Хольм ван Зайчик

Дело о полку Игореве

 

 

Однажды Му Да и Мэн Да пришли к Учителю, и Му Да сказал:

— Учитель, вчера мы с Мэн Да ло­вили рыбу на берегу реки Сян и вдруг услышали странные звуки. Мы оберну­лись и увидели животное — у него была огромная голова с небольшими ветвис­тыми рогами, длинное тело и короткие нога. Оно тонко поскуливало и смотре­ло на нас большими глазами, а из глаз текли слезы. Мэн Да крикнул, и живот­ное    скрылось    в    зарослях    тростника. Я считаю, что это был цилинь, а Мэн Да говорит, что это был сыбусян. Рассудите нас, о Учитель!

Учитель спросил:

— А велико ли было животное?

— Оно было размером с лошадь, но высотой с собаку! — ответил Мэн Да.

— Уху!   —   воскликнул   Учитель с тревогой.— Это был зверь пицзеци 1 . Его появление в мире всегда предвещает наступление суровой эпохи Куй. А столь большие пицзеци приходят лишь нака­нуне самых ужасных потрясений!

“Лунь юй”, глава XXII “Шао мао” 2

 

1   Подробнее о перечисленных здесь животных см. статью “Предварительные разыскания о звере пицзеци” (здесь и далее — примеч. переводчиков).

2   Двадцать вторая глава знаменитых “Суждений и бесед”, представлявшая собою квинтэссенцию конфуцианской мудрости и написанная Учителем собственноручно, считалась утерянной еще во времена царствования Цинь Ши-хуанди (221—209 гг. до н. э). Однако мы не исключаем, что в руки столь пытливого исследователя и неистового коллекционера, каким был X . ван Зайчик, каким-то образом мог попасть текст главы, неизвестной современному востоковедению.

 

Багатур Лобо

 

Александрия Невская,

19-й день восьмого месяца, шестерица,

утро

 

— Ладно, — молвил Баг, распахи­вая перед Судьей Ди дверь, — но учти: с собой я тебя не возьму, и не думай даже.

Кот независимо дернул хвос­том — очень нужно! — и направил­ся через лестничную площадку к двери сюцая Елюя. Посмотрел на кнопку звонка и перевел взгляд на Бага.

— Ну позвоню я, и дальше? — спросил    Баг,    останавливаясь    ря­дом. — Ты знаешь, что сегодня — выходной?

“Ты звони давай!” — говорили зе­леные кошачьи глаза.

Баг хмыкнул и нажал на кнопку. Некоторое время было тихо.

— Понял, хвостатый преждерожденный? — В голосе Бага слышалось откровенное ехидство. — Нашего сюцая нет дома!

Но тут дверь отворилась, и пе­ред Багом и котом предстал сюцай   Елюй — в небрежно подпоясанном домашнем халате и с книжкой в руке.

Приближались осенние экзамены: меньше чем через месяц съехавшимся в Александрию изо всех уголков необъятной Ордуси 1 сюцаям предстояло держать испытания, дабы строгие и беспристрастные   судьи   отобрали   среди   них наидостойнейших — тех, что смогут затем, буде возникнет у них такое желание, участвовать в дворцовых экзаменах в Ханбалыке. Но и те, кому не посчастливится получить сейчас иско­мую ученую степень и удостоиться чести назы­ваться уже цзюйжэнями, не зря трудятся над книгами — их рвение и образованность найдут применение на разных должностях в многочис­ленных уездах бескрайней Родины, а там, глядишь, пройдет три года, и вновь перед ними откроется возсть проверить себя в Александрии. Ведь, как учил в двадцать второй гла­ве “Суждений и бесед” великий Конфуций, не к знатности и почестям стремится благород­ный муж, но к тому, чтобы делами и поступка­ми своими вести народ к гармонии и процве­танию. И коли таковы твои помыслы, то, пра­во, не так важно — цзайсян 2 ты или простой уездный уполномоченный налогового ведом­ства.

 

1   Описанное X . ван Зайчиком государство в целом офици­ально именовалось Цветущей Ордусью (по-китайски — Хуася Оуэрдусы ) и состояло из собственно китайских территорий, неофициально называвшихся Цветущей Срединой (Чжунхуа ), а также Внешней Ордуси, поделенной на семь улусов.

 

2   Обычно на европейские языки термин цзайсян   переводится словами “канцлер”, “премьер”, “первый министр”. В “Деле незалежных дервишей”, например, Баг называет герман­ским цзайсяном Бисмарка.

 

Сюцай Елюй на глазах Бага из беззаботного шалопая, прожигающего время жизни под без­думную варварскую музыку, превратился в це­леустремленного юношу, начинающего утро с комплекса тайцзицюань, а затем до глубокой ночи погруженного в классические сочине­ния, — и Багу было приятно сознавать, что произошло это не без его благотворного влияния. “Взялся за ум, — с теплотой думал Баг, — стал стремиться к главному. Самое время!”

И Судья Ди стал откровенно благоволить Елюю, а это также не могло не оказать доброго воздействия на юнца. Привыкнув, покуда Баг был в Аслашве 1 , по-соседски коротать у сюцая часы и дни багова отсутствия, кот сам исправ­но просился в гости, стоило честному человекоохранителю начать собираться из дому. В первый раз Баг удивился: куда это вознамерился отправиться хвостатый преждерожден­ный? Вот, скажем, он, Багатур Лобо, идет в Управление внешней охраны, на службу идет, идет распутывать дело о таинственном похищении пятнадцати велосипедов со стадиона “Дра­кон Северного Моря”, но куда собрался кот? Куда ты собрался, а?

 

1 Аслан i вськая эпопея Бага и Богдана описана X . ван Зай­чиком в “Деле незалсжных дервишей”.

 

Судья Ди по своему обыкновению промол­чал. Хотя за время общения с ним Баг твердо уверился в том, что кот прекрасно понимает человеческую речь, причем на нескольких наречиях; он даже стал подозревать, что Судья Ди и говорить вполне способен — просто ленится. Или, скорее, настолько хитер, что не хочет этого показывать, справедливо полагая: стоит ему хоть раз проколоться, и — прощай спокойная кошачья жизнь. “Ничего, — думал Баг, с невольным уважением глядя на кота,— ничего, как-нибудь тебя припрет настолько, что ты не выдержишь”. Однако покамест хвоста­тый преждерожденный держался молодцом, ни слова не говорил ни на одном из ордусских наречий, обходясь богатейшим арсеналом весь­ма разнообразных мяуканий да целым набором красноречивых жестов и поз. Вот и в тот раз он подошел к двери Елюя и коротко оглянулся на Бага. И стал выразительно ждать. Помня о том, как трагически кот воспринял первую встречу с сюцаем и какой глубины презрение плескалось тогда в его глазах, Баг только рука­ми развел.

С тех пор и повелось: утром, уходя на служ­бу, Баг передавал кота на попечение Елюя — или кот брал сюцая под свое покровительство (Баг еще не решил, как тут сказать вернее), а вечером забирал своего рыжего приятеля. По­том они с котом сидели в гостиной, смотрели телевизор или читали книжку и пили пиво. А когда Баг задерживался сверх обычного и считал невозможным поздним звонком в дверь беспокоить погруженного в таинства наук сю­цая, Судья Ди возвращался домой через терра­су самостоятельно…

Ныне же, в шестерицу, день праздный, Баг направлялся в Павильон Возвышенного Созерцания, где вместе со Стасей намеревался насла­диться выставкой картин великого русского художника Гэлу Цзунова, привезенной всего на одну седмицу из Мосыкэ. Посещать выставки такого рода в кругу сослуживцев Бага счита­лось занятием весьма сообразным.

— Добрый день, драгоценный преждерож­денный Лобо! — Сюцай Елюй приветливо улы­бался, провожая взглядом Судью Ди, который уже вполне привычно направился вдоль по ко­ридору. — Как удачно, что вы зашли! Я как раз собирался заварить “Золотой пуэр”, который мне привез из Ханбалыка батюшка. Не ока­жете ли вы мне любезность, выпив вместе со мною по чашечке-другой этого замечательного напитка?

“Даже речь у парня изменилась, — с удовле­творением отметил Баг. — Культурой повеяло от человека, культурой...”

— Что ж, — скупо улыбнулся он. “Золотой пуэр” был чай изысканный, готовили его по старым рецептам очень малыми партиями — специ­ально для императорского двора, а до встречи со Стасей еще оставалось время.— Если я не отвле­ку вас...

— Что вы! — всплеснул руками Елюй.— Это большая честь для скромного жилища ва­шего недостойного слуги. Прошу вас, войдите!

Баг вошел и, сопровождаемый радушным хозяином, двинулся следом за котом в гос­тиную.

Апартаменты сюцая по планировке были сходными с апартаментами Бага, однако если обстановка жилища Лобо была скорее спартан­ской — исключительно необходимые для жиз­ни вещи, ну разве что музыкальный центр “Ка­ли-юга 1455” выделялся драгоценным камнем среди суровой простоты, то гостиная сюцая Елюя теперь напоминала кабинет ученого му­жа, оформленный в лучших ханьских традици­ях: исчезли легкомысленные занавеси на ок­нах, уступив место строгим шелкам с видами горы Тайшань, вдоль стен разместились пол­ные книг лаковые шкапы, между коими красо­вались каллиграфически выполненные надпи­си — все больше выдержки из двадцать второй главы “Суждений и бесед” великого Конфуция. “Усердное постижение канонических книг раскрывает уши, праздность погружает в без­дну глухоты”, — с благоговением прочитал Баг.

— Извините, у меня не прибрано, повсюду книги, — смущенно сказал сюцай. — В кабине­те еще хуже... Прошу вас, присаживайтесь! — Елюй указал на кресло рядом с резным чайным столиком. — Я приготовлю чай! — Он скрылся в коридоре. Где-то в глубине квартиры глухо стукнула ступка: “Золотой пуэр”, как и века назад, изготавливался в виде брикетов измельченного чайного листа, которые перед употреб­лением надлежало тщательно и с умением рас­толочь.

Баг покосился на заваленный свитками, кни­гами и компакт-дисками стол на гнутых нож­ках; казалось, ножки не выдерживают и вот-вот подломятся под тяжестью сей груды знаний. Из книг густо торчали закладки.

Кот между тем неторопливо подошел к две­ри между двух шкапов: у Бага такая дверь вела в спальню. Подошел, обернулся и выразитель­но посмотрел на Бага.

— Ну уж нет, — отвечал тот, — мы все же не дома, мой хвостатый друг.

— Мр-р-р, — продолжал настаивать кот и уселся у двери. Взглянул на ручку. — Мр!

— Нет, не “мр”, — махнул рукой Баг. — Со­вершенно не “мр”. Это несообразно.

Кот повел ушами в сторону кухни, повер­нулся к двери задом и сделал вид, что увлеченно трется о косяк: в этот миг в комнате возник сюцай — с подносом, на котором стояли гли­няные чашечки и пузатый чайник усинской ра­боты. Осторожно установил поднос на столик и церемонно налил чай в чашечки. Потом обеи­ми руками поднял одну и почтительно протя­нул Багу.

— Отведайте, прошу вас!

Баг с легким поклоном принял чашку и при­губил горячую ароматную жидкость. То был превосходный чай, обладающий тонким, почти теряющимся и в то же время простым и стро­гим букетом. Баг признательно прикрыл веки.

— Изумительно... А что ваш батюшка, не вернулся ли он уже в Ханбалык?

С родителем Елюя Багу повезло столкнуть­ся на лестнице на прошлой седмице. Как всегда открыв дверь перед Судьей Ди, Баг обнаружил, что на лестничной площадке вполне многолюдно: у двери сюцая толпились четверо свитских в серых шелковых халатах, а также упитанный преждерожденный среднего роста, в темно-голубом официальном платье и высокой шапке-гуань. Характерные черты круглого и румяно­го лица, а также едва уловимые особенности в манере жестикуляции позволяли безошибоч­но угадать в нем исконного жителя Цветущей Средины, потомственного придворного неведо­мо в каком колене; он небрежно принимал низкий поклон Елюя, когда на площадке возник­ли Баг и кот. Судья Ди, заинтересованный, степенно подошел к приезжему. Сановник по­вернулся, внимательно осмотрел кота, потом расплылся в улыбке и бросил в пространство: “Хвостатый каких будет?” — “Они — Судья Ди, батюшка”, — почтительно подсказал сюцай из-за его плеча. “О! — удовлетворенно воздел к потолку пухлый палец сановник, — о!” По­сле чего похлопал Елюя по плечу, мазнул взглядом по стоявшему в сторонке Багу и в сопровождении свитских неспешно погрузился в лифт...

— Да, благодарствуйте, — ответствовал сю­цай. — Уже вернулся, и обратный путь его был легок и приятен, как он соблаговолил мне со­общить электронным письмом сразу по приез­де домой.

— Надеюсь, наш прекрасный город произвел на него благоприятное впечатление? — осведомился Баг, сделав маленький глоток.

Сюцай улыбнулся.

— Я тоже на это надеюсь, — сказал он. — Но вообще-то батюшке было не до красот, ему минутки свободной не выпало. Он при­езжал консультироваться относительно чело­битной о снижении налогов с высокотехноло­гичных предприятий нашего улуса. — Баг с удовольствием отметил, что сюцай Елюй, уро­женец Цветущей Средины, назвал Александ­рийский улус “нашим”. — Голосование по ней, как вы знаете, состоится в улусном Гласном Соборе в конце следующей седмицы. Батюшку очень волнует, насколько высока вероятность того, что челобитная наберет потребное число голосов.

— А, вот что! — Баг был далек от проблемы налогов. “Золотой пуэр” интересовал достойного человекоохранителя гораздо больше. — Пола­гаю, это волнует не его одного... Замечатель­ный чай.

Довольный Елюй схватился за чайник:

— Вы позволите?

Баг пододвинул свою чашку.

— Преждерожденный Лобо, — торжественно и немного смущенно после паузы проговорил Елюй. — Я давно хотел от всей души вас побла­годарить, но мне не представлялось случая...

— За что? — удивился Баг.

— Вы для меня как пример! Соседство с ва­ми — оно буквально все во мне перевернуло! Когда я узнал о вас, о ваших славных подвигах, передо мною ясно встала вся моя прошлая жизнь. Я понял, как она была пуста и никчем­на. Ныне все мои помыслы — лишь о том, как послужить народу, как стать похожим на вас, стать таким же героем... и будьте уверены, я этого добьюсь! — Голос Елюя дрожал от на­плыва чувств.

— Ну что вы, — слегка смутился Баг, — ка­кие подвиги! Я всего лишь честно делаю то, что должен. И был бы рад, если б и вы посту­пали так же. Вот и все.

— Да, да!   — Сюцай взмахнул чашкой. — Именно! Вы еще узнаете! Я окажусь достой­ным вашего доверия! Я вам докажу! Вот уви­дите!

“Милосердная Гуаньинь” — Баг почувст­вовал себя не в своей тарелке.

— Нет-нет, — сказал он Елюю. — Не надо ничего доказывать. Пусть все идет своим чередом. Естественно. Ведь вы, сюцай, не можете не помнить слов Лао-цзы... — Баг хотел проци­тировать подходящие к случаю слова о пользе недеяния, но, вовремя поняв, что дословно ему ничего не вспомнить, сразу вспомнил, что спешит .

 

1 Божество милосердия в пантеоне китайского простонарод­ного буддизма.

 

— И вообще, извините меня, но мне пора, меня ждут. — Баг легко поднялся из кресла. — Спасибо вам за чай.

Слегка удивленный и даже разочарованный поспешным уходом Бага, сюцай проводил его до двери, по пути уверяя в своем глубоком рас­положении и почтении, а также повторяя, что он, сюцай Елюй, уже в самом скором будущем сделается в полной мере достойным такого ко многому обязывающего соседства.

На площадке Баг обернулся и коротко по­клонился.

— Всего доброго! — сказал он. — Вечером я зайду за котом.

— Да, конечно! — улыбнулся сюцай. — Ко­гда вам будет угодно, драгоценный преждерожденный Лобо!

“Что это он собирается доказывать? — вы­зывая лифт, с недоумением думал Баг. — За­чем? Суетливый он все же какой-то. Гм... Ну ничего. Хорошо, что кот не один, не скучает, под присмотром. Хотя... неизвестно еще, кто там за кем присматривает”.

 

Павильон Возвышенного Созерцания,

19-й день восьмого месяца, шестерица,

день

 

Они встретились перед входом в Павильон Возвышенного Созерцания — длин­ного здания с колоннами, расположенного не­подалеку от Всадника, коего искони именовали в Александрии Медным, но теперь все чаще называли Жасминовым из-за разросшихся во­круг великолепных кустов благоуханного жасмина, любоваться которым в пору цветения съезжался весь город.

Стася была очаровательна: в темно-малино­вом легком шелковом халате, с простым сандаловым веером в руках. Ее бездонные черные глаза лучились улыбкой, и Баг, склонившись в коротком поклоне, ощутил легкий, едва за­метный аромат ландышей. Стася, как уже знал Баг, прекрасно разбиралась в косметике, в частности — в запахах. Ибо такова была ее профес­сия: девушка работала в Александрийском Уп­равлении вод и каналов, занимаясь надзором за правильной работой очистных сооружений, так что иногда ей за день приходилось обонять запахи нескольких десятков образцов сточных вод, определяя сообразность степени их очист­ки; именно это, как полагал Баг, приучило ее быть особенно разборчивой в области космети­ческих благовоний. Притом, как и подобает че­ловеку просвещенному, Стася имела довольно широкий круг интересов и была весьма хорошо образована, в чем Баг имел не один случай убе­диться. Собственно, и на выставку картин великого Гэлу Цзунова вытащила Бага именно она; сам Баг ограничился бы тем, что прочел заметку в ленте ежедневных новостей раздела “Культура” сайта alexandria . ord .

Невесомый шелест халатов, легкий шорох шагов и приглушенные до шепота голоса многочисленных посетителей наполняли огромный Павильон. Казалось, вся Александрия Невская пришла посмотреть на картины народной зна­менитости. Здесь были представлены свитки самых разных периодов творчества замечательного художника — от раннего даосского до позднего буддийского. Багу, сказать по правде, столь размашистые духовные метания каза­лись неискренними, надуманными; но сам он рисовать не умел, а потому считал свое мне­ние незрелым и никому его не высказывал. И когда Стася, восхищенно обмирая, тянула его от одного свитка тяжелого шелка к друго­му, он лишь довольно равнодушно взглядывал на произведения изящного искусства; зато с тем большим чувством прижимал к себе лок­тем тонкую ручку спутницы. Стася, кажется, относила эту легкую порывистость на счет восхищения, каковое охватывало Бага при очеред­ном соприкосновении с прекрасным.

А может, и нет. Может, и правильно отно­сила.

— Ба! Милейший господин Лобо!

Баг с некоторым облегчением оторвался от созерцания монументального свитка “Бессмертная Ордусь”, перед которым Стася стояла в пол­ной неподвижности вот уж десять минут. Гро­мадный шелк являл собой собрание ликов вла­дык земель Ордусских, от изображенного на фоне ледяных вершин горы Сумеру князя Александра в верхнем левом углу — до великодушно возвышающегося на переднем плане ныне здравствующего Милостивейшего Владыки Чжу Пувэя в нижнем правом. От бесцеремонности этого возгласа девушка вздрогнула; Баг успокаивающе глянул на нее и затем обернулся.

Сквозь толпу любителей живописи, сияя улыбкой и учтиво извиняясь, пробирался нихонский князь Люлю в сопровождении неизменного Сэмивэла Дэдлиба: Дэдлиб расстался со шля­пой — видимо, из уважения к прекрасному, Лю­лю же был облачен в легкий пиджак несущест­вующего в природе оттенка зеленого цвета и

гладко выбрит. Баг отметил тактичность нихонца, по первому впечатлению постоянно, казалось, пренебрегавшего правильными церемония­ми: на ногах его были на сей раз вполне изящные мягкие черные туфли, а не запомнившиеся Багу ботинки военного образца, усаженные подковка­ми да шипами и наносящие полу, даже гранит­ному, существенные увечья. А уж что они натво­рили бы здесь с драгоценным палисандровым паркетом позапрошлого века...

“Надо же, — подумал Баг, — какая встреча!”

— Кто это? — шепнула, округлив глаза, Ста­ся. — Гокэ 1 ?

— Угу, — шепнул в ответ Баг.

— Наслышан, наслышан! — Люлю покло­нился на нихонский манер. — Читали в прессе про последние ваши подвиги. Правда, Сэм? — Он обернулся к Дэдлибу, который тут же завла­дел рукой Бага и принялся ее энергично тряс­ти. — Да, с Горним Старцем — это было сильно, сильно! Поздравляю, искренне поздравляю!

— Очень рад вас видеть, — высвобождая ру­ку, скромно поклонился Баг. — Рад, что вы в добром здравии.

— А кто это с вами, господин Лобо? Кто эта очаровательная юная особа?

— Позвольте вам представить мою добрую знакомую Анастасию Гуан, — молвил Баг. Стася, слегка порозовев, тоже поклонилась.

 

1 На протяжении многих веков всех иностранцев в Ордуси, следуя древней китайской традиции, называли варварами, уже не вкладывая в это слово оттенков превосходства, презрения или высокомерия, присущих его буквальному значению. Однако в последние десятилетия, избегая употреблять этот все же не впол­не уважительно звучащий термин, людей, по тем или иным при­чинам приезжающих в Ордусь из-за границы, именуют гокэ, т. е. “гостями страны”.

 

— А!   Очень приятно, чертовски приятно видеть добрую знакомую милейшего господина Лобо! — вскричал Люлю, вызвав небольшой переполох среди посетителей Павильона. — Зо­вите меня просто Люлю, а это, это вот — Сэм Дэдлиб.

Дэдлиб поискал на голове шляпу на пред­мет снять, но не нашел, завладел Стасиной ру­кой и церемонно ее поцеловал.

Стася зарделась уже не на шутку.

— И что же, как вам Свенска? — пришел на помощь Баг, оттирая Дэдлиба в сторону.

— А, Свенска... — Нихонец сплел пальцами в воздухе пренебрежительную фигуру. — Мы ничего не приобрели от ее посещения. Тихая и унылая страна, медленные люди... неплохое, правда, пиво. Мы провели там три седмицы, и за все это время не случилось ничего достой­ного внимания, можете себе представить?

Баг не очень понял, что Люлю имеет в виду, но на всякий случай понимающе кивнул. Какие именно предметы и материи считал достой­ными внимания нихонский князь — оставалось загадкой.

— ... И вот однажды утром я спросил Сэма: а какого черта мы тратим время в этой Свенске, коли совсем рядом, в Ордуси, есть Алек­сандрия Невская, которую мы толком даже не осмотрели, а в Александрии Невской есть милейший господин Лобо, который так слав­но владеет мечом! И тогда мы собрали чемода­ны. — Люлю сиял, как новенький чох. — Госпо­дин Лобо, я прошу вас посетить вместе со мной какой-нибудь... э-э-э... местный зал для фех­тования, дабы мы в полной мере смогли оце­нить способности друг друга. А потом все вместе пропустим наконец по стаканчику, а? Что вы скажете?

— Вы мне льстите! — Желание нихонца бы­ло Багу близко и понятно: он и сам с удоволь­ствием посмотрел бы, что еще — кроме вир­туозного владения дубинкой — умеет Люлю. — Быть может, вы оставите мне адрес и телефон, и я позже свяжусь с вами?

— Э-э-э... — Люлю, раздумчиво шевеля гу­бами, взглянул на Дэдлиба. Тот, достав из внутреннего кармана визитную карточку, при­мостил ее на спине нихонца и написал что-то на обороте. Сунул Люлю в руку. — Вот! — Лю­лю протянул карточку Багу.

— Благодарю. — Баг принял карточку, взгля­нул мельком: “Сэмивэл Дэдлиб, инспектор по­лиции”. “Надо же! — изумился Баг. — Человекоохранитель!” И поинтересовался у Люлю: — А где же другой ваш спутник, кажется — Юлиус Тальберг?

Жизнерадостное лицо Люлю омрачила пе­лена легкой грусти.

— О, Юллиус... Вы знаете, милейший гос­подин Лобо, Юллиус нездоров.

— Сильно нездоров, — закивал Дэдлиб.

— А кто это — Юллиус? — спросила Стася.

— Это один из спутников младшего князя Тамура, — пояснил Баг и, заметив удивление на лице Стаей, добавил: — Младший князь Та­мура — прямо перед тобою, драгоценная Стася. Князем владеет тяга к суровой простоте, оттого он просит называть себя Люлю. Но при этом он все равно князь.

Стася присела в глубоком поклоне.

— Ну вот, ну вот! — всплеснул руками Лю­лю. — Я так и знал! Что это вы, господин Лобо, к чему, зачем?! Дорогая, — Люлю порывисто подхватил Стасю под руку и заставил ее выпря­миться, — вы знаете, я терпеть не могу все эти ваши церемонии, я хочу, чтоб запросто, и если вы назовете меня иначе, чем Люлю, я, право слово, буду вынужден тут же уехать из Александрии, сохранив об этом городе весьма не­важные воспоминания! Ну? Ну? Хорошо? Да?

Стася с улыбкой посмотрела на Люлю снизу вверх:

— Хорошо... Люлю.

— Ну и славно! Славно! — Люлю перевел дух и тоже улыбнулся. — А что до бедняги Юллиуса... Вы знаете, господин Лобо, он занемог. Еще в Свенске.

— Что приключилось с ним?

— О, трудно сказать, трудно! — Люлю по­жал плечами. — Врачи говорят: переутомление.

— Юлли чертовски переутомился, — под­твердил Дэдлиб.

“Еще бы, — подумал Баг, — любой бы пере­утомился, когда у него неиссякающий бар в кармане. И какие напитки подают в том баре! — Багу вспомнилось содержимое фляжки Тальберга, которым тот угостил его после спасения из хладных вод Суомского залива: Тальберг на­зывал эту огненную жидкость „Бруно", и даже эрготоу 1 бледнел рядом с ней. — Тут кто хочешь переутомится”.

 

1 Действительно, в “Деле жадного варвара” любитель креп­кого гаолянового самогона “эрготоу” Багатур Лобо сталкивается с потрясающим по мощи воздействия на организм напитком под названием “Бруно” сразу после того, как выбирается из воды на спасательный катер, ведомый Люлю и его сотоварищами. Ника­кими дополнительными подробностями о напитке под названием “Бруно” переводчики в настоящее время не располагают.

 

— Ну и вот, — продолжал Люлю, — и Юллиусу прописали покой. А еще лучше — всякие там укрепляющие процедуры, массажи, ванны, ну вы знаете...

Баг кивнул. Он знал.

— А тут у вас, под Александрией, в ближнем пригороде Москитово, открылась новая лечебница “Тысяча лет здоровья”. Грязевые ванны, фитотерапия, коррекция кармы и прерывание спонтанных выходов в астрал. Тысячелетние традиции и все такое. Мы даже в Свенске про это в газетах читали. И завтра с утра отправля­емся туда вместе с Юллиусом.

— Он сейчас в гостинице лежит, — пояснил Дэдлиб. — Отдыхает.

— Лечебница “Тысяча лет здоровья” — по­истине волшебное место, — вдруг прозвучал совсем рядом хриплый, слегка надтреснутый, но очень уверенный голос. Баг обернулся.

За спиной у него стоял высокий и чрезвычай­но худой преждерожденный в очках в золотой оп­раве. Пошитый из весьма дорогого сорта шелка, его темный халат нарочито был лишен каких-ли­бо вышивок и украшений. Лишь небольшой ме­таллический значок — буква “К”, образованная как бы кнопками компьютерной клавиатуры — ас­кетично блестел на правой стороне груди. Баг знал этого человека. Имена таких людей обычно знают все, но не узнают, когда встречают на улице.

— Извините, что вмешиваюсь в вашу бесе­ду, — преждерожденный коротко, с достоинством поклонился, — но, услышав, о чем вы говорите, не смог промолчать.

— Позвольте представить, — молвил Баг, — преждерожденный Лужан Джимба, владелец объединения “Керулен”. Джимба сызнова отвесил отдельный поклон Багу, явно благодаря его за то, что тот так лю­безно представил его своим друзьям, потом, опять-таки отдельно, с ощутимым оттенком, так сказать, куртуазной галантности — Стасе, един­ственной даме на всю компанию, а уж потом со светской непринужденностью, вполне на вар­варский манер пожал руки Люлю и Дэдлибу. Видно было, что ему и такое не внове.

Манеры одного из богатейших людей пла­неты были безупречны.

— А, вы тот, который... э-э-э... компьюте­ры? — с детской непосредственностью заулы­бался Люлю. Джимба коротко кивнул. — Ну да, ну да! У меня есть парочка ваших компьюте­ров. Даже три.

— И как они вам?

— Отменные, отменные! Не нарадуюсь. Ни я не нарадуюсь, ни Сэм не нарадуется, прав­да, Сэм? Ни Юллиус... — Люлю опечалился. — Правда, теперь Юллиус вообще не радуется.

— Все будет в порядке, поверьте! Открою вам маленький секрет. Я сам две седмицы на­зад проходил в Москитово курс лечения от дурных снов. Все сняло как рукой. Это вол­шебное место. Вы поступаете правильно, дове­ряя вашего друга тамошним целителям, — ску­по улыбнулся Джимба.

— Очень хотелось бы, — энергично закивал Люлю. — Не могу смотреть, как Юллиус в ханд­ре лежит носом к стенке! Просто хочется пла­кать!

Дэдлиб шмыгнул носом и потянул из кар­мана цветастый платок.

— Ну что же, — Люлю вздохнул, — однако позвольте откланяться! Нам с Сэмом пора промочить горло, а у вас, я знаю, это не в обычае — так вот запросто, посреди дня, пойти да и про­мочить горло... Был очень рад, господин Лобо! — Учтивый кивок Багу. — Господин Джимба! — Кивок Джимбе. — Прекрасная госпожа Гуан! — Поклон Стасе. — Еще увидимся.

— Всего наилучшего вашему приятелю! — Джимба сверкнул стеклом очков, пожимая руку Дэдлибу. — Не пройдет и нескольких дней, как он почувствует необыкновенный прилив сил!

— Только на это и надеюсь! — отвечал Лю­лю. — Значит, господин Лобо, завтра мы в Москитово, а послезавтра, если у вас найдется вре­мя, я в вашем распоряжении!

— Я свяжусь с вами, — кивнул Баг.

— Суета... — глядя вслед удаляющимся Лю­лю и его спутнику, протянул Лужан Джимба. — Западные варвары тратят   впустую слишком много энергии. Лучше бы они лишний раз взглянули вокруг. — Джимба обвел широким жестом висевшие на стенах картины. Рука его замер­ла напротив “Бессмертной Ордуси”. — Когда я смотрю на эти лица, с небесным талантом изо­браженные великим мастером Цзуновым, сует­ные мирские дела отступают куда-то далеко. Ибо рядом — вечность...

Следуя руке Джимбы, Баг снова вгляделся в лица, усеивавшие колоссальный свиток, как опята пенек. Его внимание привлекло одно — неподалеку от благоверного князя Александ­ра, решительное, одухотворенное... Ощущение сродни тому, что варвары называют дежа вю, посетило Бага: лицо казалось очень знакомым... Ну конечно! Оно-то и было изображено на обложке странного издания “Слова о полку Игореве” , которое Баг нашел в номере Аслан i вськой гостиницы; только там выражение этого лица было тупым и даже злодейским. Баг еще раз удивился откровенной недоброжелатель­ности неизвестного оформителя.

— А кто это, преждерожденный Джимба? — поинтересовался, указывая на картину, Баг, уве­ренный в том, каким будет ответ.

— Ну как же! — Джимба заложил руки за спину. — Князь Игорь, — он глянул на Бага с легким недоумением. — Это же очевидно!

— Я так и думал, — кивнул Баг. — Просто... видите ли, мне совсем недавно попалось на глаза... гм... совершенно иное толкование образа, и это на миг сбило меня с толку.

Джимба поджал губы и взглянул на Бага с уважением.

— С тех пор как нас представили друг дру­гу два года назад, — сказал он, немного поду­мав, — я внимательно слежу за вашей деятель­ностью. Должен признать, мне это доставляет искреннее удовольствие, драгоценный преждерожденный Лобо. Вы — человек выдающих­ся способностей, достойный занимать высокие должности.

— Служебный рост меня не интересует, — мягко отвечал Баг. Уверенная и скупая обходительность владельца бесчисленных предпри­ятий производственного объединения “Керулен” была ему по душе. — Мне нравится то, что я делаю. — Он улыбнулся Стасе.

— Вы — человек на своем месте. Правда. - Джимба взял Бага под свободный локоть и увлек его и Стасю вдоль ряда картин. — Я вос­хищен тем, как вы проявили себя в аслан i вских событиях. Говоря откровенно, драгоцен­ная преждерожденная Гуан, — обратился он к Стасе, — императорский двор мог бы быть бо­лее щедр к вашему спутнику.

— Что вы, награды тоже не интересуют ме­ня! — запротестовал Баг, опять ощутив неловкость. — Прошу вас, не станем об этом.

“Чудо, как он скромен”, — подумала Стася.

— Ваша   сдержанность   делает   вам    честь, драгоценный преждерожденный Лобо, — кив­нул Джимба. — Воистину трудно сыскать вто­рого такого человека. Совершенный муж со­вершенен во всем, — сказал он Стасе. Стася смущенно улыбнулась в ответ.

— Как раз сегодня утром я думал о вас, — продолжал между тем миллионщик. — И вот я случайно    встречаю    вас    здесь, драгоценный преждерожденный. И вашу прекрасную спутницу. Что это? Это — знак судьбы, это неумо­лимый закон кармы. И вот я подхожу к вам, и мы уже беседуем... — Джимба остановился ря­дом с полотном, изображавшим Будду Гаутаму, Лао-цзы, Иисуса Христа, Мухаммада и велико­го Учителя Конфуция на горе Синайской. Оки­нул взором величественную композицию. — Вы знаете, драгоценный преждерожденный Лобо, я хочу сделать вам одно предложение.

Баг внимательно посмотрел на Джимбу. На его бесстрастном лице не дрогнул ни один мускул.

— Видите ли... В моем объединении уже ско­ро полгода свободно место начальника стражи. Есть такая должность. Наши огромные заводы, конструкторские бюро, лаборатории, где идут испытания и делаются новейшие разработки, приходится охранять. В мире существуют ве­щи, да простит меня достойная преждерожден­ная, о коих не говорил Конфуций: души умерших, СПИД, промышленный шпионаж... Вы обратили внимание, что для обозначения боль­шинства из них даже не подыскать исконно Ор­дусских слов? Только заимствования. Увы, прежний начальник стражи безвременно оста­вил свой пост... да и вообще наш мир. Я пыта­юсь подобрать нового человека. Признаюсь, мною было рассмотрено множество лиц. Но... вы знаете, это все не тот уровень. Начальник стражи такого предприятия, как “Керулен”, должен быть человеком острого ума и разно­стороннего образования. Человеком с государ­ственным мышлением. Сегодня я знаю только одного подобного человека. Это — вы, драгоценный преждерожденный Лобо!

Баг был несколько ошеломлен. Он ожидал, что Джимба захочет от него совета в части подбора нового начальника стражи, попросит по­рекомендовать кого-нибудь, и уж лихорадочно прикидывал, кого бы назвать; но ему и в голову не пришло, что Лужан Джимба имеет виды на него самого.

Баг совершенно не представлял себя в должности начальника стражи частного пред­приятия. Совершенно. Ну никак.

— Не отказывайтесь сразу! — быстро сказал Джимба, видя его замешательство. — Вы ведь еще не знаете, что я вам предлагаю. А это — маленькая армия из трех тысяч человек, находящаяся в полном вашем подчинении. Это но­вейшие средства безопасности, последние разработки “Керулена”. Это апартаменты улуч­шенной планировки в центре Александрии и загородное имение в Пусицзине. Это целый парк служебных повозок и служебный воздухолет. Это высокое, очень высокое денежное содержание, гораздо выше вашего нынешнего. Правда, все это предлагается вам не даром. За­нимающий этот пост человек будет загружен большую часть времени. И днем, и часто — ночью. Зато к услугам вашим и вашей семьи, — Джимба коротко взглянул на Стасю; Стася сжала локоть Бага; Баг легонько кашлянул, — бесплатное обслуживание в лечебнице “Тысяча лет здоровья”, с которой мы на днях заключи­ли долгосрочный договор.

— Вы знаете... — начал было Баг, но Джим­ба властным жестом прервал его.

— Нет, нет!    Подумайте, посоветуйтесь   с родными. — И он вновь коротко, но веско гля­нул на Стасю; та слушала очень внимательно, и Баг понял, что Джимба, кажется, обрел тут единочаятеля и союзника. Как мужчине, Ба­гу было донельзя приятно, что эта прекрас­ная девушка так реагирует на слова “семья”, “родные”... Это свидетельствовало о глубине ее чувств и серьезности намерений. И все же ему отчего-то стало немного тревожно.

— А    потом    позвоните    мне, —   закончил Джимба. — Договорились, драгоценный преждерожденный Лобо? — Он протянул Багу свою визитную карточку. — В любое время. И еще. Какое бы решение вы ни приняли, я не буду на вас в обиде. — Джимба опять коротко, с достоинством поклонился и, повернувшись, пошел к выходу из Павильона.

Баг тупо вертел в руках его визитную кар­точку.

— Деловой человек, — пробормотал он.

— Дорогой Баг, — вполголоса проговорила Стася, заглядывая ему в глаза. — По-моему, это очень хорошее предложение. Щедрое. А? — “К услугам вашим и вашей семьи”... — передразнил Баг Джимбу, скорчив рожу. Стася высоко подняла брови, вытаращила глаза, стиснула губы и слегка втянула щеки — точь-в-точь как верная жена в четырнадцатом акте из вестной пьесы “Красная кувшинка”. Долго, правда, такое выражение ей сохранить на лице не удалось — оба прыснули со смеху, едва успев прикрыть лица рукавами халатов.

Посетители выставки поглядывали на них с легким неодобрением.

 

Богдан Рухович Оуянцев-Сю

 

Загородный дом Великого мужа Мокия Ниловича Рабиновича,

19-й день восьмого месяца, шестерица,

позднее утро

 

День выдался яркий, звонкий, но близость осени ощущалась во всем — в арктической просторности стылого безветрия, в бездонной черноте те­ней, где проваливается и меркнет взгляд, в ослепительности прозрач­но-голубых, как лед, небес.

Главный цензор Александрийско­го улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, муд­рый и бдительный попечитель мо­рального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ор­дуси Мокий Нилович Рабинович — сотрудники уважительно-ласково на­зывали его Раби Нилычем — при­хлебнул горячего чаю из блюдца, по­ставил блюдце на стол и потянулся к изящной соломенной корзинке с сушками.

— Рива, как всегда, преувеличи­вает, — сказал он и захрустел суш­кой. Красавица-дочь Мокия Ниловича, сидевшая рядом с отцом, от души засмеялась.

— По-моему, папенька, не три, а все-таки, по крайней мере, четыре, — проговорила Рива, лукаво косясь на Богдана. — Это ты преумень­шаешь.

— Вот нынешняя молодежь, — глубоко вздох­нул Мокий Нилович. — И спорят, и спорят...

Мокий Нилович Рабинович бросал курить.

— Честное слово, Раби Нилыч, — примири­тельно сказал Богдан, — мне иногда казалось, что для вас и пять пачек не предел.

Они чаевничали втроем — супруга Велико­го мужа на несколько дней отбыла по служеб­ной надобности в Иерусалимский улус — на искусственном островке посреди пруда в саду загородного имения Мокия Ниловича, в бесед­ке, именуемой “Залом, с коим соседствует добродетель” и увешанной длинными свитками с изречениями из Торы.

— Ну, может, и бывали напряженные дни, когда я выкуривал по четыре пачки, — сдался Мокий Нилович. — Но нечасто. Нечасто.

— А кашлял-то как по утрам! — с ужасом припомнила Рива.

— Честно сказать, я и теперь еще подкаш­ливаю слегка, — признался Мокий Нилович. — Но все равно — совсем иначе чувствую себя. Совсем иначе. Пару-тройку сигарет за день вы­курю — и хорошо, и ладно.

— Поверите ли, Богдан Рухович, — довери­тельно поведала девушка, — я уж и мечтать перестала о том, что папенька бросит табак этот. Просто чудо Господне! Только вот Карпуша тос­кует, — вздохнула Рива и, ладонью попробовав, не остыл ли чайник, чуть повернулась и попыталась, прищурившись, глянуть на горящую от солнца гладь воды. Сразу отвернулась, махнув рукой. — Нет, не вижу. Слепит очень.

— Там он, сердешный, там, — сказал Бог­дан, который сидел сбоку: ему отчетливо раз­личим был сквозь воду силуэт громадного, за­мершего в унылой неподвижности карпа, кото­рого заботливая Рива в свое время приучила подъедать за батюшкой бесчисленные летящие в воду окурки.

— Я уж ему с позавчерашнего вечера ста­ла целые кидать, — сообщила Рива. — Кушает... Но все равно скучает. Еда — едой, а общение? Бывало, папенька тут посидит, покурит вечер­ком с полчасика — Карпуша оттуда смотрит, гу­бами    шевелит... окурков   пять-шесть    схрумкает — вроде и побеседовали. А теперь... Или, может, обиделся, — продолжала она задумчи­во, — вчера-то мне так жалко его стало, так жал­ко, что я... — девушка замялась, — уж простите, батюшка, а только целую сигару из тех, что вам в прошлом году с Кубани прислали, взяла ему и кинула. Карпуша-то ее — ам! Ан не окурок... Наверное, крепкая она ему, сигара-то...

Мокий Нилович шутливо погрозил дочери пальцем.

— Вот мы и стараемся, Богдан, на пруду чаи гонять почаще, — сказал он. — Все-таки ему повеселей.

— Понимаю, — сказал Богдан и взял буб­лик. — Божья тварь.

— Во-во... Так что сильно тебе сие заведе­ние рекомендую, — вновь вернулся к прежней теме Мокий Нилович, подливая себе из чайни­ка чаю. — И название-то какое: “Тысяча лет здоровья”! —   Да я ж не курю. И не пью. Почти...

— Я говорю тебе, Богдан, там вообще от всего лечат. Новейший центр. Живописное ме­сто на самом берегу залива, нетронутый лес по сторонам, озера. Воздух, как в горах. Высокотехнологичное оборудование последнего поко­ления, ничего ввозного. Правда, — Мокий Нилович усмехнулся, — слов ввозных много. Животворное общение у тамошних медиков не иначе как “витагенные контакты”. А пиявколечение — как бишь... гирудотерапия!

Богдан едва не уронил чашку.

— Как-как? — в полном восторге переспро­сил он, сразу вспоминая завсегдатая харчевни Ябан-аги йога Гарудина. — Гарудотерапия?

— Нет, — с сожалением возразил Мокий Нилович. — Мне тоже по первости показалось, будто они от птицы Гаруды словцо выродили... Нет, это на латынский манер. Пиявицы — гируды, по-ихнему.

— Вот и верь ученым, — подперев щечку ку­лачком, задумчиво произнесла Рива, — когда они утверждают, будто совсем даже не все язы­ки произошли от одного, древнейшего единого...

— Но сами эти... витагенные контакты, — со вкусом повторил смешное словосочетание Великий муж, — дорогого стоят! Я с одним ечем 1 там разговорился... Желудок ему безо всяких таблеток и ножей вылечили. Просто специаль­но дрессированную кошку здоровенную клали на живот, и он ее гладил по паре часов кряду — а она, дескать, сворачивается как-то особо лас­ково, греет... статическое электричество дает, наводит и снимает поля. Чудо-кошка, ей-богу! Через десять сеансов язвы как не бывало! Да и я — посмотри. Ведь действительно с двух уку­сов курить перестал. Вот в эту точку и в эту... — Мокий Нилович распахнул теплый халат на смуглой волосатой груди и показал две точки под ключицами. Там виднелись уже сходящие синяки. — Нет, Богдан, кроме шуток. Рекомен­дую.

 

1 При неофициальном общении многие ордусяне, особенно коллеги, сокращали общепринятые обращения одного человека к другому до возго минимума. Например, безупречно веж­ливое Ордусское обращение низшего к высшему — “драгоценный преждерожденный единочаятель такой-то”. В деловой обстанов­ке, особенно если разница в чинах не слишком велика, оно ре­дуцировалось до “драг прер еч”. Основным же и наиболее общим обращением ордусян друг к другу является слово “единочая­тель” — в подлиннике ван Зайчика: “тунчжи”, — сокра­щенно: “еч”.

 

— Я здоров, — почти с сожалением ответ­ствовал Богдан. И благоразумно добавил: — Пока.

— Ну, на будущее учти... А младшая супру­га твоя как? Вот бы ее подлечить там после аслан i вськой-то встряски — ей-богу, милое бы­ло б дело! Дорогонько, конечно, — ну да после повышения тебе это все ништо!

Богдан немного помедлил с ответом.

— Жанночка, слава Богу, вполне поправи­лась. Конечно, суетиться подле нее мне эти дни пришлось немало... но... Это же мне только в радость.

Рива мечтательно подперла уже обе щечки обоими кулачками.

— Вы, наверное, замечательный муж, Богдан Рухович, — проговорила она, неотрывно глядя на Богдана своими огромными глазами. — Доб­рый, заботливый и справедливый.

Тут    уж    настала    очередь    Богдана    крас­неть. —   Да как вам сказать, Рива Мокиевна... — пробормотал он смущенно.

— Дочка, — Мокий Нилович негромко каш­лянул, — чай простыл.

— Да, папенька, — ответствовала Рива, с го­товностью вскакивая и чуть кланяясь отцу. Споро поставила на серебряный поднос чай­ник, три пустые чашки и, мелко ступая в длин­ном кимоно, вышла из беседки, грациозно про­плыла над уютным горбатым мостиком, соеди ­ нявшим остров с материком сада, и скрылась за кустарниками.

Мода на кимоно нихонского кроя, в середи­не весны вдруг полыхнувшая среди молодых девушек Александрийского улуса, все не про­ходила. “Странно, — подумал Богдан. — И по­чему тех, кто вступает в жизнь, вечно тянет на иноземное? Ханбалыкские халаты куда удоб­нее... Вон как славно сидит на Раби. И тепло, и вольготно”.

— Совсем в возраст вошла, — вполголоса поведал Богдану Мокий Нилович.

— Хороша, — искренне ответил Богдан.

— Глаз с тебя не сводит.

— Да помилуйте, Раби Нилыч...

— Вот те крест. Сам не видишь, что ли? Богдан не нашелся, что ответить.

— А я бы не против, — вдруг сказал Мокий Нилович, глядя мимо Богдана и задумчиво сцепив пальцы лежащих на столе рук. — То есть дело ваше, конечно... Просто мне бы, старику, спокойней было. Может, каким любительницам острых ощущений с тобою и пресновато — но за тобой, как за каменной стеной. Вот уж в чем я уверен. — Он усмехнулся. — И тебе бы весело. Собрал бы целый, как одно время в Европах модно говорить было , интернационал. Узбечка, француженка, ютайка 1 ...

Несмотря на прохладу, Богдана бросило в жар.

— Маловато для интернационала, — натуж­но попытался он отшутиться.

Вотще. Голос прозвучал как-то сипло.

— Какие   твои   года, — спокойно ответил Мокий Нилович и глянул ему прямо в лицо. — Ты и пятерых теперь вполне прокормишь, по­сле повышения-то в ранге. Тем более, скажем, Рива моя бездельничать не будет, работать пойдет обязательно. Математикой бредит, аст­рофизикой... Помнишь, я тебе рассказывал, что в прошлом году она на объявленный Тибет­ской обсерваторией конкурс сочинение пода­вала?

— Помню.

— Первое место заняла, — сдержанно, но гордо уронил Мокий Нилович. — Директор об­серватории, цзиньши   астрофизических   наук Чэн Тойво Петрович ей золотой диск Галакти­ки прислал, с личной подписью и киноварной печатью на веревочке...

— Вот умница девочка! — искренне восхи­тился Богдан. Талантам ближних он всегда радовался безоглядно, от души. — А ведь я ее со­всем пацанкой помню, по деревьям любила лазить... Наверное, к звездам поближе подбира­лась.

 

1 Ютаями в Китае спокон веку называли евреев. Ютай, или, полностью, ютайжэнъ   — это, несомненно, в первую очередь транскрипционное обозначение. Однако оно может одно­временно читаться и по смыслу. Первый иероглиф значит “все еще”, “несмотря ни на что”, “вопреки”, “по-прежнему”. Второй употребляется в китайском языке крайне часто и входит, напри­мер, составной частью в такие известные слова, как “тайфэн” (прозвище Багатура Лобо), или, в японском чтении, “тайфун” — “великий ветер” . Третий же иероглиф постоянные читатели ван Зайчика, вероятно, уже научились узнавать сами — это “человек”, “люди”. Таким образом, в целом “ютайжэнь” значит: “как ни крути — великий народ”.

 

Мокий Нилович хмыкнул.

— Как же вы до сих пор не похвастались-то, Раби?

— К слову не пришлось, — слегка замялся суровый отец.

Из-за поворота ведшей к дому дорожки, акку­ратно посыпанной ярко-желтым песком, показалась Рива Мокиевна с подносом в руках. Богдан неловко отвел глаза — и поднял их, лишь когда девушка, улыбаясь ему, поставила перед ним чашку и наполнила темным, ароматным, слегка дымящимся в прохладном воздухе чаем.

— Благодарю вас, Рива Мокиевна, — прого­ворил Богдан.

— Ах, что вы, Богдан Рухович, — ответство­вала та.

Мокий Нилович с легкой доброй усмешкой, чуть исподлобья, наблюдал за ними. А когда девушка уселась на свое место и налила чаю себе, он достал из лежавшей в кресле рядом с ним пачки “Гаолэ” 1 сигарету. Подержал в ру­ках мгновение, а потом решительно встряхнул­ся и, не закуривая, метнул ее в пруд.

Карпуша увесистой чешуйчатой молнией вознесся из воды, на лету жамкнул сигарету и с аккуратным плеском провалился обратно в расплавленное сверкание.

— Эк! — довольно крякнул Мокий Нило­вич, провожая любимца взглядом. — Молодца!

 

1 Букв.: “Высокая радость”, но, в сущности, это было бы перевести просто как “Кайф”.

 

— А ведь это несправедливо, — вдруг прого­ворил Богдан.

— Что? — не понял Мокий Нилович.

— Я бы даже сказал, жестоко. Уж простите меня, Раби Нилыч, на резком слове.

— Да ты о чем, Богдан? — нахмурился са­новник.

— О карпе. Мнится мне, его уж, как и вас, пора лечить от пристрастия к табаку. Наверное, табак и рыбе вреден.

Яркие, пухлые губы Ривы Мокиевны изум­ленно приоткрылись: редко кто брал на себя смелость делать замечания ее отцу.

— Каков! — одобрительно буркнул Мокий Нилович после короткой паузы. — Нет, каков, а, дочка! Яко благ и человеколюбец. Даже — рыболюбец!

Богдан поправил очки.

— Нет, ну правда, Мокий Нилович...

— Уж не знаю, какой ты на самом деле муж, — проговорил Раби Нилыч, — это Фирузе и Жанну спрашивать надо...

Лицо и даже шея Ривы в момент стали пун­цовыми, словно в ее сторону плеснуло по ветру пламенем близкого костра, — и девушка в пол­ном смущении отвернулась.

— Но вот что Великий Муж из тебя полу­чится отменный — тут у меня сомнений нет. Ни малейших нет. Вот на сей предмет я и хо­тел поговорить с тобой, когда звал откушать чаю...

Богдан покрутил головой.

— Слушаю вас, — пробормотал он.

— Меня, может, уложат на время. Может, на десять дней, может, седмиц на пару. Обследоваться да подлечиться как следует быть, без спешки. И... старый я стал. Год ли, два ли еще протяну в главных блюстителях — все равно уходить вскорости. Вот тебе и тренировка, пока я в этой самой “Тысяче лет” сибаритствую. Временным Великим Мужем я оставляю тебя. Привыкай.

Богдан не сразу нашел в себе силы ответить. Слишком все это было неожиданно.

— Мокий Нилович, я недостоин... — моно­тонно забубнил он, пытливо вглядываясь в глубины своей чашки с чаем, но Мокий Нило­вич его перебил.

— Брось. Я и с князем давеча говорил на сей предмет. У него сейчас голова кругом идет, конечно, на днях голосование по этой челобит­ной, насчет снижения налога... Но твое имя он хорошо помнит. И он целиком за.

Тут уж перечить было бессмысленно. Бог­дан только сглотнул пару раз, чтоб не перехва­тило горло некстати, встал, одернул ветровку, которую Жанна не называла иначе как “а-ля Рюрйкь”, опустил руки по швам и сдержанно отчеканил:

— Служу Ордуси!

Рива, с прижатой к груди чашкой чая в ру­ках, восхищенно глядела на него снизу вверх. Пруд у нее за спиной торжественно сверкал.

 

Благоверный сад,

19-й день восьмого месяца, шестерица,

день

 

Начальные восемь седмиц супруже­ства проходят под знаком Огня. Вечно куда-то спешащие западные варвары называют начало брака медовым месяцем, отводя молодоженам на первый пыл срок постыдно короткий, и фан­тазия европейская в сравнениях не идет даль­ше меда. Что ж, там и прекрасную часть жен­ского тела, которую по всей Ордуси благого­вейно и поэтично именуют “яшмовой вазой”, зовут “ honey pot ” — “горшочек с медом”; мож­но подумать, изголодались они в Европе со­всем, и предел тамошних вожделений и меч­таний — по-быстрому сладкого от пуза на­лопаться. Нет, конечно. Неистовые размолвки и страстные примирения, судорожные ночи и мгновенные дни — никакой это не мед. Даже не сахар.

Огонь.

Потом эту стихию начинает тушить холод­ный душ общего быта и каждодневного неприукрашенного трения. Начинается власть Воды. И длится она еще семь месяцев. А если брак устоит, не размокнет и не утонет под сим ос­тужающим напором, власть над ним берет плодоносная стихия Земли. Два да семь — девять. Начинаются дети.

Рожать, разумеется, не возбраняется никому и через пять, и через десять лет после заключения брака, если есть на то обоюдные возмож­ности и общее желание. Но считается, что знак Земли властвует над мужем и женою ровно три года. Потом его сменяет знак Дерева. Семья перестает быть суетливой и недолговечной травой, торопливо лезущей из земли, и становит­ся крепким стеблем, могучим стволом, пустив­шим корни и поднявшимся, чтобы зеленеть и ветвиться, всерьез и надолго.

И наконец, если брак не распадается за де­сять деревянных лет, над ним простирает свои несокрушимые крыла Металл. Дальше вступа­ют в силу уже иные, более частные степени: серебряная годовщина, золотая годовщина; ну а если Господь, Аллах или кто еще наделил супругов из ряда вон выходящим долголети­ем — то и ванадиевая, и иридиевая...

Моменты перехода от одной стихии к дру­гой — самые опасные для семьи. Понимающие супруги ведут точный календарь совместной жизни и в эти дни стараются быть друг с дру­гом особенно нежными и уступчивыми; вслух не говоря ни слова о причинах такого пове­дения — зачем говорить о том, что общеизвестно, — чудеса изобретательности проявляют, да­бы потешить близкого человека поелику воз­: подарком ли нежданным, путешествием ли долгожданным... да хоть чем.

А в тяжкий день перехода от Огня к Воде обязательно творят благодарственные жертвоприношения там, где когда-то повстречались.

Всех этих тонкостей прекрасная варварка Жанна, конечно, не знала, да и знать не могла; Богдан и не обольщался. Но сам-то он был, слава Богу, человеком культурным. И подгото­вился ко дню, коим начиналась девятая седми­ца их странного супружества, загодя.

Все получилось как нельзя лучше. В несколь­ко смятенных чувствах вернувшись от Мокия Ниловича, Богдан, отобедав и успокоившись, уговорил Жанну поехать кататься.

— Погода какая, посмотри, Жанночка! В наших широтах столь яркий день — редкость... Поехали?

Поехали.

А в просторном гараже под их двадцатиапартаментным особняком Жанна с ее истинно галльским темпераментом и безупречным чувством прекрасного уж не могла не обратить внима­ния на неожиданно возникшую по соседству с потрепанным “хиусом” Богдана и своим замор­ским “феррари” новенькую сверкающую повоз­ку небесно-голубого цвета — напевного и глубо­кого, как первый гул колокола в рождествен­скую ночь. Удивительно изящные, хотя и, на аскетичный вкус Богдана, несколько кричащие о собственной породистости очертания разитель­но отличались и от неброской уютности “хиуса”, и от зализанной европейской сплюснутости. Почти не отличаясь от соседей по размерам, новая повозка выглядела рядом с ними как им­ператорская яхта рядом с рыбачьими катерами.

— Какая! — восхищенно произнесла Жан­на. Неизбывная женская страсть ко всему блестящему и чистая, совсем непредосудительная зависть к неизвестному владельцу вдруг возникшей роскошной игрушки мигом засвети­лись в ней, ровно стосвечовая лампочка под шелковым абажуром, расписанным видами свя­щенных гор. Жанна подошла, присматриваясь внимательнее, вплотную к незнакомой повоз­ке. — Никогда еще не видела такой...

— Это “тариэль”, — сказал Богдан. — Пос­ледняя модель, три месяца назад пошла в се­рию. Скорость до пятисот ли 1 , движок вдвое экономичнее твоего “феррари”...

— Дорогая, наверное?

— Довольно   дорогая, — уклончиво сказал скромный минфа 2 . Значительная прибавка к жалованью, воспоследовавшая сразу за награжде­нием Богдана званием Всепроницающего Зерца­ла, оказалась весьма кстати.

 

1   Китайская верста, около полукилометра.

2   Ученая степень Богдана. По-китайски это значит “проник­ший в [смысл] законов”. Данная степень существовала в Китае по крайней мере со времени династии Хань, то есть с начала нашей эры.

 

— Смотри-ка! Ключ торчит. Какие вы все-таки в Ордуси беспечные... Интересно, — Жанна с любопытством оглянулась на двери гаража, словно ожидая, что сейчас сюда спустится неизвестный владелец молниеносно пленившей ее сердце повозки, — чья это?

Всех соседей по дому она уже знала напе­речет, и ясно было, что сейчас молодица ли­хорадочно перебирает в уме их фамилии, фи­нансовые возсти и транспортные потребности.

— Твоя, — просто ответил Богдан. Жанна окаменела. Потом растерянно посмотрела в лицо мужу.

— Что?

Богдан смущенно улыбнулся.

— Твоя, — повторил он. — Что ты по сию пору на своей италийской ездишь, ровно какая-нибудь гокэ.

— Богдан... — потрясенно проговорила Жанна.

— Сегодня началась девятая седмица нашей совместной жизни, — торжественно проговорил Богдан. — В этот день у нас принято делать по­дарки.

Жанна, забыв о драгоценной повозке, поры­висто шагнула к нему. Прижалась, спрятала лицо у него на груди, обняла. Коротко прошур­шал ее плащ — и в просторном гараже вновь стало совсем тихо.

— Ты лучший из людей, —     шепнула Жанна.

“Во всяком случае, не худший, — без лож­ной скромности подумал Богдан. — Но как бы я это мог тебе показать, если бы не при­бавка?”

Они остановились на набережной возле Благоверного сада — как раз в том месте, где два месяца назад, ища стоянки, юркий “феррари” скользнул перед носом “хиуса”. С охап­кой купленных по дороге роз в руках Богдан выбрался из “тариэля”, который, восхищен­но осваиваясь, от самого дома осторожно вела Жанна — и, отделив одну розу от остальных, выпустил ее из пальцев.

— Богдан! — Жанна, уже ушедшая на не­сколько шагов вперед, вовремя обернулась. — Ты розочку потерял!

И метнулась подобрать.

— Не трогай, — сказал Богдан, едва видный за ворохом алых роз. — Я нарочно. Ведь именно здесь я тебя в первый раз увидел. Это... ну... вроде как жертвоприношение. Если цветок ле­жит ни с того ни с сего посреди улицы — всем сразу понятно, почему. Никто не возьмет. Пока не завянет.

Неторопливо, бок о бок, они пошли по чис­той и ухоженной, как дворцовый паркет, аллее к Жасминовому Всаднику.

Воздух под хлесткими лучами солнца все же потеплел к середине дня. День сиял. В Благоверном саду, пользуясь погожей шестерицей, гуляли и стар, и млад. Мамы с колясками, де­душки с внуками, ученые с книгами, женихи с невестами, молодежь с гитарами...

— А вот здесь я впервые всерьез обратил на тебя внимание, — сказал Богдан, когда они приблизились к постаменту. Святой князь Алек­сандр на вздыбленном коне грозно и гордо смотрел вдаль, распаленный битвою конь топтал копытами образину гадюки в католической тиаре... все как два месяца назад. Все как двести, триста, четыреста лет назад...

— А почему? — не удержалась Жанна.

— Ты не фотографировала. Стояла такая задумчивая... Явно размышляла о главном.

—    Не помню о чем, — призналась Жанна. Они приблизились вплотную к постаменту. Теперь стали различимы выгравированные на глыбе карельского гранита скупые, но проникновенные и исполненные самых глубоких чувств слова: “Благоверному князю — благодарные потомки”. И несколько правее надпись ханьская — четыре строки по четыре иероглифа:

 

Вэнь у ань жэнь

Ван чжи сы хай

Тянься вэй гун

Се минь лэ бай 1 .

 

Аккуратно лавируя между созерцающими памятник людьми, Богдан и Жанна подошли к постаменту вплотную. Богдан медленно, цере­монно поклонился памятнику в пояс — поло­жил у постамента половину букета — и выпря­мился. Сразу за ним, словно тень повторяя его движения, выпрямилась его жена.

 

1 В переводе это значит: “Культурность и обороноспособность способствуют успокоению людей. Совер­шенный правитель упорядочил [все земли в пределах] четырех морей. Поднебесная [ныне] принадлежит всем. Благодарный на­род радостно кланяется”. Как явствует из иных текстов ван Зай­чика, существует несколько стихотворных переводов данной иероглифической надписи на русский язык. Каноническим счи­тается, несмотря на некоторую свою архаичность, вариант, сде­ланный еще в середине шестнадцатого века, сразу после уста­новки памятника, духовным наставником тогдашнего великого князя Александрийского улуса, знаменитым Сильвестром: “Сила словесная, сила оружная людям покой и достаток дает. Князь благоверный всю сушу огромную, правя, навеки в порядок при­вел. Кланяясь земно, воздвиг этот памятник радостный и благо­дарный народ. Общая ныне для всех Поднебесная, будь ты чиновнище, дух или вол” (современный вариант текста приводится в авторизованном переводе О. В. Сметанкина).

 

После они двинулись к Сладкозвучному За­лу — где стараниями Фирузе, старшей жены Богдана, впервые заговорили друг с другом.

— Жаль, Зал закрыт днем, — уже понимая его намерения, сказала Жанна.

— Положим у двери, — ответил Богдан. — Это все равно.

При выходе на аллею, ведшую с поляны Всад­ника к Залу, Богдан вдруг остановился, прислушиваясь.

— Хо, — сказал он. На лице его проступи­ла счастливая, совершенно детская улыбка. — Коллеги будущие!   Сто лет этой песенки не слышал...

Облепив, будто галчата, одну из многочис­ленных скамеек, под аккомпанемент двух дребезжащих гитар с десяток развеселых парней и девчонок пели, то попадая в ноту, то кто во что горазд, однако громко, азартно и от всей души:

 

Мы не Европа и не Азия,

Но сожалений горьких нет.

Возникла странная оказия — да!

В последние полтыщи лет!

 

—   Подойдем? — покосившись на жену, спро­сил Богдан.

—   Как скажешь, любимый, — ответила Жан­на. Она твердо решила с сегодняшнего дня на все просьбы   и   предложения   мужа отвечать только так.

 

Не откажите мне в любезности

Прочесть со мною весь “Лунь юй” — у-юй!

Дабы, где мы гуляем, местности — да!

Приобрели благой фэншуй!

 

Они подошли.

С любопытством повернувшись к ним, ре­бята перестали петь.

— Последний экзамен стали? — спросил Богдан.

— Ага! — раздался в ответ нестройный го­мон. — Так точно, драг прер еч!

— Законоведческое отделение великого учи­лища?

— Ага!

А кто-то особенно честный добавил:

— Заочное. Очники вчера гуляли.

— Я вас по гимну узнал. Десять лет про­шло, а ничего не изменилось, — сообщил Бог­дан Жанне. — Приятно...

— И нам приятно! — ответил звонкий деви­чий голос.

Букет стал меньше, и Богдан нес его уже в одной руке — поэтому супруги держались те­перь под руки. И Жанна почувствовала лок­тем, как Богдан окаменел.

Она с тревогой глянула ему в лицо.

Нет, ничего. Только смотрит на ответившую ему девушку как-то... странно. Сама не своя от внезапно всколыхнувшегося неприятного чув­ства ревности, Жанна присмотрелась к девице внимательнее. Девица как девица — сидит на спинке скамейки с бутылочкой кваса в руке; штаны в обтяжку, просторная кожаная куртка... Красивая, хотя и вполне специфической красотой — ханеянка, наверное. А может, казашка. В таких тонкостях Жанна еще не научилась разбираться. Непроизвольно она взяла мужа под руку покрепче. “Мой!” И тут же вспомни­ла о Фирузе.

А Богдан, похолодев, думал в эти мгнове­ния: “Нет. Нет. Не может быть”.

Девушка как две капли была похожа на прин­цессу Чжу Ли 1 .

— Желаю всем вам стать через пять лет сюцаями, — сказал Богдан. В ответ к лучезар­ным небесам торжественно вознеслись много­численные руки с разнообразными бутылоч­ками.

—    Совет да любовь!   — закричали разве­селые юнцы и юницы, заметившие, видно, как супруги приносили в жертву Всаднику цве­ты. —   Многая лета!    Ваньсуй!    Служим   Ор­дуси!

Богдан и Жанна двинулись дальше. За спинами их с новой силой забренчали обе ги­тары.

 

Отринем напрочь колебания,

Вися в Великой пустоте!

И наше первое свидание — да!

Пройдет на должной высоте!

Ча-ча-ча!!!

 

“Ничего не скажу Багу, — думал Богдан. — Ничего. У них со Стасей, похоже, так сообраз­но все складывается — грех спугнуть... — Он вспомнил, как мечтала принцесса Чжу рабо­тать следователем, преследовать человеконарушителей на крышах... — Не может быть, — решительно сказал он себе. — Нет. Просто сходство”.

 

1 Принцесса императорской крови Чжу Ли — один из ос­новных персонажей “Дела жадного варвара”.

 

“Не хватало еще, — думала Жанна, — чтобы он у меня на глазах ханеянку подцепил. И, главное, на той же площади, что и меня!”

Богдан обернулся. И Жанна, коли так, на всякий случай обернулась тоже.

Красивая девушка с раскосыми глазами смотрела им вслед.

 

Харчевня “Алаверды”,

19-й день восьмого месяца, шестерица,

ранний вечер

 

Исторические места имеют обыкно­вение обрастать реликвиями, как днища вете­ранов мореплавания — моллюсками.

Недавно над одним из столиков в хар­чевне Ябан-аги повисла на цепях массивная бронзовая дщица с гравированными в древ­нем стиле надписями по-русски и по-ханьски: “Здесь в 13-й день восьмого месяца 2000 го­да по христианскому летосчислению (девятый год под девизом правления „ Человеколюбивое взращивание") специальным Гонцом Великой Важности драгоценные императорские награ­ды были вручены ургенчскому беку Ширмамеду Кормибарсову, срединному помощнику Возвышенного Управления этического надзора Богдану Оуянцеву-Сю и приравненному ланчжуну 1 Управления внешней охраны Багатуру Лобо”.

 

1 Досл.: “молодец посредине”. Баг давно получил ранг, соответствующий этой высокой должности (она примерно равна должности начальника отдела в министерстве); мог бы занять и саму должность — но так и не променял милой его сердцу оперативной работы на кабинетную рутину.

 

Ябан-ага, конечно, предпочел бы перечис­лить героев в обратном порядке, начав со своего старинного приятеля Бага — но, как ни крути, а бек Кормибарсов был среди прочих старшим по возрасту, а что до Богдана, то с императорскими цензорами, будь они хоть трижды милейшими людьми, лучше держаться поуважительнее. На всякий случай. На Аллаха надейся, а верблюда привязывай.

Впрочем, когда дщица впервые была проде­монстрирована недвижимо садящему на сво­их книгах йогу Гарудину, тот, хоть так и не открыл глаз, вздохнул с одобрением — и пиво в его кружке, оглушительно хлюпнув, исчезло напрочь. Пришлось не просто добавлять, а на­ливать заново.

За этим самым столиком, которому, даже ко­гда он пребывал незанятым, иные посетители осмеливались теперь лишь почтительно кла­няться, расположились нынче единочаятели со своими подругами.

Некоторое время обсуждали напитки. В от­вет на предложение Бага слегка расслабиться несгибаемый Богдан мягко, но решительно от­казался от алкоголя вовсе, Жанна, благодарно и гордо стрельнув на мужа глазами, небрежно сказала: “Я за рулем” и спросила шампанского; Стася же, ломая голову над тем, как уговорить Бага принять предложение обаятельного миллионщика (для баговой же пользы, разумеет­ся), безразлично пожала плечами — и Баг решил, что не на особицу же ему хлебать эрготоу. “В конце концов, кто мешает мне прийти сюда в другой раз, как встарь, одному?” — рассуди­тельно подумал честный человекоохранитель и заказал себе и Стасе пива “Великая Ордусь”, а для Жанны попросил Ябан-агу принести, гм, шампанского, что вызвало у последнего некоторое замешательство, после которого, впро­чем, на столе возникла бутыль “Игристого Гаолицинского”. “Варвары”, — читалось во взоре Ябан-аги, и Баг его вполне понимал: запивать шуаньянжоу кислыми пузырьками мог только варвар. Богдан пил манговый сок.

Пригубили по первой. Принялись за шуаньянжоу. Для дорогих гостей Ябан-ага, как все­гда, расстарался от души: в центре стола исходил паром один из первых в этом году булькающий самовар “хого” — блестящая бронзовая тру­ба его, которую опоясывал раскаленный резе­рвуар с беснующимся кипятком, выдавала еле видный дымок. Свернутая в трубочки тонко нарезанная баранина грудами возвышалась на обширных блюдах по правую руку от каждо­го; слева разместились блюдечки с потребны­ми соусами, доуфу, лапшой и прочими закус­ками.

— ... У него такой одухотворенный облик, — говорила Жанна, вспоминая посещение Жасминового Всадника и смиренно мучаясь с па­лочками. было попросить и привычный прибор, но она сама решила начиная с сего­дняшнего дня есть так, как полагается прилич­ной ордусянке; надо же привыкать. — Красивое лицо. Вызывающе одухотворенное и красивое, вот что я хочу сказать. На нынешний лад. И мне хотелось бы знать: а какие-то современ­ные, скажем, Чудскому побоищу изображения Александра сохранились, или все это лишь воображение ваятеля? — Жанна бросила барани­ну в кипящую воду и теперь наблюдала за ней, собираясь с духовными силами для того, чтобы достать мясо палочками и не уронить его при этом ни на стол, ни себе на подол.

— Ну, во-первых, — с обстоятельностью, до­стойной лучшего применения, тут же начал просвещать ее Богдан, — ваятель, Жанночка, тоже жил четыре с половиной века назад. Так что о нынешнем ладе уже речи быть не может. Во-вторых, в ту пору, как ты сама понимаешь, в его распоряжении могли быть какие-то изображения, какие до   наших дней   и   не до­шли. Этого мы просто никогда уже не узнаем. В-третьих...

Баг налегал на мясо. Возвышенное созерца­ние всегда возбуждало в нем аппетит и жела­ние выпить. Поскольку выпить сегодня не по­лучалось, следовало хоть поесть; просторные и тонкие до полупрозрачности пластины бара­нины с его блюда двигались по непрерывному конвейеру: кипяток — соус — рот. Через равномерные промежутки времени в это размерен­ное действо вклинивался глоток ледяного пива. О том, что Жанна запивает мясо “Гаолицинским”, Баг старался не думать.

Стася допила свой бокал пива. “Пора под­ключать независимых экспертов, — подумала она, невольно пользуясь выражениями, при­вычными ей по работе в лаборатории Управле­ния вод и каналов. — То есть Богдана и Жанну. Надеюсь, они не подведут. Они же настоящие друзья — а друзья не посоветуют плохого. Как бы так ненавязчиво, невзначай... ”

Щеки девушки раскраснелись, голос сделал­ся особенно звонким.

— Кстати, насчет облика, — сказала она, за­дорно улыбнувшись. — Вы представляете, мы смотрели сегодня работы Гэлу Цзунова... —   Ох, а мы до сих пор не выбрались, — со­крушенно покачал головой Богдан.

— Давай завтра, любимый, — сразу предло­жила Жанна. И улыбнулась при мысли о том, что было понятно лишь им двоим: — Я тебя мигом до Павильона домчу.

Богдан улыбнулся ей в ответ и легко под­хватил палочками оброненный ею кусочек доуфу.

—   ... И на одном из свитков, совершенно за­мечательных, честное слово, — Баг не узнал князя Игоря! — продолжала Стася.

Баг поджал губы.

— Да узнал, узнал... — выговорил он, слегка смешавшись. — Лик написан вполне канонически. Просто, знаешь ли, драгоценная Стася... совсем недавно я видел это же изображение — но весьма далекое от канонического! Это меня и сбило...

— Как интересно, — сказал Богдан, и Стася, уже готовая ненавязчиво перейти от князя Игоря к Лужану Джимбе, а затем и к его пред­ложению, прикусила губку, поняв, что придет­ся, по меньшей мере, переждать. — Где же это? Ты не рассказывал.

Жанна отпила еще глоток из своего бокала. “Поразительное вино, — снова подумала она. — Лучше любых наших шампанских. Надо бу­дет придумать какой-нибудь праздник, купить бутылку... лучше две... и выпить с Богданом на­едине. Дома, — и не кривя душой перед со­бою, закончила мысль так: — Пока Фирузе не вернулась”. Ей было стыдно так думать о старшей жене Богдана, о женщине, которая их познакомила, но она ничего не могла поде­лать с собою. “А ведь она меня сама привела к нему, сама... Все же в Ордуси они какие-то иные”, — заключила Жанна; наверное, в мил­лионный раз.

