Георгий Шенгели. Поль Верлен
(1844-1896)
---------------------------------------------------------------
OCR: Максим Бычков
---------------------------------------------------------------
Невысокий, с лохматой бородой, какую французы называют inculte
{косматая (фр.).}
, с обвисшими усами, скуластый, с монгольской прорезью
глаз, он мало походил на француза, на "европейца". Его непочтенная жизнь -
расточительство, скитальчество, пьянство, взрывчатость, приведшая к стрельбе
в Артюра Рембо и к тюрьме, - также ничуть не соответствовала требованиям
буржуазной респектабельности, - и об академическом кресле он, первый лирик
своей эпохи, не смел и мечтать. И стихи он писал странные. Франция привыкла
к похожим на парад наполеоновской гвардии поэмам Гюго, с их изумительно
четкой и победоносной поступью, с золотыми эполетами сверкающих рифм, в
медвежьих киверах головокружительных метафор. Франция любовалась строфами
Готье, похожими на ювелирные витрины, где эмаль, золото и самоцветы в
брошках, браслетах и парюрах имитируют бразильских бабочек и провансальских
стрекоз. Франция почтительно зябла на мраморных форумах Леконт де Лиля и
слегка задыхалась в оранжерейном тепле его тропических пейзажей. Великий
Бодлер прошел непонятым, напугав прокуроров, привлекавших его к суду за
"безнравственность" его стихов, и академиков, называвших его взвешенные на
химических весах образы "плоскими" и "безвкусными". В критике доминировал
бескрылый позитивизм Тэна и католическая свирепость Барбе д'Оревильи; в
науке торжествовало радостное "et semper ignoratimus!" ("и никогда не будем
знать!") Дюбуа-Реймона; в политике догнивал режим Второй империи, чтобы -
после смрада Седана и кровавых озер расстрелянной Коммуны - превратиться в
Третью республику, "республику без республиканцев", которая, в свою очередь,
проблагоухала помойкой "Панамы" и гноищем дрейфусовского процесса... Таков
литературный, культурный и политический фон, на котором вырисовались
странные очертания поэзии Верлена, абсолютно новой, не похожей ни на что и,
конечно, непонятой и презренной в течение многих лет. Его книги печатались
тиражами в 500 экземпляров, да и те не продавались, в то время как стишонки
Поля Деруледа, эта пена без Афродиты, расходились по сто и по полтораста
тысяч экземпляров...
А когда молодежь конца восьмидесятых годов вдруг нашла его, влюбилась в
него, провозгласила его "королем поэтов" и своим вождем и мэтром, он весь
уже был в прошлом, сломленный своей жизненной катастрофой, сбитый с толку
клерикалами, отравленный "зеленоглазым дьяволом", полынною водкою. И он
сознавал, что "кончен". Он спросил однажды у одного из своих молодых друзей
и поклонников, как ему нравятся последние его, Верлена, стихи. И выслушал
жестокий ответ: "Мэтр, вы так много написали для нашего удовольствия; вы
вправе писать теперь для своего". Но именно удовольствия Верлен уже не
получал, он лишь мечтал о "настоящих стихах":
...во сне я о стихах мечтаю,
Прекрасных, не таких, как наяву кропаю, -
О чистых, блещущих, как горный ключ, стихах,
Высоких, вдумчивых, без пустозвонства...
И он умер, еще не старым, в том возрасте, когда и Гюго, и Леконт де
Лиль создавали свои сильнейшие вещи. Но в это время его "школа" уже
господствовала во французской поэзии. Его ровесник Малларме, его роковой
друг Рембо, его последователи: Гриффин, Лафорг, Гиль, Ренье, Мореас, в
Бельгии великий Верхарн - все вышли на авансцену литературы и утвердили
"новую поэзию". И в России великий Брюсов начинал свою творческую
деятельность с переводов Верлена... Пятьдесят лет прошло со дня его смерти,
и его имя известно и любимо во всем мире. Вся европейская поэзия этого
полувека - при всем многообразии творческих личностей и темпераментов, при
всей пестроте идеологий и "школ" - в той или иной комбинации продолжала
осуществлять провозглашенные им принципы и разрабатывать затронутые им темы.
Внешняя биография Верлена не сложна.
