ПРОРОК

Андрей ВОРОНИН

ПРОРОК

Анонс

     В Ельске царила тяжелая, гнетущая атмосфера - в городе появился снайпер, который по одному убивает ОМОНовцев, недавно вернувшихся из Чечни. Кто в мирном городе приговорил к смерти солдат, которых она пощадила на войне?

Глава 1

     Провидцем был великий Лобачевский, однажды в приливе озарения подарив миру мысль, что параллельные линии пересекаются. Постичь это утверждение бытовым разумом невоз, но тем не менее оно истинно. Так порой и разные люди, движущиеся параллельными жизненными путями, внезапно встречаются, и роковые встречи на время соединяют их судьбы.

     Холодной весенней ночью, наполненной дождем и ветром, мчался с севера на юг, прорезая темноту, поезд Ростов-Архангельск. А параллельно ему по шоссе, ярко светя фарами, неслись черные "Жигули". За рулем автомобиля, чуть подавшись вперед и неестественно ровно выпрямив спину, сидел бородатый мужчина. Он смотрел на мелькающие в свете фар стволы деревьев, толстые, похожие на спины крепких мужчин, облаченных в телогрейки, на блестящую от дождя дорогу и судорожно дергающиеся по лобовому стеклу щетки очистителей. Время от времени он отрывал руку от баранки и прикасался ею к глазам, темным, глубоко посаженным под густыми бровями.

     Его остро очерченный профиль, похожий на профиль хищной птицы, покачивался в такт движению. Иногда бородатый мужчина косил взглядом на поезд, мчавшийся параллельно шоссе. Перед деревенькой шоссе и железная дорога разошлись, отдаляясь друг от друга, и пассажирский поезд пропал за стеной леса. Но водитель "Жигулей" знал, что вскоре он опять увидит пассажирский состав, несущийся параллельным курсом.

     "Зря я не взял с собой термос, - подумал водитель "Жигулей", - кофе или чай поддержали бы меня. Но ничего страшного, - схему автомобильных дорог он помнил прекрасно, - километров через сорок - небольшой населенный пункт, там в буфете железнодорожной станции наверняка выпить чашку крепкого горького кофе. Если не повезет, то выпью чаю, его в провинции предпочитают кофе", - думал мужчина.

     Часы показывали половину второго ночи. Изредка попадались встречные автомобили. Когда водитель черных "Жигулей" видел сполох света, он предупредительно убирал дальний свет, но скорость при этом не сбавлял. То же делали и водители встречных машин.

     Ночью одинокие люди становятся обходительными, страх темноты притупляет до рассвета желание хамить и ссориться.

     "Да, у всех дела. И ночью люди не могут отказаться от дел, куда-то спешат, словно боятся опоздать, торопятся жить, мчатся и совсем не думают о том, что человек должен спать, набираться сил, отдыхать и готовиться к дневной работе, к дневным заботам".

     Небо над дорогой было глубокого черного цвета. Ни звезд, ни луны, сплошная черная пелена, похожая не непроницаемо плотный черный дым.

     Голые деревья, мокрая черная земля.

     Сноп света, брошенный фарами "Жигулей", выхватил облезлый столб, на котором, покачиваясь на одном болту, криво висел, указывая в черное небо, остроконечный щит с надписью "Старый Бор. 5 км". Мужчина за рулем с облегчением вздохнул: пять километров для машины - не расстояние.

     Указатель не обманул. Вскоре замелькали дома, вначале деревянные, стоящие на большом расстоянии друг от друга. Затем дома начали кучковаться, расти вверх, появились двух-, трехэтажные. Вокзальную площадь обрамляли местные небоскребы - четырехэтажные строения.

     Здание железнодорожного вокзала было тускло освещено, не демонстрируя, а лишь скромно напоминая о том, что и в Старом Бору ночью теплится жизнь.

     Как бы ни старался путешественник минуть привокзальную площадь, проехать мимо нее, это ему не удалось бы. Через город шла одна-единственная дорога, она и вела к еще дореволюционному зданию железнодорожного вокзала. Над рельсами раскинулись два ажурных металлических моста, которыми никто в темное время суток не пользовался - пассажиры бегали прямо по путям.

     "Жигули" остановились на привокзальной площади рядом с хлебным фургоном.

     "Давненько стоит этот ЗИЛ, - подумал водитель "Жигулей".

     Над капотом ЗИЛа даже не поднимался легкий серебристый пар. Мужчина выбрался из машины, глянул в мутное стекло большого арочного окна с корявым переплетом. Рама буквально слоилась краской, по ней было изучать историю лакокрасочного производства России в двадцатом столетии. За стеклом виднелся традиционный зал ожидания, в левой части которого пестрело единственное яркое пятно - буфетная стойка.

     Опершись локтями о стойку, дремала буфетчица в сказочно белом накрахмаленном кружевном кокошнике. Водитель "Жигулей" не ошибся, еще за сорок километров от поселка предположив, что буфетчица окажется толстой, розовощекой, порядком "подержанной" дамой, с золотыми сережками в отвисших мочках ушей.

     Он толкнул скрипучую дверь со старомодной ручкой и очутился в просторном, очень грязном зале. В зале ожидания пахло пирожками с капустой, жаренной на старом растительном масле рыбой и еще чем-то таким, чем пахнут все железнодорожные вокзалы, неуловимым, но вечным и патологически несъедобным. Здесь расположилось с полдюжины пассажиров. Двое бомжей спали на расстеленных газетах, укрывшись телогрейками; люди, менее искушенные жизнью, дремали, сидя на исцарапанных гнутых фанерных лавках, по надписям на которых было восстановить не только историю поселка, но и всей России: кто когда уходил в армию, кто когда вернулся в родные места, кто закончил профтехучилище и в каком году, кто приезжал в поселок на каникулы, кто кого любил прямо на этих лавках, кто кому изменял, кто дурак, а кто гомосексуалист, кто трахает кобылу, а кто предпочитает оральный секс или удовлетворяет себя сам. Все это графическое великолепие свидетельствовало о том, что Старый Бор и его железнодорожный вокзал - места, не обделенные богатой историей.

    Буфетчица, едва скрипнула дверь, повела себя как собака, прикорнувшая в будке, - открыла вначале левый глаз, затем правый. Увидев, что посетитель - человек солидный, аккуратно одетый, да и не пешком пришел (на пальце у него покачивались ключи от автомобиля) тряхнула головой. Золотые сережки закачались, буфетчица, абсолютно не стесняясь посетителя, зевнула, широко раскрыв рот, закинула пухлые руки за голову и сладко потянулась. Сна, как не бывало.

     На губах проступила любезная улыбка.

     Мужчина с очень прямой осанкой, с гордо вскинутой головой шел между рядами кресел, в густой шевелюре и бороде поблескивали капельки дождя. Его появление в зале вызвало определенный интерес. Бомж, настолько отрешившийся от условностей жизни, что даже не помнил года своего рождения, приподнял край телогрейки, из которой торчали клочья ваты, и принялся заскорузлыми черными пальцами тереть маленькие глазки, лишенные ресниц. Их отсутствие не было последствием болезни, они регулярно отрастали и так же регулярно сгорали в пламени спичек, когда их обладатель пытался поджигать коротенькие окурки, подобранные на перроне.

     Бомж не верил собственным глазам, продолжая их тереть, словно пытался отогнать навязчивое видение. Ему казалось, что мужчина в черном не идет по заплеванному плиточному полу, а парит над ним - так ровно он двигался. "Фу, черт, как пророк Илья идет!"

     И тут за арочным окном зала ожидания что-то полыхнуло: то ли милицейская мигалка, то ли молния. Молнии такой ранней весной быть не могло, а вот приезд милицейского УАЗика на вокзал был некстати. Бомж на всякий случай перекрестился, глядя на пришельца, и сел, чинно положив на колени заскорузлые ладони.

     Мужчина проследовал мимо него бесшумно и плавно. Бомж накинул на плечи телогрейку, сдвинул на затылок замызганную ушанку с солдатской кокардой. Пышногрудая буфетчица попыталась отгадать, чего же закажет поздний гость. Обычно в ночное время спрашивали лишь спиртное и лишь потом интересовались закуской.

     Мужчина подошел, взглянул в глаза буфетчицы и мягко произнес:

     - Здравствуйте.

     Буфетчица, растерявшись, трижды произнесла:

     - Здравствуйте.., здравствуйте.., здравствуйте...

     Мужчина скользнул взглядом по банкам, бутылкам, коробкам за спиной буфетчицы и так же тихо, как и здоровался, попросил:

     - Кофе.

     Буфетчица встрепенулась:

     - Извините, кофе у нас, конечно, есть, растворимый, но нет кипятка.

     По блестящему боку титана бежал таракан, крупный, породистый. Буфетчица закрыла его своим пышным телом, а затем резко, как каратист, нанесла удар локтем. Титан ответил гулом.

     Металл еще хранил дневное тепло, и тараканы сбегались поближе к нему - погреться. Буфетчице даже показалось, что таракан пискнул. Локтем же она вытерла пятно на титане.

     Мужчина стоял, глядя поверх головы женщины.

     - Жаль, что придется пить холодный.

     - Вам я разогрею, держу только для себя маленький кипятильник. Две минуты - и вода готова.

     - Буду очень признателен, - мягким певучим голосом, от которого у буфетчицы заныло внутри, произнес ночной гость.

     - Вода у нас из колодца, мягкая, в городе такой не сыщете.

     Вода закипела. И если с другими посетителями буфетчица чувствовала себя существом высшего порядка, этаким демиургом, повелевающим всем вокзальным пространством, до которого в ночное время сжимался мир поселка, то рядом с предельно вежливым мужчиной она почувствовала себя грешницей, пришедшей в храм на исповедь. Даже язык, привычно произносящий брань, почему-то стал прилипать к небу, а на память сами собой приходили давно забытые любезные слова. Лицом и всем телом она демонстрировала знаки внимания, почерпнутые ею из "мыльных" сериалов.

     Буфетчица схватила блюдце, принялась его протирать. Затем то же проделала с большой пол-литровой чашкой, в каких принято подавать бульон.

     - Вам двойное кофе?

     - Двойной, - поправляя ее, произнес мужчина. - Двойной не в смысле воды, а в смысле крепости. Пожалуйста, если , налейте вон в ту маленькую чашку.

     Дрожащими руками буфетчица разорвала два пакетика "Nescafe" высыпала все до последней крупинки в чашку и, заморгав ясными голубыми глазами, посмотрела на посетителя:

     - С сахаром?

     - Без.

     - Как пожелаете, - услужливо ответила буфетчица.

     Властная, она, сама не зная почему, чувствовала себя перед незнакомцем не бесконечно могущественной хозяйкой Медной горы, а маленькой девочкой перед строгим школьным учителем, который все знает, может даже отгадать любую ее мысль, самую тайную, которую она и произнести не в состоянии.

     Мужчина поставил блюдце с чашкой дымящегося кофе на ладонь, положил на стойку деньги и сказал:

     - Я выйду на воздух.

     - Конечно, пожалуйста, я же вижу, вы не украдете!

     С чашкой, налитой до краев, не расплескав ни капли, он двинулся к двери, ведущей на перрон.

     Массивная дверь высотой в два этажа легко открылась от прикосновения ладони. В зале ожидания остался терпкий аромат крепкого кофе, так в церкви после кадила остается смолистый запах ладана.

     Держа на ладони чашку, мужчина стоял под порывами ветра, треплющего длинные волосы , и густую с проседью бороду, глядя не на приближающийся поезд, а на затянутое низкими облаками небо. Он смотрел так, словно видел сквозь них звезды.

     Со скрежетом, лязгая буферами, у перрона остановился длинный состав. Над вагонами вился дымок. Из дверей выглядывали лишь проводники. Поезд спал. Только окна в последнем, почтовом вагоне ярко горели. Даже не откидывая подножку, на низкую платформу из него соскочили двое рослых молодых мужчин в камуфляжных брюках и тельняшках. Они были разогреты донельзя, не чувствовали ни дождя, ни холода, жадно хватали сырой прохладный воздух, как измученный жаждой человек хватает родниковую воду.

     - Извини, земляк, - бросил один из них, задев локтем странного мужчину с чашкой кофе, - что за станция?

     - Старый Бор.

     Парень в тельняшке пожал плечами. Название ему ничего не говорило.

     - Буфет работает?

     - В зале.

     И двое спецназовцев в тельняшках, сильно выпившие, но твердо стоявшие на ногах, рысью бросились к вокзалу. Они ворвались в зал ожидания так, словно у них в руках были автоматы и они проводили операцию захвата.

     - Вон! - крикнул один из сержантов.

     От этого крика буфетчица в страхе немного присела и втянула голову в плечи, а бомж, накрывшись телогрейкой, завалился на бок и притворился спящим, наблюдая, однако, сквозь маленькую дырочку за двумя подвыпившими ОМОНовцами.

     - Водка только дорогая, - предвидя конфликт, предупредила буфетчица.

     - Этого добра у нас хватает. Мать, порубать чего-нибудь найдется?

     - Ребятки, вареные яйца устроят?

     - Давай десяток. И колбасы два кольца. Пива, конечно, тоже нет?

     - Днем все выпили.

     - Чтоб они подавились, ваши алкоголики!

     Парни в тельняшках вели себя странно.

     На "дембелей" не походили, чувствовалось, люди выпили, но не с радости, а с горя, потому как хмель их не брал. Буфетчица, зная, что поезд стоит пять минут, работала быстро и расторопно, пакуя снедь и не забывая при этом на старомодных счетах подбивать костяшки. Калькулятору она не доверяла, хотя тот и стоял возле кассового аппарата.

     - Куда путь держите, ребята?

     - В Ельск.

     - Домой.

     - Чего такие невеселые? - бросила им вслед буфетчица.

     Уже в дверях один из сержантов обернулся и недовольно бросил через плечо:

     - Груз двести везем.

     Поезд уже тронулся, ОМОНовцы побежали вдоль состава и ловко, даже не хватаясь за поручни, вскочили на высокую подножку почтового вагона. Напоследок они остужали лица, высунувшись из двери и продолжая прерванный походом в буфет разговор:

     - ..и мужчины и женщины у них некрасивые, а дети словно звереныши. Ничего у них своего нет, оружием, и то нашим воюют, они всему от русских научились, сдохли бы без нас.

     Второй сержант, словно не слышал приятеля, как случается у выпивших, говорил о своем:

     - Помнишь, полковник наше отделение послал боевиков из могилы выкопать, чтобы их телевизионщики снять могли, да заодно и посчитать, сколько их наши уложили. Женщины-чеченки нас не пускали, дорогу загородили. Я поверх голов очередь пустил - разбежались.

      А собака на могиле уже неделю сидела - кавказская овчарка, хозяина мертвого стерегла. Никого не подпускала. У меня рука не поднялась ее пристрелить. Полковник приказывает: "Стреляй". Я только автомат подниму, а она на меня в упор посмотрит - и не могу на спуск нажать. Худая, обозленная, но глаза огнем горят, любого, кто на могилу посягнет, готова на части разорвать.

     В воздух стреляли - не ушла.

     - Гришка ее из снайперской винтовки пристрелил. Потом, рассказывал, она ему каждую ночь сниться стала. Смотрит на него не мигая и клыки скалит, а глаза у нее человечьи. Говорили ему, чтобы не подбирал снайперскую винтовку возле мертвого боевика, а он ее взял.

     - Кавказские овчарки - они верные.

     Поезд медленно прополз мимо перрона, застучал колесами, а потом еще несколько минут звучал из темноты, скрывшись за поворотом.

     - И они в Ельск направляются. Воз, с ними я еще встречусь, - тихо произнес мужчина в черном, сделав последний глоток остывшего кофе.

     Он вернулся в зал ожидания и бесшумно поставил блюдце с чашкой на стеклянный прилавок витрины.

     - Спасибо, - сказал он.

     Буфетчице хотелось спросить, что такое "груз двести". Ей казалось, мужчина с умными, проницательными глазами знает все на свете. Но язык снова прилип к небу, сухой и шершавый, словно специально, чтобы буфетчица не смогла произнести ни звука.

     Вновь бомжу, выглядывающему из-под телогрейки, показалось, что перед ним видение. "Буфетчица - реальная, знакомая, может послать, у нее попросить использованный стаканчик, а вот мужик какой-то ненастоящий".

     Вернее, он был слишком настоящим, пугающим своей реальностью.

     Вновь за окном что-то сверкнуло. Мужчина прошел мимо бомжа, даже не взглянув на него.

     Большая вокзальная дверь закрылась.

     Возле "Жигулей" орудовали двое молодых парней, третий стоял, выглядывая из-за хлебного фургона. Он следил за привокзальной площадью.

     Парням уже удалось открыть дверцу, один из них пытался выкрутить магнитолу, не повредив ее, второй же рассматривал кассеты, которые извлек из перчаточного ящичка.

     - Хрень какая-то, - бурчал он. - Какой-то Себастьян Бах.

     - Я такого певца не слышал.

     Мужчина в черном появился возле них неожиданно, словно привокзальная темнота площади внезапно уплотнилась и образовала у машины человеческую фигуру с длинной-длинной тенью.

     - Положите назад все, что взяли, - прозвучал бархатистый мягкий голос, в котором не слышалось угрозы, а лишь настоятельная просьба.

     Парень, не знавший, кто такой Бах, пугливо оглянулся и выронил кассеты на сиденье машины. Затем, когда понял, что мужчина один и рядом с ним никого больше нет, его губы расплылись в мерзкой улыбке.

     - Топай, мужик, отсюда подобру-поздорову, пока цел. Возьмем, что надо, и уйдем. И язык за зубами держи, а то мы тебе его быстро отчикаем.

     - И бороденку проредим, - отозвался второй, продолжая дергать магнитолу.

     - Пошли вон! - мужчина шагнул к своей машине и положил руку на плечо парню, до половины залезшему в салон.

     Он секунду выждал, словно давал время грабителю одуматься и самому выбраться из "Жигулей", а затем потащил его на себя. Здоровенный парень почувствовал, что, если не разожмет сейчас пальцы, или руль оторвется, или руки, Со стороны казалось, что мужчина просто выпроваживает парня, а тот повинуется словам, а не невероятной силе. Любитель кассет, не понимая, что происходит, и думая, что его приятель просто испугался, схватил мужчину в черном за руку и попытался выкрутить запястье. С таким же успехом он мог бы попытаться закрутить штопором ветку дуба.

     Еще секунда - и двое парней оказались сидящими на мокром асфальте, с ужасом взирая на спокойного мужчину, который чувствовал себя настолько уверенно, что даже не стал бить их ногами. Третий грабитель, прятавшийся за хлебным фургоном, пока еще раздумывал, броситься бежать или прийти на выручку приятелям. Легкость, с которой мужчина обезвредил его друзей, ввела его в заблуждение. Ему показалось, что приятели позорно испугались. Себя же он трусом не считал. Он запустил руку в карман и вытащил нож с выкидным лезвием. Пружина мягко сработала, беззвучно выдвинув длинное, узкое, обоюдоострое лезвие.

     Пригнувшись, грабитель сделал два прыжка и, прежде чем мужчина успел обернуться, всадил ему нож в бок, под ребра, целясь в сердце.

     Лезвие уперлось во что-то упругое, затем пробило его, уйдя в сторону. Нож торчал, вогнанный по самую рукоятку. Выдернуть его парень уже не смог. Мгновенно вспотевшие пальцы соскользнули с костяной накладки. Он отступил на шаг и замер, глядя на черную рукоятку. Мужчина медленно обернулся, затем, как тигр бьет лапой, мягко и стремительно толкнул убийцу ладонью в грудь. Тот пролетел те два шага, которые отделяли его от фургона, глухо ударился в жестяной борт спиной и сполз на асфальт, прямо под заднее колесо.

     Мужчина в черном презрительно посмотрел на грабителей, продолжая стоять ровно и непоколебимо, словно пятнадцатисантиметровое лезвие не вошло ему в бок. Он обхватил рукоятку пальцами и, резко потянув, выдернул нож. Лезвие сверкнуло в тусклом свете фонаря, чистое и отполированное, словно его только что протерли носовым платком. Мужчина одной рукой легко сломал его и бросил обломки в лужу.

     Двое грабителей, сидящих в луже, пятясь, поползли, боясь встать на ноги. Добравшись до кустов, они вскочили и, забыв о приятеле, побежали сквозь заросли, но не в темноту, а к зданию вокзала, спинным мозгом чувствуя, что только там, где светло, среди людей они могут спастись.

     - Сатана, мать его... - кричал один из них.

     - Где Петруха? - опомнился второй, заскакивая в зал ожидания.

     - Хрен с ним!

     - УходимГрабители вихрем пронеслись сквозь зал ожидания и, выскочив на перрон, запрыгали по рельсам, как испуганные зайцы, попавшие в свет фар.

     Они бежали, то спотыкаясь, то высоко вскидывая колени, обливаясь потом, хотя за ними никто не гнался, никто не кричал им вслед "стой".

     Грабитель, пытавшийся нанести удар ножом, пришел в себя. Он видел фигуру мужчины, стоявшего у машины, и ему показалось, что вокруг того золотится сияние, хотя это был всего лишь тусклый свет фонаря. Парень на четвереньках пополз к ногам незнакомца и, запрокинув голову, жарко зашептал:

     - Не губите! Простите, я не хотел." простите меня...

     - Ступай с Богом, - проронил мужчина и потерял всякий интерес к бандиту.

     Не сгибаясь, он сел за руль, но захлопывать дверцу не спешил. Невдалеке от машины стояла молодая женщина в черном, сползшем на шею платке. Она смотрела абсолютно спокойно, словно не у нее на глазах только что пытались убить владельца "Жигулей". Рядом с ней, прямо на мокром асфальте, стояла большая дорожная сумка.

     - Вы в Ельск? Садитесь, - произнес мужчина в черном, - подвезу.

     Его мягкий голос вывел женщину из оцепенения. Она подошла и села на переднее сиденье.

     Не говоря ни слова, мужчина выбрался из машины, поднял с асфальта забытую женщиной сумку и поставил ее в багажник. Женщина сидела так, словно ей было все равно, забрали ее багаж или нет.

     - Я не ошибся, вам в Ельск?

     Женщина кивнула.

     Впереди заблестела большая река. "Жигули" въехали на мост, водитель глянул вправо. По железнодорожному мосту с грохотом несся состав, ярко горели окна последнего, почтового вагона.

     До самого Ельска они не обменялись ни словом. Водитель даже музыку не включал, но тишина в салоне не казалась тягостной. Каждый из них был погружен в свои мысли. Они хоть и сидели рядом, но расстояние, разделявшее их, оставалось огромным.

     Уже в городе женщина сделала робкую попытку расплатиться. Развернула бумажник.

     Под немного потертым пластиком хранилась фотография: старик в каракулевой папахе счастливо улыбается, обнимая двух внуков и внучку в белой косынке.

     - Ваши дети? - спросил Холмогоров, вглядываясь в фотографию.

     - Мои. Муж снимал, потому его на снимке и нет.

     - Вы мне ничего не должны, - Холмогоров отвел руку с бумажником.

Глава 2

     - Еще три часа до Ельска ехать, - сказал майор Грушин, отворачиваясь от ночного, забрызганного каплями дождя окна вагона.

     - Впервые не хочется возвращаться домой, - ответил сержант Сапожников, и его рука потянулась к подрагивающему на столе граненому стакану, в котором плескался спирт.

     - Дай водички разбавить, Паша.

     - Пей так, - ответил сержант Куницын, но чайник все же подал.

     Сержант Сапожников аккуратно развел спирт в стакане, глянул в черное, похожее на речной омут ночное окно и медленно, нудно, без энтузиазма принялся глотать обжигающую жидкость.

     Разбавленный на треть спирт казался неприятно теплым.

     "Теплый, как кровь", - подумал сержант.

     Но говорить про кровь вслух не рискнул. Это была запретная тема. Все думали о крови и смерти, но произносить эти слова никто не решался, боясь нарваться на отборный мат.

     Майор Грушин передернул могучими плечами, расправил на коленях спецназовский берет. Его камуфляжная куртка, звякнув медалями, упала за спину. Он даже не стал ее поднимать.

     - Ох, тяжко, ребята, никогда еще так тяжело на душе не было!

     Сержант Куницын, не шевелясь, исподлобья посмотрел на майора:

     - Даже не знаю, кому сейчас лучше - нам или им, - и он, не оборачиваясь, указал через плечо незажженной сигаретой без фильтра на перегородку.

     В этом же вагоне, за перегородкой, в свежеструганых, пахнущих смолой деревянных ящиках тряслись вместе с тремя захмелевшими спецназовцами их погибшие товарищи, запаянные в цинковые гробы.

     Прошлая командировка в Чечню для бригады спецназа из города Ельска оказалась на удивление удачной, хотя им пришлось и штурмовать Грозный, и зачищать его. Никто из роты даже не был ранен. Тогда они возвращались под бравурные марши, счастливые, звеня наградами. А вот нынешняя командировка не задалась.

     В первую же неделю отряд потерял, напоровшись на засаду в горах, четверых бойцов - одного офицера и трех сержантов. Пятеро в том тяжелом бою получили ранения. И майор Грушин понимал: эти пятеро если и встанут в строй, то не скоро. Как сказали медики, их жизни вне опасности, но ранения очень серьезные.

     Майор был мрачен - то несчастье в Чечне произошло слишком неожиданно.

     Спирт никого не брал, спецназовцы уже четвертые сутки находились в состоянии полухмельной озлобленности. И не приведи Господь, если бы их кто-нибудь случайно зацепил! Спасало лишь то, что они ехали в отдельном почтовом вагоне, прицепленном к пассажирскому составу.

     - Отсюда я дорогу уже хорошо знаю. Сейчас будет мост, - сказал сержант Куницын и крепко прижал горячую небритую щеку к холодному стеклу окна, словно капли дождя с той стороны могли остудить ее.

     Стало слышно, как грохочет над ночной рекой дизель, идущий впереди состава. Последний вагон зашатало сильнее, и Олег Сапожников прислонился к майору.

     Майор обнял сержанта за плечи, прижал к себе:

     - Не убивайся, Олег. Война, брат, она такая... всегда забирает лучших.

     Один из погибших, сержант Борис Батюшков, был двоюродным братом сержанта Сапожникова.

     Они жили на одной улице, вместе ходили в школу, только в разные классы, вместе пошли служить в армию, а затем остались контрактниками.

     Поезд прогрохотал по мосту и въехал в высокий лес, подступавший к самой насыпи.

     - Ну вот, еще меньше осталось, - сказал майор, глядя на стакан, - налей-ка мне еще.

     Куницын налил майору полстакана спирта, хотел плеснуть воды, но майор резко прикрыл стакан широкой ладонью.

     - Не стоит.

     Он залпом проглотил спирт и закурил. Сигарета медленно намокала в потных пальцах. Лишний, если считать по количеству пьющих, стакан, один на четверых погибших, накрытый успевшим зачерстветь ломтиком хлеба, подрагивал у самого окна. И время от времени пульсирующий ртутный блик от встречного поезда, вспыхивал на поверхности жидкости.

     Майор Грушин затянулся и, промокнув вспотевший лоб волосатым предплечьем, мягко и нежно произнес:

     - Вы, парни, особо не распространяйтесь, что произошло и как.

     Сержант Сапожников пожал плечами:

     - А что рассказывать? Глупо получилось...

     - Смерть - она всегда дура, - глухо отозвался майор, успевший повоевать еще в Афганистане. - Он нервно сжимал в пятерне берет, вытирая о него вспотевшую ладонь. Курил так, словно сидел в засаде, окурок целиком прятался в огромном кулаке. Так же курили и сержанты.

     Привычка стала неистребимой, по-другому они уже не умели.

     Еда, разложенная на столе, оставалась практически нетронутой. Закусывали лишь хлебом и маленькими ломтиками сала. К яйцам и колбасе никто не прикоснулся.

     - Полковнику я сам доложу, - не обращаясь ни к кому конкретно, сказал майор.

     Эту фразу он повторил за дорогу уже раз пятьдесят, первый раз сказав ее тогда, когда узнал, сколько человек погибло. И вот теперь, на подъезде к Ельску, он произнес ее вновь.

     - Хорошо ракетчикам, - избегая смотреть в глаза майору, сказал сержант Сапожников, - сидят в бывшем монастыре, и все им по хрен.

     Крутят ручки, на экраны смотрят...

     - Что ж ты в ракетчики не пошел?

     - Не люблю я это дело. Они там жизни совсем не чувствуют.

     Майор чуть заметно усмехнулся, подумав, что не чувствуют жизни и четверо его ребят, лежащие в цинковых гробах. Но промолчал, что поделаешь, вспомнил - тема смерти при всей ее актуальности остается запретной.

     Но запрет на то и есть запрет, чтобы его время от временя нарушали.

     - Да, глупо, - отозвался Куницын, - никакого геройства. А все разведка виновата. Они давали маршрут, говорили, впереди чисто.

     - А своя голова зачем?

     Майор Грушин чувствовал свою вину, хотя и сделал все так, как предписывал устав и подсказывал боевой опыт. Никто его и не упрекал, все понимали, что вины майора тут нет. Но от этого на душе становилось еще противнее. Майору казалось, что погибнуть должен был он сам, а если остался жив, то должен что-то сделать, как-то искупить гибель подчиненных. Что именно - он не мог понять, ощущая полное бессилие.

     Спецназовцы замолчали, прислушиваясь к грохоту колес. Этот грохот напоминал одновременно и раскаты далекой канонады, и невнятное бормотание.

     - А у Комарова жена красивая, - ни с того ни с сего сказал сержант Куницын, томно закатив глаза к низкому потолку.

     - Он ее из Москвы привез.

     Майор с осуждением посмотрел на сержанта, но не знал, что возразить. Жена у Комарова и впрямь была красавица, на нее заглядывались многие из бригады. , - Уедет она из Ельска. Что ей тут делать?

     Детей у них нет, не успели нажить, - проговорил майор Грушин.

     И тут же вспомнил, словно это было вчера, а не полгода тому назад, свадьбу Алексея Комарова, которую тот закатил на берегу реки Липы.

     Вспомнил влажный грозовой воздух бесконечной, мерцающей крупными звездами ночи, вспомнил, что натанцевался до такой степени, что натер мо-золь. Стоя на обрыве, чтобы не видели гости, разулся, снял новые черные туфли с квадратными носами, стащил носки и, стоя босиком в костюме, в белой рубашке и галстуке, с непривычно аро - матной сигаретой в огромных заскорузлых пальцах, наслаждался тишиной и спокойствием. Тогда он потанцевал и с женой Васи Макарова, и с женой Леши Комарова.

     Своей жены у майора, сказать, не было.

     Уже четыре года как они разъехались. Она перебралась из Ельска в Тулу к родителям, забрав с собой двух их сыновей. В то время майор отказался от выгодного предложения и не перешел на преподавательскую работу. Ему предлагали переехать в Питер, и он, не посоветовавшись с женой, отказался. А придя домой, как последний дурак, похвалился. Жена взглянула на него так, как смотрят на смертельно больных - с легкой брезгливостью и жалостью. Жалость была недолгой. Жалела она не его, а себя. И когда майор Грушин через неделю вернулся с полигона в однокомнатную квартиру, та встретила его пустыми шкафами и короткой запиской: "Мы уехали к родителям".

     Он пробовал вернуть жену, ездил в Тулу, даже пил с тестем, но жена оказалась непреклонной. Единственное, что грело майора Грушина, так это то, что за все четыре года ни жена, ни он не подали на развод, даже разговора об этом не возникло.

     Сержант Сапожников задремал, уткнувшись головой в стол. Паша Куницын сидел запрокинув голову, с тлеющей сигаретой в губах.

     - Ну как, Паша, уволиться не хочешь?

     - Нет, майор, мне больше на гражданку дороги нет. Я теперь "духов" ненавижу люто. Теперь они все - и мирные и немирные - мои враги. Я им устрою "газават", всех буду убивать!

     Нет в моем сердце, майор, ни капли жалости к ним. Сердце у меня теперь железное, что-то внутри произошло, я словно окаменел. Сжалось нутро, когда на "вертушке" ребят из гор вывозили, и не отпустило. И думаю, уже никогда не отпустит. Словно очерствел я, могу раскрошиться, но мягким уже никогда не стану. Я думал, они люди, а они звери.

     Майор хотел сказать, что ему не лучше, но не смог заставить себя произнести эти слова. Лишь губы скривились, острее выступили складки, четче прорезалась линия между сомкнутыми бровями.

     - Отойдешь, Паша, оттаешь. Поймешь, что и мы люди, и они люди.

     - Нет, уже не оттаю. И ребята мне сказали, что теперь - все. Теперь, майор, мы их щадить не будем. Они нас не щадят, и мы не станем.

     - Страшная штука - война, непонятная, жестокая, как бритва. Только прикоснешься, боли не почувствуешь, а уже видишь кровь, а когда и боль почувствуешь, совсем невмоготу.

     - Знаете, - сказал сержант Куницын, глядя в пустой стакан, - Потемкин у меня на руках умирал. У него такие глаза были, майор... Такие глаза... Я смотреть в них не мог... А он меня за рукав теребит, силы уходят, пальцы слабеют, разжимаются, губы шевелятся... А слов не слыхать... шевелятся, как листья. Я нагнулся к нему и кричу: "Коля, Коля, потерпи, родной, потерпи!" Хотя понимаю, не жилец он уже, да и он понимает, а все за жизнь цепляется, что-то сказать хочет, попросить о чем-то. Так и не сумел сказать. Я вот все думаю, чтб он губами шевелил, о чем просил? Может, важное что-то сказать хотел, прощение попросить?

     - Конечно, важное, - выдавил из себя майор. - Когда человек умирает, когда жизнь из тела уходит, о пустяках не вспоминаешь. Ты бы что сказал?

     Куницын задумался:

     - Не знаю, майор, со мною такого еще не было. Может быть, маму вспомнил бы, а может, батю. Или закурить попросил бы...

     - Еще, Павел, выпьем?

     - Давайте, майор.

     Пашка быстро разлил спирт - на два пальца в каждый стакан. Посмотрел на майора. Тот взглянул на черствый ломтик, прикрывавший стакан, и они молча выпили.

     - Скоро приедем, - вытирая ладонью губы, сказал Куницын.

     - Ты бы поспал, Паша, часок.

     - Не могу я спать, все Колькины губы вижу, пытаюсь услышать, а не могу.

     - Тогда выпей еще.

     - Спирт кончился, майор.

     - Как кончился? - ужаснулся командир.

     Выходило, что за четыре дня дороги выпили четыре литра спирта и не заметили этого.

     - Перед самым рассветом приедем, - глядя на именные командирские часы, произнес майор Грушин.

     - Я еще никого в жизни не хоронил.

     - Ну вот, для тебя это впервой. А для меня дело, казалось бы, привычное. Но каждый раз все по-новому.

     - В Афгане страшно было?

     - Легче, не так, как здесь. Те по-русски не говорили - ни в зуб ногой, а чечены все по-русски умеют, как свои. И знаешь, что интересно, Куницын, я с чеченцами в Афгане воевал. Два лейтенанта, чеченцы, у нас в батальоне служили, хорошие парни, настоящие солдаты. А теперь они, наверное, на другой стороне воюют.

     - Да уж, не с нами они, не свои...

     - Вот видишь, как бывает! Там мы вместе были, как пальцы в кулаке, а здесь по разные стороны, убить друг друга норовим. Вот жизнь какая!

     Скажи нам тогда, что мы друг в друга стрелять станем, морду бы набили. И я и они вместе в военное училище поступали, вместе на полигонах, в одной казарме, из одного котелка хлебали, всегда всем делились. А сейчас заклятые враги...

     - Чего ж удивляться, не русские они, этим все сказано, - произнес Куницын.

     В отличие от майора, он был предельно прост.

     О том, кто именно его враг, не задумывался, вернее, старался не задумываться. Все они были одинаковые - злые, жестокие, мерзкие, и всех их теперь следовало убивать без капли жалости.

     - Мужики сказали, когда гробы грузили, что больше в плен "духов" брать не станут, всех будут убивать.

     - Это они сгоряча. Мало ли что в запале брякнут? Жизнь - она все на свои места расставит. Да и чеченец чеченцу рознь.

     - Все они - гады! - убежденно выкрикнул Куницын. - Все до единого - и мал и стар! Всех их кончать надо! Что за долбанный поезд? Вроде и едем, а вроде и на месте стоим...

     - Ты, подумать, торопишься, Паша?

     - Я не тороплюсь, я в Чечне хотел остаться.

     Но ребята попросили меня поехать.

     "А вот меня никто не просил, - подумал майор Грушин, взял берет и вытер вспотевшее лицо. - Там проще, тут сложнее".

     Минут за двадцать до прибытия в Ельск майор тронул за плечо дремавшего сержанта. Сапожников судорожно дернул головой, вскочил на ноги и глупо засмеялся.

     - Что такое? Тревога?

     - Успокойся, к дому подъезжаем, сержант.

     Давайте, мужики, умоемся, приведем себя в порядок, а то выглядим как бандиты.

     Через двадцать минут поезд дернулся и замер. На перроне уже стояли крытый тентом "Урал" и десять спецназовцев в камуфляжной форме. К составу они не подходили, ждали, когда разойдутся пассажиры.

     "Слава Богу, женщин нет", - подумал майор, потуже затягивая ремень.

     Куницын припал к стеклу лбом, пытаясь разглядеть лица встречавших людей.

     - Вон капитан стоит, а вон подполковник, - сказал он, различив два знакомых силуэта. - Эх, тяжелое же возвращение!

     - Уезжали под "Марш славянки", с песнями и плясками, - вспомнил проводы Сапожников.

     - Да, действительно, тогда гремел оркестр.

     А теперь тишина в ушах звенит...

     Наконец перрон опустел, и майор открыл дверь вагона. Он спрыгнул на мокрый блестящий асфальт, козырнул подполковнику и тут же пожал руку.

     - Здорово, Иван Ильич.

     Подполковник обнял майора, похлопал по широкой спине и махнул рукой. Куницын и Сапожников тоже выпрыгнули на перрон.

     - Подгоняйте машину! - негромко крикнул Куницын.

     "Урал" заревел мотором, заклубился синий дым. Шофер начал медленно сдавать, пытаясь подъехать как ближе к почтовому вагону.

     - Раненые как? - спросил подполковник, глядя на белые ящики, которые солдаты бережно перегружали из вагона в кузов грузовика.

     - В госпитале.

     - Остальные как?

     - Отдыхают пока, - сказал майор об оставшихся на базе ребятах.

     - Завтра генерал приедет, - сказал подполковник, - а может, даже сам министр.

     - Какая разница, кто приедет, им-то уже все равно, не встанут по команде, даже если ее сам главнокомандующий отдаст.

     Последний гроб исчез в кузове, брезентовый полог опустился.

     - Поехали, Иван Ильич, мой УАЗик на площади стоит. Бойцы поедут на автобусе.

     - Давай ребят с собой возьмем.

     - Пошли в машину, - абсолютно не приказным тоном распорядился подполковник, обращаясь к Куницыну и Сапожникову. - Свое дело вы сделали, недельку дома побудете и назад.

    Но дойти до УАЗика майор, подполковник и два сержанта не успели. Им наперерез бросились две женщины в черных платках, они буквально вцепились в гимнастерку майора Грушина. Одна из них истерично закричала:

     - Майор, почему мой Коля погиб!?

     Майор знал ответ: "Потому, что я жив остался, потому что другие ребята живы".

     - Так уж случилось... - майор пытался вспомнить имя молодой женщины, но оно улетучилось из памяти.

     Другая женщина, по возрасту чуть старше Грушина, трясла его за правое плечо и тихо плакала, иногда подвывая:

     - Почему...

     - Война... Они солдаты.

     Сапожников с Куницыным стояли и смотрели себе под ноги. Ком подступил к горлу Куницына, он не мог произнести ни единого слова.

     - Война, - выдавил из себя Олег Сапожников, - война, Света, война...

     - Ой, Олежка! - женщина отпустила майора и бросилась на грудь сержанту. - Ой, Олеженька, как же я теперь буду жить? У нас дети, что я им скажу?

     Подполковник молча подошел к капитану и зло пробурчал:

     - Капитан, откуда они взялись? Кто сказал им, что поезд приходит сегодня?

     - Они тут, товарищ подполковник, с самого вечера. Еще одна была, да ушла куда-то.

     - Ее "скорая" забрала, - подсказала Света.

     Женщин посадили в УАЗик подполковника, он махнул рукой своему водителю, дескать, гони отсюда быстрее, вези их куда-нибудь поскорее и подальше. УАЗик резко рванул с места.

     Солдаты быстро загрузились в автобус. На привокзальной площади остались четверо - майор, два сержанта и подполковник в плащ-палатке.

    Руки он спрятал в прорехи и поэтому выглядел немного несуразно, словно был инвалидом.

     - Ты сейчас куда, Иван Ильич? - спросил он у Грушина.

     - Домой пойду, помоюсь, побреюсь, приведу себя в порядок. А утром - в часть.

     - Хорошо. И вы, ребята, давайте по домам.

     Уж извините, что не подвез.

     - Ничего, нам тут недалеко, через десять минут дома, - сказал Сапожников. - Разрешите идти, товарищ подполковник?

     - Идите, ребята.

     - Мы завтра утром тоже приходим?

     - Нет, не завтра, уже сегодня. Часикам к двенадцати. Отдохните немного.

     Привокзальная площадь опустела, как пустеет театральная сцена, когда уходят откланявшиеся актеры. Черный пес с обрубленным хвостом наи скосок перебежал площадь, остановился на том месте, где недавно стоял майор Грушин, сел, задрал голову в светлое предрассветное небо и громко, пронзительно заскулил.

Глава 3

     Подполковник Кабанов, заместитель командира бригады по воспитательной работе, не был особенно обременен служебными обязанностями.

     Поэтому командир бригады и поручил ему решить вопрос с городскими властями о месте захоронения.

     В Ельске было два кладбища - старое и новое. На старом уже давно никого не хоронили.

     Оно уцелело чудом: лишь благодаря тому, что на нем были могилы известных революционеров.

     Известных, естественно, в местном масштабе, но за неимением других героев в Ельске в советские времена чтили и этих. Также на нем были похоронены два Героя Советского Союза и три Героя Соцтруда. Новое же кладбище располагалось на другом берегу реки Липы, неподалеку от бывшего мужского монастыря.

     Подполковник Кабанов уже в восемь утра ждал мэра у бывшего райкома партии, на котором теперь трепыхался мокрый от ночного дождя триколор. Сменить герб на стене над входом в здание так и не удосужились, старый советский герб старательно закрыли нарисованным на листе толстого металла двуглавым орлом. Краска на орле кое-где уже облупилась.

     Видный седоголовый мэр легко сбежал с трех ступенек низкого крыльца и крепко пожал подполковнику Кабанову руку.

     - Хорошо, Виталий Алексеевич, что ты с машиной, а то у меня бензина нет, - пожаловался мэр Цветков. - Да и бюджетникам платить нечем, сказали недавно, что скоро начнут бастовать.

     Иван Иванович Цветков говорил так, словно подполковник приехал просить у него денег, а он действовал на опережение. Из кармана помятого пиджака мэра торчали три авторучки - две золотистые, одна серебристая. Ни одна из трех ручек не писала. Без приглашения мэр Цветков забрался на переднее сиденье командирского УАЗика. Подполковнику ничего не оставалось, как устроиться на заднем сиденье.

     - Я план кладбища взял, - мэр вытащил из кармана в восемь раз переложенный затертый лист толстой бумаги и принялся его разглаживать на приборной панели, закрывая обзор водителю. - К ракетчикам давай, - он командовал шофером так, словно это был его личный водитель.

     УАЗик помчался по городу. На мосту пришлось сбавить скорость.

     Делая вид, что не замечает, как часто машину подбрасывает на выбоинах, Цветков, улыбаясь, озирался по сторонам:

     - Красота-то у нас здесь какая! И старина!

     Весна в права скоро войдет, все зазеленеет, сирень зацветет, черемухаПодполковник Кабанов поморщился. Напоминание о том, что все зазеленеет, привело его в легкое содрогание. "Зеленка в горах пойдет, - подумал он. - Нашел, дурак, чему радоваться!"

     Мэра он недолюбливал, хотя толком и не знал за что. Мэр делал все, что от него зависело.

     Но что он мог сделать? Два завода, имеющиеся в городе, давно слыли банкротами, хотя до сего времени кое-как работали. Не выбросишь же людей на улицу?

     Перспективу моста замыкал бывший монастырь.

     Асфальт на мосту был неровный, но надежность конструкций ни у кого сомнений не вызывала. Ракетчики, расположившиеся в монастыре, время от времени прогоняли по нему свои тягачи. Мост дрожал, вздыхал, но тяжесть выдерживал.

     - Хорошо раньше строили, - сказал мэр. - Монастырю вот уже двести лет, а издалека смотрится как новый.

     Отсюда уже было рассмотреть колючую проволоку и предупредительные знаки. Монастырь был выбелен, знаки покрашены. На фоне серо-желтой травы это были единственные яркие пятна, привлекавшие взгляд. За монастырскими башнями и колокольнями виднелись антенны локаторов, серые и мрачные, похожие на протертые пятки шерстяных носков.

     Крестов на монастырских башнях не было, их сбросили оттуда еще в двадцать пятом году. Снеели бы и сам монастырь, не расположись в нем военная часть. Вначале там стоял кавалерийский полк, потом, после войны, его сменили артиллеристы, на смену им пришли ракетчики.

     Святодуховский монастырь в городе Ельске славился на весь военный округ огромными крысами, населявшими казематы. Ракетчики освоили лишь верхнюю часть культового комплекса и цоколь, а в глубокие подземелья соваться боялись.

     Поговаривали, что там могилы монахов, но никто этих могил не видел. Еще при кавалеристах забетонировали все ходы в подземелье, но крысы спокойно шастали туда и обратно по одним только им известным лазам.

     До семьдесят пятого года крысы и военные сосуществовали достаточно мирно. Иногда ракетчики давали крысам "прикурить", вытравливая и выкуривая мерзких грызунов из подземелья. Иногда крысы давали бой ракетчикам, но никогда эта война не велась на полное уничтожение, поскольку ракетчики понимали, что уничтожить крыс лишь вместе с монастырем. В свою очередь, наверное, и крысы понимали, что военных извести только вместе со зданием.

     Но в семьдесят пятом году произошло событие, потрясшее командира бригады до глубины души. Огромная монастырская крыса с обрубленным хвостом, которую солдаты за черный цвет шерсти прозвали Батюшкой, настолько уверовала в свою безнаказанность, что на рассвете подобралась к задремавшему на посту у знамени части часовому и укусила его за ногу.

     Перепуганный часовой, не понимая, что происходит, истошно закричал и открыл пальбу. Крысу, естественно, не убил, Батюшка ушел живым и невредимым, попробовав человеческой крови.

     А вот солдату досталось. Ему еще повезло, что он не прострелил знамя, а лишь разбил два стекла в окнах и изрешетил стены. Несмотря на то что он отстоял честь знамени, ему впаяли десять суток гауптвахты и кучу нестерпимо болезненных уколов в живот. Это наказание придумал начальник санчасти, и возразить ему было нечего.

     Поймать Батюшку и проверить, не болен ли он бешенством, не мог никто. После этого инцидента военные умельцы смастерили из толстого авиационного плексигласа купол, похожий на надутый презерватив. Со временем купол помутнел, и теперь через него с трудом просматривалось багряное знамя части.

     Обо всем этом, проезжая по мосту, вспомнил подполковник Кабанов и решил, что, в общем-то, неплохо то, что бригада спецназа разместилась на другом конце города в относительно новых зданиях, где нет ужасных смердящих подземелий, населенных огромными крысами. О том, что крысы огромные, подполковник Кабанов знал не понаслышке. Иногда ракетчикам удавалось поймать в капкан нерасторопную монастырскую крысу, жирную и сильную, с лоснящимся мехом.

     И тогда ракетчики демонстрировали их любопытным: крысы по размеру были чуть меньше котов, а зубы имели, как сапожные гвозди, неровные и острые.

     Проезжая рядом с монастырем, подполковник Кабанов вспомнил, что предыдущий командир ракетной части решил извести ужасных крыс и придумал оригинальный способ - за убитую крысу накидывал к отпуску одни сутки. Поначалу дело пошло. Крысиные хвосты солдаты приносили на плац. Хвостов было много, солдаты старались.

     И только через два месяца, когда крыс меньше не стало, командир понял, что способ неэффективен, потому что крысы размножаются намного быстрее, чем их убивают, а увеличение отпусков солдат лишь подрывает боеготовность подразделения.

     - Приехали, Виталий Алексеевич, - подруливая к новому кладбищу, сказал мэр, поворачивая седую голову.

     Машина остановилась на краю кладбища, которое совсем недавно расширили, прирезав к нему кусок пустыря. Со стороны города - с парадного фасада - кладбище имело бетонный забор и арку входа, дальше шло что-то среднее между тюремной оградой или же оградой полигона - деревянные столбы и колючая проволока.

     Подполковнику предстояло сделать выбор, в каком именно месте похоронить погибших бойцов. О том, что хоронить их нужно всех вместе, уже договорились с родственниками, - как-никак, похороны проводились за счет МВД.

     Мэр и подполковник Кабанов ступили на грязную землю. Под ногами чавкала вода.

     - Здесь хоронить нельзя, - покачал головой подполковник Кабанов, - река по весне разливается, подтапливает.

     На старой части кладбища, в низине, серебрилась вода, из-под которой торчали кресты и ветхие оградки старых могил.

     - Выше надо, - запрокинув голову, сказал мэр, с отвращением чувствуя, как его ноги вязнут в раскисшей земле.

     Вновь отведенная территория в основном лежала на низком берегу, и лишь самый угол кладбища прихватывал двойной холм, на большей вершине которого виднелись три березки.

     - А что, Иван Иванович, если похороним там, наверху, под березками?

     - и под березками, воля ваша, - согласился мэр. - Извини, Виталий Алексеевич, чувствую, четырьмя гробами мы не обойдемся, а там места много. Дорожку к могилам проложим, песочком посыплем...

     Выложить дорожку плиткой или заасфальтировать ее мэр обещать не стал. Подполковник Кабанов и не просил: асфальта не хватало даже на то, чтобы подлатать площадь перед мэрией.

     По раскисшей земле, перепачкав ботинки, подполковник и мэр добрались до холма, взобрались по довольно крутому откосу и остановились под березами. Место было красивое: отсюда открывалась чудесная панорама на монастырь, реку и город.

     - Зазеленеет - красота-то какая будет! - вздохнул мэр. - Все зацветет, люди будут сюда приходить, цветы приносить. Школьники опять же... Мы их обяжем за могилами ухаживать, как-никак, своих хороним, все ребята-то местные.

     Подполковник несколько раз сильно ударил по земле твердым каблуком ботинка. Земля была мягкой, но не от влаги.

     - Песочек вроде внизу. Это хорошо, сухо.

     - Еще бы, на холме сухо. Скажи своим ребятам, пусть тут копают. Сам уж реши, влево или вправо расширяться. Но дорожка, наверное, от кладбища пойдет наискосок. Красивая аллейка получится, деревья посадим, цветы - все сделаем.

     Сирень, черемуха, пчелы жужжать станут, птички петь. Хорошо здесь будет нашим ребятам лежать, спокойно, - и мэр посмотрел на часы, у ,.

     Цветков сбросил напыщенность и из официального чиновника сделался совсем домашним человеком. Он по-бабьи подался к подполковнику и шепотом поинтересовался, словно на продуваемом ветром холме их мог услышать кто-то посторонний:

     - Как их поубивало? Наверное, врут по телевизору, больше наших убивают? Победим мы этих чеченцев когда-нибудь или нет? Россия, конечно, должна быть большой и сильной, мы своей земли никому ни пяди отдавать не должны, - шептал мэр, глядя на заросший серой травой бесхозный пустырь. - Это же наша, исконно русская земля, там наши деды и прадеды головы сложили, как же мы ее мусульманам отдадим?

     Подполковник вздохнул. Он сам знал немногим больше мэра.

     - В засаду они попали. В горах.., ночь, темно, кто ж там разберет?

     - Сколько чеченцев было?

     - Ребята говорят, огонь был шквальный, перекрестный, - и подполковник Кабанов махнул рукой. - Со всех сторон стреляли.

     - Наши-то как, дали им прикурить?

     - Дали, - не очень убежденно ответил подполковник.

     - Скольких положили?

     - Кто ж посчитает? Трупы чеченцы с собой унесли, у них положено до заката солнца хоронить.

     - И мы своих забрали, - сказал мэр и, поняв, что большего не узнает, достал платок, высморкался, потер заслезившиеся от ветра глаза и зябко повел плечами. Было холодно, хотя и пригревало солнце.

     Через час к кладбищу подъехал "Урал", тот самый, на котором перевозили гробы. Из кузова не спеша выбрались солдаты, а из кабины выскочили два прапорщика в краповых беретах.

     У солдат в руках были новенькие лопаты, с которыми они понуро потянулись на холм. Им предстояло выкопать четыре ямы. Прапорщик разметил могилы, посоветовался с другим прапорщиком. Тот пригнулся, посмотрел, ровно ли вбиты колышки и, не найдя, к чему придраться, сказал:

     - Лады, ребята, копайте. Копайте, как для себя.

     Прапорщик взял лопату и сам принялся срезать дерн. Вскоре на вершине холма зажелтели заметные издалека четыре желтых холмика.

     Фигура согбенной женщины в черном платке, сидевшей на скамейке возле свежей могилы в старой части кладбища, терялась на фоне безрадостного пейзажа. Ее пальцы нервно теребили мокрый носовой платок, на бледных щеках поблескивали капли. Но это были уже не слезы, а капли дождя.

     - Папа, я спешила, поверь! Раньше нельзя было приехать, никак нельзя. Ты уж меня прости. Ты понимаешь, там идет война. Вот мама меня всегда понимала... - глядя на фарфоровый медальон на гранитной плите, говорила молодая женщина.

     У свежего деревянного креста стояла фотография в металлической рамке - пожилой мужчина с грустным взглядом смотрел на дочь. Казалось, его тонкие губы произносят: "Зачем ты приехала? Мне уже ничем не поможешь. Я тебя понимаю, дочь, и, поверь, обиды на тебя не держу, если бы мог, дождался".

     Алла опоздала на похороны отца ровно на три дня, хотя спешила изо всех сил. Ее отца похоронили друзья и соседи, об этом свидетельствовали надписи на черных лентах венков с искусственными цветами. Живыми были лишь те шесть гвоздик, которые принесла с собой дочь, приехавшая из Чечни. Казалось бы, двадцатый век, телеграф, телефон, почта, поезда, самолеты. Но о болезни отца она узнала слишком поздно, даже на похороны не успела.

     Ее отец по врачам ходить не любил. Простудился и думал, все обойдется: чай с медом, отвар из трав... Но простуда оказалась коварной. Двухстороннее воспаление легких, температура под сорок. Когда его положили в больницу, было уже поздно. У родителей Алла была единственной дочерью, и отец с матерью отдали ей все. Она закончила школу с золотой медалью, оказалась в Питере, училась в университете, где и познакомилась со своим будущим мужем, чеченцем, студентом медицинского института Руманом Будаевым. Руман и Алла с первой встречи почувствовали, что созданы друг для друга. Они даже не задумывались о том, насколько они разные - разные религии, разное воспитание.

     После завершения учебы они оказались в Грозном. Руман был детским врачом, Алла - учительницей. В те времена никто и не думал о войне, о том, что огромная империя начнет распадаться на куски, как сгнившее, обветшавшее лоскутное одеяло.

     Еще в Грозном у Аллы и Румана родились трое детей - девочка и двое мальчиков-близнецов. Когда жить в Грозном стало невыносимо, Руман забрал жену и детей и перебрался в поселок, где жили его родители и братья. Алла понимала, что в душе родственники и односельчане упрекают ее мужа за то, что тот взял в жены русскую, но вслух никто об этом не говорил, потому что ни в чем другом упрекнуть Аллу было невоз.

     Она с неподдельным почтением относилась к родителям мужа, страстно любила детей и, воз, еще больше любила своего мужа.

     Со временем все встало на свои места, Аллу приняли в семью, она стала своей, такой же родной для родителей Румана, как и собственные дочери.

     Алла сидела на мокрой скамье с самого рассвета, не чувствуя холода. Она даже не подняла голову, не обернулась, когда на кладбище появились военные, хотя слышала их голоса, разбирала все слова. Но то, о чем говорят люди, до нее не доходило, каждое слово существовало отдельно, не связываясь с предыдущим и последующим.

     Фразы не приобретали смысла, они все были расчленены в ее сознании.

     И вдруг женщина вздрогнула, но не от испуга, что-то теплое коснулось пальцев ее свесившейся руки. Она медленно повернула голову, оторвав взгляд от фотографии отца. Прямо у ее ног, на холодной раскисшей земле, сидел и дрожал щенок.

     - Ты кто? - спросила она и испугалась собственного голоса.

     Рыжий щенок взвизгнул, тряхнул головой и уткнулся холодным носом женщине в ногу.

     - Ты что, один здесь? А где твоя мать? - как у маленького ребенка, поинтересовалась она у щенка и сокрушенно покачала головой. - Нет у тебя родителей... Наверное, злые люди их убили.

     Щенок был маленький, рыжий с темными подпалинами. Она взяла его в ладони, посадила к себе на колени, абсолютно не беспокоясь о том, что лапы у щенка грязные, а сам он мокрый. Она поглаживала его голову, чувствуя, что к ее горлу подступает комок и ей не хватает воздуха.

     - Бедолага, - произнесла она, - и что мне с тобой делать?

     Пригревшийся щенок вздрогнул, привстал, дважды лизнул женскую руку и негромко тявкнул. В его голосе была даже не просьба, а мольба.

     Алла рукавом вытерла полные слез глаза.

     - Не бойся, Рыжий, я тебя не брошу. Наверное, тебя послал мне... - слово "Бог" женщина не хотела произносить, слишком, по ее мнению, он был к ней несправедлив. Она прикрыла щенка полой плаща, и животное уснуло.

     - Вот такие дела, - подумала женщина. - И как же теперь мы с тобой будем жить?

     Наверное, Алла единственная во всем городе не знала о том, что погибли ОМОНовцы, ей хватало своего горя. Хотя (вот какая удивительная жизнь) она и "груз 200" прибыли в Ельск из одного места.

     Алла почувствовала, что рядом с ней кто-то стоит. Она не слышала шагов, посмотрела на мокрый платок и медленно повернула голову.

