Михаил Успенский

СОЛОВЬИ ПОЮТ, ЗАЛИВАЮТСЯ

рассказ ---------------------------------------------------------------------------------------------

  Отменно странное происшествие, имевшее быть в уездном городе N, что находится всего в ...

верстах от Санкт-Петербурга, до сих пор еще не описано ни в “Северной пчеле”, ни в “Московском

телеграфе” по причинам известным. Сколь далеко ни заносился бы ум человеческий в потугах

постичь миропорядок, ничего доброго оттого не происходит; единственно лишь неприятности.

За давностию лет происшествие, о котором мыслю поведать, в умах и памяти невольных его

участников стерлось совершенно. Оно и к лучшему: будет меньше поводов для двусмысленных

толкований, к чему приохотились нынче столичные журналы. Предлагаю благосклонному читателю эту

странную, но поучительную историю, могущую, несомненно, послужить к исправлению умов и

смягчению нравов.

.........................................

В некоторый день августа месяца статский советник Платон Герасимович Головачев возвращался из

присутствия в собственный дом, причем шел пешком, по своему обыкновению. Августовский вечер,

как водится это в тихих городках наподобие нашего, дышал весь прелестию и покоем. Мещанские

куры, крашенные для различия ализариновою краскою, снискивали ежедневного пропитания в плодах,

именуемых в простонародье конскими яблоками. Подошед к воротам дома своего, статский советник

заметил несообразное, а именно: перед воротами стояла телега - прямая безобразная мужицкая

телега, которой никак не место у ворот такого значительного по уездным меркам лица, каков был

Платон Герасимович. У телеги стоял крестьянин самого подлого вида и приглашающе манил Платона

Герасимовича продерзкой своей рукою.

– Тебе, любезный, чего? – спросил Платон Герасимович, желая более накостылять мужику по шее,

нежели с ним пререкаться.

– От дядюшки вашего, – отвечал мужик, смущенно царапаясь пальцем в бороде. – Их, стало быть,

Бог прибрали, а это велено передать вам прямо в ручки.

При этих словах мужик указал на обитый рогожей ящик.

– Какой дядюшка? У меня нет никакого дядюшки, – возразил Платон Герасимович. – Ты, мужик,

говоришь вздор; да ты лжешь! Тебя надобно к квартальному!

– За труды, барин, полагается, – сказал мужик, потирая пальцами, как делает обыкновенно низшее

сословие, желая получить несколько денег.

– А вот мы тебя проверим! – сказал Платон Герасимович и протянул к мужику руки, мысля

ухватить. Но вместо мужика в руках у него вдруг очутился обитый рогожей ящик, а сам мужик,

вскочив в телегу, хлестанул лошадь и покатил по улице.

– Экий, – только и произнес Платон Герасимович. Ящик был тяжеленек. – Верно, свинцовых

жеребьев прислал поручик Дудаков для смеху! Вот каналья! Ну, уж я удеру над тобой шутку горшую

– отобью у тебя актерку твою француженку да напишу пашквиль!

Положив наперед так и сделать, Платон Герасимович кликнул Матвейку и велел ему нести ящик в

дом.

Отодрали рогожу – под ней, точно, был ящик, но не такой, в каких обыкновенно перевозят винные

бутылки либо картины, напротив, – и, полноте, ящик ли это был? Никогда до сей поры не видывал

Платон Герасимович таких ящиков. Две боковые стенки и крышка его были забраны красным деревом

превосходнейшей полировки, одна стенка – дырчатым бристольским картоном, а еще другая –

стеклом серо-зеленого цвета. На крышке, кроме того, имелись пуговки с надписями.

– Не пожалел ведь каналья поручик денег! – заметил сам себе Платон Герасимович. Отослав

Матвейку готовить ужин, он вооружился очками и принялся осматривать ящик со всех сторон, ища

потайного замка.

– Воображает, подлец, что оставил меня в дураках. Прислал, наверное, урода в спирту и смеется

сейчас в трактире Анисимова. Смейся, смейся, подлец! Таково ли будешь смеяться, когда афронту

получишь от своей француженки! Для чего, однакоже, эти надписи?

Надписи и вправду были пречудные. На дощечку прикреплена была черная платина с серебряными

буквицами: “Горизонт”. Слово “горизонт” совершенно лишено было твердого знака. Противу каждой

пуговки имелись надписи же, выпоненные твердой, но безграмотной рукой.