Он сын французского офицера невысоких чинов, родился в Меце, в раннем
детстве кочевал с отцом и матерью по разным гарнизонам; в 1851 г. отец вышел
в отставку (воз, в связи с узурпаторством Наполеона III), семья
поселилась в Париже, Верлен был отдан в пансион и посещал классы лицея
Бонапарта (переименованного в лицей Кондорсе, потом в лицей Фонтана и вновь
Кондорсе). В 1862 г. среднее образование было закончено, Верлен получил
звание бакалавра и записался на лекции в училище правоведения, но занимался
там лишь два или три семестра. Далее он поступил на службу - сначала в
страховое общество, затем в одну из парижских мэрий, а потом перешел в
городскую управу, где работал до лета 1871 г. Отец его умер в конце 1865 г.,
сильно подорвав неудачными коммерческими предприятиями имущественное
положение семьи (мать Верлена имела значительное состояние, доходившее
вначале до 400 тысяч франков, около 150 тысяч рублей золотом, но ко дню ее
смерти в 1886 г. у нее уже не оставалось ничего). В 1869 г. Верлен
познакомился с некоей Матильдой Мотэ, ничем не замечательной буржуазкой, и
осенью 1870 г., в первые недели франко-прусской войны, женился на ней.
Семейная жизнь скоро осложнилась. Явное несоответствие интеллектуального и
культурного уровня не дало возсти супругам стать друзьями. Кроме того,
Верлен уже тогда был привычным потребителем алкоголя, и это повлекло ряд
семейных конфликтов, учащавшихся и усугублявшихся.
В дни Коммуны Верлен не покинул, как многие другие чиновники, ставшие
на путь саботажа, своей должности в городской управе и, таким образом, стал
"коммунаром". Впрочем, со многими деятелями Коммуны, в том числе с будущим
ее грозным прокурором Раулем Риго, он был знаком еще в студенческие годы,
встречаясь на лекциях и в кабачках, а с некоторыми, как Ксавье Рикар,
дружил. По ликвидации Коммуны Верлен, опасаясь репрессий, покинул службу и
Париж, но жил, притаившись, в семье тестя.
К этому времени относится его знакомство и дружба с Артюром Рембо,
приведшая к катастрофе. Рембо, тогда еще семнадцатилетний юноша, но уже
определившийся как зрелый и замечательный поэт, после нескольких неудачных
побегов из родительского дома (его семья жила в Шарлевилле) в Париж, прислал
Верлену, единственному, кого он "признавал" из современных поэтов, свои
стихи и просил у него гостеприимства. Верлен пришел от стихов в восторг и
распахнул перед юным поэтом двери своего дома. Рембо поселился у Верлена.
Это внесло новый разлад в семейную жизнь последнего. Рембо отличался тяжелым
характером, был груб, неуживчив и взрывчат; Верлен же нашел в нем ту
родственную душу и то понимание, которых ему недоставало. Друзья проводили
время в бесконечных прогулках, беседах, попойках, в результате чего
отношения Верлена с женой разладились вконец. После ряда тяжелых сцен решено
было, что супруги на время разъедутся чтобы "отдохнуть друг от друга". Мать
Верлена согласилась снабдить сына деньгами для путешествия. Верлен и Рембо
отправились в Бельгию (летом 1872 г.), - затем в Лондон, где прожили до
весны. Они вели веселую бродяжническую жизнь, писали стихи, беседовали и,
конечно, пили. Верлен, впрочем, часто встречался с жившими в Англии
эмигрантами-коммунарами, а Рембо усердно изучал английский язык, что ему
пригодилось в дальнейшей его скитальческой жизни.
В это время жена Верлена начала в Париже дело о разводе, чем Верлен был
до крайности потрясен.