     - Что, опоздали?

     - Опоздала, - ответила женщина.

     Бородатый мужчина с копной темных, мокрых от дождя волос стоял, держась двумя руками за выкрашенную небесно-голубой краской ограду.

     - Это мой отец, - сказала она так доверительно, словно незнакомец был ее другом, старинным приятелем.

     Только внимательно всмотревшись, она узнала в нем мужчину, который подвез ее из Старого Бора в Ельск. Этой ночью она ехала в его машине, спеша к отцу и уже зная, что опоздала.

      - Вы священник? - спросила женщина.

     - Не совсем, - ответил мужчина в черном. - Тебе плохо, - мягко сказал он, не спрашивая, а утверждая.

     - Уже полегче, все-таки я добралась.

     - Не твоя вина, что ты не успела. Наверное, как должно было произойти, так оно и произошло.

     Он говорил так, словно знал о ней больше, чего-то не договаривал. А женщина и не хотела знать, о чем умалчивает этот непонятно откуда взявшийся человек.

     - Ты простынешь, - , сказал мужчина, - иди домой.

     - Вон мой дом, - сказала женщина, показывая рукой на другой берег реки, - с зеленой крышей. Но там никого нет, меня там уже никто не ждет и больше не будет ждать.

     - Я знаю. Дождь кончится завтра.

     Женщина поднялась, проводила взглядом удаляющегося незнакомца, аккуратно закрыла калитку, накинув проволочную петлю на два столбика, и неторопливо двинулась к мосту.

     Пройдя шагов десять, она присела на корточки и опустила щенка на тропинку.

     - Просыпайся, Рыжий, пойдешь своими ножками, - в ее голосе звучала нежность.

     Щенок испугался, завертелся на месте, затряс головой. Подобие робкой улыбки появилось на женском лице, изменив линию твердо сжатых губ.

     - Да не бойся ты, малыш. Иди за мной. Вон наш дом. Будет и у тебя крыша над головой.

     Щенок, наверное, понял, чего от него хотят, и, смешно семеня короткими лапами, побежал за женщиной. Время от времени она приостанавливалась, ждала его, подбадривая голосом:

     - Не отставай, Рыжий.

     Щенок повеселел, он понял, что в его жизни появилась хозяйка и теперь его существование наполнилось смыслом, так как будет кому служить и кого защищать.

     Но все малыши одинаковы - вокруг такой огромный мир и так много всего интересного: вон синичка присела на ржавую ограду - никак не пробежишь мимо, надо испугать мокрую птицу и тявкнуть; вот бархатный шмель, огромный, с блестящими крыльями, выбрался на лист крапивы и начал враждебно гудеть - и на него надо тявкнуть, а то еще укусит хозяйку. Да и вообще, мир бесконечен и так разнообразен.

     Женщина остановилась, покачала головой, погрозила щенку пальцем.

     - Если ты во все будешь совать нос, то мы и до вечера не доберемся домой.

     Щенок завилял коротким хвостом и помчался по тропинке, обгоняя хозяйку, словно знал дорогу.

     На кладбище все люди думают об одном и том же - о том, что смерть неожиданна, что жизнь коротка, что к смерти надо готовиться.

     Но жизнь так устроена, что о смерти вспоминаешь, лишь столкнувшись с нею. Скользя взглядом по памятникам, любой человек проводит несложные арифметические вычисления: от 1998 отнять 1954, получается 44. Много это или мало?

     Если сам прожил больше, то мало, а если тебе лет двадцать пять, то много. А если в ответе получается 92, то удивляешься, какой долгий век отмерила судьба незнакомой старушке. Интересно, за что Бог к ней так милостив? И почти никогда не задумываешься о том, что, может быть, из этих 92 лет 70 лет человек страдал от тяжелых болезней и ни одного года не прожил в свое удовольствие. Или из этих 92 лет человек лет 25 провел в тюрьме. Ведь об этом на памятниках не пишут.

     - Кто это внизу ходит? - спросил один прапорщик у другого. Они уже стояли под березами и курили, предоставив работать солдатам.

     Прапорщик близоруко прищурился, пытаясь рассмотреть мужчину в черной одежде, который пробирался среди могил, явно направляясь к холму.

     - Хрен его знает!

     Мужчина выглядел странно. Он был во всем черном, слишком длинный расстегнутый плащ поверх костюма, темная рубашка с белым воротничком-стойкой. В руке он держал кожаную папку.

     Он приостановился там, где кончались захоронения, подошел к одной из могил и положил ладонь на ограду. Ветер развевал длинные, волнистые, темные волосы, шевелил густую бороду.

     - На попа похож, - проговорил прапорщик.

     - Откуда тут попу взяться? Ни одной церкви в городе не осталось, все коммунисты разрушили.

     Прапорщикам делать было нечего, не копать же землю самим, когда в их распоряжении есть солдаты? Они лишь сделали первый широкий жест - срезали дерн - и теперь стояли у березки, подняв воротники бушлатов, и рассматривали странного мужчину.

     Тот не спешил подходить, стоял, смотрел по сторонам, словно кого-то ждал. Но кого ждать на весеннем кладбище, на холодном ветру? Зелень еще не распустилась, никто не спешил подновлять оградки, памятники, все выглядело серо и убого. Было еще достаточно холодно, и ельские алкаши не забирались так далеко от города.

     - Поп все-таки, - наконец прервал молчание краснолицый прапорщик и пригладил пышные пшеничные усы.

     Второй, худой как щепка, не спешил соглашаться:

     - Креста на нем нет, а попы с крестами ходят.

     - Крест у него, наверное, под одеждой.

     Прапорщик выпустил тонкую струйку дыма, которую тут же разметал ветер. Береза упрямо вибрировала под его порывами. Солдаты уже углубились в землю почти по пояс.

     Прапорщики на время потеряли интерес к пришельцу и обратились лицами к солдатам, зная, что подчиненных, пусть и выполняющих святой долг, нельзя оставлять без присмотра. Песок, который выбрасывался из крайней могилы, прапорщику не понравился. В нем попадались обломки сгнившей древесины, черная земля. Солдаты рыли по очереди, вдвоем в яме было уже не вместиться, того и гляди, заденешь соседа лезвием лопаты.

     В яме что-то глухо зазвенело, и солдат выругался. Краснолицый прапорщик встал на самом краю могилы, из-под подошв его сапог тонкими струйками стекал почти сухой песок.

     - Что там у тебя, Гаврилов?

     Солдат и сам не знал, во что уперлось лезвие лопаты.

     - Кастрюля или ведро, мать ее... - сказал он, налегая ногой на штык лопаты.

     - Какая, на хрен, кастрюля? Тут, на холме, отродясь никто не жил.

     Прапорщик был из местных и знал, что дома здесь раньше не стояли, во всяком случае, на его памяти и на памяти его родителей.

     Гаврилов продавил-таки лезвие лопаты сквозь что-то металлическое и твердое, выворотил глыбу слежавшегося песка. В ней четко просматривались вкрапления ржавчины. Прапорщик присел на корточки и, куря, посмотрел в яму. Гаврилов криво усмехнулся:

     - Клад, наверное, товарищ прапорщик.

     - Давай-ка его сюда!

     Гаврилов аккуратно, уже не налегая на лезвие лопаты, обкопал то место, где, по его разумению, находилось что-то металлическое. Затем ладонью счистил песок и, подковырнув пальцами, извлек из песка ржавую каску времен второй мировой войны. Прапорщик принял находку, впрямь похожую на казан для плова.

     - Каска, - задумчиво произнес прапорщик, рассматривая находку. Затем сплюнул под ноги. - Немецкая.

     Гаврилов продолжал расчищать песок. Показались две довольно толстые кости. Никаких сомнений в том, что они принадлежали человеку, не было. Все бросили копать и собрались у ямы ефрейтора Гаврилова. Тот извлек череп без нижней челюсти, брезгливо его очистил, затем воскликнул:

     - О, зубы золотые!

     Когда череп поставили на край ямы, то на солнце стало видно, что коронки не золотые, а из белого металла.

     - Что делать, товарищ прапорщик? - растерянно спросил Гаврилов, выкладывая рядом с черепом кости.

     - Что тут будешь делать? - прапорщик поскреб щеку. - Подполковник сказал копать здесь, мэр место выделил. Завтра похороны. Поднимем шум - пойдут сплетни, разговоры по городу, родственники начнут возмущаться. Не его это земля, - прапорщик ткнул пальцем в лоб черепа, - пусть бы в Германии своей лежал. Его сюда никто не звал. Выкинь в канаву - и дело с концом! И так уже полчаса потеряли, - пробормотал прапорщик, глянув на часы.

     Ему хотелось быстрее отсюда уйти, а не думать о каком-то несчастном немце, которого, скорее всего, даже не хоронили, его просто засыпало в окопе во время бомбежки.

     Гаврилов еще покопал, но ни оружия, ни других костей не обнаружил.

     - Хрен его знает, куда все остальное подевалось.

     Он выпрыгнул на сухую траву и отряхнул штаны. Прапорщик пожертвовал свежую газету, в которую ефрейтор Гаврилов принялся заворачивать кости и череп.

     - Выкопаешь яму внизу, - прапорщик, как полководец во время боя, перстом указал на место, где следовало захоронить найденные останки, и расправил плечи. - И никому ни гу-гу, ясно?

     - Так точно! - дружно ответили солдаты, орудуя лопатами.

     И тут прапорщик увидел, как на светлый песок легла темная тень. На несколько мгновений в разрывах серых туч снова выглянуло солнце.

     Прапорщик обернулся: тот самый мужчина, во всем черном, с кожаной черной папкой, длинноволосый, бородатый, стоял, немного жмурясь, глядя на череп в руках ефрейтора.

     - Могилу потревожили, - негромко произнес он мягким певучим голосом, который легко перекрывал свист ветра. - Недоброе дело - могилы тревожить.

     - Что нам остается? - развел руками прапорщик. - Это же немец, враг. Да даже и не немец, а только часть.

     - Не имеет значения, - сказал мужчина, отбрасывая седую прядь.

     Мужчина в черном был лет сорока трех, высокий, статный, широкоплечий, немного странный, словно не от мира сего. Черные брови, большие, глубоко посаженные глаза и лицо, как у артиста.

     В городе он, воз, смотрелся бы нелепо, но на кладбище он выглядел органично, куда более органично, чем командиры и их солдаты с лопатами.

     - Так что же нам делать, может, подскажете? - на "вы" обратился к незнакомцу прапорщик, еще не понимая, кто стоит перед ним, но чувствуя силу, исходящую от этого человека.

     Так стоят люди перед морем, абсолютно спокойным и тихим, в любой момент готовые к тому, что на берег может обрушиться волна, смоет дома, лодки, вывернет с корнями деревья, уничтожит все живое.

     Мужчина немного виновато улыбнулся:

     - Я бы вам посоветовал, друзья мои, все это аккуратно положить назад, ямы засыпать, а сверху заложить дерном. Потом поставить здесь крест.

     - Вот еще! - вырвалось у худого прапорщика. - Такую работу проделали и все коту под хвост? Мы нашим ребятам могилы копали, а он кто? - прапорщик вновь ткнул пальцем в череп. - Ефрейтор Гаврилов, отнеси фашиста и закопай, да побыстрее!

     - Стой, - сказал мужчина, просьбы в его голосе не было, он звучал нейтрально, словно мужчина в черном передавал чужую волю, кого-то более могущественного, чем прапорщики, полковники и генералы.

     Ефрейтор Гаврилов замер. Прапорщики тоже насторожились, на мгновение окаменели, они не привыкли, чтобы штатские командовали военными.

     - Вы, собственно говоря, кто будете?

     - Я приехал сюда по благословению патриарха;

     - Какого патриарха? - слово "патриарх" звучало как "генералиссимус", и прапорщики отступили на шаг от края могилы, пытаясь сообразить, бывают ли у священников документы, удостоверяющие личность, или таковые отсутствуют.

     - Я приехал в ваш город для того, чтобы в Ельске возвели храм, чтобы людям было где молиться Богу, чтобы было где отправлять в последний путь усопших, крестить новорожденных, венчать.

     - Какой такой храм? - худой прапорщик вытащил из кармана бушлата пачку дешевых сигарет, но закурить не решался.

     - Я бы посоветовал вам выкопать могилу вот там, внизу, у подошвы второго холма.

     - Там же топко!

     - Там сухо, - возразил незнакомец.

     - Нам надо посоветоваться с подполковником, а он посоветуется с мэром, - прапорщик говорил уже так, словно перенос могилы - дело решенное, осталось только утрясти детали.

     - Я сам поговорю с Цветковым, я как раз собирался к нему. А вы копайте. Посмотрите, будет лучше.

     - А если и там что-нибудь найдем?

     - Там ничего нет, там чистая земля. Там даже часовню ставить.

     - Закопать ямы! - резким, приказным тоном обратился к солдатам тощий прапорщик и тут же почувствовал себя неловко.

     Солдаты принялись за работу. Мужчина кивнул, низко склонив голову, откинул со лба длин ные с проседью волосы и неторопливо, словно по воде, медленно поплыл с холма вниз.

     - Во дела, - сказал краснолицый прапорщик, - никогда раньше с попами не говорил. Видеть видел, а вот поговорить не доводилось.

     - Ничего мужик, видный, - сказал тощий прапорщик, наконец-то закуривая сигарету.

     Когда прапорщики взглянули вниз, мужчины в черном уже не было.

     - Куда он свернул?

     - Кто ж его знает, - сказал краснолицый, - только что был внизу, а тут раз - и нет.

     - Вот дела! Туда пойдем копать?

     - Ну, если священник сказал...

     - Ты уверен, что он священник?

     - Кто же, по-твоему?

     - Да, на священника похож. И борода, и волосы... А самое главное, голос у него красивый, наверное, песни поет.

     - Ладно, пошли, все разметим и прикинем.

     А вы пошевеливайтесь, поскорее!

     Прапорщики пошли к тому месту, на которое указал незнакомец. Минут через двадцать к ним присоединились солдаты. Работа шла быстро, как по маслу, место и впрямь оказалось сухим, песок буквально рассыпался, распадаясь на отдельные кристаллики, как крупный тростниковый сахар.

     - Красота, - сказал краснолицый прапорщик. - И тихо здесь, и ветер не воет, и солнце светит. Даже тепло, как летом, да и просматривается все вокруг. Место - лучше не придумаешь.

Глава 4

     Солдаты еще копали могилы, когда мужчина в черном поднимался на крыльцо мэрии. Самым удивительным было то, что его черные ботинки блестели как новые, на них не было ни песчинки, ни капельки грязи, словно он секунду назад выбрался из машины и ступил на землю, а не пешком вернулся с кладбища. В приемной Ивана Ивановича Цветкова за электрической пишущей машинкой со снятым кожухом сидела очаровательная двадцатилетняя секретарша, дальняя родственница мэра.

     Мужчина вошел, посмотрел на девушку и негромко спросил:

     - Иван Иванович на месте? - он даже не спросил, а сказал это утвердительно, словно сквозь двойную дверь увидел фигуру Цветкова с плотно прижатой к уху телефонной трубкой.

     Девушка оторопела. Она машинально одернула юбку и одарила гостя самой приветливой улыбкой. По внешнему виду она поняла лишь одно - перед ней человек не местный, он явно из столицы, к его мнению все вынуждены прислушиваться, и, когда он говорит, все, как правило, молчат и внимательно ловят каждое слово. Она суетливо выбралась из-за стола и открыла гостю дверь, даже не спросив, назначена ли встреча и по какому вопросу мужчине нужен мэр.

     Цветков приподнял голову, все еще прижимая телефонную трубку к уху. Мат, готовый сорвать ся с его полных губ в адрес начальника коммунального хозяйства, застрял в горле, как тонкая рыбья кость. Мэр закашлялся, напрочь забыв, о чем несколько секунд назад вел нелицеприятную беседу. Он положил трубку, выскочил из-за стола и представился:

     - Иван Иванович Цветков, градоначальник, так сказать.

     - Очень приятно, - сказал мужчина, не подавая руки, - я Андрей Алексеевич Холмогоров.

     Иван Иванович Цветков тут же все вспомнил:

     - Мы вас ждали на следующей неделе. Я даже, знаете ли, распорядился приготовить для вас самый лучший номер в гостинице, чтобы там все привели в порядок, подкрасили, подмазали, в общем, чтобы вам было удобно работать, - секретарша бесшумно закрыла двери. - Присаживайтесь, пожалуйста, Андрей Алексеевич.

     Мужчина опустился в кресло в дальнем углу, рядом с часами, спиной к окну, так что мэр не мог разглядеть выражение лица гостя.

     - Я решил не тянуть, отыскал нужные документы, все сверил, навел справки. Собрал информацию по интересующему нас вопросу, которая может помочь принять единственно верное решение.

     - Ну, и какие у вас соображения?

     Не вставая, Андрей Холмогоров расстегнул молнию черной кожаной папки, извлек из кармана лист бумаги, сложенный вчетверо, бережно развернул его, разгладил рукой.

     - Вот, взгляните. Это ваш город, план начала девятнадцатого века. Вот, смотрите, здесь был рынок, здесь - скотобойня, здесь - казармы. Вот площадь, река, мост, монастырь. Тут стоял деревянный храм, который сгорел в восемьсот двенадцатом году, сгорел, и его не восстановили.

     - Что, на этом месте строить храм?

     - Да, место, кажется, хорошее, но я еще не уверен в нем, - мягко произнес Андрей Холмогоров. - Я еще немного побуду у вас в Ельске, подумаю, в архив наведаюсь. Это не идеальное место, но лучшего я пока в городе не вижу.

     Мэр напрягся. Именно на этом месте он планировал построить летний амфитеатр, чтобы было где выступать приезжим певцам. Место было хорошее, на высоком берегу Липы. Даже проект амфитеатра уже был готов. А о том, что здесь когда-то стоял храм, мэр не знал ровным счетом ничего, как не помнили и остальные жители Ельска.

     - Так мы же здесь хотели...

     - Танцплощадку сделать? - улыбнулся гость.

     - Ну да, что-то вроде этого, так сказать, место для культурного отдыха молодежи. Ну, опять же, ветеранам Великой Отечественной, ветеранам труда...

     - Нет, здесь в любом случае нельзя строить увеселительное заведение, - веско произнес Холмогоров. - Нельзя строить на могилах. У стен церкви были похоронены священники, а также видные горожане Ельска.

     - Да, да, на могилах нельзя строить. Мы думаем церковь на площади поставить, у реки, там все равно ничего нет, - и Цветков с трудом отыскал это место на старом плане, - Садовая улица.

     - Кстати, Иван Иванович, - задумчиво произнес Холмогоров, - солдаты копали могилы.

     - Да, да, я знаю, это по моему распоряжению. Я отвел самое лучшее место, все-таки наши ребята, наши дети.

     - Не очень хорошее место. Я попросил перенести могилы вниз, к подошве холма.

     - Как? Куда?

     - Вот сюда, - указательный палец Андрея Холмогорова с аккуратным, гладким, ухоженным ногтем коснулся листа бумаги. - Вот сюда, - повторил он. - Здесь тихое место, а им нужен покой.

     И странное дело, мэр тотчас согласился.

     - Военных поставили в известность? Да ладно, я сам позвоню подполковнику. Вы, Андрей Алексеевич, располагайтесь. Вас сейчас проводят в гостиницу.

     - Хорошо, - согласился Холмогоров.

     - Может, вам командировку отметить надо?

     - Нет, мне это ни к чему, - уточнил гость.

     - Вы ведь по поручению самого патриарха, да?

     - По благословению, - вновь уточнил Холмогоров.

     Патриарх, которого мэр видел лишь по телевизору в окружении первых лиц государства, был для него величиной преогромнейшей, может, даже большей, чем действующий президент.

     Президент - должность временная, а патриарх - пожизненная. Мэр пребывал в замешательстве, он никак не мог решить, как следует обращаться к гостю - то ли называть его "отец Андрей", то ли по имени и отчеству, то ли "ваше преосвященство ".

     Холмогоров это почувствовал:

     - Называйте меня Андрей Алексеевич, я не обижусь, - сказал он, протягивая руку.

     - Должность ваша или сан как звучит?

     - Должность моя - советник, духовного сана не имею. Я человек светский.

     - Как же вы при Нем вопросы решаете?

     - Меня просят, я решаю. Дело привычное.

     - Ответственность какая!

     - Ответственность велика, поэтому ошибиться права у меня нет.

     - Анюта, Анюта, - открыв дверь, бросил мэр в приемную, - поди сюда. Проводишь Андрея Алексеевича в гостиницу, объяснишь, что все.., вот так получилось.., немножко невпопад. Он должен был приехать на следующей неделе, а появился сегодня. Пусть его в мой номер поселят для самых важных и дорогих гостей, - немного смущаясь, произнес Цветков. - У нас, знаете, Андрей Алексеевич, такая грусть, такая тоска, трагедия, сказать. Четверых ребят сегодня ночью из Чечни привезли, а завтра похороны. Ах да, вы же на кладбище уже были, знаете.

     - Знаю, - сказал Холмогоров, - велико горе близких. Я сразу, когда в ваш город приехал, почувствовал что-то неладное.

     - Такое горе! А еще пятеро раненых. Вы будете на этом скорбном мероприятии?

     - Да, - сказал Андрей Алексеевич, кивком головы давая понять, что разговор окончен.

     Секретарша шла за Холмогоровым, боясь к нему приблизиться или что-либо посоветовать.

     Без подсказок девушки Холмогоров дошел до гостиницы - старого двухэтажного здания с решетками на окнах, выкрашенными ярко-голубой краской. Такой краской любят красить ограды на кладбищах и купола церквей. "Небесная краска", - так называл ее про себя Холмогоров.

     Директор гостиницы, предупрежденная о визите высокого гостя самим Цветковым, встречала Холмогорова у двери. Спутать его ни с кем она не могла. Во-первых, его сопровождала личная секретарша мэра, во-вторых, Холмогоров имел неординарную внешность.

     Ярко накрашенные губы полной блондинки растянулись в улыбке, даже искусственные бриллианты в серьгах засверкали ярче.

     - Здравствуйте, - мягко произнесла женщина, сцепив на животе руки.

     На пальцах поблескивали золотые перстни, они пережимали пухлые пальцы, как веревки пережимают колбаски. Казалось, женщина родилась с этими перстнями, потому что ни надеть их на такие толстые пальцы, ни снять с них не представлялось возможным. Выглядела директор довольно вульгарно. Но это по столичным меркам, а здесь, в Ельске, она считалась первой красавицей, хоть и немного подержанной. Женщина стояла в расстегнутом белом плаще с шарфом под воротником, чтобы все могли увидеть в огромном декольте золотой крестик, который украшали четыре камня.

     - Советник патриарха... - прошептала директор гостиницы и почувствовала, как холодок бежит по позвоночнику от затылка до копчика.

     Это было чем-то вроде наместника Бога на земле, во всяком случае, уж никак не меньше губернатора области.

     - Андрей Алексеевич! - наученная мэром, как нужно обращаться к советнику патриарха, воскликнула директор и сделала шаг вперед, немного разведя руки, словно собиралась обнять гостя.

     Холмогоров мягко уклонился от объятий, сдержан, но кивнул. - Мы старались, - тараторила женщина, - номер готовили, хотели как лучше. Но мы же не знали, что вы приедете так рано.

     - Не стоило беспокоиться, - ответил Холмогоров, оглядывая влажный, только что вымытый и не успевший еще просохнуть холл.

     На стекле жужжали недавно очнувшиеся от зимней спячки мухи.

     - Но мы вам приготовили лучшие апартаменты. И телевизор поставили, цветной, с большим экраном, и холодильник работает, и напитки в нем есть. Вы какие предпочитаете?

     Холмогоров оставил этот вопрос без ответа, словно давал понять, что человек, имеющий отношение к церкви, скромен в своих привычках и для него напиток может иметь лишь одну ценность - утолять жажду.

     - И вода горячая у нас есть, - говорила директор, - и телефон городской работает. В ресторане для вас столик зарезервировали. Я предупредила, вот, посмотрите, - директор открыла дверь номера, но тут же поняла свою ошибку.

     Она демонстрировала номер, который готовили к приезду гостя.

     - Я хотел бы немного отдохнуть, спасибо. ;

     У Холмогорова никто не спрашивал документы, никто не просил заполнить квитанцию, оплатить проживание. Андрей Алексеевич даже слегка улыбнулся в бороду. Суета, поднятая вокруг его приезда, напомнила ему о гоголевском "Ревизоре", не хватало лишь слуги Осипа, который бы без всякого стеснения пользовался всеми мирскими благами, предоставленными наивными хозяевами городской жизни.

     По масштабам Ельска номер был прямо-таки шикарный. Он тоже был наспех вымыт, пах хлоркой, запах которой безуспешно пытались перебить хвойным дезодорантом. На крышке унитаза гордо красовалась бумажная лента "Продезинфицировано". Все, о чем мог мечтать приезжий, в этих апартаментах имелось: и телевизор, и горячая вода, и хрустальные пепельницы на тумбочках и столе. В серванте поблескивали бокалы. "Они, наверное, собраны со всей гостиницы", - грустно подумал Холмогоров. В вазе стояли три красные гвоздики.

     - Вы располагайтесь, отдохните с дороги, - нежно и вкрадчиво урчала сбоку директриса.

     Секретарша мэра стояла в дверях, не зная, ли ей пройти в номер. Холмогоров обернулся, на губах промелькнула улыбка, признательная и грустная.

     - Спасибо за заботу, - тихо произнес он и кивком дал понять, что все свободны.

     - Если что, звоните мне в любое время, вот моя визитка. Надеюсь, здесь вас никто не побеспокоит. В этом крыле больше никто не живет, вы здесь один.

     - Спасибо, - еще раз повторил Холмогоров.

     Теперь он сдвинул брови, и этого хватило, чтобы словоохотливая пышногрудая директор районной гостиницы начала пятиться и кланяться чуть ли не в пояс. Крестик выехал из декольте и, сверкнув, закачался как маятник.

     - Кстати, я забыла вас предупредить, с завтрашнего дня ресторан три дня не будет работать, в городе объявлен траур. Но вас, Андрей Алексеевич, это не касается, для вас он всегда открыт, только спиртного не будет. А сегодня - пожалуйста, - с этими словами дверь бесшумно затворилась, и Холмогорова оставили в покое.

     Небольшой холодильник был забит продуктами и алкогольными напитками. Внизу, в отдельной секции, стояли три бутылки минеральной воды "Святой источник" - русско-американское предприятие. "Произведено и бутилировано с благословения патриарха" - значилось на этикетке.

     От вида знакомых бутылок Холмогоров скривился, но взял одну в руки, свернул пробку, наполнил высокий стакан и медленно выпил.

     Возле телефонного аппарата отыскался спра вочник, не такой, какой обычно кладут постояльцам, где обозначены лишь номера телефонов бара, ресторана и дежурной по этажу. На справочнике было золотом вытеснено "Для служебного пользования", такой же он видел на столе у мэра.

     Положив его на письменный стол, покрытый цельным куском толстого стекла, Холмогоров распахнул толстый ежедневник и, полистав справочник, позвонил сперва в архив, попросил приготовить ему церковные книги, изъятые из храмов еще на заре советской власти, и все, что касалось монастыря. Затем позвонил в библиотеку и узнал, что подшивки местных газет здесь не сохранились.

     - Война, - сказали ему.

     - Все понятно, спасибо. Но я к вам все равно зайду, не может быть, чтобы ничего не сохранилось.

     Тихо бубнило радио, спрятанное за шторой.

     Окно выходило на небольшой скверик, единственным украшением которого являлся бетонный обелиск, выкрашенный алюминиевой краской.

     За обелиском просматривались старая пожарная каланча и труба котельной. Чувствовалось, что номер обжит, и Холмогоров вспомнил вскользь брошенную мэром фразу: "Это мой личный номер".

     В спальне стояла широкая двухместная кровать, поэтому фраза мэра воспринималась теперь двусмысленно. "Неужели девок сюда водит?" - подумал Холмогоров, припоминая лицо Цветкова.

     Тот на бабника не походил, скорее, просто на любителя выпить. Типичный функционер районного масштаба, который не стремится прыгнуть выше, но ужасно боится потерять теперешнюю должность. "Кем он станет без нее? Никем, таким же, как и тысячи горожан".

     Холмогорову часто приходилось бывать в провинциальных городах. Вся его жизнь за последние несколько лет состояла из переездов, путешествий; дома, в Москве, он жил мало.

     В отличие от подавляющего большинства русских, Холмогоров предков своих знал, родословная рода Холмогоровых была ему известна до двенадцатого колена. И не потому, что он этим специально занимался, просто так повелось в их семье. Портрет одного из его предков - двоюродного деда, священника Холмогорова - работы знаменитого русского живописца Павла Корина украшал Третьяковскую галерею.

     Все Холмогоровы были похожи друг на друга.

     Мужчины - высокие, широкие в плечах, с узкими аскетическими лицами, остроносые, с глубоко посаженными горящими глазами. Волосы у всех черны как смоль. Под стать мужчинам были в роду и женщины - высокие и красивые.

     По-разному складывалась жизнь у родственников и предков Андрея. Но не было среди Холмогоровых людей пустых, никчемных. Алексей Холмогоров, отец Андрея, в своих кругах пользовался непререкаемым авторитетом, был, наверное, лучшим переводчиком с древнегреческого и латыни. Многие в роду Холмогоровых были священниками, так что теперешний выбор Андрея ни отца, ни мать, ни родственников не удивил, хотя поначалу казалось, что Андрей станет абсолютно светским человеком. Ему прочили блестящее будущее архитектора, он даже смог реализовать кое-что из своих проектов, хотя поначалу казалось, что выполнены они исключительно для конкурса. Но если чему-то суждено случиться, это обязательно произойдет, и зерно, попавшее в благодатную почву, обязательно пробьется зеленым ростком к солнцу, к свету. И неважно, желает человек этого или нет, так оно случится.

     Андрей Холмогоров, только что получивший хороший заказ на проектирование кинотеатра, взял отпуск и поехал к своему другу, с которым вместе кончал институт архитектуры, на реставрацию в старинный город Муром. Его приятель слыл человеком странным. Вместо того чтобы остаться в столице, он подался в реставраторы.

     Брался за самые безнадежные, запущенные объекты, провинциальные церкви. Работал сам и архитектором, и каменщиком, и плотником, и кровельщиком, и даже живописцем.

     Одержимость друга сперва не понравилась Андрею. Он считал, что человек должен заниматься тем, что у него получается лучше всего.

     Вот там, в Муроме, и случилось то, что изменило жизнь Андрея Холмогорова. Изменило, с одной стороны, но с другой - вернуло к истинному предназначению, которым жили, которому служили его предки.

     В первый же день после приезда друг повел Холмогорова к строительным лесам, шатающимся, скрипящим, под самый купол храма, чтобы показать открытый им фрагмент фрески восемнадцатого века. Когда Андрей стоял внизу, храм не казался ему таким высоким. Но чем выше они с другом взбирались по шатающимся, поскрипывающим лесам, тем больше захватывало дух. Казалось, что они поднимаются в небо. Вот они уже идут по узкому мостку в две доски, без перил, почти касаясь плечом раскрашенного под звездное небо купола. "Небесно-синий цвет, - подумал тогда Андрей. - Странно, небо нарисовано не ночное, но на нем горят звезды".

     Друг подвел его к небольшому прямоугольнику, заклеенному бумагой:

     - Смотри.

     Бумага с шелестом отошла, и Холмогоров увидел огромные темные глаза, которые смотрели прямо на него. Он вздрогнул и, словно повинуясь чужой воле, инстинктивно сделал шаг назад.

     - Стой, Андрей! - еще услышал он, уже чувствуя, как нога ступила в пустоту. Он взмахнул руками и полетел вниз, ломая строительные леса.

     Крик друга "Стой, Андрей!" еще пульсировал в пустом соборе, лист бумаги медленно планировал вниз. Последнее, что увидел Холмогоров, были глаза на небесно-синем куполе в золотые звезды. Глаза смотрели на него с грустью и состраданием.

     Андрей лежал на куче строительного мусора, широко, как крылья, раскинув руки, и смотрел ничего не видящими и неподвижными глазами на те далекие очи, далекие и высокие.

     С грохотом его друг сбежал вниз и закричал:

     - Андрей!

     Припал ухом к груди, но не услышал биения сердца.

     - Он мертв, - сказал приехавший по вызову врач "скорой помощи".

     - Как мертв!? - воскликнул реставратор. - Ведь только что мы... - и тут же осекся.

     - Мертвее не бывает, - пошутил доктор. - Вам надо вызывать милицию.

     Андрей не был мертв, он все видел и все слышал, но смотрел на себя как бы со стороны, словно находился под куполом храма, видел себя, доктора, друга, распахнутую настежь дверь храма и небольшое слуховое окно в куполе, на переплете которого сидел голубь. Голубь сорвался со своего места, сделал круг под куполом, пролетев мимо удивительных глаз Богородицы, и спланировал вниз, шумно хлопая крыльями.

     Доктор, и друг Андрея невольно вскинули головы, и доктор тихо произнес:

     - Это его душа улетает.

     Андрей улыбнулся, хотя губы его оставались неподвижными, лишь капелька крови медленно стекала по чисто выбритой щеке. И тут Андрей услышал голос, который не принадлежал никому из присутствующих, он словно лился по косому лучу солнца, струящемуся из слухового окна в куполе. Он даже не мог бы сказать, кому принадлежит голос, мужчине или женщине, это был всепроникающий звук: "Ты не умер, ты будешь жить. Ты не будешь строить, ты будешь находить места, и я тебе буду в Этом помогать" - и голос растворился в солнечном луче.

     А голубь все кружил и кружил по храму, словно не мог найти место, где остановиться. Солнечный свет лежал на лице Андрея, и он чувствовал его согревающее тепло. И тут он увидел на куполе не только глаза, а весь еще не открытый реставратором лик Богородицы. Она была прекрасна и в то же время строга и недоступна. Он чувствовал, что его и этот лик разделяет огромное расстояние, которое невоз преодолеть, и в то же время она была рядом, она явила себя умирающему или умершему.

     Пожилой небритый водитель "скорой помощи", привыкший за долгую работу ко всяким ужасам, неторопливо снял с головы кепку, сжал ее в кулаке и, склонив голову к плечу, принялся рассматривать упавшего из-под купола на кучу битого кирпича Андрея Холмогорова.

     - Не повезло. И какого хрена было лезть туда?

     Ехать из самой Москвы, чтобы в первый же день по-глупому сорваться и насмерть разбиться...

     И тут водитель "скорой помощи" опустился на колени, прижал волосатое ухо к груди Андрея.

     Несколько мгновений напряженно вслушивался, а затем прошептал:

     - Э, да у него сердце бьется! Через раз, но бьется.

     - Не может быть! - сказал врач, но принялся щупать пульс.

     Затем была реанимация, две операции в муромской больнице и самая сложная уже в московской клинике, в Институте нейрохирургии.

     Никто из медиков так и не мог ответить, каким чудом к Андрею Холмогорову вернулась жизнь.

     Как говорится, он получил травму, несовместимую с жизнью.

     Но уже через год он ходил без посторонней помощи, а еще через полгода уже никто не сказал бы, что еще совсем недавно медики приговаривали этого мужчину к пожизненному сидению в инвалидном кресле. За время болезни он отошел от друзей, от привычных дел и стал другим человеком. Получил духовное образование, но сан принимать не стал. Он спроектировал несколько новых храмов, сам принимал участие в их строительстве. Но все время чувствовал, что услышанное им в Муроме пока не сбылось, он не нашел свой путь.

     И вот однажды, когда он приехал на место, где городские власти собирались возвести церковь, почувствовал: храм здесь стоять не может, хотя сто лет тому назад на этом месте стояла церковь.

     Почему - объяснить не мог. Тогда он убеждал и местного архитектора, и епископа, и городские власти, что храм возводить нельзя, но его не послушали. Строительство началось, через год уже были возведены стены и колокольня.

     О предупреждениях Холмогорова забыли, но во время первой весенней грозы средь бела дня храм, сложенный из кирпича, на глазах у изумленных горожан рассыпался, превратившись в огромную груду кирпича. Было создано несколько комиссий, в том числе и комиссия патриархии, но, как ни старались эксперты, привычного объяснения, которое бы устроило всех, так и не нашлось.

     И тогда вспомнили о Холмогорове. В его личности соединялось многое - знание архитектуры, вера и то, что материалисты называют интуицией. Холмогорова без труда отыскали, его принял патриарх, и они несколько часов разговаривали с глазу на глаз. А через неделю Андрею Алексеевичу Холмогорову предложили стать советником, и он не отказался.

     Вот уже несколько лет он колесил по России.

     В его обязанности входило определять, подходит место для строительства храма или нет. Ведь не всякое место подходит для строительства храма. Место надо почувствовать, должен быть знак свыше, как в старину. И не каждому дано его понять.

     Много званых, да мало избранных. Андрей Холмогоров был одним из немногих. Он безошибочно чувствовал, где именно должен стоять храм. Конечно же, он пользовался и архивными документами, и старыми планами, и данными геологоразведки, и данными аэрофотосъемки. Но главным для него был тот голос, услышанный в Муроме, когда он лежал с переломанным позвоночником на груде битого кирпича.

     А с той фреской случилась удивительная история, удивительная для других, но не для Холмогорова. Друг-реставратор, проведав его в больнице, рассказал, что расчистил фреску полностью, открыв лик Богородицы. Работу окончил поздно вечером при свете переносной лампы и счастливый, обессиленный пошел спать. Утром же, когда он с фотоаппаратом зашел в залитый солнечным светом храм, то долго не мог поверить в то, что увидел. За ночь фреска полностью осыпалась, словно ее никогда и не было на стене древней церкви.

     Уже придя в себя в палате реанимации, Андрей Холмогоров понял, что с этого момента его жизнь пойдет по совершенно иному пути. Что-то изменилось в его душе. Так восстает плотина, перекрывая собой бурный и сильный поток. И тогда река меняет направление.

     Холмогоров смотрел на капельницу, на хромированный штатив, поддерживающий бутыль с кристально чистой жидкостью, которая медленно, капля за каплей втекала в его тело.

     И каждая капля была чиста, как воспоминания детства, которые проходили перед ним, не стирая друг друга, не затушевывая, а лишь сменяя одно другое.

     Однажды брат отца взял маленького Андрея с собой. Они отправились на Север. Несколько дней ребенок широко распахнутыми глазами смотрел в окно вагона. Подобных пейзажей до этого он никогда не видел, как не видел и белых ночей, завораживающих своей непонятной красотой.

     День ли, ночь, вечер или утро - мальчик не понимал и спрашивал у дяди:

     - Скоро мы приедем?

     - - Скоро, - отвечал седобородый мужчина, разглаживая ладонью морщины на высоком челе.

     - А почему здесь и ночью все видно?

     - Так создал этот мир Бог.

     - А к кому мы едем?

     И дядя снова пересказывал племяннику историю жизни старца Иннокентия, который уже сорок лет живет один на острове в глухом лесу и к которому за советом едут люди со всех концов России.

     - А ты откуда знаешь старца Иннокентия?

     Ты с ним знаком?

     - Да, я его видел, когда был таким, как ты.

     - Он и тогда жил в лесу?

     - Да.

     - А почему его не съели дикие звери? Он что, их не боится?

     - Он их любит.

     - А меня он полюбит?

     - Надеюсь.

     После поезда они еще два дня ехали на машине сквозь темные и мрачные леса. Затем они долго шли пешком - почти целые сутки. Незнакомые люди перевезли их на лодке через реку.

     Ночью они добрались до озера, огромного, как море, и дядя, показывая вдаль рукой, шепотом произнес:

     - Видишь, вон тот остров?

     На горизонте вода сливалась с небом. Далекодалеко темнела точка.

     - А как мы туда попадем? - спросил мальчик, измученный долгой дорогой.

     - Мы разожжем костер. Он нас увидит и сам приедет.

     Мальчик спал у костра, когда в берег бесшумно уперся нос лодки. Андрей открыл глаза и увидел древнего старца с седой прозрачной бородой и огромными ярко-синими глазами. Старик смотрел на него и улыбался.

     - Холмогоров-младший, - тихо сказал он, погладив ребенка по голове, - наша кровь.

     Тогда Андрей еще ничего не понял, а старик с сияющей седой шевелюрой показался ему древним, как валуны на берегу озера и старые сосны вокруг.

     На острове они пробыли сутки. Мальчик запомнил это время до мельчайших подробностей.

     Они отпечатались в его детском сознании и сохранились навсегда, как засохшие цветы между страницами книги. Уже потом, и в минуты душевного смятения, и в минуты радости, Андрей возвращался к ним, и воспоминания казались бесконечными. На прощание, когда лодка уже заскользила по воде и расстояние между стариком и ребенком начало увеличиваться, Андрей услышал голос:

     - Слушай свое сердце, оно тебя не обманет.

     Тайное для тебя будет становиться явным. В твоих жилах течет и моя кровь, не бойся смерти, как не боюсь ее я, - его слова эхом растворились в зеркальной тишине белой ночи;

     Много лет спустя соседка по подъезду, измученная страданиями, столкнувшись с Холмогоровым на лестничной площадке, судорожно и суетливо расстегнула свою сумочку и на протянутых ладонях подала Андрею Холмогорову фотографию:

     - Мы уже полгода не можем ее найти.

     С фотографии на Андрея смотрела и радостно улыбалась темноволосая девочка лет семи.

     - Это ваша дочь? - спросил Холмогоров.

     - Да, она пошла гулять во двор и не вернулась.

     Андрей взял фотографию и, держа ее прямо перед глазами несколько минут, упорно на нее смотрел, а затем тихо сказал:

     - Она жива. Она в другом городе. Рядом с ней мужчина. Мужчина в очках, - продолжая смотреть на фотографию, шептал Андрей. По его лицу сбегали крупные капли пота. - Она сейчас смотрит в окно, мне кажется, она улыбается. Это слишком далеко, я плохо вижу. У мужчины под левым глазом родимое пятно. Вы его знаете, вы обязаны его знать.

     - Господи, это невоз! - воскликнула женщина.

     Холмогоров отдал фотографию в дрожащие руки и медленно, пошатываясь и с трудом переставляя ноги, двинулся вверх по лестнице, держась за перила.

     - Это невоз, невоз, - слышал Холмогоров за своей спиной голос женщины.

     Ларчик открывался просто. Девочку украл отец, живший в другом городе, с которым женщина развелась, будучи беременной.

     И тогда, и потом Андрей вспоминал слова старца Иннокентия: "Для тебя тайное будет явным. Не бойся смерти, ее нет".

     Однако минуты чудесного прозрения случались крайне редко, и вызвать их усилием воли Холмогоров не мог, поняв, что, если Богу это будет угодно, он сам откроет ему глаза на происходящее.

Глава 5

     До самого вечера Холмогоров не беспокоил ни администрацию гостиницы, ни постояльцев.

     Дверь его номера оставалась закрытой. Любопытных, желающих подсмотреть, что творится в номере, хватало, но даже любители поглазеть не могли узнать, что происходит внутри: занавески Андрей Алексеевич задернул плотно. Случались такие минуты в жизни, когда ему не хотелось никого видеть, не хотелось ни с кем встречаться.

     И это не было капризом избалованного вниманием человека или надменностью в житейском ее понимании.

     Дело было в другом. Лишь только Холмогоров оказался в Ельске, как тут же почувствовал странную гнетущую атмосферу, царившую в городе. Сперва он решил, что причиной тому гибель ОМОНовцев и горожане переживают их смерть. Но стоило ему всмотреться в лица людей, понял, что это не так: смерть, поселившаяся в Ельске, еще не дошла до их сознания, люди еще не ощущают дыхание смерти. Холмогоров чувствовал, что в городе должны случиться какие-то события, еще более страшные, чем гибель четырех молодых людей в Чечне. Смерть не страшна сама по себе, страшны необъяснимость, непредсказуемость ее прихода. Военные погибли на войне, и это обычно, такое в России не впечатляет. Парни знали, на что шли, уезжая в командировку.

     Холмогоров лежал на широкой двуспальной кровати поверх покрывала и, прикрыв глаза, прислушивался, словно надеялся вновь услышать голос, уже явившийся ему однажды в древнем Муроме. Но вместо него ему чудились странные звуки: то вроде бы кто-то шептал, то плакал, и было непонятно, откуда просачиваются эти звуки.

     Он погрузился в состояние забытья, словно пребывал вне места и вне времени. Серая густая пелена окутала его, будто предрассветный туман, и все звуки тонули в этой серости, глушились ею, исчезали, лишались смысла.

     Когда Холмогоров открыл глаза, то с удивлением обнаружил, что пролежал неподвижно целых четыре часа, хотя ему казалось, что миновало минут двадцать, не больше. За окном уже смеркалось, дневной свет еще пронизывал шторы, но развеять темноту по углам номера уже не мог.

     Холмогоров ощутил голод, хотя обычно ужинал позже. Он чувствовал себя так, словно целый день провел на ногах и не было четырехчасового отдыха. "Довольно, я уже напугал их своим видом", - подумал Холмогоров, подходя к зеркалу большого раздвижного шкафа-купе.

     Стоило ему сменить рубашку с черной на светло-бежевую, как он сразу же стал выглядеть абсолютно по-светски, даже было подумать, что длинные волосы и борода - всего лишь дань ушедшей моде, тому времени, на которое пришлась юность Холмогорова. Многие его сверстники сохранили приверженность к моде конца семидесятых.

     Волосы Андрей Алексеевич аккуратно собрал в "хвост" и стянул тонким кожаным ремешком.

     Расчесал бороду и стал похож не то на рок-музыканта, не то на художника, собирающегося на открытие собственной выставки. Бросив во внутренний карман пиджака тонкое портмоне, он легкой, пружинистой походкой покинул номер.

     Когда хотел, Холмогоров умел не привлекать к себе внимания. Никем не замеченный, он миновал стойку администратора и, даже не останавливаясь, отыскал взглядом белую табличку "Ресторан".

     Ресторанов в городе было несколько, но ни один из них хорошей славой не пользовался. Все-таки Ельск никогда не был университетским городом, а это накладывает отпечаток на население. Из всех учебных заведений, не считая школ, здесь имелись финансовый техникум, переименованный недавно в колледж, и филиал политехнического института, ковавший инженерные кадры для местного цементно-шиферного завода.

     "В других городах нет и этого. На двести пятьдесят тысяч жителей вполне достаточно".

     За последние десять лет в Ельске открылось довольно много небольших ресторанчиков, кафе и просто забегаловок. Но основными местами, где было оттянуться по полной программе, с музыкой и танцами, а воз, и с мордобоем, оставались несколько старых ресторанов с огромными залами и маловразумительным оформлением. Главным из них был ресторан при гостинице, носивший то же название, что и местная река, - "Липа". Эти четыре буквы ярко горели неоном в закатном небе Ельска, словно напоминая, что сегодня последний день, когда еще погулять так, словно в городе ничего и не случилось. С завтрашнего дня в Ельске начинался объявленный мэром траур.

     Обычно публика в зале собиралась одна и та же - офицеры и контрактники из бригады спецназа, ракетчики, кавказцы, державшие торговлю на местном рынке и большую часть жизни проводившие в гостинице, а также местные проститутки. Сменялись лишь приезжие командировочные, старавшиеся не встревать в местные разборки.

     Обычно три основные силы - спецназовцы, ракетчики и кавказцы - уживались в ресторане довольно мирно. Они знали друг друга не первый год, а женщин, ходивших в ресторан в надежде снять мужиков, сумели поделить.

     Но мирное сосуществование продолжалось обычно недели две, пока кто-нибудь не позволял себе выпить лишнего и это не совпадало с неприятным происшествием в городе. Тогда начинались попытки выяснить, кто же в нем виноват. Все три группировки считали себя хозяевами в городе.

     Кавказцы - потому что обладали самыми большими в Ельске деньгами, спецназовцы - потому что их часть располагалась почти в самом центре, а ракетчики - поскольку появились в городе раньше остальных, если брать во внимание принцип преемственности от кавалерии через артиллерию к ракетно-космическим войскам.

     Кавказцев, хоть они и принадлежали к разным национальностям, объединяла одна общая черта - осторожность, очень уместная, когда находишься на вражеской территории. Еще днем они трезво рассудили, что сегодня появляться в ресторане не стоит. Погибли ОМОНовцы, и ясно, что их сослуживцы попытаются отыскать виновных в этом.

     Разобраться, кто чеченец, кто дагестанец, кто ингуш, - задача для человека в милицейской форме такая же сложная, как решение дифференциального уравнения на пьяную голову. Поэтому, чтобы и лицо сохранить, и в драку не ввязываться, сходка кавказцев постановила исчезнуть сегодня из города.

     Кавказцы, сбросившись, арендовали небольшую местную турбазу в десяти километрах от города, прихватили с собой маринованное мясо, мангалы, уголь, выпивку, девушек и в полном составе на машинах отбыли на загородную гулянку в надежде, что никто о них в этот вечер не вспомнит. Ракетчики и спецназовцы на родной земле чувствовали себя уверенно и никуда прятаться не собирались. Повод выпить был и у тех и у других.

     У командира роты обеспечения из ракетной части капитана Пятакова случился юбилей. Он бы и рад был забыть о своем тридцатипятилетии, но куда денешься, если в сейфе командира части лежит твое личное дело? О юбилее сослуживцы ему напоминали давно, и капитан Пятаков заранее заказал в ресторане столики. Все старшие лейтенанты, капитаны, майоры, подполковники и полковники были приглашены в ресторан "Липа". То, что празднование пришлось на день перед похоронами, ракетчиков особо не смущало: их торжества были запланированы заранее, и кто же виноват, что ребят будут хоронить именно завтра?

     Могилы, приготовленные для спецназовцев, желтели на склоне холма на другой стороне реки Липы, и их было видеть с любого конца Ельска, стоило выйти на открытое пространство.

     А его в городе хватало. Лишь самый центр да микрорайоны были застроены каменными домами в несколько этажей. Остальная территория представляла собой однообразную деревянную застройку, лишь кое-где попадались новомодные особняки современных богатеев. Их в городе знали пофамильно и в лицо.

     Ракетчики появились в ресторане первыми.

     Офицеры, хоть и были мужчинами серьезными, считавшими себя "белой костью" в Российской армии, глупо ухмылялись. Четверо из них несли тяжелые вместительные саквояжи, в которых глухо, как камни, позвякивали полные бутылки.

     Прошли те времена, когда офицер считал ниже своего достоинства приносить спиртное с собой; теперь даже официанты и официантки в ресторане были в курсе этого ритуала и не препятствовали ему, следя лишь за тем, чтобы для приличия было заказано хотя бы граммов по сто водки на одного посетителя.

     Метрдотель, полная яркая блондинка, отвела капитана Пятакова в сторонку:

     - Вы же говорили, что гостей будет восемь?

     Капитан Пятаков развел руками, мол, разве такое учтешь?

     - Придется неучтенным сидеть на простых стульях, - жестко сказала женщина, - посетителей у нас сегодня много.

     Вариант был далеко не худшим, и капитан Пятаков согласился на него с радостью, зная наперед, что уж ему-то, имениннику, на разваливающемся гостиничном стуле сидеть точно не придется. Кресла в ресторане были добротные и настолько тяжелые, что даже во время редких потасовок никому не приходило в голову использовать их для нападения или защиты.

     Ракетчики собственноручно сдвинули столы и сели, не зная, чем занять руки. Пятаков держал перед собой большой букет гвоздик и тщетно пытался ощутить несуществующий запах цветов.

     - Эх, - вздохнул он, - легче два часа на жутком морозе ждать поезда, чем пять минут в тепле ста граммов водки.

     Гости оживились, завидев вышедшую из-за перегородки официантку. Та умудрялась нести в руках сразу шесть тарелок с нарезанной закуской.

     - Это вам.

     Главное начать. И вскоре перед мужчинами уже стояли рюмки с холодной водкой - других напитков ракетчики не признавали, разве что спирт.

     Первый тост, как и заведено, произнес командир части. Говорил он долго, пространно, прочувствованно и нежно, так, будто капитан Пятаков был его родным сыном. Вспомнил все - и развал великой страны, которой все боялись в мире, в первую очередь благодаря ракетам, и годы неопределенности, которые почему-то назвал "темными", и с осторожным оптимизмом перешел к дням сегодняшним, которые, по его разумению, выдвинули на первые позиции людей молодых, мыслящих и честных. Сослуживцы главного ракетчика томились в наглухо застегнутых кителях с рюмками, уже приподнятыми над столом.

     - За тебя, капитан, - подытожил командир части странную смесь политинформации, исторических экскурсов и тоста.

     - Ура! - негромко произнес старший лейтенант, сидевший напротив Пятакова.

     - Ура! - тихо, как заговорщики, прошептали другие офицеры, и наступила минута молчания, прерываемая лишь чавканьем и позвякиванием приборов.

     В этот момент в зале ресторана появился Холмогоров. Когда хотел, он умел держаться незаметно, не привлекая к себе внимание. Это раньше на человека, у которого длинные волосы, стянутые на затылке в "хвост", пялились во все глаза, теперь даже в Ельске к этому привыкли. Он осмотрелся, на ходу пересекая площадку для танцев. Выражение "лучший столик приберегли для вас" довольно неконкретно, расшифровка его зависит от того, с какой целью ты пришел в ресторан: если поглазеть на танцующих и на эстраду, - это одно, а если, наоборот, уединиться и не мозолить глаза танцорам, - другое.

     Холмогоров увидел, что лишь на одном столике стоит табличка "Заказано". Этот столик от других отгораживали две довольно высокие перегородки с пластиковыми вьющимися растениями.

     - Извините, но этот столик занят, - официант развернул к Холмогорову табличку.

     - Да, занят мной, - усмехнулся Андрей Алексеевич.

     К столику уже спешила метрдотель, лицо ее было злым и сосредоточенным. Директор предупредила ее, что в гостинице проживает важный гость и ничто не должно нарушать его покой.

     По ее разумению, этому гостю было самое время пожаловать на ужин, а кто-то посторонний нагло занял зарезервированный столик. Злой взгляд женщины-метрдотеля встретился со спокойным взглядом Холмогорова, и она помимо желания улыбнулась:

     - Этот столик занят.

     - По-моему, произошло недоразумение, - Холмогоров поднялся, - мне сказали, что столик для меня зарезервирован, но, наверное, вас не предупредили.

     Спокойный тон Холмогорова и его уверенная манера держаться заронили в душу метрдотеля сомнение. Директор, описывая ей советника патриарха, сказала: "У него длинные волосы".

     Холмогоров повернулся к ней в профиль, и только теперь женщина, разглядев "хвост" волос, туго стянутых на затылке, всплеснула руками:

     - Извините, не признала!

     - Вы меня раньше не видели.

     - Мне описали вас, но... Что же ты, Василий, - обратилась она к официанту, - гость ждет.

     - Садитесь, - официант услужливо подставил стул, протянул меню, нервно протер полотенцем и без того сиявшую чистотой хрустальную пепельницу, причем ухитрился сделать все это одновременно, будто у него было не две руки, а целых шесть.

     - Извините нас.

     - Не беспокойтесь, со всеми случается.

     Холмогорову была неприятна возня вокруг него, он не любил причинять неудобства. Андрей Алексеевич читал меню, пытаясь разгадать ресторанные кроссворды: "Фирменная котлета "Липа"", "Шницель по-Ельски", "Салат старомонастырский". У него было предчувствие, что под этими названиями прячутся хорошо известные ему блюда, которые встретить в любом провинциальном ресторане. Из хороших сухих вин имелись "Заговор монахов" и "Молоко любимой женщины".

     И тут внезапно стих гул голосов в зале, ножи и вилки больше не скребли по дну тарелок, стало слышно, как жужжит попавшая в абажур люстры рано проснувшаяся от зимней спячки муха.

     Холмогоров продолжал сидеть, склонившись над меню в красной облбжке, очень похожей на юбилейную папку. Он лишь поднял глаза. Дверь ресторана со стороны холла, где располагался гардероб, была широко открыта на две створки.

     В дверях стояли четверо хмурых ОМОНовцев, все в форме, с беретами на головах. было подумать, что они пришли с очередным рейдом на проверку документов, если бы не отсутствие оружия и черных масок.

     Странная это была компания. Обычно подчиненные не пьют вместе с командирами, субординацию и в армии, и в милиции соблюдают свято.

     Но это касается лишь мирной жизни, а на войне даже полковник может позволить себе выпить с рядовым - перед лицом смерти все равны. Теперь война докатилась и до Ельска.

     Подполковник Кабанов, майор Грушин и сержанты Сапожников и Куницын специально не готовились к походу в ресторан. Их свели вместе похоронные дела, оформление документов.

     Как водится среди русских, кто-то первым задал сакраментальный вопрос: "Ну что?" Мужчины переглянулись и, как были в форме, прямиком отправились в ресторан, чтобы как следует помянуть павших товарищей. Завтра, когда в бригаду понаедет начальство, сделать это будет сложно.

     Никто не произносил вслух того, о чем думал, но мозг каждого ОМОНовца сверлила одна и та же мысль - увидим "черных", покажем им! И неважно, что под руку могут попасть не чеченцы, все они одним миром мазаны. В том, что сегодня никто не станет заступаться за кавказцев, они не сомневались. И в том, что сегодня ОМОНовцам простят все, что угодно, - тоже.

     Теперь, когда все четверо оказались в ресторане, разочарование отразилось на лицах спецназовцев: ни одного кавказца, хотя обычно здесь ими прямо-таки кишело! Выбор оставался небольшим: убраться восвояси или просто напиться.

     В гробовом молчании спецназовцы прошли через зал, и каждый, кого они миновали, с облегчением вздыхал: пронесло! Загремели стулья и ботинки. Майор Грушин негромко кашлянул, как бы давая понять залу, что опасаться больше нечего, жизнь продолжается.

     - Водку и закусить, - сделал довольно неопределенный заказ подполковник Кабанов.

     Он ни к кому конкретно не обращался, просто бросил в зал короткую фразу, которая оказалась действеннее, чем обещание щедрых чаевых.

     Официанты в миг сервировали столик.

     - Не знаю, как оно там положено, - произнес подполковник Кабанов, - не знаю, что говорит по этому поводу церковь, но помянуть ребят рюмкой-другой надо непременно.

     Он неумело перекрестился, несколько секунд раздумывая, к которому плечу сначала - к правому или к левому - приложить три пальца.

     Сержанты Сапожников и Куницын в упор смотрели на майора Грушина. Тому пришлось разлить водку. Спецназовцы, грохоча стульями, поднялись и выпили не чокаясь.

