бурчание в животе, нос и синеву недавно го-лубых глаз и высвистел по своему обыкновению: "В чем д-дело? Исп-правляй то, что мы с тобой нап-портачили." "Я перечерчу..." "На это у тебя н-нет времени. Чертеж ждут в цеху. И чего расстраиваться? Копировщицы к-красный карандаш на к-кальку не переносят." После третьего раза, потная и счастливая я снесла чертеж в копировку и получила новое задание. Девушки вдруг меня обступили -- интересовались технологией моей прически, но мы все тут же получили нагоняй от Гаврилыча, который всегда появлялся всюду неожиданно: сначала длинный нос, потом вытянутая шея, наконец узкие плечи и руки за спиной. В зеркальце, прикрепленном к моей доске, я все время видела до неприличия могу-чего парня с густыми черными бровями. Если я с ним встречалась глазами, он как-то неумело подмигивал и сдвигал свои брови к боксерскому носу. Пару раз к нему подходил одетый с иголочки молодой изящный брюнет из другого отдела со знач-ком нашего института на лацкане пиджака. На меня и мой такой же ромбик он взглянул с интересом, но не подошел. Деловой до жути. С ним даже Гаврилыч раз-говаривал почтительно. Что, кстати, не мешало этому снобу участвовать в пере-курах, которые тянутся чуть не часами -- от зарядки до обеда. Во всяком случае, пока я бегала в нормоконтроль и обратно, они там торчали у окна, обсуждая все мировые проблемы, включая, естественно, баб. И никакого на них Гаврилыча. В обед бровастый сосед подошел немного обалдевший от перекура: "Проводить тебя в столовую, Таня?" "Проводи, Вася", -- сказала я, не оглядываясь и одевая сапожки вместо туфель. "Почему Вася? -- опешил он. -- Я Валентин. Для тебя про-сто Валя." "А! А я почему-то решила, что ты Вася. Решительный такой." Он на-морщил лоб, сдвинув брови. "Если не хочешь... Я ведь только показать, где столо-вая и в очередь тебя поставить к нашим. Мы командируем одного-двух пораньше, иначе не успеешь за обед." "Спасибо, Валя, не обижайся, -- я взяла его под руку. -- Побежали, а то я сейчас умру от голода...." "Пальто надень," -- крикнул он. "Не надо. Тут ветра нет и тепло." Столовая была огромная -- в принципе это ведь один из цехов завода. Очереди -- на сотню метров. Но мы тут же пролезли под барьер и уплотнились среди своих на зависть одиноким чужим. Когда чуть рассосалось и можно было оглянуться, я уви-дела, что позади нас и трех пожилых женщин стоят уже примелькавшиеся мне перекурщики и тот с ними, что с нашим значком. Валя тактично сунул меня впе-ред, а сам стал с ними. "Приручил новую красотку?" -- услышала я высокий хрип-лый голос ленинградского джентльмена. Валька что-то ответил. "Не скажи, -- возразил тот. -- Один бюст чего стоит. А... -- тут он понизил голос, но промахнулся. У меня, как вы уже знаете, просто собачий слух. Я пробралась назад мимо оза-даченных этим математическим анализом моей фигуры теток и встряла, как говорил Арнольдыч, в разговор: "В оценке окружности моего бюста вы почти угадали, землячок, но вот с тазом промазали минимум на десять сантиметров." "Надеюсь, в безопасную сторону? -- захохотал Валя, пока покрасневший аналитик протирал очки. -- Марк просто утратил глазомер за зиму." Тетки только вертели головами и повторяли "бесстыдство, распущенность ка-кая..." Потом моя врагиня из нормоконтроля, которую я в платке и пальто не сразу признала, обратилась ко мне: "Стыдно вам, Смирнова, вести с молодыми людьми такие откровенные разговоры при всех. В ваши годы я не позволяла никому и взглянуть на меня так откровенно, не то что обсуждать со мной мою фигуру." "У вас была фигура, Тамара Изольдовна? -- нагло спросила Люся. -- Вот бы никогда не подумала!" "Представьте себе. И ничуть не хуже, чем..." "Вот-вот, и опишите нам ее. В сантиметрах." "Как раз этого вы от меня не дождетесь. Никто из моих мо-лодых людей и подумать не смел..." "Я вам обещаю, Тамара Изольдовна, -- осторожно прервала я ее, -- что впредь я просто прибью у вас на глазах этого циничного Марка, если он только взглянет на меня при публике. А потом, в ваши годы, только и буду рассказывать всем, как я отличилась в мои годы..." "А наедине? -- подхватил Валя. -- не при публике на тебя можно смотреть?" "Только с письменного разрешения нормоконтроля." "Я понял, -- захохотал, наконец и Марк. -- Нормоконтроль точно знает твои, Таня, параметры, а потому оскорблен отступлением от стандартов." Тетки тоже вдруг дружно заржали, прикрывая рты платками. Тут подошла наша очередь к раздаче. Я взяла себе две порции жареной кеты. В жизни не пробовала такой рыбы да еще за такую низкую цену. Мама моя, во всяком случае, такой вкуснятиной в Ленинграде таки не торговала. И в дефиците не имела. Мы сдвинули столики, перезнакомились. Парни наперебой старались меня рас-смешить, я не отставала. Ничего смешного не прозвучало, но мы все хохотали до слез. Просто мы были молоды, в воздухе пахло весной. Короче говоря, мне очень понравилось в ЦКБ, а уж на Мыс Бурный я спешила, как домой. Надо же, такую комнату снять! Да я ее просто обожала, после нашей-то ленинградской на первом этаже с окном в вечно темный двор-колодец да еще с помойкой на переднем плане...
Таня: Никогда не ищи приключений, учил меня Феликс, они тебя сами найдут. После работы я долго гуляла по уже совсем по-иному увиденному Владивостоку, вышла на лед, прошлась по морю километра полтора от города аки посуху, вышла к сво-ему дому со стороны залива. Арина сегодня устроила банный день -- нагрела два бака с водой, сама вымылась на кухне, мне велела там же вымыться. Потом мы с ней дружно убирали воду с пола. В результате в доме был такой Ташкент и так пахло дымом, мылом и паром, что потянуло на сон, а о пудовом крючке я как-то забыла. Сквозь сон я слышала мужской голос, смех пьяненькой Арины. А мне снилось, что мы едем с мамой из гостей, что я совсем маленькая и засыпаю в трамвае, сонная приползаю домой и мама меня тихонько раздевает, а я ей лениво, стараясь не просыпаться, помогаю. Но у мамы почему-то вдруг оказались слишком жесткие и цепкие руки. Я проснулась и увидела склонившееся надо мной то исчезающее, то появляющееся чужое небритое лицо с глубоким шрамом на лбу через затянутый сморщенной кожей глаз. Это фонарь раскачивается за окном, поняла я метаморфозы с изо-бражением, но кто это? Что это не сон, я поняла, когда он снова стал меня лапать, странно кривя вроде бы в улыбке толстые влажные губы. Я разглядела короткую стрижку, жесткие полуседые волосы, потом почувствовала озноб и только тут поняла, что он раздел меня, сонную, донага. От него гнусно пахло перегаром и чесноком. Я рванулась, но он вдавил меня в постель, больно сжимая плечи и наваливаясь на меня засаленным ватником. Кричать я не могла: от ужаса и отвра-щения пропал голос, только сипела: "Арина... Арина..." Очередная боль где не надо пробудила мою злость вместо страха. Я осознала вдруг, что руки-то у меня свободны и сразу вспомнила уроки самбо, которые давали мне на пляже в Учку-евке Феликс и сам маэстро -- полковник морской пехоты Арнольдыч. Продев руку между моей шеей и его, я резко согнула ее в локте, звезданув его по кадыку. Он охнул, отпрянул и закашлялся. Не теряй инициативы, вспомнила я назидание Феликса, резко согнула колени к груди и выпрямила ноги так, что обе пятки угодили насильнику прямо в лицо. Не успев прокашляться, он получил удар, от которого сразу слетел с кровати. Стол с жалобным скрипом сдвинулся с места. Не теряя инициативы, я вскочила и влепила ему одну за другой две оглушительные пощечины по мерзкой щетинистой мокрой роже. Я услышала, как с воплем соскочила со своей кровати за печкой Арина, как с грохотом распахнулась дверь. Отчаянно матерясь, она стала оттаскивать уже вско-чившего мужика, но он отшвырнул ее и шатаясь двинулся на меня. "Ты... боксерка, да? -- растерянно повторял он. -- Ты хочешь драться, шалашовка? Со мной!.." Он снова откинул куда-то Арину. Отступая, я уткнулась спиной в зеркало, вздрогнула от его холода и, невольно обернувшись, увидела там нас обоих. Ну и сцена была с моей наготой, красной физиономией, на которой свер-кали синью вылупленные глаза. Но разглядывать мне нас было некогда. Я тщетно применяла все приемы, когда он снова бросился ко мне. Это ваше самбо, Илья Арнольдович, хорошо для первого удара или для равно-сильных спаринг-партнеров, а то и просто чтоб меня под шумок полапать в процессе обучения на севастопольском пляже. А когда противник на порядок сильнее, как этот одноглазый кряжистый монстр, то можно делать что угодно. Совершенно железные лапы и, к тому же, тоже не без профессиональной сно-ровки. Я со своими блоками и захватами только руки себе об него отбила. В конце концов, он зажал меня за плечи так, что, дернувшись раз-другой, я сда-лась, дрожа от отвращения и ужаса. Подержав с полминуты, он швырнул меня на кровать и вышел вразвалку. Арина тихо выла, сидя на полу в своем углу за печкой на кухне. Я соскочила с кровати, захлопнула дверь, немеющими руками накинула спасительный крючок и включила свет. В зеркале я увидела себя с растрепанными волосами, с синяками на руках и плечах. Лихорадочно одеваясь, я прислушивалась к соседней "пустой" комнате, но там было тихо. Только Арина робко скреблась в дверь: "Прости его, Танечка, окаянного. Старшенький это мой... Месяц как из зак-лючения. Проспала я дура, как он к тебе кинулся. Трах-тара-рах-тах-тах, -- мате-рилась она. -- Прости его и не бойся... Он не такой! Открой мне. Он ушел. К Ольге своей ушел. Отвори мне, что он с тобой там сделал..." Я чувствовала себя липкой, раздавленной, маленькой и жалкой. "Ничего он со мной не сделал, -- сказала я наконец. -- Мне вымыться бы, Арина Алексеевна..." "Сейчас... сию минуту, -- засу-етилась она, гремя ведрами и шуруя в печке. Там загудело пламя, зашипела вода, а у меня совсем онемело плечо. В жизни надо все испытать, иначе зачем жил вообще на земле, вспомнилось заме-чание Феликса после нашей размолвки и моего звонка его тете. Феликс, Феликс, видел бы ты свою Таню, бьющуюся в лапах этого жуткого профессионала! Тут бы и тебе все твои приемы не помогли. Через час, вымывшись в своей комнате, сменив постельное белье и вытерев полы, я снова легла, но не уснула до утра, прислушиваяь к шагам за окном. Но стояла привычная здесь тишина, только льдины терлись друг о друга и о берег...
Таня: Голова утром гудела, ничего не радовало, даже сияющее утро с блеском бухты с откоса, по которому я спешила к остановке. А дальше еще эти трамвайные толпы. У нас в Ленинграде тоже не очень-то просто сесть утром на трамвай, но такого я сроду не видела. Мужчины лезли с треском, словно это последний трамвай из зоны смертельного бедствия. Даже не верилось, глядя на них же до и после открывания дверей, что это те же самые люди. Студенты, рабочие. А в дверях -- озверелое жлобье... Азарт? Спорт своего рода, удаль показать молодецкую? Короче, мне уда-лось сесть только в третий по счету трамвай и, естественно, я опоздала. И с каким же удовольствием у меня отбирала пропуск востроносая бледная девица! Из сволочей-энтузиастов, нашедших себе достойное применение. В результате, меня бесило все, включая вкрадчивые улыбочки Гаврилыча, который был обязан провести с нарушителем производственной дисциплины, тем более с молодым специалистом, воспитательную работу. В объяснительной записке я написала, что опоздала на работу по халатности и что больше не буду. Гаврилыч поднял на меня тонкие брови и постучал пальцами по моей бумажке: "И т-тебе к-кажется, Т-таня, что т-такая мотивировка исчерпывающая?" "Какая разница, Иван Гаврилович? Любые мотивировки при этом фарсе с объяснительными идентичны." Он пожевал тонкими губами под длинным носом мою формулировку. "Иден-тичны, г-говоришь? А может быть скорее эквидистантны, Т-таня?" Черт его знает, что он имел в виду. Вольно ему резвиться и сказать кому-то: "Озадачилась, а?" На него сегодня ночью не нападали пьяные уголовники -- прямо из тюрьмы в его постель. Ему есть куда идти с работы, кроме как в логово к этому "старшенькому", у которого черт знает что на уме на следующую ночь, а заплачено за два месяца вперед, и снять что-то другое не на что... И плечо ноет, и вообще не спала всю ночь. А тут еще вчерашняя тетка, Изольдовна эта, стала с меня в нормоконтроле стружку снимать, заодно пытаясь воспитывать. Со своими садистскими росчерками красным карандашом по моему чертежу. Я раскричалась, а ей хоть бы что -- на нее все орут от бессилия. У нее в этом смысл жизни -- какая же женщина откажется от должности, на которой все и все делают по ее велению... Я стала править, чувствуя, что нос вообще лег на заплаканную щеку, а тут еще этот Валентин пялится в зеркальце. "Ну чего ты таращишься? -- обернулась я к нему, мельком увидев в зеркале свое красное от ярости лицо со шмыгающим носом, между синими искрами из глаз. -- Делать тебе нечего? Пойди покури..." Его крайне удивленные глаза исчезли из зеркальца. Впрочем, Валя был не из обидчивых. В обед снова пригласил с собой, поставил в очередь и вообще всячески опекал. Глядя на его невероятные плечи и боксерский нос, я стала к нему подлизываться. Сработало. Он пригласил меня в кино. В довольно уютном зале с балконом, ло-жами, прямо как у нас в "Авроре" я только и думала, проводит ли он меня домой, чтоб хоть показать его, такого мощного, "старшенькому". А он распускал хвост, рассказывая, какой он любимец девушек и супермен! Меня мало интересовало, что он кандидат в мастера по спортивной гимнастике, а вот первый разряд по боксу, чему свидетельством был его устрашающий нос, это то что надо... И вообще мне оставалось только настраивать себя на то, что этот парень мне по душе. В стиле тогдашнего кумира наших женщин Жана Марэ -- без шапки, в сером пальто с поднятым воротником, хороший рост, не говоря о фигуре. Первый класс, ничуть не хуже Феликса. А на руку опираешься прямо как на судовой поручень. Вдвоем мы "старшенького", пожалуй, и одолеем. Об остальном вообще не дума-лось. Все внутри дрожало в ожидании предстоящей схватки на мысу Бурном со справедливым возмездием за мое ночное унижение. После кино мы погуляли по Набережной, спустились моим вчерашним путем на лед. Здесь мой герой быстро замерз на резком ветру в своем пижонском пальто и стал мелко дрожать под моей рукой. Я грешным делом подумала, что это он не только от холода. Ведь я ему, чтобы все было честно, рассказала о событиях вче-рашней ночи, естественно, без описания сценических костюмов участников пред-ставления. Тем более, что уже стемнело. И мне, как всегда к ночи, стало так страшно, что и с этим суперменом к Арине ноги не идут. Но куда им еще идти?... У Вальки только койка в общежитии ИТР. Да и негоже мне сразу в койку самой напрашиваться. Тем более, что он пока ничего, идет, пошмыгивает рядом своим устрашающим носом. Арина возилась у плиты. Покосилась на моего ухажера, но смолчала. И вообще выглядела виноватой. Мы вошли ко мне в комнату, я чашки достала, к Арине на кухню за кипятком сходила, вообще всячески внешне геройствовала тут, хотя сердце падало в пятки от шорохов в "пустой" комнате. Арина сама принесла нам варенья. Вальку разморило, снял пиджак, развалился, блаженствует с тепле и уюте. И тут ОН входит... В приличном толстом свитере, трезвый, повязка на глазу, выбритый, вполне человекообразный. Поздоровался. Арина из-за его спины сказала Вале: "Сын это мой. Колей зовут..." Валя встал, подал руку. Тот пожал, сел без спросу на третий стул, плеснул себе чаю, глядя куда-то в угол. И тут я вижу, что моему герою как-то уж очень неуютно здесь стало. Ну прямо на грозной его физиономии написано, как его тянет смыться. Мне от этого вдруг стало легко и весело. "Валя, -- говорю. -- Ты не забыл, что тебе сегодня на урок к восьми?" "На... урок?" -- сначала не понял он. Потом как-то затравленно оглянулся на темные окна, за которыми так же зловеще качался и поскрипывал на ветру фонарь, встал, тороп-ливо натянул пальто на незастегнутый пиджак, буркнул "Пока" и -- только топот на деревянной лестнице остался от моего героя. Мы же сидим вдвоем, пьем чай. Я вздрогнула и напряглась, когда Коля тяжело повернулся ко мне всем телом: "Вот что, сестренка... Ты не того своими сопляками пугать вздумала. То, что вчера было -- не будет больше, обещаю. А мое слово, спроси хоть кого, -- камень. А что я только что оттуда, так ты не обобщай. Сорвался я, конечно, вчера. Ты девка за-предельная, сама небось знаешь. А я женского тела три года не видел. Не удер-жался. К тому же, сначала показалось, что и ты не против. Я ведь не бандюга ка-кой, меня не за разбой, а за драку посадили, когда я в подшефном совхозе стал ребят разнимать. Там осетин дурной ножом размахался на все стороны. И меня задел. Ну, я его и загасил чуть не насмерть. Корешей своих я спас, а по глазу он мне успел полоснуть. Вот такого из меня... Кутузова сотворил. Ты тут спи споко-йно. Теперь я тебя сам охранять стану. Не боишься больше?" "Ну, -- наугад отве-тила я по-дальневосточному. -- Под такой-то охраной..." "Ты тоже боец знатный, -- вдруг рассмеялся он замечательной арининой улыбкой, обнажая неожиданно ровные, совсем молодые белые зубы. -- Как ты меня-то с ног сбила! Не каждый мог. А потом еще этаким петушком подскочила и по щекам, по щекам, как пса нашкодившего, а сама-то такая голенькая да ладненькая... А глазки -- ну прямо сияют синим светом!" Он захохотал, глядя на меня с удивительной теп-лотой и силой. Я подала ему руку: "Ты меня тоже прости, Коля. Кто старое помя-нет...ой! Я хотела сказать, что могло быть хуже, если бы я тот первый прием провела до конца, хладнокровнее. Но я не жалею. Мне кажется, мы поладим." "И подружимся! -- он даже неумело поцеловал мою руку, встал и вышел. -- Ну ты даешь, мать, -- услышала я его голос с кухни. -- И где это ты такую девушку рас-копала? В жизни лучше не видел..."
Таня: Валька утром долго ходил кругами, приглядываясь ко мне и не решаясь спросить. Вид у него был помятый, как у меня вчера, после бессонной ночи. Ясное дело, когда стих страх, проснулась совесть. На зарядке, которую у нас никто не делал, но работа останавливалась, он втерся в мой "кабинет" между столом и доской: "Ну, как дела?" "Плохо, Валечка, -- говорю я, вся дрожа от сдерживаемого смеха, даже слезы из глаз брызнули. Сама не ождала, что так естественно получится. -- Очень плохо... даже и не знаю, что теперь будет. Заметут меня сегодня, вышку дадут..." "Полез к тебе?" -- бледнеет он. "Конечно!.." "А ты?" "Так я же спать легла с топором под одеялом. Как только он ко мне кинулся, я вот так, двумя руками -- хрясь его по кумполу, представляешь?" "Врешь... А потом?" "А потом еще хуже, -- зашептала я, заливаясь от смеха слезами и кашляя ему а шею. -- Валь, я же никогда не могу сдержать себя. Валь, я ему косой голову отрезала... И -- в печку, -- опусти-лась я за стол, уткнув лицо в локти и сотрясалась от рыданий. -- Представляешь? Ужас-то, а? К-крематорий на дому... На всю жизнь запомнит, правда?.." "А старуха!?" -- верит этот дурак. "Не помню... Ее, кажется, я потом в колодец спус-тила... Помню только, что и ее -- хрясь по кумполу... Как Родион Романович. Не оставлять же свидетелей..." "Как?!.." У меня не было больше сил его разыгрывать. Живот сводило от хохота. "Еще осталось маленькое дельце перед зоной... Одного зайца двуногого сейчас на циркуль насажу и -- на нары... -- ткнула я пальцем в его железное пузо. -- Впрочем, зайцев надо беречь. Без них нарушается биологический баланс. Иди, кури, Вася..." "Валя я", -- уныло отозвался он и действительно поплелся курить. А что еще делать конструктору мужского рода от зарядки до обеда? Ко мне тут же поспешила Люся и стала меня утешать. Она была уверена, что этот гигант мужского обаяния меня уже сооблазнил и покинул. Чего бы я тут иначе так горячо с ним шепталась и плакала? Но я уже вернулась к моим фундаментам под пожарные насосы. Именно для этого меня в самом престижном вузе страны шесть лет учили мировые светила гидро-динамике, прочности и теории корабля. А Валя после обеда как ни в чем ни бывало подсматривал и подмигивал. У меня же было такое отличное настроение, что я его тут же простила. Бог знает, каким ужасом и кровью вчера все кончилось бы, приди я с Феликсом вместо Вальки к той же Арине с ее несокрушимым Колей... У проходной меня, к моему удивлению, ждал не Валя (я бы не удивилась, если бы он и ждал, толстокожий же), а респектабельный Марк. Он был сегодня в красной вязаной шапочке, что остро напомнило мне родной город. "Ты катаешься на коньках, Таня?" "Естественно." "Я так и думал. Тут, в портфеле, две пары коньков. У тебя тридцать седьмой?" "Ну и глазомер..." "Не жалуюсь. Кататься можно в свитере и брюках, а вот эту шапочку я тебе дарю. Едем?" "С огромным удовльствием, Марик! Спасибо..." Каток оказался совсем рядом с моим домом, на стадионе у самого моря. Сначала мы просто очень мило катались по беговым дорожкам голландским шагом. Потом мне это надоело, и я решила показать на хоккейной коробке кое-что из питерского хулиганского репертуара Масляного Луга. За мной и другие девушки тоже стали выламываться, кто во что горазд, пока нас не увели в комнатку дружинников и велели уйти или "кататься по инструкции". "Тебе нужна моя помощь, Таня? -- тихо спросил Марк, когда мы по льду с моря подошли к Мысу Бурному. -- Валя мне все рассказал. Ну, про того бандита, что на тебя напал позапрошлой ночью..." "Марик, -- критически оглядела я моего сегодняшнего изящного кавалера. -- Если бы мне нужна была твоя помощь, я бы немедленно нацепила твои коньки и с то-бой вместе помчалась во все лопатки в сторону моря, чтобы он нас, Боже упаси, не догнал... Спасибо за прекрасный вечер и за коньки. Словно на родине побывала." "Оставь коньки у себя, -- нерешительно обнял он меня за талию. -- Я хочу с тобой встречаться... Хотя бы на катке. Идет?" "Посмотрим..." Мне было уже не до него. Устала, голодная, тоска по Феликсу что-то проснулась на катке, надо же... Никогда не надо с другим заниматься тем же, чем тебя радовал потерянный любимый. Себе дороже... Дома не было никаких признаков Николая. Арина все так же сидела у открытой топки, глядя на огонь под уже привычные мне сладкие голоса "Голоса Америки", который почему-то на мысу Бурном глушилки не брали. Она его слушала с утра до ночи, как мои родители когда-то театр у микрофона. Всех дикторов называла по именам и ждала с их обзорами. Но ни с кем, включая меня, ничего из прослушан-ного не обсуждала, что нас потом и спасло. Я попросила разрешения попечь картошки и присела рядом на ту же скамеечку. Дружненько так и, главное, молча мы выпили по рюмочке, заели печеной карто-шечкой с кислой капустой и луком. И в комнате моей было удивительно уютно, чисто и просторно. Мне все не верилось в такое мое жилье. Я повалялась перед сном с книгой, постояла у окна, глядя на серебристое сияние льда в лунном свете. И чувствовала себя совершенно счастливой. Ах, если бы со мной был мой треклятый Феликс, подумалось мне перед сном. В такой-то шикарной комнате! Как бы нам тут было славно, на краю географии, как он выразился о Владиво-стоке... Счастье счастьем, а я тут же начала рыдать в одинокую подушку на рос-кошной двуспальной кровати.
Таня: Наутро был выходной, суббота. И я решилась спросить до востребования в павиль-ончике на главной улице. Стремительная девушка по ту сторону барьера ответила шестерым передо мной "Вам ничего нет", а мне выбросила конверт с Тамариным почерком. "Милая Танюшечка, -- писала подруга. -- Не буду мучить тебя долгими вступ-лениями, сразу о главном для тебя. Феликс твой жив и здоров, набирается высо-кого ума в отделе у Антокольского. С девушками наши его ни разу не видели. Спросил твой адрес. Я сказала правду, что не знаю. Сказал, что напишет тебе до востребования. Теперь жди. О наших делах. Митя стал..." Я так и не дочитала это письмо. Только начало перечитывала сотню раз. Я шла по моему городу-убежищу и уже не хотела, чтобы оно меня защищало от моей любви. Что для нее десять тысяч километров! Белый конвертик пробил все перекрытия моего блиндажа, как папиросную бумагу, и настиг меня как раз в тот самый момент, когда я уже перестала его опасаться. Круглые буквы детского почерка подруги стояли перед глазами. Залитая веселым весенним светом улица с ее трам-ваями и прохожими смотрелась словно сквозь стекло, на котором было ярко напи-сано фиолетовыми чернилами: "... сказал, что напришет до востребования. Теперь жди..." Я шла, не разбирая пути, меня толкали прохожие, мне сигналили машины, а я все блаженно улыбалась. Она не видела его с другими девушками... Господи, да когда меня это беспокоило! Важно, что он спросил именно мой адрес. Теперь жди... Я подожду, Феличка мой подлый... Я тебе сразу все прощаю. Я буду очень ждать. К черту убежище! Я каждый день с работы буду идти прямо сюда, стоять в очереди к энергичной девушке за стойкой, буду совать ей свой заводской пропуск с фото-графией перепуганной особы с носом на боку, и ее быстрые пальцы найдут твое письмо, которое она мне небрежно выбросит, наконец, на барьер -- никому на свете больше не интересный белый квадратик с полосатой каемочкой, синенькой с красненьким. К Арине идти такой взбудораженной не хотелось, но ноги сами меня куда-то несли, несли и занесли на Орлиную сопку, к верхней станции фуникулера. Я села в его красный вагон-параллелограм со ступеньками вместо прохода между сидени-ями и стала смотреть на вздымающийся мне навстречу город и бухту Золотой Рог, на такой же только зеленый вагончик, ползущий снизу. Посредине пути они веж-ливо и изящно уступили дорогу друг другу. На меня cлепо взирали каменные львы у входа в Дальневосточный политехнический, куда я собиралась зайти насчет аспи-рантуры как раз сегодня, но даже не вспомнила об этом со своим так и недочи-танным письмом в кулаке. В трамвае я снова начала было его перечитывать, но замкнулась на том же "жди" и снова стала бродить по городу, не чувствуя ни го-лода, ни усталости. На какой-то улице передо мной услужливо распахнулись двери какого-то автобуса, я тут же села, как всегда, на самое заднее сидение, чтобы никто не сопел хоть сзади, и стала анализировать, как себя чувствует человек после провала его бунта. Чего тут было полемизировать с собой? Все ясно. Феликс любит меня, а я его, к черту все анализы. Я вспоминала его и хорошего и плохого, разного, но всегда родного. В конце концов, где вы встречали семейную пару, где любящие супруги не подводили друг друга, не подличали, не ссорились и не мирились без конца? Мне остро захотелось ощутить на себе его руки и почувствовать под моими рука-ми его плечи. Именно эти ощущения и стирают все обиды. "Приехали, дамочка, кольцо, -- меня трясли за плечо. -- Не стыдно? Такая моло-денькая и напивается... Бить тебя некому. А ну пошла с автобусу, пока вытрез-вителю не сдала!" Сердитая дубоватая кондукторша яростно сплюнула мне вслед. Я совершенно не понимала, куда это я заехала. Вокруг был заснеженный лес. Ав-тобус газанул на кольце и умчался. Я почему-то не испугалась и просто пошла куда-то вниз, помня, что в таких городах все дороги вниз ведут к морю, а у моря все застроено. Так и оказалось. Уже через четверть часа спуска по узкой и темной тропке вдруг засияли огни, весело просвистела электричка, показалась станция, а около нее стекляшка залитого светом ресторана среди высоких деревьев. А дальше серебрился уже родной мне Амурский залив. И, надо же, в этом дальнем месте без названия, куда меня черт-те как занесло, кто-то вскрикнул: "Таня?.." "Это судьба, Танечка, -- ликовал Марик. -- Только я придумал и отверг сотый повод к тебе зайти, как вижу, что ты сама выходишь из темного леса, одна и прямо ко мне! Ну, найди любое другое объяснение такой невероятной встрече, а?" Он свер-кал очками из-под начальственной папахи, был в богатой мужской шубе. Рядом с таким барином я выглядела совершеннейшей варлашкой. Особенно в своих засне-женных суконных сапожках и с подозрительными белыми пятнами на потертом пальто. "Так откуда же ты? -- оглядел он меня уже с некоторым беспокойством. -- Ты дей-ствительно одна?" "Одна... Из лесу я... Нас было шестеро, -- ответила я, тревожно оглядываясь. -- Остальные пали." "Куда... пали? А, я понял. Это ты так шутишь. Разыгрываешь, как Вальку. Только я-то другой. А что если зайти в ресторан? Я тебя приглашаю." "Я бы с удовольствием, Марик, только я не при деньгах и как-то забыла надеть вечернее платье. Тебе со мной будет стыдно перед знакомыми." "С тобой! Опять разыгрываешь? Тебе ли не знать себе цену в любом платье..." "Во, уже о цене начали договариваться. А что если я ее буду поднимать и поднимать? С твоей-то зарплатой?" "Таня, ты что, выпила где-то в лесу? Я же о цене ино-сказательно. Неужели ты могла подумать?.. Мы из одного вуза и..." "Кстати, ты с какого факультета? Почему я тебя никогда не видела?" "С Приборостроительного. Мы же на Петроградской учились, а вы все у Калинкина моста." "А как твоя фами-лия, Марик?" "Альтшулер, -- мгновенно смешался он. -- А что?" "Ничего. Чего это ты смуща-ешься, словно признался в срамной болезни?" "Некоторые..." "Брось. Только не я. Ты даже не представляешь, как я хорошо отношусь к евреям. У меня и парень был в Ленинграде из вашей нации. Лучше не встречала." "А как его фамилия, если не секрет?" "Дашковский." "Феликс? -- вздрогнул он, всматриваясь в меня с некото-рым, как мне показалось, ужасом. -- Так ты..." "Что я? -- теперь мгновенно ощети-нилась вся моя плоть. -- Ну-ка, поясняй, да поподробнее." "Ну не здесь же!" До чего мерзко входить даже и в такой пролетарский ресторан не в туфлях, без прически, косметики и после целого дня на ногах! Но я должна была узнать, чего это он так ахнул. Кому, кроме своей дорогой мамули, растрепался о наших отно-шениях мой любимый? Надо же, вот так все забыть! Ждать, что он напишет. А какого рожна, милочка, ты тогда вообще аж на другой стороне планеты оказалась, а не в Ленинграде своем или хоть в его славном городе-герое? Если ничего-то и не было, то можно было и не бегать никуда или хоть сбежать куда поближе? Мы заняли столик у самого окна на залив, вид которого меня всегда успокаивал, но не сейчас. Марк заказал гребешки (Что это такое, кстати? Ах, китайское блюдо? Но это действительно едят? Это не то же самое, что жареная саранча в тухлых яйцах?), суп с рыбными фрикадельками и неизменную красную рыбу. Порция сала-та из гребешков в квадратной тарелке была такой, что о супе и рыбе можно было и не думать. Тем более, что это оказалось потрясающей вкуснятиной и сплошным белком. Только пробегав сдуру весь день на воздухе можно было съесть остальное. Даже и под водочку в графинчике. После последней рюмки я положила моему ухажеру пальцы на кисть и сказала: "Одно из двух, коллега. Или ты мне тут же, не сходя с места, выложишь все, что знаешь о наших с Дашковским отношениях, или я тебе тут такое устрою, что о карьере придется забыть до самой пенсии. Я гораздо страшнее, чем тебе там наше-птали." "Таня, -- побледнел он, -- никто мне ничего не нашептывал, мамой клянусь..." "Еще одна увертка и вот этот графин летит вон в то зеркало, козел. А потом все, как обычно. Я дружинникам так просто не дамся, кое-кому испорчу прическу. И воо-бще такое сыграю, что уже твоя мама будет тобою клясться по всем конторам. Не понял? Протокол. По пятнадцать суток и телега на каждого в ЦКБ. Ты меня пригласил, на свою голову, теперь слушайся пока не поздно..." "Ладно. Действительно у нас есть общие знакомые..." "Конкретнее. Имена. Степень знакомства с Дашковским..." "Явки, пароли, -- невесело рассмеялся он. -- Мадам из гестапо?" "Мадам из интимного отдела кей джи би. Не расколешься, пеняй на себя." "Мы дальние родственники с Эллой Коганской." "Уже теплее. И что же?" "Она со школьных лет, еще когда жила в Севастополе, была влюблена в Феликса, отцы их..." "Знаю." "На последнем курсе Феликс вдруг увлекся... тобой, как сегодня выяснилось. Боже, что у тебя с глазами?.." "Не отвлекайся! Кем имен-но? Как Эллочка меня тебе описала?" "Ну, -- покосился он на графин, -- прими-тивной, бесстыдной и наглой сексбомбой..." "Как она описывала бесстыдство соперницы? Поконкретнее." "Ну..." "Вот графин, а вон зеркало..." "Она рассказала о некоторых ньюансах твоих отношений с Феликсом, не совсем принятых в нашем кругу." "Каких именно?.." -- я схватила графин. С соседнего столика приподнялся мужчина. "Ладно, это же, в конце концов, не мое дело, -- сдался несчастный Марк. -- Она сказала, что ты позволяла ему..." Все ясно. Об этом могли знать только два человека. Он и я. А знают все. Ладно. Я буду изредка заглядывать в павильончик до востребования. Пусть он мне только напишет. Я ему так отпишу! В конце концов, этот-то милый парень ни в чем не виноват. "Прости меня Марик. Вот примерно моя доля стоимости обеда. Я доберусь сама. Нет-нет, не провожай. Да тебя-то и не больно уже и тянет, верно?" "Наоборот..." "Попробовать ньюансы захотелось? Прости, но это уже не с тобой. Прощай. Теперь твоя очередь нести грязь по стране. И на Тихом океане, -- почти громко запела я, -- свой закончили поход..."
Феликс: "Подожди, -- прикрыла Дина легкими тонкими пальцами мои губы, когда я уже оказался с ней в нашей с Таней постели. -- Я безумно хочу тебя и жажду от тебя ребенка... даже, если ты на мне потом не женишься... Но, если ты будешь сейчас, когда произойдет зачатие, думать о другой, мой малыш вырастет уродом... Это может оказаться внешне незаметным, искалеченной может оказаться душа..." "Так говорит медицина? -- смеялся я, получая неожиданное удовольствие от ново-го для меня смуглого тела. -- Тебе не кажется, что для первого сближения?.." "Не смей смеяться, -- глаза ее стали огромными. -- Это говорит не медицина, а Тора!" "Что? -- растерялся я, услышав едва знакомое слово. Тут же я словно увидел добрую щербатую улыбку дедушки Казимира. -- Ты религиозная?" "Я тебя люблю, -- уткнулась она мокрым от слез лицом мне в плечо. -- Делай со мной все, что хочешь, но не смей при этом думать о другой..." Я стал ее целовать. Мне было так хорошо, что я действительно не думал о Тане в первые минуты нашей близости с Диной... И только, когда она затихла, счастливо улыбаясь во сне, я задремал и тотчас прос-нулся весь в поту, во власти удивительного сна... Какая-то незнакомая комната, нагая Таня на старинной кровати и склонившийся над ней одноглазый человек. Я видел его темные руки с татуировкой на ее ослепительных округлых плечах, его засаленный ватник. Таня блестела глазами и сипло звала меня на помощь. Не в силах вынести того, что сейчас произойдет, я проснулся... Сердце просто выскакивало из груди. Боже, и меня не было рядом, чтобы ее защитить! "Феликс, Феликс, -- горько плакала где-то Таня. -- Смотри, что делают с твоей "миледи"... Зачем, зачем ты меня бросил? За что!.." Дина шевельнулась, открыла глаза и несколько секунд с недоумением смотрела вокруг и на меня. "Боже мой! -- прокричала она. -- Это был не сон! Ты со мной! Ты -- мой! Ты весь мой, -- отбросила она одеяло и окутала меня своими чужого цвета волосами, покрывая мое тело горячими поцелуями и слезами. -- Слава, о, слава Богу! Я уже думала, что просто не доживу до такого счастья..." Странный сон все еще клубился по углам моего сознания, но действительность была сильнее. Я, в свою очередь, охватил ее голову руками и стал целовать ее ласковые глаза. Жизнь продолжалась. Но сон, оказывается, и не думал оставлять меня. Как только Дина снова заснула, а я забылся, как передо мной возникла та же физиономия, что ужасала в прошлом сне мою Тайку, но выбритая, вымытая, с аккуратной повязкой на глазу с хорошей улыбкой. Незнакомец спокойно сидел за столом и пил чай с Таней. Успокоившись, что все там у них сладилось, я уснул до самого стука в дверь. Дина уже была в строгом костюме, в очках и походила на врача, вызванного к постели больного. За окном сияло солнце, а на часах был полдень. "Сейчас, папа, -- услышал я ее шепот в дверях. -- Феликс встанет, и ты войдешь. Посиди пока там на комоде." "Все в порядке?" "Все замечательно, папочка! Я никогда в жизни не была так счастлива..." "Слава Богу!.."
Думаю, что и моя мама тоже никогда в жизни не была так счастлива, как во дворце бракосочетания, когда под звуки бессмертного марша я поднял невесту на руки, и защелкали фотоаппараты. Элла плакала, сидя на дворцовой скамеечке, так, что мне пришлось оставить Дину и наклониться над подругой детства. "Ты что, Эллочка? -- осторожно целовал я закинутое ко мне мокрое круглое детское личико с приот-крытыми губами сердечком. -- Ты же знала..." "Феличка, -- звонко прокричала она. -- Я не от ревности! Я от счастья, что мы тут все поздравляем вас с Диночкой. Не с "миледи"... Господи, есть же справедливость на свете, Господи..." Наверное, я помрачнел, так как мама бросилась ко мне и, в свою очередь, при-нялась плакать от счастья. Папы с ней не было. Он ждал меня на нижней ступеньке лестницы среди гостей следующей пары. Я вопросительно посмотрел на него, прижимая к фраку смуглую гладкую руку невесты. Папа поцеловал Дину и обнял меня. "Какой дурак! -- ус-лышал я его шепот в ухо. -- И говнюк впридачу..." Не считая верного полковника, за нашим свадебным столом чужих не было. Все было по сценарию мамы. Свадебный кортеж с лентами, любовно застеленная Дининой мамой постель для "первой брачной ночи". "...Альтшулер, -- вдруг громко и явственно произнес чей-то голос в темноте. И Таня вдруг добавила жестко и веско: -- Все ясно. Об этом могли знать только два человека. Он и я. А знают все. Ладно. Пусть только напишет... Я ему так отпишу!"
"Можно вас пригласить на белый танец? -- раздалось у меня за спиной. Я вздрогнул и отпустил руку Дины, из которой брал стаканчик с мороженым. И -- не решался оглянуться, настолько этот голос был знакомым. Но на лице моей жены ничего не отразилось, а потому там не могла быть Таня... О, как раз наоборот , хотя у улыбающейся девушки была та же удивительная, "королевская" стать, рост, бюст и бальные плечи, даже такие же большие и выразительные глаза, но эта красавица была черной . Причем именно черной, а не коричневой или пепельной, как другие африканские аспиранты Первого ЛМИ имени Пирогова в компании Дины. В их клубе никто не знал меня, но все знали и любили Дину. И все без исключения ее хвалили, как надежду советской медицины. Она делала что-то важное после распределения прямо на кафедру своего инсти-тута. И вот меня приглашает на белый танец черный двойник "миледи". Она даже танцевала точно как Таня -- не вела сама, как Дина, Регина или Элла. а всецело и радостно отдавалась на волю партнера, наслаждаясь этой волей. "Она принцесса, -- небрежно сказала Дина, когда мы спустились на зимнюю набережную Карповки, истекающей белым паром над черной водой в заснеженных берегах. -- Это не прозвище, а ее общественное положение -- она дочь короля ка-кой-то страны с населением Белоруссии и Молдавии вместе взятых! Мы с ней подружились при довольно пикантных обстоятельствах, когда..." "Дина, -- думал я о своем, -- тебе знакома фамилия Альтшулер?" "Альтшулер? А, я, кажется, поняла... Так ты... ты все-таки с ней переписываешься?" "С кем? -- не понял я. -- С Альтшулер?" "Со своей "миледи"!.." "При чем тут Смирнова? Я даже адреса ее не знаю." "А при том, что ваш выпускник Марик Альтшулер недавно написал своей тете, маме Эллы, что в их ЦКБ появилась потрясающая блондинка из Корабелки, в которую с ходу влюбился весь коллектив, если не весь город. Я очень подозреваю, что это ваша Смирнова. Она же попала именно во Влади-восток? В ЦКБ? Тогда это точно о ней. А вот тебе он никак не может быть знаком. Он с приборостроительного факультета, с Петроградской. Вы никогда не общались, я специально проверяла..." "Я не переписываюсь с Владивостоком, -- хмуро сказал я, удивляясь достоверности своих снов. -- И никогда не знал ни од-ного Альтшулера. Но у меня к тебе еще вопрос." "Спрашивай. Хотя о Марике ты мог узнать только от Эллы, а уж она-то не стала бы... Итак?" "Помнишь... когда я вошел в свою комнату и обнял тебя, ты сказала, что позволишь мне... все, что позволяла... Таня? Что ты имела в виду?" "Как будто ты не знаешь... Но, как вид-но, тебе это со мной показалось неинтересным. И -- слава Богу..." "Так что же это?" "Спроси у Феликса. Или -- у "миледи". Адрес я тебе достану..." "Дина, это очень серьезно! Скажи мне, что именно ты знаешь о наших с Таней... специфи-ческих отношениях. И откуда?" "Откуда же, если не от тебя, милый. "Миледи" не из болтливых, насколько я знаю." "Но что именно?" "Феликс, не считай меня дурой. Мне просто даже повторять это неудобно." "Но раз ты была готова..." "Тогда это именно то, что вы начали, когда побывали на даче у твоей тетушки и после того, как она бегала там на лыжах голая, а потом..." Все ясно. Я сдуру поделился этим только с мамой. Потом оказалось, что и мой новый тесть в курсе дела. И Гена с Валерой, что так странно смотрели на Таню на пляже. И Дина. И даже неизвестный мне Марик с другой стороны планеты. И теперь он делится своими знаниями с самой Таней, которой мне уж теперь точно на глаза лучше никогда в жизни не показываться. Святая-святая а так даст по физиономии своей нежной неслабой ручкой... "Откровенность за откровенность, -- приставала заинтригованная молодая жена. -- Откуда ты знаешь Марика?" "Я понятия не имел, что он Марик, -- едва произнес я, понимая, что окончательно потерял Таню только сейчас. -- Эту фамилию я услышал сне... Можешь не верить." "Почему же? Я знаю, что тебе снится Таня, -- смотрела на меня теперь уже не ре-внивая жена, а начинающий исследователь. -- Ты с ней без конца говоришь во сне." "О-очень интересно!..." "Более, чем интересно, Феликс. Я же как раз этим, как ты знаешь, в аспирантуре и занимаюсь. Я знаю, что такое возможно только при край-не редком родстве душ. И пару раз заподозрила, что ты во сне видишь Танины сны и действительность. Странно... Для такого общения и сама душа должна быть... несколько другой. Значит, я тебя еще очень мало знаю. И недооценила твой ин-теллект. Я полагала, что человек с такой... как бы это помягче сказать... Короче, что именно ты не способен воспринимать чужие сны. С твоей-то организацией внутреннего мира! Скорее, я предположила бы, что именно она видит нас с тобой в своих снах. Значит, ты только со мной такой... примитивный что ли... Что же касается меня лично, то да будет тебе известно, что я всегда относилась к Тане очень хорошо. Ты помнишь меня на том дне рождения Гены, который мы от-мечали почему-то у Валеры? Нет? Я так и знала, ведь ты видел тогда только свою "миледи". Тогда я напомню. Гене стало дурно, ты стал с ним возиться, а меня попросил проводить Таню и взять ей такси. Только мы вышли, полил такой дождь, что мы обе моментально промокли до костей. Такси же, естественно, не было. Я пригласила Таню зайти к нам -- переодеться, обсохнуть. Но ливень был бесконечным. И мама упросила Таню у нас переночевать. Мы с ней много гово-рили, в шахматы играли. Только ваши с ней проблемы она обсуждать не хотела. Стоило только упомянуть тебя, как она мне замечательно так улыбалась и молча касалась моей руки. Мы обе были уверены, что теперь подружимся. А утром папа нечаянно вошел в ванную, когда она только что приняла душ и еще не вытиралась. Оба растерялись. Мама говорит, что папа после этого немного сдвинулся умом, но от Тани это никак не зависело. Я думаю, что о ней вообще все и все выдумывают от зависти, а на самом деле она очень милая девчонка, умница и уж точно краса-вица. А что ее называют "миледи", так я считаю это скорее комплиментом. Насто-ящая миледи у Дюма тоже была не только красавица, но смелая и умелая развед-чица. А д'Артаньян, напротив, вел себя как последний подонок по отношению к ней. Так что ты, мой милый, просто ее не стоишь . И вовсе не ты ее, а она тебя бросила. За твое подлое д'Артаньянство. И я брошу, если будешь со своей мамой делиться нашими альковными тайнами. Ну прямо Артур Бертон какой-то на мою голову..." "Ну вот, и ты о том же, -- грустно вспомнил я странное упоминание Тамарой Овода применительно к нашей с Таней отношениям... Надо же! -- Так у тебя нет к Тане неприязни?" "Наоборот! Я бы с ней гораздо охотнее дружила, чем с Эллой или Региной, появись она здесь со своим мужем..." "С... мужем?" "Ого! Этого даже я не ожидала. Не зря мне все говорят, что я поторопилась с браком. И продешевила... " "Это не я тебя ждал в своей комнате, а..." "А вот это, мой милый, еще одно тому доказательство. Такое замечание никак не украшает мужчину." Терять мне было больше нечего, но сердце просто разрывалось от всего услышан-ного. Не осознавая, что я вообще делаю, я утром отправился на почту и послал Тане до востребования открытку: "Тайка, любимая, прощай, я женился..." Став-шая уже каким-то фантомом Таня где-то в невообразимой дали сама прочтет это послание. Вот вам и моя переписка с "миледи"... Как-то и не вспомнил я о замечании Тамары о тонких сосудах мозга у несчастной Тайки...
Таня: Два кота, черный и рыжий, стоят по брюхо в снегу, почти касаясь друг друга носами. Стоят совершенно неподвижно, но если бы кто-то осмелился наклониться к любому из них, то обнаружил бы исходящий от напряженного бойца жар и запах пота. Замершие изваяния выражают свою решимость только грозным утробным воем. Дрожит каждая клетка грациозно изогнутых тел. Любое неверное первое движение может оказаться роковым. До микрона продумывается точность удара железной лапы, прыжок. Уже ощущаются на коже под вздыбленной шерстью бес-пощадные когти противника точно в том месте, куда возможен удар. Вой симво-лизирует волю к победе. Он поднимается до крыш окрестных домов, заставляет сжиматься человеческие сердца. И вот -- едва заметное движение одного из них и -- облако снега над черно-рыжим клубком, мелькание лап, голов, хвостов. Все во имя победы и в предчувствии катастрофы поражения. Секунда, вторая и -- все кон-чено. Рыжий, задрав хвост, удирает, а черный, выгнув спину прыжками влево-вправо несется вслед. Но преследования нет -- это просто танец победы. Мне казалось, что в схватке за Феликса моя победа неоспорима, как данность. Достаточно было просто взглянуть на нас со стороны. Никто на свете не был так создан для его половины, как я. И вот схватка позади. Где-то на другой стороне планеты кто-то торжествует, уверенный, что добро победило зло. С чего это я вдруг так обрадовалась, что он мне напишет? Ведь еще кто знает, что именно может написать такой непредсказуемый и жесткий человек? Как я им восхищалась, когда он одергивал людей грубо-цинично, уничтожающе, как умел это делать толь-ко он! Теперь я, приходя за письмом уже не столько жаждала его, сколько боялась, мысленно читая бесчисленные варианты этого ужасного письма. Добро и зло всегда относительны. То, что для Эллочки добро, для меня злейшее из зол. Если вдруг Феликс вернется ко мне, то лопаются все планы другой. Как ры-жий кот нос к носу с черным, я вижу перед собой кудряшки моей соперницы над выпуклым лбом и выщипленными бровями, ее требовательные нетерпеливые круглые черные глаза у самой переносицы, ее маленький нервный рот, хищный нос с всегда раздувающимися ноздрями, ее пальцы с дорогими перстнями, низкий зад, белые ноги, покрытые тщательно удаляемыми волосами. Я не акцентирую свои впечатления, но образ невольно выстраивается именно в карикатурно антисемитском духе. И в глубине души возникает глубоко запрятан-ное безумие от бесчисленных поколений моих предков именно к этим внешним чертам "мерзкой жидовки", как назвал Эллу Митя Водолазов, стремясь потрафить мне. Но ведь и о самом Феликсе он выражался ничуть не лучше! А для меня не было и не могло быть более привлекательных черт мужской красоты, чем та, ко-торой обладал не только Феликс, но и очень многие из знакомых мне евреев, включая, кстати, Марика Альтшулера. Я стараюсь загнать обратно беса, представляя себе неземную еврейскую женскую красоту и благородство Элины Быстрицкой и Элизабет Тейлор, но черный кот со своими кудряшками сопит и воет мне в нос, не давая покою. Я представляю респектабельную квартиру Коганских, комнату, выделенную их Элле с моим Феликсом , холодные глаза моего любимого, надевающего обручальное кольцо на палец презираемой им богатой невесты, ибо не может же он всерьез после меня ее вдруг снова полюбить! Я вижу ее сияющий взгляд из-под свадебной фаты. И марш, и мраморную лестницу Дворца бракосочетаний на Дворцовой набережной. Я вижу ее мать, выходящую на цыпочках из их спальни и их обоих наедине, и брачное свидетельство на тумбочке, и ее хрупкое белое тело в его руках... И я слышу голос Софьи Казимировны за праздничным столом, уже без молодых: "Как я боялась, что эта разрушит счастье Фели! Слава Богу. Теперь я спокойна..." Она спокойна, стиснула я до боли лыжные палки, проклятая глупая баба, угробив-шая истинное счастье своего слабого сына, трах-тара-рах-та-та-рах-та!... И я полетела с сопки вниз, вспарывая лыжами снег, огибая стремительно нале-тающие стволы деревьев, взлетая над барханами, пронзая сугробы, как тот рыжий кот, даже и не преследуемый уже черным. От свистящего в ушах встречного ветра и мороза, от чего же еще! глупые соленые злые слезы выливаются из моих глаз, слетая куда-то за ворот свитера, нос вертится во все стороны, ну и видок! Вот так, наверное, горько плакал рыжий кот своими кошачьими слезами от обиды, бесси-лия, отчаяния, стыда и сознания непоправимости поражения... Спуск кончился. Я вылетаю на сверкающую на солнце гладь замерзшего засне-женного лесного озера. Я бегу пеперек озера и снова попадаю в лес, где лыжня идет по гребню оврага с журчащим где-то под льдом и снегом ручьем. Деревья стоят неподвижно и величественно в своей седой и грозной красоте. На чистом голубом снегу, сверкающем мириадами острых огоньков, их тени кажутся чер-ными. Коричневые мощные стволы плывут мне навстречу, за ними вежливо раскланиваются белыми шапками поваленные стволы, с задетых веток невесомо обваливаются огромные белые хлопья и чистая лесная пыль с коры. Здесь пре-обладают стволы-стебли -- по нескольку огромных деревьев из одного корня, что придает этому лесу фантастический инопланетный вид. В тишине уютно прихло-пывают мои лыжи и повизгивают палки, где-то за сценой возникает и нарастает музыка Грига... Вдруг лес оборывается крутым склоном, под которым, на самом дне пропасти по черной на фоне снегов трассе мчится игрушечный желтый автобус, издавая всам-делишный шум и выпуская облачка настоящего дыма на своем невидимом отсюда подъеме. За трассой снова белеет снег парков, а за ним, посвистывая, извивается зеленой змеей электричка почти по самому берегу невероятно просторного и блес-тящего льда Амурского залива. Я увидела лыжню вдоль круто уходящей вниз телефонки, вдохнула побольше воз-духа, приподнялась на палках, отчаянно взвизгнула и понеслась вниз с нарас-тающей скоростью. Слезы от ветра высохли, все мысли испарились на фоне ма-лого шанса уцелеть в этом смертельном трюке. Трасса просто вспухала мне навс-тречу, пока я не свернула, почти ложась на бок и поднимая веером снег, у самого кювета. Потная рубашка примерзла к телу под насквозь продутым свитером. В автобусе было холодно и пусто. Кондукторша болтала с водителем, стоя на коле-нях на переднем сидении и сунув голову в его кабину. Трое помятых парней тихо пели под гитару. Один из них, покачиваясь и хватаясь руками за спинки сидений, пошел ко мне. "Это ты сейчас по телефонке спускалась?" "Ну." "Потрясающая лы-жница! А не холодно вот так раздетой?" "Ладно. Уговорил. Давай твое пальто." Он растерянно оглянулся на ухмыляющихся приятелей. "А ты ее возьми под кры-ло, -- посоветовал гитарист. -- И всем будет тепло." "А?" -- распахнул он пальто. От него разило спиртным, но из-под пальто шло тепло, как от печки. Он вынул руку из рукава и присел рядом. Я сунула в этот рукав свою руку, нырнула под его пальто и прижалась к горячему свитеру, все еще дрожа. Он победно прижал меня к себе. Друзья его пересели к нам и затянули "Берюсинку", радуясь, что я охотно пела женскую партию бесконечной песни. У самого вокзала парень обнаглел и стал со-вать руку мне под свитер, но было уже поздно. Я выскользнула из его пальто, поцеловала небритую щеку, что-то крикнула в ответ на просьбу о телефончике и побежала со своими лыжами к Арине. Как хорошо было в воскресенье в моей комнате, Господи! Жить и жить...