— Недосуг было, — небрежно взмахнул па­лочками Баг. — В Аслан i ве, в... как они гово­рят — в готеле. Там кто-то из прежних посто­яльцев забыл на тумбочке довольно странное издание “Слова”, и на обложке был рисунок... Тоже странный. Да вы ешьте, ешьте!

— Удивительный памятник это “Слово”, — задумчиво сказала Жанна, старательно обмакивая в соус кусок дымящейся баранины. — Та­кой совершенно Ордусский. Помню, я еще в ве­ликом училище поражалась. Все европейские эпосы, какой ни возьми — “Роланд”, “Нибелунги”, “Эдда”, “Сид”... кровь, измены, наси­лие. Все персонажи такие непорядочные... филь­ма ужасов какая-то. И только у вас...

Богдан, вздрогнув, посмотрел на нее строго и печально.

— У нас, — поправилась она послушно и с каким-то ознобным, почти мистическим наслаждением отметила, как умиротворенно улыбнул­ся, услышав эти слова, ее муж. Подобного на­слаждения она до знакомства с Богданом не ведала. — Только у нас, — повторила она, — это светлая пиршественная песнь. Свадебная песнь.

У Жанны всегда была отменная память, а русский эпос ей действительно нравился. Гото­вая на все, лишь бы повторить головокружи­тельное, не от мира сего наслаждение, Жанна, чтобы сызнова порадовать сидящего рядом с нею лучшего из людей, легко начала:

— “Не пристало ли нам, братия, начать ста­ринными словесами радостное повествование о брачном походе Игоревом, Игоря Святослави­ча, во просторно красно поле половецкое, к сродникам да содружникам своим, ханам Кончаку Отроковичу да Гзаку Бурновичу, а и к лебедушке невесте своей, милой нежной хоти свет-Кончаковне?” Баг перестал жевать.

— Минуточку, — сказал он невнятно. То­ропливо проглотил. Глотнул пива. — Клянусь тебе... там не так начиналось!

— Не может быть, — подняла брови Жан­на, — что значит “не так”? Восемь веков для всего человечества “так”, а для тебя — “не так”?

— Драгоценная Жанна... — Баг оставил па­лочки и для убедительности прижал обе ру­ки к груди. Но тут подал голос Богдан, и го­лос этот дрожал от никому не понятного вол­нения.

— Постойте, постойте. Баг, как там было?

— подумать, я запомнил... Повесть там сразу же, вот в этой самой первой фразе называют — горестная. И я так понял, он воен­ным походом к половцам шел. Чего-то про храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую. И затмение...

— Баг!!! — гаркнул Богдан. Взгляд у него стал совершенно диким, и очки прыгнули на самый кончик носа. — Ты это держал в руках?!

Сей вопль души донесся до Ябан-аги, мир­но дремавшего по случаю раннего часа и сообразного ему малолюдья. Даже пиво в кружке пребывавшего где-то в дальнем астрале йога Гарудина почти не уменьшалось нынче — и по­чтенный харчевник позволил себе расслабить­ся. Теперь он, нервно всхрапнув, вздрогнул, выглянул в зал — но быстро понял, что ни­кого не убивают. “Беседуют о главном, — ува­жительно подумал Ябан-ага. — Это надолго. Жаль, доблестный Лобо не успел доесть шуаньянжоу... Впрочем, доест. Вот я еще топлива подброшу...”

— Это поразительная и мало кому извест­ная история, — сказал Богдан. — В восьмидеся­тых годах позапрошлого века один из высших чинов стражи города Мосыкэ сообщил руко­водству, что при обыске штаб-квартиры под­польного масонского кружка “Крест и молот” был обнаружен загадочный текст, оказавшийся ни много ни мало — вариантом знаменитого и всему свету давно известного “Слова о полку Игореве”. Звали этого чина Му Син-пу... толь­ко этой находкой он и вошел в историю. Один из задержанных масонов показал, что данный текст является в их среде чем-то вроде свя­щенного писания. Вернее, противу-священного. Поскольку герой эпоса князь Игорь, да и вся тогдашняя Русь изображены в “Противу-Слове” весьма неприглядно, отвратительно даже — это в отчете сыскной управы так говорится, я не виноват... мол, карикатурно описаны тупые нападатели и грабители, ни в чох не ставящие ни свою, ни чужую жизнь... новообращенные приверженцы “Креста и молота” именно на “Противу-Слове” воспитывались в неприязни ко всему русскому и на нем же клялись поло­жить жизнь свою ради того, чтобы изменить существующие в Александрийском улусе по­рядки на европейские. Существовали у нас од­но время такие настроения, да-да, существо­вали, — повторил Богдан специально для не­доверчиво покосившейся на него Жанны. Баг хмыкнул. Стараясь не мешать умной беседе, беззвучно подкрался Ябан-ага и от души заря­дил самовар новой порцией сухого спирта; Ба­гу же он принес еще кружку пива.

— А противуположности, — пользуясь все­общим вниманием, продолжал Богдан, — сходятся: в материалах дела есть намек, что этот же текст использовался так называемыми сла­вянофилами. У них была иная идея: Русь долж­на выделиться из дикой Ордуси и, более то­го, отомстить потомкам степняков за разгром полка Игорева. Вот тогда-то, дескать, расцве­тет исконная русская культура и мощь. Что существенно: и те, и другие в равной степе­ни веровали, что подлинная версия “Слова” — та, которую ты так замечательно напомнила нам сейчас, Жанночка, — является подделкой, еще в древности запущенной в народ импер­скими идеологами то ли чтобы приукрасить отвратительные Ордусские порядки — это ма­сонское объяснение, то ли чтобы идейно раз­оружить славян перед азиатами — это славянофильское объяснение. А вот у них-то, дес­кать, где князь едет с половцами бессмысленно и гнусно воевать — “Слово” подлинное. К со­жалению, дело это тогда было секретным, с текстом “Противу-Слова” работали только чи­новники стражи, а ученые и понятия о нем не имели — поэтому ни о каких серьезных исследованиях не шло и речи. Кто сию злопыха­тельскую фальшивку создал на самом деле — масоны ли, славянофилы ли в своих кружках, или и впрямь где-то в древности постарались под впечатлением, скажем, страшных первых лет Батыева нашествия, — неизвестно. А по­сле обнародования народоправственных эдиктов 1 Дэ-цзуна произошли беспорядки в Мосыкэ... Представляете, и здание мосыковской уп­равы, где хранился захваченный подлинник “Противу-Слова”, и особняк Му Син-пу, где хранилась копия, в один день сгорели дотла. Не уцелело ни одного списка. Разумеется, по­сле этого дело рассекретили, будто в издевку — и вот уже чуть не два века историки просто на луну волками воют: в их распоряжении только отдельные, не очень-то тщательно сделанные выписки из “Противу-Слова”, сохранившиеся в следственных бумагах. Масонские кружки давно исчезли, о славянофильских тоже уж лет семьдесят нет никаких сведений... — Он осекся и поглядел на жену. — Ты что-то хотела ска­зать, родная?

 

1 Здесь ван Зайчиком употреблено выражение “минь чжи чи”, т. е. дословно: “люди, народ — выправлять, упорядочивать — эдикт”. Словосочетание “минь чжи” в равной степе­ни может означать и “то, чем выправляют народ”, и “то, что выправляет народ”. Следовательно, минь чжи чи следует пони­мать как “эдикты, регламентирующие, как народ выправляет и упорядочивает правителя, и как правитель выправляет и упорядочивает народ”. Нельзя не видеть, что понятие минь чжи чи во многом приближается к понятию так называемой “конститу­ции”. В “Деле незалежных дервишей” упоминается, что эдикты были провозглашены в 1812 г. Однако, как понять из заметок самого X . ван Зайчика, сообразному становлению наро­доправства предшествовал неизбежный период неразберихи и путаницы. В некоторых уездах решили, что вводится демократия варварского образца — например, с оголтелыми, нескончаемыми выборами всех сверху донизу, публичным взаимным поливанием грязью и тому подобными гримасами, крайне пагубными для души и ума народа, зато дающими полный простор так называ­емым любителям “половить золотых черепашек в мутной води­це”. В других уездах, напротив, тот разумный элемент народо­правства, каковой был дарован Дэ-цзуном, показался чрезмер­ным; один край (какой именно, ван Зайчик не конкретизировал) был даже охвачен серьезными волнениями, вошедшими в исто­рию империи под названием “октябрьского восстания”: поддан­ные, вконец обезумев от свалившейся им на головы необходи­мости иногда думать самим, с оружием в руках требовали от властей даровать им обратно привилегию безропотно подчинять­ся начальникам, произвольно назначаемым сверху. Оба вредных уклона с полного одобрения Дэ-цзуна были в том же году ре­шительно пресечены тогдашним цзайсяном М. Сперанским.

 

Жанна, и впрямь встрепенувшаяся словно бы с желанием его перебить, после короткого, но явного колебания ответила:

— Нет, ничего...

Богдан чуть качнул головой с сомнением, но не решился настаивать и вновь уставился на   сидящего напротив друга:

— Ну ладно... Так вот я... Словом, ты пони­маешь, Баг, что держал в руках? Ты говоришь, просто-напросто книгой издано, типографской книгой? Уму непостижимо! — Он опять пока­чал головой. — Неужели это оно? Получается, отделенцы в Асланiве как-то раздобыли текст и использовали для усиления   противуалександрийских настроений. Так, что ли? Или са­ми состряпали? Надо немедленно...

Ябан-ага снова высунулся из-за стойки — и снова спрятался. Покачал головой. “Минут пятнадцать говорит, не меньше... М-да, — философ­ски подумал Ябан-ага. — Если бы этот сановник не был таким симпатичным и славным чело­веком, он бы, наверное, был совершенно невы­носим”.

За столиком вдруг раздался общий хохот. Ябан-ага опять на миг высунулся и порадовал­ся за своих знакомцев — они смеялись, и гово­рила теперь, оживленно жестикулируя, моло­дая дама, подруга драгоценного Багатура Лобо.

Вставив в речь Богдана легкую и сообраз­ную шутку относительно открытых перед част­ной стражей возстей для раскрытия за­гадки “Противу-Слова”, Стася все-таки сумела наконец перевести разговор на нужную ей те­му: сообщила собравшимся о соблазнительном во всех смыслах предложении Лужана Джим­бы, которое он сделал Багу в Павильоне Воз­вышенного Созерцания.

— Что же, — уважительно качнула головой Жанна, когда она закончила. — Весьма лестное предложение.

— По-моему, так это очень хорошее предло­жение, — широко раскрыв глаза, сказала Ста­ся. — Очень хорошее. Просто глупо было бы не воспользоваться такой возстью.

— А ты как к этому относишься, еч? — спросил Богдан.

Баг яростно поскреб в затылке.

— Сам не знаю, — признался он. — С одной стороны, это золотой дождь. Да и, наверное, интересная работа-то... Но...

— Не для такого, как ты, — мягко закончил Богдан.

Стася глянула на него с неудовольствием. Богдан поймал ее взгляд и обезоруживающе улыбнулся. Стася, горестно сдвинув брови до­миком, потупилась.

— А что случилось с прежним начальником стражи, Джимба не сказал? — спросила Жанна, откладывая палочки.

— Нет, — качнул головой Баг.

— Он просто сказал: оставил свой пост и вообще сей мир, — добавила Стася.

— Он покончил с собой, — проговорил Бог­дан.

На несколько мгновений за столиком воца­рилась совершенно гробовая тишина.

— Почему? — отрывисто спросил Баг.

— Никто не знает, — ответил Богдан. Он подождал, но все молчали, явно ожидая дополнительных разъяснений.

— Так получилось, что я осуществлял эти­ческий надзор за ведением этого расследо­вания, — сказал Богдан. — И знаю доподлинно, что причину установить не удалось. Веселый, здоровый, энергичный, удачливый и благопо­лучный человек взял да и учинил сэппуку. Он нихонец был по крови, начальник этот. Два ме­сяца и так, и этак крутили... ничего не выкру­тили. Никаких мотивов. Никаких.

Ябан-ага, заслышав знакомый неторопли­вый и негромкий голос, лишь втянул голову в плечи. “Опять заговорил, — с ужасом подумал он. — Аллах милосердный, он что же, говорить сюда пришел, а не кушать?”

— Оставил он записку, но от нее еще ху­же, — продолжал Богдан. — Текст такой: “Мне повелели то, чего я не могу исполнить. Я хочу того, чего хотеть не должен”. И все.

— Три Яньло мне в глотку... — прошептал Баг.

— Закрыли дело хитрым манером. Началь­ник стражи был сын нихонского переселен­ца — помните, в середине сороковых годов, ко­гда североамериканцы Нихон крепко прижали, оттуда много к нам просилось? И сам был вос­питан вполне в классических нихонских тради­циях. Кодекс воина и все подобное. У меня по документам создалось ощущение, что очень порядочный и дельный был человек. Но... разни­ца культур иногда сказывается совершенно неожиданным образом. И вот умники из следст­венного отдела решили, что его просто кто-то случайно оскорбил. Ну, скажем, на улице... в продуктовой лавке... мало ли где. Не со зла, а так, невзначай. Какой-нибудь охламон ляпнул: а пошел ты, мол, туда-то и туда-то. А у того - честь. Вот и объяснение фразы: “Мне повелели то, чего я не могу исполнить”. И, опять-таки, он, как истинный буси, должен был бы, если уж подчиняться не собирается, кишки обидчи­ку выпустить — а страна не та, время не то, нельзя. Вот объяснение фразы: “Я хочу того, чего хотеть не должен”. И ничего не остава­лось честному воину, как покончить с собой.

Некоторое время все за столом молчали. Потом Баг тряхнул головой:

— Чушь какая.

— Курам на смех! — тут же пылко поддер­жала Бага Стася.

Богдан только развел руками.

Некоторое время они еще рассуждали на эту тему, не забывая отдавать должное шуаньянжоу — Ябан-ага подкладывал брикеты сухого спирта в самовар еще дважды и единожды при­нес блюдо, заново наполненное свеженарезан­ным мясом. Баг все пытался выяснить у Богда­на, какие следственно-розыскные мероприятия проводились по случаю сомнительного само­убийства. Следы использования дурманных зе­лий? Нет следов. Может, конкуренты замучи­ли? Нет конкурентов. Может, провинился как-нибудь перед Джимбой? Нет, не провинился...

“Так и не покушали толком, — сокрушенно думал Ябан-ага, заметив, что дорогие гости покончили с наваристым бульоном и поднимают­ся из-за стола; он тут же устремился к ним прощаться. — И не попили. Все о главном, о главном... Ай, что за жизнь!”

Уже стемнело, когда ечи со своими подру­гами вышли из “Алаверды”. Лица у всех горели, опаленные долгим дыханием могучего са­мовара, и студеный вечерний воздух оказался весьма кстати. Чтобы освежиться после обиль­ной горячей трапезы, Стася, которой совсем не хотелось расставаться с Багом, предложила пройтись всем вместе к Нева-хэ и, быть может, даже дойти по широкому мосту Святой Троицы до Храма Света Будды, что на Острове Лунного Зайца.

Предложение было встречено с охотой. В конце концов, оставленные у входа в харчев­ню повозки подождут, никуда не денутся. По крайности, потом позвонить на ближай­ший пост вэйбинов 1 , и двое-трое дежурных за умеренную мзду на счастье 2 пригонят их, куда им укажут. Жанна, правда, подумала, как было бы неплохо оказаться самой за рулем “тариэля” именно теперь, чтобы и Баг, и Стася уви­дели, какой у нее замечательный муж; уж она бы нашла повод невзначай обмолвиться, откуда взялась такая замечательная повозка. Но мысль промелькнула и исчезла, как легкое ду­новение ветерка, и Жанна, чуть улыбнувшись, крепко сжала локоть идущего рядом Богдана; а когда муж повернулся к ней вопросительно, лишь привстала на цыпочки и коснулась его щеки губами.

 

1   Букв.: “охранники”. Низшие чины Управления внешней охраны (Вайвэйюань ), что-то вроде городовых или полицейских

2   Суть этой неоднократно описанной ван Зайчиком проце­дуры такова: один из государственных служащих, приятно улы­баясь, выполняет свои обязанности, в то время как другой (или другие) приносит большой металлический ящик с гравирован­ной надписью “Счастье” и широкой прорезью на верхней крыш­ке. Сообразное поведение всякого нормального ордусянина в этой ситуации заключается в опускании в прорезь некоторого количества денег, причем размер мзды никак и нигде не оговорен и зависит лишь от доброй воли опускающего. Так мы безо вся­кого понуждения и даже с удовольствием безвозвратно дарим морской стихии монетки различного достоинства, чтобы вновь вернуться к морю следующим летом. “Мзда на счастье” является одной из древнейших Ордусских традиций, общей для всех пред­ставленных в империи культур; в Цветущей Средине она воз­никла еще во времена совершенномудрых императоров древнос­ти Яо и Шуня, на Руси — при святой равноапостольной княгине Ольге, а воз — и еще раньше, у монголов же — по крайней мере не позднее эпохи, когда они еще были гуннами

 

Стася тоже чувствовала себя вполне счаст­ливой. Рядом с нею вышагивал Багатур Лобо — такой оживленный, веселый и улыбчивый по­сле прекрасно проведенного вечера, такой надежный и спокойный, и рука его, учтиво дер­жавшая Стасю под локоть, была крепка, как бронза, — невыразимо приятно крепка. Как-то скомкался разговор про должность в “Керуле­не”, ну и что же, ну и что? Все равно этот Джимба не найдет никого лучше, чем Баг. Ее Баг...

Они как раз подходили к знаменитому Трехмостью на речке Моикэ-хэ, чье название в переводе с ханьского значит “Гости в испач­канных тушью одеждах” 1 — наверное, оттого-то коренные жители Александрии спокон веку вполне по созвучию, но явно из чувства противуречия зовут ее Мойкой. Дома на том берегу расступились, давая простор Георгиеву Полю с невидимым отсюда вечным огнем посредине, и вся темно-синяя ширь по-осеннему прозрачно­го, усыпанного льдистыми созвездиями небо­склона открылась справа .

 

1 Рус­скоязычный читатель может второпях решить (как, вероятно, ре­шили в незапамятные времена сами александрийцы, отразив в русской версии названия речки стремление отстирать, отмыть одеяния дорогих гостей — вот вам диалог культур в натуральную величину!), будто данный оборот несет в себе некий уничижи­тельный смысл. Следует сразу оговорить: это не так. Напротив. То, что гость пришел в испачканной тушью одежде, характери­зует его и его приход с самой лучшей стороны: ведь для того, чтобы почтить кого-то визитом, человек явно оторвался от на­ходящихся в самом разгаре литературных или каллиграфических трудов. Большую степень уважения и почтительности гостя по отношению к тому, кого он навестил, невоз вообразить.

 

—   Смотрите, звезда падает! — воскликнула Стася, указывая веером на прочертившую небо яркую точку. — Загадывайте скорее желания!

—   Я успела, любимый... — прошептала Жан­на, прижавшись к Богдану. — А ты?

Богдан улыбнулся:

— Я...

Откуда-то сверху, заставив всех вздрогнуть, ударил гулкий звук лопнувшего стекла.

Инстинктивно Баг выхватил из рукава бое­вой веер — и тут же, звеня и взрываясь твер­дыми брызгами на брусчатке, посыпались ос­колки. Веер, тускло мерцая, заплясал, выметая из воздуха прочь, подальше, падающее на голо­вы стеклянное крошево.

То, что веером отбить бы не удалось, с ко­ротким воплем рухнуло от Бага в двух шагах.

Стася, спасая глаза, вовремя успела зажму­риться — и потому лишь отвратительный, мок­ро хрустнувший удар чуть впереди сказал ей, что сверху падают не только осколки окон.

Богдан еле успел подхватить внезапно об­мякшую Жанну.

Вновь стало тихо.

 

Баг и Богдан
 
Апартаменты покойного,
20-й день восьмого месяца, отчий день,
ночь
 
“... И потому именно сейчас сниже­ние налогов с высокотехнологичных предприятий, расположенных на тер­ритории нашего цветущего улуса не­обычайно благотворно скажется на развитии всего улусного хозяйства в целом, поскольку позволит... позво­лит... позволит... ”

— Прер Лобо!

Баг оторвался от компьютера — изящная машинка, “Яшмовый Керу­лен”, одна из последних разработок подопечных Лужану Джимбе научников, светила удивительно плос­ким и тонким, как рисовый фарфор, жидкокристаллическим экраном по­среди обширного письменного сто­ла, среди нагромождения бумаг, неподалеку от монументальной мала­хитовой пепельницы , исполненной в виде играющих с жемчужиной дра­конов. По назначению пепельницей не пользовался никто и никогда: она была идеально чиста. “Позволит... позволит... ” — висела посреди экрана незакон­ченная фраза. Почему-то она напоминала Багу ящерицу с недооторванным хвостом.

— Прер еч Лобо! начинать? — Еса­ул Максим Крюк был бледен. Бравые усы его уныло свисали сосульками.

— Еч Крюк! — Баг старался говорить мяг­ко. Насколько умел. — Я же сказал вам, не обращайте на меня внимания. Я здесь частным порядком. Просто именно мне на голову выпал потерпевший... и я вас вызвал. И все... Дейст­вуйте сообразно уложений, а я в сторонке по­стою. Просто не могу уйти, пока хоть что-то не прояснится.

— Так точно! — Крюк отер лоб. — Тогда, значит... — Он как-то неловко повернулся и направился к прибывшим научникам из Управ­ления внешней охраны.

Баг невнимательно посмотрел ему вслед, за­ложил руки за спину и подошел к окну.

Отсюда открывался прекрасный вид на Георгиево Поле — был отчетливо виден трепет­ный свет вечного огня, особенно яркий в этот глухой полуночный час — и на Великокняже­ский Летний сад, темнеющий громадами крон столетних лип и дубов. Вид ничем не замут­ненный: в левой, ближней к столу половине рамы огромного окна, скругленного наверху в виде арки, стекла отсутствовали напрочь и уж не препятствовали спокойному и вольному те­чению ночного эфира внутрь боярских апарта­ментов; с правой стороны нависали три ужасающих осколка.

“Неизбежно выпадут... — отстраненно поду­мал Баг, — надо сказать, чтоб убрали... ”

В рукаве запиликала трубка.

— Драг еч? Добрались? Ты дома? Хорошо... У Стаси чудесная мама? Ну... Нет, я еще не был ей представлен. Как Жанна? Более-ме­нее? Понятно... Ладно, хорошо, спасибо тебе... Да ничего пока не ясно! То есть на пер­вый взгляд как раз ясно все — но как-то не­сообразно... Ладно, что сейчас говорить — на­до разбираться тщательно. Я посмотрю тут, что к чему да почему... Утром заеду, расскажу толком.

 

Прекрасный вечер шестерицы прервался самым пренеприятным образом. Даже повидав­ший виды и побывавший во многих переделках Баг содрогнулся, когда, отмахнувшись от пос­ледних крупных осколков, закрыл веер и раз­глядел — что же упало буквально им на го­ловы.

Мгновения назад этот человек дышал од­ним с ними прозрачным воздухом уходящего лета. Теперь он мертвым комом, врезавшись в камни точнехенько головой, лежал на брусчат­ке, нелепо вывернув одну ногу и раскинув руки.

Богдан побледнел. Жанна испустила заду­шенный вздох и мягко стала оседать наземь; Богдан успел ее подхватить только потому, что она держала его под руку.

Стася смотрела на тело широко открытыми глазами, и у нее что-то булькало в горле. Баг еще удивился — не может быть, не бывает у человека таких громадных глаз.

Потом Стася пронзительно завизжала.

Все это напоминало какую-то уродливую синематографическую картину - из тех, ко­торыми так любят скрашивать однообразную свою жизнь себялюбивые западные варвары: глядят на половодье экранной крови и мле­ют от облегчения: “Хорошо, что это не со мной... ”

Баг не очень помнил, как они привели в чувство Жанну, как с трудом успокоили Ста­сю и как он, остановив повозку такси, сумел посадить в нее друзей — с тем чтобы они по­скорее покинули кошмарное место. Богдан пробовал возражать — нет, еч, я должен остать­ся. Нет, отвечал Баг терпеливо, останусь я, драг еч, как свидетель, а ты должен позабо­титься о Жанне, она еще не совсем оправилась от аслан i вськой травмы, да и Стасю домой от­везти...

Какой вечер пропал!

Баг тряхнул головой.

— Прошу простить, драгоценный прежде­рожденный Лобо... — Мимо него к окну с чемоданчиком прошел научник, человек невырази­тельной внешности, уже почти лысый. Баг хорошо знал его — то был весьма сведущий следознатец Управления Антон Иванович Чу, человек деятельный и немногословный. Не раз они с Багом работали вместе.

— Да-да, конечно... — Баг, чтобы не мешать, отошел от окна.

Все в кабинете говорило о достатке и высо­ком положении его ныне покойного хозяина: изразцовый высокий камин, дорогие, заполнен­ные книгами шкапы с инкрустациями, редкие картины старых ханьских мастеров, икона Спа­са Ярое Око в серебряном окладе, отделанном изумрудами, наградной драгоценный меч на отдельной подставке. “Ртищев Христофор Феодорович. Истиной правлению прозорливо помогающий, — прочел Баг на нефритовой пластине на ножнах по­дле иззолоченной гарды. — Ртищев... Ртищев... ”

Блеснула вспышка: научники приступили к работе. Их негромкие скупые реплики звучали буднично и по-деловому. Фотографирование. Осмотр места происшествия. Личность потерпевшего. Свидетели.

Рутина.

В дверях есаул Крюк отдавал вэйбинам ка­кие-то распоряжения.

“Как-то он устало выглядит, — подумал Баг, доставая пачку „Чжунхуа", — а может, просто нездоров... ”

Крюк поймал взгляд Бага и вяло улыбнулся.

— Что-то недавно жгли, — донесся до Бага голос второго научника, присевшего у ками­на, — что-то бумажное. Очевидно, . — На­учник подхватил пинцетом обгорелый ломоть переплета и ловко бросил в подставленный вэйбином прозрачный пакет.

— А что за книга? — заинтересованно спро­сил Баг.

— Пока не могу сказать точно... Только по­сле приборной обработки пепла и обугленных остатков.

“То ли боярин сам жег перед прыжком... То ли кто-то из домашних уже после... ”

Баг в раздумье достал роговую карманную пепельницу и вернулся к столу.

Бумаги. Много бумаг. Трогать их Баг не стал — не он ведет осмотр, в конце концов. Про­сто молча стоял, курил и смотрел.

“Александрийский Гласный Собор. Собор­ный боярин Ртищев, — прочел он красивую вязь на одном из лежавших сверху листов. — Проект челобитной о снижении налогов с высокотехнологичных предприятий, расположенных на территории Александрийского улуса... ”

“Амитофо... Событие-то из ряда вон... ” К столу подошел завершивший обследование окна Антон Чу.

— Ничего такого, — пожал он плечами в от­вет на вопросительный взгляд Бага, — на первый взгляд, никаких признаков насилия. Во всяком случае, у окна боярин был один. — И склонился над пепельницей.

Баг кивнул, загасил окурок и направился вон из кабинета — туда, где были слышны глу­хие женские всхлипы.

В соседней комнате, по виду гостиной, на узком диванчике с резной спинкой очень пря­мо сидела бледная величавая женщина, судо­рожно сжимающая в руках большую синюю шаль. Женщина смотрела перед собой невидя­щими глазами. С нею беседовали бледный еса­ул Крюк и печальный дежурный лекарь.

— Драгоценная преждерожденная... — уго­варивал Крюк женщину, — прошу вас... Я понимаю, какое у вас горе, но прошу вас... Как это могло произойти?

— Как... Ничего я не могу вам сказать... — Ее губы дрогнули. — Ничего. Христофор, он... — Голос прервался.

— Вот выпейте это, — усатый лекарь подсу­нул женщине чарку. — Непременно выпейте.

Она взяла чарку слегка дрожащей рукой и поднесла ко рту. Выпила. Половину. Другую половину расплескала. Но, кажется, не заметила этого. Глубоко вздохнула несколько раз. Крюк с пониманием глядел на нее, молчал.

— Все было как всегда, — сказала женщина тихо, выпуская чарку из пальцев. Лекарь успел подхватить. — Все как всегда. Даже помыслить не могла бы...

— Вам не показалось, что он озабочен чем-то? Подавлен?

— Все как всегда. Крюк помолчал.

— Тут кто-то был кроме него?

— Никого...

— А вообще сегодня его кто-либо навещал? Или, может, странные письма, звонки по телефону? Вы не слышали?

— Никого... И ничего. Пришел, как обычно. Сказал, поработает. Он всегда допоздна работает... Работал...

— Прошу вас, преждерожденная... Никого и ничего? Вы точно уверены?

Женщина мельком глянула на него с каким-то скорбным и одновременно высокомерным недоумением и вновь уставилась на обои. Чуть поджала породистые губы.

Есаул Крюк выпрямился, растерянно взгля­нул на Бага и развел руками. Достал платок и промокнул обильный пот.

— Вам нехорошо, еч Крюк? — понизив го­лос, спросил Баг.

— Что-то в последнее время... — Крюк каш­лянул. — Ничего, ерунда. Вдова говорит, в кабинете было тихо, потом — вдруг грохот, звон, крик. Она вбежала, а Ртищев уже того. Прыгнул. Вынес собою стекло и прыгнул.

“Стало быть, — отметил Баг, — до нее тут никто побывать не успел. Получается, что в камине хозяйничал сам боярин... ”

— “Керулен” проверьте тщательно, — ска­зал он Крюку. — Скажите Чу, пусть попытает­ся восстановить все стертые файлы. Сделайте полную копию диска, отдельно освидетель­ствуйте все означенные на нем сетевые адре­са, Ртищев мог сбрасывать какие-то данные на них. Проверьте почтовые узлы, на которых у Ртищева были ящики.

Крюк кивнул.

Баг, поймав себя на мысли, что принорав­ливается, как бы сподручнее взяться за расследование и уже начал раздавать указания, смутился, кивнул в ответ и вышел на лестницу.

Там, пролетом ниже, на площадке у окна меж двух вэйбинов стоял дворник — пузатый, ярко выраженного монголоидного вида чело­век средних лет, в грубом халате с начищенной до блеска номерной бляхой, с лицом, выдавав­шим неудержимую страсть к горячительным напиткам.

—   ... Так точно или точно! — строго спра­шивал его один вэйбин. — Ты мне все в точнос­ти припомни, до мелочей!

— А я что, я ничего, я все в точности, как было! — горячо говорил дворник, тряся редкой бороденкой. — Как оне пришли в девятом часу, боярин-то, так, почитай, в парадное больше никто и не заходил, так? Туточки, изволите ли видеть, шесть этажей, так что три семьи, квартиры туточки двухэтажные. Чурлянисы, оне, как всегда об эту пору-то, до поздней осени всем семейством в Жемайтии, в имении сво­ем, ну в том, что дедушка нонешнего князя их­нему предку художнику за картинки-то его за­мечательные пожаловал... Так что и нету их ни­кого.

“Вот так особнячок! — подумал Баг с не­вольным восхищением. — Ходишь по улицам, ходишь — и ведать не ведаешь, под чьими окнами проходишь... Знаменитый народоволец 1 боярин Ртищев, младшие Чурлянисы... Гуаньинь милосердная! Вот уж воистину — дом на набережной... речки Моикэ-хэ. Сколько их, таких домов на многочисленных набережных древней Александрии!”

— Это, знамо, первый и второй этажи... — Увидев спускающегося Бага, дворник осекся и сделал безуспешную попытку втянуть живот, а вэйбины вытянулись во фрунт.

— Драгоценный    преждерожденный    Лобо, докладываю! — согласно уложений начал бы­ло один, но Баг махнул на него рукой; и вэй­бин, расслабившись, заговорил обыкновенно. — Дворник Бутушка показал, что сегодня с той поры, как преждерожденный Ртищев вернулся домой, посетителей к нему не было и от него тоже никто не выходил.

Баг строго взглянул на Бутушку. Бутушка преданно вытаращил глаза и перестал дышать.

 

1 У X . ван Зайчика здесь сказано “жэньминь ичжи дан”   Первые два иероглифа означают “народ”, “народ­ный”, вторые два переводятся как “воля”, “общее стремление”, “мысль” (и не имеют, что существенно, ни малейшего отношения к понятию “воли” как “свободы”); последний же иероглиф (дан) используется в современном китайском языке для обозна­чения партий или фракций — но только за отсутствием более подходящих терминов. Подобные понятия в европейских языках восходят к понятию части целого, отделения, даже обломка — тогда как “дан” в китайском изначально обозначает, напротив, некую целостность: целокупный круг чьих-либо родственников, род, клан. Сказав “материнский дан”, мы не сможем перевести это как “часть матери”, но обязательно и единственно — как “род матери”. Дословно выражение “жэньминь ичжи дан” сле­дует понимать как “люди, ставшие родственниками по духу на основе стремления осуществить насущные чаяния, веления, наказы народа”; мы же переводим это “дан народовольцев”, имея в виду некое объединенное общими политическими устремле­ниями сообщество.

 

— Продолжайте, пожалуйста, еч дворник, — сказал Баг.

— Ну, так я ж и продолжаю... — с готовнос­тью возобновил Бутушка дачу показаний. — Посередке живут знаменитый ракетных дел мастер Мстислав Глушко, так? Вдовые оне, с сыночком проживают. Сыночек в десятый класс перешел, а покамест каникулы — он уж третий год мальчи­ком на побегушках к древнекопателям нанима­ется... Каргопольское подворье этого... как его? а! Андрея Первозванного раскапывают. Так что тоже не вернулся еще. А сами-то — оне третьего дня на полигон изволили отбыть, в Плисецк... в честь нашей русской небесноталантливой бале­рины названный. Так что, знамо, по всей лестнице, окромя верхних этажей, — ни души.

— Ну-ну, — Баг на всякий случай принюхался к Бутушке. Бутушка и вовсе окаменел. Нет, вроде спиртным не пахло. — Вы оказали большую помощь следствию, — автоматически проговорил он и повернулся ближнему вэйбину: — Доложите есаулу.

 

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,

20-й день восьмого месяца, отчий день,

раннее утро

 

По давней александрийской привы­чке расположившись для непринужденного об­щения не где-нибудь, а на кухне и плотно при­крыв дверь, единочаятели некоторое время мрач­но молчали. Богдан сосредоточенно заваривал чай; Баг вертел в пальцах помятую, за ночь почти опустевшую пачку “Чжунхуа”.

— Как Жанна? — спросил он.

— Спит. — Коротко ответил Богдан. — Еле успокоил, — запнулся. — Теменные боли возобновились, пришлось снотворной травы зава­рить. Не каждый день все же на голову люди падают. А Стася твоя — держалась молодцом. Ты есть хочешь, еч?

— Нет, я к Ябан-аге заскочил .

— Может, лучше кофею?

— Нет. Чай.

Богдан поставил на стол блюдо печенья с кунжутом. Сел напротив Бага.

— Ну, рассказывай.

— Ты не поверишь, драг еч, — Баг с легким кивком принял чашку и достал сигарету. — ?

— Да кури! — Богдан вскочил, торопливо пересек кухню и растворил левую створку ок­на. Повеяло утренней свежестью, и стал слыш­нее слитный, стремительный шелест повозок, безмятежно летящих в этот ранний час по на­званной в честь древнего богатыря-степняка улице Савуши. “В славном месте апартаменты у еча, — мельком подумал Баг. — Зелени много, а русские, лесные души, это любят. Парковые острова чуть не под окнами... ”

— Так вот... — Баг закурил. Богдан в расте­рянности оглянулся вокруг в поисках чего-нибудь, пригодного под пепельницу, но друг опе­редил его, достав свою роговую походную. — Нам на головы свалился не кто-нибудь, а со­борный боярин Александрийского Гласного Со­бора Ртищев Христофор Феодорович. Кавалер Меча, правлению помогающего, второй степени, между прочим.

Богдан перекрестился: —    Господи, помилуй! Это который из дана народовольцев?

— Вот-вот, драг еч. Страшное дело. Бояре не каждую ночь из окон прыгают.

— Прыгают?

— Пока по всему получается, что он сам со­бою в окно кинулся. Там Крюк приехал, он нынче поставлен за срединою города надзи­рать... Так вот. Чужих в апартаментах не было. Неприятностей жизненных у боярина не было. Звонков странных или там безымянных писем... Все как обычно. Ртищев вернулся с данского совещания в приподнятом настроении. Поужи­нал, пошел в кабинет работать. Писал, судя по всему, какую-то речь, про необходимость сни­жения налогов. Голосование же на днях... И вот представь, заклинивает его на слове “позво­лит” — там компьютер остался включенный и слово это несколько раз подряд написано, — и боярин, никому ни говоря ни единого “прости-прощай”, прыгает из окна. Сам. Жена в сосед­ней комнате, а он... Никому ничего.

Баг замолчал.

— Да-а-а... — протянул задумчиво Богдан и отхлебнул чаю. — Хорошая ночка... Как на грех. Только вчера я вам про то самоубийство зага­дочное рассказал — и нате...

— Я, признаться, тоже об этом подумал. Очень похоже.

— Очень.

— Но тут еще непонятнее.

— Почему?

— Потому что в кабинете... — Баг щелкнул зажигалкой, прикуривая. — В кабинете у него икона висит.

— То есть ты хочешь сказать...

— Да. Именно. Судя по всему, Ртищев был истовый христианин. И супруга подтвержда­ет... За стол без молитвы не шел, за компьютер без молитвы не садился... И — сам руки на себя наложил.

— Грех-то какой... — только и сумел выдо­хнуть Богдан.

— Ага. Не укладывается это как-то у меня в голове: христианин — и вдруг самоубийство.

Богдан вновь сел на место и в молчании уставился на свою чашку. Баг кашлянул.

— Есть еще две вещи....

— Ну? — вскинулся Богдан.

— Первая: что-то он жег перед самоубий­ством. какую-то. Какую именно — про­буют установить, научники работают перво­классные. Да и Крюк — парень хваткий, все там перевернет и, если есть какая зацепка, най­дет всенепременно. Но — пока так: просто кни­гу. По опросу домашних считать, что жег сам, а по времени — похоже, непосредст­венно перед прыжком.

— Значит, это не помутнение душевное и не минутный хандровый срыв.

— Да вот похоже, что так. Что-то более сложное и непонятное. И второе. Это уж я сей­час под утро выяснил. Крюк со своей бригадой, наверное, в эту сторону копать не начали... — Баг запнулся, затянувшись поглубже сигаретой. Не хотелось ему углубляться в эти скольз­кие материи, видит Будда, не хотелось. Но де­лать было нечего. — Когда проект челобитной этой, налоговой-то, был предложен, Ртищев... как бы это... был одним из наиболее ярых ее противников. А слово его большой вес в Соборе имеет, он — один из наиболее влиятельных народовольцев...

— Мне ли не знать!

— Ну да, ну да. Так вот, седмицы три назад в одночасье он вдруг делает резкий поворот и из ярых противников становится столь же ярым сторонником. Просто-таки враз.

— Матерь Божья... — пробормотал Богдан потрясенно. — Но ведь, значит...

— Значит, — глядя в сторону, нехотя ответил Баг.

— Политика, — чуть брезгливо произнес Богдан.

— Весьма вероятно, — бесстрастно уронил Баг.

Богдан тяжко вздохнул и, поднеся чашку к губам, сделал несколько глотков.

— Остыл, — сказал он потом.

— Все равно... — пробормотал Баг. — Это все равно... — Он отстраненно подумал, что Богдан чай заваривать так и не научился и вообще странно относится к чаю: пьет только красный, кладет в чайник порядочно листьев, но лишь немного полученного настоя наливает в чашку, потом разбавляя кипятком и размешивая в получившейся жидкости сахар. Ну не смешно ли? Чай... Одно название, что чай.

Установилось длительное молчание.

Баг погасил окурок и вытащил из пачки но­вую сигарету.

Выжидательно глянул на Богдана.

Богдан задумчиво двигал пальцем по столу печенье. Потом поднял глаза на напарника.

Некоторое время они смотрели друг на друга.

“Все понятно. Карма”, — подумал Баг.

“Нельзя иначе”, — подумал Богдан.

Потом Баг вздохнул и спросил:

— Драг еч... Я вот подумал: Крюк — он на­стырный, способный, но... Не его уровень. И опять-таки: не просто так Ртищев именно перед нами на камни-то выпрыгнул. Знак это. Карма.

Богдан бледно улыбнулся.

— Карма? А по-моему — долг.

— Так я позвоню Алимагомедову... — Баг в нетерпении сунул руку в рукав за трубкой.

— Я сам позвоню. Моего ранга, думаю, бу­дет достаточно, — ответил Богдан. — Вести это дело тебе, а этический надзор осуществлять — мне, и шабаш. Ниточки тут высоко могут потянуться... Очень высоко.

Баг только вздохнул. Язык уже щипало от сигаретного дыма.

А все еще только начиналось.

 

Апартаменты Багатура Лобо,

20-й день восьмого месяца, отчий день,

середина дня

 

Шилан 1 Палаты наказаний Редедя Пересветович Алимагомедов к неурочному звонку минфа из Управления этического над­зора отнесся благосклонно. И хотя отчий день Алимагомедов, как и миллионы прочих ордусян, проводил в кругу семьи в загородном имении — детские голоса задорно звенели где-то неподалеку, — он потребовал к трубке еще и Бага и вни­мательно выслушал основные обстоятельства, после чего повелел ланчжуну Лобо возглавить потребные деятельно-розыскные мероприятия, пребывая притом в тесном взаимодействии с минфа Оуянцевым-Сю. Соответствующую же сим полномочиям пайцзу Багу будет взять в Управлении внешней охраны и в первицу, ничего, не до формальностей.

 

1 Досл.: “молодец-помощник” . Обычно переводится как “заместитель министра”, “вице-директор”. В прямом подчи­нении у шилана находились ланчжуны. Судя по имеющимся в повестях X . ван Зайчика сведениям, в каждом улусе во главе улусного отделения Палаты наказаний и подчиненного ей Уп­равления внешней охраны стоял шилан.

 

Затем, выждав некоторое время, чтобы в Уп­равление успел с соответствующими повелениями позвонить и шилан Редедя Пересветович, Баг позвонил туда сам и отдал два распоряжения. Во-первых, все материалы по делу по мере их поступления немедленно пересылать к нему на “Керулен” зашифрованными обычным для таких случаев способом. И во-вторых... Баг мрачно по­косился на Богдана, который сидел над своим ос­тывшим чаем и, чуть вытянув худую шею, прислушивался к царящей в апартаментах (не проснулась ли Жанна?), кашлянул и преувеличенно бесстрастно приказал отслеживать по го­роду и окрестностям все случаи покушений на самоубийство (удавшихся и предотвращенных — все равно) и тоже незамедлительно сообщать ему, лично. Богдан, услышав это, совсем пригорюнил­ся — но покивал. Он, как видно, тоже не исклю­чал подобного развития событий.

Затем Баг откланялся: Богдану пора было во храм — отчий день все-таки, это свято; а сам Баг, не сомкнув в эту ночь глаз ни на мгнове­ние, просто с ног валился. Они уговорились с ечем повстречаться ближе к вечеру сызнова, на сей раз, чтобы не беспокоить Жанну, дома у Бага — и там обменяться полученной инфор­мацией и возникшими соображениями.

Буде таковые соображения возникнут.

Баг приехал домой около полудня и сразу прилег вздремнуть, приняв для скорейшего восстановления сил позу нефритового утробыша 1 . В редкие дни отдыха Баг умел спать впрок, не обращая внимания на время суток и длитель­ность пребывания за гранью суетной яви; в периоды же напряженных расследований ему хва­тало и часа, и даже получаса — если спать умеючи. Так и теперь: к часу Баг был уже свеж и бодр. И готов к работе. “Керулен” преданно ждал.

... Колокол на Часовой башне принялся от­бивать пять часов пополудни, когда Баг ото­рвался от экрана. Хватит.

Он сбросил халат и в одних шароварах вы­шел на залитую предвечерним солнцем террасу, дабы немного освежить ум и тело дневным ком­плексом тайцзицюань. Судья Ди рыжим ковриком уже давно возлежал на теплых плитах.

Александрийское лето было на излете, и близ­кая осень уже касалась листьев легкими ладоня­ми; ночи становились холодней, а дни — сумрач­нее и строже. Но этот отчий день выдался пого­жим, как и шестерица, — погожим настолько, что казалось: это последняя улыбка уходящего лета.

При появлении Бага на соседней террасе с плетеного кресла вскочил, уронив книжку, сю­цай Елюй и почтительно согнулся в поклоне. Баг кивнул ему в ответ. Затем сюцай, явно копируя Бага, тоже принял исходную позу для упражне­ний. “И выглядеть он стал спортивнее, — мельком отметил Баг не без удовольствия. — Рых­лость изгнал, леность победил. Только вот слиш­ком уж героем стать хочет, причем — в одноча­сье. Эх, молодость! Не кинулся бы он в какую новую крайность... ”

 

1 Подробное описание этой восстанавливающей силы, энер­гию и вообще во многих отношениях незаменимой позы дано X . ван Зайчиком в “Деле незалежных дервишей”.

 

Баг отрешился от мирского и, неторопливо и плавно двигаясь по каменным плитам, погрузился в мир “Алтарной сутры”. Там не было ме­ста ни коварному похитителю и вымогателю Ивану Абу Яху-ком, вот уж девять седмиц ожи­дающему в Павильоне Предварительного За­ключения осеннего солнцеворота: Баг взял иро­да с поличным, и теперь тому грозила высшая мера наказания, бритье подмышек с последую­щим пожизненным заключением; а столь суро­вые кары по древнему ханьскому обычаю при­водились в Ордуси в исполнение, чтобы не на­рушить гармонии мироздания, только в период между осенним солнцеворотом и зимним солнцестоянием, когда и сама природа день ото дня замирает и делается суровее, чем когда-либо. Там не было места легковерным подданным, до­верившим свои честно заработанные ляны со­мнительной конторе “Сорок пять процентов”, — поиски внезапно исчезнувших предпринимате­лей и денег, пропавших с ними вместе, еще не были закончены, но следы уверенно вели в не­благополучные лабиринты хутунов 1 Разудалого Поселка. И соборному боярину Ртищеву, чьи останки под надзором научников покоились на кафельном столе в соответствующем отделе Управления, там тоже места не было.

 

1 Узкие — два велосипедиста с трудом разъ­едутся — хаотические переулки, образуемые беспорядочными застройками одноэтажных, как правило, каменных домов. полагать, применительно к Ордуси X . ван Зайчик под хутунами имел в виду районы обитания наименее культурных и наименее обеспеченных жителей крупных городов; весьма показательно то, что указанные жители и не стремились к повышению своего культурного уровня или хотя бы к приращению достатка.

 

Гармония движений на грани животной ес­тественности и механической неодолимости, сродни движению фениксов над утунами 1 или планет по орбитам, плавное перетекание из по­зы в позу — и чеканные строки великого текста в просветляющемся уме...

Завершающий медленный взмах левой руки совпал с получасовым ударом часов на башне, и Баг, глубоко выдохнув, вернулся в реальность. Прямо напротив него, на соседней террасе, в сходной позе стоял Елюй: юноша, по всей веро­ятности, проделал всю череду движений вместе с Багом. “Однако поразительно быстро он про­двигается по ступеням приращения телесного совершенства, — с искренним изумлением поду­мал Баг сызнова. — Поразительно быстро. Не использует ли он, по юношескому недомыслию, каких-либо усилительных снадобий? Надо бы с ним поговорить обстоятельно... ”

Елюй, перехватив взгляд Бага, смущенно улыбнулся и опустил глаза. Дыхание его почти не сбилось — что не могло лишний раз не изу­мить Бага. Обнаженное по пояс молодое тело сюцая за каких-то полтора месяца стало упру­гим и жилистым, а кожа приобрела легкий бронзовый оттенок и гладко блестела, кожа бы­ла просто безупречной, наглядно свидетельствуя о сообразном обмене веществ; лишь под ключицами цвели два свежих, полнокровных синяка. “Тренируется он всерьез. Интересно обо что-то приложился, — отметил Баг мель­ком. — Будто о чьи-то рога... ”

 

1 Род платана, неоднократно воспетый в древней китайской поэзии; гнезда свои фениксы предпочитают вить именно на утунах. Из текстов X . ван Зайчика известна даже Ордусская пого­ворка: “Всякий феникс славит ветви того утуна, на коем свил гнездо”; выражение это приписывается непосредственно Кон­фуцию.

 

Сюцай стоял в приличествующей позе, по-прежнему скромно опустив глаза, и явно жаж­дал беседы. Баг коротко глянул на часы. До приезда Богдана оставалось еще не менее двад­цати минут. “Благородный муж находит дру­зей на стезе культуры, но самое дружбу на­правляет на стезю человеколюбия”, — вспом­нились Багу слова Учителя 1 . “Да, — подумал Баг, — Учитель знал в человеческих отношени­ях толк. Как это он ответил Цзы-гуну? „Быть истинным другом — значит, увещевать откро­венно и побуждать к доброму, но, если тебя не слушают, не упорствовать и не унижать на­стойчивостью ни себя, ни друга"” 2 ...

Баг сделал шаг навстречу сюцаю — и лицо Елюя озарилось улыбкой радости.

“Пусть-ка он попробует меня не послу­шать”, — подумал Баг не без симпатии.

 

Там же,

через двадцать минут

 

Богдан вошел, с любопытством ог­лядываясь: он впервые переступал порог жили­ща Бага.

С террасы ленивой походкой явился Судья Ди, внимательно осмотрел Богдана, поприветствовал его подергиванием хвоста и прыгнул на диван. Баг между тем накинул халат и ши­роким жестом указал на свой стоящий у окна рабочий стол, где мерцал экран компьютера.

 

1   “Лунь юй”, XII , 24.

2   Там же, XII , 23.

 

— Драг еч, — Богдан, косясь на обнаженного по пояс друга, поставил свой “Керулен” рядом с “Керуленом” Бага, — извини за несообразный вопрос, но... Вот этот шрам у тебя на груди...

—   А, это... — Баг слегка смутился. — Пару лет назад было одно дело. В одной деревне на Валдае местный шифу 1 с учениками установил свои порядки, говоря прямо, обложил своевольно окрестных селян данью. Представляешь? Пришлось съездить.

— И что?

— Известно что... Порядок мы быстро наве­ли: вэйбины учеников повязали, а вот шифу и его помощник оказались им не по зубам.

— И?

— Один думал, что он бог меча, а другой — что бессмертен. Оба ошибались.

— Жутковатый шрам, — помолчав, поежил­ся ученый минфа.

— Вздор. Вроде синяков у мальчишки... Вот сейчас только наблюдал соседа — такие синячищи себе на грудь посадил... Ан до свадьбы заживет. Ну так — к делу. Картина прежняя: никаких свидетельств постороннего присутст­вия в квартире Ртищева на момент самоубий­ства не обнаружено. То же при опросе старшей вдовы покойного, ее служанки Сары Юташкиной, а также дворника... э-э-э... Бутушки.

 

1 Довольно распространенное китайское обращение к незнакомому лицу мужского пола, отдаленная аналогия нашего “командир”, “шеф”, “эй, шеф!”. Здесь — “мастер”, “наставник”.

 

Был обычный, ничем не примечательный вечер. Со­борный боярин вернулся домой, поужинал и удалился в кабинет работать. Примерно через полтора часа после этого из его кабинета раз­дался грохот, крик и звон... Что для нас осо­бенно существенно — никаких посторонних ве­ществ в крови покойного. Ни алкоголя, ни веселящих или дурманных снадобий, ни, на­оборот, каких-либо психоисправительных или сильновразумляющих средств... Я было поду­мал, что его могли загодя опоить, вот у него в голове и смерклось. Нет. Специально по моему повелению еще пять или шесть разборов крови учинили... Ничего, что могло бы вызвать ду­шевный сбой нарочно. В желудке, как и следо­вало ожидать, наполовину переваренный ужин. Совершенно невинный, я бы сказал, вегета­рианский. Ртищев был вполне здоровый чело­век — с учетом возраста, конечно... Составлен большой список обнаруженных в кабинете до­кументов и файлов на жестком диске “Яш­мового Керулена”. Я внимательно просмотрел: это, главным образом, деловые бумаги — тек­сты речей в Соборе, тезисы, проекты законов. Покойный вел обширную переписку на пяти наречиях, всю ее пока прочесть не успели, сей­час над этим работают. А кроме этого — ниче­го. Никаких врагов, настолько серьезных, что могли бы покушаться на жизнь соборного бо­ярина, никаких попыток вымогательства или шантажа... Убитая горем любящая старшая же­на... Ну, может, в письмах что-то найдется. Или выяснят, что за книжку сжег покойный в ка­мине. Но это, как ты понимаешь, может быть что угодно.

— М-да... — растерянно протянул Богдан, при­хлебывая чай, — я думал, хоть ты что-то нашел...

— А что, и у тебя ничего?

— Я пока не вижу никаких зацепок. Рти­щеву весной этого года исполнилось пятьдесят два года, он окончил Александрийское Вели­кое училище, цзиньши законоведения, три раза подряд избирался соборным боярином от да­на народовольцев, автор тридцать девятой по­правочной челобитной к Уложению о наказа­нии большими прутняками, одобренной боль­шинством Собора и высочайше утвержденной. Соавтор проекта знаменитой челобитной восемь­десят пятого года о перестройке. Помнишь, мо­жет быть, — это когда народовольцы под ло­зунгом “Развернем доменные печи лицом к на­роду!” настаивали на структурной перестройке тяжелой промышленности. С той поры его взлет начался. Представь : недавно избранный тридцатисемилетний боярин — и сразу один из вож­дей... Христианин, объехал, пожалуй, все свя­тые места улуса. Старшая супруга, Аделаида Фирсовна Чам, сорока девяти лет, из той вет­ви Чамов, которые осели в Александрийском улусе в середине позапрошлого века. Две млад­шие жены, постоянная и временная; постоян­ная сейчас в отъезде, на водах. Ртищев и Аде­лаида Фирсовна состоят с обеими в прекрас­ных отношениях... Ой!

Судья Ди, подкравшись совсем неслышно, мягким прыжком взлетел Богдану на колени. Обнюхал руку минфа и, независимо отвернув­шись, улегся. Богдан осторожно погладил его, к чему Судья отнесся, в общем, терпимо.

— Котик... Да, так вот. Младший сын, впол­не благополучный, уже в возрасте, когда надевают шапку 1 . Старшему под тридцать, он давно живет своей жизнью, в прошлом году занял видную должность в Сибирском улусе. Сейчас спешно выправляет траурную отставку... Блестящий, ничем не замутненный послужной спи­сок верного сына страны. Спокойная, счастли­вая семейная жизнь.

— И вдруг ни с того ни с сего — в окно... — за­думчиво проговорил Баг, подливая другу чай. — Чертовски подозрительно. — Он достал сигаре­ту. — Кот тебе не мешает?

— Нет, — улыбнулся Богдан, — он такой... уютный.

Судья Ди лениво сверкнул на Богдана зеле­ным глазом.

Установилось молчание.

— Относительно резкой смены точки зре­ния на налоговую челобитную ничего не уда­лось выяснить? — осторожно спросил Баг.

Богдан отрицательно качнул головой. По­том сказал:

— Взял да и сменил. Вот и все.

— А бывшие единомышленники?

— Удивились, — нехотя проговорил Богдан, поглаживая Судью Ди, который тем временем совсем расслабился у него на коленях: свесил лапы и стал издавать подобное гудению трансформаторной будки мурлыкание. — Один пере­стал обмениваться с ним поклонами... Иные же в восторге от его искренности. Вот и все... Для сторонников челобитной — большая победа, конечно. Дан народовольцев стараниями Ртищева теперь склоняется голосовать положительно. Баг помолчал.

 

1 X . ван Зайчик нигде не раскрывает сути этого понятия применительно к Ордуси. Известно, что в старом Китае “шапку надевали” по достижении пятнадцати лет; после этого юноша считался уже взрослым.

 

— Чего-то мы не понимаем... Что-то про­пустили.

— Или еще не нашли? — Богдан поднялся и медленно прошелся по комнате. — Или не там ищем?

Баг помолчал сызнова. Потом сказал без улыбки:

— Вот я тебе сейчас смешное расскажу. Мой сосед, Елюй — помнишь?

— Как не помнить? Это которому ты в свое время стул седалищем расколотил в назидание...

— Именно. Он, кажется, окончательно за­учился. Мы с ним гимнастику вместе делали, а после смотрю — он вроде побеседовать хочет. Ну ладно, думаю... Так он говорит, только что новости по телевизору показывали... он их, ока­зывается, всякий раз смотрит, заинтересовался пару седмиц назад политикой — хотя, казалось бы, накануне   экзаменов-то   какая   политика? Ну, Гуаньинь с ним. И вот сегодня он услыхал, что приятеля моего по Асланiву, блаженного суфия Хисм-уллу нынче ночью задержали за нарушение общественного спокойствия. Тут, неподалеку, в Утуновом Бору. В Александрию, говорит, спешил, ехал на попутных повозках, заодно водителей вразумлял... на свой манер. Водители, конечно, подали жалобу.

— Уж конечно! Сколько я помню то, что ты о нем...

— ... Составили членосборный портрет, а тут и сам Хисм-улла в пригороде появился... Его под руки — а он говорит, видение, говорит, мне было, нестроение в столице начинается... И тут же кадр, Елюй сказал, сменили, и пошло про новостройки. Но он-то со мной не про суфия поговорить хотел, просто к слову вспомнил, о нестроении — все, мол, одно к одному. Он про Ртищева поговорить хотел.

Богдан подобрался.

— И что он знает о Ртищеве?

— Вот то-то и оно. Странно, он сказал, что только один Ртищев самоубийством жизнь покончил. Представляешь? Я, конечно, удивился, спрашиваю: да что ж тут странного? Наоборот, странно, когда благополучный человек в пол­ном расцвете сил, истово служащий родной стране, вот так с собой поступает.

— И что же он тебе ответил?

— О, я же говорю: заучился наш сюцай! — Баг махнул рукой. — Конечно, перед экзаме­нами такое напряжение, кто хочешь заговари­ваться начнет... Он и говорит: от обиды, гово­рит, в этой стране любой русский вполне мо­жет покончить с собой. Вот так вот. Я даже, честно сказать, растерялся. Совсем не о том с ним говорить думал... Но спрашиваю: в каком смысле? А он: русские-де в Ордуси самые несвободные, их все гнетут и унижают, видишь ли. Для величия и единства Ордуси они поста­рались и продолжают стараться больше всех — а где благодарность? Пора, мол, их освободить. И он, Елюй-то, все для этого сделает.

— От кого освободить? — поинтересовался Богдан. — И потом... Елюй — разве русский?

Баг пожал плечами:

— Конечно, нет! Просто какая-то нелепица. Я его о том же спросил. Извините, мол, сюцай, но вы-то из Ханбалыка, древнего рода, так от­куда ж вы это взяли? А он в ответ: знает, мол, прочитал. Что же до его собственной нацио­нальности — то какая разница? Ему, мол, даже удивительно немного, что я задаю подобные вопросы... ведь русский — это не национальность, это особое состояние души. Понял, драг еч? — Баг несколько искусственно рассмеялся.

— Ну и ну! — пробормотал Богдан, поправ­ляя очки. — И где же он такого начитался?

— Извини, я не успел выяснить — с мину­ты на минуту тебя ждал. По-моему, он перезанимался просто, под надзором-то Судьи Ди. Тот с любого три шкуры сдерет.

Кот на коленях у Богдана, поняв, что речь идет о нем и о его наставнических способнос­тях, поднял голову, открыл пасть и протяжно, жутковато зевнул.

— И потом... Я вот представил тебя, такого обиженного, понимаешь, такого угнетенного... Ты же, как я мыслю, русский?

— Конечно, — ответил минфа Оуянцев-Сю. — Вполне.

— Обижаешься на меня, нерусского? Или, скажем, на... не знаю даже. На Раби Нилыча твоего?

— Угу, — проговорил Богдан. — Каждый ве­чер зубами скрежещу. Полночи ворочаюсь, спать не могу от угнетения.

— Вот-вот! У меня настроение — три Яньло, а все ж таки, понимаешь, чуть не засмеялся. Только кивнул для вида. Мало ли у молодежи завихрений. Посвободней стану — буду уделять ему побольше внимания. Парень он хороший, хоть и с закидонами... — Баг был излишне многословен, говорил в несвойственной для себя расплывчатой манере, и Богдан понял наконец, что друг не решается о чем-то сказать, о чем-то важном, о чем сказать совершенно необходи­мо — и потому, сам воз того не сознавая, тянет время.

– Так и что? — несообразно перебив друга, спросил Богдан.

Баг осекся.

—   Да ты понимаешь... — проговорил он, гля­дя в сторону. — Под конец он мне коротенько и небрежно, как о вещи само собой разумеющей­ся, сообщает: я уверен-де, что такие самоубий­ства только начинаются. И тут ты в дверь по­звонил.

Некоторое время друзья молчали.

—   Типун ему на язык! – в сердцах выру­гался Богдан потом и тут же испуганно пере­крестил себе рот. — Прости, Господи...

На столе запиликал телефон.

—   Да, Лобо. Слушаю. Да... Где? Понял. Еду. Ничего не делайте. — Баг положил трубку. — Ну вот, — сказал он Богдану. — Елюй накаркал.

 

Улица Крупных Капиталов,

четвертью часа позже

 

Баг остановил цзипучэ на углу ули­цы Крупных Капиталов и Лекарского переул­ка. Отсюда хорошо была видна цепочка вэй­бинов, отсекающая толпу от огромной серой спасательной подушки, вздувшейся до уровня первого этажа — страховка на случай падения.

— Не могу сказать, что мне это нравится, — сказал Баг, глядя сквозь лобовое стекло на сни­мателя и осветителей с телевидения, разверты­вающих свои приборы напротив места гряду­щих событий. — Ну что ж, пойдем, еч?

Богдан молча кивнул, поправил шапку-гуань. На душе было мерзко: вчера ночью боярин, сего­дня — еще один подданный вибрирует на кромке карниза, вот-вот прыгнет.

Вышли.

От оцепления отделился начальник отряда вэйбинов квартальной управы Бурулдай Ху­дов — невысокий, почти квадратный молодец среднего возраста — и уверенной рысью устре­мился к ним. Подбежал. Вытянулся уставным порядком.

—   Драгоценный преждерожденный Лобо, до­кладываю! Полчаса назад дворник пятнадцатого дома выразил испуг, что на крыше кто-то стоит и не уходит. Мы тут же связались с преждерож­денным есаулом Крюком, каковой повелел по­звонить вам, а мы тем временем распорядились, чтоб никого сюда не пускали и чтоб подушку подвезли. Личность установлена: соборный боя­рин Гийас ад-Дин. Живет в этом же доме. На четвертом этаже.

—   Хорошо, — похвалил Баг, про себя уди­вившись поведению Крюка: насколько Баг его знал, Крюк примчался бы сам. Однако Крюка нигде видно не было. — Вольно. Пошли.

“Опять боярин, — потрясенно думал Богдан, с трудом удерживаясь от того, чтобы не пус­титься бегом. — Это что же творится такое, пре­святая Богородица?”

Худов шагал рядом.

Вблизи оказалось, что толпа не так уж и густа: немногие ордусяне в отчий день бродили по улицам; в основном то были, скорее, жители окрестных домов.

На широком карнизе пятого этажа выкра­шенного в зеленое дома с белой лепниной, между двух окон недвижно стоял, вжавшись в стену и раскинув руки, рослый человек в тем­ном халате и с непокрытой головой.

— Так все полчаса и стоит? — вглядываясь, спросил Баг.

— Так точно! Не пошевелился ни разу! — отвечал бравый Бурулдай. — Не положено! Не положено! — замахал он руками на устремив­шегося к ним тощего юношу в варяжской вет­ровке и с микрофоном. Юноша отступил.

— По какому поводу он туда залез-то? — вглядываясь в боярина Гийас ад-Дина, поинтересовался Баг. — Как он это объясняет? Хочет чего? Или кто-либо вынудил?

— Он, драгоценный преждерожденный Ло­бо, никак не объясняет. Одно окно там на лестницу выходит, так я высунулся спросить, что, мол, случилось, а он — молчит, не отзывается.

Богдан сокрушенно покачал головой.

— Мы вызвали пожарных, у них лестница, чтоб снять...

Баг нахмурился.

— И как вы себе это представляете? — По­вернулся к Богдану. — Вот что, драг еч, ты тут постой, а я пойду достану боярина.

— Может, лучше пожарных подождать?

— А если он свалится?

— Так подушка же...

Баг с сомнением покрутил головой.

— А ну как промажет?

Он кивнул Бурулдаю:

— Ведите !

Скоростной лифт мгновенно вознес их на пятый этаж; Баг, предшествуемый Худовым, споро преодолел лестничный пролет и очутил­ся на площадке у открытого окна. Тут маялись два вэйбина; то и дело высовываясь в окно, они тревожно посматривали в сторону замершей на карнизе фигуры. При появлении начальства вэйбины прервали наблюдение и уставным об­разом вытянулись.

Баг аккуратно выглянул наружу. Справа, буквально в шаге от окна, стоял, трепеща на лег­ком ветру темным халатом, соборный боярин Гийас ад-Дин: смуглолицый преждерожденный лет сорока, рано начавший лысеть, гладко вы­бритый — оттого особенно заметна была необы­чайная бледность его лица. Хорошо освещенный лучами солнца, боярин бессмысленным, как показалось Багу, взглядом уставился в фасад дома напротив, а губы его что-то неслышно шептали.

Баг, глядя на ад-Дина, кашлянул.

Никакой реакции.

— Драгоценный преждерожденный, а драго­ценный преждерожденный... — позвал Баг боярина.

Никакого ответа.

Внизу между тем добрые полторы сотни людей замерли, глядя на них с Гийасом, и где-то среди них был Богдан.

— Преждерожденный соборный боярин Гийас ад-Дин! — воззвал Баг. — Что вы делаете здесь в этот замечательный день?

Нет ответа.

Баг взобрался на подоконник и поставил но­гу на карниз. Внизу кто-то еле слышно ахнул.

Баг убедился в прочности карниза и осто­рожно шагнул к недвижному Гийасу.

 

 

Богдан и Баг

 

Следственный отдел Палаты наказаний,

кабинет шилана   Алимагомедова,

20-й день восьмого месяца, отчий день,

вечер

 

— Еще раз прошу прощения, ечи, — сдержанно сказал Редедя Пересветович, — за то, что, собрав вас здесь сейчас, я лишил вас возсти спокойно провести конец отчего дня в кругу семьи, среди родных и близких. Но дело не терпит отлага­тельств. Происходит нечто несусветное, — он помолчал, словно же­лая что-то добавить, но, похоже, так и не придумал что. Лицо шилана было мрачнее тучи. — Прошу са­диться, — скупо проговорил он и первым уселся во главе широкого стола, прямо под висящим на сте­не большим портретом Конфуция в парадной шапке, по сторонам ко­его красовались парные надписи на двух языках: на господствующем в улусе русском наречии и в ориги­нальном древнем начертании: “Благородный муж наставляет к добро­му словами, но удерживает от дур­ного поступками”.

Коротко, словно голые ветви деревьев под свирепым порывом ноябрьского ветра, простучали по полу придвигаемые к столу стулья.

Баг, машинально вертя в руках непочатую пачку “Чжунхуа”, уселся рядом с начальни­ком. Напротив него, бледный, с мешками иод глазами, неловко утвердился Максим Крюк; он впервые был на совещании столь высокого уровня. По правую руку от Крюка на краешек стула присел, теребя редкую седую бороду, главный лекарь следственного отдела, блестя­щий знаток психоисправительного иглоукалы­вания, маленький и уютный Рудольф Глебович Сыма.

Богдан скромно пристроился в кресле в уг­лу, под раскидистым фикусом в большой кадке, рядом с лаковым столиком, на котором пестре­ли заботливо разложенные письмоводителем шилана, но так никем и не прочитанные основ­ные сегодняшние газеты. Алимагомедов сделал Богдану приглашающий жест -- мол, садитесь рядом со мною, во главе стола, драг прер еч; но Богдан лишь помотал головой и негромко про­говорил с улыбкой:

— Нет-нет, я лучше тут... Алимагомедов кивнул и не стал настаивать.

Было не до церемоний. Да и по сути этот сим­патичный этический надзиратель был прав: за столом собрались профессионалы сыска, он же представлял здесь совсем другую ветвь человекоохранения.

— Начнем, — угрюмо проговорил шилан. - Еч Сыма, прошу вас. не вставать.

Баг наконец сунул пачку в рукав халата: все равно курить сейчас было никак не сооб­разно. Сыма в последний раз, совсем уж ожесто­ченно, подергал длинные волоски бороды и чинно сложил руки на столе.

— Я очень мало что могу сказать, — сооб­щил он с легким, но узнаваемым наньцзинским акцентом. — И, собственно, суть моего докла­да будет сводиться к одному: ничего. Ничего не обнаружено. Ничего не могу понять. Ничего не могу порекомендовать. — Он перевел дух. — После того, как присутствующий здесь прер еч Лобо столь удачно и столь мужественно снял драгоценного боярина с карниза и доставил его вниз...

Баг при этих его словах невольно потрогал свежую царапину на щеке. Боярин очень не хотел, чтобы его снимали и доставляли. Отби­вался. Кричал. Даже ногти в ход пустил. При­шлось перекинуть особу боярина через плечо и в таком виде доставить к служебной повозке.

Неприятное воспоминание.

— ... прер Гийас ад-Дин был немедленно до­ставлен в центральную больницу Палаты на­казаний, на психоневрологическое отделение. Я прибыл туда в девятнадцать ноль семь. Был проведен весь возможный комплекс исследовательских разборов и лечебных мероприятий. И то и другое — вотще. Мы не нашли никаких причин внезапного помутнения рассудка. Ни физиологических, ни психических, ни химичес­ких, ни гипнотических... ни каких-либо иных. И не смогли привести боярина в себя. Боярин по-прежнему плох. Он постоянно порывается лезть куда-то наверх, не отвечает ни на какие вопросы, не понимает, где он, и бормочет бес­связные фразы, суть которых сводится пример­но к следующему: я здесь больше не могу находиться, здесь больно, я разорвусь пополам, я хочу улететь, отпустите, я улечу. — Сыма опять глубоко вздохнул, его щека нервно дер­нулась. — То есть весь мой опыт говорит, что подобное состояние может быть лишь резуль­татом некоего излишнего психоисправительно­го вмешательства. Дурманного, несомненно. Но никаких его признаков обнаружить не удается, а значит, и осмысленно лечить мы не в состо­янии. Наблюдать это очень тяжело, ечи. Беспомощность... она просто душит.

Врач несколько раз с силой провел взад-вперед ребром ладони по сукну, покрывавшему стол.

— Уфа жэньшоудэ... — едва слышно про­бормотал он, потом вздрогнул и, хотя все его прекрасно поняли, повторил по-русски: — Не­выносимо,

Он запнулся.

— Говоря иными словами, налицо немотиви­рованное, внезапное и устойчивое, ничем не объ­яснимое безумие, — закончил он сухо. — В дан­ный момент мне сказать более нечего.

Шилан, уложив подбородок на смуглые во­лосатые кулаки, громко втянул воздух носом.

Сыма помолчал, потом вынул из рукава ха­лата туго скрученный, плотный свиток.

— Здесь все в подробностях, — сказал он и положил свиток на стол перед собой. — Отчет о проведенных разборах и отчет о принимав­шихся мерах. Если хотите, я доложу прямо сейчас...

Он умолк.

— Пока не стоит, Рудольф Глебович, — мяг­ко ответил Алимагомедов. — Пока не стоит. Суть мы поняли: ничего. Маленький врач покивал.

— Ничего, — подтвердил он.

— Еч Крюк, — сказал Алимагомедов. Есаул пригладил волосы, чуть кашлянул. “Да что это с бравым козаком? — уже не на шутку встревожился Баг. — На себя не похож... ”

— Я приехал к месту происшествия несколь­ко позже других — вследствие недомогания, — сипловато проговорил он, — но все мероприятия проводились уже моей бригадой и под моим ру­ководством. Сразу после того, как неотложная повозка увезла драгоценного преждерожденного боярина, в присутствии трех понятых и предста­вителя этического надзора преждерожденного Оуянцева-Сю, нами для проведения первичного осмотра была согласно уложений вскрыта дверь боярских апартаментов, и я могу озвучить...

Алимагомедов брезгливо вздрогнул и раз­драженно хлопнул ладонью по столу.

— Дражайший Максим Леопольдович, — яз­вительно перебил он, — я не совсем вас понимаю. Вы что же, не присутствовали на месте происшествия и собираетесь читать по бумажке то, что вам написали подчиненные? — Крюк по­багровел. — Или плохо владеете русским наре­чием?   Извольте правильно подбирать слова! Странно, что мне, даргинцу, приходится сооб­щать это вам, русскому. Подобные мелочи, конечно, условность... но, смею вам напомнить, культура на девяносто процентов состоит из ус­ловностей. А мы, в нашем учреждении, по отно­шению к культуре должны быть особенно ще­петильны и трепетны... Продолжайте.

“Нервничает Пересветыч”, — подумал Баг. “На каком он нерве однако!” — подумал Богдан.

Рудольф Глебович Сыма глянул на Алимагомедова с пониманием.

Баг неловко поерзал. Он сам несколько раз ловил себя на том, что бездумно повторяет в подобных ситуациях это бессмысленное слов­цо, вошедшее в употребление с легкой руки од­ного модного телеобозревателя, даже, помнит­ся, однажды — в разговоре с тем же Пересветычем. Алимагомедов тогда высоко поднял правую бровь и посмотрел с недоумением на Бага, но ничего не сказал... А тут отыгрался — и, конечно, нарочно, чтобы Баг слышал. “Не повезло Крюку, — подумал Баг сочувственно, — попал под горячую руку... ” И чтоб не глядеть ни на Крюка, ни на Алимагомедова, он уста­вился на украшавший стену напротив него портрет знаменитого человекоохранителя вре­мен Великой Танской династии Ди Жэнь-цзе.

Крюк побагровел.

— Прошу прощения, драгоценн... — сдавлен­но начал он, но грозный шилан нетерпеливо его прервал:

— К делу, к делу!

Крюк вытер пот со лба.