     - Не повезло ребятам, - зашептал ракетчик капитан Пятаков, глядя на пьющих стоя спецназовцев.

     - Я бы на их месте лучше на природе выпил, поближе к кладбищу.

     - Они не выпить сюда пришли, - возразил ему старший лейтенант, на тарелке которого покоился нетронутый кусок курицы.

     - Тоже мне, скажешь! - пробурчал именинник. - Выпить по любому поводу не грех - и с радости, и с горя.

     - Менты думали, что тут кавказцы сидят, драку затеять собирались.

     Пятаков почувствовал, что его день рождения основательно подпорчен. Настроение в зале ресторана царило такое, будто тут у всех на виду стоял гроб с покойником.

     - Им виднее, - вздохнул старший лейтенант, - но с такими мрачными рожами на людях появляться нельзя.

     - Выпьют - повеселеют, - капитан Пятаков среди офицеров слыл весельчаком и оптимистом, среди же солдат - отъявленным мерзавцем.

     - Может, их к нашему столу пригласить? - предложил самый молодой из всех военных - лейтенант, прослуживший в армии меньше полугода, лишь осенью получивший диплом и офицерские погоны.

     - Хочешь в морду получить - приглашай.

     Обычную концертную программу в ресторане все-таки решили не разворачивать, хотя и не было официального запрещения. Конферансье на сцену не выходил. Эстрада ресторана являлась единственным местом, где здешние таланты могли опробовать себя на публике. Администрация ресторана им практически ничего не платила, зато певцы и музыканты, зарабатывающие на жизнь кто как умел, могли понять, имеет ли спрос их искусство, и найти потенциальных заказчиков - тех, кто потом приглашал их на свадьбы и юбилеи.

     Лишь только в зале уменьшился свет и из огромных черных колонок полилась спокойная музыка, спецназовцы, порядком захмелевшие, с неудовольствием обернулись.

     "Стихи и музыка, без сомнения, собственного приготовления", - подумал Холмогоров, вглядываясь в невысокую девчушку, застывшую на самом краю сцены с микрофоном в руках. Она вкрадчиво шептала слова песни в близко поднесенный к губам микрофон. Песня была вполне созвучна времени и официальной идеологии - немного истории, немного современности и боль за родную землю, с которой неизвестные "они" сотворили что-то страшное.

     На первую песню никто танцевать не вышел, девчушка зря тратила силы. Так уж ведется: пока в зале не найдется смельчак, другие, пусть даже и хотят танцевать, на площадку перед сценой не выйдут. А площадка манила, и, лишь только зазвучала вторая песня, самый молодой из ракетчиков поднялся и осмотрелся. Взгляд молодого лейтенанта остановился на столике, занятом мужчиной и двумя девушками. Они, не обращая внимания на публику и музыку, о чем-то оживленно беседовали. На столе лежал ключ от гостиничного номера. Девушки были одеты с легким вызовом, наверняка они приехали из другого города.

     Не очень твердой походкой лейтенант приблизился к столику и, чтобы не потерять равновесие, оперся о спинку кресла рукой. Мужчина, занятый разговором, даже не заметил его появления за своей спиной, а вот девушки игриво заулыбались. Худая брюнетка расстегнула сумочку и защебетала:

     - Мы сегодня в универмаг ходили, нашли неплохое белье. Как тебе оно? - и брюнетка, зажав кончиками пальцев черные кружевные трусики, продемонстрировала их мужчине, но так, чтобы их видел весь ресторан.

     Мужчина немного оторопел, но, поскольку был столичным жителем, марку держал:

     - Вполне. Но, по-моему, они тебе маловаты.

     - Нет, что ты, в самый раз! - брюнетка пыталась всучить мужчине кружевные трусики.

     Поскольку все это делалось нарочито демонстративно, народ в зале переключил внимание с певицы на любительницу демонстрировать белье. Убедившись, что задуманное пока удается, брюнетка перевела взгляд на лейтенанта, а тот абсолютно безумными глазами пожирал редкое черное кружево ни разу не надеванных женских трусиков.

     - Вам что, молодой человек, тоже интересно?

     Так я могу и вам показать, - она поднесла трусики к лицу военного.

     - Зачем ты его смущаешь? - из мужской солидарности вступился приятель брюнетки.

     - Нечего на меня так смотреть. Он что, женского белья не видел? К тому же оно ни разу не надеванное, только что купленное...

     - Спрячь, - посоветовал приятель.

     - Вы будете смотреть белье или нет? - не дождавшись ответа, она сжала трусики в кулаке, и они вновь исчезли в сумке. - Вам еще что-нибудь надо? - поинтересовалась брюнетка у лейтенанта.

     Когда трусики исчезли с его глаз, лейтенант наконец пришел в себя и довольно внятно произнес фразу, которую нес к столику.

     - Какую-нибудь девушку пригласить на танец ? - спросил он у мужчины, глядя на брюнетку.

     - Каких-нибудь девушек здесь нет, - ответила шатенка, нежно обняв брюнетку за плечи. - Какие-нибудь девушки вон там сидят, - и она указала на столик с тремя проститутками.

     Хмельной лейтенант чувствовал себя так, словно его измазали дерьмом, да еще на глазах у публики.

     - Это все, что вы хотели нам сказать, или припасли еще что-нибудь? - брюнетка улыбнулась.

     - Ему определенно не дают покоя твои трусики, - отозвалась подруга.

     Мужчина явно не хотел развития конфликта. Он пришел отдохнуть, а его втягивают в разборку.

     - Лейтенант, - сказал он, - мы только сегодня приехали, устали, пришли поужинать. Они не танцуют, поверь мне.

     - Танцуют, - упрямо сказал лейтенант.

     - Если бы танцевали, то делали бы это со мной.

     Капитан Пятаков забеспокоился. Ему не хотелось скандала. Он поспешил на помощь сослуживцу:

     - Девочки, не обижайтесь. Выпил человек немного, решил потанцевать. Вы не танцуете, и ладно, он спросил, вы ответили.

     - Я ответил, - уточнил мужчина, - что они не танцуют, но не потому, что лейтенант им неприятен, а потому, что устали.

     - Если вы не против, - предложил капитан Пятаков, - присоединяйтесь к нашему столику, вам будут рады. У меня день рождения, юбилей.

     - Скучно, - вздохнула шатенка.

     - Я не люблю мужчин, которые носят форму, - зло добавила брюнетка.

     - Это почему же?

     - Раз человек надел форму, значит, он согласен, чтобы им командовали, а мужчина...

     - Настоящий мужчина, - уточнила шатенка.

     - Да-да, именно, настоящий мужчина должен подчинять себе, а не подчиняться сам, - Пошли, - мягко проговорил капитан Пятаков, пытаясь увлечь за собой лейтенанта. - Пошли, мы им не нравимся.

     - И они мне не нравятся.

     - Оставь людей в покое.

     - Да, вы только подчиняться умеете, - зло говорила брюнетка, - нет у вас желания жить свободно. Вот чеченцы - свободный народ, поэтому вас и бьют.

     - Ты что, сука, сказала!? - прокуренный ресторанный воздух содрогнулся от истошного крика сержанта Сапожникова.

     Брюнетка испуганно обернулась, но исправить что-либо было уже невоз: сказанное слово назад не воротишь.

     - Сука! - рвался сержант Сапожников, которого пытался удержать Куницын.

     - Оставь, она баба, - не поднимая глаз, проговорил майор.

     - Или она сейчас извинится, или я не знаю, что... - сержант Сапожников все-таки сумел вырваться и подбежал к столику. Его руки тряслись, глаза налились кровью. - А ну, повтори, сука!

     Брюнетка прижала руки к груди и затихла как мышка, предоставив мужчинам возсть уладить конфликт.

     - Она же не знала, что вы там воевали, - сказал ее спутник, - сболтнула сдуру.

     - Наши ребята кровь за вас там сейчас проливают, - надрывался Сапожников, - а ты здесь, сука, со всеми подряд!

     - Я никого за себя кровь проливать не просила, и сукой себя называть не позволю, - тихо промолвила брюнетка и еще сильнее вжала голову в плечи.

     - Мужик, - сказал ее приятель, - извини, если что не так, мы не хотели, она нечаянно сказала.

     - Еще не хватало, чтобы специально! - тут же отозвался сержант.

     Холмогоров отложил приборы. Он сидел ровно, словно прилежный ученик за партой.

     - Девушка, извинитесь перед бойцом, и он вас простит, - миролюбиво предложил Пятаков, - люди в форме отходчивы.

     - А ты, урод тыловой, чего с ней разговариваешь? - сержант спецназа схватил за грудки капитана Пятакова. - Вы тут, падлы, отсиживаетесь, а нам кровь проливать? - и сержант с размаху заехал ракетчику кулаком в нос.

     Девушки завизжали. Капли крови брызнули на белоснежную скатерть и тарелки. Мужчина, сидевший с ними, вскочил из-за стола и попытался урезонить сержанта. Но тот, наученный драться, сходу, не дожидаясь нападения, ударил штатского кулаком в грудь, а затем локтем заехал ему в голову. Ракетчики навалились на сержанта, но в спецназе слабых не держат. Сапожников, которого весь вечер разбирало желание набить морду гостям с Кавказа, отводил душу на своих. На помощь ему подоспел сержант Куницын. Ракетчики в долгу не остались.

     Майор Грушин с тоской в глазах посмотрел на подполковника Кабанова. Тот лишь развел руками, понимая, что приказывать сержантам остановиться сейчас бессмысленно.

     Шестеро дрались против двух. Ракетчики никогда не любили ОМОНовцев, и те отвечали взаимностью. Годами копившаяся злоба наконец нашла выход. Несмотря на численное превосходство ракетчиков, моральный перевес был на стороне сержантов Сапожникова и Куницына. Они мстили за неосторожно оброненные слова о чеченцах, а то, что месть пришлась не по адресу, их уже не волновало. Месть всегда слепа. Сапожников уже излил ббльшую часть своей злобы, Куницын же только распалялся.

     Холмогоров спокойно сложил вчетверо матерчатую салфетку, промокнул ею губы и пошел к середине зала. Музыка, естественно, смолкла, музыканты, подобравшись к краю сцены, наблюдали за дракой.

     - Убийцы! - визжала брюнетка, пытаясь вырвать из драки мужчину с уже разорванным на спине пиджаком. Ее сумочка лежала на сиденье, из нее торчали кружевные трусики, с которых и начались все неприятности.

     - По-моему, надо вмешаться, иначе наши парни их всех перебьют, - вздохнул майор Грушин.

     - Смотри, тебе тоже достанется, - предупредил подполковник Кабанов, рывком допивая водку из пятидесятиграммовой рюмки.

     Холмогоров шел по залу, глядя прямо перед собой. Майор Грушин остановился на полдороги, ему стало страшно за этого человека. Он представил себе, что сейчас произойдет: удар, нанесенный распаленным от злобы сержантом, сломает гордеца пополам. Но Холмогоров даже не вздрогнул, когда прямо перед его лицом скользнул кулак одного из дерущихся, и положил руку на плечо сержанта Куницына.

     - Хватит! - властно произнес он.

     Сержант с разбитой губой, глуповато ухмыляясь, тихо прошептал:

     - Проваливай, дядя!

     - Хватит, - повторил Холмогоров уже мягче.

     Ракетчики, чувствующие, что перевес на стороне ОМОНовцев, остановились. Сержант же Куницын, ослепленный злостью и огорченный тем, что ему помешали выплеснуть эмоции, отвел руку для удара. Холмогоров не выглядел бойцом.

     Человек, привыкший драться, никогда не станет разговаривать. "Сперва бей, потом думай и только потом говори", - такое правило исповедовал Куницын.

     В душе сержант надеялся, что странный человек уклонится от удара. Его кулак пошел вперед.

     И тут случилось то, чего сержант никак не ожидал. Холмогоров, продолжая стоять все так же прямо, не отступая ни на шаг, в полете перехватил руку сержанта, схватив ее за запястье. Это было подобно тому, как мчащаяся машина врезается в бетонную стену. Как только пальцы Холмогорова сомкнулись, кулак сержанта застыл в воздухе. Вся сила, вложенная в удар, вернулась наносившему его, как отдача при выстреле артиллерийского орудия. Куницын чуть не упал, затем исподлобья посмотрел на Холмогорова. Тот оставался таким же спокойным, как и прежде.

     - Хватит, - услышал сержант и почувствовал, что не сможет ослушаться.

     Сапожников изумленно взирал на Холмогорова.

     Куницын попытался вырвать руку, но так и не сумел, пока Холмогоров сам не разжал пальцы.

     - Так погибших не поминают. И девушка, кстати, в чем-то права. Возвращайтесь, - обратился он к ракетчикам, - и не держите на них обиды.

     Сказав это, Холмогоров медленно повернулся, прошел через зал к своему столику и вновь принялся за ужин. Произошедшее настолько изумило официантов и метрдотеля, что, даже когда приехала вызванная милиция, женщина отвела наряд в сторону и попросила командира не вмешиваться, мол, все обошлось миром. Тот с недоверием посматривал на Холмогорова, не веря, что какой-то штатский, про которого метрдотель говорила, будто он еще и священник, сумел удержать разбушевавшегося бойца спецназа.

     Виновники драки - мужчина с двумя девушками - оставили недоеденными вторые блюда и, наскоро рассчитавшись с официантами и прихватив недопитое, удалились в номер. Музыканты больше играть не рисковали: вдруг кому-нибудь из ОМОНовцев придет в голову пригласить еще какую-нибудь девушку на танец? День рождения капитана Пятакова был окончательно испорчен.

     Драка, конечно, может принести удовлетворение, но только в том случае, если кончается победой.

     Тут же не победил никто.

     - Я этих "черных"... - бурчал сержант Куницын.

     - Что? - отозвался майор Грушин, уже пожалевший о походе в ресторан.

     - Я бы их душил, убивал.

     - Да ты же своих замочить хотел!

     - И они суки, - вставил сержант Сапожников, - отсиживаются в тылу.

     - Тебя никто насильно в спецназ не тянул.

     - Тоже верно, - согласился Куницын, не понимая, что эти слова адресованы ему, а не Сапожникову.

     Спецназовцы дошли то такого состояния опьянения, когда уже тяжело разобраться, кто и что хочет сказать. Каждый говорил о своем, у каждого была своя правда. Больше их не трогали, у ребят был повод залить горе.

     Старательно обходя столик спецназовцев, двое ракетчиков подсели к проституткам и после короткого общения исчезли вместе с ними.

     Холмогоров спокойно наблюдал за ресторанной жизнью, уже не пытаясь в нее вмешиваться.

     "Жизнь в городе складывалась в течение веков, - подумал он, - и было бы глупо пытаться изменить ее за пару дней".

    - Товарищ майор, посмотрите, - ницын, вытягивая над столом руку, - мый слабый мужик, а он - хиляк, боязливо покосился на Холмогорова.

     - С виду хиляк, - напомнил майор.

     - Со мной такое первый раз случилось. Я любого завалить могу!

     - С каждым что-нибудь случается впервые, - напомнил майор. - У тебя и раньше рука сама собой опускалась.

     - Не было такого, товарищ майор.

     - Забыл, сержант? А когда полковник приказал тебе кавказскую овчарку на чеченской могиле пристрелить? Не ты, а Гришка приказ выполнил.

     - Гришка... - неохотно признался сержант Куницын. - Я его перед отъездом подколоть хотел, спрашиваю, что, мол, снится тебе сука чеченская? А он отвечает, мол, думаешь, я в нее из снайперской винтовки стрелял, потому что промазать боялся? Нет! Чтобы взглядом с ней не встретиться! А глаза ее до сих пор снятся, сказал. Попробуйте, товарищ майор, - и сержант Куницын, готовый к единоборству, поставил согнутую в локте руку на стол.

     Подполковник Кабанов, не отличавшийся особой силой, поспешил отодвинуться от стола и закурил.

     - Ну же, товарищ майор!

     Грушин неохотно обхватил пальцами ладонь сержанта. Руки задрожали, рельефно выступили вены и сухожилия. Майор Грушин чуть слышно кряхтел, щеки его налились краской. Он чувствовал, что сержант сильнее его и долго удерживать его руку он не сможет. Но на стороне майора было преимущество - чем старше человек, тем он рассудительнее, тем труднее поддается эмоциям.

     - Держись, майор, - шептал подполковник, - покажи салагам, что такое офицер.

     Куницын чувствовал перед командиром робость и, даже будучи пьяным, раздумывал, не лучше ли поддаться. Но тут в его затуманенном алкоголем мозгу всплыла фраза, не раз слышанная от майора: "Спецназовцы не сдаются.

     Они погибают".

     - Эх, - громко выдохнул сержант Куницын, напрягаясь до последнего.

     И в этот момент он совершил оплошность - посмотрел в глаза майора, желая увидеть в них страх проигравшего. Майор же, хоть его рука и клонилась к столу, смотрел спокойно. Сержант дрогнул, кровь отлила от щек. Он видел перед собой не задиру, а настоящего мужчину, который знает цену своей силе и силе противника. Куницын ощутил, как сила уходит от него, словно перетекает по невидимой трубке в глаза майора.

     Куницын попытался отвести взгляд, но уже не мог. Майор медленно, уверенно выровнял руки, а затем спокойно положил руку сержанта на стол, опрокинув при этом большой бокал с минералкой.

     - Вот так-то, - сказал он.

     - Грушин, ты меня удивил! - восхищенно сказал подполковник Кабанов. - Я уж подумал, что он тебя уложит.

     - Ерунда, - немного смущенно ответил майор Грушин.

     - Как это у вас получается? - изумился сержант Сапожников.

     - Я же сказал, ерунда. Если не уверен в себе, Куницын, то никогда не смотри противнику в глаза, к добру это никогда не приводит.

     Холмогоров разглядывал спецназовцев. Лица у Сапожникова и Куницына сделались бледными, губы посинели. "Как у мертвецов", - подумал он.

     - Все это полная хрень, заморочки, - махнул рукой сержант Куницын, - побеждает тот, у кого больше сил. Вы сильнее меня, товарищ майор, тут уж ничего не попишешь.

     - Дурак ты, Куницын! Дураком родился, дураком и умрешь.

     - Еще неизвестно, может, поумнею, - рассмеялся сержант, но смех его был каким-то зажатым. - Эй, ребята, ребята, - вдруг почти завыл он, - мы сегодня пьем, на солнце смотрим, а вы завтра в земле лежать будете.

     - Насчет солнца ты загнул, на дворе темень.

     - Не сегодня, так завтра солнце увидим.

     Но мне сейчас кажется, будто они рядом. Закрою глаза и вижу всех четверых. И что-то они мне говорят, только что, понять не могу.

     - Ты уже пьян. Больше ему не наливать.

     - Так всегда бывает, - вздохнул подполковник Кабанов, - когда перенервничаешь или силы на исходе, спиртное быстро забирает. - Сам он был достаточно трезв, чтобы не пить водку стаканами.

     Сержант Куницын сидел, закрыв глаза, и остервенело качал головой. Похрустывали шейные позвонки.

     - Не верите, товарищ майор? А я их вижу, стоят в камуфляже, все с автоматами.

     Не поверить Куницыну было невоз. Он говорил проникновенно, будто обращался не к сидевшим за столом, а к тем, кого видел.

     - Парень умом не тронулся? - прошептал подполковник Кабанов на ухо майору. - Ты за ним в Чечне ничего такого не замечал? Иногда случается. Насмотрятся крови, трупов, крыша и едет.

     - Не знаю. Думаю, что это у него временно.

     - Что-то мне уже тут не нравится, - признался подполковник.

     - Почему?

     - Люди на нас смотреть боятся.

     Грушин через весь зал пристально смотрел на Холмогорова, прямо тому в глаза, но вскоре не выдержал, первым отвел взгляд.

     Майор хмыкнул:

     - Правильно делают. Злость в душе у ребят осталась, а выхода ей нет.

     Сержант Куницын, сделав над собой усилие, открыл глаза, боясь, что картинка не изменится, боясь, что мертвецы, шептавшие ему непонятные слова, не исчезнут. Но видение растворилось, страшно болела голова, как после контузии.

     - Ты в порядке? - спросил майор.

     - Кажется, да, - сержант чувствовал, как огнем горит кожа на руке в том месте, где ее крепко сжимал Холмогоров, как будто тот по-прежнему держал сержанта за руку.

     Куницын резко повернул голову, но Холмогорова за столиком не увидел. Когда тот ушел, как расплачивался с официантом и расплачивался ли вообще, никто из спецназовцев не заметил. Холмогоров словно растворился, и сержант даже засомневался, а существовал ли он вообще. На столике в изящном стеклянном подсвечнике ровно горела свеча, отбрасывая на стену уродливую тень от букета цветов. Маленький огонек, ореолом сверкающий над свечой, слепил сержанта, жег ему душу. Ровное пламя качнулось, затрещало, уродливая тень на стене ожила. И сержанту вспомнилось, как в детстве ему становилось одиноко и тоскливо в деревенском доме, куда родители отвозили его на лето к бабушке. По вечерам часто пропадало электричество, и тогда бабушка Павла Куницына зажигала свечку. Чтобы не было так страшно, он садился поближе к столу и рассматривал огонек.

     "Это не простая свечка, - говорила старуха, - она из церкви принесенная, ее батюшка освятил". - "Почему огонек то ровно горит, то качаться начинает, трещит, дым пускает?" - спрашивал тогда Павел. "Если ровно горит, значит, все хорошо, благословение в доме. А если начинает стрелять и дымить, значит, грешная душа рядом пролетела, в святой огонь попала". - "И что с ней стало?" - "Очистилась, в рай полетела, а грех ее черным дымом ушел".

     У сержанта Куницына холод пробежал вдоль позвоночника, и он мелко-мелко задрожал, пот выступил на лбу.

     - Плохо тебе? - спросил майор Грушин.

     - Озноб по телу прошел.

     - Говорят, такое случается, когда кто-нибудь по твоей могиле ходит, - сказал подполковник Кабанов. И тут же осекся, поняв, что играть словом "смерть" сейчас не время.

     - Знаю, - глухо ответил сержант Куницын.

Глава 6

     Утро над Ельском выдалось мрачное. Благо, хоть дождь не шел, но ветер пронизывал город насквозь. Особенно неистовствовал он на высоком берегу Липы - там, где стояли монастырь и кладбище.

     Двое солдат в бушлатах с поднятыми воротниками взбирались по косогору к желтевшим песчаным холмикам. Еще вчера вечером они привели площадку возле могил в порядок, каким он видится военным, в результате чего могилы напоминали окопы, вырытые для ведения стрельбы в полный рост. Не хватало только выложенной дерном огневой позиции на брустверах да ниш под боеприпасы.

     - Вот же, черт, - сказал один из солдат, разглядывая следы на песке возле будущих могил, - мы с тобой вчера граблями по всей площадочке прошлись, красиво сделали, как плац для торжественного построения. А какая-то падла ночью тут походила.

     - Не сидится людям! Понесло же кого-то ночью на кладбище!

     И солдаты, ругаясь вполголоса и вжимая от холодного ветра головы в плечи, принялись граблями ровнять рассыпанный песок. Под железными зубьями исчезали следы ботинок.

***

     Еще только светало, а по городу уже ползали машины, рабочие развешивали на фонарных столбах флаги с черными траурными ленточками. С первыми лучами солнца, осветившего город совсем ненадолго и почти тут же скрывшегося за облаками, грузовые машины и рабочие в ватниках исчезли, словно были призраками.

     Мэр Цветков на служебной машине объехал центральные улицы города, проверяя, все ли сделали так, как он распорядился. Флаги казались ему помятыми, но ветер быстро сделал свое дело, разгладив складки. "Молодцы, ничего не скажешь, - подумал Цветков, - не хуже, чем в столице, получается!"

     Он любил сравнивать свой город с Москвой и странным образом постоянно приходил к выводу, что Ельск ничуть не хуже столицы. По закоулкам Цветков ездить не стал, не желая себя расстраивать. Он понимал, что кучи мусора никто убрать не успел, облезшие и покосившиеся заборы не покрасили и не выровняли.

     Заместителя министра Цветков встречал в десяти километрах от города. С чиновниками такого высокого ранга ему прежде даже стоять рядом не приходилось, поэтому Иван Иванович очень волновался.

     Волновался и шофер.

     - Мы их не пропустим, Иван Иванович? - всматриваясь в пустынное шоссе, спросил водитель.

     - Не пропустим, - без особой уверенности отвечал мэр.

     - Он на чем приедет?

     Цветков молчал.

     - С эскортом или без? - Думаю, с эскортом и с мигалками.

     - А вдруг просто на машине проедет и мы его не заметим?

     - Не может того быть! - Цветков потянулся к рации и связался со своим заместителем:

     - В Доме офицеров все сделали?

     - Так точно, Иван Иванович, все в лучшем виде. Гробы уже привезли. Постарались, слов нет, красивые. Как и обещали, из дуба, с резьбой на крышке и с литыми бронзовыми ручками.

     Цветков хмыкнул. Гробы взялся изготовить мебельный цех строительного комбината, обещали сделать их бесплатно.

     - Одно только не очень, - вздохнул заместитель мэра, - лак просохнуть не успел, пахнут растворителем, и руки к ним липнут.

     - Так всегда, - сквозь зубы процедил Цветков.

     - Но красивые. Я бы и сам от такого не отказался, - проговорил заместитель мэра. - Мебельщики говорят, даже не думали, что так хорошо получится, теперь прикидывают, не выгодно ли на тарном участке выпуск элитных гробов наладить. Баксов по двести за каждый зарядить .

     - Об этом потом поговорим. Ты сейчас проследи, чтобы в морге все как следует сделали да чтобы с родственников санитары деньги не вымогали.

     - Что вы, такого у нас отродясь не бывало!

     - Рассказывай! Когда мою тетку хоронили, то с ее зятя...

     - Они же не знали, что она ваша тетя, у нее же фамилия другая, - тут же отозвался заместитель.

     - Венки привезли?

     - Уже в фойе стоят.

     - Ты надписи на ленточках читал?

     - Читал.

     - И что?

     - Никакой крамолы. Все, как говорится, неформально, но державно.

     - Не о том спрашиваю: ошибок в надписях нет? Телевидение снимать будет, опозоримся на всю страну.

     - Насчет ошибок сказать не могу, у меня в школе "три" по русскому было.

     - Позвони в газету, пусть корректора пришлют, - распорядился Цветков.

     - Как это мне в голову не пришло?

     - Все, конец связи. Если что не так, головой ответишь, - сказал Цветков, завидев, как из-за поворота выезжает кортеж черных автомобилей. - Я же говорил, с мигалками едут.

     - Красиво идут! - с восхищением проговорил шофер.

     Цветков выбрался из автомобиля и стал на обочине, солидный, в черном костюме, белой рубашке и серебристом галстуке. На лацкане его пиджака поблескивал значок с гербом Ельска.

     Главная машина пронзительно засигналила, когда Цветков шагнул на асфальт. Мэр в испуге отпрянул. Не сбавляя скорости, кортеж пронесся мимо. Мэр даже толком не успел разглядеть, в какой машине сидит заместитель министра.

     Кортеж унесся за горку, оставив после себя ветер и сумятицу в голове мэра.

     - Догоняй! - Цветков вскочил в машину.

     Но сделать это оказалось непросто. Водитель Цветкова настиг кортеж только в городе и лишь потому, что машина сопровождения заблудилась.

     Цветков покраснел, завидев, как кортеж заместителя министра пробирается по незаасфальтированной улочке частного сектора. На этот раз выходить из машины он не рискнул.

     - Пусть сами выбираются, - скрежетнул зубами Цветков. - Дуй к мэрии, встретим их там.

***

     Все похороны похожи друг на друга. Неизменно в них присутствуют и неразбериха, и четкий, который невоз отменить, ритуал.

     Траурный зал Дома офицеров открыли для посетителей, как и обещали, в двенадцать дня.

     Город с населением в двести пятьдесят - триста тысяч по российским меркам - небольшой, и чуть ли не каждый горожанин посчитал своим долгом прийти проститься с погибшими. Для кого-то это было чем-то вроде развлечения - все равно объявлен траур и деваться некуда, - другие же шли, поскольку знали если не самих погибших, то их родственников или знакомых.

     На площади у Дома офицеров выстроилась внушительная очередь. Разговаривали негромко, так, чтобы не нарушать скорбной торжественности.

     - Молодцы наши, - слышался шепот ветерана второй мировой, - только мало они бандитов бьют. Мешают им.., понаехало туда всяких... из этих.., как их там...

     - Советов Европы, - подсказала интересующаяся политикой старушка.

     - Во-во, - ветеран расправил плечи, зазвенев медалями на пиджаке. - Без них бы наши там давно порядок навели. Они все бандиты, - негодовал ветеран, - от стариков до малолетних детей. Правильно Сталин сделал, что их выселил, а потом Хрущев - свинья кукурузная - назад их пустил. Миротворцы долбанные!

     Ветерану не возражали, никому не хотелось нарываться на скандал.

     В другом месте очереди рассуждал мужчина лет сорока, успевший повоевать в Афганистане.

     Он не был так категоричен:

     - Против партизан ни хрена не сделаешь.

     Он все никак не мог придумать, куда пристроить букет гвоздик в шелестящей целлофановой обертке.

     - В Афгане как было? Днем они вроде бы все мирные крестьяне, мухи не обидят. А лишь стемнеет, достают оружие и давай наших колошматить. Даже немцы и те против партизан ничего сделать не могли. Хотя ребят, конечно, жалко.

     И самое обидное, - добавил "афганец" со слезой в голосе, - уже через год или два их убийцами называть станут те самые люди, что их на бойню посылали. Ему хорошо, - он покосился на ветерана второй мировой, - награды свои открыто носит. А я свой орден хотел надеть сегодня, но не отважился.

     На ступеньках собрались одноклассники погибшего Бориса Батюшкова. Пока тот был жив, его в городе не любили, за глаза иначе как "ментом поганым" не называли. И теперь одноклассники, словно оправдываясь, в один голос вспоминали, каким милым и компанейским был Батюшков в школе.

     Люди проходили сквозь траурный зал, огибая гробы у изголовья. Усердие мэра не осталось незамеченным: все восхищались гробами, мол, Цветков денег не пожалел. Но тут же находились недоброжелатели, сообщавшие, что мэрия на гробы не потратила ни рубля, достались они Ельску даром.

     По расписанию, составленному похоронной комиссией, выходило, что сами похороны уже должны начаться. Томился в комнате для приема гостей заместитель министра, компанию ему составляли подполковник Кабанов, священник, приехавший из областного города, и мэр Цветков. Только им четверым была известна истинная причина затянувшегося прощания, остальные терялись в догадках. А причина была донельзя банальной: задерживалась съемочная группа российского телевидения, а короткий репортаж с похорон уже был запланирован в вечернем выпуске новостей, поэтому мертвым приходилось ждать живых.

     - Меня родственники на куски разорвут, - вздохнул мэр Цветков, поглядывая на заместителя министра.

     - Я, Иван Иванович, ничего здесь не решаю, - сказал генерал, - вы хозяин, считаете нужным, начинайте без телевизионщиков.

     - Вам легче, вы люди московские, между собой договорились бы, - сокрушенно покачал головой мэр. - Еще полчаса ждем и, если не приедут, начинаем.

     Подполковник Кабанов выглянул в окно на площадь. К стеклу он близко подходить побаивался, опасался, что его узнают.

     - Народу еще много, - с облегчением проговорил он, - давайте объявим по внутреннему радиоузлу, мол, в связи с тем, что попрощаться пришло много народу, погребение отодвигается на более позднее время.

     - Дело говорит, - восхитился подчиненным заместитель министра, - и уважение к людям проявим, и дело сделаем.

     Священник старался не лезть в мирские дела.

     - Вам уже приходилось участвовать в подобных мероприятиях? - спросил у заместителя министра мэр Цветков.

     - Да, тяжело.

     - Сочувствую.

     - И часто телевидение опаздывало?

     - Почти всегда.

     - А бывало, что, не дожидавшись телевизионщиков похороны начинали? - наконец выдал истинный интерес Цветков.

     - Что-то не припомню, Иван Иванович.

     Холмогоров легко мог бы попасть в траурный зал безо всякой очереди, но он прошел вместе со всеми, вслушивался в разговоры, запоминал слова горожан. Когда проходил мимо гробов, положил на стол, уже весь заваленный цветами, четыре гвоздики - две красные и две белые.

     - Я бы ни за что не разрешила своего мужа в казенном зале ставить, - услышал он за спиной женский шепот, - домой бы забрала и все.

     Пришли бы только те, кого сама позвала, - обращалась женщина к подруге. - Глазеют все. Ты представь себя на месте родственников. Скоро телевидение приедет, примутся в самое лицо объектив совать. Они слезы снимать любят. Попробуй актера заставить плакать! Пока штуку баксов не заплатишь, он слезу не пустит. А тут получи задаром такое удовольствие!

     Пришли на похороны и ракетчики. Держались вместе, боясь расходиться. В части все знали о вчерашнем происшествии в ресторане, неровен час, нарвешься на обиженного ОМОНовца.

     Наконец на площади появился микроавтобус с телевизионщиками. Проехали они нагло, не обращая внимания на знаки. Микроавтобус въехал на тротуар, водитель остановил его у самой стены Дома офицеров. Оператор с камерой на плече отбежал от здания и, присев, принялся снимать флаги с траурными лентами.

     - Крупнее бери, - громко, словно они здесь были одни, распорядился режиссер. - Прошлый раз мелко снял.

     - Флаги зато красиво вышли.

     - Мне не флаги нужны, а ленты на них. Панораму площади дай.

     Режиссер еле успевал перебегать с места на место, так, чтобы постоянно находиться за спиной у оператора и не попасть в кадр. Затем он потащил оператора за рукав:

     - Вдоль очереди камеру проведи, чтобы было сказать о нескончаемом потоке людей.

     Оператор был настоящим профессионалом.

     Ему было все равно, что снимать, все выходило одинаково красиво и впечатляюще, режиссеру оставалось лишь правильно сформулировать задачу.

     - Потеснитесь-ка, разойдитесь, пропустите, - трое телевизионщиков, расталкивая народ, пробивались в траурный зал.

     И все-таки гробы с погибшими, заплаканные родственники заставили замолчать и режиссера.

     Он лишь неодобрительно покосился на завешенные красной и черной материей окна. Света было явно недостаточно.

     - Вытянем, - оператор кивнул режиссеру.

     В зале появились заместитель министра, священник, мэр и подполковник Кабанов. Оператор снял то, что от него требуется, наперед зная запросы неприхотливого режиссера выпусков новостей: четыре гроба общим планом, затем каждый по отдельности, фотографии и таблички временных памятников с годами жизни и фамилиями погибших.

     Напоследок оператор отснял стол, заваленный цветами. На этом плане кнопку камеры он держал включенной целую минуту, зная, что, воз, здесь прозвучит финальный текст диктора. Да и молчание в конце репортажа должно продлиться секунд семь - минута молчания.

     - Теперь и на кладбище ехать, - прошептал на ухо мэру режиссер, умудряясь при этом пожать Цветкову руку. - Вы особенно не затягивайте, нам еще репортаж о жизни военных у ракетчиков снять надо, - сказал и пошел, не дожидаясь ответа, словно его слово было здесь законом и все происходящее в городе - частью уже написанного сценария.

     Телевизионная группа отсняла выступление заместителя министра целиком, остальных снимали выборочно по две-три фразы, почти наверняка зная, что они в эфир не попадут.

     - Теперь, - важно произнес мэр Цветков, - пусть останутся только родственники и близкие погибших. Всех остальных прошу покинуть траурный зал.

     Из динамиков лилась негромкая траурная музыка. В зале пахло цветами, но это был не аромат, а удушливый запах мертвых растений, смешанный с запахом церковных свечей.

     Пока вокруг были люди и телекамеры, Марина Комарова, жена погибшего сержанта Алексея, даже не всплакнула. Она сидела, подвинув стул к гробу, держала мертвого мужа за руку, поглаживала ее и шепотом разговаривала с покойным.

     Даже обычно любопытные люди старались не вслушиваться в ее шепот, будто боялись, что смерть коснется и их, лишь только им станет понятным смысл тихо произносимых слов. И лишь когда у гробов остались одни родственники, Марина позволила себе разрыдаться, уткнувшись лбом в край пахнущего свежим лаком гроба.

     - Леша, - прошептала она, - ты меня слышишь? Я знаю, ты меня слышишь. Так не бывает, чтобы человек исчез сразу... Прости меня за все плохое, что я принесла в твою жизнь!

     Марина сидела, плотно закрыв глаза, и ей казалось, что она видит насмешливые глаза Алексея и он говорит: "Что плохого могло случиться у меня из-за тебя? Это ты прости, что я не вернулся. Другие смогли уцелеть, а я нет. За это и прости".

     - Я приду к тебе на кладбище сразу, как только разойдется народ, - прошептала Марина. - Ты же понимаешь, я не могу плакать при всех. Не позволяла себе этого, пока ты был жив, не позволю и теперь.

     В зал вошли ОМОНовцы, самые высокие и статные из всей бригады. Им подполковник Кабанов поручил нести гробы. Марина нашла в себе силы отстраниться от гроба.

     Похоронами распоряжался какой-то неизвестный ей майор, который знал все тонкости: кто и за чем должен следовать, где нести портреты, где крышку от гроба, на каком отдалении полагается следовать родственникам.

     - Пошли! - распорядился он.

     Двери траурного зала распахнулись. Никогда еще Марина не видела столько людей на площади. Но ей было все равно, пришла толпа или не появился никто. Ельск ей стал чужим в одно мгновение, потому что ее Леши Комарова больше здесь не было.

     Резко вступил оркестр. Большое начальство прошло с народом до первой улицы, а затем стыдливо отступило, пропуская похоронную процессию. Машины уже ждали чиновников на неширокой улочке. Лишь подполковник Кабанов махнул рукой назойливому мэру:

     - Я пешком.

     Первый квартал толпа шла в молчании, а затем вновь зазвучали разговоры, к счастью для родственников перекрываемые военным оркестром. Телевизионщики медленно ехали вдоль процессии, оператор снимал сквозь открытое окно, ругаясь каждый раз, когда кто-нибудь из провожающих исподтишка махал рукой в надежде, что именно его покажут в вечерних новостях. Обогнав колонну, микроавтобус рванул вперед - помчался к кладбищу, чтобы оператор мог занять удобную позицию для съемок.

     Похоронная процессия медленно двигалась по городу, а когда оказалась на ажурном металлическом мосту через Липу, ветер внезапно стих и из-за облаков появилось солнце. "Как здесь красиво, - подумала Марина, вспомнив, как расписывал ей Леша город, который она ни разу не видела, - монастырь на высоком берегу и рядом с ним кладбище. Странно, но когда я приехала сюда впервые, то не видела этой красоты. Я теперь только понимаю, почему он так любил свой Ельск, почему звал меня сюда".

     - Красиво идут! - воскликнул режиссер, заглядывая в окуляр камеры.

     - Не они красиво идут, - отозвался оператор, - а я красивый план выбрал.

     - Ты тут ни при чем. Место для могил нашли отличное, хотя, на мой взгляд, под березками было бы лучше.

     Ветер, бушевавший вверху и совсем не чувствовавшийся над речкой наконец донес до кладбищенского холма звуки музыки.

     - Ты хотел бы, чтобы тебя с почестями весь город провожал? - спросил режиссер.

     - Я был бы не против, но с одним условием, - усмехнулся оператор, не забывая делать свое дело.

     - С каким же?

     - Если назавтра будет снова пиво пить и деньги зарабатывать.

     - Кстати, ты пиво свое спрячь, нехорошо как-то, - режиссер указал на бутылку, стоявшую под треногой. Оператор примостил ее туда, чтобы, когда появится народ, ее не растоптали.

     Процессия ненадолго застряла в прокисшей после зимы земле, но наконец выбралась на сухое место. Гробы с телами установили на низких подставках, и, поскольку здесь был косогор, они стояли так, словно погибшим давали возсть в последний раз полюбоваться городом.

    Холмогоров не лез в первые ряды, он стоял в отдалении на склоне холма. Первым выступил заместитель министра, говорил довольно складно, но душу его слова не трогали. Чувствовалось, что человек говорит не от сердца, а повторяет то, что ему приходилось говорить уже не один раз.

     "Жизнь каждого человека уникальна, - подумал Холмогоров, - значит, и слова для прощания должны быть разными".

     Отгремел прощальный салют, священник покадил, проговорил молитву, и вскоре солдатские лопаты заскребли по песку. Землю засыпали быстро, будто боялись, что кто-нибудь из родственников не даст доделать начатое, запретит закапывать. Не прошло и минуты, как вместо ям на склоне холма появились четыре по-военному аккуратных холмика, обложенных дерном. На каждом из них возвышался деревянный, покрытый олифой крест с табличкой. Обычно спокойный и считавший себя уравновешенным человеком, мэр почувствовал, как к глазам подкатываются слезы.

     Замерзшие на холодном ветру люди потянулись по дороге с кладбища к мосту. О том, что в ресторане Дома офицеров уже накрыты столы для поминального ужина, никто открыто не объявлял. Секретарша мэра сама обходила приглашенных и шепотом сообщала им об этом:

     - Вы к автобусам подходите, вас подвезут.

     Мэр почувствовал на себе взгляд и обернулся.

     Холмогоров стоял у берез и смотрел на расходившуюся толпу с видом человека, не имеющего к происходящему никакого отношения. "Вот, черт, - подумал мэр, - его-то я и забыл пригласить на ужин, список составляли еще до его приезда".

     Как всегда бывает в таких случаях, десяток мест за столом оставался в резерве. Цветков счел не совсем приличным посылать для приглашения советника патриарха секретаршу.

     - Извините, я вас ненадолго оставлю, - шепнул он заместителю министра и толкнул в бок подполковника Кабанова, чтобы тот на время заменил его в необязательном разговоре.

     Цветков быстро забрался на откос. Холмогоров стоял неподвижно, и мэр был готов поклясться, что тот не видит его.

     - Извините, мы тут поминальный ужин организуем в Доме офицеров, так что не откажите в любезности, примите участие...

     "Ахинею какую-то горожу, - подумал мэр. - Нет чтобы сразу по-человечески пригласить!

     Слова дурацкие сами в голову лезут".

     - Спасибо, - услышал он в ответ.

     - Вас автобус отвезет.

     - Я понял, - Холмогоров даже не скосил глаза в сторону мэра.

     И странно, но тот не чувствовал обиды, не ощущал дискомфорта.

     - Подождем, пока земля осядет, - принялся объяснять мэр. - Тогда каждому отдельный памятник поставим, а рядом - один большой. Мы все с подполковником Кабановым спорили, крест на общем памятнике должен быть или звезда.

     Вроде, поскольку они люди военные, - звезда, а по-новому, как теперь модно, крест ставить надо. Спорили, спорили и решили: сверху - крест кованый, а на бетонном постаменте - звезду. Вы как считаете, правильно решили? - мэр не дождался ответа. - Оградку я уже заказал.

     - Это вы зря.

     - Почему?

     - Наверное, не в последний раз здесь людей хороните. В первый, но не в последний.

     Мэр ощутил, как холодок пробежал по его спине. Понял, что допустил оплошность.

     - Война кончится не завтра и не через неделю, придется хоронить еще. Конечно, уже не с такой помпой, без заместителя министра, но оградку ставить рано. Невоз угадать, сколько могил еще придется копать на этом месте.

     - Это понятно, - вздохнул мэр, - но ограда уже заказана. Думаю, только с двух сторон ее поставить, а в торцах кусты посадить. Если что, в обе стороны расширяться , чтобы памятник посередине остался.

     - Вы уверены, что могилы в один ряд пойдут?

     - Не дай Бог! - вырвалось у Цветкова, и он неумело перекрестился.

     - И вы правы, и подполковник прав.

     - Вы о чем? - испуганно переспросил мэр.

     - Насчет креста и звезды, - Значит, мы правильно решили? Церковь это приветствует? Извините, благословляет? - исправился Цветков.

     - Я не священнослужитель, - мягко ответил Холмогоров, - но должно стоять что-то одно - или крест, или звезда. Середины тут быть не может.

***

     Никто, кроме Холмогорова, в похоронной круговерти не обратил внимания на фигурку женщины в черном на старой части кладбища. Женщина, вооружившись маленькой садовой лопаткой, сажала на свежем могильном холмике цветы.

     Обычно это делают позже, когда выгорят и засохнут могильные венки, когда на холмике пробьется первая трава.

     Что-то странное было в действиях женщины.

     Иногда она вдруг вскакивала и начинала оглядываться по сторонам. Кому-то грозила пальцем, пару раз даже вышла за ограду и заглянула под кусты увядшей сирени. "Что она ищет? - подумал Холмогоров. - Ее что-то беспокоит".

     Ему и в голову не могло прийти, что на кладбище рядом с ней резвился рыжий щенок, пушистый и счастливый. Песику было невдомек, что хозяйка занимается важным и серьезным делом.

     Ему хотелось, чтобы все внимание было направлено лишь на него, и поэтому, стоило хозяйке отвлечься, щенок тут же подбегал, хватал лопатку и уносил ее. Тогда раздосадованная женщина бросалась за ним в погоню, ловила его, незлобно ругалась, иногда шлепала, но тут же гладила и просила прощения.

     - Не мешай, Рыжий, вот брошу тебя здесь, тогда узнаешь.

     Воз, от голоса, которым хозяйка произносила эти слова, щенок пугался, прижимался к земле и начинал жалобно скулить.

     - Ладно, ладно, ты же знаешь, что я тебя не брошу. Я пошутила, поедешь со мной, далеко-далеко, только веди себя, пожалуйста, прилично.

     "Конечно, она уедет, - подумал Холмогоров, - что ей делать в Ельске, где у нее никого не осталось? Вернется к мужу и детям".

     Он долго смотрел на женщину, украшавшую могилу отца. По той старательности, с которой Алла Будаева ровняла землю, было видно, что Ельск она покидает надолго, если не навсегда.

     - Вы надолго у нас? - поинтересовался мэр.

     - Нет, скоро возвращаюсь в Москву, - не глядя на Цветкова, ответил Холмогоров, - должен подготовить отчет для патриархии.

     - Мы хотели бы начать строительство храма пораньше.

     - Есть дела, в которых не стоит спешить, - усмехнулся Холмогоров. - Я еще не определился с местом.

     - Духовность народу нужна, - вздохнул градоначальник Ельска.

     - Извините, но я не понимаю значение этого слова, - улыбка сошла с губ Андрея Алексеевича.

     - Как же? Его и по радио услышать , и по телевизору, в газетах пишут, - недоумевал мэр.

     - В жизни многое услышать , но в слове "духовность" нет конкретного смысла. понять, что имеют в виду, когда говорят "вера", "порядочность", "совесть". Даже привычное слово "интеллигентность" уже расплывчато, ни к чему не обязывает.

     - В общем-то, я имел в виду, что душа у человека быть должна, - замялся мэр.

     - Душа у каждого человека есть, другое дело, какая она.

     - Пойдемте, - спохватился Цветков, видя, что люди уже садятся в автобусы.

     Холмогоров сдержанно кивнул:

     - Благодарю.

     Мэра подмывало спросить, почему это гость их города до сих пор не зашел к батюшке из областного центра. Обычно коллеги, даже будучи незнакомыми, всегда идут на контакт.

     "Наверное, должность советника очень высокая, - решил мэр, - и простой священник для него мелкая сошка".

     - Говорят, вчера в ресторане, - осторожно начал Цветков, - инцидент произошел.

     - Было.

     - Я бы, конечно, мог распорядиться наказать парней из бригады.

     - Не надо, - Холмогоров говорил нейтрально, без всяких эмоций.

     - Я тоже подумал, парни устали, обозлены...

     - Вы лучше за кавказцами в городе присматривайте, - посоветовал Холмогоров.

     - Мы их скоро всех отсюда к черту выгоним, - мэр спохватился, что помянул черта.

     - Это вы зря.

     - Да уж, вырвалось слово нечистое...

     - Не насчет черта, а насчет кавказцев. Вы за ними присматривайте, чтобы драк в городе не было, чтобы никто никого не убил.

     Мэр и Холмогоров оказались в одной машине.

     Стол в Доме офицеров накрыли большой, но скромный, без всяких излишеств. Из напитков были водка, красное вино, "кока-кола" и минералка. Бутылки стояли кучками - по четыре.

     На всякий случай еще пара ящиков водки, охлажденной, запотевшей, дожидалась в кладовке банкетного зала.

     Цветков понимал, что все равно найдутся люди, которые напьются, но хотя бы внешнюю благопристойность следовало соблюсти. Пусть лучше пьют в зале, а не в подворотне.

     Вновь зазвучали речи, пустые в своей выспренности. То, что говорили о погибших, в общем-то, было сказать о любом человеке.

     Холмогоров скользил взглядом по лицам собравшихся. Чувствовалось, у людей есть свои сокровенные мысли о смерти, жизни, войне, но никто их не выскажет вслух за этим столом. Ритуал требует не искренности, а предсказуемости. "Невысказанная мысль, - подумал Андрей Алексеевич, - остается в мозгу, но рано или поздно будет произнесена вслух. И неважно, о злобе она или о любви".

     Три положенные рюмки выпили чинно. Вели себя сдержанно, даже родные погибших лишь украдкой вытирали слезы, не голосили.

     Взгляд Холмогорова остановился на двух вчерашних знакомых - мрачно жующих сержантах Сапожникове и Куницыне. Майор Грушин сидел вроде и рядом с ними, но в то же время как бы обособленно. Вроде бы и форма одинаковая, и стрижки, и лица у всех скорбные, но в Грушине чувствовалась какая-то просветленность.

     Особняком от родственников держалась и Марина Комарова - вдова погибшего сержанта.

     В глазах других родственников было прочесть и отчаяние, и надежду на чудо. Они еще цеплялись за прежнюю жизнь, Марина же смотрела как бы поверх их голов, будто бы будущее для нее уже не было загадкой и она уже все для себя решила.

     Улучив момент, когда, как ей казалось, никто на нее не смотрел, молодая женщина поднялась из-за стола и заспешила к выходу. По ее походке, по тому, как она бросила, стоя в двери, взгляд на людей, Холмогоров понял, что Марина сюда уже больше не вернется. Ее легкая фигурка в черном исчезла за мягко прикрытой дверью.

     - Куда же вы, Андрей Алексеевич? - зашептал мэр, придерживая Холмогорова за рукав. - Все ждут, что и вы слово скажете.

     Только сейчас Цветков заметил, что к налитой в рюмку водке Холмогоров даже не притронулся.

     Он умудрился не выпить ни капли, причем так, - что никто этого не заметил.

    - Извините, но мне надо идти. Перед отъездом загляну к вам, - Холмогоров наскоро пожал руку растерянному мэру и вышел из зала.

     Дверь резко отрезала от него гул голосов. Лестничные марши заливало солнце, вновь выглянувшее в разрыв облаков.

     "Странный мужик, - подумал Цветков, - никак подход к нему не найду. Ко всем умею подобраться, уговорить, если надо, а к нему..."

     Цветков, проработавший ббльшую часть жизни начальником, хорошо разбирался в людях, подобных себе. Умел уговорить выпить, умел поддержать разговор в компании, вовремя попросить чего-нибудь для себя или для города. Его ценили за то, что он умеет не только выпрашивать, но и отказать.

     Мэр чувствовал, что гость из Москвы - человек абсолютно другой породы. Понять, о чем Холмогоров думает, Цветков не мог, как ни старался. Они видели перед собой одну и ту же картину, одного и того же человека, но думали при этом по-разному. "Ну и черт с ним! - в сердцах подумал он, уже не смущаясь упоминания нечистого. - У него своя работа, у меня своя. Главное - храм в городе построим. Неприлично в наше время без церкви жить".

     Марина Комарова шла по улице, легко распрямив плечи и глядя прямо перед собой. Она не сворачивала, завидев встречных прохожих, шла так, словно их не существовало. И люди пугались ее взгляда, пугались черного платья, понимая, кто перед ними, сами уступали дорогу, жались к стенам, словно боялись случайно коснуться ее, как будто это прикосновение могло передать им смертельную заразу. Люди всегда сторонятся больных и тех, с кем случилось несчастье.

     Комарова не видела, что происходит вокруг нее. Ее взгляд ловил ажурный мост над рекой, монастырь и кладбищенские холмы. Она не думала, куда идет, ноги сами вели ее. И вот уже фермы моста гудели у нее над головой. Скрипнула калитка кладбища, и женщина по густой сухой траве, оставшейся после зимы, подошла к могилам. Ветер гудел в кронах берез, росших выше по склону.

     Женщина опустилась на колени прямо на сырую землю и запустила пальцы в рыхлый могильный песок. Все здесь теперь выглядело совсем иначе, чем пару часов тому назад, - пустынно и одиноко. Только следы толпившихся здесь людей остались на высохшей, лишь сбрызнутой дождем траве.

     - Леша! - прошептала женщина, просыпая песок сквозь пальцы.

     В ее ладони остался белесо-серый круглый камешек.

     Она перекатывала его и беззвучно шептала:

     - Милый, дорогой... - Дыхание женщины сделалось неровным, слезы выступили на глазах.

     Впервые за последние дни она осталась одна. Рядом никого нет, и дать волю чувствам.

     Она запрокинула голову к влажному весеннему небу и громко заплакала, не стыдясь слез, не боясь показаться слабой, убитой горем. Марина буквально выла, вцепившись в сырую могильную землю, будто хотела разрыть холм, ощутить ладонями доски гроба.

     - Тебя нет, - рыдала она, - но где же ты тогда?

     И ей казалось, будто она угадывает в гуле ветра голос погибшего мужа, будто он шепчет что-то издалека, но она никак не может разобрать слов, а Леша хочет сказать ей что-то важное, то, что не успел сказать в день прощания.

     - Я слушаю, слушаю тебя, - боясь, что голос исчезнет, шептала женщина. - Ну же, мы вдвоем, нас никто не слышит. Скажи! - она прикрыла глаза и наклонила голову, чтобы лучше слышать.

     Волосы Марины сделались мокрыми от дождя, прилипли ко лбу, к щекам, к шее. Женщина не чувствовала холода, ветер давил ей в спину, будто хотел прижать к земле.

     Марина смотрела, как поблескивают капли на лепестках цветов, усыпавших могилу, на свои испачканные землей руки. Воздух приобрел серый оттенок, солнце уходило за горизонт, мир словно выцветал, лишался красок, становился черно-белым.

     - Ты же знаешь, как я люблю тебя, - проговорила женщина, - и никогда не смогу разлюбить. И ты меня уже никогда не разлюбишь, - на ее губах появилось подобие улыбки: хоть в чем-то она смогла найти утешение.

     Марина Комарова даже не вздрогнула, когда на ее плечо легла ладонь. Она лишь скосила глаза, продолжая слегка улыбаться, - длинные пальцы, на среднем простой, но изысканный перстень белого золота, на отполированной четырехугольной накладке выпуклый восьмиконечный крест. Марина медленно поднялась с колен и отряхнула прилипший к подолу песок, затем взглянула на человека, подошедшего к ней.

     Холмогоров спокойно выдержал этот полный отчаяния взгляд.

     - Я так и думала, кто-нибудь попытается утешить меня, - улыбка не сходила с губ Марины. - Но все уже позади. Что могут изменить слова? Каждый, глядя на меня, в душе радуется, что это произошло не с ним. Есть вещи, которые нельзя изменить, и смерть - одна из них. Вы мне мешаете, - Марина гордо вскинула голову.

     Она была настроена враждебно.

     - Я подумал, прежде чем подойти к вам, - сказал Холмогоров. - Да, вы правы, есть вещи, которые нельзя изменить. Я сразу заметил, вы не такая, как они, заметил еще до кладбища. Вы думаете, что сможете уехать, а прошлое останется здесь, в Ельске?

     - Да, - с вызовом произнесла Марина.

     - Все останется с вами, куда бы вы ни поехали.

     - Вы говорите так, словно пытаетесь убедить меня остаться.

     - Нет, вам надо уехать, потому что у вас бу дет ребенок от него, - взгляд Холмогорова указал на могильный холм.

     Марина почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног, как заваливается городской пейзаж, словно Ельск сползает вместе с уходящим солнцем за горизонт. Ей казалось, будто она продолжает стоять ровно, а наклоняется мир.

     Холмогоров придержал ее за руку:

     - Наверное, это то, что вы хотели услышать в шуме ветра, который говорил с вами голосом мужа?

     - Да... - растерянно произнесла женщина.

    - Вы, несмотря на горе, счастливее многих.

     - Кто будет - мальчик или девочка? - спросила Марина, даже на мгновение не усомнившись в том, что Холмогоров говорит правду.

     - Не знаю, - качнул головой Андрей Алексеевич.

     - Откуда?.. Как?..

     - Главное, что знаю.

     - Я тоже знала, - наконец улыбка на губах Марины стала осмысленной, - вот только он не знал, - вздохнула она.

     - Теперь знает. Его здесь больше нет, - вздохнул Холмогоров, - и эта могила ничем не лучше любого другого места для разговора с ним.

     Марина Комарова почувствовала странную легкость. Могила в самом деле больше не держала ее. Она шла вниз по склону, опираясь на руку Холмогорова. Тот довел ее до калитки и разжал пальцы. Он ничего не пожелал ей на прощание, просто остался стоять, а женщина пошла к мосту быстро и решительно, словно куда-то спешила.

     Холмогоров увидел, как Марина догнала другую женщину в черном. Навстречу им шли девять ОМОНовцев, тех, что за столом держались поближе к майору Грушину. Спецназовцы шли, пьяно пошатываясь, но пытаясь при этом сохранять достоинство. Камуфляжная форма обязывала твердо держаться на ногах.

     "Боец, - как говаривал их командир майор Грушин, - существует лишь в двух ипостасях: или в строю, или погибшим". Эта формула была для него универсальной, отговорки и ссылки на болезнь, праздничный день, количество выпитого в расчет не принимались, нарушителям приходилось отвечать "по всей строгости".

     Человек, взобравшись на вершину, смотрит вдаль, идущий по земле - под ноги. ОМОНовцы же дошли до той кондиции, когда каждый шаг требовал усилия воли. Холмогорова, стоявшего у кладбищенской ограды, они пока не замечали.

     Андрей Алексеевич подумал: "Я чужой для них. Если не сказать больше. Вчерашний ужин в ресторане заставил их почувствовать собственную слабость. Вчера я был обязан остановить их. Сегодня - не вправе мешать проститься с друзьями".

     Идти сейчас в город он не мог - туда вела единственная дорога. На ней не разминешься.