 

  – Частота строк, – читал Платон Герасимович. – Вкл. Что за вкл? И от чего частота?

Шутки разного рода были в ходу у провинциального общества: в прошлом году, например, на святки

в возок квартирмейстера егерского полка подбросили дохлого борова с намеком, потому что у

борова углем были намалеваны доподлинно квартирмейстерские усы; или подговорили мастеровых в

день тезоименитства престарелого князя Рюхина кричать ему фетюка; да мало ли что выдумает

праздный ум! Проделка же с ящиком, однако, превосходила все виденное Платоном Герасимовичем.

– А отвезу я этот ящик прямо к предводителю, – мыслил вслух статский советник. – И мы

разберемся там, что это за ящик. Зачем это – ящик? и отчего горизонт?

Любопытство все же превозмогло необходимую осторожность. Платон Герасимович крутил все рычажки

и кнопочки; наконец под пальцами у него раздался щелк. Незапный страх охватил Платона

Герасимовича: ящик издавал точно такой звук, какой издает потревоженный пчелиный рой.

Головачев ужаснулся коварности канальи поручика, собрался бежать из комнат и крикнуть людей,

но силы оставили его, и он уселся прямо в панталонах и башмаках противу стекла. Стекло меж тем

засветилось голубым светом, и за ним оказались не пчелы, как ожидал того пораженный Платон

Герасимович, но человеческие фигурки наподобие тех, какие можно наблюдать во всякий базарный

день у раешника.

– Ах, так это раек! – сказал Платон Герасимович и несколько обиделся даже, что там не пчелы. –

Однако откуда же свет? Так недолго и до пожару!

Фигурки за стеклом представляли нескольких молодых людей в шитых золотом костюмах и с гитарами

на манер Цыганов; в отличие же от райка они перебирали пальцами по струнам и открывали рты.

“Дорогонько стоит, – подумал Платон Герасимович. – Нет, это не поручик Дудаков. Это рублей

сто, не менее того”. Он принялся ждать, когда в игрушке кончится завод, и покрутил еще

рычажки. В тот же миг звуки ужасной силы наполнили комнаты; с трудом догадался статский

советник, что то была песня. Напев, однакоже, был совсем не цыганский. Головачев еще покрутил

– певцы запели несколько тише. Из кухни тем часом прибежал Матвейка, так что Платон

Герасимович едва успел набросить на ящик рогожу.

– Я чаял, барин, вас тут режут, – простодушно сказал слуга. – Изволите отужинать?

– Вздор какой, – сказал Платон Герасимович. Кто меня в собственном доме может резать? Ужин

подай сюда. Да пособи этот ящик поставить на комод.

Матвейка поспешил исполнить сказанное. На округлом крестьянском лице его выказалось

недоумение.

– Он, чать, поет! – сказал слуга, указуя на ящик.

– Вестимо, поет, – ответил Головачев. – Для чего же ему не петь, коли он музыкальный ящик?

Подай ужин и ступай.

К ужину тем не менее Платон Герасимович так в тот вечер и не прикоснулся, занятый

необыкновенною игрушкою. Следом за цыганами появилась певица в балахоне и по-русски запела,

что она совсем не певица, но Арлекин и должна смешить людей. Арлекина Головачев видывал на

гастролях заезжей труппы; певица нимало не напоминала его.

– А она ничего, – сказал Платон Герасимович и сделал пальцами в воздухе этакую фигуру.

 

...С некоторых пор сослуживцы в присутствии стали замечать за Платоном Герасимовичем

странности: он начал чураться холостяцких пирушек двадцатого числа и в иные дни; дамы, всегда

знавшие его за великого угодника своего пола, дивились его холодности. Весь день в присутствии

он сидел как бы на угольях, а окончив работу, мчался домой в коляске, изменив своему

обыкновению. Иные полагали, что Платон Герасимович влюбился, другие говорили, что увлекается

он немецкой философией и мартинизмом...

Все вечера до глубокой ночи проводил Платон Герасимович в своем кабинете. Невоздержанный его

Матвейка болтал между своих товарищей, что из кабинета барина доносятся песни и музыка, а

подчас выстрелы и даже канонада. Страх перед ящиком покинул Платона Герасимовича совершенно.

