Дональд Уэстлейк. Дурак умер, да здравствует дурак!
---------------------------------------------------------------
© Copyright Дональд Уэстлейк
© Copyright Андрей Шаров, перевод
Премия "Эдгар"
---------------------------------------------------------------
Роман
В пятницу 19 мая я получил свое сполна. С утра какой-то однорукий гад в
парикмахерской на Западной двадцать третьей улице впарил мне поддельный
лотерейный билет, а вечером мне домой позвонил некий стряпчий и сообщил,
будто бы после смерти моего дядюшки Мэтта я унаследовал триста семнадцать
тысяч долларов. Разумеется, я сроду не слыхал ни о каком дядюшке Мэтте.
Едва стряпчий повесил трубку, я тотчас позвонил в Куинс своему дружку
Райли, который служит в отделе борьбы с мошенничеством.
-- Это я, -- сообщил я ему. -- Фред Фитч.
-- Ну, что с тобой сотворили на этот раз, Фред? -- с тяжким вздохом
спросил Райли.
-- Две пакости, -- отвечал я. -- Одну -- утром, а другую -- только что.
-- Да? Ну, тогда берегись. Моя бабка не уставала повторять, что беды
всегда ходят тройками. Будь начеку.
-- О, господи! -- вскричал я. -- Клиффорд!
-- Что такое?
-- Я тебе перезвоню, -- ответил я. -- Похоже, меня только что посетила
и третья.
Я бросил трубку, сбежал вниз по лестнице и позвонил в квартиру мистера
Гранта. Он самолично открыл мне дверь. Подбородок его оттеняла засунутая за
воротник салфетка, а в руке мистер Грант держал вилку с насаженной на нее
крошечной кривой креветкой, облик которой был вполне под стать наружности
моего соседа: мистер Грант и сам был маленьким, кротким креветкоподобным
человечком с плешью, в очках в стальной оправе. Трудился он в какой-то
бруклинской средней школе, где преподавал историю. Примерно раз в месяц мы
встречались с ним у почтовых ящиков и обменивались ничего не значащими
замечаниями. Собственно, к этому и сводилось все наше общение.
-- Прошу прощения, мистер Грант, -- сказал я. -- Понимаю, время нынче
обеденное, но скажите, нет ли у вас, часом, соседа по комнате, которого
зовут Клиффорд?
Грант побледнел; рука с вилкой и креветкой повисла, будто плеть. Он
медленно захлопал глазами.
Я сознавал, что дело безнадежное, но, тем не менее, продолжал:
-- Миловидный, приятный в обращении парень примерно моих лет,
подстрижен под "ежик", в белой рубахе с расстегнутым воротом, темных
свободных брюках, на шее -- галстук с ослабленным узлом.
За годы вынужденных упражнений я весьма понаторел в составлении
кратких, но емких словесных портретов. Увы. Я мог бы продолжить, сообщив
соседу приблизительные данные о росте и весе Клиффорда, но сомневаюсь, что в
этом была необходимость.
И верно: необходимости не было. Вяло взяв навскидку вилку с креветкой,
мистер Грант промямлил:
-- Я --то думал, он -- ваш сосед...
-- Он сказал, что получил посылку НП.
Мистер Грант кивнул с видом страдальца.
-- Мне он заявил то же самое.
-- А в доме не набралось достаточной суммы.
-- Даже после того, как он одолжился у Уилкинса со второго этажа.
Я кивнул.
-- В левой руке он держал комок смятых бумажных денег.
Мистер Грант сделал глотательное движение.
-- Я ссудил его пятнадцатью долларами.
Я тоже сглотнул.
-- А я -- двадцатью.
Мистер Грант взглянул на креветку, словно силясь вспомнить, чьими
стараниями она очутилась на вилке.
-- Полагаю, -- задумчиво молвил он. -- Полагаю, нам следовало бы... --
голос его совсем ослаб.
-- Идемте, потолкуем с Уилкинсом, -- предложил я.
-- Что ж, пожалуй, -- со вздохом согласился Грант и вышел в коридор,
тщательно прикрыв за собой дверь квартиры. Мы поднялись на второй этаж.
В этом квартале Западной девятнадцатой улицы стояли почти исключительно
трех- и четырехэтажные дома без лифтов, но зато с каминами и садиками. В
квартирах были высоченные потолки. Ума не приложу, как этому району столько
лет удавалось избегать знакомства с бабками рабочих по сносу зданий. В нашем
доме мистер Грант занимал первый этаж, на втором проживал отставной военный
летчик по имени Уилкинс, а я обретался на третьем. Все мы жили бобылями,
были людьми тихими и малоподвижными и не очень любили шум. Мне стукнуло 31,
и я был младшим из нашей троицы, а старшенствовал у нас Уилкинс.
Мы добрались до его двери, позвонили и стали ждать, состроив
скорбно-растерянные мины, издревле присущие всем дурным вестникам.
Вскоре дверь открылась, и перед нами предстал Уилкинс -- ни дать ни
взять редактор отдела писем "На склоне лет", облаченный в синюю рубаху с
красными нарукавниками; зеленый солнцезащитный козырек был сдвинут на лоб. В
заляпанной чернилами руке Уилкинс держал древнюю самописку. Посмотрев на
меня, потом на мистера Гранта, на его вилку, на его креветку и, наконец,
опять на меня, он спросил:
-- Хм?
-- Извините, сэр, -- сказал я. -- Не заходил ли к вам нынче пополудни
человек по имени Клиффорд?
-- Ваш сосед по комнате, -- Уилкинс ткнул в мою сторону самопиской. --
Занял у меня семь долларов.
Мистер Грант застонал. Мы с Уилкинсом, как один, взглянули на его
креветку, словно стенания исходили от нее. Я сказал:
-- Сэр, этот Клиффорд, или как там его, никогда не был моим соседом по
комнате.
-- Хм?
-- Он мошенник, сэр.
-- Хм? -- Уилкинс прищурился, словно смотрел не на меня, а обозревал
залитое полуденным солнцем техасское раздолье.
-- Мошенник, -- повторил я. -- Кидала. От слова "кидать", или
обманывать. Это разновидность жулика.
-- Жулика?
-- Да, сэр. Кидала -- это человек, который умеет убедительно врать, и в
награду за такое умение вы отдаете ему свои денежки.
Уилкинс задрал голову и уставился в потолок, словно хотел проникнуть
взором в мое жилище и убедиться, что по нему не расхаживает Клиффорд в
рубахе с коротким рукавом, тихо и безмятежно вкушая от радостей сожительства
со мной. Не сумев разглядеть никакого Клиффорда (а возможно, и пробуравить
взглядом потолок -- уж и не знаю, в чем именно он потерпел неудачу), Уилкинс
удовольствовался созерцанием моей особы и спросил:
-- А как же посылка? Разве ее принесли не ему?
-- Никакой посылки не было, сэр, -- объяснил я. -- В этом и заключалось
мошенничество. Он соврал вам, будто получил посылку НП, и ему...
-- Совершенно верно, -- Уилкинс наставил на меня самописку, разбрызгав
немного чернил. -- Оно самое: НП. Наложенным платежом.
-- Но на самом деле никакой посылки не было, -- твердил я свое. -- Он
соврал, чтобы вытянуть из вас деньги.
-- Не было посылки? Не ваш сосед?
-- То-то и оно, сэр.
-- Черт возьми! -- вскричал Уилкинс, мгновенно приходя в ярость. --
Стало быть, этот человек -- грязный обманщик!
-- Да, сэр.
-- Где он? -- сердито вопросил Уилкинс, приподнимаясь на цыпочки и
выглядывая из-за моего плеча.
-- Должно быть, за много миль отсюда, -- ответил я.
-- Правильно ли я вас понял? -- спросил Уилкинс, злобно зыркнув на
меня. -- Вы даже не знаете этого человека?
-- Совершенно верно, -- ответил я.
-- Но ведь он пришел из вашей квартиры.
-- Да, сэр. Он только что выклянчил у меня двадцать долларов.
-- А я дал ему пятнадцать, -- вставил мистер Грант, который выглядел
куда несчастнее своей креветки.
-- Так вы думали, будто он -- ваш сосед? -- спросил меня Уилкинс. --
Это же бессмыслица.
-- Нет, сэр, не думал. Он представился мне как сосед мистера Гранта.
Уилкинс метнул на Гранта суровый взгляд.
-- Так он -- ваш сосед?
-- Разумеется, нет! -- жалобно воскликнул мистер Грант. -- Я и сам
выложил ему пятнадцать долларов!
Уилкинс кивнул.
-- Понятно, -- сказал он и задумчиво добавил: -- По-моему, нам следует
обратиться к властям.
-- Мы как раз собирались, -- сообщил я ему. -- Позвоню, пожалуй, своему
приятелю из ОБМ.
Уилкинс опять с прищуром взглянул на меня из-под козырька.
-- Прошу прощения?
-- Это полицейское подразделение, которое занимается ловлей мошенников.
-- И в этом учреждении служит ваш друг?
-- Мы познакомились на деловой почве, но за эти годы успели
подружиться, -- пояснил я.
-- Тогда -- всенепременно! -- решительно сказал Уилкинс. -- Я не
припомню случая, когда от подачи официального заявления был бы какой-то
прок, так что звоните своему другу.
Итак, мы всем кагалом отправились ко мне. Уилкинс по-прежнему был в
солнцезащитном козырьке и с самопиской в руке, а мистер Грант -- в салфетке
и с креветкой на вилке. Я предложил им присесть, но оба предпочли остаться
на ногах. Я снова позвонил Райли. Едва услышав мое имя, он воскликнул:
-- Кидала Клиффорд!
-- Что?
-- Кидала Клиффорд, -- повторил Райли. -- Поначалу я не врубился и
спохватился, лишь когда ты положил трубку. Ведь это был он, верно?
-- Похоже на то, -- ответил я.
-- Новый сосед соседа.
-- С посылкой НП.
-- Да, он самый, -- сказал Райли, и я представил себе, как он кивает
телефонному аппарату. У Райли большая голова с копной жестких черных волос и
пышные усы того же цвета. Кивает он всегда так рассудительно и с таким
значительным видом, что невольно проникаешься убеждением: в этой голове
рождаются одни лишь непререкаемые истины. Иногда мне кажется, что Райли
преуспел в борьбе с мошенничеством только благодаря мошеннической жилке в
собственной душе.
-- Он выудил двадцать долларов у меня, пятнадцать -- у мистера Гранта с
первого этажа и семь -- у мистера Уилкинса со второго.
Уилкинс замахал рукой, потрясая самопиской, и хрипло зашептал:
-- Двенадцать! Пусть запишет в протокол, что двенадцать!
Я сказал в трубку:
-- Мистер Уилкинс просит написать в протоколе, что двенадцать, а не
семь.
Уилкинс нахмурился, а Райли рассмеялся и ответил:
-- Что ж, все мы немножечко мошенники.
-- Кроме меня, -- с горечью сказал я.
-- Настанет день, Фред, когда какой-нибудь мозговед настрочит про тебя
книжку, и ты прославишься на все времена.
-- Как граф Захер-Мазох?
Так уж получается, что мне всегда удается рассмешить Райли. Он считает,
что никто на свете не умеет петь заупокой так жизнеутверждающе, как я. И,
что еще хуже, постоянно говорит мне об этом.
-- Ладно, внесу твое имя в список Клиффордовых простофиль, --
пообещал Райли. -- Когда поймаем его, пригласим тебя на смотрины.
-- Тебе нужен словесный портрет?
-- Нет, спасибо. У нас их уже штук сто, и в некоторых кое-что сходится.
Не волнуйся, мы его изловим. Он слишком трудолюбив и искушает судьбу.
-- Ну, если ты так говоришь...
Но мой собственный весьма обширный опыт свидетельствует о том, что
профессиональные мелкие мошенники обычно не попадаются. Это не значит, что
Райли и его отдел работают плохо, просто им поручено невыполнимое задание.
Когда они прибывают на место преступления, виртуоза уже и след простыл, а
пострадавший простофиля и сам не понимает, что случилось. И Райли сотоварищи
ничего не могут сделать, разве что взять у жертвы отпечатки пальцев.
Он заставил меня продиктовать полные имена моих собратьев по несчастью,
вновь заверил, что наша жалоба будет передана в управление и приобщена к
толстеющему делу Клиффорда, а потом спросил:
-- Что еще?