Но за окном так сияло совершенно летнее солнце, что я решила продлить этот день и осуществить еще одно безумное мероприятие. Как-то, гуляя по заливу, я видела на водной станции "Динамо" у полыньи "моржей". В конце концов, море там или не море? И зачем я-то сюда приехала, если не за морем? Я достала из чемодана свой бикини, которым сводила Феликса с ума той весной на Финском заливе и позже в Севастополе, надела его, а сверху оба моих свитера, единственное мое пальто на рыбьем меху, взяла аринино махровое полотенце и вышла на лед. В полынье действительно торчали четыре головы в купальных ша-почках -- трое мужчин и женщина. Вокруг толпились закутанные зеваки, радуясь своей разумности на фоне чужой дури. Пожилой офицер отлавливал сачком лед из полыньи. Купальщики не спеша выбрались по лесенке и зашли в свои теплые ка-бинки переодеться. Я постучала к женщине. Она приоткрыла дверь, улыбнулась и впустила к себе. "Можно я у вас переоденусь? Я впервые здесь и хочу искупаться." "А вы откуда?" "Из Ленинграда." "Вы там купались зимой?" "Нет, но у нас и летом Нева немногим теплее." "Переодевайтесь, конечно, -- сказала она, кутаясь в полотенце. -- Знаете что? -- сказала она, увидев меня в моем откровенном купаль-нике, -- пойду-ка я с вами еще окунусь. А то у вас такой вызывающий вид, что как бы не обидели... Оденьте-ка вот эти тапочки." Мы вышли вместе. Да, вот это был вызов обществу! Весь мир замер вокруг, глядя только на меня. "Моржи" предыдущего заплыва дружно повысовывались из своих кабинок и по-лезли в воду снова, окружив меня у лесенки. Какой-то тип в тулупчике вертелся тут же с фотоаппаратом. Я сняла тапки, удивилась, что не чувствую босыми нога-ми холода льда и снега, спустилась по лесенке и с оглушительным визгом окуну-лась в настоящую морскую воду , более соленую и душистую, чем даже в Крыму! Поплыла к двум дядькам по ту сторону проруби, потом обратно. Тело закоченело, пальцы не слушались, но выходить не хотелось. Надо же -- в феврале в море купа-юсь! "Сашка, -- услышала я. -- Дуй сюда, скорее! Тут та-акая чувиха голая..." "Ну что вы тут, -- кричал один из "моржей" на сгущающуюся толпу. -- Цирк вам здесь?" "Цирк не цирк, а стриптизом пахнет. Я ее знаю. С нашего завода. Мало ей не покажется за такую наглость!" Моя напарница чуть не насильно вытащила меня и укутала в купальный халат: "С ума ты сошла, -- кричала она в ухо. -- В первый раз надо тол-ько окунуться, а она плавать! Лето тебе?" В кабинке я докрасна растерлась полотенцем, переоделась в сухое. Моя покрови-тельница представилась тетей Дашей, сказала, что она врач и готова принять меня без очереди, если я почувствую себя плохо. Но пока я чувствовала себя как никог-да хорошо. И спросила, будет ли она здесь в следующий выходной. "А как же! Только, пожалуйста, Танечка, купи себе закрытый купальник. Этот даже летом я бы одевать на такое тело не советовала бы. Смотри, какой ты тут вызвала пере-полох. И ведь совсем не нарочно, правда? И этот тут не зря вертелся с фотоаппара-том... Ты так хороша, что в любом купальнике будешь смотреться отлично. Не надо подставляться." Арины не было. Чувствуя все еще дрожь внутри, я достала ее заветную, приняла рюмочку водки, вытащила из банки соленый тугой помидор, повторила, закусила отварной картошечкой и совершенно счастливая, и не впоминая о каком-то там Феликсе завалилась спать до утра.
Таня: А наутро забот был полон рот. Мужской день, 23 февраля. Транспарант вывесили "С праздником, дорогие мужчины", открыточки всем на столы положили и немуд-ренные наши подарки, за которые 8 Марта они просто обязаны будут нам отом-стить. О работе, естественно, и мысли ни у кого. Наши "солдатики", как и мы, "их солдатки", приоделись. Я была в тонкой шерсти белом жакете с кружевной блузкой -- подарок мамы в честь получения дочкой дип-лома инженера. Плюс кремовые узкие суконные брючки -- в обтяжку там, где стоит посмотреть. Вот все с меня глаз и не сводили. Заглянувший Марк непритворно охнул и отпрянул. Потом долго жал руку в ответ на мое поздравление. Его, кстати, никто в наш отдел не звал, свои сотрудницы его заждались, такого-то нарядного и симпатичного. А я к нему отнеслась очень ласково, словно не было того драма-тического ужина на Санаторной. Гаврилыч так расчувствовался от подаренной электробритвы, что все утро не придирался ни к нам, ни к теткам за болтовню на рабочем месте. Кстати, о тетках наших чертежных. Одна из них меня особенно доводила: сидит целый день, подперев щеку рукой и смотрит в упор. Глаза серые, огромные. В молодости была красотка хоть куда, но сейчас всего в жизни достигла, ведущий конструктор, оклад, премии, своя специализация. Утром достает груду бумаг, вечером прячет -- и смотрит. То на Валентина, то на меня. Я уже ей и рожи корчила, и дулю показывала -- словно не видит. Зато на мужской-то день эта наша Клавдия Максимовна -- королева бензоколонки. Именно ей поручено первой наливать и произносить. Потом -- по ранжиру стажа. Но до меня очередь не дошла. Только я настроилась сказать Гарилычу, что именно он самый настоящий мужчина в отделе, как кто-то кинулся к телефону и сказал, что меня вызывают в комитет комсомола. "Может место в общежитии нашли, -- шепнул Валя. -- Настаивай. Что это такое -- треть зарплаты платить за квартиру!" Тощего болезненного нашего секретаря Юру я видела один раз, когда становилась на учет и жаловалась, что не дали общежития. Теперь он был с нашим отдельским секретарем Анатолием и краснорожей Машкой из завкома комсомола, бывшей судоремонтной маляршей, а потому решительной и мужеподобной. Иные в этих красках просто не выживают. Еще в комнате было двое: в углу комнаты робко жался рыжий веснущатый парень, а второго, в знакомом вроде бы тулупчике, я где-то недавно видела. Когда я вошла, он сказал злорадно: "Она самая" и вышел. Меня усадили на стул у стены, сами тройкой расположились за столом. Прямо ревтрибунал какой-то на мою голову! Пришьют, думаю, сейчас что-то, как "старшенькому" Николаю и пошла я по этапу от лагеря до лагеря... Нет, совсем не похоже, что место в общежитиии дадут, не то выражение у официальных лиц. "Ну, рассказывай, Смирнова, как ты вчера публику развлекала, -- краснеет секре-тарь Юра, воровато поглядывая то на меня, такую, как назло, нарядную сегодня, то на какие-то фотографии на столе. -- Нам все известно." "Ничего не понимаю..." Вот попадешь в комсомольский прожектор, тогда поймешь, -- прошипела Маша. -- Нарисуешь, Женя?" Парень в уголке шевельнулся и буркнул: "Сначала разобраться бы надо..." "Да что с ней разбираться, если она "не понимает", о чем вообще речь!" -- всплеснула руками девица. "Вот что, -- встала я. -- Или вы мне предъявляете какие-то претензии, или я пошла работать, Юра. Мне твоя шефуля дурная уже надоела. Строит из себя прокурора, фуфло! От праздничного стола оторвали, бездельники." "Еще и грубит, -- рас-терялась и побагровела Машка. -- Вчера была на "Динамо", Смирнова?" "Была. А тебе какое дело?" "Ходила там при всех голая?" "Нет, я там в тулупе и валенках купалась." "Кто же в феврале купается?" -- робко спросил Толя, смущенно улыбаясь. "Зап-рещено уставом ВЛКСМ?" "Запрещено заниматься стриптизом и собирать толпу, -- зашлась красная Машка, кидая на стол в мою сторону какие-то фотографии. Я подошла, взглянула и вздрогнула. Ничего себе, такой выбрал ракурс этот умелец в тулупчике, что действительно купальника не видно: наглая девка при всех надо льдом голыми сиськами трясет... "Это же ракурс такой," -- растерянно сказала я. "Я тебе покажу ракурс! Я тебе покажу разврат! Короче, Женя, нарисуешь. Но чтоб мне без вот этих порнографических деталей! А еще раз "искупаешься", Смирнова, загремишь мне из комсомола." "И отлично, -- снова обозлилась я. -- Взносы вам платить не буду." "А диплома не хочешь заодно лишиться?" "Ты мне его давала, морда? Нет? Ну, так заткни свою плевательницу, краснина забалонная!" Это же сколько мороженой вонючей рыбы перелопатила моя мама, чтобы я Корабелку престижную кончила! Сколько я сама перечитала и перечертила, чтобы всякая примитивная тварь меня за спортивное поведение диплома лишить гро-зилась!... "Ничего себе, -- стушевалась малярша от непонятного эпитета, поглядывая на меня -- представляю, какие синие искры я на нее испускала. -- А еще конструктор! А еще из Ленинграда! И не стыдно?" "Это тебе было бы стыдно на моем месте. Посмотри на себя в зеркало в бане. Карикатура на женщину!" Они там что-то еще орали, но я уже была на пути в отдел. Верный Валя оставил мне мою порцию вина и салата. Все уже давно работали, когда я нагло выпивала и закусывала, страшно недовольная собой. Можно смеяться над лодырем, неряхой, но над некрасивым человеком, тем более молодой женщиной!.. Словно она может стать такой, как я, по своему желанию. Но ведь умнее и тактичнее она тоже быть не может, если она дура и хамка от природы? Ладно, все равно надо извиниться. Я поднялась в комитет. Девица уже весело болтала с пэтэушниками, абсолютно не комплексуя. Совсем другой облик. У нее, пожалуй, и мысли не возникло, что я ее уела. "Что тебе еще, Смирнова? -- мгновенно посуровела она, покрываясь пятнами. -- В прожектор тебя рисовать не будем. Не комсомолу делать тебе рекламу! Обойдешься выговором с занесением в личное дело." "Я как раз к тебе по личному делу. За то, что я тебя лично оскорбила приношу извинения." "Я их у таких как ты не принимаю. Понаехали из столиц. Развращают наших и смываются точно в срок, отработав по распределению. Для вас нет ничего святого. Над всем вы ехидничаете, все вам в нашем образе жизни не мило. Я еще поняла бы, если бы ты была еврейкой. Те вечно выпендриваются. Но чтобы русская женщина так себя вела! Позор! И нечего меня тут пугать своей электросваркой из глаз, Маша не из пугливых, не таких видала..." Я вышла совершенно ошарашенная. Такая и Феликсу или Марку в глаза "жида" не постесняется сказать. А я еще полезла со своими извинениями. Мало я ей врезала...
Таня: В таком состоянии я еще поперлась на почту до востребования. А там мне как раз была открытка от Феликса: "Тайка, любимая, прощай, я женился..." Ставший уже каким-то фантомом Феликс сам написал мне наконец письмо. Вот я его и получила. Почему-то оно шло две недели. То есть, когда я вчера все себе в лесу воображала, там уже семья сложилась. Вот и все... Любит, помнит, Тайкой своей называет, на нелюбимой женился. Как все просто и человечно в этом мире... -- "Что это с ней такое? Пьяная?" "Такая приличная девушка? Скорее всего, что-то с сердцем..." "Но она же без конца говорит..." "Хорошо хоть, что с обрыва не упа-ла..." "Что тут такое?" "Девица пьяная." "Девушка, вы хоть можете объяснить, куда вас отвести? Где вы живете? Товарищи, кто знает, где это, мыс Бурный?" -- "Таня! Господи, что с ней? Откуда вы ее привезли?" "Ничего, Арина Алексеевна. Мне бы лечь только..." "Может скорую вызвать? У нас тут на улице ни одного телефона... Молодой человек, вы же на машине? Позвоните из ближайшего автомата. Расскажите, как к нам проехать. Господи... и такая нарядная! Брюки-то как перемазала... Дай хоть переодеться помогу. Да уйди ты, Колян. Она стесняет-ся, не видишь?.." -- "Приподнимись-ка..." "Зачем вы опять здесь?.. Вы же обещали... пустите!.." "Не бузи, сестренка, я тебя не трону, а вот брому выпить с коньяком -- первое дело, по себе знаю. Маманя, смени ей водичку на голове. Горит вся..." -- "Больная в сознании? Что с ней?" "Не знаю. Открытку какую-то из кулака не выпускает." "А ты ей кто? Муж?" "Я, доктор, вообще никто..." "Это и видно. Твоя работа?" "Вы что? Она нам как родная..." "А вы ей кто?" "Квартирная хозяйка." "Будем госпитализировать, Сан-Санч?" "Подождите. Вы можете говорить? Отлич-но. Как ваша фамилия?" "Смирнова... Татьяна... Его любимая Тайка..." "Какой сейчас месяц, Тайка?" "Двадцать третье февраля... Мужской день... Дамы пригла-шают кавалеров... Награда нашла еврея..." "Бредит?" "Не уверен. По-моему, это она так шутит. Нет, в лечебнице ей делать нечего. Туда легче попасть, чем потом отмыться. Попринимайте это, Смирнова. И потом ко мне на прием, вот адрес и телефон. Доктор Соколов. Пока же выпейте сразу две таблетки и постарайтесь сразу уснуть..." -- "А-а-а! Нападай... Чего ты медлишь, уйдет же... Бей ее, бей, ребром ладони, по морде!.." "За что?.. Я не хочу, Феликс! Я не хочу ее бить..." "Вот так! Теперь с ле-вой! Отлично..." "Феликс, остановись... на ней кровь, я не могу..." "Можешь!.. Другого выхода нет! И больше некому ее прикончить..." "Я не хочу, я не буду!.." Кружится и кружится рой белых фонарей на Кировском мосту, мечется белое лицо в кудряшках, пахнет потом и кровью. Тревожно кружат и кричат чайки в синем, синем небе. Жалобно так кричат, прямо рвут душу... "Феликс, Феликс... Твоей Тане очень плохо..." "У меня больше нет моей Тани..." -- "Плюнь и забудь, сестренка... Ни один мужик в мире не стоит и слезинки из таких прекрасных глазок. Это туфта все, сегодня любишь, завтра забудешь. Но для этого надо же до завтра и дожить как-то. Ты кусай яблочко. Импортное. Знаешь для кого привозят? В продажу такие не поступают. Это мы в порту спиз... украли для тебя. Да не пугайся, один только ящичек. Маманя тебе там как раз варенье варит. А этот твой тебя не стоит..." "Ах, Коля, вы же его не видели..." -- "Наконец-то нашла. Все говорят, что улицы с таким названием в городе вообще нет. Что снесли давно." "Собирались. Только, слава Богу, руки у советской власти не дошли. Тут нам так хорошо. А вы кто Тане?" "Крестная мать. Шучу. Моржевала она у нас в воскресенье, а тут говорит один паршивчик, что ее за это в комсо-мольском прожекторе хотели нарисовать, а у нее из-за этого удар случился. Нет? Неужели это такая простуда после твоего купания, Танечка? Ничего не понимаю... Ты же у меня не ныряла. Так все-таки комсомол?" "Что вы, теть Даш! Стану я так переживать из-за этого комсомола!" "Любовь тут, Даша... Такая любовь, какая только в наши годы и была..." "Ну, с любовью мне не совладать, а вот про комсо-мол ваш вы мне все-таки расскажите, Таня." -- "Феликс, зачем ты принес мне эту зеленую ящерицу. Убери... Она так странно щурится на меня человеческими глазами... у самой переносицы, словно смер-тельно ненавидит и боится... Это же... это же не ящерица, это Элла, вон у нее твое кольцо на пальце у самого когтя. Феликс, смотри, она приняла угрожающую стойку, раздула горло и грозит мне своим когтем! А я совсем больная и не могу пошевелиться..." "Таня, соберись с силами. Раздави гадину, пока она такая малень-кая и зеленая! Когда созреет, будет поздно..." -- "Да не хочу я развлекать никакую вашу публику! Куда вы меня тащите? Что за вздор? Какое мне дело, что ваша толпа требует зрелищ? Они все одетые и закутанные... как я перед ними в таком открытом купальнике?.. Мне не велели его больше надевать на такое тело... Я не хочу, отпустите меня, вы..." "Ха-ха, посмотрите на нее! Бес-стыжая такая..." "Вот это чувиха!" "Женя, рисуй ее скорее... Рост сто семьдесят восемь. Талия -- пятьдесят шесть, бюст сто двадцать пять, бедра... Какие у нее бедра, кто помнит? Марик?" "Я тебе говорила, что ты у меня загремишь из комсомола. А еще инженер!.. Очень красиво... Очень красиво... очень..." -- "У вас есть его адрес, Смирнова? Я ему напишу, что вам плохо." "Спасибо, доктор, мне уже хорошо..." "Хорошо будет, когда я этого гада найду и все кости ему переломаю!" "Вас тут не хватало! Ну-ка выйдите!" "Я его найду, Таня!! А по-ка возьми апельсинчик, а?" "Новый ящик, Коленька?" "Что ты! Это же подсудное дело, целый ящик-то! Просто он... упал случайно при выгрузке. Просыпалось маленько... не оставлять же на причале."
ВЛАДИВОСТОК. ПРИВЕТ ИЗ ИЗРАИЛЯ
Таня: Я в своем убежище. Я разорвала эту связь не двадцать третьего февраля, а еще в январе, когда сиганула сюда из Ленинграда. Не имемши -- не потерямши. Значит, просто и не любил. А если так, то зачем он мне? Господи, как хорошо тут, в этой комнате, на этой мягкой кровати! И голова сегодня почти не кружится. И бреда ночью не было. Мама снилась и наша жалкая конура на Дровяной улице, что у Балтийского вокзала. Как же легко жить на свете умной!.. Я вот долго была неумной и мне было очень плохо. А теперь я умная и мне хорошо. И решительно все все обо мне знают. Что было, что будет, на чем сердце успокоится. Я спокой-на... Только вот слезы текут отчего-то без конца и нос вертится... Еще нехватает с ума сойти от этого Феликса...
Не сошла. И спасло меня черт знает что! Как говорится, подобное -- подобным. Я никак не могла придти в себя, хотя и стала изредка радоваться бурной весне, лику-юще яркому малиновому цветущему багульнику на серых еще и безлистных, но празднично пушистых сопках в апреле. А потом в мае как-то сразу зацвели все деревья в нашем дворе. Буйная сирень за окнами радостно плясала мне на ветру пышными бутонами, а за ней уже не серебрился бескрайний лед, а мерцало живое море и сияло такой удивительной синевой, что вся комната с утра была голубая. И до самого вечера на стенах и потолке плясали радостные блики. Но вот внутри меня без конца что-то вдруг взрывалось и опускало любую радость в пропасть бессмысленного отчаяния.
И тут на другом краю света какой-то Израиль опять на кого-то напал. Он вечно фигурировал в газетах и на радио, как агрессор, но мне-то что, казалось бы? Я и "а-шиксе", как выразился дед Казимир, и "гойка". Именно меня еврей, жидюга по-водолазовски, подло предал и бросил, и прочее и прочее. Какие еврейские про-блемы меня-то должны касаться? А ведь коснулось так, что не приведи Господь... Напал этот Израиль на всех вокруг сразу в начале июня. У нас как раз начались знаменитые владивостокские туманы, которыми меня так пугали еще зимой (подожди радоваться солнышку после ленинградской сырой зимы -- скоро будет лето с такими туманами, с ума сводят!..) И эта мертвая серая душная масса действительно была способна привести западного рождения челове-ка в состояние непроходящей тихой ярости, казалось бы, без причины. Только чуть посветлеет к вечеру и -- с рассвета снова клубится серое облако среди сопок. А к полудню все исчезает вокруг, только дневные фонари и фары чуть оживляют невидимые улицы. Враждебность природы вообще штука неестественная, а тут она была какой-то намеренной, демонстративной, карательной, словно этот туман -- компонент ссыльно-лагерных средств перевоспитания, чтобы жизнь не то что медом, а и добровольным убежищем не казалась, только бесконечной пыткой... Мало мне было внутреннего напряжения, так еще эти злобно клубящиеся массы среди сопок утром и плотная завеса перед глазами повсюду целый день. А ночью -- зловещий мрак за окнами вместо серебра лунной дорожки на заливе. Даже мой скрипучий фонарь казался дружеским огоньком, едва проглядывая в леденящем сумраке. В этом-то перманентно угнетенном состоянии я и поплелась на обязательный ми-тинг протеста нашего здорового интернационального коллектива в актовом зале. На сцене -- президиум, включая красу и гордость нашего ЦКБ, красавца и умницу -- главного конструктора Иосифа Трахтенберга. Над сценой плакат "Руки прочь от Каира!" Пониже -- "Позор сионистскому агрессору!" Тут же, естественно, пере-ходящая красная рожа Машки, судорожный кадык тощего перепуганного комсорга Юры и мясистая, вечно настороженная и обиженная "го-мо-жо" (голова-морда и т.д.) местного пропагандиста, которого почему-то называют лектором ЦК. А в зале смешливый Валька рассказывает у меня за спиной Люсе новый анекдот: "Идет еврей по Невскому седьмого июня и удивляется -- прямо у Казанского со-бора стоит памятник Моше Даяну -- с повязкой на глазу. Он спрашивает у мента, когда, мол, успели сварганить? Ты, че, говорит тот, ослеп? Это же Моше Кутузов, он тут сроду стоял". Напряженный Марк с пятнами на семитским лице от ставшей в такой ситуации совершенно неприличной фамилии Альтшулер, тоже решается пошутить: "Насер, как Кутузов и Сталин, нарочно заманил евреев под стены своей столицы. Вот дождется морозов и погонит их обратно". "Чей, чей там памятник? Валечка, и нам расскажи. Мы тоже хотим посмеяться... Ну, здорово! На второй день уже памятник в Ленинграде, ха-а..." "Где, где дождаться морозов? Под Каиром? В Африке! Ха-ха... Здорово! Слушайте. Я сейчас вам расскажу..." Нет, чтобы мне вместе с ними посмеяться, сижу себе со своими закидонами, слож-ным взаимоотношением с туманом и невольно накачанная "Голосом Америки" из арининого антисоветского приемника. В результате я очень даже в курсе дела, кто там кого куда и чем. А упитанный "лектор ЦК" страстно так шпарит все то же самое -- с точностью до наоборот. И все наши коммунисты по очереди лениво клеймят агрессора, его вторгшиеся в беззащитные арабские страны полчища, ну прямо точную копию гитлеровского нашествия. Поля, мол, их просторные посмели потоптать и так далее. Фашистская гадина с шестиконечной звездой на крыльях своих стервят-ников и Родина-мать зовет. А звериный оскал этой гадины на плакатах Кукры-никсов вполне в духе геббельсовских карикатур. Меня это привычное действо не очень трогало, пока не напросился на трибуну наш монтер Саша Комар по прозвищу Шурик-долбанутый. "Все мы, советские граждане еврейской национальности, -- визгливо закричал он с неподдельными патриотическими слезами на глазах и под кривую улыбку красной Машки, -- от всей души горячо поддерживаем решительную интернациональную позицию нашей родной коммунистической партии и Советского правительства "Руки прочь от Каира!" и требуем немедленного и решительного обуздания изра-ильского агрессора. Мы все готовы добровольно вступить под знамена египетской и сирийской армий и воевать с агрессором до победы в справедливой борьбе арабских народов за полное и окончательное освобождение Палестины от сио-нистских агрессоров!.." Вот тут этот зловещий туман и проник в мою непутевую голову. "Можно, -- говорю, -- вопрос к выступающему?" "Минуточку, -- радуется предсе-датель, что хоть кто-то не из актива проявляет к митингу интерес, а не болтает и смеется над анекдотами. -- У Тани Смирновой вопрос." Ну, воля ваша, что опасного для президиума может спросить русская красавица у долбанутого еврейского добровольца в сирийскую армию? "Пожалуйста, Танечка," -- утирает пот клинический советский патриот. "Вот ты тут, Шура, об израильских полчищах выразился. Это сколько же их там расплодилось, евреев этих, в Палестине, что они заполонили своими полчищами Египет и Сирию? Сколько, если не секрет, население Израиля?" "Ты что, малограмотная, Смирнова? -- первой проявляет комсомольскую бдитель-ность красная Машка. -- Всем известно, что Израиль -- самая маленькая страна в мире..." "Монако еще меньше, -- встревает какой-то эрудит из зала. -- И Люк-сембург." "А правда, что Египет в пятьдесят раз больше Израиля по территории и в сорок раз по населению? -- не унимается блондинка с голубыми глазами. -- Если это так, то как же эти израильские полчища его могут оккупировать?" "Смирнова, сядьте! -- кричит парторг ЦКБ, бледнея. -- Ну-ка прекратите тут ваши провокационные вопросы..." "Не сяду. Мне непонятно, почему наша страна помогает Египту с его миллионной армией и Насеру, объявившему, что намерен перебить всех израильтян, включая женщин и детей, а не крохотному Израилю с его "полчищами", способными уместиться на стадионе в Лужниках. Почему с нашей помощью готовилась откровенная агрессия с самыми людоедскими планами и кого это наши фаль-шивые патриоты-евреи вроде дурного Шурика призывают уничтожать в Палестине руками арабов и нашим оружием? По-моему, такая позиция позорит прежде всего нас, русских, в глазах всего мира." "Что же ты предлагаешь?" -- зловеще спрашивает Машка. "Я предлагаю принять резолюцию, осуждающую агрессию арабов против Израиля." "Но ведь всем известно, -- встает вдруг взволнованный Трахтенберг, -- что на этот раз Израиль напал на Египет, а не наоборот". "А вот я сейчас к вам подойду и стану ножом у вашего горла размахивать. Как вы поступите, Иосиф Аронович?" "Дам по лбу, -- широко улыбается он. -- Как дал Израиль, когда египтяне подтянули к его границам армию, а ООН с готовностью отвела свои силы из Синая, чтобы не мешать перебить всех израильтян от мала до велика!" "Они сговорились! -- кричит "лектор ЦК" с посиневшим лицом и вздувшимися на шее жилами. -- Это продуманная сионистская провокация, товарищи! А девушка ими подкуплена. Специально ее подобрали -- с такой славянской внешностью!.." "Товарищи, не слушайте их, -- надрывается Сашка Комар. -- Евреи Советского Союза все как один..." "Заткнись хоть ты, позорная тварь! -- кричат из зала. -- Бра-во, Таня! Я с тобой! Долой демагогов!" "Митинг объявляется закрытым, -- хрипит парторг. -- Прошу всех разойтись по рабочим местам. А вы, Смирнова, и вы, Ио-сиф Аронович, задержитесь-ка, с вами хотят побеседовать..."
Таня: На проходной в желтое здание со зловещей вывеской меня остановил почему-то матрос. Я даже решила, что не туда попала, но он позвонил куда-то, игриво на меня посматривая. Ко мне вышел элегантный молодой мужчина в штатском и вежливо пригласил за собой. Мы вошли в маленькую комнату с решетками на окнах. Белые такие, не тюремные решетки, но мне все равно стало очень страшно. Туман и здесь пристально всматривался в меня с улицы своим серым бельмом. Влипла, подумала я. Сейчас такое начнется... Мужчина представился Андреем Сергеевичем, предложил мне сесть, сам уселся через стол напротив и достал из сейфа папку уже с моей фамилией. Вот уже и дело завели... Сейчас заполнять будут. Моими чистосердечными признаниями. Он был подчеркнуто сдержан, улыбнулся, уловив мой взгляд на решетки. Естественно, как любой мужчина, оглядел меня с интересом своими стальными холодными глазами. От такого интереса в таком месте мне стало как-то сразу и холодно и жарко. Вспомнилось все, что слышала и читала об их застенках... "Что вы так перепугались? -- уловил он мой взгляд на решетку. -- Вы не арес-тованы, Татьяна Алексеевна. Просто мне хотелось бы для себя лично выяснить кое-то о вашем странном поведении на митинге. Вы расположены к беседе?" "А если нет? На беседу так не приглашают. Все вернулись на рабочее место, а я..." "И вы вернетесь." "Когда?" "После беседы." "То есть, если я не расположена с вами беседовать, то и не вернусь? Тогда я все-таки арестована?" "Я же сказал, что нет. Просто, если вы откажетесь с нами беседовать, то могут возникнуть очень серьез-ные подозрения, которые для вас нежелательны. И тогда действительно дело мо-жет дойти до суда. Пока же я готов немедленно подписать ваш пропуск. И вы свободны." "Да ну? Подписывайте," -- я достала из сумочки пропуск. Пальцы мои дрожали. Он улыбнулся, бросив на них взгляд, и подписал: "Теперь, быть может, все-таки снизойдете до беседы с нами?" "С вами в единственном или с вами во множественном числе?" "Как вам угодно, хотя я совершенно не понимаю вашего отрицательного отношения к Органам. Насколько нам известно, у вас не было никаких причин нас не любить, не так ли?" "Просто я не терплю беседовать по принуждению." "Тогда назначайте, где и когда хотите. Мне лично удобно подо-ждать вас после работы, скажем, в сквере на улице Лазо. Я буду на скамейке справа. Согласны?" "Давайте попробуем, хотя я и не думаю, что из этого что-то путное выйдет." "Что вы имеете в виду?" "Ну, явки, пароли, резиденты..." Он вдруг удивительно искренне для такой должности и места расхохотался: "Чего бы мы стоили, если бы всерьез подозревали вас, Таня, в просионистской анти-советской деятельности! И разве стал бы я с вами так дружески беседовать в этом случае? Ваше выступление, как и слова уважаемого товарища Трахтенберга, мы рассматриваем, как импульсивную реакцию на бездарно огранизованный митинг. А вашу удивительную осведомленность с вражеской трактовкой событий -- как результат пассивного постоянного прослушивания "Голоса Америки" в доме ва-шей квартирной хозяйки. Насколько нам известно, вы ни с кем, включая Арину Алексеевну Самойленко, до этого подобные проблемы не обсуждали. Все верно?" "Тогда какая цель нашей с вами встречи? -- невольно втянулась я в беседу, от которой так храбро было отказалась. -- Попугать?" "Что вы! Пугаем мы совсем иначе и гораздо эффективнее." "А это замечание что, не запугивание?" "Такая бе-седа у нас называется профилактикой, Татьяна Алексеевна. Вы молодая и неопытная. И даже не представляете, как сегодня подставились своим необдуман-ным демаршем. На вас могут выйти реальные враги нашей страны, так как вас действительно очень заманчиво использовать в сионистских целях, учитывая вашу внешность и политическую наивность." "Насколько я понимаю, единственной сионистской целью является привлечение всех евреев в Сион. Я не еврейка..." "Я же сказал -- удивительная наивность! Вы дважды ошиблись в одной фразе. Да, официальной целью сионистов является только привлечение своих в Израиль. Но этой цели, во всяком случае применительно к советским гражданам еврейской национальности, препятствует наша внутренняя и внешняя политика. Наш общест-венный строй исключает для советских евреев какую-либо реальную мотивацию для массовой эмиграции из СССР, тем более в вечно воюющий, небогатый и недолговечный Израиль. Именно поэтому сионисты и делают все возможное, чтобы расшатать нашу страну изнутри. Если бы им это удалось, то из неста-бильной и непременно ставшей антисемитской страны во все стороны хлынули бы евреи, часть которых вынуждена была бы поселиться в Израиле, пополнив его агрессивную армию пушечным мясом. Вы этого хотите?" "Мне-то что?" "Вот тут я перехожу ко второй части вашей предыдущей фразы. Вы уж простите, что нам кое-что известно, такая уж у нас служба, но у вас была... связь с Феликсом Дашковским..." "Он что, тоже сионист-антисоветчик?" "Боже упаси! Напротив, он пользуется нашим полным доверием..." "Поздравляю. И вас, и, особенно, Дашков-ского. Но при чем тут я и мой сегодняшний демарш?" "Вы и здесь сразу подру-жились с Марком Альтшулером..." "Это тоже ваше дело?" "В какой-то мере. Посу-дите сами: совершенно русская девушка сначала склонна упорно выбирать себе в друзья евреев, а потом вдруг искренне становится на сторону Израиля против своей Родины..." "Уже теплее... Чувствую, что я не скоро вернусь на свое рабочее место..." "Верне-тесь, вернетесь, но я бы посоветовал вам подумать, стоит ли так рисковать вашей... -- опустил он глаза на что-то на его столе, -- красотой, будущим, самой вашей моло-дой жизнью ради совершенно чуждых вам интересов еврейских националистов..." Эта ячейка между двумя досками, не говоря о моей любимой комнате у Арины, уже казались мне полузабытым счастливым сном на фоне этой зловещей вежливой недосказанности. Мне стало безмерно жаль себя, и я съежилась под его уже сов-сем другим, потяжелевшим взглядом. Сейчас перестанет любезничать и... попугает меня иначе и гораздо эффективнее! "Вы опять неправильно все понимаете, Татьяна Алексеевна, -- снова уловил он мои мысли. -- Вам решительно ничего не грозит. Я говорю не о совершенном прес-туплении, а о возможности роковой ошибки с вашей стороны, если ваши сим-патии сохранят свой вектор, и вы, скажем, войдете в еврейскую семью, склонную к эмиграции. Повторяю, вас просто грех не использовать. Я вам советую, насто-ятельно советую, пока советую, не только не поддаваться на их провокации, но и немедленно сообщить мне вот по этому телефону обо всех подозрительных контактах, к которым вас попытаются склонить после сегодняшнего дня. Со своей стороны, мы, естественно, будем вас теперь особо опекать. Я надеюсь, что после этого разговора вы поняли, кто вам друг и кто враг, Таня..." "Я тоже так думаю." "И что?" "Буду менять свой сексуальный вектор. Я этих обрезанных отныне и близко к своей... к своему славянскому телу не подпущу..." Он вздрогнул, покраснел и поиграл желваками: "Вот ваш пропуск. Я только поп-равлю час выхода. Побеседовали. Но упаси вас Бог еще раз попасть в эти стены. Мы соблюдаем все нормы демократии по отношению к лояльным советским гражданам, но с врагами, простите, как с врагами. Прощайте. Вы свободны".
Господи, какие были декорации в следующей сцене! Над заливом появилась вдруг почти забытая полоска голубого неба, туман неохо-тно таял, огрызаясь клубами между сопками, а мокрые тротуары и яркая свежая листва деревьев блестели на уже выглянувшем солнце. В конце концов, чего ради мне идти в тюрьму от этой несравненной благодати, называемой свободой? Ради того, чтобы войти в еврейскую семью Дашковских, породниться насильно с так любящей меня милейшей Софьей Казимировной? Ради предателя Феликса и снис-ходительного Марика? Да гори они все огнем вместе со своим Израилем! Вот иди-отка-то! В жизни ни на одном митинге не высовывалась, а тут выскочила со свои-ми вопросиками и к кому! Вот уж точно небось скажут -- двое долбанутых сцепи-лись... Все же знают, что и я мозгами сдвинулась из-за дурацкой любви. Надо ско-рее найти себе кое-что потверже, беспощадно подумала я, и на том сердцем успо-коиться. С этими решительными мыслями я появилась в отделе в самом конце рабочего дня к всеобщему восторгу. Меня тут же окружили. "Мы уже составили петицию в горком и в прокуратуру в твою защиту, -- кричал Валька. -- Не тридцать седьмой -- людей хватать!" "Таня, -- волновалась Люся, -- тебя совсем отпустили или за вещами?" "Кончайте базар в рабочее время, -- бесшумно появился Гаврилыч. -- Тебя с утра ждут в нормоконтроле, Таня. Все, никаких митингов -- всем работать!" "Но вы же неправы, Танечка, -- взволнованная Изольдовна была сегодня сама лю-безность. -- Нельзя не только здесь, но и нигде в мире позволять евреям слишком много. Вот вы говорите, что Израиль маленький, а потому не мог напасть сразу на трех могучих соседей. Но ведь и большевиков было всего-никого в апреле 1917, и из них чуть не три четверти -- евреи. И такое натворили!.." "Вот что, -- насмерть пе-репугалась я. -- Я, Тамара Изольдовна, только что кое-откуда, где прохожу как активная сионистка. С меня и этой роли до пенсии хватит. А вы меня на такой диалог вызываете, что мы обе сгинем. У них там, знаете ли, машина времени. Особо опасных отправляют к своим коллегам, прямо в тридцать седьмой год -- с концами." "Да что вы, Смирнова, -- оцепенела она. -- Я же совсем не против, вы что, я в партии с восемнадцати лет!.. Я просто жидов не люблю, а вы..." "А я вас люблю больше всех в нормоконтроле! Так что пусть меня отныне кто другой курирует, хорошо?" "Ну вот, теперь ты обиделась, -- вдруг тонким голосом горько заплакала Изольдовна. -- Ну что у меня за такой ужасный характер! Кого люблю, тех вечно невольно обижаю. Прости меня, дуру, Танечка..." Я тут же наклонилась ее поце-ловать ее в морщинистую щечку и убежала, тоже со слезами зачем-то. И тут, по дороге в отдел, я вдруг ощутила огромное облегчение -- с перепугу я совсем забыла о Феликсе. Он куда-то вдруг испарился из меня, вообще. Я даже остановилась и уставилась в стенд на стене "Жизнь и деятельность В.И.Ленина" с его наосто-черчевшим мальчиком с кудрявой головой (как бы гордился собой Андрей Серге-евич, если бы меня в этот момент увидел!), чтобы придти в себя. Я не могла вспомнить лица Феликса, как ни старалась! Ничего себе! Парапсихолог этот Сергееич что ли? Вышиб из меня мою несчастную любовь одними угрозами, не прикасаясь... Да я о всяких евреях и думать не смела. Зато как легко стало на душе сразу...
Таня: Ко мне и так относились в отделе очень даже неплохо, а после митинга я стала общей любимицей. Никто ничего не говорил, просто ласково улыбались и смотре-ли со значением. И что интересно -- ведь ни одного ведь еврея, кроме Альтшулера, вроде бы не было. А такое чувство, что я выразила вслух тайные мысли каждого... И Гаврилыч стал удивительно мягким со мной. Доверил разработку целого блока. Я и выдаю простыню за простыней, чтобы думать было некогда. Он даже сам уговаривает тормознуть, а то не успевает проверять. И погода вдруг устала меня мучить. Бесконечный туман, переходящий в морось, стал все реже и реже, а в промежутках тепло и солнышко. Ну, прямо, как в Крыму. Даже лучше чем-то. В такой день меня вдруг позвал Гаврилыч: "Таня, тебя к городскому телефону." Вопреки моему выздоровлению после гэбэшной профилактики, сердце вдруг упало -- это Феликс ждет меня на проходной, вдруг поняла я. Не пойду, боюсь... Или нет -- немедленно звоню Андрей-Сергеичу: караул -- жиды!.." А там оказался совсем другой едва узнаваемый срывающийся от счастья голос: "Таня? Поздравь меня, я водку пил!" "Ты? Ну и что, Коля? Мне-то какое дело?" "Как какое? Теперь весь архипелаг и берега твои." "Ничего не понимаю. При чем тут твоя выпивка?" "Да не водку пил, ха-ха! Я бот купил, поняла? Бот! Плав-средство! Каюта на шестерых, ходовая рубка, настоящий камбуз... Представляешь? Никаких тебе теперь ни рейсовых катеров, ни электричек, автобусов там, палаток, даже дачи! Всюду дома, представляешь?" "А я-то при чем? Ты что, со мной... вдвоем куда-то намерен поехать?" "Ну, почему вдвоем? -- смешался он. -- Бери кого хочешь, я, как капитан, не возражаю. Прямо на эти выходные и дого-варивайся. Пять мест, шестое мое." "Так он уже на ходу?" "А как же? Я тебе кто?"
Бот стоит на якоре метрах в тридцати от берега, прямо напротив открытых окон моей комнаты. Бывшая пластиковая спасательная шлюпка, а теперь чуть ли не личная яхта Николая -- в моем распоряжении. И он сам машет мне рукой с палубы, пока я выглядываю в распахнутое окно, раздвигая руками бутоны сирени. Белый корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде залива. На борту золотом сверкает "Таня". Предел мечты, правда? Не зря за сценой возикает и набирает мощь скрипичный концерт Паганини. Я торопливо переодеваюсь в свой единственный купальник, хватаю сумку с теп-лыми вещами и выбегаю на берег, к едва видимой над галькой прозрачной воде. Коля уже гребет ко мне на резиновой лодке. Я вхожу в еще холодную, но вполне терпимую воду бросаю ему в лодку вещи и сама плыву к боту. Там с кормы свисает новенький деревянный пахучий трапик. Нагретая на послеобеденном солнце палуба греет мои пятки, все-таки окоченевшие в холодной воде. Оставляя на ней мокрые следы, я в восторгом обследую свои владения. Бот сияет свежей краской и надраенными иллюминаторами. Я прохожу на нос, свешиваюсь над поручнями, разглядывая яркие морские звезды на близком дне. Потом спускаюсь в каюту, оцениваю камбуз -- газовая комфорка на красном баллончике, обычной железная печурка с трубой, новенькая посуда на переборке. Николай тоже сияет на корме своей замечательной улыбкой. Через глаз аккуратная повязка, тельняшка обтя-гивает потрясающий торс с крутыми плечами, которым позавидовал бы и культу-рист -- не зря он по восемь часов в день ворочает в порту стокилограммовые ящи-ки и мешки. Да еще джинсы с закатанными штанинами и широким поясом, алая повязка на голове -- шикарный пират из него получился! И нафиг мне с таким пар-нем Феликс с его метаниями, сомнениями и непредсказуемостью... Впрочем, он смотрелся бы ничуть не хуже... даже лучше... Увы, он все-таки лучше всех смотрелся бы на месте любого... Но пока счастливый мой бывший несостоявшийся насильник, верная сиделка в период моей болезни и просто добрый друг заводит дизель, прямо театральными жестами крутит штурвал. Дизель деловито стучит. Сирень и мои окошки за ней уменьшаются на глазах, Арина машет нам с берега. Потом исчезает за мысом Бур-ным и вся улица с тем же названием, а потом отодвигается назад и сам город. Бот начинает заметно покачивать. Я после работы, голодная и потому принимаюсь за приготовление ужина -- чищу картошку и кипячу воду в чайнике. Коля ест прямо в рубке, не отходя от штурвала, а я на корме, свесив ноги над кипящей за винтом белой водой. Солнце печет совсем по-летнему. Я накидываю на сгоревшие плечи полотенце. Только задремала под уютный стук дизеля, как слышу: "Приехали." Над нами нависает уходящий в синее небо зеленый массив поросшей лесом сопки у противоположного берега залива, зеркально блестит вода уютной бухточки. Я снова отказываюсь от высадочной лодочки, ныряю в изумрудную воду, плыву к пустынному берегу и растягиваюсь на мягкой коричневой теплой подушке из во-дорослей -- сразу за крупной галькой. Вот это жизнь, думаю я, млея от счастья. А ведь могла и не дожить... Или сидеть себе сейчас где-то на нарах с вечерней пайкой черного в грязных руках... Ах, никогда не считайте любое событие необратимым! Каких-то два-три месяца и -- вроде бы и не было чего-то, казавшегося непоправимым. Я сажусь на мягкий барьер водорослей, а Коля выходит из своей лодки и плюхает-ся рядом, опрокидывается, то ли невольно, то ли нарочно обнимая меня за мок-рую талию. Тотчас отдергивает руку, готовый к истерике и отпору, но сегодня -- его день! Бот купил, бухточку нашел, с девушкой красивой наедине. Мне ли пор-тить настроение хорошему человеку? Да и что я сама, неживая, что ли?.. Нам очень хорошо и на берегу, и в каюте, где мы водку пили, и на обратном пути, и на моей двуспальной кровати с двумя, наконец, подушками, и с Ариной в саду -- она совсем в другом настроении, помолодевшая и такая счастливая, как я и не ожидала. Ну, подружились мы с ней, ну сын вроде остепенился, ну девушку себе завел, но чтобы без конца, по любому поводу так звонко и молодо хохотать!.. Но я и сама избавилась от всех своих комплексов.
Таня: Увы, только до следующего дня. Полюбив с первого взгляда "наш" бот, я начала утро с пробежки в купальнике к близкому берегу, плавания к боту и ныряния с него. Была суббота, и Коля еще спал во время моей зарядки, а на скамейке чужой рыбачьей лодки сидела блондинка, лицо которой показалось мне знакомым, хотя я эту женщину видела впервые. На вид ей было под сорок. Лицо, как говорится в романах, отражало следы низменных страстей. Она молча наблюдала, как я выхо-жу из воды, отжимаю волосы и вытираюсь полотенцем. "Сядь, Татьяна, -- вдруг глухо сказала она, похлопывая рукой по скамейке рядом с собой, когда я собиралась было пройти мимо. -- Поговорить надо..." "О чем?" -- я еще была в самом замечательном, даже игривом настроении, хотя эта ночь не оставляла ничего, кроме нарастающего разочарования. Хороший был парень Коля в постели, но я-то знавала куда лучше... "О тебе. О твоей единственной молодой жизни на этой земле..." "Вы -- из КГБ?.." "От-ку-да? -- протянула она и вдруг искренне рассмеялась, обнажив рот, полный золотых, стальных и гнилых зубов. -- Ну, ты даешь! Ты еще и дура к тому же?" Когда она засмеялась, то я уже была совершенно уверена, что знала ее близко и давно, хотя и не могла пока вспомнить, откуда. Я села на скамью напротив нее почти касаясь ногами ее коленей. Отчего-то весь ее в общем-то довольно станд-артный облик показался мне жутким. "Короче, -- разозлилась я, мучительно перебирая в памяти близких знакомых. -- Кончай, подруга, придуриваться и говори, чего тебе от меня надо. Я замерзла." "Я -- Ольга, -- сказала она веско. -- Я Николеньку три года ждала из заключения. Я тебе его без боя не отдам, шалава!" Она достала из сумочки настоящий бандитский нож и положила его лезвием на мое мокрое бедро острием к плавкам так, что одним ее движением я была бы искалечена как женщина. Я взрогнула от холодного металла на моей коже и замерла с идиотским выражением лица. "У нас не шутят, -- снова обнажила она свой музей металлов на помойке. -- Съезжай с квартиры и больше чтоб я тебя с Николаем не видела. Не только на его боте, а вообще на этом берегу. А то ты узнаешь, что такое замерзнуть тут навеки." Она продвинула лезвие и чуть кольнула меня. На плавках выступила кровь. Потом встала, спрятала нож в сумочку, снова неуловимым профессиональнам движением стремительно вынула его, помелькала перед моим лицом и стала отступать задом. Боится, вдруг поняла я. Знает, что я самбистка и -- боится. Мой страх сразу исчез. Собрав всю свою волю и сделав вид, что слаба в коленках, я выкарабкалась кое-как из лодки и пошла за ней к дому. Что-то в моем лице вдруг показалось ей подозрительным. Она лихорадочно сунула руку в сумочку, но было поздно -- я уже летела на нее, поворачиваясь в воздухе на спину с опорой на руки, как учил меня как-то на песке севастопольского пляжа в Учкуевке полковник мор-ской пехоты Арнольдыч, чтобы сделать "рычаг" -- зацепить ее лодыжку одной ногой, а второй сильно толкнуть ту же ногу ниже колена, используя инерцию горизонтального полета. Зловещая блондинка с размаху грохнулась навзничь на тропинку и тут же села, ошеломленно глядя на меня и не выпуская из рук сумочку. Не теряя инициативы , я тотчас навалилась на нее и стала молча выкручивать ей кисть. Она глухо зарыча-ла басом и сдалась. Теперь я победно стояла, держа в руках ее оружие, а она сидела на земле, жалко и заискивающе улыбаясь мне снизу вверх. Кровь стекала по моему бедру, и она решила, что сейчас ее будут "мочить" -- ее же "пером". Конечно, резать ее я и не собиралась, хотя смазать по разномастной ухмылке так и тянуло. Но когда ее вытаращенные на меня выцветшие голубые глаза заполнились слезами, хлынувши-ми на пунцовые щеки, и она стала вытирать лицо тылом вывернутой ладони, шмыгая вертящимся носом, я так испугалась, как будто мне снова нацелен нож в главное место. Это плакала я! Постаревшая, потасканная и спившаяся Таня Смирнова в каком-то другом измерении и с иной биографией. Вот почему она мне сразу показалась зна-комой -- это лицо, глаза, даже улыбку я видела в зеркале каждое утро! Ужас отразился и на ее лице -- очевидно, та же мысль одновременно пришла и ей в голову. Перед ней стояла юная Ольга пятнадцатилетней давности, еще гладкотелая, густо-волосая и стройная, со своими зубами и с наивными искорками в еще ярких голу-бых глазах -- до прошедших страшных лет... Я молча протянула ей ее сумочку с ножом, пошла к воде и стала промывать ранку. Порезала она меня неглубоко, чуть содрала кожу. Кровь уже не шла. Я вернулась к лодке и села на свое место. Она уже сидела напротив, все еще всхлипывая и ути-раясь рукавом своей вышитой украинской кофточки, а сумочка валялась на гальке под соседней лодкой. "Оль, не бери в голову, -- сказала я как можно мягче, кладя руку на ее колено. -- Я бы и без твоих угроз не осталась с Колей. Увы, я люблю другого. Коля в сто раз лучше, но он не мой. Я это сразу почувствовала.. Теперь я понимаю, что и он ко мне полез тогда только потому, что мы так странно с тобой похожи. Значит, он любит тебя. Мне ли не знать, каково женщине, когда любимый уходит к другой! Я исчезну из вашей жизни уже на следующей неделе. Прости меня, но я не знала, что у вас это так серьезно. Арина, конечно, упоминала о тебе, но мало ли где ночует холостой мужик..." "Холостой! -- сотрясалась она в рыданиях, громко шмыгая носом. -- Да мы с ним уже двенадцать лет как муж и жена. У нас трое ребятишек, только они в Воронеже, у моих стариков. Тут им не климат. А как мы с ним люби-ли друг друга, если б ты только знала... Да ты же знаешь, что это за мужик!.." "Знаю, Оля. Хороший парень, но для меня мой..." Господи... "МОЙ"?.. Тут я сама стала так рыдать и кашлять, что перепуганная Ольга стала колотить ме-ня кулаком по спине. Тотчас что-то грохнуло. Из окна моей комнаты, ломая сирень, вылетел Коля в трусах и сбил свою несчастную жену с ног. Я только махала рукой, чтобы его успокоить. Из дома к нам бежала Арина с водой и моими таблетками. Втроем они привели меня в чувство и уложили в мою-нашу постель. Потом мы все четверо пили чай в саду и откровенно обсуждали наши дела. Ольга расцвела, Арина -- напротив. Я после приступа постарела, Ольга -- помолодела. Коля тоже что-то, наконец, заметил и только повторял, глядя то на меня, то на Ольгу: "Надо же!.."
Феликс: Мы, как обычно, ужинали всей семьей под бесконечные выразительные монологи Семена Борисовича, которые неизменно интересовали мою жену и тещу Эсфирь Вадимовну, а у меня вызывали прямо зубную боль. Я как-то пытался включаться в этот разговор, даже полемизировать, но потом понял, что это не разговор, а при-говор. Дураку и говнюку за предательство. Только и всего. За Ленинград, за довольно рутинную и скучную, давно не инженерную, а административную работу в НИИ, за право жить в своем кругу, за счастье для моей мамы вместо моего собственного. Единственной отдушиной в этом кисло-сладком мире были мои бесконечные странные сны о Тане. Я жил как бы всегда рядом с ней. Катался на коньках, купался в аккуратно вырезанной в морском льду полынье, а потом испытывал непонятный животный страх в каком-то казенном доме, настолько закрытом, что и во сне я так и не понял, где это и что именно случилось, но понимал, что это как-то связано со мной. Утешало меня только то, что Таня в моих видениях неизменно была одна. Иногда с какими-то блеклыми личностями, которые никак не могли привлечь ее королевского внимания. И вот сегодня мне вдруг приснился очень красивый сон с какими-то неземными красками. Я видел из окна сквозь цветущую сирень стоящий на якоре бот на такой блестящей голубой морской глади в тени черных отвесных скал, что Севастополь по сравнению с этим великолепием -- жалкая копия. Белый корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде. На борту золотом сверкает "Таня". И сама моя красавица взбирается по трапику на корме, блестя на солнце белой мокрой кожей и приводя меня в трепет своими неповторимыми формами. Я просыпаюсь весь в испарине, чувствуя, что дальше мне этот сон очень не понравится, и тут же про-валиваюсь в это продолжение. Уже ясно, что она не одна, а вдвоем с тем самым насильником, но теперь это привлекательный мощный парень с аккуратной черной повязкой через глаз. Он садится рядом и обнимает ее. На сей раз моя любимая совсем не против. С улыбкой стягивает свою тряпочку и покорно валится на подушку из водорослей, а я снова просыпаюсь и вижу сидящую на постели бедную Дину. "Снова "миледи" приснилась, -- плачет она. -- Господи, неужели этот мой кошмар никогда не кончится?.." Я задыхаюсь и не решаюсь произнести ни слова. Не просто приснилась, думаю я с тоской. Все... "Нет-нет, ничего не надо мне рассказывать... -- беспомощно шепчет Дина. -- И каяться, и врать не надо, Фелик... Я врач, я этими психозами как раз занимаюсь. Если тебе угодно, я веду себя непрофессионально. Мне бы следовало как раз расспросить тебя. Да и ее, кстати! Взять даже туда для этого командировку. И сделать на вашем случае диссертацию! Но как вынести эту твою еженощную мне измену... Я слишком тебя люблю... Скажи только одно: ты так расстроен потому, что она тебе в сегодняшнем сне изменила, наконец? Ты так плакал..." "Боюсь, что да..." "Слава Богу! В этом мое единственное спасение. Я не перенесу, если мне придется за тебя бороться наяву, учти это. У меня с детства слабое сердце."
Таня: Мне уже давно предлагали нечто вроде общежития -- съемную на троих одно-комнатную квартирку в Моргородке, за счет завкома, но я все цеплялась за мой Мыс Бурный, где жила как дома. В среду я все подписала и впервые в жизни поселилась в настоящей квартире -- с ванной и электроплитой. Девочки были незнакомые, мои ровесницы, довольно милые и тактичные, обе москвички, Вера и Варя, как нарочно, чтобы мне вечно их путать. Попали по распределению, как и я, но на завод. Начиналась новая жизнь в старом убежище. Впрочем, она скорее продолжалась. Коля позвонил мне на работу в пятницу после обеда и пригласил на бот -- поехать на острова. Я тут же созвонилась с новыми сожительницами, пригласила Марика и Валю, наших единственных холостяков, и стала морально готовиться к возможным осложнениям с такой грозной Ольгой. Но ничего страшного не произошло. Супруги не отлипали друг от друга в ходовой рубке, пока мы травили анекдоты и хохотали на корме так и не ставшего моим бота по имени "Таня". Капитан высадил нас на острове Рейнеке, обещал забрать послезавтра вечером, газанул в чистое июльское небо и тут же свернул за мыс, оставив нас с палатками на изумрудном лугу у самого пролива между островами. Как только мы разбили палатки, парни отправились в крохотный поселок за какими-то забытыми продук-тами. Мы же начали готовить ужин на костре. С острой приправой в виде голода на чистом воздухе это было божественно. Во всяком случае, мужчины нас стара-тельно хвалили. Как всегда здесь, на широте Сухуми, ночь настала почти мгновенно -- вот кто-то повернул реостат и нет закатного солнца, только звезды над головой. Я поймала одного из таинственных светлячков -- обычный черный жучок с пульсирующим полосатым брюшком. Как только я раскрыла ладонь, он едва слышно затрещал крылышками и полетел зигзагом. Иакими же светящимися трассами было прони-зан весь воздух над лесом. Я рискнула поплыть с маской, изумляясь моим ярко светящимся под водой рукам. Все, что шевелилось, немедленно начинало излучать фосфорический зеленоватый свет.