Он научился обращаться с дьявольским подарком так же ловко, как понаторевший мастеровой со

станком своим. Скоро он даже стал разбираться, в какой день недели и в какой час может увидеть

за стеклом шансонеток, когда – нескромный водевиль, когда – послушать ученого человека о

таинствах природы. Более же прочих зрелищ полюбилась ему молодецкая игра, заключавшаяся в

метании по льду черной коробочки, должно быть из гумиластика. Сам конькобежец изрядный,

Головачев надивиться не мог той стремительности, с какой играющие носились по льду. Иных

игроков он знал уже по имени и громко приветствовал, когда появлялись они за стеклом.

Читатель вправе удивиться: отчего Платон Герасимович не задумывался над природой чудесного

ящика? Да почему же не задумывался; очень задумывался. По зрелом же размышлении пришел к

мысли, что от дум его все равно ничего не изменится.

Иногда, впрочем, странности его сказывались несколько более явно. Так, например, пришед утром

в присутствие, он обратился к окружившим его чиновникам с вопросом: “А что, господа, довольно

мы вчера наказали шведа?”. Когда же стали спрашивать его – какого шведа? за что? – он сказался

больным и ушел домой. Или в другой раз, будучи приглашен на ужин к предводителю, принялся

рассказывать, будто в англицкой столице Лондоне из пробирки родилась девочка и чувствует себя

отменно. Анекдоту этому изрядно посмеялись, потому что англичан давно все знают за записных

чудаков и пьяниц – отчего бы им и взаправду не завести дитя в пробирке? Более же всего он

удивил в тот раз общество своим музицированием. И до того Платон Герасимович блистал в

салонах, исполняя италианские романсы; сейчас же, сев за клавикорды, он изобразил необычайно

живую пиесу, или, скорее, куплеты, в которых были такие слова:

 

Соловьи поют, заливаются.

Но не все приметы сбываются.

А твои слова не забудутся,

Сбудутся, сбудутся!

 

Пиеса эта или куплеты, будучи записаны с его голоса, получили необыкновенную популярность

благодаря чрезвычайной простоте слов и напева; редкий бал или попойка в городе обходились без

их исполнения. Еще нескольким подобным пиесам обучил он французскую актерку Дебомон, чем и

отвратил ее внимание от поручика Дудакова. Поручик запил горькую и был отчислен из полка за

бесчинство.

Между тем действие, оказываемое дьявольским ящиком на Головачева, было пагубным. Сравнивая

окружающую его жизнь с миром грез, он все более впадал в меланхолию. Когда долго не видел в

ящике водевилей, становился мрачен и раздражителен; то терпела поражение его любимая ледовая

дружина – в такие дни ему лучше было под руку не попадаться. Когда же в казенных суммах

случилась недостача и наряжено было следствие, он проглядел все отчеты и с тоскою в голосе

сказал: “Ах, господа, кабы следствие да вели знатоки!” – чем весьма обидел нескольких вполне

достойных людей.

Как тайна царя Мидаса некогда не давала спать его брадобрею, так и тайна ящика начала тяготить

Головачева. Первому открылся он Матвейке и горько о том пожалел: Матвейка совершенно забросил

хозяйство и все дни с утра проводил в барском кабинете, а выпивши на праздник с дружками,

горланил песню про Арлекина.

Наконец Платон Герасимович положил довериться некоему господину Корефанову, окончившему в свое

время курс из Петербургского университета и покинувшему столицу после известных неприятных

событий. Несколько вечеров провели они в кабинете с ящиком, после чего Корефанов озадачил

статского советника следующей сентенцией:

– Представьте себе, любезный Платон Герасимович, что в руки какого-нибудь даяка с острова,

скажем, Борнео попадает издание Британской энциклопедии. Черта ли в ней даяку?

На это замечание Платон Герасимович побагровел и сказал:

– Вы в моем доме, милостивый государь, и сравнивать себя с бесштанным даяком я не позволю!

– Это лишь аллегория, – успокоил его Корефанов. – Но природа хитра, и уж если она допускает

такое, то, надо думать, не зря.