— Первичный осмотр позволил установить, — продолжал он, — что у драгоценного преждерож­денного боярина...

— Говорите короче, — мягко попросил Бог­дан из своего угла. — Пожалуйста. У прера ад-Дина...

— У прера ад-Дина, — вздрогнув, повторил после паузы несчастный Крюк, — совсем недавно, перед самым... происшествием был посети­тель. Один. Мужчина. Оба курили. Судя по ко­личеству окурков, разговор был довольно на­пряженным и длился не меньше часа. Разбор окурков никаких посторонних примесей в та­баке не выявил.

— Разбор проводился... — начал было Алимагомедов, но Крюк предвосхитил его вопрос:

— Самый детальный, вплоть до спектроско­пического.

— Я настоял, — подал голос Сыма. Шилан, коротко покосившись на врача, кивнул и вновь перевел взгляд на козака.

— На столе в гостиной обнаружены были также кофейник и две чашки с остатками ко­фея. — Крюк отчетливо и старательно выговорил последнее слово, вспомнив, видимо, что среди неработающих столичных дам не так давно стало модно выговаривать его на варварский ма­нер: “кофе” — и если шилану почудится, будто так сказал и он, новой взбучки не миновать. — Кофей бразильский, судя по характерному набо­ру микроэлементов, обнаруженных при разбо­ре, — с плантаций фирмы “Гомеш, Лумиш и Хипеж”. Высококлассный кофей. Никаких посто­ронних веществ ни в кофейнике, ни в чашках — ни в той, ни в другой — не обнаружено. Там же, на столе, находилась наполовину пустая бутыл­ка вина “Цветущая слива”...

— Слабые следы алкоголя в крови потер­певшего нами найдены, — вновь уточнил Сыма, — но доза крайне незначительна. Вино ни­как не могло привести к подобным последст­виям.

— Пили также оба, — продолжал Крюк, — следы вина найдены в двух бокалах. Если пили поровну, на каждого пришлось не более ста — ста десяти граммов. Никаких посторонних ве­ществ в вине нет — ни в бокалах, ни в самой бутылке. Надо отметить еще, что ни малейших видимых признаков беспорядка, ссоры, черес­чур эмоциональных действий — не обнаруже­но. Тщательный разбор бумаг производится. По апартаментам все, — он перевел дух и опять нервным жестом пригладил волосы. — Показа­ния соседей-свидетелей позволили установить, что прер ад-Дин жил довольно одиноко и уе­диненно... Хотя он и имел временную супругу, но, как говорят, она не жила с ним под одной крышей и посещала мужа довольно редко, не чаще раза в седмицу. Последний раз она появ­лялась на Больших Капиталов три дня назад. Во всяком случае, так показали соседи.

— Личность супруги установлена? — спро­сил шилан.

— Да, — взял слово Баг. — Это известная те­лежурналистка Катарина Шипигусева. Особа молодая, крайне талантливая и, как я понимаю, крайне честолюбивая — конечно, ей не до нормальной жизни с мужем. Я видел несколько ее обзорных передач... По-моему, из тех, кто ради красного словца сыном назовет отца.

Сидящий поодаль маленький врач отчетливо передернулся: видимо, ему, как уроженцу Цвету­щей Средины, особенно явственно представил­ся увековеченный этой знаменитой поговоркой предел информационной нечистоплотности 1 .

 

1 Легко понять, как отвратительна такая распущенность для человека, предки которого две с лишним тысячи лет жили под сенью великой формулы гармоничного общественного устройст­ва, данной еще Конфуцием (см.: “Лунь юй”, XII , 11): “Цзюнь цзюиь чэнь чэнь фу фу цзы цзы”, то есть “Правитель да правительствует, подданный да подданствует, отец да отцовствует, сын да сыновствует”. Правда, относительно недавно злые языки начали переводить первую часть этой запо­веди как “Правитель да правит, подданный да поддает... ”; но ведь не зря подобные языки зовутся злыми.

 

— Воз, это не существенно, — прого­ворил из своего угла Богдан, и все обернулись к нему, — но последние полгода она специали­зируется на соборных сюжетах, причем явст­венно поддерживает народовольцев. Очень ин­формированная о боярской политической жиз­ни особа. Воз, ее увлеченностью этими проблемами и объясняется сей брак. Оба суп­руга шли от деловых интересов.

— Продолжайте, еч Крюк, — устало прогово­рил Алимагомедов. Его угрюмость было понять: соваться в подобные круги — всегда лишняя головная боль. Расследование и так обещало быть головоломным — а тут законопросительная ветвь власти купно со средствами всена­родного оповещения... С ума сойдешь.

— Согласно свидетельским показаниям, — продолжал, тщательно выбирая слова, Крюк, — у прера ад-Дина действительно непосредствен­но перед происшествием был посетитель. Гость. Трое свидетелей заметили, что примерно за полтора часа до начала событий к парадно­му подъезду дома, где проживает боярин, подъ­ехал бежевый “тахмасиб”, номерной знак кото­рого предположительно оканчивался на 85 или 86. Из него вышли потерпевший и некий муж­чина представительной наружности, примерно одного с потерпевшим возраста. Они, оживлен­но беседуя, скрылись в парадном. Через неко­торое время мужчина, с которым приехал прер ад-Дин, спустился один, сел в повозку и уехал. Свидетельница Федосеева, девяноста семи лет, живущая напротив и почти все время коротаю­щая в кресле у окна, припомнила, что этот человек бывал гостем прера ад-Дина довольно часто.

Ноздри шилана хищно расширились.

— Удалось установить, что чему предшест­вовало — выход прера ад-Дина на карниз или отъезд гостя?

— Нет, — ответил Баг, — не удалось. Никто из свидетелей не мог сказать точно, гулял ли уже боярин по карнизу, когда отъехал от па­радного “тахмасиб”, или еще нет.

— Личность гостя? — отрывисто бросил Алимагомедов.

— Личность гостя установлена практически достоверно, — отвечал Баг. — Бежевый “тахмасиб” с номерным знаком 3 АлУ 27-85 принадле­жит преждерожденному Даниилу Казимировичу Галицкому, сорока семи лет. — Баг чуть выждал, потом добавил: — Мы успели выяснить, что в свое время этот прер был человекоохранителем, блестящим воином. Два десятка лет назад он какое-то время даже возглавлял один из боевых отрядов особого назначения, боровшихся с “дур­манными баронами” и их шайками на Юго-Вос­точных рубежах Цветущей Средины — знаете, “Золотой треугольник”... Джунгли, тайные базы, единоборства, бесшумные захваты... Специалист . Пять боевых наград, одна — непосредственно от императорского двора. А сейчас прер Галицкий... — Баг опять чуть выждал. — Сейчас прер Галицкий — александрийский соборный боярин.

— Одно к одному... — пробормотал шилан.

— Несколько фотографий прера Галицкого были мною предъявлены, — сказал Баг, — свидетельнице Федосеевой. На всех она опознала человека, посетившего боярина ад-Дина непосредственно перед началом событий.

— Вы попытались связаться или как-то встре­титься с прером Галицким, еч Лобо? — Личность его была окончательно уста­новлена не более получаса назад, — покачал го­ловой Баг. — Сейчас у нас четверть двенадцатого. Ночи. Беспокоить подданного Галицкого в такое время, да еще в отчий день, мы с ечем Оуянцевым сочли несообразным.

Шилан покусал губу.

— А если он все же как-то причастен...

— Тем более, драг прер шилан. Что мы мо­жем ему предъявить сейчас, чтобы разговаривать... столь чрезвычайным образом?

— Хорошо, — Пересветыч после отчетливых внутренних колебаний сдался. — Согласен. Есть какие-то предварительные соображения?

Повисла тяжелая тишина. Потом Баг реши­тельно ответил за всех:

— Никаких.

— Еч Сыма, — сказал шилан. — Что может человека вот так вот... ни с того ни с сего, после вполне мирного разговора с коллегой, а воз­, и приятелем... другом... заставить...

— Ничего, — ответил лекарь. — Собственно, я это уже сказал: насколько мне известно — ни­чего. Драконова доза какого-то психоисправи­тельного снадобья, может быть. Но ее не было.

Шилан выпрямился, расправил плечи. Гус­тые брови его как сошлись в начале совещания на переносье, так там и оставались.

Вдруг встал с кресла Богдан и неторопливо, мягко подошел к столу. Все опять обернулись к нему.

— Вероятно, следует учесть еще и вот что, — негромко сказал он. — Прер ад-Дин, так же как и загадочно погибший вчера прер Ртищев, оба принадлежали к наиболее активным вождям соборного дана народовольцев и горячо поддерживали идею небезызвестной налоговой челобитной. А прер Галицкий входит в руковод­ство соборного дана кормильцев 1 . Это само по себе ничего не значит, конечно. Я знавал лю­дей, которые придерживались различных политических взглядов и были при том пре­красными друзьями... Но все же. Все же, — он остановился у стола слева от Алимагомедова и обвел взглядом присутствующих. — Народовольцы склонны поддержать налоговую че­лобитную — в значительной степени старания­ми покойного Ртищева и ад-Дина. Кормильцы же горячо ратуют против нее. Последствий утверждения челобитной князем и введения в действие предлагаемых ею изменений, воздей­ствия их на экономику улуса и империи в целом — точно и доказательно просчитать сейчас не может никто. Голосование по челобитной — через три дня, в четверицу. Таковы факты.

Установилось молчание.

Наверное, лишь через полминуты шилан, мед­ленно поднявшись со своего места, спросил:

— Наблюдателей у дома Галицкого выста­вили?

— Пятерых, — ответил Баг.

— Хорошо, — Алимагомедов ожесточенно потер глаза, — на этом пока все. Мне кажется, есть все основания объединить дела Ртищева и Гийаса ад-Дина в одно, вести их будет прер Лобо. Докладывать ему. Прер минфа Оуянцев осуществляет этический надзор по линии свое­го ведомства.

 

1 Дословно название упомянутого здесь X . ван Зайчиком дана перевести как “наставники в кормлении”, “умельцы пропитания” — “ши ши”. Писатель никак не проясняет этот термин. Воз, имеется в виду нечто вроде наших агра­риев — но это всего лишь ничем не подкрепленное предположе­ние, основанное только на аналогии.

 

Когда совещание закончилось и подавлен­ные, молчаливые человекоохранители потяну­лись к выходу из кабинета, Алимагомедов ак­куратно тронул Богдана за локоть.

— Подождите минутку, Богдан Рухович, — негромко попросил он.

Богдан с готовностью остановился.

— Слушаю вас, Редедя Пересветович.

— Вы действительно полагаете, что полити­ческая борьба в Соборе достигла такой остроты...

— О нет. Я не имею ни малейших основа­ний так думать.

Шилан облегченно вздохнул.

— Хвала Аллаху... Я тоже не могу. Это бы­ло бы слишком... слишком... Одним словом, слишком.

— Думать так совершенно преждевремен­но, — уточнил Богдан, — но иметь в виду эти обстоятельства, я думаю, необходимо.

— Это — да... Скажите, как вы сами-то от­носитесь к челобитной?

Богдан чуть усмехнулся.

— Я считаю ее ошибочной, — сказал он. — Любое предоставление любых законодательно закрепленных привилегий за каким-либо улусом я счел бы вредным. Как бы сторонники этой идеи ее ни защищали, чем бы ни доказывали — развитием здоровой межулусной конкуренции, стремлением привлечь на территорию улуса новые капиталы и новые технологии... все рав­но. Всякое неравенство есть мина под единство страны. Я никогда не голосовал за кормильцев, но сейчас я целиком на их стороне. А почему вы спросили, еч Алимагомедов?

— Видите ли... — замялся шилан.

Богдан коротко покосился на Бага; тот при­строился в укромном кресле под фикусом и, согнувшись в три погибели, чтоб не бросаться в глаза, приглушенно бубнил в трубку: “Стасенька... Драгоценная Стасенька... Завтра мы не смо­жем увидеться. Послезавтра? Наверное, нет. Не знаю... В средницу? Не знаю... — тяжело вздох­нул. — Не знаю, драгоценная Стася... ”

— Если те, — сказал Богдан, — чьи взгляды я разделяю, начнут защищать их преступным образом, я буду пресекать их человеконарушительную деятельность так, как если бы не имел вообще никаких взглядов. Разве вы, Редедя Пересветович, поступили бы иначе?

Алимагомедов лишь снова облегченно вздох­нул. Пристально вгляделся в лицо Богдана.

— А ведь у вас есть еще какие-то соображе­ния, — проговорил он. — Признайтесь.

— Признаюсь, — ответил Богдан, — есть. Но они еще очень... смутны и бездоказательны.

— Ни слова? — спросил Алимагомедов.

— Ну почему же... Между нами. Я вот ду­маю: политическая борьба — дело обычное и повседневное, совершенно естественное для об­щества. Люди не могут иметь одно на всех мнение о том, что для общества хорошо, а что пло­хо. Конечно, для дана кормильцев выгодно, что вожди народовольцев выходят из строя. Та­кое соображение естественным образом приходит в голову. Но при всем том не настоль­ко уж выгодно, чтобы... чтобы идти на преступ­ление, — Богдан повернулся к Багу, который, наговорившись, неслышно подошел к ним. — А посмотрим с другой стороны. Кому выгодно, чтобы челобитная прошла? А? Да в первую голову — самим высокотехнологичным предпри­ятиям улуса, хотя они и вне дискуссии, вне по­литики... То есть? Ракетно-космическому де­лу — раз. Но оно почти целиком казенное, так что ракетчикам не очень важны эти налого­вые дрязги... Биологическому делу — два. Один только центр имени Крякутного в Подмосковье, бывший институт генетики, чего стоит... И три.

— Три? — спросил Баг.

— “Керулен”, — ответил Богдан. — Твой ста­рый знакомый Джимба.

Повисла пауза. Потом Бага будто обожгло — он вспомнил.

— Первое загадочное самоубийство — на­чальник стражи “Керулена”! Еще полгода назад!

— Именно, — подтвердил Богдан.

— Это значит... — лихорадочно соображая, протянул Баг. — Это значит, что...

Шилан Алимагомедов сообразил быстрее. Его глаза сузились, словно он прицеливался.

— Это значит, кто-то очень не хочет, чтобы объединение прера Джимбы получило дополнительные возсти развития и роста, — проговорил он бесстрастно. — Очень не хочет.

— Похоже на то, — согласился Богдан.

 

Апартаменты соборного боярина Галицкого,

21-й день восьмого месяца, первица,

утро

 

Утро первицы началось для Бага на полчаса ранее обычного — с посещения утренней медитации в Храме Света Будды. Чрезвы­чайные обстоятельства выбили Бага из привычной жизненной колеи: обычно отчий день он заканчивал в обществе своего духовного на­ставника Баоши-цзы, и на его памяти случаев, когда этому что-либо мешало, было столь не­много, что счесть их хватило бы пальцев на одной руке.

Вчера не успел, так уж сегодня — обязатель­но... Тем более что ночь не принесла успокоения. Напротив.

Баоши-цзы отнесся к неурочному появле­нию Бага со всегдашним благостным понима­нием, слегка шевельнул в приветствии рыжей бородой и коротким, но величественным жес­том предложил занять циновку, возникшую справа незаметными стараниями послушника Да-бяня.

Когда медитация закончилась, Баг, дабы ис­просить совета, начал было рассказывать великому наставнику об удивительных происшест­виях последних двух дней, которые ввели его дух в смущение, но Баоши-цзы, перебирая чет­ки, легким движением руки прервал его и, оборотившись к послушнику Сяо-бяню, повелел принести кисть, тушь и лист бумаги. Когда все требуемое было доставлено, Баоши-цзы на ми­нуту прикрыл добрые глаза, а потом напитал кисть тушью и единым движением начертал гатху, каковую и даровал Багу, а сам величественно удалился во внутренние покои. Гатха гласила:

 

“С безначальных времен из жизни в жизнь существа переходят.

Неразумный считает: себя я убью и тем от страданий избавлю.

Но мудрец понимает: плоды деяний будто тень за телом следуют.

И не обманешь причин и следствий цепь, себя убивая” 1 .

 

Баг сложил лист и спрятал в рукав. От про­зорливости великого наставника на душе, как обычно, стало лучше, однако же полного спо­койствия достичь так и не удалось. Слишком много всего навалилось.

... Баг заехал за Богданом, как и договарива­лись, ровно в девять. Жанна, посвежевшая и успокоившаяся после долгого сна, проводила мужа до дверей апартаментов, полная готов­ности наконец-то, после асланiвськой встряски и вызванного ею долгого недомогания, вновь впрягаться в работу. Сегодня она собиралась посетить Главную научную библиотеку на Острове Басилевса Константина Великого — алек­сандрийцы, как правило, называли его просто Басилеевым. Впрочем, супруга клятвенно заве­рила Богдана, что отправится туда не раньше, чем сготовит обед. Молодица постепенно при­выкала к вкусам Богдана и давно уж не варила лукового супу; да и самой ей больше оказались по нраву щи. Со сметаной.

Когда Богдан открыл дверь, она сказала тихо:

— Я люблю тебя... — И медленно провела ладонью по его щеке. Он благодарно, ободряю­ще улыбнулся — и поспешил по лестнице вниз, на улицу Савуши, где нетерпеливо фырчал мотором багов цзипучэ 2 .

Лицо Бага было по обыкновению бесстраст­ным, но по тому, как он хмуро смотрел на за литую утренним солнцем улицу и как резко тронул повозку с места, Богдан понял, что друг не в духе.

 

1   Как и во всех подобных случаях, мы, сознавая ограничен­ность наших знаний, даем лишь подстрочный перевод гатх, из­рекаемых великим наставником Баоши-цзы, оставляя поэтичес­кий перевод будущим поколениям.

2   Досл.: “джиповая повозка”

 

— Что-нибудь случилось?

Баг ответил не сразу. Стремительно вывер­нув на скоростную полосу, он, хмурясь, дока­тил до развязки, за которой Савуши превра­щалась уже в загородный Прибрежный тракт, развернулся и погнал мимо уютных мостов, ведших на Парковые острова, обратно к центру Александрии.

— Да чушь какая-то... — пробормотал он тогда.

— Какая? — терпеливо спросил Богдан.

— Кот пропал...

— Судья Ди? — поднял брови Богдан.

— Ну да. Пришел неизвестно откуда... и ушел неизвестно куда.

— А что же сюцай твой за ним недоглядел?

Баг помолчал. Свирепо обошел тяжелый продуктовоз, тащившийся с явным опозданием к какому-то из центральных магазинов, и про­цедил:

— В том-то и штука, что он тоже пропал. По-моему, не ночевал дома.

Богдан покачал головой. Эти события каза­лись такой мелочью в сравнении со смертью Ртищева, сумасшествием ад-Дина и всем про­чим...

— Если ты не против, сразу после беседы с Галицким заглянем ко мне на минутку, — просительно сказал Баг, не отрывая взгляда от ле­тящей навстречу,   переполненной в этот час до­роги. — Сердце не на месте.

— Какой разговор, — ответил Богдан и до­стал из кармана ветровки телефонную трубку. К телефону долго не подходили, и сердце Богдана несколько раз успело сжаться: а вдруг они напрасно не побеспокоили боярина вчера и с Галицким за ночь тоже что-то случилось? Он не выходил из дома ни ночью, ни утром, это подтвердили все наблюдатели — но коль началась эта бесовская пляска, нельзя было пребывать в уверенности...

Однако в конце концов раздался отчетли­вый щелчок соединения, и негромкий голос сказал:

— Да, слушаю...

— Я имею честь беседовать с преждерож­денным боярином Галицким? — спросил Бог­дан.

— Да.

— Я срединный помощник Управления эти­ческого надзора Оуянцев-Сю. Простите, ради Бога, за столь ранний звонок, но обстоятельства складываются таким образом, что мне и моему напарнику было бы очень желательно теперь же с вами побеседовать.

Пауза.

— В связи с... Гийасом?

— Вы уже знаете?

— Конечно. Видел   в   утренних   новостях. Безобразная передача, какой-то цирк устроили из трагедии...

— Насколько   нам   известно, — осторожно спросил Богдан, — вы поддерживали довольно близкие отношения с прером ад-Дином?

— Мы семнадцать лет друзья, — просто от­ветил Галицкий.

— И оказались по разные стороны засеки...

— Уже в третий раз за то время, что мы оба боярствуем в Соборе. Нам это не помешало в прошлом, не помешает и теперь... если Гийас поправится. Вы знаете, что с ним?

Богдан запнулся, не зная, как ответить, но Галицкий сам пришел ему на помощь.

— Впрочем, что мы по телефону... — сказал он. — Хорошо, я вас жду. Когда вы сможете приехать?

— Мы уже едем, — ответил Богдан.

Соборный боярин Даниил Казимирович Га­лицкий жил в скромных двухэтажных апартаментах о девяти комнатах в высотном доме на самом берегу Охотницкой речки; из широких окон его гостиной, в которой он при­нял ечей, открывался прекрасный вид на сли­яние Охотки и Нева-хэ. Человекоохранители представились; боярин отвесил им короткий, исполненный внутреннего достоинства поклон. Бывший осназовец и после многих лет собор­ной деятельности сохранил поджарую, креп­кую фигуру, смуглую кожу и острый, цепкий взгляд. Он тактично дал друзьям оглядеться (Богдан отметил аскетичность обстановки, да еще — католическое распятие, осенявшее не­обозримый рабочий стол), указал им на крес­ла и, каким-то невероятным чутьем угадав в Баге курильщика, немедленно извлек из недр стола прекрасную серебряную пепельницу и придвинул к нему. Затем уселся в свое кресло первым.

Правила ведения сообразной беседы тре­бовали хоть минуту поговорить с хозяином о погоде и семье, но соблюдать их в данном положении и Богдану, и Багу было невмочь. Оба напряженно перебирали варианты начала разговора, но боярин снова пришел им на по­мощь.

— Вы, вероятно, успели выяснить, что я был в гостях у Гийаса непосредственно перед приключившимся с ним несчастьем, — утвер­дительно проговорил он.

— Да, — признался Богдан. — Поэтому нам и показалось необходимым переговорить с ва­ми как быстрее.

— Понимаю. Вероятно также, вы установи­ли, что я оказался последним, кто видел Гийаса в добром здравии. Собственно, это было не­сложно. Гийас жил очень замкнуто, Катарина вчера к нему не собиралась... так что — я.

— Да, — повторил Богдан.

Галицкий с каждым мгновением нравился ему все сильнее — открытый, мужественный, умный человек. “Впрочем, — одернул себя Бог­дан, — мне и Абдулла 1 в Асланiве нравился, да еще как... ”

Галицкий помолчал. Взгляд его был тяжел и непроницаем.

— Это правда, — сказал он затем. — Судя по тому, что говорили в новостях о времени происшествия, я еще до дому доехать не успел, когда Гийас уже вышел на карниз. Это... — он помотал головой, прикрыв глаза. Броня его на миг дала трещину. — Это... что-то чудовищное!

Впрочем, Галицкий тут же взял себя в руки.

— Прежде чем спрашивать начнете вы, — сказал он с подчеркнутой бесстрастностью, — я все же повторю свой вопрос. Что с ним?

— Мы не знаем, — честно сказал Богдан.

 

1 Черный Абдулла, получивший в народе свое прозвище за пристрастие к “мерседесам” черного цвета, он же Абдулла Нечипорук — один из лидеров преступной группы отделенцев, де­ятельность которой Баг и Богдан расследовали и пресекли в Асланiвськом уезде.

 

Галицкий медленно, едва заметно кивнул. У него была гордая, красивая посадка головы. И чуть поседевшие виски.

— Спрашивайте, — сказал боярин.

— Мне кажется, — улыбнулся Богдан, — вы прекрасно сможете угадать все наши вопросы. Может быть, вам будет легче просто рассказы­вать? Тогда мы отнимем у вас меньше вашего яшмового времени.

Боярин помолчал.

— Да, время сейчас дорого, — уронил он. — Через три дня в Соборе будет такая рубка... Прохоровское побоище. Сегодня во второй по­ловине дня князь принимает руководителей всех данов, чтобы еще раз выслушать их дово­ды и попытаться примирить их точки зрения. Мне тоже нужно быть там. И успеть подгото­виться...

— Из-за чего будет рубка? — поинтересо­вался Баг.

Галицкий быстро глянул на него испод­лобья.

— Не надо изображать свою полную неосве­домленность, чтобы меня разговорить, — сказал он. — Я и так разговорюсь.

Баг откинулся на спинку кресла. Ему очень хотелось курить — но, несмотря на предупредительно подвинутую ему под самый нос пе­пельницу, какая-то непонятная гордыня застав­ляла его терпеть.

— Налоговая челобитная, на наш взгляд, разрушит экономическую устойчивость в улу­се, а воз, и во всей империи. А возмож­но, — глухо пояснил Галицкий, — и не толь­ко экономическую... С другой стороны, напри­мер, иные считают, что настанет невыразимое процветание. Боюсь, примирить наши взгляды князю не удастся. Я именно это пробовал вче­ра сделать и понял, что — нет, стена.

— Что пробовали сделать? — спросил Баг. Галицкий помолчал.

— Собственно, вчера мы с моей супругой и сыном Гийаса — он уж пару лет живет отдельно от отца, я его чуть ли не с пеленок знаю... реши­ли все вместе воспользоваться погожим днем и долго гуляли в парках Пусицзина. Осмотрели старый загородный княжий терем, покатались на лодке... А потом... Все так расслабились, на­строение у всех сделалось благодушное, доброе, и я... — Боярин мучительно подбирал слова, рас­сказ явно давался ему нелегко. — И я решил сделать последнюю попытку переубедить Гийаса. Мы заехали ко мне, оставили здесь Ядви­гу — это моя жена, отпустили восвояси водите­ля и на моей повозке отправились в пустую квартиру Гийаса. Мол, посидим по-холостяцки, слегка выпьем, поболтаем, повспоминаем... Но я-то уже знал, зачем еду. И там, под кофеек и доброе вино, завел разговор о челобитной.

Он умолк. Закрыл глаза.

— У меня осталось очень странное впечат­ление от этого разговора, — глухо проговорил боярин.

“Ни за что не закурю!” — в двадцатый раз решительно подумал Баг, старательно глядя в окно.

По широкой, сверкающей от низкого пред­осеннего солнца глади Нева-хэ величаво и медленно двигался украшенный бунчуками прогу­лочный корабль.

— Его убежденность в своей правоте пока­залась мне какой-то неестественной. Чрезмерной... нездоровой. Да, вот верное слово — не­здоровой. Я всегда знал Гийяса как умного, хладнокровного и открытого к взаимопонима­нию убежденца. Но не как убежденца-маньяка... Простите, я закурю.

Он вынул из-за пазухи пачку; Баг, с облег­чением понявший, что теперь и ему зады­мить будет незазорно, разглядел, что это были весьма зверские папиросы “Еч” с длинной, но все равно лишенной всякого фильтра гильзой. “Осназовские привычки, — понял человекоохранитель. — Гнус лесной травить в джунглях ими славно... ”

Он закурил едва ли не раньше боярина.

Богдан отодвинулся от друга чуть подальше.

— Я несколько затяжек, — мгновенно заме­тив нелюбовь Богдана к дыму, как-то очень по-детски сказал маститый законопроситель.

— Ну что вы, Даниил Казимирович, — про­говорил Богдан.

Баг задымил торопливей. На всякий случай. Вдруг и впрямь несколько...

— Так вот, — пустив в потолок длинную струю густого зеленоватого дыма, проговорил Галицкий. — Понимаете, мы беседовали больше часа, но я уже минут через десять понял, что совершенно зря затеял этот разговор. По сути он свелся к тому, что это Гийас, напротив, пытался переубедить меня. Причем делал это с таким напором, с таким невниманием к воз­ражениям и доводам собеседника... Я никог­да его прежде не видел таким. А когда я что-то говорил в ответ, он буквально отмахивался. Вот так. — Галицкий, разогнав ладонью мед­ленно клубившийся дым, показал, как именно от него вчера отмахивался боярин ад-Дин. Снова умолк.

— Скажите, драг прер, — проговорил Баг осторожно, — а кто-то может подтвердить вре­мя вашего возвращения домой?

Галицкий улыбнулся. С усмешкой кивнул.

— Только жена, — ответил он. — Вам этого, вероятно, будет недостаточно... Нет, подождите. Когда я ставил повозку в гараж, мне на­встречу прошел сосед... мы поздоровались. Не знаю, заметил ли он, который был час... Но это случилось примерно в семь двадцать. В передаче сказали, что человек на карнизе впер­вые был замечен около половины восьмого, так, нет? Значит, я никак не мог вытолкнуть друга на карниз ладонью в спину, еч Лобо. Не было меня там уже. К сожалению. Может, будь я там, я бы его удержал...

Баг молча затушил недокуренную сигарету. Кажется, мимо. Ладно. Проверить надо было в любом случае.

— Я хочу вам досказать... Самое странное было под конец. Понимаете, я все-таки перехватил инициативу в разговоре... может, Гийас просто устал или счел, что после тех доводов, которые он привел, я совсем уж растерялся и ничего не могу возразить. А мне как-то удалось собраться, сосредоточиться... — Галицкий опять улыбнулся. — У меня вообще-то всегда был очень развит дар убеждения, дар подчинять се­бе... ну, вы, наверное, знаете — служба дает не­заменимые навыки. И вот, как-то очень сжато и образно, очень просто я ответил на все, что он мне говорил. По-моему, я камня на камне не оставил от всех умствований Гийаса... Пони­маете, на какой-то миг мне даже показалось, что я победил. И что у меня... у нас... будет сторонником больше в четверицу. Сильным, влиятельным сторонником.

Боярин снова умолк. Глядя поверх голов че­ловекоохранителей, сделал несколько долгих затяжек.

— А потом он вдруг весь затрясся. Знаете, он почти заплакал. Виновато так, сокрушен­но, беспомощно... И сказал что-то... весьма бес­связное. Сказал: да, ты, наверное, прав, но я не могу, понимаешь, я не могу... А потом как за­кричит: нет, я прав! Я! Ты мне голову не за­дуришь! И вы понимаете, мне показалось, что он готов... готов меня ударить. Буквально бро­ситься готов на меня... — Галицкий резко ткнул окурок в пепельницу. — И я ушел. Понимае­те, я думал, это я его, как молодежь теперь го­ворит, достал. Замучил бессмысленным спо­ром. Я чувствовал себя очень неловко: был та­кой чудесный день, и я его другу пустил под откос. Я был уверен: когда я уйду, он успоко­ится.

Галицкий вдруг встал.

—   А это начиналось его безумие. Понимае­те? При мне начиналось. А я не понял. Я ду­мал, это я его разозлил. И ушел. Еще оскор­бленный такой ушел, еще бросил ему что-то... мол, научись держать себя в руках. А если бы не ушел? Ведь оно только начиналось... Что его вызвало? Может быть, наш разговор его и вы­звал! Не знаю!

Он умолк. Похоже, надолго. Стало очень ти­хо; так тихо, что слышно было, как вдали, на той стороне Нева-хэ, на высокой голубой баш­не древнего собора Смоляной Параскевы, чаще называемого в народе попросту Смоляным — его назвали так в честь эфиопской святой подвижницы пятнадцатого века, — колокол бьет десять.

— Спасибо, драг прер еч Галицкий, — тихо проговорил Богдан и тоже встал. — То, что вы рассказали, очень существенно. Очень. Вы ока­зали большую помощь следствию.

— Вы так думаете? — прищурился боярин.

— Да, я так думаю.

— Это поможет вам вылечить и спасти мо­его друга?

— Этого я не знаю, — со вздохом ответил Богдан. — Но нам очень важно понять...

— Мне тоже, — сказал Галицкий. — Но я по­ка ничего не понимаю. К сожалению.

— Последний вопрос.

— Да?

— Вы каждый день в Соборе, и вам видны скрытые для непосвященных мотивы. Сторонники челобитной считают, что снижение на­логовых ставок с предприятий, расположенных именно и только на территории Александрий­ского улуса, будет большим благом для стра­ны — просто так, из общетеоретических и общеэкономических соображений? Не имеют ли они... или хотя бы некоторые из них в виду конкретные преимущества, которые утвержде­ние их челобитной даст конкретным предпри­ятиям? Институту Крякутного бывшему... “Ке­рулену” Джимбы... что у нас в улусе еще?

Богдан говорил очень осторожно, но Галиц­кий все прекрасно понял — сразу сморщился, словно по рассеянности откусил изрядный кус от целого лимона.

— Не повторяйте сплетен, которыми одно время потчевали честных подданных некото­рые газеты, — страдальчески попросил он.

— Хорошо, — послушно ответил Богдан, — не буду. Тогда вопрос противуположного свойства: не может ли оказаться так, что некоторые из ваших ечей по дану, столь упорно стремя­щихся не допустить утверждения челобитной, имеют в виду не допустить усиления Александ­рийских высокотехнологических предприятий? Ведь оно, скорее всего, несомненно воспоследу­ет, если челобитная наберет потребное боль­шинство и князь будет вынужден ее утвердить?

Боярин глубоко задумался. Заложив руки за спину, он медленно пошел поперек кабинета. В тишине легко поскрипывал паркет под мох­натым просторным ковром. Приблизившись вплотную к книжному шкапу, Даниил Казимирович резко обернулся. Богдан ожидал очеред­ного всплеска негодования, но все оказалось наоборот.

— То есть вы полагаете... — медленно и очень спокойно начал боярин.

— Я ничего не полагаю пока. Я просто спра­шиваю.

— То есть вы намекаете на то, что мой дан кто-то попросту разыгрывает втемную? Что на­ша борьба против челобитной — это просто способ, которым некие конкуренты, скажем, прера Джимбы, давят его объединение? И что смерть Ртищева и безумие Гийаса — это не бо­лее чем еще один способ оказания того же дав­ления?

Богдан помедлил, а потом чуть улыбнулся.

— Вы сами это сказали, — ответил он. Боярин долго молчал, задумчиво созерцая ковер под ногами.

— Мне ни о чем подобном не известно, — вымолвил он затем. — Но я... я дорого дал бы за то, чтобы в этом разобраться как следует. Чтобы быть уверенным: это не так. Этого — нет. И быть не может.

— Мы тоже дорого бы дали, — сказал Бог­дан. — Всего вам доброго, прер еч. Спасибо за откровенность. Идем, Баг. Надо искать кота.

Брови боярина взлетели вверх.

— Кота?

Баг поднялся, с удовольствием чувствуя и почти слыша, как многообещающе похрустыва­ет в рукаве пачка “Чжунхуа”. Он уже опять хотел курить.

— Это у нас особая фраза такая, прер еч, — пояснил он. — Значит: ждут очень важные дела. Идем, Богдан.

 

 

Баг и Богдан

 

“Зал, где очищаются мысли”,

21-й день восьмого месяца, первица,

день

 

— Нет, драг еч, нет! Ты смотришь на меч, а надо смотреть на против­ника, — Баг недовольно покачал головой. — Я понимаю, что никако­го противника нет, но ты представь себе, что он — есть, сосредоточься на нем.

— Право слово, господин Оуянцев, да забудьте вы о мече! Вообще забудьте! Нет меча! Меч — продол­жение вашей руки, продолжение ва­шей мысли... Гм... Вот тут я не уве­рен. Милейший господин Лобо, а у вас много мыслей в голове, когда вы берете меч в руки по серьезному поводу? — Нихонец Люлю поскреб на­рочито невыбритую щеку в сомне­нии. — У меня так их вовсе не оста­ется: рублю всех в капусту. Какие тут, к чертям, мысли?

— Вы правы. Мысли надобно из­гнать. Пустота и холод...

Богдан облегченно вздохнул, гля­нул на наставников и осторожно, чтобы они не заметили, опустил меч, а потом отер пот.

Все четверо — Баг, Богдан, нихонец Люлю и Сэмивэл Дэдлиб — пребывали в тренировочном “Зале, где очищаются мысли”, что на ули­це Малых Лошадей, в пяти домах от харчев­ни “Алаверды” и по соседству с апартамента­ми Бага. Для честного человекоохранителя это было весьма удобно, и при выборе жилища данное обстоятельство сыграло едва ли не решающую роль. Время — жизнь.... Покинув Га­лицкого и по-прежнему не застав дома ни сюцая, ни Судьи Ди, снедаемый смутной тре­вогой и жаждой деятельности, не в силах справиться с томительной необходимостью ждать результатов проводимых научниками исследований и просмотра документов и файлов со­борных бояр — покойного и спятившего, Баг предложил минфа посетить сей тренировочный зал, дабы сбросить нервное напряжение и дать расслабление хотя бы телу. Богдан стал было отнекиваться: он почти не владел ни искусст­вом меча, ни мастерством кулачного поединка, да и настроение было у него, мягко говоря, не самое подходящее. Скакать и кувыркаться, по­добно неразумным хайнаньским макакам, в ту пору, когда в столице происходят столь стран­ные и грозные события, казалось ему верхом несообразности.

Однако когда Баг, потыкав пальцем в кно­почки телефонной трубки, связался с нихон­ским князем Люлю и спросил его, а отчего бы, коль они собирались этим заняться в бли­жайшие дни, не пофехтовать прямо сейчас и гокэ с поразительной готовностью согласился, словно только звонка Бага и ждал, — Богдан понял, что ему кулаками махать, кажется, не придется, заинтересовался и отправился вместе с другом.

И поступил совершенно правильно: ему от­крылось очень поучительное зрелище.

В “Зале, где очищаются мысли” их встре­тил хозяин — невысокого роста преждерожден­ный, сложения настолько могучего, что он ка­зался квадратным, чем-то внешне неуловимо похожий на Багатура Лобо — такой же бес­страстный, черноволосый, исполненный внут­ренней уверенности. Баг приветствовал его почтительным поклоном, назвал “шифу Боло” и испросил позволения немного поупражнять­ся в зале. Боло отвечал сообразным поклоном, произнес, что он будет только рад, и сделал широкий приглашающий жест. Нихонец Люлю поклонился Боло прямо, всем корпусом — на нихонский манер — и назвал его на свой лад сэнсэем; хозяин вернул поклон и протестующе взмахнул руками, однако видно было, что такое обращение ему знакомо и вполне приятно. Не­изменно маячивший за плечом Люлю Дэдлиб прикоснулся к шляпе двумя пальцами и расплылся в улыбке. Боло в ответ тоже показал, какие у него неплохие — крупные и белые — зубы.

Потом выяснилось, что в зал нельзя вхо­дить в уличной одежде, а нужно сменить ее на приличествующие этому месту легкие трени­ровочные порты и сильно укороченные ха­латы; что ж, еще великий Учитель Конфуций писал в двадцать второй главе “Суждений и бесед”: “Благородный муж не несет в чужой храм поминальные таблички своих предков”. Богдан оглянулся на Дэдлиба и, увидев в его взгляде одобрение, отправился со всеми пере­одеваться.

Безмолвные и вежливые прислужники тут же выдали ему легкий серый халат и такие же короткие порты; Богдан повязал широкий ку­шак и глянул на себя в зеркало: перед ним предстал высокий, хотя и — что греха таить — несколько нескладный молодец со встрепанны­ми волосами и в как-то сразу покосившихся очках; тонкие ноги до крайности неавторитетно торчали из куцых штанин. “Посмотрела бы сейчас на меня Жанна”, — с усмешкой подумал минфа и вслед за Дэдлибом, который не поже­лал расстаться со шляпой, как был босиком отправился в зал. Люлю тем временем рассказы­вал Багу о том, как они вчера определяли друга Юлли в москитовскую лечебницу “Тысяча лет здоровья” и какое замечательное впечатление оная лечебница на них на всех произвела; мин­фа не особенно вслушивался, озабоченный тем, чтобы правильно повязать непривычный пояс. Внезапно он понял, что уж пять минут как не думает о боярах-прыгунах и о Галицком; “Зал, где очищаются мысли” определенно отвечал своему названию.

Они вошли в простое квадратное помеще­ние с широкими окнами, дающими достаточно света, с алтарем, где перед раскрашенной гли­няной фигуркой великого полководца древнос­ти Гуань Юя курились сандаловые палочки, и стойками с разнообразным холодным оружи­ем — Богдан такого в жизни не видел, — протянувшимися вдоль стен. По бокам от вхо­да были предусмотрены две низкие деревян­ные скамеечки, и Дэдлиб уверенно направился к одной, уселся в середину, откинулся на стену и, сдвинув шляпу на лоб, вытянул босые ноги. Богдан скромно присел рядом.

Баг и Люлю тем временем вышли в центр, встали друг против друга на отполированном бесчисленными пятками деревянном полу — не было видно ни единой щелочки — и склонились в поклоне. Хозяин по имени Боло за­стыл в дверях, наблюдая за ними с улыбкой.

Дальше Богдан понял не все. Даже, пожа­луй, почти ничего не понял. Некоторое вре­мя нихонец и Баг медленно ходили какими-то странными кругами, буравя друг друга внимательными взглядами; их руки и ноги соверша­ли осторожные, согласованные движения, кра­сивые какой-то особой бесстрастной и цепкой красотой; время от времени вперед плавно вы­двигались кисти рук с причудливо сложенны­ми пальцами, вес тела тягуче переносился с од­ной ноги на другую, иногда пятки совершали таинственные, какие-то обособленные движе­ния, будто желая продавить дерево пола на­сквозь, — этому не было конца.

Потом нихонец с короткими воплями “а-та!”, “а-та!”, “а-та!” вдруг бросился на Бага, сопровождая каждый вопль ударом кулака; но там, где пролетали кулаки, Бага уже не оказывалось. Он каким-то чудом пропустил Люлю мимо, да к тому же непонятно как успел заце­пить его левую руку: Люлю стремглав совер­шил вокруг Бага крутой поворот — непонятно, своей волей или нет, а за это время Баг завла­дел его рукой основательно; дальше же последовало нечто уж совсем неуловимое взгляду, в результате чего нихонский князь перевернулся в воздухе и полетел спиной в пол. Богдан внут­ренне сжался, представляя силу удара о дерево плашмя со всего размаху... но Люлю взмахнул ногами, как геликоптер пропеллером, мячиком отскочил от пола и опять оказался на ногах. В воздухе повисло его “эйтс-с-с-с-с... ”. После чего очень довольные противники снова покло­нились друг другу и подошли к стойке с ору­жием; стало еще интереснее.

Конечно, Богдан уже имел пару случаев убе­диться в том, что его друг Багатур Лобо непло­хо владеет мечом; честно говоря, с точки зрения Богдана, человека столь же далекого от мечей, сколь Ханбалык далек от Александрии, Баг вла­дел мечом просто виртуозно — на языке у мин­фа порой почему-то вертелось “Гендель ме­ча”. Но зрелище двух противников, равно хо­рошо управляющихся с любым встречающимся на стойках “Зала” оружием, оказалось поисти­не очищающим мысли. В нем не было ничего от скучных, конца краю не имеющих спортив­ных соревнований, показы коих по телевиде­нию Богдан нипочем не смотрел; напротив, это был чарующий стальной балет, отточенный та­нец двух грозных бойцов, ни один из которых не мог одолеть другого и потому в тщетной по­пытке добиться преобладания то и дело хватал­ся за новое оружие, надеясь, что соперник не так хорош с ним, как с предыдущим. Иногда противники сшибались в центре, звеня клинка­ми, но чаще противуборство ограничивалось немногими предшествующими схватке движения­ми и одним-двумя пробными ударами; после этого Люлю и Багу, видимо, все становилось яс­но, и они шли менять свои боевые снасти, частенько — весьма жуткие с виду.

Так было перепробовано все, и нихонец сно­ва взялся на прямой меч; Баг согласно кивнул.

Богдан смотрел как зачарованный. Мысли очи­щались.

Люлю встал в низкую стойку — на широко расставленных ногах и держа меч двумя рука­ми лезвием вверх слева от груди. Баг сначала стоял просто — расставив нешироко ноги и опустив левую руку с мечом к полу, но, увидев стойку Люлю, мгновенно перебросил меч в правую: узкая полоса стали, сверкнув на ле­тящем в окна полуденном солнце, описала что-то вроде восьмерки; оружие скрылось за спи­ной Бага, а левая рука вытянулась в сторону Люлю.

Вдруг Люлю посмотрел прямо на Богдана и улыбнулся: тот и сам не заметил, как встал и теперь совершенно машинально пытался ско­пировать стойку нихонца.

— А что, господин Лобо, — спросил Люлю, все так же стоя на полусогнутых ногах, — ваш коллега, я вижу, тоже не чужд фехтования? А, господин Оуянцев?

— Нет, что вы! Я чужд, чужд! — Богдан при­шел в себя и даже покраснел. — Я совершенно не умею... Когда я учился, нам преподавали, но... с тех пор я все забыл.

— Да что вы? — искренне изумился ни­хонец, выпрямляясь. — Вот уж никогда не по­верю! Неужели это правда?! Может быть, вам случалось   когда-нибудь   научиться, а   потом разучиться плавать? Господин Лобо, как же это так — отчего милейший господин Оуянцев до сих пор не владеет мечом в должной мере?

— И правда, еч, — Баг улыбнулся, — что ты скромничаешь? Давай-ка, выходи к нам, выходи. Богдан неуверенно оглянулся на Дэдлиба; Сэмивэл продемонстрировал, как широко он умеет улыбаться, и показал Богдану большой палец: иди, мол!

“Пропал!” — обреченно понял Богдан, ко­гда Люлю и Баг, не найдя, видимо, изъянов в подготовке друг друга, с нерастраченной рья­ностью взялись за него: установили в правиль­ную стойку — “не так широко ноги, еч”, вста­вили в руки меч, причем Люлю долго растол­ковывал Богдану, как правильно обхватывать рукоять меча: “а этот пальчик сюда-а-а-а”, и предложили нанести несколько ударов по воображаемому противнику.

Богдан и нанес.

От души.

Очки, правда, чуть не слетели с носа после третьего взмаха.

“По-моему, просто отлично”, — оценил он себя, но на лицах мучителей отражались какие угодно чувства, кроме одобрения.

— М-да, — задумчиво произнес Люлю, вни­мательно разглядывая смущенного Богдана, — у господина Оуянцева огромный потенциал, огромный!

— Но нераскрытый, — уточнил Баг, — пока не раскрытый потенциал.

— Что ж, — вздохнул нихонец, — будем рас­крывать...

И они принялись раскрывать этот самый потенциал с таким усердием, что вскоре Бог­дан уже исходил потом и даже вспомнил о Га­лицком.

Тут наставники и запнулись: зашел разговор о том, как нужно изгонять мысли и до какой степени это способствует правильному нанесению удара. Оба были согласны с тем, что мыс­ли только мешают, но расходились в способе их изгнания.

Богдан увидел, что о нем на некоторое вре­мя забыли, тихонечко отошел в сторонку, при­слонил к стенке сделавшийся отчаянно тяже­лым меч и с облегчением сел на прежнее место, рядом с Дэдлибом.

Дэдлиб, меланхолически перемалывая че­люстями жевательную резинку, пуще надвинул шляпу на лоб, так что кончик носа едва не кос­нулся полей, и заметил небрежно:

— Это все хорошо, конечно, но... — Он усмех­нулся. — Господин Сю, вы знаете, любой самый громадный парень, дай вы ему со всей силы по коленной чашечке, падает наземь как подкошен­ный. — Богдан посмотрел на него с недоумени­ем. — Точно, — широко улыбнулся Дэдлиб. — По­верьте моему опыту, господин Сю. Так и есть. Главное — успеть первым.

“Все же западные варвары какие-то очень кровожадные, — подумал Богдан. — Хотя это понять: им приходится существовать в условиях постоянного общественного неспокойствия... они это зовут здоровой конкурен­цией. Так что умение первым дать в коленную чашечку легко может стать одним из основных условий выживания и успеха. А потому — и одной из основных добродетелей... Бедные... ” — И Богдан посмотрел на Дэдлиба с участливым пониманием.

Но тот истолковал его взгляд по-своему.

— А еще лучше... — Он прицелился в Гуань Юя указательным пальцем. — Ба-бах! И готово.

Люлю и Баг меж тем, кажется, пришли к согласию и огляделись в поисках ученика. — Нет-нет, — помотал головой Богдан со своей скамейки. — Достаточно. Я уже многое понял.

— Всегда буду рад видеть вас в моем за­ле, драгоценный преждерожденный, — внезапно прогудел над ухом Боло; Богдан даже вздрог­нул. — Приходите в любое время.

... Богдан расставался с тренировочным хала­том, испытывая смешанные чувства: с одной стороны, такая одежда была сугубо чужда его образу мыслей и вообще самой его жизни; с другой — сегодня в зале он, бестолково взма­хивая мечом, испытал весьма особые, новые ощущения, с которыми не хотелось расставать­ся так же легко, как с халатом. Странно: хоте­лось их испытать сызнова... Тут было о чем поразмыслить. Гокэ уж удалились в душевую, в приоткрытую дверь слышались их веселые голоса и шум воды, а разоблаченный до полного естества Баг, с по­рога заметив, что Богдан застыл в задумчивос­ти, понимающе хмыкнул и тоже скрылся в душе.

Распрощались на улице перед входом; день был в разгаре. Богдан, наблюдая, как его на­парник и оба симпатичных гостя страны рас­кланиваются, сияя неподдельной приветливос­тью и отнюдь не церемонной, вполне искрен­ней уважительностью, подумал, что подобные мучительные с виду мероприятия, видимо, полезны не только для закалки тела и разви­тия его боевых способностей, и даже не толь­ко для очищения духа от неподобающей бла­городному мужу суетной нервности, но — странно подумать — для укрепления дружбы. Он готов был бы поклясться, что из тренировочного зала Баг и Люлю выходят, став куда ближе друг другу, нежели были пару часов назад.

И Богдана совершенно не удивило, что про­щание завершилось разговором о следующей встрече.

— Ну что же, милейший господин Лобо, — заговорил нихонский князь Люлю, — мне думается, уж теперь-то мы точно можем наконец пропустить с вами по стаканчику, а? То есть не прямо сейчас, а вообще. В конце концов вы с Дэдлибом чуть не коллеги, и вам с ним тоже, я думаю, найдется о чем поговорить...

Богдан терпеливо стоял рядом, чувствуя, как возбуждение и какой-никакой, а все ж таки прилив сил, охватившие его в зале, уходят — и на смену им в мышцы болезненно вливается густой, вязкий свинец.

— Почту за честь, — сдержанно кивнул Баг.

— Как раз перед отъездом... — подал голос Дэдлиб, извлекая из портсигара длинную чер­ную сигару. — Не желаете? — Богдан и Баг не желали. — Так вот, перед отъездом в эту вашу Ордусь у меня было одно весьма любопытное дельце. Не могу сказать, что я доволен результатом. Забавное, надо признаться, дельце. Вам будет любопытно услышать...

— Боюсь, в ближайшие дни нам будет не­когда, — отвечал Баг. — Мы с напарником как раз сейчас ведем тоже вполне головоломное расследование...

— Как интересно! — сверкнув зубами, вос­хитился Люлю. — Оно не принадлежит к раз­ряду государственных тайн?

— Да вот пока не знаю. — Баг честно развел руками. — У нас с Дэдлибом ба-альшой опыт насчет государственных тайн! Правда, Сэм? Ну, не Ор­дусских, разумеется, а наших. Мы вообще дико государственные люди. Сэма вообще хлебом не корми, а дай подумать о судьбах своей страны... Так что слово за слово — глядишь, и выйдет обоюдная польза, а? В общем, надо чаще встре­чаться, милейший господин Лобо!

“Подозрительный интерес. Неспроста он это”, — подумал Богдан; но мысль была какая-то вялая и бесцветная. Проплыла снулой ры­бой и тут же перевернулась бледным, неубеди­тельным брюхом кверху. Как-то не укладыва­лось в голове, что человек, который только что говорил: “пальчик вот сюда-а-а... ” и вооб­ще виртуозно и донельзя дружелюбно махал смертоубойными продуктами кузнечного дела у тебя и у твоего испытанного друга под самым носом, может тут же кривить душой.

Потом нихонец и его спутник направились в сторону улицы Больших Лошадей, а Баг и Богдан — к Проспекту Всеобъемлющего Спо­койствия, где у дома Бага остался его цзипучэ.

— Знаешь, еч, — каким-то просветленным го­лосом проговорил Баг, — ни один разговор не за­менит такого вот свидания в тренировочном зале. За эти два часа я узнал преждерожденного Люлю гораздо ближе. Прекрасный боец, прекрасный!

Богдан поглядел на друга.

— Спасибо тебе, еч, — сказал он, поправляя шапку на еще влажных после душа волосах, — спасибо.

— За что? — Баг уже протянул было руку к дверце повозки.

— Что привел меня сюда, — отвечал Бог­дан. — Это было очень... поучительно.

— Что ты, еч, — Баг повернулся к нему с широкой улыбкой. — Не стоит! Я рад, что... — Он осекся: откуда-то сверху раздался трубный кошачий рев.

 

Апартаменты Багатура Лобо,

21-й день восьмого месяца, первица,

день

 

На столе — небольшая пластиковая банка, закрытая плотной крышкой с маленькими отверстиями для воздуха. На крышке — полу­круглая пластиковая ручка. Довольно длинная ручка. Внутри почти доверху — вода.

В воде, упершись в стену, плавно извивает­ся в бесконечном стремлении куда-то плыть непонятная розовая лента, украшенная равно­мерными темными поперечными полосками.

— Гм... — пробормотал Богдан и ткнул паль­цем в прозрачную стенку банки. На розовую лен­ту это не произвело впечатления: она продолжала куда-то скользить с поразительным упорством.

В комнате появился Баг с красным махро­вым полотенцем в руках; из полотенца торчала всклокоченная морда Судьи Ди: зеленые глаза демонически сверкали, длинные усы стояли дыбом. Кот взглянул на Богдана и банку с розо­вым существом, плывущим в бесконечность, и издал резкий, богатый чувствами мяв.

— Сейчас, сейчас, хвостатый преждерожден­ный! — Баг опустил кота на пол и убрал полотенце. Судья Ди яростно дернул хвостом, и умильно наклонившийся к нему Богдан вздрогнул: лицо ему словно окатили из деревенского водораспылителя; кот внимательно посмотрел на Бага, тщательно встряхнул правой лапой, а потом принялся ее вылизывать.

— Я его вымыл, — сообщил Баг, — ибо при­ятель мой был неимоверно грязен. Интересно, где он шлялся?

— А что сюцай? — спросил Богдан. — Он дома?

— На звонки в дверь по-прежнему никто не отвечает, — развел руками Баг.

— Все это очень странно, — пробормотал Бог­дан. — Ты не находишь?

— Еще как нахожу. Не просто странно. По­дозрительно.

Судья Ди закончил с передними лапами, плюхнулся на ковер и переключился на задние.

— Как я тебя запачкал... — покачал головой Баг, ехидно глядя на него.

Кот был найден на террасе баговой квартиры; собственно, кто кого нашел — вопрос оставался открытым. Ибо Судья Ди, вне всякого сомнения, полагал, что это он нашел Бага, и никак иначе, ведь именно он с риском свалиться высунулся за ограду террасы, разглядел внизу хозяина и подал ему недвусмысленный звуковой сигнал, благода­ря которому Баг, а за ним и Богдан задрали голо­вы и стали всматриваться вверх, где и увидели-таки ярко-рыжую морду. “Котик... — пробормо­тал Богдан. — Еч, ты же говорил, что он ушел неведомо куда?” Вместо ответа Баг устремился к лифту. Богдан с трудом поспевал следом.

Судья Ди сидел на террасе перед закры­той дверью; шерсть его свалялась и висела ка­кими-то неопрятными клочьями, но выглядел он спокойным и даже, скорее, довольным. Ров­но морской волк после шторма: мол, потрясло изрядно, чуть всю душу не вывернуло, что и говорить, — зато какая романтика, три якоря мне туда и туда...

А рядом с Судьей лежала на боку эта самая банка; из дырочек в крышке неторопливо сочились прозрачные капли, а внутри извивалось нечто длинное, розовое и весьма омерзительное.

— И что сие значит? — Баг сложил полотен­це и приблизился к Богдану и к банке. — Как думаешь, еч? — Богдан не ответил. — Судья Ди, где ты это взял?

Кот безмолвствовал, вылизываясь.

— Я бы сказал, что это очень похоже на пи­явку, — с некоторым сомнением в голосе на­конец отозвался Богдан. — Но для пиявки она очень, ну очень странная.

— Да... — протянул Баг, вглядываясь в ро­зовое существо. — Здоровенная. У нас не во­дится. Такая как тяпнет...

— Драг еч, пиявки не бывают такого цвета! Где ты видел розовых пиявок, да еще с полосками?

— Ну, полоски, положим, у пиявок быва­ют... — Баг поднял банку и потряс ее. Розовая лента на мгновение сбилась с направления и ритма, а потом сориентировалась и поплыла с усиленной энергией. — Но наши пиявки — они черные, и на них более светлые полоски, а когда они крови насосутся, полоски становятся замет­нее. — Баг поставил банку обратно на стол. — Определенно пиявка: видишь, у нее присоска на... гм... голове?

— На конце, — веско уточнил Богдан. У не­го отчаянно болели потянутые непривычными движениями мышцы, и потому мыслил он на редкость парадоксально. Баг покосился на не­го, но от комментариев воздержался. Судья Ди завершил мероприятия по первич­ному наведению чистоты и, подойдя к напарникам, привлек к себе внимание вполне привыч­ным “мрр”.

— А! Сейчас-сейчас, извини, хвостатый еч. — Баг скрылся в кухне. Хлопнул холодильник. Потом пробка. Потом зажурчало.

Появился Баг и поставил перед котом пиа­лу, до краев полную пивом.

— Прошу!

Кот степенно приблизился и начал лакать напиток.

— Не поверишь, еч... — заметил Баг, с сим­патией глядя на Судью. — Пьет только “Вели­кую Ордусь”. — Он достал сигарету и щелкнул зажигалкой. — Нет-нет, про сигареты мы с то­бой уговорились раз и навсегда! И не думай даже! — Он погрозил пальцем заинтересованно поднявшему морду коту. Кот слизнул стекав­шую по носу каплю и вернулся к пиву.

— Э-э-э... — в изумлении широко открыл глаза Богдан, — и часто у вас... вот так? — Он указал на кота, как ни в чем не бывало лакаю­щего пиво.

— Каждый вечер. Но сейчас хоть и день, ты же понимаешь, еч, животное переволновалось...

Богдан только руками всплеснул.

— Ладно, еч. То, что ты спаиваешь котика, это ваше с ним дело. — Судья Ди оторвался от пива и внимательно взглянул на Богдана. По­том демонстративно зевнул во всю пасть. — Хорошо, не будем об этом, — примирительно ска­зал коту Богдан. — В конце концов... Да! Итак, что мы имеем? Самонашедшегося кота, а также малопонятную, но вполне живую тварь в баноч­ке. Которую этот кот сюда притащил на...

— На шее, — уверенно предположил Баг, а когда Богдан удивленно посмотрел на него, добавил: — Наверное, просунул голову в ручку, и банка всю дорогу болталась у него на шее. Очень аккуратно нес... Драг еч, может, ты тоже пива хочешь?

— Нет, спасибо.

— Напрасно отказываешься. Мускулы сра­зу отмякнут, страдать перестанешь...

— Еще Конфуций говорил, что страдания облагораживают благородного мужа.

— Детские — нет.

— Все равно в такую рань я пить алкоголь не буду. Лучше смерть. Мы все и так уже до... до розовых пиявок с твоим котом допились...

— Ты же трезвый совсем!

— Вы оба на меня дышите, ты это учитывай!

— Сейчас перестанем. Эй, хвостатый прежде­рожденный! Будь так снисходителен, перестань дышать в присутствии благородного минфа!

Кот безо всякого почтения покосился на Бог­дана и едва заметно дернул кончиком хвоста.

— Понятно... — пробормотал Богдан. — Хо­рошо. Ты мне вот что скажи: ты уверен, что он настолько разумен? То есть я понимаю, что он разумен — но настолько? Может, кто-то ему помог навесить банку на шею?

— Все может быть, драг еч. Я же говорю: очень подозрительно. Но кот умный. Ты же видишь, — Баг гордо указал на Судью Ди, кото­рый с чувством выполненного долга аккуратно вылизывал опустевшую пиалу.

— М-да... Не буду я говорить, что я вижу. Нашелся кот — и ладно... И все же, Баг. Сюцай и кот ведь не разлучались? Нет. Сюцай и кот пропали? Да. Потом кот возвращается, проблудив сутки невесть где, весь грязный и с неким сосудом на шее. В сосуде — загадочное живот­ное. Не логично ли будет предположить, — Богдан старался не шевелиться в кресле, а ес­ли не шевелиться, руки-ноги почти не болели и логичному мышлению не препятствовали, — что это сюцай его отправил к нам с данным животным? Причем — сам будучи по каким-то причинам не в состоянии его нам принести?

— Логично, логично... — проворчал Баг. — Драг еч, мне эта мысль уже полчаса мозги сверлит. Только я это проще формулирую.

— Как?

Баг покрутил головой:

— С Елюем что-то случилось, и это “что-то” как-то связано с такими вот пиявицами. И единственный способ, которым сюцай смог дать мне об этом знать, — вот он, способ, сидит, пиво переваривает... А толку чуть. Все равно непонятно, что делать.

— При чем тут пиявки? — пробормотал Бог­дан. — Ерунда какая-то... Но факт есть факт: Елюй исчез. Извини, конечно, это твой сосед, а не мой, так что тебе виднее... но тебе не кажется, что пора давать его в розыск?

— Если не появится и в эту ночь, то... — не­определенно пробормотал Баг. — Хотя знаешь... если тут серьезное что-то, надо самим сначала разобраться. Спугнем...

— Кого?

— Понятия не имею. Пиявок.

Они помолчали, глядя на банку, в коей неуто­мимо пыталась плыть сквозь прозрачный пластик розовая нечисть.

— Знаешь, Богдан, — решительно проговорил Баг, — нам все равно к научникам пора наведаться. Возьму-ка я эту розовую тварь с собой. Прер Чу наверняка скажет нам о ней что-нибудь умное.

— К научникам... — простонал Богдан. — Да, пора... Но это же надо шевелиться...

— Может, тебя отнести до повозки? — ядо­вито спросил Баг.

— Хорошо бы, — с мукой отозвался Богдан и приступил к трудному делу вставания.

 

Управление внешней охраны,

21-й день восьмого месяца, первица,

после пяти

 

Кабинет главного следознатца Управ­ления Антона Ивановича Чу напоминал келью даоса-алхимика. В полумраке внушительно воз­носились к потолку высокие стеллажи, устав­ленные разнообразными приборами, пробирны­ми стойками, коробками с краткими надписями, понятными, вероятно, лишь самому следознат­цу; отдельно стояли три застекленных шкапа, в коих строгими рядами теснились красные папки. Посреди всего этого великолепия по­мещался обширный стол, увенчанный средото­чием таинств: могучим компьютером, к систем­ному блоку которого тугой паутиной сходи­лись бесчисленные проводки от потребных в научных изысканиях разнообразных устройств, громоздившихся по углам. Над столом нави­сала яркая лампа на суставчатой ножке; нож­ку и лампу покрывал слой разноцветных самоклеющихся бумажек со всякими записями, а под лампой блестела ухоженная лысина хозяи­на, сосредоточенно изучавшего что-то мелкое через сильное увеличительное стекло.

— Драг прер Чу! — позвал Баг, приближа­ясь к столу.

Антон Чу оторвался от своего занятия, вски­нул глаза, выхватил из-за уха легкомысленно торчащий карандаш и встал.

— Драгоценный    преждерожденный    Лобо, драгоценный преждерожденный Оуянцев-Сю. — Он отвесил вошедшим сообразный поклон. — Рад вас приветствовать.

— Добрый день, драг прер Чу, — улыбнулся Богдан. — Думаю, мы можем отбросить излишние церемонии.

Дружелюбие и непринужденность давались Богдану с трудом: мышцы ног категорически отказывались служить. Ноги эти, казалось, не так давно кто-то пытался открутить от места, откуда они растут, и только по лености оставил недооткрученными. Переставлять их приходилось чуть ли не вручную. Во всяком случае, у Богдана появилось ощущение, что для каждого шага ему приходится затаскивать ногу вверх усилиями всех имеющихся в теле мускулов, на­чиная с расположенных в области подмышек, а может, даже ушей. Со времен Александрийско­го Великого училища, где и впрямь учили ос­новным телесным навыкам, Богдан не испыты­вал столь мучительных и нелепых страданий. И потому, когда достойный минфа вслед за другом перемещался от двери к столу следознатца, приветливая мина его на какой-то миг стала несколько жалкой.

Антон Чу еще раз коротко поклонился.

— Я разумею, — начал следознатец, — драг ечей интересуют результаты научных разборов вещественных свидетельств с Моикэ и с Боль­ших Капиталов? Так вот... — Чу ткнул пальцем в клавиатуру своего компьютера. — По суще­ству ничего прибавить к первоначальному не могу, за исключением, пожалуй, того, что на Больших Капиталов на пепельнице с окурками обнаружены пальцевые отпечатки не только хозяев, но и третьего лица. Сличение данных отпечатков с имеющейся в нашем распоряже­нии картотекой со всей очевидностью указыва­ет на то, что это третье лицо...

— Соборный боярин Галицкий, — мягко вста­вил Богдан. — Это мы уже знаем.

— А! — Антон Чу потеребил кончик носа. — Что ж... Тогда, кроме этого, могу сообщить вам, что разбор обгорелых остатков из камина на Моикэ со всей определенностью указывает на то, что это была книга.

— Что за книга? — подобрался Баг.

— Увы!   Нам удалось прочесть лишь три буквы с обложки: хорошая вытяжка у боярско­го камина, споро горело, видимо, хозяин недав­но озаботился прочисткой трубы! Эти буквы: “в” и “о”, потом пробел и опять “о”, после которого пробел. Это все. Даже фотографиро­вание в ультрафиолете не дало большего. Вот, изволите ли видеть... — Он прошелся пальцами по клавиатуре, и из ближайшего принтера пополз лист бумаги. Протянул Багу.

— Негусто... — задумчиво пробормотал тот, с укоризной глядя на невразумительное “во о”. Богдан хмуро теребил нижнюю губу.

— Снова увы! — Антон Чу развел рука­ми. — Быть может, что-то даст разбор докумен­тов и файлов... аннотированный подробный список закончили составлять полчаса назад. Но, на первый взгляд, и там нет ничего такого, что обращало бы на себя особое внимание. То есть там много важного — но все это материа­лы, прямо относящиеся до работы боярина в Соборе.

— Ладно, благодарю вас, драг прер Чу. Что-нибудь еще не... не всплывало?

Следознатец развел руками.

— Разве что... За четверть часа до вашего яшмового появления мне позвонил прер еч Сыма и сообщил, что хотел бы зайти. Ему что-то хочется обсудить со мной, но что именно — по телефону он говорить не стал.

— Когда он собирался быть?

— Мы договорились к восьми...

— Это касается состояния прера ад-Дина?

— Еч Сыма ничего не уточнил.

— Интересно... — протянул Баг. — Что же, надеюсь, вы оба своевременно будете извещать нас с ечем Оуянцевым...

— Разумеется! Но ведь нести к вам каждую мелочь, каждое предварительное соображение — тоже нелепо, согласитесь. У вас своих дел по горло...

— Это точно.

— Я полагаю, что прер еч Сыма, если бы имел что сказать определенного, сразу звонил бы не мне, а вам.

Баг кивнул и повернулся было к двери.

— Ах да! — Он вытащил из-за пазухи банку с ручкой; неведомое розовое существо остави­ло свое стремление уплыть и теперь просто ви­село вдоль стенки, присосавшись к стеклу по­чти под самой крышкой. Баг водрузил банку на свободный угол стола. — Что бы это было такое, прер Чу, а?

Антон Чу осторожно взял банку и поднес ее поближе к лампе, всмотрелся.

— О! — Следознатец поднял на напарников вытаращенные глаза. — О! — повторил он с гро­мадным удивлением. — Где вы это взяли?!

— Да, собственно... — пробормотал Баг. — Это подарок.

— От кого? — Взметнувшиеся на середину лба брови изумленного до глубины души следознатца так и не могли пока вернуться на место .

— Если б знать...

Чу, разглядывая розовое существо, медленно, сосредоточенно вертел банку так и этак. Взялся за увеличительное стекло.

— Я не специалист, но, по-моему, это неиз­вестный науке вид...

В кармане ветровки Богдана курлыкнул те­лефон.

— Извините, ечи, — сказал Богдан и неуклю­же отошел в сторонку, на ходу доставая трубку натруженной рукой. — Оуянцев-Сю слушает.

И тут же вздрогнул, потому что в трубке отчетливо послышался голос боярина-осназовца Галицкого.

— Добрый вечер, Богдан Рухович.

— Добрый вечер, Даниил Казимирович... — выжидательно ответил Богдан.

— Я оценил ваш такт. Вы не потребовали с меня никаких обещаний о невыезде и неразглашении... и даже не оставили своего телефона на случай, если мне что-то захочется вам ска­зать.

— Вы были так взволнованы и расстроены...

— Благодарю вас за предупредительность и отвечаю вам тем же. Я действительно был очень взволнован и говорил, простите, больше о себе, чем о... во всяком случае, не меньше. А вас ведь интересуют не мои переживания, а факты.

— И то, и другое, драгоценный Даниил Ка­зимирович. И то и другое.

— Я нынче утром не упомянул об одном пустяке. А вам это может оказаться важным, я ведь не знаю всех сопутствующих обстоя­тельств...

Сердце Богдана забилось быстрей.

— Я внимательно слушаю вас, драг прер еч.

— Где-то уже к концу нашего разговора с Гийасом, к самому концу... Он, явно уже некоторое время не слушая меня, вдруг бросился к книжному шкапу, откуда-то из глубины, осно­вательно порывшись, достал и побежал обратно ко мне. “Вот прочти! — кричал он. — Ты поймешь! Тут все написано! Я покажу тебе, как читать!” Причем, понимаете, мне показа­лось, что за книгой он побежал после... как бы это сказать... определенной внутренней борьбы.

— Как это?

— Сам не знаю, как объяснить... Словно бы ему очень не хотелось прибегать к такому аргументу, но желание убедить меня, переспорить, обратить в свою веру пересилило. Понимаете?

— Кажется, да. Но... вы очень тонкий зна­ток переживаний, если так вот...

— Я же профессионал, драг еч Оуянцев-Сю. Но самое странное... Я взял, я не мог ему возразить... Нипочем не догадаетесь, что это была за книга. “Слово о полку Игореве”!

Ноги окончательно подломились под Богда­ном, и он опустился в стоявшее у двери кресло.

— “Слово”?

— Ну да! Что уж он там мне хотел доказать с его помощью... Я прекрасно знаю эпос, очень его люблю... Правда, судя по обложке, этого из­дания я никогда не видел. Я сказал, что сейчас читать его не вижу смысла, и если он настаи­вает, я могу взять его с собой, посмотреть дома. Но Гийас не дал. Он страшно всполошился и забормотал что-то вроде: “Нет, нельзя... Как же я без нее... А если узнают, что я кому-то по­казал... ”

— Вы так и не открыли ?

— Нет. Честно сказать, я не чаял, как уйти. Мне казалось, в одиночестве Гийас успокоит­ся... впрочем, это я вам уже сообщал.

— Куда прер ад-Дин дел затем?

— По-моему, он ушел с ней обратно к шка­пу. Да. Не переставая говорить что-то о необходимости дать улусу все возможные преиму­щества и льготы относительно остальной Ордуси... Когда он вернулся от шкапа и сел на свое место, “Слова” у него в руках не было.

— Благодарю вас, драг еч Галицкий, — мед­ленно проговорил Богдан. — Благодарю. Не скажу вам сразу, но, похоже, это чрезвычайно су­щественные сведения.

— Не могу понять, чем они существенны, но буду рад, если это и впрямь так, — вежли­во ответил боярин. — Теперь позвольте попро­щаться...

— Еще один вопрос.

— Да?

— Если вы можете ответить, конечно... Чем закончилось совещание у князя?

Галицкий помолчал, потом сказал мрачно:

— Примирить позиции не удалось. До голо­сования два дня. До свидания.

Баг уже дожидался его. Увидев, что Богдан прячет трубку, он подошел ближе. —   Я оставил пиявицу здесь. Чу обещал пообсуждать с коллегами, порыться в справоч­никах... Думаю, пусть тут пока поплавает... — И лишь тогда он обратил внимание на сосредо­точенное лицо Богдана. — Что случилось? Кто это звонил?

— Галицкий, — ответил Богдан и, пока они шли к лифту, подробно пересказал напарнику весь разговор.

Потом они уставились друг на друга. Благо, лифт гулял где-то и не торопился на вызов. Через несколько мгновений губы Бага дрог­нули.

— “Во о”, — сказал он. — “Во о”!

— Что? — не понял Богдан.

— Три буквы с обложки сгоревшей книги в камине Ртищева! — гаркнул Баг на весь безлюдный, сумеречный коридор. — “Во о”! Слово о! Полку! Три Яньло мне в глотку! Игореве!!

Богдан шумно выдохнул и провел ладонью по лицу.

— Обыск в апартаментах ад-Дина прово­дился? — отрывисто спросил он.

— Нет, конечно... Ты бы сам первый нас за ухо взял, если бы мы попробовали. Состав преступления отсутствует, имеет место болезнь, и только. С какой стати — обыск? Документы на рабочем столе просмотрели да рабочие фай­лы — и то это... так, на грани. Одно оправда­ние — что накануне со Ртищевым такое стряс­лось.

— Надо найти , — сказал Богдан тихо.

Двери наконец-то подошедшего лифта с ши­пением раздвинулись. Баг шагнул в кабину, бросив на ходу:

— Едем туда сами, сейчас.

Богдан с внутренним скрежетом, как заржав­ленный, переместился вслед за ним.

— Еч, прости... — жалобно проговорил он. — Я нынче вырублен напрочь, тебе не помощник. Все болит так, что едва соображаю...

Баг уставился на него с удивлением, потом понял. Глаза его потеплели. Пробормотал:

— Путь меча прям, но крут... — а потом мяг­ко, почти ласково добавил: — Я тебя заброшу домой и сам рвану на Капиталов. А ты немед­ленно завались в горячую-горячую ванну. От кипятка молочная кислота в мышцах...

— Кипятка?    —   страдальчески   пролепетал Богдан. — Всей моей рельефной мускулатуры меня лишил, теперь хочешь, чтобы и кожа сползла?

— Именно, — ответил Баг. — Вот такой я друг.