-- Ну... -- промямлил я, немного смущаясь присутствием соседей. --
Нынче утром какой-то однорукий в парикмахерской на Западной...
-- Поддельные лотерейные билеты, -- перебил меня Райли.
-- Слушай, -- возмутился я, -- как так получается: ты знаешь всех этих
людей, а поймать ни одного не можешь?
-- Мы что, не выловили "Мальчика с Пальчиками"? Или Тощего Джима
Фостера? Или Толкового Толкача Толкина?
-- Ну ладно, ладно, -- я немного успокоился.
-- Этот твой однорукий -- Крылатый Святой Карл, -- сообщил мне Райли.
-- Почему ты так быстро обнаружил обман?
-- Просто нынче пополудни почуял неладное. Как всегда, с пятичасовым
опозданием, ты же меня знаешь.
-- Знаю, знаю. Господи, как не знать.
-- Ну вот, короче, пошел я в ирландское турбюро на Восточной
пятидесятой, и там работник сказал мне, что билет поддельный.
-- А купил ты его сегодня утром. Где?
-- На Западной двадцать третьей, в парикмахерской.
-- Хорошо, что быстро спохватился. Возможно, он все еще орудует в тех
местах. Шанс у нас есть. Не ахти какой, но все же. Что еще стряслось?
-- Когда я вернулся домой, -- отвечал я, -- в квартире заливался
телефон. Звонил человек, назвавшийся стряпчим по имени Добрьяк, у него
контора на Восточной тридцать восьмой улице. Сказал, что я унаследовал
триста семнадцать тысяч после смерти моего дяди Мэтта.
-- Ты спрашивал родственников? Дядя Мэтт действительно умер?
-- У меня нет никакого дяди Мэтта.
-- Хорошо, -- сказал Райли. -- Этого мы уж наверняка прищучим. Когда ты
должен прибыть в его контору?
-- Завтра в десять утра.
-- Отлично. Мы нагрянем спустя пять минут. Давай адрес.
Я продиктовал адрес, Райли пообещал встретиться со мной утром, и мы
положили трубки.
Мои гости стояли и таращились на меня. Мистер Грант -- изумленно, а
Уилкинс -- свирепо. Наконец Уилкинс сказал:
-- Да, деньги немалые.
-- Какие деньги?
-- Триста тысяч долларов, -- он кивнул на телефон, -- которые вы
получите.
-- Я не получу никаких трехсот тысяч, -- ответил я. -- Это просто
очередной мошенник, вроде Клиффорда.
Уилкинс прищурился.
-- Да? Как это так?
-- Но если вам передадут деньги... -- начал мистер Грант.
-- Все дело в том, что никаких денег нет, -- объяснил я. -- Это --
своего рода вымогательство.
Уилкинс склонил голову набок.
-- Не понимаю, как они надеются извлечь выгоду, -- сказал он.
-- Существуют тысячи способов, -- ответил я. -- К примеру, они могут
уговорить меня вложить деньги в какое-нибудь дело, в которое вкладывал мой
так называемый дядюшка Мэтт. Но, увы, возникли некоторые затруднения с
налогами, или перевод денег требует издержек, а они не могут трогать
капитал, не рискуя всей суммой вклада, и поэтому я должен достать две-три
тысячи наличными где-нибудь еще и оплатить эти издержки из своего кармана.
Или скажут, что деньги, мол, лежат в какой-нибудь южноамериканской стране, и
налог на наследство надо выслать туда наличными, иначе они не выпустят
деньги за границу. Мошенники каждый день изобретают новые фокусы, и десятки
простофиль тотчас попадаются на крючок.
-- Это как змей, -- сказал Уилкинс. -- Отсекаешь одну голову, тотчас
вырастают две.
-- Две? -- переспросил я. -- По нынешним временам это -- мелочь.
-- Неужели с вами то и дело случаются такие происшествия? -- убитым
голосом осведомился мистер Грант.
-- Их столько, что вы и не поверите, -- ответил я.
-- Но почему именно вы? -- спросил он. -- Со мной, к примеру, такое
впервые. Почему же у вас по-другому?
Я не знал, что ему ответить. Ответов на такие вопросы попросту не
существует. Поэтому я молча смотрел на мистера Гранта, пока он не вышел из
квартиры вместе с Уилкинсом. Весь вечер я ломал голову над его вопросом,
выдумывая самые разнообразные ответы -- от "Видать, судьба такая" до
"Отстаньте вы от меня!". Но ни один из них не мог бы полностью удовлетворить
мистера Гранта.
Полагаю, все началось четверть века назад, когда я отправился в
начальную школу и в первый же день вернулся домой без порток. Я весьма
смутно помнил, что, вроде бы, заключил какую-то сделку с одноклассником, но
напрочь запамятовал, что именно мне дали за мои штаны, и, к тому же, не смог
по возвращении домой найти у себя ни одной вещи, которая не принадлежала бы
мне в 9 утра, когда я пошел на занятия -- гораздо более юный и счастливый,
чем несколько часов спустя. Не удалось мне и опознать маленького мошенника,
который меня кинул, поэтому ни его, ни моих брюк так и не нашли.
С того самого дня и поныне жизнь моя являет собой бесконечную череду
запоздалых открытий. Мошенники распознают меня с первого взгляда, обирают и
отправляются вкушать отбивные, а бедный Фред Фитч сидит дома и в который уже
раз ужинает собственным обглоданным ногтем. У меня столько недействительных
расписок и ничем не обеспеченных чеков, что хватит оклеить гостиную. Я
владею несметным множеством билетов несуществующих лотерей и контрамарок на
баскетбольные матчи или танцевальные вечера, которых никогда не было, на
несостоявшиеся тараканьи бега и тому подобные увеселения. Мой шкаф набит
машинками, переставшими творить чудеса сразу же после ухода разъездного
торговца, а мое имя значится в списках всех дутых фирм "Товары -- почтой",
действующих в Западном полушарии.
Не понимаю, почему так происходит. Если верить Райли и специальной
литературе по этому предмету, я -- вовсе не типичный олух и не прирожденная
жертва мошенничества. Я не алчен, не очень глуп, имею кое-какое образование;
я -- не вновь прибывший поселенец, не знающий языка и местных обычаев.
Просто все дело в том, что я доверчив. И этого вполне достаточно. Я
совершенно не могу поверить, что один человек способен лгать в лицо другому.
Со мной такое происходило сотни раз, но по некой неведомой причине я еще не
осознал эту горькую истину. Наедине с собой я -- сильный, уверенный,
бесконечно подозрительный циник, но стоит появиться бойкому на язык
незнакомцу, стоит ему начать заговаривать мне зубы, и разум мой растворяется
в мареве веры. И вера эта всеобъемлюща. Скорее всего, я -- единственный
житель Нью-Йорка ХХ столетия, имеющий станок для чеканки монеты в домашних
условиях.
Разумеется, эта неиссякаемая доверчивость придала всей моей жизни
особые краски. В семнадцать лет от роду я покинул отчий дом в Монтане и еще
совсем сопляком перебрался в Нью-Йорк. Я бы сделал это гораздо позже, кабы
не родня и дружки: я не мог стерпеть того, что все они слишком уж часто
смотрели на меня как на дурачка, да и сами несчетное число раз околпачивали
меня по поводу и без повода. Именно чувство неловкости и стыда погнало меня
в громадный Нью-Йорк, где можно затеряться, где никто не знает твоего имени.
Будь иначе, я, наверное, ни разу в жизни не отъехал бы от места своего
рождения дальше, чем на десять кварталов.
Мои отношения с женщинами тоже терпели ущерб, да еще какой. После
окончания средней школы я вообще всячески старался избегать знакомств с
представительницами противоположного пола, за исключением самых невинных и
ни к чему не обязывающих. И все -- из-за своей доверчивости. Во-первых,
любая девушка, сводившая со мной дружбу, рано или поздно (чаще -- рано)
становилась свидетельницей моего унижения, когда меня походя надувал
какой-нибудь ловкий обманщик. Во-вторых, стоило мне испытать к девушке
чувство более серьезное, чем простое расположение, и я начинал терзаться
сомнениями: ведь у меня не было никакой возможности узнать ее мнение о моей
особе. Она вполне могла заявить, что-де любит меня, и я бы ей поверил, но
спустя день... Или час...
Нет. Может, одиночество и имеет свои мрачные стороны, но хотя бы
избавляет от самоистязания.
И поприще свое я избрал, руководствуясь теми же соображениями. Ходить
на работу в битком набитое людьми присутствие, сидеть бок о бок с такими же,
как я, сотрудниками, облаченными в белые сорочки, и писать, печатать на
машинке или предаваться размышлениям в обстановке товарищества -- это не для
меня. В работе я тоже предпочитаю уединение и вот уже восемь лет занимаюсь
изысканиями на вольных хлебах. Среди потребителей моих услуг немало
писателей, ученых и телевизионных продюсеров, по заказам которых я обшариваю
местные библиотеки в поисках тех или иных необходимых им сведений.
Итак, в тридцать один год я -- убежденный холостяк, полузатворник,
страдающий всеми недугами, проистекающими из сидячего образа жизни. У меня
округлая спина, округлое брюшко, округлый лоб и круглые очки на раз и
навсегда округлившихся глазах. Кажется, сам того не ведая, я нашел способ
коротать десятилетия и дотяну таким манером от двадцати до пятидесяти, а уж
там пусть себе серые годы тихо текут мимо, и ничто не потревожит этого
спокойного хода времени, разве что мошенники, то и дело обувающие меня на
десятку и бредущие дальше своей дорогой.
Так думал я до пятницы 19 мая, когда мне позвонил стряпчий по имени
Добрьяк. И звонок этот круто изменил всю мою жизнь, едва не положив ей
конец.
В рамках усилий по сведению на нет или хотя бы сокращению объема моего
брюшка я, в частности, увлекся пешими прогулками и при каждом удобном случае
старался передвигаться на своих двоих. Поэтому в субботу утром я вышел из
дома на Западной девятнадцатой улице с твердым намерением прошагать всю
дорогу до Восточной тридцать восьмой, где располагалась контора человека,
назвавшегося стряпчим по имени Добрьяк. По пути я сделал одну остановку и
заглянул в аптеку на углу Западной двадцать третьей и Шестой авеню, где
приобрел кисетик трубочного табаку.
Прошагав примерно полквартала на север по Шестой авеню, я вдруг услышал
за спиной: "Эй, вы!" и обернулся. Ко мне размашистой поступью приближался
рослый и довольно мощно сложенный человек. Он знаком велел мне оставаться на
месте. Человек был облачен в черный расстегнутый пиджак и пузырившуюся на
поясе белую рубаху, на шее у него болтался тисненый бурый галстук.
Незнакомец напоминал отставного морского пехотинца, только-только
начинавшего обрастать жирком.
Подойдя ко мне, он спросил:
-- Это вы только что купили табак в лавке на углу?
-- Да, -- ответил я. -- А что?
Человек извлек из заднего кармана бумажник, раскрыл его и показал мне
бляху.
-- Полиция, -- объявил он. -- От вас требуются только добрая воля и
готовность к сотрудничеству.
-- Буду рад помочь, -- ответил я, испытав внезапное чувство вины, столь
хорошо знакомое всякому, кого без причины останавливает на улице служитель
закона.
-- Какой купюрой вы расплатились? -- спросил он меня.
-- Какой? Вы имеете в виду... Э... пятеркой.
Человек извлек из кармана пиджака мятую купюру и протянул мне.
-- Этой?
Я посмотрел на бумажку, но, разумеется, никому еще не удавалось
отличить один денежный знак от другого того же достоинства, так что в конце
концов я был вынужден ответить:
-- Полагаю, что да, но точно не знаю.
-- Посмотри-ка хорошенько, браток, -- велел мне полицейский, речь
которого тотчас сделалась заметно грубее.
Я посмотрел, но откуда мне было знать, что продавец принял у меня
именно эту бумажку?
-- Извините, -- нервно ответил я, -- но я ничего не могу сказать
наверняка.
-- Продавец говорит, что это вы всучили ему такую, -- сообщил мне
полицейский.