– Конечно, не зря, – сказал Головачев. – Как же это зря, когда я, не выходя из дому, могу

видеть весь мир Божий? И водевили прелестные бывают, или, скажем, хок-кей... Нет, милостивый

государь, что ни говорите, а это прогресс!

– Выкиньте-ка этот прогресс в полынью, – посоветовал Корефанов. – Далеко ли до беды.

– Какая ж тут беда? – удивился Платон Герасимович. – Да ежели таких ящиков наделать с тыщу и

более, чтобы все порядочные люди могли развлекаться, что ж в том дурного? Да я его всем

объявлю! Нынче же созову всех на ужин и объявлю!

Корефанов откланялся и пошел прочь.

Головачев, нимало не медля, послал Матвейку с приглашениями во все лучшие дома города. Вы

знаете уездную публику нашу: поманите ее бородатой женщиной, русалкой в аквариуме либо заезжим

магнетизером – соберутся равно все. Жизнь в провинции неволею делает ротозеем.

Ввечеру гости собрались в нижней зале. Был и уездный предводитель дворянства, и полицмейстер

Карандафиди, и престарелый князь Рюхин. Был приглашен и я – юный чиновник, вчерашний

недоросль.

Посреди залы стоял комод, на комоде – ящик, покрытый китайским шелком. Рядом с ящиком сиял

хозяин дома.

– Вот, господа, – сказал Платон Герасимович, мановением руки совлекая шелковый покров с ящика.

– Парижская новинка – механический раек! Сейчас мы увидим веселый водевиль “Небесные

ласточки”, повторяемый по многочисленным просьбам!

Тотчас же Карандафиди поинтересовался, дозволено ли все это цензурою.

– Дозволено, коли кажут! – поспешил заверить его Платон Герасимович. – А что кордебалет будет

несколько... неглиже, так мы с вами нынче на масленой видели и не такое!

Общий возглас изумления раздался, когда стекло озарилось голубым сиянием. За стеклом

показалось человеческое лицо, губы на нем шевелились!

– Это чтец-декламатор, – объяснил Платон Герасимович. – Скоро и водевиль начнется. Слушайте,

господа!

Читатель, прошло много лет, но минуты этой не забыть мне до гробовой доски. Сейчас, слава

Богу, времена другие, и можно хотя бы намекнуть на то, что мы услышали в тот вечер.

Чтец-декламатор читал послание Александра Сергеевича Пушкина, обращенное... впрочем,

порядочный человек понимает, к кому. Тогда эти звучные строки для многих были еще внове...

– А обещали неглиже, – обиделся престарелый князь Рюхин, когда преступная декламация

кончилась.

На Платона Герасимовича было страшно смотреть: руки его дрожали, челюсть отвисла. Полицмейстер

Карандафиди взял стул и мощными ударами разрушил ящик.

.......................................

Платона Герасимовича увезли с курьером в Петербург, и более никто его уже не видел. Верный его

личарда Матвейка разделил судьбу своего господина. Песню про соловьев запретили. Остатки ящика

облили святой водой и бросили в полынью, как и советовал господин Корефанов. Под старость лет

мы сошлись с ним коротко. От него я и узнал все подробности этой истории. Должен

присовокупить, что Корефанов смотрел в ящик с гораздо большею пользою, нежели бедный

Головачев.

– Друг мой, – говаривал он мне подчас. – Иногда мне кажется, что в ящике этом можно было

увидеть грядущее...

– Каково же оно, грядущее? – спрашивал я. Вместо ответа он глубоко вздыхал и затягивался

трубочкой. И я начинал представлять себе, что в грядущем все будут сидеть вечерами дома,

смотреть водевили, не ходить в собрания, не разговаривать вот этак запросто, не видеть природы

вокруг себя... Страхами этими я делился с Корефановым. Он только посмеивался.

– Ну, не так уж мрачно, – говорил он. – Не одни же там водевили. Вспомните-ка тот вечер...

– И он начинал звонким, совершенно не старческим голосом читать послание Пушкина, и странно

звучало оно в устах глубокого старца в черном шлафроке.

 

Суди сам, читатель, можно ли поверить во всю эту историю. Все свидетели уже покинули земную

юдоль. Остались только стихи. Я тоже часто твержу их про себя.

Взойдет ли? Бог весть...

 

1978 г.

---------------------------------------------------------------------------------------------

Авторский вариант