 

Апартаменты соборного боярина ад-Дина,

вечер

 

Обезумевший столь внезапно со­борный боярин Гийас ад-Дин обитал в весьма своеобразном жилище. Перед вошедшим от­крывался просторный холл, стены которого где только воз были покрыты рядами курительных трубок, таинственно мерцавших в свете неярких, довольно низко свисавших с по­толка светильников. Здесь были трубки всевоз­можных форм и размеров: от маленьких “носо­греек” до громадных, вытянувшихся чуть ли не на длину шага сооружений, покрытых затейли­вой резьбой и увешанных всякими ремешками и бирюльками. На отдельных столиках в уг­лах чинно стояло несколько кальянов — при­чем один блестел крупными, явно драгоценны­ми каменьями.

Коллекция трубок и кальянов продолжалась и в примыкающих к холлу комнатах, назначе­ние только трех из коих угадывалось безоши­бочно: спальни, где господствовало громадное ложе под балдахином с кистями, кабинета, назначение коего выдавал не менее впечатляю­щий стол — прибежище бумаг — с неизмен­ным “Яшмовым Керуленом” в центре, и ма­ленькой чистой комнаты вовсе без мебели, но с явным михрабом в одной из стен: здесь му­сульманин Гийас ад-Дин, надо думать, совер­шал намаз.

Пространство стен прочих помещений коли уж оставалось свободным от книжных шкапов, то было безраздельно отдано причудливым труб­кам и картинам с изображениями трубок иных, еще более причудливых и невероятных. Сами же эти помещения обставлены оказались весь­ма хаотически и служили хозяину, по всей ве­роятности, для смены домашней обстановки во время размышления и досуга. Во всех комна­тах обнаруживались непременные низкие сто­лики, на которых чернели экраны выключен­ных “Керуленов” попроще; рядом со столика­ми на пухлых длинношерстных коврах лежали украшенные искусными вышивками подушки для сидения.

Оглядев один “Керулен”, Баг с удивлением обнаружил торчащую из него сетевую карту; беглый осмотр других приборов подтвердил его первое впечатление: все компьютеры в апарта­ментах были объединены в местную, внутреннюю сеть; боярин таким образом мог работать в той комнате, в каковой ему в данное время заблагорассудилось.

Баг покрутил головой в удивлении.

Никакого намека на кухню в апартаментах Гийаса ад-Дина не было. Не было также замет­но и признаков постоянного женского присут­ствия, хотя некоторые предметы туалета и оби­хода, особенно бросавшиеся в глаза в спальне, ясно говорили о том, что временная супруга посещала боярина с завидной регулярностью, в том числе — и совсем недавно. Характер из­вестной тележурналистки восстанавливался по перечню состоянию и степени разбросанности оных предметов с легкостью: взбалмошная и напористая, талантливая и безалаберная, самовлюбленная и понятия не имеющая о том, что первая обязанность женщины — это поддержа­ние уюта в жилище. “Нет, — подумал Баг, — Стася не такая. Она... она аккуратная”. Впро­чем, ему тут же пришло в голову, что и сам боярин, судя по всему, не особо стремился к уюту и не ведал, что он приятен.

На антикварном ветхом туалетном столи­ке времен, наверное, еще Омейядов, растолкав, подавив и частично опрокинув благоуханную армию скляночек и баночек с косметикой, ми­лых сердцу любой настоящей женщины и все­ляющих возбудительное чувство превосходства над женщинами в сердце любого настоящего мужчины, угловато и чужеродно громоздилась забытая видеокамера — словно ледяной асте­роид, вдруг рухнувший в персиковый сад. Баг поджал губы.

“Три Яньло мне в глотку! — подумал он. — Готов поспорить на десять лянов, что эта Шипигусева ни разу не навестит мужа в больнице. Разве только чтоб сделать репортаж про то, как неуважительно обходятся с законопросителями лекари силовиков. Ладно. Их дела”.

И он приступил к осмотру шкапов.

Книжное собрание боярина впечатляло не менее, чем коллекция трубок. В шкапах, каза­лось, было все: от художественной литературы до узкоспециальных справочников, причем — на разных языках. Баг с удовольствием узнал “Уго­ловное уложение династии Тан” в четырех томах, с остроумными и весьма глубокими, хотя и несколько вольными толкованиями прежде­рожденного Юя 1 . Минут пятнадцать Баг, забыв о цели прихода, упоенно листал старые, дорогие сердцу издания классических романов — от кси­лографического “Мира без войны” до “Первица начинается в шестерицу” с иллюстрациями, вы­полненными в порядке культурного обмена знаменитым западным мастером Гюставом Дорэ; для этих книг был выделен особый шкап. Отдельно стояли подшивки журналов: “Юлдуз”, “Нева-хэ”, “Лошади и гончие”...

Изрядно понюхав пыли, Баг осмотрел все шкапы, но ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего “Слово о полку Игореве”, так и не обнаружил.

“Странно, — подумал он с некоторым раз­дражением, — в таком собрании — и нет "Сло­ва"... ни единого издания. Даже как-то подозри­тельно”. Этакое книгохранилище просто не могло обойтись без одного хотя бы экземпля­ра эпоса, и если его не обнаруживалось — это о чем-то говорило. Только вот о чем?

 

1 По-китайски здесь сказано “Юй сяньшэн”, т. е., если переводить дословно, “Преждерожденная Рыба”. На что намекал здесь X . ван Зайчик, что имел в виду, и имел ли вооб­ще — переводчики так и не пришли к единому мнению.

 

Но ведь Галицкий сказал — оно было!

Причем — неизвестное ему издание...

Тогда Баг стал методически обшаривать ком­нату за комнатой, поднимая ковры, вороша подушки, отодвигая мебель, простукивая стены и пол, но ничего, за исключением завалившегося за плинтус металлического ляна, выпущенного по случаю водворения мощей Бодхидхармы в Алек­сандрийский Храм Света Будды, не обнаружил.

И ничего, напоминающего пепел сожжен­ной бумаги.

Не было “Слова” и на выходящем в уютный зеленый дворик балконе: там в горшке росла маленькая и бойкая березка.

— Гм... — уныло сказал себе Баг; глянув вниз, он обвел дворик взглядом и, помимо зе­леных насаждений, детских грибочков и стари­ковских лавочек, в последнем свете убегающе­го вечера увидел притулившиеся за низкой кирпичной оградой бачки для мусора. — Гм...

Кажется, их посещение и подробное знаком­ство с содержимым становились насущной необходимостью. А он так хотел этого избежать!

Вотще.

Баг спустился во двор и неохотно прибли­зился к бачкам. Бачки были ухоженные, выкрашенные жизнерадостной краской. И — почти пустые. Баг обрел в них лишь пять пластико­вых мусорных мешков черного цвета.

Разной степени наполненности.

Оглядевшись по сторонам и не заметив ни души, Баг крякнул и, распоров самый худой из мешков, расстелил пластик на земле. Методично опорожняя мешки на пластик, он внимательно рассматривал их содержимое, шевеля его предусмотрительно отломанной от куста веточкой.

“Сейчас, верно, кто-нибудь уже вовсю зво­нит Крюку, — мрачно думал он. — У нас во дво­ре завелся мусорный маньяк! Приезжайте-забе­рите... ”

Сломанная кукла Маша.

Ветхая кукла Мойша.

Ароматные остатки чьего-то ужина.

Две разбитые тарелки цзиндэчжэньского фар­фора.

Мятая газета “Вечерняя Александрия”.

Всякая дрянь.

Опять вотще.

Баг водворил мусор обратно в баки, бросил туда же веточку и аккуратно накрыл баки крышками.

Отряхнул руки и скорым шагом вернулся в апартаменты соборного боярина. В роскошной ванной комнате тщательно вымыл руки весьма душистым жидким мылом.

Потом прошел в кабинет, уселся на стул и погрузился в раздумья.

Итак...

В помойке книги нет. В комнатах книги нет. То есть много всяких книг есть, а “Сло­ва” — нет.

С Галицким Гийас поделиться не захотел — домой забрать не разрешил. Дорожил книгой. От себя не отпускал.

Да что это за “Слово” такое в конце концов?!

Вывод: если книги нет в доме, значит, Гийас ее припрятал где-то за пределами дома. Зачем припрятал и почему — это уже другой, следую­щий вопрос.

Куда у нас пошел боярин после того, как Галицкий отправился восвояси?

Правильно, боярин пошел гулять на карниз.

И “Слово” мог запросто взять с собой.

Но при особе боярина книжка не обнаружена.

Значит?

— Есть только один способ проверить, — про­бормотал Баг, положил меч на стол — с мечом путешествовать по узкой кромке на высоте пято­го этажа было неудобно, — и открыл массивную раму окна кабинета.

За окном его поджидал все тот же теплый вечер. Внизу уже зажглись фонари. Сдержанно шумели редкие на улице Больших Капиталов повозки.

Баг спугнул пару голубей, устроившихся на ночлег под боярскими окнами, ступил на кар­низ и осторожно, прижимаясь к стене спиной, двинулся вперед. Прямо под его ногами мирно засыпала великая северная столица; смотреть на нее в окно, хоть в окно трапезного зала те­лебашни, и смотреть вот как, с высоты каких-то двенадцати шагов, но стоя почти в пусто­те, — это, как говорится, две большие разницы.

Лепнина — оскалившиеся львы с кольцами в зубах — выглядела свежей: по всему, фасад дома недавно ремонтировали. Да, определенно: не так давно Баг сам видел строительные леса примерно в этом месте Больших Капиталов.

Мест, пригодных, чтобы спрятать , в лепнине никак не просматривалось.

“Съел он ее, что ли?” — вполне серьезно подумал Баг.

Постепенно он достиг плотно прилегающей к стене водосточной трубы, шедшей аккурат меж двух окон; именно за нее цеплялся Гийас ад-Дин, со всем пылом безумного препятствуя Багу доставить его в более безопасное и подхо­дящее для государственного деятеля место — на психоневрологическое отделение центральной больницы Палаты наказаний; вот и следы его ногтей.

Баг остановился и правой рукой стал осто­рожно ощупывать трубу: между ней и стеной дома оставался узкий зазор, куда с некоторым усилием вполне могла пролезть ладонь. И на уровне плеча пальцы его на что-то наткнулись. Книга.

“Ну вот”, — подумал Баг удовлетворенно. Безо всякого труда он извлек находку и, убрав ее за пазуху, двинулся обратно, к окну.

“Интересно, — размышлял, пользуясь корот­ким досугом, Баг на ходу. — В поведении безум­ных всегда есть своя логика, зачастую даже более четкая и однозначно читаемая, нежели в поведении нормальных, то есть всегда раздира­емых противуречиями людей. Ее лишь надо понять, и тогда многое может стать ясным. Ад-Дин не оставил в доме, взял с собой. Значит, буквально ни мгновения без нее не мог. Но, готовясь взлететь, не бросил, например, вниз, а припрятал. Берег... Что ж он, вернуться соби­рался, что ли? Из полета? Похоже на то. Поле­таю, мол, и обратно на карниз, а тут, ни мгнове­ния не теряя, — к любимым страницам... Вот ведь как интересно”.

Это могло что-то значить. Но с тем же ус­пехом могло не значить ничего.

Багу не терпелось развернуть газету и открыть . Что же там, три Яньло, такое сокрыто?

Хвала Будде, сегодняшнее деятельное меро­приятие, кажется, завершилось. Баг уже предвкушал, как обрадует удрученного телесными скорбями еча: вот она, книжка-то! И может, ус­пеет домой хотя бы до полуночи и оттуда, ни­куда не торопясь и отбросив суетное, позвонит Стасе...

В боярском кабинете было темно.

Совсем темно.

Свет, недавно зажженный Багом, вновь не горел. А вечерние сумерки за время гуляния над бездной успели смениться ночной тьмой. В царстве трубок царил непроглядный мрак.

“Надо же! — подумал Баг, осторожно, еле-еле высовываясь из-за края окна. Нет, ничего не видать. Хоть глаз коли. — Или ни с того ни с сего разом перегорели все лампочки, или... Очень подозрительно, ну очень... Ладно”.

И он, в броске преодолев подоконник, упал на пол и мгновенно перекатился туда, где по его представлениям был боярский стол — стол оказался немного не там, где ожидалось, и Баг врезался в него коленом.

Над головой что-то пронеслось с хищным стремительным шипением — и гулко тукнулось в стену.

Баг, скорчившись за столом, вытянул вверх руку и осторожно, совсем беззвучно пошарил поверху — там, между “Керуленом” и бронзо­вым письменным прибором в виде трех медве­жат, резвящихся на поваленной сосне, он оста­вил свой меч.

Меча на столе не было.

 

Богдан и Баг — порознь, но вместе

 

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,

21-й день восьмого месяца, первица,

вечер

 

Кипяток — ну, во всяком случае, нечто весьма к нему по температуре близкое — оказался и впрямь бла­гом, и Богдан лишний раз помянул добром друга, с наслаждением ощу­щая, как тягостный свинец в конеч­ностях и пояснице плавится и по­кидает измученные члены. Верная, заботливая Жанна, донельзя обрадо­ванная редкой возстью все­рьез поухаживать за усталым му­жем, насыпала в ванну каких-то од­ной ей известных, появившихся в жилище минфа вместе с нею аро­матных, дающих обильную пену со­лей — и теперь Богдан, пожалуй, впервые в жизни расслабленно воз­лежал, запрокинув голову и не ше­велясь, по уши в белой пене, ровно кусочек банана в рыхлой толще вар­варского кушанья “Даниссимо”.

И размышлял.

Общая картина дела покамест не складывалась. Слишком много было побочных обстоятельств, о которых нельзя было сказать хоть с какой-то степенью уверенности, имеют они отношение к сути происхо­дящего или нет. Но то, что происходит некий сложный и многоходовой, как выражаются за­коренелые человеконарушители, “наезд” на до­стославное производственное объединение по­чтенного Лужана Джимбы — в этом сомневать­ся, пожалуй, было уже сложно.

На то, что из всех высокотехнологичных предприятий улуса именно в “Керулене” не все в порядке, указывало уже относительно давнее самоубийство начальника стражи предприятия. Что-то было в этом самоубийстве такое — неуловимо схожее с происшествиями, череда коих столь трагично и столь стремительно принялась разрастаться в последние дни.

Кроме того, из головы Богдана никак не шла сегодняшняя прощальная сцена у тренировочного зала. Гокэ проявили несомненный интерес к деятельности александрийских чело­векоохранителей. Что с того, что Люлю и Дэд­либ такие милые люди? В конце концов, имен­но хорошим людям в наибольшей мере свойственно уважать и блюсти интересы своей родной страны, ничего в этом нет и не может быть предосудительного — пока способы и средства такой заботы не начинают приносить прямой вред другим странам и их обитателям. Страна и семья - понятия сходные, так учил еще великий Конфуций. Разве назвать хорошим человека, который не заботит­ся о своей семье и не готов ради нее, прямо скажем, на многое? Никоим образом нельзя. А вот человека, который ради своих близких вырвет кусок маньтоу из рук чужих детишек, мы называем человеконарушителем со всеми вытекающими отсюда последствиями... Так и тут. Кстати, как мимоходом упомя­нул нынче Баг, этот Дэдлиб — довольно из­вестный у себя на родине человекоохранитель. Не следует ли уже установить за нихонским князем и его спутниками негласное наблю­дение?

Ведь единственный серьезный соперник “Ке­рулена” расположен за рубежом...

Тут все как будто сходилось.

Только вот при чем тут ни в чем не повин­ное, радостное и благостное “Слово о полку Игореве”?

Случайность? Совпадение?

Даже если так — хотя уж слишком нелепым и необъяснимым получалось такое совпадение, — зачем Ртищев жег несчастную ? Не­посредственно перед тем, как выброситься из окна? Да столь тщательно, что даже обложка сгорела и, если бы не показания Галицкого, уста­новить, что за книга погибла в пламени камина, так никогда бы и не удалось?

Это странно...

Так или иначе, первоочередные задачи на завтра, а может, даже и на остаток сегодняш­него вечера, ясны.

Нужно постараться выяснить, во-первых, приложил ли как-то руку к появлению налого­вой челобитной сам Джимба? Если нет — это ничего не значит, конечно: прер Джимба впол­не мог ни сном ни духом не быть замешанным в появлении этого документа и его внесении на рассмотрение Гласного Собора — но, так или иначе, в принятии и утверждении такой че­лобитной Джимба, несомненно, заинтересован.

И если да — это будет свидетельствовать о многом.

Нужно подробно разобрать историю разви­тия отношений “Керулена” с заокеанскими со­перниками. Скажем, вот как: не нарушит ли принятие челобитной и вызванное им резкое увеличение доходов “Керулена” то хрупкое равновесие, которое существует между Ордус­ским объединением и, например, североамериканцами?

В пользу “Керулена”, разумеется...

Ведь приток денег — это расширение иссле­довательских планов, это увеличение продук­ции, это удешевление производства, это... весь­ма многое.

Нужно пройтись по файлам самых горячих сторонников принятия челобитной. В том чи­сле Ртищева и ад-Дина. И вот под каким углом зрения: когда они стали этими самыми сторонниками? Как? Что в это время происходило в их жизни? Не возникало ли у них каких-то явно новых знакомств, например? Причем, на­пример, с одними и теми же людьми?

Да, работы воз, тут нам с Багом целая следст­венная бригада понадобится, подумал Богдан, со сладостным покряхтыванием слегка меняя позу.

И еще одно...

Ну при чем тут, скажите на милость, без­умие? Внезапное и необъяснимое безумие, до­водящее, судя по гибели христианина Ртищева, даже до самоубийства? До смертного греха?

Ведь и ад-Дин того же возжелал, только не успел или духу не хватило ринуться, как Рти­щев, — сразу вниз головой.

Хотя тот тоже не сразу. Лишь после сожже­ния “Слова”... Опять “Слово”... При чем тут, судя по обрывочным репликам ад-Дина, непреоборимое желание покинуть сей мир и воспарить? “Я здесь больше не могу на­ходиться, здесь больно, я разорвусь пополам, я хочу улететь, отпустите, я улечу... ” — вот что процитировал сегодня Сыма. При чем тут это все? Вопрос... Богдан распаривал мышцы и мысли в тече­ние получаса.

Потом он, розовый, благостный, с наскоро приглаженными влажными волосами, сидел за столом и снедал приготовленный супругою ужин, вполуха, но с несказанным удовольстви­ем слушая ее веселый, бойкий щебет. Вот и Жанна работать начала, думал он. Какие-то бу­мажки по своей теме откопала нынче... Хорошо...

И тут ему пришло в голову, что, наверное, вот так же или почти так же умный и, как го­ворят, славный боярин Ртищев ужинал вместе с супругой, а потом пошел часок-другой пора­ботать — может, даже чмокнув жену в щеку. И никто из двоих не ведал, что это все у них — в последний раз. Дом, лучшее место в мире; покой, уют, нежность, полная защищенность. Выше и вообразить нельзя. Любимая и нуж­ная, важная работа, привычное кресло, предан­ная супруга рядом, со всей своей заботой, со всем стремлением помочь и согреть.

Вдруг случилось нечто — и... только стекла в окне зазвенели.

Богдан едва не поперхнулся.

Когда отпили чаю, Жанна поглядела на Бог­дана серьезнее.

— Ты сейчас работать будешь? — спроси­ла она.

— Собирался... А что?

— Я еще немножко хотела с тобой погово­рить.

— Я никуда не спешу.

Она кивнула. Но ничего не сказала. Видимо, не знала, как начать.

— Что случилось? — мягко подбодрил Бог­дан.

— Нет, ничего. Ты не тревожься. Я просто хочу тебе рассказать... Первое время я не придавала значения, потом... потом, у Ябан-аги, не хотела тебя перебивать при всех... а вот теперь все-таки — расскажу.

— Я слушаю, родная, — ответил Богдан се­рьезно. Волнение супруги передалось ему.

— Помнишь, ты рассказывал про “Противу-Слово”?

— Да, — осторожно ответил Богдан, а внут­ри у него все буквально перевернулось: опять “Слово”!

— Ты тогда еще обмолвился, что о славяно­фильских кружках в Ордуси давным-давно не слыхивали. И сразу заметил, что я что-то хоте­ла сказать...

— Помню.

— Я не решилась. Перечить мужу или даже просто уточнять его слова при посторонних... пусть даже близких друзьях... как-то несооб­разно.

Богдану словно теплого кунжутного масла налили в душу. Он с трудом сдержал улыбку.

— Ну... — без особой охоты начал было ин­стинктивно возражать он, но Жанна не обрати­ла на его попытку ни малейшего внимания. —   Я еще тогда подумала: какой ты чуткий, как ты чувствуешь меня, коли заметил... И все-таки отложила разговор. Со мной нелепая ис­тория приключилась седмицы три назад. Ерун­да, конечно... И все же. Ты помнишь, я тогда была сама не своя. Буквально раздвоение лич­ности какое-то напало: и к тебе хочу смертель­но, и от тебя хочу отчаянно.

— Помню, родная... По-моему, это, слава Бо­гу, прошло.

— Прошло. Конечно, прошло — хотя если бы не асланiвськая жуть, кто знает... Ладно, я не о том. В те дни я много бродила по улицам, как-то всё мысли хотела собрать. По два, по три часа... И, знаешь, в мрачности такой, в ре­шимости, почти в злости... Наверное, со сторо­ны было заметно, что меня проблемы душат. Я думаю — это было заметно: что я на рас­путье.

“Неужели она мне изменила с каким-ни­будь случайным прохожим?” — с сочувствием и тихой печалью подумал Богдан, но ничего не сказал.

— ... И, понимаешь, в какой-то миг мне по­казалось, что за мной... за мной идут. Даже не очень скрываясь, правда. Почти средних, навер­ное, лет, но моложавый... Симпатичный. Внимательный. Ты понимаешь, я не знаю, сколько времени он меня преследовал, покуда я не об­ратила на него внимание, но даже после это­го, совершенно не скрываясь и видя, что я оглядываюсь, он шел за мной еще минут де­сять. Но не просто преследовал, выслеживал.. . не знаю, как сказать. У меня такое чувство воз­никло, что он ко мне приглядывался. Оценивал.

— Отчего же ты мне сразу не рассказала? — негромко спросил Богдан.

— Мы тогда были не в тех отношениях, что­бы... раскрывать душу, — еще тише произнесла Жанна, опустив глаза.

Богдан проглотил внезапно вспухший ком в горле и попросил:

— Продолжай. Он тебе понравился?

— Нет. — До нее вдруг дошло, что ожидает услышать муж. Она перепугалась не на шут­ку. — Богдан, нет! Господи, да что ты... Я не о том! Да, средних лет, да, симпатичный, но... Тщательно зазубренная добрая улыбка и мус­кулатура. Мечта девы, которой очень худо и очень надо хоть к кому-нибудь приткнуться. Я таких терпеть не могу. Что ты, милый... Ты слушай лучше. Он шел за мной долго. А потом догнал.

— Так, — сказал Богдан.

Жанна на несколько мгновений опять умолк­ла. Богдан терпеливо ждал. Она вздохнула.

— Я забежала в какую-то лавку. Он за мной и как-то так ловко оказался рядом, заговорил о пустяках, я ответила... Слово за слово. Пони­маешь, он вроде ничего не выспрашивал, но... сейчас   найду слово. Пустяшный разговор у прилавка — но словно тест.

— Так, — сказал Богдан.

— Понимаешь? Он меня будто для чего-то проверял, я почувствовала это, ушла, но он опять меня догнал и снова заговорил. — Она глубоко вздохнула. — Тогда я решила, что это какой-то бродячий проповедник, в Париже та­ких много, на них и внимания-то никто не об­ращает... “Ваша душа, — сказал он, — в смятении. Вы перед выбором. Перед выбором жизненного пути. Ваши силы не находят себе при­менения. Вы хотите свершить подвиг, точно я не могу сказать для чего — то ли чтобы обра­тить на себя внимание любимого человека, то ли чтобы заглушить тоску от распада семьи... ” Он почувствовал! Попал в точку, понимаешь? Я, конечно, ответила, что он ошибается, но он не стал слушать. “Не кривите душой. Не отка­зывайтесь из ложной гордости от протянутой навстречу руки друга. И от протянутой на­встречу Божьей длани. Мы укажем вам цель. Мы объясним, ради чего стоит свершать под­виги в этом мире... ”

— Так, — сказал Богдан.

— Я просто опешила. А он... Он говорил, что единственная достойная цель для человека славянской национальности сейчас — это... он, наверное, принял меня за славянку... это — борьба за освобождение русских из гнета и рабства.

— О Господи... — пробормотал Богдан.

— Что русские сделали для единства и ве­личия Ордуси больше, чем все иные нации, вместе взятые. Что все творческие воз­сти Ордуси — это не более чем творческие воз­сти русских, только русских, остальные способны лишь на подражание. Что, если все пойдет как идет, русские растворятся в не­исчислимой тупой азиатской массе и вели­кая держава, несущая всему варварскому ми­ру свет, погибнет, потому что все в ней, от хозяйства до науки, держится на русских, остальные лишь пользуются да еще смеют рус­ских поправлять: то так, то не так... Надо спа­сать державу, а это то же самое, что добивать­ся для русских преимущественного положения среди всех прочих Ордусских народов. Толь­ко русским — многоженство... денежные став­ки втрое выше, чем за ту же работу для всех иных... присвоение ученой степени сюцая всем новорожденным русским мальчикам прямо в родильных домах, без экзаменов... В общем, обычный националистический бред, я с этим сталкивалась и в Австрии, и в Германии, и да­же на родине, я это ненавижу, только... уж очень непривычно было слышать это здесь и о вас...

— Боже милостивый! — вдруг хлопнул ла­донью по столу Богдан. — Елюй!!

— Что? — не поняла Жанна.

— Нет-нет, ничего! — осадил себя Богдан. — Продолжай, родная. Продолжай.

— Собственно, все. Магия рассеялась, как только я поняла, к чему он клонит. Я сказала... Знаешь, любимый, боюсь, я смалодушничала. Может, от растерянности. Я сказала, что я из Франции и меня все это совершенно не каса­ется. Я плохо поступила, Богдан, я знаю, очень плохо, как будто тебя предала... и ты, наверное, будешь прав, если меня не простишь. Но я в те дни была сама не своя.

— Я тебя понимаю, — после паузы ответил Богдан. — Что потом?

— Он стушевался и пропал. Буквально про­пал, растворился среди прохожих... Понима­ешь, я все это потому вспомнила, что ты ска­зал: про националистические кружки не слыш­но много лет. Но если это не национализм, то что? Или и ты, и вся твоя служба об этом ни­чего не знаете?

— Мало ли болтунов... Это еще даже не кружок. — Конечно. Но... какой хороший он психолог. В том настрое, в каком я была... Если бы мне предложили полет на Марс без возвраще­ния или на всю жизнь милосердной сестрой в Экваториальную Африку... Я вполне могла бы согласиться. Ты знаешь... я больше скажу. Если бы я и впрямь была русская уроженка Ордуси, то в тот миг... — Она запнулась.

Но Богдан понял.

— Все, молчи, — сказал он. — Забудь. Это ерунда. Издержки народоправства.

— А ты? Тоже забудешь?

— Тоже забуду. Только чуть позже. А ты — теперь же. Ведь с тобой у нас уже все хоро­шо. Да?

Жанна благодарно заглянула ему в глаза и сказала:

— Да.

— Ну, вот видишь... — сказал Богдан. Едва выйдя из-за стола, окрыленная, свалившая груз с души Жанна поспешила включить, отпуская с усмешечками шпильки в адрес по­становщиков и актеров, свой любимый сенти­ментально-нравоучительный телесериал из средневековой жизни “Цзинь пин мэй” — “Цветы сливы в золотой вазе”.

А Богдан налил себе еще чаю и задумался. То, что рассказала жена, было, может, и не очень важно по сравнению с соборными делами, но су­щественно. Елюй... Баг сказал, что неискушенно­го юношу тянуло на подвиги. Если его вот так же психологически срисовали — а после он вне­запно исчез... Это уже пахнет не блаженненьким проповедником, а, скажем, целой сектой.

Обеспокоенно вздохнув, Богдан потянулся к “Керулену” и, введя личный пароль, вошел в базу данных Отдела общественного сообразия Александрийской Палаты церемоний.

Он завершил свои скоропалительные разыс­кания минут через двадцать пять. На сердце полегчало — он ничего не нашел. Ровным счетом ничего, что хотя бы каким-то боком могло намекнуть на существование в улусе организации, свихнувшейся на особости русского народа. По­нятно, что случайная встреча с таким вот бродя­чим увещевателем никак не могла отразиться в сводках и отчетах Отдела. Но неужто, поддайся кто-нибудь на уговоры, подобные тем, что услы­шала Жанна, окажись он уже среди новообра­щенных, — он удержался бы от того, чтобы рас­сказать о новых впечатлениях кому-то из друзей или хотя бы домашних? Ну один, может, и удер­жался бы, а другой бы точно рассказал. И по­шло-поехало... Как говаривал великий военачальник Чжугэ Лян, то, что ведомо двоим тор­говцам чаем, тут же становится известно даже любимой собачке младшего помощника старше­го мясника на деревенском рынке. Раньше или позже какой-нибудь журналист столкнулся бы со странными разговорами или намеками — и уж любая его статья обязательно оказалась бы в поле зрения штатных обдумывателей Палаты церемоний. Раньше или позже поползли бы хоть слухи — а уж они обязательно оказались бы учтены: слава Богу, байгуани 1 пока работают исправно. По слухам совсем не обязательно бы­ло бы принимать какие-то меры, но в копилку сведений — чем живут люди, что их тешит, а что, наоборот, вызывает негодование — такие сведения положили бы непременно. Но нет. Сте­пень подпольности секты, если предположить, что она все-таки существует, оказывалась ка­кой-то невероятной, чудовищной. Противуесте­ственной.

 

1 Букв.: “чиновник по мелочам и пустякам”. X . ван Зайчик нигде подробно не раскрывает содержания этого термина применительно к Ордуси; известно, что “байгуань” — в древнем Китае так назывались особые чиновники, в обязанности которых входили поездки по стране с целью сбора разного материала фольклорного характера: уличных песен, рассказов, слухов и спле­тен. Потом эти материалы централизованно обобщались и служи­ли для выводов об умонастроениях в широких народных массах.

 

Словом, покамест было считать, что происшествие с Жанной — не более чем случайность; досадная и выставляющая Александ­рийский улус не в лучшем свете, но ничего особенного не значащая. Один увлеченный... ну даже если двое-трое... Пока нет явных человеконарушений    —    они, собственно, в    своем праве. Как и любые иные подданные, коим, на­пример, шарахнуло бы в голову ратовать за по­головный отлов антарктических пингвинов с последующим перевозом их в Сахару, посколь­ку бедным животным среди вечных льдов холодно. В конце концов, никто Жанну силком не тащил за шиворот на какой-нибудь мрачный молебен во славу русского народа... Слава Бо­гу, конечно, что не тащил. Только вот Елюй... Червячок тревоги остался. И Богдан решил завтра, если ничего не изменится, действитель­но объявить сюцая в розыск. Секта не секта, а человек-то — причем одинокий, за которого некому здесь встревожиться, причем домосед, у которого экзамены на носу, — пропал. Это-то уж бесспорный факт. Безо всяких запароленных баз данных — факт.

Едва Богдан встал, чтобы присоединиться к Жанне хотя бы к концу фильмы и уж вместе пяток минут посмеяться над хитросплетениями семейных дел Симэнь Цина и высокопарными завываниями лицедеев, раздался телефонный звонок. “Баг, наверное”, — потянулся к трубке минфа.

Но это оказался отнюдь не Баг.

— Извиняйте за поздний звонок, еч Богдан Рухович, — без предисловий начал следозна­тец Управления Антон Чу; Богдан сразу узнал его по характерному, чуть протяжному выго­вору и мягкому южнорусскому “г”. И так же сразу понял, что маститый научник донельзя взволнован. — Но дело такое, что заминок не терпит.

— Слушаю вас, еч Антон Иванович, — вновь усаживаясь в кресло, ответил минфа.

— Нет, не так. Я не хочу по телефону. И Ру­дольф Глебович, он тут рядом со мной, тоже не советует. Мы понимаем, что время для гостева­ний совершенно несообразное, но мы оба хоте­ли бы прямо сейчас приехать к вам. Посовето­ваться маленько .

Богдан глубоко вздохнул.

—   Жду вас, драг ечи, — сказал он.

 

 

Апартаменты соборного боярина ад-Дина,

22-й день восьмого месяца, вторница,

ночь

 

Меч пропал.

Но ведь не сам же он удалился погулять?

Для очистки совести Баг сызнова погладил ладонью пространство над столешницей. Нету. Только медвежат чуть не задел. Глаза Бага быстро привыкали к темноте — покуда он прогуливался по карнизу, из безвет­ренной пустоты под его ногами все же светили уличные фонари, а в кабинете их и в помине не было.

Что-то стало различаться. В глубине поме­щения угадывались очертания шкапов и тус­клое поблескивание их стекол.

Ни звука. Ни движения.

Но тренированное ухо Бага все же засекло неподалеку сдерживаемое, едва слышное — но все же слышное — дыхание нескольких чело­век. И кто-то из них имел глупость прикос­нуться к багову мечу.

Это он напрасно сделал. Это он зря.

Баг начал сердиться.

“Подозрительно, — размышлял он, сидя на корточках и втянув голову в плечи, — что до­мой к сошедшему с ума соборному боярину ночью являются какие-то подданные. — Баг, чуть привстав, аккуратно и беззвучно снял с ближайшей стены пару длинных трубок. — Вон как над головой-то у меня просвистало. Еще Учитель говаривал: „Вглядись в те ошибки, ко­торые человек делает, — и познаешь, насколь­ко он человеколюбив" 1 . Швырять в живое но­жиком — очень нечеловеколюбивый поступок, а уж упереть мой меч — редкостно большая ошибка. И зачем, спрашивается, такие нечело­веколюбивые и падкие до ошибок подданные сюда, в кабинет, являются? Уж ясное дело, не за кальяном с изумрудами, потому что он в прихожей. И не за романом „Шифу и Марга­рита", хотя это и дорогое издание, и даже в футляре. Они приходят за тем же, за чем и я — за „Словом о полку Игореве", вот за чем!” — Баг взвесил трубку на ладони: вполне увесис­тая попалась трубка.

 

1 “Лунь юй”, IV , 7.

 

Слева послышался отчетливый характерный шорох.

“Ой, ползет!” — понял Баг, на мгновение высунулся из-за стола, метнул трубку на звук и исчез за другой тумбой стола. Кто-то хекнул от боли.

В стену над головой Бага снова пару раз увесисто стукнуло.

“Ну точно, ножами кидаются. Нехорошо... ”

Баг коротко, без замаха швырнул другую трубку через весь кабинет; трубка врезалась в развешанных в темноте сестриц, и они все вместе, с радостным и бодрым деревянным сту­ком, осыпались на пол; метнулись смутные тени-силуэты.

“Кажется, четверо, — определил Баг, снова прячась за тумбой стола. — Четверо и с разных сторон”.

— Вэйтухай 1 , выходи... — вдруг предложил приглушенный голос.

“Уже бегу, — ехидно подумал Баг, добыв еще пару трубок. — Вот только халат поглажу”.

— Отдай , — раздался замогильный, яв­но измененный голос с другой стороны.

“Ну точно! Тридцать три Яньло, да что ж в этой книге такое?!”

 

1 Термин “вэйтухай”, который дословно перево­дится с китайского как “охраняющие землю и море”, употреб­лялся в Ордуси в качестве жаргонного обозначения работников человекоохранительиых органов.

 

И Баг собрался было швырнуть очередную трубку с целью более точного определения рас­положения противника перед неожиданным на оного нападением, как вдруг увидел два пора­зительно знакомых зеленых глаза — на шкапу, в противуположной части кабинета; глаза горе­ли во мраке, как два огромных светляка.

“Что он тут делает?! Я ж его в повозке оста­вил!” — взволновался Баг и тут же понял, что именно делает в кабинете соборного боярина ад-Дина рыжий кот с зелеными глазами: охо­тится. Пара жутких светляков некоторое время перемещалась, потом оба замерли, даже как-то сжались на мгновение, и тут — темная мол­ния с душераздирающим мявом пала со шкапа вниз, и там, внизу, кто-то тонко заверещал в ужасе; к визгу примешивалось боевое шипение.

— Ой, уберите его! Уберите! — в полный голос тонко орали в темноте. На крик метну­лись тени.

“Ага, сейчас!” — подумал Баг со злорад­ством.

— Уа-а-а-а-у-у-у-у... — кровожадно завывал в ответ Судья Ди, и слышен был треск терзаемой материи.

Если бы Баг не знал, какого размера кот издает эти звуки, он решил бы, что где-то не­далеко всерьез воюет средних размеров рысь.

— И вам не стыдно, подданные? — спросил Баг, перепрыгивая стол и тем самым сразу оказываясь в гуще событий. — Вчетвером на одно­го маленького кота?

Не дожидаясь ответа, он изгнал из головы мысли и нанес серию ударов по двум ближай­шим черным силуэтам. Довольно юрким, надо признать.

Глухо звякнул упавший на ковер очеред­ной нож.

Раздался звон бьющегося стекла: кто-то, сби­тый кулаком Бага с неправедного пути, угодил в шкап.

А тут и Баг получил чувствительный удар в левое плечо; по чудесному наитию он успел уклониться, иначе угодили бы в голову.

“Амитофо... ”

Справа воздух рассек меч. Баг от души за­ехал пяткой в живот тому, кто метнулся на­встречу слева, — метнувшийся отлетел к стен­ке, с которой немедленно осыпались последние многострадальные трубки. Что-то не было вид­но конца потасовке, и Баг сосредоточился, настраивая себя не на мимолетную стычку, а на серьезное деятельное мероприятие: получить рану от собственного меча представлялось со­вершенно несообразным.

Глаза уже совсем привыкли к темноте. Баг стоял лицом к лицу с высоким нападающим; тот недвижно застыл, выжидая и держа меч над головой в поднятых руках.

Время работало против Бага: уже начали ше­велиться поверженные, и каждую минуту мож­но было ожидать нападения сзади; но тут вы­сокий дернулся, вскрикнул, забыл про меч и нелепо запрыгал на одной ноге, отчаянно встря­хивая другой: в эту другую мертвой хваткой с горловым урчанием впился всеми когтями и зу­бами Судья Ди.

— Ах ты вэйтухайский прихвостень! — вы­дохнул высокий, занося меч с явным намерени­ем располовинить находящегося в боевом тран­се кота, но Баг легко подпрыгнул, совершил изящный поворот в воздухе, и носок его кованого сапога вошел в соприкосновение с челю­стью противника. Хрустнула кость, и высокий рухнул, как сноп.

Сзади раздался топот: противник спешно отступал в сторону балкона.

— Ди! Сторожи этого! — Баг подхватил с пола меч, ощупал рукоять: мой! — от души за­ехал в лоб лежащему — тот глухо охнул, и пра­вильно, не зарься, скорпион, на фамильные ме­чи, — а потом метнулся к балкону.

Последний из убегающих обернулся, взмах­нул рукой — звяк! — Баг легко отбил очередной метательный нож и, продолжая стремительное движение, ударом рукояти выбил черного на балкон, но не смог удержать полета лезвия меча: оно прошло наискось через грудь противника.

— Ып... — сказал тот и рухнул на перила.

“Намо Амитофо... ”

Баг обернулся: оставшиеся двое проворно взбирались на близкую крышу по водосточной трубе. За спинами у них болтались мечи.

— Управление внешней охраны! — крикнул Баг. — Немедленно остановитесь!

Вотще — только еще быстрее руками-нога­ми заработали.

В кабинете утробно урчал Судья Ди.

Не остановятся, понял Баг, глядя на одетые в черное фигуры, и, сжав меч зубами, ухватил­ся за трубу: крепкая труба, толстая, еще пяте­рых выдержит; стал   карабкаться следом.

На крыше он оказался через несколько мгновений.

Перехватил меч в руку.

Черные фигуры громыхали кровельным же­лезом в сторону Проспекта Всеобъемлющего Спокойствия, там старинные дома шли сплошной чередой, а многочисленные слуховые окна и выходы на чердаки давали столько возмож­ностей улизнуть, что поимка, честно сказал се­бе Баг, сделалась бы сомнительной. Он стрем­глав кинулся следом.

Ветер пел в волосах. Баг уверенно нагонял бегущих.

— Управление внешней охраны! — еще раз гаркнул он им в спины. Исключительно для порядка. Подданным в черном, похоже, было глубоко плевать и на Управление в целом, и на ланчжуна Лобо в частности.

Один вдруг за что-то запнулся, полетел ку­вырком, а когда вскочил — Баг уже был рядом: стоял, держа меч лезвием вниз в правой руке. Второй обернулся.

Теперь, в льющемся снизу свете уличных фо­нарей, Баг ясно видел противников: одетые в черное с ног до головы, даже, если быть точным, до глаз — ибо лица человеконарушителей были закутаны черными платками, так что в узких прорезях лишь белки мерцали, — ночные незва­ные гости были людьми крепкого сложения, вы­сокими и плечистыми. И не робкого десятка: один мгновенно выхватил меч и обрушил на Ба­га град ударов, слегка бестолковых, но мощных, а его приятель рванулся назад, на бегу тоже зади­рая руку к рукояти торчавшего из-за спины меча.

Баг легко парировал все удары первого, а когда тот по инерции проскочил мимо, несиль­ным пинком свалил его и встретил второго.

Этот второй не стал бездумно кидаться, мо­лотя мечом направо и налево, он был стреми­телен и быстр; он, переходя из стойки в стойку и легко играя клинком, попытался сблизиться с Багом, обманным выпадом желая поразить его в левый бок, но Баг отразил его атаку и, перекинув меч в левую руку, молниеносно ру­банул нападающего по кисти. Отделенная от руки кисть, продолжая сжимать рукоять меча, упала, как сулящий райское наслаждение спе­лый кокос, меч лязгнул по кровле; нападающий отступил, глухо охнув и зажав изувеченную ру­ку левой.

— Я же вас предупреждал, — укоризненно сказал Баг и развернулся к первому: тот, не меняя ошибочной тактики, вновь кинулся на него, рубя сплеча. Баг блокировал его удары и от души, с нешуточным раздражением заехал нападающему в подбородок.

И получил сильный удар в область почек: второй, хоть и лишенный правой кисти, про­должал наскакивать на Бага — безоружный на вооруженного мечом.

— Остановитесь, подданный... — хрипло по­советовал ему Баг, разворачиваясь. — Вы и так уже повреждены не в меру!

Но однорукий не внимал уговорам.

— Ивжо, мумун! — крикнул он, беспоря­дочно пинаясь. Баг еле успевал уворачивать­ся. — Инна 1 !

“Да что же это!” — подумал Баг и с недо­умением ударил его мечом плашмя по ноге; не в меру поврежденный упал на колени, и Баг стукнул его ребром ладони по шее.

 

1 Переводчики затрудняются однозначно истолковать смысл подобных идиом и потому оставляют их без перевода. У X . ван Зайчика они записаны явно транскрипционным образом; термин “мумун”, как представляется, ничего, кроме отдаленной ассоциа­ции с известным произведением И. С. Тургенева “Муму”, а сле­довательно, и некоторыми человеческими качествами его героев, не вызывает; иные же еще более загадочны, хотя нечто неулови­мое говорит о их целеуказательном характере (мол, иди ты на!.. ).

 

Справа, гремя кровлей, гулко заворочался, поднимаясь, первый. Второй тоже шевельнулся.

“Железные они, что ли?” — ошеломленно по­думал Баг. Обычно после такого удара рукояткой меча в челюсть или в шею человек лежит без сознания минимум несколько часов и еще сед­мицы две окончательно в себя приходит. А тут...

“Ничего не понимаю”, — подумал Баг, в тре­тий раз отражая бешеную атаку первого: казалось, все удары Бага на нем никак не сказались и сил у него совершенно не убыло. Баг даже отсту­пил на пару шагов — таково было его удивление.

И высоко подпрыгнул: второй, несмотря на свои увечья, подполз, пачкая кровью крышу, к нему и попытался укусить за ногу.

— Ну вы даете... — пробормотал Баг и, увер­нувшись от безумного мечника, — делать нечего! — длинным круговым движением снес ему голову.

“Намо Амитофо... ”

Тело, дергая конечностями, осело на крышу, а голова мячиком проскакала несколько шагов и остановилась — затылком к полю боя, заку­танным лицом — в сторону Проспекта.

Увидев это, второй нападающий горестно взвизгнул, сохранившейся рукой выхватил из-за пазухи тонкий нож и с триумфальным кри­ком “Себе чести, а князю — славы!” полоснул себя по горлу, а потом в конвульсиях опроки­нулся навзничь.

Баг недоуменно опустил меч.

— Кто бы мне объяснил, что тут произо­шло... О, да там же еще один, с Судьей Ди! Милостивая Гуаньинь! — Баг бросился назад.

Торопился честный человекоохранитель на­прасно: когда он вошел в кабинет и ткнул пальцем в выключатель, в ярком свете ламп он уви­дел следующую картину.

Посреди разгромленного кабинета и беспо­рядочно рассыпанных трубок, вытянувшись во весь рост и раскинув руки и ноги, недвижно лежал облаченный в черное злодей, так легкомысленно схвативший не принадлежавший ему меч. Одежда на злодее была почти всюду равно­мерно разодрана, и кое-где проступали доволь­но серьезные раны, сочащиеся кровью. На гру­ди у злодея рыжим взлохмаченным наростом возвышался Судья Ди; хвост воинственно ходил из стороны в сторону, слышалось приглу­шенное боевое урчание. Подойдя, Баг понял, почему его хвостатый приятель ведет себя тихо и не радует окрестности победным мявом и даже не шипит: у кота был занят рот. Судья Ди, вытянув шею, держал в своих немаленьких клыках кадык поверженного и урчал на полтона выше каждый раз, когда тот пытался пошевелиться. Кот добросовестно сторожил пленного.

— Ах ты мой хороший! — умилился Баг, глядя на кота — Ах ты мой человекоохрани­тель хвостатый! Ты подержишь его так еще па­ру минут? Я сейчас Крюку позвоню.

 

 

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,

22-й день восьмого месяца, вторница,

ночь

 

Так и не удалось молодым супругам мирно посидеть рядышком перед экраном. Се­рия фильмы аккурат как кончилась; звезда уханьской сцены, народная лицедейка Люся Карамышева, игравшая отвратительную и злокоз­ненную монахиню Ван, с неподражаемым артис­тизмом произнесла последнюю реплику: “Ну и шлюха! Сказала, что молебен шестого, а сама пя­того пожаловала и денежки все прикармани­ла!” — и сей интригующий момент сменился титрами. Жанна, когда Богдан поведал ей о не­жданных гостях, тоже лишь вздохнула. Некото­рое время огорченно смотрела на мужа, а потом озабоченно качнула головой.

— Как ты переутомляешься, милый, — ска­зала она. — Что-нибудь разогреть? Или только кофей?

— Посмотрим, — ответил Богдан. — Но ко­фей — обязательно.

Несмотря на поздний час — а может, как раз благодаря ему, — от кофею оба научника и впрямь не отказались. Рудольф Глебович, по­тягивая волоски редкой седой бороды, спокой­но прихлебывал живительный варварский на­питок — Жанна делала отменный кофей; толь­ко по совсем уж бесстрастному, словно бы и не живому лицу великого лекаря было по­нять, что он пребывает в изрядном ошеломле­нии. Антон же Чу, не столь владевший собою, даже просыпал сахар из ложечки. Под мышкой он придерживал, словно боясь с нею расстать­ся, тонкую пластиковую папку, в коих обыч­но носят существенные документы; прямо себе под ноги он довольно несообразно поставил су­му, снятую с плеча.

— Благополучно ли вы доехали? — спросил Богдан, когда гости расселись и чашки перед ними оказались полны. Начав обыденную бе­седу хозяина с гостями, он надеялся хоть не­много успокоить обоих, помочь им перейти к делу: видно было, что Антон Иванович просто не знает, с чего начать.

— Да, вполне, — мрачно ответил Чу, держа чашку обеими ладонями. Густая, ароматная коричневая жидкость в чашке шла мелкими кру­говыми волнами. (“Руки дрожат”, — понял Богдан. ) — Светофоры нам благоприятствовали.

Богдан решил не тянуть.

— Что же в таком случае так вас взволно­вало? — спросил он.

Хладнокровный Сыма коротко покосился на Жанну. Богдан понял и чуть распрямился в кресле.

— Жанночка... — сказал он с улыбкой.

— Да-да, — ответила она и тоже приветливо улыбнулась гостям. — Простите, драгоценные преждерожденные, я вас оставлю. — И встала. — У меня еще столько дел по хозяйству... Я такая нерадивая, ночь на дворе, а я не успела полить цветы и пришить мужу пуговицу.

Выйдя из гостиной, она плотно, тщательно притворила дверь за собой.

Чу, невольно проводив молодицу глазами, едва только дверь закрылась, кинул папку на стол и открыл.

— Полюбуйтесь, — негромко сказал он.

Это были четыре большие фотографии. Сра­зу не очень понятно было, что они изобража­ют. Какие-то пятна с едва заметными прожил­ками или точками посредине... Почти одина­ковые.

— Погодите... — пробормотал Богдан, при­сматриваясь.

Это были фотографии человеческого тела очень крупным планом. Похоже, первые две изображали левую и правую стороны груди человека

Мужчины, это наверняка А вторые две — за­тылок и шею, тоже слева и справа.

— Что это?

— Это боярин ад-Дин, — ответил Сыма.

— Не понял.

— Эти фотографии входят в полный ком­плект документов, относящихся до текущего состояния боярина, — бесстрастно заговорил Рудольф Глебович. — Я, честно говоря, боль­шого значения им не придал... Да и как было придать — легкие, уже почти зажившие крово­подтеки по обеим сторонам груди и по обеим сторонам подзатылочной части шеи. По срав­нению с тем, что происходило с боярином... Порядка для мне сделали, разумеется, и эти фото — поскольку описание состояния дела­лось полное.

— И что вас тут... зацепило? Мало ли где мог человек ушибиться... тем более что, как вы говорите сами, синяки уже давнишние и, стало быть, с последними событиями никак не связаны.

— По всему выходит, что так, — нервно вста­вил Чу. — А, может, и не так.

— Поясните вашу мысль, преждерожден­ный, — попросил Богдан.

— Сначала закончу я, если позволите, прер еч, — сказал Сыма.

— Да, разумеется, — сказал Богдан. — Про­стите.

— Мне покою не давало то, что у столь ува­жаемого, степенного и, насколько нам удалось выяснить, далекого от буйных телесных забав человека, каким был прер ад-Дин, обнаружи­лось на теле целых четыре синяка. Вот здесь, — лекарь большими пальцами рук показал себе на грудь, где-то под правой и левой ключица­ми, — и вот здесь, — заведя руки за спину, он коснулся шеи по обе стороны от ложбинки под затылком. Богдан моргнул: где-то совсем недавно он слышал рассказ о синяках на груди. — Причем именно давних, — продолжал лекарь, — почти уже рассосавшихся, то есть не связанных с его нынешним печальным состоянием и членоповреждениями, каковые он в этом помра­ченном состоянии действительно легко мог бы получить. Я человек дотошный...

— Знаю, — кивнул Богдан. И тут вспомнил: опять Елюй!

Ведь это Баг говорил ему о синячищах на груди сюцая!

— Я сделал, в частности, увеличенные сним­ки этих образований. Они перед вами. Вы ниче­го странного не замечаете?

— Для меня тут все странно.

Сыма длинным ногтем мизинца коснулся крапинок посреди одного из синяков.

— Видите? То ли царапинка, то ли... укус.

— Укус?

— От укусов, например, насекомых, особен­но если у человека есть предрасположенность, могут возникать серьезные и долго держащие­ся припухлости и отеки. Первые слепни подчас кусают так, что синий бугор на коже держится пару седмиц. Вот и тут... Но я не мог понять, чей это укус. И я не мог понять, каким это образом насекомые, или кто бы то ни было, научились кусать так... неестественно.

— Что значит неестественно?

— То, что два пятна на груди расположены совершенно симметрично. И два пятна на затылке — тоже.

Повисла тягостная пауза. Богдан не мог по­нять, к чему клонит Сыма.

— Сегодня вечером, в восемь, если быть точ­ным, я зашел посоветоваться к ечу Чу. Я ведь всего лишь лекарь, а он — обдумыватель и сле­дознатец. Я показал ему эти фотографии.

— А я сказал, что не имею ни малейшего представления, чьи это могли быть зубки. Сле­ды уже почти зажили, и прикус, если это при­кус, не виден целиком. Да и форма... размер... ничего не приходило в голову. Для насекомо­го — крупно, для грызуна — мелко и форма не та, овальная, а не продольная... А потом... по­том я вспомнил про вашу розовую пиявку.

“О Господи!” — подумал Богдан; еще ниче­го не было толком сказано, но он чутьем ощу­щал, куда клонится дело, и ему сделалось со­всем не по себе от тревоги и смутного, нехоро­шего предчувствия.

— Уверенности у меня нет и по сей миг, — продолжал научник. — Но... — Он вдруг вспо­мнил о своем кофее и механически сделал не­сколько больших глотков. — След действитель­но уже, в сущности, пропал, остались отдельные участки... Но если по ним пытаться восстано­вить форму прикуса — это как раз могла бы быть пиявка невероятных размеров. Такая, что вы принесли... так и не сказав мне, откуда она у вас взялась, между прочим...

— Вы проверили? — затаив дыхание, спро­сил Богдан.

Антон Иванович судорожно вздохнул и со стуком поставил пустую чашку на блюдце. Сы­ма вновь взялся за волоски бороды.

— Попытались, — отрывисто отвечал Чу. На­гнулся к своей сумке, неловко раздернул молнию и достал пластиковую банку с крышкой и ручкой, которую несколько часов назад вручили ему Баг и Богдан. Сначала Богдану показалось, что банка пуста. В ней не было даже воды.

Потом он увидел, что по дну расплывается тонкий слой почти прозрачной, отвратитель­ной на вид слизи.

Чу водрузил банку прямо на стол. Прямо подле своей чашки. Богдана слегка затошнило.

— Вы помните, я сразу предположил, что это ни много ни мало — неизвестный науке вид. Ошеломляющий размер... цвет... Мы с прером Сыма сперва просто осмотрели ее — и, в общем, убедились, что она могла оставить на коже человека те самые следы, остатки кото­рых мы наблюдаем на фотографиях. Просто по размеру. Но затем мы попытались тщательно исследовать ротовую полость пиявки... — Богдан заметил, что руки у Антона Ивановича опять задрожали. Чу помолчал, нервно поже­вал губами. — Словом, так. Первая же попытка прикоснуться к телу животного инструментами и взять крохотный образец ткани — привела к полному саморазрушению пиявки. Она немед­ленно обернулась комом бесструктурной массы. Вот, вы видите ее перед собой. Эта слизь — все, что осталось.

Богдан уставился на банку.

— И что это значит?

— Это значит, что мы столкнулись с поло­жением особой важности, — бесстрастно сказал лекарь Сыма. — Это значит, что наступают но­вые времена, а мы к ним не готовы. Открыть посреди Александрии в обыкновенной банке новый вид пиявки — это бы еще куда ни шло. Но то, что пиявка не позволила себя изучить,

однозначно свидетельствует... — Он огладил бо­родку. — Это искусственно выведенное суще­ство. С совершенно неизвестными нам и, воз­, очень опасными свойствами. Во всяком случае, саморазрушение при угрозе исследова­ния посторонними — явно запрограммирован­ное свойство. — Он запнулся. — При укусе пи­явка выделяет в кровь жертвы множество ве­ществ и ферментов. Как правило, полезных человеку. Недаром пиявки так широко исполь­зуются в лекарском деле. Но кто знает, что выделяет такая вот пиявка? Может, вещест­ва, вызывающие безумие? А теми средствами, коими мы располагаем, их в принципе невоз­ обнаружить. И уж тем более им противустоять.

В гостиной стало тихо. Шум ночных пово­зок на улице Савуши тоже уж затих; тишина наступила мертвая.

— Кто и как мог вывести такую пиявку? — спокойно спросил Богдан.

— В Ордуси — никто, — решительно отве­тил Чу. — Это, несомненно, результат работы генно-инженерных дел мастеров, а в Ордуси подобные исследования девять лет назад были запрещены как богопротивные и человеконарушительные.

— А у варваров?

— С    подобными    вопросами, — кривовато усмехнулся Сыма, — не к нам.

— На теле погибшего Ртищева подобные следы не были обнаружены?

Сыма задумчиво покивал.

— Мне эта мысль тоже пришла в голову. К сожалению, от удара сначала о стекла, потом о брусчатку тело так искалечено... —   Так, — Богдан встал. Неторопливо про­шелся по гостиной. Обернулся к напряженно ждавшим научникам. — То есть, называя вещи своими именами, против нас начата биологи­ческая война?

— Да, — сказали Чу и Сыма в один голос.

— И мы даже не знаем, кем?

— Да, — сказал Чу.

— И у нас нет никаких средств защиты?

— Нет, — сказал Сыма. Богдан сглотнул.

— Спасибо, единочаятели, — сдержанно про­говорил он. — Это очень существенные и очень своевременные сведения.

Научники как по команде встали.

— Надеюсь, вы понимаете, что все это по] должно остаться между нами.

— Поэтому я и не хотел говорить по теле­фону, — заметил Чу.

— Последний вопрос. Кто у нас занимался подобными исследованиями до их запрета?

— Крякутной, главным образом, и его ин­ститут, — не задумываясь, отвечал Чу. — Пол­тора десятка лет назад мы были первыми в этой области. Но когда наметились явные воз­сти прикладного применения генно-ин­женерных дел, началось широкое обсуждение... И за воспрещение исследований решительно высказался именно сам Крякутной. Сколько я помню, это и оказалось решающим.

— Где он теперь?

— Ни малейшего представления. Вам нуж­но, еч Оуянцев, поговорить со специалистами. Мы ведь только прикладники...

— В таком случае — еще раз спасибо. — Богдан коротко поклонился обоим научникам сразу. Те ответили сообразно и двинулись к двери в прихожую. И тогда Богдан, не сдержав брезгливости, напомнил:

— Банку заберите. Тут она уж совсем ни к чему.

Проводив гостей до выхода из апартамен­тов, Богдан вымученно улыбнулся выглянув­шей в прихожую жене, сказал: “Ты ложись, ес­ли хочешь. Я еще немножко поработаю... ” — виновато пожал плечами в ответ на ее надутые губки и, вернувшись в кабинет, взялся за теле­фонную трубку. На душе визжали и скреблись когтями черти. Богдан вспомнил, где сам видел такие же синяки. Не просто слышал о них, но — видел сам .

— Рива Мокиевна, добрый вечер, — поспеш­но проговорил он, заслышав в трубке девичий голос. — Это Богдан, простите, я так поздно...

— Я всегда вам рада, Богдан Рухович, — на­певно отвечала девушка, — и папенька, я уверена, тоже. Что-то случилось?

— Да нет. Просто проведать Мокия Ни­лыча...

— У нас все хорошо.

— Он уже спит?

— Нет, что вы! Читает что-то... Хотите по­говорить?

— Да.

Раби Нилыч ответил почти сразу.

— Шалом! — бодро, хоть и по-прежнему чуть хрипловато пророкотал он в трубку. — Все тру­дишься?

— Нет, что вы, Раби Нилыч... Наоборот. При­томился нынче, вот и думаю, а не последовать ли мне и впрямь вашему примеру? Только очень уж я всяких тварей недолюбливаю...

— Ну, там же не всех тварями лечат, — Мо­кий Нилович сразу понял, о чем пошел разго­вор. — Широчайший выбор способов и средств...

— Выбор-то    выбор, а    вдруг    предложат именно животворное общение? Я хотел спросить...

— Ну?

— Они, пиявки-то эти, очень большие?

— Богдан, смешной ты, ей-богу. Ты что, пи­явок не видал? Да они в любом болотце кишмя кишат, у меня в пруду и то, верно, есть...

— Что, самые обыкновенные?

— Самые обыкновенные. Они ж у меня на груди по сорок минут сидят, сосут, перед са­мым моим носом. Насмотрелся...

— А вам только на грудь ставят?

— Только на грудь.

— А на затылок, или на спину, или паче того...

Раби Нилыч засмеялся.

— Не хочешь чужих допускать туда, куда только женам доступ? Не бойся. Ну, смотря по недугу, конечно... но мне — только на грудь. К бронхам поближе...

— А вам еще их будут ставить?

— Завтра последний раз. Говорят, после за­втрашнего — забуду вовсе, каким концом сигарету ко рту подносить.

— Раби... — нерешительно и оттого неубеди­тельно сказал Богдан. — А может, ну его? Вы и так уж почти что бросили... Экий вред — ну, выкурите две-три за день... Ну и что?

— Богдан, я тебя не узнаю, — удивленно проворчал Раби Нилыч. — То ты на мой дым бросался, аки Свят-Егорий на змия, а то... Что стряслось?

— Да нет, — сказал Богдан. Пользуясь тем, что собеседнику его не видно, он вытер покрывшийся холодной испариной лоб. “Непохо­же, — подумал Богдан. — Полная чушь в голову лезет. Правда, какие пиявки на затылке, чело­век видеть не может — но ведь ему на затылок и не ставили. Вон как браво язвит, совсем не похож на безумца... ”

— Ничего, Раби Нилыч, — успокоенно про­говорил он. — Ничего. Я так. Всегда, знаете, хочется как лучше.

— Знаю, — с симпатией ответил Мокий Ни­лович. — Уж тебя-то я знаю. Ты не забывай старика, заглядывай почаще.

Положив трубку, Богдан некоторое время си­дел, выбивая пальцами на лаковом подлокотнике марш из третьего акта пьесы “Персиковая роща” и глядя прямо перед собой. “Скоро от собствен­ной тени шарахаться начну, — подумал он. — А ведь еще Учитель в седьмой главе „Лунь юя" заповедал: „Благородный муж безмятежен и свободен, а мелкий человек недоверчив и уныл... "” 1 .

И Богдан, решительно отбросив несообраз­ные подозрения, припал к “Керулену”.

Всенародную дискуссию он помнил так, словно происходила она вчера — столь яркими были тогдашние события. Но помнилось, увы, совсем не то, что следовало обдумывать теперь, а бесконечные страстные споры юнцов и юниц, гомон умудренных сторонников и противников на всех телеканалах, яростные столкновения мнений даже на просительных участках в день голосования... Теперь же следовало взглянуть на то время иначе.

 

1 “Лунь юй” , VII , 37.

 

Действительно, девять лет назад в течение почти полугода всю Ордусь, и главным обра­зом — Александрийский улус, сотрясали обсуж­дения, суть которых сводилась к следующему. Допустимо ли продолжать научные изыскания, в результате коих человек, ограниченный в способностях предвидеть последствия пусть даже самых благих дел своих, да и — что греха таить — не всегда чистый в помыслах, получит возсть, как бы уподобляясь Всевышнему, а на деле — получая лишь божественные сред­ства и по целям своим оставаясь все тем же человеком, кроить и перекраивать тварей земных, будто это наборы деталек для детских настоль­ных игр или креп-жоржет какой-нибудь на пла­тье девчонкам?

В том числе перекраивать и себя — подобие и любимое творение Божие...

Казалось, лекарское искусство стоит перед такими перспективами, по сравнению с коими все, что было сделано доселе — прививки, противубиотики, лазерная хирургия, — лишь обложка великой и прекрасной книги, которую теперь на­конец начать писать. Это завораживало. Это вселяло благой, почти священный трепет.

Но и противники завороженных, помимо ссылок на кощунственность, святотатственность, богопротивность подобных дел, приводили не­мало вполне земных доводов.

Мнения разделились, страсти кипели.

И тут со своим решительным “нельзя!” вы­ступил сам Крякутной.

Воздействие выступления Петра Ивановича Крякутного, авторитет коего был в этой облас­ти наук непререкаемым, принято теперь пере­оценивать. Может, и не имело оно столь уж решающего значения, которое вскоре, когда воспоследовали решения высших властей, приписали ему все, к тем событиям причастные. Просто еще одно из мнений — конечно, мнение генно-инженерных дел мастера высочайшего класса, мирового светила, подкрепленное всем арсеналом его знаний и испытанных временем народолюбивых чувств...

Петр Иванович был очередным представите­лем рабочей династии великих ученых, зародившейся еще в семнадцатом веке. Основатель ее, крестьянин Иван Петров Крякутной, один из первых русских всенаучников (на Западе таких называют энциклопедистами), был основопо­ложник мирового воздухоплавания; в тогдашней летописи прямо указано: “Надул мешок дымом поганым да вонючим, и нечистая сила подняла его выше колокольни... ” За сей подвиг он удос­тоился Высочайшего вызова в Ханбалык и при­глашения на особый прием в Павильоне Вдох­новенного Спокойствия, где Миротворнейший Владыка Го-цзун даровал самородку ученую сте­пень сюцая, дополненную седьмым должност­ным рангом, и наградил нефритовой птичкой с собственноручно написанным по-русски двусти­шием — по строке на крылышко: “Как грустно мне было летать в поднебесье одною! Как весело нынче летать в поднебесье с тобою!”

Уже в первом Крякутном творческий гений и народолюбие оказались слитыми воедино. Радея о благе людском и об империи, о сем благе каждодневно заботящейся, он немедленно, пря­мо на приеме, подал на Высочайшее имя до­клад, в коем подробно указывал, что не просто так завоевал для Ордуси пятый океан, но с дальним замыслом: он предложил развесить над градами и весями необъятной Родины потреб­ное тому количество воздушных шаров с наблюдателями, и, буде свершится какое противучеловечное деяние, сверху его обязательно кто-то заметит. Более того, заметят многие, да с разных сторон, так что один поднебесный свидетель сможет, например, точно описать, какой был у человеконарушителя нос, другой — какие были уши... Таким образом Крякутной полагал искоренить преступность вовсе. Доклад его в течение трех лет рассматривался в столичных учреждениях и был отклонен, чему нашлись две веские причины: во-первых, слишком многих людей пришлось бы сажать на шары и тем отвлекать от землепашества и других, не менее на­сущных для Отечества занятий, и, во-вторых, — большинство преступлений совершается в тем­ное время суток, когда сверху ничего не видно, а снабжать каждый шар могучим осветителем было бы нечеловеколюбиво, ибо всю ночь висящие над землей и светящие вниз фонари меша­ли бы трудящимся почивать, набираясь сил пе­ред новым рабочим днем. Но дельное зерно в докладе было, и человекоохранительные орга­ны получили Высочайшее предписание пользо­ваться указанным Крякутным способом: чтоб один свидетель точно описывал уши, другой — нос, и так далее, а штатный художник управы все это сообразным образом с их слов бы зари­совывал. Так возникла, кстати, методика члено­сборных портретов, каковая, сколько было из­вестно Богдану, и доселе не дала еще ни едино­го сбоя.

С того великого Ивана и повелось в роду Крякутных называть мальчиков исключитель­но Иванами да Петрами.

Ныне здравствующий Крякутной тоже был личностью незаурядной, чтоб не сказать силь­нее. Упорно и целеустремленно, не считаясь с трудностями, он развивал генное дело в течение десятилетий, создал целую школу, настолько известную и в мире прославившуюся, что ученые-гокэ в его институт как мусульмане в Мекку ездили... И вот он из заботы о благе люд­ском, как его понимал, этим своим выступлени­ем мало что сгубил любимую науку; он и жизнь свою перечеркнул. И жизнь всех любимых уче­ников своих, в сущности, тоже... Поступок то ли великий по благородству, то ли просто стран­ный, то ли, увы, подозрительный — судили по-разному... Ведь ни сам Крякутной, ни его бли­жайшие воспитанники вне любимой науки себя не мыслили, что называется, жить без нее не могли. Многие из этих людей не раз показыва­ли себя твердыми убежденцами, неколебимо от­стаивая положения, выдвинутые и разработан­ные учителем. И вот — такой трагичным исход долгих трудов... собственными руками, из бла­гих забот о человечестве учиненный.

Богдан взволнованно поправил сползшие на копчик носа очки.

То ли шапку снять да голову свою обнажить перед таким человеком, то ли с лекарем-психоисправителем о его голове посоветоваться... То ли святой, то ли блаженный...

Сонмище любимцев великого цзиньши био­логических наук разлетелось, ровно драгоцен­ная фарфоровая чаша, грубой рукою о камень разбитая. Кто куда. Кто лекарем пристроился, кто вовсе занятие сменил... Это будет, подумал Богдан, позже посмотреть, тут долгая кропотливость да въедливость нужна — отеле- дить жизненные пути двух, а то и трех десятков подданных, затерявшихся в жизни, а следова­тельно, и для человекоохранительного учета потерявшихся. Наверняка сейчас лишь од­но сказать — вряд ли все ученики своему наставнику за такой поворот в судьбе благодарны. И хоть почтение ученическое, кое сыновнему сродни не только по имени, но и по сути, — чув­ство сильное и святое, все ж таки человек — не трактор, а чувства — не рычаги управления. По-разному разные люди на одно и то же чувство отзываются. Всякое могло статься...

Сам же Крякутной, похоже, не разрушил себя своим приговором. Порушил, да, — но не разру­шил. Сильный человек. Личность. Подумал, ре­шил, сделал. А после — нашел себя на крестьян­ской ниве. Вот уж несколько лет как по всей Ор­дуси гремела слава о его хуторе, Капустный Лог называемом. В Подмосыковье, где-то в холмис­тых полях меж древними городишками Клин да Дмитров, откупил Крякутной сколько-то там тысяч квадратных шагов землицы — и через пять лет лучшей капусты, чем из Капустного Лога, не знала и не ведала Ордусь 1 . Императорскому сто­лу капусту от Крякутного поставляли, везли че­рез всю страну нарочно... А уж в Александрий­ском-то улусе ни один трапезный зал без нее не обходился. На свадьбы, на чествования — кто капустки крякутновской добыть не озаботился, тот, считай, плохо о гостях пекся. Так считалось.

 

1 Надо ли упоминать сызнова, что ван Зайчик, сам просла­вившийся в КНР прежде всего выращиванием бесподобной ка­пусты, пишет здесь от души и со знанием дела! А то, что именно Крякутного он сделал своим единочаятелем и собратом по сель­скохозяйственной страсти, говорит об особой его симпатии к великому Ордусскому генетику.

 

Между прочим, в первые годы, судя по пе­речням   научных приборов да снадобий, что Крякутной чуть не ежедневно к себе на хутор заказывал, он там и новый институт для себя одного — ну, с женой да сыном, для семьи сво­ей, в общем — мог бы, верно, оснастить. Конечно, Богдан в генном деле никак докой назвать себя не мог и всерьез разбирать и обдумывать эти перечни даже не брался, — но одна их про­тяженность говорила о многом. Правда, Кря­кутной в сопроводительных бумагах указывал, что это исключительно для проведения изыс­каний в капустной области. Чтоб лучше земли­цу удобрить, чтоб микроэлементы да витамины всякие в листах кишмя кишели... Может, и так. Что же до судьбы генно-инженерных изысканий под иными небесами и иными флагами, то поначалу влияние столь авторитетного уче­ного, как Крякутной, оказалось непреоборимо великим, и примеру Ордуси последовали все развитые страны. Но — не принимая никаких законов необратимых, а лишь, так сказать, фак­тически. Последовать за Ордусью формально поспешили лишь всевозможные мелкие Уган­ды да Боливии, коим все равно в этой сложной и дорогостоящей области не суждено было сде­лать ничего существенного.

Опасные с нравственной — а вернее, без­нравственной, ибо, будь все люди по-настояще­му нравственны, и опасаться было б нечего — точки зрения исследования официально ни­где пока не возобновлялись. Еще бы — мораль­ный авторитет Ордуси среди среднего и низ­шего классов варварских стран был огромен; да и, не будь его, все равно шум бы пошел ве­ликий... Но, войдя после введения своих допусков в базы данных Отдела внешней разведки Возвышенного управления госбезопасности, Богдан без особого изумления обнаружил, что наибо­лее предприимчивая нация мира, давно для се­бя решившая, будто Бог хочет лишь того, что людям приятно и выгодно, — англосаксы — по­тихоньку, в закрытых и полузакрытых инсти­тутах своих, возобновила сомнительные труды. И ныне в Великой Британии уж вовсю прово­дились опыты по так называемому клонированию. А в Аустралии не так давно, занимаясь конструированием специальной бациллы для борьбы с грызунами, от прожорливости коих фермерам и их урожаям просто спасу не было, тамошние научники вывели нежданно-негадан­но такую тварь микроскопическую, которая за сорок восемь часов способна была сгубить все человечество напрочь. Научники эти, явно с перепугу, немедленно принялись стучаться во все международные учреждения с тревожными требованиями усилить контроль за подобно­го рода разработками — и все международные учреждения, разумеется, с самым серьезным и озабоченным видом кивали в ответ и принима­ли соответствующие постановления. Но о судь­бе самой выведенной по случаю бациллы не было ни слуху ни духу. Не могла ничего тол­ком сказать по сему поводу и Ордусская раз­ведка, которая, как начал постепенно понимать Богдан, старалась, коль уж свои исследования запрещены, хоть за чужими приглядывать и знать, чего ждать от соседей. Все ее усилия так и не помогли достоверно выяснить, уничтожи­ли аустралийцы свое нежданное порождение или до поры в пробирке закупорили да в погребок какой уложили: пускай, мол, покуда на холодке поспит, может, для чего и сгодится...

Относительно же работ североамериканских сведения имелись лишь самые обрывочные и невнятные.

Но вот что характерно: накануне своего ре­шительного выступления Крякутной с ближайшими учениками — их имена Богдан выписал себе на отдельный листок — как раз путешество­вал по американским генным центрам, на правах признанного патриарха и великого коллеги. Полтора месяца, так сказать , опытом обменивал­ся и в знатной лекарским искусством Монтане, и в прожаренных пустынях Нью-Мексико, где североамериканцы спокон веку все опасное и секретное прячут...

В пятом часу утра Богдан вышел из закрытых информационных сетей. В голове у него все плыло от усталости, а в глаза будто напылили пе­ску. Последним усилием он сумел сделать совсем простое: глянуть, когда уходит первый воздухо­лет на Тверь, и заказать билет: по всему выходи­ло, что наведаться в Капустный Лог надо было срочно. Потом наконец выключил “Керулен”.

Жанна, конечно, его не дождалась, уснула. Богдан только вздохнул.