Я посмотрел на него, получил в ответ испепеляющий взгляд и переспросил:
-- Всучил? Вы хотите сказать, что эта пятерка поддельная?
-- Совершенно верно, -- ответил полицейский.
-- Ну вот, опять, -- пробормотал я, удрученно разглядывая купюру. -- То
и дело получаю сдачу фальшивыми деньгами.
-- Где вы взяли эту пятерку?
-- Извините, не помню.
Судя по его физиономии, полицейский взял меня на подозрение. Он тотчас
подтвердил мою догадку, сказав:
-- Не очень-то ты горишь желанием нам помочь, браток.
-- Я стараюсь, -- ответил я. -- Просто я не помню, где мне всучили эту
купюру.
-- Пошли в машину, -- велел полицейский и подтолкнул меня к побитому
зеленому "плимуту", стоявшему возле пожарного гидранта. Он заставил меня
сесть в пассажирское кресло впереди, потом обошел вокруг машины и скользнул
за руль. Радиостанция под приборным щитком трещала и кряхтела, изредка
выплевывая какие-то ошметки человеческой речи.
-- Давай-ка полюбуемся твоим удостоверением, -- предложил сыщик.
Я показал ему читательский билет и страховую карточку. Полицейский
тщательно переписал мои имя и адрес в черную книжечку. Он уже забрал у меня
злополучную пятерку и занес на ту же страничку ее серийный номер, после чего
спросил меня:
-- Другие дензнаки при себе имеются?
-- Да.
-- Предъявите.
У меня было общим счетом тридцать восемь долларов бумажками: две
десятки, три пятерки и три "жабьих шкуры". Я вручил их полицейскому, и тот
принялся дотошно изучать каждую купюру, просматривая их на просвет, потирая
пальцами, прислушиваясь к тембру шуршания. Наконец он разделил деньги на две
хилые стопки и положил на приборный щиток.
Сальдо оказалось плачевным: еще три бумажки -- десятка и две пятерки --
были поддельными.
-- Эти придется изъять, -- сообщил мне сыщик, возвращая остальные
деньги. -- Я выдам вам квитанцию, но едва ли вы сумеете получить по ней
возмещение. Разве что нам удастся поймать и осудить этих фальшивомонетчиков.
Тогда, возможно, вы что-то и вернете, вчинив им иск. Ну, а если нет, значит,
вы погорели, как это ни прискорбно.
-- Да ладно, ничего, -- ответил я и тускло улыбнулся. Во-первых, потому
что уже привык быть погорельцем. А во вторых -- на радостях: ведь сыщик
больше не считал меня членом шайки, пустившей эти бумажки в обращение.
В "бардачке" его машины отыскалась и книжечка с квитанциями. Он достал
ее оттуда, заполнил бланк, внеся в него, помимо прочих сведений, и серийные
номера купюр, а затем вручил мне со словами:
-- Отныне и впредь будьте внимательнее, проверяйте сдачу, не отходя от
кассы. Это избавит вас от столь дорогостоящих оплошностей.
-- Непременно буду, -- пообещал я, выбираясь из машины, и взглянул на
часы. Если я хотел попасть в контору Добрьяка к десяти, надо было
поторапливаться. Я спорым шагом двинулся на север.
Только на углу Тридцать второй улицы я понял, что меня опять обули. Я
застыл посреди тротуара, будто истукан, достал из кармана квитанцию,
прочитал ее и почувствовал, как кровь отливает от лица.
Двадцать долларов. Я только что заплатил двадцать долларов за эту
бумажку с закорючками.
Я развернулся и опрометью бросился к Двадцать четвертой улице, но
кидалы, разумеется, уже и след простыл. Я принялся озираться в поисках
телефонной будки, чтобы позвонить Райли в управление, но потом вспомнил, что
в начале одиннадцатого увижусь с ним в конторе мнимого стряпчего.
В начале одиннадцатого? Я посмотрел на часы и увидел, что уже без одной
минуты десять. Мне давно пора быть там!
Я остановил такси, присовокупив еще доллар к общей сумме потерь,
понесенных в результате встречи с самозванным полицейским, влез на заднее
сиденье, и шофер, включив счетчик, погнал машину на север, прямиком в одну
из вечных пробок, которыми изобилует эта часть города, поскольку тут
сосредоточена едва ли не вся торговля готовым платьем.
Только в двадцать минут одиннадцатого я, наконец, добрался до конторы
Добрьяка. И коридор, и приемная, и кабинет кишели сотрудниками отдела борьбы
с мошенничествами. Они захлопнули мышеловку, так и не дождавшись, когда
подвезут сыр. Я протиснулся сквозь толпу, бормоча приветствия при виде
знакомых лиц и представляясь всем, кого не знал, и отыскал Райли в кабинете
Добрьяка в обществе двоих парней из ОБМ. За письменным столом восседал
похожий на голодного волка человечек с остренькой физиономией и глазками
цвета оникса. Наверняка это был сам Добрьяк.
-- Где тебя черти носили? -- спросил меня Райли.
-- Самозванный полицейский настращал меня поддельными деньгами и выудил
двадцать долларов, -- ответил я.
-- О, боже, -- пробормотал Райли, и, похоже, силы окончательно оставили
его.
Добрьяк с голодной ухмылочкой посмотрел на меня и произнес сипловатым
голосом змея, искушающего Еву:
-- Что ж, приветик, Фред. Какая жалость, что вы -- мой клиент.
Я вытаращил глаза.
-- Что?
-- Он -- настоящий стряпчий и, к тому же, идущий в гору, -- пояснил
Райли. -- А ты -- балбес, который катится по наклонной.
-- То есть...
-- Какой чудесный иск я мог бы вам вчинить, -- злорадно молвил Добрьяк.
-- При ваших-то деньгах!
-- Все честно, -- сказал мне Райли. -- Ты действительно унаследовал
триста семнадцать тысяч долларов, и да поможет нам всем бог.
-- Впрочем, -- подхватил Добрьяк, потирая руки, -- может, с иском еще
что-нибудь и получится...
Я распластался на полу и лишился чувств.
Джек Райли -- громадный, похожий на медведя дядя, сплошь усыпанный
крошками трубочного табака. С тех пор, как я упал в обморок в кабинете
стряпчего Добрьяка, минуло два часа. Мы с Райли вошли в бар на Восточной
тридцать четвертой улице, и Джек сказал:
-- Фред, если ты хочешь, чтобы я по твоей милости пристрастился к
бутылке, то хотя бы заплати за выпивку.
-- Думаю, это мне по карману, -- ответил я. -- Теперь-то уж точно.
Я опять почувствовал слабость в коленях, и Райли повел меня вглубь
зала, к отдельным кабинкам. Он громогласно бранил меня, пока не подошла
официантка, а потом заказал два "джека дэниэлса" со льдом и сказал:
-- Если позволишь, Фред, вот тебе мой совет: найди другого поверенного.
-- Но ведь это не совсем справедливо, не правда ли? -- с сомнением
ответил я. -- В конце концов, Добрьяк уже взялся за дело.
-- Так же, как я ухаживаю за своей девицей, -- возразил Райли и, подняв
руку, погладил воздух. -- Слишком уж рьяно этот Добрьяк приударил за твоей
мошной. Избавься от него.
-- Ладно, -- пообещал я, хотя втайне сомневался, достанет ли у меня
духу войти в контору Добрьяка и объявить ему об отставке. Впрочем, я мог
нанять другого поверенного и поручить ему уволить Добрьяка.
-- А еще, -- продолжал Джек, -- тебе следует подумать о надежном
вложении этих денег.
-- Об этом я как раз предпочел бы не думать, -- ответил я.
-- Хочешь, не хочешь, а придется, -- заявил он. -- Не хватало еще,
чтобы ты трезвонил мне по поводу потери очередной сотни долларов, пока все
твое состояние не улетучится без следа.
-- Давай обсудим это потом, -- предложил я. -- Когда я выпью и малость
приду в себя.
-- Деньги чертовски большие, Фред, -- напомнил мне Райли.
Но я уже и сам это осознал. Триста семнадцать тысяч долларов плюс-минус
пять центов. Более того, триста семнадцать тысяч долларов
чистыми, после уплаты налога на наследство, издержек по передаче и
прочих сборов и поборов. А первоначальная сумма составляла почти пятьсот
тысяч. Полмиллиона долларов. Пять миллионов десятицентовиков. Похоже, у меня
и впрямь был какой-то дядюшка Мэтт. То есть, не дядюшка, а брат бабки,
которого так звали и которому я приходился внучатым племянником. Моя
прабабка по бабкиной линии со стороны матери была замужем дважды и родила
сына во втором браке, а у него, в свою очередь, было три жены, но ни одного
отпрыска. (Эти сведения мы получили, второпях позвонив из конторы Добрьяка
моей матушке в Монтану.) Дядя Мэтт, или Мэтью Грирсон, почти всю свою жизнь
был неудачником и, как полагали, пропойцей. Вся родня поносила его, не
желала с ним общаться и отказывала ему от двора. Кроме меня, разумеется. Я
не сделал дяде Мэтту ни единой гадости, главным образом потому, что сроду о
нем не слыхал: мои родители были людьми добропорядочными и никогда не
упоминали об этой неприятной личности в присутствии детей.
Но именно моя нечаянная доброта и принесла мне удачу. Дядюшка Мэтт не
хотел завещать деньги ветеринарной лечебнице или учреждать стипендии для
студентов-паралитиков, а родню свою презирал не меньше, чем она его. Но
только не меня. Похоже, он интересовался мной, издалека наблюдал мою жизнь и
понял, что я -- такая же одинокая душа, как он сам, отторгнутая от поганой
семейки и живущая в соответствии с собственными желаниями. Не знаю, почему
он так и не познакомился со мной. Возможно, из боязни, что при ближайшем
рассмотрении я окажусь ничем не лучше любого другого родственничка. Но, как
бы там ни было, он наблюдал за мной и, вероятно, считал, что между нами
существует некая общность. А в итоге взял да и оставил мне все свои деньги.
Происхождение этих денег было весьма туманным. Восемь лет назад дядюшка
Мэтт подался в Бразилию, увезя туда кое-какой капиталец, о размерах которого
никто ничего не знал. По-видимому, он долго копил эти деньги. Так или иначе,
спустя три года дядька воротился домой с полумиллионом долларов в наличных
деньгах, самоцветах и ценных бумагах. Похоже, никто понятия не имел, как ему
удалось сколотить такое состояние. Более того, мать сообщила мне по
телефону, что родня даже не подозревала о богатстве дядюшки Мэтта. "Очень
многие люди относились бы к Мэтту совсем иначе, знай они о его состоянии, уж
ты мне поверь", -- сказала мать.
И я ей поверил.
Последние несколько лет дядюшка Мэтт жил здесь, в Нью-Йорке, в квартире
гостиничного типа на Южной Сентрал-Парк-авеню. Двенадцать дней назад он умер
и был скромно предан земле, после чего поверенный Маркус Добрьяк вскрыл
завещание. В числе прочих указаний было и такое: не уведомлять меня о
кончине дядьки и завещательном отказе имущества, пока не будет покончено со
всей правовой путаницей. "Мой племянник Фредерик -- человек ранимый и
чувствительный, -- говорилось в завещании. -- Присутствие на похоронах может
взволновать его, а от канцелярской волокиты у него начнется зуд".
Вот так-то. На все про все Добрьяку понадобилось двенадцать дней.
Впрочем, в моем нынешнем состоянии я бы предпочел, чтобы волокита длилась
двенадцать лет. Или двенадцать веков. Я был обладателем сотен тысяч
долларов, я сидел в баре в обществе Райли и ждал, когда принесут "джек
дэниэлс" со льдом, но при этом испытывал лишь тошнотворный страх.
Ну, да худшее было еще впереди. Когда нам принесли виски, и я единым
духом ополовинил свой бокал, Райли сказал:
-- Фред, давай-ка внесем ясность в вопрос о деньгах, а потом поговорим
и о другом.
-- О чем, например?
-- Сначала разберемся с деньгами.
Я подался вперед.
-- Хочешь знать, откуда они взялись?
Похоже, Райли удивился.
-- Разве ты еще не догадался?
-- Как это? Что-то я тебя не пойму.
-- Фред, ты когда-нибудь слышал о Мэтте Грее по кличке "Короткая
Простыня"?
