Джон ВАРЛИ

                              СПОЕМ, СТАНЦУЕМ

 

 

 

 

     Подлетая к   точке   встречи   с   Янусом,   Барнум   и   Бейли   повстречали

гигантскую пульсирующую ноту-четвертушку. Ножка ее была длиной добрых пять

километров. Сама нота имела   километр   в   диаметре,   и   испускала   бледный

бирюзовый свет. Когда они приблизились к ней,   оказалось,   что   та   тяжело

вращается вокруг своей оси.

     - Должно быть, это то самое место, сказал Барнум Бейли.

     - Станция слежения   Януса   Барнуму   и   Бейли,   -   произнес   голос   из

пустоты.   На   следующем   обороте   встретитесь   с   нашей   ловушкой.    Через

несколько минут появится визуальный индикатор.

     Барнум посмотрел вниз на медленно вращающийся неправильной формы   шар

из скал и льда, который и был Янусом, ближайшим спутником Сатурна.   Что-то

вырастало над   искривленной   линией   горизонта.   Долгого   ожидания,   чтобы

определить, что же это, не понадобилось. Барнум как следует посмеялся.

     - Это твоя или их? - спросил он Бейли.

     Бейли фыркнул.

     - Их. Ты думаешь, что я настолько глуп?

     Предмет, поднимавшийся над очертаниями спутника был сачком для   ловли

бабочек длиной в десять километров. Это был длинный,   колеблющийся   сачок,

тянувшийся за гигантским кольцом. Бейли снова фыркнул, но ввел необходимые

поправки для того, чтобы их поймала эта нелепая штука.

     - Ну же, Бейли, - поддразнивал Барнум. - Ты просто   ревнуешь,   потому

что ее придумали не вы.

     - Может быть, и так, - согласился его симбиотик.   -   Так   или   иначе,

придержи шляпу, будет изрядный рывок.

     Иллюзия поддерживалась настолько, насколько это было   необходимо,   но

Барнум заметил, что первый импульс торможения начался   раньше,   чем  

было ожидать,   будь   эта   прозрачная   сетка   не   только   видимостью.   Сила

постепенно нарастала по мере того, как электромагнитное   поле   захватывало

надетый на нем металлический пояс. Длилось это примерно   минуту,   а   когда

закончилось, то больше не казалось, что Янус вращается внизу под ними.   Он

приближался.

     - Послушай вот   это,   -   сказал   Бейли.   Голова   Барнума   наполнилась

музыкой. Она была ритмичной, а вибрирующий, тщеславный, но все же чарующий

басовый саксофон солировал в разухабистой пьесе, которую не мог узнать   ни

один из них. Их позиция изменилась, и они едва могли   разглядеть,   где   же

находятся Жемчужные Врата, единственный поселок людей на Янусе.   Его   было

легко найти благодаря тому, что оттуда исходили развевающиеся нити   нотных

станов; их легкая ткань напоминала паутину.

     Жители Жемчужных Врат   были   общим   посмешищем.   Все   постройки,   что

составляли   надземную   часть   поселка,    были    скрыты    за    причудливыми

голографическими проекциями. А   в   целом   он   являл   нечто   среднее   между

кошмарным вариантом детской сахарной страны и ранним мультфильмом Диснея.

     Господствовала   над   ним   гигантская   имитация   органа    из    паровых

свистков, с трубами тысячеметровой высоты. Их было пятнадцать, и   все   они

подпрыгивали и раскачивались в такт игре саксофона. Они то приседали,   как

бы для того, чтобы поглубже вздохнуть, то снова вставали, выпуская   кольца

цветного дыма. Здания, которые,   как   знал   Барнум,   на   самом   деле   были

неинтересными функциональными   полусферами,   казались   обычными   домами   с

цветочными ящиками на окнах и карикатурными глазами, пялившимися с дверей.

Они подрагивали и приплясывали, как будто были сделаны из желе.

     - Неужели ты не находишь, что   они   чуть-чуть   перебрали?   -   спросил

Бейли.

     - Зависит от того, что тебе нравится. Для такого кричащего стиля   это

довольно мило.

     Они   плыли   сквозь   мешанину   линий,   тактовых   черт,   нот    в    одну

шестнадцатую,   пауз,   дымовых   колец    и    грохочущей    музыки.    Пронзили

нематериальную ноту-восьмушку и Бейли погасил остаток скорости   реактивным

двигателем. Они мягко опустились под действием еле заметного   тяготения   и

направились к одному из ухмылявшихся зданий.

     У двери ждал еще один сюрприз. Барнум потянулся к кнопке   с   надписью

"ЗАМОК ТАМБУРА", та увильнула в сторону, и превратилась в крохотное лицо с

глумливым выражением. Шуточка.   Замок   все   же   сработал   -   подействовало

присутствие тела.   Внутри   Жемчужные   Врата   выглядели   не   так   цветисто.

Коридоры были   благопристойными   коридорами   с   настоящими   полами   серого

цвета.

     - Я бы все же был начеку, - мрачно посоветовал Бейли. - Эти люди явно

любят смеяться до   упада.   А   хорошей   шуткой   в   их   представлении   может

оказаться дыра в полу, прикрытая голограммой. Смотри под ноги.

     - Да не будь таким закисшим   неудачником.   Ты   же   такое   обнаружишь,

правда?

     Бейли не ответил, а Барнум   не   стал   развивать   эту   тему.   Он   знал

причину дискомфорта Бейли и его неприязни по отношению к станции на Янусе.

Бейли хотел покончить с их делом как скорее и   вернуться   в   Кольцо,

где   он   чувствовал,   что   необходим.   Здесь,   в    коридоре,    заполненном

кислородом, непосредственной пользы от Бейли не было.

     Роль Бейли в симбиотической паре Барнума   и   Бейли   состояла   в   том,

чтобы создать среду, которая обеспечивала бы Барнума пищей,   кислородом   и

водой. А Барнум, в свою очередь, снабжал Бейли пищей, углекислым   газом   и

водой. Барнум был человеком, в физическом отношении непримечательным -   за

исключением   того,   что   благодаря   хирургической   операции    его    колени

сгибались в стороны, а не вперед, а от щиколоток,   там,   где   раньше   были

ступни ног, отходили огромные   кисти   рук,   называемые   педами.   Бейли,   с

другой стороны, совершенно не походил на человека.

     Строго говоря, о Бейли даже нельзя   было   сказать:   "он".   Бейли   был

растением, и Барнуму его пол представлялся мужским лишь потому, что   голос

у него в голове - единственное средство   общения   с   Бейли   -   звучал   как

мужской. Сам Бейли был бесформенным. Он охватывал тело Барнума и   принимал

его форму. Он проникал в пищеварительный канал Барнума - начиная со рта   и

кончая анусом - как игла в ткань. Вместе   пара   выглядела   как   человек   в

бесформенном   скафандре,   с    шарообразной    головой,    узкой    талией    и

раздавшимися бедрами; если угодно - как карикатурное изображение женщины.

     - Ты, пожалуй, можешь начать дышать, сказал Бейли.

     - А зачем? Я начну, когда придется разговаривать с кем-нибудь, у кого

нет симбиотика. А пока, зачем трудиться?

     - Я просто подумал, что тебе захочется привыкать к этому.

     - Ну, хорошо, если ты считаешь, что это необходимо.

     Так что Бейли постепенно убрал те свои части, что заполняли легкие   и

гортань Барнума и освободил его голосовые связки, чтобы те   занялись   тем,

чего не делали десять с лишним лет. Барнум закашлялся, когда воздух проник

в его горло. Он был холодным! Во всяком случае, так ему казалось,   хотя   в

действительности   тот   имел   стандартную   температуру   семьдесят   два    по

Фаренгейту. Барнум   не   был   привычен   к   нему.   Его   диафрагма   один   раз

содрогнулась, а потом принялась за повседневный труд - дыхание, как   будто

продолговатый мозг никогда не отсоединялся.

     - Ну вот, - сказал он вслух, удивленный звучанием   своего   голоса.   -

Удовлетворен?

     - Небольшая проверка никогда не повредит.

     - Давай объяснимся в   открытую,   ладно?   Я   не   больше   твоего   хотел

появляться здесь, но ты же знаешь, что нам   пришлось   это   сделать.   И   ты

собираешься все это время докучать мне? Предполагается,   что   мы   команда,

помнишь?

     Его партнер вздохнул.

     - Извини, но дело вот в чем. И В САМОМ ДЕЛЕ   предполагается,   что   мы

команда - когда мы находимся в Кольце. Там   один   из   нас   без   другого   -

ничто. А здесь я нечто, что тебе приходится таскать на   себе.   Я   не   умею

ходить, не умею разговаривать; становится очевидным, что я   растение,   как

оно и есть.

     Барнум   привык   к   периодическим   приступам   неуверенности   у   своего

симбиотика. В   Кольце   они   роли   не   играли.   Но   когда   они   попадали   в

гравитационное поле, то Бейли это напоминало, насколько он беспомощен.

     - Здесь ты можешь дышать сам, - продолжал Бейли. -   И   видеть   можешь

сам - если не буду прикрывать твои глаза. Кстати, ты...

     - Не дури. Зачем мне   пользоваться   собственными   глазами,   когда   ты

можешь дать мне лучшую картину, чем я сам?

     - Это так: для Кольца. Но здесь все мои   сверхчувства   просто   лишний

груз. Какая тебе здесь польза от зрения   с   поправкой   на   скорость,   если

самый дальний объект в двадцати метрах, и неподвижен.

     - Послушай, ты. Ты хочешь повернуться и уйти из этого тамбура? Мы это

можем. Я так и сделаю, если для тебя это становится такой травмой.

     Наступило   долгое   молчание,   и   Барнума   затопило   ощущение   чего-то

теплого и оправдывающегося, так что он ощутил слабость в своих развернутых

наружу коленях.