Далее осложнились отношения с Рембо. Произошло несколько разрывов и
новых встреч, пока в конце концов в Брюсселе во время последнего объяснения,
при котором присутствовала и мать Верлена, поэт, бывший в совершенно
истерическом состоянии и вдобавок нетрезвый, выслушав категорическое решение
Рембо расстаться с ним, произвел в своего друга два выстрела и легко ранил
его в руку. Тут же Верлен осознал происшедшее, разрыдался, умолял о
прощении, просил убить его. Решено было, что Рембо все-таки уедет. Верлен
отправился провожать его на вокзал. По пути он снова стал умолять Рембо
остаться с ним; вновь вспыхнула ссора, и Рембо, увидев, что Верлен сует руку
в карман, и вообразив, что тот вновь собирается стрелять, пустился бежать,
призывая на помощь. Полиция задержала Верлена, найдя при нем оружие. В
участке Рембо рассказал об утренней стрельбе. Верлен был предан суду по
обвинению в покушении на убийство и приговорен к двухгодичному заключению
{Рембо вскоре покинул Европу и много лет прожил в Америке, торгуя слоновой
костью и отказавшись от писания стихов. Нажив состояние, он вернулся в
Европу и вскоре умер от саркомы (1891). Верлен озаботился изданием его
сочинений и радовался посмертному успеху своего странного друга.}
.
Отбыв наказание, он вернулся во Францию, некоторое время жил в деревне
у родственников, затем уехал в Англию, где провел два года, занимаясь
преподаванием французского языка в разных школах. Затем он перебрался во
Францию и несколько лет преподавал в духовном коллеже в городке Ретель,
наслаждаясь, по собственным словам, "счастьем безвестности". Но другого
счастья у него не было. Его жена за время заключения его успела получить
развод и навсегда разлучила его с сыном, родившимся в первый год их брака.
Верлен страстно тосковал по ребенку, и это было одной из причин нового
перелома в его жизни. Среди его учеников находился некий Люсьен Летинуа, сын
фермера. Верлен горячо привязался к юноше, как бы видя в нем утраченного
сына, и, когда Люсьен окончил коллеж и должен был уехать на родину, Верлен
решил не расставаться с ним и стать фермером. Мать Верлена, неспособная
отказать в чем-либо своему сыну, согласилась дать денег и на эту затею. Была
куплена ферма на имя Летинуа-отца, где Верлен и поселился вместе с Люсьеном.
Крестьянина из Верлена не вышло. Физически слабый, лишенный всякой
настойчивости, он вел дело кое-как, предпочитая прогулки и беседы с Люсьеном
и писание стихов. Ферма давала лишь убытки, покрываемые из тощавшего
кошелька матери. В конце концов Верлен бросил ферму и укатил с Люсьеном в
Лондон. Этот период до сих пор весьма слабо освещен биографами. Осенью 1881
г. оба друга очутились в Париже, где Верлен возобновил литературные
знакомства и быстро стал приобретать известность. Вскоре отбывавший воинскую
повинность Люсьен заболел тифом и умер, повергнув Верлена в безутешное горе.
Папаша Летинуа, "законный владелец" фермы Верлена, продал ее и денежки
прикарманил.
Несколько лет Верлен жил в Париже, ведя утлое и необеспеченное
существование, безуспешно пытался вновь устроиться на службу и потом
внезапно опять решил "сесть на землю". Снова был куплен клочок земли, и
Верлен поселился вместе с матерью в деревне. Дело шло плохо. Верлен много
пил, отношения его с матерью стали портиться, и однажды разыгралась тяжелая
сцена, во время которой Верлен грубо обошелся с матерью. В дело вмешались
третьи лица, и Верлен вновь попал под суд и сел на месяц в тюрьму.
Из тюрьмы он вернулся в Париж, и начался последний период его жизни -
период бродяжничества, пьянства, нищенства (вскоре умерла его мать, и
последняя опора его исчезла), растущей славы и углубляющегося творческого
упадка. Верлен становится "богемой" в полном смысле этого слова,
завсегдатаем кабаков, постоянным пансионером госпиталей, куда его в первые
годы безденежья помещали влиятельные друзья. Он - помимо молодых поэтов,
внемлющих ему как оракулу, - водит компанию со всяким сбродом, делит жизнь с
подозрительными женщинами, живет на чердаках и в подвалах и весь свой, уже
немалый, хотя нерегулярный, заработок тратит на алкоголь.
А слава его приобретает уже бесспорные очертания. В 1894 г. скончался
Леконт де Лиль. Журнал "La plume" предложил поэтам избрать ему "преемника",
"короля поэтов". Поэты откликнулись, и большинство голосов получил Верлен
(77 против 38, поданных за Эредиа). Но "корону" пришлось ему носить недолго.