Имя показалось мне знакомым, но очень и очень смутно.
-- О нем писал Маурер? -- спросил я.
-- Не знаю, возможно. Это мошенник со Среднего Запада, которому было
уже за сорок, когда он выстелил треть страны пустыми расписками, будто
октябрьский листопад.
-- Моего дядьку звали Мэтью Грирсон, -- напомнил я.
-- "Короткую Простыню" тоже, -- ответил Джек. -- Мэтт Грей -- нечто
вроде рабочего псевдонима.
Я нетвердой рукой потянулся за бокалом. Хоть он и был наполовину пуст,
тем не менее, я ухитрился облить виски большой палец. Проглотив остатки
питья, я облизал палец, посмотрел на Райли, похлопал глазами и сказал:
-- Стало быть, я унаследовал триста тысяч долларов от мошенника?
-- И теперь надо подумать, где безопаснее всего их хранить.
-- От мошенника, -- повторил я. -- Райли, неужели ты не понимаешь?
-- Понимаю, понимаю, -- раздраженно ответил он. -- Фред, мне не до
шуток.
Я хихикнул.
-- А еще говорят: пусти свой хлеб по водам, -- я расхохотался вголос.
-- От мошенника! -- Теперь я буквально покатывался со смеху. -- Я получил в
наследство свои собственные деньги! -- Вскричал я и аж захрюкал,
поперхнувшись воздухом.
Райли подался вперед и влепил мне оплеуху, после чего сообщил:
-- У тебя начинается истерика, Фред.
Да, верно. Я извлек из бокала два кусочка льда, сунул один в рот, а
другой прижал к щеке, которая горела огнем после полученной оплеухи: у Райли
была тяжелая рука, ирландская.
-- Полагаю, это пошло мне на пользу,-- рассудил я.
-- Вот именно.
-- Тогда спасибо.
-- Что-нибудь не так? -- подозрительно спросила подбежавшая официантка.
-- Да, -- ответил Райли. -- В стаканах ничего нет.
Официантка взяла со столика бокалы, смерила нас еще одним
подозрительным взглядом и удалилась.
-- Вопрос в том, что ты намерен делать с деньгами, -- продолжал Райли.
-- Наверное, куплю слиток золота.
-- Или Бруклинский мост, -- угрюмо буркнул Джек.
-- Лучше мост через пролив Веразано, -- поправил я его. -- Хочу
получить за свои кровные все самое лучшее и современное.
-- Где эти деньги сейчас? -- спросил Райли.
-- Ценные бумаги -- в депозитных ящиках, камни -- в сейфе компании
"Уинстон", а остальное -- на семи дядькиных сберкнижках в разных банках
города. Да еще чековая книжка есть. И, впридачу, у дядюшки была кое-какая
недвижимость.
Официантка принесла полные бокалы, окинула нас очередным подозрительным
взглядом и опять удалилась.
-- Камни и ценные бумаги -- в надежном месте, -- рассудил Райли. --
Оставь их там, только пусть поверенный перепишет это добро на твое имя.
Придется подумать, как быть с наличными. Мы должны найти способ не дать тебе
притронуться к деньгам.
-- Ты хотел поговорить еще о чем-то, -- напомнил я ему.
-- Ты еще недостаточно нагрузился выпивкой, -- ответил Джек.
-- Слушай, не томи, -- взмолился я.
-- Хотя бы отпей глоток, -- посоветовал Райли. -- Не то обольешься с
головы до ног.
-- Говори же! -- потребовал я.
Он передернул плечами.
-- Ну что ж, приятель, слушай. Нынче в четыре часа пополудни к тебе
домой заглянут двое парней из отдела по расследованию убийств.
-- Кто? Зачем?
-- Твоего дядюшку Мэтта замочили, Фред. Удар по голове. Как водится,
тупым предметом.
Я пролил ледяное виски себе на брюки.
Спустя полчаса, когда я шагал домой через парк на Мэдисон-сквер,
какая-то девица с пышным бюстом вдруг бросилась мне на шею, смачно
поцеловала меня и страстно прошептала на ухо:
-- Сделайте вид, будто мы знакомы!
-- Ой, да ладно вам, -- раздраженно буркнул я и грубо отпихнул ее. --
Неужто вы думаете, что я уж совсем дурак?
-- Милый! -- храбро гаркнула девица, простирая ко мне руки. -- Какое
счастье снова увидеть тебя! -- Ее полные ужаса глаза пылали, прекрасное лицо
от волнения покрылось складками.
А может быть, это все взаправду? В конце концов, странные вещи и впрямь
случаются. Ведь тут -- Нью-Йорк, и до зданий ООН всего несколько кварталов.
Откуда мне знать, возможно, какая-нибудь шпионская сеть...
Нет! Хоть раз в жизни я просто обязан не поверить ближнему. Если это --
не первый акт драмы под названием "Как выманить что-нибудь у кого-нибудь",
стало быть, я не старый добрый Фред Фитч, любимец всего жулья, промышляющего
на просторах страны от побережья до побережья. (Как-то раз Райли, помнится,
сказал: "Если о тебе еще не слагают песен, Фред, то лишь потому, что
мошенники предпочитают насвистывать".)
-- Вы обознались, юная леди, -- ответил я. -- Я вас впервые вижу.
-- Если вы не подыграете, -- затараторила девица, -- я сорву с себя
одежду, а потом заявлю под присягой, что вы на меня напали.
-- Посреди парка на Мэдисон-сквер? Без десяти час пополудни? -- Я
взмахом руки указал ей на толпу жующих конторских служащих, стаю клюющих
голубей, ораву овдовевших подательниц птичьего корма и горстку занятых
самогипнозом пенсионеров -- словом, на все живое и полуживое, заполонившее
здешние скамейки и стежки.
Девица огляделась по сторонам и передернула плечами.
-- Ну, ладно, -- сказала она. -- Во всяком случае, попробовать стоило.
Пошли, Фред, выпьем и поговорим о деле.
-- Вы знаете, кто я?
-- Разумеется, знаю. Ваш дядюшка Мэтт только о вас и болтал. Вспоминал,
как, бывало, брал вас на руки, когда вы под стол пеш...
-- Я в жизни не видел дядюшку Мэтта, -- перебил я ее. -- Так что не
стоило и пробовать.
Девица страшно рассердилась, подбоченилась и заявила:
-- Ладно, умник, вы хотите знать, что происходит, или не хотите?
-- Не хочу.
Вообще-то я хотел, ибо любоптство -- суть продолжение легковерия.
Девица снова подступила ко мне, да так близко, что ее марципановый бюст
почти коснулся моей манишки.
-- Я на вашей стороне, Фред, -- увещевающим тоном сообщила она и
принялась теребить мой галстук. Глядя на свои пальчики, которые имели и
детски-невинный, и соблазнительный вид одновременно, девица забормотала: --
Понимаете, ваша жизнь в опасности. Очень влиятельные люди в Бразилии. Те же,
что убили вашего дядюшку Мэтта.
-- А вы-то тут каким боком?
Она быстро огляделась и ответила:
-- Не тут. Приходите нынче вечером ко мне домой, Западная семьдесят
восьмая, сто шестьдесят, Смит. Жду вас к девяти.
-- Но зачем?
-- Нельзя, чтобы нас видели вместе, -- заявила девица. -- Слишком
опасно. Итак, в девять.
С этими словами она резко развернулась и засеменила в сторону
Мэдисон-авеню. Ее юбка липла к ногам, и даже сонные пенсионеры на лавочках
на миг стряхнули оцепенение, чтобы полюбоваться этим зрелищем.
Промямлив: "Западная семьдесят восьмая, сто шестьдесят", я загнал адрес
в память, но потом рассердился на себя и потряс головой. Я едва не угодил в
очередную ловушку. Заставив себя проникнуться решимостью, я двинулся дальше
на юг, без приключений добрался до дома и обнаружил у себя под дверью
блондиночку, да такую златовласую, о какой только можно мечтать. Если ее
предшественница была вылеплена из марципана, то нынешнюю девицу сделали из
пуховых подушек со стальным каркасом. Она выглядела как модель, с которой
рисовали мультики про крутых жриц любви, рано или поздно попадающих в
полицейский фургон.
Она стояла, привалившись к двери, сложив руки на груди и, вероятно,
мурлыча песенку из оперетты, но при виде меня выпрямилась, подбоченилась (за
последние четверть часа я наблюдал такое уже дважды) и сказала:
-- Стало быть, вы и есть племянничек, да? Не шибко впечатляющее
зрелище.
-- Лучше не надо, -- предостерег я ее. -- Не знаю, что вы замышляете,
но я начеку.
-- По-моему, вы изрядно смахиваете на молочника, -- заявила она. -- Я
говорила Мэтту, что вы -- тот еще фрукт, но он меня не слушал.
-- Я -- что?
-- Фрукт, -- ответила блондинка. -- Фига, финик, банан и так далее.
-- Послушайте-ка...
-- Нет, это вы послушайте, а лучше почитайте, -- она открыла дорогую
черную кожаную сумочку и вручила мне письмо.
На конверте стояло мое имя, выведенное неразборчивым и нетвердым
мужским почерком. Я взял конверт, повертел в руках, но не вскрыл, а вместо
этого спросил:
-- Полагаю, внутри лежит послание, якобы написанное моим дядюшкой
Мэттом?
-- "Якобы". Это еще что за выражение? Вы встречались с тем жалким
стряпчим?
-- Это вы о Добрьяке?
-- Вот именно. И никаких "якобы". В этом письме ваше счастье.
-- Пожалуй, окажу вам любезность, -- решил я. -- И даже не буду
вскрывать конверт. Забирайте его и ступайте своей дорогой. Я не стану
сдавать вас в полицию, и таким образом мы будем квиты.
-- Какой вы лапочка, -- сообщила она мне. -- Прямо прекрасный поганец
принц. Прочтите письмо, а я пока поищу свою скрипочку.
-- Я не намерен его читать, -- заявил я. -- А если даже и прочту, все
равно не поверю.
Блондинка смерила меня ледяным взглядом, но не шелохнулась и продолжала
преграждать мне доступ в собственный дом.
-- Это ваше последнее слово? -- спросила она.
-- Последнее, -- отрезал я, ожидая, что она вот-вот примет боксерскую
стойку и начнет доставать меня короткими прямыми левой. Но вместо этого
блондинка наставила на меня палец и повела такую речь:
-- Позволь кое-что тебе сказать, милок. Не такому хмырю шутить шутки с
малышкой Герти, так что наберись-ка ума.
-- Малышка Герти? Это вы, что ли?
-- Ну, ты и штучка! -- воскликнула она. -- Хватит валять дурака. Читай
письмо!
-- Вы и впрямь хотите дотянуть эту бодягу до конца?
-- Читай!
-- Ну, ладно. Прошу прощения, но я хочу открыть дверь. Посторонитесь,
пожалуйста.
Она посторонилась. Я повернул ключ и пропустил гостью в дом.
-- О, как мило, -- молвила она, обозревая гостиную. -- Конечно, тут не
помешала бы настоящая мужская рука...
-- Вот вы этим и займитесь, -- буркнул я и направился к телефону.
Секунд пять она изумленно смотрела на меня, потом вдруг издала похожий
на лай смешок и сказала:
-- Ага, оказывается, под его маленьким хвостиком прячется остренькое
жальце, -- блондинка швырнула свою суму из патентованной кожи на диван,
который скрипнул и попытался отпрянуть прочь, и спросила: -- Тут у тебя
выпить не найдется? Не персиковое бренди, а что-нибудь другое?
-- Едва ли вы засидитесь, -- ответил я и начал набирать служебный
телефон Райли.
-- Не выставлял бы ты себя безмозглым сивым мерином, дорогуша, --
посоветовала блондинка, бродя по гостиной, разглядывая живописные полотна на
стенах и морщась. -- Позвони сначала Добрьяку и спроси, знает ли он Герти
Божественную Душу и Мирские Телеса. -- Она подняла руки, потянулась,
повернулась ко мне и опустила пятки на пол, произведя тем самым довольно
громкий хлопок. Блондинка казалась совершенно уверенной в себе. Но разве не
таковы все мошенники на свете? Разве не были уверены в себе тот однорукий,
или Клиффорд, или самозванный легавый нынче утром?