А утро оказалось ясным, с просторным розовым торжественным рассветным небом над островом напротив и с отражением его леса в зеркале пролива. Мальчи-ки уже собрали нам каждой по букету цветов. Пахло кофе, из умывальника лилась родниковая вода. Естественно, сразу после завтрака все бросились купаться. Мои москвички вооб-ще впервые видели море и удивлялись каждой мелочи. Я восхищала их моим нырянием с маской и трубкой. Впрочем, такого моря и я сроду не видела, во всяком случае, что касается подводного мира. В Крыму я пристрастилась к подводному туризму, но там был просто очень милый голубой с синим пейзаж ниже поверхности воды. А тут -- просто калейдоскоп подводных цветов -- от ярко желтого до ядовито-малинового, оранжевого и пурпурного. Там была морская трава, а тут -- подводные леса. Я вылезла только когда окончательно закоченела. А девочки просто без конца окунались, заходя по пояс и возвращались на берег. Субтропическое солнце тут же сожгло их белые лица и плечи. Бледные северянки за одно утро стали ясноглазыми и яркогубыми. Стояла влажная душистая тишина, нарушаемая только чивиканием птиц и дальней воркотней прибоя по ту сторону мыса. В проливе же, у наших палаток вода тихо плескалась, как в каком-нибудь Серебряном Бору в центре Москвы или у нас на Озерках.
Декорацией к следующей сцене был берег открытого моря, который состоял из похожих на крепостные башни скал, то черных с фиолетовым отливом, то крас-ных. Они были словно одеты в белые кружевные воротнички прибоя за ослепи-тельно синей бескрайней мантией -- до самого проведенного по нитке горизонта, иссиня-черного в лучах солнца. Слева за мысом простирался архипелаг -- от кудрявых темнозеленых лесов на склонах ближайшего острова до розовато-голу-бых дальних берегов. После обеда я решила поробинзонить, чем я увлеклась, к раздражению вечно терявшего меня Феликса, в Крыму. Поднявшись по тропинке, я оказались на поросшем сочной травой и цветами лугу, который кончался обрывом к необитаем-ому берегу. Относительно спокойное море кипело здесь прибоем, который то обнажал, то поглощал в белой пене блестящие черные валуны, похожие на доисто-рических животных. Не считая его импульсивного рокота, здесь тоже была звенящая ветром тишина. Горячий душистый воздух над изумрудной травой пересекали во всех направ-лениях словно выполненные из синего бархата мохнатые бабочки-махаоны раз-мером с ласточек. Вся эта торжественная красота неизмеримо превосходила все, что я когда-либо ожидала в мечтах от своего убежища. Это было совершенно не похоже на Крым, но ничуть не хуже! Я увидела внизу лагуну, заслоненную от меня красной с белыми прожилками ска-лой. К ней вела едва заметная белая тропка. Цепляясь за отвесные скалы, я спустилась по ней к крохотному пляжику у самой стены обрыва. Тут я разделась, опустилась по пояс на гладкое каменное сидение в горячей воде, защищенной валунами от бушующего в каких-то десяти метрах прибоя. Уровень воды в лагуне меняется в зависимости от высоты внешних волн -- меня то приподнимает в моем кресле, окутывая по шею, то оставляет мокрую под солнцем на обнажившемся камне. Иногда снаружи с шипением летят тучей холодные брыз-ги, заставляя меня ежиться и взвизгивать. Когда сидеть надоело, я надела ласты и маску -- весь мой наряд -- и полетела в прозрачной как воздух воде. Мне часто снилось, что я летаю, но не над таким пейзажем. Такое и присниться не могло: желто-красное и яркобордовое пламя водорослей, синеватые морские ежи и разноцветные звезды в голубых столбах солнечного подводного света. Вокруг величественно колыхались космы белой седой травы, среди которой шевелились коричневые тени огромных подводных листьев. Лагуна оказалась очень глубокой. Где-то внизу угадывались синие очертания камней. Насколько они далеко, можно было судить по крошечным куполам медуз над ними на фоне таких же полуметрового диаметра мерцающих бахромой голу-бых безобидных тварей, которых я безнаказано отодвигала с дороги руками. Я нырнула поглубже, но дно так и не приблизилось -- тут метров десять! Зато я уви-дела себя всю в зеркале поверхности, перевернувшись на спину. Интересно, кажусь я морским тварям чудовищем, как мне акулы и осьминоги, или красавицей -- гибким белым грациозным зверем, как нам дельфины?.. Снова меня начала бить дрожь. Пришлось вернуться к своему "креслу", но и там я не смогла согреться -- перекупалась. Я легла на горячую мягкую подушку водорослей на берегу, вытянула над лицом к слепящему солнцу растопыренные пальцы, принимая золотистый сухой душ. И тут меня обжожгло изнутри воспоминание: ведь сегодня ночью в моей палатке мне приснился Феликс. Врачи запретили мне о нем думать, если я хочу сохранить разум, а ему, как видно, нет. Взял и приснился. Странный такой сон. Я приглашаю его на белый танец, а он смотрит на меня с ужасом. Тогда и я скосила глаза в зеркало и похолодела -- я была там черная, негритянка...
Только я собралась отпугнуть чем-нибудь хорошим крамольное воспоминание, как услышала шум камнепада. Я вздрогнула и кинулась к своему купальнику, косясь на тропинку. Точно, кого-то несет сюда. Двое мужчин. Они меня давно видят, но тут остановились, тактично отвернулись, видя, что я лихорадочно одеваюсь. "Уже можно?" -- раздался знакомый голос. "Можно", -- не оборачиваясь отвечаю я, на-деясь, что пройдут мимо, но они не спешат -- остановились за моей спиной и шеп-чутся. "Ну, что вам надо?" -- решилась я спросить. "Природа не создала трех Венер, -- звучит все тот же знакомый, но не Марка и не Вали голос. -- Если одна из них стоит себе в Лувре, то вторая здесь. И звать ее Татьяна Смирнова." "Ты прав, Гена, -- отвечает такой же знакомый второй голос. -- Не узнать совершенство форм этой изумительной спины, увиденной хоть раз, может только ослепший. Причем Венере Милосской до Тани далеко. Ты здесь откуда, Тайка?" Господи... Так называл меня только Феликс. Но это не его голос! Я вскакиваю и тотчас бросаюсь в объятья Гены и Валеры, друзей Феликса, тех самых, что травили меня вместе с его мамулей в Севастополе, а до и после того были просто милыми однокурсниками-ленинградцами. До боли знакомые холеные белые рыхлые лица! "Гена, Гена, -- смеется Валера, видя что его друг не отпускает моей талии. -- Прежде чем обнимать красивую девушку в таком легкомысленном наряде после долгой разлуки, следует выяснить нет ли за скалой законного ревнивца, способ-ного проткнуть тебя острогой." "Ой, мам! -- непритворно пугается Гена. -- Таня, ты ведь нас ему не выдашь?" "Не выдам. Я свободна и вам ужасно рада. Просто не могу выразить как!.. Это кажется мне продолжением сегодняшнего сна." "А началом сна что казалось?" "Феликс, -- неожиданно выдаю я бушующие чувства. И меня тут же начинает колотить дрожь. -- Он мне сегодня снился..." Они помрачнели. "Он был похож на мокрую курицу во дворце бракосочетаний, а невесту выносил почти брезгливо, -- произнес профессиональный лицемер Валера. А Гена так же фальшиво добавил: -- Конечно, ты ему подошла бы больше в этой роли." "Эллочка Коганская, конечно?" -- спросила я, криво улыбаясь. "Если бы! Совершенно со стороны. Ты ее не знаешь." "Красивая?" "Это на чей вкус." "Из наших?" "Мединститут." "Веселая? Остроумная?" "Н-не думаю... Впрочем, гово-рят, в своем деле дока. Аспирантка," -- нехотя заканчивает Гена, отводя в сторону свои лживые глаза. А Валера словно с осуждением добавляет: "Академически умна. Натаскана в области музыки и театра. Дитя нашего великого города. И мама у нее скрипач. Первая скрипка какого-то театра, кажется." "Толстая, рыхлая? -- почему-то лихорадочно расспрашиваю я, надеясь услышать хоть что-то негатив-ное о моей счастливой сопернице. -- У нее белое лицо и черные кудряшки?.." "Нет-нет, ты имеешь в виду совсем не ту. Светлая шатенка с большими карими глазами. Довольно привлекательная фигура. Не твоя, конечно, это совершенно неповтори-мо, но вполне терпимые формы." "Феликс ее по крайней мере уважает?.." "Боюсь, Таня, что он относится к ней все лучше. Тем более, что она ждет ребенка..." Звон, нараставший в ушах, как зловещий признак моего приступа, стал стихать. Ладно, если он счастлив, а ты его любишь, сказала мне моя совесть, то чего тебе еще надо? "Бог с ними, пусть благоденствуют, -- рассмеялась я. -- Вы-то тут откуда? Не приехали же специально, чтобы меня развлекать этими подробностями!" "Мы тут в командировке от нашего НИИ... Выходной коллеги посоветовали провести на островах." Они стали делиться впечатлениями о поездке, о Владивостоке, о нашем заводе. Вспомнили альма-матер и колхоз. Обычный треп бывших однокурсников. Я смеялась их шуткам, кивала, благосклонно принимала комплименты, вела себя вполне адекватно ситуации. Итак... Ты переоценила свою особу, -- трещал мне между тем внутренний голос. Февральское письмо было не криком отчаяния, а данью вежливости, прощальной милостынью. А ты-то, дура и психопатка, чуть с ума не сошла от жалости к бедному слабому Феликсу и к себе. А письмо-то просто какая-то плата за все, что между нами было. "Хорошо, но ты-то тут откуда? -- спохватился Валера. -- Тоже в командировке?" Врет, сразу поняла я. Все-то он знает. Придуривается. А раз так, ухватилась я за спасительную мысль, то и все остальное -- вранье. И аспирантка, и красавица... И он ее любит... Впрочем, мне-то что? Я свой вектор поменяла. И с тех пор никаких приступов, верно? Я кратко рассказала о себе. Они ахали, кивали, фальшиво пучили свои глаза. "Нравится?" -- спросил Гена. "А разве тут может не понравиться?" "Да, красиво", -- не скрывая равнодушия отозвался он, странно посмотрев на меня. "Купались уже?" "Что ты! Зашли по колено. Вода у вас ледяная." "А не хотите искупаться в лагуне? Тут вода теплее." "В другой раз." А Валера добавил: "В лагуне? Что ты! Все знают, что именно в таких теплых лагунах и водятся разные ваши спруты. Нет, мне еще жизнь не надоела." Вот кто им уже точно надоел, так это я. Но они этого сами не скажут. Ведь такие элегантные, вежливые, утонченные, сдержанные, рассудительные, такие привыч-ные!.. И мне неудобно было прервать беседу. Но тут, к общему облегчению, с обрыва донесся голос Вали: "Ого-го! Таня! Ты живая? Не утонула? Мы тебя всюду ищем! Поднимайся скорее, обед стынет. Кто это там с тобой? А то я всех наших позову!" "Это мои ленинградские друзья!" "Так веди их в наш лагерь. Покормим." "Пошли, мальчики?" "В другой раз, -- повторил Гена, неприятно щурясь от блеска моря. -- Рады были тебя повидать, Танечка." "Удачи тебе, -- добавил Валера. -- Как говорится, ни пуха ни пера в твоем далеке." "И вам тем же концом по тому же месту, -- почему-то вдруг разозлилась я. -- Спасибо, развлекли вы меня!" -- пошли мы в разные стороны. "...а у самой видел, как глаза горят? -- услышала я своим собачьим слухом фразу Гены, когда они стали удаляться. -- Какая все-таки женщина, а?" "Да, Фелю можно понять. Но я бы с такой связываться не решился. Волчица синеглазая. Загрызет в случае чего, не задумываясь..."
Ночная сцена в декорациях наших дальневосточных субтропиков. Как хорошо поется у костра! Никто этого не знает, кроме племени диких туристов. Сидишь себе на теплом бревне, глядя на лунную дорожку и выкладываешься как умеешь. Все равно тут любой голос -- лучше всех. Грустная песня про то, как мне мама, как мне мама целоваться не велит, звучит каким-то гимном в пронизанной запахами моря и цветов тишине. Мелодия так гремела, раскачивалась и парила, что у меня мурашки по спине бежали. Потом мы с девочками старательно и пре-дельно жалобно пищали, что любовь кольцо, а у кольца начала нет и нет конца. Увы, параллельно этой пасторали во мне, между тем, кричало совсем другое. Итак, все приняли как должное мой разрыв с Феликсом и его женитьбу пусть не на Элле, но все-таки на другой. Облегченно одобряют его выбор не в мою пользу. Держатся своего круга, не допуская ни одного исключения. Конечно же, они и сейчас дружат с... семьей моего Феликса. Без меня в ней... Все остальное -- традиционное лицемерие. И я хороша! Кто меня вообще просил говорить про сон и тем более вести все эти обнажающие вопросы? "Таня, -- тормошила меня захмелевшая и за один день загоревшая Варя. -- Прочь грусть! Если не хочешь больше петь, надо пить, пока снова петь не захочется." "Я схожу за водой, -- поднялась я, хватая ведро. -- Я сегодня еще не носила." "Куда ты ночью? -- лениво возразил Марк со своей подушки в виде обнаженных ляшек соб-лазнительной Веры, на которых он как-то ненавязчиво и уютно устроился к обоюдному согласию. -- Я завтра сам принесу." Позади попискивал наш приемник. Лунный свет отбрасывал на узкую тропинку черные тени. Родник журчал уже совсем близко, когда я подняла глаза и увидела словно вырезанный на фоне светлого лунного неба из черного картона темный силуэт человека, сидящего на скале. Я набрала воду, двинулась было в обратный путь по кромке прибоя, утопая в мягких водорослях, когда сзади раздался шорох. Я вздрогнула и оглянулась. Страх тотчас пронизал меня сверху и застрял под ослабевшими коленками -- человек вдруг показался мне раза в полтора больше нормального. Даже в бреду у меня не было таких видений. Во рту его, о, Боже! сверкнул красный огонь... Я решила, что это все мне снится -- ущипнула себя за руку. Нет, так и сидит совершенно неподвижно. И огонь то ярче, то тускнее. Я попыталась позвать наших на помощь, но изо рта вырвался какой-то щенячий визг. Человек на скале вздрогнул, соскочил и пошел ко мне. Только теперь я поняла, что исполинский рост -- просто игра света. Он просто сидел ближе, чем я предполагала. А красный огонь во рту -- банальная сигарета... "Кто здесь? -- раздался удивительно знакомый своей необычной густотой бас. -- А ну, кончай придуриваться, в морду дам. Не прячься, я тебя уже вижу. Что?! Иди ты! Таня... А я-то думаю, чьи это глаза во тьме светятся... Ты-то тут откуда, поросенок?" Вот сволочи эти мои дневные собеседники! Не сказать, что с ними любимец всей нашей группы Леша Горобец, единственный человек, которого одинаково уважали и верные, и неверные. Он схватил меня и подбросил как ребенка, поймав огром-ными красными ручищами: "А я тебя три дня искал через горсправку, -- грохотал его бас. -- Пошел по одному адресу, а там на меня какой-то криминал вызверился. Я уж решил, что ты вернулась в Ленинград." "Мне, Леш, дали место в общежитии. Мы тут с ребятами с нашего завода в походе." "В твое ЦКБ меня, представляешь, не пустили. Сначала вроде их моя форма секретности устроила, но когда узнали, что я именно к тебе, то тут же куда-то позвонили и отказали. Что ты там такое страшное для врагов мира и социализма разрабатываешь, поросеночек? Как твои шкуры?" "Шкуры?.." Мои мысли были так заняты новостями о Феликсе, что я тут же подумала, что он шкурами называет... Нет, кто угодно, но не тактичный Лешка! "Как какие шкуры? -- удивился он. -- А твоя курсовая работа по гидродинамике, что попала к самому Антокольскому! Китовая кожа для подводных лодок с подсосом пограничного слоя?" "А, гидродинамика!.. Я тут другое, представляешь, изобрела. Тоже для подводных лодок, но я даже тебе ничего не скажу. Меня тут как-то так пуганули, правда по другому случаю!.." "Иди ты! Я всегда говорил, что Смирнова -- голова!" "Ты не хочешь к нашему костру, Леш?" "И пожрать дадите? А то я голодный..." "Пошли. Бери мое ведро. Фу, как ты меня напугал, пор-р-осенок!" Через минуту он выскребывал из котелка остатки каши и обстоятельно отвечал на мои вопросы о ребятах, с которыми мои дневные собеседники не общались. Нако-нец, я решилась спросить его и о Феликсе. "А что этому поросенку сделается, вы-тер он платком губы. -- Чуть ли не правая рука у Антокольского. Женился, переб-рался к жене. Ты ведь знаешь?" "А ты знаешь, что я тут чуть не сошла с ума и не умерла от горя?.." "Знаю. От него, а он не знаю откуда. Так ведь и он тебя больше всех любит, поросенок." "Ну да! А жену? Как ее, кстати, зовут-то?" "Так это Дина Богун. Ты ее вроде бы тоже знаешь. Вечеринку у Генки помнишь? Ты с ней в шахматы играла, а потом вы ушли вместе." "Дина? Сестра Гены! А он мне сегодня ни слова об этом..." "Так это ж такой народ!.." Так во-от это кто! Это серьезно. Это не жена-не-стена, такую не отодвинешь... Да, очень даже умная и обаятельная девуля, брови такие красивые, породистое тонкое лицо, глаза одалиски, кулинар знатный, все ее торт хвалили. На ней было светло-серое платье с короткими рукавами. Мы все белые, а она смуглая, сразу видно, что нерусская какая-то. До чего была, правда, милая девчонка с виноватой какой-то улыбкой. Ничего не пила, молчала, краснела до слез, когда танцевала. Куда мне до нее! Сплошное благородство в голосе и манерах. Вот это соперница, не Эллочка! Да, теперь я все вспомнила. Мы с ней действительно ушли вместе, так как Феликс опекал перепившего Гену. А тут как раз началась дикая буря с холодным ливнем, от которого наши плащи пропускали воду как решето. Она настояла, чтобы я зашла к ним переодеться и просушиться. Квартира -- роскошь, после нашей-то с мамой четырнадцатиметровой комнаты на первом этаже с окнами на помойку во дворе-колодце. Не говоря уж о пяти соседских семьях, совершенно озверевших после десятилетий вынужденного общения на одной девятиметровой кухне. И это все я хотела дать аристократу-Феликсу? Не Динину сдержанную, элегантную, просто скользящую по комнатам маму, а мою истеричную затурканную несчас-тную мамулю в свекрови. "Ну чего нос-то повесила, поросенок? -- загремел Леша, обнимая меня за плечи и прижимая мою голову к своей широкой груди. -- Все проходит. Ты в таком рай-ском краю поселилась. Радуйся жизни!" Он все гладил и гладил меня по голове огромной ласковой лапой. Он растерялся от моих рыданий, этот белобрысый мощный добрый Леша, пока перед моими глазами мелькали видения прошлого года. -- "Да чтоб я вашу соль больше в руки взял!... Чтоб вам, мадам, подавиться вашей солью, чтоб она вам на том свете на засолку пошла!" "Стыдно вам, Савелий Кузьмич..." "Мне стыдно? Я сорок лет в этой квартире, а вот где вы, мадам, отсиживались, пока я тонул в окопной грязи, а моя семья в блокаду котлеты из трупов ела?.." -- "Диночка, белье для Танечки возьми в моем серванте. Вы нас простите, Таня, у нас так неубрано... Сами понимаете, у меня совершенно нет времени после репетиции. Вы чай с каким вареньем любите?" "С любым." "Так не бывает. Я вам для профи-лактики от простуды положу малиновое, хорошо?" "Я пойду наверное. А то мама беспокоится." "А вы ей позвоните, что вы у нас." "Так телефон нам отрезали в прошлом месяце." "Отрезали? Кто может отрезать частный телефон?" "Милиция. Мой сосед как-то с него вызвал одновременно и их, и пожарную, и скорую..." "Какой ужас!.. Что же с ним стряслось?" "Ничего с ним не случилось. Для смеха, я думаю, как они друг с другом разбираться будут." "Какая глупость! Словно им делать нечего... А вас я просто не имею права отпустить, Танечка. Да и мосты уже развели. О, вот и Семен Борисович. Сеня, это Танечка, Диночки подруга." "Не стесняйся, Таня, у нас вечно кто-то ночует. Папа -- известный адвокат, кого только не приглашает. Его клиентам иногородним иногда просто некуда больше идти." -- "Я вам советую с утра принять душ, Танечка. Или вы привыкли ванну?" "Спасибо. Я просто умываюсь по утрам над раковиной." "Но это же хуже, чем общая процедура!" "У нас нет ванны или душа. По субботам я хожу в баню. Вот и все..." "О, тысяча извинений! Я просто не подумала... Да, сколько еще людей у нас живут без элементарных удобств... А ведь такое строительство!" -- "Танька, ты куда, идиотка опять девала мои бигуди?" "Да я и не трогала, мама. Я же ими не пользуюсь..." "Не пользуюсь! Вечно перекладывает куда-то мои вещи... И где это тебя черти носят по ночам?" "Я была на вечеринке, а потом дождь. Я ночевала у подруги." "Не ври. Я всех подруг из автомата обзвонила." "Эту ты не знаешь." "Не знаю. Потому, что это никакая не подруга. Вырастила потаскуху!.." -- "Что тут у вас еще?" "Ужас, Танечка! Пока тебя вчера не было, Савелий Кузьмич сварил кота Маргариты Леопольдовны..." "Сварил?.. Персика?!" "Вот именно! Прямо в этой своей знаменитой фронтовой кастрюле. У него собрались друзья-однополчане отведать их традиционный суп Второго Белорусского, а проклятая Марго всыпала в его кастрюлю целую пачку соли. Он отнес в свою комнату первую тарелку, а потом вернулся, стал стучать к ней, а она, как обычно, молчит и посмеивается себе. Тут он видит на подоконнике несчастного Персика, сует его в свою кастрюлю, фашист, закрывет крышкой и ставит сверху все четыре утюга. Естественно, Маргарита Леопольдовна тут же вбегает на кухню -- крик был ужасный -- и падает в обморок. Сейчас она в реанимации... Ну вот, еще смеешься, бездушная ты девочка!" "Лариса Максимовна, так ведь, с одной стороны это же всего лишь кот, а с другой, эта Леопольдовна вечно..." "Для тебя Персик всего лишь кот, а для нее -- единственное близкое ей живое существо на всем свете..."
Феликс: "Феликс, тебе привет от Тани, -- небрежно сказал мне как-то утром Валера. Они с Геной действительно были в командировке во Владивостоке и вчера вернулись. -- Цветет и пахнет наша "миледи". Еще краше стала." "Как вы ее разыскали?" -- спросил я, чтобы хоть что-то сказать. Фраза гулким эхом повторялась в моем мозгу с нарастающей силой: еще краше стала, еще краше... со своим пиратом, Господи!... "Да мы и не думали ее искать, много чести! -- между тем спокойно продолжал счастливчик, только что видевший Таню, давно ставшую для меня недостижимым фантомом. -- Просто местные коллеги взяли нас с собой на тамошние острова, которыми они все так гордятся. Ничего особенного, между прочим, после нашего Ласпи, но мы там на пустынном пляжике совершенно случайно увидели такую спину, которую не перепутаешь ни с какой другой. Загорала, как любила в наших походах в Крыму -- одна. Нагая, конечно. Я бы прошел мимо, да этот сладострастник... Давай, говорит, хоть издали полюбуемся в последний раз на лучшее в моей жизни женское тело. И едва не сверзился с обрыва. Но у нее же слух нечеловеческий, "волчица",. Услышала, оглянулась, нацепила свой позорный купальник и нас даже пригласила поесть с ее компанией. Генка, конечно, не упустил бы случая полапать, но тут как раз ее парень сверху рявкнул... Места дикие, остров почти необитаемый -- стрельнет, думаю, из под-водного ружья и..." "Одноглазый?" -- машинально спросил я. "Кто? Да нет, -- удивился Валера. -- Разговаривала спокойно, обвораживала своей лицемерной улыбкой. Врала, что как раз накануне ты ей снился." "Я говорю, парень ее одноглазый?" "Я бы не сказал. Могучий такой, нос боксерский, но оба глаза выпучил на нас." "А что обо мне расспрашивала?" -- я уже и не пытался совладать с дыханием. Валера понимающе улыбнулся: "Она была уверена, что ты на Элке женился. Мы с Геной ей ничего о Дине не сказали." "И что? Я не скрываю." "Еще нехватало! Перед такой таиться! Тебе гордиться надо. Кто она и кто Диночка! Твоя жена без пяти минут кандидат медицинских наук, а Танька, как мы потом выяснили, простой судоремонтный конструктор. Лазит по трюмам с рулеткой. Рыбинск, одним словом. За что для тебя боролась на том распределении, на то сама и напоролась."
Таня: Год спустя был спуск нашего "изделия". У корабелов это профессиональный праздник, что бывает то раз в пять лет, то пять раз в году. Это вам не День работников печати! Все приоделись, все волнуются, словно хоть раз такое было, чтобы спуск прошел плохо. Многие здесь с шести утра. Я тоже принарядилась. Как-никак самое заметное на любом корабле сооружение -- кожух дымовой трубы -- проектировала я лично. Всю начерталку вспомнила. А это не что-то, это как нос на лице. Какой кожух, такой и корабль. Погода опять гнусная -- туман, морось, сильный южный ветер. Люди сидят на стапелях второго в серии "изделия", на лесах ледокола в сухом доке, просто на пирсе. Наконец сирена, потом тишина, звон разбитой бутылки шампанского, и огромный красный корпус "изделия", которое, казалось, установлено здесь, как здание, на века, вдруг сдвигается с места. Я не впервые на спуске, но всегда поражаюсь, как такое гигантское здание рискуют просто пустить двигаться, ведь уже не остановишь никакой силой!.. Вообще что-то есть в спуске от стихийного бедствия. Все кричат "ура", в бухте возникает волна, плавно уходящая к другому берегу. На этой волне прыгают спешащие к новорожденному гиганту буксиры, берут его в свои умелые руки и толкают к достроечной набережной. Все. Далее это уже забота ТОФа. Мы свое дело сделали! Последнее, что там от нашего ЦКБ -- гордость Вали и всего отдела -- автоматический подъем флага на безлюдном пока судне. Все поздравляют главного конструктора, а измученный Ось-Ароныч только вытирает платком потную лысину и счастливо улыбается золотыми зубами под своим горбатым семитским носом. Меня не поздравляет никто, а потому я становлюсь себе в очередь за тошнотиками -- жареными пирожками с китовым мясом, -- беру кулек и иду в отдел. Тут кто-то осторожно берет меня под руку. Сам герой торжества -- Иосиф Аронович! "Я все искал случая спросить вас, Танечка, -- тихо говорит он. -- У вас после того митинга были серьезные неприятности с КГБ?" "Да нет... Так, попугали немного и все. А вы как? Вас, я слышала, тоже таскали?" "Меня не просто таскали. Я же все-таки еврей, а потому в совсем ином положении, чем вы. Так что сегодня я в качестве главного работаю последний день. Этот объект, как головное судно серии, мне довести еще дали, а новую работу поручили уже другому." "Но вы ж ничего такого не сказали!.. Это я во всем виновата... Вот дура-то!" "Ты умничка, Танечка. Ты светлая личность. Решиться на такое в наше время -- надо иметь врожденное благородство и мужество. Я уверен, что мы с тобой еще все это вспомним уже в Израиле." "Вот и в КГБ уверены, что я там буду. С чего это? Я русская, мне и на родине не дует." "Они там все хорошие психологи, Таня. Ты внешне очень русская, но душа у тебя еврейская. Ты безусловно выйдешь замуж за еврея, а русским женам евреев и их детям дорога в Израиль распахнута настежь!.. Вы там самые желанные гражданки, как решившие в наших условиях разделить нашу непростую судьбу. Для еврея, если это не патологический идиот или карье-рист, быть на стороне Израиля естественно, а вот русскому пересилить вековое подозрение к нашей нации и стать на нашу сторону, тем более, как ты, рискуя не просто карьерой, а свободой или самой жизнью -- подвиг! Я тобой горжусь, Татьяна. И все честные люди в нашем коллективе тобою гордятся. Мне многие об этом говорили. Выходи за еврея и будь с нами." "Я бы рада, -- неожиданно заплакала я. -- Только он предпочел мне еврейку, Иосиф Аронович. А... у вас жена кто?" "Тоже еврейка." "Вот видите!" "Евреев в стране миллионы. Этот предпочел другую, а другой разглядит именно тебя. Я от души тебе этого желаю. Такие как ты нужны Израилю." "Заладили, Израиль, Израиль. Да вы уж не сионист ли? А то мне сказали -- чуть что, сразу кричи караул или там: осторожно -- сионизм!" "Я всегда считал себя коммунистом-интернационалистом. Но на этом митинге ты открыла нам всем глаза. Да, с того дня я -- сионист. Так я им и сказал. Поэтому я больше не главный конструктор. Зато -- с тех пор я честен с самим собой..." "Тогда я думаю, что нам небезопасно вот так идти и беседовать при всех." "Вы правы, -- тревожно оглянулся он. -- Но я рад, что высказал вам свою благодарность, восхищение. От всех евреев, кто вас тогда видел и слышал... Будьте счастливы, Таня..."
Неужели кто-то тотчас успел стукнуть? Только я зашла в отдел, как Гаврилыч поспешил к моему столу: "Т-тебя к начальнику бюро, Т-таня..." Но почему к начальнику, а не в комитет комсомола, из которого меня так и не выгнали, не в партком, не к ставшему таким родным Андрею Сергеевичу, наконец? Сильно волнуясь, без конца вытирая платочком заплаканные глаза и жирные от проклятых тошнотиков губы, я поспешила в приемную. Но я волновалась напрасно. Речь на этот раз шла, к счастью, не о моем неестест-венном сионизме. Когда я робко втиснулась в кабинет, начальник встал для меня из своего кресла, обошел вокруг стола, пожал руку, уселся напротив -- за столом для подчиненных. "Тут вас все так хвалят, Татьяна Алексеевна, -- начал он. -- что хоть начальником сектора назначай. Но я вас вызвал по поводу нашего изобретения, этого вашего устройства для укрепления прочного корпуса регулируемым противодавлением, что мы испытали на старой лодке. Идея заинтересовала профессора Антокольского из головного института. Вы ведь знакомы?" "Я консультировалась у него по курсовому проекту." "А, подсос пограничного слоя? Слышал от профессора. Тоже интересно, но это в перспективе, далекое будущее. А то, что вы предложили в моем бюро -- реальность сегодняшнего дня. И очень актуально в противостоянии с империалистическими флотами. Антокольский вас запомнил и очень тепло о вас отзывается. Так что я вас командирую с 26 августа в Ленинград. Доложите там наши разработки и попробуете сделать наше ЦКБ хотя бы соисполнителем про-екта. По крайней мере, для изделий по нашему изобретению в Комсомольске, где тоже заинтересовались. Если вам удастся убедить НИИ повлиять на министерство, то нам могут поручить разработку, в которой вы примете самое активное участие. Пока же там считают, что нам это и не по профилю, и не по силам. Так что, как говорится, вам и карты в руки..." "Спасибо... Я, знаете, прямо одурела от радости. Я так скучаю по маме, по родному городу." "Вот и поезжайте... Да, а ту глупую историю с... митингом забудьте. Я за вас поручился перед Первым. Показал ему вас с трибуны на перво-майской демонстрации. Какая, говорит, из такой Ярославны сионистка! Все кон-чено. Ну, оформляйте командировку и счастливого пути!" Как все бывает вдруг просто, если чуть-чуть подождать свершения самых безум-ных надежд, если они глубоко запрятаны. Чем глубже, тем надежнее. Никогда и ничего мне не удавалось, если я денно и нощно об этом мечтала и к этому изо всех сил стремилась. Но стоило мне хоть чуть ослабить внутренний пресс, как важное и желанное сбывалось.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЛЕНИНГРАД. ШУТОЧКА
Таня: Какая она маленькая, моя бедная мама! Стоит среди встречающих самолет и хуже всех одета. Учила, учила свою единственную дочку, а та ей и помочь-то мате-риально толком не может, даром что инженер, да еще на Дальнем Востоке. Никто из знакомых не верит. У всех мнение, что у нас деньги выдают на вес, по полкило в одни руки в месяц... Когда я предлагаю маме поехать домой на такси, она пу-гается: "Ты что, Танюшка, так сдерут!.." "Так ведь счетчик..." "Да кто их там кон-тролирует! Скажет два рубля, и заплатишь как миленькая, такие деньги..." Дождались автобуса до метро, а от Балтийской -- совсем рядом. Вот я и дома, сто лет бы его не видеть... родительский этот дом, начало начал. Нашли мне надежный причал! Те же гнусные рожи на кухне, только что не вызвериваются, не игно-рируют, а здороваются. Маленькие такие, самый высокий мне по плечо. Такая по-пуляция выжила в лихие годы в некогда славной красивыми людьми России. Только и сердиться на них как-то грех. Жалкие граждане великого города, север-ной столицы сверхдержавы. Один костюм и одна пара туфель на главу семьи, ни тебе холодильников, ни стиральных машин. Телевизор один на всю квартиру и тот с линзой. Маргарита Леопольдовна, по словам ее официального оппонента Савелия Кузь-мича, оказалась живучей, как клоп из фронтовой землянки. Пережила разруху, нэп, социализм, блокаду, гибель кота. Такая и коммунизм переживет. Меня она встре-тила довольно радушно. Я же ей тогда, после трагической гибели Персика, как только она выписалась из больницы, котенка подарила. Она его, оказывается, с тех пор вообще на кухню, к этим бандитам, не выпускала ни разу. Но меня тотчас пригласила в свою темную вонючую до полного безобразия комнату и гордо показала огромного, жирного от безделия Марсика. Тот мне что-то промурлыкал, когда я его погладила по вздрогнувшей от незнакомой руки спине, спрыгнул на пол, потягиваясь во все стороны. Этот, пожалуй, в кузьмичевую кастрюлю и не влез бы. Мама мною ужасно гордится. И что я ее на голову выше, и что инженер, и что вот мне сто пятьдесят рублей, представляете, только в один конец государство запла-тило за самолет, чтобы я тут лично профессоров уму-разуму учила. И, главное, что я ей ежемесячно по двадцать рублей перевожу. Я же в этой затхлой атмосфере долго пробыть не смогла. Попила с мамой чаю и вышла на свою гнусную Дровяную улицу, стараясь скорее с нее свернуть на приличные проспекты. И вообще что-то ну никакой ностальгии и там у меня не было, и тут не проявилось. Город как город. Столько тут всякого было...
Ноги сами понесли меня к Технологическому, на метро до Чернышевской. А там и Суворовский, где, как серый мрачный ледокол -- нужный институт. Унылый вести-бюль с телефонными кабинками, вахтер с теми же зелеными пограничными петли-цами, надменный, как все это здание, весь этот родной город. Скорее бы назад, в убежище... Я сдаю в гардероб плащ, показываю дежурному документы. Тот куда-то звонит. "Зайдите в третью кабину, будете говорить с Александром Дмитриевичем Анто-кольским." Тот по-профессорски вежлив, но времени у него для меня сегодня, в пятницу, нет. Он предлагает мне на выбор либо прогулять сегодня, а в понедельник с новыми силами с утра к нему, либо изложить сначала суть нашего проекта его референту. Терять времени не хочется. Я соглашаюсь на референта. "Сейчас он к вам спустится, Татьяна Алексеевна. Простите, но у нас сегодня такой переполох, что в отделении негде поговорить. Не обижайтесь, ради Бога. Я даже адмиралов иногда вынужден принимать в вестибюле. Референта зовут Феликс Ильич Дашковский." Вот так!.. А я-то думала, что буду избегать случайной встречи, или, напротив, унизительно искать ее. А тут он собственной персоной уже стучит каблуками по столичному паркету, в черном костюме, крахмальной рубашке, галстук развевается из-под небрежно расстегнутого пиджака. Референт, ишь ты! Адмиралов принимает в сенях... Человеком стал мой Фелька-барбос, как его неизменно звал Водолазов. Интересно, ему сказали, какая это его, Ильича, тут Алексеевна ждет? Быстро же мы с ним до отчеств дослужились... И-интересно-о что это сейчас будет... Наяву Феликс совсем не романтичен и не демоничен. Парень как парень. Похудел, подурнел. Какой-то стертый что ли. Да нет, ему и в голову не пришло, что это я его жду. Как только узнал издали, тормознул обоими резвыми копытами, конечно, потрогал левое ухо правой рукой и наоборот, чтоб не было иллюзий, кто это ко мне спешит. Даже сделал неуловимое движение -- побежать в обратном направ-лении. Я уже наблюдала его манипуляции с любопытством. Вот он берет себя в руки. Долго о чем-то говорит с вахтером. Тот горячо возра-жает. Феликс лезет в нагрудный карман и что-то показывает вахтеру. Дядька ухмы-ляется, вертит, я уже поняла, авторучку с раздевающейся красоткой. Наконец, дает Феликсу ключи. Он спускается ко мне по ступеням и широко улыбается. Господи, да я же за одну эту его улыбку умереть на месте готова!.. И такие мне тут аккорды Третьего концерта рахманинова за сценой, что я едва слышу: "Танечка... А я думал, ну и совпадение, такое имя отчество. А это дей-ствительно моя Тайка..." "Ну уж и твоя," -- небрежно подаю я ему руку. В огромном зеркале вижу нас обоих. Какая была бы пара, Боже мой! И какое счастье, что я к поездке заказала у старого еврея на Океанском проспекте этот костюм. Я в нем просто как кинозвезда. Да еще такая похвальная сдержанность, высокая прическа, нездешний ровный морской загар, подчеркивающий сверкающие от волнения синевой глаза. Ну-ка, подумай, не продешевил ли? Ведь мы с тобой на равных по карьере, если я не выше. Как-никак, авторский проект от имени крупнейшего завода и ЦКБ при нем представляю. Ожидал ли? Не ожидал. Растерян. Нашу встречу тоже небось представлял иначе. Что я его выслеживаю, а он снисходительно так меня уговаривает смириться. А я безутешно рыдаю, а он меня покровительственно утешает. Бар-р-босина... Вахтерская в нашем распоряжении. Мы садимся на продавленный и засаленный дежурный диван, рядом чайник, немытые стаканы в подстаканниках, как в поезде, на котором мы ехали когда-то в Севастополь. "Как в купе, помнишь, Тайка, -- осторожно берет он меня за руку,. -- Ты меня вообще-то вспоминала?" Еще бы! Знал бы он, чего мне стоила эта разлука! "Тебя? -- оглядываю я его с головы до ног. -- Конечно, Ильич. Ведь немало было чего вспомнить. А ты?" "И я тебя все время вспоминаю, Алексеевна, -- пытается и он сохранить небрежный тон, но рука, сжимаюшая мою кисть говорит совсем другим тоном. Да и моя рука такие ему токи выдает... Наконец, наши глаза встречаются, и мы тотчас кидаемся друг к другу, задыхаясь от оглушающего поцелуя. Когда он откидывается на спинку диванчика, я его не узнаю. Таким жалким я его никогда даже не представляла. "Что мы наделали, -- шепчет он. -- Господи, что я наделал!.." Я же вообще не могу придти в себя, наклонилась к своей модерной юбке и содрогаюсь от рыданий. "Я всегда любила только тебя, -- говорю я те слова, что мне запретил врач после того приступа в мужской день. -- Только тебя! Ты один для меня на всем белом свете..." "И я!.. -- кидается он передо мной на колени на заплеванный пол. -- Я, без пяти минут отец своего ребенка, люблю только тебя." Я встаю, поднимаю его за локоть, усаживаю на прежнее место и открываю свой чемоданчик. "С ума сошла, -- поражается он. -- Я и думать не могу о делах!" "Дура-чок ты мой, -- я достаю из одного бокового карманчика подаренную Ариной заветную плоскую флягу, из другого -- раскладные стаканчики. -- За встречу, родной. За твою Тайку, за моего Феликса, на ком бы ты ни женился, и за кого бы я ни вышла." Коньяк обжигает все внутри, но приводит нас в себя. "Так ты тоже... За кого же?" "Ты его не знаешь, -- старательно вру я. -- Достойный человек. Он все о нас с тобой знает." "Все?.." "Ну, я же не ты. Конечно, не все. Но знает." "Таня, скажи только одно. Он тоже еврей?" "Конечно. Куда мне от вас деться? Я теперь активная сионистка. Меня даже в КГБ допрашивали." Он вдруг смертельно бледнеет, выхватывает мою флягу и пьет прямо из гор-лышка. "Феличка, -- сжимаю я его руку. -- Ну что ты себе вообразил! Ничего страшного. Поговорили, попугали и сразу же отпустили... Я же ничего и не успела сделать противозаконного. Выступила на митинге "Руки прочь от Каира" в защиту Израиля..." "С ума ты сошла! Ничего противозаконного! Да за такое!.. Даже не представляю... лагеря!.. Господи, нам-то с тобой какое дело до этого Израиля! У нас совсем другая Родина. Да гори он синим пламенем... это... Совершенно чуждая нам страна. Я недавно говорил с одним возвращенцем. Там и евреев-то нет, если не считать каких-то черномазых арабов иудейского вероисповедания и ряженых -- фанатиков с пейсами. Все вокруг тупые, наглые и агрессивные. Даже нам, чисто-кровным советским евреям, там места нет, а уж к нашим нееврейским родст-венникам там вообще относятся чуть ли не как к жидам в Царской России." "Пропаганда?" "Нет, Тайка! Будь осторожна. Это у сионистов пропаганда, что нас там ждут. Мы нужны одной-двум организациям, наживающимся на алие..." "На чем?" "На эмиграции, которую они фальшиво называют репатриацией, вос-хождением из галута, на иврите -- алией." "А галут это что?" "Тайка, ну какая же из тебя, к чертям, сионистка! Элементарнейшей терминологии не знаешь. Галут -- пребывание евреев на чужбине, даже если они, как мы, на этой "чужбине" родились в десятом поколении. Дашковские, да будет тебе известно, служили еще Ивану Грозному, есть упоминание в хрониках! А по раскладу сионистов тут, у себя на родине, мы в галуте, а там, в чертекем для нас организованном гетто-Израиле, видите ли, дома. А на деле..." "То же самое мне говорил кагэбешник. Так кто же врет?" "Те больше наших." "А правда где?" "Для каждого своя. В меру воспитания и культуры. Та страна -- для евреев-жлобов, гордящихся своей бесприн-ципностью, подлостью, наглостью и торгашеством -- качествами, за которые нас веками ненавидели все народы на земле. А эта -- для евреев-подвижников, созида-телей, снискавших нам всемирное уважение. Тебе же просто повезло, что твой демарш случился не в Ленинграде, где КГБ куда строже, что ты русская и что твой муж, скорее всего, пока не замешан нигде всерьез. Не слушай никого, Танюша, а то из-за совершенно чуждых для тебя ценностей так влипнешь, что наши с тобой фантазии..." "Феля, у меня нет никакого мужа." Он моргнул и стал меня целовать, как умел только он, сжав мои виски своими тонкими нежными пальцами и намеренно сгибая во все стороны мой нестандартный нос.
И тут раздался едва знакомый мне голос: "Егорыч, где Дашковский и девушка с Дальнего Востока?" "Антокольский," -- шепнул Феликс, и мы замерли, прижав-шись друг к другу. Оба растерзанные, заплаканные, на его лице помада, которую я стала лихорадочно стирать платком. Мой элегантный костюм перекошен, юбка вся в слезах и соплях. Вот это номер при встрече представителя завода со светилой отраслевой науки! "Ушли, -- старательно врал вахтер. -- Он ее в кафе повел. Говорит, не здесь же бесе-довать о делах." "Глупости! О таких делах тем более нельзя говорить в кафе! И он это не хуже меня знает. Куда они пошли? В какое кафе?" "Ей-Богу не могу сказать точно, Сан-Дмич... Не сказали мне." "А кто у тебя в вахтерке?" "Н-никого... Строжайше..." "Тогда открой." "Так ведь там не убрано у нас..." "Ничего, я стерплю. Ага, так я и думал. Так вот кто эта Алексеевна! Выходите, Таня. -- Фе-ликса он демонстративно игнорировал. -- Я не сразу понял, что именно вы нам привезли, а тут нашлось кому подсказать... Прошу прямо ко мне. Не беспокойтесь, там есть где привести себя в порядок. Вас же, Феликс Ильич, прошу вернуться в отделение и ждать моего вызова. Тоже причешитесь и умойтесь где-нибудь. Черт знает что... Я конечно и сам был и молод, и страстно влюблен, но не дождаться конца рабочего дня, общаться в такой антисанитарии... Прошу со мной, Таня." "А как вы, Александр Дмитриевич, догадались? -- спросила я, пока мы шли по широкой лестнице и по строгим коридорам "института только для белых", как вы-ражался об этом НИИ Дима Водолазов. -- Мы вполне могли уйти и в пирож-ковую." "Мир не без наблюдательных и благожелательных людей. Вы лучше ска-жите, как вы распорядились во Владивостоке вашей работой по пограничному слою? Вы что, в ТИНРО кого-то заинтересовали?" "Даже и не пыталась. Я давно забыла о гидродинамике. Конструкция корпуса тоже очень интересно." "Да, и вы в ней более, чем преуспели. Но не логичнее ли этим же заниматься в лодочном бюро, чем в судоремонтном." "Никакое мы не судоремонтное, -- обиделась я за родное ЦКБ. -- Две недели назад уникальное судно спустили по нашему проекту. Кстати, по авторскому свидетельству нашего главного конструктора Иосифа Аро..." "Знаю я об этом проекте. Ваша идея гораздо интереснее. Прошу, -- ввел он меня в приемную. -- Займитесь, пожалуйста, нашей гостьей, -- сказал он респек-табельной секретарше. --. Ее... машина на улице обрызгала." Мадам с изумлением осмотрела мое опухшее от слез лицо, красные глаза, явно зацелованные губы, подозрительный след на шее, пожала плечами и провела в директорский блок с душем и туалетом. Феликс вошел, когда я уже почти все рассказала. Все чертежи и расчеты по лодочке были пересланы по линии Первых отделов. Местный начальник этого всесильного подразделения, седой симпатичный дядька, в четыре ряда колодки орденов на сером пиджаке, молча разглядывал меня.. Антокольский сжато и очень толково (надо же так быстро схватить суть!) передал своему референту содержание проекта. Феликс изумленно поглядывал на меня, словно оказавшаяся золотой рыбка к тому же еще и голосом молвит человечьим. "Так кто... автор первоначальной идеи? -- не выдержал он. -- Ведь это революция в подводном судостроении!.." "Я вас вызвал, Феликс Ильич, -- тихо и грозно сказал профессор, -- прежде всего для того, чтобы вы знали, что единственным автором этой удивительной идеи является Татьяна Алексеевна Смирнова, а не... вы сами знаете, кто у нас охочь до мастерских переделок чужих заявок. Вы, как мне кажется, друзья с Таней..." "Бывшие однокурсники," -- бегло взглянул на меня Феликс. "И любовники, -- вдруг добавила я. -- Если это тоже имеет значение для теории проектирования глубоко-водных лодок..." "И об этом наслышан, -- спокойно сказал Сан-Дмич. -- Более, чем мне интересно. Достаточно было одному из моих молодых специалистов увидеть вас в нашем вестибюле, как уже полетели комментарии. Но я хочу вам все карты сразу выложить на стол, Таня." "Не надо. Я в курсе дела, что головные институты паразитируют на пионерных идеях из провинции, которые мы принуждены посылать вам на рецензию, прежде чем проектом займется владелец госбюджета -- министерство, так?" "Увы. Дальше." "Вы знаете воров даже по имени отчеству, но не преследуете, иначе захиреет ваше заведение, так?" "Ого! Вот это дальневосточный характер! Она всегда была такой, Феликс?" "Она стала еще лучше, -- сиял мой любимый, не сводя с меня восхищенного взгляда, хотя я уже чувствовала, как вертится от волнения мой проклятый нос. Пусть Феликсу это по-прежнему нравится, но Антокольскому-то каково! -- Но я думаю, что у нее информация, которая касается не нашего ЦНИИ, а..." "Так вот, я вам лично гарантирую, -- положил мне на руку свою невесомую сухую кисть благородный патриарх с внешностью британского аристо-крата, -- что ничего подобного ни здесь, ни в министерстве, ни при сотрудничестве с любым институтом с вашим проектом не случится. Мы долго и тщетно искали выход в конструкции прочного корпуса, в точности его изготовления, а тут такое изящное и оригинальное решение! Корабелка может гордиться такими выпуск-никами! Феликс Ильич, вы поняли? Все ваши недюженные способности -- на ох-рану прав инженера Смирновой. Вас же, Татьяна Алексеевна я почту за честь видеть в числе моих аспирантов. Скучаете небось по Ленинграду?" "Отнюдь. Но я очень польщена вашим предложением. И особенно формой, в которой оно сдела-но, хотя до сих пор научной карьеры и не планировала. Поэтому пока ничего вам насчет себя не обещаю. В Ленинграде мне нравится меньше, чем во Владивос-токе." "Вот в этом я позволю себе усомниться, -- засиял профессор своей бри-танской улыбкой. -- Ленинград ничем не заменим!" "Как кому." "Ладно. Время пока работает на нашу с вами совместную работу. Вы свободны, молодые люди. В понедельник -- обсуждение. А пока... напомните нашей гостье город, Феликс Ильич. Пробудите в ней ностальгию для общей пользы."
Элла: Как-то к концу рабочего дня у меня вдруг запульсировала в висках боль-пред-чувствие. Я отпросилась, приняла пятерчатку и вышла из института. Моросило, как обычно в августе. Я раскрыла зонтик, машинально кивнув на "добрый день" какой-то женщине, поднимающейся навстречу тоже под зонтом. Мельком за-метила, что на ней нет чулок -- стройные загорелые ноги. В такую погоду это было непривычно. И вдруг меня как током дернуло, даже голова прошла -- сложив зонтик, тяжелую парадную дверь открывала "миледи"!.. Я не поверила своим глазам и просто не могла не повернуть назад. Когда я заглянула в холл, она уже сдала в гардероб синий плащ и японский зонтик и была с такой прической, в таком костюме и вообще та-а-акая стала, что я просто обалдела! И звонит из кабинки Антокольскому. В командировку ее, видите ли, прислали. Спрятавшись за колонной, я видела, как этот кретин Феликс бежит к ней, споты-каясь. Мало того, он подкупает чем-то вахтера и ведет свою любовницу в коморку под лестницей. При молодой и уже беременной жене! Я скользнула к вахтерской с другой стороны и стала подслушивать, о чем они там шепчутся. И тут же взлетела по лестнице рассказать секретарше Антокольского, кто это к нам приехал. Та тот-час сказала о гостье профессору, который прямо из приемной принялся взвол-нованно говорить в телефон, называя фамилию "миледи", а потом, чуть ли не так же спотыкаясь, как Феликс, помчался вниз. Когда Сан-Дмич выковыривал голубков из вахтерской, он только головой крутил от их вида. "Миледи" выглядела разве что чуть лучше, чем тогда в парке с моря-ком. Ну и Феликс! Референт профессора!.. Часа через полтора возлюбленные выпорхнули из кабинета профессора в самом феерическом настроении. И -- напоролись на меня.
Таня: Первый человек, которого мы встретили в коридоре, была Элла Коганская. В зеркале, у которого она безусловно терпеливо ждала нашего выхода на эту сцену, я увидела нас троих. Я не очень представляла здесь четвертую -- Дину Богун-Даш-ковскую -- но среди присутствующих дам, если без ложной скромности... Я вспомнила мои фантазии на лыжной прогулке в уссурийской тайге по поводу их союза. Пусть и не со мной, но хоть не с ней!.. Людоедка Эллочка фальшиво ахала, как я элегантно выгляжу, какая я загорелая, не в Крыму ли отдыхала? Что ты, отвечаю, у нас там свой Крым, на дому. Никуда и ездить не надо. Море у самого крыльца. Она демонстративно прижималась к уже ни ее, ни моему Феликсу и таращила свои лживые круглые глаза у переносицы. Как дала бы в них вот так двумя пальцами!.. Вот было бы забот профессору и его референту... За сценой загремел такой "Танец с саблями" Хачатуряна, что от "Балеро" Равеля, что сопровохдало нашу с Феликсом любовь, и следа не осталось. А я под этот зажигательный танец у них хорошую школу прошла в Севастополе. Так что теперь ей еще и не так улыбалась и не такие еще комплименты отпускала, причем откровенным подтекстом. Феликс смотрел на меня почти со страхом, а эта дура таяла, словно я ее хвалю искренне. Женщина вообще в этом плане просто жаждет быть обманутой и чем наглее, тем ей приятнее... Элла до того расчув-ствовалась, что пригласила меня сегодня к ним на званый ужин. Естественно, не в мою честь, а ради как раз гостящих в Ленинграде родителей Феликса. "В тебя, Таня, Илья Арнольдович просто влюблен, -- чирикала она. -- Без конца меня расспрашивает, как там эта потряса-ющая блондинка, которую он как-то отвозил в аэропорт..."
Феликс: Знал бы я, что последует за этой репликой! Элла была шокирована преображением занюханной "миледи", но начала вместе с Таней непостижимые для меня женские игры. Они стали трещать фальшивыми го-лосами, комично подражая интонациям друг друга, какие обе стали интересные, как много хорошего Таня слышала о Дине, как счастлива, что я выбрал девуш-ку из своего круга, какого славного парня Колю она встретила во Владивостоке и как ей нравится по вечерам пить с ним водку и петь песни до поздней ночи, сидя на печи и болтая ногами в валенках. Я удвоил бдительность, так как Элле грозило полететь через голову "миледи" пря-мо на нашу главную лестницу и сломать на ней шею, когда она таяла и ахала при рассказах о том, как Таня с Колей по утрам пьют стаканами рассол, чтобы снять похмелье и не опоздать на родной завод. И тут Элла, к моему ужасу, пригласила Таню сегодня к ним на званый ужин в честь как раз гостящих в Ленинграде моих родителей. "Раз ты уже успокоилась у себя на Дальнем Востоке и не претендуешь на Феликса, то Софья Казимировна будет тебе рада, -- щебетала она. -- А об Илье Арнольдовиче я и не говорю. Он, говорят, в тебя влюблен чуть ли не сильнее, чем его Феликс..." "А что? Вот это идея! -- каким-то совсем другим голосом вдруг сказала ей Таня, потемнев лицом. По всей вероятности, последняя фраза живо напомнила ей все, о чем она было забыла в вахтерской. -- Пойду-ка я на этот ужин специально, чтобы охмурить полковника. Так говоришь, что я сейчас в расцвете, в теле? Вот формы и сработают на убой. Особенно, если ненароком кофточку вот так расстегнуть, что-бы загар полоской белой кожи подчеркнуть.... Я его отбиваю у Казимировны, и вот этого холеного сынулю с его Диночкой лишаю кредита! Пусть живет на свои референтские сто десять в месяц. Софочке же мы с Арнольдычем от нашего дома с садом, естественно, грубо и веско откажем. И вообще нафиг нам дом в Севасто-поле! Что я там забыла? "Молодого" мужа я увожу в свое убежище. Там за стои-мость нашего с ним дома такой можно особняк купить! И всего-то что от меня требуется, так это вовремя вот так над ним наклониться на этом вашем е... пар-дон званом ужине." У меня все внутри оборвалось. Вот это "миледи"! Надо же, только что... "Таня! -- между тем, в востроге кричала Элла. -- Да тебя просто не узнать! Надо же! Ты же никогда не была такой остроумной! Я сегодня же расскажу дяде Илье о твоей шутке. Они с тетей Соней просто умрут от смеха".