     - Оправдываться необходимости нет, - добавил он   более   сочувственным

тоном. - Я тебя понимаю. Это просто еще кое-что, что нам придется   сделать

вместе - как все остальное: и хорошее, и плохое.

     - Я люблю тебя, Барнум.

     - А я тебя, глупый.

 

 

     Табличка на двери гласила:

 

                            ЛИТАВРА И РЭГТАЙМ

                         КОШКИ КАСТРЮЛЬНОЙ АЛЛЕИ

 

          [Кастрюльная аллея (Tin Pan Alley) - прозвище квартала

            в Нью-Йорке, где расположены нотные издательства и

          музыкальные магазины, специализирующиеся на популярной

                  музыке; позже имя стало нарицательным]

 

     Барнум и Бейли помедлили у двери.

     - Что нужно сделать, постучать? -   вслух   спросил   Барнум.   -   Прошло

столько времени, что я уже забыл.

     - Просто сожми руку в кулак и...

     - Дело не в этом. - Он засмеялся, прогоняя минутную нервозность. -   Я

позабыл, что такое вежливость в человеческом обществе. Ну, во всех лентах,

которые я видел, они это делают.

     Он постучал в дверь, и после второго стука та открылась сама.

     В комнате за столом, взгромоздив   на   него   свои   босые   ноги,   сидел

мужчина. Барнум был готов к потрясению от вида еще одного человека   _б_е_з

кокона симбиотика, потому что по пути к конторе Литавры и Рэгтайма он   уже

встретил нескольких. Но от   непривычного   зрелища   у   него   еще   кружилась

голова. Человек, похоже, ощутил это и молча жестом указал ему на стул.   Он

уселся, думая, что при малой силе тяжести это было не так уж и необходимо.

Но в чем-то он был благодарен. Человек долгое время молчал, давая   Барнуму

время успокоиться и привести   мысли   в   порядок.   Барнум   использовал   это

время, чтобы внимательно его осмотреть.

     Кое-что в нем было очевидным; самое бросающееся в глаза - это то, что

за модой он не гнался. Обувь не носили практически уже больше века по   той

простой причине, что ходить приходилось лишь по полам с мягким   покрытием.

Однако, последняя мода командовала: ОБУВЬ НОСЯТ.

     Мужчина выглядел молодо, он ограничил свой возраст годами   двадцатью.

Одет он был в голографический костюм -   иллюзию   текучих   цветов,   которые

отказывались оставаться на одном месте или принимать   определенную   форму.

Под костюмом, вполне воз, не было ничего, но Барнум не   мог   об   этом

судить.

     - Вы Барнум и Бейли, так? - спросил мужчина.

     - Да. А вы Литавра?

     - Рэгтайм. Литавра будет позже. Раю видеть вас. Никаких неприятностей

при спуске? Кажется, вы сказали, что это ваш первый визит.

     - Да, первый. Все нормально. И, кстати, спасибо за оплату переправы.

     Тот жестом показал, что это мелочь.

     - Не думайте об этом. Все решают наверху. Мы делаем ставку на то, что

вы окажетесь достаточно хороши для того, чтобы с избытком   отплатить   нам.

Мы достаточно   часто   были   правы,   так   что   денег   на   этом   не   теряем.

Большинству из вас, оттуда, не по карману высадка на Янусе, а тогда что бы

с нами стало? Нам приходится обращаться к вам. Так дешевле.

     - Наверное, да. - Он снова умолк. Он заметил, что   в   горле   возникло

раздражение из-за непривычного   усилия,   вызванного   речью.   Не   успел   он

подумать об этом, как ощутил, что в дело вступил Бейли.   Внутренний   усик,

который был   убран,   метнулся   из   желудка   и   смазал   его   гортань.   Боль

прекратилась, поскольку реакция нервных окончаний была подавлена. Так   или

иначе, все это происходит в твоей голове, подумал он.

     - Кто рекомендовал вам нас? - спросил Рэгтайм.

     - Кто... о, это был... кто   это   был,   Бейли?   -   Он   слишком   поздно

осознал, что произнес это вслух. Он этого не хотел, и смутно ощущал,   что,

воз, невежливо разговаривать   таким   образом   со   своим   симбиотиком.

Ответа Рэгтайм, разумеется, услышать не мог.

     - Это был Антигона, - подсказал Бейли.

     - Спасибо, - ответил Барнум, на это раз безмолвно. - Человек по имени

Антигона, - сказал он Рэгтайму.

     Тот сделал об этом пометку, и снова, улыбаясь, поднял глаза.

     - Ну, что же. А что вы хотели нам показать?

     Барнум собирался описать Рэгтайму их работу, когда дверь распахнулась

и   вплыла   женщина.   Она   в   буквальном   смысле   вплыла,   одним   движением

оттолкнувшись от косяка и захлопнув дверь с помощью своего левого педа,   а

затем быстро повернулась в воздухе, слегка касаясь пола кончиками   пальцев

- чтобы снизить скорость - до тех   пор,   пока   не   остановилась   у   стола,

наклонившись над которым, начала возбужденно   разговаривать   с   Рэгтаймом.

Барнума удивило, что вместо ступней ног у нее были педы; он думал,   что   в

Жемчужных Вратах никто ими не пользуется. Ходить на них было неудобно. Но,

ходьба, похоже, ее не интересовала.

     - Ну ты только послушай, что сейчас сделал Мейер! - заявила   она,   от

энтузиазма едва не поднимаясь в   воздух.   Пальцы   ее   педов   двигались   по

ковру, пока она говорила. - Он перегруппировал рецепторы в   своих   нервных

путях - впереди справа, и ты не поверишь, как это влияет на...

     - У нас клиент, Литавра.

     Она обернулась и увидела стоящую перед   ней   пару   человек-симбиотик.

Она приложила руку ко рту, как бы заставляя себя умолкнуть, но   прикрывала

ею улыбку. Она подошла к ним (при слабом тяготении это нельзя было назвать

ходьбой; казалось, что ей удается использовать для опоры по два   вытянутых

пальца на каждом педе и идти на них, так что похоже было, что она плывет).

Она подошла к ним и протянула руку.

     На ней, как и на Рэгтайме,   был   голографический   костюм,   но   вместо

того, чтобы носить проектор на поясе, как у того, ее проектор был вделан в

перстень.    Когда    она    протягивала    руку,     генератору     приходилось

компенсировать это, окутывая ее тело более длинными и   тонкими   паутинками

света. Это выглядело как взрыв пастельных тонов, и едва   прикрывало   тело.

То,   что   видел   Барнум,   могло   принадлежать   девушке   шестнадцати    лет:

небольшие, неразвитые грудь и бедра, и две светлого цвета косы, доходившие

до талии. Но ее движения   опровергали   это.   В   них   не   было   неуклюжести

подростка.

     - Я Литавра, - произнесла она, протягивая   руку.   Бейли   это   застало

врасплох, и он не знал, освобождать руку Барнума или нет. Так что   то,   за

что она взялась, было   кистью   руки   Барнума,   покрытой   трехсантиметровым

слоем Бейли. Похоже, она не обратила на это внимания.

     - Должно быть, вы Барнум и Бейли.   Знаете   ли   вы,   кто   были   первые

Барнум и Бейли? [американские цирковые антрепренеры (XIX - нач. XX вв.)]

     - Да, это люди, которые соорудили ваш огромный орган снаружи.

     Она рассмеялась.

     - Этот поселок _и _в _с_а_м_о_м _д_е_л_е_ что-то вроде цирка, пока вы

не привыкнете к нему. Рэг   говорит   мне,   что   вы   можете   предложить   нам

кое-что на продажу.

     - Надеюсь, что да.

     - Вы пришли туда, куда нужно. Рэг занимается деловой частью компании;

а я - талант. Так что продавать вы будете мне. Я   думаю,   что   у   вас   нет

ничего в нотной записи?

     Он скривил лицо, потом вспомнил, что она видит лишь   гладкую   зеленую

поверхность с отверстием для рта. Для того, чтобы   привыкнуть   общаться   с

людьми требовалось некоторое время.

     - Я даже не умею читать ноты.

     Она вздохнула, но, похоже, не огорчилась.

     - Я так и думала. Очень немногие из вас, обитателей Кольца, умеют это

делать. Честно говоря, если бы мне когда-нибудь удалось понять, что же вас

превращает в художников, я бы разбогатела.

     - Единственный способ для этого - отправиться в Кольцо   и   посмотреть

самой.

     - Правда, - сказала она, слегка   смутившись.   Она   отвела   взгляд   от

жалкой фигуры, сидевшей на стуле. Единственный способ открыть магию   жизни

в Кольце был   отправиться   туда;   а   единственный   способ   это   сделать   -

обзавестись симбиотиком. Навсегда отказаться от своей   индивидуальности   и

сделаться частью команды. На это были способны немногие.

     - Мы, пожалуй, можем начать, - сказала она, встав и похлопав ладонями

по бедрам, чтобы скрыть свою   нервозность.   -   Репетиционная   вон   за   той

дверью.

     Он последовал за ней в слабо освещенную комнату,   которая,   казалось,

была наполовину завалена бумагами. Он никогда не   думал,   что   в   каком-то

деле они могут потребоваться   в   таком   количестве.   Похоже,   их   привыкли

складывать   стопками,   а   когда   стопка   делалась    чересчур    высокой    и

обрушивалась, ногой заталкивать в угол. Нотные листы с шумом сминались под

его педами, когда он шел следом за ней в   угол   комнаты,   где   под   лампой

стояла клавиатура синтезатора. Остальная комната была в тени,   но   клавиши

сияли привычным сочетанием белого с черным.

     Литавра сняла перстень и уселась за клавиатуру.

     - Проклятая голограмма мешает, - объяснила она. - Я не вижу   клавиши.

- Барнум только сейчас заметил, что на полу   была   другая   клавиатура,   на

которую легли ее педы. Он размышлял о том, не из-за одного лишь этого   она

ими пользуется. Это было сомнительно, поскольку он видел, как она ходит.