Да, но ведь я уже дал маху, науськав Райли на Добрьяка. Может быть,
сейчас я совершу еще одну большую ошибку? Я бросил накручивать диск, положил
трубку, отыскал телефонный справочник, а в нем -- номер Добрьяка, и позвонил
ему.
-- Черт побери, да это мой любимый клиент, -- масляным голоском
проговорил он. -- Человек, на которого я намереваюсь подать в суд за
нанесение ущерба моему доброму имени. Ха-ха...
-- Вы когда-нибудь слышали о Герти Божест...
-- Что?! Герти Дивайн?! -- Он встрепенулся, словно я огрел его
пастушьим кнутом. -- Где вы слышали это имя?
-- Она сейчас здесь.
-- Гоните ее вон! Не слушайте ее речей, ни слова не слушайте! Как ваш
поверенный, Фред, я настоятельно... я страстно призываю вас немедленно
спровадить эту женщину восвояси!
-- Лучше бы вы, право слово, не называли меня Фредом, -- сказал я.
-- Выставьте ее вон, -- чуть успокоившись, проговорил Добрьяк. -- Вон
ее, и дело с концом.
-- Она говорит, что принесла письмо от дядюшки Мэтта, -- сообщил я и
снова вывел его из себя.
-- Не читайте! Не берите в руки! Зажмурьтесь! Заткните уши! Выпроводите
ее вон!
-- Может, позвонить Райли?
-- Боже мой, нет! Просто выставьте ее за дверь!
-- Можно вопрос? Кто она такая?
Последвало короткое молчание, во время которого Добрьяк успел взять
себя в руки. Он тихо сказал:
-- И далась вам эта женщина, Фред. Поверьте, в ней нет ничего хорошего.
-- Лучше не называйте меня Фредом, -- повторил я.
-- Дешевка, невежда из низших сословий. Она вам совсем не пара.
-- Что общего у нее с дядюшкой Мэттом?
-- Нууууууу... она там жила.
-- На Южной Сентрал-Парк?
-- Швейцары терпеть ее не могли.
-- Погодите-ка, она что, сожительствовала с дядюшкой Мэттом?
-- Ваш дядька был совсем не такой, как вы. Суровый, легкий на подъем,
как первый поселенец. Ничего общего с вами. Разумеется, и вкус у него был
другой, поэтому женщины, с которыми он якшался...
-- Спасибо, -- сказал я и положил трубку.
Блондинка сидела на диване, закинув ногу на ногу и положив длинную руку
на спинку. На женщине были черные туфли на шпильках и с тесемками на голени,
капроновые чулки, черная юбка и белая блузка со сборками вокруг шеи. Сбоку
блузка вылезла из-за пояса юбки, явив свету белую кожу. Прежде на блондинке
был еще и черный пиджак, но теперь он висел на дверной ручке.
-- Итак, он тебя просветил, верно? -- спросила она.
-- Посоветовал выгнать вас. Не велел ничего слушать. Вы из низших
сословий.
-- И это все? -- Она чуть задрала нос. -- Это его не надо слушать.
Жуликоватый стряпчий по темным делишкам -- вот кто он. Такой продаст родную
сестру за шоколадку да еще откусит добрую половину.
Эта оценка более-менее совпадала с моим собственным мнением о стряпчем
Добрьяке, но то обстоятельство, что у нас с блондинкой (интересно,
действительно ли ее зовут Герти Дивайн?) есть общий недруг, еще не давало
мне бесспорных оснований доверять ей.
-- Пожалуй, взгляну на это письмо, -- решил я.
-- Да уж, пожалуй, взгляни, -- ответила она, взяв конверт с колен и
вручая его мне. -- Но не увлекайся чтением настолько, чтобы забыть о
гостеприимстве.
Я не хотел угощать ее выпивкой, поскольку это дало бы блондинке предлог
задержаться здесь дольше, чем нужно. Посему я притворился тугим на ухо,
повернулся к женщине спиной и вскрыл конверт.
Письмо было кратким, едким и неудобочитаемым из-за все того же
нетвердого почерка. Оно гласило: "Пляменник Фред, сим придстовляю табе Герти
Дивайн, каторая блестала в "Канонирском клубе" Сан-Антонио. Она была моим
верным таварищем и сиделкою, и она -- лучшая вещь, каторую я могу табе
перидать. Радуй ее, и я ручяюся, что она табе будет радовать взад. Твой
долго пропащий дядя Мэтт".
Я поднял глаза и обнаружил, что остался в гостиной один, но потом
услышал звяканье льда в стакане и отправился на кухню, где Герти Дивайн
сооружала коктейль, употребив для этой цели припасенный мною на утро
апельсиновый сок.
-- Если любезному хозяину угодно отведать чего-нибудь, пусть
позаботится о себе сам, -- заявила она.
Я поднял листок повыше и спросил:
-- Что означает эта писанина?
-- Что теперь я твоя, милый, -- был ответ. Герти взяла свой стакан и
направилась ко второму выходу из кухни. -- Там у тебя спальня, да?
Герти Дивайн отправилась в магазин, и спустя несколько минут послышался
робкий стук в дверь. Я открыл. За порогом стоял Уилкинс, жилец со второго
этажа, с древним потертым черным чемоданом, перехваченным вдоль и поперек
широкими кожаными ремнями. Он поставил свой баул на пол, перевел дух,
покачал головой и сказал:
-- Старость -- не радость.
Похоже, ответа не требовалось, да и не существовало. Кроме того, в
голове у меня до сих пор царила Герти Дивайн, и я раздумывал, что мне
делать, когда она вернется. Если вернется. В общем, я просто стоял,
таращился на Уилкинса с его чемоданом и размышлял о мисс Дивайн.
Уилкинс, по обыкновению, был весь в синем: старая синяя рубаха от
интенданта ВВС, застарелые синие чернильные пятна на правой руке.
Поотдувавшись еще немного и еще малость покачав головой, сосед мой, наконец,
проговорил:
-- Приятно снова видеть вас, мой мальчик. Уделите мне минутку?
-- Разумеется, сэр, -- ответил я, хотя это вовсе не разумелось. --
Входите же. Позвольте-ка мне взять ваш...
Но я не сумел добраться до чемодана: Уилкинс сам вцепился в старинную
ручку и подхватил его, чтобы уберечь от моих поползновений.
-- Ничего, ничего, -- поспешно сказал он, будто герой фильма об
интенданте-расхитителе, которому полицейский предлагает помощь в переноске
чемодана с награбленным добром. -- Я сам справлюсь.
Чтобы справиться, ему пришлось отклониться в противоположную от
чемодана сторону, причем довольно далеко. Он сделался похожим на цифру 7 и
двинулся вперед, выставляя одну ногу, а затем подтягивая другую. После
каждого шага туловище его скручивалось в штопор. Таким манером Уилкинс не
без труда проник в мое жилище -- кривой, хромой, кособокий и смешной, как
персонаж Бекетта.
Посреди гостиной он, наконец, вновь опустил свой чемодан на пол и
возобновил тяжкие усилия по переведению духа. Одновременно он отирал пот со
лба заляпанной чернилами рукой, отчего над глазами появились три
штриховидные полосы, какие в мультиках служат для изображения скоростного
перемещения в пространстве. Так что теперь он напоминал мне постаревшего и
изрядно потрепанного Меркурия.
Похоже, мне следовало выказать гостеприимство, но я понятия не имел, с
какой стати. Однако все же спросил:
-- Э... выпьете чего-нибудь?
-- Спиртное? Нет, нет, я его в рот не беру. Покойница жена еще тридцать
семь лет назад отвадила меня от этого дела. В сентябре будет тридцать
восемь. Дивная была женщина.
-- Может быть, кофе?
Он вскинул брови и уставился на меня.
-- Чайку бы...
-- Разумеется, -- ответил я. -- Это проще простого. Вы тут посидите
пока, я мигом.
Я отправился на кухню заваривать чай, и это дало мне возможность
возобновить мой внутренний монолог, посвященный Герти Дивайн. Похоже, она
вселилась ко мне, правда, пока без скарба, но, насколько я мог судить, с
твердым намерением остаться. Мне приходилось лишь гадать, что было у нее на
уме, но гадать с достаточно высокой степенью вероятности, и эти догадки
сулили мне одни огорчения.
Но что я мог сделать? Она попросту присвоила все мое достояние,
попросту восприняла изменившееся положение дел как должное и принялась
бодренько разгуливать по дому. И ей даже в голову не пришло, что я могу не
согласиться с ее намерениями. Герти обшарила кухню, объявила, что у меня нет
никакой человеческой пищи, а потом щелкнула пальцами перед моим носом и
потребовала: "Гони десять долларов, я пошла в магазин".
И что же? Я спорил? Я отказал ей? Может, спросил, что она о себе
возомнила? Нет. Я просто достал бумажник, выдал Герти десятку, возвращенную
мне легавым самозванцем, и услужливо распахнул дверь. Герти вышла из
квартиры, помахивая своей дорогой кожаной сумочкой, и была такова.
Вообще-то в голове у меня свербила храбрая мысль не пустить Герти в
дом, когда она вернется с покупками. Со сладострастной горечью думал я и о
том, что, возможно, блондинка сбежит с моей десяткой и не вернется вовсе. Но
в глубине души я знал, что произойдет. Герти притащит два бумажных мешка со
снедью, велит мне положить их куданибудь, а сама тем временем снимет с окон
гостиной шторы и займется стиркой. И ведь я действительно возьму эту жуткую
снедь и куда-нибудь положу.
Ну, ладно, пока займемся Уилкинсом. Я приготовил две чашки чая и отнес
в гостиную, где мой сосед по-прежнему стоял возле чемодана.
-- Почему бы вам не присесть, сэр? -- спросил я.
-- О, чай! -- воскликнул Уилкинс, выхватывая у меня чашку. Он улыбнулся
мне лучезарной лживой улыбкой и сказал: -- Наслышан, что вам привалило
счастье. Вот, зашел поздравить.
-- Наслышаны? Каким образом?
-- Позвонил властям. Как вы это назвали? Мошенническая управа?
Полюбопытствовал, как у вас все прошло нынче утром.
-- И вам сказали?
-- Я представился соседом, другом. Вежливый молодой человек. Очень мне
помог.
-- Понятно, -- я покосился на чемодан. -- А... э... что там?
Он опустил глаза и улыбнулся как никогда широко.
-- Труд всей жизни, мой мальчик. Все хотел вам показать, да только
сейчас собрался.
-- Труд всей жизни? Это имеет какое-то отношение к военно-воздушным
силам?
Уилкинс ухмыльнулся, подмигнул, состроил несколько весьма
примечательных мин и лукаво ответил:
-- Можно сказать и так, мой мальчик, можно сказать и так.
Я и не понимал, что происходит, и, честно говоря, не хотел понимать,
поскольку мысли мои занимала Герти Дивайн. Подойдя к своему креслу для
чтения, я уселся в него с чашкой в руках. Уилкинс мог либо понять и принять
намек и сесть, либо продолжать стоять на часах, а то и на столетиях, возле
своего чемодана. Пусть решает сам.
Уилкинс смотрел на меня алчным взглядом и явно ждал, когда я выкажу
пылкое любопытство по поводу его проклятущего чемодана, но, когда до него,
наконец, дошло, что пылкости не предвидится, он метнулся к креслу-качалке,
поставил чашку на мраморный столик слева от себя и сказал:
-- А у вас и впрямь уютное жилище. Обставлено по высшему разряду.
-- Большое спасибо.
-- Нынче поди достань добротное убранство.
-- Воистину так, -- согласился я.
-- Особенно, когда живешь на пенсию. В стесненных обстоятельствах не
больно размахнешься, правда? -- он то ли гавкнул, то ли хихикнул, взял чашку
и отпил большой глоток.
-- Просто надо делать покупки с оглядкой, -- сказал я, гадая, о чем мы
ведем речь и почему вообще ее ведем. И тут стоявший посреди комнаты чемодан
начал расти. Не в буквальном смысле, конечно, а лишь в моем сознании. Пока
Уилкинс суетился вокруг чемодана, мне было ровным счетом наплевать на эту
штуковину, но теперь, когда мы, вроде бы, завели разговор о мебели,
покупках, недоедании и еще бог знает о чем, а о чемодане напрочь забыли, я
вдруг начал задумываться о его загадочном появлении посреди гостиной, да еще
со всеми этими кожаными ремнями и почерневшими от времени пряжками.