     Оставалось подняться на холм. Холмогоров легко добрался до вершины, туда, где под березами виднелись пятна песка. Сюда снесли после похорон сбитые из досок подставки для гробов. Анд рей Алексеевич присел на одну из них и прислонился к стволу березы.

     Ветер донес до него шорох травы под ботинками тяжело ступавших мужчин. ОМОНовцы смолкли, лишь только миновали калитку в ограде.

     Вскоре, когда милиционеры остановились, ветер принес к Холмогорову и запах крепких дешевых сигарет.

     - Кто скажет слово? - спросил сержант Сапожников.

     - Я не умею, - отозвался Куницын. - У других складно получается, а меня говорить не учили.

     - Ты, Олег, письма хорошие писать умеешь, скажи.

     - Генерал толково сказал, добавить нечего.

     - А мне не понравилось. Вроде все правильно - по сути, но души в словах нет.

     - Он же ребят не знал, о чужом человеке с душой не скажешь.

     - Так что? Просто так на могилах выпьем и уйдем? Тоже не правильно. Мы слова не скажем, и на наших похоронах ребята промолчат. Я такой смерти себе не желаю.

     - Слова или есть, или их нет. Мужики, я так думаю, надо по-простому сказать, так, как мы между собой говорили бы.

     - Вот и скажи.

     Сержант Куницын закрыл глаза, наморщил лоб и шепотом, от которого у ОМОНовцев мурашки по спинам побежали, стал цедить слова:

     - Ребята. Мы вот.., это.., к вам пришли... И вы бы к нам пришли. Борис, Леша, Вася, Коля.

     С каждым могло случиться. Если я живу, то это потому, что вы погибли. А потому мы - живые, тут, на ваших могилах, должны поклясться отомстить за вас, за каждого нашего несколько чеченов положить, чтобы они, падлы, знали.

     Куницын, когда говорил, медленно разводил руки, пока не стал похож на кладбищенский крест. Его вкрадчивый шепот, казалось, проникает не только в души товарищей, но и просачивается под землю. Сапожников дернул Павла Куницына за рукав. Тот открыл глаза, недоуменно посмотрел на свои разведенные в стороны руки, словно они принадлежали кому-то другому.

     - Ты, Паша, чего?

     - Сам не заметил, как руки поднялись.

     - Такое бывает.

     - Я правильно все сказал?

     - Даже не знаю.

     - Мы должны отомстить.

     - Должны...

     - Тогда и ты клянись.

     Сапожников молчал, молчали и другие спецназовцы.

     - Я клянусь, - тихо проговорил Куницью, - клянусь убивать за вас, ребята, чеченов без разбору. Клянусь мстить.

     Куницын обвел взглядом приятелей.

     - А теперь и вы все поклянитесь.

     Ни у кого не хватило сил отказаться.

     - Клянусь...

     - Клянусь...

     - Ты чего, Гришка, молчишь?

     - Кавказскую овчарку вспомнил, - ответил Гриша Бондарев.

     - Не бойся, мертвые не кусаются. Клянись! - бросил Куницын.

     - Клянусь...

     Все замолчали, избегая смотреть друг другу в глаза. Сапожников торопливо свинтил пробку с бутылки, плеснул понемногу на каждую могилу, неумело перекрестился и отпил пару глотков.

     Бутылку пустили по кругу. Каждый из ОМОНовцев, запрокидывая голову, видел над собой безрадостное дождливое небо. От этого еще горше становилось на душе, хотелось выть по-волчьи.

     - Мы поклялись, - напомнил Куницын и протянул руку ладонью вниз.

     Рука ложилась на руку, сжимались пальцы.

     - Смерть за смерть...

     - Отомстим...

     - Мы им покажем...

     - Черт, - выругался Куницын.

     Он так долго стоял на одном месте, что не заметил, как его ботинки увязли в раскисшей земле.

     В какой-то момент ему показалось, будто кто-то невидимый схватил его ноги мертвой хваткой.

     - Бывает, - вздохнул Сапожников, - перенервничали.

     ОМОНовцы, не оглядываясь, двинулись к мосту. Холмогоров чувствовал себя опустошенным, хотелось подойти к спецназовцам, сказать слова, способные унять злость и ненависть в их душах, но не существовало таких слов - он оставался чужим для них, их горе не было его горем. Слова утешения всегда лживы.

***

     Перед отъездом Холмогоров навестил мэра Цветаева. Тот так и не понял, почему церковь не может стоять в конце Садовой улицы.

     - Андрей Алексеевич, вы пока поработайте по своим каналам, я по своим, потом встретимся и примем компромиссное решение.

     - Я приеду не раньше, чем через две недели.

     - Вот и отлично.

     - Они ничего не изменят. Место или подходит для строительства храма, или нет.

     - Значит, Ельску еще повезло, - грустно усмехнулся Цветков.

     - До встречи, - довольно холодно попрощался Холмогоров.

Глава 7

     Какие бы ужасы с тобой ни случались вдали от дома, но как только возвращаешься на родину, все они словно уходят в далекое прошлое. И уже не существует разницы, чеченская ли это была кампания, афганская война, Великая Отечественная, первая мировая или Куликовская битва. Все это случилось там, в далеком прошлом, и, кажется, даже не с тобой.

     Отряд из бригады спецназа, сформированный из лучших, самых надежных и проверенных, вернулся из чеченской командировки, опоздав на две недели. Поездки на Кавказ становились обыденными, а встречи - будничными. Не было уже пафоса первых встреч из командировок: не гремел медью духовой оркестр, не полоскались на ветру знамена, не звучали зычные приказы, не бежали к поезду дети с цветами.

     Родина есть родина. Здесь даже дышится легче и воздух совсем другой. Нет в нем запаха смерти, пахнет травой, мокрыми тополями, дымом с заводов и всем тем, к чему привык с детства, что успокаивает лучше валерьянки. Здесь не надо озираться на каждом шагу, не надо пригибаться, боясь растяжек на тропинках и засад в лесопосадках. Не опасаешься здесь снайпера или фугаса, заложенного на дороге, который может подбросить в воздух тяжелый БТР так, как большой палец подбрасывает спичечный коробок или пачку сигарет. Здесь все по-другому, все понятно, близко, а потому на душе становится спокойно. Если что-то и продолжает мучить, так это память, ведь за горизонтом остались самые тяжелые переживания, самые сильные чувства, там осталась часть жизни, и, воз, как полагали многие из отряда, не худшая.

     Отряд спецназа за время последней командировки никого не потерял, если не считать пулеметчика Гриши Бондарева. Командование особенно не распространялось о том, что с ним произошло. Гриша пропал в Чечне, не было его почти неделю. Потом его случайно подобрали десантники. Он сидел у дороги - израненный, будто его собаками травили, но перевязанный бинтами. Парень окончательно тронулся рассудком. Твердил о какой-то кавказской овчарке. "Я ее видел, - говорил он, - она меня раздирала когтями, а потом отпустила, - и тут же улыбался:

     - Я помню ее глаза".

     Десантники привезли Гришу в бригаду спецназа. Лишь только он увидел друзей, вместе с которыми клялся на кладбище, тут же наотрез отказался с ними говорить: "Вы мертвые, - прошептал он, - а меня она отпустила". - "Кто?" - допытывался у него майор Грушин. "Ты живой, я тебе скажу - кавказская овчарка", - шепотом произнес Гриша и принялся прутиком на земле рисовать огромные глаза.

     Бондарева отправили в госпиталь, оттуда его определили в "дурку". Единственная родственница Гриши - жившая в Ельске незамужняя сестра - отправилась его вызволять, но пока не вернулась в город.

     Были ранения, контузии, но все выжили, во всяком случае, пока. Спецназовцы расхаживали по Ельску, никого не боясь. Ракетчики сразу поутихли. На камуфляжных куртках ОМОНовцев поблескивали новенькие награды. Ходили спецназовцы вразвалочку, как настоящие хозяева жизни, иногда вместо головных уборов повязывали камуфляжные банданы. Единственное, чего не делали, так это не раскрашивали лица в пятна и полосы. Все были загорелые, обветренные, чувствовали себя героями. Казалось, что от них пахнет не одеколоном, а порохом и гарью сожженных деревень.

     Разговаривали спецназовцы для горожан непривычно громко, короткими фразами: "дай", "подай", "уйди", "сгинь". В долгие рассуждения никто не пускался, особенно на трезвую голову.

     Трезвый человек понимает, что смерть несправедлива и бессмысленна в любом случае: погиб ли твой друг или враг. Лишь крепко выпив, парни бросались в воспоминания - искренние и правдивые. От этих воспоминаний начинало мутить.

     Приехав в родную часть, в родной Ельск, без водки спецназовцы продержались лишь сутки, а затем, получив деньги, ударились в загул. Тут даже майор Грушин ничего сделать не мог, да и не хотел, понимая, что выпивка для бойцов лучший выход и никакой психотерапевт не даст его ребятам такой действенной разгрузки от стресса, как сорокаградусная, прозрачная, словно слеза младенца, водка местного производства.

     Водку покупали не по одной-две бутылки, а сразу рюкзаками или ящиком, забывая о выстраданной не одним поколением русских людей мудрости: "Сколько водки ни бери, все равно в магазин два раза бегать".

     Выхватывали из ящика бутылки так, словно это были гранаты, а враг находился так близко, что вот-вот небритые рожи появятся над бруствером окопа и с криком "Аллах акбар!" посыплются на головы спецназовцев. Пробки сдирали зубами быстро и резко, словно от этого зависит жизнь, - так выдергивают чеку из гранаты:

     - Быстрее, что резину тянешь! Возишься, как на пляже!

     Водку пили из горла, закусывали огурцами и колбасой.

     Пьянели спецназовцы медленно, больно уж напряжена была нервная система. И местным казалось, что прошедших огонь и воду мужиков даже водка не берет. Но водка свое дело сделала, стресс сняла. На третий день мужики остепенились и улыбались уже не озлобленно, хотя глаза еще оставались холодными, словно спецназовцы продолжали смотреть на мир сквозь узкую амбразуру бетонного бункера на блокпосту.

     На третий день большие компании стали распадаться на группы по интересам, некоторых бойцов выдергивали жены, пришедшие к месту пьянки с сопливыми детьми. И батя вынужден был возвращаться в семью. Дети рассматривали медали, пытаясь дознаться, за что же дали такую красоту, а батя нахлобучивал на лоб старшему свой спецназовский берет и говорил: "За дело, сынок, дали. Когда подрастешь, все сам узнаешь".

     На четвертый день после возвращения в Ельск неженатые сержанты Куницын и Сапожников, оставшись вдвоем, толком не могли вспомнить, где они провели эти три дня, где ночевали, с кем дрались и сколько выпили. Всплывали лишь обрывки событий и интерьеров, в которых "употребляли": то чья-то плохо освещенная кухня, то стройка, то балкон, с которого Сапожников норовил спрыгнуть, а когда ему друзья-товарищи не позволили совершить подвиг, он, расстегнув ширинку, принялся мочиться прямо на машины, стоящие во дворе. Восстанавливая хронологию событий по обрывочным воспоминаниям, Куницын и Сапожников то умилялись, то им становилось жутко стыдно. Но у кого именно просить прощения, они не могли решить, поэтому, посовещавшись, тяжко поворочав языками, поплавав в холодной реке, поныряв, погонявшись друг за другом, они вылезли на берег без определенных планов на ближайшее будущее.

     - Если бы я без тебя там был, то сдох бы, зуб даю.

     - И я без тебя сдох бы. Казалось, рукой пошевелить уже не могу.

     - Да, раньше мы с тобой, Пашка, так не квасили. Стыдно... Хорошо хоть, мама не видела.

     - И моя меня не видела. Ну, да ладно, домой поедем в понедельник, скажем, что командир нас из части не отпускал.

     Жили они оба в городском поселке при кирпичном заводе и лесопилке в тридцати километрах от Ельска.

     - Сколько денег осталось?

     - Я боюсь в карман заглядывать, а вдруг там ничего нет?

     - Есть, - сказал сержант Сапожников, - у тебя карманы торчат, как грудь у девки.

     - Может, я туда мятую газету засунул? - Куницын принялся опасливо щупать карман. Тот отозвался характерным хрустом. - Нет - деньги!

     - И это все мои? - глядя на мятые, скомканные купюры, бурчал Сапожников. - За что же мы с тобой тогда пили?

     В это время его приятель Павел Куницын вытряхивал из всех карманов своей одежды купюры на траву. Денег было еще много.

     - Фу ты, - сказал Павел Куницын, - даже от сердца отлегло! И половины не пропил.

     - Я тоже.

     С не просохших после купания волос вода капала на деньги. Сапожников их прессовал, сперва разглаживая каждую купюру на колене, а затем прихлопывая одну к другой. Это занятие ему нравилось, и занимался он им минут десять.

     - Резко останавливаться в питье нельзя, для здоровья вредно.

     - Точно, надо постепенно сбавлять обороты.

     - Давай по-культурному продолжим, слышь, Паша? Чтобы наутро стыдно не было, - рассовывая крупные и мелкие купюры по разным карманам, сказал сержант Сапожников.

     - По-культурному это как? С музыкой, что ли?

     - и без музыки, но чтобы за столиком сидеть и вилкой, а не ножом тушенку ковырять.

     - Оно, конечно, , - мечтательно произнес Куницын, - с минералочкой, с холодным пивком и не из горла пить.

     - В гости пойдем или в ресторан?

     - В гости - нет, - сказал Павел Куницын, - в гостях нажремся - сто пудов. Опять воспоминания пойдут, вопросы, хрень всякая...

     Наговорим лишнего, мне не хочется, чтобы посторонние узнали, что мы в Чечне натворили. Хватило разбирательств на месте, благо, майор Грушин нас выгородил. Лучше пойдем на люди, на миру и смерть красна. Займем столик в углу, нас как героев обслужат по первому разряду.

     Куницын поправил медаль, отошел на пять шагов, весь подобрался, щелкнул каблуками.

     - Ну, как я тебе?

     - Орел, ни дать ни взять! Только небритый.

     - Хрен с ним. Мы с тобой не с парада, Олежка, вернулись, а с войны приехали. Целостность России защищали. Если бы не мы, эти долбанные "духи" всю Россию как подушку с перьями распотрошили бы.

     - Какую подушку? - спросил сержант, глаза его тут же погасли.

     Они оба вспомнили Чечню, вспомнили, как после автоматной стрельбы по дому летал пух, легкие перышки кружились и беззвучно, будто огромные снежинки, падали на дощатый пол, забрызганный кровью, а в наступившей тишине им мерещился детский крик.

     - Никогда не жалей о том, что уже сделано.

     - Пошли!

     - Гришку жаль. Думаю, сеструха его вытащит.

     - Что толку? Доктор сказал, он надолго рехнулся.

     Куницын обнял за плечи Сапожникова, и они двинулись вдоль реки, криво поглядывая на перелесок, вдоль которого им предстояло пройти к городу.

     - И тут кусты, деревья, и там заросли... Но у нас это лесом, рощей называется, а у них - "зеленкой", мать ее!

     - Не трынди, - сказал Куницын, толкая приятеля в спину.

     По городу спецназовцы шли, гордо задрав подбородки. Все им уступали дорогу. Местные смирились с тем, что спецназ пьет четвертый день и лучше их обходить стороной. А уж если подзывают и тычут в тебя бутылкой, то лучше выпить вместе с ними - за смерть, за жизнь, за здоровье, за пулю, которая просвистела у виска, или за шальную гранату, которая Божьей волей не взорвалась между ног.

     О том, что в цивильной жизни существуют обеденные перерывы, вконец одичавшие бойцы спецназа забыли напрочь. Им казалось, что все в мире существует исключительно для их удобства, ведь они защищали страну и выжили, а значит, и рестораны, и киоски, и школа - все теперь к их услугам. В Чечне у каждого спецназовца имелись универсальные ключи-отмычки - автомат или граната. Если какая-либо дверь перед ними не открывалась сама, то следовало "постучаться" - выдернуть чеку из гранаты и бросить в окно. Дверь открывалась взрывной волной. Заходи и бери все, что уцелело.

     Куницын дернул ручку стеклянной двери ресторана, по другую сторону которой красовался навесной замок.

     - Постучи, - услышал он привычное слово, брошенное Сапожниковым.

     Рука Куницына тут же потянулась к поясу, и он удивился, обнаружив, что там нет гранаты.

     Похлопав себя по груди, он не обнаружил и бронежилета. Естественно, не было и "загрузки".

     - Что делать будем?

     По другую сторону стеклянной двери появилась женщина в белом халате и недовольно крикнула:

     - Мы в четыре открываемся.

     - Ты, мать, че, не поняла, кто пришел? - и Паша хлопнул ладонью по медалям.

     Олег мягко отстранил приятеля и тыльной стороной ладони так саданул по бронзовой ручке двери, что та чудом уцелела. Толстые стекла дребезжали еще секунд пять. Женщина в халате с истошным криком "Петровна, спасай!", бросилась в ресторанный зал. Оттуда пулей выскочила раскрашенная, расфуфыренная заведующая рестораном. Она держала перед собой руки с растопыренными пальцами, словно демонстрировала, что оружия при ней нет.

     - То-то, - сказал Паша.

     Трясущимися руками заведующая открыла замок и, приговаривая "проходите, мальчики", впустила двух спецназовцев. Осмотрела улицу и с облегчением вздохнула: их однополчан нигде не было видно, если только те не замаскировались по привычке в близлежащих кустах.

     - Проходите, - она провела их в зал ресторана, словно сержанты были самыми желанными гостями, которых ждали уже битую неделю, глаза проглядели. - Где желаете: у окна, в глубине, поближе к эстраде или у барной стойки? - заискивающе, глядя в глаза героям чеченской кампании и поблескивая золотой фиксой, лебезила заведующая.

     Она прекрасно понимала, что оказывать сопротивление бесполезно. Даже если она умудрится забежать в кабинет и по телефону вызвать милицию, то подмога прибудет слишком поздно.

     Паша осмотрелся:

     - Непорядок, мать, - сказал он, причем "мать" прозвучало не как часть ругательства, а как дань уважения немолодой женщине.

     - Что такое, мальчики?

     - Мы одни гулять не привыкли, запускай народ.

     - Народ, он к шести-семи подтянется. Вы как раз перекусить успеете, у нас борщ свежий, лангеты, антрекоты.

     - Водка у вас есть? - спросил Сапожников, недовольно оттопырив губу.

     Глаза его говорили: "Пусть только не найдется!"

     - И водочка холодненькая, и коньячок, и винишко, и шампунь.

     - Хорошо, нам пива для начала, - он глянул на Сапожникова. - По три бутылки?

     - По четыре, - произнес тот, потирая виски. - И салатика поклевать.

     - Клубнички не хотите, мальчики?

     - Мы не девочки без трусиков. Не хотим, - расплылся в добродушной улыбке Куницын, уса-живаясь за ближайший к сцене столик.

     Когда заведующая находилась уже у перегородки, отделяющей кухню от зала, Сапожников крикнул ей в спину - крикнул, как выстрелил (заведующая даже вздрогнула):

     - Стой!

     В голове у бедной женщины уже промелькнула следующая в логическом ряду фраза: "Стрелять буду, стерва!"

     Она повернулась, но вместо этой.непотребщины услышала ласковое:

     - И водочки сразу подай, хозяйка.

     На кухне заведующая смерила взглядом молодую соблазнительную официантку и сказала:

     - Ты, Маша, пока спецназовцы тут, в зал не ходи.

     - Пьяные пришли?

     - Пока еще нет.

     - Злые?

     - Я сказала не ходи, спрячься где-нибудь! Я сама их обслужу, на меня они бросаться не станут, не с моим счастьем.

     - Спасибо, Петровна, - Маша хихикнула, припала глазом к щели между портьерами.

     Сержанты, положив береты на белую скатерть, чинно сидели в ожидании холодного пива.

     Они напоминали пингвинов, вынырнувших у белой льдины.

     Петровна расстаралась. За один раз на подносе она умудрилась принести и восемь бутылок холодного пива, и две бутылки ледяной водки, и две большие тарелки с мясным салатом.

      - Вы бы, ребятки, борща для начала похлебали.

     - Борщом только сырость в желудке разводить, толку от него никакого. Потом чего-нибудь мясного рубанем. А пока - пивка.

     И они, забыв об обещании, данном друг другу на берегу реки, чокнулись пивными бутылками и, не отрываясь, выпили по первой прямо из горлышка. Пустые бутылки тут же механически поставили под стол.

     - Ой, хорошо! - сказал Куницын, доставая мятую пачку с сигаретами и бросая ее на стол. - Хозяйка, а музыка какая у тебя есть?

     - Конечно, хорошая, ребята!

     По вечерам в ресторане играла "живая" музыка, в другое же время для развлечения посетителей использовали три набора кассет: так называемую "военную музыку", песни для "братвы" и для гостей с Кавказа. Военные были завсегдатаями ресторана, поэтому вкусы этой публики Петровна знала как свои собственные.

     Она зашла за портьеру и прошептала:

     - Маша, "Комбата" ставь.

     Загремела музыка, запел Коля Расторгуев.

     Спецназовцы напряглись, но, лишь заслышали знакомое "Комбат, е комбат", тут же просветлели лицами.

     Руки сами потянулись к водке:

     - За нашего майора.

     - Давай, - сказал Куницын.

     На этот раз о культуре пития вспомнили вовремя: водку налили в бокалы для минералки, большие и пузатые, в них вмещалось по триста пятьдесят граммов. Чокнулись, выпили. Поклевали салат, затем принялись вымакивать хлебом сметану. Тут подоспели и мясные блюда.

     - Хорошая музыка, душевная. Молодец, мать, наш человек, - сказал Паша Куницын, поглаживая медали, словно хотел, чтобы они приросли к груди и не бряцали.

     Заведующая рестораном стояла у эстрады, любовно глядя на спецназовцев.

     - Ты, мать, не сомневайся, деньги у нас есть. Нам за командировку заплатили на всю катушку, ты не беспокойся. Но лучше мы сразу заплатим, - Куницын сунул руку в тот карман, куда отложил мелочь, выгреб все деньги и вывалил на стол.

     Петровна, откровенно говоря, не знала, сколько с них взять. На всякий случай, она взяла еще за две бутылки водки и за два антрекота. Сдачу подвинула к Куницыну. Тот взглянул на нее так, словно взглядом хотел сказать: "Ты че, мать, спецназовцев не уважаешь? Гусары сдачу не берут".

     Деньги так и остались лежать на столе.

     - Уважает, - сказал Сапожников, смахивая пену с усов, и глянул на улицу.

     Хотелось чего-то большего, иной жизни. Ресторанный персонал уже лежал у их ног. Вроде и поели, и выпили, но на душе все равно было противно.

     Куницын и Сапожников даже не заметили, как ресторан наполнился людьми. Оживились же они, когда за соседним столиком раздались женские голоса и веселый призывный смех. Сержанты, как два охотничьих пса, повернули головы в направлении добычи, их ноздри затрепетали.

     Смеялись не над ними, а просто так, от полноты жизни. Девицы спецназовцам понравились с первого взгляда: хорошие, чистенькие, не местные.

     Лица у девушек были русские, простые, открытые. Да и девицам парни в камуфляже за соседним столиком тоже понравились.

     Познакомились быстро, без затей.

     - Девочки, хотите пива бесплатного попить?

     Уже через две минуты Куницын и Сапожников свой стол придвинули к соседнему, загородив место для прохода. Заведующая и это стерпела, понимая, что развязка близка, все четверо скоро уйдут.

     Так оно и случилось. Раздался крик Сапожникова:

     - Хозяйка, подойди, пожалуйста. Мы тебе что-нибудь должны?

     - Нет, ребята, это я горячее вам должна, сейчас подам.

     - Подавай. И три водки в нагрузку, - Сапожников подвинул деньги на край стола. - Хватит?

     - Да вроде хватает, - взглядом пересчитала деньги заведующая.

     Принесли антрекоты со сложным гарниром.

     Еще не очень пьяный Куницын взвесил тарелки на руках, а затем ловко, как оркестрант, свел их вместе и тут же привел в горизонтальное положение. Выпали лишь две горошины, которые Сапожников тут же отправил в рот. В обнимку с девицами, с двумя большими целлофановыми пакетами в руках, под взглядами притихших посетителей спецназовцы покидали ресторан.

     - Это не отступление, уроды, - громко сказал Сапожников, - а передислокация. Мы еще вернемся, - грозно пообещал сержант-контрактник, - мы переходим на новую боевую позицию, - он шлепнул по заднице одну из девиц. Та радостно завизжала.

     Присутствие женщин требовало широких жестов, предстояло взять такси. Приставив ладонь к бровям, Куницын оглядел площадь. Единственная машина, походившая на такси, тут же сорвалась с места.

     Куницын погрозил шоферу кулаком.

     - Боятся вас.

     - Правильно делают.

     - А мы не боимся, вы добрые, только чуточку злые.

     - Я знаю, как вас отогреть.

     - Отогреешь?

     - Не тут. Пешком пойдем.

     - Пойдем, я место знаю!

     Компания пересекла площадь и по улице, застроенной одноэтажными домами, направилась к реке. Спецназовцам и их спутницам предстояло укрыться где-нибудь в растительности, сейчас "зеленка" была им на руку.

     Место выбрали хорошее, неподалеку от леса, прямо на берегу реки, на невысоком обрыве. Трава тут росла мягкая и густая. По дороге добавляли из горлышка. Девицы пили наравне со спецназовцами, поэтому дорога не показалась утомительной.

     Быстро и умело, несмотря на замедленную спиртным реакцию, Павел Куницын разложил костер, а затем ловким движением разъединил слипшиеся тарелки с антрекотами.

     - Стакан забыли взять, - сказал Сапожников, оглядываясь по сторонам, словно ища официанток.

     - Мы и так выпьем! - сказала одна из девиц.

     Ее глаза пьяновато блестели, она положила голову на колени Паши, хотя шла сюда в обнимку с Сапожниковым. Для нее все военные были на одно лицо, различала она лишь погоны - офицер или сержант, - чем больше звезд и чем они крупнее, тем лучше. Но те, кто носил две-три звезды, оказывались более разборчивыми и жадными. Сержанты-контрактники не скупились, в отличие от отцов-командиров.

     Лежа на коленях у Куницына, Надя пыталась полными губами поймать серебристую медаль и лизнуть ее:

     - Словно рубль железный.

     - Не трожь, святое, - положив ладонь на лицо девушки, произнес Куницын и легко прижал ее к коленям. - Лежи и не рыпайся.

     - Мальчики, - воскликнула Оля, - а это правда, что у вас в Чечне женщин не было и вы соскучились по ним?

     - Не правда, - сказал Куницын.

     - А правда, что вам там какие-то таблетки давали, чтобы вас на женщин не тянуло?

     - Если и давали, то они не подействовали, - рассмеялся Куницын, пытаясь прикурить сигарету от пылающей головни.

     Искры посыпались на спину девушки, она завизжала и отползла от костра.

     - Платье испортишь.

     - Нашла чего бояться, платье - ерунда, главное, что сама не сгоришь. Не тот огонь. Вот когда БТР горел с полным боекомплектом и полными баками, вот там мы... - Куницын замолчал, не зная, что сказать дальше. В БТРе ни он, ни Сапожников не горели, они ездили сверху, на броне, или же прятались за машиной во время зачисток. Сгоревший БТР они видели лишь однажды, на дороге. Но рассказов о том, как солдаты сгорают заживо, наслушались. Поэтому временами пересказывали услышанное, вроде как о себе.

     - Что самое страшное на войне? - Надя запрокинула голову, подперла подбородок кулаками и, не моргая, смотрела на Куницына.

     Тот задумался, помрачнел:

     - Да ну ее на хрен, войну, чтоб они все подохли!

     - Кто? - спросила девушка.

     - Все. Вот за это и выпьем. И не лезь ко мне в душу, а то я рассержусь.

     - А что страшнее, - спросила другая девушка, глядя в огонь, - когда в тебя стреляют или когда ты стреляешь в людей?

     - Они не люди - бандиты. Страшно, когда пулемет заклинивает, а они бегут и стреляют.

     Тогда сквозь землю провалиться хочется. Я тогда впервые понял смысл этих слов. Хочется закопаться, чтобы даже макушка не торчала, сидеть тихонько и не дышать.

     - Правда, что наших много поубивали? Или не врут в телевизоре?

     - Много, - сказал Сапожников, - ох, девки, много мужиков там осталось. Одному при мне осколок в пах въехал. Вроде крови немного, но.., жуть. Я весь похолодел. Всякое видел: и головы размозженные, и руки оторванные, и ноги, и кишки вывороченные... Но всего страшнее, когда попадет в пах - живой останешься и жить не сможешь.

     - Ребята, не пугайте нас, - Оля села на корточки и принялась ворошить угли.

     Уже подсохшая от огня трава занялась пламенем, осветила перепуганные девичьи лица. Казалось, что в их глазах застыли слезы и никак не могут сорваться, что еще одно слово, одна фраза - и девицы расплачутся.

     Сапожников потянулся к пакету, вытащил бутылку, сорвал зубами пробку и, подавшись поближе к костру, принялся пить. Он пил, закрыв глаза. И тут Сапожников качнулся от костра, бутылка выпала из разжавшихся пальцев, в костер полилась водка. Зашипели уголья, вспыхнуло адское синеватое пламя.

     Куницын, не поняв, в чем дело, привстал. Сапожников лежал навзничь, во лбу зияло пулевое отверстие. И только после этого над рекой покатил эхом звук выстрела. Казалось, даже листья на деревьях задрожали.

     "Снайпер!" - сообразил Куницын, мгновенно забыв, где он находится. Ему показалось, что он снова в Чечне, рядом с "зеленкой", из которой бьет снайпер. Он мигом сообразил, откуда стреляли - из леса, завалился на бок и скатился с песчаного обрыва, машинально ища на себе оружие.

     - Вы чего? - воскликнула Ольга и принялась тормошить за плечо Сапожникова. Затем в ужасе отпрянула, указывая пальцем на кровь, текущую из простреленной головы.

     Ольга завизжала так истошно, как визжит бензопила, напоровшаяся на ржавый осколок в старом дереве. Куницын сидел под обрывом, вжавшись в песок, ему хотелось закопаться в него, в мягкий и рассыпчатый, закопаться глубоко.

     Опыт подсказывал, что для снайпера он недосягаем, пока не высунется. В него попасть лишь с другого, пологого берега реки. Он поднес руки к лицу, облепленному песком, ощутил его запах и вспомнил, что такой же песок он бросал на крышки цинковых гробов Комарова, Макарова, Потемкина и Батюшкова.

     Девушки, крича и не разбирая дороги, бежали прочь от реки.

     Куницын лежал под обрывом больше часа.

     Уже погас костер, и луна спряталась за горизонт.

     И тогда сержант, абсолютно протрезвев, рискнул выглянуть. Он увидел темный густой массив леса и звездное небо над ним. Лес глухо шумел. Куницын по-пластунски подполз к своему другу, зная, что ничем не сможет помочь Олегу Сапожникову.

     "Надо закрыть ему глаза!"

     Он долго вытирал ладонь об куртку, закрыл глаза другу, накинул ему на лицо куртку с медалями и бегом помчался к городу. Он бежал, а по щекам текли слезы. Куницын чувствовал свою беспомощность, полное бессилие и страх, причем такой сильный, какого он никогда раньше не испытывал. Он был без оружия, а враг мог притаиться где угодно.

     "Скорее, скорее в часть! Надо сказать, надо поднимать ребят! Это невоз, чтобы в родном городе, в двух километрах от расположения враги застрелили друга. Да какого друга!"

     Он ни минуты не сомневался, что стреляли чеченцы. Били, как заведено у партизан, - издалека, из зарослей, в человека, освещенного пламенем костра. Куницын так сильно сжимал кулаки, что ногти впились в кожу. Его попытался остановить окриком часовой на КПП, но, заглянув в безумные глаза сержанта, отпрянул к будке.

     Куницын схватил трубку телефона и закричал:

     - Товарищ майор, товарищ майор, сержант Куницын! Только что сержанта Сапожникова снайпер застрелил!

     - Ты что, сержант, упился в смерть? - крикнул майор. Но по интонации чувствовал, что услышанное - правда. - Ты где?

     - На КПП, майор.

     - Жди, бегу.

     И действительно, дежурный по части с красной повязкой на рукаве появился через минуту.

     С ним еще три сержанта. Куницын в тельняшке сидел прямо на крыльце, сжимая в дрожащих пальцах сигарету, и жадно курил.

     - Повтори!

     Куницын вскочил:

     - Товарищ майор, у реки снайпер Олега снял, всадил пулю прямо в голову.

     - Ты в своем уме? - глядя в глаза сержанту, майор, дежуривший по части, окончательно убедился, что сержант не бредит и уже протрезвел. - Едем! - сказал он.

     - Майор, надо поднимать солдат, надо "зеленку" прочесать, они там!

     - Когда это случилось?

     - Час или чуть больше. Мы с бабами сидели, выпивали, и тут вдруг Олег упал, упал на спину...

     - Посмотрим.

     Майор распорядился, чтобы по тревоге подняли роту и открыли оружейную комнату. Недовольные спецназовцы, еще ничего толком не понимая, с оружием в руках загрузились в три машины, и те вслед за уазиком понеслись к реке.

     Там у костра, накрытый камуфляжной курткой с двумя медалями, лежал Сапожников.

     - Я же говорил, это они, чеченцы, - боязливо поглядывая на лес, шептал Куницын. Затем подошел к молодому солдату и потребовал автомат. Тот чуть его не отдал.

     Майор остановил его:

     - Отставить!

     Спецназовцы не стали ночью прочесывать перелесок, дождались рассвета. Приехали командир бригады и начальник штаба. Привезли бронежилеты, и только после этого, уже понимая, что никого не найдут, солдаты цепью двинулись прочесывать лес.

     Павел Куницын сидел на траве и уже в который раз повторял одну и ту же короткую историю:

     - Выстрел мы поздно услышали, значит, далеко засел. Метров восемьсот, не меньше.

     Майор Грушин набросил ему на плечи куртку, две медали звякнули, ударившись одна о другую. Куницын был бледен, дрожь в руках не унималась. И тогда майор Грушин вытащил из пакета бутылку водки, сам сорвал пробку и подал сержанту:

     - Выпей, Паша, легче станет.

     - Не станет, товарищ майор, уже никогда мне легче не станет.

     Спецназовцы вернулись после прочесывания. Ни места, где мог прятаться снайпер, ни гильзы они не нашли. Майор Грушин своему сержанту верил: попасть из перелеска в голову, когда уже смеркалось, только из снайперской винтовки.

     - Должны были убить меня, товарищ майор.

     - Да не бубни ты, Куницын, заткнись, - прикрикнул на него майор. - Пуля знает, брат, в кого попадать. И не каркай.

     - Лучше бы меня положили. Завтра мы домой собирались ехать, он и деньги матери отложил. Что я ей скажу, товарищ майор? Может, вы со мной поедете?

     - Никуда ты завтра не поедешь. Вначале с тобой, Куницын, поговорят, а там видно будет.

     Утром уже весь Ельск знал, что на берегу реки во время пьянки был убит выстрелом из снайперской винтовки один из сержантов-контрактников, только что вернувшийся из кавказской командировки. Больше всех о Сапожникове рассказывала заведующая рестораном: как-никак, она обслуживала ребят, и от нее они прямиком отправились на реку.

     Нашли девиц - Надю и Ольгу, насмерть перепуганных. Они рассказали, как все произошло.

     Подтвердили, что между тем, как Сапожников упал, и моментом, когда раздался выстрел, прошло не меньше двух-трех секунд. Значит, точно стреляли из леса. Всякие подозрения с Куницына были сняты. Он мог оказаться такой же жертвой, как и его товарищ. Спасло Куницына, наверное, то, что он лежал у костра, а не сидел, высоко подняв голову, освещенный пламенем.

     То, что случилось летним вечером, выходило за рамки привычного, такого в бригаде спецназа не случалось никогда за всю историю его существования, за все время дислокации в Ельске.

Глава 8

     Похоронили сержанта Сапожникова рядом с товарищами, погибшими в Чечне, но уже без пышных воинских почестей, которые были отданы его друзьям. Настроение в бригаде спецназа царило мрачное.

     По городу ползли всякие слухи. Одни говорили, что убийство - дело рук чеченских террористов, которые прячутся в лесах, днем спят в мастерски замаскированных норах, а ночью выходят на охоту, рыскают в поисках спецназовцев. Поговаривали, что у чеченцев имеются списки всего личного состава бригады, проданные им кем-то из штабных московских офицеров. Другие говорили, что в город приехали нанятые чеченцами "хохлы", и зря милиция ищет "лиц кавказской национальности". Хохлы, будучи "лицами славянской национальности", свободно разгуливают по Ельску, выслеживают, а затем убивают вернувшихся из командировки на Кавказ, и будто бы Хаттаб и Басаев платят им за каждого убитого сержанта по десять тысяч долларов и обещают по пятнадцать за голову офицера. Деньги для Ельска были огромные, поэтому в подобную галиматью верили.

     Украинцы, занимавшиеся в Ельске строительством частных домов и магазинов, тут же перестали говорить на людях по-украински. Это только укрепило подозрения горожан в их причастности к убийству. Существовала и более правдоподобная версия: в город заслан смертник - молодой парень лет восемнадцати, горец со светлыми волосами и голубыми глазами, будто бы такие живут очень высоко в горах, там, где начинаются ледники и снега. Ходит он днем в темных очках, бережет глаза, чтобы лучше видели ночью. Вот он и стреляет, он поклялся на Коране перебить всех спецназовцев.

     Цветков на всякий случай распорядился ликвидировать автостоянку возле мэрии. Почему - он так и не сказал, но все понимали: мэр боится машины, начиненной взрывчаткой. В бригаде спецназа, а также в ракетной части был введен усиленный вариант несения службы. Офицеры ночевали в казармах, личному составу увольнительные не выдавались, по городу ходили вооруженные патрули.

     Гибель сержанта Сапожникова на время примирила и ракетчиков, и спецназовцев, и даже местную милицию. Теперь они приветствовали друг друга на улицах Ельска, иногда даже ходили вместе по плохо освещенным улочкам старинного городка. Как ни старались патрули и следователи военной прокуратуры, пока их работа никаких результатов не принесла.

     Лесок уже в который раз обыскали самым тщательным образом. Ходили даже с металлоискателем, подозревая, что снайперская винтовка спрятана где-то в лесном массиве. Нашли с полтонны металлолома, пару немецких касок, штук пять советских, ржавых и покореженных, и кое-какие боеприпасы, но все - времен второй миравой войны.

     Жара стояла невыносимая. Старожилы говорили, что такое пекло стояло в сорок первом году, когда они еще были детьми. И хотя в местной газете из номера в номер писали, что приняты все меры безопасности, въезд и выезд из Ельска контролируется, все горожане от мала до велика чувствовали, что смерть сержанта Сапожникова не последняя и, открывая свежий номер газеты, удивлялись, что пока еще никого не убили.

     Естественно, не имея реальной информации, народ занялся "творчеством". На базаре было услышать, что во вторник в двадцать три пятнадцать водитель городского автобусного маршрута заметил на конечной остановке, что после того, как вышли все пассажиры, в салоне остался сидеть пьяный офицер. Когда водитель подошел и тронул его за плечо, берет упал с лица спецназовца, и водитель увидел, что у капитана навылет прострелен глаз, а сам он уже минут тридцать как мертв. Но милиция и командование бригады спецназа этот случай тщательно скрывают, водителя же автобуса той же ночью отправили в отпуск. В подобный вымысел местные жители верили охотно. Они были готовы к любому повороту событий, кроме продолжения спокойной, мирной жизни, в меру разбавленной драками, пьянками и выяснением отношений между спецназовцами и ракетчиками.

    За этими разговорами в городе почти незамеченным осталось возвращение бывшего спецназовца - сумасшедшего Гриши Бондарева. Сестра уговорила докторов психиатрического отделения ростовского госпиталя отпустить его домой. Гриша в первый же день уселся возле сгоревшего в прошлом году пивного киоска и принялся рисовать на асфальте обломком кирпича огромные, как тарелки, глаза.

     Его навестили спецназовцы из его отделения.

     Гриша ненадолго прервал свое странное, занятие.

     Почти невидящим взглядом прошелся по бывшим друзьям и сказал:

     - Я ее видел. Она меня отпустила. А вы - мертвые, вы уходите.

     - Кого ты видел? Смерть, что ли?

     - Кавказскую овчарку... Вы мертвые, с вами пить не буду. Уходите. Меня она отпустила...

     Кавказская овчаркаБольше Гриша не проронил ни слова, и его решили оставить в покое. Вечером пришла сестра и повела его домой.

     Двум сержантам - Валерию Смирнову и Славику Кухарчуку, вместе с Куницыным и Сапожниковым поклявшимся на могиле товарищей мстить чеченцам, осточертело сидение в казарме, занятия строевой и стрельба в тире. Когда люди долго находятся рядом, да еще на привязи, они начинают выяснять отношения между собой.

     Всегда найдется к чему придраться, особенно в армии - не так глянул, не то сказал.

     Считать до трех спецназовцы не умели, на счет "раз" били чужих, на счет "два" - своих.

     Энергия всегда требует выхода. Если нет возсти пить, а драться не дают, начнешь заниматься спортом. На территории бригады своего водоема не было, поэтому многие спецназовцы вопреки запретам командира бригады бегали купаться на реку. Преодолевать препятствия они умели, умели и возвращаться незамеченными, им не требовалось даже дырки в заборе.

     В шесть тридцать два голых до пояса спецназовца - Смирнов и Кухарчук - пролезли под колючку, ограждающую территорию со стороны реки, и по росистой траве, петляя среди кустов, побежали к реке.

     - Задолбало, - говорил на ходу сержант Смирнов. - И чего бояться? Там надо было бояться, а нас держат взаперти здесь. Кто знает, может, террористам этого и надо? С гранатометом подберется и накроет ночью казарму.

     - Слушай, а может, наша казарма уже заминирована? - сказал Слава Кухарчук.

     - Кого-кого, а чужих на территорию не пускают, ко мне сестра приезжала, ее дальше грибка не пустили.

     - Списки бригады, наверное, давно чеченцам продали?

     - Конечно, продали! Эти козлы, - имея в виду штабных офицеров, говорил Валера Смирнов, - что хочешь продадут. Может, даже и не большой чин продал, а писарь. Представляешь, свои продают! Уроды! Попался бы он мне там, в Чечне, всадил бы пулю в позвоночник - и весь разговор.

     - Тут по-другому, там - проще.

     Мужчины бежали, ровно сопя, как два паровоза на перегоне. От реки потянуло свежестью.

     - Давай тут искупаемся?

     - Нельзя, из части заметят.

     - Все и так знают, многие сюда бегают.

     - Зачем подставлять своих, наша рота сегодня в наряде.

     - Придется ребят уважить.

     Мужчины перевалили через бугор и побежали, уже не пригибаясь. Лес уходил влево, между ним и грунтовой дорогой, повторявшей изгибы реки, пестрели огороды горожан. В конце восьмидесятых, когда разразился продовольственный кризис, городские власти отдали часть луга под огороды. Землю брали все, кто хотел. Жители Ельска обустроили небольшие участки по своему вкусу: кто обтянул делянку в пять соток колючей проволокой, кто вбил деревянные колышки. Некоторые возвели нечто наподобие тюремной зоны с высоким забором, усиленным колючей проволокой, вымазанной солидолом. К испохабленному пейзажу горожане привыкли, и он никого не раздражал, став неотъемлемой частью Ельска.

     Воду для полива приходилось таскать на себе из реки. Для этого любители огородов на низком топком берегу возвели множество деревянных мостков. С них и черпали ведрами холодную воду Липы.

     В раннее время в будний день на огородах никого не было видно.

     - - Ребята говорили, уже клубника появилась, - сказал Слава, всматриваясь в растительность огородов. Но ничего съедобного на глаза не попалось, не станешь же выкапывать незрелую картошку?

     - Говорят, что появилась, - неохотно согласился Валера.

     Утоптанная до блеска тропинка вела к мосткам. Здесь сержанты купались не первый раз и, не сговариваясь, свернули с грунтовой дороги.

     Такая пробежка на полтора километра в одну сторону для них была сущим пустяком. Бежали спецназовцы полуобнаженные, налегке, по утреннему холодку.

     - Хорошо-то как! - воскликнул Слава, сбрасывая ботинки и снимая брюки, которые тут же забросил на куст ольхи.

     Купались раздевшись донага. Ребята постояли на самом краю мостков, глядя в переливающуюся бликами чистую воду реки. Ближе к середине Липы блеснула крупная рыба.

     - Ух ты! - крикнул Слава и тут же нырнул, словно хотел догнать язя.

     Валера дождался, пока его приятель вынырнул метрах в двенадцати от него, так и не доплыв до середины, и тоже нырнул. Холодная вода бодрила, мгновенно снимала усталость. Сержанты кувыркались, ныряли, пока, наконец, не легли на спины, широко раскинув руки. Они не сопротивлялись сильному течению, которое сносило их к широкому плесу, разглядывали облака на небе.

     Берег обрывом уходил в воду. Весь обрыв был источен, словно пулями, норами ласточкиных гнезд. Птицы вылетали оттуда с писком, кружились над купающимися парнями и исчезали, взвившись в небо.

     - Облако на голую женщину похоже, - сказал Кухарчук.

     - Какое? - отозвался Смирнов.

     - Прямо над нами, белое, - Слава попытался поднять руку, чтобы указать на облако, но тут же стал погружаться в воду.

     - Ни черта оно на женщину не похоже. Наверное, ты давно голых баб не видел. Сидим взаперти, как собаки в будке, только что не лаем, - Валерий Смирнов резко перевернулся на живот и, погрузившись в воду, оттолкнулся от дна, вынырнув чуть ли не по пояс. - Смотри, настоящая.

     - Кто?

     - Женщина по полю идет. Сюда идет. А мы с тобой голые.

     - За водой направляется.

     - Сейчас вылезем или еще поплаваем?

     - Поздно вылезать.

     Течение сносило спецназовцев, они боялись потерять из виду свою одежду, потому как над ними могли подшутить - спрятать ее куда-нибудь, а потом беги нагишом в часть.

     - Сделаем вид, будто мы с тобой в плавках купаемся, - предложил Валера и тут же нырнул, показав небу белый, незагорелый зад., Слава выплыл на середину реки и осмотрелся.

     Липа тут разливалась широко, по краям плеса росли кувшинки и белые лилии. Слава поплыл к цветам, решив сорвать несколько штук и бросить на мостки, когда на них ступит женщина.

     - Может, она и ничего. Хотя вряд ли, если на огородах в такую рань копается. Молодые подобной работой не занимаются.

     Он сорвал два цветка и осмотрелся. Женщина куда-то исчезла, куда, он не заметил. "Померещилась она нам, что ли? А может, свернула и к городу пошла?" Но такое расстояние за короткое время было преодолеть лишь бегом.

     Слава сплюнул в воду, и ему захотелось закурить. Так, с двумя цветками в руке, он доплыл до мостков, взялся за них и, легко отжавшись, вскочил на влажные доски.

     - И мне раскури, - с середины реки крикнул Смирнов.

     Слава вытер руки о штанины, боясь замочить сигареты, аккуратно достал две штуки. Дурачась, вставил обе в рот и щелкнул зажигалкой.

     - Чего тянешь? - крикнул Валерий, не понимая, что происходит с другом.

     Тот стоял, окаменев, огонек от сигарет отделяло лишь несколько сантиметров. Слава напряженно смотрел куда-то за кусты, словно там происходило что-то судьбоносное, словно там сам Иоанн Креститель брел к реке зачерпнуть воды.

     Прогремел выстрел. Слава рухнул на землю, выпустив из пальцев зажигалку. Левой рукой он все так же прикрывал пах.

     Смирнов в несколько взмахов достиг мостков, не сообразив, что лучше всего нырнуть под воду. Он даже не успел взобраться на помост - пуля, выпущенная из кустов ольхи, вошла ему в шею. Еще живой, истекающий кровью Смирнов сполз в воду. Течение подхватило его и, плавно переворачивая, понесло к кувшинкам.

     Кровь, смешанная с водой, тянулась за ним розовым шлейфом.

     Караульный, видевший, как перебирались через забор Смирнов с Кухарчуком, услышал выстрелы. Если знаешь, что именно ты должен услышать, уловишь даже отголосок звука, даже раздробленное эхо. На этот раз никто не медлил, не переспрашивал.

     Шесть солдат и два офицера с автоматами бежали вдоль реки по утрамбованной гладкой тропинке.

     - Товарищ майор! - глухо выкрикнул один из солдат, бросаясь к реке.

     Майору Грушину хватило короткого взгляда, брошенного на Славу Кухарчука, чтобы понять, что тот мертв. На кустах висели камуфляжные штаны, на мостках стояли две пары высоких ботинок со шнуровкой.

     - Где второй?

     Два выстрела, две сигареты, одежда, обувь - все говорило о том, что Смирнов находится где-то рядом, но, скорее всего, уже мертвый и, скорее всего, в реке. Через полчаса по реке уже плавали лодки и спецназовцы с баграми, снятыми с пожарных щитов, ворошили водоросли, поднимая со дна клубы ила. Солдаты с автоматами стояли на берегу. Никого из местных жителей не подпускали к реке. Да никто особенно и не рвался.

     Еще не успели найти сержанта Смирнова, а весь город уже облетела весть, что на реке чеченский снайпер убил еще двух спецназовцев, вернувшихся из чеченской командировки. Естественно, была объявлена операция "Перехват", проверялись все машины, выезжающие из города, железнодорожный и автовокзалы. Но в то, что удастся задержать чеченского снайпера, на этот раз не верил никто, понимая, что не затем он появился в Ельске, чтобы пытаться из него убежать, - у него тут еще остались дела.

     Тело сержанта Смирнова безуспешно искали напротив огородов до четырех дня, пока из города не примчался УАЗик и подполковник Кабанов не сообщил майору Грушину, что Смирнова нашли в самом Ельске. Двое мальчишек, удивших рыбу у моста, заметили, как у сваи перевернулось тело. Они подняли крик, позвали взрослых.

     Тело, зацепившееся за ржавый гвоздь, покачивалось под мостом. Шея сержанта Смирнова была прострелена навылет.

***

     Убийство сразу двух сержантов-контрактников вызвало шум уже не только в Ельске. Случайность, которая повторяется, становится закономерностью. Значит, точно, отстреливают целенаправленно тех, кто был в Чечне, причем именно в одной командировке, в одном заезде. Все трое убитых были хорошо знакомы друг с другом, служили в одном отделении. Единственный, кто ничуть не удивился, когда ему сказали о гибели контрактников, был сумасшедший Гриша.

     - Я же сказал им, что они мертвые, а они не поверили, - мягко произнес он, - а меня она отпустила...

     В городе появились столичные журналисты, но дальше ворот бригады спецназа их не пустили. На фоне этих ворот с красной звездой подполковник Кабанов давал скупые объяснения перед телекамерами:

     - Да, убиты двое спецназовцев, предположительно снайпером.

     На замечание досужего московского журналиста, что убито уже трое, Кабанов пожал плечами:

     - Связь между убийствами пока не установлена.

     - Да это же яснее ясного!

     Кабанов ничего не отвечал, не в состоянии придумать туманную фразу, которая могла бы удовлетворить и его начальство, и журналистов.

     - Выключи камеру, - сказал журналист оператору и при этом незаметно подмигнул. - Давайте сядем на лавочку, поговорим неофициально.

     Оператор поставил камеру на колени, подняв окуляр, чтобы видеть, что он снимает втайне от подполковника, прикрыл коробком спичек горящую лампочку.

     - Пусть камера остынет, - громко сказал он, честно глядя в глаза подполковнику Кабанову.

     Журналист угостил военного дорогой сигаретой.

     - Я понимаю, Виталий Алексеевич, вы человек подневольный. Армия - она и есть армия, вы не можете говорить открыто. Но теперь, когда камера выключена, расскажите честно, что случилось.

      - Если честно... - уже не опасаясь камеры, произнес подполковник Кабанов. Он прислонился спиной к дереву и закурил дорогую сигарету. - Плохи дела, очень плохи. Все они служили в одном отделении, выполняли, так сказать, работу, участвовали в антитеррористической операции, уничтожая чеченских бандитов. Почти все из отряда, который мы командировали в Чечню, награждены медалями. Сам заместитель министра внутренних дел вручал им награды... А потеряли мы в Чечне немало.

     - Почему они, Виталий Алексеевич, оказались за пределами части?

     - Ну, знаете, парни молодые, жара-то какая стоит... - подполковник Кабанов принялся вытирать вспотевшее лицо носовым платком. - Решили искупаться. Их сам черт не удержит. Что им приказы?

     - Если бы не вышли за пределы части?

     - Ну, знаете, если бы не вышли, тогда хоронить бы их не пришлось, - подполковник сплюнул на пожухлую от солнца траву и растер плевок подошвой ботинка. - Скверные дела. В общем, больше сказать мне вам нечего.

     - Что теперь делать будете?

    - Искать.

     - Кого искать, вы себе представляете?

     - Кого, кого... Того, кто стрелял, искать станем.

     - В Ельске-то населения всего ничего, э.то не Москва и не Питер, найти в два счета.

     - , - сказал подполковник Кабанов. - Мы бы уже давно нашли, все на ногах, все ищем. Одна беда - не знаем, кого искать.

     Журналист хихикнул, понимая, что подполковник спецназа так и не понял, что его бестолковые признания фиксировала камера.

     - Спасибо вам, Виталий Алексеевич.

     Подполковник пошел к воротам, а журналист, подойдя к оператору, негромко спросил:

     - Ну, как оно?

     - Нормальная картинка получилась, - ответил оператор.

     Журналист взял микрофон, оператор забросил камеру на плечо.

     - Снимаю, - произнес оператор, и журналист спокойным голосом сообщил в камеру, что специальный репортаж он вел от ворот военной части из небольшого российского города Ельска.

***

     Тимофей Кузьмич Свинарев в свои шестьдесят два года выглядел еще довольно моложаво.

     Шевелюру он имел густую и черную, а немного выпирающий живот абсолютно не портил его крупную фигуру, лишь придавал дополнительную солидность. Среди соседей Тимофей Свинарев слыл мужчиной рукастым, мастером своего дела. И если кому-либо из жителей Ельска или близлежащих поселков требовалось поднять дом, подвести под него фундамент, перекрыть крышу, обложить кирпичом, подремонтировать старую русскую печь, то часто обращались к Свинареву, называя его ласково - Кузьмич.

     Таким добрым и покладистым Тимофей Кузьмич был лишь до первой рюмки. Выпив же первую и не остановившись на второй, Кузьмин становился невменяемо буйным, и то, что еще пять или десять минут тому назад приводило его в умиление и вызывало легкую усмешку, после стакана водки становилось причиной безграничной ярости. Он бил дома посуду, крушил и ломал мебель, иногда даже хватался за двустволку, бегал с нею по дому, грязно матерился, ставил жену к стене и кричал, что сейчас ей, сучке, прострелит голову.

     Правда, свои угрозы применить высшую меру по отношению к супруге Кузьмич не реализовывал, быстро отходил душой и тогда бил жену, да и двух дочерей. Ни милиция, ни коллеги, ни соседи с Кузьмичом ничего не могли поделать.

     - Золотые руки мужик, но как выпьет - дурак, - поговаривали соседи и коллеги по халтурам.

     Обратиться за строительной помощью, кроме как к Кузьмичу, на Садовой улице было не к кому. Большинство домов тут было отремонтировано Свинаревым. Соседям в помощи Кузьмич никогда не отказывал. Ему часто приходилось выезжать из Ельска в близлежащие поселки, оттуда он непременно возвращался при деньгах.

     Собственное хозяйство Кузьмич вместе с женой и двумя дочками вел исправно. Забор вокруг дома на зависть соседям стоял крепкий и ровный, крыши бани, сараев и дома блестели новым оцинкованным железом. Дорожки к дому вели бетонные, ворота с улицы двойные, железные, за воротами в гараже с ямой и огромным погребом, выложенными розовым кафелем, стояли "Жигули", не добитые, а новенькие, купленные в прошлом году.

     И все бы ничего, если бы не друзья Кузьмича.

     А в друзьях у него числились, по словам жены, отпетые мерзавцы - личности падшие, пьяницы беспробудные. Сам Кузьмич мог не пить иногда по два месяца, зато потом оттягивался на всю катушку с друзьями, не имеющими к строительству никакого отношения, и гулял дня три. А появившись дома, гонял домашних, приписывая им все смертные грехи, якобы совершенные ими за время его длительного отсутствия.

     Так случилось и на этот раз. Кузьмича не было дома две недели. В сорока километрах от Ельска, нанятый бизнесменом, он строил коттедж, как говорил сам, под "евро". Когда работа была закончена и расчет произведен, Тимофей Свинарев на попутной машине добрался до родного Ельска с хорошими, по его разумению, деньгами. У магазина он встретил знакомых пьяниц, угостил их водкой. Мучительно долго держался, сопротивляясь уговорам приятелей, но сердце дрогнуло, и он сдался. Пропустил первый стаканчик горькой, закусил зеленым огурцом. После первого стакана был второй, за ним третий, а потом Кузьмич уже плохо помнил, где и как гулял. Помнил лишь, что пил водку, запивая ее теплым пивом.

     Семья Тимофея Кузьмича уже знала о появлении отца в городе, и мать вместе с дочками решили не дожидаться его дома, а уйти от греха подальше, переждать бурю у знакомых. Дочки-погодки, девчонки семнадцати и восемнадцати лет, сказали, что пойдут поболтать к подруге, та жила рядом с рынком, на соседней улице. Мать же ушла к своей дальней родственнице.

     По всему выходило, что Кузьмич появится дома в десять или одиннадцать вечера, так что лучше было унести ноги пораньше, заблаговременно, что его домашние, наученные прежними похождениями главы семейства, и сделали.

     Кузьмич, пошатываясь, держа в руках бутылку водки, подошел к своему дому, громко поздоровался с отсутствующими соседями. Затем ударил кулаком в железные ворота. Те отозвались приветственным гулом.

     - Эй, а ну открывайте! - рявкнул он на всю улицу, словно за воротами укрылись его враги.

     За воротами послышалось лишь тявканье рыжего коротконогого пса. Зазвенела цепь. Тявканье было дружеским, пес узнал пьяного хозяина.

     Кузьмич пошарил в кармане пиджака, вытащил ключи на грязной веревке и открыл калитку.