 

 

Срединный участок — Храм Света Будды,

22-й день восьмого месяца, вторница,

ночь

 

Вэйбины приехали довольно скоро; в апартаментах ад-Дина сразу стало людно, возникла деловая, рабочая суета. Прибывшие слаженно принялись обследовать место проис­шествия.

Вопреки опасениям Бага Судья Ди довольно легко и даже с готовностью расстался с кадыком поверженного на пол злодея, предоставив вязать последнего двум дюжим вэйбинам, — на­последок боевой кот с отвращением глянул на небритую шею, в коей отчетливо пропечаталась его человекоохранительная хватка, брезгливо дернул лапой и принялся облизываться, но тут на пороге кабинета показался Максим Крюк, и Судья, внимательно на него глядя, испустил весьма агрессивное шипение.

“У животного стресс, — подумал Баг, во из­бежание недоразумений подхватывая увесисто­го кота с пола на руки, — оно и понятно”.

— Еч Крюк. Там, на крыше, еще двое: оба покинули этот мир.

— Что тут произошло? — хрипло спросил Крюк, сдвигая фуражку на затылок. — Что тут случилось, драг прер еч Лобо?

Пока Баг вкратце обрисовывал ему картину происшествия, с крыши уже спустили черные мешки, в которых покоились останки подданных в черном и, спотыкаясь о трубки, вынесли вон.

— Что ж, еч Крюк, — молвил Баг, поглажи­вая кота, — мы с Судьей Ди, признаться, изряд­но притомились.

В голосе его было слышно явственное удов­летворение: и “Слово о полку Игореве” нашел, и из человеконарушителей никто не ушел. При­мешивалось к этому, конечно, и чувство печали: все же два живых существа нынче ночью пре­кратили свое теперешнее существование имен­но стараниями Бага. Но такова карма, что теперь горевать.

— Давайте поскорей проедем к вам, — до­бавил он, — и я подпишу все потребные бу­маги.

Крюк кивнул и двинулся к выходу.

В цзипучэ Баг усадил кота на колени; Судья Ди всю дорогу поглядывал на сидящего слева Крюка настороженно и один раз даже зашипел сызнова.

“Ничего, — думал Баг, — сейчас приедем до­мой, и я тебе две бутылки пива дам, заслужил, хвостатый преждерожденный, заслужил!”

В участке Баг уселся в мягкое кресло с ко­том на коленях и, ожидая составления бумаг и отвечая на уточняющие картину происшествия вопросы Крюка, принялся рассеянно разглядывать фотографические изображения и члено­сборные портреты человеконарушителей, нахо­дящихся в розыске; он пользовался любой возстью подновить в памяти ориентировки. И среди прочих вдруг увидел удивительно зна­комое лицо: горящие внутренней энергией гла­за, мясистые губы, одухотворенный облик, ко­торый вполне удалось передать штатному порт­ретисту, — все это было удивительно знакомо честному человекоохранителю.

Баг нахмурился: да кто же это?

А! Ну как же! Это блаженный асланiвський суфий Хисм-улла! А что, очень, очень похоже... Сюцай Елюй про него рассказывал: задержали, мол, в Утуновом Бору за злостное вразумление водителей повозок на дорогах.

— Еч Крюк, — позвал Баг склонившегося над клавиатурой компьютера козака, — вот этот подданный, — он указал на членосборный порт­рет Хисм-уллы, — он не у вас ли в участке содержится? Крюк проследил направление багова пальца, протер покрасневшие глаза.

— Этот... — Максим Крюк изучал портрет. — Да, прер еч Лобо, он у нас.

— Отведите меня к нему. — Баг поднялся, оставив Судью Ди в кресле.

 

Хисм-улла, скрестив ноги и закрыв глаза, сидел на циновке в полутемной клети. Кроме самого суфия в небольшом помещении с ре­шетчатым окошком в задней стене не было ни­кого, если не принимать во внимание зеленого попугая по имени, как помнилось Багу, Бабрак. Попугай сидел на правом плече суфия и мирно дремал.

Сам Хисм-улла также, похоже, пребывал в стране грез: его могучая фигура, неподвижно застывшая в свете неяркой лампочки, излучала покойное умиротворение, словно суфий восседал не на грубой казенной циновке в клети, а во вполне пригодной для достойного отдохнове­ния чайхане, на удобных и мягких пуховых по­душках, на расстоянии протянутой руки от кумгана ароматного шербета “Слеза мусульманки”.

— Хисм-улла... — тихо позвал Баг, дотронув­шись до отделявшей клеть от коридора решетки. Толстые прутья приятно холодили паль­цы. — Почтенный Хисм-улла...

В соседней клети что-то неразборчиво, с яв­ным раздражением проворчал, переворачива­ясь на другой бок, какой-то пахучий поддан­ный, употребивший, судя по всему, эрготоу сверх всякой меры. Подданного наутро ожида­ли малые прутняки.

Веки Хисм-уллы дрогнули.

Он испустил глубокий вздох, открыл глаза и некоторое время вглядывался в Бага.

— Чтишь Коран? — проникновенно спро­сил суфий Бага, и тут же с его плеча взмыл к потолку попугай, сделал над головой Хисм-уллы круг, а затем опустился на другое плечо хозяина. Всколыхнулись ленточки на немудре­ном одеянии суфия.

— Коран не чту, — отвечал Баг с улыбкой, — чту сказанное Гаутамой.

— Иншалла! — отчетливо проскрипела птица.

— Тоже добре! — Хисм-улла воздел могу­чие руки и стал собирать рассыпанные по пле­чам власы в хвост на затылке.

Баг повернулся к дежурному вэйбину.

— Что совершил этот подданный?

— Докладываю, драгоценный преждерожден­ный Лобо! — Вэйбин вытянулся. — Задержанный подданный, именуемый Хисм-уллой, со­вершил пять злостных человеконарушений над водителями грузовых повозок, которые он ос­танавливал с целью следования по маршруту Асланiв — Александрия Невская. Человеконарушения выразились в нанесении телесных по­вреждений разной степени тяжести, каковые наносились, согласно показаний потерпевших, после вопроса; “Чтишь Коран?”, вводившего водителей в глубокую задумчивость, а потому делавшего их на какое-то время беззащитными. Возмущенные водители своевременно сообщи­ли о беззаконии местным властям, по их опи­саниям был составлен членосборный портрет. Весть о беззаконии распространилась быстро, везти сего злостного человеконарушителя да­лее в Александрию никто уж не желал, и он был взят, согласно портрета, в Утуновом Бо­ру. Его задержали местные власти и передали в ведение Срединного участка, поскольку водители в основном были жителями Александ­рии. Данное дело представляется ясным, а по­лагающееся, согласно уложений, вразумление — очевидным: десять больших прутняков. И ес­ли завтра поутру званый лекарь-психоисправи­тель признает задержанного вменяемым, вра­зумление будет приведено в исполнение по­слезавтра, после утверждения справедливого приговора Управлением этического надзора! — Вэйбин перевел дух.

— Нестроение... — вдруг отчетливо произ­нес Хисм-улла. — Великое нестроение. Печать шайтана. — Он воздел правую руку. — Осанна! Веди меня, прер-ага, до хаты Гаутамы, а после до хаты Христа! Бо пришло время. Я хочу ви­деть этого человека! — Потом помолчал и до­бавил тоном ниже: — И еще того человека.

Баг аж вздрогнул.

— Откройте клеть! — распорядился он. Вэйбин сделал нерешительный шаг к прутьям.

— Это противуречит уложениям...

— Ничуть. Сейчас все оформим. Я времен­но забираю задержанного для проведения важ­ного следственного опыта по производимому мною в данный период времени расследованию государственной важности.

— Драгоценный преждерожденный...

— Что еще?

— Подданный сей, осмелюсь доложить, край­не буен и обладает непомерной физической силой, при задержании, изволите ли видеть, он шибко помял троих... — В голосе вэйбина слыша­лось явное сомнение.

— Открывайте, открывайте! — Баг отчего-то был полностью уверен в том, что уж сейчас-то блаженный суфий буйствовать и насильно вразумлять никого не будет — таким внутрен­ним светом надежды осветилось его лицо, ко­гда Хисм-улла увидел через решетку Бага. Баг даже и не пытался как-то объяснить себе, по­чему, собственно, он велит освободить узника и его попугая из узилища, но совершенно точ­но знал, хотя и понятия не имел — откуда, что суфий ждал именно его и что Хисм-уллу необ­ходимо как скорее доставить в Храм Света Будды, к великому наставнику Баоши-цзы. Такие моменты, когда решения приходили сами собой, вне холодного рассудочного раз­мышления, Баг про себя называл озарениями; еще ни разу озарения не подвели честного че­ловекоохранителя. — Открывайте. Ну же.

— Так точно, драгоценный преждерожден­ный Лобо! — Вэйбин громыхнул ключом в зам­ке, распахнул коротко скрипнувшую дверь и проворно отскочил в сторону.

Хисм-улла удовлетворенно кивнул, поднял­ся на ноги, потянулся и, подхватив с пола холщовую сумку на длинном ремне, величествен­но выступил в коридор.

— Аллах акбар! — изрек он и хлопнул Бага по плечу.

Баг покачнулся.

В приемной на Бага и возвышающегося за его спиной Хисм-уллу — дежурный вэйбин опасливо следовал за ними на некотором расстоя­нии — недоуменно воззрился Крюк.

— Драг прер еч Лобо... — Растерянный козак поднялся из-за компьютера.

— Я забираю этого подданного! Дело госу­дарственной важности, — объявил ему Баг, кивнув на суфия. — Запишите: ланчжун Лобо взял под свою ответственность подданного Хисм-уллу для проведения следственного опыта. Готовы ли потребные бумаги о происшествии на Круп­ных Капиталов?

— Так точно, — Крюк отер лоб и протянул Багу еще теплые после принтера листы.

Баг пробежал взглядом: все было записано с его слов в точности. Достал из-за пазухи личную печать на длинном шелковом шнуре и бы­стро проставил личные подтверждения на каж­дом из поданных ему Крюком листов.

— Прекрасно, еч Крюк. Теперь вот что. Постарайтесь срочно определить личности напавших на меня человеконарушителей. Проведите полный осмотр тел — все, что положено, не мне вас учить! Что до того, которого я захватил... — Баг посмотрел на Судью Ди. Судья Ди внима­тельно разглядывал попугая Бабрака, а Бабрак в свою очередь косился на кота то одним, то другим блестящим глазом. — Которого мы за­хватили, — поправился Баг, — то я прибуду для его допроса завтра утром. К этому же времени прошу вас, еч Крюк, подготовить документы по первичным научным разборам, относящимся до данного дела. Дело это важное, как вы знаете... Это все, драг еч, покидаю вас до завтра... точнее, уже до сегодня. — Баг коротко поклонился оше­ломленному Крюку и широким жестом пригла­сил Хисм-уллу к выходу.

Хисм-улла, поравнявшись с Багом, скло­нился к нему и, кося огненным глазом в сто­рону Максима Крюка, громко прошептал:

— Печать шайтана! — А когда Баг недо­уменно поднял на него глаза, подмигнул со значением.

“Недаром он блаженный... ” — как-то от­страненно подумал Баг.

На улице их ждала ночь и цзипучэ Бага, приткнувшийся под ближайшим фонарем.

Баг разместил Хисм-уллу на заднем сиде­нье — он счел, что на переднем тому было бы не так удобно, а вот позади в распоряжении суфия был целый диванчик, на коем без особо­го стеснения могли поместиться трое преж­дерожденных средней комплекции. Хисм-улла один занимал большую часть сиденья и с ин­тересом молча глядел в окно на проносящиеся мимо темные здания.

Храма Света Будды они достигли за несколь­ко минут: на пустынных улицах в сей поздний час за всю дорогу встретились всего две повозки, да и то — повозки такси, рыскающие в поисках запоздалых пассажиров.

Врата Храма были, как и следовало предпо­лагать, заперты.

Баг хлопнул дверцей, подошел к вратам и ос­тановился в замешательстве: как быть? На дво­ре — ночь, стучать во врата и поднимать шум было бы в высшей степени несообразно. А мыс­ли о том, чтобы перебраться через стену, у чест­ного человекоохранителя не возникло бы и в страшном сне. Между тем, внутренний голос по-прежнему со всей уверенностью говорил Багу, что он привел цзипучэ по назначению, что он не ошибся, что им с Хисм-уллой — сюда, во Храм. Послышались шаги: рядом с Багом возник блаженный суфий. Загадочная улыбка броди­ла на его устах; попугай, нахохлившись, непо­движно сидел на правом плече.

Хисм-улла успокаивающе положил руку на плечо Багу. Потом в два гигантских шага до­стиг врат и только занес ручищу, дабы посту­чать, как одна створка бесшумно отодвинулась в сторону и в темном проеме показалась бритая голова приближенного к великому наставнику послушника Да-бяня.

— Мир тебе, — заявил Хисм-улла. — Покоя и прибежища!

— Прибежища, прибежища! — проскрипел, кивая, оживившийся попугай. — Риса и мяса!

— Наставник ожидает вас, — коротко покло­нился суфию Да-бянь. — Отец Кукша прибудет вскоре.

“Хм, — подумал Баг, соображая. — Отец Кукша, если я верно помню, окормляет приход Бог­дана. Вот ведь какие петли карма крутит... ”

Да-бянь пропустил суфия во врата. Попугай шумно поднялся в воздух и исчез в темноте.

“Кажется, я сделал все правильно. Только вот, к сожалению, мало что понял”, — промелькнуло в голове Бага, и тут Да-бянь кинул на него короткий взгляд, склонил голову и про­говорил:

— Наставник благодарит драгоценного преж­дерожденного и просит его спокойно возвращаться домой. О спутнике драгоценного прежде­рожденного в Храме позаботятся. Наставник ожидает драгоценного преждерожденного нынче к часу вечерней медитации. — И Да-бянь, еще раз поклонившись, скрылся в темноте.

Створка врат с едва слышным стуком плот­но закрылась.

Баг в задумчивости достал пачку “Чжунхуа”, закурил и неспешно пустил струю дыма к далекому черному небу.

“Ну и ночку подарил мне еч Богдан, — ду­мал он, спустя пять минут подъезжая к своему дому. — Попросил „Слово" поискать, называет­ся... Да-а-а... Надо бы единочаятелю прямо сейчас и позвонить да обо всем рассказать самым обстоятельным образом. Пусть поахает. Ладно, час уж очень поздний, отобью электронное письмо... проснется — прочтет... ”

Дома Баг первым долгом извлек из хо­лодильника бутылку “Великой Ордуси” для Судьи Ди и бутылку — для себя. Истомленный подвигами кот с урчанием приник к пиале. Баг поглядел на него с улыбкой, раскрыл “Керу­лен”, присоединил к нему телефонную трубку и наскоро написал Богдану о событиях этой ночи. Закрыл ноутбук и потянулся к пиву.

Говоря по правде, Баг с превеликим удо­вольствием пропустил бы сейчас пару-тройку чарочек эрготоу, он даже порылся во всяких кухонных шкапах, но — увы! — вожделенного напитка нигде не оказалось.

Дав себе слово непременно завтра же споза­ранку зайти в лавку и исправить эту досадную оплошность, Баг с ледяной бутылкой пива в одной руке и с сигаретой в другой двинулся на террасу, дабы в спокойной тишине, наедине со звездами осмыслить бурные события послед­них часов: было ощущение, что он прошел ми­мо чего-то очевидного, отметил это, зацепил краем сознания, но не придал нужного значе­ния... Было такое ощущение.

Вот: эти подданные в черном, какие-то они неестественные. Они напоминали... механизмы, что ли? Или некто повытягивал из них неко­торые нервы, сделав нечувствительными к бо­ли... И потом, как он там закричал, перед тем, как горло перерезать? Себе чести, а князю — славы? Гм... Что же это за князь такой?

Баг поставил бутылку на подоконник, от­крыл дверь и откинул тюль. Ну как же! У него же за пазухой лежит это самое “Слово о полку Игорева”, за которым и пришли злодеи! Кня­зю — славы. Игорь — князь. Забавно... Вот за­дачка для еча Богдана.

Баг покачал головой, подошел к перилам, взглянул в бездонное небо, слегка тронутое по краям заревом большого города, посмотрел прямо — там светились огни на Часовой Баш­не, поднес пиво ко рту, посмотрел направо...

И замер.

В апартаментах сюцая Елюя как ни в чем не бывало горел свет.

 

 

Капустный Лог,

22-й день восьмого месяца, вторница,

первая половина дня

 

Все-таки Богдан не мыслил себе по­возки удобнее, надежнее и привычнее, нежели “хиус”; именно такую повозку, в точности на­поминавшую его собственную, он и взял себе на пять часов в прокатной конторе тверского воздухолетного вокзала. Отъехав от конторы шагов на сорок, Богдан заглушил двигатель, открыл дверцу и, не тратя времени на посеще­ние вокзального трактира, споро перекусил пи­рожками с луком и с яйцами, приготовленны­ми спозаранку заботливой женою. Потом сановник запил завтрак газировкой с манговым сиропом из ближайшего автомата и устремился в путь.

Ехать предстояло не меньше часа. Но погода стояла более чем сносная, среднерусская та­кая — мягкая, шелковистая, без александрий­ской сырости, превращающей в издевательство и тепло, и прохладу. Напоенные снежным све­том перистые облака оживляли прохладную высь блеклого предосеннего неба; чуть трону­тые увяданием, а кое-где — и откровенной жел­тизной березы и тополя привольными струями лились назад по обе стороны полупустынного тракта; а когда их бегучая череда вдруг на миг прерывалась, вдаль улетали зовущие всхолмленные просторы. Боже праведный, как краси­ва наша скромная и неприхотливая, сумереч­ная, скудная с виду земля...

Мощный и ровный лёт “хиуса” по тракту веселил сердце. В конце концов, о письме Бага и перечисленных в нем странных и грозных событиях ночи Богдан размышлял и утром до­ма, и в воздухолете — особенно после того, как коротенько переговорил с напарником по теле­фону. Много версий понастроил — а толку? По возвращении в Александрию разберемся... От­ступала тревога, раздвигались тиски и теснины дел, неимоверно важных для злобы дня сего, — но ничтожных в сравнении с вечным и глав­ным. С этими вот березами... этими вот непро­лазными суглинистыми полями, где рожь, и дремучими лесами, где боровики да малина.

И названия деревенек по обочинам мелька­ли такие исконные и нутряные, такие свои, что каждый их промельк будто сладким гречиш­ным медом плескал на сердце: Богородицыно, Покровское, Трехсвятское... Мелькали. Мель­кали и пропадали позади. “Русь моя, иль ты приснилась мне?” — почему-то пришли Бог­дану на память строки из поэмы знаменитого Есени Заточника, написанной в ту далекую, стародавнюю пору, когда в Цветущей Средине воцарилась достославная династия Мин и множество умных, деловитых, сведущих в искусст­вах и науках монголов и ханьцев, спасаясь от новой власти, хлынули в спокойную и хлебо­сольную Ордусь, быстро и навсегда изменив своим появлением ее судьбу. К лучшему. Ко­нечно, к лучшему. Но все-таки — бесповоротно и круто изменив... переломив.

А перелом — он навсегда остается перело­мом. Пусть срослось, пусть совсем не мешает жить, пусть ты достиг в мире сем Бог знает каких успехов и некогда сломанной рукой на­писал великий добрый трактат или создал ве­ликую полезную снасть — а нет-нет, да и зано­ет, хоть на стенку лезь...

“Это как любовь ушедшую вспомнить, — подумал Богдан, рассеянно отмечая короткий взмах промчавшегося мимо указателя „Капуст­ный Лог — 10 ли". — Кажется, уж давно все прошло, позабылось... а то вдруг как защемит опять, защемит — аж дух теснит да слезы закипают где-то внутри глаз... Но только люди разные. Один от такого к нынешней жене ста­нет нежней да добрей, и ту, утраченную, помя­нет с благодарностью, и ко всему миру открытей сделается, терпеливей... А другой прежней богине каменюгой окошко размозжит, а ны­нешней — рожу расквасит... да в кабак нырнет от горения души, а потом кому-нибудь, кто под руку подвернется, по пьянке череп дрыном проломит”.

Он издалека увидел над ответвлением до­роги скромные деревянные врата под красной кровлею. Подъехав ближе, разобрал надпись на доске над вратами: “Капуста-мать — всему голова. Больше капусты, хорошей и разной”. То­гда стал притормаживать.

Аккуратно и плавно повернув, скользнул под надпись.

И сразу, шагах в полутораста от тракта по­казалась главная усадьба Лога.

Было семнадцать минут двенадцатого, когда Богдан Оуянцев-Сю остановил свой “хиус” на площадке перед внутренними вратами усадьбы, между видавшим виды трактором с неотцепленной бороной и мощным, вместительным, повышенной проходимости цзипучэ “межа” — повозка хоть и носила все признаки частой ез­ды по пересеченной местности, выглядела за­ботливо ухоженной.

Богдан вышел, с усилием и чуть враскачку сделал пару шагов, разминая затекшие ноги и с любопытством озираясь. Он слегка волно­вался: примет ли великий? О своем приезде и настоятельной необходимости побеседовать о важном, чего телефону или почте не доверишь, Богдан Крякутного известил, но ответа не получил. То ли не дождался — лететь уж по­ра было; то ли не удостоил скромного столич­ного сановника ответом бывший патриарх ге­нетики, а ныне — знаменитый капустных дел мастер.

Жил Крякутной замкнуто, со странностями.

С минуту Богдан задумчиво стоял перед вра­тами.

Он так еще и пребывал в нерешительности, когда дверь усадьбы открылась и на резное крыльцо вышел пожилой, кряжистый бородач в стираных-перестираных крестьянских портах, заправленных в сапоги, и накинутой на голое тело меховой безрукавой душегрейке.

— Каким ветром, мил-человек? — спросил бородач громко, не спускаясь с крыльца. В информационных файлах нынче ночью Богдан видел фотографии хозяина Капустного Лога, но поручиться, что этот бородач и есть Крякутной, он бы не взялся. Годы и смена образа жиз­ни... Похож, это правда. Но...

— Я срединный помощник Александрийско­го Возвышенного Управления этического надзора минфа Богдан Рухович Оуянцев-Сю, — в тон вышедшему, тоже немного повысив голос, ответил Богдан. — Мне по важной государст­венной надобности желательно иметь беседу с преждерожденным Крякутным. Я известил дра­гоценного цзиньши сегодня ранним утром по электронной почте и взял на себя смелость появиться здесь, хотя так и не получил ответа. Надобность воистину настоятельная.

Бородач поразмыслил несколько мгновений, пристально вглядываясь с крыльца Богда­ну в лицо. Потом сделал рукою широкий при­глашающий жест:

— Заходи, Богдан Рухович, ечем будешь, — сказал он. — Я Крякутной. Позавтракать-то толком не успел, поди? Чаю?

Четверти часа не прошло, как они уж рас­положились на застекленной веранде, выхо­дящей на зады, на необозримые капустные по­ля; а посреди стола фырчал давно уж, ока­зывается, поставленный в ожидании Богдана самовар, и хлопотливая, приветливая Матре­на Игнатьевна, жена затворника, расставляла перед минфа глубокие блюдца с пятью вида­ми варенья, а также заботливо согретые в рус­ской печи ватрушки. Крякутной, уперев одну руку в бок, сидел напротив Богдана и мол­ча наблюдал за тем, как обрастает посудой, снедью и гостеприимным уютом простой дощатый стол, торопливо и ловко накрытый бе­лой льняной скатеркою. Варенье тут же за­дышало умопомрачительным ягодным духом; сладкий, парной запах теплого творога из ват­рушек потек по воздуху слоем ниже. Бог­дан сглотнул слюну. “Славная все ж таки ра­бота у человекоохранителей, — подумал он. — Со сколькими хорошими людьми познако­мишься!”

Он поймал себя на этой мысли — и понял, что не верит, будто Крякутной связан с мрач­ными событиями, о коих он хотел с ним осто­рожно заговорить. Не связан.

— Вот в городах, — приговаривала Матрена Игнатьевна между делом, — умные люди часто спрашивают: что делать, что делать... А я так скажу: грибы да ягоды собирать! А потом ва­ренье варить да пироги печь. Когда погреб сво­ими руками наполнишь, остальное всегда при­ложится... Вы, Богдаша, в своей Александрии когда-нибудь настоящий пирог с грибами про­бовали? С пылу-то с жару, а?

Богдан чуть скованно озирался. Не знай он, что перед ним — бывший великий ученый, нипочем бы этого не заподозрил. Ну разве что по чуточку все ж таки чрезмерной, привычно и неосознаваемо утрированной крестьянистости... но задним-то умом все крепки. И веран­да обстановкой своей не выдавала хозяина: платяной шкап с встроенным в дверцу выцвет­шим зеркалом, один из нижних ящиков слегка выдвинут — видны черные скрученные прово­да, галоши... Обшарпанный комод, укрытый по­верху льняной салфеточкой, а на ней игольни­ца в виде лежащего, выпятивши спину, бара­на; старый, огромный, еще пятидесятых, верно, годов ламповый радиоприемник “Звезда” с на­балдашниками щелкающих ручек на перед­ней панели, под затянутыми желтой материей громкоговорителями; видавшие виды ножни­цы; наперсток; какие-то иные деревенские пус­тяки...

На неказистой, явственно из полешка вырезанной подставке — потаенно мерцала зеленым полированным нефритом та самая птичка.

Три с половиной века...

Богдан благоговейно встал.

— Заметил? — с почти идеально скрытым удовлетворением спросил Крякутной.

— Конечно, — ответил Богдан.

Вон они, надписи на крылышках, собствен­норучно начертанные императором Го-цзуном в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году в Ханбалыке... Совсем не потускнели. Старая киноварь...

— Знаешь, стало быть, ее историю?

— Кто же не знает, Петр Иванович. Вы ведь...

Суровый бородач нахмурил седые кустис­тые брови.

— Я, Богдан, тебе “ты” говорю не чтобы ты мне выкал, как какому-нибудь шаншу 1 свое­му, — почти сердито одернул он Богдана. — Письмо твое я прочел — славное письмо, человеческое. И лицо у тебя славное. Я же сказал тебе: ечем будешь. А ечи на “вы” не быва­ют. Второй раз этак прошибешься — выгнать не выгоню, но откровенничать не смогу, ре­шу: ошибся в тебе. А ты, я так думаю, откро­венности от меня ба-альшой ждешь... — И он выжидательно посмотрел на Богдана исподлобья.

 

1 Досл.: “Главнейший в работе с документами”. В традиционном китайском аппарате так назывались начальники Палат, то есть весьма высокопоставленные должностные лица, аналогичные нашим главам министерств.

 

— Да будет тебе, старый! — махнула на мужа полотенцем Матрена Игнатьевна. Уперла руки в боки, выпятила и без того выдающую грудь и от­топырила подбородок, явственно передразнивая грозного супруга. — Чего ради утесняешь моло­дого гостя? Уж больно ты грозен, как я погля­жу! — Опять махнула полотенцем и повернулась к Богдану. — Ты не верь ему, Богдаша, он воро­бья не обидит...

Богдан сел.

— Жду, Петр, — ответил он, принимая пред­ложенный тон.

— А ты не торопись, — пряча улыбку в бо­роду, сказал Крякутной. — Сперва чайку по­пьем. Мы тебя дожидались, так тоже не завтра­кали. Ты уж не обессудь, мы чаи гоняем по русскому обычаю, с сахаром, не как в столицах принято.

“И очень хорошо”, — подумал Богдан.

За завтраком беседовали сообразно. О доро­ге, о погоде. О видах на капусту в этом году и о делах асланiвських; бывший светило, ока­залось, следит за событиями. Вероятно, при по­мощи лампового приемника. Впрочем, элект­ронное письмо-то богданово он получил...

— Мотрюшка права, — говорил Крякутной, держа у лица на растопыренных пальцах блюдце с дымящимся чаем и осторожно время от времени дуя на него. — Права... Еще в древнос­ти в Цветущей Средине поняли: землепашес­кий труд — он корень всему. Когда кто ущерб наносил землепашеству, то, все равно ради чего он сие свершал, это называлось: возвеличивать листья, пренебрегая корнями. Знаешь?

—   Как не знать... — отвечал Богдан, погло­щая ватрушки одну за другой. Казалось: вкус­нее он в жизни ничего не едал.

— Крестьянство — корни, промышленность — ствол, властное устройство — ветви... ну а науки, искусства всякие — листья. Да, красота от них, то правда. Без листьев дерево — скелет, кощей, пугалище с погоста. Да, обдери листья с дере­ва раза три-четыре подряд — помрет дерево. Но все же, все же... Варенья попробуй, совесть на­родная. Варенье Мотрюшка варила.. Но все же: корни без листьев проживут, а листьев без кор­ней — не бывает нипочем. Вот в том теперь и вся моя наука биология. Ствол спили — но ежели корни уцелели, весной новые побеги брызнут с пня. И все-то сызнова пойдет — ствол, ветви, ли­ства.. Корни попорть — всему конец, всей этой великой сложности. Вроде стоит дерево — а по­мирает, сохнет. Ствол в столб превращается, вет­ки, то бишь власть, попусту по ветру полощут, шум один от них... Ну а про листья и говорить нечего... — Могучий старик лукаво усмехнулся в бороду. — На первый твой вопрос я уж, верно, ответил, а, Богдан?

— Пожалуй... — пробормотал минфа с наби­тым ртом.

Упоили Богдана раскаленным чаем, что на­зывается, до седьмого полотенца То есть столь­ко потов с него сошло, что шести полотенец не хватило б утереться, седьмое бы понадобилось. Потом Матрена Игнатьевна унесла самовар, да и сама под этим предлогом удалилась, оставив мужчин вдвоем на уютной веранде.

Мужчины помолчали. Едучи в “хиусе”, Бог­дан продумал план беседы тщательнейше — но весь план после чаепития разлетелся к ле­шему.

“Ладно, — подумал Богдан. — Попросту так попросту”.

— Вот ты, Петр, великий жизнезнатец. Ес­ли бы встретил неизвестное науке животное в наших краях, что бы первым делом поду­мал?

Крякутной сгреб бородищу в кулак и неко­торое время мял ее, внимательное и серьезно глядя на Богдана.

— Так уж и неизвестное? — спросил он затем.

— Так уж.

— Есть явление в жизни, называется мута­ция, — проговорил Крякутной. — Тоже, конеч­но, вероятность малая... Не подойдет?

— Боюсь, не подойдет.

— Трудно мне так беседовать. Объясни тол­ком, почему не подойдет.

— Потому что животное это, судя по все­му, на редкость вредное. Загадочным образом вредное. А исследовать его невоз, по­тому как оно, чуть до него инструментом дотронулись, распалось в слизь, будто в него программный наговор встроен на сохранение тайны.

Несколько мгновений Крякутной сидел, буд­то не услышав Богдана. Потом выпустил из горсти седое мочало бороды и медленно встал. Горбясь, косолапя, заложив за спину короткие могучие руки, пошел вдоль по веранде. В ти­шине слышно было, как поскрипывают до­ски пола под выцветшим половиком да чуть дребезжит после каждого грузного шага одно из оконных стекол, видать, разболтавшееся в раме.

— Все-таки неймется кому-то, — глухо про­говорил он в пространство. — Эх! Я чаял, вразумлю...

— Кому-то, — уцепился Богдан. — Ты ска­зал: кому-то. Кому?

Крякутной глубоко и шумно вздохнул. Как старый кашалот, вдруг всплывший на поверхность после долгого отсутствия — и ни ма­лейшего удовольствия от того не получивший. Потому что покуда он пасся в своих незамут­ненных глубинах, по глади моря корабль про­плыл — и вот крутятся теперь в оставленных им водоворотах огрызки яблок и объедки сне­ди; пустые пакеты и бутылки суматошно пля­шут на волнах; неторопливо падают в нетрону­тые бездны, заторможено сминаясь и склады­ваясь, газеты, полные пустяков...

Пф-ф-ф, угрюмо сказал кашалот.

Сжимая и разжимая за спиной кулаки, Кря­кутной стоял носом вплотную к застекленной во всю ширь стене веранды, к минфа широкой спиной, и глядел в капустные поля.

Поля, полные громадных сочных кочнов, ровно океан уходили к всхолмленному гори­зонту. А на горизонте тонкой дымчатой лентой синели леса. А слева, по-за угором, в лучах солнца радостной золотой искрой полыхал, как дальний, но греющий душу праздник, купол деревенской церковки...

Богдан понял, что не дождется ответа.

— У нас это могли сделать? — спросил он. — Как-нибудь этак... по-любительски, в обход за­прета?

Не оборачиваясь, Крякутной помотал тяже­лой, косматой головой.

— Нет, — ответил он чуть погодя. — Это все равно что атомную бомбу в школьном кабинете физики сварганить. Или ракету на Марс во дворе за коровником, из фанеры да шифера... Нет. Про мой институт я все знаю. Ученикам бывшим я сюда ездить не велел, не хочу... Но где что творится — знаю. В моем институте этим не занимаются больше. Совершенно. А в других местах — и подавно. Нет, у нас не могли.

— Петр, — помедлив, сказал Богдан, глядя ученому в спину. — Прости. Но я этот вопрос задать должен. Обязан. Ты здесь по старой па­мяти, сам, в коровнике своем или еще где... капусты ради, или удоев, или чего там тебе важ­ней... не химичил с генами?

П-ф-ф-ф, снова сказал кашалот. Потом на­конец обернулся к Богдану.

Таких несчастных глаз Богдан, наверное, в жизни своей еще не видел.

— Послушай, совесть народная, — тихо ска­зал Крякутной. — И постарайся понять... или хоть поверить. Я ведь не из блажи какой жизнь себе сломал. И всем любимым своим. Всем, кто мне верил и в кого я верил... молодым, ум­ным, увлеченным... — У него вдруг сел голос, и он сглотнул. — Не из блажи. Я кругом смотрел. Это наше стремление к удобству... побольше, да подешевле, да позаковыристей себя поте­шить и при том поменьше шевелиться...

Где-то неподалеку, захлопав крыльями, оша­лело и восторженно заорал петух, и через мгновение раздался всполошенный куриный гвалт.

— Я уж не говорю про СПИД этот, про не­го кем только не говорено, — помедлив чуток, вновь заговорил Крякутной. — Жил он себе в Африке рядом с неграми и с европейцами век за веком, а потек оттуда валом — только когда шприц с героином для людей обычным делом стал. Или... — Он загнул палец. — Радиотелефо­ны — удобно, быстро, беги туда, беги сюда, все решай на бегу, шустри, зарабатывай, повышай благосостояние... да? Рак мозга от них. Не доказано пока. Но есть к тому показания. И, по­мяни мои слова, лет через двадцать докажут — как бы только поздно не было... Коровье бе­шенство. — Он загнул второй палец. — До чего же сытно и питательно кормить скотов костной мукой тех же самых скотов! Ах, прибыльно, ах, жиреет на глазах скотина... Что нам за дело, что это для нее — то же, что для нас людоедство! Она ж, дескать, не видит, чего мы ей сыплем. Да, жиреет. Да, питательно. Но — коровье бешенство только у тех скотов, которых этак вот люди прахом их собратьев кормили. А те­перь, через скотов, и на людей кинулось... Так. Британцы, — продолжал он, загибая третий па­лец, — дальше всех продвинулись в клонном деле. И в ответ вся нормальная скотина у них мрет. Откуда ящур? Да еще по всей стране сра­зу? Никто не ведает. . . Или вот еще легионеллез. — Крякутной загнул четвертый палец. — Слышал? Знаешь слово такое? Вижу, нет... Три года назад ветераны американского легиона на съезд свой собрались, сняли самую современ­ную и роскошную гостиницу... Заболели все. Треть умерла. Днями вот во Франции то же. Заболели граждане, будучи на излечении от всяких пустяковых недугов не где-нибудь, а в лечебном центре Помпиду. Мрут теперь... А за­водится новая зараза знаешь где? Не поверишь. Только в кондиционерах последнего по­коления. И нигде больше. Никто не знает, по­чему.

Он помолчал.

— Наше стремление приспособить к себе живую природу уже исчерпало наши способ­ности приспосабливаться к тем нашим же же­лезкам, которыми мы природу к себе приспо­сабливаем. Понимаешь? Саму природу мы еще как-то бы выдержали, миллион лет притирался к ней род человечий, и вполне успешно. Но — поудобней хочется. И вот к рукотворным-то удобствам и утехам приспособиться наш организм пока не может. И не сможет, наверное. Во всяком случае, ежели так пойдет — просто не успеет.

Он вспомнил вдруг, что так и держит паль­цы загнутыми, пристально глянул на них, медленно, с видимым трудом распрямил. Словно их свело судорогой. Потом из-под бровей ко­ротко глянул на Богдана.

— А если мы с нашими убогими стремле­ниями еще и в ген вломимся... Это — все. Из-за какого угла какой новый зверь прыгнет — ни­кто не предскажет. Но прыгнет непременно. И очень вскорости. — Помолчал опять. — Та­кое впечатление возникает порой, что и впрямь за нами кто-то присматривает и дает детским прутнячком по пальцам, когда мы, чада нера­зумные, уж слишком начинаем об удобствах печься...

— Известно кто, — рассудительно вставил Богдан.

Крякутной фыркнул.

— Христос? — спросил он. — Иегова, Ал­лах? Кто еще? У семи нянек дитя без глазу...

— Так ты неверующий... — понял Богдан. Помедлил. Тихо сказал с искренним сочувст­вием: — Тяжело тебе живется. Даже посовето­ваться не с кем...

— Я по совести живу, по простой по чело­веческой, — жестко ответил Крякутной. — Мне хватает.

Он еще раз тяжко вздохнул.

В сенях раздались, приближаясь, торопли­вые, грузные шаги Матрены Игнатьевны, а по­том внутренняя дверь веранды распахнулась, и супруга затворника радостно крикнула с по­рога:

— Нет, ну вы подумайте! Петька наш в дру­гой-то куче навоза новых три жемчужины откопал! Вот только что!! Слыхали, кукарекал как? Ровно   оглашенный!

Крякутной рывком обернулся.

— Славно, — сдержанно ответил он. — Коли так пойдет, сын к свадьбе жемчужное ожерелье справит для невесты... Это все хорошо, мать, но ты поди пока. У нас тут разговор сурьезный.

Матрена Игнатьевна виновато попятилась. Тщательно притворила дверь за собою.

— Ладно, — сказал Крякутной, снова пово­рачиваясь к Богдану. — Поговорили на общие темы. Давай свои вопросы.

— Я тебя обидел?

— Нет.

— Прости, если обидел.

— Говорю же, нет. Что я тебе, барышня ки­сейная? Меня в жизни терло и мололо так, что... — И тут он, похоже, вспомнил, с чего на­чался разговор. Сызнова сгреб бороду в пятер­ню. — Ах, ехидная сила...

— Кто, если не мы? — решительно спросил Богдан.

Крякутной оттопырил нижнюю губу.

— Какой вред-то от него, от животного это­го, скажи? — Чуть поразмыслив, вопросом на вопрос ответил Крякутной.

— Непонятный, — признался Богдан. — Не­понятный вред. Вроде как с ума человек схо­дит.

— Что за тварь-то?

— Пиявка.

Крякутной вернулся к столу. Придвинул к Богдану поближе свой стул и, широко расста­вив мощные, обтянутые портами ноги в сапо­гах, уселся.

— Рассказывай подробней.

“Семь бед — один ответ”, — решил Богдан.

Крякутной слушал его внимательно. Па­ру раз азартно покашлял. Богдан с изумлением отметил, как в наиболее трагичных местах рас­сказа в глазах великого ученого отчетливо зажигается оживленный, пытливый огонек. Крякутному было интересно. Очень интересно.

— Джимба, — сказал он, когда Богдан закон­чил. Куда делась его крестьянистость! — Джимба... А ведь я помню его, Джимбу твоего, он у меня учился. Только бросил на третьем году, делами производственными увлекся. Миллион­щиком, вишь, стал... Интересно. Очень интерес­но. Чего-то ты тут не понял али чего-то не зна­ешь, потому и мне рассказать толком не мо­жешь. Давай покумекаем вместе.

— Давай, — тоже ничуть не обижаясь на жизнезнатца, согласился Богдан.

— С ума просто так не сходят. Даже от пи­явки сконструированной — не сходят. Это, как говаривал Эвклид, аксиома. Ну, то, что по­лет — это образ освобождения из тягостной и безвыходной ситуации, это ежику лесному по­нятно. Когда человек с ума-то сходит, из подсознания архетипы лезут, ровно тараканы. По­тому-то обоих бояр кверху и кидало, на воздуся... А вот есть момент позанимательней. Ты говоришь, один убежденец противником был челобитной, а потом в одночасье стал ярым сторонником. И в окошко шагнул аккурат ко­гда решительную речь свою писал, да еще и на самом главном ее месте. То есть вся его убежденность в этот миг ему требовалась . Так?

— Как будто так.

— А второй полетать решил после того, как его близкий друг, которого он уважал весьма, долго его убеждал, что челобитная — ко вре­ду. То есть опять на пике убежденности спя­тил. Так?

— Как будто.

— Был он с самого начала против челобит­ной, как первый? Знаешь, нет?

— Пробовал выяснить. Точно понять нельзя.

— Ясно. Смотри, Богдан, как поучитель­но. Именно в тот миг, когда открывается пре­красная, долгожданная возсть проявить свою убежденность, свое красноречие и за­щитить свою точку зрения, убедить в ней дру­гих — у обоих вместо радостного волнения и возбуждения, вместо того, чтоб в кулак все способности собрать, происходит непоправи­мый душевный надлом. Вместо ощущения себя на коне и тот и другой ощущают себя в тисках какого-то чудовищного и неразрешимого противуречия. Так?

— Похоже... — завороженно ответил Богдан, у него на глазах происходило чудо: то, что казалось бессмыслицей, обретало смысл. Это не могло не восхищать.

Но Крякутной вдруг умолк, и глаза его уставились в одну точку где-то за спиною Бог­дана.

Потом...

Пф-ф-ф, в последний раз сказал кашалот.

Крякутной прихлопнул могучей дланью по столу. Стол содрогнулся, и в раме тоненько, противно запело стекло.

— Американская пиявка, — сказал Крякут­ной решительно.

— Почему? — стараясь казаться спокойным, спросил Богдан.

— Понимаешь... Когда мы с Боренькой Су­саниным по Североамериканским этим Шта­там ездили...

— Кто такой?

— Ну... Ты   даже   учеников    моих   люби­мых выучить не озаботился? — Глаза гения потеплели. — Боря, так я его звал иногда... Борманджин Гаврилович Сусанин, светлая голо­ва... Лучший мой. Будь все по-старому — он бы, когда время мое подлетело б, меня сменил... Так вот. Эта поездка меня окончательно и убе­дила, что надо мне все это рубить, сколько сил хватит. Потому что, хоть американцы и таи­лись от нас, и делали строгий вид, что толь­ко о новых лекарствах мечтают, один мистер обмолвился: представляется, мол, весьма пер­спективным применение достижений генной инженерии для безмедикаментозной стимуля­ции социоадаптивных возстей личности, мы над этим работаем... —   Ничего не понял, — честно признался Богдан.

— Сейчас поясню. У американцев это — главная проблема. Они с самого начала стара­лись быть самой свободной для человека стра­ной. И во многом, что тут скажешь, преуспели. С их точки зрения, во всяком случае, по их меркам... Но управлять-то людьми надо, госу­дарство же. И вот из поколения в поколение там бились, как сохранить среднему человеку ощущение свободы и в то же время сделать его управляемым. Мол, делай , что хошь — но хо­теть будешь ровно того, чего надо. Сначала культ успеха придумали — ничто-де неважно, кроме как сколько ты зарабатываешь. А когда человек в это поверит, он сразу делается вроде куклы на ниточках. Потом средства всенарод­ного оповещения.. . “масс-медиа”, так они гово­рят. Ежели тебе все газеты битый месяц кого-то хором ругают, ты сам, совершенно естест­венно, начнешь требовать, чтобы его задвинули куда подальше. Если сорок телеканалов тебе кого-то изо дня в день показывают с той сто­роны, где у него родинка на пол-лица, ты бу­дешь уверен, что у него родинка на все лицо. А если сорок телеканалов тебе кого-то изо дня в день зовут вором, ты помирать будешь и на смертном одре прохрипишь: такой-то — вор... Так? Но и того мало. Не все поддаются. А кто поддается, все равно — не все одинаково. Вот и   придумали: безмедикаментозная   сти­муляция, видишь ли... Помнишь, Конфуций го­ворил: “Благородный муж — не инструмент” 1 . Учитель   уже   тогда   интуитивно чувствовал, какой это будет ужас: если человека — любо­го человека, как бы он ни был умен, добр, храбр, предан, порядочен, каких бы убеждений ни держался, — научатся превращать в... ин­вентарь, — Крякутной перевел дух. — И я то­го же боялся... Усиление социоадаптивных воз­стей — это, говоря попросту, вот что: что тебе извне диктуется, то и становится для тебя частью твоего естества. Но ты при этом про­должаешь ощущать себя вполне свободным, ес­тественно это воспринимаешь, как свое. Вот я и думаю: именно так твои бояре были обра­ботаны. Похоже, пиявки эти среди обычных впрыскиваемых в кровь при укусе веществ выделяют еще нечто. От чего человек делает­ся инструментом. Куклой. А когда навязанные ценности особенно остро начинали противуречить тому, что он считал ценным до обработ­ки, — у него мозги-то и лопались. Понимаешь? Некоторое время Богдан молчал, перевари­вая. Потом кровь отхлынула от его лица.

 

1 “Лунь юй”, II , 12.

 

— Мать честная, богородица лесная... — про­бормотал он. — То есть они оба были против че­лобитной, им после пиявок кто-то велел быть “за”, и они стали “за”, но в миг, когда требовалось особенно яро на этом “за” настаивать, у них в головах контакты горели от непримири­мого противуречия: на самом деле я “против”, но вот сейчас я “за”...

— Примитивно, но верно, — удовлетворен­но хмыкнул Крякутной. — Соображаешь.

— Мне повелели то, чего я не могу испол­нить. Я хочу того, чего хотеть не должен, — медленно проговорил Богдан.

— Что это такое?

— Неважно... Лечить это как-то ?

Крякутной крякнул. Помолчал, с грустью глядя Богдану в лицо.

— Дитятко доброе... — сказал он. — Ломать легче, чем строить, но ведь мы даже не представляем, как и чем твоим боярам мозги лома­ли. Чтоб лечить, надо пройти весь путь, пройденный теми, кто пиявок этих вывел, а потом — еще столько же.

— Ну хотя бы выявлять?

Крякутной не ответил.

Богдан, как оглушенный, сидел довольно долго. А потом его вдруг словно ожгли прут­няком.

— Погоди, Петр, — сказал он, резко выпря­мившись. — Погоди. Ведь тогда получается, все наоборот. Я думал, выводят из строя тех, кто за челобитную. Принятие челобитной выгодно Джимбе. Значит, работают противники Джим­бы. Например, его зарубежные соперники по точной электронике. Но ты говоришь, это ис­кусственно созданные сторонники челобитной выходят из строя оттого, что не могут быть совсем   уж   покорными   свободными   рабами. Значит, они обработаны не чтобы, погибнув, не выступить за челобитную, а, наоборот, чтобы жить и за нее выступить! Как ее сторонники! Значит, они обработаны не против Джимбы, а за него. И один Бог знает, сколько еще сторон­ников челобитной в Гласном Соборе являют­ся сегодня такими же куклами, как Ртищев и Гийас! Только их внутренняя убежденность в ненужности челобитной не столь сильна, а по­рядочность — не столь велика, и они не сходят с ума и не кончают с собой! Господи! Господи, что же это творится! Конец света!!

— Не паникуй, — хмуро сказал Крякутной.

— Я не паникую, — жестко ответил Богдан. — Я даю строгое научное определение.

Некоторое время они опять молчали. Мир­но жужжала муха, время от времени сухо и неутомимо трескаясь лбом об стекло. Снаружи, с лугов, летел слитный стрекот кузнечиков — мирный, безмятежный... Кудахтали неподалеку куры. Жизнь продолжалась.

Но то была уже другая жизнь.

— Все же я повторю свой вопрос, — сказал Богдан. — Кто у нас... по своим талантам, дарованиям, способностям... мог бы легче всего сде­лать это?

— Ты имеешь в виду научные дарования? Сделать — в смысле, вывести пиявку эту? Я уже сказал: светлей головы, чем у Борманджина, я не видал.

— Вы поддерживаете с ним отношения? Зна­ете, чем он сейчас занимается?

— Ни малейшего представления. Уходя — уходи. Я ушел. — Крякутной запнулся. — Повторяю, у нас эту работу, всю эту работу не мог сделать никто. Но в одном ты прав. Кто-то, в этом деле сильно разбирающийся, здесь быть должен. Потому что сам смотри: прорву пия­вок, потребную для таких дел, в Штатах не до­будешь, да и тайком, в тайном чемодане каком, не перевезешь. Они — твари капризные, им сосуды нужны, условия. Значит, была как-то с великими ухищрениями переброшена одна, ну, много — две... А у нас должен быть... что-то типа питомника. Чтобы их плодить и держать по­головье на уровне. И в нем — тоже жизнезнатцы высококлассные, не просто бандиты. Ищи питомник, Богдан. Должен где-то быть пи­томник. Богдан встал. Коротко поклонился.

— Спасибо, — сказал он. И закончил тради­ционно: — Ты оказал большую помощь следствию.

— А пошел ты в баню, — угрюмо ответил Крякутной.

Азарт ученого, перед которым откуда ни возьмись возникла увлекательная задача, сде­лал свое дело — помог решить ее и иссяк, угас. Теперь Крякутной смотрел не на задачу, а на мир кругом нее, на весь привычный мир — и видел пепелище.

 

 

Москитово,

22-й день восьмого месяца, вторница,

первая половина дня

 

Цзипучэ марки “юлдуз”, мерно гу­дя мотором, летел по ровной и широкой полосе Прибрежного тракта. Справа на многие ли про­тянулись необозримые поля, ровными, четки­ми, заботливо возделанными прямоугольника­ми уходящие к темнеющей у горизонта полосе леса. Слева, шагах в двадцати от стремительно мелькающего черно-белыми полосками ограничительного бортика выстроились зеленые бе­резки и осинки, чуть дальше начиналась плот­ная стена елей и редких высоких сосен. За ни­ми где-то невдалеке был Суомский залив.

Баг задумчиво глядел на стелющуюся под колеса черную ленту тракта, слушая мягко излучаемые магнитофоном напевные звуки сита­ра Шанкара и изредка затягиваясь сигаретой; Судья Ди сперва, встав, как собака, на задние лапы, разглядывал в окно окружающие пейзажи, а потом свернулся клубочком на заднем сиденье и теперь дремал, порою чутко поводя ухом.

Летом, пару раз в месяц, Баг всегда старался выкроить время и выбраться на целый день в пригородный лес — непременно один. Он сво­рачивал с тракта на грунтовую дорогу и осторожно уводил повозку в какой-нибудь тихий и безлюдный угол, где выключал мотор, выходил и долго, бездумно бродил между деревьев, касаясь стволов ладонью, слушая птиц, ды­шал кристально чистым воздухом и наслаж­дался тишиной. Иногда, повинуясь внезапному порыву, Баг ложился в душистую траву на не­ожиданно открывшейся взору полянке и долго глядел в бездонное синее небо, ощущая, как медленно и сладостно сливается с окружающей безмятежной естественностью, становится ее частью; и тогда, видимо, приняв его за стран­ный, но вполне дружелюбный холмик, по не­движной груди Бага проползал какой-нибудь жучок-паучок, а затихшие при шорохе шагов кузнечики возобновляли свою вечную песню с новой силой. Недавно на такой полянке Баг попал под нешуточный ливень и час укрывался под густой обвисшей кроной старой березы, да все равно промок.

В такие дни он бывал почти счастлив.

Но ныне путь его лежал не на поиски оче­редной нетронутой присутствием человека полянки, а в александрийский дачный пригород Москитово, и тому были веские причины.

Утро началось с привычного комплекса тайцзицюань; на соседней террасе Баг с неко­торым облегчением увидел обнаженную по по­яс фигуру сюцая Елюя. Юноша начал упражнения раньше его и не заметил багова появления, весь поглощенный плавными движения­ми. Некоторое время Баг наблюдал за ним и окончательно уяснил, что стиль Елюя заметно отличается от его, багова: зарядка сюцая вклю­чала несколько довольно резких движений, да­же выпадов, в коих Баг усмотрел какую-то внутреннюю агрессию; покачав головой, человекоохранитель заметил себе спросить сюцая, у кого тот брал уроки, — такой стиль Багу был незнаком и малосимпатичен.

Явившийся на террасу вослед за хозяином Судья Ди отнесся к Елюю, скорее, равнодуш­но — мазнул по нему взглядом, уселся у огра­ды и стал наблюдать за голубями, о чем-то го­рячо бубнившими на левой, до сих пор пустую­щей террасе.

Когда Баг сделал последний выдох, рассла­бился и открыл глаза, возвращаясь от комментариев Чжу Си на двадцать вторую главу “Лунь юя” к окружающей действительности, сюцай стоял у разделяющей террасы изгоро­ди, поросшей жизнерадостным плющом, и сми­ренно ждал, когда на него обратят внимание. Баг взглянул на него, и Елюй, расплывшись в радостной улыбке, почтительно поклонился. У Бага на языке вертелся невежливый вопрос: а где, собственно, его, сюцая, олуха такого, не­упокоившиеся души носили? он, Баг, уже Яньло-ван знает что стал думать; да что Баг! они с Богданом вместе уже чуть не в розыск собра­лись подавать сюцая, думая, что юноша влип в какую-то худую историю! Но тут сюцай, опе­редив заботливого человекоохранителя, стал униженно извиняться за свою беспутность и неразумность, и столько в его голосе было искреннего раскаяния, что Баг не сумел сказать ему приготовленных слов, хотя, конечно, стои­ло бы.

Оказалось, что сюцай Елюй просто и без за­тей — загулял. В Александрию на пару дней приехал по делам его давний ханбалыкский од­нокашник, даже почти родственник — побратались в училище, обычное дело, и вот они вдво­ем, на радостях от встречи и предавшись вос­поминаниям, так душевно напились маотая, что сюцая не держали ноги и он был вынужден остаться там, где был, будучи никак не в состо­янии передвигаться без посторонней помощи, а помочь ему кроме однокашника никто не мог; но ведь и однокашник отдал напиткам не меньшую дань, и вот... Смущенным голосом сюцай поведал Багу, что заснул прямо под столом от­дельной трапезной комнаты, которую друзья сняли в харчевне “Веселый Будда”, положа голову на грудь приятелю, который к тому вре­мени уже самозабвенно храпел; проснулся он на другой день, когда солнце уже стояло в зе­ните, обнаружил себя под столом и пришел в ужас. Баг кивнул — еще бы, такое любой поймет, еще Учитель наш Конфуций отмечал в двадцать второй главе “Лунь юя”: “Благород­ный муж знает толк и меру в рисовом вине; низкий человек не знает ни толка, ни меры, ни рисового вина”. Что же, сказал сюцаю Баг, пусть это будет вам уроком!..

Тут подошел Судья Ди, внимательно по­смотрел на сюцая, втянул ноздрями воздух, прижал уши, коротко зашипел в сторону юно­ши и трусцой покинул террасу. Ну вот, крайне огорчившись, сокрушенно сказал Елюй, ну вот, котик на меня обиделся, я же за ним недоглядел, я ведь взял его с собой, а утром его с нами уже не было. И куда он делся... Я так виноват, не знаю, что и делать, как быть, как загладить такой проступок, как вернуть ваше, драгоцен­ный преждерожденный Лобо, и вашего кота до­верие...

“... Смешной он, — меланхолически думал Баг, обогнав красный „тахмасиб" и вытаскивая новую сигарету из пачки, — молодой и смеш­ной... Все же надо будет мне с ним серьезно поговорить, он хороший парень в сущности... На­шелся — и хвала Будде, одной заботой меньше. А с котом они помирятся... ”

— Правда, Ди? — обернулся он к коту. Кот открыл один глаз, убедился, что ничего интересного не происходит, и закрыл глаз снова. “Дрыхнет, — с досадой подумал Баг. — Нет что­бы разъяснить наконец, откуда взялась эта жуткая пиявища? Елюй тут ни при чем, теперь это ясно... ”

... Ожидая порцию утренних цзяоцзы у Ябан-аги, Баг в перерывах между глотками жасминового чая кратко переговорил с Богданом, ко­торый ответил из воздухолета, держащего путь в Тверь. Богдан явно был в возбуждении и предвкушении, узнав, что Баг добыл-таки неправильное “Слово о полку Игореве” (“Ох, еч, я полистал на скорую руку — там такое!.. ”), но отложить поездку никак не мог; потом он поведал, что тоже провел не лучшую ночь в сво­ей жизни — сначала явились с некими весь­ма жуткими новостями научники, а потом сам минфа чуть не до утра копал сведения из баз данных нескольких Управлений; в результате смутные сомнения, появившиеся у него ранее, стали оформляться в выводы, о которых он, Богдан, считает пока говорить преждевремен­ным и для проверки которых должен предпри­нять короткое путешествие в Капустный Лог, к великому ученому (не научнику, а именно ученому, подчеркнул Богдан) Крякутному; а уж ежели беседа с ним принесет ожидаемые плоды — хотя Богдану того, видит Бог, совер­шенно не хотелось бы, — то во второй половине дня он, вернувшись в Александрию, расскажет обо всем Багу подробно. И тут уж они пораз­мыслят вместе.

На том и порешили.

Разговор все время прерывался посторонни­ми шумами и не относящимися до дела короткими и неразборчивыми репликами Богдана, произносимыми мимо трубки: видимо, рядом с ним то и дело проходила, погромыхивая катя­щимся столиком и предлагая закуски и напит­ки, приветливая до назойливости бортпровод­ница, или минфа попался не в меру говор­ливый сосед; так или иначе, беседовать было трудно, а то Баг непременно сообщил бы Бог­дану поподробней, насколько текст “Слова”, которое он изъял, совершенно не похож на ши­роко известный в Ордуси эпос, а главное — что эта книга была изготовлена не в книгопечат­ной конторе, а переписана, переписана от руки, тушью и гусиным, насколько Баг мог судить, пером; страницы потом обрезали и старательно прошили по краю суровыми нитками, а на по­лучившийся блок наклеили обложку толстого картона. Но с этим тоже было подо­ждать полдня.

Ябан-ага поставил перед Багом тарелку с дымящимися цзяоцзы, блюдечко с соей и блю­дечко с уксусом и пожелал ему приятного ап- петита. Баг кивнул рассеянно и открыл свой “Керулен”: ему не терпелось просмотреть со­ображения научников относительно человеко­нарушителей в черном, с которыми он столк­нулся ночью; лишь вызвав отчет на экран, он вооружился палочками.

Никаких документов и вообще бумаг при покойных обнаружено не было. На одежде их также отсутствовали какие-либо указания на мастеров, ее пошивших, но одежда была добротная, качественная. Разбор ткани с уверен­ностью указывал на ее местное происхождение. Разбор обуви не дал ничего примечательно­го — за исключением одного: у всех в укром­ных местах ребристых подошв были выявлены микрочастички глины, характерные для даль­него пригорода Москитово, а еще точнее — его прибрежной части, то есть узкого участка на побережье залива.

Все трое были примерно одного возраста — от двадцати до двадцати пяти лет, похожего сложения — хорошо развитые физически, явно много времени уделявшие поддержанию себя в доброй спортивной, если не сказать боевой форме. У всех были обнаружены разной степе­ни свежести шрамы; значит, подобные вылазки и вообще вооруженные столкновения были им не внове.

И еще.

У всех троих сзади на шее, немного ниже ушей в подзатылочной впадине, обнаружены бы­ли синяки — удивительно симметричные, сходя­щие уже, весьма похожие на следы укусов.

Тут Баг и замер, и лишь челюсти его меха­нически продолжали перемалывать пельменину в жидкую кашицу. Нельзя сказать, что он очень удивился. Скорее — он очень не хотел, чтобы разбор показал такое.

Розовая пиявка.

Распавшаяся в слизь, кстати.

Соборный боярин Гийас ад-Дин с интерес­ными, как намекнул в телефонном разговоре Богдан, отметинами на шее.

Ночные посетители его апартаментов. С не менее интересными отметинами.

Москитово.

Баг решил съездить туда: осмотреть мест­ность и, быть может, обнаружить что-то такое, что существенно поможет при серьезном и вдумчивом разговоре с четвертым подданным в черном, которого он оставил в Срединном участке: злодей, правда, впал в состояние, от­части похожее на то, в коем до сих пор пребы­вал боярин ад-Дин. Ну когда-то ведь он придет в себя?

... Поселок возник слева от Прибрежного трак­та — стена деревьев отступила, уступив место аккуратным домам за глухими стенами в че­ловеческий рост высотой; дома образовыва­ли улицу, уходившую в глубину леса. “Москитово-чжуан 1 ”, — прочел Баг на красной лако­вой доске, висевшей между резных деревянных драконов на вратах у начала улицы, выключил Рави Шанкара и свернул налево, направив по­возку по улице под уклон, в сторону близкого здесь побережья.

Москитово, старинный, прославленный при­город Александрии Невской, состояло в основном из загородных домов, принадлежащих из­вестным ученым, писателям, художникам, каллиграфам, лицам из высших слоев общества: был свой дом здесь и у самого князя Фотия, а также и у непосредственного начальника Бага шилана Алимагомедова; близость залива и особый, благостный фэншуй этого места привлек­ли в него несколько знаменитых здравниц, которые сосредоточились ближе к воде. Немного влево по берегу, как знал Баг, располагался пляж “Северный Пэнлай”.

 

1 Чжуан — букв.: “хутор”, “деревенская усадьба”.

 

Повозка мягко двигалась меж нарядных до­мов. Оглушительно орали птицы.

Судья Ди пробудился, с ленивой грацией пе­ребрался на сиденье рядом с Багом, уселся удобнее и через ветровое стекло стал следить за медленно ползущей дорогой; когда же птичьи голоса становились особенно близкими, хвоста­тый человекоохранитель с нескрываемым и вполне однозначным интересом приглядывался к шустро перебегающим дорогу грациозным трясогузкам или прыгающим по нижним вет­вям бодрым синицам и крикливым, взбалмош­ным сойкам.

“Где же этот хвостатый взял пиявку?” — снова с досадой подумал Баг, косясь на своенравного любимца. Загадка не давала ему по­коя. Стройная гипотеза, согласно коей пиявку где-то раздобыл и прислал героически исчез­нувший Елюй, с треском лопнула поутру — и Багу было ее откровенно жаль. Ни малейшего намека на иную версию не появлялось и не предвиделось...

Минут через десять неспешной езды цзипу­чэ оказался перед знаком, запрещающим колес­ное движение; тут же расположилась аккурат­ная стоянка, где держали свои повозки приез­жие и те из местных жителей, в домах которых не было подземных гаражей; из зеленой будки выглянул румяный молодец-привратник в ко­ротком синем халате, взглянул на Бага и при­ветливо махнул рукой.

Баг нашел свободное место недалеко от въезда, заглушил мотор и открыл дверцу, вы­пуская Судью Ди.

— Добро пожаловать, драгоценноприбывший преждерожденный! — Привратник возник рядом с дверцей. — Добро пожаловать к нам, в Москитово. — Круглое лицо молодца излучало радушие. — Какой у вас роскошный кот!

— Добрый день, драгоценный преждерож­денный, — кивнул Баг, выходя. Судья Ди сделал вокруг привратника полукруг и остановился, выжидательно глядя на Бага: “Ну, ты идешь, или как?” — Прекрасный день, прекрасный.

— О да, о да. — Видно было, что румяно­го молодца тяготит вынужденное одиночест­во на стоянке и что он не прочь поболтать. — Сегодня был изумительный рассвет! А какие у нас вечера... Дозвольте поинтересоваться, драгоценноприбывший преждерожденный, вы к нам по делу али так — насладиться природой?

— Скорее, насладиться, — улыбнулся Баг, захлопнув дверцу. — Хотелось бы посмотреть на залив, на пляж... — Он принял у привратни­ка деревянную бирку с номером, развязал связ­ку монет и протянул ему несколько. — Как туда пройти?

— А это все прямо, прямо! — звякнув мело­чью, махнул рукой румяный. — Дорога упирается в набережную. Как дойдете — примите вправо, шагов через двести будет и пляж. Я бы вас проводил, — добавил он с сожалением, — но должен тут присматривать.

— Спасибо, я найду! — Баг двинулся в ука­занном направлении. Судья Ди ломанулся в соседние кусты и зашуршал там в листьях.

— За повозку не беспокойтесь! — послы­шался голос привратника. — Я и стекла про­тру!

Баг, не оборачиваясь, махнул ему рукой.

Дорога сузилась, и деревья подступили к человекоохранителю с обеих сторон. Сразу три трясогузки, на какие-то мгновения зами­рая, пробежали под самыми ногами, непрерыв­но раскачивая длинными хвостами. Где-то не­далеко гулко разразился длинной барабанной трелью дятел.

Баг шагал, с удовольствием вдыхая удиви­тельно чистый, пьянящий воздух, напоенный близкой морской свежестью; водная гладь уже явственно проступала сквозь деревья.

Потом деревья неожиданно кончились, и он вышел на широкую прибрежную полосу. На необозримой серо-голубой равнине залива бе­лыми лоскутками маячили десятка полтора парусов, а у самого горизонта неспешно переме­щался чуть размытый морскою дымкой силуэт какого-то большого корабля. Слева, наполови­ну скрытое в деревьях, почти у самой воды располагалось величественное трехэтажное здание из розового камня под покрытой лазоревой че­репицей широкой крышей с загнутыми краями; доска над вратами гласила: “Тысяча лет здоровья”.

“Ага... — подумал Баг, — это, стало быть, и есть та самая лечебница, с которой Лужан Джимба заключил долгосрочный договор... На­верное, и загородный дом он мне тоже где-нибудь здесь обещал... Хорошо тут. И Стасе, — невзначай пришло ему в голову, — тоже наверняка бы понравилось... ”

Справа, вдоль уходившей вдаль гранитной набережной стояли редкие скамейки; на некоторых сидели люди, наслаждаясь неярким светом предосеннего солнца; пожалуй, более половины щеголяли в изысканных серых халатах — явные пациенты “Тысячи лет здоровья”. У ближайше­го спуска на пляж на фоне залива фотографи­ровалось семейство: две девочки с детскими прическами и полная улыбчивая дама в пурпур­ном длинном халате. Глава семейства, пузатый мужчина средних лет, терпеливо приникнув к фотоаппарату, ждал, пока мать успокоит непоседливых проказниц.

Откуда-то издалека, то ли из чьего-то откры­того окна, то ли с танцплощадки какой, с приятной приглушенностью доносились бодрые, заводные куплеты молодежной песенки: “На седмичку до второго... ”

Милая, тихая, идиллическая обстановка. Рас­слабляет. Убаюкивает даже.

Баг посмотрел в небо.

Чайки. Дети. Оздоровляющиеся подданные в сером.

Целых три четверти часа сюда ехал...

Вотще. Логово злодеев нигде не просматри­валось.

“С другой стороны, — подумал Баг, — а на что я рассчитывал? Что тут укрепленный ла­герь прямо на пляже высится, а над ним лако­вая доска с надписью „Злодеи"? И ниже: „Осо­бо тренированные негодяи ищут себе чести, а князю славы!" Глина... глина... Глины полно, вон хотя бы напротив боковых врат лечебницы. Ну и что? С пациентами ее, что ли, я сегодня бился не на жизнь, а на смерть? Это, может, для особо ослабленных лечебная процедура та­кая предусмотрена: вчетвером нападать на че­ловекоохранителей по ночам?”

— Ой, кот! Кот! — закричала одна егоза, вырываясь из рук матери, которая только было удачно примостила ее себе на колени. — Смот­рите, кот! — Она стремглав кинулась к коту, но Судью Ди как ветром сдуло: лишь сухая ветка хрустнула где-то в кустах. — Убежал...

Еще бы!

Баг повернул направо и, хрустя камешками, двинулся вдоль залива, мимо скамеек и отдыхающих. Он не знал, что искать, но уже по­нял, что если здесь, в Москитово, и есть какое-то злодейское гнездо, то уж явно не на этой набережной. Гнездо противуправных скорпио­нов воз было обнаружить, наверно, лишь с привлечением регулярных воинских частей, которые прочесали бы каждый цунь 1 леса. Или второй путь: следить за каким-нибудь достоверно вычисленным скорпионом, дабы тот, сам того не ведая, навел человекоохранителей на логово. Но не было ни единого скорпиона у Бага в запасе, кроме пленного. А он сюда вряд ли уже попадет.

“Кажется, я приехал зря”, — подумал Баг.

Он в грустной рассеянности опустился на свободную скамейку, достал карманную пепельницу, пачку “Чжунхуа”, вытянул из нее сигаре­ту и щелкнул зажигалкой.

Потом извлек из-за пазухи добытое в бою “Слово о полку Игореве” и раскрыл на заложенной еще с ночи странице. Перечел сызнова, наверное, уже раз в пятый. Нет, ужас какой-то. Хороша, понимаешь ли, себе честь и князю слава...

 

1 Мера длины. Современный китайский цунъ равен 3, 3 см.

 

  “... Спозаранку в пятницу потоптали дружи­ны Игоревы поганые полки половецкие и рассеялись по полю за добычей, помчали красных девок половецких, а с ними золото, и паволоки, и дорогие оксамиты... ”

Это кто же и зачем потоптал братские по­ловецкие полки — да еще и, понимаете ли, поганые? Похитил прекрасных половецких деву­шек? Золото да прочие драгоценности? Бред. Не может быть, чтобы этак про князя-то Игоря...

Баг перелистнул страницу.

Нет, все точно: выживший из ума автор это­го “Слова” писал о князе Игоре, том самом князе, который задолго до возникновения го­сударства Ордусского прозорливо приложил все старания к тому, чтобы был мир от моря и до моря, — писал как о простом разбойнике с большой дороги, двинувшем войско в обыкно­венный грабительский поход... Ну послать вра­зумляющую армию — это еще куда ни шло, бывало в Ордуси в старые времена и такое не раз и не два, история — не игуменья, сказал однажды еч Богдан, история — императрица суровая... Но известно же, что “Слово о полку Игореве” — поэтичное, светлое повествование о том, как жених князь Игорь со сподвижни­ками двинулись миром навстречу Кончаку и Гзаку, и людям их ближним, и невесте, младой Кончаковне, на пир свадебный, и все племе­на, кои на пути им встречались, видя, что свер­шается дело великое, присоединялись кто к Игорю, кто к Кончаку, так что на великий пир, три дня шумевший на берегах граничной реч­ки Каялы, прибыло впятеро больше людей — сказать, единочаятелей, хоть в ту пору слова этого еще не было — в сравнении с тем, сколько их с обеих сторон поначалу выехало!

А тут что?

“... навел свои храбрые полки на землю По­ловецкую за землю Русскую... ”

Баг в раздражении захлопнул книжицу.

Чушь какая. Злобная, карикатурная чушь. Клевета, словом. Причем заведомая и нелепая, бессмысленная. Ведь всему свету ведомо, как дело было.

Курам на смех, сказала бы Стася.

Незаметно подошедший Судья Ди задел хвостом ногу Бага и скрылся под скамейкой.

Баг снова открыл , уже не с целью чи­тать — такое чтение не доставляло удовольст­вия — а на бумагу и на почерк посмотреть.

Писано стилизованно, под древность. С ятя­ми и ерами. Переписчик, кстати, и сам не очень-то по-древнему разбирал: тут и тут подтертости заметны, ошибся, наверное, бритвочкой соскабливал, а потом писал сызнова, по­верх. Да еще циферки на полях карандашные, плохо различимые — от одного до шести, нет, вот еще семерки попадаются, куда реже проче­го; так ему, переписчику, копировать оригинал было, наверное, удобнее. Что-то похожее дела­ют средней руки копиисты живописных поло­тен — из числа тех, кто пропитание зарабаты­вает размножением шедевров признанных мас­теров — для украшения жилищ. Они тоже так: сначала делят с помощью линейки и карандаша печатную хорошую копию на ровные квадратики, а уж потом квадратик за квадратиком тща­тельно перерисовывают. Похоже получается, ан жизни-то и нет.

Странная книжица, нехорошая.

И вот интересно: что у Гласного Собора бо­яр, убежденцев стойких, может быть общего с этой жалкой подделкой?

Очень подозрительно.

Тут рядом с Багом на скамейку кто-то сел.

Баг инстинктивно захлопнул и сунул ее за пазуху, затем поднял глаза и увидел Юллиуса Тальберга.

Тальберг — в сером халате, приталенном не без претензии на то, что варвары называют элегантностью, — сидел рядом с ним и смотрел с отсутствующим видом перед собой, на молодые сосенки, дерзко торчащие у двух камней в не­котором отдалении от линии, где заканчива­лась набережная и начинался лес. В руках у него была белая бутылочка с надписью “Кумыс обезжиренный”.

И молчал.

Баг машинально нащупал в левом рукаве метательный нож, покоившийся там надежно, в специальном кармашке, и кашлянул.

Тальберг медленно обратил к нему длинное невозмутимое лицо и... быстро подмигнул. Больным или переутомившимся он, на взгляд Бага, совершенно не выглядел. Сколько он видел Тальберга, тот всегда был меланхоличен, молча­лив и бледен. Похоже, родился переутомленным.

— Добрый день, преждерожденный Таль­берг, — сухо сказал Баг. — Рад вас видеть.

В ответ Тальберг отсалютовал Багу своей бу­тылочкой и поставил ее на скамейку между ними.

  — Как ваше драгоценное здоровье? — поин­тересовался Баг, все еще не зная, как себя вести с этим странным гокэ. — Драгоценный князь Люлю сообщил мне, что вы идете на поправку...

Тальберг показал Багу большой палец. Так и есть, говорили его невзрачные глаза.

“Немой он, что ли?” — подумал Баг, а вслух сказал:

— Местные погоды, должно быть, удиви­тельно способствуют хорошему самочувствию. Да и пьете вы, я вижу, вещи для здоровья по­лезные. — Баг указал на бутылочку с кумысом.