Интересно, что там, внутри? Каково содержимое этого баула? Может, модель
самолета? Чертежи космического корабля? Боеголовка водородной бомбы?
-- Что по нынешним временам нужно человеку, так это деньги, да
побольше, -- продолжал тем временем Уилкинс, не замечая моего растущего
любопытства. -- И притом наличными. Конечно, лучше всего разбогатеть так,
как это сделали вы: взять да и получить наследство, не ударив пальцем о
палец. Зачем суетиться, когда все само идет в руки? Но людям менее везучим
приходится тащить, что плохо лежит, стараться свести концы с концами и
надеяться, что удастся отложить малость, а если повезет, то и зажить
припеваючи.
Хотя эта речь была произнесена дружелюбным тоном, бодренько и без
задней мысли, я испытал чувство вины оттого, что на меня вдруг свалилось не
нажитое тяжким трудом богатство. И сказал:
-- Полагаю, при четко определенном доходе порой нелегко...
-- Недолго ему таким оставаться, -- бодрее прежнего возвестил Уилкинс и
кивнул на свой чемоданище. -- Вот в чем все дело. Там лежит изрядный куш.
-- Да, вы, кажется, хотели что-то мне показать, -- проговорил я,
стараясь, чтобы голос мой звучал как можно беспечнее, и в меру сил скрывая
любопытство.
-- Разумеется, -- отвечал он, дружелюбно улыбаясь мне, но не торопясь
покинуть кресло-качалку. -- Когда угодно. Как только у вас будет свободное
время.
-- Значит, лучше всего прямо сейчас, -- сказал я, но мгновение спустя
подумал, что выказываю слишком большое нетерпение, и поспешил добавить: --
Разумеется, если вы никуда не торопитесь.
-- Ничуть не тороплюсь. С удовольствием покажу вам все. -- Наконец-то
Уилкинс пришел в движение, лязгнул чашкой о блюдце, поставил ее, поднялся на
ноги и тотчас преклонил колена перед своим чемоданом. Повалив баул набок и
расстегивая кожаные ремни, он добавил: -- Такого молодого человека это
наверняка заинтересует. Тут... вся... моя... работа... за... уф... за
тридцать один год. Я... все... ага, пошло! Так вот, теперь я ее завершил.
С этими словами Уилкинс поднял крышку чемодана и взглянул на меня, как
джинн, вручающий Аладдину сокровище.
Сокровище? Чемодан был набит бумагой для пишущих машин. Целых шесть
стопок. Верхние листы каждой стопы (подозреваю, что и все остальные тоже)
были сплошь покрыты мелкими, но четкими закорючками. Темно-синие чернила
имели тот же оттенок, что и пятна на правой руке Уилкинса.
-- Что это? -- спросил я.
-- Моя книга, -- с благоговением отвечал писатель, похлопывая ладонью
по ближайшей стопе. -- Вот она...
-- Ваша книга? -- Меня внезапно охватил какой-то странный страх. -- Вы
хотите сказать, ваше жизнеописание?
-- Нет, нет, какое там жизнеописание! Мой послужной список не тянет на
книгу. Нет, нет, только не это. У меня была не служба, а так, легкая
прогулка, -- он с обожанием оглядел стопки. -- Нет, это не документалистика.
Но, разумеется, в основу положены действительные события. Естественно.
Действительные события.
-- Стало быть, это роман? -- спросил я.
-- В известном смысле. В некотором роде. Но исторический материал
изложен точно, -- он прищурился и взглянул на меня, словно хотел показать,
какой у него может быть верный глаз. -- До мельчайших подробностей.
Сведения, которые почти невозможно раздобыть, собраны и приведены здесь с
великой достоверностью. Я изучал эпоху и все записывал.
Продолжая блуждать в потемках, я спросил:
-- Так это -- исторический роман?
-- Можно сказать и так, -- ответил Уилкинс. Стоя на коленях перед
набитым бумагой чемоданом, он оперся одной рукой о свое творение, подался ко
мне и прошептал: -- Это -- новое описание военных походов Юлия Цезаря. Я
добавил ВВС.
-- Прошу прощения?
-- Заглавие -- "Veni, Vidi, Vici благодаря воздушной мощи". Неплохо,
да?
-- Неплохо, -- упавшим голосом ответил я.
Уилкинс покосился на меня, прищурив на сей раз только один глаз.
-- Вы все еще не видите сути, -- сказал он. -- Думаете, что это немного
дурацкая идея?
-- Просто слишком свежая, -- поспешно возразил я. -- Она еще не
уложилась у меня в голове.
-- Разумеется, свежая! Но это еще не все. Вы догадываетесь, что придает
ей такую значимость?
-- Боюсь, что нет, -- ответил я.
-- Самобытность! Перепевы не попадают в списки бестселлеров! Там только
новые идеи, неожиданные мысли. Как в моей книге! -- Дабы подчеркнуть
важность своего высказывания, он хлопнул ладонью по рукописи, и мы оба
изумленно вытаращили глаза, услышав громкое "шлеп". Потом я сказал:
-- Э... но Юлий Цезарь... Какая уж тут самобытность?
-- Еще какая! Вот какая! -- Уилкинс уже вошел в раж; он подался вперед,
замахал руками и пустился в объяснения: -- Я сохранил исторические события,
все до единого. Названия варварских племен, численность войск, сражения,
имевшие место в действительности, -- я все это сохранил. От себя я добавил
только военно-воздушные силы. Волею судеб римляне получили в свое
распоряжение самолеты, приблизительно такие же, которые использовались в
годы первой мировой. Перенеся ВВС в ту историческую эпоху, когда их не было,
я показал, как воздушный флот меняет весь ход военных кампаний.
-- И ход истории, да?
-- Влияние на историю в целом незначительно, -- ответил Уилкинс. -- В
конце концов, Цезарь и так выиграл почти все сражения, поэтому последствия,
в сущности, были те же. Но не сами битвы. Менялась и психология полководцев.
Все это у меня тут, все на бумаге. А Юлий, сам Юлий Цезарь, -- это что-то.
Очень, очень примечательная личность. Прочтите, и вы в этом убедитесь.
-- Вы хотите, чтобы я прочел все это? -- спросил я, но мой вопрос
прозвучал не совсем вежливо, поэтому я поспешно добавил: -- Что ж, с
радостью. Очень хотелось бы почитать.
-- От моей идеи просто дух захватывает, вот почему вам следует
прочесть, -- сказал Уилкинс. -- Сейчас-то вы не готовы ее воспринять,
думаете, что я несу ахинею. Дурацкая, мол, задумка. Но когда до вас дойдет,
вы увидите все в правильном свете. Зримо представите себе, как эти маленькие
хлипкие самолетики появляются из-за холмов и идут на бреющем над Галлией,
рассыпая копья и камни...
-- Они у вас не вооружены пушками и пулеметами?
-- Разумеется, нет. До изобретения пороха тогда было еще очень далеко.
А я стараюсь сохранить историческую правду, поэтому у римлян есть только
самолеты.
-- Но раз у них есть самолеты, значит, есть и двигатель внутреннего
сгорания, -- заспорил я. -- И бензин. И очищенные масла. Но в этом случае
они просто не могли не иметь всего остального -- всего того, что мы имеем
сегодня: автомобилей, лифтов, бомб. Возможно, даже атомных.
-- Да не волнуйтесь вы так, -- с самоуверенной ухмылкой ответил Уилкинс
и снова похлопал по рукописи. -- Все здесь. Все разложено по полочкам.
-- А издатель у вас есть? -- спросил я.
-- Издатель! -- выплюнул Уилкинс, разом побагровев от ярости и сжав
кулаки. -- Слепцы! Все до единого! Либо норовят спереть твой труд, либо не
желают замечать даровитого автора. Даровитого, именно даровитого. Где им
разглядеть дарование. Цепляются за опробированное и затасканное, а больше
ничего знать не хотят. Когда приносишь им настоящий свежак, что-то новое,
незаезженное, что-то действительно захватывающее, они знать не знают, как им
быть.
-- Значит, вашу рукопись все время отвергают?
-- Ходил я к одному парню, -- немного успокоившись, продолжал Уилкинс.
-- Обещал издать. На паях, кажется. Так это называется. Я оплачиваю
издержки, типографию, все такое, а он издает и рассылает по книготорговцам.
Мне и невдомек, что там такая механика, но вот поди ж ты. Парень говорит,
это в порядке вещей. Показал мне груду книг, изданных таким манером.
Некоторые на вид очень даже ничего, хорошая работа: веселенькие обложки,
белая бумага, буквы красивые. Но я никогда не слыхал их названий, и это
настораживает. Конечно, какой из меня книгочей? Не ахти какой, читаю почти
исключительно по своей теме. Вот вы -- другое дело. Наверняка вы о них
наслышаны. Во всяком случае, о некоторых.
-- Я тоже мало читаю, -- признался я. -- Почти не знаю современных
авторов. Мой круг чтения -- главным образом научные труды.
-- Точь-в-точь как у меня, -- радостно сказал Уилкинс. -- Мы с вами --
родственные души. -- Он улыбнулся сначала мне, потом -- своей рукописи. --
Завершил, наконец.
-- Это хорошо, -- похвалил я его.
-- Парень говорит, так начинали все, у кого теперь громкие имена, --
продолжал Уилкинс, устремив взор в пространство. -- Издавали свои
произведения на паях с такими, как он. Лоуренс, Джеймс Джойс и другие
маститые, так он сказал.
-- Это возможно, -- согласился я. -- Увы, я не очень хороший знаток
истории литературы.
-- Разумеется, это обойдется в тысчонку-другую, -- продолжал Уилкинс.
-- А потом еще придется вкладывать в рекламу. Без нее в нашем мире -- ни
тпру ни ну, уж вы мне поверьте. У меня есть задумки, как раскрутить эту
книжку. Издать рекламные экземпляры -- такие, чтобы глаза на лоб полезли,
прописать в "Нью-Йорк-таймс", во всех газетах страны. Пусть читающая Америка
узнает...
-- Вас послушать, так это немалые расходы, -- ответил я, ощутив легкую
дрожь, сопутствующую зарождению дурных предчувствий.
-- Чтобы сделать деньги, надо потратиться. Но подумайте о прибыли, --
запел певец мировой скорби. -- Для начала -- книжные ярмарки. Издания за
рубежом. Экранизации. По моей книге наверняка можно сделать кино. У меня тут
наброски по подбору актеров. Юлий Цезарь в молодые годы -- Джек Леммон.
Барбара Николз... кажется, он гдето здесь... -- Уилкинс принялся копаться в
стопках, но без особого успеха. Наконец он бросил это дело и сказал: -- Ага!
Вот и обложка. Черновая заготовка.
Он протянул мне лист с каким-то рисунком, выполненным все в той же
технике -- темно-синими чернилами. По верху страницы в две строки шел
заголовок, начертанный дрожащей рукой и отдаленно смахивающий
на эмблему из мультяшки про Сверхчеловека: "VENI, VIDI, VICI БЛАГОДАРЯ
ВОЗДУШНОЙ МОЩИ".
-- Разумеется, это лишь грубый набросок, -- без всякой нужды сообщил
мне Уилкинс. -- Я не живописец. Придется нанимать кого-нибудь, чтобы сделал
все как следует.
Похоже, он все-таки умел оценивать свои возможности. Во всяком случае,
Уилкинс был прав, когда не стал причислять себя к живописцам. Уж как я ни
силился, а все-таки не сумел разобрать, что именно изображено на рисунке. Он
состоял из бесконечно большого числа линий, прямых и изогнутых, коротких и
длинных, зачастую пересекавшихся, но я понятия не имел, что они обозначают.
Может, хлипкий самолетик-биплан, который несется над холмами Галлии? Сказать
что-либо определенное не было никакой возможности. Я едва не перевернул
листок вверх тормашками в надежде увидеть что-нибудь более вразумительное,
но вовремя спохватился, потому что такой переворот дела всей жизни наверняка
оскорбил бы Уилкинса. Он бы подумал, что я поступил так нарочно, чтобы
высмеять его как рисовальщика.
Я сказал:
-- Кажется, я не в состоя... это не...