     Она некоторое время сидела, не двигаясь, затем ожидающе взглянула   на

него.

     - Расскажите мне это, - сказала она шепотом.

     - Рассказать вам что? Просто рассказать что-то?

     Она рассмеялась, и снова расслабилась, сложив руки на коленях.

     - Я шутила. Но нам надо каким-то способом   извлечь   музыку   из   вашей

головы и перенести на ленту. Какой бы вы предпочли? Я слышала, что однажды

на английский переписали бетховенскую симфонию, так что   каждый   аккорд   и

ход были подробно описаны. Я не могу вообразить, чтобы это кому бы   то   ни

было _п_о_н_а_д_о_б_и_л_о_с_ь_, но кто-то это сделал. Мы   можем   поступить

так же. Или, конечно же, вы можете придумать что-то другое.

     Он молчал. До тех пор, пока она не села за клавиатуру, он и не   думал

всерьез об этой стороне дела. Он знал свою музыку, знал до последней   ноты

в одну шестьдесятчетвертую. Но как ее извлечь?

     - Какая нота первая? - спросила она.

     Ему снова стало стыдно.

     - Я даже не знаю их названия, - признался он.

     Она не удивилась.

     - Спойте вашу музыку.

     - Я... Я никогда не пытался ее петь.

     - А сейчас   попытайтесь.   -   Она   уселась   прямо,   глядя   на   него   с

дружелюбной улыбкой: не упрашивающей, но ободряющей.

     - Я слышу ее, - сказал он в отчаянии. - Каждую ноту, каждый диссонанс

- это то слово?

     Она ухмыльнулась.

     - Это _о_д_н_о_ из тех слов. Но я не знаю,   знаете   ли   вы,   что   оно

значит. Оно обозначает   ощущение,   которое   вызывают   звуковые   колебания,

когда нет их гармоничного наложения друг на друга; так что   не   получается

аккорда, приятного на слух. Например, вот так, - и она нажала две соседних

клавиши,    испробовала    еще    несколько,    затем     поиграла     кнопками,

расположенными над клавиатурой - до тех пор, пока ноты почти что   слились.

- Они не обязательно радуют слух, но в должном   контексте   могут   привлечь

ваше внимание. В вашей музыке есть диссонансы?

     - Местами. А это очень плохо?

     - Вовсе нет. При правильном использовании   это...   ну,   не   то   чтобы

приятно... - Она беспомощно раскинула руки. - Говорить о музыке - дело,   в

лучшем случае, достаточно бесплодное. Лучше ее напеть. Вы сделаете это для

меня, любовь моя, или мне   придется   попробовать   продраться   сквозь   ваши

описания?

     Он неуверенно пропел первых три ноты   своей   пьесы   -   зная,   что   их

звучание не имеет ничего общего с тем   оркестром,   который   гремит   в   его

голове - но отчаянно пытаясь что-то сделать. Она подхватила их, сыграв   на

синтезаторе чистыми, без обертонов; звучали они мило,   но   безжизненно,   и

совершенно не походили на то, чего хотел он.

     - Хорошо, я   сыграю   их   богаче   -   как   мне   это   представляется,   и

посмотрим, сможем ли мы говорить на одном языке. Она   повернула   несколько

ручек, и снова сыграла три ноты; на этот раз тембр их напоминал контрабас.

     - Это более похоже. Но все еще не то.

     -   Не   отчаивайтесь,   -   сказала   она,   указывая   рукой    на    панель

циферблатов рядом с собой. - Каждый из них дает иной вариант -   поодиночке

или в сочетании. Меня заверили, что число сочетаний   бесконечно.   Так   что

где-нибудь мы найдем ваш мотив. А теперь: что лучше, это или то?

     При повороте ручки в одном направлении звук   сделался   прозрачнее,   в

другом - в нем появилась медь, намек на трубы.

     Он уселся. На этот раз   было   еще   ближе   к   его   замыслу,   но   всего

богатства воображаемых звучаний не было. Он заставил   ее   покрутить   ручку

туда-сюда, и, наконец, определил положение, наиболее соответствовавшее его

призрачной мелодии. Она испробовала другую ручку, и сходство   увеличилось.

Но чего-то не хватало.

     Все больше и больше втягиваясь, Барнум обнаружил, что стоит у нее   за

плечом, пока она пробует еще одну ручку. Это было еще более похоже, но...

     Как в лихорадке, он уселся на сиденье   рядом   с   ней   и   потянулся   к

ручке. Он осторожно подкрутил ее, а потом понял, что сделал.

     - Вы не возражаете? - спросил он. -   Гораздо   легче   сидеть   здесь   и

поворачивать их самому.

     Она похлопала его по плечу.

     - Ну и простофиля же вы, - рассмеялась она. -   Я   уже   четверть   часа

пытаюсь затащить вас сюда. Вы что, думаете, что я сама смогла бы   добиться

того, что получилось? Эта история о Бетховене - ложь.

     - Ну и что мы будем делать?

     - То, что   будете   делать   _в_ы_   -   это   экспериментировать   с   этой

машиной, а я - помогать вам   и   объяснять,   как   добиться   того,   чего   вы

хотите. Когда вы это   закончите,   я   сыграю   вам   результат.   Поверьте:   я

слишком часто этим занималась, чтобы думать, что вы будете сидеть здесь   и

описывать мне музыку. А теперь - _п_о_й_т_е_!

     Он запел. Через восемь часов Рэгтайм потихоньку   вошел   в   комнату   и

поставил на стол рядом с ними тарелку с бутербродами   и   кофейник.   Барнум

все еще пел, а синтезатор подпевал ему.

 

 

     Барнум выплыл   из   своего   творческого   транса,   ощутив,   что   что-то

повисло в поле его зрения и мешает ему видеть   клавиатуру.   Что-то   белое,

дымящееся, на конце длинной...

     Это была кофейная чашка, которую держала в руке Литавра. Он   взглянул

ей в лицо; она тактично промолчала.

     Работая на синтезаторе, Барнум и Бейли   буквально   слились   в   единое

существо. Да так и должно было быть, потому что   музыка,   которую   пытался

продать Барнум, была создана их общим разумом. Она принадлежала им   обоим.

А теперь он оторвался от своего партнера - настолько, что разговор   с   ним

стал чуть-чуть отличаться от разговора с самим собой.

     - Как насчет этого, Бейли? Следует нам выпить этого?

     - Не вижу, отчего бы и нет. Для того, чтобы охлаждать тебя здесь, мне

пришлось израсходовать порядочно водяного пара. Не мешает его восполнить.

     - Послушай, отчего бы тебе не освободить   кисти   моих   рук?   Было   бы

гораздо легче крутить эти   рукоятки:   лучшее   ощущение,   понимаешь?   Кроме

того, я не уверен, что вежливо пожимать ей руку,   если   она   не   чувствует

мою.

     Бейли не сказал ничего, но его жидкое тело быстро откатилось вверх по

рукам Барнума. Тот протянул руку и взял предложенную чашку,   вздрогнув   от

непривычного ощущения тепла в собственных нервных окончаниях. Литавра этих

прений не заметила; да и длились они лишь секунду.

     Когда жидкость попала в   горло,   ощущение   было   как   от   взрыва.   Он

поперхнулся, а Литавра, похоже, забеспокоилась.

     - Полегче, друг. Для того, чтобы пить   такое   горячее,   нужно,   чтобы

нервы привыкли.

     Она сделала осторожный глоток и снова обернулась к клавиатуре. Барнум

поставил свою чашку и присоединился к ней. Однако, пожалуй, настало   время

сделать перерыв, и он не мог   вернуться   к   музыке.   Она   заметила   это   и

расслабилась; взяла бутерброд и   стала   есть   с   таким   видом,   как   будто

умирала от голода.

     - Она _и _в _с_а_м_о_м _д_е_л_е_ умирает от голода, глупец ты этакий,

- сказал Бейли. - Или, по крайней мере, очень голодна. Она ничего   не   ела

восемь часов; а у нее нет симбиотика, который перерабатывает   ее   шлаки   в

пищу и подает прямо в вены. Поэтому у нее и возникает голод. Вспоминаешь?

     - Вспоминаю. Я   позабыл.   -   Он   взглянул   на   груду   бутербродов.   -

Интересно, а каким был бы на вкус один из них?

     - Примерно таким. - Рот Барнума наполнился вкусом бутерброда с тунцом

на пшеничном хлебе из цельной муки. Бейли проделал этот свой фокус, как   и

все остальные, посредством прямой   стимуляции   рецепторов.   Без   малейшего

труда он мог вызывать у Барнума   и   совершенно   новые   ощущения,   попросту

закорачивая одну часть его мозга на другую.   Если   бы   Барнуму   захотелось

узнать, как звучит вкус бутерброда с тунцом, Бейли под силу было и это.

     - Хорошо. И я не стану   протестовать,   что   не   почувствовал   его   на

зубах, поскольку знаю, что ты мог бы сделать и это. Однако, - (и мысли его

приняли направление, которое могло не понравиться Бейли) - интересно, было

бы ли вежливо съесть один из них?

     - С чего вдруг вся эта вежливость? - взорвался   Бейли.   -   Ешь,   если

тебе хочется, но я и   в   толк   не   возьму,   зачем.   Сделайся   хищником,   и

увидишь, как я к этому отношусь.

     - Спокойней, спокойней,   -   выговаривал   ему   Барнум   с   нежностью   в

голосе. - Полегче, приятель. Без тебя я ничего делать не буду. Но нам надо

ладить с этими людьми. Я лишь пытаюсь быть дипломатичным.

     - Тогда ешь, - вздохнул Бейли. - Ты на   много   месяцев   нарушишь   мои

биологические циклы: что мне делать с этими лишними   белками?   Но   тебе-то

какое дело?