— Ага, — проскрежетал Тальберг, взглянул на кумыс, и на лице его отразилось отвраще­ние. Потом бросил быстрый взгляд по сторо­нам и достал из-за пазухи знакомую Багу еще по парому “Святой Евлампий” металлическую фляжку, отвинтил колпачок и, задрав кадык, сделал приличный глоток. Протянул Багу, подбодрив его энергичным жестом.

Баг принял сосуд, поднес к лицу, понюхал... Непередаваемый аромат “Бруно” наполнил ноздри.

— Нет, спасибо, преждерожденный... — Баг вернул фляжку недоумевающему Юллиусу. Тот принял ее, пожал плечами, завинтил и убрал на место.

— Однако... — начал было Баг, но тут Таль­берг молниеносным движением поднес палец к губам, схватил свой кумыс и отвернулся: вот сидят два человека, один из них — пациент “Тысячи лет здоровья”, случайно сидят рядом, даже смотрят в разные стороны.

— Что вы?.. — Выдавил еле слышно углом рта Баг. — Вам нехорошо? — И увидел острый и длинный палец Юллиуса, как бы невзначай указывающий на высокого и плечистого юно­шу в ослепительно белом халате, который про­ходил мимо, глядя по сторонам равнодушным, даже скучающим взглядом.

Нарочито равнодушным.

Ибо когда Баг глянул на него, плечистый быстро отвел взгляд, слишком быстро, подозрительно быстро.

И стал неторопливо удаляться. А у ближай­шего спуска к воде остановился, облокотился на гранитное ограждение и стал смотреть на яркие от солнца далекие паруса.

Баг вопросительно взглянул на Тальберга, но тот упорно глядел в сторону, крутя бутылку с кумысом в пальцах .

Вот, подумал Баг, это уже что-то.

Хотя — что?

Что мы, собственно, знаем про этих гокэ? Да, они симпатичные люди, но Богдан прав: у них могут быть какие-то потайные цели. Надо было бы дать повеление проследить за ними. Поговорить бы с ними толком...

Баг вздохнул.

Сидящий рядом любитель “Бруно”, мель­ком покосившись на Бага, чуть заметно и очень серьезно кивнул.

Что все это значит?

В какие игры тут играют?

Ладно, хватит рассиживаться. Что я, на лав­ке сидеть сюда приволокся, когда и без того дел невпроворот? Сейчас первым делом нужно...

В рукаве пискнул телефон.

— Да.

— Здесь старший вэйбин Яков Чжан. — Го­лос заместителя есаула Крюка звучал несколь­ко растерянно. — Приношу свои глубокие из- винения, драгоценный преждерожденный ланч­жун Лобо, но... — Он запнулся. — В Средин­ный участок только что по вашему повелению прибыли научники, говорят — для углубленно­го обследования состояния задержанного вами вчера ночью и содержащегося здесь у нас чело­веконарушителя.

— Все правильно. И что?

— Но, драгоценный преждерожденный ланч­жун Лобо, вы же сами повелели преждерожденному есаулу Крюку препроводить указанного человеконарушителя, буде он окажется в состо­янии передвигаться, для проверки некоторых обстоятельств этого дела. Как же мне быть с на­учниками? Отослать их обратно или пусть ждут, когда преждерожденный есаул Крюк с человеко­нарушителем вернутся?

У Бага упало сердце.

— Я? А... Куда еч Крюк его... сопроводил?

— Не могу знать, драгоценный преждерож­денный ланчжун Лобо! В бумаге об этом ниче­го не сказано!

— В бумаге?

— Так точно! В вашем письменном пове­лении.

 

 

Срединный участок

22-й день восьмою месяца, вторница,

день

 

Воз, следовало бы остаться в Москитово и постараться выяснить все же, в какие игры и кто там играет; и почему сказав­шийся глубоко усталым от нервного напря­жения, вызванного постоянным употреблением “Бруно”, Юллиус Тальберг довольно бодро прохаживается мимо елок и вдоль залива, ле­лея за пазухой заветную фляжку со столь подорвавшим его здоровье напитком... И что странный гокэ имел в виду, указав на молодца в белом халате, и отчего молодец сей вел себя так, будто следил — ну не следил, а так, при­глядывал — за Тальбергом.

Быть может, это просто милосердный брат из “Тысячи лет здоровья”, приставленный наблюдать за тем, чтобы строптивый гокэ впредь уж не наносил вред организму ядреным напитком, а спокойно вкушал обезжиренный кумыс и вдыхал целебный воздух — в промежутках между оздоравливающими процедурами и жи­вотворными воздействиями молчаливых лека­рей и их бессловесных подопечных? Быть может .

Воз, этот Тальберг вообще псих, рас­ставшийся с частью сознания зарубежный подданный, проводящий время в химерическом мире, порожденном расстроенными нервами и постоянным воздействием разрушительного напитка.

Воз. Хотя все равно очень подозри­тельно. Но — не более.

А вот то, что Баг не давал Крюку относи­тельно задержанного никакого повеления, ни единым словом, ни устным, ни письменным да­же не намекнул, что было бы желательно вы­вести захваченного ночью человеконарушителя за пределы его тюремной клети в Срединном участке хоть на мгновение, — это Баг знал наверняка. Не подозревал. Знал.

Не писал Баг никаких таких бумаг. И устно не распоряжался. И составить не велел, и печать свою к составленной бумаге такого свой­ства — не прикладывал.

Напротив: он чаял, если состояние челове­конарушителя позволит, во второй половине этого хлопотливого дня уединиться с задер­жанным в уютном кабинетике участка, где из мебели есть лишь маленький стол и два сту­ла — тот, что для посетителей, надежно при­винчен к полу, — и вдумчиво, с результатами научных разборов и заключениями штатных обдумывателей в руках, побеседовать с ночным гостем, задать ему все те вопросы, какие за это короткое время у него, у Бага, накопились; и задать их так, чтобы дошли они до самого человеконарушительского нутра, до самой его зловонной печени, а если надо — то еще и за­ехать пару раз кулаком скорпиону в лоб, благо кабинетик тот имел вполне звуконепроницае­мые стены. Ощущение неотвратимо уходящего времени — Баг с некоторых пор всем телом чувствовал, как минуты просачиваются сквозь пальцы, а их так осталось мало, этих минут, до того, как свершится что-то важное, быть мо­жет, даже катастрофическое — было настоль­ко сильным, что достойный ланчжун мысленно смирился с необходимостью применить к за­держанному самые крайние меры, вплоть до веревочной петли и палки.

Полчаса пути до Александрии — включив сирену, Баг вел цзипучэ на пределе возстей, с риском обходя другие повозки, нахаль­но проскакивая на желтый свет, при необхо­димости вылетая даже на встречную полосу, — показались ему совершенно невозможным сро­ком. Рядом, на переднем сиденье бешено не­сущегося цзипучэ, прижав уши и молотя по спинке хвостом, напрягся, словно в засаде, Судья Ди; глаза кота хищно горели. Настро­ение хозяина передалось и ему, и когда Баг в очередной раз взглянул на хвостатого, то поду­мал злорадно, что ежели задержанный каким-то чудом найдется, так, пожалуй, будет запросто обойтись лишь рекомендованны­ми в уложениях способами ведения беседы с подследственным, а звуконепроницаемые сте­ны на сей раз не понадобятся. Завидев Судью Ди в этаком состоянии, человеконарушитель тут же расскажет все — даже то, о чем его ни­кто и спрашивать-то не помышлял бы. “Как хорошо, что этот кот на моей стороне”, — по­думал Баг.

Взвизжав тормозами, он осадил цзипучэ у Срединного участка, вспугнул привратных вэйбинов и вихрем ворвался в приемную.

— Где?!

Яков Чжан вскочил, захлопал белобрысыми ресницами:

— Кто?

Баг притормозил: негоже бросаться на сво­их. Надо разобраться.

— Где бумага? Повеление Крюку сопровож­дать задержанного   человеконарушителя?

— Вот, извольте, драгоценный преждерож... — Баг оборвал его властным взмахом руки, выхва­тил бумагу.

Заполнял ее, похоже, сам Крюк.

“Сим повелеваю есаулу Максиму Крюку... сопроводить задержанного ныне, 22-го... буде придет в себя... для проверки некоторых обсто­ятельств... в известное ему место... ” Печать: ланчжун Управления внешней охра­ны Багатур Лобо. Все верно. Его печать.

Баг потянул за шнурок на шее и вытянул из-за пазухи свою официальную печать. Снял крышку и тупо уставился на вырезанные древ­ним почерком “чжуань” иероглифы.

Потом явственно вспомнил ночь: вот он вы­ходит вместе с Хисм-уллой в приемную, Крюк протягивает ему еще теплые после принтера листы с записью рапорта о происшествии в апартаментах Гийаса ад-Дина, Баг достает пе­чать — как сейчас — и ставит печать на этих бумагах... на всех этих бумагах...

Не может быть.

Баг прикрыл глаза и собрался досчитать до шестидесяти. Но на числе “восемь” понял, что испытанное средство не помогает. А вспо­минать утонченные комментарии Чжу Си на двадцать вторую главу “Лунь юя” было про­сто недосуг. Ярость душила честного человеко­охранителя — ярость тем более безудержная, что к ней примешивалась изрядная доля недо­умения.

Ах, скорпион!..

Что же, я сам тогда, выходит, эту бумагу и пропечатал? Не глядя?

Да, но кто ж мог подумать, что Крюк — Крюк!., страшно даже внутри себя это сказать... внедренцем окажется?! Как было по­мыслить об этом?! Сколько раз я ему так бу­маги-то пропечатывал, часто и не глядя на не­которые... Вернейший же человек, наипредан­нейший единочаятель...

Да что же это такое творится? Никому ве­рить нельзя, да?

— Где Крюк? — отрывисто, злясь на себя, спросил Баг. — Где есаул?

— Не могу знать, драгоценный преждерож­денный ланчжун Лобо! — Яков Чжан вытянул­ся. — Сегодня с утра его тут не видели.

— Прелестно... — пробормотал себе под нос Баг. — Просто замечательно.

— Осмелюсь спросить... — Яков Чжан опа­сливо шагнул к Багу. Простодушное румяное лицо его выражало крайнюю озабоченность. — Что-то не так, драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо?

Баг мрачно посмотрел на него и достал си­гарету.

— Немедленно объявить розыск есаула Крю­ка! — угрюмо и уже совсем спокойно ответил он. — Буде таковой обнаружится, задержать, не­взирая ни на что, не слушая никаких слов, и доложить мне немедля! Разослать портреты! Буде таковой сам появится в участке, также задержать и препроводить в изолированную клеть, где и держать до моего прихода под усиленным надзо­ром. — Подумал и добавил: — Сразу по задержа ­ нии связать на совесть, дабы оный есаул не мог нанести вреда своему здоровью или, например, жизни. Ясно ли?

— Так точно! — И Яков Чжан затопал в комнату связи.

“Милое дело... — подумал Баг, затягиваясь. — Может, он просто с ума спятил? Давеча — Рти­щев и ад-Дин, сегодня — Крюк. Кто следующий?”

Пустая приемная молчала в ответ. Лишь де­журный вэйбин осторожно выглянул из своего кабинета и тут же скрылся.

И Богдана нет.

Хоть бы он в Логу-то что-нибудь раскопал. А то уже голова пухнет. Мертвое дело. Не за что уцепиться, все сыплется... Ладно. Надо Алимагомедова поставить в известность.

Баг злобно умертвил окурок в служебной пепельнице.

— Дежурный! Старшего вэйбина Чжана ко мне! — И когда расторопный Яков влетел в приемную, бросил ему на ходу: — Я в Управ­ление!

В кабине цзипучэ Баг распахнул “Керулен”, удобно примостившийся в креплениях по правую руку от водительского сиденья, и на всякий случай бегло просмотрел сводку городских про­исшествий. Ничего примечательного. Ничего.

В Александрии все спокойно.

— Ну, кот? Что скажешь? — спросил он Судью Ди. Если коту и было что сказать, то он все равно по обыкновению промолчал. Однако посмотрел на Бага внимательно.

Баг тронул повозку с места и уже безо вся­кой сирены, тихо и неторопливо вырулил на Проспект Всеобъемлющего Спокойствия. Днем на Проспекте движение было довольно оживленным. Вписавшись между многотонной гру­зовой повозкой, прибывшей, судя по ярким надписям, из Свенски, и высокопроходимой “рязаночкой” с легким прицепом, на коем пристроена была небольшая лодка — отдыхать лю­ди едут, на озера, Гуаньинь милосердная! и не знают, не ведают ничего! — цзипучэ, отдав­шись на волю транспортного потока, потек в сторону огромного здания Управления, упер­шись в которое Проспект заканчивался: направо и налево уходил в обе стороны проспект поменьше, Лигоуский, а по обеим сторонам квад­ратного здания шли узкие улочки, именуемые Первой и Второй Управленческими.

Выехав на обширную стоянку перед Управ­лением, Баг привычно остановил повозку рядом с цзипучэ Алимагомедова — таким же “юлдузом”, как и у Бага, только серого цвета и без многочисленных фар на крыше, — на том месте, где на асфальте белым было выведено: “Ланч­жун Лобо”.

Взяв Судью Ди под мышку, Баг направил­ся к зданию. Привычно полюбовался простор­ной, рельефной лепниной на фронтоне — мас­сивной эмблемой Управления, щитом и копьем Георгия Победоносца. Прошел мимо странно смотревшегося средь череды Ордусских пово­зок варварского “кадиллака” с открытым вер­хом, удивился: кто это из Управления себе эта­кую страшилу прикупил? А потом замедлил шаги, ибо увидел — рядом с гранитными сту­пенями, поднимающимися к огромным дубовым, окованным медью дверям, по обе стороны от коих застыли дежурные вэйбины со сверка­ющими алебардами, прохаживались нихонский князь Люлю — как всегда, нарочито недобри­тый, и его спутник Сэмивэл Дэдлиб. Гокэ о чем-то негромко беседовали.

“... Ибо таков благородный муж, что к нему прибегают самые диковинные звери и прилетают самые удивительные птицы... ” — пронеслось в голове изречение из двадцать второй главы “Лунь юя”.

Нихонец Люлю вздернул голову, встретил­ся взглядом с Багом.

Заулыбался.

— Милейший господин Лобо! — Он пошел навстречу Багу. — Добрый день, прекрасный день!

— Рад вас видеть, — отвечал Баг с легким по­клоном. Судья Ди ударил его хвостом по спине. —   А мы вас поджидаем. Верно, Сэм? Мне кажется, пришло время нам поговорить, а?

В рукаве у Бага запиликала трубка, и он вы­тащил ее свободной рукой. — Лобо.

— Это Богдан.

— Ты где, еч?

— В    Александрии. Минутах    в    пяти    от Управления.

— Очень хорошо. Жду тебя в своем кабине­те. В обществе нихонского князя и его спут­ника.

— Даже так? Немедленно буду.

 

Баг и Богдан

 

Управление внешней охраны, кабинет Бага,

22-й день восьмого месяца, вторница,

четвертью часа позже

 

Они миновали пост вэйбинов при входе — Баг машинально показал свою пайцзу, а обоих гокэ и ко­та тщательно проверили сканером, причем если Люлю и Дэдлиб отне­слись к этому с явным пониманием, то кот возмутился: издал мяв и уда­рил сканер лапой; в молчании проследовали по толстому темно-сине­му ковру к лифту и вознеслись на третий этаж.

Здесь тоже был пост вэйбинов, и, проходя мимо старшего, Баг не­заметно особым образом щелкнул пальцами: то был условный сигнал, к которому он прибегал лишь в крайних случаях, а таких случаев на его памяти было не более трех. Сиг­нал значил: быть наготове, при ма­лейшем непорядке врываться в кабинет и вязать на месте гостей, ко­торых провел туда ланчжун Лобо. И все три раза полная боевая готов­ность вэйбинов честному человеко­охранителю, хвала Будде, не понадобилась — внушавшие подозрение гости не делали ничего такого, с чем не мог бы справиться сам Баг и для чего требовалось бы постороннее вмешательство. Баг и сейчас-то подал сигнал по одной-единственной причине: он не знал, что на уме у гокэ, но зато очень хорошо представлял себе возсти нихонца Люлю в плане рукопашного боя. Правда, из здания Управления убежать было просто не­воз, пока, по крайней мере, это никому еще не удавалось... уже потому хотя бы, что никто и не пытался. И все же. Уж по одному тому, что гокэ решили сами прийти сюда, было судить об их наглости.

Если, конечно, это наглость.

В кабинете Баг широким жестом указал го­кэ на мягкие кресла — располагайтесь! — а сам, опустив Судью Ди на пол, уселся за свой стол у окна. Нажал на кнопочку управления громкой связью и попросил принести чаю.

Дэдлиб сразу же плюхнулся в кресло в углу и, сняв шляпу, положил ее прямо па пол. До­стал портсигар и вопросительно взглянул на Бага. Тот кивнул утвердительно и вытащил пачку “Чжунхуа”.

Нихонский князь сделал круг по кабине­ту, с интересом рассматривая висящие на сте­нах вырезки из газет, посвященные громким преступлениям в Александрии. Задержался пе­ред покоящимся на отдельной подставке зо­лотым парадным шлемом, исполненным в ви­де оскалившейся тигриной головы с выпучен­ными рубиновыми глазами: Баг был удостоен гвардейского звания Высокой Подпорки Го­сударства и этого самого шлема после благополучного завершения аслан i вського дела.

Выпятил нижнюю губу и уважительно пока­чал головой. Потом остановился над сидев­шим на полу Судьей Ди и несколько мгнове­ний дружелюбно смотрел на него сверху вниз. Судья Ди тоже некоторое время разглядывал нихонца, а потом дружелюбно сказал ему “мрр”.

— Прекрасный кот, прекрасный!

В дверь стукнули, и в кабинете появился прислужник из трапезного зала Управления; он вкатил столик с простым чайником, тремя чашками и блюдом фуцзяньских засахаренных фруктов.

Люлю проводил прислужника взглядом и, когда за ним закрылась дверь, обернулся к Багу.

— Милейший господин Лобо, — улыбнулся он. — Мне кажется, у вас в отношении меня и Сэма...

— И Юлли, — вставил Дэдлиб, чиркая спич­кой о ноготь.

— Да, и Юллиуса, — поправился Люлю, — возникли не совсем правильные мысли. То есть мысли-то правильные, конечно, но выводы, ко­торые вы из них можете сделать, выводы могут быть неправильные...

Дверь снова распахнулась, и на пороге воз­ник Богдан. Окинул цепким взглядом из-под очков собравшихся:

— Добрый день, драгоценные преждерож­денные.

Он вошел и решительно протянул руку ни­хонскому князю:

— Господин Люлю... — Обернулся к Дэдли­бу. Тот легко вскочил, держа тонкую сигару на отлете. — Господин Дэдлиб. —   Милейший господин Оуянцев! — всплес­нул руками Люлю. — Как удачно, что вы тоже подошли! А я-то уже хотел просить господина Лобо пригласить к нам сюда вас — или всем нам перейти туда, где вы. Как удачно и во­время!

— Преждерожденные Люлю и Дэдлиб хо­тят сообщить нечто важное, — сказал Баг, при­двигая Богдану стул. — Они опасаются, что мы можем сделать на их счет неправильные выводы, еч.

— Можем, но, скорее всего, не станем, — мягко отвечал Богдан, садясь. — Драг еч, ты что же, так и будешь восседать за своим столом, ровно Небесный Шаншу? — добавил он, видя, что Баг вновь направился на отшиб.

— Право же, милейший господин Лобо, иди­те к нам, сюда! — Люлю легким движением руки расположил столик с чашками между дву­мя креслами и стулом, на котором уже чинно восседал Богдан, и ухватил за спинку другой, стоящий у стены стул. — Мы пришли с самы­ми добрыми намерениями! — закончил нихо­нец, установив стул рядом с Богданом, напро­тив кресла Дэдлиба.

Баг с сожалением покинул свой стол: там, на нижней поверхности крышки располагалось несколько очень нужных в некоторых случаях кнопочек; одну, впрочем, Баг нажал — заработало звукозаписывающее устройство.

Работа...

А на душе у него после вступительных слов Люлю как-то полегчало. Похоже, то, что Баг чаял исполнить, да то ли не успел, то ли не ре­шился, — собрался исполнить нихонский князь. Поговорить толком.

— Итак, — воскликнул Люлю, хватаясь за чайник, — думаю, чтобы упростить ситуацию... Вы знаете, я чертовски не люблю этих всех не­домолвок, сложностей, а многие так и норовят запутать все еще больше, и чтобы вот так, по-простому — это нет! Чтобы упростить ситуа­цию, я думаю, нам для начала надобно пред­ставиться. — Он ловко наполнил чашки чаем и взял свою. — Давай, Сэм.

Дэдлиб полез во внутренний карман кожа­ного пиджака, извлек из него солидный бумаж­ник с монограммой, раскрыл, развернул и вы­тащил из какого-то явно потайного отделения запаянную в пластик карточку. Протянул над столиком Багу.

Это было удостоверение особого агента меж­дународной организации, именуемой Интер­пол.

“Я так и знал”, — подумал Баг.

Он передал документ Богдану и вниматель­но посмотрел на Дэдлиба.

“Господи, как все просто!” — подумал Бог­дан.

Дэдлиб пожал плечами.

— Мы ужасно извиняемся, — сказал он, пу­ская дым к потолку, — но к нашему превелико­му сожалению Ордусь пока не имеет никаких договоренностей с Интерполом, поэтому мы и вынуждены были проникнуть к вам негласно. Попросту говоря — как частные лица. Более того, взаимодействовать с вашими правоохранительными структурами, например — с поли­цией, мы не можем иначе, как при посредстве добрых личных отношений и персональных контактов. А нам сейчас нужно взаимодейст­вие... содействие. — Прошу понять нас правильно! — вступил Люлю. — Во-первых, все имеет свои положи­тельные стороны, в том числе и это — иначе как бы мы, например, узнали вас, милейший господин Лобо, — кивок в сторону Бага, — и вас, уважаемый господин Оуянцев-Сю, — ки­вок Богдану. — Признаюсь вам : я редко говорю так искренне и серьезно, как сейчас... А во-вто­рых, дело, обстоятельства которого заставили Сэма устремиться в Ордусь, до того щекотли­вое, что у нас просто не было выбора, вы по­нимаете?

— А вы — тоже агент? — спросил Богдан, поднося чашку к губам. Чай был в меру го­рячим, но, разумеется, без сахара. В трапезном зале Управления хорошо знали вкусы Бага, и Богдан даже немного пожалел об этом: он от­кровенно устал от перелетов, и чашка крепкого, по-настоящему сладкого чая могла бы его существенно подбодрить.

— Я?! — искренне изумился Люлю. — Сэм, ты слышал? Нет, никакой я не агент, я сын своего отца и брат своего брата. — Люлю вы­хватил из кармана серую книжицу с занятным гербом на обложке. — Сами смотрите, вот мой паспорт.

Баг внимательно изучил паспорт, выданный на имя Като Тамуры. Кое-какие сомнения у него, однако, остались. Ну, паспорт... Подума­ешь, паспорт.

— И Юлли не агент, — продолжал Люлю, — Юлли мой друг.

— И мой, — вставил Дэдлиб.

— Тогда какая связь...

— О, это просто! — махнул рукой Люлю. — Не знаю, как у вас, а у нас, если друг оказывается в трудном положении, ему обычно по­могают. Я не мог отпустить Сэма сюда одного, а Юлли увязался за нами и даже взял на себя довольно сомнительную часть предприятия. Вот и все.

— Может быть, драгоценные преждерож­денные все же объяснят суть дела? — Баг на­чал терять терпение: с этими гокэ с ума сой­дешь!

— Суть дела в следующем... — вступил Дэд­либ. — Около года назад из одного весьма секретного института в Нью-Мексико, Соеди­ненные Штаты Америки, был похищен некий объект, представляющий собой не только боль­шую ценность с материальной точки зрения — объект является результатом долгих научных изысканий и колоссальных вложений, но и большую опасность, заключающуюся в его пер­спективном применении. То есть применение объекта, назовем его “ X ”...

— Давайте поступим проще, — тихо, но уве­ренно перебил Богдан. — Давайте назовем объект не “ X ”, а — “пиявка”.

Дэдлиб вздрогнул и цепко взглянул на Бог­дана, а нихонец заулыбался:

— Точно! Говорил же я: чем меньше неяс­ностей, тем лучше!

— Что вам о ней известно? — напряженно спросил Дэдлиб.

— Всему свое время, — кивнул ему Богдан. — Это ведь вы, кажется, хотели поговорить? Так мы вас слушаем.

Дэдлиб крякнул, затянулся, выпустил дым и продолжал:

— Так вот, пиявка... Применение этой пияв­ки может быть весьма различным, потому что это искусственно, генетически сконструирован­ная особь с рядом совершенно специфических свойств, обладающая к тому же способностя­ми к перепрограммированию. Генная инжене­рия с подачи вашего Крякутного и так не приветствуется, с чем мы, кстати, совершенно согласны...

— Да, клонирование — это жуть! Жуть! — вставил Люлю. — Размножать самураев почкованием — что может быть отвратительней! Тер­петь не могу, когда так бывает! И Небо не по­терпит. Нет, не потерпит, не должно.

— Вот и Крякутной того же мнения, — уро­нил Богдан. — Но при этом, самое странное, он не верит в Небо.

— Удивительно! — пожал плечами Люлю. — Не верить в Небо, но верить в то, что оно помо­жет. Все-таки русская душа весьма зага...

— Потом о Небе и душе, потом! — почти взмолился Баг. — Давайте с пиявкой сначала разберемся!

— А с пиявкой просто...

— Весьма просто, — опять подал голос Бог­дан. — Вы меня поправите, уважаемый госпо­дин Дэдлиб, если я окажусь в чем-то неточен. Изначально исследования были предназначены для цели весьма благой: пусть искусственно, нарочито, но все же естественным путем, че­рез жизнетворное общение с живым существом облегчить человеку приспособление к реаль­ности, полной потрясений, напряжений и, как у вас говорят, стрессов. Человек ведь уже не выдерживает того ритма, который сам для се­бя придумал и создал. Известно, что пиявка при укусе вводит в кровь человека множество полезных веществ. Пусть введет, дескать, еще два-три новых... А потом оказалось, что пре­дельным случаем этой, ну, социоадаптации мо­жет быть полное программирование.

“Так вот что еч наковырял в Логу! — с удов­летворением подумал Баг. — Вовремя. А то хорош бы я был: сидел бы сейчас и слушал ин­терполовца, ровно наставника в храме: каждое слово — откровение... Ах, славно. Снова мож­но сказать с чистой совестью: нам все из­вестно”.

— Вы очень осведомлены, — почтительно, но без малейшего тепла в голосе проговорил Дэд­либ. — Я не удивлюсь, если вы знаете об... гм... объекте больше, чем я.

— Пока нет, — сказал Богдан. — Я не знаю, как осуществляется наговаривание задач на обработанного пиявкой человека. Ну, программи­рование, если так выразиться.

— Вы будете смеяться, — усмехнулся Дэд­либ, — но я этого тоже не знаю. В такие подробности мое начальство решило меня не по­свящать. Думаю, оно и само этого не ведает, мое начальство. Мы же просто полиция, а не военная разведка. С самими пиявками пусть разбираются американское ЦРУ и ваше Верх­нее... как его... — Дэдлиб выразительно пожевал губами. — Длинное такое.

— Возвышенное Управление государствен­ной безопасности, — помог иноземцу Баг.

— Да, Так вот. Оставляя за скобками этику всякую и тот факт, что остановить прогресс никто не в силах... мы оказались перед задачей обнаружить, как стал возможен сам акт хище­ния и куда объект, простите, пиявка была пере­правлена, то есть кто, собственно, заказчик, ко­му она понадобилась. И зачем. Единочаятели молча внимали.

— Не буду вам описывать нудную и длин­ную историю того, как шло наше расследова­ние, с какими трудностями мы столкнулись и как их в конечном итоге преодолели, это совер­шенно неинтересно, — стряхнув пепел с сига­ры, продолжал Дэдлиб, — перейду к результа­там. А результаты такие: в свое время в инсти­туте в Нью-Мексико побывал во время своей поездки по Штатам ваш Эдисон генетики Кря­кутной. И с ним были всякие его ученики, в том числе — один из наиболее одаренных, по имени Борманджин Сусанин. Нами опреде­ленно установлено, что некий второстепенный персонаж из свиты Крякутного как раз тогда установил конфиденциальные контакты с од­ним сотрудником института по фамилии Софти, причем работающим именно в этом, пия­вочном проекте. Почему именно Софти? Ока­зывается, не случайно. Софти, оказывается, еще в колледже начал подрабатывать на жизнь сбытом наркотиков. Это забавно, но то, что он давным-давно был на крючке у мафии, мы вы­ясняли целых полгода. Вы знаете, что такое мафия?

Баг в свою очередь пожевал губами.

— Слово известное, — мягко ответил Бог­дан. Судья Ди, распластавшийся в солнечных лучах на столе Бага, нахально зевнул во всю пасть, показав зубы и розовую бездну глотки.

— Ну и замечательно. Так вот эта мелкая сошка из окружения Крякутного знала не толь­ко слово, но и, так сказать, дело. То есть все подробности о Софти, — причем, по всей види­мости, озаботилась выяснить это еще до выезда в вояж. И о его преступных связях с мафией, и о его секретной деятельности в институте. Сами понимаете, в Нью-Мексико - Ордусской делегации о данном проекте вообще никому из ваших не говорили ни полслова, Крякутному показывали только, так сказать, внешние на­правления работы института. Что естественно. Наш фигурант, однако, пошел дальше. Видимо, каким-то образом — скорей всего, обыкновен­ным шантажом — он добился от Софти по­дробностей о работе над пиявками, которая в ту пору находилась на завершающей стадии. И после визита долгое время поддерживал с ним связь. Именно он, или кто-то с его подачи, вынудил Софти стащить один из сверхсекрет­ных опытных образцов. По крайней мере, не­которые электронные письма, сохранившиеся на компьютере Софти, косвенно, но убедитель­но свидетельствуют об этом...

— Э-э-э... Сохранившиеся?.. — поднял бровь Баг.

— Именно. Вскоре после хищения пиявки Софти погиб. Такие вещи случаются, — с иронической усмешкой отвечал Дэдлиб. — Шел се­бе по улице, оступился и упал в открытый люк. И расшиб голову о трубу на дне. А тут как на­зло случилась утечка газа, и, видно, когда го­лова Софти вошла в соприкосновение с тру­бой, она высекла из металла искру... Наверное, мы должны верить, что так все и было. Словом, там все разнесло, здоровая дырка в асфальте и все такое, а от самого Софти остался толь­ко один ботинок, без ноги, правда. Его на­шли на крыше соседнего дома. Ниточка обо­рвалась. Мы не успели предъявить бастарду... э-э, как это повашему... байстрюку... тьфу!.. уб­людку фотографии членов Ордусской делегации, так что не знаем, кто именно на него вы­ходил и через кого затем была совершена пере­дача объекта. Пиявки. А ведь в частных руках это... миллиардами пахнет.

— И властью над миром, — согласно заки­вал нихонский князь.

— Вся доступная нам информация о лице, контактировавшем с Софти, — неуклонно продолжал хладнокровный интерполовец, — сво­дится к одной фразе из подслушанного телефонного разговора. Фраза такая: он скромнень­кий, вечно в последних рядах держался...

— И Сэму ничего не оставалось, как по­ехать к вам, в Ордусь, — встрял Люлю. — А мы с Юллиусом составили ему компанию. Мы — очень славная компания, уверяю вас.

— Дело в том, — Дэдлиб погасил окурок си­гары, — что известный своей личной скромностью ученик Крякутного Борманджин Суса­нин возглавляет лечебницу “Тысяча лет здоро­вья”, что в Москитово. Вам это ни о чем не говорит?

— Где лечат пиявками, — с пониманием до­бавил Богдан.

— Йеп, — мрачно поддакнул Дэдлиб, сорвав­шись на более привычный ему английский, видимо, от напряжения.

Баг и Богдан переглянулись.

— Я нынче днем туда наведался, — неохот­но проговорил Баг.

— Знаю, — кивнул Дэдлиб. — Юлли нам зво­нил. Он у нас, гм... неразговорчивый — но я умею его понимать.

—    Потому мы и решили, что пришла по­ра с вами побеседовать в открытую, — добавил Люлю.

— Он ваш внедренец в лечебнице?

Дэдлиб помедлил — видно, по инерции, потом еще раз кивнул:

— Да.

Баг подобрался.

— Что он успел выяснить?

— Практически ничего. Есть там какие-то люди в белом... Люди в белых халатах.

— Ага, — хищно сказал Баг.

— Скажите, господин Дэдлиб, — вновь всту­пил в разговор Богдан, — вы с самого начала своего пребывания в Ордуси...

— Да, — в третий раз кивнул Дэдлиб.

— А ваша поездка в Свенску...

— О, я давно хотел побывать в этой стране, но вот как-то все случая не выпадало, а тут... — начал было Люлю, но Богдан, чуть улыбнув­шись, остановил его движением ладони.

— Благодарю   вас, драгоценный   князь, и охотно верю, что лично для вас это так и было. Но, вероятно, вы намного раньше нас узнали, что одна из трех дам, состоявших в делегации Крякутного, шесть лет назад вышла замуж за жителя замечательного города Упсалы...

— Ах эта! — заулыбался Люлю. — Эта! Ми­лая дама, милая...

“Как он непрост, этот нихонский гокэ, — с невольным уважением подумал Баг. — Какой образ! Или он действительно такой вот — лег­кий и вечно улыбающийся?”

— Ну и как новоиспеченная подданная свенского короля? — поинтересовался, поправляя очки, Богдан.

— Никаких зацепок, — ответил Дэдлиб, раз­водя    руками, и    положил    ногу    на    ногу. — Нет, господа, это здесь. Непременно здесь. А те- перь, — он коротко и холодновато улыбнулся, — если ваши вопросы иссякли, может быть, и вы в свою очередь поделитесь полезной для нас ин­формацией?

Баг и Богдан снова коротко переглянулись. И одновременно кивнули.

— Мы читаем газеты и смотрим новости, — Дэдлиб щелкнул портсигаром, доставая новую сигару. — Не хотите? — Он протянул портси­гар Багу, и тот, поколебавшись, вытащил осторожно одну. Баг не любил сигары: на его вкус они были слишком крепкие. Но народившееся человекоохранительное сотрудничество бы­ло необходимо крепить. Дэдлиб щелкнул зажи­галкой, поднес Багу огонь. — Вы связываете то, что произошло с двумя соборными боярами Александрии, с делом о пиявке?

— Да, — затягиваясь, подтвердил Баг.

— Самым непосредственным образом, — ска­зал Богдан одновременно с ним.

— А, например, как именно?

Тишина. Оба — и Баг, и Богдан — вежливо предоставили друг другу, раз уж на то пошло, возсть ответить. Повисла неловкая пау­за. Потом Богдан широко повел рукой, как бы смахивая вопрос в сторону Бага.

— Почему я?

— Твой же кабинет.

Баг усмехнулся. Люлю широко и с какой-то обезоруживающей симпатией к обоим улыб­нулся во все зубы, хлопнул себя ладонями по ногам и хмыкнул.

— Как это у Конфуция... — прищурился он, припоминая. — А! “Не циновка украшает благородного мужа, но благородный муж — ци­новку”... Или что-то в этом роде, а?

“Даже двадцать вторую главу читал!” — уважительно подумал Богдан.

Баг без выражения посмотрел на князя.

— Молчу, молчу, милейший господин Ло­бо! — выставил перед собой ладони Люлю. — Я весь внимание. Весь.

— Собственно, нам ясно далеко не все, — кашлянув от непривычного дыма, начал Баг. Сигара, впрочем, оказалась неплоха. — Мы не представляем главного — что, собственно, мо­жет пиявка проделывать с человеком. Вернее, с его волей и самостоятельностью.

— Повторяю, что, к сожалению, я об этом знаю не больше вашего. Хотел бы знать, да вот — увы! — сказал Дэдлиб. Помолчал, пус­кая клубы дыма, и задумчиво добавил: — А мо­жет, и к счастью...

Богдан снял очки и, глядя в пространство беззащитным взглядом, принялся их тщатель­но протирать.

— Насколько я понимаю, — тихо прогово­рил он, — ни у вас, господа, ни у нас, Баг... во всяком случае, пока... никаких прямых улик против Сусанина нет?

Баг дернул углом рта. Дэдлиб помотал го­ловой, а потом пояснил:

— На него, как на фигуру наиболее подо­зрительную, указывает то, что он, во-первых, входил в состав делегации, во-вторых, все вре­мя пребывания в Нью-Мексико держался там чрезвычайно скромно, вы его едва на фотогра­фиях обнаружите, вечно из-за чьей-то спины выглядывает... и, в третьих, то, что в его лечеб­нице широко практикуется гирудотерапия. Вы успели навести справки о его финансовом по­ложении? “Если кто и успел, так это еч Богдан, — не­сколько раздраженно подумал Баг. — Это пло­хо, что нам не удалось обменяться собранными за день сведениями без посторонних. Он, похо­же, впереди меня на голову — а кабинет мой... Да что я, в самом деле!”

— Ты успел? — грубовато и напрямки спро­сил он Богдана.

Богдан вставил лицо в очки.

— Да, — сказал он. — По дороге.

“Так какого же демона ты ко мне адресовал их вопросы!” — с негодованием подумал Баг. Он был очень недоволен.

— Подозрительное финансовое положение, — признался Богдан. — Деньги, на которые, судя по всему, он сумел открыть лечебницу, получены им по анонимной дарственной.

— Ну! — не выдержал Дэдлиб и даже по­дался вперед. — Это подозрительно, а?!

“Очень подозрительно”, — подумал Богдан и продолжал:

— Кроме того, за год с небольшим, что лечеб­ница существует, она трижды получала крупные суммы благодетельской поддержки. Знаете от кого? Тебе, Баг, это будет особенно интерес­но. От производственного объединения “Керу­лен”.

— Так вот почему у них договор о бесплат­ном лечении... — протянул Баг. — Но тогда... Тогда с уверенностью предположить, что анонимная дарственная — тоже от Джимбы.

— И я так думаю, — согласился Богдан.

— Это существенная информация, — сказал Дэдлиб, и в голосе его прозвучало даже некоторое удивление от того, что он получил столь существенную информацию так легко.

— Все равно, милейшие господа, что-то тут не вяжется, — сказал Люлю. — Вам не кажется, а?

— В том-то и дело, что кажется, — сказал Богдан.

— Не   понятны   ни   побудительные   мотивы, ни связи... — задумчиво пробормотал Баг и вспомнил о лежащем за пазухой “Слове”. А по­том о дружинниках, кричащих “себе чести, а князю славы”. А потом о покончившем с со­бой начальнике стражи “Керулена”. — И еще много чего непонятно, — добавил он. — Но об этом мы и говорить сейчас не будем, смысла нет...

— Вы наблюдали обработанных пиявкой лю­дей в действии? — спросил Дэдлиб.

— О да, — опять усмехнулся Баг и кратень­ко рассказал о битве на крыше. Дэдлиб хму­рился. Люлю слушал с восторгом.

— Несомненно, в комплекс параметров воз­действия входит и соматическая стимуляция, — вроде бы и по-русски, но не очень вразуми­тельно подытожил заморский человекоохрани­тель, когда Баг закончил. — М-да... Это тоже весьма существенная информация.

— Инспекцию    бы    какую-нибудь    приду­мать, — мечтательно сказал Люлю. — В лечебнице в этой. От какого-нибудь авторитетного общества защиты животных, например. Королевского... или “Гринпис”... Вы, мол, тут права пиявок серьезно нарушаете, тираните живот­ных почем зря, а подать их сюда, этих пиявок, сейчас мы их будем проверять, показания с них снимать... Или просто пусть кто-нибудь Юл­лиусу на ногу наступит. Тоже очень весело может получиться... — У него даже пальцы подрагивали от предвкушения того, как может получиться весело.

— Какого рода содействие с нашей стороны вам нужно, господин Дэдлиб? — вежливо спросил Богдан. Тот задумчиво вытянул губы тру­бочкой и выпустил удивительно ровное колечко дыма.

— Ну, информация прежде всего. А потом... Когда вы решите Сусанина брать или хотя бы побеседовать с ним как следует... нас, собствен­но, интересуют лишь его внешние связи. Как, на кого, через кого он действовал в Штатах. Вы по­нимаете. Кто и кому платил. Софти — мелкий исполнитель, раз его так запросто грохнули.

“Ага, запросто, — подумал Баг. — Именно что грохнули: лишь один ботиночек остался... ”

— Мы будем рады вам помочь, — сказал Бог­дан и покосился на напарника. — Правда, еч Баг?

— Конечно, — ответил Баг. — Они меня из Суомского залива вытащили 1 ...

Люлю улыбнулся.

— Вытащить из Суомского залива такого доблестного господина, который лишь из-за крайней подлости противников оказался в не­сколько затруднительном положении, — с искренней радостью сообщил он, — доставило нам всем    неизъяснимое   удовольствие. Поверьте, милейший господин Лобо. Мы будем и впредь рады вытащить вас откуда угодно, если пред­ставится случай.

— А если бы нам не привалило удачи вас вытаскивать? — поинтересовался, ткнув сига­рой в сторону Бага, Дэдлиб. — Если бы мы пла вали в другом месте? Тогда вы были бы не так рады помочь?

 

1 Эти события описаны X . ван Зайчиком в “Деле жадного варвара”.

 

— Отчего же, — дипломатично ответил Баг. — Одно ведь дело делаем... Спасибо за сигару.

Дэдлиб покрутил головой и улыбнулся.

— Однако, господа, я   испытываю   непре­одолимую тягу повидаться с бедным, несчаст­ным, я бы даже сказал — истерзанным болез­нью Юллиусом! Да и Сэм испытывает, правда, Сэм? — Понимая, что разговор себя исчерпал и впредь до получения местной человекоохра­нительной службой новых сведений по делу им с Дэдлибом тут делать пока нечего, Люлю легко поднялся. — Нас отсюда выпустят, гос­пода?

— Только с провожатым, — ответил Баг. — И знаете что, драгоценные преждерожденные... Вы больше ничего по этому делу самостоятель­но не предпринимайте. — Он посмотрел на Лю­лю. — Пусть преждерожденный Тальберг не подставляет ног, чтобы на них ненароком не наступили, ладно? Мы уж сами наведем по­рядок.

Он встал из кресла и, подойдя к своему сто­лу, нажал кнопку вызова дежурного, чтобы тот препроводил гокэ до выхода.

 

Управление внешней охраны, кабинет Бага,

22-й день восьмого месяца, вторница,

ранний вечер

 

— Хорошие люди, — сказал Богдан, когда дверь кабинета закрылась за иноземцами. — Иные совсем, но хорошие.

  — Ты когда их раскусил? — с нарочитым безразличием спросил Баг. Окна кабинета выходили на юго-запад, солнце прожигало его на­сквозь, от широкого окна до часов с кукушкой, мирно тикавших над дверью, — к вечеру стало душновато, да и сигарный дым плавал вороха­ми невесомых, призрачных одеял; Баг нетороп­ливо поднялся и подошел к окну, открыл фор­точку. Судья Ди, не открывая глаз, чуть шевельнул ухом. “Спи, мой хвостатенький, все в порядке, спи”, — подумал Баг.

С улицы в кабинет ворвались прохладный, просторный воздух и внешние звуки: приглу­шенный, слитный гул на мостовых и совсем близкие голоса людей, детей и взрослых — пря­мо под окнами был небольшой сад, излюблен­ное место прогулок старых и малых.

— А я их вообще не раскусил, — признался Богдан. — После того как они так настойчиво, почти не скрываясь, принялись интересовать­ся нашим расследованием, осталось только два варианта: либо они связаны со шпионами... ладно, не кривись — просто с человеконарушителями... и пытаются выяснить, насколько мы продвинулись. Либо они охотятся за теми же человеконарушителями, что и мы, но с противуположной стороны, со своей. Первый ва­риант мне пришел в голову раньше второго, каюсь.

— Я нынче днем уж подумывал о том, что­бы за ними слежку устанавливать, — нехотя сообщил Баг.

— Могу понять, — ответил Богдан. — Но, видишь ли, когда мне стало ясно, что обработка пиявками идет не против интересов Джимбы, а, наоборот, в его интересах, все встало на свои места. Во всяком случае, многое. Это значило, с одной стороны, что козни строятся совсем не из-за океана. А стало быть, что твои друзья-гокэ вряд ли действуют против нас. Но пияв­ка-то при всем том приплыла из Штатов! Од­нако никаких выгод Штатам и их власть иму­щим миллионщикам от этого не проистекло. Стало быть, увели ее оттуда не по их воле, а вопреки ей, или, по крайней мере, помимо нее... Тут уж про Люлю и его друзей все понят­но стало, — он немного помялся, потом с неко­торой застенчивостью добавил: — Да и, знаешь... честно говоря... как-то мне не верилось, что они враги. Или, может, просто не хотелось этого...

Баг помедлил мгновение, потом невольно улыбнулся и несколько раз понимающе кив­нул.

— Велеть еще чаю? — спросил он.

— Очень даже, — немного невпопад, но впол­не красноречиво ответил Богдан. — Только хоро­шо бы, еч, сладкого...

— Сахар очень вреден для мозга, — суро­во ответил Баг, снова нажимая кнопку вызо­ва. — И ведь невкусно же! Только напиток пор­тишь.

Богдан покорно вздохнул.

В течение следующих двадцати минут они тихо и мирно сидели друг напротив друга в дальнем углу кабинета, в тени, и уже без по­сторонних ушей обстоятельно обменивались собранными за день сведениями.

— Ну дела, — пробормотал потрясенный Бог­дан, когда Баг закончил. — Крюк... Как он-то под пиявку попал?

— Думаешь, попал? —   А то! Помолчали.

— Джимба... —    проговорил    Баг   задумчи­во. — Вот так Джимба. Слушай, а если ему попробовать позвонить вот запросто... Мол, вы же мне предлагали должность — так я согласен, давайте повстречаемся и обговорим условия. А там встретиться и обговорить... все как сле­дует, а?

— Попробовать не грех. Только подожди. Давай сначала...

— А чего ждать? Ты размышляй, а я тем временем... — Баг уже достал из рукава труб­ку. Энергия так и бурлила в нем. Столько уда­ров за этот день было получено Багом, что ему позарез надо было сделать хоть что-то. Богдан лишь покачал головой и долил себе чаю из чайника, укромно стоявшего в простор­ной войлочной корзинке — чтобы подольше не стыл.

— Ты мне дай “Слово” наконец посмот­реть, — напомнил он. Баг свободной ладонью хлопнул себя по лбу. Сунул руку за пазуху, достал загадочное творение и протянул ечу че­рез столик. Потом, сверяясь с визитной карточ­кой, принялся набирать номер.

Долго не отвечали. Однообразные гудки тя­нулись, как резиновые. Богдан тем временем принялся заинтересованно посвистывать сквозь зубы, потом, странице на третьей, что-то уже за­мурлыкал себе под нос, а когда русалочий голос в трубке пропел: “Приемная преждерожденного Лужана Джимбы”, высокоученый минфа уже напевал вполголоса. Баг не знал этой песни и не особенно вслушивался: надо было срочно что-то отвечать секретарше.

— Вас беспокоит Багатур Лобо. Прер Джим­ба разрешил мне звонить в любое время, потому что он ждет моего ответа на его предложение, — напористо, даже несколько нагловато сообщил в трубку Баг. Секретарша выдержала паузу, а потом спросила осторожно:

— Какого рода предложение, драгоценный преждерожденный?

— Должностное, — не задумываясь, отве­тил Баг.

Секретарша молчала еще дольше. “Холодок бежит к лопатке, — увлеченно тянул на одной ноте Богдан, листая . — Шум на ули­цах слышней. С добрым утром! Все в порядке с милой Родиной моей... ”

— Боюсь, преждерожденный Джимба не смо­жет с вами говорить, — ответила наконец секретарша. В голосе ее прорезалась безрадост­ность, тщательно скрытая поначалу. — Я припоминаю, преждерожденный Лобо, драгоценный преждерожденный Джимба позавчера предуп­реждал меня, что вы можете позвонить. Это относительно должности начальника стражи, не правда ли?

— Сущая правда, — ответил Баг и кивнул, ровно секретарша могла его видеть.

— Боюсь, — уже вполне доверительно ска­зала секретарша, — что вы опоздали.

— Должность отдана другому? — цепко спро­сил Баг.

— Нет. Но драгоценный преждерожденный Джимба просил его не звать к телефону ни при каких обстоятельствах. Последние дни он пре­бывает в некоем удручении. Сейчас он преда­ется медитации и обдумывает, как он сказал поутру, некое решение, самое важное за последние пятнадцать лет. Извините. Я ему пере­дам, что вы звонили, преждерожденный Лобо, как только он освободится. Попробуйте позво­нить завтра к вечеру, однако...

— Но прер Джимба... здоров? — чуть замяв­шись, спросил Баг. Не мог же он бахнуть пря­мо: “Прер Джимба не спятил?”

— Надеюсь, да.

— Я тоже надеюсь, — сказал Баг и дал от­бой. “В удручении... Поди ж ты! В Зале Созерцания, — вспоминал он, убирая трубку обратно в рукав, — Джимба сказал, что тоже проходил курс лечения в „Тысяче лет". Отсюда вопрос: или он сказал неправду, заманивая меня в ле­чебницу, или он тоже опиявлен по самые уши и, следовательно, мы ошибаемся, и он не пре­ступник, а жертва, или... или обработка пияв­ками осуществляется совсем не в лечебнице. Одно из трех”.

Некоторое время он перебирал варианты, прикидывая так и этак...

Нет, все равно не выстраивалось. Ни так, ни этак.

— Это ужас что такое, — сказал Богдан, за­хлопнув . — И главное, подлость какая, конец-то от настоящего “Слова” взяли. Ровно в издевку, — он опустил глаза на последнюю страницу и прочитал вслух: — “Солнце светит­ся на небе, а Игорь-князь в Русской земле; рус­ские девицы поют славу Игорю на Дунае — вьются голоса их через море до самого Кие­ва. То Игорь едет в Киев по Боричеву подъ­ему к церкви святой Богородицы Пирогощей. Страны рады, грады веселы... ” Так и было, по­сле великого-то брачного пира, действительно все страны-участницы радовались — но с чего при тут описанном раскладе ликовать? Свое войско положил, с братским народом поссо­рился...

— Я тоже не понял, — саркастически скри­вился Баг.

— На циферки на полях обратил внима­ние?

— А то!

— Как думаешь, что это?

— Ну... Чтобы удобнее переписывать было... Я думал, ты мне растолкуешь. Ты же минфа.

Богдан пожал плечами.

— И при чем тут этот бред? — то ли серди­то, то ли обиженно проговорил он и захлоп­нул книжку. Протянул ее обратно Багу. — Ни­чего не понимаю! Три человека в черном за нее полегли, чтобы тебе не досталась... Один боярин ее жег тщательно перед самоубийст­вом — а ведь ему явно невмоготу было, в окошко хотелось жуть как! А вот жег, чтобы не увидел   никто   этого   опуса... Другой   —   пря­тал тщательно, сам тоже уж почти в поле­те... Нет, надо с научниками толковать. Которые по древнерусской литературе доки. От­крытие, конечно, историческое — то, что текст “Противу-Слова” наконец станет доступным для них, но... обстановка такая, что даже это меня как-то не радует. Что Джимба? — сменил он тему.

Баг    пересказал    свой   маловразумительный разговор с секретаршей. Богдан покачал головой.

— И тут что-то непонятное...

— Так, — сказал Баг. — Давай сначала.

— Давай.

Время от времени горячась и перебивая друг друга, они принялись строить версии. В каком- то смысле все было ясно — но, к сожалению, лишь до определенного момента. Потом все сыпалось.

Получалось, что имеются два главных пре­ступника: совершенно несомненный Джимба и почти несомненный Сусанин. Однако убеди­тельных улик покамест нет ни на того, ни на другого. Одни подозрения. Сильные подозре­ния, да. Но — и только. Работать с ними как с явными подозреваемыми невоз.

Допустим, Джимба дал денег на подкуп аме­риканцев, чтобы пиявку вывезли — образец, так сказать, для дальнейшего размножения и использования. И на создание лечебницы де­нег дал. Борманджин Сусанин, пользуясь ста­рыми связями, вышел на сотрудников секрет­ной американской науки и оплатил хищение и перевозку оной пиявки. Теперь Сусанин там, в лечебнице, должен, по идее, под видом лече­ния — вернее, попутно с лечением, программи­ровать высокопоставленных ордусян. А Джим­ба, пользуясь своим весом в обществе, замани­вает туда новых. Чтобы те, будучи опиявлены, действовали в его интересах.

Вот первая неувязка: исполнителя давно уб­рали, а это почерк человеконарушителей матерых. Да и заморские человекоохранители гово­рят, тут происки мафии. Стало быть, Джимба с этими скорпионами уже много лет связан. Вероятно это? Исключить нельзя, но крайне маловероятно. Что, в Ордуси много людей, с мафией связанных? Да еще на таком уровне? Если с Джимбой считать, то один. Не могло это пройти незамеченным. Никак. А получает­ся, что все ж таки прошло. Странно. В сущнос­ти, невоз.

Вот вторая неувязка: да, Сусанин научный владыка и главлекарь лечебницы, это так. Но не один же он в ней работает. И вряд ли ведь главлекарь пиявок самолично лепит всем боль­ным. Или лепит? Маловероятно, махнул ру­кой Баг. Еще представить, что он сам розовых пиявок лепит, особых, — но все равно неясно, как он это объясняет: повышенным уважением к пациентам, что ли? Коли вы боя­рин, стало быть, вам пиявица особенной красо­ты, розовенькая... И все равно, какие-то люди еще при том должны присутствовать, помощ­ник какой, или случайно вдруг зайдет в каби­нет кто... Стало быть, и тут противучеловечная деятельность, кажется, не могла остаться незамеченной.

Конечно, мысль насчет инспекции, невзна­чай подброшенная шустрым нихонским кня­зем, была весьма соблазнительна. По бревныш­ку там в лечебнице все разнести... Тут уж точно была бы ясность.

А коли не найдем ничего предосудитель­ного?

Дальше. Пусть все это безобразие Джимба затеял исключительно для того, чтобы прошла крайне выгодная для него челобитная. Пусть. Семьдесят процентов его мощностей располо­жены на территории Александрийского улуса, а научные центры — просто-таки все тут, без исключения. допустить, что он на такое решился. Но Сусанину это зачем? Только ради денег? Но ведь он крупный специалист, мог бы блистать на научном небосклоне и зарабаты­вать на свои личные нужды не меньше того, что самый богатый миллионщик лично имеет. Почему он так легко пошел на сомнительные, как говорят гокэ, авантюры? Очень подозри­тельно.

И, тридцать три Яньло, при чем тут черные дружинники-маньяки и вообще это окаянное кромешное “Противу-Слово”, где все радуются и ликуют по случаю проигранного братоубийственного сражения? Ну люди в черном — по­нятно: жертвы впрыскивания в кровь какой-то дряни, вырабатываемой искусственной пиявкой. Но почему “Слово”? Почему они ради этой книжки жизнь ни во что не ставят?

И, триста тридцать три Яньло, откуда котя­ра взял розовую пиявку?

А, между прочим, голосование по челобит­ной — послезавтра. Послезавтра!

Тем временем солнце коснулось крыш до­мов на той стороне проспекта, а потом стало неспешно прятаться. В кабинете потемнело и отчетливо посвежело; Баг поднялся и закрыл форточку.

Через четверть часа в кабинете снова по­плыл табачный дым. Бедняга Богдан только глаза тер: щипало очень.

— Пошли-ка, еч, — заметив наконец его му­чения, устало сказал Баг. — Ничего мы тут не высидим. Пошли пройдемся... может, на ходу чего путное измыслим.

— Измыслим путное на пути, — вяло ска­ламбурил вымотанный до предела Богдан.

Баг чуть развел руками:

— Дао кэ дао фэй чан дао 1 .

 

1 Приводя начальную фразу из “Дао-Дэ цзина”, Баг, по всей вероятности, хочет предостеречь друга от поспешных выводов: “Путь, который может быть пройден, не есть вечноистинный Путь”.

 

И принялся наводить порядок: проверил, закрыты ли все ящики стола, отключен ли и обесточен ли магнитофон и прочая аппаратура, составил чашки на столике одна в другую, что­бы удобнее было прихватить с собой при вы­ходе. Без особой необходимости Баг никогда не гонял штатных трапезных прислужников, ста­рался обходиться сам. С детства привык, при­учила матушка Алтын-ханум на всю оставшую­ся жизнь. Как, бывало, выйдет из юрты и давай чуть ли не на всю степь: то почему не сделано, это почему не прибрано, а корм верблюду кто задаст, а коза у кого не доена...

— Стой, — глядя в стену, вдруг сказал Богдан. Баг понял его буквально и замер в весьма неудобной позе.

— Стою, — сказал он.

— Да нет... — сказал Богдан и куснул губу. Медленно перевел взгляд на Бага. — Как ска­зал Дэдлиб? Точно?

— О чем?

— О человеке, который связывался с Софти. Баг пожал плечами.

— Почем же я точно помню? — он пошел к столу и, моля Будду дать ему терпение и оставить ему любовь к другу и ечу несмотря ни на что, вновь принялся включать аппаратуру. — На это у меня магнитофон есть...

Не прошло и минуты, как в стенах кабинета вновь звучал немного менторский голос Дэдлиба: “... некий второстепенный персонаж из свиты Крякутного как раз тогда установил... ”

— Это?

— И еще что-то было.

“Вся доступная нам информация о лице, контактировавшем с Софти, сводится к одной фразе из подслушанного телефонного разгово­ра. Фраза такая: он скромненький, вечно в пос­ледних рядах держался... ”

— Так, — сказал Богдан. — Так.

И достал из кармана ветровки телефонную трубку.

— Выключать? — сам удивляясь своей сми­ренности, спросил Баг. Богдан отстраненно кивнул, а через мгновение уже говорил в трубку:

— Справочное? Мне срочно нужно получить номер, по которому я могу позвонить тележурналистке Катерине Шипигусевой. Вот именно, где бы она ни была Нет, это не поклонник. Нет, это не любовник...

Теперь Баг поразился уже смиренности еча.

— Нет, вы опять не угадали, — Богдан да­же улыбнулся. — Я срединный помощник Возвышенного Управления этического надзора. Ну вот. Она мне срочно нужна по делу.

“Это еще зачем?” — подумал Баг и присел на край стола. Судья Ди наконец приподнялся, выгнул было спину, начавши зевать, но в пос­ледний момент отчего-то раздумал и уставился на Богдана. Тот, вдохновенный, как молодой Пу Си-цзин — или, наоборот, как пожилой Ли Бо, упившийся до ловли в воде лунного отра­жения, набирал новый номер.

“Ох, она ему сейчас вломит за беспокойст­во! — с некоторым даже злорадством подумал Баг и запустил пальцы в теплую шерсть на за­гривке Судьи Ди; кот независимо тряхнул го­ловой, но стерпел и даже смурлыкнул нечто хоть и короткое, но дружелюбное. Характер те­лежурналистки после посещения апартаментов ад-Дина был у Бага как на ладони. — Между прочим, муж уже вторые сутки в больнице, без ума и без памяти, а она до сих пор не проявилась никак... ”

Он настолько увлекся предвкушением того, как Богдан, мягкий с другими и по временам совершенно невыносимый тиран с ним, с напар­ником, получит сейчас от взбалмошной журналистки по тридцать три Яньло повсеместно, что прослушал начало разговора.

— Да, я понимаю... — со вполне искренним сочувствием бубнил Богдан. — Да, разумеет­ся. Вы входите в число крайне немногочислен­ных, сказать — избранных журналис­тов мира, допущенных ожидать, когда супруга нихонского императора разрешится от бре­мени, дабы вовремя оповестить об этом миро­вую общественность. Мне все понятно... Со­стояние вашего супруга, говоря по правде, до­вольно тяжелое, но ровное, он под присмотром опытнейших лекарей, так что вы не беспокой­тесь и делайте свое дело безо всяких угры­зений...

“Это он тоненько издевается над нею или правда успокаивает? — в полном недоумении подумал Баг. — Да ее дело — бросить всех им­ператоров и императриц на свете и на коленях стоять у постели супруга, в слезах, с совком и метелкой... Нет, честное слово, еч ее всерьез утешает! Ну, Богдан... ”

— Я по другому поводу. Мне помнится, сед­мицы три назад по улусному телевидению показывали репортаж о нескольких наиболее при­метных и прославленных лечебницах улуса. Я припоминаю, его делали вы и ваша группа. Правильно? Довольно короткий... Полторы ми­нуты, ага. Там был, среди прочих, материал о “Тысяче лет здоровья”? Всего лишь семнадцать мгновений эфирного времени? Ага... А ра­бочие материалы по этой лечебнице сколько за­няли? Сорок минут? М-м... Да, вы правы, сни­маешь полдня, а в эфир идет два взмаха рукой и три притопа... “Ну, Богдан... ”

— Могу ли я где-то ознакомиться с этими материалами? На студии — вряд ли? Почему? Ах, уже... да? Не понял? Прямо дома? Как удач­но. Вы позволите?.. Да-да, хорошо. Не смею вас долее отвлекать от важной и ответственной ра­боты. Вы оказали большую помощь след...

Даже Баг услышал, как в трубке напарника попискивание женского голоса сменилось раздраженными короткими гудками: крайне за­нятая Шипигусева отключилась, не дожидаясь, когда собеседник закончит фразу. Богдан мед­ленно спрятал трубку, шумно выдохнул и про­вел по лбу тыльной стороной ладони.

— Ну как? — ехидно спросил Баг. Богдан показал ему большой палец.

— Темпераментная и очень самоотверженная женщина, — сказал он. — Ад-Дину сильно повез­ло в жизни. Ладно. Поехали опять к нему домой.

— Зачем? — оттопырил нижнюю губу Баг. — Там же теперь опечатано все, это уж не апарта­менты больного, а место преступления...

— Ты опечатал, ты и распечатаешь.

— И что мы там будем делать? Богдан посмотрел напарнику в глаза.

— Кино смотреть.

Баг демонстративно пересел с края стола в удобное кресло и сложил руки па груди.

— Пока толком не объяснишь, в чем дело, с места не стронусь, — заявил он. — Я тебе не мальчик.

Судья Ди воздвигся на столе во весь рост и в ожидании навострил уши. Богдан поправил очки.

— Прости, — тихо сказал он. — Идея совер­шенно безумная. Пока я не удостоверюсь... да­же не знаю, какие слова говорить, чтобы было хоть немножко убедительно. Просто не знаю. Два куста загадок у нас. Один — вокруг пияв­ки, другой — вокруг “Слова”. Понимаешь, ес­ли ты ходишь кругом загадочного животного и видишь то хвост, то рога, то опять хвост, то опять рога... и думаешь: вот это, может, цилинь?.. а вот это, может, сыбусян? То...

— То что?

— То надо предположить, что это не два за­гадочных животных, а одно, — сказал Богдан. — И не цилинь, и не сыбусян. Какое-то третье. Но главное — одно... Пора нам предположить это — и постараться как-то проверить.

Баг помолчал, пытаясь это переварить и по­нять, на что Богдан намекает, почти цитируя двадцать вторую главу “Лунь юя”, потом по­нял, что не переварит нипочем, и пружинисто встал. Сказал с вызовом:

— Легко.

 

 

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,

22-й день восьмого месяца, вторница,

вечер

 

— Вы голодны, мальчики? — с улыб­кой спросила Жанна. — После твоего звонка, Бог­дан, я сразу бросилась на кухню, но ничего осо­бенного не успела... — Позже, — нетерпеливо сказал Богдан. Баг азартно кивнул: ему тоже не терпелось понять, что такое измыслил его напарник на сей раз.

— Как хотите... — чуть обиженно и, во вся­ком случае, разочарованно проговорила молодица.

— Спасибо, Жанночка, — Богдан ласково, бла­годарно коснулся плеча жены. — Но, правда, нам не терпится...

Она пожала плечами и повернулась уйти, чтобы оставить мужчин наедине, но Богдан торопливо сказал:

— Родная, нам опять нужна твоя помощь.

— Мы   без   тебя   как   без   рук, — поддер­жал Баг, совершенно не понимая, что имеет в виду Богдан. “Кажется, у них это называет­ся талант, — подумал честный человекоохрани­тель. — Или что-то в этом роде. Впрочем, какая разница... Приятно сделать приятное приятно­му человеку, вот и все. А как это называется... Хоть горшком назови”.

Жанна обернулась, засияв глазами.

— Правда?

— Правда.

— Что, опять кому-то микрофон воткнуть 1 ? Мужчины от души засмеялись, вспомнив, как помогла им однажды молодая супруга Бог­дана в самый ответственный момент расследо­вания похищения креста из Патриаршей риз­ницы.

— Нет, — сказал Богдан, — проще. Пошли в гостиную. Баг, сможешь прокрутить то, что у нее в видеокамере?

 

1 Жанна вспоминает здесь события, описанные X . ван Зай­чиком в “Деле жадного варвара”.

 

— Нет вопросов, — пожал плечами Баг. И, наклонившись    к    Богдану, просительно   ска­зал: — Только побыстрее бы. Ты не забывай — у меня кот в повозке оставлен. — Помялся. — Я не знал, как Жанна отнесется...

— Я помню, — кивнул Богдан. — Сорок ми­нут. — Он весь был напряжен, ровно гончая, взявшая след.

Баг подошел к телевизору “Родник”, загля­нул сзади — где что. Вынул из висевшей на плече сумки взятую в разгромленных ночной битвой — места преступления, разумеется, ни­кто не прибирал — апартаментах ад-Дина ви­деокамеру. Богдан сделал Жанне знак: садись в кресло, вот сюда, смотреть будем. Явно вол­нуясь, поправил очки.

— У самоотверженной тележурналистки Шипигусевой сохранились рабочие материалы передачи, которую она некоторое время назад де­лала для серии “Здоровье и мы”, — пояснил Богдан. — В частности, один из сюжетов касал­ся “Тысячи лет здоровья”. Как она мне сегодня любезно сообщила...

Подключавший провода Баг негромко хмык­нул, вспомнив, как звучала беседа Богдана с тележурналисткой.

— ... данный сюжет занял лишь семнадцать мгновений эфирного времени, но материалов было отснято минут на сорок. Я полагаю, что по такому торжественному случаю перед объективами так или иначе должны были помелькать все сотрудники лечебницы. Или весь­ма многие, по крайней мере. Даже для инспек­ции собрать их так вот разом было бы весьма затруднительно... а кроме того, если человеко­нарушители и впрямь работают там, всякая нежданная инспекция их бы неизбежно насторо­жила... вот. А тут случай другой: телевизионные съемки. Жанночка, пожалуйста, смотри на экран внимательно.

— И что? — недоуменно повернулась к му­жу Жанна. Баг непроизвольно кинул взгляд на ее затылок. Нет, не видно ничего; только пыш­ная прическа.

Что за мысли в голову крадутся...

— Жанна-то тут при чем? — спросил он.

— Может, и ни при чем, — вздохнул Богдан. Жанна пожала плечами.

— Обязательно скажи мне, если кого-ни­будь узнаешь, — голос Богдана стал умоляю­щим. Похоже было, он очень рассчитывает на... непонятно на что. Баг даже подумал, что у на­парника озарение — из числа тех, что редко, но с большой пользой посещали его самого. В оза­рения он верил. — Пусть даже не вспомнишь, кто это, пусть...

— Да поняла я, поняла, — сказала Жанна, уса­живаясь перед телевизором поудобнее. Азартно крикнула: — Киношник! Крути давай!

— Эйтс-с-с-с-с... — Баг, присев в другое крес­ло, нажал пальцем на кнопочку “ленивчика”. За­мелькали кадры.

Смотреть рабочие материалы — совсем не то, что смотреть выверенный, осмысленный и скрепленный голосом сюжет. Невзирая на оче­видное искусство снимателя, в кадре постоянно мелькало что-то постороннее или — несведуще­му совершенно непонятное; например, с минуту они любовались на идеально белую дверь с таб­личкой “Коррекция кармы”...

Богдан глядел в основном на Жанну. Бес­покоясь, что она не решится сказать хоть слово, если не будет совсем уверена, он следил за ее лицом — надеясь по малейшим изменениям угадать узнавание. Жанна может не вспомнить, почему чье-то лицо показалось ей знакомым, или решит, что это какое-то совпадение... Но в первый момент ее глаза обязательно как-то ее выдадут. А большего Богдану на первый слу­чай и не надо.

Баг полностью положился на друга: озаре­ние есть озарение. В конце концов, что решат сорок минут, даже если они и пройдут напрас­но и озарение Богдана на деле не окажется таковым. Пока просмотр казался ему лишенным всякого смысла. Точнее — смысл просмотра ускользал от него. Пока ускользал. Но Баг был терпелив, он умел ждать. Хотя лично он сна­чала озаботился бы посмотреть личные файлы обслуги, чтобы знать, кто есть кто — ну хотя бы из начальства, из главных персон... Мельтешат, мельтешат... “Вот кто это? Пузатый та­кой... А этот скромный, стоит поодаль? Может, сам Сусанин? И с чего Богдан так заторопил­ся, шилом его кольнули, что ли? Тиран. Нет, правда, тиран. Гегемон-ба 1 . Хоть бы объяснил... Может, я тоже кого знакомого увижу? — поду­мал Баг минут через пять. — И что? Говорить, или мои знакомства его совершенно не волну­ют? Почему это к напарнику такое пренебре­жение?” Он оттопырил нижнюю губу, и тут его внимание привлекла фигура в белом, мимо­летно показавшаяся на краю изображения —

 

1 Термином ба , дословно значащим “деспот”, “глава”, “предводитель”, во времена распада страны на практически са­мостоятельные княжества и нескончаемых между ними усобиц в Древнем Китае обозначали князя, наиболее влиятельного из всех.

 

мелькнула и исчезла за спинами более близких к снимателю людей, бестолково суетящихся пе­ред объективом. Баг вздрогнул. Это был тот человек в белом, в которого тыкал сегодня поутру своим длинным пальцем Юллиус Таль­берг. Не обращая внимания на съемку и суету вокруг нее, преждерожденный в белом шел ку­да-то по своим делам, неторопливо, не скрыва­ясь, но и не стараясь попасть в кадр. “Делови­тый, — подумал Баг, — не тщеславный... Ска­зать? Может, позже... Подождем, чем это все кончится, чего еч от Жанны ожидает. А... а вот еще один”, — отметил он чуть растерянно, уви­дев, как на заднем плане, то пропадая за фигурами других людей, то вновь на миг появляясь, не спеша идет рослый мужчина в таком же бе­лом халате и обеими руками, с натугой несет, прижав к животу, какой-то весьма увесистый с виду металлический треножник — с опорами в виде тигриных лап и с красным крестом на медном боку. “Так это просто низовая обслу­га, — разочарованно понял Баг, увидев, как че­ловек с треножником остановился, а навстречу ему со ступенек одного из входов в корпус то­ропливо сбегает на помощь еще один. — Вот и этот... Тьфу! — Баг снова откинулся на спинку кресла. — Это же просто милосердные бра­тья! Что-то у меня нынче с головой... ” Оба ми­лосердных, взяв треножник за ручки с двух сторон, поволокли его по ступеням в здание, и их тут же заслонил какой-то представитель­ный человек, обрядившийся по торжественно­му случаю в парадное славянское одеяние — порты и рубаха с галстуком; рядом с ним сму­щенно, молча тушевался щуплый застенчивый человек в белом — тоже, кстати, белом! — халате и в очках, чем-то неуловимо, но опреде­ленно напомнивший Багу напарника. Предста­вительный велеречиво стал излагать преимуще­ства поправления любых неполадок в организме именно в лечебнице “Тысяча лет здоровья”, а щуплый только крутил головой, жмурился да неловко, почти виновато улыбался, словно про­ся у зрителей прощения за каждое слишком уж напыщенное и хвастливое слово говоруна. “Сейчас вот как скажу: узнал, — подумал Баг. — А когда еч спросит: кого, скажу: тебя! И ткну в этого щуплого... ”

Потом ему пришло в голову, что щуплый, должно быть, и есть Сусанин. “Вытолкнули вперед, как главлекаря, — понял Баг, — а рас­хваливать себя он все равно так и не научился. Наверное, какому-нибудь коммерческому вла­дыке перепоручил. Как-то он не похож на человеконарушителя... Хлипкий какой-то. Пони­маю богдановы сомнения”.

И тут Жанна нерешительно сказала:

— Погоди-ка...

Баг тронул кнопку остановки мгновенно. Изображение замерло, продернувшись чуть дрожащими серебряными нитями.

— Что? — стараясь говорить спокойно, спро­сил Богдан.

— Баг, — явно в сомнении попросила Жан­на. — немножко назад?

Люди на экране шустро заходили спина­ми вперед, а говорун принялся, делая выверну­тые наизнанку жесты и нелепо разевая рот, без­звучно глотать только что произнесенные речи.

— Так... так... вот!

Палец Бага молниеносно ткнул кнопку сыз­нова.

Жанна молчала.

— Ну? — тихо спросила Богдан.

— Я не уверена... очень плохо видно, и он стоит вполоборота...

Баг вдруг почувствовал, что его слегка за­знобило: вот оно! Он еще ничего не понял — но шестым чувством ощутил высунувшийся из спутанного клубка кончик нити. Приносящее свои плоды озарение.

— И тем не менее? — спросил Богдан.

— Вот тот, в белом, который вышел... на­встречу другому, с треножником...

— Тот, который несет? — уточнил Богдан.

— Да нет же. Тот, который бежит ему по­мочь...

— Ну?

— По-моему, это он подходил ко мне на ули­це. Помнишь, я тебе рассказывала...

Мгновение было тихо. Баг уставился на Бог­дана с недоумением. Богдан встал.

— Баг, — сказал он, подходя к экрану телеви­зора и пальцем показывая на виднеющееся из-за спины рослого, стоящего теперь к зрителям спи­ной первого милосердного брата маленькое, про­стое, озабоченное повседневным трудом лицо. Лицо как лицо. Моложавое, но сам человек яв­но не первой молодости. Незаметный. Обычный. Наверное, в жизни может быть весьма обаятельным — неброско так, задушевно... Типичный прислужник, которому никогда не суждено под­няться выше, стать кем-то значительным. Пусть и в лечебнице прислужник, пусть его работа очень важна для людей — все равно... На всякий случай Богдан вопросительно глянул на Жанну; та молча кивнула: да-да, этот. — Баг, этого подданного как-то увеличить... а потом по изо­бражению найти, кто он? Быстро, прямо от меня?