-- Цезарь на военном совете, -- пояснил Уилкинс. -- Император и члены
его штаба возле одного из самолетов. -- Он по-прежнему стоял на коленях над
чемоданом, но теперь повернулся ко мне и принялся тыкать пальцем в завитки
на листе, одновременно давая пояснения: -- Вот самолет. А вот Юлий. И один
из верных ему готских воевод.
Мне оставалось лишь кивать и отвечать: "Да, да, очень красиво", что я и
делал.
Когда с изучением рисунка было покончено, Уилкинс забрал его у меня,
снова подполз к чемодану и вложил иллюстрацию обратно в стопу где-то возле
середины рукописи. При этом он, не глядя в мою сторону, завел такую речь:
-- Что мне нужно теперь, так это деньги. Найти, как водится,
подходящего человека и поделить прибыль пополам. Верного человека,
родственную душу. Чтобы вложил деньги. Парень из издательства берет на себя
печать и сбыт -- за наличные, без участия в прибылях. Я делаю книгу,
рекламный экземпляр, всю раскрутку, выступаю в "Вечернем представлении" и
так далее. Забираю пятьдесят процентов. Третий парень платит, помогает
начать дело, а потом сидит, сложа руки, и тоже получает пятьдесят процентов.
Я не на шутку разволновался. Разумеется, Уилкинс никакой не мошенник.
Он вовсе не норовит обманом вытянуть из меня деньги, но теперь я видел
невооруженным глазом, что он хочет уговорить меня вложить средства в издание
его романа. И, увы, не видел никакого способа отказать начинающему автору
завершенного труда. Ну что я ему скажу? Любой отказ он воспримет как хулу в
адрес романа, и оскорбится. Правду сказать, мне нравился Уилкинс; я любил
его пятнистый чернильный облик, его неказистую изустную речь (с письменной я
еще не познакомился), его тихое отшельничество, делавшее Уилкинса похожим на
маленькую мышку. Мне не хотелось ранить его чувства, не хотелось, чтобы
впредь, встречаясь у почтовых ящиков, мы избегали смотреть друг другу в
глаза.
Да и что я знал о романах и издательском деле? Едва ли Уилкинс сотворил
шедевр, но, если вдуматься, сколько мировых бестселлеров изначально казались
вовсе не бестселлерами! Мало ли великих книг, о которых издатели поначалу
были не лучшего мнения, чем я -- о писанине Уилкинса? Но ведь находились
нужные люди, которые вывозили телегу. То ли время поспевало, то ли еще что
-- и пожалуйста, нате вам. А при умелой раскрутке, не поскупившись на
толковую рекламную кампанию, Уилкинс, чего доброго, еще сумеет взять свое.
Но нет, надо подойти к делу разумно. В конце концов, теперь я при
деньгах, больших деньгах, и если я хочу научиться обращаться с ними, беречь
их, начинать надо сей же час. Уилкинс -- не мошенник, это верно, но его
роман вполне может оказаться чугунной чушкой, а не золотым слитком.
Прежде чем думать о вложении денег, я должен поговорить с упомянутым
Уилкинсом издателем, послушать, что он скажет, как оценит виды на будущее
книги. Недаром правило гласит: всегда обращайтесь к знатоку дела.
-- Вы уже подписали какой-нибудь договор с этим издателем? -- спросил
я.
-- Это невозможно, -- ответил Уилкинс. -- Необходимо поручительство,
что наличные будут уплачены. В конце концов, парень тоже несет расходы. Не
может же он заключать договор с каждым чокнутым, который заглянет к нему в
контору. Надо выложить деньги на бочку, доказать серьезность своих
намерений.
-- Иными словами, вы должны снова встретиться с ним?
-- Мы оставили вопрос открытым, -- пылко прошептал Уилкинс. -- Я должен
позвонить, если найду человека, который войдет со мной в долю.
-- Полагаю, вам следует... -- начал я, и тут раздался громовой стук в
дверь. -- Минутку, -- попросил я Уилкинса, вышел в прихожую и распахнул
дверь.
Я уже напрочь позабыл о Герти Дивайн. Но разом вспомнил, когда она,
подтверждая мои опасения, вошла в дом с двумя мешками съестных припасов.
-- С тебя три доллара, -- сообщила мне Герти и с некоторым изумлением
взглянула на Уилкинса, который стоял на коленях над разверстым чемоданом. --
У тебя тут молельный дом? -- спросила она.
-- Мой сосед мистер Уилкинс, -- сказал я. -- Мистер Уилкинс, это...
хм... мисс Дивайн. Она была другом моего дяди.
Не выпуская из рук мешков, Герти оглядела Уилкинса и спросила:
-- Что это там у вас, отче? Конец прошлой проповеди?
Уилкинс поспешно захлопнул чемодан и повернулся ко мне.
-- Ей можно доверять?
Герти отплатила ему за подозрительность той же монетой, и отплатила
сполна. Глядя на меня сквозь щель между мешками, она осведомилась:
-- Что замышляет этот старикашка, Фред?
-- Нас с мистером Фитчем связывают партнерские отношения, -- ледяным
тоном ответил ей Уилкинс. -- Их содержание пока не подлежит разглашению.
-- Да что вы!
-- Мистер Уилкинс написал роман... -- начал я.
-- И хочет его издать, -- договорила за меня Герти. -- А ты должен
оплатить его тщеславие, выложив доллары галантерейщику.
Я захлопал глазами.
-- Галантерейщику?
-- Когда творец сотворит какую-нибудь галиматью, которая никому не
нужна, -- пояснила она, -- он идет к издателю графомании, и тот обирает
творца до нитки. У меня была подружка, которая настрочила "Правду и истину о
подлинной жизни настоящей стриптизерки, как на духу". Издание обошлось ей в
шесть с половиной тысяч долларов. Было продано аж восемьсот экземпляров,
кто-то даже написал дурацкую рецензию, а читатели плевались.
Лицо Уилкинса окаменело, и он холодно проговорил:
-- Господин, с которым я встречался, занимает должность главы почтенной
фирмы с давними традициями. Они издают целый спектр...
-- Сивого бреда, -- сказала Герти, потом повернулась ко мне и, кивнув
на Уилкинса, добавила: -- Выкини отсюда этого старого дармоеда.
-- Вот что, послушайте-ка... -- начал Уилкинс, с кряхтением и хрустом
поднимаясь с колен.
-- А впрочем, не надо, лучше подержи, -- с этими словами Герти всучила
мне оба мешка, развернулась, схватила Уилкинса за руку и стремительно
потащила к двери. Когда он мчался мимо меня, я мельком увидел его
обескураженную физиономию. Он был так изумлен, что обрел дар речи, лишь
очутившись на лестничной клетке.
-- Моя рукопись! -- взвизгнул Уилкинс.
-- Терпение, терпение, -- сказала Герти. Она вернулась в гостиную,
сгребла в охапку чемодан, словно ящик с пивными банками, вынесла его в
прихожую и швырнула на ступеньки. Кажется, я слышал несколько глухих
шлепков: что-то тяжелое кубарем летело вниз по лестнице. Потом, вроде бы,
донеслось шуршание, похожее на шелест тысяч маленьких крыльев, и Герти
захлопнула дверь, оборвав исполненный отчаяния вопль Уилкинса.
Я знал, что должен как-то вмешаться, остановить Герти, помочь Уилкинсу,
защитить свои хозяйские права, но вместо этого стоял истуканом и наблюдал за
происходящим. Мое поведение лишь частично объяснялось трусостью, хотя,
конечно, не обошлось и без нее. Но, кроме боязни, я чувствовал облегчение
оттого, что решение по роману Уилкинса принято кем-то другим. Сам я ни за
что не смог бы сказать Уилкинсу "нет", хотя в глубине души знал, что просто
обязан отказать ему, и когда Герти взяла это на себя, я испытал смешанное
чувство облегчения, вины и удовлетворения.
Герти вернулась в квартиру, отряхивая пыль с ладоней. У нее был очень
довольный вид. Взглянув на меня, она остановилась, подбоченилась и сказала:
-- Ну, и что ты стоишь, будто столб? Поди разложи покупки.
-- А вы не сорвете шторы с окон? -- жалобно спросил я.
-- На кой черт мне сдались твои шторы?
-- Бог знает, -- ответил я и потащил мешки со снедью на кухню.
Во всей этой кутерьме я напрочь позабыл о сотрудниках отдела по
расследованию убийств, которые, как сказал Райли, должны были заглянуть ко
мне. Поэтому, когда в четыре часа послышался стук в дверь, я поначалу решил
не открывать, боясь, что пришел Уилкинс с дробовиком.
К несчастью, а может, и к счастью, мои решения больше ничего в этом
доме не значили. Я сидел в гостиной, силясь распутать клубок своих мыслей.
Герти прошагала мимо меня, помахивая зажатым в правой руке острым ножом,
облепленным сельдереем, и распахнула дверь, прежде чем я успел придумать
какой-нибудь предлог, способный удержать ее от этого действия.
Бог знает, что подумали сыщики, когда дверь им открыла вооруженная
тесаком женщина. Но они тотчас же узнали ее, и я подозреваю, что лишь это
обстоятельство помогло им довольно быстро преодолеть оцепенение. Как бы там
ни было, я услышал мужской голос, который произнес:
-- Ба, да это Герти. Ты -- тоже часть имущества наследодателя, милочка?
-- Вот именно, Стив, -- ответила Герти и, в свою очередь, осведомилась:
-- Вы по делу, мальчики?
-- Скорее, по долгу службы, -- отвечал голос, принадлежавший Стиву.
-- Тогда заходите, -- пригласила Герти и посторонилась, пропуская в мое
жилище двух мужчин, вид которых почти в точности совпадал с
обликом самозванного легавого, кинувшего меня нынче утром.
-- Вот Стив и Ральф, -- сообщила мне Герти. -- Они шпики. -- Указав на
меня, она добавила: -- А это Фред Фитч, племянник Мэтта. Полагаю, к нему-то
вы и пришли.
-- Лично мне хочется видеть только тебя одну, Герти, -- молвил Стив не
более игриво, чем это мог бы сделать бульдозер. -- А вот с Фредом мне
хотелось бы побеседовать.
-- Я стряпаю, -- сообщила Герти. -- Надеюсь, вы меня извините, господа.
-- Почти за любое прегрешение, Герти, -- грубовато-льстивым тоном
ответил Стив.
Герти лукаво улыбнулась ему и вышла, а Стив повернулся ко мне и вдруг
превратился в прусского солдафона.
-- Вы и есть Фред Фитч? -- спросил он.
-- Совершенно верно, -- я поднялся. -- Не угодно ли присесть?
Оба пришельца охотно уселись. Я сделал то же самое и внезапно
почувствовал себя дурачком.
-- Э... -- начал я, -- Джек Райли сказал, что вы зайдете.
-- Мы получили рапорт, -- ответил Стив. -- Насколько мы понимаем, до
сегодняшнего дня вы и знать не знали о наследстве, так?
-- Так, -- подтвердил я. -- Хотя и не совсем так. Слухи дошли до меня
еще вчера, но поверил я им только сегодня.
-- Да, скверно, -- удрученно молвил Стив. -- А то могли бы стать нашим
главным подозреваемым.
Тут в разговор впервые вступил Ральф.
-- Понимаете, -- объяснил он, -- у вас -- самая веская из всех мыслимых
побудительных причин.
-- Единственный известный нам мотив, -- дополнил Стив.
-- Поэтому мы, естественно, разочарованы вашим неведением относительно
наследства, -- добавил Ральф.
-- И, естественно, -- подхватил Стив, -- нам хотелось бы опровергнуть
ваше заявление, чтобы у нас опять появился главный подозреваемый.
Я ощутил легкий зуд в животе, словно там трепыхалась бабочка, и
спросил:
-- Неужели вы и впрямь подозревали меня?
-- В том-то все и дело, что теперь мы не можем вас подозревать, --
ответил Стив.
-- Даже как вариант, -- добавил Ральф. -- Вот что нас так огорчает.
-- И, разумеется, -- вставил Стив, -- в этом деле есть некоторые так
называемые странности.
-- Что нам тоже не нравится, -- пояснил Ральф.
-- Странности всегда действуют на нервы, -- заключил Стив.