     Барнум безмолвно рассмеялся. Он знал, что Бейли может сделать с   ними

все,   что   захочет:   переварить,   очистить,   израсходовать,    или    просто

сохранить на время и выбросить при первой   возсти.   Он   потянулся   за

бутербродом и почувствовал, что когда он поднес бутерброд ко рту,   плотная

оболочка Бейли сократилась, освободив его лицо.

     Он ожидал, что свет будет ярче, но был неправ. Впервые за   много   лет

он пользовался собственным зрением, но результат ничем не отличался от тех

изображений, которые Бейли создавал в коре его мозга все это время.

     - У вас милое лицо, - сказала Литавра, прожевывая бутерброд. - Я   так

и думала. Вы нарисовали очень хороший автопортрет.

     - Я это сделал? - спросил заинтригованный Барнум. - Что вы   имеете   в

виду?

     - Ваша музыка. Вы отражаетесь в ней. О, в   ваших   глазах   я   не   вижу

всего того, что в ней, но это и невоз. Остальное   принадлежит   вашему

другу Бейли. А его выражение лица я прочесть не могу.

     - Да, думаю, что не можете. Но можете ли вы сказать что-нибудь о нем?

     Она подумала, затем повернулась к клавиатуре, взяла ту тему,   которую

они с таким трудом разработали несколько часов назад, и   сыграла   ее   чуть

быстрее и с легкими изменениями тональности. В этом отрывке было счастье и

намек на нечто недостижимое.

      - Это Бейли. Он чем-то обеспокоен. Если опыт меня   не   подводит,   это

пребывание в Жемчужных Вратах. Симбиотики не любят появляться здесь; как и

везде, где есть   сила   тяжести.   Из-за   нее   им   кажется,   что   в   них   не

нуждаются.

     - Слышал? - спросил Барнум своего безмолвного партнера.

     - Угу.

     - А это так глупо, - продолжала она. - Ясно, что знаю я об этом не из

первых рук, но я встречалась и беседовала со многими парами.   Насколько   я

представляю, связь между человеком и симбиотиком - это...   ну,   скажем,   в

сравнении с ней   кошка-мать,   умирающая   за   своих   котят,   представляется

примером легкой привязанности. Впрочем, вам, я думаю, это известно об этом

гораздо больше, чем я когда-либо смогу выразить словами.

     - Вы хорошо это описали, - сказал он.

     Бейли неохотно   изобразил   знак   одобрения:   мысленную   придурковатую

ухмылку.

     - Она меня обошла, пожиратель мяса. Я умолкаю   и   позволю   вам   двоим

вести беседы, не вмешиваясь в них со своей беспочвенной   неуверенностью   в

себе.

     - Вы успокоили его, - радостно сказал ей Барнум. - Вы   даже   добились

того, что он шутит над   собой.   Это   немалое   достижение,   потому   что   он

воспринимает себя довольно таки всерьез.

     - Это нечестно, я не могу защититься.

     - По-моему, ты собирался помолчать?

 

 

     Работа шла гладко, хотя времени   занимала   больше,   чем   хотелось   бы

Бейли. После трех дней переработки музыка начала   обретать   форму.   Пришло

время, когда Литавра могла нажать на кнопку, чтобы   машина   проиграла   ее:

пьеса сделалась гораздо большим, чем тот каркас, который они   построили   в

первый день, но все еще нуждалась в завершающих штрихах.

     - Как насчет "Контрапунктической кантаты"? - спросила Литавра.

     - Что?

     - В качестве названия. Ей нужно название. Я подумала, и мне пришло   в

голову это. Оно подходит, потому что в построении пьесы силен   метрический

элемент: у нее четкие размер, темп и акцентировка. И все   же   в   ней   есть

заметный контрапункт у деревянных духовых.

     - Это те пронзительные звуки, так?

     - Да. Ну, как вы думаете?

     - Бейли хочет знать, что такое кантата.

     Литавра пожала плечами, затем у нее появилось виноватое выражение.

     - По правде говоря, это слово я вставила для аллитерации. Может быть,

для большего коммерческого успеха. На самом-то деле кантату поют, а у   вас

нет ничего похожего на человеческие голоса. Вы уверены, что не   можете   их

добавить?

     Барнум поразмыслил.

     - Нет.

     - Решать, разумеется, вам. - Похоже, она хотела сказать   что-то   еще,

но решила, что не стоит.

     - Послушайте, название для меня не так и важно, -   сказал   Барнум.   -

Если вы назовете ее таким образом, это поможет ее продать?

     - Может быть.

     - Тогда делайте, как хотите.

     - Спасибо. Я поручила Рэгу заняться предварительной рекламой. Мы   оба

думаем, что перспективы у пьесы   есть.   Название   ему   понравилось,   а   он

неплохо разбирается в том, что хорошо пойдет. И пьеса ему понравилась.

     - А далеко ли до того, как мы ее закончим?

     - Не слишком. Еще два дня. А вам она уже надоела?

     - Немного. Мне бы хотелось вернуться обратно в Кольцо. И Бейли тоже.

     Она нахмурилась, надув нижнюю губу.

     - Это значит, что я не увижу вас в течение десяти лет. Это   и   впрямь

может оказаться долгим   делом.   Для   того,   чтобы   развить   новый   талант,

требуется вечность.

     - А почему вы этим занимаетесь?

     Она подумала над вопросом.

     - Я думаю - потому, что мне нравится музыка, а Янус - это место,   где

рождается и развивается   самая   новаторская   музыка   в   системе.   С   вами,

жителями Кольца, соревноваться не может никто.

     Он хотел спросить ее, почему   она   не   найдет   пару-симбиотика   и   не

узнает из первых рук, на что это похоже. Но что-то удержало его,   какое-то

безмолвное табу, которое установила она; а может   быть   -   он.   По   правде

говоря, ему теперь стало непонятно, почему   _в_с_е_   не   создадут   пары   с

симбиотиками.    Это    представлялось    единственным    разумным     способом

существования.    Но    он    знал,    что    многие    находили    такую    мысль

малопривлекательной, и даже отвратительной.

 

 

     После четвертого сеанса записи Литавра отдыхала, играя   для   пары   на

синтезаторе.   Они   знали,   что   она   делает   это   хорошо,   и    мнение    их

подтверждалось артистизмом, который она демонстрировала за клавиатурой.

     Она познакомила их с историей музыки.   Баха   и   Бетховена   она   могла

сыграть с   такой   же   легкостью,   как   и   современных   композиторов   вроде

Барнума. Она сыграла первую часть Восьмой симфонии   Бетховена.   С   помощью

обеих рук и обоих педов ей было совсем нетрудно в   точности   воспроизвести

целый симфонический оркестр. Но этим она не ограничилась. Музыка незаметно

перетекала от привычных струнных к шумовым звукам, которые   были   доступны

лишь синтезатору.

     Продолжила она каким-то сочинением Равеля, которое Барнум никогда   не

слышал, а потом - ранним сочинением Райкера. После этого она позабавила их

несколькими рэгтаймами Джоплина и маршем Джона Филипа Сузы [Скотт   Джоплин

(1868-1917) - пианист и композитор, был прозван "королем   рэгтайма";   Джон

Филип Суза (1854-1932, настоящее имя - Зигфрид   Окс)   -   дирижер   духового

оркестра и автор многочисленных маршей, в т.ч.: "Звезды и полосы навеки"].

Здесь она не   позволила   себе   никаких   вольностей,   сыграв   их   в   точной

авторской инструментовке.

     Затем она перешла к еще одному   маршу.   Этот   был   невероятно   живым,

полным хроматических ходов, которые взлетали и падали. Она сыграла   его   с

такой точностью в басовых партиях, какой   никогда   не   могли   бы   добиться

музыканты прошлого. Барнуму вспомнились старые фильмы,   которые   он   видел

ребенком - фильмы, в которых было множество львов,   рычащих   в   клетках   и

слонов в головных уборах из перьев.

     - А что это было? - спросил он, когда музыка закончилась.

     - Забавно, что вы спросили, мистер Барнум. Это   был   старый   цирковой

марш "Грохот и Пламя". А некоторые называют его "Выход гладиаторов". Среди

ученых замешательство. Некоторые говорят,   что   у   него   третье   название:

"Любимый марш Барнума и Бейли", но большинство думают, что   так   назывался

другой марш. Если это так, то тот утрачен, и очень жаль. Но   все   уверены,

что Барнуму и Бейли этот тоже нравился. А вы что о нем думаете?

     - Мне он нравится. Вы не сыграете его еще раз?

     И она сыграла во второй раз, а потом   -   в   третий,   поскольку   Бейли

хотел уверенности, что тот наверняка   сохранился   в   памяти   Барнума,   так

чтобы они могли воспроизвести его снова.

     Литавра выключила синтезатор и оперлась локтями о клавиатуру.

     - Когда вы вернетесь туда, - сказала она, - почему бы вам немного   не

подумать над тем, чтобы   в   вашем   следующем   сочинении   исполнить   партию

синаптикона?

     - А что такое синаптикон?

     Она уставилась на него, не веря своим ушам. Затем выражение   ее   лица

сменилось восторгом.

     - Вы и в самом деле не знаете? Тогда вам есть чему поучиться.

     Она бросилась к   своему   столу,   схватила   что-то   своими   педами,   и

прыгнула обратно к синтезатору. Предмет этот был небольшой черной коробкой

с ремешком и проводом, на конце которого был штекер. Она обернулась к нему

спиной и раздвинула волосы на затылке.

     - Вы меня не подключите? - попросила она.

     Барнум увидел среди ее волос крохотное гнездо разъема, вроде тех   что

позволяют человеку подсоединяться непосредственно к компьютеру. Он вставил

штекер в гнездо, а Литавра ремешком прикрепила коробочку на шею. Та   имела

явно рабочий вид и,   по-видимому,   была   самодельной   -   с   царапинами   от

инструментов и облупившейся краской. Похоже было, что ею пользуются   почти

каждый день.