Баг опять оттопырил нижнюю губу.

— Конечно, — сказал он. — Я только в по­возку спущусь, возьму оттуда свой “Керулен”. И... — он тоже вопросительно покосился на Жанну, — и кота. Еч Жанна, вы ничего не имее­те против кота?

— Кота? — чуть удивленно переспросила Жанна.

— Да, такого... рыжего кота.

— Баг, — уже не в силах сдерживать нетер­пение, напомнил Богдан, — у меня тоже “Керулен” стоит.

— У тебя и диван стоит, — иронически кив­нул Баг. — И холодильник. А вот программок, потребных для действия, которое тебе приспи­чило произвести, у тебя в “Керулене” столь­ко же, сколько в диване. Я вернусь через пять минут.

Он вернулся через четыре.

Еще через полчаса начинающий хвостатый человекоохранитель Судья Ди, обласканный и, в отличие от мужчин, до отвала накормлен­ный восхищенной и сразу влюбившейся в не­го Жанной, тяжелой, размякшей от благоду­шия шерстяной грудой лежал у нее на коленях и нетщательно, лениво вылизывался после обильной трапезы, состоявшей из трех впечат­ляющих размером котлет по-киевски. Судье Ди явно свезло, и он выглядел именно так, как должен выглядеть кот, которому свезло. Под ворсистым, туго набитым горячим пузом у не­го были прикрытые тонюсенькой тканью до­машнего халата очень стройные женские ножки, на спине лежала ласковая рука, и нежный голос ворковал нечто приятное, хотя и не очень понятное — все-таки, что бы ни думал по это­му поводу хозяин, Ди еще не знал всех слов, при помощи коих объясняются все эти не­поворотливые, по причуде природы лишенные хвостов великаны. Не хватало ему в жизни лишь одного, но заявлять об этом прямо при посторонних Судья не собирался — еще чего! разве он похож на кота, который предъяв­ляет какие-то требования окружающему миру, когда мир равнодушен и невнимателен? Лишь изредка кот с легкой укоризной поглядывал в спину азартно согнувшегося над “Керуленом” Бага: “Пива-то нынче ты не обеспечил... а еще друг называется”, — мог бы прочитать ланч­жун в его зеленых глазах, если бы не был так занят.

Баг, сгорбившись, застыл перед экраном, и только его пальцы мельтешили, чуть слышно шелестя клавиатурой. Зубы человекоохраните­ля были самозабвенно оскалены, словно и сам он стал замершим в справедливой и вечной охоте над мышиной норой котом.

Богдан стоял рядом, нависая у него за спи­ной и не отрывая глаз от экрана.

Вырисовывалось следующее.

Узнанный Жанной милосердный брат, он же бродячий борец против угнетения русских, звался Архипом Онуфриевичем Козюлькиным; несколько лет назад он, правда, поменял, фамилию и сделался из Козюлькина Архатовым. Ро­дился Архип Онуфриевич в маленьком город­ке Кинешма Костромского уезда, по христиан­скому летосчислению в одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году, четырнадцатого октября. Он был на два месяца старше своего земляка Борманджина Сусанина и ходил с ним в одну школу. В один класс.

Судя по данным школьного архива, по психообдумывательным заметкам воспитателя — они дружили. Ходили друг к другу на дни рож­дения.

Хотя, судя по ним же, маленький Архип очень трудно сходился со сверстниками. Во­обще с людьми. Все у него получалось как-то надсадно, с чрезмерными усилиями. Он не за­икался, но почти всегда говорил так, будто вот-вот начнет заикаться, — с трудом выдавливая слова, будто постоянно страшась, что его прервут, засмеют, не поймут, пренебрегут всем, что бы он ни старался донести до собеседни­ков. Несомненно, этому способствовала и нека­зистая фамилия: дети жестоки и любят давать всякие обидные прозвища, любят зло и едко издеваться над такими вещами; наверняка Ар­хипушку в детстве дразнили Козюлькой, предположил Баг. От всего этого: от постоянной излишней натуги, от постоянного отчаянного стремления суметь, смочь, превозмочь , в том числе и фамилию, стать лучше, чем он есть, — у юного Козюлькина все получалось хуже, чем он мог бы. Редко, но бывают такие случаи в воспитательском деле, когда ничего не получа­ется исправить, и остается только руками раз­вести в надежде, что со временем жизнь, са­мый неумолимый и беспощадный, но и самый лучший, ни сна, ни устали не знающий воспи­татель, сделает то, что не смогли ни родители, ни учителя. Вроде и семья благополучная, без ссор, без измен, набожная в меру; вроде и шко­ла не из плохих — да что об этом говорить, не кто-нибудь, а Сусанин вышел из нее одновре­менно с Архипом, тогда еще Козюлькиным; бок о бок стояли, получая свидетельства об окон­чании...

Одну черную жемчужину обнаружил Баг, одну. Воистину для их расследования — жемчужину. Но воистину — черную. В пятом клас­се еще, когда несмышленые детеныши челове­ческие вступают в самую опасную пору взрос­ления — детство уходит, а юности еще и в помине нет, и оттого они более чем когда-либо напоминают зверят, а лучшие черты их буду­щих характеров висят на волоске, — препода­вательница ханьского Агафья Боруховна Лян, войдя в класс минут через двадцать после окончания последнего урока — что-то она там забыла — застала маленького Архипа горько и одиноко плачущим в уголке. На ее попытки выяснить , что стряслось, мальчик поначалу не отвечал ничего, и она уже подумала, что это, как обычно, из-за “Козюльки”, но потом, когда слезы просохли, мальчик вдруг спросил ее се­рьезно и с какой-то недетской грустью: “Поче­му русских все обижают?” Ошеломленная учи­тельница попыталась спокойно выяснить, с че­го это в голову ребенку пришла такая странная мысль, но Архип опять замкнулся и, лишь ухо­дя, уже из дверей обернулся к ней и сказал спокойно: “Я знаю, это еще с половцев нача­лось”.

Тут Баг с Богданом понимающе перегляну­лись. Старательно переписанное от руки “Сло­во” — вот что тут же вспомнилось обоим.

Агафья же Боруховна в глаза не видела “Противу-Слова” и потому никак не могла взять в толк, при чем тут древние половцы. Эта ключевая фраза осталась для нее пустым звуком. Встревоженная настроениями мальчика, она несколько раз пыталась поговорить с ним, по­том с его родителями, но родители были уве­рены, что учительница преувеличивает — ре­бенок обут, одет, накормлен, посещает музеи и театры, читает все, что хочет, ни в чем дур­ном не замечен, не курит и не пьет спиртно­го... значит, с ним все хорошо. А мальчик в от­вет на окольные старания учительницы по­нять, что его так гнетет, лишь отмалчивался, а на заданный однажды прямой вопрос отве­тил так, словно давно ждал его и заучил по бумажке ответ: “Не знаю, о чем вы, я этого не помню”.

было предположить, что именно в то время в руки ребенка попало каким-то загадочным образом “Противу-Слово” и глу­боко воздействовало на неокрепшую детскую душу.

Ах, следовало бы сейчас же сняться с места и лететь в Кинешму, беседовать задушевно с престарелой Лян, с владыкой школы, с овдо­вевшей семь лет назад матерью Козюлькина... Как попало, откуда? С захламленного чердака старого дома Козюлькиных? От проезжего ли­цедея? Откуда ?!

Да только вот голосование по челобитной — послезавтра, И одно название что послезавтра — до полуночи оставалось меньше трех часов, а в полночь послезавтра неумолимо превратится в завтра.

Утонченный Богдан, мастер на сопережива­ние и проникновение в чужие сердца, пример­но мог себе представить, что тогда происхо­дило, — и, сколько умел, попытался объяснить это Багу и Жанне. Представьте, говорил он, го­рячась и сам какой-то частью души ощущая себя несчастным, одиноким, задразненным, затюханным мальчиком, представьте, у вас все наперекосяк. Все с трудом. Жизнь вроде как у всех — но вязкая какая-то; все смеются, а вы нет, все купаются, брызгаются с визгом и тузят друг друга, а вам это кажется грубым и неле­пым, и вообще вода какая-то слишком мок­рая; а может, вы просто стесняетесь раздеться вот так же запросто — как другие дети, и не­стись с радостными воплями в воду... Вами пренебрегают. С вами скучно. Вы, говорят все они, вы — зануда. Бледная поганка. Козюлька противная. Вы ощущаете себя последним чело­веком, и чем больше вы стараетесь приспосо­биться, тем меньше это получается... И вот к вам в руки попадает книга, которой никто не знает. Которую никто не читал. Которую не из­дают. И книга эта — тоже об обиде. О жут­кой обиде, которую нанесли человеку какие-то Кончаки и Гзаки...

При этих его словах Жанна, пытливо лис­тавшая “Противу-Слово”, подняла на мужа глаза: “Ты думаешь, это так понять?” — “Ну, конечно! А как еще?” — воскликнул он. Какая разница, продолжал он, расхаживая по гостиной, что ты и сам не с лучшими намере­ниями пришел к этим Кончакам. Для ребенка это неважно, ребенок относится к дракам и во­обще к насилию гораздо легче, чем взрослые... Это ж я пришел не с лучшими намерениями, я! У меня-то все равно все лучшее! В том числе и намерения... А меня обидели. А потом я от них спасся, прибежал к своим — и они, эти свои, хоть я и не победил врагов, хоть и погубил всех, кто мне доверился и со мной на вра­гов пошел, чуть ли не на руках меня но­сят, славу поют... Страны рады, грады веселы! А почему так? Потому что они — свои! Эта книга про то, что есть чужие, для которых ты всегда плох, и свои, для которых ты, что бы ты ни натворил, — всегда хорош.

Человеку нужны свои. Их надо найти. Если найти не удается — надо их создать.

И она, книга эта, — никому не известна. Она под спудом. Она, может быть, под запретом. Почему?

Что обычно запрещают взрослые?

Не купайся там, где глубоко. Потому что это опасно, утонуть. Не ешь снег, это опасно, заболеть. Не кури сигарет, это опас­но, можешь не вырасти...

Запрещают то, чего боятся. Сами боятся. Те, кто запрещает, в первую очередь сами бо­ятся того, что запрещают другим, иначе не за­прещали бы. Взрослые тоже боятся утонуть, боятся возиться с тобой, заболевшим... боятся сами стать ущербными, немощными и хи­лыми...

И эту — запрещают.

Значит, взрослые этой книги боятся!!

Представляете, как от этого может закру­житься голова? Каких поразительных, божественных высот ты, не сделав ни единого уси­лия, вдруг достиг! У тебя в руках то, чего боится вся огромная, беспредельная, всемогу­щая — особенно для ребенка — Ордусь! Весь мир взрослых! И стоит только совсем впус­тить ее в себя, эту , и все, что в ней на­писано, стоит срастись с содержанием, сделать­ся Игорю под стать, тогда и тебя... жажду- щего общения — но неинтересного, умного и начитанного — но бесталанного, говорливо­го — но косноязычного, день-деньской болтаю­щегося где-то на отшибе жизни... тоже будут уважать... бояться. Смотреть снизу вверх! Гово­рить тебе почтительно: “О... ” Ты уже не просто юный Козюлькин, но — Козюлькин с большой, с огромной буквы “К”. Не Козюлькин — Архатов!! Вот что такое для маленького мальчика запрещенная книжка... Или та, которую он хотя бы считает запрещенной.

— Тебе бы, еч, романы писать, — откаш­лявшись, сказал растроганный Баг. — Про сле­зинку ребенка, или про юных бесприютников...

— Это не литература, а жизнь, — качнул го­ловою Богдан. — В Европе во времена религиозного фанатизма было такого пруд пруди. Вот Жанна не даст соврать.

Жанна тут же не дала соврать.

— Правда, — подтвердила она. — Их по-раз­ному называли: еретики, диссентеры, диссиденты... Иногда с расхождения в одно слово между одним текстом и другим начинались такие по­жары... Попала какому-нибудь мальчишке не такая Библия в руки, тот ахнул: вот она, Исти­на! Вот почему все неправильно и жизнь не клеится, не складывается, не удается! А через десяток лет, глядишь, восстание... — Она вздох­нула, потрясенно и влюбленно глядя на му­жа. — Как ты чувствуешь все... — пробормота­ла она.

Баг хмыкнул.

— В Цветущей Средине в прежние времена тоже из-за пары иероглифов резались будьте-нате, — пробормотал он для справедливости. — Байляньцзяо, скажем 1 ... Ладно. Тут ясно. — И он вновь повернулся к компьютеру.

К десятому классу оказалось, что Архип под­держивает отношения лишь с одним из сверстников — с Борманджином Сусаниным. И вот — списки поступивших на биологическое отделе­ние Мосыковского Великого училища; две фа­милии рядом: Сусанин и Козюлькин. Общий балл первого: “шан чжун”. Общий балл второго “чжун чжун” 2 . В ведомости имела место при­писка: “Б. Сусанин проявил редкостные дарова­ния и, несомненно, получил бы „шан шан", если бы не употребил едва не половинную толику эк­заменационного времени на помощь другу, одно­класснику и земляку А. Козюлькину. Представ­ляется не менее вероятным, что без его помощи А. Козюлькин получил бы балл, весьма далекий от проходного. Однако возбранять им учиться вместе нам не должно, ибо такую дружбу разру­шать грешно и противучеловечно. Старший наставник биологического отделения Алчи М. Неберидзе” .

 

1   Баг здесь говорит об одной из наиболее известных рели­гиозных сект старого Китая, называемой “Белый лотос”. Под ее руководством не раз возникали восстания с целью, говоря совре­менным языком, построения отдельно взятого рая на конкретной земле.

2   Судя по текстам X . ван Зайчика, система экзаменационных оценок во всей Ордуси копировала аналогичную систему тради­ционного Китая. На академических и должностных экзаменах все державшие испытание, согласно результатам, распределялись экзаменаторами на девять групп: из лучших лучшие (шан шан), из лучших средние (шан чжун), из лучших худшие (шан ся), из средних лучшие (чжун шан) и т. д. вплоть до из худших худ­шие (ся ся). Борманджин и Архип, таким образом, заняли места соответственно “из лучших средний” (второе) и “из средних средний” (пятое). В Китае, как правило, балл “чжун чжун” был последним, сулившим хоть какое-то продвижение. Однако вслу­шайтесь, как это звучит для человека, особенно человека с ам­бициями: из средних средний!

 

Вскоре оба познакомились с Лужаном Джим­бой, тоже учившимся в ту пору на биологическом отделении. На какое-то время будущий миллионщик и будущий любимый ученик Кря­кутного стали неразлучны. Формально нераз­лучен был с ними и Архип — но лишь гадать, каковы на самом деле были отношения в этой тройке... Впрочем, на третьем году обу­чения Джимба ушел. Он учился прекрасно, но без искры; и стоило ему едва повзрослеть, поэ­тичный флер науки для него оказался несуще­ственным — а больше, видимо, его к этой области дел ничто не тянуло. Он вполне мирно забрал бумаги из канцелярии владыки отделе­ния — и уже через пять лет сделал свой пер­вый миллион.

Какие-то отношения между Сусаниным и Джимбой сохранились. Обрывочные сведения, подчас просто случайно, по скрупулезности штатных обдумывателей попавшие в базу дан­ных, свидетельствовали об этом. Например, ров­но через год после ухода Джимбы из учили­ща — похоже, именно эту годовщину молодые люди и отмечали — их обоих, в чрезвычайном подпитии и донельзя веселых, в четвертом часу ночи подобрал наряд вэйбинов на площади перед Киево-Печерским вокзалом; и, как свиде­тельствовали архивы Мосыковского уездного отдела наказаний, обе будущие знаменитости безропотно снесли поутру по пять малых прутняков. Шестью годами позже, когда Сусанину не повезло и благодетельский взнос на двухме­сячную рабочую поездку в Великобританский биологический центр выиграл не он, а другой сюцай (подавали заявки на розыгрыш четверо молодых сотрудников института Крякутного), Джимба гневно ударил мошной о палисандро­вый паркет и оплатил поездку Сусанина из личных средств.

Относительно отношений Джимбы с Козюлькиным никаких данных на это время найти не удалось.

Со второго года обучения начался углублен­ный курс, и читал его сам Крякутной. Он бы­стро обратил внимание на Сусанина, предло­жил ему посещать для более серьезных и твор­ческих занятий его институт, расположенный неподалеку. Вместе с Сусаниным туда стал на­ведываться и Козюлькин. А когда после окон­чания училища великий ученый позвал но­воиспеченного сюцая без промедления перебраться к нему под крыло и сразу приступать к подготовке сдачи экзамена на степень цзюйжэня (что требовало проведения по меньшей мере трехлетней самостоятельной научной ра­боты), Сусанин, невесть каким образом, опять сумел увлечь за собою и Козюлькина. Тот сразу получил должность ученого служителя. К этому времени относится и запись в реги­страционном отделе Срединной управы города Мосыкэ о перемене Козюлькиным фамилии — на Архатова. А вскоре, в восемьдесят девятом году, новоиспеченный Архатов, расставшись со сгибавшим его всю жизнь чугунным ярлыком “противной Козюльки”, поднялся на ступень­ку вверх, сделавшись старшим ученым служи­телем.

Так и шло. Судя по всему, Сусанин бук­вально тащил, волок Архатова по жизни. На своем горбу. Только ли школьная дружба их связывала?

Сохранилась докладная записка Сусанина, в которой он убеждал Крякутного включить в состав делегации, едущей в Штаты, и Архатова. И Крякутной согласился, уступил..

Но в декабре девяносто первого года после всенародных волнений и споров их любимой науке настал конец, и, мужественно пережив им же самим вызванный развал своего инсти­тута, Крякутной величаво удалился растить ка­пусту. Тогда Сусанин, похоже, впервые в жиз­ни растерялся. Судя по всему, более года он не ведал, куда себя приткнуть. Неизвестно, на чьи деньги он жил. Супруги у него уже не было в это время — как только жизненные перспекти­вы стали одна другой черней, бодрая Снежана Петрова на шестом году супружества вдруг обнаружила, что у нее с мужем полная сексу­альная несовместимость (и откуда только слов таких нахваталась?), оставила пятилетнего сы­на Борманджину и испарилась в двадцать че­тыре часа. Теперь у нее небольшой, но вполне процветающий текстильный завод и муж Кур­ды Абай-хан, владелец необозримых хлопко­вых полей близ уездного города Алмасты-Албасты.

И что, Джимба Сусанина и его ребенка кор­мил?

Данных нет.

А может, Архип? Ученому служителю зано­во устраиваться после страшного жизненного надлома куда легче, чем просто ученому, да еще — вот беда-то! — гению, они же все такие узконаправленные... Жили Архип и Борман-джин в ту пору дверь в дверь, на одной лест­ничной площадке.

Хотя, если поковыряться как следует, мно­говато у Архипа Архатова было денег для уче­ного служителя. Многовато... Не шибко, не через край, формально придраться так вот с налету с повороту — не к чему. Но как-то многовато...

А когда Сусанин, собравшись наконец с си­лами для новой жизни, принялся за создание “Тысячи лет здоровья” и — это-то уж точно не без помощи Джимбы (Баг, в ярости решивший дойти наконец до полной ясности и вдохновен­но взломавший за полчаса три запароленных базы данных, выяснил происхождение безы­мянной дарственной доподлинно и окончатель­но) — вскоре открыл воистину замечательную лечебницу, тогда...

Тогда Козюлькин-Архатов немедленно сде­лался у него “старшим кусальных дел мастером пиявочного отделения” — так называлась эта должность (“Чуешь, еч?” — спросил Баг Богда­на. “Чую”, — отвечал тот. “Что ты чуешь?” — “Пиявок я чую”), с собственным домом в Москитово — старой, но просторной, надежной постройкой в двадцати минутах неспешной ходь­бы пешком вдоль залива от лечебницы. Баг, вы­звав на дисплей карту поселка, повертел ее в проекциях и хмыкнул:

— Ста шагов я сегодня до нее не дошел. — Помолчал и добавил: — Ну а если б дошел? Дом как дом...

И в этот момент в кармане Богдана призыв­но запел телефон.

— Кто бы это? — встревоженно пробормо­тал Богдан, выхватывая трубку. Обстановка бы­ла такая, что он ждал нынче только плохих вес­тей. — Слушаю! И облегченно вздохнул: в трубке зазву­чал чуть сипловатый, бодрый голос Раби Нилыча.

— Шалом, Богдан! Как ты? Как дела?

— Идут дела, Раби Нилыч, — стараясь тоже принять бодряческий тон, ответствовал Богдан и сделал жене и другу успокоительный жест: мол, ничего страшного, порядок. — Я уж подробностями вас не хочу допекать, но, как вы всегда говорите на разборах, проделана большая работа.

— Это отлично. Я бы, честно сказать, и по­дробности послушал... но не по телефону же.

— Вот заеду в ближайшие дни...

— Это . Заезжай, как домой, тебе тут всегда рады, Богдан. Знаешь, а ты ведь как в воду глядел.

— Что такое?

— Мне нынче пиявок на затылок ставили. Двух, судя по ощущению... так-то я их не ви­дал, лежал подремывал себе на пузе...

Богдан обмер.

— Ну и как? — после короткой заминки спросил он в трубку, изо всех сил стараясь, чтобы голос его не выдал и звучал как всегда.

— А что? Отлично. — Раби Нилыч, похоже, был доволен.

— И кто же ставил?

— Какая разница? — Вопрос Богдана, похо­же, Раби Нилыча слегка удивил. — Милбрат какой-то. Душевный вполне, аккуратный...

Богдан перевел дух.

— Чем сейчас думаете заняться? Час уж поздний...

— Да, скоро рухну. Газетки вот только про­смотрю...

— А что вам с тех газеток, Раби Нилыч? Вы ж на отдыхе! — Богдан как умел пытался оградить начальника и старого друга от пережива­ний, при которых, ежели Раби и впрямь оказался опиявлен, могли бы возникнуть лютые противуречия личных убеждений еча Рабиновича и наговаривания, коим, по нынешним соображениям следователей, была чревата всякая затылочная постановка пиявок.

Но то было не в его силах.

— На отдыхе, да не в могиле! — засмеялся Раби Нилыч. — Ты уж меня в дуцзи 1 не записывай!

Это тоже было верно. Но...

— А хотите, я к вам прямо нынче приеду? Чувствовалось, что Раби слегка опешил.

— Ну, я тебя видеть рад буду... да и Рива... Но ведь, Богдан, дело уж к ночи... Давай завтра.

— Спасибо, попробую завтра, — безжизнен­но сказал Богдан. Раби, не чувствуя его состояния, засмеялся сызнова.

— Ну пробуй, пробуй, — ответил он. — Бы­вай, драг еч!

И отключился.

Богдан несколько мгновений стоял истукан истуканом; потом спрятал трубку, лишь с третьего раза попав рукой в карман.

Жанна и Баг вопросительно глядели на не­го. У Богдана даже губы стали белыми. И су­хими, как саксаул. Он попытался облизнуть их — и едва не поцарапал язык.

— Есть вероятность, что сегодня обработа­ли пиявками Раби, — сказал он очень спокойно. Жанна прижала ладони к щекам. “Тридцать три!.. ” — едва слышно пробормотал Баг; и уж кого именно, Богдан не разобрал.

 

1 Высшая группа инвалидности, введенная еще танским пра­вом — безглазые, безногие, безрукие, умственно ущербные.

 

Он глубоко вздохнул, стараясь успокоиться.

— Ну, Баг, — произнес он и даже попытался улыбнуться. — Как мы завтра?

Лицо Бага, напротив, сделалось каменным, брови насупились. Внутренне он уже был в бою.

— Завтра мы — хорошо, — процедил он сквозь зубы.

 

 

Храм Света Будды,

22-й день восьмого месяца, вторница,

поздний вечер

 

Баг подъехал к Храму Света Будды за десять минут до часа вечерней медитации; все его существо, истомленное хлопотной суе­той дня, настоятельно требовало общения с ду­ховным наставником для обретения сил на за­втра, а завтра обещало быть не менее напря­женным: ечи решили с раннего утра, а именно с восьмым ударом колокола на Часовой башне, на двух повозках — цзипучэ и “хиусе” — отправиться в Москитово.

Ввиду сложности и запутанности дела — да и что греха таить: изрядной щекотливости его — непосвященных договорились не брать. Разобраться с лечебницей “Тысяча лет здоро­вья” и ее главлекарем, задать ему и иным слу­жащим ряд, быть может, нелицеприятных, но решительных вопросов должны были исключи­тельно сами Баг, Богдан и Судья Ди — куда же его девать, тем более что кот был посвящен в обстоятельства пиявочного дела по самый, если так выразиться, хвост. К тому ж Баг втайне надеялся, что Судья Ди, оказав­шись в “Тысяче лет”, покажет им путь к розо­вым пиявкам, если таковые и впрямь обитают где-то на территории лечебницы. Ведь откуда-то он притащил банку с искусственным мон­стром? Богдану, правда, Баг ничего такого не сказал: опасался, что друг будет смеяться. Ну а в случае возникновения какого-либо противудействия или, упаси Будда, сопротивления, тем паче вооруженного, Судья Ди, как уже убе­дился Баг, мог оказаться совершенно незаме­нимым.

Привлекать же рядовых вэйбинов к дейст­вию, в результате коего ненароком могла вы­плыть на свет Божий опиявленность некото­рых соборных бояр, никак не следовало. По­ложение кошмарное: они и не виноваты ни в чем, опиявленные-то, и в то же время доверять им — нельзя, полагаться на них — невозмож­но... А если, согласно картотекам лечебницы, вдруг окажется, что за год ее работы в ней успе­ли поправить свое здоровье и отдохнуть, ска­жем, все бояре Гласного Собора? Или хотя бы половина? Это же... волосы дыбом! Государст­венный кризис! Слава Гуаньинь милосердной, хоть князь там не лечился пока, иначе бойкая и дело свое вполне знающая Катарина обяза­тельно упомянула бы о таком обстоятельстве в своей передаче. А если бы?

Тревожно... ох, тревожно.

Вдобавок полчаса назад Баг поговорил по телефону со Стасей: голос девушки звучал бод­ро и весело, но Багу — может, по мнитель­ности, а может, и просто от усталости — послышались в нем хорошо скрытые обиженные нотки. На душе стало еще неспокойнее, Стасю обижать он никак не хотел, никак. Стася — это... Да.

Вечер обнял Александрию — уже зажглись фонари. Окруженный высокой стеной, Храм Света Будды величественно возвышался над со­седними невысокими домами, искусно подсвеченный снизу неяркими, но многочисленными светильниками.

Баг остановил цзипучэ поодаль, у ровной по­лосы аккуратно стриженных кустов, вторым кольцом опоясывавших храм, и некоторое время, глядя на величаво плывущую во мраке светлую громаду, сидел за рулем бездумно: читал про себя “Алмазную сутру” и изгонял из души суетные земные чувства и волнения уходящего дня. Он успокоил дыхание, очистил мысли; постепенно умиротворяющий покой снизошел на него. Баг был готов.

Он положил меч на заднее сиденье, рядом со свернувшимся в клубок Судьей Ди — кот шевельнул ухом; потом открыл дверцу и вы­шел из повозки. Вдохнул сладкий вечерний воздух полной грудью. И направился к откры­той калитке во вратах.

— Драгоценный преждерожденный Лобо! — услышал    он   тут   тихий, почтительный   зов сзади.

Обернулся.

Из тени ближайших кустов вышел на свет сюцай Елюй — в темном, аккуратном хала­те, укороченной шапке с простой нефритовой шпилькой; лицо строгое, одухотворенное.

— Сюцай! — слегка удивился Баг. — Как вы здесь?

— Я хотел просить драгоценного прежде­рожденного Лобо о милости, — приближаясь с низким поклоном, молвил Елюй.

— Быть может, это подождет до завтра?

— О   да, драгоценный    преждерожденный Лобо, это могло бы подождать до завтра, и ес­ли то, о чем я хочу осмелиться просить, об­ременительно, я немедленно вас покину!   — Елюй смотрел на Бага умоляюще, и тот смяг­чился.

— Хорошо, говорите. Но только, если воз­, — короче. Извините, меня ждут. — Баг кивнул на храм.

— Я и хотел просить об этом... — Сюцай сно­ва, прижав руки к груди, поклонился. — Я хотел просить драгоценного   преждерожденного за­молвить за меня слово, дабы и мне было позво­лено посещать этот храм.

— Право же, сюцай, вы меня удивляете! — улыбнулся Баг. — Вход в Храм Света Будды открыт для всех. Идите — и да войдёте! — И он широким жестом указал на распахнутую калитку, в коей поблескивала неподвижная лысая го­лова послушника Сяо-бяня.

— Спасибо вам, спасибо, драгоценный преж­дерожденный Лобо! — Сюцай пристроился рядом. — Вы так много для меня делаете!

— Совершенно не за что меня благодарить. — Баг усилием воли подавил растущее раздраже­ние, вызванное   этой   бессмысленной   лестью; мирские чувства на пороге храма были неумест­ны. “Нашел время!” — с неудовольствием поду­мал Баг.

Они подошли к калитке. Сюцай почтитель­но пропустил Бага вперед. Сяо-бянь уже куда-то делся. Пустынная дорожка, посыпанная ровным красным песком, вела к внутренним вратам.

Высокие кусты по обе стороны, казалось, по­чтительно замерли.

— Ну как же, — донесся из-за спины голос сюцая. — Мне очень есть за что вас благодарить, драгоценный преждерожденный Лобо. И я хочу попросить вас еще об одном одолжении...

Баг вопросительно обернулся.

Сюцай стоял перед ним серой тенью, правая рука за пазухой халата. В сумраке аллеи глаза его как-то лихорадочно блестели.

“Что за оказия... ” — пронеслось в голове удивленного человекоохранителя, а сюцай продолжал:

— Нижайше передаю вам просьбу Великого Прозреца: отдайте ! Она не принадлежит вам. — Сюцай смотрел на Бага в упор. Баг с некоторым отстраненным удивлением заметил, что глаза у Елюя сделались какие-то ненормально большие.

— О чем вы, сюцай? — спросил Баг. — Ка­кая книга? Какой... э... прозрец? Вы что, перезанимались? Возьмите себя в руки: мы в храме.

— Отдайте ! Святую ! — повы­сил голос Елюй: казалось, окружавшие их ку­сты вздрогнули от неожиданности. — Великий Прозрец настоятельно просит! — Он сделал к Багу шаг. — Беда, беда для всех русских духом! Да не узрят инородцы святых страниц!

— Стоп! — Ощущая приближение смутной догадки, Баг выставил перед собой ладонь. — Говорите по существу. Какую ?

— Святую , — делая еще шаг, отвечал сюцай, — святую о геройском походе русского князя Игоря, откуда есть пошли все про­чие Игоревичи!

У Бага внутри все оборвалось.

“И этот — тоже! — понял он. — Не с другом он выпивал, а под пиявкой корчился!”

Баг не смог бы объяснить, почему он по­лагает, что человек под пиявкой обязательно должен мучиться и корчиться. Просто само ку­сание и кровососание казались ему столь отвратительными, а результаты их — столь па­губными, что сама собою перед его мысленным взором представала ужасающая картина, срод­ни картинам западного варвара Босха...

— Вот что, сюцай... Вы это прекратите, — внушительно сказал Баг. — я вам не от­дам, она — вещественное доказательство по делу о вопиющем человековредительстве. А уж коль скоро вы завели об этом разговор, в этой связи у меня к вам будет ряд вопросов...

— А-а-а! — страшным голосом вскричал тут сюцай Елюй, и глаза его бешено выпучились. — А! Не хочешь?! Отказываешься?! Похотел при­своить святую и надругаться над нею злобно?! Не бывать тому! — И с этими слова­ми он выхватил из-за пазухи прямой нож в локоть длиною, остро сверкнувший в свете вы­глянувшей из облаков луны. — Тогда я пока­раю тебя, пособник инородцев духом! Себе че­сти, а князю — славы!!!

И, видимо, не желая, чтобы слова расхо­дились с делом, сюцай безо всякого промед­ления, выставив перед собой нож, кинулся на Бага.

Но не сумел покарать: рыжая молния мет­нулась у Елюя под ногами, и он, запнув­шись, со всего размаху грянулся оземь — Баг, примерившийся выбить половчее нож и па­дения сюцая никак не ожидавший, еле успел увернуться в сторону; нож глухо шлепнулся рядом.

— Ах-х-х-х... — глухо, в песок проскрежетал сюцай, выбросив руку к ножу.

Баг споро наступил ему на запястье. Из кустов высунулся Судья Ди — уши прижаты, шерсть дыбом; зашипел.

Сюцай, невероятно изогнувшись, выдернул руку из-под его сапога и молниеносно вско­чил: нос расквашен, по губам уже течет тем­ная кровь, на белом лице безумные, вытара­щенные глаза; выдернул из шапки шпильку и с все тем же жутким криком вновь бросился на Бага.

Баг некоторое время блокировал его удары, уходя от нефритового жала. Сюцай казался неутомимым и по сравнению с тем, каким он был месяц назад, по мастерству стал просто ниндзей каким-то — он бросался на Бага вновь и вновь, и тот в конце концов был вынужден ответить жестким ударом в грудь, который по­верг сюцая на песок дорожки. Но только на мгновение: Елюй тут же снова, как резиновый, вскочил и, размахивая своим оружием, прыг­нул на Лобо.

Сюцай был симпатичен Багу. Кроме того, он явно был опиявлен и находился под воздействием, превратившим его в потерявшего разум безумца, с маниакальной настойчивостью ты­кающего шпилькой в опытного бойца, способного, несмотря на скороспелые достижения Елюя в рукопашном бою (“а ведь, верно, и это несообразно скорое развитие происходило под воздействием пиявочных укусов”, — сообразил Баг), оборвать его попытки как минимум деся­тью способами. Юноша не владел собой. И не было в том его вины. Опять же, они находи­лись на территории Храма Света Будды. Это, пожалуй, было самое важное. Видимо, сходные соображения руководили и Судьей Ди: кот ограничивался исключительно вразумляющим шипением.

Отступая под натиском сюцая, несколько ошеломленный поворотом событий, Баг упер­ся спиной в створку внутренних врат. До бес­конечности это продолжаться не могло: в кон­це концов Елюй обо что-нибудь случайно поранится или сломает себе руку или ногу — вон как молотит кулаками; когда шпилька вон­зилась в доски в полулокте от левого уха Ба­га, тот наконец решил, что приспела пора обез­движить юношу посредством легкого тычка в соответствующий нервный узел, и уже сло­жил потребным образом пальцы, как вдруг вторая створка врат распахнулась, и рядом с Багом и сюцаем во всей красе появился Хисм-улла.

Никак не ожидавший этого Елюй повер­нулся было к блаженному суфию, но воло­сатый кулак, монолитный, ровно цельнолитая пудовая гиря, уже описал в воздухе свою зло­вещую кривую, должную окончиться аккурат посреди темени юноши, и попугай Бабрак уже разразился хриплыми воплями касательно необходимости почитать Коран превыше про­чих священных книг. Баг приготовился услы­шать глухой стук удара, но суфий в послед­ний момент замедлил неумолимое, казалось бы, движение длани и возложил вдруг растопырившуюся пятерню сюцаю на голову, длинными крепкими   пальцами обхватив его за­тылок.

Стоявший рядом Баг почувствовал, как от Хисм-уллы пошла теплая, ощутимая, но невидимая глазу волна; через мгновение сюцай об­мяк и, закатив глаза, беззвучно рухнул на песок.

— Иншалла! — удовлетворенно каркнул Баб-рак и уселся на правое плечо Хисм-уллы, а тот, обернувшись к Багу, загадочно улыбнулся и молвил:

— Печать шайтана!

“Точно!.. — вдруг вспомнил Баг. — То же са­мое он мне и про Крюка говорил в участке! Печать шайтана”.

Из кустов появился Судья Ди. Кот и попу­гай обменялись понимающими взглядами.

Из врат меж тем показались Да-бянь и Сяо-бянь, а за ними величественно выплыл вели­кий наставник Баоши-цзы.

— Наставник! — Баг склонился в глубоком поклоне. Баоши-цзы с доброй улыбкой простер к нему руку:

— Приветствую тебя, сыне. — Слегка колых­нул бородой в сторону Да-бяня и Сяо-бяня, наготове стоявших поодаль. — Поднимите, отроки, заблудшее тело да занесите во двор!

Отроки за руки и за ноги подняли бесчув­ственного сюцая и унесли во врата.

— Мыслю, сыне, — Баоши-цзы обратился снова к Багу, — что медитация нынче наступит несколько позже обычного, ибо такова наша карма. Прими это безропотно и следуй за мной, ибо я поведу.

И Баоши-цзы исполненными достоинства, величавыми шагами двинулся следом за Да-бянем, Сяо-бянем и телом Елюя.

— Стопами шествуй! — глубокомысленно подбодрил Бага Хисм-улла, вслед за великим наставником скрываясь во вратах.

Баг переглянулся с Судьей Ди и, сопровож­даемый котом, пошел за ними.

 

 

Апартаменты Багатура Лобо,

22-й день восьмого месяца, вторница,

ночь

 

— Извини, драг еч, что звоню тебе так поздно, но дело — безотлагательное. Канал у тебя закрыт, проверь? Горит огонек? Ага... А циферка какая высвечена? Ага. Да нет, ре­бенком я тебя не считаю. Я тебя очень хоро­шим человеком считаю. А хороший человек не всегда вспоминает, что в телефоне могут и скорпионы лишние висеть. Внимательно меня выслушай... Перво-наперво сообщаю тебе, что меня убили. Как-как... Очень просто: из кустов, рядом с Храмом Света Будды выскочил неиз­вестный в сером халате и нанес мне в спину несколько ножевых ранений, несовместимых с жизнью. Я упал на песчаную дорожку, веду­щую к вратам, и в бурных конвульсиях, обли­ваясь кровью, покинул этот мир, устремившись на прием к Яньло-вану... Да, извини за некото­рую красочность речи, извини, это нервное... Нет, с тобой не голодный дух разговаривает... Нет, я умер, ты правильно понял, но, с другой стороны, — и не умер. Это я, еч, я, Багатур Ло­бо... То есть, еч Богдан, для всех я умер, а для тебя живее всех живых. Да, ты прав... Именно... Именно тактический ход. Нет, нет, я не из­деваюсь. Сейчас объясню. Ты слушай. Значит, так. Знаешь, где был наш сюцай Елюй? Ну вот когда мы с тобой его в розыск подавать собра­лись? Да. Так вот. Он побывал в гостях у не­коего Великого Прозреца... Понятия не имею. Наверняка то ли Козюлькин, то ли Сусанин... Понимаешь, Елюй героем позарез хотел стать и немедленно свершить геройское деяние для блага Родины; Жанна твоя, ты рассказывал, — тоже страстьми обуреваема была... Ну да, ну да! Именно: эти все елюевы разговоры о геройстве, о русских, которых все обижают. Чуешь, еч? У Елюя свежие следы от пиявок на шее — там же, где и у других. Надо сказать, работает это здорово: парень на меня кидался, ровно тигр с перевала 1 , мечтал меня сначала ножом заре­зать, здоровенным, кстати, ножом, а потом — заколоть шпилькой от шапки. Я только и успе­вал уворачиваться, даже стукнул его пару раз, а он — хоть бы что. Так мы с ним долго пры­гали, я вижу: Судья Ди уже драть сюцая изго­товился, и тут появился Хисм-улла, я его вчера в храм отвез... хлоп ладонь на голову Елюю, тот — бряк, и на песочек упал. Лежит, скуча­ет. Глаза закатил, дышит тихонечко — обмо­рок. Этого, понятно, никто посторонний не ви­дел, сюцай на меня уже внутри напал... Ну как... Да очень просто: выхожу я из повозки, а он тут как тут, хочу, мол, с вами в храм, драг еч. Я: пошли, говорю, в храм всем путь открыт. Мы и вошли. Тут наш сюцай как взбесился:

 

1 Багатур Лобо, по всей вероятности, имеет в виду извест­ный эпизод из классического китайского романа “Шуи ху чжуань” (“Речные заводи”), когда богатырь и народный герой У Сун, напившись пьян, забил до смерти голыми кулаками тигра, жившего на перевале Цзинянган и терроризировавшего местное население.

 

отдай, говорит, святую, меня, мол, Вели­кий Прозрец послал за книгой, отдай, а не то порежу... Ну и начал резать. Честно говоря, ес­ли б он разговаривать не затеял, а перешел бы к делу сразу — мог и преуспеть. Никак я от него не ожидал, а шел он позади меня... Мог бы. Тогда б я тебе уж не позвонил... Остатки уважения ко мне, что ли, сквозь яд-дурман у него прорезались, что он сначала с просьбой обратился, — не знаю... Вот. Когда его Хисм-улла вырубил, пришел наставник Баоши-цзы и велел послушникам нести сюцая внутрь, а там уж твой отец Кукша поджидает. Они там, вид­но, не первый час были вместе — Баоши-цзы, Хисм-улла и Кукша. Как мне Кукша сказал, беседовали о нестроении в улусе, совет держа­ли. Настало, мол, нестроение великое, и что де­лать надлежит — неведомо. Я так мыслю, еч, знаки им были, что творится злое дело великой важности... Так что Максим Крюк — он тоже под пиявкой, это уж теперь доподлинно ясно. . . Да потому, что мне еще вчера Хисм-улла в участке на него показал — и говорит: “Печать шайтана”. И про Елюя то же самое. Печать, мол. Кукша это “в тенетах диаволовых” назвал. А потом попросту объяснил: бес вселился. Ну и вот. Собрались они втроем вокруг сюцая — а он бледненький такой лежит, глаза закатились — одни белки видны... собрались и стали по очереди на него руки возлагать. То Баоши-цзы мантру прочтет да и длань возложит, то Кукша помолится, перекрестится и лба его кос­нется. Один Хисм-улла просто стоит — глаза закрыл, руки на груди скрестил и стоит, толь­ко чего-то про себя гудит тихонько. И ведь ожил у них сюцай! Глаза открыл — нормальные вполне глаза, трезвые, только болезнен­ные. Где я, говорит, что со мной? Кукша ему: ты во храме, сын мой, мы с тобою и оттого Бог с тобою, и, стало быть, все хорошо. Жить, мол, будешь долго и счастливо, но не сразу... И о чем-то духоподъемном разговор заводит. Я го­ворю, погодите, отцы, мне бы показания снять, дело-то государственной важности! Они так, знаешь, все трое подумали-подумали и кивнули разом, и Кукша спрашивает: поведай, сыне, кто тебя подучил драг еча Лобо убить? Кто тебе вложил ножик в руку? А Елюй: Великий Прозрец повелел. Если не отдаст. Ну, тут уж я вступил: а что за книга? “Слово о полку Игореве”. Эта книга в каждом книгохранили­ще, говорю, в каждой книжной лавке есть, что в ней особенного? Это, говорит таким слабым голосом Елюй, особая книга, не то “Слово”, что в каждой лавке да в книжном шкапу, а дру­гое — на которое Игоревичи молятся. Да вдо­бавок еще не то, что у Прозреца типографски где-то издано — то только для молитв, и, ви­дать, именно его-то я в Асланiве и видел, пред­ставляешь, как расползлось? — а от руки пере­писанное, энергию переписчика в себя вобрав­шее, и, стало быть, на нем о будущем гадают. Великий Прозрец им объяснил — дескать, его с помощью магического куба читать нужно. Какие-такие Игоревичи? А те, которые стоят за всех русских духом, которые хотят справедли­вость восстановить, которые и есть настоящие герои. И тут у Елюя опять глазки стали за­катываться. Я ему: а где этого Прозреца ви­деть-то ? Хочу, мол, с ним побеседовать, очень интересный человек... Ну да, ну да, еще бы и ты не интересовался. А Елюй ко мне повернулся, весь трясется и говорит: это ведь я вашему коту драгоценному банку с пиявкой на шею-то надел, а было это в Москитово. Когда пиявку-то розовую ставили — обещали здоро­вье, силы, ясность разума, победу святого дела, а потом сквозь дрему слышу, Прозрец бормо­чет: полная покорность, вера лютая... То есть, похоже, пока пиявка розовая сосет человека или сразу после, над ним и надо успеть сотво­рить программный наговор — а человек этого уж не сознает. Но Елюй, ты понимаешь, еч, — ведь уже под пиявкой был, одного его оставили очухиваться после наговора, а он... оказалось, он — и впрямь герой. Превозмог, сообразил, что делать... Ну и случай счастливый, конеч­но, — кота с собой взял, когда к Прозрецу для окончательного просветления отправился. От­ветственный сюцай, не оставил кота дома одно­го невесть на сколько времени, знал, что может вернуться нескоро... Уважаю мальчишку. Толь­ко уж слишком подвига захотел — вот и дал себя увлечь этим скорпионам... Значит, расска­зал это все — и опять в обморок... Да, да, еч, именно в Москитово. Нет, не сказал точнее, не успел. Глазами поворочал — и все, закатились глазки... А я, честно говоря, поначалу-то силь­но порадовался: думаю, вот ведь как легко и просто всех опиявленных обратно в ра­зумение привести, вернуть к полноценной жиз­ни... Привезти в храм, собрать отцов — и через полчаса наговора как не бывало. Там прямо и брякнул все это, радостный такой... Что ж вы, отцам говорю, жмите дальше, гоните, говорю, беса совсем, не видите разве, как человек му­чается? Баоши-цзы на меня глянул с жалостью и слегка с недоумением: экий ты, мол, наивный, не ожидал. Суфий с попугаем только за­смеялись. А Кукша посмотрел печально и го­ворит: “Бог — не кузня чудес. Изредка он чу­деса являет, чтобы вразумить нас и наставить на путь истинный, но не для удобства нашего в мире сем, а для грядущего спасения в мире горнем. Он о душах наших печется, а о телах надлежит печься нам самим, никто за нас этого не сделает”. Так-то... Естественно... А как ина­че? Нужно какое-то противуядие срочно де­лать. Тут уж научники должны расстараться, кровь из носу. . . Так вот что, еч Богдан, я ду­маю. В завтрашних наших планах нужно кое-какие изменения произвести. Я ведь умер, пра­вильно?.. Да, да, ты прав, ничего тут нет пра­вильного. Правильно то, что Прозрец этот будет думать, что сюцай меня зарезал и лежу я сейчас на холодке в морге Управления, тихий и остывший. Знаешь, как это было у Аи Ни-кэ: “Его косточки сухие будет дождик омывать, его глазки голубые будет курочка клевать”... Ну ладно, ладно. Нервное это, говорю же. Все ж не каждый день на меня сосед-приятель, уче­ник почти что, с ножом бросается... Да. Ну вот: нет меня. Выведен из строя. И ему, Прозрецу, заботы меньше. Я тут договорился, чтобы по радио сейчас прошло сообщение о моей неожи­данной смерти от руки подлого подданного, ко­торый с места происшествия скрылся, минут через пятнадцать можешь включить... Да какие шутки, еч! Тактика. Вот. А завтра с утра по­раньше, на случай, если наш Прозрец и Игоре­вичи его радио не слушают, покажут это сооб­щение в новостях по телевидению. Мой порт­рет и все такое... Это уж он точно увидит. И успокоится, станет Елюя ждать, когда тот отнятое у меня святое писание обратно водво­рит. Ты немного поскорби: создай видимость печальной деятельности, похлопочи, выйди из дому утром с трагическим лицом, у тебя грусть хорошо получается, прям сама собой, я-то знаю... Да не издеваюсь! Просто достоверно все должно быть! Если Прозрец почует что, мы их гнезда скорпионьего век не разорим, все кон­цы — раз и в воду, благо залив-то рядом. Я на тебя, еч, надеюсь. И Жанне скажи: коли позвонит кто незнакомый, пусть имеет в виду, что меня убили и у вас горе, ладно? Ну вот... Ты похлопочи пару часиков, в Управление съезди зачем-нибудь, а к десяти утра подъезжай в Москитово, к лечебнице. Только лучше бы тебе там внезапно объявиться, как снег на голову. Психологически надежней. Так что сделай па­ру кругов на своем “хиусе”, убедись, что за то­бой не едут, и кати не по Прибрежному, а от Дубравино зайди. Нет, драться тебе не придет­ся. Что ж я, не понимаю? Твоя сила не в ру­ках... Причину своего посещения ты уж сам придумай. Оттяни их там на себя, всех возмож­ных Прозрецов. А я зайду с тыла, пригляжусь тихонько, пока Козюлькин в лечебнице с то­бою беседует, — что там у него и как... То, что я умер и ты один остался, нам тут сильно на руку сыграет — они все вокруг тебя запляшут. Только нам время выдерживать нужно очень точно. Ты — к ним, они — к тебе, я — к нему в дом. Да. Нам главное что? Кто Прозрец? Су­санин? Козюлькин? Потом другое. Первое — где питомник, второе — где наговоры творят, третье — кого обработать успели, особенно из соборных бояр. Учет пациентов, побывавших в лечебнице, у них же ведется? Лечение — дело личное, а уж особые списки наш Прозрец хра­нит под замком, если они есть, конечно... Во-от... А все, кто там лечился, могут оказаться запрограммированными. Все. Конечно, кош­мар, еще какой кошмар. Подозревать придется всех, а как проверять — может, отцы и знают, а я нет... Договорились? Ну и хорошо... Да, да, и тебе спокойной. Хотя, какое тут, к Яньло, спокойствие... Что? Конечно, я позвоню Стасе, что ты! Жанне поклон передай. До завтра.

 

 

Москитово,

23-й день восьмого месяца, средница,

утро

.

День благоприятствовал свершениям.

Птицы радовались новому дню с непосред­ственностью всего живого. Листочки на дере­вьях купались в теплых, ласковых лучах утрен­него солнца. Неторопливая, по-ордусски упи­танная лягушка — сразу видно, что живет в благополучной стране! — слегка прибавила ша­гу и грузно скрылась в траве, когда Баг, ступая неслышно, вышел из зарослей у невысокого де­ревянного домика с обширной , укрытой буйными порослями плюща верандой, окна коей плотно укрывали белые занавеси, расшитые не­мудреными узорами. Судья Ди тенью следовал за ним.

В домике было тихо: не звучало радио, не бормотал телевизор, не доносились звуки го­лосов.

Баг переместился левее и увидел аккурат­ный двор с поленницей, приткнувшейся к бо­ковой стене дома, и здоровой колодой близ стены — из колоды торчал топор, а также со столиком под окном; без скатерти, но со ска­мейкой.

“Тихо в лесу... ” — подумал Баг.

Он поправил меч за спиной и, стараясь не попадаться в поле зрения окон, быстро перебе­жал открытое место, прижался спиной к шер­шавым доскам, которыми был обшит дом. Прислушался.

Тихо.

Баг осторожно заглянул в окно — туда, где белая занавеска оставляла маленькую щель.

На веранде, вокруг большого стола, над ко­торым нависала лампа с зеленым абажуром, стояли пустые стулья. На столе одиноко жел­тел чайник. И большая, чуть помятая металлическая кружка.

Никого.

Судья Ди неспешной иноходью пересек лу­жайку и углубился во двор.

“Ладно”, — подумал Баг и, почти не скры­ваясь, двинулся вослед коту.

Подошел к двери и, немного помедлив, по­тянул за старую, видавшую виды медную руч­ку. Дверь открылась бесшумно, явив аскетичес­кие сени, из которых на второй этаж поднима­лась деревянная лесенка с перилами; из сеней вели еще две двери — простые, крашеные ко­ричневой, кое-где облупившейся краской: в комнаты первого этажа. На одной двери висел нехитрый бумажный плакатик: “Добро пожа­ловать!” И рядом — изображение улыбающе­гося милбрата в белом халате.

Баг громко кашлянул:

— Эй... хозяин...

Подождал на пороге. Никого.

Судья Ди ждать не стал — уже взбирался по лестнице на верхний этаж. Как не раз заме­чал Баг, хвостатый преждерожденный прене­брегал условностями.

Ну что ж, решил Баг, косясь на плакатик, раз такое дело... Будем считать, что меня пригласили войти. Добро так добро. Пожалуем.

Беглое знакомство с домом ничего не дало: при поверхностном осмотре стало ясно, что тут живет одинокий человек, проводящий дома меньшую часть своего времени. Особенно крас­норечиво об этом говорил холодильник “Госпо­дин Великий Новгород 15” — недра его были так же пусты, как и у холодильника Бага. С одной только разницей. У честного человекоохраните­ля всегда были в запасе две или даже три бутыл­ки пива “Великая Ордусь”; они охлаждались в ожидании своего часа. В последнее время с пи­вом соседствовала кошачья еда, в которой, после долгих и утомительных бесед со знакомым зверознатцем о правильном питании хвостатых, Баг научился разбираться весьма изрядно и запасы коей пополнял достаточно регулярно. У поддан­ного Козюлькина в холодильнике одиноко стоя­ла початая бутылка водки и отчего-то — лежала краюха хлеба. А также несколько пробирок с жидкостями, стоящих в специальной подставке.

Когда под потертым половиком обнаружи­лась крышка подпола, Баг внутренне возлико­вал было: подпол... подполье... вот сейчас, мол, все и откроется. Он резко, стремительно отки­нул крышку, готовый, чуть что, выхватить из-за спины верный меч.

Не понадобилось. В подполье прятались от людских взоров лишь картошка да прочие овощи, да еще многочисленные банки с солеными грибами, огурцами, прочей сельской снедью... Количество припасов впечатляло.

В доме особо обращала на себя внимание монументальная кирпичная печка неведомой Багу конструкции: она так или иначе присут­ствовала во всех помещениях. Труба ее шла сквозь второй этаж замысловатыми коленцами, надо думать, для лучшего обогрева, а задняя часть с тою же целью служила теплой, противуположной остеклению, стеною веранды. При всей уже родившейся неприязни к хозяину, Баг не мог не признать, что печь выстроена с умом.

Словом, часовой обыск ничего не дал.

“Гм, — подумал Баг, присаживаясь передо­хнуть на краешек стула на веранде. — Подо­зрительно? — спросил он сам себя. — Подозри­тельно”. Нет компьютера, нет даже письменно­го стола, а из бумаг — только газеты да книги. Книг, правда, много, им посвящен весь второй этаж, но, пройдясь по корешкам, Баг увидел, что все это — исключительно специальная литература. Научная.

Но, может, все остальное — на работе, где Козюлькин, как это часто бывает с одинокими людьми, предпочитает проводить время? Соб­ственно, если не знать то, что знал Баг, и не подозревать то, что он подозревал, а подойти непредвзято, то перед ним было обыкновенное малоуютное и непритязательное жилище закоренелого, немного в смысле бытовом опустившегося холостяка, не слишком-то ухоженное, но чистое, аккуратно прибранное, простое. Со­всем простое.

Это мог быть дом славного, но заурядно­го человека с несложившейся жизнью, который махнул на себя рукой и живет теперь од­ной работой, помогая болящим и ухаживая за ними по двадцать часов в сутки.

А мог быть дом фанатика, которому все че­ловеческое чуждо, ничто нормальное в жиз­ни не мило, в жизни коего есть только одна цель, одна идея, ради которой все — в топку, в топку...

Что толку гадать...

Конечно, дом большой. Не исключено, что где-то под крышей или в бревнах стены после тщательного осмотра обнаружить, на­пример, тайник с интересным содержимым. Но, опять-таки, таковые предположения были всего лишь плодами ничем не подкрепленного полета следственно-розыскной мысли, да и времени на подобный осмотр просто не оставалось. Разве что стены начать простукивать?

Как-то там Богдан? Из-за него Козюлькина нету дома, или неподтвердившийся Прозрец и во всякий день об эту пору на работе? Так или иначе, более часу Богдану их там разговорами на удержать... “А если мы ошиблись и Козюлькин — не Прозрец, если питомник не здесь, а в самой лечебнице — получается, я ж еча одного в самую пасть послал... ” — вдруг сообра­зил Баг.

Он, уже совершенно не таясь, торопливо вы­шел из дома и напоследок еще раз огляделся.

Тихо, спокойно, благостно.

Где-то в небе, в отдалении, прострекотал ге­ликоптер.

— Мяу! — подал голос Судья Ди откуда-то сбоку, из-за угла.

Баг, хоть и решил поспешать к лечебнице, все же свернул на зов.

С другой стороны дома помещалось обло­женное большими закопченными камнями ко­стрище, исполненное золы и углей. Рядом была врыта в землю очередная уютная лавочка. Так и тянуло присесть возле кустов чуть переспе­лой смородины и со вкусом, неторопливо, по­сле праведных трудов на грядке или у койки страждущего пациента, закурить...

Судья Ди самозабвенно катался в траве, то хватая когтями, то на миг отпуская белый кло­чок обгорелой по краям бумажки. Котенок — да и только!

Баг невольно улыбнулся хвостатому другу, подошел.

— Все, все, кончай это, выброси дрянь, нам пора!

Кот, лежа на спине, замер на мгновение, за­жав игрушку между лап, посмотрел на Бага. Потом вскочил на лапы и тряхнул хвостом.

— Погоди-ка... — озноб внезапного узнава­ния пробежал по спине, Баг нагнулся, поднял клочок — Судья Ди тут же плюхнулся обратно в траву, поднял лапу: будем играть?

Баг расправил обгорелые края.

“... велеваю есаулу Крю... ” — прочитал он.

Это был кусочек отрывной части 1 того са­мого распоряжения, которое коварно подсунул ему под печать Максим Крюк.

 

1 Насколько судить по данному эпизоду, письменные распоряжения в Ордуси, в соответствии с древними китайскими традициями, состояли из двух идентичных по содержанию час­тей, одна из которых вручалась тому, кому распоряжение было назначено, а вторая оставалась у того, кто распоряжение выдал.

 

 

Богдан и Баг

 

Дубравинский тракт,

23-й день восьмого месяца, средница,

раннее утро

 

Нельзя сказать, чтобы это утро было для Богдана столь же безоблачным, каким оно казалось его напарнику — хотя Жанна довольно легко воспри­няла его осторожную просьбу го­ворить по телефону до его возвра­щения трагическим голосом и всем интересующимся кратенько и с подобающими всхлипами отвечать, что Багатур Лобо погиб. Ему почти не пришлось ничего ей объяснять: Жанна опять вспомнила про мик­рофон, который она некогда столь удачно приколола к одежде Ландс­бергиса; “Ну да, что-то в этом роде, любимая”, — промямлил правдивый Богдан, но, увидев озорные огоньки в ее глазах, немного успокоился; он не любил врать. Правда, Жанна тут же с тревогой спросила: “А Стася знает?” — “Знает”, — отвечал минфа, торопясь к выходу: пора было играть роль человека, удрученного смертью друга.

Уже в повозке его застиг звонок шилана Алимагомедова. Встревоженный начальник Ба­га хотел знать, как это случилось.

— Все в порядке, Редедя Пересветович, — успокоил его Баг. — С ланчжуном Лобо все в порядке.

— Тогда к чему все это? — В голосе Али­магомедова слышалось откровенное раздраже­ние. — Что происходит?

— Позвольте ему доложить вам лично, — мягко попросил Богдан. — Это не займет много времени. Я беру всю ответственность на себя и обещаю вам, что во второй половине дня вы получите от нас обоих самые полные разъяс­нения.

Но телевизор смотрели многие — были еще звонки: от Антона Чу, который, деликатно покашливая, поинтересовался, где находится тело погибшего, потому как в соответствующем по­мещении Управления он его не обнаружил; от старшего вэйбина Якова Чжана, совершен­но удрученного гибелью любимого начальника: Яков чуть не плакал; совершенно неожиданно позвонил из Асланiва Олежень Фочикян — де­ятельный и дотошный журналист приложил массу усилий, чтобы связаться с Богданом; он звонил уже в Управление, там ему ничего тол­ком не сказали... Богдан отделывался от зво­нивших как умел. Ему было стыдно, и он не­шуточно рассердился на Бага: столько хороших людей были искренне огорчены известием, ко­торое им преподнес утренний выпуск новос­тей! Эти люди переживали, недоумевали, бес­покоились... Богдан стал злиться на себя — что согласился с планом друга, позволил все это, допустил... “Господи, прости... ” — подумал он горестно, а потом вдруг ясно вспомнил боярина Ртище­ва, его сломленную горем, безутешную вдову, пустые глаза спятившего боярина ад-Дина... Сколько еще может случиться горя из-за како­го-то, как выражается Баг, скорпиона, если не­медленно, сегодня же, сейчас же не пресечь его человековредную деятельность?!

А завтрашнее голосование?

“Ничего, — думал Богдан, до боли в пальцах стискивая руль „хиуса", — ничего... Все правильно. Или сегодня — или... ” О том, что бу­дет, если сегодня им с напарником не удастся положить конец этому делу, он ужасался ду­мать.

В Управление Богдан заезжать не стал: это было выше его сил. Еще и там ему станут выражать соболезнования и неосмысленно допы­тываться, как же такое могло произойти...

Вместо этого он, то посвистывая сквозь зу­бы, то рассеянно напевая вполголоса, бесцель­но колесил по оживленным улицам безмятеж­ной Александрии, время от времени взгля­дывая осторожно в зеркальце заднего вида, и, насколько умел, проверял, не следует ли за ним неотрывно какая-нибудь повозка “Лес дрему­чий снегами покрыт... На посту пограничник стоит. Ночь темна, и кругом тишина — спит любимая наша страна... ”

Он остановился пару раз у каких-то лавок, в одной купил совершенно не нужные ему бумажные салфетки с изображением бога долго­летия Шоу-сина, а в другой, повинуясь неосознанному порыву, приобрел бутылку особого московского эрготоу — шестидесятипятиградус­ного; попросил лавочника завернуть покупку в плотную бумагу и, помахивая свертком, вер­нулся к “хиусу”.

Хвоста не было.

Кажется.

Рука сама тянулась к карману ветровки за трубкой — позвонить Багу.

Другой карман оттягивал табельный писто­лет. Ощущение было не из привычных — Бог­дан редко носил оружие при себе. Но... что-то в этом было, что-то такое... большая уверен­ность, что ли, защищенность? Тьфу ты, до чего дошел!

“Ничего, — подумал Богдан сызнова, поло­жив руку на холодную рукоятку, — ничего… Уже скоро”.

Он отключил телефон, чтобы больше не ме­шали ничьи звонки, и решительно тронул по­возку в направлении Москитово.

 

Москитово,

23-й день восьмого месяца, средница,

утро

 

— ... Но вы же не будете отрицать, преждерожденный Сусанин, что в бытность свою в Североамериканских Соединенных Штатах по­знакомились там с неким человеком по фамилии Софти? — терпеливо спросил Богдан.

Сидевший перед ним Борманджин Сусанин вздрогнул, уронил на стол короткие четки, которые перебирал как заведенный, и отвел взгляд в угол кабинета, туда, где у окна стоял белый ме­таллический шкап, за обширными стеклами ко­торого стройными рядами стояли лекарские сна­добья в банках и бутылях разного размера. К Сусанину Богдан попал без труда. В ле­чебнице “Тысяча лет здоровья”, сообразной снаружи и блиставшей внутри радующей глаз чистотой, с самого порога ему попадались ис­ключительно приветливые и вежливые лю­ди. Богдан минул ряды дверей лекарских при­емных, украшенных однотипными табличка­ми с надписями: “Животворное воздействие”, “Коррекция кармы”, “Прерывание спонтанных выходов в астрал”, “Общее прижигание”, “Об­щее иглоукалывание”, “Досуг и сон”, “Сня­тие порчи и изгнание нутряных аспидов”, “Разрешение мозговой усталости”, “Раскрытие третьего ока”, “Тонкие сущности”, “Бредуны”... Перед приемными на мягких скамееч­ках там и сям сидели пациенты в красивых серых халатах. Много приемных, подумал Богдан уважительно. Много хороших, редких специа­листов.

Отдельно помещались три двери с одина­ковыми надписями: “Лечебное пиявкование” и рядом — “Главный кусальных дел мастер А. Архатов”... Богдан подергал ручку: закры­то. Кусальных дел мастер отсутствовал. А на­до, чтобы присутствовал. Баг, наверное, уже к его дому подъезжает. Что ж, надо пригла­сить.

Пригласил, воспользовавшись помощью пер­вого попавшегося лекаря. Это оказалось совсем не сложно. Стоило приветливому служаще­му произнести в трубку: “Архип, вас тут некий минфа Оуянцев дожидается... ”, Архатов так ох­нул на том конце провода, что Богдану оказа­лось слышно. “Сейчас буду! Передайте, сейчас буду!”

Вот и ладушки.

На втором этаже, куда Богдана любезно про­водила молоденькая милосердная сестра, Бог­дан остановился перед кабинетом главного ле­каря лечебницы Б. Сусанина и решительно по­стучал в дверь.

Сусанин оказался на месте...

И вот теперь этот невысокий, некрепкого сложения, в общем-то, симпатичный человек с намечающейся лысиной прятал от Богдана гла­за, что-то пристально разглядывая среди банок и склянок в угловом шкапу.

— Что же вы молчите, преждерожденный Сусанин? Вопрос простой: знали ли вы некоего Софти?

— Ну... знал... — протянул Сусанин, изучая шкап. — Как сотрудника института в Нью-Мексико. Я со многими там познакомился... Мы же коллеги.

— А не беседовали ли вы с этим коллегой про секретные разработки американского института?

Сусанин подхватил со стола четки и стал перебирать их с удвоенной энергией.

— Что вы имеете в виду? — буркнул он, косо глянув на Богдана.

— Вы знаете, что я имею в виду, — отчека­нил Богдан, не сводя с Сусанина глаз. — Вы прекрасно знаете. Но если вы немного запамя­товали, то я задам вам другой вопрос, который, быть может, объяснит вам все окончательно. — Богдан поднялся и, упершись руками в стол, навис над съежившимся Борманджином. — Где вы разводите розовых пиявок?

— Что? — Глаза Сусанина, казалось, вы­скочат из орбит; он в ужасе уставился на Бог­дана, а Богдан, поймав наконец его взгляд, смотрел неотрывно, неотступно. — Каких... ро­зовых?..

— Таких... с полосочками, — тихо, но очень внятно проговорил Богдан. — Специальных пия­вок. Которых для вас Софти похитил.

Сусанин широко открыл рот, руки его тряс­лись.

— Я... я вас не понимаю...

— Очень жаль, — Богдан успокоился и сел. — Очень жаль, подданный Сусанин. — Он совер­шенно недвусмысленно выделил слово “под­данный” интонацией. У Борманджина на лбу мгновенно выступили крупные капли пота. — Очень жаль, что вы так плохо меня понимае­те. И как вам только не стыдно... Может быть, на все эти вопросы мне ответит ваш старый друг Козюлькин?   Ох, простите — Архатов? Полчаса часа назад по моей просьбе его вызвал сюда один из ваших сотрудников, поглаживальных дел мастер кошечного отделения Степянян. Архип Онуфриевич сейчас в приемной вашей дожидается... и, я полагаю, очень ин­тересуется знать, о чем мы тут беседуем. По­звать?

И тут в устремленных на Богдана раско­сых глазах Сусанина проступила тихая тоска. Он расслабленно откинулся на спинку своего стула.

— Мне все равно.

Богдан пожевал губами. И тоже сменил тон.

— Вы же ученый, Борманджин Гаврилович. Ну поглядите сами, во что вы ввязались? — И тут, внимательно глядя в лицо Сусанину, Богдан спросил: — Вы знаете, что ваш друг без вашего ведома использовал розовых пиявок для создания личной дружины боевиков?

Сусанин сгорбился. Отвел глаза:

— Вчера догадался... Когда по новостям по­казали побоище в апартаментах ад-Дина и то, что один из этих... кричал перед смертью про князя...

— Ну вот и расскажите все, — Богдан вспом­нил поразившие его в свое время виртуозные приемы напарника и, стараясь скопировать его мягкую, заботливую интонацию, произнес: — Об­легчите душу. Ведь он же, Борманджин Гаври­лович, предал вас... Козюлькин-то.

Сусанин вдруг усмехнулся:

— После такого предательства, как в девя­носто первом, меня уж предательствами не уди­вишь. После такого... после такого любая под­лость в порядке вещей.

Тут дверь в кабинет без стука распахнулась. Ввалился Баг, таща за ноги здоровенного мо­лодца в белом халате. Молодец был без созна­ния. Следом в помещение степенно вошел ры­жий кот.

— Уф, — сказал Баг, бросив ношу на пол и закрывая дверь. Кот тут же взгромоздился на грудь поверженному и внимательно на него уставился. Баг    оглядел    присутствующих. — Доброе утро, драг еч. Слава Будде, ты в поряд­ке. А я, когда обыск не дал ничего, беспокоить­ся стал...

Богдан, мало что поняв, лишь вопроситель­но глянул на лежащее у его ног тело. Удив­ляться было некогда.

— Он подслушивал, — пояснил Баг. — Ну что ты так на меня смотришь: жив он, жив. — И обернулся к лишившемуся дара речи Су­санину. — Приветствую вас, Борманджин. Не ждали? А зря! По всему выходит — вы Прозрец! Управление внешней охраны. Где ваш приятель Козюлькин?

Сусанин вжался в стену: казалось, он хочет стать как меньше и незаметнее, а лучше всего — вообще каким-нибудь невероятным об­разом исчезнуть из этого кабинета, от этих людей с суровыми лицами и отчаянными, злыми глазами.

— А разве его в приемной нету? — спросил Богдан.

Баг мотнул головой, с беспокойством уставясь на еча.

— Нету.

Сусанин   поморгал, словно   пытаясь   про­снуться. Вотще.

— Тридцать три Яньло! — пробормотал Баг. — Стало быть, мы разминулись, что ли? Я ж только что от него...

— Благодарю за сотрудничество, подданный Сусанин, — торопливо сказал Богдан, вскакивая. — Вы оказали большую помощь следст­вию. — И выскочил из кабинета. “Что ж он, не поверил мне, что ли? — подумал Баг. — Говорю: нету, значит — нету... ”

Он смерил взглядом Сусанина. Выражение лица грустное, но не испуганное и не подавленное. Сидит в свободной позе... “О танской поэ­зии они тут беседовали, что ли? Ну Богдан! Человеколюбец!”

Баг подпустил во взгляд суровости. Суса­нин все понял и тут же съежился.

— Вас связать? — ласково спросил Баг. Бывший ученый молча помотал головой.

— Тогда сидите тихо и ни шагу из кабинета, понятно?   Позже   поговорим, не   время   сейчас... — И тут Баг услышал из коридора отда­ленный возглас Богдана: “Подданный Архатов! Немедленно остановитесь!”

“Милосердная Гуаньинь... Где ж он си­дел-то?”

Баг вылетел в коридор — спина Богдана мелькнула и пропала за ближайшим углом; рванулся следом.

Богдан летел по лестнице, не чуя под собой ни ног, ни ступенек, каждое мгновение ожидая, что подвернется нога и он грянется оземь, но все равно летел — впереди несся подданный в развевающемся белом халате. Несся — и не со­бирался останавливаться.

Выскочив в коридор первого этажа, Козюль­кин развил и вовсе невообразимую скорость: пулей промелькнул; и, когда Богдан, чувствуя, что ему начинает не хватать дыхания, повернул за по­следний поворот и оказался перед выходом, кусальных дел мастера в поле зрения уже не было.

Зато перед Богданом возник дюжий моло­дец в белом халате, на полторы головы выше Богдана. Расставив могучие руки, он преградил дорогу, рявкнул зычно:

— Стоять, мумун! Инна!

Богдан видел, что затормозить уже никак не успевает; он врежется в этого гиганта, непре­менно врежется. “Да что такое, в самом деле! — искренне возмутился Богдан, даже и не пытаясь унять быстроту бега. — Как там Дэдлиб-то говорил? А ну-ка... ” — и со всего разгона за­ехал молодцу правой ногой куда-то в район ко­ленной чашечки.

Молодец издал оглушительный вопль, стал было сгибаться — и тут Богдан с ним столкнулся. Оба грохнулись на пол: Богдан сверху. “Смотри-ка, работает”, — успел подумать при­ятно изумленный Богдан.

Сильные руки друга вздернули его вверх.

— Нормально... — удивленно протянул Баг, озирая позабывшего обо всем молодца, с утробным воем корчащегося у их ног. — Молодец, еч! Учишься. — Он нагнулся и легким тычком в шею лишил мученика сознания.

— Ну, я... — Богдан, все еще тяжело дыша, смущенно развел руками. Он и сам не ожидал от себя такой прыти.

Баг огляделся.

Пациенты в серых халатах повскакивали со скамеечек и изумленно, а кто-то — и с ужасом, глядели на напарников и на перегородившее коридор тело. Из дальнего конца к ним спеши­ла милсестра — та самая, что провожала Бог­дана на второй этаж, к кабинету главного ле­каря.

— Управление внешней охраны! — Баг по­казал   окружающим    пайцзу. —   Где Козюлькин, еч?

Богдан пожал плечами.

— Три Яньло!!! — Баг перепрыгнул через бессознательного милбрата и вылетел в дверь. Судья Ди, обнюхав поверженного, потрусил следом.

На улице было благостно — как бывает ино­гда в окрестностях Александрии в это время года в преддверии полудня.

Ечи вылетели на бетонную дорожку перед лечебницей.

— Где?! — Баг судорожно оглянулся: по на­бережной прогуливались пациенты, двое из них уже встревоженно уставились на неожиданно возникших из дверей напарников. — Где?!.

— Э! — услышал Богдан.

К ним неторопливо приближался Юллиус Тальберг.

В сером же халате.

С бутылочкой кумыса обезжиренного в руках.

— Преждерожденный... Тальберг... — в два приема произнес Богдан. — Вы не видели?..

Тальберг кивнул — а как же! — и длинным пальцем указал вправо, на неширокую тропин­ку, уходившую в глубь леса. Там, в тени дере­вьев, уже на почтительном расстоянии мельк­нул и пропал белый халат.

— К дому своему чешет... — уронил Баг и сорвался с места, углубляясь в лес. Богдан ло­сем топал следом. Бегать на длинные расстоя­ния ему приходилось не каждый день.

Оставшиеся на набережной Тальберг и Судья Ди некоторое время изучающе смотрели друг на друга, потом Тальберг перевел взгляд на кумыс, и лицо его подернула гримаса искреннего отвращения. Он швырнул бутыл­ку через плечо — та, сверкая в лучах солнца, описала в воздухе длинную дугу и почти без всплеска погрузилась в воду залива, подмиг­нул коту, махнул рукой: а, была не была!., и удивительно быстро, высоко вскидывая длин­ные тощие ноги, бросился по той же тропин­ке и в том же направлении. Судья Ди не от­ставал.