Вот уж кому было не до смеха, так это мне!.. Идиотская шутка оскорбила меня до глубины души. Не верилось, что Таня все это произнесла наяву. Так или иначе, следовало ее куда-то проводить, но я не мог взять ее под руку, а она тоже не проявляла ни малейшего интереса к продолжению теплых отношений. В одночасье фантастическая встреча обернулась свирепой местью, чего я так опасал-ся. Ничего-то она мне не простила! Просто забылась, пока не увидела Эллу. И ничуть она не успокоилась, изгнанная, не без моего участия, из родного Ленин-града на "свой" Дальний Восток... Целый час мы молча шли рядом. Потом свернули с Фонтанки на Лермонтовский и оттуда на Дровяную. "Добро пожаловать, Феликс Ильич, в тот ад, -- глухо сказала Таня, остановившись почти вплотную передо мной, -- который я, по мнению профессора Антокольского, должна считать любимым городом, а, по не менее уважаемому и очень импера-тивному мнению моего следователя из КГБ, интеллигентного до поры до времени Андрея Сергеевича -- своей единственной и любимой Родиной..." Не совсем понимая, как я вообще после всего могу с ней общаться, я все же обни-маю ее, целую и отстраняюсь. Она не отвечает на поцелуй. "Ты права, Таня, -- говорю я глухо -- Думай обо мне что хочешь, но..." "А чего мне вообще о тебе думать, Ильич? -- горько улыбается она, бессильно опу-стив руки. -- Пообщались, вспомнили старую яркую любовь и будет с нас. До по-недельника. Привет жене и всем приличным людям на вашем ужине." Я уныло побрел по Фонтанке к Галерному острову и остановился у чугунной решетки Калинкина моста, глядя на отражение желтого корпуса и белых колонн Корабелки в пузырящейся под дождем воде. Здесь мы всегда назначали свидание с Таней, подумалось мне. Я привычно подтягивал из памяти счастливые мину-ты нашей любви, но ничего не получалось. Таня больше не была фантомом. Она была рядом, в нескольких кварталах от меня, живая респектабельная женщина в черном мокром плаще и с японским зонтиком. Но для меня больше не существовало беззащитной бедной Тайки. На Дровяной переоделась в домашнее опасная "миледи", способная на самые сакраментальные поступки.
Элла: Как же они оба подло описывают! Спору нет, выглядела она как никогда. Приоде-лась, прическу сделала современную, вместо тех патлов, которых она никогда не стеснялась. Но и я-то была ничуть не хуже! Ну, ростом поменьше, так ведь жен-щину это только украшает. Ну, загар у нее, а я еще белая -- лето у нас было на ред-кость мерзкое. У Таньки, надо отдать ей должное, вообще кожа при загаре прио-бретает удивительный золотистый оттенок. Красиво, спору нет, но это ли не приз-нак низкого происхождения? Благородная женщина должна иметь круглый год ин-тересную бледность и белизну, а не румянец во всю щеку. Именно так мы и выгля-дели с ней у зеркала -- владелица того имения рядом со своей горничной... Вранье, что мне грозила опасность получить от "миледи" двумя пальцами в глаза или перелететь через ее голову на лестницу. Я же дочь Юрия Коганского, такого же морского пехотинца, как и отец Феликса. Да я бы... замахнись на меня эта до-морощенная "миледи", шевельнись только... я бы так приложилась к ее осиной та-лии, что она до конца дней писала только в пробирку... Надо же! Он меня, видите ли, снова опекал... Тем более подло считать меня такой примитивной! Я, мол, поверила в разные бредни о "типично русских", с моей, еврейской точки зрения, буднях, с водкой по вечерам и рассолом по утрам. И ее фальшивым комплиментам, после которых, растаяв, пригласила ее на званый ужин с участием тети Сони. Я не зна-ла, что ее там ждет! Я! Это Феликс сам не знал свою подлую "миледи", которая произнесла свою цинич-ную фразу о его родителях. Я не ожидала такого успеха! Он только пучил свои прекрасные глаза, дурачок несчастный. Забыл, наивная душа, с кем любезничает. Думал, что если она ему позволяет лапать себя в вах-терской, то это как ленинская власть -- всерьез и надолго!
Таня: Мама тревожно и близоруко щурилась на меня, одеваясь у зеркала нашего шкафа -- идти на свою постылую опасную для полуслепого человека работу. "Что-нибудь случилось, Танюшечка? -- жалко спросила она. -- Тебя обидели?" "Что ты, мама! Наоборот, пригласили в аспирантуру. Сам Антокольский меня принимал в дирек-торском кабинете, представляешь?" "А что? Почему бы не принимать? Ты инже-нер, талант, красивая женщина... А плакала тогда чего? Я же всегда вижу. Твой носик для меня с детства барометр. И глазки совсем потемнели. Неужели Фельку своего встретила?" "Встретила, мамочка. От него как от смерти не уйдешь!.." "И он тебя, конечно, снова предал?" "Он не может меня уже предать. Он женатый, скоро ребеночек родится. Проводил до самого нашего милого двора и..." "Зайти побрезговал!.. Не для нас с тобой такой парень, Таня! Он совсем другой, пойми..." "Ладно, мама, -- сменила я тему. -- К папе нельзя в эти дни, что я здесь?" "Можно, -- расцвела она. -- Как славно, деточка, что ты сама о нем спросила! Я все думаю, спросит -- не спросит. И про себя решила -- не спросит, так и не надо!.. В воскре-сенье ему дали со мной свидание." "С нами, мама! Я так рада!.."
Но до воскресенья еще надо было дожить с этой пятницы... Мама ушла во вторую смену. Я переоделась в домашнее, сделала уборку, вымыла окна у нас в комнате и на общей кухне под ворчание Тамары Леопольдовны. Но было светло и рано, а девать себя решительно некуда. Тем более, что опять на меня накатило... Мой Феликс ушел от меня к своей жене . Я села на наш плюшевый диван и ох-ватила голову руками. Все поплыло перед глазами. -- "Сестренка, нет страшного на свете. Все рано или поздно решается в этом мире в ту или в другую сторону. Иди и забери его! Увези сюда к нам. Только он тебя, ей-Богу, не стоит..." -- "Это подло с твоей стороны, Смирнова, и не по-комсомольски! Впрочем, я лично от тебя и не ожидала ничего другого. Иди же! Иди, если у тебя нет ни совести, ни самолюбия. Тебе же сказали, что он любит свою жену все сильнее, а после рож-дения ребенка вообще о тебе забудет. Иди, разрушай решившую стать счастливой семью, твори зло, потом раскаешься, но будет поздно. И он раскается и тебя же, стерва, возненавидит..." -- "Танька, иди ты!.. Вот это номер... Даже не знаю, что вам и сказать, поросятам..." -- "Так у тебя вообще мужика не будет в жизни! Плюнь, не сомневайся. Она тебя, а ты ее. Я именно так Коленьку моего и получила. Иди прямо туда, Таня, будь реши-тельнее, за любимого надо драться!" -- "Я так в вас разочарован, Татьяна Алексеевна, что прямо не нахожу слов... Ведь разбить семью может только очень безнравственный человек. Впрочем, это не мое стариковское дело. И на наши научные отношения ваше решение не повлияет. Удачи вам, Феликс Ильич, на новом месте..."
А ноги сами несут меня черт знает куда... Естественно, мне было не до того, чтобы кого-то там охмурять и отбивать. Мне просто надо было немедленно увидеть Фе-ликса, все равно где и с кем...
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛЕНИНГРАД. ПРИПАДКИ
Таня: "Девушка, вам нехорошо? Позвольте, как же можно сидеть на холодной лестнице? Нет-нет, никаких "я сама". Феликс! Спустись, пожалуйста, к нам. Что вы там все столпились? Тут какой-то девушке дурно стало в нашем подъезде... Надо помочь ей зайти к нам и вызвать скорую. Ну что ты стоишь, как истукан, сынок? Мне что ли ее поднимать с моим ишиасом? Что вы все на меня уставились?.. Господи! Так это и есть... Смирнова? Феликс!! Ты хоть скажи, Дина!" "Это и есть Таня Смирнова, папа!.. Неужели ты ее забыл? Она же ночевала как-то у нас, ты же с нее глаз на сводил утром, даже мама приревновала. Теперь эта хищ-ница пришла сюда за моим мужем! Элла мне все о ней рассказала. Господи! Да прогоните же ее отсюда хоть кто-нибудь с ее фальшивым обмороком! Я же врач, я проверила по состоянию зрачков. Это спектакль!" "Перестаньте, наконец преследовать моего сына, дрянь! Неужели вам не ясно, что вы никогда, ни при каких ваших грязных уловках не войдете в мою семью! И пе-рестаньте нам тут симулировать. Вас все знают и никто вам верит..." "Подождите, Соня. А вдруг... Вам действительно плохо, Таня? Я совсем сошла с ума от этой ревнивицы... Да уйди же ты в квартиру, Диночка!" "Не уйду, мама, пока она не уйдет! Слышишь? Убирайся вон! Тварь, жалкое двуногое животное! Блудливая кошка!" "Она не кошка, она -- развратная сука!" "Элла, тебя тут нехватало!" "Семен Бо-рисович, уж я-то ее лучше других знаю! Бездарная комедиантка!.." "Что у вас тут происходит?" "Илья, ты пьян! Ну-ка марш обратно! Я кому сказала, а? Повторять не буду!.." "Отставить! Всем -- смир-р-но! Кру-гом. Кто это тут сидит? Что?... Таня!.. А мы тут как раз только что... Ну-ка все вон отсюда во главе с моим ублюдком! Вырас-тил я "мужчину"!"...
Меня поднимают сильные руки, прижимают мокрым холодным плащом к белой рубашке, за которой прямо пылает плотное тело отставного полковника. Он несет меня не вверх, на растерзание обиженных семей, а вниз, под порывы холодного ветра с моросящим дождем. "Такси! -- оглушает меня прямо в ухо командирский бас. -- В скорую..." "Арнольдыч, милый, не надо в скорую... Домой, пожалуйста... Мои... таблетки... От других мне только хуже..." "Адрес, быстро, пока ты в соз-нании!.." "Дровяная восемь, квартира один, первый этаж." "Ключ? Где у тебя ключ?" "Нет, не в сумочке... В кармане плаща... Нет во внут-реннем кармане! Осторожнее..." "Господи, какая женщина! Где таблетки? Таня, не засыпай, пожалуйста..." "В чемоданчике... Там кармашек... В желтой коробочке, две сразу... Вода в графине... свежая, я сегодня меняла... Какая вкусная невская вода!.."
"Да не бойся ты! Тебе просто необходимо снять с себя мокрое. Иначе прод-рогнешь и простудишься. Которая постель твоя? Так, вот вижу и грелочку... А где чайник? Где ваша плита?" "У окна... левые две комфорки." "Ну, тебе легче? Чайку горяченького с медом, просто необходимо. Приподнимись-ка. Вот так. Не торопись, он горячий. Сейчас бы тебе стопочку..." "Н-н-несов-местимость..." "Понял. Потом помянем эту твою болезнь. Нет, ну какая же ско-тина этот Феля! Стоит! Его подругу поносят..." "Что вы, Илья Арнольдович... Он просто растерялся. Это я виновата, приперлась... А ведь я не просто пришла, меня Элла пригласила... И я хотела всем объявить, что больше на Феликса не претен-дую. Честное слово, никаких прочих намерений не было. А тут приступ. Уже год как не было... Простите меня и спасибо вам большое. Вы -- человек..." "Я всегда вами восхищался, Танечка, -- вдруг переходит он на официальный тон. -- И мне было так за вас обидно, что вы такого слизняка выбрали и так бездумно его полюбили. Танечка, а вы не могли бы считать меня своим другом? Просто стар-шим другом, а?" "Конечно, Илья Арнольдович. Я так и считаю." "Тогда давай на "ты" и по имени, идет?" "П-попробуем..." "Скажи мне: Илья, я тебя уважаю..." "Илья, а ты меня поил?" "Что?.. Ха-ха-ха! Мы уже шутим! Мы выздоравливаем." "Это просто таблетки такие замечательные, Илья. И ты -- настоящий мужчина. И сюда придти не побрезговал. А Феликс меня сегодня едва до двора проводил. Так обидно, знаешь..." "А мама где?" "На работе. Дежурный гастроном у Балтийского вокзала." "Скоро придет?" "Нет. Она до часу работает." "Я тебе тоже нравлюсь?" "Ты очень симпатичный. Стоп, да ты же в одной сороч-ке! И в совсем мокрой. Ты же у меня тоже простудиться можешь. А у нас с мамой ничего нет мужского одеть... разве что мой свитер. Он растягивается. Вон там, на спинке той кровати." "Не надо. Мне с тобой только жарко." "Илья, ты что!.." "Я бы с тобой немедленно уехал на твой край света... Я же не такой и старый. Мне всего-то сорок семь. Я тебя никогда в обиду не дам..." "А как же Казимировна?" "Эта зараза? Пусть удавится от ревности... Ну, Танечка... Господи, какое у тебя тело... Какая грудь... на фоне загара, сияет... сказка!" "Илья, не балуй... Грудь как грудь, я это давно и хорошо усвоила, но пока не для тебя, понял?" "Пока? Значит, я могу надеяться?..." "Не знаю... А пока руки-то не распускай, полковник, слы-шишь? Сам меня самбо учил. Смотри -- нарвешься, если разозлюсь." "Какие глаза, Господи! Как тогда, когда ты вышла из нашего дома... Таня, я же не просто развлечься или использвать твою слабость. Я прошу твоей руки!" "Одурел, товарищ полковник?" "Я серьезно. Я уже два года тебя люблю. Я знаешь как работать умею! И пенсия у меня, и наградная надбавка... Я же не какой-нибудь гар-низонный полковник... я на Кубе, в Заливе Свиней, Орден боевого красного знамени заслужил. Я в Сирии..." "В Сирии? Ты же еврей, Ильюша, как же ты вра-гов своей нации на своих назюкивал?" "Так я же не израильский, а советский боевой офицер! Мне Родина доверила... Таня, сейчас не об этом. Я серьезно о на-шем с тобой будущем." "Я подумаю, Илья, спасибо. И тебе напишу." "Где у тебя бумага?.. Вот адрес моего боевого друга в Севастополе. Когда ты напишешь?" "Пока не знаю... Для меня это слишком неожиданно. Да подожди ты! Ну порода... А целоваться-то ты не умеешь, полковник. Вот так надо, сын твой научил. Ого! Тебе самому мои таблетки сейчас понадобятся, нет? Ты чего, Илья? Илья-а! Нет, совсем старикашку ухайдакала Татьяна! Стой, выпей водички. Ай, ты куда это? Ожил на мою голову... Нет... нет... Ой, а я думала он уже дохлый... Ну и пово-ротики... Ладно... Как есть... Неживая я что ли, в самом деле?.."
Феликс: "Я думаю, что он увез ее в скорую, -- говорил я перепуганным родственникам и друзьям, когда прошли два часа, а папа не возвращался. -- И там ждет, когда ей станет лучше." "А по-моему, -- истерически хохотала неузнаваемая Дина, -- ей уже давно стало гораздо лучше, чем всем вам. Но еще лучше твоему бравому папаше! Я обзвонила все приемные покои. Никакие Смирновы сегодня не поступали." "Господи, Господи, -- повторяла мама.-- В такой холод, в дождь, в одной рубашке, без копейки денег..." "Об этом ты можешь не беспокоиться, Соня, -- хрустя по своей дурацкой причине пальцами, возражал адвокат. -- Они там на Востоке тысячи зарабатывают. Смот-рите, как она одета -- с иголочки. Даст ему на такси, не обеднеет." "А по-моему, папа, -- продолжала поражать меня Дина, -- тебя, Гену и особенно моего Феликса волнует не то, как она с иголочки одета, а как она в данный момент обольстительно раздета!" "Диночка, -- заливалась слезами мама, -- так ты думаешь, что она не пошутила? Что она пришла не за Феликсом, а за Илюшей?" "Она пришла за тем, кто с ней пойдет, -- безжалостно ответила Дина. -- Пока мой олух переминался с ноги на ногу, ваш благоверный сыграл героя-любовника! И на-прасно мой папа сейчас обзванивает морги. Пусть Феликс едет к своей "миледи" и выковыривает Илью Арнольдовича, хотя я уверена, что уже поздно, и он успел схватить там люэс." "Что схватить, Динуля?" -- замирая, спросила ее моя мама. "Сифилис. Вам очень повезет, если на этот раз все обойдется банальным тихо-океанским триппером." "Это очень опасная форма? -- cевшим голосом произнесла глаза несчастная соломенная вдова. Она была уже не рада, что напала сразу на эту, когда открыла ей дверь и толкнула "миледи", после чего та села и не встала. -- Это заразно?" "Прекратите, -- не выдержал я. -- Начинается! Таня ничуть не грязнее нас всех. Короче, я еду за папой." "Я с тобой! -- бросилась к вешалке Дина. -- Я тебя к ней одного не отпущу!!" "Ну вот, -- развел я руками. -- Сейчас ей пришьют любовь втроем..." "Неужели такое бывает? -- подала голос моя тетушка, -- это же извращение..." "А "миледи" обожает всякие извращения, -- несло Дину. -- Мой муженек с ней такое вытворял, что..." "Ляпнешь -- убью," -- сказал я тихо, но так, что разъяренная Дина тут же сту-шевалась, обняла меня и со слезами убежала. -- Я скоро вернусь", -- добавил я и быстро вышел.
Таня: "Илья, это звонят нам, три звонка..." "Кого это черт несет? Мама?" "Нет. У мамы свой ключ. Лежи, я сама открою... Феликс? Что ты тут забыл?" "Как ты себя чув-ствуешь, Таня?" "Чувствую. А что?" "Так это был... все-таки спектакль?!" "А ты как думал?" "Я думал ты... порядочнее..." "Да ты что! Напрасно ты так думал, Феля. Тебе же при мне подробно объяснили, кто я на самом деле... Гебрид блуд-ливой кошки с сукой, представляешь такого зверя? И ты промолчал, не возражал. Именно такая, так?" "Хорошо. Не будем о нас с тобой. Ты не знаешь, где папа? Он же ушел в одной рубашке, увез тебя на такси и домой не вернулся. Мы все бо-льницы, все морги обзвонили..." "Делать вам нечего. Илья, а Илья! Одевайся. Тут твой сын пришел. Тебе в туалет не надо, Феликс? Тогда я зайду. Моя комната вон та, если уже не брезгуешь. Твой папа там. А тут, кстати, скорее всего, теперь твоя мама. Скажи мне "ма-а-амочка", сынок. Не хочешь?" "Бред какой-то!.. Папа!" "Сюда иди, Феликс." "Ну что? Успокоился? Тогда поезжай и привези ему свитер там какой и плащ. Не идти же ему домой голым?" "А я никуда и не тороплюсь, Таня, -- счастливо смеялся полковник. -- Дождусь сей-час твоей мамы, попрошу ее согласия на брак с тобой и прощай бесконечный про-клятый кошмар моей семейной жизни." "Старый идиот. Но ты-то, Таня, ведь разумная девушка! Я все понимаю. Ты, по своему обыкновению, его разыграла, зная, что он тобой всерьез увлечен. Смотри, с огнем играешь... Не дай Бог мама узнает о твоих фокусах. Ты и отдаленно не пред-ставляешь, на что она способна в гневе." "Ой! Они гневаться на нас будут, если узнают, что их бросили... Ильюша, пред-ставляешь их во гневе? Не боишься?" "В гробу..." "Ты понял, сынуля? Нам с па-почкой теперь все это до лампочки. Пусть себе гневается. Надо было ей нам с тобой не мешать. Поздно пить "Боржоми", почки отсохли. Так ей и передай, такой непредсказуемой. Я сама еще и не такая непредсказуемая, как видишь." "Ты все шутишь, а она действительно там с ума сходит." "Не все же мне из-за нее с ума сходить. То ли еще будет. Узнает, на что я способна в гневе." "Ладно. Мне пока что надо что-нибудь для нее придумать, вернуться с одеждой для предка и забрать его домой. Папа, я сейчас. Я быстро обернусь." "А ты не больно спеши, сыночек, -- сказала я в дверях. -- Мы еще тут кое-что об-говорим с твоей бабушкой, то бишь с моей мамой о дальнейших планах твоего папы с твоей новой, молодой и красивой мамочкой -- Таней Дашковской, понял? Фиг вы его теперь когда увидите. Гуляй, Вася." Ошеломленный Феликс, без конца трогая свои уши, пересек наш слабо освещен-ный двор и сгинул в проезде на Дровяную улицу.
Феликс: Мама сначала просто не поверила, что все это время папа провел с Таней. "Ей действительно так плохо? -- без особой тревоги спросила она. -- Он не мог выз-вать ей врача, а сам вернуться домой?" Я ничего не ответил, но весь мой облик потвердил худшие мамины опасения. "Феликс, можешь говорить мне все совершенно спокойно. Я этого подонка знаю уже четверть века. Ты застал его в ее постели? Да?.." "Не совсем... но не исключено, что..." "Я убью ее! -- тихо и зловеще сказала мама. -- Дай мне ее адрес... Я прикончу эту волчицу сегодня же. Адрес!! -- закричала она так, что у меня этот крик до сих пор раздается в ушах, когда я вспоминаю тот бесконечный вечер. -- Ты не посмеешь мне отказать, -- продолжила она таким шепотом, что на него, а не на крик, все сбе-жались в прихожую. -- Это ты привел ее в мой дом. Только посмей мне сказать, что ты не хочешь мне дать ее адрес. Я прибью сначала тебя, потом твоего папашу, а уже потом себя. Дашковские не имеют права на существование на этой земле, если на ней живет эта!.." "Сонечка, я завтра же утром все улажу, -- осторожно взял ее сзади за плечи Семен Борисович.-- У меня огромный опыт укрощения преступников, а потому..." "Ты? -- обернула к нему мама словно раздутые внутренним давлением глаза. -- Ты сумеешь укротить ее лучше меня?! А вот так ты умеешь?!" -- она коротким про-фессиональным ударом одновременно двумя руками, почти без замаха, но, пожа-луй, контролируя свою силу, дала ему сразу в оба уха. Несчастный адвокат, умею-щий укрощать всех и вся, кроме разъяренной еврейской мегеры южной закваски с выучкой морского десантника, тут же заткнулся и сел на ноги своей интелли-гентной жены-скрипачки, моей милой тещи Эсфирь Вадимовны. Та на всякий слу-чай хлопнулась в обморок, а Гена с Валерой схватили мою маму, пока она не пере-била нас всех, добираясь до "миледи". "Я тут все сокрушу, -- билась она у них в руках, -- если этот выродок не даст мне адреса своей дряни! Феликс!! Я подожгу Ленинград! Адрес!!" К всеощему смятению, она вырвалась из рук двух достаточно тренированных муж-чин, с нечеловеческой силой опрокинула газовую плиту, оборвав трубку, и схвати-ла спички. Газ хлестал в кухню, заставив нас кашлять. Все, кроме меня, бросились врасыпную, а два способных ученика полковника морской пехоты покатились по полу, сцепившись в схватке не на жизнь, а на смерть. Мне удалось вырвать коро-бок, но она швыряла в стены кастрюли и сковородки, и любая искра могла раз-нести в клочья как минимум всю квартиру. К моему облегчению, несчастная мама прекратила наш бой, наконец, тем же безот-казным женским приемом, который немедленно применяла Таня, когда я, еще до Учкуевки, пытался ее учить самбо -- сдалась и обняла меня. "Феличка, сыночек, -- едва говорила она. -- Поезжай... Верни его мне... Я все про-щу, только бы он не ушел к ней... Только бы не ушел... не ушел..." Мы поспешно заткнули газ, открыли все окна в квартире, уложили маму на диван. Дина сделала ей внутривенный укол, а я с сумкой с папиной одеждой вылетел на ночную улицу. Верный таксист ждал меня с красным огоньком.
Таня: Мама вернулась, как всегда, смертельно усталая. Ей хотелось только спать. Все, что ей лихорадочно излагал незнакомый симпатичный отставной полковник, она едва воспринимала, без конца закрывая глаза и неестественно хихикая. Я строила ей рожи из-за спины моего новоявленного пожилого жениха, естественно, ни на секунду не воспринимая всерьез происходящее. Наконец, ввалился Феликс, кинул в ярости отцу сумку с одеждой, не поздоровавшись с моей сразу проснувшейся и ощетинившейся от его появления мамой. А вот это он зря. Она у меня закалена в квартирных дебошах и на хамство всегда торопится ответить, а нынешняя фантасмагория наэлектризовала ее все-таки чрез-вычайно... Не успел он и слова сказать, как та же сумка полетела ему в лицо. "А ну-ка кыш отсюда -- оба! Чтоб духу вашего не было около моей дочери! -- высоким, каким-то молодым и незнакомым голосом запела она. -- Девочке двадцать два, а тут старый козел к ней свататься надумал. А этот тоже хорош -- сам не смог, так папашу подсылает! Еще раз сунетесь, я в вас вот этим утюгом запущу!.." На этом кончился первый день моей творческой командировки в столицу.
В субботу я проспала от моих таблеток до полудня, а когда вышла за хлебом, то увидела у нашей подворотни озябшую фигуру пожилого человека под зонтом. Сначала я приняла его за моего безумного влюбленного, но потом поняла, что де-ло еще хуже. Это был Семен Борисович Богун, адвокат и папа моей счастливой соперницы. Увидев меня, он радостно потер руки и просиял профессиональной улыбкой, словно я уже была его любимой клиенткой. "Мне надо с вами серьезно поговорить, Таня, -- веско начал он прекрасно постав-ленным голосом. -- Тут на Измайловском есть уютнейшее кафе. Не откажите поси-деть там со мной полчасика. Я совсем замерз в ожидании вас." "Зайти не могли? -- почти грубо сказала я. -- Или адреса на знали?" "Я заходил. Ваша мама сказала, что вы спите и даже не пригласила. Так я могу надеяться на беседу?" "Отчего же нет? Со мной еще и не такие люди на беседу напрашивались... Где тут ваше кафе?" "На углу." "А, это..." Кафе в полуподвале действительно было очень уютное. И почти пусто. Мы заняли столик у занавешенного коричневой портьерой окна. Благородный адвокат-отец оскорбленной дочери-врача, так блестяще поставившей мне вчера диагноз и наз-начившей лечение, взял меню и вопросительно посмотрел на меня, морща высо-кий белый лоб в окружении курчавых седоватых волос. Он улыбнулся во весь свой золотой рот и блеснул очками: "Вы неважно выглядите, Таня. Как вы себя чувст-вуете? У вас ведь действительно был тяжелый приступ, но наши женщины... Я приношу вам извинения от всех нас. Что вы будете есть? Или -- и пить? На Даль-нем Востоке ведь..." "Пива и раков." "Ага. Девушка, нам, пожалуйста, две буты-лочки пивка, салатики вот эти и что-нибудь горяченькое типа, скажем, гуляшика с пюре. Да, и кофе... Вам с молоком, Таня? Две чашечки черного кофе и по эклер-чику. У вас очень виноватый вид, Таня, и я вас прекрасно понимаю. Любовь не знает границ... Даже границ нравственности. Ваше появление в чужом доме, аб-страгируясь от последующего припадка, который вы, возможно, старательно... демонстрировали... нет-нет, ни в коем случае не симулировали... Так вот сама цель вашего провокационного появления..." "Вы кушайте, Семен Борисович, -- холодно сказала я. -- А то вы уж что-то слишком разволновались. Мне как-то даже не по себе стало. А ну как и вовсе аппетита ли-шитесь. Или припадок начнете мне тут... демонстрировать. Так вот, о моем появ-лении в гостеприимном доме. В шутку, всерьез, от души, провокации ли ради, но я была в присутствии вашего достойного зятя действительно приглашена на ваш междусобойчик моей бывшей однокурсницей Коганской Эллой. Вам она знакома? Отлично. Поскольку мой бывший любовник и предполагаемый жених не воз-ражал, то я, от командировочной скуки, решила принять приглашение моих дав-них, еще по Севастополю, друзей Эллы Коганской и Гены Богуна и прибыла на званый ужин в квартиру Коганских. Так что с моей стороны ни провокации, ни самовольного вторжения не было. Случилось так, что дверь мне открыла не ваша милейшая и культурнейшая супруга, а моя старая и не очень ко мне расположенная знакомая Софья Казимировна Дашковская. О-означенная гражданка не только принялась меня оскорблять словесно, но и пригрозила нанести мне телесные пов-реждения. За ее спиной вылупились такие же благожелательные рожи, а именно: сама людоедка Эллочка, сменившая, как мне показалось, милость на гнев, пос-кольку она визжала нечто нецензурное, за что ее следует привлечь к покаянию, мой старый друг Гена, еще кто-то и еще... Каждый выразился в мой адрес в меру своей личной испорченности, а решительная Казимировна толкнула меня в грудь, отчего я с размаха села на ступеньку, больно ударившись, простите, жопой. От этого ли не вполне дружественного приема, физического сотрясения или от потря-сения душевного вместо ожидаемого званого ужина, где я надеялась всех обво-рожить и примирить, со мной случился нервный припадок. Это моя вполне зафик-сированная в соответствующих медицинских заведениях болезнь кончилась вре-менной потерей ориентации во времени, друзьях и пространстве. Могло кончиться гораздо хуже. Если бы не приступ, я бы кое-кому кое-что порвала бы. Я внятно излагаю, Семен Борисович?" "Великолепно, Танечка. В вас погиб великий юрист! Продолжайте, пожалуйста. Что же было потом?" "Потом? Черт побери... Я после приступа всегда чуть теряю память. Ага, вспомнила. Потом я вышла с авоськой за хлебом, а тут как раз и вы!" "Отлично. Тогда, пожалуйста, теперь вы кушайте и пейте пиво, а я попытаюсь из-ложить вам свою версию случившегося. Обращаю сразу ваше внимание на то, что меня при начале этой истории не было. Я застал вас уже беспомощно сидящей на ступеньке лестницы. Так что все, что я намерен далее изложить, следует из пока-заний стороны, считающей себя пострадавшей..." "Браво, Семочка. Да ты еще глаже меня излагаешь! -- сказала я с набитым ртом. -- Что значит практика!" "Я ценю ваш ход: сразу сбить меня с мысли вашим циниз-мом и грубостью. И то, как вы назвали место, которым вы ударились -- в том же ключе. Будем считать это полемическим приемом. Каждый применяет их в меру своего воспитания. Итак, я не склонен верить Феликсу и Элле, что вы наслед-ственно психически нездоровый человек (Я тут же поперхнулась и закашлялась под ледяным ожидающим взглядом адвоката. Он выдержал профессиональную паузу.) Мои наблюдения за вами сегодня опровергают это суждение (Спасибо, родной), но это ни в коей мере не оправдывает вас как в моих глазах, так и в глазах общества, если вся эта история будет иметь продолжение и огласку... Ибо если здесь исключить невменяемость, то остается элементарная низость, подлость, если называть вещи своими именами (В моей несчастной голове опять что-то качну-лось, но я решила выдержать до конца.) Впрочем, я и не собирался взывать к тому, что у порядочного человека именуется совестью. Я обращаюсь даже не столько к вашему разуму, сколько к инстинкту. Феликс пояснил мне, что даже и при огра-ниченных умственных способностях вам не чужд мужицкий здравый смысл. Итак, на что вы рассчитываете, Таня, в подобных авантюрах? Неужели на то, что ваша телесная привлекательность окажется сильнее прагматичного склада ума мужчин, которых вы пытаетесь отбить у законных жен? (Ага, и это уже обсуждалось! От-лично!.. Поздравляю вас, Казимировна...). Что вы можете предложить Феликсу или... любому другому, кроме самой себя, достаточно смазливой, но недалекой особы? Простите, но в наше время этого мало. Да, Феликс отнюдь не мой идеал мужчины в качестве мужа моей дочери. Ему нехватает характера во всем, что ка-сается прочности брака и активного противостояния авантюристкам. Но он дос-таточно умен, чтобы немедленно исправлять ошибки. Когда он просил у меня руки моей дочери, я, естественно, уже знал и о вашей беспардонной связи, и о специфическом характере ваших интимных отношений, и о вашем удивительном бесстыдстве в тех оргиях, которые вы ему навязывали в Крыму. Он все мне о вас рассказал, и только профессиональная выдержка позволила мне выслушать до кон-ца неприглядные подробности." "А какой смысл был такому прагматичному мужчине все эти... подробности об-народовать,?" "Как же! Он своей откровенностью открывал дверь в нашу семью! Он позволил себе, говоря о вас, такие выражения, что я вынужден был стыдить его. Он отметил, что ваш отец коротает свои дни в сумасшедшем доме, а мать -- квартирная скандалистка и нечистый на руку продавец, что вы сами постоянно находитесь на грани безумия, что он горько сожалеет о вашей связи и что ему сты-дно войти в чистую семью из той грязи, в которой вы его вываляли. Быть может, вам неприятно все, что я излагаю с его слов?" "Что вы, Борисыч. Продолжайте. Ведь вам и самому ужас как нравится все это со мной обсуждать. Ведь это вы меня как бы подвергаете экзекуции, так?.." "Тоже своеобразный полемический прием, но я и его принимаю. Вернемся, однако, к реа-лиям. Дина ни при каких обстоятельствах ему развода не даст, если ваши даль-нейшие деяния сведут его с ума настолько, что он на какое-то время уйдет к вам или уедет с вами на Дальний Восток. У моей девочки больное сердце, этот скандал может убить ее или ребенка (Он вдруг заплакал, не скрывая слез, и стал вытирать салфеткой забрызганные очки. Мне чуть не стало его жаль, но тут он продолжил свой монолог.). Если же все обойдется, и ребенок родится на свет, то, в случае ва-шего успеха, он будет несчастным ребенком, как любой, растущий без отца. Я не желаю своему внуку или внучке такой судьбы и сделаю все, что в моих силах, чтобы этого не было. А вы даже приблизительно не представляете, как далеко про-стираются мои возможности..." "Почему же? Вы попытаетесь через знакомых психиатров упрятать меня в сума-сшедший дом, натравить на меня своих благодарных клиентов из уголовного мира, наконец, напакостить мне с карьерой, так?" "Вы гораздо умнее, Таня, чем полагает Феликс..." "Ну, я достаточно умна и для того, чтобы понять разницу между тем, что дейст-вительно думает и рассказал вам Феликс и тем, что вы ему присобачили. Но и со-той доли правды в вашем вранье достаточно... Итак, чего же вы от меня хотите, Семен Борисович?" "Сейчас, -- он взглянул на массивные золотые часы, -- моя суп-руга как раз беседует о том же с Феликсом. Я надеюсь, что он поймет ее так же хорошо, как вы меня. Я готов оплатить..." "Сколько?" "Что?.." "Сколько, по вашему, стоит ваш зять?" "Я готов оплатить ваш обратный проезд до Владивос-тока, если версия о вашей командировке... и учитывая, что ваша мама..." "С ума вы сошли, так дорого! Официантка! С меня за все, исключая три копейки. Остальное -- с этого респектабельного гражданина. Это и есть истинная цена его зятя Феликса..."
Феликс: Накануне этого ужина с Таней мой неунывающий тесть с хорошо прочищенными вчера ушами был в самом боевом настроении. "Я сам сделаю то, что собирались сделать вчера вы, Сонечка, -- сказал он маме, сидящей с полотенцем на голове за столом. Богуны и Дашковские, не считая за-першегося папы, вырабатывали план военных действий. -- И уверяю вас, что бы вы вчера ни задумали, со мной "миледи" придется много хуже... Я вовсе не исключаю, что после нашего разговора она надолго составит компанию своему папаше в больнице Кащенко!" "Убейте ее, Семен Борисович, -- жалким голосом сказала мама. -- У меня уже сил нет... Феликс, пойми, нет иного пути избавиться от "миледи", кроме как отрубить ей голову. Вспомни д'Артаньяна. Она подсылала к нему убийц, отравила его воз-любленную, но перед казнью смела взывать к памяти об их телесной близости. Твою Татьяну не зря так прозвали! Она точно такая же. Посмотри на папу. Околдовала и тут же выгнала как собаку, без малейшего сожаления. Хотя он ее спас от смерти..." "От... смерти? -- похолодел я. -- Так это была все-таки не симуляция?" "Как только я узнала, какими она пользуется лекарствами, -- холодно сказала Дина, -- я поняла, что вчера ошиблась. При заболевании, от которого ее вчера лечил Илья Арнольдович, зрачки реагируют неадекватно. Если бы она не получила свои таб-летки вовремя, мы бы вызвали скорую помощь к уже безнадежной..." "Иди, Семочка, -- сказала и добрая Эсфирь Вадимовна. -- И не стесняйся с ней. Элла права, ни одна семья не сможет чувствовать себя спокойно, пока такая хищница ходит на воле..." Вдохновленный доверием народа, адвокат покинул обесчещенный дом, веско ска-зав на прощание: "Я, в свою очередь, надеюсь на вас, Соня. Если вы не убедите Феликса забыть о "миледи", все мои усилия будут тщетны... Даже если я ее се-годня убью, но она останется в его сердце, покоя нам не будет..." И мама встала на свою вахту с таким же вдохновением, с каким моя теща ис-полняла соло на скрипке в концерте Паганини. Надо сказать, что тонкое знание натуры своего сына так блистательно сочеталось с обстоятельствами прошлого вечера, что я любил "миледи" к моменту возвращения тестя ничуть не больше, чем все прочие в моей семье. Как же нам легко, не умея иначе объяснить себе собственную подлость и преда-тельство, найти и виновника, и обстоятельства! Перечитывая эти строки, мне сегодня хочется самого себя придушить за махровое лицемерие, с каким я тогда немедленно выписывал индульгенцию Феликсу и обвинение всем прочим... Семен Борисович долго снимал калоши и отфыркивался в прихожей, не решаясь войти. Вся столовая с напряжением ждала народного мстителя вокруг накрытого к обеду стола. Войдя, он потер руки и фальшиво бодрым го-лосом сказал: "Все в порядке. Я ее обезвредил!" "Она потеряла сознание? -- спросила Дина, подозрительно глядя на хорошо зна-комого ей профессионала. -- Ты уверен, что ей не окажут помощь?" "Ну, зачем же так свирепо, Диночка? -- смешался он. -- Она молодая цветущая женщина, а ты давала клятву Гиппократа... не странно ли?" "Она и его охмурила, -- простонала мама. -- Еще один!" "Ничего подобного, -- отчаянно защищался Семен Борисович. -- напротив, я ей пригрозил, что мои подзащитные могут ею заняться, а знакомые психиатры -- поставить ей неблагоприятный диагноз, если она не оставит нас всех в покое. Она очень умная девушка и..." "И красивая? -- зарычала Дина, которую вчера словно подменили. -- Я помню, папа, клятву Гиппократа и я готова лечить Смирнову. Но в психиатрической или тюремной больнице. На свободе же преступникам оказывает помощь только пре-ступный врач!" Но я уже не придал этим словам никакого значения. Заряженный мамой, оскорб-ленный унижением отца, намеренно соблазненного и грубо отброшенного, я нена-видел Таню так, как можно ненавидеть только некогда любимого человека, с ци-низмом предавшего искреннюю любовь. Схватив свой плащ, я выскочил под ту же бесконечную морось.
Феликс: И снова раздались три резких звонка за грязной дверью с разодранной обивкой. На пороге стояла Таня с синими искрами из глаз и дрожащими губами. Она молча посторонилась. Мы оказались на кухне, в которую одновременно вошли ее жуткая мама и не менее безобразный невысокий старик с горящими любопытством слезя-щимися глазками на морщинистой серой физиономии. На его засаленном пиджаке сияли ордена и медали. "Нам надо поговорить, Таня", -- сказал я. "Ты что, собираешься... драться со мной?" -- вспомнил я. "Не исключаю, Фелька. И боюсь, что насмерть. И пусть тебя не удивит, если мы расстанемся врагами, как предсказала та цыганка." "Говори", -- в глазах ее мелькнуло такое, что я впервые ощутил запах собственной крови и страх смерти. "Но... не здесь же!" -- смешался я, осознав, наконец, всю несуразность моей роли в этом акте проклятой драмы моей жизни. "Нет здесь, -- тряхнула она сияющими золотистыми локонами. -- Непременно здесь и сейчас! Арбитром будет мой любимый сосед. Он ветеран обороны Ленинграда и нечеловечески добрый старик. Вполне достойная аудитория для нашего с тобой объяснения в любви." "Как тебе угодно... Со мной говорила моя мама..." -- начал я явно не с того, что мо-гло нас хоть как-то примирить. "Серьезно?" -- снова накалила она меня невыразимо презрительным тоном. "Не фиглярничай, -- рассвирепел я, осознавая, что идет кураж над моей семьей и накачивая себя слухами об антисемитизме Тани. -- Ты и так едва не свела ее в могилу." "А, так она говорила с тобой уже из могилы? -- оживилась "миледи", скривив свои яркие губы -- Нет? А я-то думала, что хоть одна новость. Дальше." "Дело гораздо серьезнее, чем ты думаешь, -- с угрозой продолжал я. -- Дело не в моих или твоих родных. Дело во мне лично. Я пришел тебе сказать, что я понял мою ошибку... что я сам в тебе глубоко разочарован... Ты не просто обманула ме-ня, ты напала на самого любимого мною человека, на мою мать... Которая, в отличие от этой вздорной особы..." "Вон той?" -- показала она на окаменевшую в дверях свою маму. "Естественно... -- зарычал я. -- Которая не стоит..." "Минутку! -- подняла она руку, мотнув волосами, словно отгоняя какую-то мысль. -- Савелий Кузьмич, -- звонко крикнула она соседу. -- Как отвечает уважающий себя фронтовик на оскорбление своего единственного друга?" "По морде, как же еще, -- закипел ветеран, боком приближаясь к нам. -- Вот я ему как сейчас..." "Вам еще руки марать. Я сама!" Из моих глаз посыпались искры. Я как-то не ждал все-таки, что она посмеет меня бить, тем более при всех, и получил такую пощечину, что сразу почувствовал во рту соленый вкус крови и ее запах в носу. Мгновенно вспухла и онемела верхняя губа. "Это тебе за маму!" -- под визг бледной женщины крикнула Таня. Не успел я что-то сообразить, как вторая пощечина едва не сбила меня с ног, отбросив на грязную липкую плиту, за которую я чудом уцепился, ощущая, что теперь быстро заплывает левый глаз. "А это за твои откровения... -- едва слышно сказала она, когда я выпрямился. -- А теперь..." "Таня! -- догадался я, наконец, ставить блоки. -- Прекрати, а то я дам сдачи..." "Если он тебя ударит, -- закричал фальцетом сосед, торопливо расстегивая пиджак и доставая что-то из-за пояса, -- я ж его прям на месте насмерть застрелю со сво-его именного "вальтера". Я не забыл его зарядить!.. Вот только я счас предохра-нитель и..." "Ты пожалеешь, -- сиганул я за дверь. -- Ох, как ты пожалеешь, Смирнова!.." "Танечка, -- успел услышать я. -- Ты настоящая ленинградка! Так их, фашистов! Мы им не беззащитные арабы, нас не запугаешь..." "Экий вы наблюдательный, -- ехидно ответила моя возлюбленная. -- Только чело-век вошел, а вы уже его нацию достоверно знаете. Сам-то не из добреньких." "Та-нюшечка, -- плакала ее мама. -- Да он же ангел по сравнению с твоим... Он же только кота живьем сварил. Кота, а не живого человека!.."
Кому и зачем варить кота? -- почему-то только и думал я в такси на пути домой, без конца прикладывая платок к губам и к носу, унимая кровь. -- И, главное, почему живьем?.. Появляться в таком виде дома было немысленно! "Подождите, -- прошепелявил я таксисту. -- К Петропавловке, пожалуйста." На пляже у равелинов было совершенно безлюдно в такой ветер и дождь, а ледя-ная невская вода как нельзя лучше подходила для восстановления моей битой, на-конец, жидовской, морды, о чем тщетно мечтал Дима Водолазов и многие-многие другие, помнившие до сих пор умение еврея постоять за свою честь. Но тут было нечто другое... Чем-чем, а моей честью в этой ситуации и не пахло! Не совсем осознавая, что я делаю, я не стал прикладывать к губам и носу мокрый платок, как собирался, а разделся и в семейных трусах вошел в ледяное сильное течение у зеленого и скользкого от водорослей деревянного барьерчика. Нева тут же жадно подхватила меня и понесла к Тучкову мосту. Вот мы и подрались насмерть, Тайка, подумал я в полном опустошении, безу-частно глядя, как стремительно несутся мимо одетые камнем башни крепости. Черная вода вдруг крутанула мое тело. Что-то схватило за ноги и потянуло в пучи-ну. Осознав, что малейшее промедление не оставит мне ни одного шанса на спасе-ние, так как на Стрелке начинались водовороты, опасные даже для лодок, я напряг все свои силы и поплыл к берегу, оказавшись на пляже метрах в трехстах от моей в беспорядке сброшенной одежды. Моля Бога, чтобы ее там не украли и сгибаясь вдвое от пронизывающей дрожи, я пробежал мимо целующейся под грибком па-рочки, чем-то похожей на нас с Таней. "Не перевелись еще моржи в Земле русской, -- засмеялась девушка мне вслед, а парень добавил: -- Эй, псих, когда оденешься, вернись, у нас тут чуть "старки" осталось..." Одежда оказалась на месте, хотя над ней уже склонился помятый мужчина с авось-кой, заполненной пустыми бутылками. Увидев меня, он тяжело вздохнул и поплел-ся вдоль по пляжу, выглядывая другую добычу. Меня трясло, а на душе было так мерзко, что я действительно поспешил к пароч-ке. Они уже сами шли мне навстречу. "Я же тебе сказала, Серго, -- сияла наивными голубыми глазами симпатичная круг-лолицая блондинка, -- что за водкой на халяву любой вернется." "Справишься? -- улыбался похожий на меня парень, говоривший с легким кавказ-ским акцентом. -- А то полстакана и нести домой незачем, и выбросить жалко." Девушка достала из сумочки граненый стакан со следами помады на краях и пеп-лом на дне, а парень плеснул туда чуть не три четверти емкости. Я буквально вы-хватил стакан онемевшими от холода пальцами и поднес его к разбитым губам. Стекло зазвенело о зубы, ранки тут же загорелись болью. "Такой приличный молодой человек, с такой несравненной фигурой и уже алкаш, -- хохотала блондинка. -- Серго, вот так будет с каждым, кто не бросит пить и ку-рить!" "Кто тебя больно побил, дорогой? -- Серго заглянул мне в лицо такими добрыми глазами, что, к своему позору и смятению, я заплакал, обняв его за шею и ткнув-шись лицом в плечо. -- Не плачь. Все пройдет. Будь мужчиной. Знаешь, сколько меня били, да? А я никогда не плакал. Мужчина должен уметь проигрывать, да?" "Можно я вам все расскажу? -- мял я свой окровавленный платок. Серго тут же брезгливо отбросил его на песок и достал из нагрудного кармана свой, отглажен-ный и накрахмаленный. Я увидел, что под плащом на нем фрак с галстуком-бабочкой. -- Вы... прямо из ЗАГСа? -- догадался я, заметив и под плащом у девушки белое длинное платье. -- Поздравляю. Меня зовут Феликс, вас Серго, а вас?" "Она у меня Зиночка, Зинуля! -- стал ее целовать Серго. -- Я живу в Гаграх, а она в Свердловске. Так они говорят, что надо расписываться или там, или там. Я им деньги давал. Много денег, не берут. Тогда мы надели свадебные наряды и пошли в церковь, как ее, Зина?" "Спасо-Преображенский собор..." "Нас тут же зареге-стрировали. Теперь мы больше не верим в Советскую власть, а верим в Бога! Правда лучше?" "Так вы познакомились в Ленинграде?" "Что значит, познако-мились, дорогой? Нашли свое счастье." "Вы же разных национальностей." "Ее национальность -- моя любимая женщина, понимаешь!" "А если твои родители будут против?" "У нас этого никогда не бывает. Если мужчина полюбил женщину, то ее полюбили все его родственники и друзья, да?" "Но она должна при этом стать армянкой?" "Слушай. Я тебя прощаю только потому, что ты глупый, как все русские! Я грузин, а не, -- скривил он губы, -- армянин, дорогой. А Зиночка может стать грузинкой или остаться русской, но только не армянкой или, Боже упаси, абхазкой." "Чего бы это я вдруг стала абхазкой, -- подмигнула мне Зиночка, игриво надув прямо Танины губки, -- если мой муж грузин !" "А твои, Зина, родители?.." "Ой, да они просто счастливы! Они же знают, что все грузины богатые. Когда я им дала телеграмму, то они тут же поздравили: хоть ты, говорят, заживешь по-человече-ски. А когда увидят Серго, вообще обалдеют. Хотя ты, Феликс, ничуть не хуже. И тоже, вроде... нерусский?" "Ты кто, дорогой? -- насторожился Серго. -- Ты... не абхазец ли?" "Я -- еврей. Родился и жил в Севастополе, сейчас живу в Ленинграде, а отличать одних кавказцев от других вообще не умею." "Дурак ты, а не еврей, -- с облегчением засмеялся Серго. -- Еврей должен жить в своей стране и бить своих врагов, а не жить в чужой стране, которая этим врагам помогает бить евреев! Знаешь сколько моих друзей-евреев сейчас служат в ЦАХАЛе?" "Где-где?" "Я же говорю -- дурак, прости, дорогой! В Армии обороны Израиля. Когда мы получим такую же независимость, как ваш Израиль, ни один абхазец..." "А вы, Зина, что по этому поводу думаете? -- от холодной воды и выпитой водки у меня онемели разбитые губы, перестало гореть лицо и поднялось настроение. -- Знаете что, -- добавил я, не дожидаясь ответа, -- тут есть отличный ресторан-поп-лавок на Кронверкской набережной. Я приглашаю." "А я плачу, -- подхватил Серго. -- Ты небось инженер, дорогой?.." "Не надо меня унижать, -- поморщился я, вспом-нив "шуточку" Тани. -- Если я приглашаю, то я же и плачу." "Евреи тоже богатые, -- резюмировала уралочка. -- Все нерусские богатые. Пусть платит. Я опять замерзла, а в гостиницу идти не хочется. Эти сволочи не признают церковного брака, и Сережку со мной не пускают. И меня с ним в его гостиницу." "Тогда вот что, -- загорелся я. -- Поедемте прямо ко мне! Ресторан -- вечером. Или завтра, а пока к нам. Вы даже не представляете, как вы меня выручите, если сего-дня, сейчас пойдете со мной!" "Почему не представляем? -- очень серьезно сказала Зина. -- Я же сразу сказала, что вон, мол, парень топиться пошел, правда, Серго? Ты еще сказал, что для этого не раздеваются..."
Феликс: Не передать, какое было лицо у моей мамы, когда она открыла нам дверь. На пороге стоял ее пьяный сын с разбитой губой и фонарем под глазом. К тому же, с девкой, подозрительно похожей на "миледи". Но еще хуже ей стало, когда она пригляделась и решила, что перед ней все-таки не эта, а значит она сама сошла с ума. Только поцелуй маминой руки элегантным Серго поставил все на место. Присутствие новых людей было как нельзя кстати! Оно избавило меня от рас-спросов, хотя мой вспухший рот, заплывший глаз и следы крови на галстуке гово-рили о нешуточных событиях на Дровяной. Мама тут же включила свое "динамо" и металась вместе с тещей в подготовке дружеского обеда. Семен Борисович проявлял чудеса обаяния, хотя свадебное платье блондинки за нашим столом подчеркивало продолжение фантасмагории, начавшейся с появле-нием Тани. Дина даже без конца протирала глаза, глядя на так похожего на меня Серго рядом с так похожей на Таню уралочкой. Я же не мог пить -- разболелись губы. Дина тревожно поглядывала на меня с такой любовью, что мне было больно и думать о вчерашней сцене в вахтерской. Да и все мы были измученные и пришибленные после сокрушительной атаки "миледи". Тут на запах блондинки явился и "ранетый в жопу орел", как выразился о себе вче-ра вечером папа. Увидев сзади Зину в свадебном платье у нас за столом, он совсем было обалдел и глупо просиял, но потом прищурился и приложился к ручке оче-редной красотки на его бесконечном романтическом пути. Вид у него был такой же опрокинутый, как и у остальных, а потому умный Серго увлек меня на балкон, все порасспросил, без конца возвращаясь к столу за вы-пивкой и закуской для нас обоих. А в гостиной чирикала накормленная мамиными удивительными разносолами и обогретая всеобщим вниманием совершенно счастливая Зиночка. С Диной она была уже на "ты", а к импозантному полковнику, "чудом" оказавшемуся рядом, уже жалась тоже не слабой грудью. И вообще, если бы не Серго, то для мамы нас-тупило бы второе пришествие русского чуда в отдельно взятую еврейскую семью. Впрочем, к Зине она относилась с подчеркнутой теплотой. Чужая ноша не тянет. "Прости, дорогой, -- резюмировал Серго мои пьяные откровения, -- но, по-моему, вы все выглядите в этой истории не лучшим образом. И ты в первую очередь. Настоящая любовь -- это как... рождение на свет Божий -- бывает раз. Ее надо беречь, как свою единственную жизнь. Если ты этого не чувствуешь к своей Тане, то не надо было и возврашаться к старым отношениям. Зачем ты ее обнимал и целовал? Вы же с ней плохо расстались, да? Ну и встретил бы ее официально. Мужчина должен сдерживать свои чувства. А если уж не смог сдержать, то значит твоя любовь совсем не остыла, а твоя Дина -- болеутоляющее средство, а не лекарство, так? Прости, дорогой, но тут все виноваты, кроме Тани. Зачем рас-трепал о своих постельных тайнах? А если язык не знал удержу, то зачем ведешь себя так, как если бы не растрепал? Виноватых бьют. А уж говорить, что Таня ан-тисемитка после того, что ты узнал о ее поведении на митинге... За это я бы тебе сам еще раз морду набил, кацо... Но я твой гость и всегда дружил с евреями, хоть не всегда они вели себя со мной порядочно. Что делать? У каждой нации свой характер, а от национального характера -- своя судьба." "Кем ты работаешь, Серго?" "Простой инженер, -- со смехом ткнул он меня паль-цем в живот. -- Окончил Грузинский политехнический. Хорошо говорю, да? Для тебя все грузины -- прямо с рынка? А у нас, между прочим, самый высокий про-цент людей с высшим образованием, а наши женщины -- самые умные. Но русские -- самые красивые!" "Вот тут наши вкусы сошлись, -- горько улыбнулся я, прикладывая к губам его платок. -- К сожалению..."