Уже давно больной артритом, он умер 8 января 1896 г.
Похороны его приняло на себя правительство, и в речах, произнесенных
над его могилой, его уже называли великим.
Литературное наследие Верлена достаточно обширно: 30 книг стихов и
прозы, сведенные в шесть объемистых - по 400-500 страниц - томов Полного
собрания сочинений.
Достоинство этих книг далеко не равноценно. Прежде всего проза Верлена
имеет лишь историко-литературное и биографическое значение. Его "Исповедь",
"Мои тюрьмы", "Мои госпитали" являются ценным, хотя не бесспорным,
биографическим источником. Его "Записки вдовца" представляют собою собрание
фельетонов на разные темы, зарисовок, рассуждений о самых случайных
предметах - вроде хвалебного слова искусственным цветам и т. д. Это не
лишено интереса, это дает штрихи к образу Верлена, это кой в чем обогащает
наши знания (например, статья о сборниках "Современный Парнас", дающая
почувствовать литературный "воздух" эпохи), но все это - для историка
литературы или для литературного гурмана. Его "Проклятые поэты" -
характеристики Корбьера, Рембо, Малларме, Марселины Дебор-Вальмор, Вилье де
Лиль-Адана и самого Верлена (под маскою "Бедного Лелиана": Pauvre Leiian -
анаграмма из Paule Vferiaine) - стилистически блестящие, неглубоки и
неприятно жеманны. Его новеллы "Луиза Леклерк", "Папаша Дюшатле", "Верстовой
столб" изящны, не лишены выдумки, но "таких новелл" написаны сотни, их
"умеет писать всякий".
Среди сборников стихов многие не заслуживают никакого внимания. Сюда в
первую очередь относятся такие книжки, как "Плоть", "Женщины", "Оды в ее
честь", - и не потому, что эротические стихи, а потому что это грубые и
безвкусные стихи; по сравнению с эротикой элегий Парни или "сказок"
Лафонтена они - надпись на заборе. Досадное чувство вызывают "Эпифаммы" и
"Инвективы", где собраны часто грубые, часто плоские и почти всегда
несправедливые нападки на поэтов и других деятелей, - плоды минутного
раздражения или пьяного юмора. Некоторые книги, как "Счастье", "Любовь",
"Элегии", наполнены слабыми стихами увядающего поэта, ставшего болтливым,
манерным, сентиментальным. Особое место занимает книга "Мудрость",
написанная в тюрьме. Ее прославили как одну из прекраснейших книг Верлена.
Действительно, она отличается исключительно чистым языком, выдержанным
единством тона, в ней есть несколько непревзойденных прекрасных
стихотворений. Но в целом она производит тягостное впечатление: это лирика
раздавленного и перепуганного человека, кинувшегося искать утешения и защиты
у религии и старающегося задобрить "высшие силы" своей кротостью,
покорностью, благоговением перед самою тюрьмой. Могучий механизм стиха и
слова в ней смазан приторно благоухающим елеем.
Но несколько книг - драгоценнейшее достояние мировой поэзии,
первоклассные произведения гениального мастера, не только прекрасные сами по
себе, но, как радиоактивная руда, излучившие свою творческую энергию во
многих других поэтах, вызвавшие к жизни многое и многое в поэзии последнего
полувека и продолжающие влиять и сейчас.
Что же они таят в себе, что они несут читателю? Глубокие мысли? Менее
всего Верлен может назваться мыслителем. Ни с Пушкиным, умнейшим поэтом
мира, ни с Байроном, ни с Гейне его и сравнить нельзя. Богатая фантазия? Но
Гюго и Верхарн разительно его превосходят мощью воображения и комбинаторным
даром. Художественное мастерство? Оно у Верлена, конечно, исключительно, но
Леконт де Лиль и Эредиа - по-своему - ему ни в чем не уступят. Новаторство?
Но каждый значительный поэт - новатор; у Чехова хорошо сказано: "Что
талантливо, то и ново".