     - Он еще в стадии разработки, - сказала она. - Майерс -   тот   парень,

что изобрел его - возился с ним,   добавляя   новые   возсти.   Когда   мы

добьемся, чего хотим, то выбросим ее на рынок в виде ожерелья. Схему

заметно уменьшить в   размерах.   Первый   вариант   соединялся   с   усилителем

проводами, а   это   сильно   нарушало   мой   стиль   игры.   Но   у   этого   есть

передатчик. Вы поймете, что я имею ввиду. Пошли, здесь не хватит места.

     Она первой вышла в помещение конторы   и   включила   стоявший   у   стены

усилитель.

     - То, что он делает, - сказала она, встав посреди   комнаты   и   уперев

руки в бока,   -   это   превращает   движения   тела   в   музыку.   Он   измеряет

напряжения в нервных путях, усиливает их... ну,   я   покажу   вам,   что   это

значит. Эта поза не дает ничего: звука нет. -   Она   стояла   прямо,   но   не

напрягаясь, педы вместе, руки на поясе, голова слегка опущена.

     Она подняла руку вперед, вытянув ладонь,   и   из   громкоговорителя   за

спиной раздался нарастающий по высоте звук, превратившийся в аккорд, когда

ее пальцы нащупали в воздухе невидимую ноту. Она   присела,   выдвинув   ногу

вперед, и в аккорд вкралась мягкая басовая нота,   усилившаяся,   когда   она

напрягла мускулы бедер. Другой рукой она добавила гармоник, затем внезапно

наклонила торс в сторону,   заставив   звук   взорваться   каскадом   аккордов.

Барнум сидел прямо, волосы на его руках и спине стояли дыбом.

     Литавра его не замечала. Она затерялась в мире, существовавшем чуть в

стороне   от   реального,   мире,   где   танец   был   музыкой,   а   ее   тело    -

инструментом. Глаза ее моргали, создавая стаккато, а дыхание   обеспечивало

прочную ритмическую основу тем звуковым сетям, что ткали ее руки,   ноги   и

пальцы.

     Для   Барнума   и   Бейли   красота   этого   заключалась    в    безупречном

соответствии звуков движениям. Они подумали, что это будет лишь покушением

на новизну, что она с усилиями начнет изгибаться, принимая   неестественные

позы - для того, чтобы добиться нужных звуков. Но это было не так.   Каждый

фрагмент порождал следующий. Она импровизировала   и   музыку   и   танец,   но

подчинялись они лишь собственным правилам.

     Когда, наконец, она остановилась отдохнуть,   балансируя   на   кончиках

педов, и позволив звуку растаять,   превратившись   в   ничто,   Барнум   почти

превратился в статую. Его удивил звук аплодисментов. Он   понял,   что   руки

были его собственные, но управлял ими   не   он.   Это   был   Бейли.   А   Бейли

н_и_к_о_г_д_а_ не завладевал контролем над моторикой.

     Им нужны были все подробности. Бейли настолько потрясла   новая   форма

искусства, и так охватило нетерпение задавать   вопросы,   что   он   едва   не

попросил   Барнума   ненадолго   уступить   ему   право   управлять    голосовыми

связками.

     Литавру   такой   энтузиазм   удивил.   Она   была    горячим    сторонником

синаптикона, но больших успехов в своих   попытках   распространить   его   не

достигла. Он имел свои ограничения, и рассматривали его как интересную, но

временную моду.

     - Какие ограничения? - спросил Бейли, а Барнум произнес вопрос вслух.

     - В сущности, для   полного   воплощения   возстей   ему   необходима

невесомость. Когда есть   тяготение,   даже   такое   как   на   Янусе,   имеются

остаточные тона, которые не устранить. Вы, конечно же, этого не   заметили,

но я не могла в таких условиях использовать многие из вариаций.

     Барнум понял кое-что сразу.

     - Тогда мне надо поставить такой же себе. Чтобы было играть   на

нем, пролетая в Кольце.

     Литавра стряхнула с лица прядь волос. От четвертьчасовых   усилий   она

покрылась потом, а лицо   ее   раскраснелось.   Барнума   настолько   захватила

гармония этого   простого   движения,   что   он   едва   не   упустил   ответ.   А

синаптикон был выключен.

     - Может быть, вам следует это сделать. Но на   вашем   месте   я   бы   не

спешила.

     Барнум собирался спросить, почему, но она быстро продолжила:

     - Это еще не настоящий музыкальный инструмент,   но   мы   работаем   над

ним, улучшая с каждым днем. Отчасти проблема в том, что для управления   им

требуется специальное обучение - чтобы он издавал нечто большее, чем белый

шум. Когда я рассказывала, как он работает, это была не совсем правда.

     - А в чем?

     - Ну, я сказала, что он измеряет напряжения в нервах   и   переводит   в

звук. А где находится большая часть нервной ткани?

     Тут Барнум понял.

     - В мозгу.

     - Верно. Так что здесь настроение даже более важно, чем   в   остальной

музыке.    В    когда-нибудь    имели    дело    с    устройством,    управляемым

альфа-ритмами?   Прислушиваясь   к   звуковому   тону,   вы   можете    управлять

некоторыми   функциями   организма.    Для    этого    нужна    практика.    Мозг

обеспечивает диапазон тонов синаптикона и управляет всей композицией. Если

у вас нет контроля над мозгом, получается шум.

     - А как долго вы с ним поработали?

     - Года три.

 

 

     На время работы с Барнумом и Бейли Литавре пришлось приспособить свой

суточный цикл к их биологическим процессам. Дневное время   пара   проводила

лежа, в общественной столовой Януса.

     Столовая   предоставляла   услуги   бесплатно,   что   себя    оправдывало,

поскольку без нее такие пары не   смогли   бы   находиться   на   Янусе   дольше

нескольких   дней.   Это   была   выровненная   поверхность   площадью    ж    три

квадратных   километра   с   решетчатой   оградой,   разбитая   на   квадраты   со

стороной в сто метров. Барнуму и Бейли она не нравилась, как   и   остальным

парам, но это было лучшее, что им подходило в поле тяжести.

     Никакой замкнутый экологический   цикл   на   самом   деле   замкнутым   не

является. Одну и ту же теплоту нельзя   использовать   бесконечно,   как   это

сделать с сырьем. Требуется добавлять тепло;   где-то   по   ходу   дела

привносить энергию   -   для   того,   чтобы   растительная   составляющая   пары

синтезировала углеводы для животной. Бейли мог воспользоваться частью того

незначительного тепла,   которое   образовывалось,   когда   тело   Барнума   их

расщепляло, но такой способ быстро привел бы к экологическому банкротству.

     Выходом для симбиотика, как и для других   растений,   был   фотосинтез;

хотя те соединения,   что   использовал   Бейли,   лишь   отдаленно   напоминали

хлорофилл. Для фотосинтеза растению   нужна   большая   поверхность,   намного

больше площади тела человека. А интенсивность солнечного света   на   орбите

Сатурна была в сто раз меньше, чем на Земле.

     Барнум осторожно шел мимо белой линии - одной из изгородей.   Слева   и

справа от него в центрах больших квадратов лежали люди. Их   покрывал   лишь

тончайший слой симбиотика, остальная его масса была распростерта на ровной

поверхности простыней живой пленки, различимой лишь по легкому   блеску.   В

космосе такой подсолнух создавался за счет медленного вращения,   благодаря

которому центробежная сила образовывала большой параболоид.   А   здесь   его

пленка лежала на земле; по углам квадрата механизмы растягивали ее   вверх:

мускулатуры для этого у симбиотиков не было.

     Эта столовая больше всего остального на Янусе вызывала у них тоску по

Кольцу. Барнум улегся в центре пустого квадрата   и   позволил   механическим

когтям захватить оболочку Бейли, и они начали медленно ее растягивать.

     В Кольце они никогда не удалялись от Верхней Половины больше   чем   на

десять километров. Они могли проплыть туда и раскрыть подсолнух, а   затем,

продремав   несколько   часов,   предоставить   давлению   света   оттеснить   их

обратно   в   затененную   часть   Кольца.   Ощущение   было   приятным:   оно   не

совпадало полностью ни со сном, ни с другим состоянием человека. Это   было

растительное   сознание:   лишенное   сновидений    ощущение    Вселенной,    не

отягощенное мыслительными процессами.

     Теперь, когда подсолнух был распростерт на   поверхности   вокруг   них,

Барнум заворчал. Хотя их фаза потребления   энергии   _н_е   _б_ы_л_а_   сном,

несколько дней попыток осуществлять ее   в   условиях   тяготения   вызвали   у

Барнума симптомы, очень похожие на те, что возникают от   недосыпания.   Оба

они становились раздражительными. Им не терпелось вернуться в невесомость.

     Он ощутил, как   его   охватывает   приятная   летаргия.   Бейли   под   ним

распространял   по   голой   скалистой   поверхности   мощные   корешки,    чтобы

вгрызться в нее с помощью кислот и получить небольшое количество массы для

возмещения потерь.

     - Так когда мы отправляемся? - тихо спросил Бейли.

     - В любой день. Теперь - в любой день.

     Барнум   испытывал   дремоту.   Он   чувствовал,   как    Солнце    начинает

нагревать жидкость в подсолнухе Бейли. Он походил   на   маргаритку,   лениво

дремлющую на зеленом лугу.

     - Я думаю, нет необходимости это подчеркивать,   но   музыка   записана.

Задерживаться нам необходимости нет.

     - Я знаю.

 

 

     В тот вечер Литавра танцевала снова. Она делала это медленно, без тех

высоких прыжков и могучих крещендо, что в первый раз.   И,   медленно,   едва

заметно, в нее вкралась их тема. Она была   изменена,   иначе   аранжирована;

ход здесь, фраза там. Она никогда не делалась настолько же явной,   как   на

ленте, но так и должно было быть. В той партитуре были струнные, медные   и

многие другие инструменты, но партию литавр они не включили.   Ей   пришлось

транспонировать тему для своего инструмента. Контрапункт в ней еще был.