Таня: Мы с мамой подошли к прудам, за которыми виднелись корпуса больницы имени Кащенко. Отец встретил нас в одной из беседок -- очень высокий, неестественно худой, желто-бледный, но его голубые глаза сегодня были удивительно ясные. "Я хочу, дочурка, чтобы ты познакомилась в Гельмутом Куртовичем, -- сказал он сразу после первого приветствия. -- Это наш новый завотделением. Он чистокров-ный русский немец и умнейший человек." "Он надеется на твое выздоровление? -- выкрикнула я никогда не оставлявшую меня безумную надежду. -- Где он, я хочу с ним немедленно поговорить." "Мое выздоровление? Вряд ли. Нет-нет. Как высо-кий профессионал, он на это слабо надеется. Речь идет о... тебе. Надо как можно раньше попытаться предотвратить повторение моей судьбы... Ты описала маме в письме твои приступы. У меня начиналось точно так же... Я надеюсь, что еще не поздно тебя спасти." "Хорошо, -- похолодела я. -- Не допустим наследственного безумия в нашей семье. Где твой Гельмут?" "Он ждет нас у себя дома." "В Ленинграде?" "Да нет. Тут, в Никольском. Вон в том поселке медперсонала нашей больницы." Гельмут Куртович был похож скорее на еврея, чем на белокурую бестию герман-ского эпоса. Говорил он тихо, без конца покашливая и посмеиваясь. Его можно было принять за психа куда скорее, чем меня или даже папу. Разговор был на балконе с видом на ельник и озеро за ним. Нам никто не мешал -- мамой с папой занялась в гостиной его глазастая и смешливая жена, оказавшаяся бухарской еврейкой. Там взрывался без конца ее смех, слышались аккорды пианино, хихика-ние моей мамы и скороговорка папы. А мы просто разговаривали о моей жизни. Этот человек не зря получал свою зарплату. Как умело, тактично и ненавязчиво он выспросил абсолютно все, включая события всерашнего дня, как точно все резю-мировал, какие удивительно меткие наводящие вопросы задавал! Перед ним мне было почему-то не стыдно раскрыть самые интимные подробности моих отноше-ний с мужчинами. Наконец, он осторожно похлопал меня по колену и сказал: "Вам ровным счетом ничего не грозит, Таня, из того, что случилось с вашим отцом. И знаете почему? Вы сексуально раскованы. Оставайтесь такой всегда. Его психоз начался еще на фронте из-за острой тоски по единственной и любимой жене, которой он не мог и помыслить хотя бы временную замену. К тому же, он был уверен в аморальности мастурбации, что в корне противоречит медицинским пока-заниям для таких страстных натур. Ведите, Таня, активный образ половой жизни, не зацикливайтесь на одном патнере, если он вам недоступен. Вы потеряли вчера вашего Ф., или уверены, что потеряли. Это неважно. Не сожалейте о нем. Как можно раньше найдите замену. И по возможности ведите себя впредь так же ре-шительно, как до сих пор и в личных, и в деловых отношениях. Любая сдержан-ность, подавление эмоций вам противопоказаны. Хотя, повторяю, не больше, чем любому другому человеку. Наследственной предрасположенности к психическому заболеванию я у вас не наблюдаю." "А папа? Он сказал, что вы, в силу своей высокой квалификации, не надеетесь даже на облегчение в его болезни, не то что на выздоровление, так?" "Как ни странно, слабая надежда есть. Если мне будет позволено главврачом провести с ним эксперимент по мелотерапии..." "Какой терапии?" "Лечение музыкой. Это мое личное изобретение, но оно пока не нашло одобрения в минздраве. Недавно я докладывал этот метод на международной конференции, и швейцарский коллега меня горячо поддержал. На-днях я получил от него письмо, что он осваивает мой метод с удивительными результатами." "Вы не шутите? Какой музыкой? Клас-сической или современной?" "Не буду вас утруждать подробностями. Пока же моя Фаина дает ему вроде бы просто уроки игры на пианино. Она у меня кончила в Сибири консерваторию. Не скажу, что у Алексея Ивановича есть музыкальное дарование, но в нашем деле это и не важно. И я потихоньку, так сказать, подпо-льно, его готовлю к эксперименту. Конечно, если бы у меня была аппаратура, которой пользуется мой коллега в Швейцарии, то уже можно было бы подвести некоторые итоги. Но и живой музыкой мы надеемся кое-чего достичь." "Гельмут..." "Просто Гельмут, Танечка, -- откровенно любовался он мной. -- Такая женщина способна кого угодно вдохновить на любой научный подвиг." "Так вот для чего вы меня уговаривали культивировать мою сексуальную раскованность! -- прищурилась я на него. -- Берегитесь, я ведь могу не поверить и всему прочему." "Как угодно, -- буравчики его черных глаз бесстрашно выдержали мой взгляд. -- Не в моих правилах уходить от пикантных приключений. Тем более с такой прекра-сной женщиной. Но сейчас речь не обо мне. Или, если вам угодно, не только обо мне. Вам действительно надо поскорее найти достойную замену Ф. Вы слишком зациклились не просто на нем, а на специфике вашего с ним общения. Не разби-вши яица не сделаешь яичницу. Пробы и ошибки, пока не достигнете результата. Только в этом я вижу ваш путь к выздоровлению. Впрочем, повторяю, психически вы и так здоровы, Таня. Вы страдаете нервным заболеванием, от которого вам прописали, на мой взгляд, оптимальное средство. Вот и все с вами, -- он поднялся из своего старомодного плетеного кресла. -- А с папой дайте мне месяц-два. Я на-деюсь на успех. Но -- ему ни слова." "И маме?" "Это одно и то же. Это не пара -- это одно существо..." "Гельмут, миленький, -- вдруг сказала я. -- А мне вы можете справочку дать, самую что ни на есть солидную, что я прошла у вас полное психиатрическое обследо-вание и, по компетентнейшему заключению больницы Кащенко, я психически совершенно здорова." "Чтобы предотвратить интриги ваших врагов?" "Вот имен-но." "А почему бы и нет?" Мы вернулись в квартиру, где гремела музыка и раздавался удивительно чистый голос Фаины. Гельмут выписал справку на бланке и даже с заготовленной впрок гербовой печатью, поцеловал мне руку, оставаясь с ней чуть дольше, чем позво-ляли правила хорошего тона. Мы втроем вышли под моросящий холодный дождь, раскрыли зонты и пошли к озеру, где в беседках сидели больные и их несчастные родственники...
Таня: Мягкий сырой ветер с сильным запахом моря дует со стороны бухты Золотой Рог на пирс, где я жду рейдового катера. По небу растекается все тот же серый мрач-ный туман, обволакивая сопки и спускаясь к воде. Он поглощает строения и краны рыбного порта на той стороне бухты, клубится, как живое чудовище. Морем уже не пахнет. Тянет только затхлым духом этого карательно-лагерного тумана. Катер выныривает уже из его серой стены за зелеными волнами, рявкает, с трес-ком швартуется. Мы, моряки, их жены, рабочие, исследователи, прыгаем на мок-рую палубу и растекаемся по судну. Я сажусь на носовую почему-то садовую ска-мейку, зная по опыту, что первая же волна при выходе на открытый рейд меня оттуда сгонит. Рядом плюхается высокий мужчина в морской фуражке и теплом свитере под курткой с капюшоном. Я тоже кутаюсь в свой плащ. В этом городе никогда не знаешь утром, какое время года наступит вечером... Скажем, у меня зудят снова сожженные вчера на палящем солнце плечи, а мне зябко в наряде, при-годном для октября в Ленинграде. Мужчина, искоса глянув на меня, достает сигарету: "Не возражаете?" "Ради Бога..." "А вам?" "Спасибо. Не курю." "На какое судно?" "Тикси." "И я. Можно узнать зачем?" "Вы, естественно, капитан?" "Судовой врач." "А..." "А почему вы решили, что я капитан?" "Весу больше для флирта." "Проходу не дают, а?" "Не дают." "И я не дам. Я Михаил Аркадьевич, а вы?" "Татьяна Алексеевна." "К кому, если не секрет?" "К деду." Он удивленно всматривается в меня и растерянно мор-гает. "Я из ЦКБ. У вас полетели насосы. Меняют на нашем заводе. Я проектирую под них новый фундамент." "Не холодно в босоножках?" "Так ведь с утра было солнце." Катер, между тем, выбирается за маяк и вступает на внешний рейд с его волнами. Пока терпимо, только брызги. Врач курит, чудом спасая огонек от летящей водя-ной пыли. Из-под капюшона светятся серые навыкате глаза. Он мне напоминает одного артиста, и я мучительно вспоминаю, в каком фильме он меня задел чем-то очень хорошим. Катер идет уже в сплошном тумане. Нос судна и то едва виден. Брызги летят прямо из этого тумана, который вдруг резко темнеет. Это прогляды-вает блестящий черный борт и улетающий то вверх, то вниз забортный трап. "Тикси", -- объявляет по радио капитан катера. -- Соблюдайте осторожность, товарищи." На нижней площадке забортного судового трапа стоят двое матросов в оранжевых спасательных жилетах. Между трапом и скользкой черной носовой площадкой катера, где столпились пассажиры, кипит зеленоватая вода в крошеве белой пены. Я стою первой, но у меня нехватает духу прыгнуть над этой бездной между двумя железными бортами. Мой новый знакомый ловко улавливает момент, когда трап пролетает мимо, решительно поднимает меня под мышки и кидает к подхвативш-им за руки матросам, а при следующем пролете площадки катера на волне мимо уже неподвижного для меня трапа смело прыгает сам. Стармех, именуемый на судах почему-то "дедом", уже встречает меня на верхней площадке трапа. "Мы уходим на трое суток на ходовые испытания, -- объявляет он. -- Если вы не возражаете, то вам будет предоставлена каюта лоцмана." "Не воз-ражаю." "Мы немедленно радируем вам домой, чтобы там не волновались. Со-общите номер вашего телефона." "Не надо..." Домой? Господи, где там мой дом и кому за меня волноваться, хоть вообще никогда и нигде больше я не появлюсь... Разве что мама скажет, что вот ей снова в жизни не повезло. И привычно поплачет. Я тут же получаю ключ и спешу по трапам на самый верх, на уровень штурманской рубки. Хоть на три для -- отдельное жилье, да еще в каюте! Прелесть эти каюты на грузовых судах. Мягкий свет, уютная дрожь палубы, ограждающие койку шторки, зеркало, умывальник, крохотная душевая с туалетом. Все как дома. Даже слепое от тумана окно не так бесит. Я раскрываю свою сумку, переодеваюсь в комбинезон, беру фонарик, рулетку, блокнот, спускаюсь с "дедом" в машинное отделение, прохожу в помещение моих насосов и начинаю срисовывать набор, трубопроводы, кабели, чтобы рабочие мог-ли по моим эскизам тут же сварить новые фундаменты и вместо старых операти-вно поставить уже доставленные новые агрегаты. Обычная работа. Постепенно покрываюсь грязью и машинным маслом. После взволновавшей меня встречи на катере во мне просыпается такой зверский аппетит и так бурчит в животе, что остается только радоваться своему одиночест-ву. Без конца поглядываю на часы и прямо вижу перед собой кастрюлю, ощущая запах пара из нее -- наваристого, красного борща... Или там харчо... Ухи, лапшево-го супа. А потом, Господи!... Гуляш или макароны по-флотски. Да что угодно, я прямо истекаю слюной в этом душном сыром полумраке с острым запахом соляр-ки. Скорей бы за стол в кают-компании! И пусть подадут хоть что-нибудь. На судах все кажется удивительно вкусными, особенно хлеб прямо из бортовой пекар-ни, представляете? Наконец, эти проклятые заколдованные стрелки переползли куда надо. Я лечу вверх по трапам. Уже почти не замечаю, как все на меня оглядываются. В каюте поспешно снимаю комбенизон, рабочее белье и становлюсь под душ. От режущих сильным напором струй есть хочется еще сильнее. Но надо смыть с себя все трюм-ные запахи. Если я встречу этого Михал-Аркадьича, надо не просто выглядеть, но и пахнуть женщиной. Не может же он не придти ужинать, верно? И тут, о счастье! стук в дверь. Осторожный, явно ко мне. И я уже чувствую -- он там... Теперь надо сразу идти с главных козырей, Татьяна!.. Я выглядываю в коридор, прикрываясь полотенцем. И действительно вижу судо-вого врача, уже в белой сорочке с галстуком и без романтической морской фураж-ки под капюшоном. Он очень мило отпрянул, увидев вблизи голые плечи, с тихим "Простите..." Счас... я тебя прощу, держись за воздух! "Что вам?" -- "нечаянно" роняю я до пояса полотенце, несколько секунд ловлю его и, только дав на себя наглядеться, поспешно скромно закутываюсь по горло. У не-го, конечно же, дыхание останавливается и глаза лезут на лоб, сами понимаете -- перед моими-то, плеснувшими белизной на фоне загара... Еще в каплях от душа! Плюс умело разыгранное смущение: "Боже... извините..." "Я... я хотел проводить вас на ужин." "Подождите минутку... Я только оденусь." Вот уж кого мне нельзя упустить или спугнуть! Ну, прямо симпатяга при своем смятении. В жизни никто мне так не нравился. Мягкая светлая густая шевелюра, отличная фигура, застенчивая улыбка, а глаза, так вообще не о чем говорить! Так и льется из них мягкий ласковый свет. И на полголовы выше даже меня. Не парень, а предел мечты... Ничего, козырей у Тани полная колода. "Заходите. Я готова." Теперь я -- сплошная скромность. Корабельный инженер при исполнении: черный закрытый свитер, серые брючки. Это так подчеркивает "убой-ные" формы, что, при всей своей воспитанности, он невольно таращится чуть ли не со страхом. Все портят только довольно поношенные и к тому же мокрые босо-ножки. Но не кеды же грязные, в которых я лазила по пайолам, надевать перед таким мужчиной... "Это вам, Таня. Вместо промокших босоножек," -- угадывает он мои мысли, едва переводя дух от моего коварно скромного наряда. Мамочки! Вот это туфельки... Я таких сроду не видела. "Тридцать семь, угадал? -- сияют серые глаза. -- Примерьте. Там следы внутри." "Ой, Михаил Аркадьевич... Это же жутко дорого, наверное. У меня и денег с собой нету." Я не отрывала глаз от этой красоты на столе. Бывают же такая обувь! Кто же такое делает? Неужели такие же человеческие руки, что и те туфли, которые я ношу всю жизнь? "Денег на надо. Это мой вам подарок. Сделано во Франции, куплено в Сингапуре. Подарено во Владивостоке. Все очень просто. На таких ножках должна быть только такая обувь." "Вы что, каждой девушке с приличными ножками дарите по такой паре туфель?" Он помрачнел: "Я, знаете ли, давно не обращал внимания, худо-бедно, ни на деву-шек, ни на их ножки..." "Все время в море?" "Дело не только в этом. От меня, знаете, жена полгода как ушла. И увезла сынишку четырех лет. Откупаюсь, худо-бедно, от своего же любимого сына алиментами. Вы не замужем? И не были? Тогда вам не понять, что значит разлука с ребенком. Тем более, что мой Вовик потерял сразу и папу, и маму. Она его отдала своим родителям, а сама живет с другим. Банальная история, Таня. Не для девичьих ушек." "Но наверное можно что-то сделать в этой ситуации по закону! Она далеко увезла вашего сына?" "В Одессу. Мы с ней оба одесситы. Учились в одном институте. А вы?" "Ленинград-ка." "Это просто замечательно. Знаете, я как только вас увидел, подумал -- хоть бы она оказалась ленинградкой." "Почему?" "Даже не знаю. Мне вообще редко нра-вятся новые женщины. Я патологический однолюб. А вы вот сразу очень понра-вились. Так что я далеко не каждой дарю подарки. А вы бывали в Одессе?" "Толь-ко в Севастополе." "О, это совершенно другое дело! Одесса... -- это Одесса!" Мы перешли, беседуя, в кают-компанию и сели за столик, не видя никого вокруг. "Зовите меня просто Миша, -- говорил он, наливая половником борщ в мою тарел-ку. Но я была так взволнована, что, вы не поверите, впервые в жизни потеряла аппетит. -- Вам сколько лет?" "Скоро двадцать три." "А мне скоро двадцать восемь. Стоит ли по отчеству и на вы?" "Отлично, Миша. Я рада, что вы... ты меня заме-тил. И туфельки мне ужасно, просто страшно понравились, большое вам спасибо. Знаете... знаешь, я из очень бедной семьи и сама зарабатываю немного. Я такие вещи никогда не могла себе позволить." "Я тоже из простой семьи. Мой папа дам-ский портной, но не частник, а в ателье, на обычной зарплате, а мама -- медсестра в школе. Я тоже всегда ходил в обносках старшего брата. Но вот стал плавать и за счет валюты, худо-бедно, кое-что смог приобрести. Я ведь очень неплохой хирург, Таня, а Галя, моя жена... бывшая потребовала, чтобы я пошел судовым врачом. А это практически означает деградацию. Конечно, тут масса преимуществ по сравне-нию с моими прежними буднями, ночными дежурствами и вечной устлостью. В сочетании с экономией решительно на всем. Работа судового врача для меня после всего этого -- просто долгосрочный отпуск. Но я не люблю без конца отдыхать, и меня убивает профессиональное бесплодие. По-моему, это еще страшнее прежних беспросветных будней. А вы преуспели в своей профессии? Или в Ленинграде было бы интереснее?" "Мне два месяца назад предложили там поступить в очную аспирантуру." "И тема есть?" "Да. Сейчас на рассмотрении изобретение нашего ЦКБ по моей идее." "У вас неженский склад ума, а?" "Пожалуй... Меня вообще все кому не лень критикуют за то, что я нестандартная. Даже в сумасшедшие чуть не записали. Но я вовремя обзавелась справкой самого авторитетного специалиста, что я нормальная. Могу предъявить." "Не мешало бы." "Ничего себе!" "А почему вы... простите, не замужем? Это подозрительно. С такими внешними данными долго в девушках не сидят." "Сложилось так, что не я выбираю, а меня... вернее, вместо меня выбрали другую. Стандартную." "Расскажите мне. Если хотите." "В том-то и дело, что почему-то очень хочу, Миша... Что вы так на меня смотрите? Справку предъявить?" "Да нет. Скорее мне самому подобный документ не поме-шал бы. Ведь я на вас насмотреться не могу. И готов всю жизнь только вас слушать." "Тогда пеняйте на себя. И -- слушайте..."
Таня: На палубе нас ослепила синева открытого моря, залитого предзакатным солнцем. Судно ушло из зоны тумана и катилось сквозь пенистые волны довольно далеко от берега, совершая крутые повороты и кренясь при этом то на один борт, то на дру-гой. Мы остановились на самой корме над белым буруном из-под винта, и тут, за-ливаясь слезами и утыкаясь ему в свитер вертящимся носом, я поведала совер-шенно незнакомому человеку историю моей любви, загнавшей меня в такое осле-пительно прекрасное в этот момент убежище. Он вытирал мне глаза и нос своим надушенным незнакомыми заграничными мужскими духами платком, гладил по мокрым от соленых брызг волосам, с восхищением и изумлением заглядывал в мои необычного цвета при таком волнении глаза и вообще был таким же ласко-вым и родным, как Феликс в расцвете нашего романа, подозрительно похоже, но, в то же время, совершенно иначе, по-своему. А потом и он, страшно волнуясь и очень мило зажмуриваясь, словно пугаясь того, что рассказывает, торопился выложить мне самое сокровенное. Не щадя себя, без конца повторяя свое "худо-бедно", он говорил и говорил, тревожно заглядывая мне в глаза, как это мне все -- от чужого-то... Но в том-то и дело, что я не воспринимала его больше как чужого! И сама мысль, что эта встреча может оказаться первой и последней, что я так же легко потеряю его, как потеряла Феликса, вдруг пронзила меня. В этот момент он как раз загля-дывал мне в глаза и тотчас, как это умел до него только Феликс, откликнулся: "Таня... Я понимаю, как это нетактично и несовременно, но меня вынуждают быть навязчивым проклятые морские обстоятельства... Через неделю мы уходим в Те-тюхе-пристань, а оттуда в Ростов-на-Дону. Бог знает, что произойдет с вами и со мной дальше, если мы сейчас расстанемся, хотя бы ненадолго. Я вовсе не уверен, встретимся ли снова вообще... Иначе говоря... я просто панически боюсь вас боль-ше не увидеть -- по не зависящим от меня причинам. Поэтому я намерен сделать то единственное, что зависит от меня... Как вы относитесь к тому, что вам сейчас делает... предложение руки и сердца человек, который ради вас готов немедленно отказаться от этого рейса, от валюты, дефицита, стать снова рядовым городским хирургом? А простой врач способен дать вам сомнительные блага, доступные, худо-бедно, его зарплате... Дело в в том, что я вообще не верю в любовь на расстоянии, в "морскую семью". Я не верю, что оставив вас на берегу даже и как свою жену, я застану вас, худо-бедно, той же после многомесячного рейса. Жизнь есть жизнь, а вы останетесь не в вакууме. Расстаться с вами в том состоянии, кото-рое я сейчас испытываю, противоестественно в принципе. Поэтому я рискую показаться занудой, но сразу ставлю такие жесткие условия. Логичнее было бы, конечно, худо-бедно, спросить вас, любите ли вы меня с первого взгляда, как я полюбил вас, но я, худо-бедно, умею кое-что прочесть в глазах. Тем более в таких прозрачных глазках... Итак, я -- зануда. Я -- за ясность... Если вы согласитесь, то я долго не смогу вам снова дарить такие же туфли, а взамен гарантирую только свою верность и нежность. Выбирайте..." "Я очень аккуратно ношу обувь и буду надевать эти туфли только в особо торже-ственных случаях. Их хватит надолго..." "То есть... Простите... Мне просто не верится. Вы что -- согласны? Так сразу?.." "Так ведь такие туфли!" "Танечка, перестаньте вы шутить, Бога ради. Я ведь сделал вам предложение выйти за меня замуж!.." "Вы можете считать, что моя справка фальшивая, но... я -- сог-ласна." "Тогда я немедленно отказываюсь от места врача на любом судне, чтобы остаться с вами во Владивостоке. Для меня это очень серьезно. Я вас люблю. А вы? Пусть это формальность, но -- ответьте." "Миш, мы на "вы" или на "ты", в конце концов? Ты кого любишь, меня или нас?" "Таня..." "Ну разве надо что-то еще говорить после наших взаимных откровений? Я лично ни с кем из едва знакомых так не разговаривала, а вы?" "Тем более. Я человек очень замкнутый, если не угрюмый и... даже с моей бывшей женой..." "А вот этого больше никогда не надо, Мишенька. Никого у тебя, как и у меня, ни-когда с нами рядом не было. И не надо больше никогда и ничего из прошлого ана-лизировать. Мне лично ясно, что это просто судьба. Мы оба были каждый в своем тупике, куда нас поодиночке загнали разные обстоятельства. И увидели выход на этом борту. Так всегда бывает. Все браки на свете, в конце концов, случаются вдруг. Чего тут ждать и рассуждать? Конечно, я согласна вот так срочно, коль уж так сложились твои морские обстоятельства, стать твоей женой, милый..."
Таня: Вся моя жизнь -- сплошной моветон. Вот и сейчас -- прибыла на съемки с места судовых конструкций, а вместо этого целуюсь с едва знакомым парнем на корме грузового теплохода в рабочее время. Зато декорация для этой сцены была словно заказана великому Рериху. Пылали алым и малиновым светом облака над фиолетовыми волнами, а за этими облаками скрывалось огромное оранжевое солнце. А за сценой гремит "Рондо" Паганини. В Мишином распоряжении весь судовой медицинский блок, включая каюту врача. Из соседних амбулатории и операционной тянет тревожными запахами больницы. Отныне эти запахи, белые халаты и разговоры о больных и болезнях станут моей жизнью до самой эмиграции. Это мое внезапное освобождение от всего, что было еще сегодня утром, от горечи моего поражения в Ленинграде, всех этих страстей и разочарований было так ново и фантастично, что я без конца усилием воли сдерживала улыбку. Вот уж где я иду со всех моих козырей, так это в его каюте! Он окаменел на стуле, едва не теряя сознания, пока перед ним проходит парад женских прелестей. И его карта бита! Чтобы не было и следа каких-то сомнений -- после такого тела!.. Но и у меня словно никогда ни с кем и ничего не было. И ничего нет, кроме незна-комого гладкого белого мощного торса под моими руками и новых сильных рук на моей груди, склоненной над запрокинутым в сладкой истоме уже родным лицом. В такт наших импульсивных движений с дыханием на пределе человеческих воз-можностей я вижу то это лицо, то низкий потолок с дрожащими бликами отражен-ного от волн закатного солнца. Потом я уже не вижу ничего, кроме склоненного надо мной лица с приоткрытым ртом... Да было ли мне так хорошо даже и с Феликсом? Не зря за сценой оркестр для нас исполняет "День свадьбы" Грига...
Таня: Но вот уж где точно все было совершенно иначе, чем в недоброй памяти Сева-стополе, когда я "женихалась" с Феликсом, так это в кают-компании! Другие лица и искренняя радость всех без исключения мужчин и женщин, которых Миша приг-ласил на нашу помолвку. Нерусские вина, замечательные закуски лично от похож-его на Олега Попова кока, мечущегося между нашими столами и камбузом, иск-ренние слезы белой зависти и радости за меня двух судовых буфетчиц, подарок от жены капитана -- какая-то коробочка с чем-то блестящим, а я даже и не знаю, что это такое и куда это надевать -- такой дорогой вещи я сроду не видела. Меня поз-дравляют мои коллеги, проводящие здесь испытания, и зачем-то рассказывают всем о моем выступлении на антисионитском митинге в июне. У доктора Миши, моего жениха с еще не известной мне моей будущей фамилией, тотчас густо краснеют лицо и шея, а глаза заполняются слезами. Он бросает на меня такой благодарный и восхищенный взгляд, что у меня мороз по спине пробе-гает. Одновременно вдруг грянули в мою честь аплодисменты, а милейший моло-дой первый помощник капитана, политический руководитель экипажа растерян-но оглядывается. И тут до меня доходит, что смутная догадка о национальности моего избранника верна и что судьба снова упорно поворачивает меня в точном соответствии с политически ошибочным сексуальным вектором, который я так твердо обещала Андрею Сергеевичу поменять на противоположный...
Таня: Вы можете легко представить себе, после моих севастопольских рассказов, что я испытывала, когда такси из аэропорта остановилось на какой-то станции Фонтана у белого домика Бергеров на самом краю обрыва, под которым шумело море. А нам навстречу выбежала, на ходу вытирая слезы радости, высокая женщина в переднике. Ее серые глаза остановились на мне с каким-то детским изумлением. "Мишенька, -- едва выговорила она, -- так это... и есть наша Танечка?.. Абраша! Иди скорее сюда... Скорее! Ты посмотри только, на какой девушке женился наш Миха!" И заметалась, вытирая о передник испачканные в муке руки, подходя сначала ко мне: "Мне можно вас поцеловать, Танечка?" Контраст с Севастополем был так велик, что я, к удивлению моей новой свекрови и самого новобрачного, стала облегченно плакать, долго не отпуская обнявшую меня чужую женщину. А напротив уже стоял тоже высокий, но очень худой и сутулый мужчина. "Абрам, -- протянул он мне руку. -- Абрам Эммануилович Бер-гер," -- добавил он и смутился до слез, когда я его поцеловала в щеку. "Ну? -- ликовала его супруга. -- Ты видел когда-нибудь хоть в кино кого-нибудь красивее? Мне просто... не верится! Миша, я так счастлива... так..." Она обняла своего Абр-ама и заплакала, не сводя с меня глаз. "Как зовут твою маму?" -- шепнула я Мише. "Софья... ты что? Софья Моисеевна. Что-то не так?" "Так! Так! -- хохотала я, снова обнимая его маму, уже уверенная, что эта еврейка не вырвется с омерзением от моего прикосновения. -- Лучше, чем так... И никаких тут мне больше имен и отчеств, если вы не возражаете... Здрав-ствуйте, мамочка, добрый день, папочка..." У меня внутри все замерло. Опять эта скороспелая нежность, после которой меня вечно ставят на место... Но оба еще больше расцвели и, прижимаясь с обеих сто-рон, повели меня в дом. Маленькая уютная веранда словно парила над прибоем за узким песчаным пляжем. Свекровь бросилась к духовке, откуда уже тянуло гарью, а свекор торопливо делал нам салат: "Мы вас ждали только через час, -- оправдывался он. -- Пока будет обед, надо перекусить, правда, Танюша?" "Правда, папочка, -- ужасно нравилось мне ку-паться в этой непривычной семейной неге. -- Я вообще вечно голодная, еще с детства. И вы уж меня простите, если у меня при этом..." "Знаете, Танюша, я сам всю жизнь начинаю покашливать, чтобы не слышно было, -- показал он, что заме-тил мою беду. -- Так это же не зависит от воли человека, зачем смущаться? Вот поешьте сначала салат. Все с нашего огорода, самое натуральное. И наливочки для аппетита?" "С аппетитом, как вы поняли, у меня и так в полном ажуре, -- смеялась я, поражаясь, с каким детским восхищением и обожанием все трое наблюдают мою улыбку и с каким радостным ожиданием приоткрывают рты, как только я начинаю что-то говорить, -- но наливочку за встречу выпью просто с восторгом!" Я все не могла избавиться от тех воспоминаний: "динамо" тут точно крутить не умели... "Можно я вам помогу, мама?" -- решилась я встать из-за стола, видя, как свекровь торопится на кухне. "Спасибо, Танюша. У тебя, конечно, есть какие-то свои рецепты?" "Боюсь, что это и вы знаете... черные голубцы... -- все не могла я уйти от прошлого. -- Это же южное блюдо." "Черные? -- не поняла она. -- В каком смысле?" "Ну, в виноградных листьях, вы же знаете, -- все не верилось мне, что от Казимировны вдруг такой полезный привет. -- Вон сколько у вас винограда." "Вместо капусты?" "Ну да." "Абраша, ты представляешь? Танечка знает южное блюдо, о котором я даже не слышала..." "А как твои родители, Таня, относятся к тому, -- осторожно спросил свекор, когда я уже насытилась и оценила наливку, -- что ты вышла замуж за... еврея?" "Им не привыкать, -- ляпнула я и похолодела. -- То есть... ради Бога, не подумайте, что я была замужем..." "Что ты, Танюша, -- заторопилась свекровь, гладя меня по руке. -- Ведь и Мишенька тоже..." "Да нет, это мой первый брак, -- я чувствовала, что творится с моим носом, но все трое словно ничего не замечали. -- Просто я, так сказать, пережила некоторую драму... и на главную роль в ней был приглашен как раз один еврей." "Евреи, как и русские, -- тихо сказал свекор, -- бывают разные." "Да еще какие! -- ликовала я к общему облегчению. -- Если бы вы только знали, как я счастлива, что все люди бывают совершенно разными. А что касается моего нынешнего еврейства..." "То Таню, задолго до нашего с ней знакомства, даже привлекали, -- тихо и торжественно сказал Миша, -- за произраильское выступление на митинге. У нее были серьезные неприятности с КГБ. И, что интересно, ею после этого гордятся все ее коллеги." "Так что русские тоже отнюдь не все анти-семиты," -- добавила я гордо, а свекор даже всплеснул руками: "Вы таки в Одессе, Танюша! Нас ли надо в этом убеждать?" "Я надеюсь, -- заметила я, -- что в Одессе это взаимно. То есть и я для вас не гойка и "а-шиксе"?" "Танечка! -- снова воздел руки Абрам Эммануилович, -- о чем ты вообще говоришь? Мы и так гордились перед всеми соседями, что наш сын женился на ленинградской аспирантке, а когда тебя увидели, то просто не можем насмотреться и нарадоваться. Я лично и не подозревал о таком женском совершенстве... У нас с мамой и мысли никогда не возникнет обидеть такого ангела Божьего..."
Итак, я вышла замуж все-таки за чистокровного еврея. Совершенно естественно, словно и не могло быть другого. Если такое русской женщине на роду написано, то бесполезно что-то менять, все равно будет, как будет. Тут воля небес, а с ней не поспоришь... Моя самая что ни на есть приличная, с точки зрения партии и прави-тельства, фамилия сгинула в этнически чистом прошлом. Представляюсь, читатель. Я теперь Татьяна Алексеевна Бергер. И эта замужняя юная дама стоит со своим еще не Моше, но уже и не Михаилом Аркадьевичем перед уличным фотографом на одной из прекраснейших площадей мира. Ибо декорацией к этой сцене является Одесский театр оперы и балета во всем велико-лепии белых на сером фоне колонн, скульптур и обрамляющих его акаций под голубым октябрьским небом. Город радостно разворачивается перед нами, улица за улицей, в многоцветье золотой осени, когда мы часами гуляем. Одесса и так невыразимо прекрасна, а с этими желтыми и красными листьями на каждом из тысяч деревьев по всем улицам кажется вообще городом из сказки. Миша показы-вает мне места своего детства и юности. И персонажи этого акта тоже словно спихнули куда-то за кулисы всех предыдущих героев моей драмы и нормализовали мою главную роль в пьесе о сумасшедшем доме в еврейском театре.
Таня: Зато уже назавтра я пережила такую ревность, по сравнению с которой боль от измены Феликса казалась мелкой обидой. Дело в том, что от Феликса я с первого дня ждала какого-то подвоха -- у него прямо на лице было что-то нехорошее написано, а Миша в этом смысле был его противоположностью. Приревновала же я Мишу к его бывшей жене Гале!.. Она разрешила свидание отца с сыном Вовой в квартире своего нового мужа, работника горисполкома, на другом конце Одессы. Так что декорацией к этой сцене можете считать просторную городскую квартиру с виноградными лозами и свисающими прямо на балконе кистями. Действующие лица явления первого -- уже мой Миша Бергер и эффектная худощавая энергичная зеленоглазая брюнетка в строгом деловом костюме знающего себе цену врача. И вот прямо у меня на глазах один врач целует, как мне показалось из прихожей, совсем не мимолетно, а слишком долго, другого -- бывшую свою Галю. Явлением вторым оказалась красная как буряк физиономия свирепого на вид ви-слоусого щирого Тараса -- ее нового мужа. Взгляд, которым он одарил сцену что-то уж слишком цивилизованного развода, не оставлял ни малейшего сомнения в том, как именно он относился к этим поцелуям вообще и к доктору Моисею Аб-рамовичу Бергеру в частности. И тут вам явление третье -- не больно-то худощавая блондинка с такими глазами и носом от этого явления первого, что кого хочешь заинтригуют. К тому же, в легко-мысленном курортном наряде, ибо я тут, как говорится, не при исполнении. Муж бывшей жены моего излишне ласкового не совсем по адресу мужа смотрит на меня, боюсь, еще свирепее, чем на этого пархатого... Бергера. Пышущий гневом Тарас даже не счел необходимым соблюдать приличия: "Тю, -- сплюнул он, -- так от яких воны соби жинок заводять, гха!.." "Не нравлюсь? -- прищурилась я, увлекая его под руку на балкон. -- Или наш брак вам не по душе?" "Та негоже ж таким гарным та справним жинкам до них от своих хлопцив уходить! Хиба тоби москалей твоих мало було?" "Було, було, -- нашла я наконец на ком сорвать свое настроение. И вообще -- тоже нашли себе тут ангела небесного в лице Татьяны по прозвищу "миледи"!.. -- А вот у тебя небось не було, раз ты еврейский огрызок доедаешь, хохол дурной." "Ты що? -- побагровел он от моей наглости. -- Та як ты смиешь? Мени? У мени ж у хати? Та в моий ридной Украйини!.." "Вот что, Тарас. Мне твое общество отнюдь не по душе, а потому болтать с тобой долго я не расположена, понял? Так что кончай-ка придуриваться и переходи со мной на русский." "Чого це?" "А того це, что с начальством своим в исполкоме ты небось на чистом русском только и смеешь говорить. Тут твоя благоверная моему суженому проговорилась как-то, что твой завотделом вообще еврей. Ну-ка я ему капну о твоих антисемитских закидонах, а? Куда ты тогда заткнешь свой поганый язык, хохол двуглавый?" "А чому двуглавий?" -- не сдавался он. "А тому, что тебя хер бы в исполком взяли в качестве щирого петлюровца. Ты небось член КПУ, нет? А наша партия -- партия интернационалистов, не слышал? Короче, как даль-ше будем выяснять отношения -- на мове или по-человечески?" Он, казалось, сейчас лопнет от злости. Миша тревожно поглядывал на нас из глу-бины комнаты, где сидел на диване с маленьким беленьким совершенно счаст-ливым Вовиком с моей красной пожарной машинкой в руках. Уж больно видно вертелся мой нос между синих огней. Но у грозного Тараса усы уже повисли: "А Галя мне говорила, что у ее бывшего мужа жена теперь ленинградка, аспирантка, -- тихо и без акцента сказал он. -- Как же вы можете вот так... бесцеремонно со мной? Как с негром в Америке..." "А у нас в Питере с волками принято выть только по-волчьи. Дай тебе и таким как ты волю, Петлюру своего любимого переплюнете." "Напрасно вы так, -- еще миролю-бивее и тише сказал он. -- У нас, украинцев, совсем другая национальная история, чем та, которую мы все учили в школе. Вы знаете только искаженную интерпре-тацию короткого периода нашей независимости, Татьяна Алексеевна... У Симона Васильевича в правительстве было даже министерство по защите евреев. Един-ственное в мире. А вы так о нас пренебрежительно. Вас ведь тоже можно обвинить в великодержавном шовинизме..." "Ладно, Тарасик, -- положила я руку на его круглое мягкое плечо. -- Про это мини-стерство я действительно в школе не учила, только про погромы. Не иначе, как с целью защиты евреев... Все люди, в конце концов, братья и сестры. Ты лучше мне вот что скажи, как на духу: тебе лично что, их Вовка дозарезу нужен? Ты без него жить не можешь?" "Як на духу, Танечка, дык вин мени от тут..." "Так уговори свою Галю уступить парня отцу. Судиться, сам знаешь, с матерью бесполезно. А вот если по доброму согласию, то..." "А ты, Таня, теж мени скажи, як на духу: нащо вин тоби особисто?" "Мне лично нужно душевное спокойствие моего люби-мого мужа." "А коли вин тоби с цим хлопцем..." "Слушай, Тарас Осипович, давай все-таки по-русски. Ты бы хотел, чтобы Миша с тобой говорил по-еврейски, а ты морщил лоб, как я с тобой, чтобы понять." "Так и я ж о том же! Увезет он вас с Вовкой в свой Израиль. Кем он там станет? Оккупантом?" "Человеком станет. Везде есть хорошие люди." "Та що, таки вже собираетесь?" "Пока нет." "А ты-то там як? Ты ж така русская, що як... эталон! Тебя ж за версту видать!" "И русские везде живут. Но мы сейчас не обо мне, а о Володе. Так как? И тебе забот меньше. Все равно ведь он даже и с матерью не ладит, с вами пока не живет. Так хоть пусть с отцом будет. И в Ленинграде, а?" "Ну... як ты так бажаешь... Погутарю с жинкой. Ты маешь рацию... то есть ты права: та, нащо мени чужой пацан..." "Тем более от еврея, а?" "О, так це ж... это же главное! Ты ж меня понимаешь?" "Предположим. Так отдадите нам парня?" "Я постараюсь. Только не сразу." "Отлично, Тарас Остапович, -- перешла я на нужные рельсы. -- Очень на вас надеюсь. А мы как устроимся с жильем, за ним и заскочим в Одессу, идет? Я сразу поняла, что на такого козака можно положиться." "Таня, ты ж чудо яка цмококо... Та заради тебя я ж в исполкоме сам все и зроблю... сделаю. Только ты, это, ну... Фраимовичу моему..." "Могила. Так парень через ме-сяц наш?" "Твой, твой, ты только обратно его не привози." "Вот и спасибо." Я рада была своему успеху и спешила на кухню, где бывшие голубки опять вроде бы уединились. Вот возьмут вдруг и помирятся худо-бедно, как говорит доктор Бергер! Этого мне еще не хватало!.. Но там разговор шел о том же и пока на совсем других тонах. Тарас тут же обнял свою Г-халю и увел ее в спальню, где ее высокий голос постепенно стал стихать под его ласковое ворчание. Расстались мы почти дружески. "Ну, а тебе чего удалось добиться? -- нетерпеливо спросил Миша на улице. -- Ведь ты говорила с ним? О Вове?" "А о чем же еще? Мне с ним целоваться было не с руки... Он согласен. Обещал через месяц сам все по блату оформить." "Правда? Танечка, ты не шутишь? Обещал? А мне категорически отказано... И мне пока-залось, что вы там ссоритесь." "Не без этого. Поссорились -- подружились. Не при-выкать. Только... чтоб эта твоя встреча с Галей была последней! Вот уж к чему мне привыкать снова не хочется, так это к изменам..." "Танечка! Да я придти в себя не могу от счастья, когда вижу вас рядом -- а моя -- не она!.."
Мы вернулись к нашему южному отпуску. Купаться было уже холодно. По утрам мы просто бродили по песку пустынного пляжа и грызли семечки. А я, глядя на ровные морские волны, то вспоминала Севастополь и свирепую конфронтацию в богатом доме моего несостоявшегося жениха, то жуткую сцену моего последнего перед отлетом в Одессу визита уже к другому морю, моему самому любимому до сих пор -- Японскому. Я тогда рассказывала Мише все о моей жизни, показывала ему мои памятные места во Владивостоке. Естественно, мы с ним оказались и на мысу Бурном. В недобрый час! У нас на глазах разворачивалась трагедия целого сословия. Городские власти, после бесчисленных и привычно проигнорированных преду-преждений, как раз в этот день приступили к насильственному сносу стихийно возникших здесь в незапамятные времена прибрежных гаражей для моторок и ботов. Орала в мегафон милиция, блестели на солнце пожарные машины, пылали подожженные гаражи, ревел бульдозер, ровнявший с песком пляжа пепелища, метались и матерились несчастные рыбаки, для которых здесь годами был един-ственный вид летнего досуга и добрая половина семейных съестных припасов. Половину улицы Мыс Бурный уже снесли. Наш дом сиротливо стоял среди срубленного бульдозерами сада. Только сирень жалась еще к моим бывшим окнам и тревожно шелестела пожухлыми листьями. Арина вышла к нам с каким-то почерневшим лицом и впервые не ответила на мое приветствие своей замечательной улыбкой. "Что случилось, Арина Алексеевна? Где Коля, где Ольга? -- спросила я, отметив, что бот "Таня" покачивается на своем месте. -- У вас все здоровы?" "Не видишь? Нас сносят..." "Так ведь квартиру дают. С удобствами." "Нахер мне эта квартира на Голубинке, у черта на рогах!" "А Коля-то где?" "Где, где... Дома он. Не ходи. Пьяный он, пришибьет любого, кто заглянет. Бот его вчера раскурочили..." "Как? Вон же он!" "Только корпус-то и остался. Выпотрошили, гады, все. Даже дизель ухитрились выковырять! У Коленьки был запой из-за всех этих событий, он и не уследил. А как на боте после погрома побывал, вообще с ума сдвинулся. Ой, Танюшечка, ну прям оккупанты какие-то эта наша проклятущая советская власть... Ни защитить, ни накормить, только своего кровного лишить умеет. К нам в дом каждую ночь кто-нибудь да лезет, думают, что нас уже нет. Так я боюсь, что Коля кого прибьет насмерть, с топором ведь спит... И опять загремит лет на пять или больше..." "А Оля?" "Ольга-то? С ним пьет и ему подливает, стерва... Появилась ты у меня, как лучик надежды на один вечер, так и тот блядюга отняла. Ты-то как, родненькая?" "Я уезжаю в аспирантуру, Арина Алексеевна." "А это кто с тобой? Чего не подходит?" "Это мой Миша..." "А рада-то как! Ну и я за тебя рада... Мне Бог счастья не дал такую невестку и внуков от нее с Коленькой, так хоть кому-то счастье... Дай тебе, Бог, Танюша... Не поминай нас лихом." "Вот тут мой ленин-градский адрес, Ариночка. Напишите мне, когда вы все это переживете. Не печаль-тесь. Вы же мне сколько раз сами говорили: что Бог ни даст, все к лучшему. До свидания." Только не было у нас с ней больше свидания...
ЛЕНИНГРАД. СКОЛЬЗКИЕ ОТНОШЕНИЯ
Таня: А в Ленинграде в октябре мели мокрые метели. Ни меня, как уже замужнюю, ни, тем более, моего иногороднего мужа на мамины скудные метры не прописывали. По закону о прописке я больше ленинградкой не считалась. Я была иногородней аспиранткой, наравне с тысячами других студентов и аспирантов. Супругов граждан иного сорта, временно впущенных в столичное святилище, не прописывали -- изменяйте друг другу в своем друг от друга далеке, разводитесь -- но не претендуйте на наши товары и услуги вне очереди. Ленинград не резиновый. Весь Союз на берега Невы не вместишь. Что тут можно возразить? Впрочем, и с пропиской жить-то нам с Мишей было негде. Великий доктор Гельмут свое дело сделал. Его эксперимент с мелотерапией удался на славу, хотя в отчете он приписал успех лечения никчемному методу видного профессора. Так или иначе, папу из больницы выписали, он устроился кочегаром в трех газовых котельных, относительно прилично зарабатывал, вызволил маму из гастронома. Она выглядела помолодевшей и счастливой. Мы спали с Мишей на полу за специально сдвинутым шкафом и целыми днями бегали по маклерам. Вот так ему "повезло". Зря друзья завидовали -- на ленин-градке женился... Такой теплый прием в родном городе все более наводил меня на мысль вернуться во Владивосток или попытать такого же сомнительного счастья в Одессе. Но Миша проявил неожиданную твердость: "Трудности, Таня, худо-бедно, приходят и уходят, а такую карьеру сделать тебе больше никогда не удастся. Если бы ты была одна, без меня, то спокойненько прописалась к родителям и жила себе. Я все подпортил, мне и искать выход из положения, верно?" В институте меня не торопили. Там привыкли к таким проблемам иногородних аспирантов. Все рано или поздно как-то устраивались. На любые хитрости властей народ всегда отвечал адекватно. Нашли выход и мы. Выручил, как ни странно, мой папа. Он позвонил своему врачу Гельмуту и тот, узнав, что Миша хирург, тут же пригласил его на встречу с глав-врачом.
Так что на сцене у нас теперь довольно уютная квартира в поселке медперсонала, в паспортах -- лимитная временная прописка в селе Никольском Гатчинского района Ленинградской области. А мой муж -- хирург в сумасшедшем доме. Психов, как и всех прочих, тоже надо оперировать. Я навела посильный порядок с остатками мебели от прежних жильцов (в этих домах постоянного населения почти не было) и стала собираться на свой первый рабочий день в институте, где спокойненько трудились мои прежние добрые друзья, включая... Так что не удивляйся, читатель, что у меня в этом облупленном зеркале в обшарпанной ванной так вертится нос и глаза вообще фиолетовые и чуть ли не на лбу от напряжения, а за сценой нарастает увертюра из "Летучего гол-ландца" Вагнера. Муж мой уже где-то кого-то там режет, а я застегиваю очень приличную импорт-ную дубленку, надеваю меховую шапку и изящные сапожки -- остатки былой ва-лютной роскоши судового врача -- и спешу на электричку.
Элла: В октябре я втиснулась на Чернышевской в переполненный пассажирами и мок-рым снегом троллейбус, где секретарша Антокольского сказала мне о прибытии в аспирантуру одной нашей однокурсницы, которую в августе "случайно машина обрызгала"... Прямо в вахтерской, если помните. У нас только и говорили об одном проекте, начатом в ЦКБ во Владивостоке и переведенном министерством в наше отделение. Так я и поверила, что такую ум-ную конструкцию Танька сама придумала! Явно очередной любовник подарил в награду за бурную ночь. Все горели включиться в этот проект, чтобы получить диссертабельную тему. Осо-бенно интересовались Гена с Валерой. Да и я сидела пока без темы и была бы рада приобщиться. Только бы это от желания самой Таньки не зависело. Еще нехвата-ло! Впрочем, у нас все эти вопросы Сан-Дмич решал сам, ничьих, кроме своего референта, советов не терпел. "Феликс, -- вцепилась я в его руку у гардероба. -- Мне только что в троллейбусе сказала секретарша, что к нам в аспирантуру твоя "миледи" приехала! Ты рад? Теперь будете видеться ежечасно. Будет она тебе целый рабочий день чем надо вертеть. Пока ты на нее при всех не бросишься, как в вахтерской. А она тебе снова рожу начистит," -- мстительно напомнила я, теряя от бешенства весь мой культи-вированный с детства лексикон новой морской аристократии. А вы бы как загово-рили, если ваш возлюбленный от одного упоминания знакомой попки то бледнеет, то краснеет у вас на глазах?.. "Никакой Смирновой они не знают, -- примчался он из отдела аспирантуры. -- С Дальнего Востока действительно приехала в наше отделение Татьяна Алексеевна Бергер. Так что наша Таня вышла там замуж... Завтра она выходит на работу в качестве зав.сектором. И кое-кому поставит сифонный клистир," -- вернул он мне мою любезность.
Феликс: Пол около гардероба с огромным зеркалом, где так гармонично отражались мы с Таней, был в черных лужах -- все несли с собой в улицы грязный снег. И по этому полу ко мне проскользила, вся в снежных хлопьях, Элла Коганская. "Феликс, -- горячо зашептала она. -- Держись за воздух! "Миледи" приехала!" После публичного наказания, которому я подвергся на ее коммунальной кухне, мне было не так-то просто представить себе Таню рядом, ежедневно, как обычную сотрудницу, тем более... мою начальницу. Я и думать боялся, что мы встретимся с ней когда-нибудь. Впрочем, после августовских событий Таня почти перестала мне сниться. Един-ственный сон был фантастически красивым -- необыкновенные цвета на закатном небе и Таня с каким-то импозантным блондином в сером свитере на палубе мор-ского судна.. Потом она исчезла из моей памяти, казалось, навсегда. В сентябре все поглотили волнения за Дину, которая перенесла такой стресс в августе, что вообще боялась рожать: Элла ей наплела, что Таня -- ведьма, которая знает, что моя жена при-говорила ее к смерти.... Но все обошлось хорошо. Мама с папой тут же переехали в Ленинград, сняли квартиру рядом с нами и взяли на себя чуть не все заботы о новорожденном, чтобы Дина могла вернуться к научной работе. Мне с сыном позволяли видеться редко -- он рос строго по изложенному в лучших пособиях режиму. Дина вернулась к своей изящной фигуре. Я чувствовал к ней небывалую нежность. Она же не переставала радоваться моему крепкому сну без посторонних видений. Август стал уже было забываться, как вдруг -- такое известие... Естественно, все тут же вернулось. Я не мог ни о чем думать. Страстно желал уви-деть снова Таню, и панически боялся ее. Наутро я наглаживался и прихорашивался особенно тщательно. "Важная встреча? -- небрежно поцеловала меня жена, собираясь в свой институт. -- Ты всегда великолепен, а сегодня прямо превзошел себя." "Да. -- рассеянно отве-тил я, -- в какой-то мере, важная..." "Держи себя в руках, -- еще небрежнее оброни-ла она уже в дверях. -- не дай ей спровоцировать себя на сей раз. Вспомни, чего нам стоила твоя слабость летом..." И спокойно ушла. Так... Вечно все в курсе наших с Таней отношений. Еще и не появилась, а все готовы к отпору. И меня заранее привычно накачивают.
Таня: Если в Никольском после обильных снегопадов последних дней еще можно было как-то идти, то у станции метро, где я впервые вышла из-под крыши на сплошное месиво из снега и воды в воздухе и на земле, перемещаться можно было только вброд. Ревели уборочные машины, искрили дергающиеся троллейбусы, перла во все стороны и отовсюду мокрая напряженная толпа. Моя благородная дубленка сразу потемнела и пошла пятнами, шапка понурилась, как заплаканная лиса, а нерусские сапоги оказались безобразно скользкими. Тротуар просто рвался куда-то из-под ног. Но до института я добралась за четверть часа до начала рабочего дня. Выстояла очередь к мечущимся гардеробщицам, спрятала в изящную мокрую су-мочку свой номерок и стала подниматься по той самой лестнице, где разворачи-вался уже знакомый вам акт драмы моей прошлой личной жизни. Все было так узнаваемо, что я без конца поглядывала то на золотое обручальное колечко на моем пальце, чтобы уверить себя, что мое замужество и иной статус здесь и сейчас -- не сон. Что любая возможная встреча с прошлым -- не более, чем эпизод. Но сердце билось где-то у горла под самой брошью, в животе непотребно и неодолимо урчало, вертелся нос и лихорадочно блестели глаза. Та еще аспи-рантка приближалась к кабинету профессора Сан-Дмича с его референтом. Лучше, конечно, чем в прошлый раз, но весьма далекая от добротной солидности первого рабочего дня в большой науке. А по коридору шли по своим делам самые обыкновенные незнакомые люди, кто-то задерживал на мне взгляд, кто-то оглядывался, но я видела только предстоящую сцену моей первой (после всего!) встречи с проклятым референтом. Вот и массивная дверь заведующего отделением и зама директора по науке про-фессора Корабелки Антокольского... Я вхожу и представляюсь знакомой пожилой секретарше, которая как-то помогала мне отмываться после вахтерской. Она до-статочно вышколена, чтобы не проявить внеслужебного интереса, тихо говорит в микрофон обо мне и предлагает присесть: профессор только что вошел и приводит себя в порядок. Я сажусь на свободный стул у стены, держа на коленях сумочку. И тут резко открывается дверь и, небрежно кинув "У себя?" к дверям в кабинет проходит Феликс. Уже взявшись за ручку, он вдруг оглядывается. Его розовое с холода лицо каменеет и бледнеет. Он замирает, точно как тогда на лестнице, слов-но надеясь, что как-то пронесет, но потом резко поворачивается на каблуках и сту-чит ими по паркету ко мне. Я встаю, делаю академическую стойку -- короткий ки-вок головой с нейтральным "Доброе утро, Феликс Ильич", и сажусь, намеренно держа руки на сумочке кольцом наружу. Он тотчас замечает этот знак моей от него независимости, расширяет глаза на брошь и мнется, не решив еще, какой взять со мной тон после сцены на коммунальной кухне. Щеки его пылают, как будто имеют свою собственную память. "Вы... к Александру Дмитриевичу, Татьяна Алексеевна? -- выдавливает он под уже не совсем профессиональным взглядом секретарши. -- Я доложу, что вы здесь..." "Я уже сказала, -- говорит секретарша басом. -- Он просил минутку подождать." Я же вообще смотрю в сторону, словно его здесь уже нет. Теперь каблуки по паркету стучат в обратную сторону, референт входит к боссу без стука с коротким: "Могу ли?.." В моих глазах отпечатывается фигура Молчалина с папкой и почтительно отставленным задом, которому только виляющего хвоста не хватает. И снова блестит в свете ламп кожаная обивка закрытой двери. И чего чиновники так любят двойные двери? Звукоизоляция от народа?