Гениальность Верлена в том, что ему было дано увидеть и ощутить мир
совершенно по-новому, но так, как стали видеть и ощущать его последующие
поколения поэтов, вплоть до наших дней. Я сказал бы, что он взглянул на мир
глазами Каспара Гаузера. Каспар Гаузер... Мало кто сейчас знает о нем. В
1828 г. на улицах Нюрнберга появился мальчик лет шестнадцати; он плохо
говорил; он плохо ориентировался в пространстве; он был крайне чувствителен
к свету; он не знал, что солнце закатывается не навсегда; кожа на его пятках
была так же нежна, как на ладонях. Выяснилось, что этот подросток с самого
раннего детства содержался в заключении в темном подвале, общался лишь со
своим тюремщиком; не знал, что есть мир, небо, другие люди. Потом его
привели в Нюрнберг и бросили на улице. В мальчике приняли участие, устроили
его. Были предприняты - безуспешные - розыски, чтобы дознаться, кто он и
почему над ним совершили то, что совершили. Розыски эти, видимо, встревожили
кого-то, и в 1833 г. несчастный юноша был предательски убит ударом кинжала.
О нем написано много книг, но тайна так и осталась нераскрытой... Верлен
как-то отождествил себя с этой загадочной и грустной фигурой (см.
стихотворение "Каспар Гаузер поет" - в кн. "Мудрость"). И он был в
значительной мере прав. Он пришел в наш необычайно сложный и страшный мир,
все видя и чувствуя и не умея в нем определиться. Всякое миропонимание,
правильно оно или ошибочно, всегда есть ориентировка и установление тех или
иных иерархий и систем, подлинных или иллюзорных. Мы "расставляем" в нашем
сознании вещи, людей и явления в том или ином порядке - по их "ценности" или
"значительности". Но Каспар Гаузер, выйдя из подвала и впервые
соприкоснувшись с миром, не знал, что важнее и интереснее: солнце или
чувство голода, бегущая собака или боль в пятках, колокольный звон или
городской голова. Но он видел, чувствовал и слышал это все вместе - самыми
чувствительными глазами, самым обостренным слухом, самой нежной кожей...
Вот так и Верлен. Это основное свойство его поэзии: комплексность
переживания и взаимопроникновение острейших и тончайших впечатлений при
полном отсутствии "иерархизирования". Утонченнейшая наивность или наивнейшая
утонченность пронизывает поэтические концепции лучших его стихотворений.
Это свойство коренится, конечно, в психике Верлена, "вечного ребенка",
но питательной средой для него явилась социальная атмосфера конца XIX и
начала XX века, веяние которой он уловил много раньше, - чем и объясняется
его непризнание людьми его поколения и головокружительный успех у поколения
более молодого. Эта атмосфера есть атмосфера грандиозной борьбы исторических
сил, в первую очередь труда и капитала и во вторую - капиталистических
группировок, причем эта борьба втянула в свое магнитное поле буквально все
элементы жизни, начиная от больших философских концепций и кончая
"проблемами" тенниса. Обмениваются ли Жорес и Клемансо парламентскими
ударами, ставит ли публика на "англичанина" Ретца или на "француженку" Септр
в тотализаторе на Лоншанских скачках, ругается ли Сезанн с руководителями
выставок в "Салоне", - все это формы великой Борьбы. А лихорадочная жизнь
больших городов, всевидящая и оглушительно орущая пресса, непрерывно
мелькающие сенсации и "злобы дня" - смерчем врываются в человеческое
сознание, властно требуя от него утверждений и отрицаний, восторгов и
ненавистей. Отсюда и "кризис сознания" у представителей промежуточных
социальных групп. Но надо признать, что и при самой устойчивой идеологии и
уверенной жизненной самоориентировке личность все же оказывается во власти
смутных и нерасчлененных реакций при соприкосновении со многими и многими
жизненными явлениями. Правоверный католик и воинствующий материалист
одинаково могут "признавать" (или "не признавать") Родена, одинаково
испытывать (или не испытывать) чувство необъяснимой грусти при созерцании
осеннего заката и т. д. И Верлен утвердил правомерность смутного и
нерасчлененного, полифонического и полихромического восприятия мира, сделав
мгновенное переживание поэтическим объектом.