     - Вы где, сволочи? - повторил он. - Я спину гнул, ишачил как вол, деньги зарабатывал, а мне ни ответа ни привета?

     Приветствовал Свинарева лишь пес. Подбежал к хозяину, снизу вверх заглянул в слезящиеся глаза и лизнул запыленный башмак.

     - Рыжий... - пробормотал Кузьмич.

     Опустился на корточки, погладил пса, порылся в кармане пиджака, извлек конфету, бережно ее развернул и на ладони подал псу. Тот нежно снял ее с хозяйской руки и, завиляв хвостом, попятился к будке.

     - Где все, псина? Ты видел, куда они... - длинно выругавшись матом, Кузьмич осмотрел двор.

     Дверь оказалась заперта. Кузьмич вонзил ключ в замок, со скрежетом провернул его и распахнул дверь так резко, что даже стекла на веранде задрожали. Хозяин ворвался в дом и обыскал комнаты.

     - Ну... - опять прозвучала длинная тирада, сплошь состоящая из ненормативной лексики. - Вы у меня попляшете, я вам покажу кузькину мать, будете знать свое место!

     Он выгреб из внутреннего застегнутого на пуговицу кармана деньги, спрятал их в выдвижной ящик стола и зарычал. Если кто-нибудь слышал, как рычит лев, обходя территорию и обнаружив следы врагов, то сможет представить себе это рычание.

     Стакан водки Тимофей Кузьмич проглотил одним махом. Умом он понимал, что ничего страшного не случилось, время не слишком позднее, жена, скорее всего, сидит у соседки, а дочери, воз, на дискотеке. О том, что все дискотеки сегодня в Ельске отменены, Кузьмич не знал. Работал он у бизнесмена от зари до заката, иногда прихватывая ночь. А друзья-собутыльники, с которыми он пропьянствовал сутки, добросовестно пропивая заработанные деньги, считали, что последние события в Ельске уже известны всему цивилизованному миру.

     Заводил же себя Свинарев по привычке, выработанной многолетней семейной жизнью. Если муж приходит домой пьяный, жена, как водится, начинает скандалить. Тимофей же Кузьмич был человеком не только мастеровитым, но и достаточно смышленым. Чтобы жена не наехала первой, он всегда наносил учредительный удар, заставляя ее оправдываться: то борщ ему холодный, то капуста слишком кислая, то ложка не та, то стакан не вымыт, то водка тепла. Чем большей была его собственная провинность, тем в более страшных грехах он обвинял родных ему людей. И шло и ехало. Если же не к чему было придраться, то Тимофей Кузьмич выкладывал неубиенный козырь: "Небось, пока меня не было..."

     Дальше Кузьмич уже полагался на фантазию и сходу импровизировал.

     Доставалось и дочкам:

     - Ах вы, шлюхи подзаборные, куда вырядились, куда накрасились? Почему юбки такие короткие? - на всех девках, кроме собственных дочерей, подобные наряды ему нравились.

     - У соседки дура моя сидит, - сказал Кузьмич, глядя в мертвый экран телевизора.

     Постояв перед зеркалом и вдоволь насмотревшись на свою небритую рожу, Свинарев сдвинул брови и шагнул в душную ночь, даже не подумав закрыть дверь дома. До соседки было недалеко.

     Он прошел к ней через огороды. На веранде горел свет - маленькая, не забранная в абажур двадцатипятиваттная лампочка.

     Чинно постучавшись, откашлявшись, Кузьмич вошел в дом. Соседка смотрела телевизор.

     - Ты, Кузьмич? - не оборачиваясь, спросила она.

     - А то кто же? Моя где?

     Женщина запахнула полы халата, поправила кружева комбинации бледно-розового цвета и лишь потом поднялась навстречу гостю. То, что соседка не сразу ответила, где его жена, Кузьмичу не понравилось.

     - Темнишь, Петровна?

     По лицу незамужней соседки пробежала судорога, губы побледнели.

     - Ты чего, Кузьмич, взъерепенился? У тебя семья хорошая, крепкая...

     - Крепкая, - как эхо повторил Свинарев и сел на подлокотник старого потертого кресла.

     В это время на экране телевизора шла постельная сцена. Кузьмич символически плюнул себе под ноги. Чистоту в доме он любил и уважал.

     - Мерзость, - сказал он.

     - Дело молодое, - развела руками соседка и предложила:

     - Может, чайку попьешь?

     - Моя дура где? - Кузьмич спросил это так, что в вопросе подразумевал определенный ответ.

     - Ты не беспокойся.

     - Я спокоен.

     - Часов в восемь твои еще дома были. Ты же обещал лишь завтра вернуться.

     - Жена всегда должна мужа ждать, - веско отрезал Кузьмин и нервно забарабанил заскорузлыми пальцами по колену.

     - Выпил уже? - спросила соседка.

     - На свои пил, - уточнил Кузьмин. Он не уважал тех, кто пьет на халяву. - Говори, где?

     - Не знаю. Шел бы ты домой, Кузьмин.

     - Врешь!

     - Со своими бабами сам разбирайся, - обозлилась Петровна.

     - Ах ты, падла, сама гуляешь и моих покрываешь?

     - Кто твоих дочерей покрывает, сам разбирайся, а я - женщина свободная, незамужняя, что хочу, то и делаю. Чем пить, лучше бы за дочерьми приглядел, а то они связались с черными.

     Кузьмич вскочил как ошпаренный. Переспрашивать, кого именно имеет в виду Петровна, смысла не имело. Негров в Ельске отродясь не водилось, а самыми черными из черных считались кавказцы. Их всего двое проживало на Садовой улице - в самом ее конце, поближе к рынку. Кузьмич уже не раз замечал, что кавказцы косятся на его дочерей и, как ему казалось, сладко облизываются.

     - Уроды! - произнес он и так хлопнул дверью веранды, что двадцатипятиваттная лампочка погасла, на прощание вспыхнув ярко-синим светом. Веранда погрузилась во тьму, стекла продолжали дребезжать.

     Соседка бросилась на крыльцо и крикнула вслед:

     - Вернись, Кузьмич! Я со злости сказала!

     - Пошла ты... - прозвучало в ответ из кромешной темноты огородов.

     Свинарев шел, постепенно набирая скорость.

     В свой дом он уже вбежал, грохоча башмаками.

     Бросился в спальню, опустился на колени у кровати с огромными белыми подушками. Могло показаться, что мужчина молится, глядя на ковер с оленями. Кузьмич, тяжело дыша, запустил руки под кровать и выдвинул маленький деревянный чемодан с металлическими уголками.

     Чемодан был Кузьмичу дорог, именно с ним сорок лет тому назад он вернулся в родной Ельск, отслужив на флоте три года. В чемодане хранились бескозырка, альбом с фотографиями, и то, к чему не имела права прикасаться супруга.

     Кузьмич смахнул пыль с крышки чемодана, глубоко погрузился под кровать и, ерзая на животе, вытащил из-под стены завернутое в мешковину охотничье ружье, купленное еще за первые заработанные на шабашке деньги. К нему он не прикасался уже полгода. Погладил вишневый приклад, прижал его к небритой щеке. Переломил стволы, дунул в них, те отозвались гулом - словно ветер гулял в длинных коридорах.

     Патроны хранились в чемоданчике, в картонной коробке из-под обуви. Два патрона он затолкал в стволы, еще горсть насыпал в карман пиджака. Но все равно чувствовал, чего-то не хватает. Взгляд упал на ленточку с якорем. Он надел бескозырку, лихо сдвинув ее на затылок, расправил плечи, подтянул живот. , С охотничьим ружьем в руках, в бескозырке, Тимофей Кузьмич Свинарев выглядел грозно.

     - Ну, все вам! Чертям тошно станет, боцман, вашу мать! Как-никак, я моряк Тихоокеанского флота, а не какая-нибудь пехота.

     В чемоданчике лежал еще и кожаный ремень с тусклой пряжкой. Ремень на животе не сошелся, и Кузьмич повесил его на шею. "В случае чего наверну на руку - черепа раскрою. Вы меня попомните! Это вам не на танцах с малолетками драться!"

     Пьяный Кузьмич брел по Садовой улице, поднимая клубы пыли. Земля качалась под ним, как палуба крейсера "Заря Октября", на котором он прослужил три года. Даже если бы его кто-нибудь встретил на улице, то остановить вряд ли рискнул бы, прижался бы к забору. Но Кузьмину никто, кроме кота, не повстречался.

     Кузьмич вскинул ружье, но даже не успел взвести курки. Кот мгновенно просочился сквозь забор. Кузьмич присел на корточки и удивился, как в такую узкую щель мог проскочить кот. "От страха плоским стал", - Кузьмич рос в собственных глазах.

     - Животное, - пробормотал он, подходя к дому кавказцев, все окна которого пылали дьявольским огнем. Издалека было подумать, что там бушует пожар. Гремела музыка, которая еще больше разозлила Кузьмича. - Ах вы, стервы!

     Кузьмич толкнул калитку и по бетонной дорожке подошел к дому. На этот раз курки он взвел заблаговременно, ружье держал в правой руке стволами вверх.

     Послышался голос одной из дочерей:

     - Колготки порвешь!

     - Новые куплю.

     Отодвинув стволами занавеску, он заглянул в комнату. Младшая дочка стояла с сигаретой в стороне, старшая сидела на диване между двумя мужчинами, черными, кудрявыми, остроносыми. Рука одного - волосатая лапа - лежала на колене дочки, второй кавказец обнимал ее за плечи. На столе стояли две бутылки шампанского: одна начатая, другая пустая.

     - Стервы, - пробормотал Кузьмин.

     Свинарева больше всего обидело то, что его появление осталось незамеченным.

     - Стервы! - крикнул он уже во весь голос, перекрывая музыку.

     Рука кавказца медленно сползла с круглого колена девушки и повисла, словно плеть. Кузьмич поводил стволами, словно выбирал, кого из рыночных торговцев первым отправить на тот свет.

     Младшая дочка взвизгнула. Сигарета выпала из ее пальцев и задымилась на полу.

     - Домой, стервы!

     - Папа!

     Дочка присела. Отцу спьяну померещилось, что она, уменьшаясь, превращается в ребенка.

     - А ты чего сидишь, потаскуха?

     - Тимофей Кузьмич, заходи, гостем будешь, - сказал Гиви, поднимаясь с дивана, но не быстро, а будто двигался в воде.

     Кавказец оперся на край стола, не в силах оторвать взгляда от ярко освещенного, перекошенного злобой небритого лица Кузьмина. Глаза Свинарева переполняла ярость.

     "Заряжено или нет?" - подумал кавказец.

     - Опусти ружье, Тимофей Кузьмич. Мы плохого ничего не делали, мы и тебя, и твоих дочерей уважаем.

     - Начхать мне на твое уважение!

     "Курки взведены" - это кавказец видел отчетливо, причем так отчетливо, словно к куркам было приставлено увеличительное стекло.

     - Ишаки горные! - отчетливо произнес Кузьмич. - Они вас трогали? - спросил он у дочерей.

     - Нет, папа, что ты! Мы только музыку слушали, - дочка ответила слишком быстро, чтобы отец мог ей поверить.

     - Ишак ты мусульманский! - Кузьмич плюнул прямо на стол, стоявший неподалеку от окна.

     Гиви машинально схватился за деревянную ручку длинного хлебного ножа со сточенным лезвием.

     - За кинжал хватаешься, твою мать?

     Кузьмич нажал на курок. Грохот раздался страшный, обе бутылки разнесло вдребезги. Из самовара прямо на руку Гиви полился кипяток.

     Гиви наклонил стол, пытаясь им закрыться. Самовар и тарелки полетели на пол.

     Кузьмич нажал на второй курок. Вновь громыхнул выстрел. На этот раз вся дробь засела в столешнице. Торопясь, Свинарев переломил стволы, вытащил гильзы и забил два новых патрона. Кавказцы упали на пол, закрывая головы руками. Дочери с визгом выскочили в дверь.

     - Страшно?

     Не дожидаясь ответа, Свинарев пальнул в потолок и вновь перезарядил ружье. , Девушки бежали, не разбирая дороги, перескакивая через заборы. Они пронеслись мимо своего дома, понимая, что там спасения нет.

     В одних домах свет зажигался, в других гас.

     Кузьмич вышел на улицу, встал гордый собой в свете одинокого фонаря, потрясая над головой охотничьим ружьем с еще дымящимися стволами.

     - Стой, бросай оружие! - услышал он грозный окрик.

     Ему спьяну подумалось, что кто-то из кавказцев, вооружившись, выбрался из дому. Долго не раздумывая, Кузьмич пальнул из двух стволов по кустам сирени. Но когда в ответ прозвучал выстрел, он, пригнувшись, юркнул в тень и, перевалившись через забор, побежал огородами к своему дому. Ему показалось, что в кармане патронов недостаточно для того, чтобы отбиться от кавказцев.

     По Садовой улице грохотал тяжелыми ботинками военный патруль, дежуривший у рынка.

     Но злоумышленник в бескозырке уже скрылся с места преступления.

     Кузьмич влетел в дом и, не зажигая свет, бросился к заветному чемоданчику. Он схватил обувную коробку с патронами, подбежал к окну, глянул на темную улицу.

     - Врешь, не возьмешь! - прорычал он, распихивая патроны в карманы серых брюк и пиджака.

     Патронов было много. Какие из них заряжены картечью, а какие дробью, Кузьмич не разбирал - не до этого было мужику, охваченному яростью.

     - Врешь, не возьмешь! Матрос Тихоокеанского флота так легко в руки не дастся. Всех до единого положу, покрошу на капусту! - Кузьмич заводил себя.

     Он сообразил, что держать оборону в доме - не дело: окон много, да и дверей двое. Не успеешь соорудить укрепления, произвести фортификационные работы, а враг уж тут как тут.

     Прихватив на кухне бутылку холодной водки, Свинарев через заднюю дверь выскочил во двор, пригнувшись, ломая дружно поднявшуюся картошку, побежал к баньке, сработанной в прошлом году из новых смолистых бревен и крытой оцинкованным железом. В баньке было лишь два оконца, маленьких, как амбразуры. Кузьмич закрылся в бане, завалив дверь старым одностворчатым шкафом. Он сел на нижнюю ступеньку полка у печи и принялся смотреть в окошечко, второе прикрыл лавкой. Окошки были такие, что влезть в них могли разве что кот или крыса, а человек - никогда. Да и рамы Кузьмич сделал на совесть.

     Прикладом Свинарев высадил стекло, высунул из окна стволы. Оконце смотрело на ворота, ведущие на Садовую улицу.

     - Ну, держитесь! - сказал Кузьмич, увидев бегущий патруль, который принял за кавказцев, собравших подкрепление, и дважды нажал на курки с перерывом в одну секунду.

     Дым стекал со стволов - голубой, едкий.

     Спецназовцы, бежавшие по улице, упали на землю, принялись вызывать по рации подкрепление.

     Истинные же виновники перестрелки - кавказцы - даже не рисковали высунуть нос на улицу, понимая, что они мгновенно станут крайними, - русские с русскими всегда договорятся, если рядом окажется чужак. Дочки Свинарева, заслышав выстрелы у дома, бросились к матери - они-то знали, где она. И уже через четверть часа дальняя родственница, ее муж, мать, дочки, соседи прибежали к дому Свинарева. Улица наполнилась женским воем.

     От этих воплей и криков Свинарев совсем озверел. Он высовывал свою двустволку то в одну "амбразуру", то в другую и палил куда ни попадя. Иногда в ответ слышался звон. "Стекла сыплются!" - думал Свинарев.

     При этом он истошно кричал:

     - Врешь, не возьмешь! Матросы с крейсера "Заря" врагам не сдаются!

     После двух выстрелов наступила тишина.

     - Сумасшедший? - спросил один спецназовец у другого.

     - Кто ж его знает? Может, просто пьяный.

     Говорят, он жену свою с любовником застукал.

     Свинарев сел на гладкий как стекло полок, чтобы прикурить, и вспомнил любимую песню.

     В перерывах между затяжками он успевал пропеть пару строчек:

     - Врагу не сдается наш гордый "Варяг", пощады никто не желает.

     Ельский спецназ - не московский, с настоящими террористами дела никогда не имел. Они умели воевать, умели проводить зачистки, могли взять пьяного, но не умели уговаривать. Психологов среди них отродясь не водилось, они знали .лишь одно волшебное слово: "Сдавайсябля!" - и произносили его исключительно слитно, на одном дыхании. Кузьмич на него реагировал как положено - стрелял дуплетом.

     Неожиданно для себя Свинарев обнаружил, что боеприпасы подходят к концу. В наличии оставалось три патрона. Он прекратил беспорядочную пальбу, ощупал один, протер его о штанину серых брюк, поцеловал холодноватый капсюль.

     - Последний - себе, - и спрятал его поближе к сердцу, куда всегда прятал заначку, Кузьмич сдвинул бескозырку с затылка на лоб и сурово насупил брови.

     - Последний парад наступает! - прохрипел он, прислонившись к бревенчатой стене.

     Стреляли спецназовцы для острастки - в воздух одиночными. Это еще больше злило бывшего матроса крейсера "Заря Октября". Первый шок у спецназа прошел. Никто не хотел подставляться под дурной пьяный выстрел. Воющих женщин и соседей, которые кричали: "Кузьмич, уймись, ты же здравомыслящий мужчина!", оттеснили в конец улицы под прикрытие двух УАЗиков и военного "Урала".

     Двое спецназовцев в касках и бронежилетах зашли со стороны двери и уже стояли, прижимаясь к стене бани. Один из них попробовал плечом выбить дверь, но в ответ услышал хохот.

     - Врешь, не возьмешь! - и тут же громыхнул выстрел.

     Один из сержантов сообразил, что сделать, и зашептал на ухо товарищу:

     - Ты, Вася, стой, следи за дверью. Чуть что - вали прикладом в подрыльник. Я подползу к окошку, как только он снова высунет ствол, вырву ружье.

     - Колян, смотри, осторожно.

     - Не дурак, поберегусь, - Колян стал на четвереньки и пополз по бетонной отмостке, на совесть сработанной Кузьмичом.

     Колян сидел под маленьким окошком, подняв над собой руку в перчатке с обрезанными пальцами и, не моргая, смотрел вверх, боясь пропустить момент, когда "террорист" высунет ствол.

     Знаками он показывал напарнику, чтобы тот спровоцировал Свинарева на действия. Тот наконец сообразил. Выдернул подпорку из-под яблони и швырнул ее в серебрившийся под лунным светом парник. Пленка прорвалась и зашелестела на ветру.

     Свинарев прервал пение, отодвинул лавку и попытался рассмотреть сквозь стекло, что делается снаружи. Но, во-первых, стекло покрывал толстый слой пыли, а во-вторых, пьяный взор Кузьмина мало что мог различить. "Ах так, суки, вы теперь и с этой стороны подобрались?" - подумал он и на цыпочках двинулся к уже пристрелянному оконцу, держа ружье перед собой.

     С первого раза стволы в оконце не попали, глухо ударившись в бревно стены. Колян напрягся.

     Но, несмотря на приготовления, стволы все равно появились неожиданно для него и тут же нервно заходили из стороны в сторону. Колян вскочил и вцепился в стволы мертвой хваткой.

     Оба курка сработали одновременно. Дробь изрешетила спецназовцу ладонь, средний палец повис на лоскуте кожи. Колян, прижимая руку к животу, отполз за угол бани, к той стене, в которой не было ни одного окна, и только тогда разразился матом.

     - Колян, зацепило тебя? - его напарник боялся высунуть голову из-за угла.

     - Подстрелил.

     Свинарев наконец ощутил, что происходит неладное. Он уже не казался себе героем. Если до этого стрельба была для него чем-то вроде игры, то прочувствованный мат Коляна привел его в чувство. Он сполз на пол и положил дымящееся ружье на колени. На срезе стволов виднелась кровь.

     Кузьмич похлопал себя по карманам;

     - Патроны кончились... - констатировал он.

     Но так уж устроен русский человек - всегда уповает на чудо: знает, что деньги пропиты, все равно хлопает по карманам, знает, что вчера выжрал всю водку, но в шкафах и в холодильнике шарит.

     - Последний, - трагически сам себе сообщил Кузьмич, вставляя картонный цилиндрик в переломанный ствол.

     - Я ему сейчас гранату в окно брошу, - прорычал Колян, ощупывая пустые карманы жилета.

     Слово "граната" дошло до сознания Свинарева. Он представил себе, как в маленькое окошечко влетает тяжелая рифленая граната и, нагло прыгая по доскам пола, исчезает в темном углу, чтобы через мгновение ослепить его прощальным сполохом. Жаль Кузьмичу стало, но не себя, а новенькую, крепенькую, как белый гриб, баньку.

     - Не дождетесь! - прошептал он. - Во всем чернозадые виноваты, но моих девок испортить я им не дал, - и скупая слеза покатилась по небритой щеке.

     Смахивать ее Свинарев не стал. Он слышал неподалеку от бани возню, хруст сучьев. Его окружали. Гранат со слезоточивым газом у спецназовцев при себе не оказалось. Конечно, в часть уже послали машину, но все понимали, что гранаты быстро не привезут. Пока склад откроют, пока то да се...

     К осажденной бане прибыли начальник местной милиции и мэр Цветков. Они расходились во мнении о том, что следует предпринять. Начальник милиции настаивал на штурме, а мэр, как человек более практичный, считал, что и подождать:

     - Свинарев протрезвеет и сдастся.

     - А если он прихватил с собой бутылку водки? - резонно заметил подполковник.

     - В этом случае он окончательно напьется и обрубится, тогда его будет взять без лишней стрельбы.

     В споре победил начальник милиции, скооперировавшийся с подполковником Кабановым. Военные напомнили Цветкову, что они гражданским властям напрямую не подчиняются, а ситуация сложилась нештатная, и они обязаны держать ее под контролем. Напирали они почему-то на последнюю формулировку - "держать под контролем", хотя, спроси у любого из присутствующих, что именно она означает, никто бы не ответил.

     - Ну и держите, - в сердцах воскликнул Цветков.

     Подполковник Кабанов важно произнес:

     - У него боеприпасы кончились.

     "Какие, на хрен, боеприпасы? Они все на войне помешались", - подумал Цветков. Он подошел к офицеру милиции, властно завладел мегафоном и вспомнил, как в девяносто первом году не побоялся выйти к бастовавшим работягам, требовавшим зарплаты и сигарет. Точно так же, как и тогда, он нажал на курок мегафона и, хрюкнув, сказал:

     - Раз, два, раз, два. Три, пятнадцать, - его голос разнесся по ночной улице. - Тимофей Кузьмич, надеюсь, ты меня слышишь? Это говорит Цветков, глава городской исполнительной власти.

     - Пошел ты! - раздался голос Свинарева.

     - Тимофей Кузьмич, ты не понял, я - мэр города.

     - И ты, ворюга, с ними? - рявкнул в амбразуру Кузьмич.

     Ружье он уже не высовывал.

     - Ты ранил спецназовца. Сдавайся, положи оружие и выходи с поднятыми руками!

     В этот момент спецназовцы, посланные подполковником Кабановым, принялись вышибать дверь в предбанник. Кузьмич сбросил стоптанную туфлю, пошевелил толстыми пальцами на ноге, пока большой с поломанным ногтем палец не вылез в дырку носка. Упер стволы в подборедок, затем передумал и сунул их в рот.

     Баня содрогалась от ударов тарана в дверь.

     Но случилось непредвиденное: большой палец ноги, как Кузьмич ни старался, не пролазил в скобу. Кузьмич медлил, отсчитывая последние секунды жизни.

     - Прощайте, мужики. Простите, если что не так. И ты, жена, прости...

     Ему хотелось крикнуть, обратиться к супруге, сказать, что деньги лежат в ящике стола.

     "И так найдет. Чтобы она да не нашла?"

     Слюна уже текла по вороненым стволам.

     Кузьмич поперхнулся, закашлялся. Дверь сорвалась с петель. Шкаф с грохотом повалился на пол. Ломая его дверки и прикрываясь щитом, ОМОНовец лез в баню.

     Сухо щелкнул курок. Кузьмич сидел, ничего не понимая. Ружье дало осечку. То ли порох отсырел, то ли капсюль был испорчен, то ли боек хомутнул. Спецназовец навалился на Кузьмина, в потемках вырывая у него ружье. Стволы выбили Свинареву два зуба, палец правой ноги застрял в скобе. Сустав хрустнул, и Кузьмин взревел, как медведь, попавший лапой в мощный капкан.

     В баню ввалился еще один спецназовец, светя перед собой фонарем. Кузьмина скрутили, защелкнули наручники на заломанных за спину руках и поволокли на улицу. Свинарев, обидевшись, что ему не дали достойно уйти из этой жизни, матерился на чем свет стоит и пытался кого-нибудь лягнуть здоровой левой ногой.

     Ружье нес начальник милиции - гордо и важно, словно это было вражеское знамя, захваченное в кровопролитном бою. ОМОНовца отвезли в больницу, и два, местных эскулапа пришили ему изувеченный палец.

     Разговоров хватило надолго, но часам к трем народ разошелся по домам, а к половине четвертого свет погас даже в доме Петровны. Жена Кузьмича и две дочери стояли на крыльце милиции, ожидая решения участи кормильца. Дочери курили, уже не прячась от матери.

     И лишь в одном доме на Садовой улице продолжал гореть свет. Там в большой комнате за круглым столом сидела молодая женщина в джинсах и темном свитере, разложив перед собой фотографии. Она бережно перебирала их.

     Слез на ее глазах не было. Иногда на губах появлялась улыбка, виноватая и немного беспомощная. Она смотрела на себя, на родителей. "Какое смешное платье! Какая смешная прическа! А тогда это казалось модным. Вот я школьница, вот я в лагере..." Фотографии одноклассников женщина сразу же откладывала в сторону лицом к скатерти, ее интересовали лишь семейные снимки. Вот она с отцом и с матерью на крыльце, а вот это уже Питер. "Вот мы с мужем у Сфинкса, молчаливого и загадочного, словно он знает все наперед, но никому не говорит. Вот Эрмитаж, Мойка, университет. А вот мы с Руманом в квартире.

     А это - последний снимок, присланный мной отцу в Ельск, он только один раз видел старшего.

     Все, все, надо кончать!"

     Она бросила снимки на стол, затем бережно сложила и спрятала в большой серый конверт из толстой бумаги. На стенах в доме уже не было ни единой фотографии, женщина сняла все, чтобы не видеть тех, кого уже нет. Она осталась одна.

    "Они все сумасшедшие, - вспоминая ночную стрельбу на Садовой, думала она. - Зачем пытаться убить друг друга просто так? Поди пойми, кто из них жертва обстоятельств. Хорошо еще, что пьяный сосед никого не застрелил насмерть.

     Пусть поживут. Смерть не бывает случайной, иначе она не смерть. Пулю выпускает человек, нажав на курок, но несет ее Бог. И только он решает, кому она предназначена. И если пуля попадает в цель, значит, человек заслужил смерть.

     От невиновного Бог пулю отведет, и она просвистит у его виска, не причинив вреда".

     Женщина поднялась, придвинула стул к круглому столу, плотнее задернула шторы на окнах.

     Она чувствовала себя так, словно была единственным человеком на острове, а вокруг нее - никого. Она сняла с полки платяного шкафа, в котором висели два отцовских костюма и зимнее пальто, маленькую записную книжку. Пролистала ее, всматриваясь в аккуратные буквы, написанные черными чернилами. Затем вырвала три страницы и сожгла их в литой чугунной пепельнице, на дне которой рельефно проступала Спасская башня Кремля, украшенная звездой. Пе"ельница была выполнена в классическом стиле, который так по душе мастерам, украшающим могильные памятники.

     - Видит Бог, - тихо сказала она, - не я этого хотела.

Глава 9

     Московские соседи Холмогорова не подозревали, где тот работает, чем занимается. Они немного настороженно относились к странному мужчине, живущему в их доме. Во дворе удивительным образом смолкала ругань, стоило появиться Холмогорову. Он не говорил ни слова пьяницам, устроившимся за покосившимся столом для тенниса, но один вид Холмогорова, одетого в черное, с горящими глазами, с пышной вьющейся шевелюрой, заставлял сквернословов замолкать.

     В больших городах не принято интересоваться у соседей, за счет чего они живут, может быть, поэтому профессия Андрея Алексеевича оставалась для людей тайной, сам он из нее тайны не делал. Гостей у себя он не собирал, посетители появлялись у него редко, и даже те соседи, кому доводилось побывать в его квартире, разводили руками.

     Обставлены комнаты были достаточно дорого, но со вкусом и скромно. Единственное, что бросалось в глаза, так это обилие книг, занимавших по две стены в каждой из двух комнат. Тома по истории, архитектуре, строительству и геологии, философии, теологии. В квартире хранилась одна-единственная старинная икона, тщательно отреставрированная, написанная на доске. Она висела в небольшой комнате над письменным столом, половину которого занимал компьютер.

     Домой Холмогоров вернулся довольно поздно.

     Весь день он провел в библиотеке, в отделе редкой книги. Лишь за час до открытия читального зала он отыскал то, что ему требовалось. Епархия, к которой относился Ельск, имела свой взгляд, совпадающий со взглядом Цветкова, на то, где должна стоять церковь. Побывав в городе, Холмогоров понял, что предложенное место абсолютно не подходит для строительства нового храма. Но объяснить, почему именно там нельзя возводить церковь, он не мог.

     В Ельске, сильно пострадавшем во время немецкой оккупации, довоенный городской архив практически не сохранился, и узнать, что же происходило в прошлом на небольшой площади, где власти собрались строить церковь, было невоз. Сохранились лишь планы города, согласно которым там начиная с семнадцатого века стояли жилые дома и только в конце девятнадцатого века улицу расширили, возведя на ней несколько каменных зданий, а в том конце, который спускался к реке, устроили небольшую площадь.

     Сотни подшивок старых газет, журналов пришлось пересмотреть Холмогорову. Целую неделю дышал он библиотечной пылью, вчитывался в статьи, сообщавшие о новостях полуторавековой давности.

     Подшивка "Епархиальных новостей" за 1870 год отыскалась в самом конце стеллажа. Она не значилась в компьютерном каталоге, некоторые страницы оставались неразрезанными, несмотря на то что отдельные номера ведомостей были переплетены в один том. Судя по бумаге, которой была обклеена картонная обложка, произошло это еще до революции. Из карточки, извлеченной из-под обложки, следовало, что журналы поступили в Московскую библиотеку из Ельска перед самой его оккупацией.

     В душе Холмогоров поблагодарил неизвестного ему архивиста Петрова, чья подпись стояла на карточке. В дни войны, когда единственной мыслью многих горожан было спастись любой ценой, он думал о будущем и бросил в грузовик, увозивший часть архива, не только документы городских служб, но и, казалось бы, никому уже не нужные, идеологически вредные "Епархиальные ведомости".

     Сообщение в журнале было настолько же короткое, настолько честное. Наверняка происшествие, случившееся в Ельске в 1870 году, было таким диким, что пришлось написать о нем даже в официальном органе епархии, и теперь ксерокопия этой статьи лежала на письменном столе Холмогорова. Она и объясняла его тревожные предчувствия, ощущения, объясняла, почему место на площади пустует столько десятилетий и абсолютно непригодно для строительства храма.

     Странным было то, что в Ельске никто не помнил о том событии - ни музейные работники, ни архивисты, ни краеведы-энтузиасты. Чести городу оно не прибавляло, наверное, поэтому жители Ельска и постарались забыть о нем как скорее. Так случается с людьми, городами, даже с целыми народами. Но даже забытые, вычеркнутые из памяти, подобные события определяют судьбу на многие годы вперед.

     В Российской империи понятие "национальность" в делопроизводстве не употреблялось.

     Вместо него существовало другое слово - "вероисповедание". Даже цыган или еврей, приняв православие, приобретал все права, которыми пользовался русский человек. Юридически так оно и было, но человеческую природу не переделаешь, на чужака всегда смотрят искоса.

     Цыгане - один из немногих народов на земле, представители которого твердо держатся за чистоту крови. Тысячелетия они скитаются по земле, но достаточно глянуть на них, чтобы убедиться: генотип остается неизменным, чужая кровь не вливается в их жилы. А если все же цыган решил пойти наперекор традициям, взять себе в жены женщину другой национальности, прежняя жизнь для него заканчивается - в таборе, среди цыган для него уже нет места. Подобное редко случается даже в наши дни, еще реже случалось в прошлом.

     В шестидесятые годы прошлого века, как сообщали "Епархиальные ведомости", в городе поселился цыган Башлаков с русской женой Агафьей.

     Прибыли они в Ельск из южных губерний. Какой веры был Башлаков до того, как поселился в Ельске, понять было невоз. Во всяком случае, он принял крещение официально, а потому проблем с покупкой дома у него не возникло.

     К 1870 году у них с Агафьей родилось уже четверо детей. Держал Башлаков кузницу, где работал с двумя подмастерьями, подковывал ельских коней, исправлял рессоры экипажей - в общем был человеком видным и достаточно уважаемым, на хлеб зарабатывал честно. Пока жизнь в городе текла размеренно и вполне счастливо, никто из горожан никаких претензий к Башлакову не предъявлял. Не ворует человек, не пьет, в церковь ходит. Может, немного завидовали ему местные мужики, ведь жена у него была красавицей.

     Однако в самом начале весны 1870 года в Ельске стали происходить странные вещи. На Подгорной улице, где жил Башлаков, дети заболевали странной болезнью, о которой местные доктора и слыхом не слыхали. Начиналась болезнь внезапно, без всякой видимой причины. Тускнели глаза, пересыхало во рту, ребенок не хотел ни есть, ни пить. На второй день горлом шла кровь, а на третий ребенок умирал. Через месяц уже не было дома на Подгорной улице, кроме дома Башлакова, в котором бы не умер кто-нибудь из детей. Ничего с этой страшной болезнью не могли сделать и приехавшие из двух столиц доктора, не помогали молитвы священников и монахов.

     И вот однажды одна убитая горем мать бросила страшное слово "колдовство". Только оно могло объяснить то, что происходило на Подгорной улице в Ельске. Цыган, кузнец, значит, колдун.

     Его жена - красавица, значит, тоже колдунья.

     Это они наводят порчу, поэтому их дети и не болеют. Брошенное в отчаянии слово подхватили.

     Теперь уже никто не заходил в дом к Башлаковым, никто не вел в кузницу подковать коня, никто с кузнецом не здоровался, его детей сторонились. И сколько ни пытался объяснить священник прихожанам, что вера в колдовство - это ересь, слушали, но никто не слышал.

     Вскоре не только женщины, но и их мужья заговорили" о колдовстве. Башлакову бы уехать из города, забрать с собой семью, переждать, пока уляжется всеобщее помешательство, но уехать означало признать себя виноватым. И он остался на свою беду. О чем он думал, что говорил жене, когда в очередной раз по улице проплыла процессия, когда сосед Башлакова шел, держа на плече маленький гроб, что чувствовал кузнец, когда соседи с ненавистью смотрели на окна его дома? Наверное, надеялся на чудо, на то, что люди образумятся. Невиновному трудно понять, почему другие считают его преступником. :, - йй Смерть же детей в умах жителей Ельска уже прочно была связана с фамилией Башлакова.

     Лишь самые образованные и умные пытались образумить потерявших от горя рассудок родителей. Но мудрые и образованные всегда в меньшинстве. В простые объяснения поверить легче, чем в сложные, и всякая ненависть в конце концов находит выход.

     После похорон мужчины с Подгорной улицы собрались на берегу реки и долго о чем-то шептались. А лишь стемнело, вся улица, как по команде, вывалила из домов с топорами и факелами.

     Все случилось в считанные минуты. Обезумевшая толпа окружила дом Башлакова. Двери и ставни забили досками, дом подожгли. Башлаков, его жена и дети сгорели заживо. Городовые бездействовали, понимая, что остановить толпу не в их силах. Перепуганный градоначальник вызвал в город казаков, и только они сумели усмирить людей. Потом были разбирательства, суды, зачинщиков отправили по этапу.

     Наследников у Башлакова не осталось, а земля, на которой раньше стоял его дом и кузница, перешла к городу, никто не изъявил желания выкупить участок, построиться на нем. Так и возникла в конце Подгорной улицы небольшая площадь, которую горожане обходили стороной.

     Никто не рисковал начинать на ней дело - ни торговое, ни промышленное, поскольку это место считалось проклятым.

     Это, наверное, был последний случай сожжения колдунов в России. И только человек, никогда не бывавший в Ельске, мог назвать этот случай историческим курьезом. Для Холмогорова же, всерьез изучившего историю города, побывавшего в нем, он приобрел реальные очертания. Теперь ему предстояло убедить мэра Цветкова и церковных иерархов, что возводить на этом месте храм нельзя. Имея в руках ксерокопию "Епархиальных ведомостей" за 1870 год, сделать это было легче.

     В этом мире ничего не происходит случайно, все события взаимосвязаны.

     Далеко не каждый день Холмогоров смотрел телевизор, предпочитая ему чтение книг или работу. Но сегодня уже рябило в глазах от печатных букв, голова была полна отрывков из прочитанного. И чтобы избавиться от тягостного настроения, Холмогоров включил телевизор. Выпуск новостей мог бы испортить настроение самому несгибаемому оптимисту. Начинался он репортажем из Чечни. Вновь попавшая в засаду колонна "федералов", вновь пейзажи изувеченной войной земли, развалины домов, обгоревшие деревья, поля, развороченные гусеницами танков, лица людей, разучившихся улыбаться и спокойно говорящих о смерти. На экране на мгновение вспыхнули цифры потерь среди федеральных войск, о жертвах среди мирного населения уже никто не вспоминал. Затем диктор произнес:

     "В продолжение темы репортаж нашего специального корреспондента из старинного русского города Ельска..."

     "Случайностей не бывает", - подумал Холмогоров, понимая, что не просто так ему захотелось сегодня вечером включить телевизор.

     На фоне металлических ворот с красными звездами казенно и заученно подполковник Кабанов уверял зрителей, что гибель спецназовцев в Ельске никак напрямую не связана с операцией в Чечне.

     Затем он же, сидя на лавочке возле тех же ворот, буквально говорил обратное, будучи уверенным, что камера выключена. Корреспондент, хоть и подставил подполковника, все-таки честно сообщил, что последние высказывания делались Кабановым в частном порядке, так сказать, не для прессы.

     Затем корреспондент перекочевал па кладбище к свежим могилам и порадовал телезрителей догадкой, что в центре России орудует чеченский снайпер, решивший извести спецназовцев до последнего человека. "Наверное, так думает и городское начальство, иначе зачем оно разместило на местном заводе дополнительный заказ на ограду для военных могил? Ограды, заказанной мэром Цветковым, будет достаточно для того, чтобы отгородить десять захоронений", - подытожил корреспондент.

     "В чем, в чем, а в здравомыслии мэру Цветкову не откажешь", - с горечью подумал Холмогоров.

     В Москве у него было много неоконченных дел, но после репортажа Холмогоров уже не сомневался в том, что завтра он должен быть в Ельске. С утра он появился на службе, переговорил с архитектором, проектировавшим собор, и попросил его не спешить. Составил записку, к которой приложил ксерокопию из "Епархиальных ведомостей", передал ее секретарю и после обеда выехал из Москвы.

     Если была возсть ехать на машине, Холмогоров всегда ее использовал, к услугам железной дороги или авиакомпаний прибегал редко, когда расстояния были уж очень большими. Если же до города было добраться в течение дня, то он ехал на собственных "Жигулях" черного цвета.

     Согласно предписаниям врачей, поставивших его на ноги после травмы позвоночника, Холмогорову нельзя было сидеть более пятнадцати минут. Даже писать ему рекомендовали стоя.

     В Москве Холмогоров так и поступал. А когда за рулем предстояло сидеть часами, он пользовался тугим кожаным корсетом, который принимал на себя половину нагрузки, предназначающейся позвоночнику. Благодаря корсету его осанка была прямой, и он ходил не сгибаясь, вскинув голову, из-за чего казался несколько надменным. Корсет спас его и от бандитского ножа на станции Старый Бор.

     "В городе поселилась ненависть, - думал Холмогоров, ведя машину. - Человек же, ослепленный ненавистью, не способен думать, все мысли его лишь о мести. Но одна ненависть не способна остановить другую, злоба рождает злобу.

     Об этом написано в Евангелии, многие знают, многие повторяют эти прописные истины. Но одно дело знать, другое - следовать".

     Осталась позади кольцевая дорога, впереди показался синий щит с названиями городов. Напротив Ельска стояла цифра "285".

     "Приеду в город, когда уже будет темно, - подумал Андрей Алексеевич. - Это и к лучшему. Не будет суеты, как в прошлый раз - и отказываться от опеки мэра Цветкова неудобно, и принимать ее неловко".

***

     После того как в городе погибли три, спецназовца, в Ельске были приняты все меры предосторожности. На всех въездах и выездах из города установили блокпосты, благо всего два железнодорожных и четыре автомобильных направления соединяли Ельск с внешним миром.

     Для этого мэр Цветков распорядился прямо со стройки жилого дома снять железобетонные блоки-комнаты.

     За один день на дорогах соорудили шлагбаумы. Теперь никто не мог проехать по дороге, не предъявив документы и не объяснив толком, что ему понадобилось в городе. Случалось, машины заворачивали, особенно легковые, когда водитель чем-то не нравился ОМОНовцам.

     Со стороны московского шоссе бетонную блок-комнату не только поставили, но и побелили, укрепили над ней безобразную синюю надпись, полностью противоречащую предназначению сооружения: "Добро пожаловать". Неширокое, на две полосы, шоссе перегораживала полосатая доска шлагбаума, на нем мерно мигали красным светом два светофора. Уже стемнело, город поблескивал огнями, до него оставалось три километра.

     Дежурили на московском блокпосту пятеро спецназовцев, старшим среди них был назначен сержант Павел Куницын. Водители из окрестных городов и деревень особенно не спешили в Ельск.

     Во-первых, - блокпосты, а во-вторых, никому не хотелось появляться в городе, где орудует чеченский снайпер. Пока он убивает только ОМОНовцев, но вдруг ему что-то в голову стрельнет, и он начнет палить по мирным жителям? Поэтому шоссе и казалось вымершим.

     Один из ОМОНовцев, облаченный в бронежилет, в каске, нахлобученной по самые мочки ушей, держа короткий десантный автомат наготове, прохаживался возле шлагбаума, стараясь не попадать в свет красных лампочек. Остальные четверо ОМОНовцев сидели в бетонной коробке.

     Блок-комната изготовлялась с большой лоджией, поэтому окно во всю стену заложили кирпичом, оставив лишь дверной проем да узкую щель, из которой просматривались шоссе и прохаживающийся ОМОНовец.

     Убранство блокпоста было небогатым, ОМОНовцы еще не успели толком тут обжиться: стол, сбитый из плохо оструганных досок, две лавки, эмалированный бачок с питьевой водой, дешевый магнитофон, печь-буржуйка. Под потолком на белом, как отваренная кость, проводе висела лампочка, бросавшая на лица ОМОНовцев тревожный неровный свет. На столе лежали розданные для игры карты и колода с открытым козырем - пиковым тузом. Но брать карты в руки никто не спешил, игра в переводного дурака всем порядком надоела.

     Оружие далеко не прятали, заряженные автоматы с рожками, скрученными изолентой, покоились у спецназовцев на коленях. Бронежилеты и каски лежали на свободной скамейке.

     - Паша, ты старший, объясни нам, - допытывался сержант Прошкин у Куницына, - почему ребята в Чечню поехали, а нас не послали?

     - Приказы не обсуждаются, - раскуривая сигарету, ответил Паша.

     - Не нравится мне это, - вставил Иван Маланин, самый молодой из ОМОН-овцев.

     - Куда нас пошлешь, разве что на... - оставил официальный тон Куницын, - всего пять человек из отделения осталось.

     - Ты говоришь так, будто наперед знаешь, что не сегодня, так завтра одного из нас не станет, Куницын прищурился, дым от короткой сигареты разъедал глаза.

     - Майор Грушин сказал, что разбирательство по происшествию в Чечне закрыто окончательно, даже дела уголовного не возбуждали.

     - А мне кажется, - отозвался Иван Маланин, - нас из-за него тут и держат. Снова приедет следователь и станет допытываться.

     - Пусть допытывается, - зло ответил сержант Куницын, - мы знаем, что говорить.

     - Повторю то, что уже сто раз на допросах говорил: артиллеристы во всем виноваты, это они жилые дома с людьми из минометов накрыли.

     - Никто не виноват, - сержант Прошкин подхватил со стола карты, посмотрел на них и с досады плюнул. - После того как мы чеченскую деревню раздолбали, не везет мне в картах, одна дрянь в руки идет.

     - Хороший игрок и с плохими картами выиграет.

     - Следователи ни хрена нам не сделают, - сказал Иван Маланин. - Майор Грушин уже один раз нас прикрыл, прикроет и второй раз, майор своих не сдаст.

     - Не сдаст, потому что не знает, как было на самом деле.

     - Не знает... - усмехнулся Куницын. - Слепой не догадается, как оно было на самом деле.

     Мы можем московским следователям голову морочить. Кто был на войне, тот сразу поймет, что к чему.

     - Когда они, наконец, снайпера поймают? Лично мне умирать неохота, - Уманец положил перед собой сжатые кулаки, большие и тяжелые.

     - Наше отделение в командировку не отправят до тех пор, пока снайпера не поймают, - подытожил сержант Куницын.

     - И коню понятно, что он именно за нами охотится, - Уманец с тревогой глянул в узкую амбразуру и с облегчением вздохнул, завидев исчезнувшего было из поля зрения Сергея Бронникова. Сержант протирал краем плащ-палатки забрызганный моросящим дождем автомат.

     - Не найдут они его, - вздохнул Куницын. - Если сразу не взяли, значит, он хитрее их.

     - Не по себе мне, ребята, - Уманец раскурил сигарету. - Мы сидим себе, в карты играем, разговариваем, а, может, он уже в темноте притаился и одного из нас на прицел взял? Следователи нас как живую приманку используют.

     - У тебя есть предложение, как исправить ситуацию? - хмыкнул сержант Куницын.

     Уманец подался вперед:

    - Спасение утопающих - дело рук самих утопающих.

     - Не понял...

     - Мы сами должны снайпера взять. Мне моя жизнь дорога, да и ваши, ребята, тоже. На нас им наплевать. Видел, как ребят похоронили? Ни почестей тебе, ни салюта, закопали, будто они бомжи какие-то. Город спит и во сне видит, как нас пятерых - оставшихся в живых - перестреляют. Я знаю, Грушин с генералом говорил, просил, чтобы наше отделение в соседний ОМОН перебросили, а тот сходу ему отказал. Кому охота к себе в часть прокаженных брать? С нами теперь поступают, как с рижским ОМОНом, помнишь? Как стрелять, так их командиры послали, а как признаться, что приказ был отдан, так нет виноватых, сами отдувайтесь.

     - Не паникуй, - сказал Куницын.

     - Я не паникую, я спокоен. Пока спокоен, - добавил Уманец.

     - Мы за ребят отомстили, это правильно.

     Но и они, как оказалось, мстить умеют.

     - Не дури. В Ельск ни один чечен не сунется.

     - Наняли они кого-то, у них денег немерено, - предположил Куницын.

     - Нам от этого не легче.

     - Карты розданы, играть будем или как?

     Куницын, ничего не отвечая, встал, подошел к магнитоле, нажал клавишу. Кассета прокрутилась недолго, индикаторная лампочка моргнула и погасла.

     - Я же говорил, надо радио слушать, магнитофон быстро батареи садит!

     - Говорил, говорил... - пробубнил Куницын и положил руки на холодную, нетопленую металлическую печку. Он стоял неподвижно и, казалось, вслушивался в тишину, пытаясь разобрать в ней невнятные звуки ночи. Лицо его сделалось серым, губы побледнели, приобрели фиолетовый оттенок.

     - Ты чего? - встревожился Уманец.

     - Я, ребята, во всем виноват, - глухо проговорил сержант Куницын.

     - О чем он? - понимая, что Паша сейчас немного не в себе, спросил сослуживцев Маланин.

     Уманец лишь вздохнул.

     - Самому тошно. Когда мы в дом гранату бросили, когда стреляли, казалось, все правильно делаем. Злость тогда у меня была...

     - Праведная злость, - добавил сержант.

     - А теперь такое чувство, будто все зря.

     - Поздно об этом говорить. Я виноват. Это я заставил вас на кладбище поклясться, что отомстим. Вы же не хотели?

     - Мы все правильно сделали! - выкрикнул Уманец, ударяя кулаком по столу, да так сильно, что карты подпрыгнули.

     - Нутром чую, зря я вас тогда принудил. Надо было одному поклясться.

     - Так, - проговорил Уманец, - началось!

     У тебя, Куницын, крыша поехала. Слабак ты! Чеченских ублюдков замочил и переживаешь, будто детей родных похоронил? А они что, жалеют наших?

     - Одно дело - война, а это - убийство.

     - Ты лучше о ребятах вспомни, они-то за что полегли у себя дома?

     - Не знаю, - Куницын тряхнул головой, сбрасывая оцепенение. - Я одно знаю, что не хотел этого.

     - Хотел не хотел, какая теперь разница? О себе думать надо. Пока мы сами снайпера не изловим, охота На нас не закрыта.

     На горке за лесом блеснули фары машины.

     - Несет кого-то нелегкая, - проговорил Прошкин, снимая автомат с предохранителя. И, странное дело, на душе стало легче: дорога наконец подала признаки жизни. До этого ему казалось, что весь мир забыл об их существовании.

     Автомобиль выскочил на прямой участок шоссе. Водитель, заметив красный сигнал, сбавил скорость, но не нервно, а спокойно. Без визга покрышек машина застыла в пяти метрах от шлагбаума. От колес поднимался легкий пар, фары выхватывали из темноты свежеотсыпанный песок площадки и бетонную дорожку, ведущую от укрытия к асфальту.

     Уманец на всякий случай набросил жилет и нахлобучил каску, готовый в любой момент прийти на помощь сержанту Прошкину. Тот же прятался за углом блокпоста.

     - Выходи из машины, - крикнул Прошкин, - руки на крышу и без резких движений! - для убедительности он передернул затвор автомата.

     Дверца "Жигулей" отворилась, и из автомобиля выбрался высокий мужчина в черном плаще. Длинные волосы на затылке были собраны в хвост. Он держался неестественно прямо для человека, находящегося под прицелом. Без страха, без торопливости он повернулся к автомобилю лицом и положил ладони на мокрую крышу.

     Сержант Прошкин выждал несколько секунд:

     - В машине еще кто-нибудь есть?

     - Никого, - глухо ответил мужчина.

     Прошкин выбрался из-за укрытия и, светя перед собой фонариком, приблизился к мужчине.

     - Паша, держи его на прицеле, - бросил он в узкую щель окна и, повесив автомат на плечо, принялся обыскивать приезжего. Убедившись, что при нем нет оружия, Прошкин распорядился:

     - Лицом ко мне! Документы! - в руках сержанта оказались техпаспорт и права. - Откуда едете? - наконец, перешел он на "вы".

     - По-моему, мы знакомы, - мягко сказал Холмогоров, принимая документы.

     Прошкин несколько раз моргнул, затем его губы тронула улыбка:

     - Да, вы священник, на похороны приезжали.

     - Не совсем так, но мы еще до этого в ресторане виделись.

     Куницын, глядевший из окна, тоже узнал Холмогорова, смутился, вспомнив происшедшее в ресторане. Он торопливо сбросил бронежилет, каску и уже без оружия вышел к машине.

     - Извините, тогда некрасиво получилось, - он не знал, куда деть руки.

     Холмогоров сгладил замешательство, сам протянул ладонь:

     - Я все понимаю.

     - Автомат убери, - крикнул Куницын Прошкину, - все-таки священник перед тобой.

     - Я не священник.

     - Может, зайдете? - предложил растерявшийся Куницью.

     Неожиданно для него Холмогоров согласился.

     - Добрый вечер, - мягко произнес он, заходя в помещение блокпоста.

     Двигатель машины продолжал работать. Уманец тут же сгреб со стола карты и спрятал их под каской.

     - У нас тут не очень... - развел руками Куницын. - Недавно заступили, еще не обжились.

     Чаю хотите?

     - , - Холмогоров присел у стола.

     Куницын сунул спичку в печь. Скомканная газета тут же занялась, а вслед за ней и тонкие сосновые щепки, желтые, смолистые.

     - Я смотрю, вы тут почти все собрались, - глядя на ОМОНовцев, сказал Холмогоров.

     Все без исключения отводили глаза, каждому казалось, будто Андрей Алексеевич видит его насквозь.

     - Что значит - почти все? - спросил Куницын.

     - Вас было девять человек на кладбище? Вечером, после похорон, - напомнил Холмогоров.

     - Троих уже нет, - выдавил из себя Уманец.

     - Знаю. Где же шестой? - спросил Холмогоров.

     - С ума сошел. Теперь с утра до вечера на улице сидит, своих не признает... - и Куницын коротко рассказал о неизвестно где пропадавшем друге и о том, каким странным образом он объявился, а теперь всех друзей по оружию называет мертвыми.

     - Так я и думал. Я к нему подойду, поговорю.

     ОМОНовцам показалось, будто мужчина в черном знает о них все, будто он уже давно незримо присутствует с ними рядом, видит, что они делают, читает их мысли.

     - Я был близко от могил, слышал, как вы клялись.

     Лицо сержанта Куницына снова сделалось серым. Он готов был произнести, что сам виноват во всем, но Уманец успел сказать раньше его:

     - Да, мы были там вдевятером, теперь лишь пятеро нас осталось.

     - Злоба рождает злобу, - сказал Холмогоров, - месть рождает месть и смерть рождает смерть.

     - Легко говорить тем, кто там не был, - усмехнулся сержант Уманец, нагло глядя в глаза Холмогорову. Он злился на себя за первую нерешительность и теперь пытался отыграться.

     - Обычно люди думают только о себе, - глядя на танцующее в печке пламя, сказал Холмогоров. - Все конфликты, недоразумения они воспринимают с одной позиции. Тяжело стать на сто-" рону врага и понять, о чем он думает. Наш враг - это зеркало, в котором мы отражаемся. Выпущенная тобою пуля непременно вернется.

     - Почему это мною? - возмутился сержант Уманец.

     - Ты разве не стрелял?

     - Военный должен стрелять.., работа такая, - упрямо ответил Уманец.

     Холмогоров чувствовал, как постепенно ОМОНовцы настраиваются по отношению к нему враждебно, не желая, чтобы копались в их душах. Закипел чайник. Сержант Куницын заварил чай в больших алюминиевых кружках, заливая чаинки крутым кипятком.

     - Вы бы двигатель заглушили, чего зря бензин жечь? - предложил Иван Маланин.

     Холмогоров утвердительно кивнул. Маланин выбежал на улицу, заглушил двигатель и принес ключи.

     - Странно, у вас в машине нигде иконки не видно. Наши ребята иконки и крестики в кабинах навешали. Даже в БТРах теперь иконостасы, как в церкви.

     - Бог должен быть в душе, - улыбнулся Холмогоров. - Потому повсюду иконы и навешали, что сомневаются, а есть ли у них в душе Бог.

     - Значит, не надо иконки вешать?

     - Почему? и повесить. Сомневаться не надо, остальное - не так важно.

     - Странный вы человек. Я вас еще тогда в Доме офицеров заприметил. Очень прямо вы ходите.

     - Что в городе говорят? - не обращая внимания на замечание, спросил Холмогоров.

     - Всякое, - вздохнул Куницын. - Одни говорят, что снайпер - чеченец, другие - будто чечены нашего наняли, третьи - будто это бандиты с ОМОНом разобраться решили, чтобы потом все на чеченцев списать.

     - Понятно. А вы-то сами что думаете?

     - Ничего мы не думаем, - поспешил заверить сержант Уманец. - Нам думать некогда и незачем. Есть приказ - выполняем, нет приказа - ждем.

     - Что произошло в Чечне? - спросил Холмогоров.

     И вновь все отвели глаза.

     - Ничего, - буркнул сержант Уманец. - Воевали как обычно, зачистку проводили.

     - Спасибо за чай, - Холмогоров отставил пустую кружку и стал у дверного проема, завешенного брезентовым пологом. - Не там вы ищете, - проговорил он, - нужно искать внутри себя. Тогда найдете, - он шагнул в моросящий дождь.

     Тревожно мигал красным огнем светофор, укрепленный на шлагбауме. Сержант Куницын бросился на улицу. , - Ты куда? - крикнул вслед ему Уманец.

     - Отстань!

     Куницын нагнал Холмогорова у машины:

     - Вы где остановились?

     - Пока еще нигде.

     - Я хотел бы вас найти.

     - Зачем искать, если я уже рядом? - ответил Андрей Алексеевич.

     - Ребята здесь, долго не могу говорить.

     - Понимаю. Если что, отыщете меня в гостинице.

     - Надолго к нам?

     - Еще не знаю.

     Куницын поднял одну половину шлагбаума, и "Жигули" покатили к городу. Сержант долго стоял, глядя им вслед, пока рубиновые огоньки не слились с огнями Ельска. Он вернулся к столу, взял кружку остывшего чая и сделал несколько неторопливых глотков.

     - Ты зачем за ним бегал? - подозрительно косясь на дрожащие руки Куницына, поинтересовался Уманец.

     - Кто-то же должен был шлагбаум открыть?

     - Прошкин на это есть.

     - Он отошел.

     Уманец пристально посмотрел в глаза куницыну.

     - Ты почему так смотришь на меня?

     - Что-то мне в тебе не нравится.

     - Что именно?

     - Я это и хочу понять.

     - Прошкин, иди отдыхать! - крикнул Куницын. - Я тебя сменю.

     Прошкин, которому оставалось дежурить еще полчаса, обрадовался, что сможет побыть в тепле. ОМОНовцы удивленно переглянулись. Как командир отделения Куницын мог заставить идти дежурить любого из них, сам выходить на дождь и ветер он обязан не был.

     - Что с ним? - спресил Уманец.

     Прошкин пожал плечами:

     - Олежка Сапожников его лучшим другом был, переживает.

     - подумать, я Сапожникову враг.

     - Не люблю, когда чужие в городе верховодят.

     - О священнике говоришь?

     - Какая разница, священник или нет, чужой он. В Москве все иначе, там каждый день людей убивают, они к этому привыкли. Эй, Куницын, иди сюда! - позвал Уманец. - Хватит тебе топтаться возле шлагбаума. Если кто-нибудь будет ехать, не проскочит. Ночь тихая, двигатель за километр слышно.