Феликс: Я прошел к дверям босса, когда заметил странное выражение лица секретарши... На стуле у стены приемной сидела блондинка с мокрой сумочкой на коленях. Я замер, но потом взял себя в руки и подошел к посетительнице. В конце концов, я референт, и подготовка встречи с профессором входит в круг моих служебных обя-занностей. Она встает, отвешивает короткий поклон и садится на место. Кольцо на пальце, а на жакете знакомого серого костюма такая брошь, какая не снилась и моей маме!.. Профессор торопливо открывает дверь, небрежно пожимает мне руку и улыбается вставшей во весь свой прекрасный рост Тане. "Прошу вас, Татьяна Алексеевна, -- провожает ее к столу наш британского облика патриарх с седой шевелюрой. -- Садитесь. Очень рад вас снова у нас видеть, и уже как свою. Решили дела с пропиской?" "Спасибо, Сан-Дмич, -- звонко и весело, по-прежнему не глядя на меня, отвечает новая аспирантка. -- Все в полном порядке." "И где вы поселились?" "В Никольском под Гатчиной, -- кидает она на меня темносиний взгляд, то есть все-таки сильно волнуясь. -- В больнице Кащенко." Мы с боссом вздрагиваем и тревожно переглядываемся. "У Татьяны Алексеевны, конечно, странная манера шутить, -- сквозь зубы произ-ношу я. -- Только я не понимаю..." "Мой муж -- врач-хирург, -- поясняет она. -- Мы получили ведомственную квартиру и прописку на время его работы в больнице." "Не далековато ли? -- облегченно улыбается Антокольский, готовый было к раз-боркам между возлюбленными в его присутствии. -- У нас не любят опозданий." "Все, что связано с электричкой, -- беру я небрежный тон, -- всегда надежнее, чем..." "Ничего страшного, -- отвечает она на вопрос профессора, словно нет здесь ни-какого референта. -- Я даже прибыла чуть раньше." "Отлично. Тогда приступим сразу к делу. Вы находитесь на самом старте вашего исследования. Все может случиться в процессе разработки и испытаний устрой-ства. Заявив, что наше новое решение является альтернативой другим, только что с таким трудом нами же доказанным, мы отбрасываем отделение и институт на обочину, так как лодочные бюро имеют свои собственные разработки, и на обеих защитах нам и без того предстоит нешуточный бой. Тема же частного решения для существующих подводных кораблей, тем более пока никому не известной аспи-рантки Смирновой..." "Бергер, -- кладет она перед нами на стол руку с кольцом.. -- Моя фамилия теперь Бергер. Простите, что я вас перебила, Александр Дмитриевич, но ваша логика мне не совсем понятна. Как можно скрывать радикальное техническое решение из-за карьерных интересов частных лиц? В конце концов, речь идет не обо мне, а о подводниках, не так ли?" "Речь идет не только о вас. Ваш проект, Татьяна Але-ксеевна, поставлен в научный план отделения, как тема нескольких диссертаций. Все что я предлагаю -- вопрос не стратегии, а тактики. Дать защититься людям, которые закончили свои диссертации..." "И заинтересованы во внедрении своих вариантов, а не того, о котором у нас с вами идет речь? Не того, который обес-печивает лодке безопасность? Или я чего-то недопонимаю?" "Для Сан-Дмича сейчас важнее всего безопасность его диссертантов, их научного руководителя, отделения и института в целом, -- подает голос начальник Первого отдела. -- Все это достаточно шкурно и не делает вам чести, Сан-Дмич. Смирнова... или как ее теперь там, -- откровенно морщится он, -- совершенно права!.. Воля ва-ша, Сан-Дмич, но я человек государственный и на Совете выступлю со своим осо-бым мнением." "Что же вы предлагаете, Петр Иванович? -- отворачивается Антокольский от яс-ного взгляда Тани, которой я в этот момент снова восхищаюсь, видя, как она бес-страшно сражается за правду. -- Топтаться на месте, пока не закончим тему Тать-яны Алексеевны?.. У вас есть выход из положения, Феликс Ильич?" "Я предлагаю, -- вдруг положил я свою ладонь на ее вздрогнувшую, но не отдер-нутую руку, ощущая мощный ток оттуда, -- потерпеть и негласно работать над проектом Татьяны Алексеевны применительно к новому судостроению. Чтобы к моменту ее защиты..." "Вы согласны? -- положил профессор свою сухую тонкую ладонь на ее вторую руку. -- По-моему, Соломоново решение. А? Петр Иванович?" "У вас, Александр Дмитриевич, в последнее время все решения Соломоновы, -- двусмысленно буркнул отставник. -- Делайте, что хотите, но если Бергер не согла-сна, то я..." "Таня? -- спросил Антокольский, улыбаясь. -- Как вам идея Феликса Ильича?" "Что я могу сказать, когда вы меня за обе руки держите? -- засмеялась она, освобо-ждаясь и неожиданно положив свои руки на наши. -- В конце концов, я всего лишь слабая женщина. Где мне устоять против двух таких обаяшек?" "Я решил создать в отделении новый сектор под вашим руководством и подобрал для него лучших наших молодых ученых, -- говорит профессор. -- Из тактических соображений, назовем его сектором обеспечений аварийной безопасности лодок."
Таня: Поскольку мы, в конце концов, согласились потерпеть и работать втихаря, чтобы не дразнить гусей, довольный профессор, со своим рассудительным референтом, провожают меня на уже подготовленное рабочее место -- отличный кульман, стол и даже, о мечта любого конструктора тех лет, вертящийся стул, представляете? И -- ба, знакомые все лица вокруг. Тут мне и Гена с Валерой с острова Рейнеке, и людоедка Эллочка с лестничной клетки, и сам герой моего романа со своей би-той на нашей кухне физиономией -- прямо за соседним столом. Вот уж только кого тут не хватало, так это Софьи Казимировны, и, будьте любезны, начинайте заново игры с моим подвижным носом... Но и я уже не та! Жизнь давно перековала беспомощную Тайку в великолепную и грозную "миледи". Так что...
Элла: Итак, сияющий профессор вводит проклятую "миледи" в наш рабочий зал, где у кульмана сгрудилась, как перед оглашением приговора ревтрибунала, наша мог-учая кучка. А рядом, как конвой, торчит начальник Первого отдела, Петр Ивано-вич, со своими колодками орденов. Ну и что? На моем столе под стеклом фото-графия папы в форме и -- с не меньшим числом боевых наград. "Позвольте представить вам нового зав.сектором, -- косится на меня Сан-Дмич. -- А это, Татьяна Алексеевна, и есть ваш коллектив. Насколько я помню, все они ваши однокурсники и друзья." "Что однокурсники я не очень помню, -- сузились на ме-ня синими дулами двухствольного маузера глаза "миледи". -- Зато уж их теплую дружбу я до гробовой доски не забуду. В гробу я видала таких друзей, -- одними губами добавляет она. -- Татьяна Алексеевна," -- представляется новая начальница первому из своих подчиненных. "Геннадий Семенович," -- охотно пожимает Гена изящную руку. Вообще, если откровенно, то внешне девка она была просто потря-сающая... "Валерий Аркадиевич," -- выдавливает без улыбки Валера, глядя мимо начальницы на профессора. "Элла Юрьевна," -- едва произношу я, впервые наяву касаясь "миледи". "Кога-нская, если мне память не изменяет? -- раздается пока холостой выстрел из мау-зера. -- Ну, с Феликсом Ильичем Дашковским вы меня уже как-то знакомили. Я его запомнила", -- ломает она комедию под напряженным вниманием всего отдела. Коллеги молчат, но в воздухе висит возмущение -- научную группу самого перс-пективного проекта Сан-Дмич демонстративно формирует из евреев... Никто не работает. Все стоят у своих столов или сидят на них. Тишина. Танька осматривает запыленный кульман, пробует чертежную машину. "Бедный Йорик, -- грустно улыбается она, -- похоронили и забыли. Элла Юрьевна, -- вдруг звенит ее голос. -- Вы имеете хоть какой-то опыт конструкторской работы?" Я вздрагиваю и молчу. У меня это утро началось с такой пульсации в висках, сразу переходящей в черные клубы головной боли, что я нисколько не удивилась, когда началась эта экзекуция... Боль замерцала перед моими глазами сполохами северно-го сияния. Пятерчатка в нагрудном карманчике моего жакета, но не принимать же таблетку при ней! "По теме необходимы серьезные проработки, -- продолжает она. -- Я ценю ваше же-лание, Александр Дмитриевич, окружить меня моими старыми добрыми друзьями, но если и остальные так же некомпетентны, то, боюсь, толку от них будет мало. Я, конечно, уверена, что Элла Юрьевна меня больше всех на свете любит и ценит, но я бы предпочла более толковых коллег." "Кто еще из научных сотрудников вас не устраивает?" -- мрачнеет профессор. "Для начала я прошу мое рабочее место разместить у кульмана. Что же касается подбора коллектива моего сектора... Вы, Сан-Дмич, сказали, что они подготовили рефераты-соображения. Вот я бы и хотела эти соображения обсудить лично с каж-дым, а потом вместе с вами решить, кто из них и на что способен по данной теме. В противном случае, прошу мне предоставить только этот удивительный кульман. Кто меня в этом секторе уже безусловно устраивает, так это Йорик. Я в него про-сто влюблена -- с первого взгляда." В зале назло Антокольскому зааплодировали. Мальчики перетащили стол и кресло к кульману, а профессор с каменным лицом пригласил "миледи" с Феликсом и Петром Ивановичем в свой кабинет. Еще пара таких фокусов, перевела я дух, доставая, наконец, мои таблетки, и "объявляется посадка на самолет, вылетающий рейсом до Владивостока. Пас-сажирку Бергер просят срочно пройти к выходу... И больше не входить!" А пока что...
Феликс: "Я прошу вас, Татьяна Алексеевна, -- строго сказал профессор, когда мы вернулись в его кабинет, -- впредь обсуждать кадровые вопросы не так громко и только здесь, идет? И вообще у нас эмоции принято подчинять интересам дела, а не наоборот. Если, скажем, Феликс Ильич или Коганская вас в качестве коллег почему-либо не устраивают, то окончательное решение принимаете все-таки не вы, а я, как началь-ник отделения. И вам придется с этим смириться. Вы работали конструктором? Отлично, но эти люди, -- он кивнул в мою сторону, -- напротив, занимались наукой, чему вам, боюсь, придется поучиться у них. Я настоял перед руководством института на вашем праве возглавить работы по своей теме, но не на каких-то иных правах или функциях внутри моего отделения. Вам все понятно?" "Мне понятно другое, -- метала искры неукротимая "миледи". -- Дело, на которое мы замахнулись, слишком серьезно, чтобы начинать его с непродуманного под-бора исполнителей. Подобные проекты под силу коллективу единомышленников, а не однокурсников. Это не всегда совпадает!" "Что же вы предлагаете?" "Мне бы хотелось здесь и сейчас, -- отвесила она ему величественный поклон, -- побеседовать с каждым из ваших протеже. И вместе с вами, -- злопамятно под-черкнула она, -- решить, будет от них отдача или нет." "А если нет? -- не обещающим ничего хорошего тоном спросил милейший патри-арх, уже отрицательно заряженный. -- Вы откажетесь участвовать в научных раз-работках и ограничитесь конструкторскими?" "Ну, это не мне решать, -- обезо-ружила бузотерка старика своей очаровательной улыбкой. -- В конце концов, в вашем отделении не пять, а пятьдесят человек. Вместе подберем достойных, хотя я вовсе не исключаю, что именно ваш выбор и окажется оптимальным... Могу ли я пока побеседовать при вас с каждым из этой группы для уточнения его пригод-ности, на мой, естественно, взгляд?" "Можете." "Тогда, с вашего позволения, я бы, не сходя с места, начала с милейшего Феликса Ильича." Антокольский вопросительно поглядел на меня, потом, через мою голову, в глубь кабинета. Вездесущий Петр Иванович, который напряженно следил за разговором в зале, теперь выжидательно вытянул шею, ожидая ответа. Я сделал боссу только нам с ним знакомый знак, и он тут же встал. "Прошу прощения, -- смущенно улыбнулся он Тане. -- Как говорится, старость -- не радость. Мне надо принять лекарство. Феликс Ильич, вы не помните, куда я его девал?" Мы уединились в бытовом блоке его кабинета. Боковым зрением я увидел, что Петр Иванович метнулся к Тане, сел рядом и что-то ей горячо зашептал. "Сан-Дмич, -- задыхался я, чувствуя, что сейчас так получу от проклятой "миледи", что предыдущая порка мне оргией с ней же покажется, -- не давайте ей меня уни-жать... Вы же знаете, что я не имел времени вникнуть..." "Ничего не знаю. Вы, ме-жду прочим, координатор всего отделения, моя правая рука. Как вы могли не интересоваться самой перспективной темой, зная достоверно об особом отно-шении к ней министерства?" "Сан-Дмич!.. Позвольте хоть отложить до завтра. Я знаю ребят, которые тщательно готовились к встрече со Смирновой. Я с ними поработаю, и завтра хоть как-то буду выглядеть... Я вас очень прошу!" "Нас ждут." Петр Иванович сидел уже за столом красный от напряжения. Таня с интересом смотрела, как я вытираю пот со лба. "По-моему вы там еще недолечились, Феликс Ильич, -- ласково улыбнулась она. -- На вас же лица нет... Александр Дмитриевич, а что, если мы вашего Ильича оставим в покое?" "Сегодня?" -- с надеждой спросил я. "Почему только сегодня? -- еще более ласково проворковала "миледи". -- Вообще. Посудите сами, какой из него разработчик, с его-то сугубо административным опытом?" "То есть вы пред-лагаете Дашковского сразу исключить из вашей группы, без интервью?" "Конечно. Посмотрите на него сами. Он сейчас к чему угодно готов, только не к обсуждению противодавления на подводных лодках. Зачем мучить такого полезного человека? Пусть занимается своими обычными делами, но... числится в моей группе для улаживания неизбежных в нашем деле нештатных ситуаций, а? Лучше его мне для этого все равно никого не найти." "Вы... согласны, Феликс Ильич?" "Да... -- лихорадочно пытался я осмыслить оче-редную мистификацию, которые неизбежно сопровождали мое общение с "миле-ди". -- Если Татьяна Алексеевна считает, что в этом качестве..." "Да какое у тебя, к чертям, качество! -- зарычал Петр Иванович. -- Развели тут синаг... богодельню! В отделении собраны сливки выпускников Корабелки, а дис-сертабельное место первым навязывают проходимцу! Сан-Дмич, как хотите, а я пишу докладную директору. Копию -- куда следует! Вы, конечно, мировая вели-чина, но с кадрами работать никогда не умели и не умеете!" "Пишите. Но пока не отрывайте нас от работы. Что дальше, Татьяна Алексеевна?" "Дальше? -- забурчало у Тани в животе и крутанулся нос между ставшими почти фиолетовыми глазами. -- Коганскую бы послушать, если никто не возражает, -- почти прошипела "миледи". -- При Феликсе Ильиче, если у него нет других дел." "Позовите Эллу Юрьевну, -- тихо сказал Антокольский в селектор, выдерживая испепеляющий взгляд особиста. -- Пусть реферат захватит."
Элла: "Эллу Юрьевну просят зайти к Сан-Дмичу, -- раздалось из динамика.-- С рефератом по теме Татьяны Алексеевны, пожалуйста." Я метнулась к своему столу, но проклятый реферат куда-то запропастился. Я лихо-радочно рылась под насмешливыми взглядами со всех сторон, даже на колени стала и все выкинула из ящиков на пол. "Он на столе, -- тихо сказал Гена. -- не волнуйся ты так! Мы с тобой..." "Геночка, -- жалко сказала я, -- принеси стакан воды таблетку запить. Голова разрывается..." "Я скажу, что ты заболела!" "Ни в коем случае. Она подумает, что..." "Да плевать нам на то, что она подумает! Когда мы на это обращали внимание? Эллочка, возьми себя в руки и не поддавайся на ее провокации." Я судорожно запила пятерчатку и еле поволокла ноги в такой дружественный до того кабинет. Ведь Сан-Дмич знал меня с детства. Они с супругой всегда у нас лето проводили... Надо же! Из-за какой-то дворовой девки... Танька сидела за столом напротив Феликса, а особист примостился на стуле у стены и весь вытянулся к собеседникам. Меня усадили рядом с бывшим любовником "миледи".
Феликс: Вот на кого жалко было смотреть, так это на несчастную Эллочку, движущуюся как-то боком -- на заклание "волчице", которая, по-видимому, ни с кем, кроме меня, церемониться не собиралась. Элла опустилась на стул напротив своей злей-шей врагини и для чего-то листала дрожащими руками тетрадку-реферат. А Таня, время от времени дергая носом и поднимая свои длинные темные ресницы с кокетливо загнутыми золотистыми кончиками, ровным голосом, не заглядывая ни в какие бумаги, стала задавать вопросы по теме и по строительной механике корабля. Адресовала она их профессору: "Интересно, Сан-Дмич, что думает Элла Юрьевна о величине и природе технологических отклонений от расчетного диа-метра обечайки прочного корпуса. Как это отражается на предельном гидроста-тическом давлении? Знакомы ли ей граничные условия, принятые на заводах при изготовлении обечаек и методы контроля возможных отклонений?" Уже после трех вопросов, показавших, что дочь адмирала ни уха, ни рыла в об-суждаемой теме, беспощадная "миледи" проворковала: "Не считаете ли вы, Сан-Дмич, что в моей группе мог бы лучше поработать кто-нибудь другой?" Это было слишком. Раскатанную в блин Эллочку, наконец, прорвало. "Сан-Дмич, -- страстно закричала она так, что в кабинет заглянула секретарша. -- Спрашивать и я могу! Пусть "миледи" сама ответит ВАМ на свои же вопросы! Пусть! Я все записала, вот!!" "А? Татьяна Алексеевна? -- с интересом откликнулся патриарх, молодо блеснув глазами. -- А то вы тут такие вопросики придумали, что, боюсь, и меня бы к себе не приняли. Прошу, Элла Юрьевна!" И тут начался такой фейерверк эрудиции, что мы все только рты разинули. Про-фессор завороженно слушал мою бывшую любовницу и что-то торопливо запи-сывал. А Петр Иванович не сводил с Тани восхищенного взгляда. "Вот это приобретение! -- протянул он руку Антокольскому. -- Беру свои слова о подборе кадров обратно и поздравляю, Сан-Дмич. Не оскудела земля русская светлыми головами!" Элла молча вышла из кабинета. "Давайте Геннадия Семеновича," -- сказал профессор в селектор. "Он и Валерий Аркадиевич от интервью отказываются", -- взволнованно отклик-нулась секретарша под гул голосов. "Бунт на корабле? -- весело поднял бровь зав.отделением. -- Смотрите, что вы у нас в первый же день натворили, Таня. Пусть зайдут объяснить, чем они недовольны?" "Будто вам не ясно? -- ликовал особист. -- Куда им до Татьяны! Она их сейчас в два счета отправит по прямому назначению..." "В чем дело? -- строго спросил Антокольский взбудораженных однокурсников сви-репой "миледи". -- По-моему у нас не принято было до сих пор не выполнять мои распоряжения." "У нас никогда не принято было издеваться над людьми, -- неприятно скалился Гена, сдвинув глаза к переносице. -- С каких это пор нас экзаменуют провин-циальные инженеры, тем более особа, низкий моральный облик которой... Да мы и сами не желаем с ней работать! Приехала, чтобы сводить с нами личные счеты!.." "А вы, Петр Иванович, -- добавил Валера, все лицо которого шло пятнами, -- прежде чем таять от ее голубых глазок, поинтересовались бы, на чьей стороне, по ее мнению следовало выступить Советскому Союзу в Шестидневной войне и с какой целью она так поспешно из Смирновой стала Бергер!" "В пятьдесят шестом, -- едва сдерживал свой гнев побагровевший отставник, -- я прямо из лагеря поехал не домой, а по одному знакомому мне адресу... Свести, как вы изволили выразиться, личные счеты! После моего визита там один такой же "правдолюбец", что клеймил позором мой низкий моральный и политический уровень, до сих пор в инвалидной коляске ездит... Только времена у нас не те, Литовский, когда на любой ваш чих тут же прилетает черный ворон. И органы, да будет вам известно, не те, что вы всегда были готовы использовать для своего продвижения наверх по лестнице из трупов!.. Органы внимательно следят за про-сионистскими настроениями в нашем обществе, знают и о временных заблужде-ниях некоторых честных советских людей. О Татьяне мне все известно. И не тебе нас учить, кого брать на работу в институт, а кого нет, паршивец!.. Как будто мы не знаем, что вы все говорите в своем узком кругу после того, как правильнее всех выступаете на митингах"! "Все на сегодня, -- устало откинулся в своем кресле профессор. -- Прошу товарищи обедать и -- по рабочим местам. Завтра решим, как формировать группу Бергер..." "Ну и друзья у тебя, Танечка, -- услышал я в дверях кабинета голос Петра Иванов-ича. -- Один другого гаже." "Какие есть! -- беспечно отвечала она, беря старика под руку. -- Зато вы у меня просто прелесть! Без вас я бы не посмела... Вы всегда так вдохновляли красивых женщин?" "Танечка... -- задохнулся ветеран. -- Помните, в песне о казаках в Берлине "девушка с флажком и с косою под пилоткой на углу стоит, -- пропел он, -- синевой горят гла-за... Ваша копия! И мы с ней всю ночь на третье мая целовались. И где бы вы думали? Ни за что не поверите! В развалинах рейхсканцелярии. Вокруг обгорев-шие ковры, чуть ли не осколки глобуса фюрера, а у той самой стены, где почти-тельно стояли фельмаршалы и генералы разные, мне... синевой горят глаза... Я маме еще когда на фронт уходил в сорок первом, поклялся, что в День Победы зачну новую жизнь прямо в логове! И вот, представляете, я и она... ваша копия!" "И что с ней стало? -- мельком глянула на меня Таня. -- Небось генеральша те-перь?" "Как бы не так! -- счастливо хохотал особист. -- В сорок пятом стала женой комбата сорокопяток, а к нашиму времени даже не очень и состарилась, хотя меня восемь лет из лагеря ждала... Внука мне растит!" "Таня, -- давно не терпелось спросить Антокольскому. -- А что это у вас за проз-вище такое -- "миледи"? Из-за внешнего сходства со шпионом кардинала?" "Не думаю, Сан-Дмич, у нас на потоке было несколько светловолосых девушек..." "А вы что думаете, Феликс?" "По-моему, ее так прозвали за ум, -- не сводил я с Тани глаз. -- Во всяком случае, я лично умнее блондинок не встречал..." "Мне как-то ближе образ другой, не менее умной и решительной миледи, -- задумчиво сказал Антокольский, -- из "Лунного камня" Уилки Коллинса, помните, Таня?" "Мне тоже my lady Julia Verinder приятнее, чем lady Winter из "Трех мушкетеров", -- блеснула и здесь Таня, -- но что делать, если и в нашем веке прихо-дится быть иногда..." Тут меня окликнула заплаканная и надутая Элла, сидевшая с ногами на подо-коннике в коридоре, а Антокольского и особиста остановили какие-то начальники из смежного института.
Таня: В отличие от первого рабочего дня в ЦКБ, я, оказавшись в таком милом окру-жении, обедала одна. Валера с Геной и не взглянули в сторону неповторимой "Венеры Дровянской". Остальные же проявили похвальную ленинградскую сдер-жанность и тактичность -- ни малейшего внимания к "новой красотке". Зато какая столовая вместо фабрики-кухни! Какие блюда! Нас там, за чертой осед-лости, сроду так дешево и вкусно не кормили. После обеда я снова погрузилась в долгожданную работу с моим устройством, упорно блокированным в ЦКБ (не по профилю -- и все!..), и даже не заметила, что стрелка часов на стене переползла за четверть седьмого, и уборщицы начали с грохотом двигать столы и стулья. Да, вы не спросили о декорациях и массовке этого акта. Огромный зал, потолки метров пять от пола, тоже слепые панорамные окна метра три на три с тяжелыми бежевыми шторами. Но как-то приятно слепые -- не от неподвижного угрюмого тумана, а от живого снега, тихо летящего в одном направлении, отчего кажется, что весь зал несется вправо-вверх в белом пространстве за окнами. Вокруг элегантная публика, одетая и постриженная по последней моде, тихие голоса, творческая атмосфера. Ни зарядок тебе, ни крикливых перекуров, ни настойчивых знакомств. Да еще за сценой "Времена года" Чайковского. Культурная столица страны, черт побери...
За дверями института мела мокрая сплошная метель. Черные мраморные ступени после вездесущих ленинградских дворников были почти без снега, но тротуар за ними блестел от наледи взявшегося к ночи мороза. Я стала осторожно спускаться в своих изящных белых японских сапожках (сюда бы мои суконные!) и, конечно, грохнулась, как только ступила на лед. Тотчас меня подхватила сильная рука, которую я узнала даже через рукав дублен-ки: "Я провожу тебя, Тайка?" Надо же! Ну как ни в чем не бывало... Я чуть не на полчаса позже вышла -- пока меняла в отделе свои туфельки с теплохода "Тикси" на невесомые и тепленькие са-пожки, оказавшиеся такими коварными, а потом еще в гардеробе и у зеркала шап-ку меховую городила на свою уже ленинградскую модерную прическу. А он все ждал, подняться помогает, Тайкой называет. Только у моего Феликса нет больше его Тайки... Есть мужняя жена с иностранной на русский слух фамилией, совсем не обитательница комнаты на Дровяной. И папа мой уже не "коротает свои дни в сумасшедшем доме". В этом акте наши роли, наконец, поменялись. И не мне их возвращать на ту лестничную клетку! "Я ждал тебя, Тайка," -- лучшим из своих голосов говорит он, не отпуская мой локоть. "Да что ты говоришь! А я было решила: шел в комнату -- попал в другую." "Нам надо объясниться. После того, как... У нас просто нет другого выхода, кроме как..." "Во! И я так думаю. Другого выхода я просто не вижу. У меня сапожки жутко скользкие, и я все гадала, кто бы меня довел до метро... А тут как раз мой бывший возлюбленный подвернулся! Заботливый, надежный, устойчивый. Что лучше, правда? Объясняйтесь, Ильич и ведите меня осторожненько к Черны-шевской." "Не шути так, Танечка... Как мне сейчас мерзко на душе..." "О, а мне! Не погода, а мерзость какая-то. И скользко-то как! Представляешь, какой у меня теперь синяк на жопке? Ай! Держи меня, Ильич, миленький..." "Ну зачем ты так, Таня! Ты же совсем не вульгарная, что ты всех без конца провоцируешь?.." "А ты брось-ка меня. Я вон в того военного вцеплюсь. Он меня в таком фирменном наряде нипочем до самого метро не оставит. А вот ты останешься тут один -- в сыром печальном полумраке, весь в снегу, слезах и соплях." "Хорошо. Ты вообще хочешь со мной поговорить или нет?" "Я же сказала. Гово-ри, только не заговаривайся, а то уронишь. А такие талантливые и фигуристые аспирантки на улице не валяются! Сан-Дмич тебя тут же понизит в рядовые." "Хорошо. Я начну с главного. С того, что для меня значит эта наша новая встреча. Я недели, дни, часы считал, когда узнал, что ты поступила и скоро появишься у нас. Ты сама знаешь, как я тебя люблю и..." "Тоже мне главная новость! А я-то думала... Ты меня всегда любил. Только неофициально. А теперь меня официально любит другой." "Мне очень плохо, Тайка... Пойми, я не могу без тебя. Я..." "Да нет, это я без тебя не могу, ай!.. Без моего любимого Ильича я в таких сапожках моментально снова с размаха на жопу сяду, а это уже совсем другое дело -- тем же синяком об тот же тротуар, ай! Ильич, миленький, держи крепче свою красулю..." "Таня! Перестань ты кривляться, наконец. Это совсем не смешно, уверяю тебя... Ты просто не представляешь, как я..." "А ты хоть представляешь, как я с таким си-няком людям на глаза покажусь? Что они могут обо мне подумать? Ай, держи же!" "Тебе лишь бы издеваться... Конечно, ты теперь у босса в фаворе, восходящая звезда науки, муж-хирург, одета с иголочки, брошь за тысячи, отдельная квартира. Можно теперь бросить своего Феликса, который все это время, каждый час..." "Да ты что, Ильич! Как раз теперь-то я тебя сама ни за что не брошу. У меня тоже жопа не железная. Шутка ли -- об тротуар ее без конца трахать? Только бы ты меня не бросил, любимый..." "Знаешь что!... Если ты настроена ерничать и хамить, то я вообще не произнесу больше ни слова..." "И не надо. Уже метро, уже нескользко. Нафиг ты мне теперь нужен! Гуляй, Вася. До завтра." Он дернул себя то за одно ухо, то за другое с такой силой, что слетела меховая мокрая шапка. Я поймала ее и нахлобучила своему Феликсу на самые уши. Он воспринял это, как ласку, рассиялся уже забытой своей удивительной улыбкой и привычно потянулся было ко мне поцеловать, но я спокойно повернула его за плечи и так поддала коленом под зад, что с него снова слетела шапка. Не пред-ставляя пока как реагировать на такие неформальные отношения новой аспиран-тки с всесильным референтом при посторонней публике, он поспешно подобрал с мокрого грязного пола свою шапку, надел ее боком и остался рассеянно смотреть, как я опускаюсь на эскалаторе, даже не оглянувшись на свою такую страстную лю-бовь.
Таня: Зато как хорошо было в Никольском! И если идти рядом с тропинкой, по глубо-кому снегу, совсем не скользко. Ветер шевелил тяжелые от налипших белых на-ростов лапы елей, фонари окружал рой снежинок, а дома нашего поселка тепло мигали своими желтыми окнами, три из которых были теперь мои. Доктор открыл мне дверь, и я тотчас утонула в его объятьях, как была -- мокрая и холодная. Уже кипело и жарилось что-то на газовой плите, на столе стояла буты-лка шампанского, фрукты с конфетами -- отметить наш с ним первый рабочий день в Ленинграде. Миша был при полном морском параде -- в ослепительно белой рубашке с черным галстуком, отглаженных брюках и лакированных туфлях на каблуках. Его светлая шевелюра металась над чистым лбом, пока он стремительно накрывал на стол, без конца мило жмурясь при взгляде на меня. Я пошла принимать горячий душ. Мне всегда нравилось, если на меня смотрят с восхищением, а потому я оставила дверь душа открытой и нисколько не удиви-лась, что он стоит, держась за косяк, и не сводит с меня глаз сквозь прозрачную за-навеску ванной. На такой взгляд только дура не ответит естественным образом. Не закрывая воду, я отдернула шторку, прижавшись спиной к кафельной стене и под-няла руки над головой. Он, как был, при галстуке, в туфлях и с часами, шагнул в ванну и обнял меня, фы-ркая от сильной струи сверху. Боже, как мне было хорошо в этом крошечном душ-ном мирке висеть на моем сильном муже со сплетенными за его шеей руками и спиной ногами!.. Пока мы наслаждались общением, душ превращал его лучшие брюки в тряпку... Потом его мокрая одежда валялась на полу в прихожей, а мы пили шампанское, сидя в заполненной ванне друг против друга. И до поздней ночи продолжали наши игры, делясь своими импровизациями в постели.
Ты на меня напал вчера так внезапно и так решительно, что я даже не успела расспросить о твоем первом рабочем дне и не рассказала о моем, -- сказала я за завтраком. -- Как у тебя? Было что-нибудь интересное?" Он безнадежно махнул рукой: "Работа для паталогоанатома. Это же люди заторможенные..." "Ничего себе! Прямо по Зощенко: ты мне найди собаку, чтобы она, стерва, бодрилась под ножом!" "Ты не понимаешь. Хирург ведь всего лишь терапевт, умеющий оперировать. Тут важен духовный контакт с больным. А какой может быть контакт с душевнобольным... Мне их ужасно жаль, я прямо чувствую себя каким-то палачом." "Мика, ты же облегчаешь их страдания..." "Что им физические страдания по сравнению с теми, которые им причиняет наизлечимо больная душа!.."
Феликс: Увидев меня, Дина подняла от письменного стола голову и сняла очки. Я молча прошел в нашу с ней комнату. Эсфирь Вадимовна смотрела на меня глазами во-шедшей в роль характерной трагической актрисы, а Семен Борисович только тяжело вздыхал и трещал пальцами в дверях своего кабинета. Гена вообще не по-казывался из своей комнаты. Семья переживала стихийное бедствие -- возвраще-ние "миледи". Приняв ванну, я подошел к столу, где обложилась книгами моя ученая жена, поце-ловал ее в завиток волос на виске, сдвинув губами очки и крепко обнял, сжав обнаженные смуглые руки. После унизительной прогулки с Таней Дина казалась мне особенно родной. Профессиональная психологиня тотчас почувствовала мое настроение. "Правда? -- прошептала она. -- Я все-таки лучше?.." "В тысячу раз, -- искренне ответил я. -- И вообще, что за траур в семье? Где горит? Приехала очередная про-винциальная аспирантка, только и всего! Все прочее давно кончилось. "Миледи" замужем и, судя по броши, отнюдь не за бедняком. Мы все ей теперь безразличны. Я тоже к ней совершенно равнодушен. Не ненавижу и не люблю. Да и все, что было в августе, не более, чем обычные гримасы молодости." "Я тебя всегда понимала, -- ответила Дина. -- Против такой женщины просто невозможно устоять. Но не может же она удовлетворить всех на свете. А кто ее муж?" "Говорит, что врач-хирург. И, что интересно, работает в больнице Кащенко! Психов, оказывается, тоже оперируют." "Красивый?" "Хирург? Откуда я знаю?" "Ну, карточку могла показать... А почему он ее не встретил после работы у входа в институт, чтобы проводить до метро? Тогда она не упала бы и не нуждалась в другом провожатом..." "В... каком провожатом? -- не поверил я, что успели просл-едить и донести. Надо же, куда КГБ до нашей семейной агентурной сети! -- Что ты имеешь в виду?" "Не строй мне еврейские глаза, -- словно нахваталась Дина ехид-ства у "миледи". -- Она тебе на Чернышевской дала от ворот поворот, милый. При-чем, совершенно фигурально -- вот почему у тебя такая грязная шапка и горячая нежность к законной супруге. А будь она к тебе хоть чуть добрее, искали бы мы тебя по больницам, как твоего папашу в августе, верно? И где нашли бы?.." "Не думаю, -- старался я переубедить в первую очередь себя. -- Года минули, страс-ти улеглись..." "Дай Бог, дай Бог, -- вздохнула она и глухо добавила, неприятно су-зив глаза: -- Мне жаль только, что Илья Арнольдович тогда выскочил на лестнич-ную клетку чуть раньше, чем следовало по истории болезни... Опоздай он всего на несколько минут -- и не было бы у нас никогда никаких этих проблем. А сейчас все начнется снова, словно молодость сама..."
Наутро в отделении только и говорили, что о вчерашнем бунте. Публика у нас бы-ла достаточно сдержанная, но неутомимая Элла, как изгнанная из дома кошка, жа-лобно мяукала у каждого стола. Скоро все уже знали, что она когда-то отбила у этой новой начальницы одного интересного молодого человека. И с ней теперь нагло и противозаконно сводят счеты. Слово "миледи" уже было у всех на слуху, а героиня скандала, закусывая пухлую губку, морща лоб и вертя носом, стояла у кульмана и самозабвенно что-то чертила, держа карандаш за ухом, тихонько напевая что-то и сдувая волосы со лба. Антокольский не показывался, о формировании группы никто не вспоминал, а я после вчерашнего унижения вообще не смотрел бы в сторону Тани. Но теперь от меня это уже не зависело. Она не во сне, а совершенно реально стояла прямо пере-до мной. Она работала стоя, когда все прочие сидели, что привлекло бы к ней внимание даже и при иной внешности. К тому же, все были наэлектризованы сло-воохотливой Эллочкой. Таня же словно не замечала ничего. Более того, роняя на пол резинку, она неб-режно наклонялась, приковывая мужские взгляды. Когда же резинка закатилась, как нарочно, под мой стол, она запросто полезла под него на коленках, ткнув меня лбом. "Действительно, стриптизерка какая-то, -- услышал я за своей спиной шепот повер-женной в прах нашей общепризнанной красавицы второй молодости. -- Совершен-но вызывающее поведение! Знаете, что мне рассказала Коганская об этой, как они ее еще в институте прозвали, "миледи"? Вы просто не поверите... Она... вот имен-но с ним..." "Кто бы мог подумать, такой приличный молодой человек..." "Но это же, наверное, так интересно... Надо попробовать..." "А вы порасспросите-ка ее о подробностях, -- заколыхался сдержанный смех. -- Или пусть ваш муж попросит Феликса Ильича поделиться опытом... Ему-то это явно было куда интереснее..." Уши у меня горели. Зная уникальный Танин слух, я не сомневался, что и она слы-шит все. Это тут же подтвердилось. Положив карандаши, она поправила прическу и пошла к сразу съежившейся и побелевшей Эллочке, наклонилась над ней и, под напряженными взглядами со всех концов зала, направилась к выходу. Элла послушно последовала за ней. Я тоже поднялся и направился туда -- привычно опекать подругу детства, которую после ее идиотской активности следовало бы лучше прибить. Они тихо разговаривали у дверей женского туалета в конце коридора, у окна. Таня крепко держала скособоченную задравшую на нее бледное личико Эллу за хрупкое плечо. Увидев, что я спешу к ним, "миледи" зашвырнула однокурсницу в туалет и захлопнула дверь. Оттуда послышался сдавленный визг: "Я не буду!! Танечка, смотри что там!.. Я всем признаюсь... Феликс! Она меня убивает!.. Феличка! Миленький..." Зашумела вода, раздался булькающие звуки. Я метался у закрытой двери, разрываясь между долгом и параличом мужчины перед буквой "Ж". К этим чувствам присоединился какой-то животный страх, когда дверь приоткрылась и прямо передо мной возникло красное лицо: "Влезешь -- прикончу вместе с ней!.." Утешало только то, что там плакала, кашляла и сморкалась явно живая еще Элла. К счастью, никто больше не нуждался в эти минуты в туалете. Боюсь, что мало бы Тане за такое хулиганство не было, объявись свидетель. Наконец, дверь распахнулась, показалась Элла с мокрыми волосами и красными вылупленными глазами, но умытая и даже причесанная. За ней спокойно вышла Таня, очаровательно мне улыбнулась и подмигнула. Эллочка тут же бросилась мне на грудь и затряслась в рыданиях, а "миледи", намеренно играя бедрами, пошла на рабочее место. "Феличка, -- соплила Элла мой пуловер, -- она меня чуть не утопила в унитазе! Какой позор... Боже мой! А там, как назло, какая-то свинья забыла слить... И эта дрянь видела, куда сует меня лицом... Феля! Я покончу с собой! Ты будешь на суде свидетелем... Это попытка убийства! Ты же все видел..." "Во-первых, я ничего не видел, так как это женский туалет, -- сказал я, отстраняясь. -- Но если бы и видел, то был бы последним идиотом, чтобы тебя поддержать! Ведь ты не только Таню оклеветала, но и меня с ней! И чего тебе вечно неймется, Элла?" "Я не стану больше жить, -- повторяла она, стуча лбом в стекло окна, за ко-торым все летел и летел снег. -- После такого унижения жить нельзя! Нельзя..." Я не уходил, но и не утешал ее, давая выплакаться. Началось! -- думал я. "Миледи" на боевой тропе. То ли еще будет... Наконец, несчастная успокоилась. Я заставил ее вернуться в туалет, просушить под электрополотенцем мокрые волосы и кофточку. Мы вместе вернулись в зал. У кульмана толпились морские офицеры с большими звездами на погонах. Таня спокойно объясняла им выполненный с утра эскиз. Когда раздался звонок на обед, гости заулыбались, приглашая ее в свою компанию. Проходя мимо моего стола, "миледи" наклонилась и шепнула, сияя глазами: "Пон-равилось твоей Эллочке мое меню? Я обещала то же блюдо ежедневно, если не заткнется." Я промолчал, но в глубине души скорее ликовал вместе с ней, чем сочувствовал Элле, которая осталась одна за своим столом в опустевшем зале и содрогалась узкой спиной, положив голову на бледные руки в трогательных волосиках. Я при-сел напротив и стал ее гладить по снова мокрым отчего-то кудряшкам. От моей жалости она затряслась еще сильнее, подвывая уже вслух. "Мамочка... мамочка моя", -- услышал я, но так и не смог искренне утешать ее, как делал это с детства. В конце концов, еще неизвестно что и кому обиднее и противнее... Снова во мне бушевали противоречивые чувства.
Элла: Это был страшный день... Мое унижение провинциальной выскочкой вызвало сочувствие наших женщин, не простивших "миледи" ее броскую красоту и независимое поведение. Меня подзы-вали ко всем столам и расспрашивали, почему новая начальница меня ненавидит и что у нее было с Феликсом, а у него со мной. Я восприняла эту солидарность, как начало борьбы за мое право на уважение, и не стеснялась в откровениях. Феликс сидел прямо позади любимой попки, весь взъерошенный и пришиблен-ный. Я вчера проследила за тем, как он вел ее к метро и как она его лапала под предлогом того, что cкользко. Но, как видно, сказала ему что-то не больно лест-ное, раз он с утра и смотреть на свою заразу избегал. Так что их прощание у эска-латора вчера вечером было вовсе не ласками, как я было подумала, а примерно таким же теплым приветом, какой чуть раньше получила я. Все наши женщины оживленно шептались, поглядывая на Феликса и Таньку. Та вдруг при всех пошла прямо ко мне У меня в висках, блокированных было таблеткой, стукнуло в предчувствии беды. Захотелось немедленно рвануть отсюда без оглядки. Но было поздно. Остановившись напротив, она наклонилась над мо-им столом, нагло упираясь руками в аккуратно разложенные бумаги. "Надо поговорить, подруга," -- тихо и зловеще сказала она. Овладей собой, не поддавайся, -- уговаривала я себя, но внутри все дрожало, а в висках стремительно нарастала и расплывалась, заполняя весь череп, вторая стадия моей боли-предчувствия. "О чем?" -- очень не понравился мне мой дрожащий голос. "О чем нам с тобой говорить, кроме как о любви?" "Я не желаю с тобой разговаривать... Вообще! Никогда..." -- храбрилась я, а паль-цы на ногах уже подогнулись от страха. Не меняя позы, она переместила свои руки с бумаг на мои кисти и так их сжала, что у меня сразу пропали и головная боль, и голос. Я и не подозревала, что "ми-леди" такая сильная. Мои приемы, спросите вы? Да я вообще обо всем забыла от жгучей боли в смятых в лепешку и мгновенно посиневших пальцах. "Я тебя жду у окна, возле туалета, -- продолжала она, снова возвращая свои руки на бумаги. -- Попробуй мне не выйти. Я вот так же, -- она судорожно смяла мои за-писи, -- сожму твою цыплячью шею. После того, что ты о нас наплела всем на све-те, суд меня оправдает. Дошло, козявка вонючая? Даю ровно две минуты." И на-правилась к выходу. Все тревожно смотрели на нас. Мне следовало убежать, закри-чать, вызвать милицию, наконец, но не позволила гордость. Можете издеваться сколько хотите, но я все-таки чувствовала аристократкой себя! Кроме того, про-клятая колдунья просто запугала меня насмерть. Ведь такой волчице, билось в мо-ем мозгу, убить человека -- раз плюнуть! У них же страсть к убийству в крови... Нация пьяниц и бандитов... Вернется и при всех меня вмиг прикончит, с ее-то жуткой хваткой!.. Короче, я встала и поплелась, куда мне велели. Вот тебе и горничная, крепостная девка, конюшня, лестница, -- горько думала я, приближаясь к моему эшафоту. Танька ждала у окна, опираясь на подоконник своей задницей и ладонями. Я мельком увидела себя в зеркале -- стройную, элегантную, с летящими за гордо откинутой головой кудрями. И мне стало жаль, что утром я не приняла вместо пя-терчатки какой-нибудь яд... "Предупреждаю, -- сказала я, пытаясь вернуть себе мужество. -- Я самбо знаю не ху-же твоего Феликса, мы с ним одной школы. Берегись, если посмеешь драться, Татьяна." "Стану я драться с такой микропиздюлиной!" "Тогда убери-ка свою поганую лапу с моего плеча пока не поздно," -- я приго-товилась ей врезать ребром ладони по почкам, но тут увидела, что Феликс спешит к нам. Она проследила за моим взглядом и сделала едва уловимое движение, после которого я оказалась в туалете, а за нами мощно хлопнула входная дверь, которую кобыла лягнула копытом. Я тотчас ткнула напряженными вытянутыми пальцами в нужное место на ее мягком пузе, чтобы не раз проверенным приемом сразу ее от-рубить, но тут до меня дошло, что она мне еще там, за столом, руки-то испортила! Теперь все мои приемы мне же только боль и причиняют... А подлая тварь зачем-то стала срывать с меня жакет. Дикая мысль, что она лесби-янка и собирается меня тут изнасиловать, пронзила меня омерзением, хотя я до сих пор не представляю, как насилуют лесбиянки. Чем?! Но меня ждало нечто много худшее! Я ощутила ее железные пальцы на моей шее сзади, а ее вторая рука неумолимо волокла меня прямо к ближайшей кабинке, под-няв в воздух за пояс юбки. Перед моими глазами был не просто унитаз, а неслитый унитаз, чего у нас вообще до того не случалось видеть! И в этот кружок с желтыми комками меня совали ли-цом, хотя я изо всех сил упиралась руками и коленями, брыкалась и кричала, чтобы Феликс ворвался сюда и остановил ужасную казнь. А поверхность воды неу-молимо приближалась. Мое лицо не помещалось в кружок, но зверюга сунула ме-ня совсем близко к этой мерзости. Я до крови стискивала зубы и губы, чтобы не открыть рот и вдохнула только запах, когда она меня приотпустила. "Я не буду!! -- заорала я, прокашлявшись. -- Танечка, мамой клянусь... Я всем приз-наюсь, что все про вас придумала..." "Верю. А потому умойся," -- спустила она воду и снова стала совать меня туда же. "Феликс! -- не верилось мне, что его все еще нет рядом, что "миледи" еще не отброшена в угол его мощными руками -- Она меня убивает!.. Феличка! Милень-кий..." Я едва не захлебнулась в хлещущей со всех сторон воде. Но страшная рука уже отпустила мою шею. "Миледи" вышла к умывальникам, закатала рукава жакета и блузки и стала брезгливо мылить и тереть свои руки. Я вышла из кабинки и стояла рядом, видя себя в зеркале в таком виде, что... А она вдруг метнулась к входной двери и приоткрыла ее. Я увидела бледное лицо Феликса. Ясно, этот сноб просто не способен был войти в женский туалет! Снова хлопнула дверь, а мне было весело сказано: -- Дай-ка, я тебя умою, Эллочка . Как тебя звали в институте? Забудь. После сегодняшнего крещения ты у меня -- говноедка Эллочка..." Я совершенно безвольно позволила ей намылить мне лицо и голову, тщательно умыть, вытереть, даже причесать. Потом на меня натянули мой жакет и вытол-кнули к Феликсу. Самое обидное было для меня то, что Феликс промолчал, когда Танька ему что-то шепнула по дороге в столовую. А потом присел напротив меня и стал фальшиво утешать, пока я горько плакала в опустевшем зале. Предатель, подлый предатель... А со мной творилось нечто ужасное. Меня то била дрожь, то бросало в жар, от которого из-под мышек текли струйки пота, пропитывая сразу ставший мокрым лифчик. Струйки текли и по моей содрогающейся от рыданий спине, отчего я сло-вно сидела в луже на своем стуле. Естественно, моя голова тоже стала совершен-но мокрой, а со лба капало прямо на бумаги. Феликс растерянно вытирал мое лицо своим платком. Сколько раз я воображала такое состояние моей крепостной девки Таньки! И вот вам -- обратная связь... Феликс заставил меня вернуться в туалет и просушиться под феном перед началом рабочего времени, но о какой работе могла идти речь, если ко мне тут же подсели Гена с Валерой? "Миледи" спокойно чертила, а Феликс, как ни в чем не бывало, уже откровенно любовался ею... "Элла, -- настаивал между тем Гена, -- что у вас произошло со Смирновой? Вы дрались в туалете? Она побила тебя?" "Сказал тоже, -- тревожно вглядывался в мое лицо Валера. -- Эллу побить! Ты забыл, как она самого Феликса кидала на пляже? Ей даже такая верзила на один зуб!" "Тебе грозили служебными неприятностями? -- пытался добыть истину Гена. -- Из-за чего вообще был скандал? Почему Феликс не вмешался? Или он тоже обиделся? Хочешь, мы с Валерой вытащим "миледи" туда же и сделаем с ней то же, что она с тобой? Но что? Расскажи, не плачь!" "Элла, -- гладил меня по снова мокрой голове Валера. -- Не молчи. Мы твои друзья. Мы сумеем тебя защитить. Короче, я иду к Сан-Дмичу! Пусть вызывает вас с Татьяной и сам порасспросит..." "Нет! -- крикнула я, и все повернули головы в мою сторону, кроме "миледи" и Феликса. -- Не надо никуда ходить. И не надо меня ни о чем расспрашивать! Я все равно никогда никому ничего об этом не сумею рассказать... Оставьте меня в по-кое. Все! Я сказала -- все! Уходите, мне работать надо, между прочим." "Но ты..." "Не бойтесь. Я больше не буду плакать. Но я ей так отомщу, что вам ее утешать придется..." "Вот теперь это уже снова наша Коганская, -- неуверенно улыбался Гена. -- Пошли, Валя." Они переглянулись и направились к Таньке. Та прекратила чертить, обернулась к ним и стала что-то говорить, улыбаясь и ласково поглядывая на меня. Парни по-жали плечами и пошли к Феликсу, с которым вышли в коридор.
Феликс: В марте группа была сформирована. Антокольский настоял на своем. Таня посоп-ротивлялась, но смирилась. Валера и Гена, к тому же, по своей эрудиции и способ-ностям объективно ее устраивали, а Элла и смотреть не могла в сторону "миледи". На все расспросы заинтригованных было сотрудниц о наших с Таней интимных отношениях, перевоспитанная подруга моего детства отвечала что-то невнятное, часто моргая. Со мной она вообще перестала разговаривать, а с Таней, если все-таки случалось общаться, перешла на "вы" и по отчеству. С Геной и Валерой, впрочем, у "миледи" скоро наступило полное взаимопонимание. На мой вопрос нет ли у Гены с ней проблем, тот отвел глаза и сказал, что у Татьяны Алексеевны действительно есть чему поучиться. На вопрос профессора при мне, довольна ли Таня группой, она ответила, что приятно удивлена способностями Богуна и Литов-ского. И даже сдержанно похвалила Эллу. Как-то Валера чертил у своего нового кульмана, а Таня внимательно следила за его карандашом, поправляла, стирала. Гена стоял у них за спиной. Все разговаривали совершенно дружески, когда к ним подошел профорг отделения. "Я слышал, что вы некогда занимались плаванием, Татьяна Алексеевна, -- засму-щался он. -- У нас завтра в два часа дня дружеские соревнования с коллективом Третьего отделения. Пловцов у нас достаточно, а вот сильных пловчих нет. Как вы?" "А можно с мужем? -- бросила она на меня синюю искру. -- Я там буду... не совсем одета... Возможны нежелательные осложнения." "Конечно, но нужна справка от врача, что у него нет грибка." "Не проблема. Сам и напишет." "Как это?" "Он врач... А кто из наших будет?" "Да мы все ходим, -- сказал Валера. -- Институт арендует четыре дорожки." "А Феликс Ильич? -- обратилось, наконец, и ко мне королевское внимание. -- Он в молодости неплохо плавал..." "И сейчас -- наша главная надежда! -- смеялся профорг. -- Так мы вас ждем."
Напрасно я представлял Таню в знакомой тряпочке, что некогда сводила всех с ума. Она вообще не упускала случая блеснуть своей внешностью, но только тут я понял, что она имела в виду под замечанием "не совсем одета". Я уже знал, что ее муж -- бывший морской врач и что все ее наряды -- из лучших портовых магазинов мира, но такого купальника у нас еще не видели! Начнем с того, что он был телесного цвета и облегал ее фигуру так, что в двух ша-гах и мысли не возникало, что на ней вообще что-то надето. Более того, он был в сеточку именно там, где принято женские прелести закрывать. Наконец, ее быв-ший моряк был в соответствующих плавках и с таким достоинством, что наши скромные дамы просто обалдели, когда он появился во всем великолепии своего торса и белокурой гривы. Вот это была пара! Если я хоть на что-то для себя втайне и надеялся до их выхода из раздевалок, то увидев наяву Танину победу, мог только очередной раз утереться. А она вела русского богатыря с еврейской фамилией прямо ко мне. "Вот это и есть мой бывший возлюбленный, о котором я тебе столько рассказыва-ла, Миша, -- спокойно сказала она, переводя ласковый взгляд с меня на него и дер-жа свои пальцы на чудовищном бицепсе. -- Прошу любить и жаловать." "Михаил -- подал он мне руку. -- Очень приятно..." "А тебе, Феликс? -- мерцали ее глаза. -- Тебе очень приятно, что у меня такой Миша, или не очень?" "Мне-то что!" -- буркнул я. "Вот такие вы все, -- колебалось все под ее сеточкой от смеха. -- То пытался меня у мужа отбить, то -- порадоваться за меня жалко! Феличка, ну хоть соври, что ты рад!" "Тань, -- снисходительно сморщил нос Михаил, -- прибереги свои игривости, худо-бедно, до застолья. Феликс, мы с Таней приглашаем вас с Диной к нам в Николь-ское сегодня вечером. Вы можете ей позвонить по дороге из бассейна и сразу ска-зать нам ваше решение? Пора кончать эту нелепую конфронтацию и начинать дру-жбу семьями, а?" "Товарищи, товарищи, -- подбежал профорг. -- Команды строятся. Танечка, -- по-перхнулся он, натолкнувшись взглядом на сеточку, -- вы готовы?" "Еще как! -- сча-стливо смеялась довольная всеобщим шоком Таня. -- Не бойтесь, Игорь, таких девок, что там строятся, я одной левой победю ! Вот привяжите мне к спине правую руку! Нет, вы только привяжите, для интереса..." "А мне можно выступить на стороне вашей команды? -- игранул мышцами бога-тырь. -- Я тоже неплохо плаваю." "Сейчас узнаю, -- несчастный Игорь косился теперь на неформальные плавки. -- Если соперники кого-то тоже выставили со сто-роны, то..." "Миша кого хочешь обгонит, -- жалась к другому моя Таня. -- Он у меня вообще все может. Одним взмахом скальпеля все кишки резу.. реза..." "Резек-ция, -- благодушно улыбался великан. -- Только нет такого глагола." Боже, как я старался! Еле восстановил дыхание, когда победил этого Мишу и первым коснулся босой ноги Тани, стоявшей на кромке финиша между двумя нашими дорожками. Пусть знает!.. И мы оба вчистую победили соперников на двух их дорожках. А как плыла она! На нее и так все смотрели, как на чудо света, а в воде она вообще была какой-то сказкой, вытянувшись и откидывая в сторону лицо с ярким откры-тым ртом. Конечно, она пришла к финишу первой, тут же взлетела на барьер и села, болтая ногами, пока остальные корячились на дорожках. И не было для меня большего счастья, чем стоять на пьедестале рядом с Таней, принимая наивные "зо-лотые" медали... Все вокруг хлопали нам необычно долго. "Так мы вас ждем сегодня вечером, -- басил Миша, когда Дина по телефону немед-ленно согласилась. -- Это будет незабываемый вечер! Такое бывает раз в жизни, обещаю..."
Феликс: "Я скорее насторожился, чем обрадовался, что ты и не раздумывала, -- тревожно вглядывался я в возбужденное лицо жены, пока она прихорашивалась у зеркала, блестя глазами. -- Что ты?.. А то я позвоню и откажусь, пока не поздно! У них в квартире есть телефон..." Она резко обернулась и положила мне руки на плечи: "Феликс, ты все-таки ду-рачок! Если я сожалела, что Тане оказали помощь и не дали умереть, то это -- последствия пережитого стресса на почве ревности. Ну, что ты сейчас так волну-ешься? Что я твою "миледи" отравлю прямо у нее дома? Что я стану с ней там скандалить? Этот ее Миша прав -- худой мир лучше доброй ссоры. Вот мы и едем мирно ее обезвредить. Собирайся. Бутылку и букет купим прямо на вокзале, чтобы ты ничего не заподозрил..."