У лесного жилища кусальных дел мастера напарники притормозили.

Баг осторожно выглянул из-за кустов: кру­гом тихо, спокойно — совершенно так же, как и утром. Ни движения, ни звука.

Богдан, тяжело дыша, высовывался из-за его плеча.

— Ну что, еч... — задумчиво пробормотал Баг, вглядываясь в дом, — пошли, пожалуй...

Они осторожно, прислушиваясь, приблизи­лись к дому и вошли внутрь.

Никого.

Второй этаж — пусто.

“В печку он залез, что ли?” — подумал Баг, открывая заслонку. Но в печи, должно быть, по случаю лета, было чисто и лишь слегка пахло старой, прогоревшей золой.

— М-да... — мрачно протянул Баг, когда они с Богданом, обойдя дом с разных сторон, сошлись на веранде. — Кажется, скорпион ушел у нас между пальцев... — Он уселся у стола, сгорбился и положил подбородок на руки. Ще­тина ощутимо кольнула кожу. — Что за дом та­кой заговоренный? Как ни придешь, никого нету...

— Давай думать... — запыхавшийся Богдан наскоро протер очки кусочком замши, водру­зил их снова на нос и взялся за спинку стояв­шего у стены стула. — Получается, все ж таки не Сусанин Прозрец, раз этот в такие бега уда­рился а? Придется, похоже, забыть о секрет­ности нашей поездки и вызвать научников. — Он потянул стул ближе к столу. — Пусть они тут все подробнейшим образом...

Богдан не договорил. Где-то в стене раздал­ся металлический скрежет, и часть выходив­шей на веранду печной стенки плавно и бес­шумно поднялась куда-то вверх, открывая чер­ный проход.

— Хорошая печка... — Баг вскочил. — И стуль­чик неплохой. — Он указал на стул, спинка кото­рого все еще была в руке Богдана: передние ножки его будто приросли к полу, зато поднялись задние, и от одной в узкое отверстие в полу ухо­дила тонкая стальная нить.

— Тайник? — удивленно спросил Богдан.

— Точно, — выдохнул утвердительно Баг, осторожно приближаясь к открывшемуся проходу. — Точно, еч. Скорпионье логово, — доба­вил он шепотом.

И тут же из темноты мимо Бага рванулось что-то большое и черное — Баг от неожидан­ности отшатнулся, — одним прыжком пересек­ло веранду, стремясь к легкой летней двери.

Но дверь распахнулась несколько ранее — когда беглец в черном был от нее буквально в одном шаге. На пороге стоял Юллиус Таль­берг. Лицо его было безмятежно. В правой ру­ке — знакомая металлическая фляжка.

Тальберг не стал бросаться в сторону, пры­гать и вообще как-то показывать, что он удив­лен, увидев надвигающегося на него черно­го человека: что там, обычное дело! — только длинная нога его сделала молниеносное, отра­ботанное движение, и получивший очень чув­ствительный удар беглец, медленно сложив­шись пополам, осел на пол, испуская потрясен­ный стон сквозь плотно сжатые от боли зубы и держась за пораженное место.

— Ага! — сказал ему Юллиус, поднес фляж­ку к губам и сделал изрядный глоток. — Ага. — Он кивнул напарникам, вошел, уселся на бли­жайший стул, вытянул ноги в больничных лег­ких туфлях и положил их на поверженного. Потом вопросительно протянул фляжку Бог­дану.

— Нет, благодарю вас... — отказался тот.

В дверях, задрав хвост и навострив уши, по­явился заинтересованный Судья Ди. —   Ну вот что... — стараясь говорить тихо, произнес Баг. — Преждерожденный Тальберг... Раз уж вы все равно здесь оказались... Оставай­тесь на этом стуле, и больше никуда, ясно? — Юллиус   кивнул   и   отсалютовал   ему фляж­кой. — Постерегите пока этого. — Юллиус сно­ва кивнул.

— Пошли, еч. — И Баг решительно напра­вился к тайнику, бесшумно извлекая из но­жен меч.

В открывшемся в печи проходе обнаружи­лась узкая лесенка, которая, изогнувшись под прямым углом, вывела напарников к деревян­ной добротной двери. Баг без колебаний вы­шиб ее мощным пинком.

Перед ними открылся тускло освещенный и обширный подвал.

“Подвал”, — понял Богдан.

“Скорпионье логово”, — понял Баг.

Посреди, на металлическом столе, бросая неверные блики на стены, полыхал костер из бумаг.

Грохот падающей двери заставил замереть три фигуры в черном, но — только на мгнове­ние; ближайший выронил из рук очередную кипу, которую намеревался подбросить в жад­ное пламя; листы плавно заскользили в воз­духе, а сам он, выхватывая меч, кинулся к во­шедшим .

— А! Вэйтухаи! Инна!!! — повисли в воз­духе вопли, смысл которых ни Багу, ни Бог­дану до конца не открылся, да и не до того было: Баг схватился с первым нападающим, а следом торопились, хрустя битым стеклом, два других. Судья Ди, торпедой проскочив между ног дерущихся, вцепился в ляжку последнему.

— Кончайте инородцев духом! Иг 1 Олег, иг Переславль, иг Ярославль!   Себе — чести, а князю — славы! — донесся из дальнего угла тонкий, неприятный голос, но это мало что ре­шило в исходе скоротечной схватки: единым усилием освободив сознание от мыслей, Баг, не колеблясь — ну просто достали эти ниндзи запрограммированные, просто достали! — располосовал первого нападавшего — “Намо Амитофо... ”, вбил в стену второго и рукоятью меча оглушил третьего; скорой победе немало спо­собствовал боевой рыжий кот.

В несколько мгновений все было кончено; Баг метнулся к столу, подвернувшейся под ру­ку тряпкой сбивая пламя с горящей бумаги, а Богдан, выхватив из кармана ветровки писто­лет, уже был в углу: там, над закрытым “Яш­мовым Керуленом”, застыл с поднятым молот­ком в руке мужчина в белом халате.

— Остановитесь, подданный Архатов. — Бог­дан направил пистолет на кусальных дел мастера. — Положите молоток... Козюлькин.

Козюлькин будто в трансе, медленно, не глядя, уронил молоток на стол, рядом с ноутбуком. Взгляд его, полный нечеловеческой, звериной злобы, был устремлен на приближа­ющегося Багатура Лобо, которого он, судя по всему, и впрямь считал мертвым; казалось, не­счастный Архип не может оторвать глаз от честного человекоохранителя.

 

1 В этом месте переводчики столкнулись с определенными трудностями. В оригинальном тексте то, что мы передаем как “иг”, в современном китайском языке дословно значит “одна штука” (первый иероглиф — числительное “один”, второй — универсальное счетное слово “шту­ка”); только контекст помог понять, что в данном случае мы имеем дело с сокращением в устной речи от слова “Игоревич”, на манер постоянно встречающегося “еч” от “единочаятель” и “прер” — от “преждерожденный”. Если бы не это озарение, посетившее переводчиков буквально в последний момент, они с чистой совестью перевели бы эту фразу как “Одна штука Оле­гов, одна штука Переславлей, одна штука Ярославлей!” Возмож­но, правда, что подобная трактовка была сознательно спровоци­рована X . ван Зайчиком и имеет глубокий смысл...

 

— Хитрый... хитрый... мумун... — брызгая слюной, вытолкнул меж редких зубов Козюлькин, сверля ланчжуна взглядом.

— От мумуна слышу, — ответил Баг, акку­ратно вытирая меч.

... Баг подошел к окну, осмотрел занавеску, выхватил боевой нож — Козюлькин, глядевший на него неотрывно, вздрогнул всем телом — и отрезал шелковый шнур. Внимательно его оглядел, помял в пальцах, кивнул своим мыслям, разрезал пополам. Подошел к Козюлькину и молча смерил его взглядом, что-то прикидывая. Сидящий на боевом посту Тальберг заинтересованно и с каким-то веселым пониманием на­блюдал за его действиями. Потом Баг со вздо­хом сожаления — не хотел, не хотел портить хо­рошую вещь! — отрезал от оставшейся части шнура кусочек поменьше, убрал нож и связал концы кусочка надежным, крепким узлом. По­дошел к Козюлькину и примерил ему получив­шуюся петельку на голову.

Козюлькин закрылся руками.

— Что... что... что вы делаете?! — испуганно спросил он.

Баг внимательно на него поглядел, вытащил из рукава метательный нож. Положил на стол рядом с петелькой.

— Это приспособление моих предков, — от­вечал он Козюлькину, кивнув на стол. — Называется “дыня превращается в тыкву-горлянку”. Очень способствует правдивым ответам на важ­ные вопросы.

Сидевший до того тихо Богдан пошеве­лился.

— Ничего, ничего, еч, — успокоил его Баг, — после этого вполне жить и даже приносить пользу обществу.

— Ты уверен? — с некоторым сомнением в голосе поинтересовался Богдан.

— Совершенно уверен, драг еч! — улыбнул­ся Баг. — У меня богатый опыт. Хотя лучше, я думаю, будет этого подданного предварительно побрить... Или ты думаешь, что тут без бритья подмышек обойдется? Ты меня удивляешь. То, что сей аспид натворил, тянет на полные Де­сять зол 1 !

Козюлькин переводил сумасшедшие глаза с одного на другого. На веревку и нож он ста­рался не смотреть.

— Впрочем, и без бритья. Я тебе, еч, сейчас покажу... — Баг накинул веревку на голову Архипу; тот невольно вскинулся. — Руки убери, а то отрежу. Вот. Видишь, еч? Теперь сюда мы вставляем палочку, в данном слу­чае — нож. Ну это все равно. И начинаем поворачивать...

— А-а-а! — дурным голосом заорал Козюль­кин, хотя веревка болталась вокруг его головы еще вполне свободно. — Прекратите! Я требую, чтобы меня судили по нашим Ордусским законам!

 

1 Так назывался перечень наиболее тяжких и непрощаемых антигосударственных и антиобщественных преступлений, сфор­мулированный в Китае более полутора тысяч лет назад. В него входили самые разнообразные вопиюще аморальные деяния — от злобных умышлений на государственные алтари и особу им­ператора до скупого содержания престарелых родителей, неизъ­явления женою надлежащей скорби по почившему мужу и тому подобных чудовищных человеконарушений.

 

— А пиявок ты покупал по Ордусским зако­нам? — саркастически усмехнулся Баг. — Или, может быть, по Ордусским законам ты са­жал их на затылки доверившимся тебе людям? Прекратим эту бесполезную дискуссию! — Он неторопливо сделал первый оборот.

Честный человекоохранитель был в своей стихии. Даже Тальберг вышел из привычной своей меланхоличной задумчивости и стал гля­деть с явным интересом, даже с одобрением.

Архип дернулся.

— Вы... вы погубители Ордуси, — сказал он с ненавистью и тоской. Безумно пылающими гла­зами уставился на Богдана. — С этим мясни­ком, — он чуть мотнул головой в сторону стоявшего сбоку Бага, — с палачом с этим мне вообще говорить не о чем, но вы... Умный русский чело­век! Такая редкость! Неужели вы не понимае­те, что если хотя бы две нации живут бок о бок, та, что сцеплена и сорганизована лучше, обяза­тельно и неизбежно подавит другую! У русской нации давно нет клановой структуры, а у всех азиатских — есть. У них есть железная, инстинк­тивная поддержка и взаимопомощь — внутри рода и между родами... Только юридически за­крепленными преимуществами может защитить­ся бесструктурная нация от структурированной! В наших условиях равноправие наций — это лишь форма господства азиатов и прочих ино­родцев над русскими! А вы... Эх! Вы такую пес­ню поломали! Такого лучезарного будущего ли­шили нашу Родину!

Богдан поглядел на Козюлькина попри­стальней. “Надо же, — печально подумал минфа, — а перед Жанной этот человек прикинулся добрым, всепонимаюшим... Воз, он изна­чально и был таким. Мог бы быть. Стать. Пере­молов детские унижения и тяготы, сделался бы незлобивым и светлым... Если бы не сбила его с пути недобрая тайная книга, претендующая на то, что открывает людям глаза, разбивает ложные кумиры и возвещает запретную исти­ну”. Богдан подошел ближе и сел напротив не­счастного. Баг, брезгливо оттопырив губу и озираясь, подчеркнуто скучал. Тальберг скло­нил голову набок и устроился на стуле поудоб­нее, явно ожидая продолжения.

— Видите ли, Архип Онуфриевич, — спо­койно и задумчиво, словно на семинаре по танскому праву, ответил Богдан, — в том-то и штука. В отличие от вас я не считаю, что ум­ный русский — уж такая редкость. И поэтому-то не мечтаю о привилегиях для своего наро­да... Однако я согласен, что проблема, которую вы обозначили, — не надуманная. Реальная она. Но ведь кланы — это древность. А привиле­гии — это еще большая древность. Обычное де­ло для завоевателей, еще почти с обезьяньих времен: как одно лохматое племя накостыляет другому, столь же лохматому, так и устанавли­вает мудрый и справедливый закон: вам по од­ному банану, нам по два. То есть вы хотите лечить болезненные остатки прошлого взращи­ванием еще более далекого и отвратительно­го прошлого. Идти назад. А надо идти вперед. Это значит, что клановым единствам долж­ны прийти на смену объединения по духу, по убеждениям...

— Чушь! — брызнул слюной Козюлькин. — Ерунда! Либеральные бредни! Объединения по духу открыты, поэтому в них легко смогут про­никнуть этнически чуждые элементы и скрыт­но разлагать их изнутри. И даже взять верх, давя на совесть представителей коренного на­рода тем, что, если с ними не соглашаются — это угнетение этнического меньшинства. Деся­теро будут подчиняться одному только потому, что он инородец, а значит, нельзя его обидеть, нельзя перед ним провиниться... А клановые структуры закрыты для инородцев и потому неуязвимы, там плюют на чужаков, там никто не будет цацкаться с ними и как-то учитывать их интересы — поэтому клановые структуры всегда возьмут верх!

— Это лишь потому, что братья по духу слишком часто ведут себя не по-братски, — возразил Богдан. — Привычки нет. Клановые струк­туры существуют уж десятки тысяч лет, а брат­ства по духу — всего лишь сотни... Но посте­пенно привычка появится, должна появиться. Зато, — голос его окреп, — я знаю твердо, что вся­кие правовые преимущества губительны прежде всего для их обладателей. Разлагают куда бы­стрее и надежнее, чем воображаемые внедренцы. Зачем стараться, зачем соревноваться, зачем тру­диться, в конце концов, — если тебе по закону должны давать больше, чем другим? В истории такое уж столько раз бывало — когда угнетенные брали верх над угнетателями лишь потому, что и впрямь именно благодаря своему плачевному положению становились умнее, расторопнее, деловитее...

— Хитрее! — каркнул Козюлькин. — Подлее!

— Да, — спокойно согласился Богдан, — и подлее. Но в этом повинны не они, а те, кто узаконивал их низшее положение.

Козюлькина заколотило, будто в припадке:

— Я понял: ты хуже любого вайнаха или ютая! Они хоть защищают своих — ты же защищаешь чужих, а своих губишь! Гореть тебе в геенне! Гореть! Гореть!!

“Да, это больной человек, — подумал Бог­дан с жалостью. — Бредит... При чем тут кра­сивые храбрые вайнахи или веселые умницы ютаи?”

— Для меня — все свои, — сказал он.

— Объясни это тем, для кого ты всегда оста­нешься чужим, но кто будет тебя всю жизнь использовать, притворяясь, будто ты для него — свой! И хихикать у тебя за спиной: дурак! блаженный! наш инструмент! — Архатов-Козюль­кин со свистом втянул воздух. — Инна! Если русские в состоянии уразуметь, что они великая нация, только после того, как им пиявку на мозги поставишь... да и то пиявку ту в Америке изобрели — то будь они прокляты!!! И ты будь проклят!!! Игорь! Иду к тебе!!

Побагровевший Козюлькин вдруг начал ны­рять головой вперед-назад и делать странные сосательные движения щеками; так порой лю­ди, у которых пересохло во рту, собирают и спешно копят слюну, вытягивая ее чуть ли не из утробы...

Через мгновение оказалось, что именно этим Козюлькин и занимался.

В последний раз стремительно наклонившись вперед, он смачно плюнул в Богдана.

Зеленоватая, чуть мерцающая струя прыс­нула из собранных в трубочку потрескавшихся губ — и тягуче полилась, продавливая воздух, в сторону изумленно оторопевшего минфа.

Среагировать успел только Баг.

Меч белой молнией вылетел из-за его спи­ны и принял жидкий шлепок на себя.

Слюна ядовито зашипела, растекаясь по клинку и капая на пол; благородная сталь по­мутнела и стала похожей на кусок сахара, бро­шенный в кипяток...

Судья Ди подскочил на полшага вверх, а по­том с диким мявом, скрежетнув по полу когтями и безрассудно треснувшись всем телом о косяк, рванул вон из комнаты. Тальберг медленно встал, не сводя с происходящего округлившихся глаз. Половицы пола дымились, в них на глазах возникали неровные жуткие дыры, будто про­едаемые концентрированной кислотой.

С Козюлькиным тоже творились странные вещи.

Спустя несколько мгновений после плев­ка — плевка воистину из самой глубины ду­ши — на стуле сидел лишь архипов халат, а веревка, накинутая на исстрадавшуюся от чер­ных переживаний голову Прозреца, свободно обвисла, слегка раскачиваясь. Еще миг, дру­гой — и халат опал, будто из него выпустили воздух.

От меча осталась лишь рукоять с торчащим огрызком клинка длиною в пару цуней. Огры­зок еще чуть курился.

— Твой меч! — простонал бледный как смерть Богдан. — Он же фамильный, я помню! Ему шестьсот лет!

Он явно был в шоке.

— Хорош бы я был с мечом, но без тебя, — хрипло ответил Баг и уронил рукоятку на пол. Раздался глухой деревянный удар. — Надо же... — Он опасливо покосился на стул, застеленный ха­латом. — Весь на ненависть изошел...

Тальберг с некоторой осторожностью подо­шел к дырке в полу, заглянул в нее и покрутил пальцем у виска. Потом запрокинул голову и сделал добрый глоток из фляжки.

— Факн наци, — проскрежетал он, вытирая ладонью губы.

 

Следственный отдел Палаты наказаний, кабинет шилана

Алимагомедова,

23-й день восьмого месяца, средница,

середина дня

 

— ... Так нами было обнаружено скорпионье гнездо, — неторопливо покуривая “Чжун­хуа”, рассказывал Баг. Шилан Алимагомедов слушал внимательно; не перебил ни разу. Устроившийся в облюбованном еще ранее, в угол­ку стоящем кресле, Богдан устало улыбался. — Это, доложу тебе, Пересветыч, еще то местечко. Много времени, сил и денег вбухал в него Ко­зюлькин. Отгрохал такой подвал, бесеняка, — закачаешься. В отдельной темной комнате у него там был устроен целый пиявочный питом­ник. Куча сосудов с розовыми пиявками, и отдельно — стеллаж с маленькими баночками с ручками. Это если кого-то в другом месте, так сказать, с выездом на дом опиявить потребу­ется. И вот до нашего прихода они почти все склянки умудрились перебить! А дальше в подвале у него было несколько отдельных ком­нат устроено — для обработки. Опиявливания, то есть. Вот оттуда-то, видать, Елюй нам и по­слал с котом гостинец... Представь: входим мы — а на кушетках лежат трое, пристегнуты ремнями, чтоб не рыпались. Но еще не под пи­явками, видно, только готовили их. Оказалось, это иноземные подданные. Некто Эндрю Ланькоу, а с ним два выходца из Инчхонского уез­да — Пак и Квак. Преждерожденный Ланькоу давно уж за океан, в Австралию, уехал: сначала просто работал там, он народознатец, тамош­них коренных жителей изучал, что-то вроде “некоторых вопросов об изгибах больших и малых бумерангов у коренных жителей и пере­селенцев из Корё”, так вроде... а потом же­нился, да и совсем остался жить. С Козюль­киным они тоже, оказывается, по великому училищу знакомцы — на разных отделениях учились, разумеется, но в одно время. Не так чтобы друзья, а именно что знакомцы, он уж и забыл про Козюлькина, Ланькоу-то. А недавно тот ему письмо вдруг шлет: мол, в Ордуси бу­дет большая закрытая конференция по буме­рангам, и я, зная ваш интерес к этому виду культурного оружия, спешу вас об этом извес­тить, а также и пригласить. Редкая возмож­ность, не упускайте. Ну Ланькоу и не упустил: взял с собой учеников наиближайших, Пака и Квака, и поехал. Козюлькин его встретил и — в подвал. Знать, планы у него были не ограничиваться Ордусью, но и за морями своих лю­дей иметь...

— На самом деле все весьма запутанно по­лучается и полной ясности до сих пор нет, — вступил Богдан. — Лужан Джимба, по всей ви­димости, обеспечивал денежную сторону предприятия. Хотя не исключены и иные источни­ки, совсем преступные... Во всяком случае, доподлинно обо всем, что в Москитово делается, Джимба мог и не знать. Думаю, только сейчас подозревать начал, после происшествий с боя­рами, — вот и сидит, как секретарша мне ска­зала, в удручении. Борманджин Сусанин — он отвечал за научную сторону. Козюлькин, ока­янный, вышел на Софти, и тот на задние лапки перед ним встал. Откуда наш Прозрец о преступном прошлом американца узнал — мы вряд ли когда-нибудь выясним, свидетелей не осталось.

— Но что характерно, — добавил Баг. — Сра­зу после девяносто первого, когда все честные сподвижники Крякутного душевными травма­ми маялись и зубы на полку клали, Козюлькин жил вполне состоятельно и даже Сусанина под­кармливал. Это говорит о многом. Он уж задол­го до того, верно, был крепко с мафией каким-то образом связан... Интерполовские наши кол­леги полагают, что дела Козюлькин варил с кланом дона Пьюзо Корлеоне — семьей, как они это называют. Тот клан в Нью-Мексико весьма влиятелен. Не знаю, что Архип конкрет­но для них делал тут, скорей всего, ничего осо­бенного — но вы представьте, какой семье-то этой перед другими семьями почет: у нас-де даже в Ордуси свой человек есть!

— Вот, скорей всего, от них, — продолжал Богдан, — про Софти Козюлькин и проведал. Через них же, по всем вероятиям, и связь осу­ществлялась между Софти и Козюлькиным по­сле отъезда крякутновской делегации. Стало быть, у дона Пьюзо тут был свой интерес — и не исключено, что тоже пиявочный. Сусанин же, имея пред глазами образец, оказался на­столько талантлив, что сумел поставить производство таких пиявок на поток. Он даже дальше пошел: усовершенствовал и разнообра- зил коды программных наговоров, в этих тва­рей закладываемых. А Козюлькин уж сам, при помощи тех же пиявок, принялся личную дру­жину создавать.

— Да, я с этими преждерожденными сталки­вался пару раз, — кивнул Баг. — Настоящие робо­ты. То есть убить их , но дерутся до пос­ледней возсти. А в безнадежной ситуации просто кончают с собой. Бедняги... — Он сочувст­венно покрутил головой и погасил сигарету.

— Как я понимаю, Джимба поначалу всего лишь хотел иметь возсть лечить своих сотрудников, когда у них случались душевные кризисы или что-то в этом роде, — продолжал Богдан. — Именно поэтому он и “Тысячу лет здоровья” финансировал. Но Сусанина влекло к себе непознанное, и когда его якобы верный помощник Козюлькин предложил ему усовершенствовать пиявку, присланную, дескать, в подарок от заокеанских коллег из большого к талантам Сусанина уважения, — чтобы то ли во время ее укуса, то ли сразу после него было внушить человеку любую идею, любое желание, тот согласился, даже обрадовался: вот ведь как хорошо будет! И опасности вроде бы никакой — человек же сам просит его подле­чить, манию снять, грусть-тоску неизбывную, утрату смысла жизни или там чего... Только одного Сусанин не учел: что такое мероприя­тие и без согласия человека может быть проде­лано. Или втайне от него. Пациент же не видит, что за тварей ему за уши сажают: розо­вых или обыкновенных лечебных. И вообще, — задумчиво добавил Богдан, — хорошим людям, даже когда они вроде бы думают, почему-то приходят в голову лишь хорошие мысли о хороших последствиях. Загадка это, ечи, загадка. Казалось бы, так просто. Но изобретателю но­вого лекарства никогда самому вовремя в голо­ву не придет, что, ежели дать человеку две но­вых таблетки вместо одной запланированной, человек тот помрет... Ему кажется, что все бу­дут знай себе человеколюбиво лечиться и друг дружку лечить.

— Мыслю, все он знал, твой Сусанин, — мрачно сказал Баг. — Или уж догадывался — всяко. Только думать не хотел о том. Прятал голову в песок: ничего не вижу, ничего не слы­шу. Ты же сам от него выяснил в повозке, когда мы из Москитово-то неслись: наговари­вание относительно челобитной он и лично проводил дважды. По просьбе друга Джимбы. Хотя в основном доверял это другу Козюльки­ну. Козюлькин Сусанину и Джимбе еще в мо­лодости “Слово”-то читал. Свихнуться они, правда, не свихнулись, но насчет русских пре­имуществ идея им к душе прилегла. Сусанину, наверное, по доброте его неумелой: услыхал краем уха, что кто-то притеснен — стало быть, надо вызволять. Хотя узнай он про дружины Прозрецовы своевременно — повздорили бы они с Козюлькой, это ты прав, это ручаюсь. Ну а Джимбе мысль о русском возрождении осо­бенно уместной   показалась   —   идеология-то рука об руку с экономикой пошла.

— Быть может, — мягко сказал Богдан. — Так или иначе, но Архатов... Козюлькин всем этим воспользовался. Он всю жизнь другими пользовался: Джимбой, Сусаниным...

— Бес-кровосос, — буркнул Баг. — Чтоб ему переродиться ленточным глистом в животе у коровы...

— Ты думаешь, он способен к перерожде­ниям?

— Это карма, еч. Все способны. А бесы — в особенности.

Повисла пауза.

— По некоторым сохранившимся бумагам, — продолжил отчет Богдан, — судить, что в один прекрасный день Козюлькин возомнил се­бя не кем иным, как спасителем русского народа от бесславного угнетения, неким Великим Прозрецом, с которым беседует сам князь Игорь. И в этих беседах князь взывает к очищению русско­го духа от инородческих извращений, велит Прозрецу продолжить дело свое, для чего и да­на была Козюлькину, опять же свыше, книга — “Слово о полку Игореве”.

— Немыслимо... — удивленно вздохнул Редедя Пересветович. — Действительно, бред какой-то.

— Да. По Козюлькину, было так: в глубокой древности самыми культурными были проторусские. Прочие племена пребывали в еще не оформленном состоянии. Проторусские в ми­лости своей были так гуманны, что человеко­любиво даровали малоосмысленным собратьям сокровища своих знаний, благодаря чему и прочие народы сумели достичь их духовного и производственного уровня, а затем, забыв про исторические заслуги проторусских, их даже поработить... Князь Игорь, по Козюлькину, — первый борец за попранные русские права. — Богдан все больше хмурился. — И время от времени его дух снисходит на кого-то, дарит ему это знание, а также и — то самое “Слово”, дабы он стал Великим Прозрецом и продолжил дело...

— Точно! — Баг выхватил из пачки новую сигарету. Алимагомедов покосился на него бы­ло, а потом махнул рукой: да кури! — Они и друг друга иначе как “Игоревичи” да “игоревны” не называют! То есть каждый, кого Про­зрец Козюлькин с помощью пиявок в свою ве­ру обратил, тоже вроде духовного чада князя Игоря становится, а уж волю Прозреца выпол­няет беспрекословно! Точно!

— Мне одно неясно... — Богдан поправил оч­ки. — Что значат эти цифры на полях “Слова”, почему их именно шесть, а еще иногда семерка встречается...

— А может быть, — лицо Бага осветилось догадкой, — может быть, если прочитать текст “Слова” в какой-то последовательности, абза­цы там в каком-то порядке переставить, то и новый смысл откроется? А семерка... Вот по­мнишь, еч, мне сюцай про какой-то магический куб упомянул? У куба, между прочим, шесть граней... А, скажем, где выпадет семь — там уж полный астрал. Запредельная и непререкаемая мудрость Игорева. Как палкой по башке.

— Так, — прервал шилан. — Вы мне скажи­те лучше, что с иноземцами вашими делать будем?

Ечи переглянулись.

— А что с ними делать? — пожал плечами Баг. — Ничего. Потребными им сведениями — поделимся, да и помашем ручкой. У них цель в Ордуси совершенно конкретная и вполне достойная уважения, равно как и содействия: клан дона Пьюзо ущучить. Нам от этого одна только приятность, пусть ущучат. У нас тут руки коротки — а, между прочим, пиявка-то и к дону к этому попасть могла.

— Не слишком ли скандальную информа­цию они вывезут? — покрутил носом Алимагомедов.

— Не станут они там лишнего болтать, по-моему... Мы же им помогли — какого тогда рожна им нас в лужу сажать?

— Ойли?

— Я за них ручаюсь, — подал голос Богдан.

Редедя Пересветович внимательно глянул на минфа.

— Ваше слово дорогого стоит, Богдан Рухо­вич... и все же я хотел бы уточнить — какие у вас основания для ручательства?

— Они хорошие люди, — ответил Богдан.

Грозный шилан долго молчал. Наконец ска­зал устало:

— Быть по сему.

Богдан облегченно вздохнул.

— Теперь главное.

— Еще главнее? — в отчаянии всплеснул ру­ками шилан.

— Да, еще главнее, — подтвердил Баг.

— В результате мероприятия мы обнару­жили два перечня и сами составили третий, — сказал Богдан. — В регистратуре лечебницы — список всех, кто находился на излечении в пиявочном отделении или кого пользовали пияв­ками на дому. В ноутбуке Козюлькина мы обнаружили шифрованный список обработанных розовыми пиявками... Наконец, по материалам средств всенародного оповещения и по резуль­татам негласных опросов — список высокопоставленных ордусян, побывавших за этот год в стенах “Тысячи лет здоровья”. При сопостав­лении всех трех перечней выявилась чудовищ­ная и зловещая картина.

— Ну что еще такое? — страдальчески про­изнес шилан. Перевел дух, сказал спокойнее: — Когда же вы, ечи, иссякнете с вашими ужа­сами...

— Четверть состава Гласного Собора потен­циально — инструменты Прозреца, — бесстрастно сказал Богдан. — Надо что-то делать. Прямо от вас, Редедя Пересветович, мы намерены на­правиться в терем великого князя и испросить немедленного приема. Завтрашнее голосование по челобитной надобно отменить.

 

 

Княжий терем,

23-й день месяца, средница,

вторая половина дня

 

Князь Фотий принял их на удивле­ние быстро и в обстановке на редкость неофициальной. Видимо, история с загадочным само­убийством видного боярина Гласного Собора и не менее загадочным умопомрачением другого, столь же видного, беспокоила владыку улуса не на шутку. Узнав, что срочного приема ал­чут следователи, ведущие это дело, да вдобавок после настоятельного звонка шилана Алима­гомедова главному постельничему, князь счел своим долгом удовлетворить прошение без проволочек. Правда, через постельничего же он уведомил просителей, что может уделить им лишь двадцать минут.

Широкие окна малой приемной выходи­ли на залив; погода портилась, и с юго-запада быстро наплывали темные, напоенные влагой облака. Вдали просматривались, чуть расплы­ваясь в дымке, плоские острова, вдавленные в сизый и рябой от ветра водный разлет. Князь вышел к ечам, одетый по-домашнему: желто-белый — цвета власти и бескорыстия — каф­тан и заправленные в мягкие сафьяновые са­поги широченные порты красного шелка. “Вот ведь алые паруса какие”, — уважительно поду­мал Баг, одновременно с Богданом склоняясь в низком, сообразном поклоне.

— Ну, ечи, что за спешка? — прогудел князь, присаживаясь на мягкую кушетку у окна и жестом указывая следователям на кресла на­против, подле низкого столика, инкрустирован­ного слоновьей костью. На столике уже ждал горячий чайник, стояли чашки и блюда с пече­ньем и тульскими пряниками — князь, похоже, и впрямь любил простую еду.

— Спешка вызвана тем, — спокойно ответил Богдан, аккуратно присаживаясь, — что дра­гоценному преждерожденному князю было бы сообразно отменить завтрашнее голосование по челобитной.

Мгновение Фотий молчал, будто остолбе­нев. Потом крякнул.

— Лихо начинаете, еч, — сказал он. — Ли­хо. Ровно на театре. Теперь объясняйте тол­ком.

Богдан принялся объяснять толком.

Он уложился в пять минут. Самое главное. Самое главное всегда рассказать в пять минут — вопрос, верят тебе или нет. Слуша­ют — или делают вид. Коли не верят, коли ре­чи мимо ушей летят — так хоть до петухов со­ловьем разливайся...

Когда Богдан закончил, Фотий долго мол­чал, угрюмо глядя в пол. Лицо его мало-помалу наливалось мрачной тяжестью.

Потом он протянул руку к стоявшему возле кушетки переговорнику, выполненному в виде трубящего слона, тронул кнопку на кончике слоновьего хобота и сказал:

— Встречу с   каллиграфами   отложить на полчаса.

Только теперь князь поднял глаза на Богда­на и Бага. Грузно, с некоторой натугой поднял­ся и неторопливо пересел поближе к следова­телям, в третье стоящее у столика кресло. Те поняли, что служители, готовившие встречу, подобное перемещение считали вполне вероят­ным: на столе было три чашки.

— Экие дела у нас творятся, — тихо, совсем уж не по-княжески, сказал Фотий. — А, ечи?

— Результаты голосования все равно не мо­гут иметь законной силы, — сказал Богдан. Го­лос его был очень ровен, только напряжен не в меру. — Однако же и правду сказать вслух нельзя. Если всплывет, что чуть не четверть Собора — куклы на ниточках в руках... да хоть в   чьих   —   своего   великого   промышленника или преступников иноземных... народоправст­ву в Ордуси будет нанесен такой удар, что пос­ледствий сейчас просто не просчитать.

— И как же это я отменю законную, дав­но ожидаемую процедуру? — спросил князь. — Вы, еч Богдан, отдаете себе отчет?

— Если бы не отдавал, драгоценный преж­дерожденный князь, — эрготоу бы сейчас с дру­гом пил на радостях, что за три дня мы этакое дело раскрутили, — ответил Богдан.

Князь шумно выдохнул воздух пористым носом, но дерзость мимо ушей пропустил. “Похоже, он и сам бы сейчас не прочь от таких новостей... эрготоу-то”, — подумал Баг.

Тяжелое лицо князя отражало напряжен­ную работу мысли. Он справился с первым потрясением и, надо отдать ему должное, не спросил ни разу чего-нибудь бессмысленного, вроде: “А вы уверены?” К нему пришли люди, сделавшие свое дело и отвечавшие за свои сло­ва. Теперь был его черед делать дело.

И отвечать.

Минуты через три он сказал:

— Ладно. Извернусь как-нибудь, не впер­вой... Вы лучше вот что мне поведайте, ечи мои драгоценные. Ну, отменю я завтра голосование. Через седмицу его снова назначат. Челобитная-то никуда не денется. И те, кого запрограммировали, никуда не денутся. Четверть народных избранников! Не в острог же их сажать, бе­долаг... и не в больницу психоисправительную упекать безо всякой надежды на выздоровле­ние. Они же, как я понял, вне вопроса о чело­битной — нормальные люди.

И Баг, и Богдан ломали себе голову над этой проблемой уже не один час.

А боярин ад-Дин, так и лежащий умопомраченным?

А Раби Нилыч, для которого Богдан смог сделать лишь одно — буквально на бегу позво­нить Риве и, не вдаваясь в объяснения, умо­лять ее по возсти оградить отдыхающего батюшку от политических новостей, чтобы тот, мол, поменьше волновался...

А верный и храбрый Максим Крюк, невесть где и как подмеченный да соблазненный окаянным Прозрецом; Крюк, коего до сей поры так и не сумели сыскать? А юный герой Елюй, то проваливающийся в подобный смерти сон, то вдруг рвущийся снова искать и убивать Бага? Господи Иисусе, Гуаньинь милосердная, а остальные, еще не выявленные? Как к ним относиться теперь?

— Судя по всему, вполне нормальные, — от­ветил Баг. — За исключением Игоревичей, конечно. Дружинников. С теми работать придет­ся особо.

Князь чуть качнул массивной головой.

— Ишь... — пытливо посмотрел на Бага, по­том на Богдана. — И как же именно, позвольте осведомиться?

— Пока не знаем, — честно сказал Богдан.

— Драгоценный    преждерожденный    князь может быть уверен, что насильственные по отношению к дружинникам действия мы поста­раемся свести к самой малости, — честно ска­зал Баг. И, чуть подумав, добавил: — Необхо­димой малости.

Князь опять задумался.

— Отцы-то, что из Елюя беса гнали, тут не помогут? — с какой-то беспомощной, детской надеждой спросил он вдруг.

Видно, перед лицом катастрофы, как то в подобных случаях и бывает, князь на миг ощу­тил себя не владыкою могучим, а просто перс­тью земной. Плюновением Божиим.

Баг не сдержался — хекнул от души, вспом­нив, как тот же самый вопрос он задавал в Хра­ме Света Будды. Но ничего не сказал.

Богдан отрицательно покачал головой.

— То, что мы своими руками против душ своих творим, только нам, руками же своими, и выправлять, — жестко ответил он. — Мы не пара­зиты у Господа, а чада его. Разбил отцову чашку — склей, или новую купи, или хоть из чурбач­ка выточи батьке на радость... Сам. Так и тут.

  Князь вдруг выпрямил широкую спину, рот его чуть приоткрылся. До него дошло окончательно.

— Так это что ж? — грозно прогудел он. — Просто-напросто новое оружие? И у нас тако­го нету?

— Драгоценный    преждерожденный    князь прав, — нестройно отвечали Богдан и Баг.

Фотий в свирепой задумчивости накрыл ру­кой свою чашку. Пальцы его сжались; каза­лось, чашка вот-вот раскрошится в мелкую, колкую труху. Ечам жутковато сделалось смот­реть. Ровно это не чашка была, а кто-то из ближних княжьих обдумывателей, годами близ терема сладко евший и мягко спавший — да и проворонивший среди всех этих насущных дел новую угрозу стране.

— А что же умы наши? — сдержанно спро­сил князь. — Али все вышли?

Богдан чуть помедлил, прежде чем ответить. И ответ его впервые прозвучал чуть уклон­чиво:

— Как только драгоценный преждерожден­ный князь даст нам повеление удалиться, мы займемся и этим.

Князь выпустил оставшуюся невредимой чашку и снова встал; напарники вскочили. Но князь даже не глянул на них. Немного вразвал­ку он подошел к трубящему слонику и снова коснулся кончика его хобота.

— Главу Законообразной палаты ко мне, — властно прогудел он. — С полной подборкой народоправственных эдиктов и поправочных к ним челобитных. Что? Да! За все двести лет!!

Потом-таки обернулся. Поджал губы и, по­боровшись с собой, все-таки поведал о том, что, похоже, более всего изумляло и раздражало его сейчас.

— Гены... — пробормотал он. — Вот ведь ерун­да какая. Таки махоньки — а ты погляди чего!

Баг и Богдан с каменными лицами стояли навытяжку.

— Ну, быть по сему, — сказал Фотий. — Сту­пайте. И — чтоб молчок!

— Так точно, — сказал Баг.

— Разумеется, — сказал Богдан.

Князь опять поджал губы и поглядел на них испытующе. А затем неожиданно улыбнулся.

— Будем делать каждый свое дело, — сказал он. — Я свое, а вы свое. — В голосе его звякнул угрожающий металл. — Ученых мне...

— Только пусть драгоценный преждерож­денный князь памятует, — с отчаянной храброс­тью перебил Богдан, — что лишь Господь тво­рит чудеса мгновенно. Науке для того потребны многие усилия и многие годы. Может, десяти­летия. Единожды упустил темп, с шага сбил­ся — потом не вдруг наверстаешь.

— Я не глупей вашего, минфа Оуянцев, — набычась, глянул на Богдана из-под бровей Фо­тий. — Да вдвое старше к тому же. Для детишек своих мысли умные поберегите, вдруг не хватит.

— Прошу простить, — бесстрастно покло­нился Богдан.

Великий князь великодушно махнул рукой.

— Ступайте уж. Молодцы вы... сугубые мо­лодцы. Но наград не ждите! И не потому, что недостойны. Напротив. Но.... Что в повелении-то писать прикажете? За успешно проведен­ное расследование, в результате коего выяви­лось, что четверть улусного законопросительного Гласного Собора голосует, не отдавая себе в своих действиях отчета, поелику умопомрачена злокозненной волею с применением заокеан­ской пиявки...

И сам же, выждав мгновение, захохотал. Гул­ко и совсем не весело. С угрюмым, несчастным лицом.

 

 

Капустный Лог,

23-й день восьмого месяца, средница,

ранний вечер

 

У глухой, без окон задней стены, выходящей на огороды, живописно и безала­берно навалено было десятка полтора свежих бревен. Между бревен продирались жизнера­достные молодые лопухи. На бревнах, под ко­зырьком крыши, молча и мрачно сидели четве­ро мужчин. Один курил.

Погода портилась и здесь; время от времени срывался не холодный, но неприятный, мелкий секущий дождь. Осень подкрадывалась к Алек­сандрийскому улусу. Небо заслонилось низко висящими лохмами туч, и они медленно, тяж­ко, неприятно ворочались, словно необъятный медведь поудобнее укладывался в берлоге пря­мо над людскими головами.

Мимо сидящих мужчин неумело прокати­ла постукивающую деревянную тачку, полную ароматного компоста, изящная женщина сред­них лет, в черном ватнике, заплатанных на коленях мужских спортивных портах и шаркаю­щих резиновых калошах, которые явно были ей велики по меньшей мере размера на три. С ногтей женщины еще не успел сойти модный в сем сезоне маникюр.

То была старшая жена Лужана Джимбы.

Она остановилась на мгновение, рукавом вытерла со лба то ли пот, то ли дождевую мо­рось, обернулась к мужу и улыбнулась ему устало, но преданно: мол, все хорошо, люби­мый, ты решил, а я — с тобой, мы обе — с то­бой, и поэтому все хорошо. Потом двинулась дальше.

— Вот, стало быть, как... — проговорил по­сле долгого молчания Крякутной.

Баг прикурил новую сигарету от предыду­щей. Спрятал окурок в лопухах.

— Я ошибся, — сказал Джимба. — Я еще вчера понял, что страшно ошибся. Мы так дружили с Бором... Борманджином. Так дружи­ли! Он божился, что воздействие будет строго ограниченным. Только по челобитной. Для не­го-то это, конечно, была идея: именно русскую экономику поднимать за счет остальных улу­сов... Ну а я подумал: почему бы и нет? И рус­ским благо, и мне на руку... — Помолчал. — Но лечебницу я финансировал, чтобы людям по­мочь. И чтобы другу занятие нашлось, он же без работы совсем пропадал ...

Крякутной опять тяжко вздохнул, как каша­лот. Наверное, вспомнил, что это по его милос­ти Сусанин и все остальные ученики остались без работы.

— А вот суету с покупкой и доставкой пи­явки я не оплачивал. Это, верно, какие-то дру­гие, грязные деньги... Впрочем, если не вери­те — проверяйте. Только вот как на духу — мне сказали, ее Борманджин сам вывел.

Снова установилась тишина. Баг курил. Богдан пристально смотрел Джимбе в лицо — и не понять было, о чем думает минфа. —   Скажите, Джимба, — попросил Баг. — Что случилось с тем вашим начальником стражи? — Миллионщик вздрогнул. — Почему он-то по­кончил с собой?

— Для меня это такая же загадка, как и для вас, — тихо ответил Джимба. — Наверное, Архатов хотел использовать стражу “Керулена” для прикрытия, а может, и прямо для осуществле­ния, кто знает... каких-то темных делишек. Свя­зей с заокеанскими человеконарушителями, на­пример, совместных с ними действий... Не ведаю. И ведь я же сам уговорил его укрепить здоровье в Москитово! — Брови Джимбы страдальчески изломились. — Сам... Я заботился. Он же мне приятель был старый, начальник стражи мой...

Баг только вздохнул.

— Я искуплю, — проговорил Джимба. — Вы же видите, я все бросил. Разделил “Керулен”, оставил сыновьям... а сам — сюда. Батрачить буду у Петра Ивановича до скончания дней. Здесь хорошо... спокойно. Только не брейте под­мышки, — умоляюще проговорил он, и голос его предательски дрогнул. — Позора не снесу...

— Я Лужана не отдам, — решительно проба­сил Крякутной. — Он ученик мне. Права убежи­ща еще никто не отменял, а связи учителя и уче­ника святы и нерасторжимы. Если за ним приехали, вяжите тогда и меня с Мотрюшкой.

Джимба, как побитый пес, взглянул на быв­шего ученого.

— Конфуций, когда ловил рыбу, удил, но не забрасывал сеть, а когда стрелял птиц, не бил тех, что сидят на земле 1 , — сказал Богдан не­громко. — Мы не вязать сюда приехали.

 

1 “Лунь юй”, VII , 27.

 

— А зачем? — подозрительно спросил Кря­кутной. — Если не вязать, почему с напарни­ком? У меня глаз на бойцов наметанный. Ви­жу, не прост твой напарник...

— Он друг мне, а связи друзей, — Богдан улыбнулся, — тоже нерасторжимы. Мы вместе ведем это дело, и несообразно было бы без прера Лобо его завершать.

— Так, стало быть, все ж таки вязать, раз тут дело кончать задумал, — сказал Крякутной.

— Я не про то дело, — ответил Богдан.

— Петр Иваныч, — не выдержал Баг, — вот даже прер Джимба виноватым себя почувствовал... А мы и в мыслях не держим его, как вы говорите, вязать. Раскаялся же человек, к простому труду потянулся. Ошибку свою по­нял. А ведь еще Учитель говорил: сделать ошибку — еще не ошибка, сделать ошибку и не исправить — вот ошибка 1 ... Как вы пола­гаете?

Крякутной помолчал. По козырьку крыши над ними, по траве, по длинным огуречным грядам и по кустам крыжовника, росшим по­одаль, все шибче шуршал дождик. Медленно. Уныло. Безнадежно.

— Вот ты куда повернул, боец... — пробор­мотал Крякутной.

Помолчал.

— Представь себе, я не чувствую себя вино­ватым, — решительно сказал он. — Я разрушил то, что счел необходимым разрушить. Это сле­довало сделать для общего блага. То, что было в мое время плохого, я уничтожил. Да, с из­держками... а как иначе. Теперь, из нынешнего плохого, — выбирайтесь сами. Я не чувствую себя виноватым. Совесть моя чиста.

 

1 “Лунь юй”, XV , 30.

 

Богдан покачал головой. Сказал:

— Я не стану повторять то, что ты лучше меня знаешь, Петр. То, что для страны погибла целая отрасль знаний, то, что замечательные уче­ные, лучшие в мире, оказались вынуждены заняться кто чем... Кстати сказать, если бы не твой подвиг, замечательный и любимый твой ученик Сусанин никогда не оказался бы преступником.

— Моя совесть чиста, — твердо повторил Крякутной. — Ты даже не представляешь себе отдаленных последствий...

Джимба втянул голову в плечи. У Бага хищно дрогнули пальцы рук. Но ни веревочная петля, ни палка тут не могли помочь.

— Зато я очень хорошо представляю себе последствия того, что происходит сейчас, — уже с трудом сдерживаясь, чуть повысил голос Бог­дан. — Страна беззащитна. Технологией завладе­ли не самые добрые наши партнеры на мировой арене. А воз, попутно — и человеконарушители, у нас и за рубежами Ордуси. Не в отда­ленном умозрительном будущем — уже теперь. Уже теперь по меньшей мере полторы сотни че­ловек оказались выключены из полноценной жизни, с ними даже непонятно, что делать: мы не умеем их лечить, и права их изолировать у нас ни малейшего нет, с чего бы? И ты говоришь о чистой совести?! В сущности, теперь никто — ни ты, ни я не гарантированы от того, что самый обыкновенный комар не сделает нас утварью в руках какого-нибудь скорпиона!

— Но ведь именно этого я и не хотел! — будто его резали, отчаянно выкрикнул Крякут­ной. — Именно этого!

— Но ведь это произошло! Уже произошло! А мы... Мы не то что бороться с этим не мо­жем, мы даже распознать воздействия, было оно, не было... не можем! Пока человек не свер­шит что-то непоправимое. Не умеем! Просто не умеем, нечем!!

Первый раз Баг видел, как Богдан кричит. Первый раз. Он и не подозревал, что его еч способен на такие вспышки.

Шуршал дождик, помаленьку расходясь.

— Вы что, приехали уговаривать меня вер­нуться в науку? — тихо спросил Крякутной.

Богдан молчал. Баг молчал.

Джимба сидел сгорбившись, повесив голову ниже плеч.

— Мое дело теперь — капусту растить, — сказал Крякутной. — Вот уж в этом вреда нету.

Никто не отозвался. Крякутной шумно вздох­нул.

— Девять лет назад, в девяносто первом, я принял решение, — сказал он совсем тихо. — Я ушел, покалечил себе жизнь, убил любимое дело, гнездо свое — разорил... Не из прихоти. Понимаете? Не из прихоти! Я принял реше­ние. Потому что не хотел быть преступником. И теперь не хочу. И никогда не захочу.

— Защищая свою страну, иногда приходит­ся становиться преступником, — тоже совсем тихо ответил Богдан.

Крякутного ровно ожгли прутняком. Взмах­нув руками, он вскочил.

— Ах, как ты запел! — гаркнул он. — Чело­веколюбец! Так вот что я тебе скажу. У вас там, уж не ведаю, в каком именно острожном павильоне, сидит мой любимый ученик, великолепный ученый Сусанин. Великолепный! Он по вашим меркам все равно уже преступник! Вот к нему и обращайтесь!!

Ситничек споро превращался в ливень. Стало сыро, промозгло. Над хмурыми полями, поглотив холмистые дали, повисла дрожащая мгла. Силуэ­ты женщин в ватниках, трудившихся поодаль, расплылись, почти растворились в зыбкой хмари.

Жена Крякутного и жены Джимбы разбра­сывали навозную подкормку и, видно, нипочем не хотели бросать дело, не закончивши.

Богдан тоже встал.

— Уже обратились. Он будет работать. Вот — предложил   клин   клином вышибать: сызнова опиявить всех, кого Козюлькин пользовал, да старый-то наговор и отменить... А только свобо­ды по принуждению не бывает. Я, честно гово­ря, даже подумать боюсь, что это за существо та­кое получится: человек, запрограммированный на свободу... Тут что-то другое потребно.

Крякутной молчал.

— Ну а если бы Сусанина не было? — спро­сил Богдан. — Если бы никого? Никого-никого не осталось, чтобы спасти людей и помочь стране? Только ты?

Несколько долгих мгновений они с Крякут­ным стояли лицом к лицу, прожигая друг друга раскаленными взглядами. Это был самый на­стоящий поединок. “Схватка на взглядах, — подумал завороженно наблюдавший Баг; в по­единках-то уж он понимал. — Не зря водил я Богдана в Зал к Боло... ”

Шумно засопев, Крякутной повернулся ко всем спиной и спрятал вдруг озябшие руки в карманы. Уставился вдаль, в дрожащую мут­ную мглу.

— Не знаю... — пробормотал он. — Не знаю.

Баг перевел дух.

Крякутной шагнул из-под козырька. Под­нял голову, подставив лицо дождю, и со страш­ной тоской посмотрел вверх, словно бы мучи­тельно пытаясь заглянуть в чугунное небо. Глу­хо сказал:

— И посоветоваться не с кем...

.

 

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,

23-й день восьмого месяца, средница,

поздний вечер

 

Жанна еще с утра почувствовала, что муж ее пребывает на грани возго для человека нервного напряжения. Она не спраши­вала его о том, чем это вызвано; догадывалась — нынешним расследованием, вступившим в ре­шительный период. Она не задавала ему ника­ких вопросов; захочет — сам расскажет, обычно так и бывало. Но и сидеть сложа руки не могла. Выполнять беспрекословно просьбы любимого человека, пусть даже такие странные, как изображать телефонную скорбь, — не слишком-то большая помощь. А что еще может в таком по­ложении женщина?

Жанна ушла из библиотеки пораньше, с удо­вольствием уселась за руль великолепного “тариэля” — удовольствие пока не приедалось, и Жанне грезилось, что оно останется таким же острым и нежным всегда, — и покатила по мага­зинам. Придя домой, убралась, тщательно про­пылесосила ковры и книги. Ей передавались уже самые мелкие, самые бессмысленные и потому — самые милые привычки Богдана: впол­голоса мурлыча себе под нос, Жанна водрузила в вазу громадный букет и поставила на стол в гостиной, потом в вазу поменьше — другой и поставила на столик у изголовья их ложа. “Наш уголок я убрала цвета-ами... ” Красиво расстави­ла на столе, кругом букета, вазу с фруктами, ва­зу со сластями, серебряные подсвечники с крас­ными свечами, хрустальные бокалы для вина. В холодильнике вкрадчиво и обещающе стыли две бутылки “Гаолицинского”.

Приняла ванну, надушилась, накинула то­ненький балахончик прямо на голое тело и с книгой в руке уселась ждать у окна. А царица у окна села ждать его одна, вспомнилось ей. Потом вспомнилось, чем это кончилось. “Вот уж не дождетесь, — подумала Жанна, — вот уж что-что я снесу, так это восхищение. Тонны восхищения. Горы восхищения. Снесу, куда ве­лишь. Только приходи скорей”.

Шум повозок на расцвеченной огнями окон и реклам Савуши, мокрой и оттого похожей на жидкое зеркало, постепенно затихал. На стекле радужными икринками созревали мелкие кап­ли дождя. Темнело.

Чуть живой от усталости, Богдан появился, когда пробило половину десятого. Он с некоторым трудом расстался с Багом; у того на­строение было не лучше, и еч предложил, раз уж в багажнике болтается предусмотритель­но купленная Богданом еще с утра бутылка особого московского, откупорить ее не откла­дывая. “Страна сильна традициями, еч. И на­парники тоже, верно? А у нас уже традиция — как заканчиваем что-нибудь сумасшедшее, так пьем эрготоу. Нет? Точно нет? Ну как знаешь. Жаль. Тогда счастливо, Жанне привет”. — “Стасе привет”. Богдан боялся, что после этого сокрушительного, убийственного успеха, с та­кой чернотой на душе, как сегодня, обязатель­но переберет, непременно напьется и одной бу­тылки окажется мало. А зачем? К чему? Еще Конфуций сказал в двадцать второй главе, что истинный благородный муж не может всерьез надеяться рисовым вином поправить несовер­шенство мира. И Богдан поехал домой.

Жанна, заслышав скрежет ключа в замочной скважине, кинула книжку и побежала встречать. Свежая, благоуханная, сияющая, она при­пала к груди мужа, щекоча ему подбородок пышной копною светлых волос.

О чем говорить с мужем, когда он чуть жи­вой от усталости? Ни о чем. Щебетать, о чем придется, — хо­тя бы для того, чтобы был предлог ходить за ним, как собачонка, пока он переодевается, пока умывается... “А сегодня такой смешной был ка­зус в зале редких рукописей... Ты знаешь, я когда читала этот манускрипт, вот что про Ордусь по­думала... И ты понимаешь, я останавливаю „та­риэль", открываю окошко, спрашиваю: в чем де­ло? — а он... В душ нырнешь?” Конечно. “Поло­тенце подать?” Там уж приготовлено. “Хочешь, я тебя вытру?” — “Жанка, я тебя стесняюсь!” — “Ну и пожалуйста”, — она немного картинно на­дула губы и вышла из ванной. Нет, все-таки мужчины сумасшедшие. Стесняюсь...

Зажгла свечи. Вынула первую бутылку и поставила на стол. Придирчиво оглядела ком­нату напоследок — вроде все в порядке.

Взбодрившись и несколько ожив после ду­ша, Богдан добрел наконец до столовой и замер. —   Жанна... — восхищенно пробормотал он. — Любимая моя, чудесная моя Жанна...

Ее глаза счастливо, самозабвенно сверкали.

Они уселись за стол, и Богдан протянул ру­ку к бутылке. Из прихожей снова раздался осторожный скрежет ключа.

Жанна помертвела.

— Господи, —   встревоженно пробормотал Богдан, а услышав звук открываемой двери, бросился навстречу неведомой опасности. “Где пистолет?”

Пистолет не понадобился.

Потому что в прихожей стояла, заложив ру­ки за спину, чуть наклонив голову, в темно-сером, сильно приталенном дорожном хала­те — Фирузе. Похорошевшая, смуглая, родная.

— Господи... — обалдело повторил Богдан. — Фира!

Она серьезно, выжидательно смотрела на не­го немного исподлобья своими огромными, темными и бездонными, как среднеазиатская ночь, глазами.

— Жанночка, — с восторгом крикнул Бог­дан, повернувшись в сторону гостиной, — иди скорей! Это Фира приехала!

Он обнял ее, зарылся лицом в черные, как смоль, немного встрепанные волосы, пахнущие дождем и дорогой. И женой.

— Как кстати, Фира, — забормотал Богдан, гладя влажную, жесткую спину дорожного халата. — Как кстати... А мы тут с Багом на этой седмице опять Родину спасли... Теперь вот сво­бодный вечерок выдался, Жанночка “Гаоли­цинского” купила... Проходи скорей!

Старшая жена вынула правую руку из-за спины и с отчетливым мускульным напряжением протянула навстречу мужу. Богдан, от­странившись, пригляделся: Фирузе держала тяжеленную плеть.

— Господи... — пробормотал Богдан в тре­тий раз. У него даже ноги обмякли; он ничего уже не понимал.

— Я плохая мать, — негромко сказала Фи­рузе. — Я бросила малышку в доме деда на це­лую ночь. И я плохая жена, потому что приле­тела, не спросясь тебя. Но я так соскучилась, Богдан! — со страстным придыханием выгово­рила она. — Так измучилась! Каждую ночь ви­жу тебя во сне, каждую... Я просто не могла больше терпеть. Прости. Можешь меня отхлес­тать, но... возьми меня сегодня на ложе. Завтра в семь двадцать у меня обратный воздухолет 1 .

Богдан отступил на шаг — и лишь тогда увидел, что Жанна тоже вышла в прихожую и стоит, прислонившись к косяку двери, и смот­рит на него. Не на Фирузе. На него.

И он увидел ее глаза.

Мгновением позже жены уже целовались, ровно любящие сестрички. Но Богдан чувство­вал, что Жанне не по себе. И он, начиная ощу­щать смутную тревогу, уже догадывался, почему.

Но не догадывался, насколько.

 

1 Данную коллизию довольно сложно объяснить в короткой сноске. События, приведшие к ней, подробно описаны X . ван Зайчиком в “Деле жадного варвара”. Вкратце отметить лишь, что Фирузе, выполняя требования старого родового обы­чая, в конце июня оставила мужа на попечение младшей жены и уехала в дом отца в Ургенч, чтобы там родить дочь, которая должна, дабы вырасти настоящей женщиной, с рождения впитать воздух дома, где родилась мать. Срок, который старшая жена с новорожденной должны провести вне дома мужа, составляет около пяти месяцев; то есть в описываемый момент до возвра­щения Фирузе в дом мужа осталось чуть больше трех месяцев.

 

 

Эпилог

 

Баг, Богдан

и другие хорошие люди.

 

Александрия Невская,

23-й день восьмого месяца, средница,

поздний вечер

 

— ... И позвольте вам заметить, ми­лейший господин Лобо, нам было приятно, неимоверно приятно иметь с вами дело! Правда, Сэм? Я, напри­мер, как увидел вас, так мне и стало неимоверно приятно. Вы знаете, как это бывает: встречаешь человека и понимаешь: будет очень, ну просто очень приятно, а на иного разок глянешь — и уже достаточно, больше и глядеть не хочется, ну совсем, на­прочь отворачиваешься, когда встре­тишь — такой он поганый и дрян­ной, этот человек. Вы меня понимае­те? И я вам говорю: нам всегда будет приятно иметь с вами дело, а уж в том, что такие случаи будут представляться там и сям, вы не со­мневайтесь...

Баг рассеянно кивал: в голове были совсем другие, грустные мыс­ли. Но ни к чему не обязывающая, беззаботная болтовня Люлю дей­ствовала как-то успокаивающе, даже убаюкивающе: с тех пор, как они встретились на углу Лигоуского проспекта, нихонский князь не закрывал рта ни на миг, то и дело оборачиваясь к своим спутникам, то налево, то направо, будто бы ожидая одобрения своим словам, — и Дэд­либ, покуривая длинную и тонкую сигару, с за­видным терпением и регулярностью ему подда­кивал, а Тальберг сигнализировал о своем согласии через раз — все больше жестами.

Вечер плотно лег на Александрию, и про­хладное дыхание ночи уже запускало постепен­но свои легкие пальцы в складки халата; Баг невыносимо устал. И даже рад был идти вот так — бездумно слушая разглагольствования гокэ, глядя на чуть отуманенные моросью фо­нари и черное небо, никуда не торопясь и ощу­щая под мышкой приятную тяжесть заверну­той в плотную бумагу бутылки эрготоу.

Кажется, дело было окончено, сделано. И все же — ощущение какой-то тягостной незавершенности не покидало Бага. Пожалуй, первый раз в жизни он не чувствовал, что поставил точку. Что со спокойной душой закрыл файл и отправил его в архив. Потому что точка постав­лена не была. Точку предстоит поставить дру­гим, не ему. И только тогда дело закончится. Только тогда. А до этого — пройдет еще время...

Они вышли уже на угол Проспекта Всеобъ­емлющего Спокойствия и улицы Малых Лоша­дей — отсюда до харчевни Ябан-аги оставалось всего ничего; полсотни шагов, и ты уже внутри, в полумраке трапезного зала, и внимательный хозяин уже расставляет на столе перед тобой закуски и — чарки, острым оком разглядев увесистую емкость в бумаге. Баг уже открыл было рот, чтобы пригласить Люлю и его спутников, с коими успел так сблизиться за эти два дня, пропустить наконец, как они выражаются, по стаканчику, но вдруг увидел останавливаю­щуюся неподалеку повозку такси.

Задняя дверца повозки открылась, и на тро­туар ступила Стася. Легкая, тонкая в талии, воздушная, невесомая Стася, почти прозрачная во влажном свете фонарей... Баг остановился — Люлю тоже запнулся и встал, Дэдлиб, едва слышно чертыхнувшись, уперся ему в спину, Юллиус булькнул фляжкой... Баг смотрел на Стасю и чувствовал, как невыразимо приятное тепло , столь редко им в этой жизни испытанное, заполняет все его существо; родившись где-то в глубине груди, оно сделало голову пьяняще лег­кой, а мысли — невесомыми, хрустальными.

И, верно, почувствовав его взгляд, Стася увидела Бага и робко, потом — смелее улыбну­лась ему. И шагнула навстречу.

— Извините меня, драгоценные преждерож­денные, — сказал Баг в наступившей тишине, — извините, но мне, кажется, пора. Меня ждут.

 

 

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,

24-й день восьмого месяца, четверица,

утро

 

Выспаться Богдану так и не удалось.

Они с Фирузе поднялись спозаранку, наско­ро выпили кофе. Дверь в комнату Жанны была плотно закрыта, изнутри не доносилось ни зву­ка, и Богдану оставалось лишь Бога молить и надеяться, что младшая жена покойно почивает.

Фирузе не отходила от него ни на шаг.

— Плетку забери и выброси, — попросил Богдан перед тем, как выходить. Она отрица­тельно помотала головой и сказала благостно и умиротворенно:

— Еще вся жизнь впереди.

Сегодня в ней и в помине не было той вспо­лошенной нервности, того надрыва, с которым она вошла вчера. Женщина была счастлива, каждой клеточкой тела спокойно и благодарно счастлива — и это любой мог разглядеть изда­лека и с первого взгляда. Она светилась, как розовый бумажный фонарик, внутри которого горит свеча .

Богдан отвез ее на воздухолетный вокзал, подождал, пока она, помахав ему на прощание, скроется по ту сторону накопительных турнике­тов, — а потом бегом бросился к “хиусу” и погнал повозку так, как никогда не гонял. Только визжали покрышки на мокром покрытии, разве­шивая следом мутные облака водяной взвеси.

Первое, что Богдан, вбежав домой, увидел — это стоящий посреди прихожей чемодан, с кото­рым два месяца назад перебралась сюда Жанна.

Сердце у Богдана упало.

Жанна, неестественно спокойная и сосредо­точенная, сидела в кресле подле чемодана — в светлом осеннем плаще и уличных туфлях.

— Ты куда-то собралась? — бодро и безна­дежно спросил Богдан. — Дождик на дворе...

Она встала.

— Я ухожу, Богдан, — произнесла она очень ровно и очень напряженно; чувствовалось, что слезы у нее совсем близко. — Совсем ухожу. Я даже думала уйти, покуда тебя нет — чтоб не реветь у тебя на глазах. Но это было бы, как у вас говорят, не по-людски. “У вас”, — услышал Богдан. Снова: “у вас”, а не “у нас”.

Он почувствовал слабость в ногах.

— Жанна...

— Только не надо ничего говорить. — Низ­кий, рвущийся голос ее шел откуда-то из самой груди. Из сердца. — Я все сама знаю. Я очень тебя люблю, очень, я не знаю, как буду жить. Я все ради тебя могу. Думала, смогу и это. А теперь поняла, что — нет. Это выше моих сил. И то и другое сразу... в одном доме... Слу­шать, как вы стонете за стенкой, в соседней комнате, и радоваться за вас... И знать, что, ко­гда ты назавтра придешь ко мне, там, за стен­кой, Фирузе будет радоваться за меня — да? У вас же в Ордуси все радуются, когда близ­ким людям хорошо? И так — всю жизнь? Я не могу! — беспомощно выкрикнула она.

— Жанна... — бессмысленно повторил он, сам не зная, как продолжать, если она не перебьет.

Но она перебила.

— И я очень боюсь, что мало-помалу начну относиться к Фирузе плохо, — с усилием призналась она. — Этого я тоже не хочу. Совсем не хочу, понимаешь?

Она замолчала, но говорить “Жанна... ” в третий раз Богдан уже не стал.

Она сделала порывистый шаг и останови­лась. На дрожащих губах проступила нерешительная улыбка.

— Знаешь, мне было бы легче стать твоей любовницей. Хочешь? Я поселюсь где-нибудь на другом конце города, ты будешь приезжать раз в седмицу, или чаще, или реже — как смо­жешь. Я не буду ничего знать про то, как вы здесь, но когда ты приедешь — ты будешь мой... только мой. А не это! Не под одной кры­шей! Я не могу, Богдан, правда, не могу!

Слезы все-таки брызнули у нее из глаз.

Богдан тяжело вздохнул.

— Так у меня не получится, — проговорил он. — Это нечестно... это уже не вместе. Это не семья.

— Тогда прощай, — помолчав, сказала она, и, подняв чемодан, шагнула к двери.

Богдан вспомнил, как совсем недавно, рас­ставаясь с нею перед Асланiвом, в душе он тоже прощался с нею навсегда. И что из этого вышло. И как жалел он потом, что не задержал ее силой...

— Хочешь, я задержу тебя силой? — спро­сил он.

Она порывисто обернулась. В блестящих от слез глазах на миг полыхнула сумасшедшая надежда.

И погасла.

— Нет, Богдан. Не выйдет. Нет. Прощай.

— До свидания, — сказал Богдан.

Она попятилась, мотая головой и не отры­вая завороженных глаз от его лица.

— Прощай.

А потом в апартаментах сделалось безжиз­ненно, холодно и пусто.

Некоторое время Богдан так и стоял в прихо­жей. Как недопитая бутылка “Гаолицинского” на столе, среди оплывших, потухших свечей.

Он пошел и допил. В голове сразу зашуме­ло, и захотелось плакать.

“Только бы она уехала на „тариэле", — би­лось у него в голове. — Только бы на „тариэле"...” Почему-то это казалось ему сейчас очень важным, важнее всего. Потом он понял, что его раздражает и бесит нечто постороннее, неважное, чужое. Он попы­тался сообразить, что это. Сообразил не сразу.

В кухне чуть слышно бубнил новости реп­родуктор.

“... известный миллионщик и магнат Лужан Джимба, решив остаток жизни посвятить просто­му труду на благо народа, удалился к горам и водам, разделив свое предприятие по числу сыно­вей. До совершеннолетия оных управление каж­дой частью будет осуществляться независимым собором генеральных владык, назначенных преж­дерожденным Джимбой из числа наиболее проверенных и давно с ним работавших сотрудников...”

Богдан пьяно засмеялся и понял, что все-таки плачет. Кулаком, как ребенок, размазал слезы по щекам.

“... которому Драгоценная Яса была подаре­на без малого два месяца назад, неожиданно для всех разорился и был вынужден полностью распродать свои коллекции. По непроверен­ным сведениям, Драгоценная Яса Чингизова из Александрийской Патриаршей Ризницы была приобретена за баснословную сумму неким не­сметно богатым тибетцем из Дарджилинга, который сразу заявил, что совершил покупку не для себя, а с богоугодной целью вернуть русскую святыню русскому народу и тем улуч­шить свою карму...”

Богдан вспомнил, что в холодильнике оста­лась нетронутой вторая бутылка. Чуть пошатываясь, он двинулся на кухню. Голос репродук­тора стал громче и разборчивей:

“... в связи с этим князь заявил, что вне за­висимости от результатов сегодняшнего голосования намерен наложить на челобитную о снижении налогов свое княжье недозволение. Если же Гласный Собор вознамерится преодо­леть недозволение вторичным голосованием, он передаст рассмотрение тяжбы в Главное Управление Законообразности 1 в Ханбалыке. На сразу же заданный корреспондентом теле­программы “Итоговая верность” вопрос о том, каким образом подобный произвол может со­четаться с народоправством, князь ответил, что как раз именно челобитная по некоторым сво­им существенным чертам пребывает в явном противуречии с народоправственными эдикта­ми Дэ-цзуна, это легко доказать с документами в руках, и он, князь, только о соблюдении ис­тинного народоправства и печется... ”

Богдан выключил звук.

А потом, вместо того чтобы лезть в холо­дильник, взял телефон. Немного неуклюже по­падая в кнопки, медленно набрал номер.

Гудок.

Гудок.

Гудок.

Голос.

— Благословите, батюшка!.. Нет. Нет, про­стите. Я сразу перейду к делу. Да, срочное... Пришло время, благословите исполнить епитимью, отче. Моя сила дэ 2 на ущербе. Я не сумел сохранить единство даже внутри собственной семьи. Я чувствую себя самым плохим челове­ком на свете, отец Кукша, самым плохим. Самым черствым, самым неумелым, самым жестоким... Самым глупым. Что? Да. Чем скорее, тем лучше.

 

1 Имеется в виду так называемое Далисы . В китаеведной литературе название этого учреждения переводят как “Высшее юридическое управление”, “Двор юридического кон­троля” и т. д., но это скорее разъяснение, нежели перевод. Первый иероглиф означает “большой”, “главный”. Третий — учреждение ранга сы, то есть весьма высокого. Второй же может переводиться как “высший законообразующий принцип миро­здания”, “закономерность”, “осмысленность”, “правильность”. Главное Управление Законообразности принадлежало к наибо­лее влиятельным и авторитетным правительственным органам империи и вошло в традиционную административную систему Китая не позднее VI века н.э.

2 Один из наиболее сложных и многозначных китайских по­литико-философских терминов. Сколько-либо исчерпывающе охарактеризовать его здесь совершенно невоз. Достаточно сказать, однако, что, например, император мог надежно и достой­но править страной, только если он обладал достаточным коли­чеством духовной силы дэ.

 

Отец Кукша некоторое время молчал, види­мо, прикидывая. А может, заглядывая к какие-то свои бумаги. Богдан ждал, стараясь дышать ртом, потише. Нос размок и забух от слез.

— Завтра? Благодарю вас, батюшка. Но... Да! Конечно, готов, конечно. Соловецкий скит... три месяца... в снегу, босиком, в рубище... И прямо сегодня выезжать? Вот как славно! Спа­сибо... Спасибо. Спасибо!!!

Некоторое время Богдан стоял посреди кух­ни с бестолково зажатой в руке трубкой. А по­том, уже немного успокоившись, с просохшими глазами пошел к “Керулену”, загрузил почто­вую программу и, коротко известив руководст­во о настоятельной необходимости взять нако­нец давно ему, Богдану, положенное время для насущных духовных забот, а Бага — о том, что сегодня же уезжает надолго, помедлив мгновение, начал: “Дорогая, любимая Фирузе! Спаси­бо тебе за удивительный твой приезд. Теперь, после завершения дела, пришла мне пора не­множко отдохнуть на Соловках. Но к вашему с доченькой возвращению я непременно... ”

 

Конец первой цзюани

 

СПИСОК РЕКОМЕНДОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

 

ал-Газали. Эликсир счастья. Том 1. СПб.: Петер­бургское Востоковедение, 2001 (в печати).

 

Васубандху. Учение о карме. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2000.

 

Ермакова Т. В., Островская Е. П. Классический буд­дизм. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999.

 

Китайская геомантия / Сост., вступ. статья, пер. с англ., коммент. и указ. М. Е. Ермакова. СПб.: Петер­бургское Востоковедение, 1998.

 

Мартынов А. С. Конфуцианство. СПб.: Петербург­ское Востоковедение, 2001 (в печати).

 

Пу Сун-лин. Странные истории из Кабинета Не­удачника. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2000.

 

Тан люй шу и. Уголовные установления Тан с разъяс­нениями. Цзюани 1—8 / Пер., введ. и коммент. В. М. Ры­бакова. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999.

 

Торчинов Е. А. Даосизм. “Дао-Дэ цзин”. СПб.: Пе­тербургское Востоковедение, 1999.

 

Торчинов Е. А. Даосские практики. СПб.: Петер­бургское Востоковедение, 2001.

 

Чжан Бо-дуань. Главы о прозрении истины / Пер. с кит., вступ. статья и коммент. Е. А. Торчинова. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1994.

 

Хисматулин А. А. Суфийская ритуальная практика. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1996.

 

Хисматулин А. А. Суфизм. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999.

[X]