     Недовольный Куницын вернулся под крышу.

     Он стоял, его товарищи сидели. Он чувствовал себя учеником, не выучившим урока и вызванным к доске. Ни на один из вопросов, которые ему могли задать ребята, он не знал ответа.

     - Мы чем сильны? - спросил у него Петя Уманец.

     - Тем, что всегда вместе. Один отвечает за всех, и все за одного, - вместо Куницына ответил Прошкин.

     - Я это и без тебя, Витя, знаю.

     - Пусть он скажет.

     - Один за всех и все за одного, - глухо повторил Куницын.

     - Ну так вот, на кладбище мы вместе клялись, вместе деревню зачищали, вместе должны и впредь держаться. И если кому-то захочется правду рассказать, пусть вспомнит, что он не один там был.

     - Чего ты, Уманец, на меня так смотришь? - забеспокоился Куницын.

     - Внимательно, Паша, смотрю, потому как правда наша никому не нужна. Тогда поклялись и теперь поклянемся, что, как условились, так и будем говорить, - Уманец вытянул руку, и всем остальным ничего не оставалось делать, как положить свои ладони сверху. - Клянемся! - тихо сказал Уманец.

     - Клянемся! - гулко прозвучало в бетонных стенах блокпоста.

     Первым высвободил руку сержант Куницын.

     Он выбежал на улицу и вновь нервно заходил перед шлагбаумом.

     - Поближе к свету держится, - сказал сержант Уманец, - словно специально на пулю нарваться хочет.

Глава 10

     Утро началось со страшного проливного дождя. Тучи наползли с юга, низкие, темные, беспросветные. Подул резкий ветер, зашумели деревья, казалось, ветер вознамерился выдрать их с корнями, трава прижалась к земле. Не было ни молний, ни грома, тучи летели так быстро, словно их гнал страх. На небе исчезли все просветы, оно сделалось свинцово-темным. И вдруг ветер исчез.

     Все замерло в тревожном ожидании.

     Спецназовцы, дежурившие на блокпосту, смотрели в узкую щель окна.

     - Ну, сейчас начнется. Такого я еще не видел, - сказал Витя Прошкин, застегивая ворот куртки.

     - Может, пронесет? - задумчиво сказал Павел Куницын.

     - Да уж, пронесет!

     - Все на нашу голову, - вставил Уманец.

     И тут по брезентовому пологу забарабанили капли, крупные, как фасоль. Дождь становился с каждой минутой все сильнее. Дождевая завеса скрыла ближайшие деревья.

     - Сейчас в щель потечет, - сказал УманеЦу глядя на растрескавшийся потолок.

     Лампочка погасла. Зазвенели стекла. Если бы даже какой-нибудь сумасшедший водитель решился ехать в такую погоду, то долго бы он не порулил, свалился бы в кювет или врезался в дерево. Видимость - метров двадцать пять, не больше. Машин на дороге не было, она превратилась в блестящую, словно стеклянную, ленту. Дождь лил, хлестал, ветер выл.

     - Господи, Боже мой! - произнес Куницын. - Потоп начинается, что ли?

     И действительно, казалось, что сам Господь разгневался на жителей Ельска, решил уничтожить город, смыть его, стереть с лица земли, утопить в море воды, смешанной с крупным градом. Градины барабанили по бетонной крыше, казалось, что та в любой момент может рассыпаться.

     - Ну и град, мать его, как пули!

     Уманец сидел у окна, пытаясь что-либо рассмотреть в потоке дождя и града.

     - Ничего не видно, как в дыму, - сказал он, прижимаясь к стене и поглаживая ствол автомата. - Такого ненастья я не припомню.

     Дождь лил два часа. Это был настоящий ливень. Река Липа, тихая и спокойная, вспенилась, вздулась, ее мутные темные воды неслись с невероятной скоростью. Дождь лил не только над Ельском, но и в верховьях реки. Вода, как весной, вышла на низкие берега, смела стоги сена, залила огороды. Мостки, с которых ельские огородники черпали воду, оказались глубоко под водой.

     В такую непогоду никто из жителей не рисковал покидать свой дом. Ливень начался в четыре, а к половине седьмого уже выглянуло солнце. Его лучи, прорвавшись сквозь облака, словно лучи прожектора, осветили землю, высвечивая урон, причиненный ненастьем.

     - За нами никто не приедет, - сказал Куницын, - дорогу, наверное, затопило.

     - Жрать хочется!

     - Тебе все жрать, у тебя одно на уме.

     - Хреновый знак, - сказал Маланин, вытирая ладонью стекло. Но оно было забрызгано грязью, и Иван поднял мокрый брезентовый полог.

     Сырой воздух ворвался в прокуренное помещение блокпоста.

     - Опусти, не положено, - вяло отреагировал на это Куницын.

     - Не закрывай, дай кислорода дыхнуть, - попросил Уманец, вставая со скамейки.

     - - Уже и курево кончается.

     - Это ерунда, сигарет мы у водителей стрельнем, - сказал Прошкин и, взяв автомат, вышел на улицу.

     Вокруг блокпоста стояли лужи. С близлежащих деревьев град, словно пули, срезал молодые побеги, и дорога была засыпана мокрой листвой.

     Провода на столбах, идущих через поле, были оборваны. Прошкин, вернувшись на блокпост, взял банку из-под кофе, полную окурков, вышел с ней на улицу, вывернул на старую газету и принялся выбирать то, что было еще использовать. Из окурков он вытряхнул табак, свернул козью ножку и закурил. После первых глубоких затяжек закашлялся, уж очень едкой оказалась газетная бумага, так что Куницыну пришлось хлопать приятеля по спине.

     Машина, пробираясь сквозь лужи, привезла смену лишь к обеду. Со сменой приехали и сигареты.

     - Ну что у вас тут было? - спросил офицер.

     - Ничего, все нормально, товарищ капитан, - доложил Куницын. - Машин почти не было, словно наш город проклят.

     - Конечно, проклят, - сказал капитан. - Вы еще не знаете, что дождь в городе натворил.

     Площадь возле реки затопило, теперь там целое озеро. Впору на лодках плавать, регату устроить.

     Спецназовцы забрались в машину, дружно закурили. Не курил лишь Прошкин, после "козьей ножки" он часто отплевывался.

     - С нетерпеливыми всегда так, - сказал Куницын.

     - Как - так?

     - Как с тобой. Поспешишь - людей насмешишь.

     Прошкин обиделся, насупился и, набрав полный рот слюны, смешанной с крошками табака, сплюнул за борт.

     "Урал" был крытый. В последнее время спецназовцы боялись чеченского снайпера, понимая, что тот может подкараулить в любом месте, в любой момент и всадить пулю между глаз.

     Еще месяц тому назад ребята выпрыгнули бы прямо у КПП, побазарили бы с часовым. Теперь ясе машина, следуя приказу командира части, въехала на территорию, развернулась и подвезла спецназовцев прямо к крыльцу казармы, сдав немного назад. Бойцы лениво перевалились через борт и понуро двинулись к оружейной комнате сдавать автоматы и боеприпасы.

     Ели также угрюмо, без всякого аппетита.

     У всех на душе было тяжело, кошки скребли. Переглядывались, словно спрашивали, кто же из них будет следующей жертвой. Каждый понимал, что обречен, пока снайпер на свободе.

     Отдых ребята заслужили, как-никак, сутки проторчали на блокпосту. Конечно, Ельск не Чечня, напряжение проходило. Уснули быстро. Иногда во сне кто-нибудь из ребят вскрикивал, матерился, отдавал приказы, чего-то требовал. Дневальный стоял у казармы возле открытого окна, прислушивался к бессвязным словам, глядя на унылую и однообразную панораму Ельска.

     "Небольшой город, просей его сквозь сито - останется снайпер. Жаль что нет такого сита, чтобы города просеивать. Не проведешь же в Ельске зачистку по чеченскому варианту! Хотя и в Чечне зачистки давали немного, разве что душу отведешь, сорвешь злость на невиновных. Хотя все они гады и уроды", - думал дневальный, побывавший в Чечне всего однажды, но уже научившийся ненавидеть кавказцев. Эта ненависть передавалась, как зараза, от одного бойца к другому, от опытных к молодым, от раненых к здоровым, а вот теперь - и от мертвых к живым.

     Прошкин видел странный сон. Горы, поросшие низкорослым кустарником, скалистые вершины и над ними сияющее голубизной небо, такое яркое, какое в средней полосе бывает лишь в феврале и марте. Ни выстрелов, ни взрывов в этом сне не было - полная идиллия. Картинка - хоть над диваном в гостиную вешай в золотой рамке.

     И вдруг Прошкин услышал тревожный голос:

     - Витя, к тебе пришли!

     Прошкин вздрогнул и мгновенно механически прикрыл глаза рукой.

     - Не бойся, это я, - успокоил его дневальный.

     - А, ты... - моргая и разглядывая дневального, уже сидя на кровати, бормотал Прошкин. - Чего тебе, придурок, какого хрена поднял? - Прошкин непонимающе смотрел на циферблат часов, пытаясь сообразить, сколько же времени он проспал.

     - К тебе пацан пришел.

     - Пацан? Дай поспать.

     - Брат твоей бабы, что ли...

     - Ладно, позвони на КПП, скажи, что сейчас выйду, - и Прошкин принялся натягивать одежду.

     - С тебя сигарета, - сказал дневальный.

     - Можешь всю пачку забрать, - Прошкин вытащил из-под подушки пачку дешевых сигарет и швырнул дневальному, целясь прямо в голову.

     Тот ловко поймал ее на лету левой рукой.

     - Спасибо, брат.

     - Ваххабит тебе брат. Поспать не дал.

     Прошкин умылся и лениво двинулся к КПП.

     По дороге он встретил майора Грушина, козырнул ему. Майор осмотрел Прошкина с головы до ног, но не так, как командир осматривает подчиненного, а заботливо, по-отечески.

     - Ты чего на ногах, а, Витя?

     - Ко мне пришел брательник моей подруги.

     - Куда пришел? - уточнил майор Грушин.

     - На КПП.

     - Ты смотри, в город не вылезай.

     - Знаю, не пойду.

     И майор, и Прошкин понимали: запрещение выходить в город чисто формальное. Как-никак, Прошкин - контрактник, а контрактник должен жить нормальной жизнью, должен получать не только пайку, но и зарплату и где-то на кого-то ее тратить. О том, что у Прошкина в городе есть девушка, или, как все говорили, "баба", знала вся бригада. Мужик он видный, да и бойцом был что надо, ему завидовали.

     Майор и сержант козырнули друг другу и разошлись по своим делам. Прошкин шел неторопливо, понимая, что его будут ждать, никуда не денутся. Хотя зачем его ждут, почему Машка не пришла сама, а прислала брата, еще предстояло выяснить.

     - Пропусти его, - подходя к КПП, сказал дежурному бойцу Прошкин.

     - Не велено.

     - Я тебе велел. Видел, я с майором только что базарил? Майор разрешил. Заходи, Федя.

     Федя нырнул в узкую щель между створками раздвижных ворот и подал Прошкину потную ладонь. Федьке было четырнадцать. Спецназ был его голубой мечтой.

     Но как-то, выпив, Прошкин ему сказал:

     - Федька, забудь про спецназ. Дело это тяжкое, да и безденежное. Лучше иди учиться.

     Учиться же Федька не хотел, как и Прошкин в свое время.

     - Ну, чего тебе?

     Они устроились под грибком, где обычно военнослужащие встречались с родителями и быстро поедали домашнюю пайку, привезенную мамой или бабушкой для сыночка или внука. Прошкин положил пачку сигарет на столик. Федька сразу потянулся к ним, но тут же получил по рукам.

     Это напоминало игру кота с мухой: муха ползет, кот бьет по ней лапой, но не убивает до смерти, ведь хочется поиграть.

     - Есть новости, - оглядевшись по сторонам, прошептал коротко стриженный Федька.

     У Прошкина все похолодело внутри. "Неужели Машка беременна?" Жениться он пока не собирался, во всяком случае, на Машке.

     - Ну, че тянешь, урод, говори. С Машкой чего случилось?

     - Машка прислала, - сказал Федька и, воспользовавшись замешательством, тут же завладел сигаретой.

     Прошкин настолько растерялся, что даже машинально щелкнул зажигалкой. Федька сладко затянулся и зажмурил глаза.

     - Че молчишь, урод?

     - Дело есть к вам.

     - К кому это, к нам?

     - Ко всем вам, за кем снайпер охотится.

     - Ты ради этого меня с кровати поднял? Я бы спал себе и горя не знал, а ты мне всякую хрень рассказываешь, мозги полощешь!

     - Нет, Витя, не мозги полощу, я дело говорю.

     Я снайпера знаю.

     - Ты? Снайпера? - Прошкин закурил и принялся нервно перебрасывать зажженную сигарету из одного угла рта в другой.

     Подросток с видом победителя смотрел на огромного спецназовца, чувствуя свое превосходство. Федя сидел, важно надув щеки, стараясь глубоко не затягиваться, иначе непременно закашлялся бы. Сигареты Прошкин предпочитал крепкие, без фильтра. Подросток во всем старался копировать приятеля старшей сестры.

     Он сидел на низкой лавке, широко раздвинув колени.

     - Машка сказала, будто кое-что знает о том, кто стреляет в спецназ.

     - Ну, говори! - Прошкин, забыв о том, что перед ним подросток, подался вперед. Человек в предчувствии смерти готов поверить в любую ерунду, если только она дает шанс на спасение.

     - Больше Машка ничего не сказала, - покачал головой Федя.

     - Где она?

     - Как всегда.

     Прошкин не встречался с Машей уже добрую неделю, все было недосуг. Теперь же он загорелся желанием увидеть ее немедленно.

     - На дискотеке? - выпалил он, но тут же понял ошибку: дискотека еще не открылась.

     - Дома.

     Федя с сожалением сделал последнюю затяжку и щелчком отбросил окурок в надежде попасть в металлическую двухсотлитровую бочку, вкопанную на площадке для встреч. Конечно же, не попал. В другое время Прошкин взгрел бы пацана, - сорить на площадке строго запрещалось, она являлась лицом части.

     Каким образом Машка могла узнать о снайпере, Прошкин даже не спросил. Такими фразами не бросаются.

     - Жди меня с северной стороны, - шепнул он Феде и подвел его к караульному. - Видишь, ничего страшного не случилось, пустил пацана, он и посмотрел, как спецназ живет.

     - К Машке в гости собрался? - ухмыльнулся караульный.

     - Не твое дело. Спать пойду, - ответил Прошкин.

     - Ясное дело, к Машке. Классная у тебя сестра, - караульный хлопнул Федьку по плечу.

     Прошкина от волнения бросило в дрожь, на лице проступили красные пятна. Федька подмигнул ему и юркнул в чуть приоткрытые ворота части. Выдержки у Прошкина хватило на то, чтобы спокойно пройти до поворота, затем, пригнувшись под прикрытием кустов, он бегом бросился к забору. Два молодых бойца, сгребавших граблями скошенную траву, проводили Прошкина удивленными взглядами. Тот летел, почти не касаясь земли ногами. Забор здесь был высокий, составлен из железобетонных плит, поверху змеилась полоска растопленного солнцем солидола.

     Перепачкавшись и даже не заметив этого, Прошкин спрыгнул на пыльную тропинку. Вдоль забора росли огромные кусты чертополоха и репейника, поблескивали битые бутылки.

     Федька уже ждал спецназовца под старой яблоней.

     - Вот, вы сигареты свои забыли, - он отдал пачку, из которой успел стянуть две плоские, туго набитые сигареты.

     Дома у Машки Прошкин был всего один раз, да и то заявился к ней в пьяном виде. Родители девушки после этого строго-настрого запретили ей с ним встречаться. Прошкин не был уверен, что найдет дом, а тем более квартиру, иначе он не стал бы связываться с Федькой в качестве провожатого.

     Он буквально гнал подростка, подталкивая его в спину. Прошкин даже забыл о том, что следовало бы переодеться в гражданку, чтобы не быть остановленным патрулем. Но пьяным, сумасшедшим и влюбленным обычно везет, на пути им не повстречался ни один патрульный.

     - Родители дома, - шепнул Федька Прошкину, когда они оказались возле подъезда. - Подожди в беседке, Машка сейчас выйдет.

     Спецназовец сел на скамейку в маленькой беседке, сколоченной из деревянных брусьев и со стороны Машкиного дома увитой диким виноградом. Неподалеку располагалась песочница, из песка торчала кабина до половины засыпанного игрушечного "Урала". Машка все не шла.

     Прошкин чувствовал себя маленьким ребенком, которого мать забыла в беседке, но терпеливо сидел бы здесь до самой темноты, дожидаясь известия о снайпере.

     Наконец появилась девушка. Она знаком показала Прошкину, чтобы тот не бежал ей навстречу - могли заметить родители, - и устроилась рядом с ним.

     - Говори, - выдохнул Прошкин, забыв, что стоило бы сперва поцеловать девушку или сказать ей что-нибудь ласковое.

     - Родители не выпускали, - притворно вздохнула Машка, подвигаясь поближе к Прошкину.

     - Это правда?

     - Что?

     - Федька сказал.

     Машка кивнула:

     - Помнишь того парня, с которым я до тебя гуляла?

     - Сапожникова, что ли?

     - Нет, еще до него.

     Прошкин в дебри Машкиной биографии никогда не лез, справедливо полагая, что так докопаться до вещей весьма неприятных.

     - Нет.

     - Леонарда помнишь?

     Когда прозвучало это редкое имя, Прошкин тут же вспомнил неприятного типа, который однажды на танцах подошел к Машке, когда Прошкин вышел покурить на крыльцо Дома офицеров. Неприятного, конечно, только в понимании мужчин, потому как Леонард был хорошо сложен и тщательно следил за собой. Тогда он, едва завидев Прошкина, облаченного в форму, тут же ретировался, а Машка что-то наплела про дальнего родственника, с которым давно не виделась.

     - Я встречалась с ним раньше, - Машка картинно потупила взгляд.

     - Понял. Дальше.

     - Ты на меня не обижаешься?

     В любое другое время Прошкин, ясное дело, обиделся бы и, воз, даже слегка поколотил бы Машку. Но теперь ему было до "голубой звезды", что у нее раньше было с Леонардом.

     - Дело говори.

     - Неудобно... Я же не знала, кто он такой на самом деле.

     - Кто? - Прошкину хотелось взять Машку и хорошенько тряхнуть, чтобы скорее добиться от нее толку.

     - У него есть снайперская винтовка, - Машка широко открытыми глазами смотрела на Прошкина, ей казалось, что после такого признания тот, как минимум, обязан на ней жениться.

     - Ты сама ее видела?

      - Сама. Я.., мы как-то выезжали с ним за город, он пьяный был, хвалился, показывал...

     Прошкин хоть и был взволнован, но все-таки понимал, что Машка с трудом может отличить автомат Калашникова от ПТУРСа.

     - Опиши, - предложил он.

     - Длинная такая и прицел, как половина бинокля.

     - Откуда она у него?

     - Сказал, что купил.

     - Когда это было?

     - В прошлом году. Мы с тобой еще не были знакомы.

     - Побожись, - потребовал Прошкин.

     Машка перекрестилась и сказала:

     - Чтоб мне сдохнуть!

     Такая клятва вполне устроила ОМОНовца.

     - Ну, смотри, Машка, если наврала!

     - Зачем мне врать? Я же о тебе беспокоюсь, о ребятах.

     Леонарда Новицкого в Ельске знали многие и недолюбливали. Он был красив, но красота эта для мужчин была отталкивающей. Женщины же при виде его буквально млели. Когда в Ельске прошел фильм "Титаник", то в Ди Каприо многие девушки узнали местного Леонарда. Гомосексуалисты в большинстве своем смазливы, заботятся о внешности, не спешат напиваться в компании, потому как человек выпивший теряет над собой контроль и истинное нутро выплывает наружу.

     Тут недолго и по морде схлопотать. Леонард о своем реноме заботился, на публике постоянно появлялся с женщинами, умело создавал себе репутацию бабника.

     В свое время на эту удочку попалась и Машка. Ей нравилось то, как обходителен с нею был Леонард, как на людях целовал ей руку, дарил цветы. А то, что он делался холодным, стоило остаться вдвоем, она приписывала застенчивости и хорошему воспитанию. Леонард держал в Ельске пять киосков, собственноручно развозил по ним товары на старом "Ситроене". Бизнес не особенно прибыльный, но одинокому мужчине на жизнь хватало.

     Ельск - город патриархальный, в нем никто не решился бы открыто признать себя гомосексуалистом. Большинству горожан это слово было знакомо, но в разговоре они употребляли куда более емкое и более обидное, непременно добавляя к нему определение "гнойный". Леонард жил в отдельном доме, доставшемся ему от родителей, потомков польских переселенцев конца прошлого века, но основательно перестроенном за деньги от розничной торговли.

     Бесхитростное, но правдивое описание снайперской винтовки системы Драгунова вконец убедило Прошкина, что его вывели на верный путь. О том, какой смысл Леонарду стрелять в ОМОНовцев, Прошкин не задумывался. Во-первых, он был достаточно прост и бесхитростен, вовторых, имелась улика. Принцип презумпции невиновности - заморочка для следователя, простой же милиционер действует по другому принципу: невиновных у нас в стране не сажают, если посадили, оправдывайся сам.

     - Знаешь, где он живет?

     - Я у него всего один раз была, - врала Машка, побывавшая в доме Леонарда далеко не единожды, но ни разу не добившаяся близости с красавцем гомиком. - В самом начале Садовой, напротив пункта приема стеклотары. Я покажу.

     Дом большой, добротный, с мансардой.

     - Этот урод сейчас в городе?

     - Да, я специально проверяла, даже у Вальки спросила. Она у него в киоске торгует. Вот уж не думала, что это Леонард твоих друзей застрелил!

     Обходительный, не пьет... Валька говорит, что он совсем к киоскершам не пристает. Рядом с ее киоском еще два стоят в одном ряду, они армянину принадлежат. Так тот сразу девушек предупредил, когда на работу брал, что с ним спать придется. Но девчонки не жалуются, он за это им отдельно платит.

     - Дом покажешь.

     Машка одернула юбку, поднялась и повела Прошкина. Когда они оказались за старыми двухэтажными сараями, девушка остановилась.

     - Ты чего?

     Машка растерялась. Обычно в этом месте Прошкин принимался ее тискать.

     - Целоваться будем? - спросила она.

     - Некогда, - Прошкин махнул рукой, мол, на войне не до глупостей.

     Пришлось Машке смириться. Через пустырь и школьный стадион они выбрались к пункту приема стеклотары - приземистому сооружению из силикатного кирпича. Обитые жестью двери были закрыты тяжелым навесным замком.

     На крыльце грелась в лучах солнца парочка бомжей - мужчина с седой косматой бородой и женщина, лицо которой представляло собой один сплошной синяк.

     Перед ними стояло несколько пустых ящиков и табличка, написанная на гофрированном картоне углем: "Принимаем бутылки". Бомжи занимались тем, что принимали у нетерпеливых горожан бутылки, для которых не хватило тары, дешевле, чем в приемном пункте. На выпивку им хватало.

     На другой стороне улицы виднелся кирпичный дом под островерхой крышей, высокий деревянный забор сплошь увивал виноград.

     - Он там живет, - шепнула Машка, прижимаясь к Прошкину.

     Дом выглядел покинутым, все окна были плотно закрыты. На балконе покачивались белоснежные простыни.

     Прошкин присел на корточки. Бомж никак на это не среагировал. Обветренное загорелое лицо в грязных потеках оставалось бесстрастным. Пробудить пригревшегося на солнце бомжа могло немногое: звон пустой бутылки, похрустывание денежной купюры или же бульканье спиртного, наливаемого в стакан. Прикасаться к грязному, опустившемуся мужчине Прошкину было гадко.

     - Эй, мужик, - проговорил он.

     На это обращение почему-то среагировала лишь женщина.

    - Чего тебе надо, служивый? - спросила она и поскребла ногтями за распухшим ухом.

     - Давно тут сидите?

     - Третий месяц, - отвечала женщина.

     - Где хозяин?

     - Леонард, что ли?

     - Он самый.

     - Как" всегда, с утра на машине поехал, товар повез. Вечером вернется, - и женщина захихикала. Ей, от нечего делать следившей за домом Леонарда, было известно о его пристрастии к мужскому полу. - Ты что, в гости к нему наведался?

     - Если предупредишь его, убью, - грозно проговорил Прошкин.

     - На хрен он мне нужен! - отозвалась женщина. У любого другого мужика она попросила бы на пиво, но камуфляж давал Прошкину преимущества. К милиции и к военным бомжи не цеплялись.

     Прошкин отвел Машку в сторону:

     - Значит, так: ты мне ничего не говорила, ничего не знаешь, и мы с тобой сегодня не виделись.

     - Конечно! - испуганно ответила девушка.

     - Федьке скажи, что, если проболтается, голову отверну! - лицо Прошкина сделалось серым, как пересохшая земля, глаза горели недобрым огнем.

    - Я не знаю, он это или не он, но я как лучше хотела, - предвидя недобрую развязку, зашептала Машка. Она всего лишь желала лишний раз услужить своему парню в надежде, что тот наконец на ней женится.

     - Молодец! - подбодрил ее Прошкин. - Сразу видно, что я тебе небезразличен.

     - Конечно!

     Даже не поцеловав Машку на прощание, Прошкин побежал к части. Пробегая по городу, он лишь мельком взглянул на безумного Гришку, рядом с которым сидел Холмогоров. Гришка рисовал на асфальте огромные, явно не собачьи, глаза. Холмогоров тихо говорил, а Бондарев односложно отвечал ему.

     Завидев Прошкина, Гриша указал на него рукой и тихо произнес:

     - Мертвые не ходят.

     А Машка отправилась к своей подруге Вальке в киоск, принадлежавший Леонарду, чтобы немного посплетничать.

     Они сидели, скрытые от посторонних глаз пачками сигарет, бутылками шампуня, упаковками кофе, чая, сплошь занимавшими витрину коммерческого киоска. Обе девушки курили длинные темно-коричневые сигареты, ароматизированные до тошноты.

     - Ты смотри, - сказала Валька, - с Прошкиным связалась.

     - Парень он неплохой. Обо мне заботится, за братом следит.

     - Если убьют твоего Прошкина, больше с тобой ни один парень встречаться не станет.

     - Почему? - растерялась Маша.

     - Примета плохая, - рассуждала Валька. - У моей двоюродной сестры из подмосковного Калининграда парень утонул. Уже второй год одна, мужики боятся к ней подходить, мол, кто с ней гулять станет, тоже утонет или умрет.

     - Тут совсем другой случай, - Машка глубоко затянулась сигаретой, она не столысо спорила, сколько успокаивала саму себя, - его не из-за меня убьют.

     - Ты что такое говоришь? - возмутилась Валька. - Его еще никто не застрелил.

     - В городе говорят, что их всех застрелят.

     - А ты, дура, веришь? - по глазам Вальки было видно, что верит и она.

     - Что за женщина у твоего киоска ошивается, витрины рассматривает? - забеспокоилась Машка.

     Валька тоже давно заприметила женщину в черном платке.

     - Я ее немного знаю. Аллой, кажется, зовут.

     Нашего учителя Ермакова дочка. Вышла замуж и уехала из города. Отец ее весной помер. Давно тут не появлялась. Дом, может, продавать приехала?

     - Дайте мне, пожалуйста, наборы детских игрушек, - попросила женщина в черном.

     Валька быстро обслужила покупательницу.

     - Вот, я же говорила, купила детям подарки.

     Значит, уезжать собралась. Дом продаст и уедет.

     У Машки чесался язык сказать, что она, рискуя собственной репутацией, выдала Прошкину страшную тайну о Леонарде. Но девушка помнила предупреждение спецназовца и прикусила язык. Валька же чувствовала, что Машка знает больше, чем говорит. Следовало развязать ей язык.

     - Выпьешь? - Валька распахнула холодильник, где хранились пиво, сладкие напитки и шоколад. Машка увидела батарею пивных бутылок.

     - Давай.

     Валька ловко откупорила пиво ножичком, снятым с витрины, и перевела разговор в другую плоскость. Принялась рассказывать о себе: с кем встречается, что получает за свою любовь. Машка, сбитая с толку, расслабилась. Сперва холодное пиво бодрило ее, но вскоре ударило в голову.

     После четвертой бутылки Машка окосела и смеялась так громко, что в киоск наведалась даже соседка, работающая на армянина.

     - Гуляете? Праздник какой-нибудь?

     - Просто долго не виделись, - Валька замахала руками, показывая, что ее следует оставить вдвоем с Машкой.

     Выпили еще по бутылке.

     - Вам чего? Куда голову суете? - развязно поинтересовалась Валька, когда в узком окошечке над прилавком возникли мужские руки.

     - Не признала? - послышался мягкий вкрадчивый голос.

     - Ой, - воскликнула Валька, - извини, Леонард, тут подруга зашла, и мы...

     Леонард не дал ей договорить:

     - Все нормально. Как дела идут?

     Машка побледнела, прижалась спиной к раскаленной жестяной стене. Валька отворила дверь, и Леонард заглянул в киоск. От него пахло хорошим одеколоном и дорогим табаком.

     - Машенька! - проворковал он, беря в ладони вмиг вспотевшую руку Машки. - Какими судьбами? Сколько лет, сколько зим!

     - Я тут... - принялась заикаться девушка.

     - Вижу, к подруге зашла.

     - Я пойду, мешать не буду, - Машка поднялась с пластикового ящика для бутылок.

     - Сиди, болтай. Заглянула бы как-нибудь ко мне?

     - Обязательно.

     - Смотри не напейся, - Леонард погрозил пальцем Вале и, послав воздушный поцелуй, закрыл дверь.

     Машка тут же бросилась к окошечку и проводила взглядом серый "Ситроен".

     - Ты что, испугалась, что к тебе приставать начнет? - смеялась Валька. - Леонард добрый, с работы не выгонит. А к девкам он не пристает, у него другие интересы.

     - Я это.., пойду, - Машка испуганно металась по тесному киоску, не в силах сообразить, где же находится дверь. Для экономии пространства дверное полотно закрывали полки, уставленные видеокассетами.

     - Чего боишься? Не тебя же, а меня с работы выгнать могли. - Валька схватила подругу за руку. - Ну и что из того, что он гомик? Чистый, аккуратный, нам с ним не спать. Ты чего испугалась, а ну, быстро рассказывай!

     Машка, подчиняясь чужой воле, села на ящик и почувствовала, что уже не сможет подняться.

     Валька была бабой цепкой и отвязаться от нее просто так было невоз.

     - Поклянись, что никому не скажешь! - прошептала Машка.

     Валька охотно поклялась еще школьной клятвой:

     - Чтоб мне сдохнуть!

     - Это он! - проговорила Машка, показывая трясущейся рукой через плечо на вибрирующий холодильник.

     - Кто?

     - Леонард - снайпер!

     - С ума сошла баба! Ты сколько пива выпила?

     - Четыре бутылки с половиной.

     Валька подвела в уме несложный подсчет:

     - В каждой по шесть градусов... Если это на водку перевести, то ты триста граммов саданула.

     - Падлой буду, но это он. У него винтовка снайперская есть.

     - Чего же ты молчишь?

     - А вдруг не он? - с чисто женской "последовательностью" сказала Машка.

     Валька сидела, подперев голову руками, и смотрела на изобилие товара очумевшим взглядом.

     - Да уж...

     - Я сама целую неделю раздумывала, говорить кому-нибудь или нет. Потом Прошкину сказала, пусть решает, что делать.

     - Легче стало? - вздохнула Валька.

     - Еще тяжелее.

     - Давно Прошкин об этом знает?

     - Давно, - Машка взглянула на часы, - три часа уже прошло.

     - Ой, что будет! - промычала Валька. - Леонарда не предупредили!

     - Ты поклялась никому не говорить.

     Машка в испуге прикрыла рот ладонью, вспомнив, что и сама давала точно такую же клятву.

     - Ты не волнуйся, на тебе жвачку, чтобы родители запах не учуяли. Иди и отоспись. Все будет хорошо.

     - А если это не он? - шептала Машка, которую Валька пыталась выпроводить из киоска.

     - Иди и ни о чем плохом не думай, ты все правильно сделала.

     Валька настолько обеспокоилась судьбой подруги, что закрыла киоск, попросила присмотреть за товаром соседку и проводила Машку до самого дома.

     Девушка открыла дверь своим ключом, проскользнула в комнату и легла на кровать.

     Федька, желавший узнать, как отреагировал Прошкин на тайну сестры, ничего не сумел от нее добиться.

     - Пошел к черту! - сказала Машка, натягивая на голову плед.

     Валька так расстроилась, что, вернувшись на рабочее место, дважды обсчиталась, причем не в свою пользу.

     - Что же делать? - шептала она.

     Первым желанием было броситься к Леонарду и предупредить его. Однако существовало "но".

     "А вдруг он и в самом деле снайпер? Леонард не такой, как все, значит, может и вести себя не так, как другие".

     Оказаться пособницей террориста-убийцы Вальке не улыбалось. "Узнала я тайну случайно, значит, ответственности на мне особой нет", - решила продавщица.

     - Пачку "Магны", - попросили ее.

     - Двадцать рублей, - ответила Валька, положила пачку и, занятая своими мыслями, помня лишь последнюю фразу, положила на нее две десятки.

     - Девушка, с вами все в порядке? Вы хорошо себя чувствуете? - поинтересовался мужчина в красной спортивной кепке, сгибаясь в три погибели и заглядывая в узкое окошко над прилавком.

     - Что вам не нравится, мужчина? - возмутилась Валька. - Сигареты двадцать рублей стоят.

     - Все правильно, но это я вам должен двадцать рублей, а вы мне деньги даете. Вот я и думаю, не перегрелись ли вы на солнце.

     - Ой, спасибо!

     - Не за что.

     Валька взяла себя в руки:

     - Погодите. Человек вы хороший, я сразу поняла. Сделайте одолжение, подождите.

     Валька поискала в киоске бумагу. Но под руки попадались лишь ценники и накладные, которые ради экономии печатались на обеих сторонах листа. Наконец, сообразив, она оторвала крышку от блока сигарет и шариковой ручкой написала:

     "Командиру ОМОНа. Есть важное сообщение. Я торгую в киоске на площади России, сверху - вывеска "Веста". Приходите, все расскажу. Буду на месте до десяти часов вечера. Валя".

     Тонкий картон от сигаретного блока Валька сложила пополам, заклеила скотчем и, выбежав из киоска, всучила мужчине:

     - Будете проходить возле бригады спецназа, отдайте на КПП. Скажите командиру, что дело срочное, очень важное.

     Мужчина покосился на девушку, пытаясь понять, в своем ли она уме, затем уловил запах пива.

     - Вы уверены?

     - Да, дело важное, жизнь или смерть... - заговорщицки произнесла Валька. - Пусть обязательно командиру передадут, - и вернулась в киоск с чувством исполненного долга.

     Мужчина пожал плечами, спрятал сложенную вдвое картонку в карман легкой белой куртки и, не спеша, направился к центру города. До КПП он добрался примерно через час, попив кофе в гастрономе и раздумывая, есть ли смысл выполнять просьбу подвыпившей девушки.

     Наконец он оказался возле КПП. Мужчина был застенчив и постучал согнутым пальцем в стекло двери. Вышел часовой с автоматом:

     - Вы к кому? - грозно спросил он.

     - Тут, знаете ли, дело такое... - мужчина развел руками, - даже не знаю, с чего начать.

     Девушка в киоске сидит, попросила командиру передать, - и он вытащил неровно оторванную картонку, сложенную пополам и заклеенную скотчем. Мне показалось, что она немного выпивши, но говорила, что это очень важно и нужно отдать в руки командиру. Вопрос жизни и смерти.

     - Командира нет, он в командировке в Чечне, - с гордостью сообщил часовой.

     - Не знаю.., тогда, наверное, заместителю.

     Хотя она говорила - командиру, но фамилию не называла.

     - Подполковник Кабанов его замещает.

     - Передайте ему.

     - Он сейчас отсутствует.

     - Тогда не знаю... - вздохнул мужчина.

     - Что здесь? - часовой крутил в пальцах заклеенную картонку.

     - Даже не знаю, делайте, что хотите. Меня только попросили передать, я передал. Единственное, в чем я уверен, - это не бомба, - и мужчина быстро зашагал прочь от КПП.

     "Чертова девка! - ругался он, злясь на себя и понимая, что права жена, когда говорит:

     "Ты - тряпка, ни в чем отказать никому не можешь". Надо было выбросить эту картонку и не вспоминать о ней. Даже в руки нельзя было ее брать".

     Часовой зашел в караулку, бросил картонку на стол. Никого из тех, кого было назвать командиром части, в расположении сейчас не было. На депешу из штаба или управления картонка, заклеенная скотчем, явно не походила, значит, могла ждать своего часа сколько угодно.

     Тем временем Прошкин развил бурную деятельность. Он разбудил товарищей и, приложив палец к губам, прошептал:

     - Здесь говорить не могу, соберемся на спортплощадке. Выходить по одному.

     - Витька умом тронулся, - сказал Куницын и покрутил пальцем у виска. - Не спится ему.

     Уманец глянул на часы. Проспали они пять часов, было и подниматься. Предложение Прошкина выходить по одному было, конечно, идиотским, но ему, как ни странно, последовали. Один за другим ОМОНовцы покинули казарму.

     Прошкин дождался, пока четверо его товарищей - Уманец, Бронников, Маланин и Куницын - соберутся на спортплощадке.

     - Я знаю, кто снайпер, - сказал он.

     Все молча смотрели на него.

     - Леонард, который киоски держит. Знаете его? - криво усмехнувшись, спросил Прошкин.

     - Да, - растерявшись, вымолвил Куницын.

     - Он!

     - Ты очумел!

     - Машка в прошлом году с ним за городом была, он по пьяни винтовку Драгунова с оптическим прицелом ей показывал.

     - Точно?

     - Абсолютно!

     Иногда достаточно про самого обыкновенного человека сказать, что он сидел в тюрьме, как тут же люди, знавшие его не один год, не замечавшие за ним ни одного плохого поступка, отыщут в его лице черточки жестокости, а его приветливая улыбка вмиг сделается предательской. И вот вскоре некогда милый человек будет восприниматься всеми как закоренелый преступник. Леонард же был не таким, как все, и тем охотнее верилось в то, что он выродок.

     - Пидар гнойный! - проговорил Куницын. - Он мне давно не нравился.

     Уманец попробовал подойти к обвинению более рационально.

     - Он же не чеченец, а поляк.

     - Один хрен - не русский, - отрезал Прошкин.

     - Какой смысл ему ребят убивать? - допытывался Бронников.

     Но у Прошкина на это уже был готовый ответ:

     - В прошлом году с ним наши ребята заелись.

     Праздник города был, тогда Цветков запретил спиртное продавать. Ребята из нашей роты киоск окружили, стали водку требовать. Валька побожилась, что даже для себя бутылки не припасла. Потом к дому Леонарда пошли. Все знали, что у него в гараже водка ящиками водится. А он, гад, вместо того, чтобы ребят уважить, в доме закрылся и в часть позвонил. Кабанов приехал с караулом и всех повинтил. На губу тогда наши загремели.

     - Было дело, - вспомнил Куницын.

     Это происшествие не являлось для Ельска чем-то из ряда вон выходящим, но все же оно припомнилось как нельзя кстати, ибо вмиг прояснило запутанную ситуацию.

     - Теперь он решил отыграться. Они, пидары, наших не любят.

     - Надо майору сказать, - неуверенно предложил сержант Куницын.

    - Грушин - мужик свой, но он командир. Он обязан будет следователям доложить, а мы можем с Леонардом и сами разобраться. Припрем к стенке, он вмиг и расколется.

     - Такие уроды следователей не боятся, те мягкие, особенно из ФСБ.

     Прошкин, возвращаясь от Маши, придумал, как ему казалось, беспроигрышный план. Поскольку же у его товарищей готового плана не было, то к действию приняли его.

Глава 11

     Вечером пятеро спецназовцев вновь заступали на блокпост. Получили экипировку, автоматы, боеприпасы, загрузились в "Урал". Куницын устроился в кабине рядом с молодым шофером - рядовым автотранспортного взвода.

     Когда грузовик выехал в город, Куницын тронул водителя за плечо:

     - Слышь, время еще есть, в одно место заскочить надо, возле площади России.

     - Водяры на дежурство с собой решили взять?

     Ночь, она длинная... - осклабился водитель.

     - Будь человеком, отклонись от маршрута, - попросил Куницын.

     - Что ж, , хоть это и запрещено.

     "Урал" свернул налево. Прошкин, сидевший с товарищами в кузове, победно вскинул большой палец правой руки, мол, получилось, готовьтесь, мужики.

     Куницын прерывисто задышал, когда сквозь лобовое стекло увидел горевшие окна дома Леонарда и серый "Ситроен", стоявший вплотную к забору.

     - Урод дома! - пробормотал он.

     Ничего не подозревавший водитель притормозил.

     - Пять минут - и едем, - бросил ему Куницын, открывая дверцу.

     Тем временем четверо спецназовцев с оружием в руках уже спрыгнули на землю. Калитка оказалась незакрытой. Куницын махнул рукой, и все пятеро пробрались во двор.

     - Говорить с ним буду я, - предупредил Прошкин и что было силы ударил ногой чуть повыше замка входную дверь. Та, хоть и не была заперта, треснула пополам. Отскочившая дверная ручка запрыгала по полу. - Ни с места! Стоять! - закричал Прошкин, с автоматом наперевес врываясь в гостиную.

     Леонард в махровом вишневого цвета халате, из-под которого торчали тонкие тщательно выбритые ноги, сидел в глубоком кресле перед телевизором. В ногах у него - молодой парень с выкрашенными в желтый цвет волосами. Оба недавно выбрались из-под душа, распаренные, разомлевшие и счастливые. Леонарду показалось, что он видит дурной сон: пятеро ОМОНовцев в бронежилетах с автоматами оказались у него в гостиной...

     - Встать, петух! Мордой к стене!

     Не дожидаясь, пока Леонард и его любовник исполнят приказание, ОМОНовцы подтащили их к стене, сорвали халаты. Коммерсант и его друг стояли голые, широко расставив ноги и упираясь руками в стену. Они дрожали от страха и лишь жалобно вопрошали:

     - Мужики, вы что?

     - Пидар мокрый! - хрипел в самое ухо Леонарду Куницын. - Где винтовка?

     - Вы с ума сошли! Оружия в доме нет.

     - Где оно? - рявкнул Прошкин, ударяя Леонарда ребром ладони по печени.

     Этого ему показалось мало, и он тут же локтем заехал Леонарду в позвоночник. Самым большим желанием спецназовцев было прикончить Леонарда на месте, но прежде стоило выяснить, где снайперская винтовка. Вдруг этот урод продал ее какому-нибудь психу? Только это удерживало спецназовцев от скорой расправы.

     Леонарду в кровь разбили лицо. Даже если бы он захотел говорить, ему не давали это сделать.

     Он уже не мог стоять на ногах. Ему сковали руки за спиной и бросили на пол. Так он и лежал - голый, мокрый, перепачканный кровью и собственной блевотиной. Его любовнику досталось меньше, про того почти сразу забыли, лишь только он от страха упал на пол. Мальчишка отполз в угол, сидел и плакал.

     Леонард с трудом открыл глаза. Кровь текла из разбитой брови, губы распухли. Что-что, а вести допрос с пристрастием спецназовцы умели.

     Они при желании могли добиться любого признания, самого нужного и самого невероятного. Захоти они сейчас, чтобы Леонард признался, что убил и изнасиловал покойных родителей, коммерсант с готовностью подтвердил бы это.

     - Значит так, педрила, - подняв коммерсанта за волосы, Прошкин заглянул ему в глаза, залитые кровью, - я буду считать до трех. Если на счет "три" я не услышу вразумительного ответа, буду бить тебя педрильской рожей о землю, - Прошкина не интересовало, что в гостиной плиточный пол. - Буду бить до тех пор, пока она не превратится в блин. Но и тогда ты не сдохнешь.

     Сдохнешь, когда этого захотим мы. Сломаем тебе пальцы, оторвем яйца, в задницу засунем бутылку шампанского вместе с пробкой и станиолем.

     Потрясем ее, и она взорвется. Ты получишь такой кайф, педрила, какого не испытывал никогда в жизни.

     - Что я должен сказать? - понимая, что слова спецназовца, угрюмого и наглого, не пустая угроза, прошептал Леонард.

    - Где винтовка? - прямо в ухо крикнул ему Прошкин. - Винтовка где? Раз...

     Шофер уже беспокоился. Он-то думал, что Куницын мирно сбегает за водкой и ребята, не теряя времени, поедут на блокпост. Дом же Леонарда ходил ходуном. Шофер заглянул в кузов, подтянувшись на руках. Под брезентом никого не оказалось. "Куда это они все? В очередь все выстроились, что ли? По одной бутылке на руки дают или как? Наверное, без денег решили "водяру" взять. Совсем в долбанной Чечне с ума посходили!"

     Шофер поднял капот, забрался в машину, открыл дверцу, ноги поставил на ступеньку и закурил, наблюдая за пылающими электрическим светом окнами.

     - Два! - в ухо Леонарду крикнул Прошкин.

     - Здесь, здесь винтовка, - прошептал Леонард.

     - Вот видишь, и признался. Память к тебе, ублюдок, быстро вернулась. Показывай винтовку, из которой ребят уложил!

     И тут Леонарду сделалось плохо. До него дошло, чего добиваются эти мрачные, страшные люди. Он никогда не скрывал, что у него есть винтовка, но и не особенно афишировал этот факт. Иногда с каким-нибудь очередным своим дружком выезжал за город, в лес, на полянку, и там, чтобы продемонстрировать свою мужественность, облачившись в камуфляж и майку в облипку, стрелял из снайперской винтовки по воронам, иногда - в ствол дерева. Его малолетних приятелей подобные выходки Леонарда приводили в трепет и умиление. Леонард знал это и пользовался снайперской винтовкой как отмычкой к сердцам юных педиков.

     - Она в доме.

     - Где?

     - Я никого не убивал, никого!

     И тут он получил такой удар в голову, что мозги чуть не выскочили через уши. Четыре передних зуба ввалились в рот. Леонард лежал на полу, истекая кровью.

     - Умираю...

     - Я еще не сказал "три".

     Прошкин за волосы поднял Леонарда, взял со стола большую бутылку минеральной воды, ножом срезал горлышко и принялся лить охлажденную воду на голову жертве.

     - Пришел в себя?

     - Ты его замочил, Витя, - сказал Уманец.

     - Я бы его там, в Чечне, в два счета замочил и уши отрезал бы, здесь грех на душу не возьму.

     Где винтовка?

     - За холодильником...

***

     Майор Грушин был, наверное, единственным во всей бригаде спецназа, кто не боялся ходить пешком по Ельску. И не потому, что ему не дорога была собственная жизнь, а просто майор привык к опасности и понимал, что если Богу угодно, то человек погибнет, даже находясь под бронированным колпаком. Если же Бог не желает его смерти, то сам черт ему не страшен, он пройдет сквозь шквальный огонь, его станут расстреливать в упор, но все пули пролетят мимо и другим просвистят свою страшную песню.

     Было уже темно, когда Грушин подошел к КПП. Он, не торопясь, прикурил сигарету, бросил ее в мусорницу и лишь после этого толкнул дверь. Солдат дернулся, вскинув руку к виску. Майор с ленивым достоинством козырнул и произнес:

     - Спокойной ночи, сынок.

     Солдат неуверенно повертел в руках заклеенную скотчем картонку, а затем окликнул:

     - Товарищ майор! Разрешите обратиться?

     - Разрешаю, - улыбнулся Грушин, не ожидая такого четкого исполнения уставных отношений.

     - Тут какой-то сумасшедший приходил, сказал, что ему девка в киоске дала...

     - Куда дала? - улыбнулся майор. - И сколько раз?

     - Картонку какую-то.., для командира бригады. Но командир-то в Чечне, а подполковник Кабанов вернется ночью. Мужик говорил - "срочно", вот я вам и отдаю.

     Майор взял картонку, повертел в руках, подошел под фонарь, сорвал скотч, развернул и прочел. Получалась какая-то хрень: какая-то Валя, киоск на площади России. "Черт знает что! Неужели мои ребята на нее наехали? Вот свиньи!"

     Он вспомнил прошлогодний случай, когда спецназовцы пытались на праздник города взять водку в киоске, несмотря на запрет Цветкова торговать спиртным.

     - Пойду разберусь.

     - Вам бумага, товарищ майор?

     - Мне.

     Майор еще раздумывал, стоит ли спешить.

     До десяти вечера оставалось двадцать минут, мог и не успеть. Но тут сработала связь, и заждавшийся сержант с блокпоста на московском шоссе поинтересовался у часового, выехала ли смена.

     Звонили не дежурному по части, а неофициально, боец бойцу, чтобы не подставить ребят.

     - Выехали, уже полчаса как выехали. Слышишь, Сидоров, они уже должны быть у вас.

     Не случилось ли с ними чего?

     - Кто ехал на блокпост?

     - Ваши, товарищ майор, из отделения сержанта Куницына.

     "Мать их...", - подумал Грушин и побежал по аллее.

     Уже возле улицы его догнал УАЗик.

     - Товарищ майор, подвезти?

     - Тебя кто направил?

     - Часовой с КПП позвонил. Дежурный по части разрешил.

     - Гони на площадь России!

     Валька решила ждать до последнего. Она услышала, как завизжали тормоза, как ярко сверкнули фары военного УАЗика и бросилась к нему.

     - Товарищ командир, - затараторила она, всхлипывая и причитая, - Машка сказала, что у Леонарда ружье с прицелом есть. А она Прошкину сболтнула. Быть беде!

     Грушин не сходу въехал. О существовании какой-то там Машки он не знал, но, услышав фамилию Прошкин, напрягся:

     - Где он?

     - Не знаю, у Леонарда ружье есть! Она Прошкину сказала!

     - Садись, дом покажешь, - крикнул Грушин.

     Валька бросилась к киоску, сунула замок в пробой и, дважды повернув ключ, спрятала его в глубокой и тесной ложбинке на груди.

     - Быстрее! - крикнул Грушин, отрывая Вальку от замка, который та усиленно дергала, чтобы проверить, закрылась ли дужка.

     Грушин еще издалека увидел "Урал" и водителя. Тот, как всякий служивый водила, по звуку определил приближение машины, соскочил на траву, прямо на брошенный окурок, и, когда Грушин выскочил из машины, стоял перед майором в полной красе по стойке "смирно", все пуговицы были застегнуты, ремень подтянут.

     - Товарищ майор, разрешите доложить.

     У меня поломка, - капот у машины был открыт, - произошла вынужденная задержка.

     - Ты мне не ври!

     И тут Грушин услышал шум в доме. Офицерам спецназа в связи с последними событиями было разрешено ходить по городу с оружием.

     Грушин не стал тратить время на разговоры с водителем, который наверняка продолжал бы покрывать однополчан, рассказывая бредни про засорившийся карбюратор, загоревшуюся свечу, про то, что подъехали к дому долить воды в радиатор.

     С пистолетом в руке Грушин бросился к дому. Сразу стало понятно, как в дом вошли спецназовцы: на крыльце валялась разломанная надвое дверь.

     - Уроды! - пробормотал майор Грушин и вбежал в гостиную., В это время Прошкин уже держал в руках снайперскую винтовку. Уманец же, зверски оскалившись, приподнял за волосы голову Леонарда правой рукой, а два растопыренных, напряженных, как прутья арматуры, торчащие из бетона, пальца левой руки вплотную приблизил к глазам коммерсанта.

     - Ты, урод, хоть понял, что теперь тебе конец? - сказал Уманец. - Сейчас я тебе глаза выдавлю, снайпер гнойный! Думал, мы до тебя не доберемся?

     Грушин заподозрил, и не без основания, что Леонарда пытают давно и умело, если уж раздели догола.

     - Отставить! - крикнул он.

     Но спецназовцы уже завелись до такой степени, что даже окрик командира не смог их остановить.

     - Погоди, майор, мы его сейчас кончим, - попросил Куницын.

     - Иван Ильич, появись через пять минут, прошу! - Прошкин молитвенно приложил руку к сердцу.

     - Христом-Богом молю, за наших ребят, - прошептал Маланин. - Если бы не мы, он бы и вас прикончил.

     - Отставить! - рявкнул Грушин и тут же выстрелил в потолок.

     Этот выстрел, громкий и неожиданный, все решил, из спецназовцев словно вышел воздух.

     - Не успели, бля, - сказал сержант Куницын, бросая гомика мордой вниз. Тело вздрогнуло.

     "Живой", - с облегчением подумал майор Грушин.

     Прошкин продолжал держать снайперскую винтовку на вытянутых руках.

     - Вот она. Вот она, падла, товарищ майор.

     Из этой штуки выродок наших ребят уложил одного за другим, - Прошкин бережно приблизил снайперскую винтовку Драгунова к своему лицу и, как наркоман с листочка бумаги втягивает в себя белый порошок кокаина, втянул запах затвора. - Порохом пахнет. Недавно стрелял!

     - Не стрелял я в людей! - из лужи крови пролепетал Леонард.

     - Не стрелял! А кто стрелял? Она сама стреляла, что ли? И ноги у нее есть, и пули сами вылетали? Вот она, товарищ майор, и его отпечаточки на ней присутствуют.

     - Успокойтесь, мужики, - майору Грушину, с одной стороны, было не по себе, а с другой - его охватило радостное возбуждение. "Неужели страху конец? Неужели его ребята смогли взять снайпера прямо на дому?"

     - Телефон здесь есть?

     Мальчишка, сидевший в углу и дрожавший, сквозь слезы наконец заговорил:

     - Да, товарищ командир, есть телефон, - и, забыв, что абсолютно голый, побежал в соседнюю комнату и притащил трубку радиотелефона. Он напоминал собаку, которая сбегала за тапками хозяина.

     Грушин, сверяясь с визиткой, набрал номер телефона офицера ФСБ, с которым разговаривал накануне. Номер гостиничного телефона был написан шариковой ручкой.

     Три офицера ФСБ, выдернутые из постели, появились почти мгновенно (до гостиницы было рукой подать): двое - слегка выпившие, третий - абсолютно трезвый. У эфэсбэшников была договоренность пить строго по графику: если двое выпили, один должен оставаться трезвым, и, наоборот, если один пьет с женщиной, то двое его страхуют.

     Тот, который был трезв, взял бразды правления в свои руки. Гомосексуалиста Леонарда Новицкого, одев во что попало, погрузили в УАЗик и в сопровождении офицеров ФСБ вместе со снайперской винтовкой увезли.

     - Как вы его вычислили, орлы? - уже с гордостью за своих парней спросил майор Грушин.

     - Машка сказала, - признался Прошкин, облизывая разбитый кулак.

     - Твоя баба?

     - Моя.

     - Молодец Машка. Но и вы молодцы.

     И тут до Прошкина дошло:

     - А вы, товарищ майор, откуда тут взялись?

     - Валька подсказала.

     Вальку Прошкин знал и тут же выстроил логическую цепь. Раз Машка пообещала, что никому не скажет, и поклялась, значит, точно, она навела.

     Пошла к Вальке в киоск и там проговорилась.

     "Ну, я ей покажу! Хотя, может, и к лучшему, что майор подоспел".

     - Если бы вы не приехали, - недовольно пробурчал Уманец, - мы бы этого ублюдка кончили, я бы ему точно яйца оторвал.

     - Ну и кровожадный же ты!

     - А он не кровожадный, зверюга? Стольких наших положил, да каких парней! Он им в подметки не годится, педрила гнойный!

     - Поехали.

     Двое местных милиционеров опечатали дом.

     Дело завертелось уже без спецназовцев. Свою работу они выполнили, и теперь другие люди хотели оторвать за расследование звезды и новые должности.

     На душе у спецназовцев царил настоящий праздник. Хотелось выпить, замочить победу.

     - Пошли к Вальке, - предложил Прошкин.

     - Что к ней ходить, она на улице, возле машины.

      Водку взяли без труда, платил майор. Если бы даже у Грушина денег не оказалось, девчонки дали бы ему в долг. Майора они уважали, даже не требовали с него слова офицера, что деньги отдаст с зарплаты. А почему так уважали майора продавщицы? Да потому, что его уважали подчиненные, с которыми они встречались. Он, в отличие от многих офицеров, никогда не выказывал своего превосходства над бойцами. Они сами его чувствовали и с готовностью подчинялись, погоны с одной звездой тут были ни при чем.

***

     Наутро уже весь Ельск знал, кто убил спецназовцев. До этого горожане вполне благосклонно, хотя и с долей презрения, относились к коммерсанту. Но теперь все стали припоминать настораживающие детали в его поведении: в лес часто один ходил и на реке нагишом купался без стеснения, в баню любил захаживать, хотя у самого в доме есть горячая вода из личного бойлера.

     К задержанному никого не подпускали, хотя спецназовцы рвались устроить над ним самосуд.

     Они готовы были разорвать Леонарда на куски и мясо скормить собакам. Тут же в Ельске припомнили: смертная казнь отменена, и самое большое, что светит Леонарду, так это пожизненное заключение.

     Совет ветеранов сел писать петицию президенту с просьбой в виде исключения прибегнуть к высшей мере. А местные мужики и женщины говорили, что до суда Леонард не дотянет, его еще в камере замочат уголовники. Да и мэр города Цветков в частных беседах говорил, что он бы лично пустил пулю в лоб этому мерзавцу, который обесчестил город.

     - У вас что, личный пистолет есть, Иван Иванович? - однажды спросили у него.

     - Нет у меня пистолета, хотя по должности положен. И если я захочу, оружие мне выдадут в два счета. Но я своего народа не боюсь, я к нему в любой момент могу выйти и рвануть рубашку на груди. Крикнуть: "Люди, за мной! Вы мне верите?" И они скажут, я знаю: "Верим тебе, Цветков". Что вы думаете, зря за меня второй раз восемьдесят два процента проголосовало? Я для народа все отдам, все сделаю, чтобы простым людям лучше жилось. Даже церковь построю...

     И тут секретарша напомнила Ивану Ивановичу:

     - Кстати, в город приехал советник патриарха Холмогоров.

     - Когда? - удивился мэр.

     - Позавчера.

     - Почему не доложили?

     - Мне только сегодня из гостиницы позвонили.

     - Куда его поселили?

     - В обычный номер.

     Цветков знал, что теперь в его номере живут офицеры ФСБ, приехавшие из Москвы.

     - Почему ко мне не зашел?