В вечернем старинном Демидовском парке было тихо и снежно, хотя воздух был переполнен восторгом весеннего пробуждения северной природы и со всех ветвей нам улыбались нетерпеливые почки, пока мы с Диной шли к поселку медперсо-нала. Корпуса больницы проступали сквозь старые деревья за заснеженным пру-дом. Страсти, что кипели за ее желтыми стенами, не мог вообразить никто на свете... У Тани был теперь совсем другой подъезд и другая дверь, на которой была одна кнопка для одного звонка в одну семью. В отличие от нас с Диной, они с мужем жили у себя дома. И халат на ней был другой -- с птицами и цветами. Миша появился каким-то шкафом в проеме двери, галантно поцеловал руку моей жене, помог ей снять пальто, даже расстегнул молнию сапожек, присев на кор-точки и заслонив половину прихожей затянутой в голубую рубашку спиной. "Диночка, -- сказала Таня, когда та подала ей руку, -- прости меня, Бога ради! -- и горько заплакала, крепко обняв ошеломленную и тотчас растроганную гостью. -- Я так перед тобой виновата... Такая свинья... Ведь знала же, что ты в положении!.. Одно слово -- "миледи"... Но я тогда, честное слово, пришла не за Феликсом, а со-всем наоборот, извиниться перед ним за свою идиотскую "шуточку" и сказать тебе, что больше на вашем пути не встану. Так жаль, что вас всех намучила... Вы меня никто больше не бойтесь, хорошо? Скажи, Феликс, я ведь вовсе не злая и не такая уж хищница. Просто, если меня сразу принимают черт знает за кого, то..." "Таня, -- басил Миша. -- Ты все сказала, худо-бедно, вовремя и правильно. Теперь надо дать гостям хоть пройти в гостиную, а тебе переодеться к званому ужину..." Таня вернулась в скромном синем платье. Теперь в ней не было ничего королев-ского и вызывающего. Тем более, что она вела к нам за плечи мальчика лет четы-рех. "Мой сын, -- представила она его. -- Вовик, это дядя Феля и тетя Дина." "Мам, -- вертелся отвлеченный от чего-то гораздо более важного малыш. -- Можно мне вернуться к Шурику?" "Конечно, иди, родной. Я за тобой зайду." Опять мистификации? -- думал я. -- Сын... "мама"... "родной"... А, понятно! Это Мишин сын. Таня уже мама. "Скажи мне ма-а-мочка, сынок" -- вспомнил я тот страшный вечер. "Мы сегодня устроим вечер отмены всех воспоминаний, -- тут же обнял меня Ми-ша. Поднаперло же психологов на мою голову! -- Отношения начинаем с чистого листа, идет? Диночка, меня больше всех интригуете вы, вернее ваша науч-ная работа -- общие сны разных людей. Вам просто необходимо познакомиться с моим коллегой -- доктором Гельмутом. Если вы не против, я с удовольствием немедленно позову его с женой на наш ужин." "Чистокровный немец, представляешь? -- зашептала мне Таня. -- Нет, не иност-ранцы. Его семья из русских, а потом советских немцев. Они ленинградцы, их ссылали в Сибирь... Держись, Феля! У него такая еврейская жена, что "миледи" рядом с ней тебе розочкой в петлице покажется..." Жена Гельмута была занята частным уроком и не пришла, но сам доктор психи-атрии оказался не менее активным. За столом о нас с Таней словно забыли. По-хожий на еврея немец и похожий на русского еврей, перебивая друг друга, обсуж-дали с распалившейся и похорошевшей от спиртного, раскованной обстановки и всеобщего внимания Диной психологию и психиатрию. Оказалось, что Миша за-нимается проблемами, которым посвящена диссертация Дины, на курсах пере-квалификации на психиатра. Мою сдержанную и ироничную жену было не узнать. Я никогда не видел ее до этого в естественном для любого ученого творческом возбуждении. И она никогда не казалась мне такой интересной "Гельмут -- обыкновенный гений, -- между тем, шептала мне Таня. -- Он вылечил моего папу, которого считали хроником. Теперь он работает, ходит с мамой по театрам. Ты бы не узнал сейчас и мою маму!" "Она... здесь?" -- невольно оглянулся я. "Да нет, им теперь вообще не до нас, вернулись в молодость. Живут на Дровяной. Только и нашу комнату ты бы не узнал! Там же старинный дом, потолки под пять метров, так папа оборудовал антресоли. На первом этаже гостиная, а на втором -- будуар. Он у меня, между прочим, старинного дворянского рода, что долго скрывалось, даже от меня. Так что, если я тебе кажусь красивой, то это от его дворянской линии. Но вот эти мои формы свидетельствуют о том, что наши с ним предки по мужской линии не брез-говали лучшими женщинами из русских селений. Так что внешне я в папу, зато характером -- в мамину родню -- вот уж кто никому спуска не давал..." "Таня, а для чего ты мне все это рассказываешь? Ты же никогда о своих родителях мне ничего не говорила." "Так ты же сидишь молча и не сводишь глаз со своей Дину, словно не к Тане в гости приехал. Спроси хоть что-нибудь сам." "Хорошо. Как поживает твой решительный сосед, который меня тогда чуть не подстрелил из именного "вальтера"? Небось просто пугач был?" "Нет-нет, он действительно ге-рой войны и получил именное оружие от какого-то маршала. Феличка... я так рада, что он тебя все-таки не застрелил, родной... А еще больше, что у нас с тобой... так и не сладилось. Смотри, какая прелесть твоя Диночка! Я такие глаза видела только на полотнах с изображением Богоматери. А мой Мишенька... Если бы ты только знал, как я с ним после тебя отдыхаю душой! У меня даже припадки кончились." "Припадки?" "А ты так до сих пор и думаешь, что я там притворялась, когда пришла сдуру на ваш званый ужин по приглашению твоей говноедки? У меня тон-кие сосуды мозга, я слишком чувствительная. Когда ты меня отправил в ссылку, я так по тебе скучала, что чуть с ума не сошла. Теряла сознание прямо на улице. Это у меня наследственное -- от папы. Мне прописали какие-то удивительные таблетки. Они у меня были всегда с собой. Но если бы не твой папа, я бы просто погибла у вас всех на глазах в августе... Твоя мама так кричала, что я не могла уже их достать. Пальцы не слушались. Какой хороший человек твой папа!.." "Ты действительно собиралась за него замуж?" "Только очень умный парень мо-жет быть таким дураком, как ты... Феличка! -- ластилась ко мне чужая жена при моей и при своем муже, не обращавших на нас ни малейшего внимания. -- Ну за кого же я могла выходить тогда замуж, если любила только тебя!" "А... отдалась папе... Мне что ли назло?" "Какое там назло! Я же была... только что с того света... За мной уже явились... эти... как их... Ты их не знаешь." "Кто?!" "Станешь умирать -- поймешь. Их не описать... И тут -- жизнь! И такой муж-чинище впридачу! И больше всех на свете похожий на любимого Феликса..." "А он тебя до сих пор любит..." "И что? -- вдруг странно посмотрела на меня "миле-ди". -- Не могу же я удовлетворить всех на свете!.." У меня даже в глазах потемнело. Это же была фраза Дины, сказанная мне наедине у нас дома. У них что, тоже своя агентура и жучки?.. Когда поставили танцевальную музыку и оба врача стали наперебой приглашать совершенно забывшую о нас с Таней счастливую Дину, двум корабелам оставалось танцевать только друг с другом. Сбылись, казалось бы, мои тайные сны и мечты -- я прижимал к себе мою Тайку, держа ее за тонкую талию, с ее руками на моих плечах и с ее грудью, прижавшейся к моей тонкой рубашке. И -- я не ощущал долгожданного счастья!.. Мне очень на нравилось, что белокурый гигант властно и самозабвенно кружит мою гибкую жену, а потом, передавая ее с рук на руки чернобородому немцу, слишком долго целует смуглую гладкую ручку непозволительно выше кисти. А она, смеясь и кидая свои каштановые волосы то себе, то партнеру в лицо, охотно падает в чужие объятья. Впервые я ревновал Дину. Впервые мне было не до Тани. Впрочем, все в этот фантастический вечер было для меня впервые ! Мысль, что эта вечеринка -- часть дьявольского плана "миледи" пронзила меня. Впервые мне захотелось что-то натворить, а жуткие флюиды, исходящие от тысяч больных душ из корпусов огромной больницы в том же парке, рядом, были для этого как нигде кстати. Ничего не соображая, я сорвал с ковра на стене охотничье ружье и прицелился в Мишу. Впервые оцепенела сама "миледи". А красавец глупо улыбался, не выпуская из рук посеревшую от изумления и ужаса Дину. Только Гельмут нисколько не удивился и не растерялся. Вот уж кто знал свое де-ло! Он вытянул ко мне чуть качающиеся в разные стороны ладони и тихо сказал: "Все хорошо, Феликс... Все в полном порядке... У вас в руках не ружье, как вы думаете, а метла... Глупо целиться из метлы, не правда ли? Гораздо логичнее под-мести здесь... здесь... подмести... метлой, которая у вас в руках... Чтобы было чи-сто..." Подчиняясь чужой воле я стал прикладом водить по полу. Никто не смеялся. Таня забилась в угол на диване, сжав руками ворот платья, а Дина смотрела на меня с такой радостью, какой я у нее в глазах ни до, ни после никогда не замечал. Бледный Миша осторожно взял у меня из рук ружье, отогнул стволы, побледнел еще больше, обнаружив, что оба заряжены, разрядил и медленно повесил ружье на место. Радиола продолжала играть все ту же зажигательную мелодию, под кото-рую врачи только что передавали Дину из рук в руки. Гельмут провел меня в спальню моей бывшей любовницы и "содержанки". Я уви-дел себя всего, словно сверху, лежащего обутым на белом покрывале. Я уже умер, подумалось мне, я вижу себя со стороны. Вот сейчас появятся... те, о которых говорила Таня, которых мало кто уже видел в лицо... "Это зеркало, -- тихо пояснил Гельмут, освобождая мою руку для внутривенного укола. -- Просто зеркало на потолке, чтобы возбуждать возлюбленных." Я представил себе "синяк на жопке", который отразился в этом зеркале после нашей прогулки до метро, но не испытал ни вожделения, ни зависти. Мне хотелось одного -- поскорее оказаться наедине с моей Диночкой, которую я впервые так наз-вал искренне и не вслух. Впервые я не испытал ничего, кроме облегчения, расставшись с Таней. Впервые прямо в тамбуре электрички я стал целовать свою вроде бы навязанную мне жену, а она впервые отвечала мне так, как умела только Таня. Впервые, я не оставил ее в покое ни в поезде, ни в метро, ни по пути к нашему дому, ни в лифте, который мы прогнали, почти не размыкая наших губ, раза три туда и обратно. Увидев растерзанное лицо Дины и мой опухший от поцелуев рот, открывшая нам дверь мама, тотчас пришла в сильнейшее возбуж-дение: "Что! Что она сделала с вами?! -- кричала она так, что вся семья, столпившаяся в ожидании нашего возвращения в прихожей, отпрянула и выпучила глаза. -- На этот раз я точно убью ее... Где она? Ты снова не дашь мне ее адрес, подлец?" "Мамочка, -- впервые назвала ее так невестка. -- Успокойтесь, все в порядке!" "Что? Что в порядке? -- бушевала мама. -- Посмотри на него, посмотри на себя! Пусть только попробует не дать мне снова ее адрес! Вернулась, появилась... теперь каждую минуту жди беды. Адрес!!" К моему изумлению, Дина вытянула перед собой ладони и закачала ими перед маминым лицом точно, как это недавно делал Гельмут: -- "Все хорошо, мамочка... Все в полном порядке... Нас никто не обижал, как вы думаете, а Феликс сам чуть всех там не перестрелял... ревнуя меня к Таниному мужу... Вам самое время ста-вить чай всем нам... нам... чай... на кухне, которая у вас за спиной... Чтобы всем стало тепло и спокойно... Спокойно... совсем спокойно... Всем хорошо и всем спокойно..." Но засевшая во мне чертовщина из Никольского дала новый всплеск. "К черту чай! -- закричал я, поднимая на руки хохочущую Дину, -- я хочу любить мою жену! Прочь все!!" "Мамочка, -- зацепилась на лету Дина за рукав Эсфирь Вадимовны. -- Все замечательно, как никогда в жизни!.. Спасибо Танечке..." В нашей комнате я бросил Дину, как она была в шубке и сапожках, на нашу кровать и стал ее целовать, навалившись сверху. "Феличка, -- скисала она от смеха, -- рейтузы... дай хоть раздеться... Ничего же не получится..." Ее шубка полетела у меня через голову, за ней блузка, юбка и рубашка. Она осталась в одних сапожках, когда я добрался, наконец от казавшегося мне теперь самым желанным смуглого гладкого тела. Нам было ни до кого до самого утра, когда я, опустошенный, пил кофе, собираясь на работу. Дина же, к моему удивлению, была как огурчик, розовая, умытая, причесанная, только глаза посверкивали на всех на нас за столом, почище, чем у "миледи". "Феличка, -- тревожно шептала мама. -- Скажи хоть полслова... Вас там опоили? Накачали какими-то препаратами? Почему вы оба ведете себя так странно?.. Что она придумала на этот раз? И за что ты хотел ее убить? Или Диночка пошутила?" "Мама, -- обжигал я кофе потрескавшиеся от бесконечных поцелуев вспухшие гу-бы. -- Нас встретили прекрасно, особенно... Дину. Короче, со вчерашнего вечера Таня для меня -- только коллега, возможно, хороший друг, но никогда больше не любимая женщина. Так что все сложилось само и наилучшим образом. Просто у нее муж -- умница и хороший психолог. Хорошо, что я его не убил, -- зря добавил я уже было начавшей улыбаться несчастной "Казимировне". -- Я действительно при-ревновал Дину к нему, -- сжал я дрожащую руку мамы, а папа, переглянувшись с тестем, недоуменно пожал плечами. Им все не верилось, что их Феликс способен кого-то предпочесть неподражаемой "миледи"... "Тебе привет, папа, -- догадался я сказать ему это уже наедине, на пути к метро, куда он часто провожал меня в порядке своей утренней прогулки с внуком в дет-ской коляске. -- Она считает, что ты спас ее от смерти, дав вовремя таблетки в августе." "Сама вспомнила обо мне? -- заблестели слезами умиления глаза все еще безнадежно влюбленного полковника. -- А как она была хороша в постели!.." "Я знаю, -- сухо ответил я и пожал ему руку. -- Только теперь мне это до лампочки, как она тогда выразилась, помнишь?" "Это ты всерьез? -- не поверил папа. -- Твое дело... Что же до меня, то она -- любовь моя последняя. Боль моя..."
Феликс: "Феликс, -- горела наутро Элла, поджидавшая меня в коридоре на пути из гарде-роба. -- Правда, что "миледи" вчера появилась в общественном бассейне совершен-но голая?.. Все только об этом и говорят!" "Ничего подобного, -- неохотно воз-вращался я к общению с неисправимой интриганткой. -- Просто у нее муж -- бывший моряк. И он ей подарил непривычный для нашего общества купальник." "Непривычный! -- фыркнула "говноедка Эллочка", как я невольно прозвал ее вслед за Таней. -- Ты забыл, в чем она ходила с нами на пляж в Севастополе? У нее лифчик спадал при любом ударе волны... Вы же там все от этого с ума сходили. А когда я предложила ей его ушить, то заслужила Иудин поцелуй..." "Элла, -- пытался я сохранить дружеский тон. -- Зачем тебе все это? Неужели нельзя успокоиться и?.." "Ус-по-коиться?! -- завизжала, казалось, на все здание Элла. -- Может быть друг детства еще предложит мне прос-тить его любовницу? Тебя смешивали с грязью при твоем научном руководителе? Тебя говном кормили? Нет? А меня -- да!! Чел-овека с высшим техническим образованием... -- рыдала она, -- научного сотруд-ника, гражданина великой страны, наконец! Безнаказано, словно евреев в фашист-ской Германии, чтобы их предельно унизить! Мне бы так никто и не поверил. Такого не может быть! Ты один все это знаешь, но только посмеиваешься. Ты даже отказался быть моим единственным свидетелем, если я подам на эту фурию в суд... А теперь ты... предлагаешь мне успокоиться. Так вот, я, Феликс Ильич, не успокоюсь до тех пор, пока не успокоится навеки эта белокурая бестия нашего времени! Когда она меня топила, а ты даже не пытался меня спасать, я поклялась самой страшной клятвой, что всю свою жизнь я посвящу только мести этой жен-щине!! И я отомщу ей... Так отплачу, что она еще сама будет меня на коленях умолять ее лучше утопить, чем то, что я сделаю с ней..." Не думаю, что другая неукротимая врагиня Тани, моя мама, права, уверяя, что нас с Диной намеренно завлекли в Никольское, чтобы там чем-то опоить, но что меня там в какой-то мере подменили, было похоже. Иначе я бы ни за что не решился на то, что сделал в следующую минуту. "Гена, -- крикнул я своему шурину, спешившему на крик, -- Элла очень обижается, что ты не решаешься на последний шаг к своему счастью! И мы пришли к обоюд-ному заключению, -- сжал я руку ошеломленной Эллы, -- поставить, наконец, точки над i и назначить прямо сегодня помолвку у нас дома. Эллочкины родители тоже будут. Ты-то, надеюсь согласен войти в адмиральскую семью, коль я сплоховал?" "Ты... сплоховал?.. Что ты имеешь в виду?" -- совершенно растерялся Гена, пока Элла потеряла дар речи от неожиданного поворота событий. "Ты Эллочку увидел уже взрослой девушкой, -- продолжал я опекать подругу детства, -- а я не мог заставить себя относиться всерьез к девочке из первого "в", с которой сидел за одной партой и которую не давал в обиду последующие пятнадцать лет..." "Чтобы потом..." -- взорвалась было снова Элла "...выдать замуж за лучшего из моих друзей, а теперь и брата впридачу! -- закончил я. -- Ты рад?" "В общем, да! Да, конечно, -- неуверенно поцеловал Гена надутую заплаканную щечку. -- Но ты-то скажи сама хоть слово. А то он говорит, говорит, а ты молчишь. Мы с тобой тоже не чужие, зачем стесняться?" "Я не стесняюсь, -- взяла себя в руки Элла, понимая, чем ей грозит вдруг закапризничать. -- Я согласна на все... что он тут сказал, хотя..." "Не слушай ее! -- кричал я. -- Динка еще не так притворялась. Это они себе так цену набивают. А потом знаешь, какие из них отличные жены получаются! Ты хочешь быть женой , Эллочка?" -- приложился я к ее щеке губами. "Я хотела быть только твоей женой, -- горячо шепнула она мне в ухо. -- Но раз ты решил так... то... Только... если я узнаю, что... этот ход тебе нашептала подлая... Я тебя возненавижу еще сильнее, чем ее..." "Эй, эй! -- смеялся Гена, разнимая руки Эллы за моей шеей. -- Не кажется ли вам, что я тут вообще лишний, а Феля принял ислам?"
Элла: Не передать, что я испытывала, когда нас с Геной поздравляли в том же Дворце бракосочетаний, и мой Феликс с его Диной отразились в огромном зеркале рядом с новобрачными!.. Я, конечно, все понимаю. И любовь зла, и замуж в двадцать пять пора, и мужчина, если он хоть чуть лучше черта, то... Все так! Но почему меня поздравляет, под руку с другой, единственный человек на свете, которого я всю жизнь любила, а я опираюсь на руку лысеющего кудрявого брюнета моего роста с круглыми плечами и уже заметным брюшком -- вместо этого статного красавца? Ведь мой муж даже и не пытался вынести меня на руках... Поэтому, когда нас стали поздравлять, я только горько заплакала и полезла в кармашек за пятерчаткой.
"Эллочка, -- шептала мне Дина за свадебным столом. -- Некому тебе тут завидовать! Да твой Гена в сто раз умнее и благороднее моего красавчика! Я уж не говорю о мужских достоинствах, которые ни от роста, ни от красоты никак не зависят. И потом... чтобы тебя уж совсем успокоить... Врагу не пожелаешь моей судьбы. Вот мы вроде бы помирились с "миледи", а с ее мужем у меня возникло такое вза-имопонимание, что впору самой Тане за него беспокоиться, если мы рядом. И Феликс меня впервые приревновал. И страстно любил, как никогда в жизни... пару дней. Но потом... Я же имею несчастье ясновидения! Потом настали мои про-клятые будни с его бесконечной тоской по своей Тайке... Ты что, хотела бы ока-заться на моем месте?" "Я хотела бы, -- почти крикнула я, -- быть только на моем месте! А это место -- всю жизнь рядом с "примитивным" Феликсом, который бы и не слыхивал о "миледи". О, если бы я тогда пошла с ним за этим проклятым мясом вместо нее! Как бы вы все мне сейчас завидовали, выйдя замуж за ваших умных и благородных геночек! И как бы снисходительно и доброжелательно я вас всех утешала... Да я этого Генку уже терпеть не могу. Я с отвращением думаю о брачной постели. Я не хочу в ней никого, кроме твоего Феликса , Диночка! Никого, никого, о, Господи, Боже мой!.." "Горько! -- и бесконечно чужой запах на моих губах. -- Здоровье молодых!" "Моего, -- плачет Дина, сжимая мою руку. -- Моего, моего... Да я бы сию же минуту его ей уступила, так он мне надоел со своими снами и бесконечными потугами меня любить!" "Так поменяйтесь с Танькой мужьями, -- рассеянно улыбнулась я после очередного "горько" и вина из бокала, который Валера едва успевал мне наполнять. -- Обез-вредишь и его, и ее!" "Легко сказать. У нас сын растет. И "миледи" одного усы-новила, а другим в положении." "Кто... в положении?" "Таня." "Не может быть!" "Почему же? Она обычная женщина." "Знаешь, Диночка... я ее никогда не вос-принимала иначе, как оборотнем-волчицей, которая только для охоты на людей принимает человеческий облик." "Я давно заметила, что у тебя совершенно извращенное о ней представление. Тебе следовало ее пригласить на свою свадьбу и помириться здесь при всех. В конце концов, вы с ней подруги по несчастью. Она в твоей же шкуре -- до сих пор любит вашего общего красивого обалдуя, по иронии судьбы ставшего номинально моим. Но я с ней дружу, хотя у меня стократ больше оснований ее опасаться." "Эллочка, -- загнусил где-то под мышкой новобрачный. -- Что ты все с Диной да с Диной разговаривашь. Давай хоть втроем поговорим. Тебе же всегда нравилось меня слушать, верно?" "Дина, -- загорелась я, игнорируя Гену между бесконечными "горько". -- Ты серьез-но о том, что Танькин муж тебе нравится?" "Совершенно. Хотя о таких говорят, что это не супруг, а скучища. Ни одного недостатка. Сплошные достоинства." "А ты ему?" "Я?.. По-моему, я еще никому в жизни больше не нравилась, чем этому Мише." "Диночка! Ради меня!.. Ты даже не представляешь, как ты меня этим выручишь... Более того -- спасешь! Динчик, отбей Мишу у "миледи"!" "Поменяться с Таней мужьями? -- вернула она мне мою шутку. -- Я подумаю..." "Что?!-- вдруг дошло до меня. -- Что значит, поменяться?.." "Ну, ты же сама ска-зала. Я с Мишей, а Феликс со своей любезной Таней." "Нет! -- закричала я и заколотила ладонями по столу к ужасу Дины, Гены и гостей. -- Ты меня неправильно поняла... не надо!! Никогда!.. Диночка, забудь мое дурац-кое предложение... Гена, -- понесло меня черт знает куда, -- что уж сидеть да цело-ваться тут с тобой при всех? Пошли-ка, приятель... как там говорят в таких случаях?.." "Что?.. -- смертельно побледнел несчастный жених, а его сестра едва произнесла: -- Элла... Что с тобой?" "Что со мной? -- истерически хохотала я. -- Со мной? Или с вами со всеми? Почему вас умиляет только когда "миледи" всех эпатирует, а не я? Почему нам все запрещено, а ей можно? Друзья! Меня тут мой возлюбленный Феликс по приказу своей бывшей любовницы Таньки Смирновой сегодня выдает замуж за человека, которого я никогда не любила, не люблю и не полюблю. Это же так естественно! Что ты так на меня смотришь, Гена? Не нравится тебе Эллочка в роли "миледи"? Подходит тебе такая раскованная жена или мы завтра же подаем на развод? Это так просто. Скажем, без радости любовь была, разлука будет без печали... Феликс! Твоя "миледи" может быть уверена, все прошло успешно!" "Да она просто в бреду, -- едва произнесла Дина. -- Эллочка... послушайся меня. Я тебе сделаю успокаивающий укол..." "Нет! Пусть твой брат, по приказу "миледи", переданном мне и ему через Феликса, делает все сам. Ты хоть на это способен? Или ты такая же неумелая старая девка, как твоя новобрачная? Или не помнишь, как пригласил "миледи" на танец? Что бы тебе, Гена, сказала она тогда при всех, не найти себе девушку твоего калибра? Вот ты и сподобился найти себе такую же, как ты сам, вместо Таньки Смирновой, а я нашла тебя -- вместо ее же калибра Феликса Великолепного. Получилась парочка, Абрам да Саррочка..." "Дура! -- заорал Феликс, замахиваясь. Я подняла лицо и зажмурилась, молясь, что-бы он меня ударил. -- Что ты мелешь? Надо же так клеветать столько лет! Какой Абрам? Какая Сарра, если Смирнова, имея такой выбор, совершенно добровольно вышла замуж за Бергера? Уймись, а то я сейчас такое скажу твоему мужу, что..." "Скажи, -- грозно загудел через стол бас дяди Ильи. -- Вот попробуй только, для собственного любопытства, выродок. Я тебя породил, я тебя и убью. Не сходя с места! Мало ему свои тайны всем растрепать, он чужие торопится выплеснуть." "Илья Арнольдович, -- спокойно сказал Гена, обнимая меня за плечи. Я тут же сникла и стала рыдать у него на плече, как до сих пор плакала только на груди у Феликса. -- Ни Элла, ни Феликс тут не виноваты. И никто мне никакого приказа ни через кого не передавал. Я люблю тебя, Эллочка! -- истово крикнул он куда-то вверх. -- Да, я не такой красивый, как Дашковский, но уж я-то тебя не предам никогда! Я безмерно люблю тебя. Я горжусь тем, что ты именно мне оказала честь... И я всегда буду любить и ценить только тебя. Любую. Если даже ты прямо тут, на нашей с тобой свадьбе и у всех на глазах сошла с ума от своей любви к Феликсу или от ненависти к Смирновой, мне все равно. Я так же крепко и вечно буду любить тебя -- безумную. Пойдем... Не говори больше ничего, родная. Не двигайся, Дина. Я сам вылечу мою жену..."
Элла: "Ты не только роднее мне всех на свете, -- говорил Гена, когда я отплакалась и пришла в себя, став, наконец, женщиной. -- Ты красивее всех. Иди сюда, к зеркалу. Я впервые вижу тебя всю, о чем всегда тайно мечтал. Посмотри, какая у тебя тон-кая талия, какая замечательная шейка, милая и нежная грудь. Какие у тебя замеча-тельные ножки, какая ты вся стройная и изящная... Ты словно ожившая статуэто-чка..." Он стоял позади меня, обняв за плечи и целовал мои прелести, о которых я и без него знала, но, Боже, как приятно было это все слушать! = = = "Так что тебя так взорвало? -- стал он расспрашивать, когда я уже сама получала острое наслаждения от наших отношений, а он все больше и больше приобретал уверенность в себе. -- Что тебе Дина сказала? Откуда такой приступ безумия? Ведь это не может быть никак связано с тем, на что намекал Феликс! Теперь я лучше всех не свете знаю, что ты никогда никому не принадлежала, включая его самого. Так что он мог иметь в виду?" "Тот день, -- снова понесло меня сдуру на откровения, как любого, кого нежданно приласкали, -- когда "миледи" меня вызвала в коридор, помнишь?" "Конечно. Мы до сих пор теряемся в догадках, что там могло произойти такое, после чего Элла Коганская стала совершенно другой." "Лучше или хуже?" "Хуже. Запуганной, чего за тобой никогда не наблюдалось. Почему ты не уронила ее. Ты же умеешь. Пожа-лела ради Феликса?" "Дурачок, -- безумно нравилось мне ластиться, наконец, к своему мужчине. -- Ее пожалеть? Даже и ради Феликса?!" "Тогда почему же такой пришибленной вернулась ты, а не она? Конечно, она в другой весовой категории и тоже не без выучки, но..." "Она меня неожиданно обезручила, когда наклонилась над столом. Оказалось, что она не только очень сильная, но и ужасно решитель-ная. Так вот она мне едва не сломала обе кисти. А я не осмелилась применить в рабочем зале прием ногами, чтобы от нее освободиться. Когда она велела мне выйти, я была уверена, что воспользуюсь своими приемами, оказавшись с ней наедине. Но там я поняла, что мои руки уже небоеспособны." "А ноги? Помнишь, как ты в Орлином опрокинула того пьяного в сквере, не выпуская из рук ломтика арбуза. Он еще все оглядывался и башкой крутил, как со сна..." "Для того приема надо не стоять, а сидеть. Но дело даже не в этом. Я боялась ее! Смертельно! Я была уверена, что она способна меня мгновенно задушить, если сожмет мое горло так же, как сжала руки." "Ты с ума сошла! За это же расстрел!" "Это потом -- ее расстрел. А мне -- сейчас... Короче, пока я колебалась, она подняла меня в воздух за пояс юбки и..." "И броси-ла об пол?" "Если бы! Я бы подала в суд, сняли бы побои, все видели, что мы вышли вместе после ссоры..." "Так что же, наконец?" "Геночка, -- в ужасе вылупила я глаза, вспоминая тот жуткий день. -- Она меня утопила в унитазе... В грязном, неслитом... Если бы мое лицо поместилось в него, я бы нахлебалась..." "Не может быть! Почему ты нам не сказала?.." "Мне было не-выразимо стыдно. Вот именно это чуть не ляпнул при всех околдованный Феликс. Обещай мне, что хоть ты никому не скажешь. Обещаешь?" "Что за вопрос! Ты же моя жена! Моя... моя... жена!!" -- целовал и целовал он меня.
Элла: "Что с тобой, девочка? -- папа снял свои огромные очки и поднялся мне навстречу из-за стола с лампой под зеленым абажуром. Я тупо смотрела на его именные часы в виде штурвала с золотыми рукоятками. -- На тебе лица нет. Неужели провалилась на предзащите?" Я только что приняла сразу две пятерчатки и не очень соображала, но в поли-рованном корпусе модели фрегата, подаренной папе слушателями академии, уви-дела свое лицо, такое бледное, что самой стало жутко. Продолжением папиного стола была ночная Нева, что державно струилась за стеклом огромного окна. Там же мерцали огни Кировского моста и Петроградской стороны. Мама робко ды-шала у меня за спиной и выглядела, пожалуй, еще хуже. "Садись и помолчи пока, -- больше не расспрашивал адмирал. -- Я сам позвоню Саше. Сан-Дмич? Юра. Что там с моей диссертанткой? Так. Так. Ну и?.. Так ведь у нее и была обосновывающая проект частная задача. Я понимаю, что дебри теории, в которых у нас мало кто понимает... Но Марат же мог разобраться и ее поддер-жать? Что значит обиделся за своего аспиранта, которого ты не включил в проект? По-моему, профессор Антокольский заслужил в институте и в Корабелке право на самостоятельный подбор соискателей. Так. А Феликс? Что значит, еще хуже, чем у Эллы? Ничего себе! Саша, этого не может быть! И Борис выступил против Эллы?... Плохо... И Толя?! Так это, может быть?.. Да, действительно, раз Гена и Валя прошли "на-ура", то ты прав. Да нет, ты же меня знаешь, если нет оснований, я об антисемитизме и не заикаюсь. А кто это? Что за Бергер? Сразу на Большой совет? Это же с перспективой на ученую степень доктора, не так ли?.." "Бергер это та же Смирнова, папа, -- подала я голос, сильно настораживаясь. -- "Миледи". Так... Сан-Дмич тебе сказал, что... что это ее рекомендовали к защите на докторском совете?! Па-а-почка!!. Ма-а-ама!!" "Саша, прости, я позже перезвоню, у нас тут... с Эллочкой что-то..." = = = "Теперь она поспит до завтрашнего полудня, -- сквозь какую-то пелену услышала я. -- Это нервный срыв. Я не вижу пока ничего опасного. Вы меня слышите, Элла?" "Чуть-чуть... как из колодца..." "Это от укола. Вам надо думать о чем угодно, кроме сегодняшних событий. Вспоминайте хоть стихи Пушкина." "...не видя слез, не внемля стона, на пагубу людей избранное судьбой, здесь барство дикое, без чувства, без закона, присвоило себе насильственной лозой..." "Замечательно! Продолжайте и засыпайте. Ваше спасение только в полном покое, в длительном отдыхе..."
Элла: "Так. Теперь спокойно, по пунктам и внятно: чем тебя так достала твоя Смирнова, кроме этой истории с никчемным Феликсом, которую вы с мамой превратили в целую войну миров. Не из-за этого же ты чуть не умерла две недели назад?" "Если хочешь знать, папочка, то Феликс в этой цепи и первое и последнее звено! Но есть и еще кое-что. И это такое нечто... что я просто не выживу, если она хоть как-то преуспеет, тем более защитится вместо меня. Тем более, если ей дадут степень... доктора технических наук!.." -- бросилась я за таблетками. "Эллочка. Я же просил. С самого начала и до самого намека Феликса на свадьбе, после которого Илья вообще почти разорвал всякие отношения с сыном. Итак, твоя однокурсница, которую за ее белокурую красоту и своеобразный характер прозвали "миледи", в колхозе разбила то, что ты полагала своим личным счастьем. Что было потом?"
"...после чего я вообще не понимаю, как не покончила с собой," -- закончила я свой рассказ. "Ты у меня такая фантазерка, девочка, -- оцепенел мой суровый отец, до синевы сжимая кулаки. -- Умоляю тебя, признайся мне немедленно, эпизод в туалете -- выдумка? Ты разыгрываешь меня?" "Разыгрываю? Тебя? Да мне сам этот пересказ стоит нескольких лет жизни, папа!" "Тогда я проявлю свой характер! Теперь эта Смирнова -- мой личный враг. А это уже не ссора двух влюбленных женщин, а осознанная ненависть профессионала. Кто еще, кроме Феликса и Гены, знает об этом самом жутком эпизоде в истории нашей семьи?" "Никто. Она запугала меня. Я не перенесу этого во второй раз..." "Еще бы. Так. Не волноваться, не думать ни о чем! Твоя борьба на этом закончена. За дело берутся другие! Защиты не будет. Никакой. Никогда!! О самоубийстве отныне будет думать она , а не ты..." -- == -- "Если для тебя дело обстоит именно так, Саша, -- услышала я случайно через несколько дней небывало жесткий голос отца, -- то ты сам, надеюсь, понимаешь... Нет! Дело сейчас не в моей дочери, а в твоей диссертантке Бергер. Я не хочу, чтобы ее вообще когда-либо вывели на защиту! Значит, у меня есть для этого веские основания. Так. Так. Тогда, называя вещи своими именами, мы больше, Александр Дмитриевич, не знакомы с вами... Нет! Да. Вот теперь вы поняли правильно. И в Москве. И не только. Не будет ни одного положительного отзыва! Ни одного. Тем более для докторского совета. Вот тут вы не ошибаетесь, но не будем обсуждать мое могущество. Это уже данность. Берегитесь! Нет силы, спо-собной мне помешать. Я рад, что вы этого и опасались. Всего доброго..."
"Что значит околдован? -- спустя месяц кричал папа в телефон, метнув на меня совершенно безумный взгляд. -- Он что, привез ее в Кремль и подложил в постель к самому... Да мне теперь вообще терять нечего, пусть подслушивают! Что за фотография? На какой волейбольной площадке? Не может быть! И что? А у него откуда эта фотография? Сама дала? Профессору... Это..." "Что? -- задыхалась я, едва дождавшись, когда адмирал Коганский положил трубку. -- Что еще она натворила? Прямо в... Кремле?" "Саша показал генсеку какую-то фотографию твоей "миледи". На волейбольной площадке. На той же фотографии есть ты, Феликс, Гена, Валя и какие-то моряки в тельняшках. И "миледи" среди вас, но... с обнаженной грудью Откуда может быть такая фотография? Коллаж?" "Увы, папа, реальность. Я же тебе рассказывала, как она выступала в Севастополе в растянутом купальнике. Вот и "не заметила", что с нее соскочил лифчик. А Регина сделала несколько снимков. Мол, пригодятся. Один-два подарила Таньке. Ну и что, папа? Мало ли порноснимков бродит по стране?" "Дело в том, что Антокольскому как раз в эти дни в Кремле вручали вторую звезду Героя соцтруда, и он попросил личной аудиенции у самого Леонида Ильича. При беседе профессор показал старому кобелю эту фотографию. Тот попросил ее на память и стал расспрашивать о судьбе этой, как он выразился, самой русской жен-щины в стране. А Сан-Дмич ему все и выложил. Звонил референт Брежнева. Мне грозит немедленная отставка. Всем, кого я мобилизовал, тоже мало не будет. Сми-рись, девочка. Я сделал невозможное, но..." "Проклятая ведьма опять оказалась сильнее... Прости меня, папа, зря я тебя втянула в это дело. Если она была способна вызвать тот циклон, то уж твои интриги ей..."
Перед защитой Танька со своим безмерно положительным мужем провела отпуск у его родителей в Одессе, а потому выглядела как никогда эффектно. Четырнадцать патриархов судостроения не сводили глаз с ее золотистого загара, умело подчеркиваемого полоской белой кожи, когда она "нечаянно" роняла указку и наклонялась в сторону актового зала, где сидели члены Большого совета. Наши женщины только переглядывались, наблюдая утонченных питерских аристократов, словно не замечающих, что перед ними не защита диссертации, а продуманный и наглый стриптиз. Конечно, она подготовилась и по существу, но никому и никогда тут не задавались вопросы так ласково, как этой обладательнице полуобнаженного бюста и длинных загорелых ног. Надо сказать, что в Ленинграде было в те дни более, чем прохладно, мы все были в свитерах, а профессура, естественно, в костюмах и пуловерах, а тут -- открытое летнее платье! Дескать, вылет задержали в Одессе, еле успела впритык к защите, прямо с самолета, дрянь беспардонная... Вот и проголосовали за нее четырнад-цать-ноль. Спасибо хоть официальный оппонент сам попросил не подавать диссер-тацию как докторскую, чтобы не утонула в бюрократии ВАКа. Мол, Татьяна Алексеевна быстренько все причешет в качестве кандидата технических наук и через пару лет... Как ей хлопали, когда огласили результаты тайного голосования! А "миледи" вообще распоясалась -- раскланивалась со сцены, отводя руки назад, как шансонетка, делала книксен и вообще резвилась словно мне назло. А тут еще меня нагло дернула за рукав торжествующая и нарядная Тамарка Сличенко: "Я тебя предупреждала, что рано или поздно гореть тебе, Элка, синим пламенем. Смотри, как Танечка тебя сделала! Она на белом коне, а ты в глубокой черной жопе. А какая она сегодня красавица! Мы с этой защиты тебе назло целый альбом пошлем Леониду Ильичу. Дошло, интриганка сраная?" Конечно, и я не стерпела, высказав ей все, что я думаю о таком способе защиты диссертаций и о самой триумфантке... Пока мы с ней говорили, я снова была вся мокрая от нервного пота, страшась, что сейчас... Уж Томка бы не постеснялась назвать меня говноедкой, если бы хоть что краем уха слышала. Значит, "миледи" оказалась достаточно благородной, а под-лый Феликс то ли боялся грозного полковника, то ли не имел случая прого-вориться. Единственное светлое пятно на этом пиру победы моих врагов...
Элла: Следующим летом я вошла в наш вестибюль и вздрогнула -- на занавешенном чер-ным зеркале висел большой портрет профессора Александра Дмитриевича Анто-кольского, из динамиков неслась траурная мелодия. Никто не сдавал плащи в гардероб, только мужчины снимали мокрые шляпы. Постепенно образовалась толпа, и все плакали. Плакала и я... Для меня он больше не был предателем, обеспечившим успех Таньки вместо моего собственного. В его милой улыбке с портрета на меня смотрело мое севастопольское детство, когда умный и ироничный дядя Саша был со мной, деся-тилетней, на "вы"... Гена был, конечно, рядом и трогательно меня успокаивал. Потом подошел Валера и тихо сказал, что в селе под Николаевом, где жила девяносталетняя мама про-фессора, ему стало плохо. В доме не было никого, кроме двух стариков, а нес-частная долгожительница от потрясения потеряла подвижность и дар речи, а по-тому никого не могла позвать на помощь. Соседи узнали о беде только тогда, ког-да окна хаты изнутри облепили зеленые мухи...
Была торжественная гражданская панихида, похороны и речи. Танька не снимала черного платка и так горько и громко плакала, что даже я не заподозрила ее в фальши. А, может быть, она чуяла, что ее блестящей карьере приходит конец? На место Антакольского был назначен аскет по прозвищу "Мертвая голова" -- за болезненный вид и бритый череп. Таньку он терпеть не мог с самого начала. Как, впрочем, и меня, да и любую красивую женщину. Говорили, что в молодости его за занудство одна за другой бросили три жены. Он сразу показал, что настроен противодействовать засилию. Всех нас ожидали худшие времена. Начал он с того, что ликвидировал сектор Бергер. Дескать, тема идет в отделе, а лишняя ставка -- удар по экономическим устоям страны. "Миледи" стала обычным старшим научным сотрудником и больше мне не начальницей. Впрочем, я уже дав-но вела свою тему без ее помощи. Я вполне грамотный теоретик в области прочно-сти подводных лодок. Потом начались проблемы и с проектом. ЦКБ настояли на внедрении своего варианта. Без Сан-Дмича надавить где надо было некому. Наши диссертации потеряли актуальность. Я устроила папе, уже от-ставному адмиралу и профессору Корабелки, сцену. Тот что-то где-то переиграл, но машина уже закрутилась и все пошло, как говорится, ноздря в ноздрю. И тут Танька, со свойственной ей звериной решительностью, но для пользы дела, пишет личное письмо генсеку, который фотографию, говорят, чуть не под стеклом на письменном столе держит. Так что все вернулось. Мы утроили усилия, и через три года все защитились, а мальчики даже получили Госпремию. Почему не Танька, которая все это придумала и протолкнула? Да потому, что нарущила правила игры! Думала, что если у нее такая стать, формы, цвет глаз и волос, то она неприкосновенная цаца... Вот как это было.
Элла: "Эллочка, -- растолкал меня утром бледный и потный Гена. -- Случилось непопра-вимое..." "Что? -- вскочила я. -- С папой?.." "Они громят Израиль! Евреи устроили по всей стране выходной, когда нельзя не только есть и пить, но и воевать! "Им кипер", кажется..." "Йом Кипур? -- догада-лась я, иногда слушавшая "голос Израиля". -- И что? Религиозный праздник. При чем тут танки и самолеты?" "Ими управляют солдаты, а они там, судя по всему, все религиозные... Короче, арабы устроили Израилю такой же разгром, как наши им в 1967 году!" "Не может быть! Это ты из московского радио услышал?" "Если бы! И Америка, и "Свобода" все кричат в один голос, что нам крышка! Сирийцы уже вернули себе Голаны, а египтяне Синай..." "Геночка, -- стала я лихорадочно одеваться на работу. -- А как же теперь мы? Без Израиля..." "Не говори! Все что угодно может теперь быть с нами со всеми... Запомни, Эллочка... Сейчас главное -- не высовываться! Умоляю! Кто бы и что ни говорил -- полное равнодушие. Никаких личных разговоров! Ни с кем. В такие дни никому нельзя доверять. И даже самому себе нельзя дать себя настроить. У них там своя страна, а у нас тут -- своя! Нас все это -- не касается? Ты поняла? Ни-ко-му!" Легко сказать...
Все наши были такие пришибленные, что и рта не решались раскрыть, а меня не-выносимо распирало от впечатлений. С кем же еще я могла поделиться, если не с бесстрашной "миледи", стоявшей, как обычно, у своего кульмана. "Вы уже знаете, Татьяна Алексеевна?.." -- замирая от собственной храбрости, прошептала я. Танька не спеша сняла тонкие очки, которые недавно стала носить и которые, если откровенно, очень ей шли, и безо всякого удивления благожелательно прищу-рилась. "Наших разбили..." -- угадал меня черт сказать такое гойке с еврейской фамилией. "Не разбили, -- тихо ответила умная и пуганная уже девка, стрельнув своими сини-ми стрелами по сторонам, -- а потрепали немного, чтобы не слишком задавались. Иногда это очень полезно. А вы, Элла Юрьевна, -- добавила она строго и громко, -- спросили бы об этом не у меня, а у Шиманского! Зачем у вас на столе его спра-вочник? -- И добавила еще тише: -- А вот арабам теперь мало не будет. В такой день на нас нельзя нападать безнаказанно. Будет им Пурим досрочно!" "Это вам ваш муж объяснил?" -- растерянно кивнула я, втягиваясь я в личный разговор с оборотнем в облике неестественно белокурой еврейки. "Глупые вы все, -- ласково коснулась Таня моей руки. -- Как в любой нормальной еврейской семье, именно я храню традиции. А Миша им только не очень охотно следует. Работай спокойно, Эллочка. Пока мы тут с тобой разговариваем, наши уже побеждают, я уверена..." Мне не верилось, что все это наяву произнесла Смирнова! Да еще с такой теплотой в своих сияющих глазах, какой я никогда и не предполагала. Словно прирученный волк вдруг залился радостным лаем. "Гена, -- понеслась я к мужу. -- Таня сказала, что наши уже побеждают..." "Ты с ума сошла!.. -- произнес он после короткого оцепенения. -- Да за такие раз-говоры в военное время... И кто же вообще об этом говорит с гоями? А если "миледи" шепнет своему особисту Петру Ивановичу, что ты беспокоишься об Израиле? Хотя бы для того, чтобы реабилитировать себя за то выступление во Владивостоке?" "А вот я уверена, что Таня меня не выдаст! -- не узнавала я себя. "Таня", надо же! -- Вот с Феликсом я бы не откровеничала." "Мы живем, под собою не чуя страны, -- продекламировал он. -- Наши речи за десять шагов не слыш-ны... Ты можешь обсуждать подобные события только со мной, причем укрыв-шись с головой одеялом..."
На митинге "Руки прочь от Каира!" Валера выступал без энтузиазма, хотя парторг делал ему страшные глаза. Я велела Гене тоже что-нибудь вякнуть. Он послушно поднял руку, но парторга интересовало другое. "Татьяна Алексеевна, -- сощурил он глаза. -- Что вы думаете об очередной агрессии сионистов против свободолюбивых арабских народов?" "Что я думаю? -- хрипло сказала поумневшая за шесть лет "миледи". -- Я, знаете ли... с утра так на дочку наорала, что, вот видите, голос сорвала... Эта мерзавка мне на плакаты к конференции написала. Как я теперь их буду развешивать? Мало того, что без голоса... Да еще плакаты... подписанные..." В наэлектризованном зале раздался облегченный смех. "Спасибо. Вы хотите высказаться, Игорь? Прошу!"
После митинга мне случилось в обед сидеть прямо позади Таньки. За ее столом устроился один из ее откровенных обожателей. Я расслышала из того, что он там говорил, только слова "жиды" и "давно пора". А эта дура вдруг почти громко сказала "еще не вечер". Не знаю, где она провела этот вечер, но наутро ее на рабочем месте не было. Все решили, что она лечит дома свою хрипоту. Феликс самоустранился с таким видом, словно сейчас на него обрушится потолок. Валера позвонил в Никольское. Положительный Миша промычал нечто невнят-ное, но уже по его тону мы поняли все. Кто-то вспомнил, что после работы Таню отозвал в сторонку незнакомый молодой человек в сером плаще и с улыбкой уса-дил в черную "волгу". Впрочем, ее часто на улице окликали и усаживали в машину разные незнакомцы... Никого не боялась! Но ее не было и назавтра, когда эйфория победных маршей по радио сменилась сухими сводками с фронтов, а потом начались двусмысленные комментарии о за-тяжных боях на правом берегу Суэцкого канала. Где у него какой берег, мы не знали, но раз говорят о канале и таким тоном, то там происходит нечто крайне для Египта нехорошее. Того и гляди, наши, назло всем, Каир возьмут. А если и пере-думают то потому, что одних каирцев вчетверо больше, чем всех израильтян. Что наши арабам снова накостыляли стало ясно, когда дорогие коллеги стали мне снова улыбаться вместо пристальных взглядов и каменных лиц. "Голоса" восторженно вопили о непобедимом ЦАХАЛе. А Тани все не было... И я решила проявить свой характер! Сгибаясь в дугу от внутренней дрожи, как некогда на пути к туалету к ней же на заклание, я пошла спасать мою врагиню в кабинет начальника Первого отдела. Я решила соврать, что сама пыталась разговорить (термин из шпионских фильмов) Смирнову-Бергер, а та мне сказала будто бы то-то -- из передовицы "Правды". Петр Иванович был мрачнее тучи. "Вас просто не узнать, Коганская, -- пожевал он губами. -- Три дня назад был траурный вид, а теперь глазки так и сияют. Ну что вам-то, дочери советского адмирала, героя войны, до этого Израиля, а?" "Петр Иванович, -- вся дрожа от страха начала я. -- Может быть вы знаете, где Татьяна Алексеевна? Мы думали, что болеет, звонили к ней в Никольское, но муж отвечает так уклончиво... Ее... арестовали?" "А если и так? -- с болью закричал он. -- Не вы ли меня сами предупреждали, что славянская внешность этой Бергер -- только удобная маска, за которой скрывается грязная сионистская душонка. Я, казалось бы, стреляный воробей, вам тогда не поверил. И -- вот! Вот!!" "Но она же только отказалась выступить на митинге, -- ненавидела я себя за бол-товню с опаснейшим человеком. -- За это и в тридцать седьмом не хватали. А мне она, когда я ее разговорила..." "Вы? -- почти с ужасом вытаращился на меня особист. -- Вы ее разговорили? Так вы ?.." Я ничего не поняла, но пальцы моих ног так поджались, что чуть не слетели туфли. "Она, -- залепетала я, -- сказала, что ждет не дождется решительной победы советского оружия в чистых руках наших арабских союзников..." И я рухнула чуть не мимо стула от истерики. "Эллочка, -- ласково отпаивал меня водой добрый ветеран. -- Ну что ты играешь со мной в чужие игры... очень даже опасные игры. Разговорили без тебя вашу бедную Танечку. Она и высказалась!.. Без всяких митингов. А на допросах такую свою сионистскую суть проявила, что может запросто загреметь под суд. Ее уже лишили формы секретности." "Но это же... увольнение, Петр Иванович! У нас не работают без допуска!" "И не надо! -- чуть не плакал он от обиды за свою любимицу. -- Не надо нам таких инженеров и ученых, которые только и думают об Израиле... Тем более русских! Если бы ты, Элла Юрьевна, сбесилась в этом плане, я бы удивился, конечно, но хоть как-то понял. Но -- Смирнова!.." Я вышла и тотчас столкнулась с самой Таней. Она направлялась в тот же кабинет. Лицо ее побледнело и осунулось, под глазами набрякли мешки. Даже волосы пере-стали естественно виться и висели, как белый флаг. Увидев меня, она криво улыб-нулась и сделала попытку брезгливо меня обойти. "Танечка, -- схватила я ее за руки. -- Это не я, клянусь! Я даже только что спе-циально пошла к Петру Ивановичу, чтобы выяснть, что с тобой там..." "Вот в это я охотно верю, -- треснутым голосом сказала она, чуть шевельнув бальными плечами и качнув грудью. -- Это тебя и должно было интересовать боль-ше всего на свете, не правда ли? И что бы ты предпочла услышать, подруга? -- пронзили меня синие искры из измученных глаз. -- Плетью по ребрам или иголки под маникюр? Я тебя разочарую. Не били, не пытали. Спать только не давали, на многочасовые ночные допросы таскали. Запугивали. Самые идиотские намерения понавыдумывали. Это у них профилактикой называется. Вторичной. Первичную я уже прошла во Владивостоке. Поэтому и не очень страшно-то было. Только про-тивно, что орут и пялятся так, словно вот-вот... Но лапать так и не решились. Ты ведь, как минимум, об этом для меня мечтала, так?" "Да ничего подобного, -- защищалась я. -- Как раз я, единственная, пыталась тут тебя выгородить. Я же не знала, что тебя вынудили во всем признаться..." "Никто меня ни к чему не вынудил и не мог вынудить, даже если бы они и переш-ли на свой гестаповский язык. Мне не в чем признаваться, а вот их идиотские фантазии так меня разозлили, что я им высказала все, что думаю о соотношении сил на Ближнем Востоке о своей родине-уродине, о репутации моего народа в гла-зах всего мира и о той швали, что на меня пялится! Все. Пусти, мне тут документы не выдают, а работать надо." "Он... сказал, что тебя лишили формы..." "Во-от как! Сбылась-таки твоя мечта?.." Спасибо хоть не добавила "говноедочка ты моя". Так мне и надо! Расчувствова-лась! Простить захотелось, благородство проявить, идиотка! Меня словно снова мордой в унитаз сунули. А поверженная наконец-то "миледи" прошла к своему пустому столу, потом стала к пустому кульману, подвигала машиной. Все не сводили с нее глаз, кроме Фели-кса, который лихорадочно что-то писал за своим столом. "Зайдите ко мне, Татьяна Алексеевна," -- окликнул ее "Мертвая голова", открыв дверь кабинета. Пока она своей неизменно величественной походкой шла к нему, он впервые на моей памяти скорчил на своей роже подобие улыбки. У меня сердце просто разрывалось, а этот сучий Феликс даже не обернулся на свою "миледи". Нужна она ему -- по дороге-то на Соловки или куда там они ссылают лучших лю-дей страны после своей оттепели!.. В висках моих начало твориться черт знает что, как всегда в предчувствии беды... Я поняла, что просто должна немедленно дать этому подонку по его красивой физиономии! У нее на глазах... "Элла, -- прошипело у меня в ухе, -- не рискни... Я тебя умоляю... -- Гена повис у меня за спиной, вдавливая мои плечи в спинку стула. -- Вспомни, как она тебя беспощадно унижала!.. Вспомни о нашем сыне... Опомнись, все теперь смотрят на нас! Давай скорее уйдем..." Таня стремительно вышла из кабинета начальника отделения, скользнула взгдядом по единственной спине -- все повернулись к ней, кроме Феликса. Потом ярко улыб-нулась, обдав меня горячими синими брызгами, и звонко прокричала: "Чао, кол-леги! Отходной не будет. До встречи в бассейне. Я вас там всех победю..." И ар-тистически подняла сцепленные руки над головой. В жизни своей не видела красивее женщины... Тут ни убавить, ни прибавить. Все в зале облегченно заулыбались, а кто-то даже зааплодировал. Она постояла, чего-то ожидая, но Феликс так и сидел, съежившись, не обернулся к ней. Хорошо все-таки, что я не за него замуж вышла, -- благодарно сжала я руку своего нека-зистого Гены...