     Когда она закончила, то рассказала им о своем самом успешном концерте

- том, который почти обратил на себя внимание публики. Это был дуэт, и они

с партнером играли на одном синаптиконе, занимаясь любовью.

     Первую и вторую части приняли хорошо.

     - И тут мы дошли до финала, - вспоминала она с   явной   иронией,   -   и

вдруг утратили ощущение гармонии, и это звучало так, что...   ну,   один   из

рецензентов назвал это "агония умирающей гиены". Я боюсь,   мы   не   слышали

музыки.

     - А кто это был? Рэгтайм?

     Она рассмеялась.

     - Он? Нет, он совершенно не знает музыки. О,   любовью   заниматься   он

умеет, но не на счет "три четверти".   Это   был   Майерс,   тот   парень,   что

изобрел синаптикон. Но он больше инженер, чем музыкант. На самом-то   деле,

мне не удалось найти подходящего партнера, и, во всяком случае,   я   больше

не стану делать этого на публике. Эти рецензии меня задели.

     - Но, как мне кажется, вы считаете, что лучшие условия   для   создания

музыки с помощью синаптикона были бы   у   дуэта,   занимающегося   любовью   в

свободном падении.

     Она фыркнула.

     - Разве я это сказала?

     Наступило долгое молчание.

     - Воз, что это и так, - признала она наконец. Она   вздохнула.   -

Природа этого инструмента такова,   что   самая   сильная   музыка   получается

тогда, когда тело находится в максимальной гармонии со своим окружением, а

для меня это - приближение оргазма.

     - Тогда почему же это не сработало?

     - Может быть, мне не следовало бы   это   говорить,   но   провалил   дело

Майерс. Он был взволнован - в чем, конечно, и заключался весь смысл   -   но

не мог контролировать себя. Была я, настроенная   как   скрипка   Страдивари,

чувствовавшая   как   во   мне   играют   небесные   арфы,   а   тут   он   начинает

изображать на казу [казу   (kazoo)   -   мембранный   музыкальный   инструмент,

относящийся к так называемым мирлитонам; техника звукоизвлечения   примерно

та же, что   и   для   расчески,   обтянутой   бумагой]   ритм   джунглей.   Я   не

собираюсь снова проходить через это. Я буду   придерживаться   традиционного

балета, как тот, что я исполняла сегодня.

     - Литавра, - ляпнул Барнум, - я мог бы заняться любовью на счет   "три

четверти".

     Она поднялась и прошлась по комнате, время от времени посматривая   на

него. Он не мог видеть себя ее глазами, но с неловкостью ощущал,   что   то,

что она   видела,   было   нелепым   зеленым   комком,   с   человеческим   лицом,

выступавшим из пластилиновой массы. Он ощутил укол неприязни   к   внешности

Бейли. Почему она не   может   видеть   _е_г_о   _с_а_м_о_г_о_?   Он   находился

внутри, был погребен заживо. Впервые он ощутил себя едва ли не в   темнице.

Бейли это чувство заставило съежиться.

     - Это приглашение? - спросила она.

     - Да.

     - Но у вас нет синаптикона.

     - Мы с Бейли это обсудили. Он думает,   что   сможет   заменить   его.   В

конце концов, в нашей жизни он делает почти то же самое каждую секунду. Он

достиг большого умения в переадресовке моих   нервных   импульсов   -   как   в

теле, так и в мозгу. Он более или менее живет внутри моей нервной системы.

     Она на мгновение лишилась речи.

     - Вы хотите сказать, что вы можете создавать музыку... и слышать   ее,

вообще без инструментов? Это делает для вас Бейли?

     - Конечно. Мы просто не думали о том, чтобы   направлять   импульсы   от

движений тела в слуховой центр мозга. Это то, что делаете вы.

     Она открыла рот, что бы что-то   сказать,   затем   снова   закрыла   его.

Похоже, она не могла решить, что делать.

     - Литавра, почему бы вам не   найти   симбиотика   и   не   отправиться   в

Кольцо? Подождите минуту; выслушайте нас. Вы сказали мне, что   моя   музыка

великолепна, и, как вы думаете, может даже найти покупателей. А как   я   ее

создал? Вы когда-нибудь думали об этом?

     - Я порядком думала об этом, - пробормотала она, глядя в сторону.

     - Когда я прибыл сюда, я даже не знал названия тех нот,   что   были   у

меня в голове. Я был невеждой. Я и сейчас знаю мало. Но я пишу   музыку.   А

вы: вы знаете о музыке гораздо больше, чем кто-либо, с кем   я   встречался;

вы любите ее, вы исполняете ее красиво и умело. Но что вы создаете?

     - Я кое-что написала, - сказала   она   оправдывающимся   тоном.   -   Ну,

хорошо. Все это ни на что не годилось. Похоже, к этому у меня таланта нет.

     - Но я - доказательство того, что вам он и не нужен. Я не   писал   mbc

музыку, и Бейли тоже. Мы, с помощью зрения и слуха, следили   за   тем,   как

она   развертывается   вокруг   нас.   Вам   и   не   представить   себе,    каково

находиться там - это и есть вся музыка, которую вы когда-либо слышали.

 

 

     На первый взгляд многим казалось логичным,   что   лучшее   искусство   в

Системе должно возникать в кольцах Сатурна. Во всяком случае, до тех   пор,

пока человек не достигнет Беты Лиры, или чего-то   еще   более   отдаленного,

где найдутся более красивые места, пригодные для   жизни.   Несомненно,   что

художник мог бесконечно черпать вдохновение в том, что было   увидеть

в   Кольце.   Но   художники   редки.   А   каким   образом    Кольцо    пробуждало

способности к искусству в каждом, кто жил там?

     Жители Колец уже больше   века   доминировали   в   художественной   жизни

Солнечной системы. Если причиной этому были грандиозные размеры Колец и их

впечатляющая красота, то было   ожидать,   что   создаваемое   искусство

также будет грандиозным и отличаться красотой в манере   и   исполнении.   Но

ничего подобного. Живопись, поэзия,   проза,   и   музыка   обитателей   Кольца

охватывали всю шкалу человеческого опыта, а   потом   делали   еще   один   шаг

вперед.

     Мужчина или женщина могли прибыть   на   Янус   по   одной   из   множества

причин, решив оставить прежнюю   жизнь   и   объединиться   с   симбиотиком.   С

десяток людей таким образом покидало Янус каждый   день,   и   исчезнуть   они

могли на срок до   десяти   лет.   Люди   эти   были   самыми   различными   -   от

самостоятельных до беспомощных; одни были добры, другие жестоки. Среди них

было столько же   молодых,   старых,   чутких,   бесчувственных,   талантливых,

бесполезных, уязвимых и ошибающихся, сколько и в   любой   случайной   группе

людей. У немногих из них была подготовка или склонность к живописи, музыке

или литературе.

     Некоторые из них погибли. В Кольцах, в конце концов, было   опасно.   У

этих людей   не   было   иного   способа   научится   выживать   там,   кроме   как

попытаться   добиться   в   этом   успеха.   Но   большинство   возвращалось.    И

возвращались они с картинами, песнями и повествованиями.

      Единственным занятием на Янусе была профессия агента. Тут   требовался

особый агент, потому что немногие жители Кольца могли войти   в   контору   и

продемонстрировать   какую-либо   законченную   работу,   Самым   легким    было

занятие литературного   агента.   А   кошкам   кастрюльной   аллеи   приходилось

обучать начаткам музыки композитора,   который   ничего   не   знал   о   нотной

записи.

     Но компенсация была изрядной. По   статистике,   вдесятеро   легче   было

продать произведение жителя Колец, чем любого другого   обитателя   Системы.

Что еще лучше - это то, что агент получал не   комиссионные,   а   почти   всю

прибыль, и авторы никогда не требовали большего. Жителям Кольца   от   денег

было мало прока. Агент часто мог отойти от дел благодаря доходу   от   одной

операции.

     Но главный   вопрос:   почему   они   создают   искусство,   оставался   без

ответа.

     Барнум не знал. У него были на этот   счет   некоторые   мысли,   отчасти

подтверждавшиеся Бейли. Это было связано со слиянием   разумов   человека   и

симбиотика.   Житель   Кольца   был   больше   чем   человеком,   но   все   же   им

оставался. При объединении с симбиотиком возникало   что-то   иное.   Это   не

было им подвластно. Самое большее, что мог сказать себе   по   этому   поводу

Барнум - это то, что при такой встрече двух разновидностей разума в   точке

соприкосновения рождалась напряженность. Это было   как   сложение   амплитуд

двух встречных волн. Эта напряженность была мысленной и   облекала   себя   в

плоть тех   символов,   которые   подвертывались   ей   в   мозгу   человека.   Ей

приходилось   использовать   символы   человека,   поскольку   разумная    жизнь

симбиотика начинается в момент,   когда   он   соприкасается   с   человеческим

мозгом. Своего у него нет, и ему приходится пользоваться   мозгом   человека

поочередно с тем.

     Барнума и Бейли   не   тревожило,   откуда   берется   их   вдохновение.   А

Литавру та же проблема тревожила, и порядком. Ей было неприятно, что муза,

всегда избегавшая ее, так неразборчиво   посещала   пары   человек-симбиотик.

Она   призналась   им,   что   считает   это   несправедливым,   но   отказывалась

отвечать, когда они спрашивали, почему она не пойдет на   то,   чтобы   стать

частью такой же пары.

     Но Барнум и Бейли предлагали ей альтернативу: способ испробовать,   на

что же это похоже - без того, чтобы делать этот последний шаг.

     В конце концов, любопытство победило ее осторожность. Она согласилась

заняться с ними любовью, и так, чтобы Бейли играл роль живого синаптикона.