Это оказалось мощным освобождающим фактором в сфере внутренней жизни
человека. Пусть поэтические "дети" и "внуки" Верлена переживали не то, что
переживал он, но переживали они приблизительно т а к, как он. В одной из
своих полемических статей Верлен сказал о "непогрешимости" (вспомним, что
парнасцы стремились быть именно "непогрешимыми", impeccables в своем
мастерстве), что она есть нечто "удушающее". И в самом деле: великолепные в
своей законченности и досказанности строфы Готье или Леконт де Лиля приводят
нас в восторг, несколько тяготеют над нами, порою тяготят нас. А чтение
Верлена дает ощущение нашей внутренней свободы, чувство непосредственности
переживания. Недаром сказал он, что "всего милее песня хмельная, где Ясное в
Смутном сквозит едва". Ведь этой формулой определяется состояние нашего
сознания почти в каждый момент его деятельности.
Есть сербская сказка, герой которой был наделен чудесным даром: каждый
в нем видел себе подобного, - воин воина, рыбак рыбака, тигр тигра. Верлен
очень его напоминает...
Верлена называли "декадентом", "упадочным поэтом". Нет заблуждения
более смешного. Ну, конечно, он называл себя "рожденным под знаком Сатурна",
в юношеских стихах восхвалял "мадам Смерть" (Ленский тоже "пел поблеклый
жизни цвет без малого осьмнадцать лет"), он любил говорить о "меланхолии" и
сравнивать себя с Римом времен упадка. Но поразительно, что никто не
усмотрел в этом протеста против буржуазного самодовольства, мертвенного в
своей повседневной деловитости, не понял, что если поэту противно жить "в
этом мире лживом, нечистом, злобном, некрасивом", то, крича об этом, он уже
борется за иной светлый мир! Пусть он рисовал мрачные пейзажи, - этим он
вызывал жажду иных, светлых. Очень хорошо сказал в "Театральном разъезде"
Гоголь: "Разве все это накопление низостей, отступлений от законов и
справедливости не дает уже ясно знать, чего требует от нас закон, долг и
справедливость?" И когда читаешь стихи Верлена с подчеркнуто социальным
звучанием - его великолепный "Ужин", его потрясающей силы поэму о коммунарах
"Побежденные", его "Хромой сонет" и "Калейдоскоп", где выражено предчувствие
неизбежных социальных катаклизмов, - разве не становится ясным, что его
проклятия Действительности есть мечта об Идеале? Пусть он, замученный и
раздавленный, метался из стороны в сторону, ища прибежища даже в
католицизме, - он страстно любил жизнь и красоту и умел находить то и то в
самых ничтожных порою малостях.
И вот эта жадность к жизни, умение лирически влюбляться в любой пустяк,
и отсюда - умение петь всеми словами, от самых возвышенных до самых грубых,
- дали могучий освобождающий толчок всей последующей поэзии. Произошло
"тематическое раскрепощение". И когда Верхарн изображает скотный двор или
молочный погреб, лабораторию или банкира, который "решает судьбы царств";
когда парижанин Луи Арагон пишет балладу о "27", казненных Колчаком в
Надеждинске; когда Багрицкий рисует витрины МСПО, где "круглые торты стоят
Москвой в кремлях леденцов и слив", - этот тематический размах идет от
Верлена. Когда Ришпен слагает "Песни нищих" на жаргоне ночлежек и кабаков, а
Блок в "Двенадцати" воспроизводит ритмы и словарь фабричной частушки, - эта
языковая радуга идет от Верлена.
Верлен первый дал урбанистические стихи. Верлен первый дал
индустриальный пейзаж. Верлен первый осуществил социальную патетику без
оскорбительной "жалости" к "униженным и оскорбленным", как то было у Гюго.
Гюго обращался к сытым: "Посмотрите на бедняков и пожалейте" (поэма "Веселая
жизнь" в "Возмездии"); Верлен обращается к голодным: "Восстаньте и
отомстите!" ("Побежденные"). И эти мотивы победоносно прошли по всей
передовой поэзии от Верхарна до Маяковского.
О художественном совершенстве стихов Верлена, о его новаторских
образах, ритмах, звукозаписи написать целое исследование, - и вся его
поэтика, в том или ином преломлении, оказалась усвоенной его учениками, и в
первую очередь великим Верхарном.
Верлен переведен на все европейские языки и многие азиатские, и это
само по себе свидетельствует, что лучшие его книги навсегда вошли в алмазный
фонд общечеловеческой культуры.
Москва, 9/ХI 1945