     Секретарша пожала плечами:

     - Это вы у него при встрече спросите.

     - Питается где?

     - Не знаю..

     Цветков тут же позвонил в гостиницу. Ему сказали, что вчера Холмогоров долго беседовал с бывшим спецназовцем Гришей Бондаревым, а теперь его на месте нет, ушел на рассвете, едва свет забрезжил.

     - На рыбалку, что ли?

     - Без удочек выходил.

     "Куда его понесло? Ходит, ходит... - подумал про себя мэр. - Высматривает, вынюхивает. Нет чтобы сразу ко мне - напрямую, словно ко мне попасть нельзя, словно я кому-то в приеме отказываю?"

     - Как появится, позвони мне, - бросил мэр в трубку и опустил ее на рычаг огромного многокнопочного телефона.

     Даже если бы футбольная команда Ельска выиграла кубок УЕФА, в заштатном городе, наверное, не было бы такой радости. Больше всех ликовали в бригаде спецназа. Все как один ходили и улыбались друг другу, как-никак, они сами повинтили врага, притаившегося в городе и готовящегося к следующему смертельному удару.

     Но этот удар снайпер нанести не смог: его вовремя обезвредили.

     Даже командир бригады пока ничего определенного от офицеров ФСБ, прибывших из Москвы, узнать не смог, и это только убеждало в том, что задержан настоящий враг. Раз молчат, значит, есть что сказать.

     Офицеры понимали, что скоро дойдет до следственных экспериментов, и тогда они все увидят воочию. В чем сомневаться? У человека в доме нашли камуфляж, снайперскую винтовку, боеприпасы. Значит, прятался в лесу, в листве, охотился на спецназовцев. Гомики - они все вольтанутые, они настоящих мужиков ненавидят, потому как сами такими быть не могут. А спецназ - это мужики из мужиков.

     Баллистическая экспертиза была проведена быстро, но результатов, подтверждающих, что выстрелы производились именно из этой винтовки, не дала. Стреляли охотничьими боеприпасами, мягкая свинцовая пуля сильно деформировалась.

     По таким пулям, извлеченным из тел убитых спецназовцев, было определить только калибр оружия. Достоверно же определить, та это винтовка или нет, было лишь по гильзе.

     Стреляных гильз на месте преступления до сих пор не обнаружили, словно снайпер специально, мерзавец, забирал их с собой и топил в реке.

     Леонард все отрицал напрочь. Но кто же станет признаваться в страшных злодеяниях? Разве что маньяк, жаждущий славы! Леонард твердил, что купил винтовку в прошлом году по случаю, за двести долларов, купил для самообороны после того, как на него наехали спецназовцы. В людей никогда не стрелял, а только по воронам и деревьям. Охотно называл адреса свидетелейлюбовников, даже не заботясь о том, исполнилось им восемнадцать или нет. Он уже смирился с тем, что лучше сесть за совращение несовершеннолетних мальчишек, чем за убийство трех спецназовцев.

     Следователи из ФСБ и присоединившиеся к ним сотрудники военной прокуратуры крутили Леонарда и так и этак. Но после допроса с пристрастием, учиненного спецназовцами прямо у него в доме, коммерсанта уже ничего не могло испугать. Даже если бы его стали жечь паяльной лампой или кипятильник засунули в рот, он продолжал бы твердить одно и то же: "В людей не стрелял, винтовка моя, купил за двести долларов для самообороны".

     Биографию коммерсанта Леонарда Новицкого следователи изучали так тщательно, как изучали в свое время биографию Владимира Ильича Ленина. Где жил, с кем дружил, какие имел пристрастия. Собирали сведения о нем с предыдущих мест работы.

     Всплыло много неприглядных фактов. Оказалось, что в Ельске, чисто русском городе с патриархальными устоями, гомиков больше, чем наркоманов, но меньше, чем алкоголиков. Выяснилось, что некоторые из них занимают приличные должности; например, главный конструктор завода, преподаватель техникума, главврач больницы, хирург из заводской поликлиники и даже главный ветеринар района не прочь побаловаться сексом в мужской компании.

     "Так вот почему они вместе любили в баньку ходить! - вспомнил о "теплой компании" мэр Цветков и содрогнулся. - А ведь, и я с ними пару раз парился, и на меня теперь может тень лечь.

     Заподозрят, потом не отмоешься до гробовой доски! - и Цветков решил:

     - Надо почаще с женой на людях появляться. В чисто мужской компании за город не ездить. Париться только у военных в части, офицеры не сдадут и гадостей потом рассказывать не станут".

***

     Тем временем Холмогоров, которого по распоряжению мэра Цветкова искали по всему городу, шел по берегу реки. Ботинки, связанные шнурками, он перебросил через плечо и ступал босиком, строгие черные брюки от костюма были подвернуты выше колена. В руках он держал длинную ореховую палку. "Давно не ходил босиком по траве", - подумал Холмогоров, чувствуя, как роса холодит ноги.

     Солнце едва поднялось над горизонтом, и трава буквально пылала росой, в каждой капле сверкали преломленные солнечные лучи. Они добрались до того самого места, где у огородов на берегу реки были убиты бойцы спецназа. Чернело раздавленным пауком кострище, возле него на притащенном из леса стволе ели лежали два букетика полевых цветов.

     На этом месте Холмогоров оказался впервые, но узнал его тут же. Администратор гостиницы описала его подробно, вплоть до надписей, вырезанных перочинным ножиком на стволе дерева.

     Как-никак, ее огород располагался напротив мостков. Описала она и место, где погиб сержант Сапожников, оно располагалось чуть дальше, за излучиной Липы.

     Холмогоров присел на ствол дерева, как раз между двумя букетиками. "Именно тут были убиты спецназовцы. Стреляли в них почти в упор, и неудивительно, подход к мосткам находится в ложбинке, полоса леса и огороды отсюда не видны, - подумал он, а затем представил себе, как все могло произойти:

     - Сержантов явно выследили, воз, наблюдали за ними пару дней. Злополучным для них утром "вели" от самого забора части, значит, удобное место для засады снайпер выбрал заранее, - Холмогоров скользнул взглядом по тропинке, идущей вдоль реки. - Почему же тогда он стрелял в упор? Для такого выстрела логично было бы воспользоваться пистолетом, а не снайперской винтовкой. Объяснение этому существует - в роковой для себя день спецназовцы выбрали новое место для купания, поскольку в наряд заступили ребята из их роты. Во всяком случае, так говорят в городе. На этот раз они не хотели подставлять своих, купаясь на виду. Вот снайперу и пришлось уйти с облюбованной позиции и расстрелять их в упор, но сделать это он почему-то не спешил".

     Холмогорова, в отличие от следователей ФСБ и прокуратуры, никто не торопил, и он мог спокойно думать, анализировать мелкие детали. Он с самого начала, лишь только узнал об аресте Леонарда, понял, что тот, скорее всего, невиновен, но зато удобен в качестве козла отпущения.

     Человек, который убил спецназовцев, не спешил, он имел возсть проследить, подумать, выбрать удобную позицию. Его не волновало, будет убийство показательным или труп исчезнет, утонет в реке или сгорит в костре, для снайпера главным было - убить. Значит, убийство приносило ему облегчение или давало удовлетворение. Почему?" - этого Холмогоров еще не знал.

     Аналитический склад ума Холмогорова определил его профессию, а живая фантазия позволяла входить в роль других людей, понимать мотивы, движущие ими. И если мэр Цветков был понятен Холмогорову с первого взгляда, то таинственный снайпер оставался загадкой. Он стрелял не сразу, наверняка долго наблюдал, иначе выстрел прозвучал бы в первое мгновение, едва спецназовцы появились на берегу реки.

     Вода манила к себе, сверкала в лучах солнца.

     "Как тогда", - подумал Холмогоров.

     Он сбросил рубашку и брюки, зашел на мостки, расстегнул кожаный корсет, аккуратно положил его на ботинки. Прыгнул в воду, проплыл до середины реки, вынырнул. Огляделся.

     "Наверняка они долго плавали после пробежки, наслаждаясь прохладой. Не может быть, чтобы снайпер не наблюдал за ними все это время, иначе почему он так медлил?" Единственным местом, где было спокойно поплавать, была затока. "Значит, тут они и резвились".

     Холмогоров медленно водил руками. Леса отсюда не было видно, его закрывал берег, лишь вершины высоких деревьев да небольшая возвышенность на огородах виднелись над обрывом.

     "Из леса никто не мог стрелять, - подумал Холмогоров. - Деревья покачиваются на ветру. Даже если удастся забраться так высоко, все равно, сидя на покачивающемся стволе, толком не прицелишься".

     Он подплыл к мосткам и, держась за них руками, приподнялся. Он смотрел прямо перед собой. От леса его отделяло метров пятьсот - слишком большое расстояние для человека, решившего стрелять наверняка. "Снайпер выбрал для себя позицию поближе - между лесом и рекой. Он видел купающихся спецназовцев, но утренняя вода слепила его, не давала прицелиться, он не стал рисковать и направился к берегу, чтобы расстрелять их в упор".

     Немного постояв на мостках, чтобы обсохнуть, Холмогоров неторопливо оделся и зашагал уже не по тропинке, а напрямую к лесу, в точности повторяя линию, которую отметил для себя, глядя с мостков.

     Он пересек грунтовую дорогу, луг. Здесь, казалось, до самого леса невоз было укрыться, местность просматривалась со всех сторон.

     "Придется идти на то место, где ночью застрелили Сапожникова".

     И вновь - черное пятно от костра, где спецназовцы Куницын и Сапожников сидели с девушками. Интуиция подсказывала Холмогорову, что снайпер находился на той же позиции.

     И если тогда не выстрелил с нее, ослепленный бликующей в лучах утреннего солнца водой, не "засветился", то наверняка решил использовать ее снова.

     Он присел возле кострища на корточки, глянул в сторону леса, вновь увидел вершины далеких деревьев.

     Территория, занятая огородами, возвышалась к центру, и только эта, возвышенная часть просматривалась от костра, все остальное закрывал берег. Ту же возвышенность Холмогоров видел и с мостков. Он мысленно нарисовал две линии - они пересеклись на еле заметной возвышенности среди огородов.

     Холмогоров быстро зашагал, стараясь придерживаться одной из отмеченных им линий. Приходилось петлять, чтобы не наступать на грядки и борозды. Ходили тут довольно часто, между участками пролегали тропинки.

     Он замедлил шаг, добравшись до возвышенности, занятой шестью участками земли. Смотрел уже не вдаль, а под ноги. Один из участков явно принадлежал человеку с фантазией, не простому огороднику, решившему всю землю засадить картофелем и луком.

     Тут росли кусты, приземистые, издалека почти незаметные, - заросли шиповника с немного увядшими цветами, но все еще хранящими тонкий аромат. Гудели пчелы, шмели. На участке лежало несколько камней, слишком больших, чтобы их откатить к реке. Тут царил покой.

     Холмогоров почувствовал, что пришел на то самое место, которое искал, но все же боялся ошибиться. Поэтому он обернулся не сразу, помедлив. Блестела река, та самая затока, в которой он совсем недавно плавал. Виднелись край мостков и свежее кострище, у которого ночью застрелили Сапожникова. До леса оставалось еще метров двести.

     "Да, стреляли отсюда, - последние сомнения исчезли, - поставив ногу на серый камень. Кусты шиповника скрывали стрелявшего от посторонних глаз, - Холмогоров представил себе этот момент. - В оптике прицела пылает костер, то появляются, то исчезают в темноте лица. Выстрел. Во второй раз - днем, поэтому у снайпера была возсть подобрать гильзы и забрать их с собой. Ночью же отыскать гильзу в густой траве, среди зарослей кустов, в кромешной темноте невоз. Да и время поджимало, звук выстрела могли услышать в части, над рекой грохот летит далеко".

     Холмогоров отошел к краю участка и принялся осматривать траву. Иногда он палкой отодвигал заросли. На поиски у него ушло всего десять минут. Приподняв опустившуюся до земли ветку шиповника, он заметил среди сухих листьев металлический блик. Присел на корточки и двумя пальцами, большим и указательным, поднял, сжав за края, золотистую гильзу.

     - Вот он, цилиндрик смерти, - прошептал он.

     Затем поднес к губам и несильно дунул. Гильза отозвалась заунывным свистом. Точно такой же свист он слышал, когда стоял на кладбище в свой прошлый приезд. Точно так же свистит ветер в мертвом колоколе на колокольне деревенской церкви.

     Гильзу Андрей Холмогоров завернул в носовой платок и спрятал в карман. Он шагал, переступая через грядки, с высоко поднятой головой.

     Утренний ветер трепал высохшие после купания волосы, развевал их.

     Холмогоров шел к мосткам и по-детски наивно улыбался: "Неужели они, - думал Андрей о спецназовцах и следователях, - не могли догадаться искупаться в реке? Вода часто подсказывает правильные решения, она словно выдергивает тебя из этого мира, обремененного заботами и чужими ошибками. В воде ты принадлежишь себе, ты оторвался от земли, тело теряет свой вес, ты становишься легким, а значит, и мысли твои легки, быстры и свободны".

     Холмогоров, мягко ступая босыми ногами уже по нагретым доскам мостков, подошел к краю, посидел на досках. Смыл с ног землю, обулся и пошел в город. На его лице было выражение, какое появляется у музыкантов, когда сложнейшая партия зазвучала так, как должна звучать.

     Даже не переодевшись, Холмогоров трижды постучал в дверь номера, где, как он знал, располагаются офицеры ФСБ.

     - Войдите, - услышал он негромкое приглашение.

     Чужих теперь в гостиницу не пускали, тем более журналистов. Офицер в белой рубашке с короткими рукавами и кобурой под мышкой вскочил со стула и быстро захлопнул папку с бумагами.

     - Доброе утро, - произнес Андрей.

     Офицер вспомнил, что видел этого человека и даже навел справки о нем - уж очень неординарная личность, выбивается из общего ряда. Такого один раз увидишь - запомнишь на всю жизнь.

     - с вами поговорить? - спросил Холмогоров.

     - Извините, я очень занят. Я ночь не спал.

     Камнев Афанасий Ильич, - представился следователь, подполковник ФСБ.

     - Да, я понимаю, но у меня не пустой разговор. Меня привело не любопытство, меня привело дело.

     Андрей сунул руку в карман, извлек носовой платок, развернул его на столе. На белой ткани лежала гильза.

     - Мне кажется, это вас должно заинтересовать. Вы, наверное, ее искали?

     - Откуда это у вас?

     - Искали вы, а нашел я. Так часто бывает в жизни, - находит не тот, кто ищет, а тот, кто должен найти.

     - Вы считаете... - произнес Камнев, внимательно рассматривая гильзу.

     - Я уверен, - сказал Андрей, - это одна из трех. Я нашел ее на огородах у реки, там, где ребята купались, - офицер недовольно наморщил лоб. - Возьмите ее себе, надеюсь, это вам поможет. Если желаете, я могу указать место, откуда стреляли. Именно там я ее и подобрал.

     - Что вы там делали? - следователь спросил то, что в данной ситуации его интересовало больше всего.

     - Иногда я люблю подумать, решить какую-нибудь задачу. Так случилось, что я знал этих ребят, видел их, общался с ними. На мой взгляд, не все так однозначно, как им представляется.

     - Мы уже задержали убийцу.

     - Не вы задержали, а они. Я это подчеркиваю не для того, чтобы упрекнуть вас. Спецназовцы не профессионалы по части ведения следствия, вот и вышли на ошибочный след.

     Вам осталось только согласиться с их трактовкой. Сами вы такой ошибки не допустили бы.

     Вы хотели получить готовый ответ, и судьба подсунула вам в руки первый попавшийся, лежащий на поверхности. Ведь, насколько я понимаю, кроме винтовки, у вас нет никаких других доказательств.

     - Винтовка - веский аргумент, она перевешивает все другие улики.

     - Не всегда очевидное является истиной, иногда пылинка перевешивает большой камень.

     - Это философия, а еще точнее - софистика, - глядя на гильзу, произнес подполковник ФСБ. У него уже, как у охотничьего пса, началась дрожь. Скорее отправить находку на баллистическую экспертизу, скорее получить результат, и тогда сумма результатов, воз, даст верную картину.

     - Я буду в своем номере. Если понадоблюсь, всегда к вашим услугам.

     Но добраться до номера Холмогорову не дала директор гостиницы. Она вынырнула из-за угла во всем белом, как снежная баба или небольшой айсберг. Ярко накрашенные губы напоминали кровавую рану, губы улыбались, даже на зубах неприятно краснела помада.

     - Здравствуйте, - женщина чуть-чуть наклонила голову и развела руки в стороны, то ли собираясь обнять Холмогорова, то ли ждала от него благословения. - Вас Иван Иванович разыскивал, справлялся, как мы вас тут приняли.

     Удивляется, почему не заходите.

     - Зайду, - спокойно произнес Андрей.

     - У вас никаких жалоб нет? - заискивающе улыбнулась директор. - Вы же знаете, что в городе творится? Словно наша команда в футбол выиграла. Убийцу поймали. А солдатики просто сияют, как будто каждому по сто граммов налили.

     - Представляю, - Холмогоров хотел обойти женщину, но та сделала шажок вправо и вновь оказалась прямо перед Андреем.

     - Скажите, зачем вы к следователям заходили? - шепотом поинтересовалась женщина.

     - Познакомиться хотел.

     В номере эфэсбэшников с грохотом захлопнулась дверь, и директор, выглянув за угол, увидела лишь спину бегущего следователя Камнева.

     Одной рукой он прижимал к уху мобильный телефон и что-то в него шептал.

     - Что вы ему такое сказали? Первый раз вижу, чтобы он бегал.

     - Я сказал ему, что иногда маленькая песчинка может оказаться тяжелее камня.

     Директора это озадачило, и Холмогоров прошел мимо застывшей женщины. Когда она опомнилась, дверь номера Холмогорова уже была закрытой. Стучаться она не решилась, то, о чем просил Иван Иванович Цветков, она уже выполнила и теперь спешила в ресторан. Сегодня, как она чувствовала, денек выдастся горячий. Много съедят, а еще больше выпьют. Спецназовцам разрешат выход в город, и они, изголодавшиеся, оттянутся по полной программе. "Надо девчонок настроить, - подумала об официантках директор гостиницы, - работа им предстоит тяжелая.

     Скорее всего, без обеда. Праздник ведь в городе, убийцу поймали!"

     Формальности со следователями ФСБ и прокуратуры много времени не заняли. Их не интересовало, как Холмогоров нашел место, им достаточно было указать его. В душе следователи открытие Холмогорова приписывали провидению.

     Мол, знается человек с Богом - Бог ему и подсказал. Мало кому хочется расписываться в непрофессионализме. Холмогоров был словно бельмо на глазу у следователей, непонятный, одним словом, человек. Да и занимается непонятными вещами. Легче всего было его проницательность объяснить чудом.

     "Тоже мне работа, - рассуждали офицеры, - определить место, где церковь ставить! Ставь где хочешь. Лучше, конечно, на высоком месте, чтобы была на виду, чтобы колокольный звон разносился по окрестностям".

     С реки Холмогорова на машине подвезли к гостинице. Следователь Камнев поинтересовался:

     - Еще долго в Ельске пробудете? Вы же понимаете, можете снова понадобиться.

     - Дел у меня здесь на два дня, от силы на три, но, чувствую, придется задержаться.

     - Если соберетесь уезжать, скажите, пожалуйста, куда, оставьте координаты.

     Холмогоров лишь кивнул. Он знал себя, озарение и удача редки, они приходят сами, без напряжения, без долгих размышлений, но к ним надо готовиться, переключившись на что-то, не связанное с предметом поисков напрямую. И Холмогоров извлек из чемодана - маленький томик в твердой темной обложке, устроился в кресле у окна и, не обращая внимания на городской шум, продолжил чтение Фомы Аквинского, удивляясь проницательности и легкости ума давно умершего невидимого собеседника.

     Он успел прочитать главу, когда в дверь настойчиво постучали.

     - Войдите, - произнес Андрей Алексеевич, не вставая с кресла.

     В двери появился тот самый следователь, которому Андрей вручил найденную гильзу, - Камнев.

     - Что, уже получены результаты баллистической экспертизы?

     - Нет, результат будет готов в лучшем случае к вечеру или даже завтра. У меня к вам дело.

     - Слушаю вас.

     - Что это вы читаете, по-английски, что ли?

     - Нет, это латынь.

     - Первый раз вижу человека, который не рецепт, а книги по-латыни читает. Вас этому в семинарии или в академии учили?

     - И там тоже.

     - А вот нас латыни не учили.

     - Тоже в академии? - ехидно спросил Холмогоров.

     - Зато мы там римское право изучали.

     - Тоже достойная наука.

     - Наш подследственный может сойти с ума, у него началась настоящая истерика. Требует к себе священника. Представляете, не адвоката, а священника! Говорит, больше показаний давать не станет, не покажет, где боеприпасы прятал, - их в доме не нашли, - пока не приведут к нему священника. А где его в Ельске взять?

     , конечно, привезти из области, а за это время у него крыша может поехать, мы его потеряем. Да и следствие останавливать нельзя. Мы с коллегами посовещались и решили: раз вы уже определенным образом оказали нам помощь, то, может быть, согласитесь поговорить с этим мерзавцем? Уж не знаю, что ему надо - исповедь, проповедь, причастие... Сам, честно говоря, в тонкостях вашего ремесла не разбираюсь, но и он, по-моему, тоже. Заладил: "Приведите священника".

     - Леонард - имя католическое, - осторожно заметил Холмогоров.

     - Он сперва ксендза требовал, но с таким же успехом он мог попросить привести ему папу римского или предоставить переводчика с латинского на русский. Через два часа сломался, сказал: "Бог один на всех и он все видит". Вы как нельзя кстати в Ельске оказались...

     - Я не священник, - сказал Холмогоров, с улыбкой вставая с кресла и аккуратно опуская томик Фомы Аквинского на крышку чемодана.

     Глаза Камнева округлились.

     - Вы же говорили, что являетесь советником патриархии?

     - Да, я советник патриарха, но сана не имею.

     - - Бог с ним, с саном! - следователю, конечно, хотелось сказать "черт с ним", но язык не повернулся. - Он-то этого не знает! Будет думать, что вы самый что ни на есть настоящий поп.

     - Я, конечно, могу поговорить с Леонардом, если это его устроит. Знаете, - Холмогоров быстро и пронзительно взглянул прямо в глаза офицеру ФСБ, - существует тайна исповеди.. И я, даже не имея сана, не смогу ее открыть вам.

     - Не понял. Как это?

     - Это как подписка о неразглашении государственной тайны, - усмехнулся Холмогоров. - Такие категории вам, я надеюсь, понятны.

     - Еще бы. Это как тайна следствия, - произнес офицер.

     Конечно, ему хотелось чтобы Холмогоров потом пересказал ему разговор с Новицким, но выходило по-иному. Немного помедлив, офицер ФСБ смирился с этой мыслью:

     - Сколько времени вам потребуется на сборы?

     - Пять минут.

     Бережно взяв , Холмогоров спрятал ее. в чемодан, как будто это было самым главным для того, чтобы поехать и поговорить с заключенным.

     Через пять минут Холмогоров вышел на крыльцо. "Волга" с московскими номерами выгодно выделялась в потоке местного автотранспорта. Водитель с военной выправкой, в сером костюме, при галстуке посмотрел на Холмогорова и тут же догадался, что он именно тот, кто ему нужен. "Волга" задом сдала к крыльцу, что явилось данью уважения к Холмогорову. Дверца с тонированным стеклом распахнулась.

     - Андрей Алексеевич, сюда! - услышал он голос следователя Камнева.

     На улице стояла невероятная жара, душная, предгрозовая.Офицер и его водитель обливались потом. Лицо же Андрея Холмогорова оставалось абсолютно сухим, словно он в своем черном обла-чении совершенно не чувствовал жары и черная ткань не привлекала, а отталкивала жаркие солнечные лучи.

     "Все-таки и у нас люди понемногу становятся цивилизованными. Офицер сидит на заднем сиденье, а не рядом с шофером".

     - Поехали, - бросил, взглянув на часы, Камнев.

     - К ракетчикам едем, в монастырь? - бесстрастно бросил Холмогоров.

     - Да, в монастырь, на гауптвахту. В милиции держать его боимся, - спецназовцы прикончат, а ракетчики к нему счетов не имеют. Да и гауптвахта у них надежная. Бывшие монастырские кельи. Все-таки раньше строили лучше.

     - И сейчас строят неплохо, если стараются, делают с умом. То, что было плохо построено в прежние века, все развалилось само собой. Остались лишь качественные постройки. Вот по ним вы и судите о мастерстве зодчих прошлого.

     - Интересно, останется что-нибудь в Ельске из современных построек?

     - Наверное, дом Леонарда. Он из хорошего кирпича сложен, на совесть.

     - Вы знаете его дом, Андрей Алексеевич?

     - Кто ж его в городе не знает? Теперь это одна из главных достопримечательностей Ельскэ.

     Правда, о ней скоро забудут.

     - Почему? - спросил следователь.

     - Вскоре сами сможете убедиться.

     Черная "Волга" мчалась по пыльным, душным улицам. Стекла были подняты. Прохожие, завидев ее, начинали шептаться:

     - Московские следователи едут. На допрос, наверное, спешат. Убийцу в монастыре держат.

     Стены там толстые, полутораметровые, никто крика не услышит. Там пыточная камера с петровских времен осталась... С жаровней, дыбой и колесом. Даже плаха есть, головы рубить, только ее всю крысы обгрызли, насквозь кровью пропиталась.

     - Брехня! - слышалось в ответ. - Там все давным-давно кафелем облицевали. Железобетонные плиты перекрытий поставили, всякой аппаратуры натащили. Их локаторы такие электромагнитные волны гонят, что рядом, на той стороне реки, только одну программу телевизоры принимают. Сколько ни писали, ни жаловались - никакой реакции.

     Ракетчики никому в городе не подчинялись.

     Монастырь всегда оставался закрытой зоной для жителей Ельска - и когда в нем жили монахи, и когда после их выселения и разорения монастыря там устроили тюрьму, а затем казармы кавалеристов, и тем более когда в нем обосновались ракетчики со своими антеннами и тягачами.

     Поэтому и представления о том, что творится за стенами монастыря, у горожан были самые фантастические и противоречивые. Но о том, что там водятся гигантские крысы, знали в Ельске все от мала до велика. Пожилые люди пугали крысами своих внуков, говоря так: "Будешь воровать или пальцем в носу ковыряться, прибежит черная крыса с белым крестом на спине и оттяпает палец, так что и крикнуть не успеешь. Крысы там - вот такие!" И взрослые, разведя руки в стороны, показывали ребенку размер животного.

     Пока черная "Волга", поднимая клубы пыли, мчалась к мосту через Липу, узник монастырской гауптвахты Леонард Новицкий шестьдесят пятого года рождения, привыкший к комфорту и к сытой жизни, метался в узкой, длинной, как пенал, монашеской келье. Сырость в ней стояла страшная, несмотря на жару.

     Узенькое окошко, забранное толстой кованой решеткой, находилось под самым сводчатым потолком. До него ни дотянуться, ни допрыгнуть.

     Пол был вымощен каменными плитами - белым известняком из местных каменоломен.

     Плиты за три столетия отполировались монашескими и солдатскими ногами до блеска. Стены, выложенные из красного, хорошо обожженного кирпича, не устояли натиску томящихся среди них людей - каждый кирпич украшала надпись: фамилии, имена, даты, царапины, зарубки, обращения к Богу, к командирам, к дьяволу, к товарищам, подругам, братьям, сестрам, к интимным частям тела - в общем, к чему угодно.

     Леонард, поддавшись соблазну, кусочком камешка величиной с ноготь оставил о себе память на стене скорби и плача: "Я невиновен. Леонард Новицкий".

     Он метался по камере - шесть шагов в длину и три в ширину. Нары на день примкнули к стене.

     - Приведите священника, - подбегая к двери и барабаня в нее, кричал Леонард Новицкий. - Я хочу видеть, слышать его! Приведите!

     Я не убивал!

     Ему казалось, что все про него забыли и он сдохнет в каменном мешке. Леонард пытался вспомнить молитву, но не мог вспомнить ничего, кроме "Господи, помилуй! Аминь".

     Равномерное движение узника нарушил писк, пронзительный и тонкий. Леонард замер на месте с занесенной для шага ногой. Акустика кельи была такой, что Леонард не сразу понял, откуда исходит звук. Он отдавался эхом, превращаясь в хор. Казалось, что тонкие иголки пронзают воспаленный мозг заключенного изнутри: "То ли дверь скрипнула, то ли птицы запели, то ли у меня крыша поехала... Может, в самом деле, это я стрелял в спецназовца? Ну нет, быть не может, я человек гуманный, даже ребенка не обижу... - тут гомосексуалист вспомнил несовершеннолетних, совращенных им, правда, по обоюдному согласию, за последние пять лет. - Это кара Божья", - решил он и опять услышал пронзительный писк.

     Леонард медленно поднял голову. Прямо на окне сидела, потирая лапки, огромная грязно-бурая крыса. Ее чешуйчатый лысый хвост безобразным шнурком свисал с оконного откоса в камеру. Хвост был такой длины, что до него было дотянуться рукой и дернуть, как за цепочку сливного бочка унитаза.

     Отъявленный гомосексуалист Леонард Новицкий в душе, наверное, все-таки был женщиной, мужское тело досталось ему по недоразумению.

     Поэтому он панически боялся всякой нечисти - змей, жаб, пауков и, уж конечно, мышей и крыс"

     Так, с поднятой головой и открытым ртом, в котором еще кровоточили провалы, оставшиеся от выбитых спецназовцами зубов, он простоял минут пять, глядя на то, как животное потирает передние лапки, словно предчувствуя скорую гибель узника - его либо вздернут на виселицу, либо здесь же, в страшных казематах монастыря, ему отрубят на плахе голову.

     "Чем бросить в эту мерзкую тварь?"

     В камере ничего "метательного" не было, только тяжелая параша.

     "Сгинь, нечисть, пропади!"

     Крыса еще раз пискнула, после чего произошла перемена в ее поведении. Она оскалила зубы, ощетинилась. Крыса была очень крупная, даже по монастырским меркам. Ракетчики, увидев такую "животень", сказали бы, не задумываясь:

     "Бройлер первой категории!" Крыса встала на задние лапы и абсолютно по-человечески потянулась, продемонстрировав грязный живот, сладко зевнула и уже по-кошачьи поскребла когтями серую штукатурку верхнего откоса.

     "Ну и громадина!" - Леонард взвизгнул.

     Крыса взвизгнула в ответ еще громче. Леонард повторил. Крыса, как бы издеваясь, ответила и села, свесив морду вниз, словно собиралась прыгнуть. Но не такой она была дурой - наверх по стене не вскарабкаешься.

     Взгляд Леонарда пополз по полу и замер на грязных башмаках без шнурков. В душе он, как и большинство людей с сексуальными отклонениями, был немного садистом. Новицкий медленно присел, словно собрался справить нужду, вытащил правую ногу из ботинка, взял его за каблук, завел руку за спину и, приветливо улыбаясь, медленно встал.

     Огромная крыса сидела, поблескивая бусинками глаз, и, издеваясь, скалила пасть. Если бы спецназовцы не избили Леонарда так сильно, бросок, воз, оказался бы метким - башмак угодил бы прямо в нос крысе. Но плечо болело, бросок оказался неверным. Башмак грохнул в стенку. Крыса даже глазом не моргнула.

     Она продолжала скалиться, затем сделала странное движение передними лапками, словно аплодировала.

     У Леонарда на глазах выступили слезы. Они потекли по небритым щекам, он почувствовал себя совершенно несчастным. "Все меня забыли, все меня бросили, как будто я какой-то маньяк, садист, как будто я детей резал, женщин насиловал..."

     Тут в гулких коридорах послышался шум, железное окошко со скрипом открылось, и Леонард увидел лицо часового.

     - Чего визжишь? - часовой показал Леонарду язык - розовый и длинный.

     Крыса продолжала невозмутимо сидеть. Загремел ключ, загрохотали засовы, дверь распахнулась. В низком дверном проеме стоял следователь Камнев и смотрел на Леонарда.

     - Без священника показаний давать не буду.

     - Ну вот, как я и обещал... - офицер умел говорить обтекаемо, - привел того, кого вы просили.

     В камеру вошел высокий бородатый мужчина в черном. Леонард несколько раз моргнул, бросился к нему, опустился на колени.

     - Святой отец! - воскликнул он.

     Следователь закрыл за собой дверь. Окошко в металлической двери осталось распахнутым.

     В том, что перед ним священнослужитель, Леонарда убедил труднообъяснимый с позиций материализма факт: наглая крыса исчезла, словно ее и не существовало в природе. Так исчезает нечисть, оставляя после себя запах серы.

     - Вы, наверное, курите, - протягивая пачку дорогих сигарет, произнес Холмогоров.

     - Да, курю. Здесь закуришь!

     Холмогоров щелкнул зажигалкой и поднес трепетный огонек к разбитому лицу коммерсанта.

     Леонарду показалось, что священник держит в руках свечу, и в камере запахло воском.

     - А вы?

     - Нет.

     - Святой отец, я ни в чем не виноват, я никого не убивал, поверьте мне, скажите этим людям, что Леонард Новицкий невиновен...

     - Я знаю, что вы невиновны.

    - Тогда почему они меня держат в камере?

     За что меня били?

     - Вы человек здравомыслящий, можете рассудить сами. Кого им еще держать взаперти?

     Хватают всегда крайнего. Вы не такой, как все, - осторожно заметил Холмогоров, - у вас нашли снайперскую винтовку. Сейчас они ослеплены страхом и ненавистью. Они поскорее хотят покончить с собственным страхом. Вот поэтому вы оказались здесь.

     - Но ведь настоящий убийца на свободе?

     - Их в этом пока убедить невоз. Поверьте, Леонард, вскоре все изменится.

     - А если снайпер больше никого не убьет, тогда меня здесь сгноят? Следователь сказал, что мне светит пожизненный срок. Но со мной обойдутся еще хуже. Знаете, как поступают в тюрьме с людьми с нетрадиционной сексуальной ориентацией...

     - Думаю, до тюрьмы дело не дойдет. Я в этом уверен.

     - Слава Богу, что Он прислал вас, - Леонард закатил глаза к сводчатому потолку. - Здесь живут крысы, - вдруг сообщил он. - Они подслушивают, они смеются, пищат, хихикают...

     - Ничего. Крысы для вас сейчас не так опасны, как люди. Для вас, Леонард, лучше, что вы здесь, в этой келье, а не у себя дома. Вас точно постарались бы уничтожить.

     - Да-да, наверное, это благо, наверное, это провидение, наверное, Бог обо мне позаботился, тогда прислал майора, теперь вас. Но вы все-таки скажите им - я не виноват. Да, я грешен, святой отец, очень грешен. Я готов покаяться, - Леонард бросился целовать руку Холмогорова мягкими влажными губами.

     Холмогоров почувствовал омерзение, но руку не выдернул, лишь пальцы его сделались холодны, как камень.

     - Скажите, святой отец, Господь меня простит?

     - Господь прощает всех, если они искренне раскаиваются.

     - Я раскаиваюсь искренне, мне очень стыдно, у меня все внутри горит, душа кровью обливается...

     - Вы раскаялись, потому что почувствовали близость смерти, а не потому, что этого потребовала ваша душа. Обстоятельства заставили вас вспомнить о Боге.

     - Я уже никогда о Нем не забуду! Я буду молиться каждый день. И если меня отпустят, все свои деньги пожертвую на строительство храма, отдам бедным, сиротам, себе один киоск оставлю, сам в нем торговать сяду!

     За дверью послышался сдавленный смешок.

     Солдат-часовой отводил душу, слушая бредни коммерсанта-гомика. Но бреднями они казались только по ту сторону толстой железной двери.

     Внутри камеры слова звучали совершенно естественно.

     - Святой отец, скажите следователю, я готов с ним разговаривать через час, если его устроит.

     А сейчас я хочу побыть один, наедине с Господом нашим Иисусом Христом.

     Холмогоров понял, что безысходность кое в чем помутила рассудок узника, но кое в чем и прояснила.

     - Хорошо, я передам вашу просьбу.

     Солдат открыл дверь, а Леонард опустился на колени в дальнем углу и, вперившись взглядом в кирпичи кладки, принялся что-то бормотать, невинно, младенчески улыбаясь безобразным ртом.

     - Что он вам сказал, Андрей Алексеевич? - спросил следователь.

     - То, что я и ожидал, - ответил Холмогоров. - Теперь он согласен с вами разговаривать.

     - Что, признается?

     - Ему не в чем признаваться. И еще, - сказал Холмогоров, - думаю, его надо показать психиатру.

     - Да, показать психиатру! Закосит под сумасшедшего, а это совсем другой коленкор.

     - Неужели вы думаете, что он до сих пор сохранил ясность мысли?

     - Ясностью мысли никто из нас не может похвастаться, - честно признался следователь ФСБ. - И психиатрическая экспертиза все равно будет назначена. Но я бы не хотел с ней спешить. Пока Леонард на ней не настаивает, ну и слава Богу. Пусть даст показания, поможет следствию, а там посмотрим.

     Мужчины сели в машину.

     - Если вам нетрудно, подвезите меня до мэрии, - попросил Холмогоров. - Я должен поговорить с Цветковым.

     - Насчет разговора с Леонардом? - усмехнулся следователь ФСБ.

     - Что вы! Это ваши проблемы. Я тут в командировке, своих дел хватает. Цветков уперся, никак не могу его убедить.

     - Ну что ж, подвезу. Спасибо, что помогли.

     Вечером увидимся.

     - Да-да, за ужином.

Глава 12

     Если в сводной бригаде спецназа МВД девяносто процентов личного состава являлись контрактниками, то у ракетчиков все было наоборот - девяносто процентов личного состава были "срочниками", призванными из разных концов России.

     Там же, где человек служит по принуждению, отношения между солдатами далеки от идеальных.

     И не только между солдатами, но и между солдатами и их командирами.

     Казалось бы, старинный монастырь, намеленное место, в нем жизнь должна течь чинно и смиренно, даже голос повышать страшно, загрохочет эхом в гулких стенах. Но не все благополучно было в ракетной части с так называемой дедовщиной, хотя командиры старались и не выносить сор из избы, до военной прокуратуры дела не доводили.

     Два солдата срочной службы охраняли склад горюче-смазочных материалов, вынесенный за территорию части. Он был обнесен колючей проволокой и располагался неподалеку от кладбища.

     Охранять склад считалось делом легким, а летом, если погода хорошая, даже приятным. Как-никак, неподалеку река, а солдату, изголодавшемуся по мирским утехам, надо хотя бы краем глаза понаблюдать нормальную жизнь. Неподалеку река, солнце, загорающие девчонки, почти голые.

     Ходи себе по периметру и поглядывай на пляж, любуйся загорелыми телами, если, конечно, зрение хорошее.

     У рядовых Корнилова и Петрова зрение было что надо. Они могли за сто метров рассмотреть родинку на плече местной красотки. Девушки тоже видели солдат и любили подразнить. Отойдет от реки, вроде бы цветочков собрать, птичек послушать и, как бы невзначай, подберется почти к самой колючке. Тут бы по уставу крикнуть:

     "Стой! Кто идет? Стрелять буду!" Но вместо этого солдаты лишь приветственно махали руками, а девушка иногда расстегивала верхнюю часть купальника, ослепляя служивых пышной белой грудью. Тут уж рука сама крепче сжимала автомат, даже суставы от напряжения белели. А красавица, притворно взвизгнув и присев в высокую траву, начинала задорно хохотать.

     Поздним вечером девчонки подбирались к самой колючей проволоке и иногда, естественно с разрешения караульных, даже пролезали под нее, чтобы одарить солдат своей лаской. Командиры об этом знали, строго наказывали караульных, хотя и понимали: девчонки не воры, солярку и бензин из цистерн сливать не станут. Но порядок должен быть во всем. Нарушать устав караульной службы не позволено никому.

     За последнюю неделю рядовые Корнилов и Петров уже четвертый раз заступали в караул.

     Они были злые как собаки. Нестерпимо хотелось спать. Повалились бы прямо на траву у колючки, сдвинули на глаза твердый козырек пятнистой шапочки и уснули бы!

     День они кое-как продержались. Но теперь, когда стало темно, глаза сами слипались. Медленно идя по периметру навстречу друг другу и приближаясь к тому месту, где их траектории должны пересечься, каждый прислушивался к шагам напарника. "Небось, дрыхнет, сволочь", - думал Корнилов, всматриваясь в темноту и вслушиваясь в звуки ночи, среди которых никак не мог различить шаги Петрова. Но Петров появлялся с завидной регулярностью.

     - Думал, ты заснул по дороге, - бросал он.

     - И я так думал.

     - Спать хочется.

     - Еще бы, - отвечал Корнилов, и они вновь расходились.

     На следующем круге встречались снова.

     - Игорек, не знаешь, кто сегодня заступил?

     - Капитан Пятаков.

     Вновь разошлись.

     Пятакова солдаты люто ненавидели. Тот был карьеристом до мозга костей.

     Корнилов тряхнул головой и понял, что спит на ходу, его непроизвольно заносило к самой колючке. Он постоял, глубоко подышал, поглядел на звездное небо и попрыгал, бряцая автоматом.

     Сделалось немного легче, но просветления в мозгу хватило лишь метров на двадцать, а потом вновь веки сами собой стали смыкаться. Он едва добрел до грибка, на котором была укреплена розетка для телефонной трубки, и стал дожидаться Петрова. Тот наконец появился из темноты. Он шатался и волочил ноги так, словно пробродил пешком километров пятьдесят. Автомат висел на груди, руки лежали на нем.

     - Все, не могу больше, - прохрипел Петров. - Постоим, побазарим немного, а то засну.

     Базарить было не о чем. Обо всем переговорили тысячу раз. Появления женщин сегодня не предвиделось.

     - Ну и сука же Пятаков. Так меня вздрючил на прошлой неделе! - пожаловался Корнилов. - Обещал три наряда вне очереди дать. Но, наверное, забыл.

     - Он не забывает. Как придет время, вспомнит. Ну и где он тебя за задницу взял?

     - Курил на территории.

     Напоминание о том, что существует табак, испортило настроение обоим парням. У них оставалась одна сигарета на двоих. Оба они знали, что самый тяжелый период наступает перед рассветом, когда близится смена, - тогда хоть волком вой - и берегли курево для этого случая.

     - Давай я вздремну минут тридцать, а ты потопчешься, потом поменяемся, - предложил Корнилов.

     Петрову это предложение не понравилось.

     - Наоборот сделаем. Сперва я, потом ты.

     - Жребий бросим.

     Способов решить судьбу было множество - и честных, и не очень. Но поскольку оба парня любили способы эффектные, то решили воспользоваться оружием. Корнилов дважды передернул затвор, ловко поймав вылетевший патрон. Он, конечно, рисковал - патрон мог упасть в траву, тогда попробуй найди его ночью. Но чего не сделаешь ради дешевого эффекта!

     - Смотри, Женька, все честно, - Корнилов продемонстрировал две ладони. На одной в лунном свете поблескивал патрон, другая оставалась пуста.

     Петров, несмотря на то что буквально засыпал, внимательно следил за другом, боясь подвоха. Тот завел руки за спину, затем резко выставил перед собой два сильно сжатых кулака.

     Женька прищурился, двумя руками схватил левый кулак и сказал:

     - Разжимай правый.

     Правая рука оказалась пустой. На всякий случай Петров проверил, есть ли патрон в левой.

     Прошлый раз Корнилов его наколол, спрятав за спиной патрон за ремень, а потом по дурости признался в этой нехитрой наколке.

     - Черт, все честно, - пробурчал Петров. - Тебе спать.

     Корнилов посмотрел на часы и расплылся в благостной улыбке.

     - Сейчас без пяти двенадцать, значит, я сплю до половины первого.

     - Нет уж, на полчаса договаривались. Спишь до двадцати пяти минут.

     Часы были одни на двоих. У Петрова их забрали старослужащие.

     - Ты только стрелки не переводи.

     - Я же не падла какая-нибудь.

     В экстремальных условиях человек становится невероятно изобретательным. У солдат караульной службы существовало множество хитростей, множество уловок, о которых, естественно, знали и офицеры. Они и сами когда-то были солдатами или курсантами, ходили в караул, сами в прошлом изощрялись, как могли.

     Корнилов прошелся руками по столбу грибка.

     Гвоздя на месте не оказалось. Даже дырка от него была забита деревянным колышком.

     - Сука Пятаков, гвоздь вырвал! Теперь на столб не подвесишься.

     - Может, ребята вытащили?

     - Они бы гнездо от него колком не забивали.

     Корнилов полез рукой в жестяной отлив грибка, но и там вожделенного гвоздя не нашел.

     - Посмотри у столба, может, мужики там спрятали.

     Гвоздь был спрятан отменно: воткнут в дырку от сучка, причем так аккуратно, что шляпка была вровень с доской. Тем не менее он вынимался легко.

     - Не забудь потом на место положить, а то "деды" голову отвинтят.

     - Не забуду.

     Колышек пришлось вырвать из столба зубами. Гвоздь на две трети длины вошел в свое привычное отверстие. Немного удлинив ремень автомата, Корнилов повесил его на гвоздь, привычно подлез под ремень, прислонился спиной к столбу, положил локти на автомат, качнулся вперед, проверяя, крепко ли держится гвоздь. Приготовления ко сну в подвешенном состоянии были закончены.

     - Ну, ступай с Богом! - сказал Корнилов, немного подгибая ноги.

     Он повис, голова упала на грудь. Солдат заснул мгновенно, словно внутри у парня имелся выключатель - один щелчок, и все обесточено.

     "Счастливый!" - подумал Петров и побрел, тяжело переставляя ноги. Теперь главным было - не рухнуть в высокую траву, он понимал, что подняться сил у него уже не будет.

     Недаром капитана Пятакова солдаты считали сволочью и мерзавцем. Он мог пожертвовать собственным сном, выходным днем лишь для того, чтобы поймать и наказать нерадивого бойца.

    Сегодня же ловить нарушителей входило в его обязанности - в обязанности начальника караула. Походив по территории монастыря и записав пару фамилий пойманных им нарушителей в блокнот, Пятаков все еще злился. Три его помощника чувствовали, что капитан угомонится не скоро. Они безропотно несли службу, исполняя все его прихоти.

     Пятаков посмотрел на звездное небо, затем на светящиеся цифры командирских часов.

     - Значит, так, я отлучусь на пятнадцать минут, а вы пройдите еще раз по расположению.

    Сержант и два ефрейтора с облегчением вздохнули. Хоть на четверть часа они избавятся от этого идиота. Куда направился начальник караула, им было неизвестно. Он имел феноменальную способность раствориться в пространстве, едва свернув за угол, и тут же материализоваться в нужном ему месте. Иногда солдатам казалось, что Пятаков, которого видели в штабе, через секунду уже оказывался в казарме, поднимая роту в ружье, заставляя надеть противогазы и устраивая кросс по территории монастыря - двадцать или тридцать кругов. Кроссы капитан Пятаков любил невероятно. Сам он был поджарый, длинный, бегал легко.

     - Куда он теперь улетучился? - спросил сержант у ефрейторов.

     - Главное, что нас в покое оставил. Хоть помочиться спокойно.

     Они втроем подошли к монастырской стене и принялись дружно мочиться, глядя на звезды.

     - Красота-то какая!

     Пятаков же в это время бежал, придерживая кобуру, по высокой траве, мокрой от ночной росы. Бежал, пригибаясь, как легкий и быстрый гепард. За ним оставался темный след. Когда до цистерн с горючим оставалось метров триста, офицер перешел на крадущийся шаг, пригнулся еще ниже. Никакого движения на территории складов ГСМ он не заметил. Он жадно облизал языком пересохшие губы: "Я вам сейчас!.."

     Было жаль, что никто из караульных сейчас не курит, - это самое страшное нарушение. Кара за него следовала жестокая.

     "Дрыхнут, сволочи, или прилегли на травку и базарят", - с надеждой подумал капитан. Он бы страшно расстроился, застав караульных бодрствующими, честно исполняющими свои обязанности. Первым делом Пятаков направился к воротам, у которых красовался грибок с зеленой жестяной шляпкой. Солдата он приметил, тот стоял у грибка, но никак не реагировал на появление капитана. "Спит, сука. Сейчас я его вздрючу".

     Пятаков, как хищник к своей жертве, бесшумно подкрался к солдату с подветренной стороны.

     По поникшей голове часового он понял, что тот спит. На полусогнутых подобравшись к часовому, он услышал его сопение. было схватить солдата за нос, было ударить. Но как опытный офицер, Пятаков понимал: пока у солдата в руках оружие, он опасен.

     Пятаков заглянул в лицо спящего, увидел слюну, свисающую с уголка рта, и осторожно прикоснулся к рожку автомата. Корнилов даже не вздрогнул. Мягко щелкнул фиксатор - и рожок оказался в руках капитана. "Автомат бы у него украсть и уйти".

     Голова рядового Корнилова задрожала. Комар влетел в ухо. Движение было чисто рефлекторным. Капитан замер, голова опять поникла. Назойливый комар теперь уже звенел прямо у капитанского уха.

     "Где же второй урод?" - подумал капитан.

     Взглянул вправо, влево, но часового видно не было. "Разберусь с одним, потом с другим".

     Скроив гнусную ухмылку, капитан Пятаков пригнулся и вкрадчиво шепнул на ухо Корнилову:

     - Товарищ солдат, а службу кто нести будет?

     Я, что ли?

     Корнилов даже мертвый среагировал бы на голос капитана Пятакова. Он дернулся так сильно, что чуть не пробил себе гвоздем затылок, затем рванулся вперед, чтобы стать по стойке смирно, но так и остался висеть на гвозде.

     Злобный Пятаков, как выбивают из-под висельника табурет, ударил по ногам, не давая встать Корнилову на твердую землю, затем начал хлестать солдата по щекам.

     - Тебя поставили склад охранять, а ты спишь, свинья.

     Пятаков не повышал голоса. Он шептал, отчего слова звучали еще более зловеще.

     - Товарищ капитан.., товарищ капитан... - между ударами лепетал Корнилов. - Виноват, исправлюсь.

     Левая рука искала рожок автомата, но не находила. Она скользила по воздуху, Корнилов отчаянно продолжал поиски, не желая верить в потерю боеприпасов. Он представлял себе, что устроит ему Пятаков, когда притащит в часть, и понимал: оправдаться не удастся. Действительно, где рожок с патронами? Однажды Пятаков уже украл автомат у спящего часового. Тогда капитан получил от командира благодарность, а солдат, не повесившийся на посту лишь потому, что не нашел веревки, - десять суток гауптвахты.

     Наконец Корнилов сумел-таки соскочить с гвоздя.

     - Товарищ капитан, виноват, исправлюсь, перестаньте!

     Но Пятаков завелся. Он принялся вырывать автомат из рук Корнилова:

     - Отдайте оружие, вы недостойны держать в руках автомат.

     Злополучный патрон торчал в патроннике из-за того, что солдаты играли с судьбой, решая, кому спать первым. Он сослужил Корнилову плохую службу. Солдат забыл о его существовании и о том, что не поставил автомат на предохранитель - спешил заснуть.

     Капитан дернул ствол к себе, Корнилов - к себе. Раздался выстрел. Пятаков заморгал и медленно разжал руки. Корнилов стоял с дымящимся автоматом в руках и смотрел, как на груди капитана расплывается кровавое пятно.

     - Виноват, исправлюсь, - еще раз по инерции произнес он и подхватил умирающего Пятакова.

     - Я же говорил, вы недостойны держать автомат, - прошептали губы.

     Прибежал Петров. Перепуганный Корнилов пытался поставить мертвого капитана на ноги, уговаривал его потерпеть, тот, естественно, стоять не мог. Петров стучал зубами от страха и не хотел верить в реальность происходящего. Выстрел из автомата прозвучал глухо, потому что ствол упирался в грудь Пятакова. В части выстрел никто не услышал.

     - Что тут было? - бегая вокруг приятеля и мертвого капитана, тупо бормотал Петров.

     - Я, кажется, его хлопнул, - побелевшими от страха губами признался Игорь Корнилов отпуская наконец капитана.

     Тот рухнул на землю. На груди темнело пятно. Петров опустился на колени, и встряхнул Пятакова за плечи.

     - Товарищ капитан, вставайте! Вставайте!

     Это ничего, случается и хуже...

     Но капитан был мертв.

     - Все, кранты, - сказал Корнилов. - Теперь мне конец.

     - И мне тоже, - шептал Петров. - Надо делать отсюда ноги. Слышь, Игорь?

     Корнилов был в оцепенении. По его щекам текли слезы. Лицо сразу же стало детским.

     - Надо убегать. Он на меня напал. Понимаешь, Петров? Он на меня напал, - безумно повторял Корнилов. Но руки у него не дрожали. Он забрал рожок своего автомата, присоединил его и принялся ползать на четвереньках.

     - Ты чего? - спросил рядовой Петров.

     - Гильзу ищу. Она где-то здесь.

     Гильза нашлась. Корнилов спрятал ее в нагрудный карман. Спрятал тщательно и аккуратно, как документ или орден.

     - Что теперь делать?

     - У Пятакова должны быть сигареты.

     Вытащили из кармана офицера пачку сигарет, испачканную кровью, закурили. У Петрова руки дрожали так, что сигарета прыгала, брызгая искрами. Корнилов с трудом помог приятелю раскурить ее. Они курили молча, Корнилов то и дело оглядывался.

     - Знаешь, у меня под Питером тетка живет, неподалеку от Финского залива. Надо убегать к ней.

     - Зачем? - спросил Петров.

     - Здесь нас заметут, потом посадят и, конечно же, приговорят к вышке.

     - За что? - словно не понимая, спросил Петров.

     - Как это, за что? Я убил офицера.

     - А я? - спросил Петров.

     - И ты соучастник. Так что надо делать ноги.

     Они покурили. Петров нагнулся и закрыл лицо капитана Пятакова фуражкой.

     - Все, пошли, Игорь.

     Петров был готов бежать за Корниловым куда угодно. Он понимал, что теперь и он, и его приятель - жертвы. Кто и в какой мере, разбираться было некогда, да и голова не работала. "Бежать, бежать" - лишь эта мысль стучала в головах у солдат.

     - Забери у него пистолет и рацию.

     - На хрен нам рация?

     - Нужна.

     Петров забрал пистолет и запасную обойму.

     - Куда дернем? - спросил он у Корнилова, пряча табельное оружие офицера в карман.

     - На дороге тормознем машину - и подальше от Ельска.

     Сказано - сделано. Через пять минут, пригибаясь, по высокой, мокрой от росы траве два солдата с оружием наперевес бежали на северо-запад. Они знали, что в городе сейчас полным-полно патрулей, поэтому туда лучше не соваться. Хоть они и вооружены, но нарываться на лишние неприятности не хотелось ни Петрову, ни Корнилову. Они бежали молча, запыхались, вспотели.

     В окрестностях Ельска, благодаря кроссам покойного капитана Пятакова, они ориентировались хорошо. Наконец солдаты добрались до шоссе О том, что на всех дорогах стоят блокпосты и машины проверяют, ни Петров, ни Корнилов не знали, в город их давно не выпускали. Они минут тридцать пролежали в кювете. Ни одна машина не прошла ни из города, ни в город.

     - Что такое, мать их так? - шептал Корнилов, поглаживая приклад автомата. - Машин нет!

     - К железной дороге? Поездом? Слышишь, Игорь? - сказал Петров.

     - Нет, поездом нельзя. Поезд могут останэвить и обыскать.

     - Точно. Могут, - подтвердил опасения Корнилова Петров. - Жрать хочется. Покурим?

     - Давай.

     Они курили, пряча сигареты в кулаках. Корнилов дрожал от страха и возбуждения одновременно. Петров же немного успокоился.

     - Тетка твоя нас не выдаст?

     - Она надежная, меня любит.

     - А потом? - спросил Петров.

     - Потом дернем в Финляндию?

     - Куда?

     - К финнам убежим. Попросим убежища.

     Скажем, били нас офицеры, издевались за то, что мы в Чечню отказывались ехать. Они нас назад не отдадут. Подержат в тюрьме пару месяцев и выпустят.

     Перспектива вскоре оказаться за границей Петрова не удивила. В бред приятеля хотелось верить.

     - А там и какая-нибудь амнистия случится, будет вернуться, - убежденно говорил Корнилов, веря каждому своему слову.

     Они пролежали в кювете еще полчаса.

***

     Наряд, оставленный офицером, не предпринимал ничего, чтобы отыскать начальника караула.

     Мало ли куда мог пойти Пятаков? Воз, и к женщине. Побеспокоишь его - поимеешь неприятности на собственную голову. Так что лучше инициативы не проявлять. Три бойца, прохаживаясь по территории части, ждали возвращения капитана. Тем более с КПП сообщили, что капитан Пятаков расположения не покидал. И у вторых ворот, которые предназначались для выезда по тревоге, караульные сообщили, что капитана Пятакова не было и здесь.

     - Небось, где-нибудь на кухне сидит, жрет мясо, а мы тут, как лохи, топчемся, - сказал сержант ефрейтору.

     - Да уж, с него станется.

     - С другой стороны, хорошо - никто нас не кантует. Был бы здесь Пятаков, уже кого-нибудь поймал бы и отвел на гауптвахту.

     - Слушай, а может, он склад ГСМ пошел проверять? - выдвинул версию ефрейтор, глядя в предрассветное небо.

     - Давай на вышках спросим.

     - Что у них спрашивать, спят, как сурки.

     Подошли к вышке, постучали по ней прикладом автомата. Сверху раздался заспанный голос:

     - Чего?

     - Слушай, ефрейтор, начкара не видел?

     - Он что, у меня на вышке ночует? Слава Богу, не видел. Спроси у соседа.

     Сержант, ефрейтор и солдат направились ко второй вышке, сняли часового с гвоздя. Ответ услышали аналогичный: не видел и видеть не хочу.

     - Ну, блин, капитан дает! Скоро офицеры съезжаться начнут. Дежурный по части может хватиться. Что скажем?

     - Не знаю. Будем топтаться здесь. Должен же он появиться. Службу Пятаков знает и к разводу появится. Вот увидишь.

     - Может, дрыхнет где? - выдвинул версию сержант, он сам нещадно хотел спать.

     - Может, и дрыхнет, а служба идет, - поддержал версию ефрейтор. - Я тоже не прочь ке - марнуть, надавить на массу.

     - Вот оттопчемся и надавим.