 

 

     Барнум и Бейли добрались   до   квартиры   Литавры.   Она   пропустила   их

вперед. Войдя, она нажатиями кнопок убрала всю мебель   в   стены,   так   что

осталась большая голая комната с четырьмя белыми стенами.

     - Что мне делать? - спросила она тихо. Барнум протянул руку и взял ее

руку в свою. Ту сразу же покрыл слой массы Бейли.

     - Дай мне твою другую руку. - Она сделала это, и стоически   смотрела,

как зеленая субстанция ползла вверх по ее рукам.

     - Не смотри на это, - посоветовал Барнум, и она подчинилась.

     Он ощутил слой воздуха у кожи: Бейли начал вырабатывать   внутри   себя

газ и раздуваться,   как   воздушный   шарик.   Зеленый   шар   рос,   совершенно

скрывая Барнума и постепенно поглощая Литавру. Через   пять   минут   гладкий

зеленый шар заполнил комнату.

     - Я никогда не видела   такого,   -   сказала   она,   когда   они   стояли,

держась за руки.

     - Обычно мы это делаем только в открытом космосе.

     - А что будет дальше?

     - Просто стой спокойно. - Она увидела, что он посмотрел за ее   плечо,

и начала оборачиваться.   Затем   поразмыслила,   и   напряглась,   зная,   чего

ждать.

     Тонкий усик возник   на   внутренней   поверхности   симбиотика   и   начал

нашаривать разъем на ее затылке. Когда он коснулся ее,   она   содрогнулась,

но успокоилась, когда тот проник в разъем.

     - Как контакт? - спросил Барнум Бейли.

     - Минутку,   я   еще   нащупываю   его.   -   Симбиотик   просочился   сквозь

крохотные отверстия разъема и исследовал   металлические   волоски,   которые

сетью охватывали ее мозг. Найдя конец одного из них, он шел дальше, ища те

точки, которые ему были так хорошо знакомы у Барнума.

     - Они немного другие, -   сказал   он   Барнуму.   Мне   придется   кое-что

проверить, чтобы увериться, что я нашел то, что нужно.

     Литавра содрогнулась, затем с ужасом посмотрела на свои руки и   ноги,

которые двигались помимо ее воли.

     - Скажи ему,   чтобы   он   это   прекратил!   -   завопила   она,   а   затем

поперхнулась, когда Бейли быстро пробежался по центрам   чувств   и   памяти;

почти одновременно, одно за другим, она ощутила   запах   цветов   апельсина,

бездну материнской утробы, смутивший ее   случай   в   детстве,   свое   первое

свободное падение. Она испытала   вкус   еды,   которую   ела   пятнадцать   лет

назад. Это походило на то, как   крутят   ручку   настройки   приемника,   ловя

кусочки не связанных друг с другом песен, и все же могут   услышать   каждую

из них целиком. Длилось это меньше секунды и вызвало у   нее   слабость.   Но

слабость тоже была иллюзией, и она очнулась, увидев себя в руках Барнума.

     - Заставь его прекратить это, - потребовала она, вырываясь.

     - Это кончилось, - сказал он.

     - Ну, почти что,   -   сказал   Бейли.   Дальше   процесс   продолжался   за

уровнем ее сознания.

     - Я готов, - сказал Бейли.   -   Я   не   могу   гарантировать,   насколько

хорошо это будет работать. Ты же знаешь, я не создан для   таких   дел.   Мне

необходим разъем больше этого -   скорее   что-то   вроде   того,   у   тебя   на

макушке, которым пользуюсь я.

     - А есть ли какая-нибудь опасность для нее?

     -   Нет,   но   у   меня   может   наступить   перегрузка   и   придется    все

прекратить. Через этот усик   должно   проходить   много   сигналов,   и   я   не

уверен, выдержит ли он.

     - Нам просто придется попытаться делать все, что сможем.

     Они смотрели друг другу в лицо. Литавра   была   напряжена,   взгляд   ее

застыл.

     - Что дальше?   -   снова   спросила   она,   ставя   ноги   на   тонкую,   но

пружинистую и теплую поверхность Бейли.

     -   Я   надеюсь,   что   вступительные   такты   исполнишь   ты.   Укажи   мне

направление. Ты же занималась этим однажды, хотя и без успеха.

     - Хорошо. Возьми меня за руки...

 

 

     Барнум не имел представления, с   чего   начнется   пьеса.   Она   выбрала

очень сдержанный темп. Это не было погребальное песнопение; на самом деле,

в начале темпа не было вообще.   Это   была   симфоническая   поэма   свободной

формы. Она двигалась с ледяной   медлительностью,   абсолютно   лишенной   той

несдержанной сексуальности, которой он ждал.   Барнум   наблюдал   за   ней   и

услышал, как развивается глубоко скрытый мотив; тут он понял,   что   в   его

собственном мозгу пробуждается ощущение происходящего. Это было его первой

реакцией.

     Постепенно, по мере того, как она стала двигаться в его   направлении,

он попытался сделать какое-нибудь движение. Его музыка прибавилась   к   ее,

но они оставались раздельными, и гармонии   не   получалось.   Они   сидели   в

разных комнатах и слушали друг друга сквозь стены.

     Она протянула руку и кончиками пальцев коснулась его   ноги.   Медленно

провела рукой по его телу, и звук был таким, как у   ногтей,   скребущих   по

классной доске. Это были стук и скрип, раздиравшие нервы. Его затрясло, но

он продолжал танец.

     Снова она прикоснулась к нему, и тема повторилась. И   третий   раз,   с

тем же результатом. Он успокоился, войдя в этот звук, понимая, что   это   -

часть их музыки, хотя та и была резкой. Дело было в ее напряженности.

     Он встал перед ней на колени и положил руки на ее талию. Она медленно

повернулась; звук   при   этом   был   как   у   ржавой   металлической   тарелки,

катящейся по бетонному полу. Она продолжала вращаться, в   звуке   появились

модуляции, он   стал   приобретать   ритм.   Он   пульсировал,   акценты   в   нем

смещались, он был как бы производным   их   сердцебиений.   Постепенно   звуки

стали мягче, лучше сочетаясь друг с другом. Когда Литавра стала   вращаться

быстрее, кожа ее покрылась потом. Затем, как по   неосознанно   воспринятому

сигналу, он поднял ее в воздух и,   когда   они   обнялись,   полился   водопад

звуков. Она радостно болтала ногами, и это, в сочетании с громовыми басами

протестующих   мускулов   его    ног,    родило    последовательность    летящих

хроматизмов. Их   громкость   неудержимо   нарастала,   затем   они   постепенно

стихли, когда ее ноги коснулись пола и они упали   в   объятья   друг   друга.

Звуки что-то бормотали сами по себе, пока Барнум и   Литавра   баюкали   друг

друга, затаив дыхание.

     - Теперь,   по   крайней   мере,   мы   звучим   гармонично,   -   прошептала

Литавра, а симбиотик-синаптикон улавливал нервные импульсы в ее рту,   ушах

и   языке,   порожденные   этими   словами,   и   смешивал   их    с    импульсами,

возникавшими в ушах Барнума.   Результатом   был   затухающий   ряд   арпеджио,

строившийся вокруг каждого слова, эхо от которых долго звучало вокруг. Она

засмеялась,   услышав   эти   звуки;   они   были   музыкой,   хотя   и    лишенной

украшений.

     Музыка не прекращалась. Она все еще жила в пространстве   вокруг   них,

собираясь в темные лужицы у их   ног,   и   пульсируя   на   фоне   их   тяжелого

дыхания исчезающим алегретто.

     - Темнеет, - прошептала она,   не   решаясь   громкими   звуками   бросить

вызов мощи музыки. Когда Барнум поднял глаза, чтобы оглянуться вокруг,   он

увидел, как ее слова сплетаются в ткань вокруг его головы. Когда ее сердце

уловило очертания темного на темном, темп чуть-чуть ускорился.

     - Звуки обретают форму, - сказал Барнум. - Не бойся их.   Это   есть   у

тебя в мыслях.

     - Я не уверена, что хочу так глубоко заглядывать в свои мысли.

 

 

     Когда началась   вторая   часть,   над   их   головами   начали   появляться

звезды. Литавра лежала навзничь на поверхности, которая   начала   проседать

под ней, наподобие песка или какой-то плотной жидкости. Она   позволила   ей

облечь себе лопатки, а Барнум тем временем своими руками   извлекал   музыку

из ее тела. Он обнаружил пригоршни чистых, колокольных тонов,   которые   не

были   обременены   тембром   и   отзвуками,   а   существовали   сами   по   себе.

Коснувшись ее губами, он втянул в себя полный рот аккордов, и   выдувал   их

один за другим, так что они, как пчелы, роились вокруг   его   бессмысленных

слов, все время изменяя гармонии его голоса.

     Она вытянула руки за головой и   открыла   рот,   хватая   руками   песок,

который был для нее на ощупь таким же   настоящим,   как   и   ее   собственное

тело. Вот здесь и была та сексуальность, которой искал   Барнум.   Она   была

бесстыдна и чувственна, как богиня индуистского пантеона, ее тело кричало,

как кларнет диксиленда, и звуки достигали раскачивающихся над ними стволов

деревьев и при столкновении   друг   с   другом   хлопали,   как   тряпки.   Она,

смеясь, подняла руки к лицу и следила за тем, как между кончиками   пальцев

проскакивают белые и голубые искры. Искры скакали к Барнуму,   и   там,   где

они попадали на него, появлялось сияние.

     Вселенная, в которую они   попали,   была   на   редкость   дружественной.

Искры с рук Литавры прыгали в темное, облачное небо, и возвращались оттуда

стрелами молний. Те были пугающи, но не страшны. Литавра знала, что они   -

создания разума Бейли. Но ей они нравились.   Когда   над   ней   образовались

смерчи, и, извиваясь, заплясали вокруг ее головы, ей понравилось и это.