Феликса с Геной и Валерой срочно вызвали в министерство, проверить их способ-ность заменить ушедшую к рыбакам ренегатку. "Миледи" и тут сплоховала -- выло-жила им все, что знала и так натаскала, что Родина запросто обошлась далее без перерожденки славянского происхождения, но зато с тремя евреями, верными делу арабского освобождения Палестины. Да и я уже была вполне в курсе дела. Когда проект внедрили, то Госпремию честно поделили между тремя соавторами уни-кальной идеи . Феликс с Диночкой машину купили, мы с Геночкой -- кооперативную квартиру, а Валера под страшным секретом сообщил, что начал копить деньги на отъезд из проклятой страны. От нас такой раздел пряников никак не зависел, никого мы не обокрали, а я, кстати, вообще в число соавторов не попала в последний момент. И Гена был убежден, что меня исключили только из-за моего дурацкого похода к Петру Ивановичу... Я вовсе не хочу этим сказать, что я был активной или даже скрытой сионисткой-антисоветчицей. К тому же, мой папа мне устраивал скандалы, когда я включала "Голос Израиля". Он искренне считал Советский Союз, за который он воевал до самого похода катеров на Берлин, своей единственной и самой справедливой в мире Родиной.
Без "миледи" настали рутинные будни. Мы ковали щит и меч коммунизма в меру своих сил и способностей. За это страна платила нам умеренную зарплату и предоставляла все свои удивительные льготы, о которых нам сейчас, в Израиле, и мечтать не приходится. Чтобы уже совсем закруглиться, я замечу, что мы цеплялись за Родину дольше других и поспели в Израиль, когда все пироги и пышки были давно поделены и переделены. Зато синяков и шишек здесь всегда хватало на всех...
* ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. РОДИНА... МАТЬ! *
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ХАЙФА. СКВЕРНАЯ ИСТОРИЯ
Таня: "Что им физические страдания, -- сказал как-то о своих пациентах-психах доктор Миша Бергер, -- по сравнению с теми, которые им причиняет наизлечимо больная душа!.." Я часто вспоминала эти его слова спустя долгие двадцать лет после описанных событий, когда мы оказались в эмиграции. Нечеловеческая сила живое сдвинула с земли... Первым тихо, культурненько и бес-проблемно слинял в свою Германию наш лучший в Никольском друг -- доктор Гельмут. Как это практиковалось в те годы -- с концами. Ни переписки, ни звонков -- чтобы нас не подвести. Потом у Миши, уже давно не хирурга, а психиатра, нача-лись служебные неприятности, и он стал всерьез думать об эмиграции. Я не особенно возражала, но моя диссертация и короткий последующий опыт работы в моем НИИ послужили причиной, по которой нас не выпускали из стра-ны, хотя я пятнадцать лет и не слышала про государственные подводные лодки. Но мне все не могли простить бывшей первой формы секретности. А, быть может, знали, что я, для души, разрабатываю свою субмарину, которую сама от всех засек-ретила, но за полтора десятилетия довела ее чуть ли не до рабочего проекта... Как меня вытурили, Элла уже рассказала. Подвернулась очередная "израильская агрессия", я снова что-то ляпнула, а в КГБ мне тут же припомнили и 1967 год, и новую фамилию. На этот раз милейшего Андрея Сергеевича я среди моих дозна-вателей не разглядела. Ребята они были, однако, достаточно культурные, не били, даже не особенно нагличали, но чуть не упекли меня в родной сумасшедший дом. Справка эмигранта Гельмута была, как вы понимаете, уже недействительна. А свидетелей, если надо, моего душевного нездоровья не убавилось. Спасло то, что бывший "тюремный хирург" Моисей Абрамович Бергер, ставший к тому времени видным психиатром, кое-что знал о проделках своих коллег и пригрозил поведать подробности всему свету, если с меня не слезут. Конечно, по своей воле я бы из НИИ ни за что не ушла. Активной сионисткой-антисоветчицей я так и не стала -- не всем такое дано после гэбэшной профилак-тики. И Миша мой был настолько занят добычей хлеба насущного и воспитанием Вовы плюс двух наших общих с ним девочек, что о политических играх и не вспо-минал. Мой арест, однако, научил нас с ним держаться от политики как можно дальше. Даже когда все прочие обалдели от гласности и вместо работы слушали откровения переродившихся отчего-то коммунистов на их съездах народных депу-татов, мы ни с кем ничего не обсуждали. Это те же люди, -- сказал Миша. -- Сегод-ня их потянуло на гласность, а завтра, когда все выговорятся, -- на лагеря. Зато после лучшего ЦНИИ меня в непрестижное рыбное ЦКБ взяли охотно. Мне нравилась моя работа и там, а какое это невероятное счастье -- с нетерпением ожи-дать каждого нового рабочего дня -- я поняла только в Израиле, где это счастье по-теряла сразу и навсегда... Так что во Владивосток я ездила довольно часто -- куда же еще! Когда спустя десять лет после описанных событий я впервые попала на знакомую вам сцену, от улицы Мыс Бурный и следа не осталось. Там наслаждались красивой жизнью совсем другие люди -- в роскошной гостинице на месте нашего дома. Арина к тому времени уже умерла, как и Гаврилыч, а Николай плотно сидел за разбой -- пришиб все-таки какого-то гада. Ольга не менее плотно жила с приятелем Николая и встретила меня как родную. С ними я с горя оттянулась по-русски -- так напилась от тоски в проклятый туман, что меня едва откачали. У рыбаков я придумала с десяток новых приспособлений и ходила в главных конструкторах до самого краха советской власти и распахнутых в Израиль дверей.
Таня: Наше тут существование так ярко и яростно описали обманутые в самых светлых своих надеждах настоящие писатели, что где уж мне, слабой женщине, тягаться с несгибаемыми членами Союза! Совершенно незаменимыми, по их взаимному мне-нию, и там, и тут. Мои воспоминания, навеянные случайной встречей с первой любовью через тридцать лет, как и монологи моих друзей-врагов, скомпонованные нашим милым составителем, -- совсем не израильская современная русскоязычная литература, Боже упаси! Куда мне до корифеев пера, инженеров и техников еврей-ских душ, в их специфическом понимании последних?.. Но под занавес положено сказать хоть пару слов. Когда мы тут порадовали Сохнут своим появлением, Мише было уже за пятьдесят, но он исхитрился проработать в приемном покое госпиталя около года. Атмосфера взаимного подсиживания, интриг, ежедневные скандалы истеричных агрессивных родственников больных и постоянная угроза увольнения в первую очередь "рус-ских", в которые тут, на правах "извергов в белых халатах" попали наши вечно и везде нежелательные евреи, медленно, но верно вели его к депрессии. В конце концов, он плюнул, купил в кредит грузовичок и занялся частным из-возом. Моему "братишке" Коле и его собутыльникам из порта и не снилось носить на спине такие холодильники и прочие грузы, что доставляют без каких-либо меха-нических приспособлений на любой этаж наши дипломированные евреи в своей высокоразвитой свободной стране! Зато никаких тебе арабских врачей в еврейском госпитале, которые после Мишиного дежурства принимают больных на своем язы-ке у арабской медсестры, специально, чтобы унизить "русского". И никакого исте-ричного профессора, ежемесячно занятого "ротацией" "русских". Меня же вообще тут никто не принимал всерьез. В Технионе, куда я было суну-лась, удивились, что я выдаю себя за доктора наук, да еще за бывшего главного конструктора. Тем более, когда я заикнулась, что располагаю тайком вывезенным личным проектом подводной лодки для израильского флота. Одна дама, облечен-ная доверием официальных абсорбантов и имевшая некогда косвенное отношение к военно-морскому флоту, так и села на... Личный проект? Лодки? Вы имеете хоть отдаленное представление, любезная, что это вообще такое -- подводная лодка? Я бы еще поняла, если бы вы располагали личным проектом какого-то клапана вентиляции для лодки. Никогда никому больше не говорите, что у вас "проект субмарины в целом". У нас уже иммунитет на такие внушительные биографии, гэверет -- госпожа, не надо нам ля-ля -- заливать... -- сказало другое официальное лицо уже мужского рода, один бодрый старикашка. -- Главный конструктор!.. Надо же... Будто мы не знаем, что таких биографий у женщин не бывает. Я могу еще поверить, -- добавил он, игриво на меня поглядывая, -- что при следах такой былой красоты некоторые регалии вы получили определенным способом. Что, в принципе, не поздно попро-бовать и в Израиле. И очень удивился, когда я ему дала точный адрес на нашем с ним родном языке... Так что о моих гениальных открытиях в области проектирования прочных корпу-сов подводных лодок я и не заикалась. Во-первых, "русских" военных инженеров приехали тысячи и тысячи. И каждый указывал в биографии о своих строго за-секреченных, а потому тут недоказуемых крупных проектах и патентах. Во-вторых, своих военных инженеров невпроворот, а рабочих мест для них втрое меньше. Наконец, в-третьих, тут и своих чекистов дохера, и все оберегают собственные секреты, им не до наших стратегических тайн, что так самозабвенно охранял черт знает от кого милейший Петр Иванович. Ибо единственной страшной тайной, интересующей общество в Израиле, как и в любой другой стране благословенного свободного мира, являются не подводные лодки, а то, какие именно кораллы украл очередной высокопоставленный Карл, и с кем, где и, главное, каким именно образом ему изменила его Клара... Все смакуют подробности, называя разнополые органы своими именами. Это вам не Владивос-ток шестидесятых, где за вполне приличный, не up less, купальник могли запросто из комсомола выгнать...
Теперь о моих семитских знакомых. Марик Альтшулер тихонько уехал в Израиль еще с волной 1979 года. Я его тут сдуру долго разыскивала и -- сподобилась удостоиться. Он стал совершенно неуз-наваемым. С нами разговаривал покровительственно и раздраженно. Гордился, что работал какое-то время по специальности -- на судоремонтном заводе. Когда выг-нали, пенсию сносную дали. Он стал еще вальяжнее, надменный такой, снисходи-тельный. Мой Миша поставил Альтшулеру единственно верный диагноз -- сытый говноед... Неизлечимо до конца жизни в Израиле. Трахтенберг же, слинявший с ним одновременно, напротив, сам меня здесь разыс-кал и поздравил, что я на родине, наконец. Он теперь активист солидной левой партии и чуть ли не в кнессет собирается баллотироваться, голова! Дружен со все-ми сильными мира израилева, чешет на иврите не хуже своего высоколобого бос-са. Для него и впрямь Родина вокруг, с чем он всех прочих не упускает случая поздравить. А кто его таким сделал, читатель? Кто его вообще в Израиль коман-дировал? То-то... На твою голову... Только врет он все, милейший мой Иосиф Аронович. Не было у меня никогда Родины с большой буквы, нет и уже никогда не будет. Богатая и благородная де-мократическая Россия Февраля исторически так и не состоялась. Родилась я, как и мы все, там где никто не чует под собой страны. Советский Союз великого октяб-ря дышал мне с детства прямо с помойки в затхлом дворе-колодце в окно един-ственной коммунальной комнаты. И досмердился до платного лишения меня со-ветского гражданства -- это за все-то мои для его агрессий и обороны проекты! А что до Израиля, то не только я, "гойка и пятая колонна", но и мой чистокровный доктор Бергер, как и многие прочие наши порядочные евреи, от которых я себя давным давно не отделяю, тут вряд ли чувствуют себя на Родине. Еще более они тут лишние, еще более откровенное бельмо на глазу титульной нации, чем в наш-ем так называемом галуте. Только не цепляйтесь, пожалуйста, к словам. Боже меня упаси обобщать! Я же сказала -- "многие прочие", а не "все". Что же касается "всех", то, как известно, в Израиле не повезло только ленивым, бездарным и безынициативным. То есть не достойным называться евреями вообще. Не верите -- спросите хоть у Марика. Или у Трахтенберга. А вот по моему примитивному "гойскому" разумению, рожденный свободным человек не может считать Родиной страну, в которой единственная располагаемая работа, коль скоро она вообще есть, вызывает у него только отвращение, каждого рабочего дня он ждет как наказания Божьего, а единственное располагаемое жилье заложено-перезаложено в банке с растущим, по мере выплаты, долгом по ипотечной ссуде, чтобы рано или поздно вернуться с прибылью тому же банку. На Родине человек не ждет будущего только в виде неизбежной нищеты в случае болезни или старости, если не гибели вместе со всей страной. На Родине нет ощущения, что все против всех, а молодежь только и ждет случая слинять в немногим более уютные Штаты, как это сделал мой Володя со своей семьей. Сделал он это вслед за двумя-тремя своими друзьями-сабрами, с которыми до того отслужил в боевых частях "оккупантом", как и предсказывал ему его несосто-явшийся отчим. Впрочем, вряд ли и этот эпизодический персонаж нашей драмы, вислоусый щирый Тарас Остапович, считает себя в незалежной неньке-Украине на Родине. Насколь-ко нам известно, даже и на углу улиц Петлюры и Бандеры теж не сладко, если жрачки как не было, так и нет, а яка ж це Витчизна без сала, гха?.. Ну, а для нас с Мишей, как написал в шестнадцатом веке своей матери француз-ский король Франциск после военного поражения, "потеряно все, кроме чести" -- спасибо хоть, что мы так и не скурвились. Честно себе работаем и по олимовским меркам сносно зарабатываем. О его занятии я уже сказала, а я освоила единственную доступную для "русских" гоек и евреек женскую профессию. Нет-нет, мой благодарный читатель! Напрасно ты привычно взбодрился. Клубничка осталась в первой части нашего правдивого повествования. Посуди сам, ну что может заработать телом тетка за пятьдесят? Кто на нее тут позарится? Тут и молодым моего склада и ориентации делать нечего при мощной конкуренции "горячих и либеральных" -- молодой поросли со всех концов рухнувшей империи -- профессионалками с не менее славянской внешностью.... Не то, конечно, чтобы начисто увяла твоя Таня, но куда мне с моей хваленой раско-ванностью до этой новой волны! Это я в первой части, на так называемой родине, да на фоне красной Машки, черт знает что за женщина была, а во второй -- жен-щина для уборок у богатых, хотя и не очень знаменитых. Ценят меня тут не за красоту, ум или сексапильность, даже не за честность, а за удивительную дву-жильность. Последнее наводит меня на мысль, что мои предки были скрытыми бурлаками на Волге. Другая генетика такой нагрузки просто не выдержала бы.
Таня: Все прекрасно, но как же Феликс? Неспетая-то песня моя?.. Так вот же он там, в сквере -- руками водит, мировые проблемы решает. С этого же я и начала! В лидеры скверного масштаба выбился в Израиле мой кумир. Самый что ни на есть внушаемый электорат из-под русскоязычной прессы. Даже смотреть на них всех скучно. Особенно на безработных интеллигентов, что на своем соци-альном дне спорят о том, как следует бороться за честь Израиля и с террором. Словно их мнением кто-то интересуется. Сплошные Шурики-долбанутые... Но сегодня мне было не до них всех. Я все сидела, смотрела, как мой горлан свои дурацкие уши дергает, и думала, на какой бы козе к нему подъехать, чтобы хоть спросить, кама лет он ба-арец и как его, такого незаменимого специалиста петры иванычи выпустили -- мои секреты сио-нистам выдавать? Они-то не могли знать заранее про Карла, Клару и кораллы... И, что меня еще больше интриговало, как это он, такой всегда шустрый и голово-ногий, пребывает в такой неприглядной компании вынужденных бездельников вместо того, чтобы меня к себе на виллу в поденщицы нанимать? При всей своей благоприобретенной израильской раскованности, именуемой в иных широтах наглостью, мне было все-таки неудобно так просто взять и подойти. Мы же с ним лет двадцать как не виделись... Но тут, как вы уже не раз читали, снова нас свела с ним сама судьба. На этот раз расстарался "мой" пес Бетховен. Он видно что-то учуял в моем мозгу и тотчас проявил свой странный извращенный нрав. Хозяева мои его даже как-то к какому-то собачьему сексапатологу возили. Вечно пристает совершенно непотребным образом к гостям. И сейчас подлез не к кому-нибудь, а к моему когдатошнему любимому. А дальше -- по привычной для этой идиотской твари схеме: залез лапами на его спину, высунул у его щеки язык, задышал часто-часто и стал его страстно сношать -- то есть тереться чем не надо о штаны. Это у него происходит почему-то только с мужчинами. Нашего дорогого Никиту Сергеича назюкать на этого "пидараса"!.. Несчастный же пан Дашковский в своем галстуке от неслыханного публичного оскорбления его светлой личности, просто обезумел, вертелся как уж, применял против Бетховена все приемы самбо, но тут он столкнулся с чисто израильской, не знающей границ, сексуальностью. Пес танцевал вокруг его спины, куда бы он ни поворачивался. В парке произошло определенное смятение, не без смеха, конечно. Пришлось мне окликнуть наглеца, подойти и взять на поводок, хотя он прямо рас-пластывался на земле, всей своей мордой выражая неземную страсть к моему бывшему любовнику. Вид у меня был совершенно сабровский. Мне даже описывать тошно, читатель, после первой части нашей драмы, во что я тут была одета и как вообще выглядела на Родине Иосифа Трахтенберга!.. И похабного Бетховена я окликнула таким го-лосом, каким изредка, раз в ночи, пугает даже покойников на питерском кладбище какая-то редкая дикая птица -- кровь в жилах стынет. Это школа хозяйки Бетхо-вена. Она так каждые пять минут на своих непослушных детей покрикивает: "Дай! Бо рэга!.. -- Прекрати. Иди сюда!.." Естественно, обесчещенный пан принял меня за аборигенку, случайно оказав-шуюся в олимовском сквере со своим сексуально извращенным псом, и тут же сделал то, что делают подобные ораторы, когда переходят на иврит -- вывернул пасть наизнанку, как анаконда, и стал утробным голосом творить и вытворять биньяны -- спряжения глаголов. Естественно, он хотел выразить не столько возму-щение неформальной сексуальной ориентацией собачьего насильника, сколько тем, что геверет не вмешивалась. "Да не напрягайся ты так, Феликс, -- говорю. -- И не бери в голову. Я бы этого кобеля своими руками придушила, будь на то моя воля. Такой же блядун, как и его хозяин. Но я у них обоих, увы, всего лишь служанка." Он обалдел сначала, что отъявленная геверет так чисто изъясняется по-русски, но потом пригляделся, содрогнулся и всплеснул руками. Несчастный Бетховен вос-принял это как долгожданное ответное чувство и стал на задние лапы, демонст-рируя в воздухе, к какой именно близости он Феликса призывает. И что он нашел в этом довольно облезлом типе? Придя в себя, Феликс заявил, что делать ему решительно нечего, а потому он готов проводить меня до самой виллы. Впереди меня он идти не мог, не зная дороги, а рядом опасался. В результате, Бетховен, почти всю дорогу, даже по лестницам прошел задом наперед, поднимаясь на задние лапы и содрогаясь в эротических конвульсиях. Когда я заперла кобеля в его комнате (большей, чем наша с мамой на Дровяной улице северной столицы великой державы!), он стал так выть и грызть дверь, что я впервые просто не знала, как его успокоить... Никого дома не было, но я знала, что у хозяина есть таблетки, которые он как-то назвал "анти-виагра" и применил, когда попалась несговорчивая секретарша со связями. Бетховена обычно поили после прогулки сливками. Туда я и рискнула всыпать две растертые таблетки. Монстр вылакал все, какое-то время еще лез со своим языком и масляными глазами к сидящему в кресле Феликсу, но потом стало еще хуже. Кобель вдруг озверел и возненавидел предмет своего недавнего обожания, точно как его хозяин ту секретаршу после "анти-виагры". Шерсть на загривке Бетховена встала дыбом, он смотрел на Феликса налитыми кровью глазами, неистово рычал и лаял. У него даже красная пена выступила на морде. Такого за добрым и бало-ванным псом сроду не водилось. Я не на шутку препугалась: сейчас вызовут скорую, возьмут анализ желудочного сока, и я, в лучшем случае, вылечу с доволь-но прибыльного рабочего места. Вечно этот Феликс мне карьеру ломает! Пришлось лечить подобное подобным. Я налила ему еще сливок с хозяйкиным снотворным. Он и это шумно вылакал, утробно рыча и вращая на Феликса белками, а потом откинул свои лапы и захрапел, вздрагивая и совершая непристойные движения во сне. Что-то все-таки в моем Ильиче есть, подумала я... Бессловесная тварь и то чует! Кстати, о декорациях этой сцены. О, таких в нашей с вами драме еще не было! Куда до этой виллы дому Феликса в Севастополе! Это как если бы сравнить нашу с мамой комнату с обиталищем Дашковских. Вокруг нас был рай. В три этажа. В цокольном -- гараж, тренажерный зал и сауна, на первом -- салон размером с во-лейбольную площадку с американской кухней. За раздвижными стеклянными дверями-стенами -- лужайки, на которых динамики стереосистемы замаскированы под обычные камни. Тут же и плавательный бассейн, где я как-то спасала микро-любовницу моего хозяина. Об этом случае надо упомянуть чуть подробнее, чтобы было ясно кто у нас держит Бетховена и Эйнштейна в качестве домашних живот-ных. Как-то в разгар непереносимой жары хозяйка с дочерьми умотала в Швейцарию на месяц. Не успели на скорбной роже супруга высохнуть слезы и слюни прощания, как он вызвонил откуда-то филиппинку-массажистку, забрался с ней в бассейн и стал ее там при мне иметь. От его жирной волосатой плоти азиатка сомлела прямо в воде, а пузатый гиперсексуал, точно как его Бетховен, все не мог остановиться. В конце концов, мне же пришлось за ней нырять. Гигант национального секса в это время бился на берегу в истерике, что-то плаксиво кричал тонким голосом и рвал остатки курчавых волос вокруг загорелой лысины. Потом я ей делала искусствен-ное дыхание, к счастью, не до появления трупных пятен, как рекомендовалось в советских инструкциях. Несчастное бесполое, на мой вкус, желтенькое существо размером с фаллос ее ухажера, раскрыло, наконец свои косые глазоньки и благо-дарно стало что-то лепетать мне на родном тихоокеанском наречии... Но я отвлеклась в описании рая на земле, которым обладают в Израиле очень многие из настоящих евреев, умеющих делать дела и делишки. Пока я возилась с сексуально озабоченным зверем, Феликс тревожно оглядывался, сидя в белом пластиковом кресле и отражаясь в зеркальной откатной двери. Мне эти внешние стены первого этажа виллы мыть не доверяли -- приходила специаль-ная бригада окномоев... Впрочем, это уже не декорации, а описывать кулисы театра мирных действий аборигенов -- никакого времени не хватит. Так что вернемся к действующим лицам. "Ты давно здесь, Тайка?" -- сладко спросил мой незваный гость. "Около десяти лет. А ты?" "Около двух. Мы..." Господи, бедняга, миролюбиво подумала я, совсем свеженький оле, самый тяжелый период -- иллюзии кончились, а выживание еще всерьез не удалось. На правах человека, приближающегося к тяжелому состоянию ватика, я тут же покровительственно пригласила его к нам в гости. "С Диночкой?.. -- осторожно спросил он, дернув себя за одно ухо, а потом, помедлив, за второе. -- Или ты?.." "Естественно, с твоей семьей. Давайте в пять вечера в этот эрев-шабат." Я напи-сала ему свой адрес, телефон и объяснила, как проехать. "Что ты, Танечка, проехать... У нас и денег-то на это нет. Мы пешком ходим. Продукты покупаем только на рынке, а все равно все съедает плата за квартиру... А работы мне в обозримом будущем даже и не предвидится. Дина окончила меди-цинский ульпан, но мест для врачей нет по всей стране. Живем на пособие по прожиточному минимуму и бедствуем ужасно." Я даже погладила его по руке. Мы с Мишей не гордились как-то на каждом шагу съеденной здесь порцией дерьма и не радовались той же трапезе очередных соис-кателей рая на земле обетованной. "Как твои дети?" -- спросила я осторожно. До меня доходили слухи о каком-то скандале, связанном с семьей Дашковских. Он помрачнел: "Гриша столько пере-жил после того случая (словно я знала, о чем там речь!), но хуже всех пришлось Диночке, она..." "Феликс, милый, -- нетактично спохватилась я. -- Не сейчас. Встре-тимся у нас, растормозимся, все друг другу расскажем, идет? Видишь, какой тут фронт работ? А пока, до свидания. Прости меня..." Он растерянно кивнул, съежился и стал похож со своим нелепым галстуком на изгнанного из дому в непогоду породистого пса. "Конечно, конечно... Я все пони-маю..." И поплелся к выходу под богатырский храп Бетховена, сменяющийся иног-да щенячим повизгиванием. Вдруг я вспомнила, что не спросила его координат. "Феликс, -- выскочила я на крыльцо. Он обернулся так резко, словно я выстрелила ему в спину. Безумная надежда осветила его лицо. -- Погоди. Ты же не сказал, где вы живете. Откуда вы к нам в субботу будете... идти пешком?" "Мы?.. Мы на улице Сиркин." "А где это?" "На рынке." Я тут же представила эти трущобы среди крыс и плесени. "Но ведь это очень далеко от нас. Феликс. Не ходите. Мы за вами заедем в четыре тридцать. Давай адрес и телефон." Он замялся и принялся дергать свои уши. "Не надо к нам заходить, -- тихо сказал он. Я уже стояла рядом и то едва услышала. -- Мы сами к вам выйдем на повороте с рынка на нашу улицу, где..." "Я представляю. Хорошо. До встречи." Мне вдруг стало так больно, что я неожиданно крепко расцеловала его в обе щеки, заросшие седой щетиной, заплакала и убежала на "свою" виллу. Он остался стоять, не шевелясь, опустив плечи и руки. Господи, я же эту сцену уже видела! Ну конечно я видела крупным планом едва узнаваемое жуткое морщинистое лицо моего любимого с жалкой улыбкой и затравленным взором -- на фоне райского сверкающего великолепия. Цыганка в Сосновой Поляне! Именно это она и показала мне тогда! И еще он мне напомнил персонажа картины "Убежище", что прятался среди развалин в виде сплетенных над ним кирпичных рук...
ХАЙФА. РОКИРОВКА В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ
Феликс: Взволнованный приглашением нас всех на званый ужин к "миледи", я шел домой и пытался проанализировать причины катастрофы микрочастицы европейского еврейства -- нашей семьи -- в конце двадцатого века. Наш клан устоял и остался в России, вылупившейся из не остывшего еще трупа Союза нерушимого. Остался не патриотизма ради, а токмо из страха. Америка вдруг опустила перед евреями железный занавес, оставив сомнительный лаз с ука-зателем "в Израиль", а оттуда в девяностых рухнула такая информация, что все гэбешные профилакторы вкупе с фантазером-Феликсом из вахтерской и авторами антисемитских изданий только густо покраснели от сознания своей наивности. При всем моем обостренным чувстве еврейского достоинства, я бы так и не удостоился чести пожить среди своих, если бы не история с сыном Гришей. Он занялся было легальным бандитизмом, называемым на облагороженной домо-рощенными демократами Родине бизнесом. А такая наглая самодеятельность -- без доперестроечных партийных связей и опыта кооператившика -- вела не к суме и в олигархи, а прямо в тюрьму. Дедушка-адвокат яснее всех осознал, что это такое в наступившем беспределе, и ухитрился в последний момент перед арестом пере-править Гришу через Эстонию в Израиль. Оттуда пришло отчаянное письмо с просьбой вернуть его обратно -- хоть на нары, но тут и у нас всех зашаталась почва под ногами. От института осталось его жалкое подобие, зарплату выдавали от случая к случаю. "Стариков" сокращали, стало просто нечего есть. Когда было распродано все накопленное в период проклятого тоталитаризма имущество, зна-комой вам семье Дашковских-Богун-Коганских оставалось только опустить свои гордые еврейские головы и поплестись на прокорм к пережившим коммунизм сионистам... Что нас ждало на территории победителей, рассказывать уже скучно. Сами знаете, каково тут тем, кому не повезло. Возраст был неаттрактивный, язык на удивление неизучаемый. Мы кое-как устроили свою жизнь только потому, что сняли одну на всех коммунальную квартиру с большим холлом и восьмью комнатами. И из нее ежеутренне отправлялись на поиски работы или на случайные заработки до тех пор, пока не выяснилось, что работы здесь нет, никакой и никому из нас, хотя чего только ни перепробовали. Я было сунулся в разные фирмы, но везде мне вежливо давали понять, что я старше предельного возраста, не владею в достаточной мере ивритом и англитом, имею не ту профессию и не достоин вообще работать на некоторых предприятиях в течение пяти лет после окончания работы на злейшего врага... В проолимовских структурах составляли какие-то бумаги, после которых я получал непонятные ко-роткие отписки на иврите. Гриша их толковал однозначно -- не актуально. Месяц я сколачивал какие-то ящики под палящим слонцем в мерзком дворе на не менее гнусной промышленной улице. Полгода таскал ведра с раствором на третий этаж на стройке -- наперегонки с гораздо более шустрыми и жилистыми палестинцами и иностранными рабочими. Если мне за это и платили, то столько, что оказалось выгоднее получать мизерное пособие и целы-ми днями валять дурака. По специальности Дины тут "работали" по наитию все, кому не лень. Первая же попытка освоить единственный достойный бывшей советской женщины рабочий инструмент -- половую тряпку -- кончилась для нее плачевно. Годящаяся ей в доч-ери хозяйка виллы сложила в мешок подарки, которые только что привезла для своей родни из Нью-Йорка, и случайно поставила его рядом с таким же мешком с мусором. А пожилая близорукая служанка перепутала мешки и выкинула подарки. Тотчас в полицию было заявлено, что "русская" эти подарки украла. Мне приш-лось взять ссуду, чтобы за них заплатить. Дину довольно сурово предупредили -- тут тебе не Россия, "царих работать", а не воровать! Единственно, что мы поняли из страстного монолога огромного волосатого полицейского в кипе, что он лично не фрайер. От страха и унижения Дина забилась в себя, не смеялась, ничему не радовалась, только виновато улыбалась, если к ней все реже и реже обращались. "Я Замза, -- робко шутила она, стараясь вообще не выходить из нашей с ней комнаты. -- Ос-тавьте меня в покое. Мне никто не нужен... Я буду догнивать одна..." Элла попыталась заработать состояние дистрибьютором какого-то чудо-продукта, но одна из ее клиенток то ли неправильно "кушала", то ли вообще придумала, что отравилась, но подала на фирму в суд. Супервайзеры, втравившие Эллу в это дело, тотчас ее же подставили и уволили. Убирать чужие квартиры она не соглашалась из принципа. Все прочее, что она перепробовала, давало доход еще меньше едва различимого на фоне стремительно растущих цен пособия. Наконец, Элла заявила, что Израиль сродни проклятой "миледи" и ее так же насильно кормит тем же... Гена и Валера окончили какие-то бесплатные курсы и без конца вслух читали друг другу объявления о спросе на свою новую профессию. Но курсы тоже отнюдь не дураки основали -- по этой специальности никто никогда и нигде не требовался. Иначе, кто бы пошел на курсы платные? Мы бурно обсуждали бесконечные обманы и подставки. И пришли к общему вы-воду, что алия -- чек без покрытия. А потому надо смириться и жить на пособие, так как обратной дороги нет. В Германию или Канаду, в нашем-то возрасте, да еще со стариками, но без денег и соваться нечего, а жить как-то надо... Зарабатывал себе на личные радости только папа. И потому он стал единственным уважаемым членом нашего непутевого сообщества. Он быстро понял, каким капи-талом является его импозантная внешность, пригляделся к повадкам местных ни-щих, перестал бриться и стричься, облюбовал себе место около Сионистского фо-рума, посещаемого ветеранами, нацепил свои ордена и стал придуриваться, что он не то глухонемой, не то полоумный -- на вопросы не отвечал, только закатывал глаза и бренчал своей кружкой. Ветераны ему особенно не подавали -- не с чего, зато его оценили пожилые гвератаим -- местные дамы. Одна ему даже как-то в кружку открытый чек на тысячу шекелей сунула со своим телефоном, но папа остался эстетом и за шекели не продался... Тем более, что ивритом не овладел и потому позвонить ей не мог в принципе. Тем более -- глухонемой. Дура какая-то... Зато в шабат он неизменно собирал свою густую седую гриву в косичку, расче-сывал белую окладистую бороду, облачался в приличную одежду без наград, ду-шился хорошим одеколоном и с достоинством исчезал отнюдь не в синагогу. Мне он признался, что столько потрясающих блондинок, сколько их развелось в Изра-иле, он бы вряд ли встретил даже и в Швеции, не говоря о России. И -- недорого... Мама повозмущалась, но потом махнула рукой. Не до того. Тут крутить динамо не так просто, как в пору финансового могущества нашей семьи в Севастополе, но возможно -- при дешевизне и изобилии продуктов. А без ее уникальной сноровки, кто бы готовил на такую семью? Да и сил на ревность уже не было. Тем более, что только от папы всем нам, и ей в первую очередь, перепадали иногда неплохие по-дарки. Особенно мощное динамо у нас крутили на День Победы. Папа приглашал ветера-нов морской пехоты со всех концов Израиля. И застолье начиналось с любимой с некоторых пор папиной песни "Морская гвардия идет уверенно..." На этих встре-чах он много и громко разговаривал, компенсируя ежедневное производственное воздержание. Что касается меня, то человек привыкает, в конце концов, даже к пожизненному заключению. Я смирился с безработицей, стараясь найти в ней прелесть свободы и независимости. Стал посещать недорогие и даровые концерты, вступил в "русс-кую" партию и даже стал ее неоплачиваемым активистом, хотя и понимал, кто есть в ней ху... И что других у ее руля нет и быть не может. Так что ни о какой Родине с большой буквы для людей нашего клана, всю жизнь считавших себя чистокровными евреями без примесей и свято хранивших, как вы видели выше, эту чистоту, здесь не могло быть и речи... Только не цепляйтесь, пожалуйста к словам. Боже меня упаси обобщать! Я же сказал -- "для нашего клана", то есть уродов в здоровой семье репатриантов, а не для "всех". Не верите -- спросите хоть у кого из руководителей моей "русской" партии...
Элла: "Это все моя вина, -- взволнованный приглашением на званый ужин к Тане папа напряженно смотрел на серые и унылые бетонные строения за окном. -- Я сам всю жизнь по капле выдавливал из себя "жида" -- карикатурного еврея -- и тебя воспи-тал в том же духе." "Какая же это вина, папочка, -- привычно гладила я его по го-лове, склонившись за его креслом у письменного стола, -- если в результате такого самовоспитания никто никогда не мог нашу семью отличить от семей твоих друз-ей, происходивших из старинных дворянских флотских русских фамилий?" "Ни-чего, девочка, кроме того, что теперь тебе труднее вписаться в мир, где в чести совсем другие ценности!" "Да не хочу я вписываться в такой мир, папа." "Но иного мира нам с некоторых пор не предоставлено, Элла. Чтобы быть любым ари-стократом, мало иметь образование и положение. Надо быть генетически связан-ным с той землей, на которой ты родился и живешь. У евреев такой земли нет, а потому..." "Папа! Ты же сам опровергал этот тезис историей семейства барона Петра Шафирова и прочих евреев на царской службе. И говорил, что честная со-ветская служба еще почетнее и перспективнее, ибо Советский Союз долговечнее Российской империи." "Я ошибся и понял это, когда меня попросили с этой службы за естественную защиту чести моей дочери..." "Папа, ты несправедлив. Такая си-туация была возможна всегда. Любой попал бы в опалу за преследование фаво-ритки самодержца." "А история с моим внуком?" "Тут нам с тобой тем более грех жаловаться! Фима так быстро дослужился до кап-три и командира корабля, что все удивлялись..." "А потом?" "А потом загнил весь Тихоокеанский флот, ты же знаешь, с головы..." "Вот тебе и династия! Я уж не говорю о твоей судьбе -- уника-льный теоретик прочности корабля годами не получала зарплаты, вынуждена была эмигрировать и заниматься в Израиле распространением черт знает чего. Доста-точно посмотреть на твоих супервайзеров..." "Папочка, среди них немало людей бывшего нашего круга..." "Не они ли тебя едва не отправили под суд? Ладно, сей-час меня гораздо больше интересует встреча, на которую мы собираемся. Может быть, ваша..."миледи" тебя снова возьмет к себе на работу?" "Это ты так над ней издеваешься? Спасибо, но я ее уже почти простила..." "Эллочка, -- вдруг сильно заволновался отставной адмирал, как все мужчины, кто когда-либо хоть косвенно соприкасался с Таней, -- я все помню, я даже способен признать, что вел себя тогда не совсем адекватно ситуации, перегнул палку ради любимой дочери, но сейчас нас так гнут и ломают, так... суют всех по очереди в унитаз носом, что я готов перед ней извиниться ради твоей карьеры, чтобы ты смогла..." "Папа, да не в этом же дело! Она тут никто." "Прости меня, -- еще больше заволновался он, вставая. -- Не хочешь ли ты сказать, что такой уникальный специалист, как твоя Смирнова, доктор технических наук, фактический автор всех ваших диссертаций... приехав за восемь лет до нас в Израиль с ее опытом и энергией..." "Кому тут какое дело до чьего-то опыта, зна-ний, тем более энергии, которой пышет каждый фалафельщик!" "Постой, но ведь она же... пострадала именно за сионизм?" "И где вы тут видели сионистов, папа? -- сделал Гена оскал, заменявший ему на исторической родине улыбку. -- Да, кому-то платят за привлечение в Израиль ев-реев и те уверяют людей, что это и есть сионизм. Когда таким сионистам удалось привезти сюда миллион обездоленных нелепыми реформами людей, другие инте-ресанты параллельно привезли сюда же и оттуда же полмиллиона иностранных рабочих, чтобы у клиентов сионистов не было рабочих мест. В конце концов, в алие столько же работоспособных евреев, сколько в армии гастарбайтеров. Если бы эта ситуация нам была обрисована заранее, а не после того, как мы перевезли сюда наших стариков вместе с вашим адмиральским столом и именными часами, мы бы хотя бы попробовали стать нормальными эмигрантами в Германии или Америке, а не "репатриантами", которым нечего делать в Израиле." "Геночка, -- запричитала моя мама. -- Мы же только вчера тут принимали Эмма-нуила Соломоновича из Германии! Там еще хуже..." "Не важно! Там хоть не рас-пространяют на евреев понятие репатриация. Если вся эта фальшь и есть сио-нистская деятельность, то наша прекрасная Смирнова просто не ведала, что она творила и вытворяла. Вот ее и взяли за проявленный героизм в служанки к милли-онеру, пока тому не взбредет в голову заменить "грязную русскую", в которых мы все тут ходим, на чистую и послушную филиппинку. В ее сионистcком раю у Тани немногим больше прав, чем у твоей, Элла, виртуальной горничной Таньки в бар-ском имении свирепой Салтычихи... Так что, папа, "миледи" не может принять никого на работу не потому, что затаила обиду, а по той причине, что на вилле, где она пашет по восемь часов в день, у хозяйского пса в сто раз больше прав, чем у великолепной, одаренной и преданной идее сионизма "миледи"... Мы в еврейской стране, папа. Здесь личность оценивается умением жить и измеряется счетом в банке. Если бы Таня чудом вырвалась в свой Израиль после первой ее профи-лактики, ей точно не светила бы карьера доктора наук -- с любыми ее проектами и идеями. Впрочем, я вовсе не исключаю, что она сколотила бы состояние своей грудью и ногами, если бы ей повезло с сутенером. А уж в нашем возрасте она тут пригодна, как и мы с Эллой, только для пах хашпа." "Не дави меня своим ивритом, Геночка..."- растерянно моргал отставной адмирал, который, по всей вероятности, остро сожалел сейчас, что его вовремя не утопили в том же Средиземном море. "Для мусорного ящика." "А на что же годны тогда я и мама?" "О, у вас есть огромные права! Пока у нас существует религиозный диктат, вас похоронят бесплатно. Вам гарантировано навеки такое же бетонное великолепие, какое окружает вас при так называемой жизни. Но торопитесь, папа. К власти вот-вот придут светские силы. Хеврат кадиш будет национализирован или приватизирован. В любом случае немедленно начнется тот же грабеж на клад-бищах, что и в России..." Папа не отрывал взгляда от серых строений за окном. К окну был действительно придвинут адмиральский еще письменный стол с часами-штурвалом, подаренными некогда адмиралом Горшковым капитану второго ранга Коганскому за отличие в противостоянии сионистской агрессии. Те самые часы, что были продолжением Невы державного течения за окном нашей квартиры на родине... Словно очнувшись, папа стал торопливо одеваться в свой белый костюм. Зачем-то достал из стола и стал пристально разглядывать ту злополучную фотографию, что стоила ему карьеры. "Она уже не та, папа, -- вспыхнула во мне казалось бы давно истлевшая ревность, от которой меня снова понесло. -- Тебе бы тогда не дочку свою истеричную опе-кать, а познакомиться с "миледи". Глядишь, и на повышение пошел бы, а не нахер... И заодно трахал бы вдоль и поперек ту же дамочку, что и твой боевой друг... Море воспоминаний на старости лет!" "Элла! -- крикнула мама из холла, где так же тщательно прихорашивался дядя Илья. -- Что за язык вы тут все приобрели!" "Ты права, мама, -- не менее тщательно одевался Гена. -- Стыдись, Элла. На дне у Горького все говорят высоким стилем." "Так мы едем или нет?" -- крикнул полковник, весь горя от гнусного в его возрасте возбуждения.
Феликс: Этой страсти папе хватило только до первого взгляда на современную Таню. Он профессионально закатил глаза, торопливо поцеловал ручку бывшей "миледи", и больше в нашей драме не появится. У него теперь полно потрясающих блондинок помоложе. И -- недорого. От поездки на званый ужин, впрочем, не отказался, первым полез в фургон "Моше Бергер. Перевозки по всей стране". В довольно приличной квартире Бергеров Миша уселся с Диной на диване и дели-лся опытом своей интеграции в израильскую медицину с последующей спаситель-ной конверсией. Дина от его ласкового баса словно проснулась. Подернутые плен-кой глаза Замзы засияли прежним блеском. Она внимала богатырю с немым обо-жанием. Когда я ей что-то сказал, моя верная жена даже не услышала. Не посмот-рел на меня и словно загипнотизированный Танин муж. Снова происходило нечто мистическое. После третьего безответного обращения я робко вернулся к Тане на балкон, так как все остальные как-то разбились по интересам, привычно хвастал-ись кто чем и ругали все на свете. Мы же с Таней начали с того, что вспомнили цыганку и ее пророчества, что так блестяще сбылись для меня. Самой же "миледи" цыганка, если вы помните, ничего не напророчила, а раз так, то ничего для нее и не сбылось. Все, что было -- позабыла. Все, что будет -- позабудет. Как пела Новелла Матвеева в пору расцвета нашей любви. "А вообще-то она дура и шарлатанка , -- неожиданно заявила Таня. -- "От твоей, Таня, любви только пепел останется." И за что только ты ей трешку заплатил!.." "Как это? -- задохнулся я. -- Разве не так?.." "Сказала бы тебе, да ты сам знаешь, что всегда в этом отношении был полным дураком! Какой же пепел может остаться от настоящей любви в живой еще душе?" "Но... ты же не хочешь сказать..." "Хочу, Фелик. Обижалась, бузила, за другого вышла, но втайне всегда любила только тебя. И... теперь люблю больше всех на свете!" Из гостиной доносились на балкон все более оживленные голоса. Обильно лилось в бокалы вино, а мы с Таней, естественно, начали целоваться, как в добрые старые времена, с нарастающей страстью. Для нас не было больше ни возраста, ни изме-нившейся внешности, ни насильственных поворотов наших биографий. Прежняя очаровательная и единственно любимая Тайка, на какие-то тридцать лет у меня отнятая, наконец, вернулась навсегда... "Аль тид'аг, Феликс, -- шепнула мне в губы родным дыханием возрожденная "миледи" на иврите. -- Хаколь их'ие беседер..." И это правда. Коль сбылось давно забытое пророчество о нашей с Таней встрече, коль вернулось вдруг к нам обоим давно подавленное чувство, несмотря на наш изменившийся внешний облик, бесконечный жизненный опыт с другими людьми в семейной жизни, то стоит ли вообще беспокоиться о чем-либо? Все зависит от Предвечного! Иначе откуда появилась бы та геверет со своим псом и с чего бы она превратилась прямо на глазах в мою Таню? А раз так, то остается только наде-яться, что и все остальное будет беседер гамур -- в полном порядке. Для всех нас -- на нашей все-таки земле... Это прозрение тут же обрело вполне весомую плоть в виде вспомнившего, нако-нец, о жене огромного Миши Бергера, появившегося в дверях на балкон, как все-гда заслоняя собой свет наподобие центуриона Muribellum'а. Он обнял нас с Таней за плечи, бесцеремонно раздвинув, и низким басом начал: "Диночка говорит, что ты, Феликс, на почве хронической безработицы комплексуешь. Дурацкими ана-лизами занимаешься, с партией какой-то снюхался, верно?" "До этой партии, -- привычно возмутился я, -- отношение к нашей общине..." "К какой это вашей? -- нагло басил неожиданный оппонент. -- К союзу безработных?" "К нашей, "русск-ой" общине! Так вот, как только наши вошли в кнессет..." "Ты стал получать по-собие на шекель больше? Или тебе дали работу?" "Я ни на что не жалуюсь, -- пытался я высвободиться от его тяжелой руки. -- В конце концов, никто меня в Израиль не звал и..." "Вот! -- захохотал гигант. -- Пер-вый признак депрессии, ведущей к абсолютному идиотизму. Человек ежедневно произносит слова "Израиль" и "израильтяне". И прочий бред. В то время, как в иврите существует только два приличных слова: авода -- работа и производ-ное от него -- кесеф -- деньги. Все остальное -- чистая матершина. Нормальные люди неформальную лексику в повседневной жизни не употребляют." "Я не пони-маю..." -- все пытался я вырваться, пока Таня с удовольствием смеялась по ту сторону человека-горы, мило наклоняясь над перилами балкона, чтобы заглянуть мне в глаза. "И понимать тут нечего. Есть авода и кесеф -- есть человек. Нет рабо-ты и денег -- нет человека." "Возьми его к себе, Миша, -- тихо сказала "миледи". -- Иначе он просто пропадет." "Ты понял, Феликс? С сегодняшнего дня ты мой напарник. Будешь заниматься со мной перевозками." "А пособие?" "Мы же договорились -- в приличном обществе не материться. Пособие -- нецензурное слово. Его надо забыть. Ага. Вот и мы, -- выхватил он из кармана мобильник. -- Понял. Выезжаем. Это клиент. Пусть ос-тальные тут веселятся, а мы с тобой перевезем вещички с квартиры на квартиру. Заработаем кесеф, поделим и вернемся к столу. Снимай свой галстук, остальное сойдет. И -- чтоб никакой мне больше матершины, адони! Пособие... фи!"
"Пока я займусь холодильником, ты выноси кресла, -- командовал автор "метода Бергера", применяемого во всех больницах мира. -- Только давай сначала вместе сместим его на лестничную клетку." "Да он же тонну весит, -- поразился я, тщетно упираясь ногами в пол, чтобы сдвинуть с места огромный агрегат. -- Надо сюда домкрат, а то и подъемный кран..." "Я за что же нам тогда будут платить кесеф? -- смеялся Миша, прилаживая на спину прокладку и манипулируя какими-то пара-шютными стропами. -- Толкай, толкай. Да не в пол упирайся -- в стену. Отлично. Есть еще сила и в твоем теле, ослабленным политическими извращениями. Так, сюда... Еще чуть. А вы тут мне о... домкратах каких-то, как будто я сам... худо-бедно..." Холодильник словно поплыл в воздухе по едва выдерживающей двойную тяжесть лестнице. Когда я выбежал с первым креслом, Миша уже крепил циклопический ящик в глубине своего фургона. Давно забытая радость труда пронзила все мое существо. Я подпрыгнул и помчал-ся, как некогда по горным тропкам, стремительно перемещаясь вверх и вниз с чужой мебелью. Еш авода -- еш кесеф -- еш хаим, повторял я, обливаясь счаст-ливым потом. В гробу я видел все на свете союзы изр... не материться!.. инженеров и ученых... Начиналась новая жизнь!.. К нашему возвращению веселье было в полном разгаре. Гена, выпучив глаза, кричал кому-то, как туго в проклятом Израиле этническим русским и как он, Гена, их прекрасно понимает и поддерживает. Валера, напротив, пытался доказать ка-кой-то даме, что еврею по галахе не следует... Все были при деле. Только мы с Мишей, Диной и Таней сидели на балконе на ковре, поставив поднос с напитками и закусками в центр нашего круга, и изощря-лись в старых и новых анекдотах, как-то ненавязчиво оказавшись попарно-пере-менными... На взрывы нашего хохота изредка робко заглядывала моя мама, но, напоровшись на светящиеся в темноте глаза хорошо знакомой ей Татьяны, отступала. Кроме нее, все были совершенно счастливы.
Год спустя мы стояли вдвоем с Таней, крепко прижимаясь друг к другу плечами и облокотившись на барьер, а в сгущающихся сумерках слышался бас Миши и сча-стливый смех возрожденной Дины. Под нами уходила в пропасть крепостного за-щитного рва стена средневекового Вышеграда. А далее сияла по-европейски мяг-кими вечерними огнями Злата Прага, раскинувшись до горизонта красными чере-пичными крышами. Нанизанное на бесчисленные черные шпили закатное небо отражалось в извивах розовой Влтавы. Потоки машин на улицах казались тихими ручейками. Стояла важная торжественная, как в католическом храме, тишина. Мы запивали чешское пиво забытым родным европейским воздухом. Таня молчала. Скло-нившись к ее щеке, я слушал, как в пору нашей юности, неповторимые родные звуки ее дыхания. Не надо было никаких слов. Моя "миледи" вернулась ко мне -- вместе с самой жизнью... ПОСЛЕСЛОВИЕ ТАНЬИ ДАШКОВСКИ На правах персонажа, начавшего все это печатное действо, считаю необ-ходимым напомнить неискушенным читателям, что нет возраста души. То же счастье, что переполняло меня, когда Феликс ненадолго и чудом оказы-вался все-таки со мной, я испытываю сегодня, когда он вернулся ко мне на-всегда. На этот раз помешать нам было некому. Наши с Мишей дети уже давно взро-слые и самостоятельные, живут себе в других странах, со своими заботами. С их стороны не было и тени удивления или противодействия. Тем более, что папа с мамой после развода остались искренними и ближайшими друзьями, и никто из нас ни на что не претендует. Хирург-психиатр Бергер буквально на глазах вылечил Феликса от всяких его комплексов. Бывший глашатай истин из олимовского сквера заматерел, окреп, освоил примитивный сленговый иврит сродни русскому мату, завел свое дело и превратился в нормального израильского ацмаи -- микроакулу бизнеса. Когда я говорю, что он таким образом наконец нашел себя на "исторической родине", он предлагает мне подняться с ним в хамсин на раскаленную крышу, куда он затаскивает с земли части бойлера. И сравнить это с радостью труда галер-ника. Но соглашается, что быть безработным еще хуже. Если вас это срав-нение неприятно задело, а Феликс к себе на крышу не пригласил, добро по-жаловать ко мне на работу. Тоже получите сходное и незабываемое впе-чатление... Мой быт от перемены мест слагаемых не очень изменился. Даже на природу ездим с новым мужем в похожем фургончике. С учетом горького опыта нашей молодости и нашей с Феликсом искалеченной жизни -- без общих детей и бесконечной радости любви в самые лучшие годы, я настояла на том, чтобы немедленно отселиться от всех Богунов-Дашковс-ких. Здесь даже в соседний город не каждый может себе позволить приез-жать чаще раза в год без острой на то необходимости. И самые горячие привязанности довольно быстро остывают до состояния вечной мерзлоты. Так что ни с кем из персонажей нашей драмы мы с тех пор на одном гектаре так и не встретились. Зато с Мишей и Диной сложились самые теплая отно-шения. Друг друга приглашаем в гости на все праздники. Мне же реализация понятия "МОЙ Феликс" стократ дороже всех событий, описанных в наших монологах. Что же касается Дины, то и она как-то призналась, что всегда чувствовала себя на обочине огромной чужой любви, какой-то запчастью. И что только теперь, на закате жизни, поняла, что значит не просто верно любить, но и быть единственной любимой. З А Н А В Е С А вот и исполнители главных ролей и массовка выходят к рампе -- на бис. Мы же сидим с вами в партере и смотрим на сцену. Декорации -- пустынная в субботу хайфская улица-рынок со старыми бетонными строениями. И на ее заплеванные подмостки, под звуки "Эвейну шолом алейхем" -- мы вам принесли мир, -- первыми выходят мои герои-любовники. А за ними все прочие описанные выше персо-нажи. Прежде всего, конечно, мишпаха -- семья, мафия . Обеззубленная эмиграцией, абсорбцией, интеграцией -- в ласковых объятьях своей нации, как показано в заключительном акте. Это меня не очень удивило. Я давно знала, что все там будем. Но вот когда я увидела, что из трущобных дворов этой улицы-клоаки выходят и улыбаются мне Тарас со своей Галей, Тамара с Водолазовым, ничуть не поста-ревшие Валя с Люсей, Коля в наручниках и Ольга с сумочкой, в которой угады-вался уже не опасный мне нож, мне стало не по себе. Строго смотрела мне в глаза красная Машка с блокнотом в руках. Она кивала на меня Изольдовне, которая была какой-то прозрачной, явно уже не от сего мира. Как и Шурик-долбанутый с проводом на шее. Я сделала ему воздушный поцелуй. Но ничего он мне не отвечал, только тихо кедами качал... Так и не приняли бедо-лагу в сирийские добровольцы для освобождения Голанских высот! Ну, всем, решительно всем нашлось место в Израиле. Не иначе, чтобы плодить но-вые полчища: вон сколько просторов еще завоевывать да оккупировать! Поэтому совсем не зря со мной тут даже Андрей Сергеевич вежливо раскланивается с бал-кона, держа за спиной что-то очень похожее на кнут... И я совсем не уверена, что он простил мне неизменный вектор моей сексуальной ориентации. Не совсем вписывается в пейзаж Леша Горобец с некошерным живым поросенком на огромных вытянутых руках. Поганое животное сучит короткими розовыми ножками и издает на иврите восторженный визг, которым так восхищались мои внуки, когда включали местные юмористические программы. Леша смотрит на жизнерадостную тварь в определенном замешательстве и только головой крутит со своим неизменным "иди ты!.." Гельмут раскланиваться не вышел. Только смущенно делает ручкой с экрана теле-визора в случайно открывшемся окне на первом этаже. У него своя Родина. При-мерно такая же гостеприимная. За кулисами вахтер Егорыч хвастается секретарше Антокольского эротической ав-торучкой, а та смущенно посмеивается и грозит мне пальцем. А за кисеей второго плана скользят какие-то исполнители эпизодических ролей оконченной драмы.
Зато, как славно, что с низких светлых облаков ласково улыбаются мои папа с мамой. Они тихо сидят, как всегда, обнявшись, а рядом -- родители Миши. Чуть повыше ласково смотрят на нас Сан-Дмич с Ариной и Гаврилычем. В дымке над серыми развалюхами угадывается умиротворенная улыбка Маргари-ты Леопольдовны. Там же сидит и щерится мне беззубым ртом Савелий Кузьмич с Персиком на коленях. Кот шипит на ветерана, как кипяток, и играет лапами его медалями, сверкающими на солнце нашей Родины.
Последнюю символизировал выбежавший на сцену размашистым шагом Иосиф Аронович Трахтенберг. Он держал перед собой руки так, словно готов был нас всех обнять, но в тени его объятий оказался почему-то только ватик Марик с при-личнейшей в этих краях фамилией Альтшулер.
И, наконец, где-то в дальних облаках, над морем, вне наших территориаль-ных вод, прошла, словно танцуя, та цыганка. Она плавно махнула мне гибкой рукой и победно улыбнулась. 18.07.01. ШЛОМО ВУЛЬФ -- Dr. Solomon Zelmanov
Обращений с начала месяца: 151 ,
| [X] |