     - Вам хорошо, - заметил солдат. - А мне поспать не дадут.

     - Поспишь и ты, - сказал сержант. - Я дедам скажу, чтоб тебя не кантовали.

     Солдат улыбнулся, не веря в заоблачное счастье.

***

     Красные "Жигули" выехали из Ельска. В них сидели пожилой мужчина и его супруга в коричневой вязаной кофте. Пенсионер Семен Лазарев и его жена ехали в деревню к престарелым родителям мужа. Лазаревы, как всегда перед дорогой, основательно переругались и продолжали выяснять отношения в машине. Мужчина курил "Беломор", женщину это злило.

     - Отстань от меня, - бурчал он, стряхивая пепел в приоткрытое окно.

     - Не кури в машине!

     - Ты докуришься, как сосед. Положат в больницу, я к тебе ходить не стану. Зимой уже два месяца пролежал с воспалением легких. Обещал же мне и детям, что бросишь курить.

     - Я лучше тебя брошу, - шептал Семен Лазарев, вглядываясь в дорогу. - Ни одной машины! Вот страху напустили. Раньше туда-сюда носились, а сейчас, видишь, как свободно! За час доедем. Лишь бы на блокпосту спецназовцы не прицепились.

     Дорога за Ельском уходила вправо. На повороте за два-три километра перед блокпостом прямо на дороге возникли два солдата с автоматами в руках.

     - Уже и тут дежурят. С ума посходили.

     - ГАИшники. Сбрось скорость, - прошептала женщина. - Слышишь?

     - Это не ГАИшники, дура, а солдаты.

     - Кто дура?

     - Конечно, ты!

     Корнилов стоял, широко расставив ноги и стволом автомата показывая машине остановиться. Завизжали тормоза. "Жигули" съехали на обочину и остановились прямо перед Петровым.

     Он, держа машину под прицелом, крикнул:

     - Выходи!

     Семен Лазарев выбрался из машины.

     - Что случилось, ребята?

     - Не твое собачье дело. И ты вылезай! - крикнул Корнилов женщине.

     Водитель ничего не понимал:

     - Если вас подвезти надо, то я.., пожалуйста...

     - Без тебя доедем. Отвали.

     Грузная женщина в коричневой вязаной кофте тоже выбралась из машины. На нее смотрели два автоматных ствола.

     - Деточки, деточки, - шептала она, - что случилось?

     - Туда идите, туда, - показывая в сторону Ельска, приказал Петров.

     - Куда? - не поняла женщина.

     - В город! Ваша машина конфискована, - крикнул Корнилов.

     - Как конфискована? На каком основании?

     - Я тебе сейчас покажу основание.

     Автомат сухо щелкнул затвором. От этого щелчка у Семена Лазарева и его супруги сердца наконец забились в унисон, готовые вот-вот разорваться. Игорь Корнилов сел за руль, Петров устроился рядом. Хлопнули дверцы, машина взревела двигателем и сорвалась с места.

     Виляя по дороге, красные "Жигули" понеслись от города. Муж с женой стояли, глядя друг на друга.

     - Зачем вылез, придурок? - ожесточенно выпалила женщина. - С тобой так всегда!

     - Заткнись! - крикнул Лазарев, понимая, что машину у него отобрали. Что за солдаты, откуда они взялись? Даже лиц их не успел толком рассмотреть. - В город, быстрее!

     От города их отделяло километра полтора. Семен Лазарев трусцой побежал в сторону Ельска.

     Жена едва поспевала за ним, выкрикивая в спину проклятия и понося мужа:

     - Я знала, что ты придурок. Так у тебя все могут забрать. И меня могли убить, а ты бы даже не заступился.

     - Жалко, что тебя не пристрелили, - огрызался муж. - На похороны потратился бы и забыл!

     Красные "Жигули" мчались к блокпосту, о чем водитель и пассажир не подозревали. Спецназовцы и два милиционера, дежурившие на блокпосту, услышали шум двигателя.

     - Посмотри, кто там прет, - сказал сержант ефрейтору.

     Ефрейтор в бронежилете и в каске с расстегнутым ремешком, вооруженный автоматом, вышел на дорогу и увидел свет фар. Шлагбаум был опущен. "Ну и прет придурок, как на пожар летит", - подумал спецназовец, глядя на две яркие точки, несущиеся прямо на него, и понимая, что машина вынуждена будет остановиться - не помчится же она на шлагбаум.

     - Смотри, спецназ! - крикнул Петров, завидя блокпост и спецназовца в камуфляже.

     - Проскочим, - рявкнул Корнилов, передергивая рычаг скоростей и вдавливая педаль газа до отказа.

     Спецназовец поднял автомат.

     - Тормози, - пискнул Петров, втягивая голову в плечи.

     Корнилов не выдержал. Когда до шлагбаума оставалось метров пятьдесят, он резко затормозил. Взвизгнув шинами, "Жигули" застыли у шлагбаума. Еще один из спецназовцев вышел из бетонной коробки посмотреть, кто это так носится на рассвете, кто резину не щадит. Стекло со стороны Петрова было опущено.

     - Куда едем? - еще не рассмотрев, кто сидит в машине, сказал ефрейтор и заглянул в салон "Жигулей".

     Он увидел двух солдат, и его сердце сжалось от недоброго предчувствия. Короткая автоматная очередь отбросила ефрейтора спецназа и он, окровавленный, с двумя пулями в голове, рухнул прямо на дорогу. "Жигули", сбив шлагбаум, рванули вперед. Спецназовец, стоявший на крыльце, выхватил из кобуры пистолет и, держа его двумя руками, несколько раз выстрелил в удаляющуюся машину. Через три минуты блокпост номер четыре поднял тревогу. А "Жигули" мчались, все больше удаляясь от Ельска.

     - Суки, хотели нас остановить. Наверное, уже знают, что мы Пятакова грохнули. Пытались задержать, - говорил рядовой Корнилов, вцепившись руками в баранку.

     Автомат лежал у него на коленях. Петров нервно курил, он уже не возражал против того, что "мы", а не один Корнилов грохнули капитана.

     Руки у него тряслись. Пять минут тому назад и он застрелил человека. Страха уже не было, осталось лишь возбуждение, невероятно злое.

     Петров готов был перестрелять весь мир, всех, кто попадется на дороге. Такое же состояние было у Корнилова.

     Вытряхнув содержимое из лежащих на заднем сиденье сумок, Петров радостно закричал:

     - Игорек! Водка есть и папиросы! Мы спасены.

     Водка ребятам была нужна, чтобы снять возбуждение. Они на ходу выпили одну бутылку прямо из горлышка, вторую оставили на потом.

     Километров через тридцать мотор заглох.

     - Что за черт? - Корнилов выскочил и осмотрел машину. Он увидел несколько пулевых отверстий. Что именно пробито, уже не имело значения. - Собирай жратву, Петров, - приказал Игорь.

     Бутылку водки, хлеб, колбасу, папиросы, какие-то лекарства, приготовленные семьей Лазаревых для престарелых родителей, солдаты забрали вместе с сумкой. Они долго не размышляли, куда податься. По дороге идти смысла не имело. Засекут вмиг. Они двинулись в лес. Машина осталась стоять посреди шоссе с распахнутыми дверцами.

     К девяти часам утра в Ельске уже знали - убит очередной ОМОНовец, дежуривший на блокпосту на московском шоссе. А вслед за этой еще одна новость - убит капитан Пятаков, совсем недавно отпраздновавший тридцатипятилетие.

     Расстрелянного Пятакова обнаружили под грибком на складе ГСМ неподалеку от монастыря. Картину происшедшего восстановили, в общем-то, быстро. Солдаты из наряда, дежурившие в части, сообщили, что капитан Пятаков куда-то отлучился, не поставив их в известность куда, только распорядился, чтобы его по пустякам по рации не беспокоили. К утру они все же пытались связаться с ним, но начальник караула не отвечал. Обнаружили труп Пятакова, когда сменяли посты после развода.

     Вот тогда ракетчики, спецназовцы и местная милиция объединили свои усилия. Стало ясно, кто убил. Бригада спецназа была поднята по тревоге. Все получили бронежилеты, оружие, и колонна КамАЗов выехала из города.

     Несмотря на то что происшедшее было прозрачно, - и предыдущее убийство, и сегодняшнее народная молва связала в одно целое, - н№кто и не подумал снять с Леонарда обвинения в убийствах. "Значит, он не один, пидар мокрый, людей убивал. Их целая банда в городе. За своего мстят. Леонард - поляк. Польша, она в НАТО вступила. Запад за Чечню. Вот они наших и мочат одного за другим".

     Весь Ельск переживал случившееся как очередную трагедию. Но в городе нашелся человек, обрадовавшийся этому событию. Он был журналистом. Самая большая радость для журналюг - это когда в городе объявляется маньяк, кровожадный и безжалостный, которого, несмотря на все старания, сотрудники правоохранительных органов не могут задержать. Тут уж журналисты дают волю своей фантазии, садятся на волну и мчатся на ней, как на доске для серфинга, с истошными воплями, летят до тех пор, пока их не бросит мордой в мокрый песок. Но журналисты - народ удивительный. Оботрется, обчистится, залижет ссадины и уже назавтра чирикает совсем другое, восхваляя тех, кого поначалу нещадно поносил.

     В городе Ельске из немногочисленных обитавших в нем журналистов по-настоящему выдающимся был лишь один - Олег Иванович Бобров.

     В детстве ему не повезло: спрыгнув с крыши гаража, он неудачно сломал ногу. С тех пор хромал. За глаза его называли Хромым Бесом. Он собирал, впитывая в себя, как губка, всю грязь и смрад городской жизни, имевшие отношение к известным в Ельске людям. Он достоверно знал, кто, с кем, где, когда, сколько и за сколько, но до поры до времени информацию придерживал, аккумулировал. Когда же набиралась критическая масса, "сливал" ее в прямом эфире местной FM-станции.

     Несколько раз его нещадно били, но Бобров был рожден героем: стойко переносил обиды и оскорбления, нанося все более изощренные удары по власть предержащим. Естественно, с этого не разживешься. Рекламодателей в Ельске - раз-два и обчелся. Кто-то продает дом, кто-то корову, кто-то старый мотоцикл. Серьезных рекламодателей, с деньгами, мэр давно нейтрализовал; погрозив пальцем директорам заводов, обязал их носить рекламу лишь в городскую газету, которая непосредственно подчинялась исполнительной власти.

     Иногда Бобров писал статьи и в московские газеты. На провинциальные новости спрос появлялся, когда в столице наступало затишье, и вот тогда Олег позволял себе "приукрасить" жизнь Ельска.

     Он одним из первых встретился с семьей Лазаревых. Выслушал Семена и его жену, разговор записал на диктофон. Власть, конечно же, не желала предавать скандал огласке. Как-никак, убежали солдаты, застрелив при этом своего начкара, капитана Пятакова, и вдобавок спецназовца, пытавшегося задержать машину. Сейчас велись усиленные поиски с привлечением собак.

     Бобров почувствовал, что снова оседлал гребень волны, и она может его вынести к славе. Узнав фамилии беглецов и жертв, Бобров засел на телефон, обзванивая московские издания. Начинал он чисто профессионально:

     - Это звонят из Ельска, журналист Бобров.

     Убит еще один спецназовец. Вас интересует эксклюзивная информация?

     Естественно, отвечали "да".

     - Значит, в субботний номер я сброшу вам по факсу статью на пять машинописных страниц.

     Зарезервируйте место.

     Естественно, с предложением соглашались, потому что тема еще была на слуху, название "Ельск" в стране запомнили. По всему выходило, что загадочный снайпер продолжает действовать.

     Бобров, звоня в серьезные издания, специально не уточнял, что спецназовца застрелили сбежавшие из части солдаты срочной службы, иначе бы от его услуг тут же отказались. Газеты, дорожившие репутацией серьезного издания, с началом войны старательно фильтровали информацию и отправляли в корзину все, что могло умалить достоинство армии.

     Для желтых же изданий Бобров переставлял акценты: убитый спецназовец уходил на второй план, а на авансцене появлялись замученные офицерами и "дедами" два некормленых солдата, готовые за буханку хлеба убить кого угодно. О гигантских крысах, населяющих монастырские подвалы, он не упоминал. С ними Бобров уже всем надоел, из года в год описывая их как редкостных, невиданных животных, специально выведенных монахами в семнадцатом столетии.

     Из Москвы в Ельск уже мчались телевизионщики. На этот раз они спешили, не то что на похороны спецназовцев.

     У каждого человека хотя бы раз в жизни случается момент, который он потом вспоминает как свой звездный час. Именно такой момент наступил и для журналиста Олега Боброва. "Вот она, удача! - думал Бобров, хромая через площадь к мэрии. - Тут уж я свое не упущу! И пусть Цветков откажется прийти в студию, пусть откажутся командиры бригады спецназа, откажутся ракетчики - плевать. Это их дело. Я им отомщу".

     Из штатских в городе самой полной информацией обладал Олег Бобров. Он предвидел, что московские телевизионщики его не обойдут вниманием и именно он будет красоваться на экранах телевизоров в программах новостей, специальных репортажах, журналистских расследованиях.

     Но он и сам не сидел сложа руки. Он готовил свой взрыв, местный.

    О советнике патриарха Андрее Холмогорове Олег навел справки у своих московских коллег.

     По информации, полученной из столицы, выходило, что Холмогоров - не только советник патриарха по вопросам строительства церквей, но и фигура более грандиозная и в своих кругах очень известная. Несколько крупных дел правоохранительные органы смогли раскрыть только благодаря участию Холмогорова. Два года назад были похищены из патриаршей ризницы две очень дорогие старинные иконы.

     Именно благодаря Холмогорову драгоценности удалось найти и не допустить их вывоза за рубеж. Все еще помнили нашумевшее дело о с садистской жестокостью убитом священнике. Материалы об этом убийстве занимали первые полосы газет почти месяц. Найти убийцу помог Андрей Холмогоров, но при этом умудрился остаться в тени.

     Олег Бобров решил устроить прямой эфир на местной FM-станции. Он пришел в мэрию, попросил секретаршу доложить о нем Цветкову. Кто такой Бобров, мэр забыть не мог. Подержав из мстительности минут сорок журналиста в приемной, Цветков наконец принял.

     - Олег Иванович, здравствуйте. Присаживайтесь. Что вас привело ко мне? - по-деловому бойко начал Иван Иванович Цветков.

     - Хочу вас пригласить, - не садясь, приступил к делу журналист. - Решил устроить прямую линию. В ней будут участвовать московские журналисты, телевизионщики, - на ходу сочинял Бобров, - а также командование ракетной части и командование спецназа. Воз, смогу договориться с вашей помощью, Иван Иванович, чтобы московские следователи тоже приняли участие в передаче.

     - За следователей я не отвечаю, - веско произнес мэр Ельска. - Но сам участие приму.

     Цветков сообразил, что лучше самому ответить на вопросы, потому как, если спрятаться, Бобров примется задавать вопросы заочно и сам же станет давать на них гнусные ответы.

     - Спасибо, Иван Иванович, - произнес журналист, протягивая руку.

     Мэр ответил вялым рукопожатием, в душе чертыхаясь и проклиная наглого журналиста. Они договорились о времени эфира, и Олег Бобров захромал дальше, ему еще предстояло договориться, как минимум, с пятью участниками.

Глава 13

     Между тем беглецы-убийцы сообразили наконец, в какую страшную переделку попали. У Петрова случилась истерика, он, упав на землю, рыдал, колотил землю кулаками, царапал ее, грыз траву, кричал: "Мама, мамочка! Помоги, спаси меня!"

     Корнилов же стоял, прислонившись спиной к старой ели, и пытался, как умел, обнадежить приятеля.

     - Ну ты и козел, Женя! Я думал, ты мужик, а ты тряпка, баба. Надо бежать, а ты разлегся."

     - Не могу бежать, мы далеко не уйдем, нас поймают, посадят в тюрьму!

     - Если будешь валяться, как использованный презерватив, так точно возьмут.

     Петрова слова напарника не убеждали. Он плакал, размазывая грязь по щекам, и звал на помощь мамочку, словно та могла каким-то невероятным образом прилететь в лес, взять свое чадо, прижать к груди и вместе с ним таким же чудесным образом улететь. Ко всем прочим проблемам беглецы сбились с дороги, и рядовой Корнилов уже не ориентировался, куда идти дальше, в какую сторону бежать. Он скрежетал зубами:

     - Мамочку зовешь... Твою мать! Вставай!

     Он на всякий случай даже забрал автомат у своего приятеля, но тот так и не встал с земли.

     Корнилов принялся трясти его за плечи.

     - Женя! Женька, вставай! Слышишь, собаки лают? Погоня!

     Петров никакого лая не слышал, но шум деревьев и завывание ветра действовали на него угнетающе. Он поднялся на ноги.

     - Куда идти, Игорек? Говори, куда?

     - Туда, - неопределенно махнул головой Корнилов и побежал.

     Они добежали до какой-то речушки, напились воды, и до Корнилова дошло, что если действительно их преследуют с собаками, то самым разумным будет пройти пару километров по воде, чтобы собаки потеряли след. Он прыгнул в воду, побрел вдоль берега, держа над головой оба автомата. Петров шел следом.

     - Быстрее! - покрикивал на него Корнилов.

     - Не могу, Игорек, я устал.

     - Если тебя поймают спецназовцы, то они с тебя шкуру сдерут, отрежут яйца и уши, ты это понимаешь?

     - Слишком хорошо понимаю.

      Мысль о том, что спецназовцы с ним разберутся по полной программе, придала Женьке сил, он заторопился. Километра через полтора замученные беглецы выбрались на берег.

     - Теперь туда, - указал наугад автоматом направление Корнилов.

     Они опять углубились в лес. В конце концов солдаты выбрались на просеку. Над ними гудели высоковольтные провода.

     - Пойдем по линии, обязательно на дорогу выскочим, там стопорнем какой-нибудь транспорт и оторвемся.

     Спецназовцы и милиция, преследовавшие беглецов, тоже добрались до реки. Руководили погоней подполковник Кабанов и майор Грушин.

     Спецназовцы, готовые растерзать ракетчиков, лишь только те попадут к ним в руки, были даже злее двух худых милицейских псов. Преследователи договорились между собой, что живьем брать солдат не станут, а уложат их при первой же возсти. Естественно, ни Кабанову, ни майору Грушину они об этом не сообщили, но те поняли и без слов.

     Псы вывели спецназ на просеку. Расстояние между погоней и беглецами сокращалось. В половине второго неподалеку от деревни с коротким названием Погост загрохотали автоматные очереди.

     Спецназовцы догадались отрезать двух дезертиров от населенного пункта, понимая, что, если те окажутся в деревне, трупов может прибавиться. Ракетчики отстреливались неумело. Не было у них боевого опыта. Да и оружием они владели плохо. Страх не давал прицелиться, и они просто лупили по кустам, почти не целясь. Наконец спецназовцы зашли дезертирам в тыл. Ни Корнилов, ни Петров подобного совсем не ожидали. Они были застигнуты врасплох. Спецназовцы расстреляли их короткими очередями в спину.

***

     Прямой эфир был назначен на семнадцать тридцать. В пять в студии уже находились два московских журналиста, следователь ФСБ, которого проходимец Бобров нехитрым шантажом вынудил явиться на эфир, и Андрей Холмогоров.

     Представителей ракетчиков и спецназа не оказалось, они сослались на то, что проводят поисковые мероприятия, задействованы в операции и в самый последний момент приехать отказались. Не было пока и мэра Ельска Ивана Ивановича Цветкова.

     Но из приемной сообщили: "Иван Иванович выехал, ждите, будет обязательно".

     Иван Иванович прибыл возбужденный, он то и дело промокал раскрасневшееся лицо носовым платком. Бобров познакомил Цветкова с участниками передачи, Иван Иванович занял свое место.

     В семнадцать тридцать, ни минутой раньше, ни минутой позже, Олег Бобров начал эфир.

     Первым получил слово мэр города и абсолютно неожиданно для Олега Боброва сообщил уверенным и спокойным голосом о том, что два беглеца-дезертира, покинувшие пост, убившие офицера и бойца сводного отряда спецназа, в результате умело проведенной операции во время боя уничтожены неподалеку от населенного пункта Погост.

     Эта новость меняла весь сценарий передачи.

     Боброву пришлось на ходу отказаться от домашних заготовок, а звонки продолжали поступать.

     Казалось, весь Ельск одним ухом припал к радиоприемнику, а к другому приставил телефонную трубку. Поздравляли отсутствующих в студии военных и милицию. Боброву пришлось присоединиться к общему хору. Самая массовая категория слушателей - пенсионеры Ельска, прорвавшись в эфир, не представляясь, шерстили новую власть, забыв о теме передачи, задавали наболевшие вопросы: почему пенсию задержали на два дня; почему на улице такой-то разбиты все фонари, в таких потемках бандитам только и орудовать!

     Редактор, сидевший на пульте рядом со звукооператором и выдававший в эфир звонки, морщился, разводил руками, кривился: звонившие обещали говорить ему совсем о другом, а тут на тебе!

     - Пенсионеров в эфир не пускай, - в рекламной паузе зашипел Бобров.

     - По голосу разве узнаешь, кто из них пенсионер.

     Казалось, что о Холмогорове, следователе ФСБ и московских журналистах слушатели забыли. Бобров все время напоминал об их присутствии, по очереди давая слово.

     Следователь ФСБ на вопросы Боброва отвечал крайне уклончиво, говорил обо всем и ни о чем, постоянно напоминая, что ведутся следственные мероприятия, ситуация находится под контролем и в ближайшее время появятся конкретные результаты.

     Какой-то мужчина, назвавшийся Иваном Ивановичем Ивановым, что вызвало улыбку Холмогорова, напрямую спросил, сколько еще снайперу гулять на свободе, нажимать на курок, и сам же ответил: "Пока не будет убит последний спецназовец из злополучного отделения".

     - Что вы можете ответить нашему слушателю? - с ехидной ухмылкой поинтересовался Бобров у следователя ФСБ.

     - Я думаю, мы сработаем на опережение, оперативнее, чем предполагает наш уважаемый слушатель Иван Иванович Иванов. Фамилия, имя и отчество, как я понимаю, вымышленные.

     - Нет, почему же, - вставил Цветков, - я тоже Иван Иванович. И в Ельске, если мне не изменяет память, Ивановых живет с полсотни, вполне может оказаться среди них и Иван Иванович.

     Горожане не преминули поинтересоваться судьбой коммерсанта Леонарда Новицкого. Звонил некий Слава, старался говорить басом, временами срываясь на фальцет.

     - Когда же восторжествует правосудие и невинный коммерсант получит свободу?

     Следователь резонно заметил, что связь между убийствами не установлена. Вполне воз, что их совершали разные люди. Обвинение с Леонарда Новицкого снимать преждевременно.

     Звонивший предложил выпустить коммерсанта под подписку о невыезде. На это следователь ФСБ даже отвечать не стал.

     Позвонила женщина и со слезами в голосе принялась рассказывать, не называя своей фамилии, что она приехала к своему сыну, служащему в ракетной части, а ее ребенок весь в синяках, жалуется на неуставные отношения. Когда, наконец, в армии восстановится дисциплина?

     На этот вопрос ответить было некому. Военные на передачу не явились. И Олегу Боброву пришлось отвечать на звонок.

     Прямой эфир всегда полон неожиданностей.

     Позвонила жена Тимофея Кузьмича Свинарева, отстрелившего спецназовцу палец, и принялась живописать, какой хороший человек ее супруг, напирая на то, что Тимофей Кузьмич - не сильно пьющий мужчина, что есть и похуже, тем не менее они не только на свободе, но и в мэрии сидят, а ее кормилец за решеткой. И теперь двум дочерям ничего не остается, как идти на панель.

     Цветков пообещал взять этот вопрос под личный контроль. К чему его обязывает личный контроль, он не пояснил.

     Редактор поднял большой палец, давая знать Боброву, что сейчас пойдет важный звонок. Микрофон в студии выключили, дали внешнюю связь. Прозвучал пьяноватый мужской голос с ярко выраженным кавказским акцентом. Все сидевшие за столом напряглись.

     - Мы ваших спецназовцев убивали и будем убивать. Мы, ваххабиты, убьем их всех.

     Связь оборвалась. Из динамика раздались гудки. Все молчали. Даже Бобров растерялся.

     - мне? - попросил Холмогоров.

     Понимая, что человек, связанный с церковью, ситуации не испортит, Бобров пододвинул микрофон и кивнул. Холмогоров не стал комментировать последний звонок, а просто рассказал историю сто тридцатилетней давности о том, как в Ельске сожгли дом кузнеца вместе со всей семьей, считая, что таким способом в городе восстановится спокойствие.

     - ..вам кажется, это были другие времена, другие люди, и вы бы поступили на их месте по-другому. Но это не так. Меняются времена, а человек остается прежним. Иногда говорят "святая месть". Может, оно и так. Но я убежден, любая месть слепа, гибнут и виновные, и невинные. Бог с теми, кто прощает, а не с теми, кто мстит, и если мы все научимся прощать, то много жизней будет спасено.

     Выступление Холмогорова привело всех в замешательство. Редактор, сидевший на пульте, нашелся первым и дал в эфир очередной звонок.

     Говорила пожилая женщина. Она назвала свою фамилию, имя и поинтересовалась, обращаясь и к Цветкову, и к Холмогорову:

     - Когда же в конце концов в Ельске будет построен храм?

     Тут мэр сел на своего любимого конька и принялся заливаться соловьем, не давая вставить даже одно слово советнику патриарха. И московские журналисты, и следователь ФСБ дружно поддержали намерение мэра как скорее построить в городе церковь.

     - Я думаю, что уже в этом году будет заложен первый камень, - патетично воскликнул в микрофон Иван Иванович Цветков.

     На этой благостной ноте и закончился прямой эфир на местной FM-станции. Мэр взялся подвезти Холмогорова и следователя к гостинице.

     Она располагалась недалеко от мэрии. Но те отказались, сказав, что хотят пройтись по вечернему городу. Мэр сослался на всегдашнюю занятость и умчался от крыльца маленькой студии на "Волге". А Холмогоров со следователем ФСБ Афанасием Ильичом Камневым неторопливо двинулись по полутемной ночной улице. И тот и другой уже хорошо ориентировались в Ельске. Разговор не клеился, настроение у Камнева было довольно тягостное. Уголовное дело, ради которого он находился в Ельске, не сдвинулось с места ровным счетом ни на шаг.

     Камневу не хотелось в этом признаваться.

     На вопросы Холмогорова о том, как продвигаются поиски, Камнев, пожимая плечами, бормотал что-то не очень внятное, время от времени ссылаясь на то, что разрабатываются определенные версии, круг подозреваемых сужается.

     - В конце концов, - сказал он уже казенным голосом, - Андрей Алексеевич, существует тайна следствия, и разглашать ее я не имею права.

     - Что ж, я это понимаю, - улыбнулся Холмогоров.

     Его улыбки следователь не заметил, ибо в это время прикуривал очередную сигарету.

     Дважды мимо Холмогорова и Камнева проследовал патруль.

     - Когда патрулируют военные, - заметил офицер ФСБ, - то в городе всегда спокойно, даже пьяных становится почему-то меньше.

     - Ненамного, но меньше, - согласился Холмогоров.

     - Значит, вы скоро уедете? - спросил следователь.

     - С чего вы взяли, Афанасий Ильич?

     - Мэр сказал, что все определилось.

     - Не совсем так, я не определился.

     - С чем? - спросил Камнев.

     - С местом для храма.

     - Неужели в городе мало свободной земли?

     - Земли хватает, но храм должен стоять в хорошем месте.

     - Его должны построить на самом высоком месте. Это же так просто! Раньше ведь всегда строили на высоких местах, чтобы храм со всех сторон был виден.

     - Самую высокую точку определить несложно. Вы правы в том, что раньше таких мест было много, земля была чистой, на ней было строить. А сейчас кругом могилы, свалки, отхожие места. Храм на них ставить негоже.

     Постепенно Холмогоров и Камнев приближались к центру Ельска. Они прошли рядом с поломанным киоском, у которого прямо на асфальте сидел сумасшедший Гриша Бондарев и из кусков красного кирпича выкладывал на земле крест.

     - Вот человек, война ему всю жизнь сломала.

     - Да, нелегкая судьба, - согласился Холмогоров. - Я разговаривал с офицерами, он из того самого отделения. Это его товарищей снайпер убивает.

     - Мы сначала думали, что, может быть, и он к этому причастен, но потом я поговорил с врачами, навел справки. Бондарев здесь ни при чем.

     Нормальным был солдатом, - продолжал следователь, стараясь не глядеть в сторону сумасшедшего, который сидел под фонарем с куском кирпича в руке, его лицо было сосредоточенно, на лбу поблескивали капельки пота.

     Сумасшедший напряженно размышлял, куда положить обломок кирпича. Крест у Гришы получался странным - с концами неодинаковой длины, даже ребенок-первоклассник сложил бы ровнее.

     - Интересно, о чем он сейчас думает, - произнес Камнев.

     Сумасшедший не реагировал на прохожих, они были ему безразличны. Наконец он пристроил последний обломок кирпича. Следователь с Холмогоровым услышали у себя за спиной счастливый смех.

     - Все про какую-то кавказскую овчарку говорит, всех мертвецами называет.

     - Знаю, - сказал Холмогоров, - я пытался с ним говорить.

     - Ну и что вы думаете?

     - Я думаю, в словах бывшего спецназовца существует определенная система.

     - Логика есть во всем, даже в сумасшествии, - горько улыбнулся следователь, он хотел продолжить свою мысль, но сделать ему это не дал выстрел, прогремевший метрах в трехстах слева.

     Холмогоров тяжело вздохнул. Следователь на ходу крикнул:

     - Извините!

     Отворачивая левую полу пиджака и выхватывая на ходу пистолет, Камнев бросился на звук выстрела. Совсем близко раздавались истошные женские вопли. Холмогоров торопливо зашагал в ту сторону, куда побежал Камнев. Сумасшедший Григорий вскочил во весь рост, воздев над головой сжатые кулаки, и прокричал:

     - Мертвецы! Мертвецы! Я же ему говорил, что он мертвец, предупреждал... Я ему говорил, что ее видел.., и она меня отпустила.., меня отпустила.., а их нет! Отпустила...

     Гриша опустился на колени и, закрыв лицо руками, расплакался.

     Холмогоров шел довольно быстро, почти бежал. На улице было людно, кричали спецназовцы и местные милиционеры, а через пять минут от городской больницы через площадь уже мчалась машина скорой помощи, оглашая город воем сирены и мигая пронзительным синим маяком.

     На Андрея Холмогорова налетела женщина; то ли она выскочила из толпы, то ли откуда-то из переулка, - Холмогоров не успел этого заметить. Ее лицо было бледным, в глазах застыл ужас. Она несколько секунд, не мигая, смотрела на мужчину с длинными темными волосами, ее губы кривились. Андрею показалось, что она вотвот разрыдается. Ее плечи вздрагивали.

     - Куда они все бегут? Неужели им интересно. Спецназовца убили...

     - Витя! Витя! - послышался женский истошный вопль.

     Это кричала Машка. К телу застреленного спецназовца ее не подпускали.

     Холмогоров понял, что, если сейчас он не поддержит налетевшую на него женщину, та потеряет сознание.

     - Давайте, я вас провожу, - Холмогоров взял ее под локоть.

     Женщина приходила в себя. Она была в джинсах, в длинном темном свитере с капюшоном. Ее локоть дрожал.

     - Ужасно... Неужели так интересно смотреть на мертвого человека? - произнесла она, глянув на трех парней, бежавших к месту убийства. Они же не знали его.

     Еще один патруль промчался по улице мимо Холмогорова и его спутницы.

     - Не люблю военных.., с оружием ходят...

     - У каждого свое предназначение, - произнес Андрей. А мы с вами знакомы.

     Женщина вырвала свой локоть.

     - Я вас не помню.

     - Вы были чем-то очень сильно расстроены.

     Я подвозил вас в Ельск. Потом мы встретились на кладбище.

     - А.., да, вспомнила. У меня умер отец. Мне туда... - женщина показала левой рукой на темный переулок.

    - Я вас провожу.

     - Нет, спасибо, вы мне и так оказали услугу, вывели с ужасного места. Мне стало очень плохо, голова кружилась. У меня есть дети, муж, я скоро к ним уеду. Не нравится мне Ельек.., еовсем не нравится.

     - Может, все-таки я доведу вас домой?

     - Нет, не надо.

     Холмогоров смотрел ей вслед. Женщина торопливо уходила в темный переулок.

     Этой ночью подполковнику ФСБ Камневу повезло: на месте преступления было найдено оружие - снайперская винтовка Драгунова. Ее отыскал старшина местной милиции. Он принес ее к беседке, держа на вытянутых руках, как рыбак держит огромную щуку.

     - Старшина, спокойно, не трогай, положи ее сюда, - указывая на скамейку под яблоней, руководил Камнев. - Никому не подходить к оружию, не трогать, на нем могут быть отпечатки.

     "Скорая помощь" не понадобилась. Боец спецназа Виктор Прошкин был убит выстрелом в голову.

     Его подругу напоили валерьянкой, сделали укол.

     Она, сидя на кухне своего дома, тихим голосом, глядя на Камнева, повторяла одно и то же:

     - Мы с Витей хотели пожениться... Осенью хотели... Он был хороший. Моя мама не верила, что он хороший... А я знала - он добрый, очень ласковый.., мы сидели разговаривали... Это все мама, это она не разрешала приходить ему к нам домой, вот мы и сидели в саду, в беседке.., сидели и разговаривали...

     - Маша, ты ничего не заметила подозрительного?

     - Нет, ничего, - сказала девушка.

     По ее пухлым щекам опять покатились слезы, крупные, как фасолины.

     Афанасий Ильич Камнев поморщился, он понял, что толку от нее не добьешься, и опять вышел на улицу. Тело спецназовца уже положили на носилки и поместили в машину скорой помощи. Приехали на УАЗике майор Грушин и подполковник Кабанов.

     Кабанов сразу же насел на московского следователя.

     - Подполковник, вы же говорили - все под контролем, а теперь я вижу, мой солдат мертв и снайпер скрылся. Какого черта вы тут делаете?

     - И без ваших упреков тошно. Вы так говорите, будто я хотел его смерти! Сидел бы в части - был бы жив!

     - Вы предлагаете бригаду превратить в тюремную зону? Никого не выпускать?! Они все были в Чечне. Они там приказы выполняли и свою работу делали, а вы свою тут не делаете. Я буду жаловаться!

     - Жалуйтесь куда хотите! Ни там, ни тут порядка нет, нигде приказы не выполняются. Я же вас просил бойцов этого подразделения в город не пускать, в наряды не ставить...

     - Вы хотите, чтобы ребята в трусов превратились, сидели в казармах и дрожали, как последние шавки, - подполковник Кабанов громко выругался матом.

    Где-то рядом завыл пес, протяжно и печально.

     - Извините, подполковник, - сказал Кабанов, - нервы сдают. Это уже четвертый.

     Майор Грушев стоял под деревом и, пряча сигарету в кулак, нервно курил.

     - Поехали, майор, - позвал его Кабанов.

     - Нет, я еще побуду здесь.

     - Ну как знаете, - Кабанов сел в УАЗик и уехал вслед за машиной скорой помощи.

     Естественно, прочесывание огородов ничего не дало, снайпер исчез, его следы, если они и были, затоптали любопытные. "Теперь ему не из чего стрелять, - думал подполковник Камнев, - теперь у него нет оружия, мое начальство будет рвать и метать".

     - Пустите, я журналист, - услышал Камнев знакомый голос.

     "Слетаются как вороны, - подумал он, - зеваки, журналисты".

     - Майор, - обратился он к милиционеру, толстому и потному, - никого не пускать, гони всех прочь!

     - Слушаюсь, товарищ подполковник! - майор милиции набычился, сжал кулаки и двинулся на журналиста. - Куда прешь?! Тебе что, не понятно?! Нельзя!

     - Я представитель средств массовой информации. Я хочу знать, что тут происходит.

     - В городе человека убили. Вот что происходит! Иди отсюда, Олег, иди!

     Бобров понял, что спорить с майором бессмысленно, и попытался, перегнувшись через забор, обратиться к Камневу. Тот пошел в дом, где его помощник старался выудить хоть что-нибудь ценное у девушки - свидетельницы убийства.

     Другой помощник вместе с милиционером допрашивал соседей, которые собрались во дворе Маши Дерюгиной. Все в один голос заявляли, что никого и ничего подозрительного не видели. Витя же, по их мнению, был очень хорошим парнем, несмотря на то что иногда любил выпить и поскандалить. Эти качества мужчин не портят, хотя, можеч быть, и не украшают. Все сходились во мнении что это кто-то сводит с ребятами счеты

***

     На кладбище стало одной могилой больше.

     И в городе как-то незаметно для самих жителей прижилось название "Военное кладбище". А огороды у реки местные острословы окрестили "чеченскими". Олег же Бобров доставал мэра Цветкова предложением переименовать улицу Садовую в Спецназовскую. Жители улицы немедленно возмутились, посчитав это оскорбительным. Один из них, не представившись, в прямом эфире пообещал назавтра же набить журналисту морду, а мэру, если он пойдет на поводу, - ни много ни мало - импичмент.

     Спецназовцы - друзья покойного Прошкина по отряду - уже не могли пить. Алкоголь их не брал. Они рвались в Чечню, но командир бригады сказал:

     - Рано об этом думать.

     Чувствовалось, что говорит он с чужого голоса.

     Решение было за московскими следователями.

     Подполковник Камнев, руководивший следственной бригадой, в неофициальной беседе сказал командиру бригады и мэру Цветкову, что опасаться снайпера не стоит. Экспертиза подтвердила, что все бойцы убиты из одной и той же винтовки.

     По его мнению, снайпер уже покинул Ельск.

     Но пока следствие не окончено, отменить прежнее распоряжение он не может. Вооруженные патрули круглые сутки ходили по городу, останавливали всех подозрительных, проверяли документы, дважды проводили рейды на местном рынке. Из Ельска исчезли все "лица кавказской национальности", а вместе с ними дыни, арбузы, персики и гранаты.

     Майор Грушин переживал гибель своих бойцов в мирной обстановке намного острее, чем на войне. Он осунулся, ходил небритым, могло показаться, что его запас прочности исчерпан. Часто ранним утром его видели на Военном кладбище. Он стоял, опираясь на новую ограду, и смотрел на одинаковые могильные холмики. С его губ слетали тихие слова. Он смотрел на фотографии, просил прощения у своих подчиненных за то решение, которое уже почти принял.

     Теперь он догадывался, почему один за другим в мирное время гибнут его бойцы, прошедшие огонь и воду и много раз смотревшие смерти в глаза. Но кому были нужны его страшные догадки? Командованию - нет! Оставшимся в живых спецназовцам?..

     С этими невеселыми мыслями майор возвращался в часть, отдавал приказы, распоряжения, проводил занятия. Но они не могли отвлечь его, не могли заставить не думать о том, что в войне не бывает победителей, она - беспросветный кошмар, цепная реакция смертей. И пуля, выпущенная тобой, убив кого-то, не остается ржаветь в теле врага, а возвращается, и ни бронежилет, ни толстые стены, ни каска не спасут, потому что ояа пробивает навылет твою душу.

     А еще майора Грушина странно беспокоил Холмогоров. Один раз он столкнулся с ним у кладбища, а второй раз - у сгоревшего пивного ларька.

     Холмогоров с неестественно прямой спиной сидел на корточках рядом с бывшим спецназовцем Гришей Бондаревым. Они вдвоем рисовали на растрескавшемся асфальте: один - обломком красного кирпича, другой - обломком белого - женское лицо с огромными, как тарелки, глазами. Кривой крест из красных обломков кирпича был шагах в пяти от них. "Интересно, - подумал майор, - о чем и почему сумасшедший Гриша, всегда нелюдимый, говорит с советником патриарха?"

     Майор тогда принес своему бывшему подчиненному несколько банок тушенки, дешевые сигареты, печенье и новые башмаки. Грушину было неприятно, что его солдат, имеющий боевые награды, ходит по городу босой, небритый и, скорее всего, голодный. Деньги, собранные ребятами, майор решил отдать Гришиной сестре.

     Гришка на мгновение оторвал взгляд от рисунка, посмотрел на майора, и тот понял, чтэ Бондарев его не узнает.

     - Гриша, это я - майор Грушин.

     Сумасшедший, сморгнув слезу, спросил:

     - Тебе чего, военный?

     Майор скрежетнул зубами и сглотнул комок:

     "Наверное, лучше пуля в сердце, чем такая жизнь".

     Гриша хихикнул, а затем отчетливо, словнв диктовал, проговорил:

     - Я ее видел. Меня она отпустила, - приложил палец к губам, - кавказская овчарка. Только тихо, она всегда рядом. - Закрыл лицо руками и задрожал всем телом.

     Холмогоров положил руку на плечо сумасшедшего. Майор сразу почувствовал, что здесь ему делать нечего. Он переступил через криво выложенный крест и пошел, глядя под ноги, все ускоряя и ускоряя шаг. К воротам части он подбежал, уже тяжело дыша.

     Гриша Бондарев, проплакав четверть часа, вдруг улыбнулся и принялся босой ногой затирать рисунок на шершавом сером асфальте.

     Но этого майор Грушин уже не видел. Он заперся в своем кабинете, вытащил из стола лист бумаги, взял шариковую авторучку, долго и тупо смотрел на нее, хотя знал до последнего слова, что надо написать. Ручка хрустнула в сильных пальцах, так и не прикоснувшись к бумаге. В дверь кабинета постучали, и майор Грушин по-воровски быстро убрал со стола лист.

     - Разрешите, товарищ майор.

     Это был сержант Куницын.

     - Проходи, Паша. Ну и видок у тебя, сержант, в гроб краше кладут.

     - Знаю. У вас не лучше.

     Майор поскреб щеку.

     - Да, надо побриться.

     - Думаете, поможет?

     - Надеюсь.

     - А мы уже ни на что не надеемся. Если вы не отправите нас куда-нибудь из казармы, мы с ума сойдем. У мужиков уже крыши едут. На блокпост хотим, в караул. Говорят, их скоро ликвидируют. , - И то дело.

     Куницын вынашивал одну мысль, которая после гибели Прошкина не покидала его. Но за пределы части он вырваться не мог.

     - Я договорюсь, - пообещал Грушин, - считай, уже договорился. Ты давно видел Гришку?

     - Недели две.

     - А я недавно. Смотрел на него раньше и думал: во мужик крепкий, ничто его не сломит, - а сейчас глаза отвожу. Не узнает он меня.

     - Я к нему подходить боюсь, - признался Куницын, - он всех наших ребят мертвецами называет. И Прошкину сказал, вроде как удивился: "Почему ты пришел? Ты же мертвый, уходи..."

     - А Прошкин что?

     - Засмеялся и к Машке пошел.

     - Как в воду глядит. Глядел, - поправил себя Грушин.

     - Пойду ребят обрадую. Разрешите?

     - Разрешаю.

***

     Солнце медленно садилось за реку. Холмогоров стоял за спиной у Гриши, наблюдая, как тот складывает из кусков кирпича странное сооружение. Кривой, крест рос вверх. Холмогоров подумал: "Гриша здесь целый день. И за все это время он не пил и не ел".

     - Что ты строишь, Гриша?

     - Дом.

     - Для кого?

     Сумасшедший передернул сильными плечами, повернулся к Холмогорову лицом, поднял указательный палец:

     - Угадай. Ты же все знаешь?

     - Ничего я не знаю.

     - Нет. Знаешь, только говорить не хочешь.

     - Кому я должен сказать?

     - Всем.

     - И что тогда?

     - Принеси еще кирпичиков.

     Холмогоров отправился к разваленной кирпичной стене. В ржавом ведре он принес битого кирпича. Только сейчас Андрей Алексеевич заметил, на каком красивом месте он стоит. Солнце еще не село, но над рекой, над лугами, над дорогой уже стлался туман. По шоссе с зажженными фарами, которые были бледнее солнца, ехал военный "Урал". Рокот мотора гас в тумане, растворяясь в нем.

    - Красота-то какая, - глядя на горизонт, произнес Холмогоров.

     - Ыгы, - отозвался Гриша, не прерывая строительства, - завтра крышу покрою.

     Холмогоров следил взглядом за грузовиком до тех пор, пока тот не сполз в ложбину, исчезнув в розовом тумане.

     - Спасибо тебе, Гриша.

     - Ыгы.

     Холмогоров возвращался в гостиницу, понимая, что скоро он покинет Ельск, очень скоро.

     Может быть, через день или два. А затем, через несколько лет, он будет ехать по шоссе.

     Воз, таким же летним вечером его машина вынырнет из розового тумана, и он увидит... и подумает: "Бог вкладывает истину либо в уста младенца, либо в уста блаженного... "Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное"".

***

     Наряд сержанта Куницына принял блокпост.

     Ни спать, ни есть четырем спецназовцам не хотелось. Здесь, на блокпосту, они чувствовали себя в полной безопасности. Они были вооружены и за все свои действия отвечали сами. Оружие, как дорогие украшения женщинам, мужчинам придает уверенность в собственных силах. Может быть, впервые со дня похорон Прошкина они шутили. Шутки были дурацкие и даже злые.

     - Я вчера министру рапорт написал, - сказал Ваня Маланин.

     - И что министр? - спросил Бронников.

     - Не знаю.

     - Не пустят они нас в Чечню. Побоятся. Если б меня сейчас туда... Я бы их не щадил...

     - Успокойся, - одернул Уманца Куницын, - лучше сигарету дай.

     - А сто грамм тебе не налить, сержант?

     - Сто грамм не хочу, а вот канистры с бензином, который ты с заправщика слил, я приказал вынести в кусты. Воняют.

     - Вот так все брошу и побегу. Когда приспичит отлить, тогда и вынесу. Договорились?

     - Договоришься?

     Послышался шум подъезжающей машины.

     - "Москвич" валит.

     - Нет, "Жигуль".

     - Пошли, гадалы, - сказал Куницын, подхватывая автомат.

     Никто не спешил, знали, что машина и так остановится, дорога перегорожена шлагбаумом. Дураков нарываться на автоматную очередь озлобленных спецназовцев нет. Машина нагло просигналила.

     - Что за урод? Борзой какой-то. Щас мы тебя построим, - Уманец передернул затвор и стал за угол, готовый крикнуть привычное:

     "Выходи из машины. Руки на крышу. Не оборачиваться".

     "Жигули" резко сбросили скорость и врезались бампером в шлагбаум. Уманец ослепил водителя мощным фонарем, тот разразился матом:

     - ..вы что, в Чечне? Своих не признал? Охренели в конец с горя?

     Из "Жигулей" выбрался прапорщик в такой же серо-голубой камуфляжной форме, как и наряд на блокпосту, но без бронежилета и оружия.

     - Здорово, орлы!

     - Здоровей видали, - сказал Куницын. - От тещи прешь, Павлов?

     - От нее, родимой, что б она сдохла, - прапорщик Павлов показал ладони в кровавых мозолях.

     - Она тебя пытала?

     - Косить заставила. Что нового?

     В вопросе звучал намек - не хлопнули ли еще кого следом за Прошкиным? Взглядом Павлов пересчитал спецназовцев и улыбнулся, - все были живы.

     - Снайпера не взяли? Я б ему этими руками яйца выдрал с корнями, как картошку.

     - И мы бы не против.

     - Павлов, тебе канистра бензина халявного не нужна?

     - А то? Бензин, как и водка, всегда в цене, особенно если даром.

     - Дай машину на часок в город смотаться, и можешь две канистры забирать.

     - Завезу, не вопрос, - прищурился Павлов.

     - У меня дело такое, что вдвоем несподручно.

     Уманец подозрительно посмотрел на сержанта Куницына:

     - К Вальке собрался? Тогда и двух часов мало.

     - Ей мало, а с меня хватит, - раздраженно произнес Куницын.

     Павлов размышлял. Но Куницыну он отказать не мог, да и сорок литров дармового бензина на дороге не валяются.

     - Бери, но на час, от силы полтора, если понадобится. Только не пей у Вальки.

     Куницын сбросил бронежилет и отдал оружие:

     - Ты, Павлов, отдохни часок, вздремни, заморила тебя теща.

     - Чтоб она сдохла, - с ласковой улыбкой проговорил прапорщик. - Счастливая, падла, у нее в восемьдесят лет все зубы целые, только почернели, и то потому, что не чистит. Подымай палку, время пошло, - Павлов глянул на часы.

     Уманец поднял шлагбаум и, дурачась, козырнул. "Жигули" понеслись к городу.

     - К Вальке спешит. Приспичило мужику, терпеть не может, как понос. Что они, бабы, с нами, мужиками, вытворяют?

     - Насчет поноса это точно. Не нравится мне в последнее время Куницын, кислый он какой-то, сдается мне, задумал что-то нечистое. Ходит, будто живот у него прихватило. Не смеется последнее время, - проводил взглядом машину Маланин.

     - И не пьет наш сержант, - выложил Бронников неубиенный козырь, - матом даже не ругается. Только на похоронах три рюмки выпил да сказал: "А пошли вы..." А потом как отрезало.

     Переживает.

     - Может, от страха крыша едет? - лениво позевывая, предположил прапорщик Павлов.

     - Ты бы его в Чечне видел, не знает он, что такое страх, - заступился за друга Уманец, - червяк его точит изнутри, как яблоко.

     - Надавлю я на массу, мужики, часок и пролетит незаметно. Приедет - толкните. - Павлов заглянул под лавку, где стояли четыре канистры с бензином, и с наслаждением втянул запах:

     - Воняет!

***

     Куницын мчался не к Вальке. При всем желании она помочь ему могла немногим. "Жигули" прапорщика Павлова остановились у гостиницы.

     - Ты куда? - спросила администратор.

     - Мне надо к Холмогорову.

     - Поздно уже, посетителей пускаем до одиннадцати.

     - Мне надо, - два слова были сказаны так, что администратора прижало к стене.

     - Под вашу ответственность, - пролепетала женщина.

     Холмогоров сидел в кресле лицом к двери, словно ждал кого-то.

     - Я хочу поговорить с вами, - выпалил Куницын и стушевался.

     - Садитесь. Я ждал, но не вас.

     Сержант заговорил, глядя в пол, говорил четверть часа без перерыва. Он вспотел, руки иногда дрожали, и тогда сержант сжимал кулаки. Это была исповедь отчаявшегося человека, даже без надежды на отпущение тяжких грехов...

     ...Отделение спецназовцев из девяти бойцов напоролось в зеленке на боевиков. Их было всего трое. Обстреляли их больше для острастки и начали отходить к селению. Двоих положил сержант Сапожников одной очередью, когда те выскочили из леса, третий добрался до сарая, отстреливался, потом затих. Убитые боевики оказались пацанами лет по четырнадцать. В плен брать мы перестали, после того как похоронили наших. Перебежками мы подбирались к домам, стреляли. В окно высунулась девочка-чеченка с белым платком в руке. Маленькая, худенькая.

     Она кричала: "Не стреляйте, в доме нет боевиков!" Мы были ослеплены, мы ненавидели их всех, мы мстили. Мы забросали дом гранатами, а потом ворвались в него. В доме было пятеро детей, две женщины и старик лет девяноста. Девочка лежала у окна, прижимая белый платок к животу. Она еще была жива. Перья из подушек кружились, как снег, прилипали к крови. Весь дом был залит кровью. Стоны девочки слышать было невыносимо. Может, еще кто-то был жив.

     Не было сил, да и охоты, разбираться. Стреляли все, пока не наступила тишина.

     Потом пришло отрезвление.

     По рации связались с артиллеристами. Соврали, что в домах засели снайперы. Минометчики через четверть часа накрыли край селения.

     Сровняли дома с землей. Когда подошло подкрепление, все уже было кончено, а вечером пропал пулеметчик Гриша Бондарев вместе со своей снайперской винтовкой. Он ее возле мертвого боевика подобрал еще в прошлую командировку, за два дня до того, как из нее кавказскую овчарку на могиле пристрелил. Весь следующий день его искали. Безрезультатно. Мы ушли на базу. Началось разбирательство. Но все, кто из нашего отделения был там, отвечали, как договаривались. Грушин не знал всего, а может, и не хотел знать. Он выручил. Дело замяли, так толком и не начав.

     Гришку Бондарева в мыслях мы уже похоронили. Но через неделю он объявился. Весь перевязанный, израненный, будто его собаками травили. Крыша у него поехала. Сидел он у дороги, естественно уже без винтовки, без гранат; по жетону десантники и определили, что это свой.

     К нам привезли. Пробовали мы от него толку добиться. Бесполезно. Плел, как спьяну. Все твердил: "Кавказская овчарка.., она меня отпустила.

     А вы все мертвые уже".

     Страшный был Гришка тогда, руки и ноги прострелены. Его в Ханкалу в госпиталь отвезли, потом - в Ростов, потом - в дурку. Тихий - вот сестре и отдали.

     Командировка кончилась. Медали... Ордена... Деньги... Вернулись героями. А потом началось...

     Все девочку вижу как наяву, она еще живая была. И пух прилипает к крови... Наши думают, что у меня крыша едет. Может, оно и так. Вот рассказал все вам, и легче стало. Мне кажется, что вы и так все знали. Я чего приехал? Слышал, как вы по радио говорили...

     Куницын взглянул на часы:

     - Я на час с блокпоста сорвался. Поеду.

     Там ребята остались. Они в Чечню просятся, а я - нет.

     - Погоди, - сказал Холмогоров.

     - Я все сказал. Нет мне прощения, - Куницын резко вышел.

     Холмогоров сидел, сжимая виски ладонями.

     Долго смотрел на пустое кресло, словно Куницын был перед ним. Наконец принял решение. Все произошедшее в Ельске стало прозрачным, как осенняя вода.

     Холмогоров подъехал к дому с зеленой крышей. В двух окнах проблескивал свет. Андрей Алексеевич решительно постучал и, не дождавшись ответа, толкнул дверь. Та оказалась не заперта. Именно так он и представлял себе дом одинокого школьного учителя - все в прошлом.

     На круглом столе, рядом со стаканом недопитого чая лежал старомодный альбом и конверт из плотной бумаги. Ббльшая часть фотографий из альбома была вырвана - они и лежали в конверте.

     Холмогоров торопливо просмотрел их, задержавшись на одной. Старик в каракулевой папахе, две пожилые женщины, молодой сильный мужичина в белой рубахе без ворота, трое детей.

     Старшая девочка, лет десяти, в белом платочке, держала за руку мать - Аллу Ермакову, дочь школьного учителя из Ельска.

     Из-под стола выглядывала знакомая дорожная сумка, приготовленная к отъезду.

     На коврике возле комода стояли две белые фарфоровые тарелки. В глубокой была вода, в десертной - остатки еды. "Не понял, - прошептал Холмогоров, глядя на посуду, - котенок что ли? Живая душа?"

     Услышав его голос, из-под комода выскочил маленький рыжий щенок и беззлобно затявкал.

     Холмогоров присел, потрепал щенка по голове, заглядывая в черные глаза. Щенок лизнул его руку, словно приглашая поиграть.

     - Некогда мне, дружок. Поехали лучше со мной.

     Мужчина взял маленького пса на руки:

     - Ты согласен прогуляться? Понял, согласен.

     "Может, и успею", - подумал Холмогоров, выскакивая на крыльцо.

***

     Прапорщик Павлов, осчастливленный двумя канистрами, укатил к жене.

     - Ты даже лицом просветлел, сержант, - сказал Уманец, разливая по стаканам чай, - везет тебе с бабами, в любое время дня и ночи рады угодить.

     - Я, мужики, не у Вальки был, - признался Куницын.

     - Новую завел? - удивился Маланин, отщелкивая рожок автомата.

     - Я, мужики, к Холмогорову ездил. Я ему все, как было, рассказал.

     В тесном бетонном кубе зависло тягостное молчание.

     - Точно, у тебя, сержант, крыша поехала.

     - Почему нам не сказал, что сдать всех решил?

     - Уже сказал.

     Маланин резко прищелкнул рожок к автомату:

     - Ну и дела пошли...

     Брезентовый полог качнулся. Женщина в черной косынке и толстом вязаном свитере с капюшоном, в джинсах и кроссовках поморщилась от яркого света.

     - Чего надо? - зло крикнул Уманец.

     Женщина молча разжала ладонь, на ней лежала выдернутая чека.

     - Все здесь, - глухо произнесла она, обведя взглядом тесное помещение.

     Осколочная граната дважды подпрыгнула на досках пола. Женщина метнулась в темноту.

     Громыхнул взрыв, следом прозвучал второй, более мощный - взорвались канистры с бензином.

     Огненная волна снесла кирпичную кладку, сорвала пылающий, посеченный осколками брезентовый полог.

     Женщина, не оглядываясь, пошатываясь как пьяная, брела по дороге. Черные "Жигули", выскочившие из-за поворота, чуть не сбили ее.

     Холмогоров схватил женщину за плечо, затолкнул в машину. Она не сопротивлялась.

     - Мне все равно, - проговорила она, - вместо сердца у меня уже давно пустота.

     - Что ты наделала, - не укоряя и не осуждая, произнес Холмогоров, - тебе здесь места уже нет.

     - Знаю, мое место там, рядом с детьми и мужем.

     Рыжий щенок забрался к женщине на колени.

     - А ты здесь откуда?

     Щенок уютно устроился, положил голову на лапы и уснул.

     - Может, вы возьмете его себе? - обратилась женщина к Холмогорову. - Он хороший.

     - Я подумаю, - не оборачиваясь, произнес Андрей.

***

     Рапорт майора Грушина на имя министра внутренних дел был удовлетворен. Он уволился и уехал из города. Через год в Ельске уже был построен храм. Молодому священнику прислуживал Гриша Бондарев. Храм был возведен на том самом месте, где он, беседуя с Холмогоровым, выкладывал из битого кирпича крест. Гриша стал спокойным, о кавказской овчарке сам не вспоминал. Когда же его спрашивали, отвечал, улыбаясь:

     - Она уехала, она меня отпустила.

     Дом с зеленой крышей в глубине переулка сгорел на девятый день после взрыва блокпоста. В Ельске говорили, что это сделали спецназовцы, но их не искали и не осуждали. Следователь ФСБ Камнев уехал из Ельска, увозя с собой неопровержимые доказательства того, что спецназовцев убивала женщина-снайпер, мстя за своих детей.

     Ермакова-Будаева умерла на следующий день, после того как добралась до родных могил. Чеченские женщины похоронили ее на мусульманском кладбище, рядом с мужем и детьми.