     Надвигающаяся буря усилилась, в безупречном   согласии   с   нарастанием

темпа их музыки. Постепенно Литавра   перестала   следить   за   происходящим.

Огонь в ее теле превратился в безумие: рояль, катящийся с холма или   арфа,

используемая вместо гимнастической сетки. Была там   и   пьяная   развязность

тромбона, играющего на дне колодца. Она провела языком по его щеке   -   это

был звук капелек масла, падающих на малый барабан.   Барнум   искал   вход   в

концертный зал, издавая звук сталкивающихся клавесинов.

     Затем   кто-то   выдернул   вилку   магнитофона    и    лента,    постепенно

замедляясь, продолжала прокручиваться в их   головах,   пока   они   отдыхали.

Музыка что-то настойчиво бормотала им, напоминая,   что   это   лишь   краткий

перерыв, что ими командуют силы, им неподвластные. Они примирились с этим.

Литавра присела на колени Барнуму, лицом к нему, и позволила ему укачивать

себя на руках.

     - Отчего пауза? - спросила она,   и   была   восхищена   тем,   что   слова

исходили из ее рта в виде букв, а не звуков. Она трогала маленькие   буквы,

порхавшие вниз.

     - О ней попросил Бейли, - ответил Барнум, тоже письменно. - Его   цепи

перегружаются. - Эти слова дважды обогнули его голову и исчезли.

     - А зачем эти надписи в воздухе?

     - Чтобы снова не осквернять музыку словами.

     Она кивнула, и снова положила голову ему на плечо.

     Барнум был счастлив. Он нежно поглаживал ее   спину,   вызывая   теплые,

раскатистые звуки. Кончиками пальцев он придавал им форму. Благодаря жизни

в Кольце он привык к ощущению торжества над   чем-то   огромным.   С   помощью

Бейли он мог сократить могучее Кольцо до таких   размеров,   чтобы   его   мог

охватить человеческий разум. Но ничто, когда-либо испытанное им, не   могло

сравниться с чувством власти, когда он касался Литавры и вызывал музыку.

     Вокруг них закружился   ветерок.   Он   начал   колыхать   листву   дерева,

которое нависало над ними. В разгар бури любовники оставались -   земле;   а

сейчас ветерок поднял их в воздух и донес до сереющих облаков.

     Литавра этого не заметила. Все, что она поняла, открыв   глаза   -   это

то, что они снова в чистилище,   наедине   с   музыкой.   А   музыка   рождалась

снова.

     В   последней   части   в   них   обоих   было   больше   гармонии   и   меньше

расхождений. Наконец они играли без фальши, подчиняясь   палочке   одного   и

того же дирижера. Пьеса, которую они импровизировали, была   торжествующей.

Она   была   шумной   и   протяженной,   и,   похоже,   превращалась   во    что-то

вагнеровское. Но где-то смеялись боги.

     Литавра плыла вместе с этой музыкой, позволяя   ей   слиться   с   собой.

Барнум набрасывал мелодическую линию, а она ограничивалась тем, что   время

от времени добавляла орнаменты - те неотвязные оттенки, которые мешали   ей

сделаться скучной.

     Облака   начали   рассеиваться,   медленно   открывая   новую   иллюзию,   в

которую перенес их Бейли. Она   была   неотчетливой,   но   огромной.   Литавра

открыла глаза и увидела...

     Верхнюю Половину, лишь в нескольких километрах   от   плоскости   Колец.

Под ней была бесконечная золотистая поверхность, а над ней   -   звезды.   Ее

глаза   обратились   к   этой   поверхности   под   ней...    Та    была    тонкой.

Нематериальной. Сквозь нее было видеть. Прикрыв глаза от   солнечного

блеска (и добавив в музыку жалобную минорную тему)   она   вгляделась   в   то

кружащееся чудо, взглянуть на которое они и принесли ее   сюда;   и   ее   уши

наполнили вопли ее невысказанных страхов, по мере того   как   их   улавливал

Бейли. Там были звезды, они окружали ее и двигались к ней, и она проходила

сквозь них, и они начали вращаться, и...

     ...внутренняя поверхность Бейли. А над ее невидящими   глазами   тонкий

зеленый усик втягивался обратно в стенку. И исчез.

 

 

     - Я изнемог.

     - Ты в порядке? - спросил его Барнум.

     - В порядке. Но изнемог. Я   предупреждал   тебя,   что   это   соединение

может не справиться с работой.

     Барнум утешил его.

     - Мы и не   ожидали   такого   накала.   -   Он   потряс   головой,   пытаясь

выбросить из памяти этот ужасный момент. Страхи у него были, но фобий явно

не было. Ничто никогда не подавляло его так,   как   это   сделали   Кольца   с

Литаврой. Он с благодарностью почувствовал, что Бейли вмешался и   облегчил

боль в том уголке его мозга, куда не было необходимости   заглядывать.   Для

того достаточно времени будет позже, на длинных,   безмолвных   орбитах,   по

которым они вскоре будут двигаться...

     Литавра   приподнялась,   озадаченная,   но   начала   улыбаться.   Барнуму

хотелось бы, чтобы Бейли дал ему отчет о состоянии ее разума, но их   связь

была разорвана. Шок? Он забыл симптомы.

     - Мне придется определить все самому, - сказал он Бейли.

     - С ней, похоже, все в порядке,   -   сказал   Бейли.   -   Когда   контакт

разорвался, я успокаивал ее. Может быть, вспомнит она немногое.

     И она не вспомнила. Хорошо, что она запомнила счастье, но от страха в

самом конце осталось лишь смутное впечатление. Она не хотела посмотреть на

Кольца, да это было и к лучшему. И не надо было искушать или   дразнить   ее

тем, что ей никогда не будет доступно.

 

 

     Там, внутри Бейли, они занялись любовью. Это было глубоким,   тихим   и

длилось долго. Остатки боли, что   удавалось   найти,   излечивались   в   этом

мягком безмолвии, нарушавшемся лишь музыкой их дыхания.

     А потом Бейли постепенно сократился до размеров человеческой   фигуры,

охватив Барнума и навсегда оставив Литавру извне.

 

 

     Они чувствовали себя неловко. Через час Барнум и   Бейли   должны   были

катапультироваться.   Все   трое   знали,   что   Литавра   никогда   не    сможет

последовать за ними, но не говорили об   этом.   Они   пообещали   друг   другу

остаться друзьями, и знали, что обещание это было пустым.

     У Литавры была финансовая ведомость, которую она отдала Барнуму.

     - Две тысячи минус девятнадцать   девяносто   пять   за   пилюли.   -   Она

высыпала   в   его   другую   ладонь   с   десяток   маленьких   шариков.   В    них

содержались микроэлементы, которые пара не могла найти в   Кольце,   и   лишь

из-за них обитателям Кольца приходилось посещать Янус.

     - Этого достаточно? - обеспокоенно справилась она.

     Барнум взглянул на лист бумаги. Ему пришлось сильно напрячься,   чтобы

вспомнить, насколько деньги важны для обычных людей. Он же мало нуждался в

них. Его счет в банке сможет обеспечить его пилюлями на тысячи   лет,   если

он сможет прожить так долго - даже если он никогда вернется, чтобы продать

еще одну песню. И он понимал, отчего на Янусе   большинство   этих   операций

имели разовый характер. Пары и люди плохо сходились.   Единственной   точкой

соприкосновения было искусство,   и   даже   здесь   обычные   люди   испытывали

давление денег, чуждое парам.

     - Ну да, все прекрасно, - сказал он, и отбросил бумагу в   сторону.   -

Это больше, чем мне нужно.

     Литавра испытала облегчение.

     - Я, конечно, это _з_н_а_ю_, - сказала она, чувствуя себя   виноватой.

- Но я всегда чувствую себя эксплуататором. Рэг   говорит,   что   эта   пьеса

может и в самом деле хорошо пойти, и мы разбогатеем. А это - все,   что   вы

вообще за нее получите.

     Барнум знал об этом, и ему было все равно.

     - Это и в самом деле все, что нам нужно, - повторил   он.   -   Мне   уже

заплатили единственной монетой, которую я ценю -   честью   познакомиться   с

тобой.

     На том и остановились.

 

 

     Отсчет был недолгим. Операторы "пушки" имели привычку прогонять через

нее пары, как овец сквозь ворота. Но для Барнума и Бейли   было   достаточно

времени - растянутого - чтобы   заключить   Литавру   в   свои   мысли,   как   в

янтарь.

     - Почему? - в какой-то момент спросил Барнум. -   Почему   она?   Откуда

берется этот страх?

     - Я кое-что увидел, - задумчиво ответил   Бейли.   -   Я   собирался   это

исследовать, но затем возненавидел себя за это. Я решил оставить ее личные

травмы в покое.

     Тиканье медленно приближало   сигнал   к   запуску,   и   в   ушах   Барнума

заиграла сентиментальная музыка в басовых тонах.

     - Ты все еще любишь ее? - спросил Барнум.

     - Больше, чем когда-либо.

     - И я тоже. Это приятно, и больно. Наверное, мы с этим справимся.   Но

с этого момента   нам   лучше   ограничить   размер   нашего   мира   так,   чтобы

справляться с ним. Ну, а говоря вообще, что это за музыка?

     - Пуск, - сказал Бейли. Он ускорил   время,   так   что   они   смогли   ее

услышать. - Ее передают по радио. Цирковой марш.

     Едва Барнум узнал музыку, как   почувствовал   мягкий,   но   нарастающий

толчок пушки, разгоняющий его в трубе. Он рассмеялся, и оба   они   вылетели

из широкой медной трубы парового   органа   Жемчужных   Врат.   Они   прошли   в

точности   сквозь   центр    огромного    оранжевого    дымового    кольца    под

аккомпанемент звуков "Грохота и пламени".