-- Не понимаю, какие странности вы имеете в виду, -- признался я.
-- По имеющимся у нас сведениям, -- сказал Стив, -- вы ни разу не
встречались с вашим дядюшкой Мэттом, верно?
-- Да, верно.
-- Даже никогда не слыхали о нем.
-- Совершенно верно.
-- И тем не менее, он оставил вам почти полмиллиона долларов.
-- Триста тысяч, -- поправил я его.
-- За вычетом налогов, -- поправил он меня. -- А без вычетов --
полмиллиона.
-- Да.
-- Оставил племяннику, которого никогда не видел и который даже не знал
о его существовании.
-- Совершенно верно, -- ответил я.
-- Вот это и кажется нам странным обстоятельством, -- объяснил Ральф.
-- А еще -- условие, по которому вы должны были узнать о наследстве не
раньше, чем через две недели после смерти старика. В завещании так и
сказано, -- Стив развел руками. -- В разговорах между собой мы называем это
странным обстоятельством.
-- Не говоря уже о Герти, -- вставил Ральф.
-- Вот именно, -- подхватил Стив. -- Итак, что мы имеем: старик,
умирающий от рака, резвый, как вареная лапша, и тем не менее, он...
-- Умирающий? -- переспросил я.
-- Ну не странно ли? -- рассудил Ральф. -- Одной ногой стоит в могиле,
а другой, как гласит пословица, на банановой кожуре. И тем не менее, кто-то
торопится спровадить его на тот свет.
-- Я об этом не знал, -- сказал я.
-- Еще одно обстоятельство, которое можно назвать странным, -- сказал
Стив. -- Зачем мочить человека, который со дня на день и сам загнется? Не
говоря уже о Герти, как сказал Ральф.
-- Неужто он и впрямь был так близок к смерти? -- спросил я. -- И ему
оставались считаные дни?
-- Уж лет пять, как ему "оставались считаные дни", -- сообщил мне
Ральф. -- Так говорит его врач. Мэтт Грирсон был в Бразилии, узнал, что
болен раком, и вернулся домой, чтобы умереть здесь.
-- Не говоря уже о Герти, -- снова завел Стив. -- Хотя, полагаю, сейчас
самое время поговорить о Герти.
-- А чего о ней говорить? -- спросил я.
-- Ну и сиделку выбрал себе ваш дядюшка, -- сказал Стив. --
Божественная душечка Герти с мирскими телесами.
-- Она действительно исполняла стриптиз? -- спросил я, чем немало
удивил Стива.
-- Разумеется, -- ответил он. -- Я своими глазами видел ее пляски в
Пассеике несколько лет назад. И, если вас интересует мое мнение, она и
поныне сохранила былой задор.
-- Стив воспылал любовью к Герти, как только нам поручили это дело, --
уведомил меня Ральф.
-- Гораздо раньше, -- уточнил Стив. -- Еще в былые времена, когда она
выступала. Ну, да не в этом дело. А в том, что старый деревенский мужлан,
неизлечимо больной раком, выбрал Герти себе в сиделки. Потом его мочат, и
все добро получает племянник, а когда мы приходим к нему потолковать, тут
сидит все та же Герти. Еще одно странное обстоятельство. Во всяком случае, у
нас в участке это расценили бы именно так.
-- Давно ли вы знаете Герти, Фред? -- спросил Ральф.
Мне вдруг захотелось обратиться к нему просто по имени, и я едва не
сделал этого. Я хотел начать свой ответ с "Ральфа", сдобрить его "Ральфами",
где надо и не надо, и завершить тоже "Ральфом", причем ответ этот должен был
включать в себя только слова, из букв которых можно составить имя Ральф. Но
я -- трус, и поэтому ни разу не назвал Ральфа Ральфом, а просто сказал:
-- Мы познакомились только сегодня. Она поджидала меня здесь, когда я
вернулся от стряпчего.
Ральф и Стив слаженно захлопали глазами. Стив спросил:
-- То есть, она попросту вошла сюда? И прежде вы ее не видели?
-- Позвольте кое-что вам показать, -- сказал я, поднимаясь на ноги.
-- С удовольствием посмотрю, -- ответил Стив. -- И Ральф тоже.
-- С большим удовольствием, -- уточнил Ральф.
Я подошел к письменному столу, достал из прорези для бумаг
рекомендательное письмо дядюшки Мэтта и вручил его Стиву. Тот пробежал
письмо глазами, усмехнулся и сказал:
-- Ну, вот, что-то новое, -- и, протянув листок Ральфу, добавил: -- Это
меняет дело.
Ральф прочел письмо и проговорил:
-- Тут есть кое-что любопытное.
-- Что именно, Ральф? -- спросил Стив.
-- Кажется, на письме нет даты, -- ответил Ральф.
-- Она принесла его только сегодня, -- пояснил я, будто оправдываясь.
-- Я вам верю, -- сказал Ральф. -- Но меня занимает другой вопрос:
когда он это написал? Вы меня понимаете?
-- А почему бы нам не спросить у нее? -- предложил я.
-- Не думаю, что в этом есть нужда, Фред, -- ответил Стив. -- А ты как
считаешь, Ральф?
-- Пока нет, -- решил Ральф.
Встав и снова сев, я почувствовал прилив уверенности в себе и сказал:
-- Но если мой дядька так и так должен был умереть, а его огрели
тяжелым тупым предметом, не будет ли разумно предположить, что он убит во
время ссоры? В ярости, без какого-либо веского мотива.
-- Такое возможно, -- сказал Стив. -- Я всецело согласен с вами, Фред,
ваша версия вполне правомерна, и мы уже приступили к ее отработке. Правда,
Ральф?
-- Действуем по уставу, проверяем все версии, -- ответил Ральф. --
Работаем. Да.
-- Но в то же время, -- подхватил Стив, -- я был бы рад, сумей мы найти
человека, который видел вас в обществе дядюшки Мэтта, скажем, полгода назад.
Это я вам говорю со всей откровенностью, Фред. Или вас с Герти, верно,
Ральф?
-- Это очень помогло бы нам, -- отвечал Ральф.
-- Я говорю правду, уж не обессудьте, -- сказал я.
-- Я в этом не сомневаюсь, -- смиренно молвил Стив. -- Но мечтать не
запретишь, правильно?
-- Вы можете сообщить нам что-нибудь такое, чего мы еще не знаем? --
спросил Ральф.
-- Про это убийство?
-- Раз уж мы его расследуем.
-- Я и сам узнал о нем только нынче пополудни. Мне ничего не известно.
Только то, что я услышал от вас и от Райли.
-- И от Герти.
-- Герти ни словом не обмолвилась. Во всяком случае, пока.
-- Славная старушка Герти! -- со смехом воскликнул Стив и поднялся. Он
производил впечатление очень сильного и крутого парня. -- Не дай бог мне
когда-нибудь услышать, что вы ее обижаете, Фред, -- полушутливо добавил он.
-- Думаю, события будут развиваться несколько иначе, -- ответил я.
Ральф тоже встал.
-- Пожалуй, нам пора, -- сказал он. -- Если мы вам понадобимся,
позвоните в отдел по расследованию убийств Южной стороны. Или попробуйте
связаться через своего дружка Райли.
-- Хорошо, -- ответил я. -- Если будет причина.
-- Вот именно, -- сказал Ральф.
Шагая к двери, Стив снова обратился ко мне:
-- Попрощайтесь за нас с Герти. Скажите, что я по-прежнему ее люблю,
Фред.
-- Непременно, -- ответил я и принялся переминаться с ноги на ногу в
ожидании их ухода.
Заслышав, как хлопнула дверь, Герти вышла из кухни, огляделась и
спросила:
-- Они ушли?
-- Стив просил попрощаться с вами.
-- Все легавые -- бездельники, -- глубокомысленно заметила Герти и,
нахмурившись, добавила: -- Милый, тут как в склепе. У тебя что, нет
проигрывателя?
-- Не думаю, что вам понравятся мои пластинки, -- ответил я.
-- Дорогуша, я уже это поняла, но, как говорится, лучше плохая музыка,
чем вовсе никакой. Так что заведи-ка один из своих струнных квартетов.
Я поставил Девятую симфонию Бетховена и врубил полную громкость. Если
уж она хочет рок-н-ролл, так пусть получает.
8
Последующие несколько часов я прожил в состоянии тихого ужаса.
Герти и впрямь умела чувствовать себя как дома. А я мог думать только о
постели и гадать, где решила спать часть моего наследства. Хотя я не считал
себя ханжой и, строго говоря, не был девственником (разве что почетным,
поскольку мое воздержание уже слишком затянулось, и я, можно сказать, вновь
обрел невинность), мысль о том, чтобы спустя несколько часов после
знакомства (или даже спустя несколько месяцев) залечь в койку со
стриптизеркой из "Канонирского клуба", повергала меня в оцепенение. С другой
стороны, отказать женщине -- тем более, обладающей такой безудержной силой,
-- дело очень трудное, и тут требуется тонкий подход, а у меня, черт возьми,
нет никакого опыта по этой части.
Кроме того, Герти оказалась прирожденной стряпухой и приготовила обед,
какого я не едал уже долгие годы, а то и сроду. Основу его составляли салат
и отбивные с картошкой и брокколи, но многочисленные приправы превратили эту
нехитрую снедь в манну небесную, которую я уплетал за обе щеки.
Чтобы не вкушать в молчании и отвлечься от своих страхов, за трапезой я
спросил Герти, что она думает об убийстве дядюшки Мэтта и подозревает ли
кого-нибудь в этом злодеянии.
-- Никого, -- был ответ. -- Никто никого не видел, никто ничего не
слышал. Меня тогда не было дома. Никаких свидетелей.
-- Прошло почти две недели, -- сказал я. -- Полагаю, полиция в тупике?
-- Легавые, -- пренебрежительно ответила она и передернула плечами,
словно говоря: "Чего ты от них хочешь?"
Я чувствовал, что обязан выказать интерес и участие по поводу смерти
родственника, оставившего мне триста тысяч долларов, но не мог
сосредоточиться на этой теме, пока Герти с жадностью уписывала отбивную. Тем
не менее, мне удалось поддержать разговор, спросив:
-- Как вы думаете, может, это дело рук человека, которого он кинул? Ну,
месть и все такое.
-- Мэтт ушел на покой много лет назад, -- ответила Герти, набивая рот
салатом.
-- А если это кто-то из прошлого? -- не унимался я. -- Человек, который
в конце концов настиг дядьку?
Она подняла руку, призывая меня к терпению, прожевала и проглотила
салат, опустила руку и спросила:
-- Ты имеешь в виду жертву мошенничества? Кого-нибудь, обманутого два
десятка лет назад?
-- Возможно, -- ответил я.
-- Забудь об этом, милок, -- сказала Герти. -- Если простофиля
спохватится, пока ты поблизости, он еще может потревожить тебя. Но по
прошествии времени -- ни за что. Особенность олухов в том, что они -- олухи.
Они просто идут домой и сокрушаются по поводу своей горькой доли. Олухи не
выслеживают кидал и не мочат их.
Я почувствовал, что краснею. Она настолько точно обрисовала мне меня
самого, что я оцарапал вилкой с картошкой верхнюю губу.
Тем временем Герти предалась воспоминаниям:
-- Именно так всегда говорил профессор Килрой: "Олух, он и есть олух".
Это было его жизненное кредо.
-- Какой профессор?
-- Килрой. Многолетний деловой партнер Мэтта.
-- А где он сейчас?
Герти передернула плечами.
-- Ума не приложу. Может, в Бразилии. В чем дело? Тебе не нравится еда?
-- спросила она, заметив, что я положил вилку.
-- Я сыт. Все очень вкусно, но я уже наелся.
-- Ну и едок, -- презрительно бросила Герти. -- И чего я, спрашивается,
возилась?
На десерт она подала мне нектар, отдаленно напоминающий кофе, а потом я
поплелся в гостиную и сел в свое кресло для чтения, где и провел следующий
час, сонно переваривая пищу, вяло прогоняя прочь мысли о том, какие события
ждут меня нынче ночью, и держа перед носом перевернутую вверх ногами
утреннюю "Таймс".
Так я и сидел до четверти восьмого, пока передо мной снова не предстала
Герти в своем черном пиджаке и с дорогой кожаной сумочкой на левой руке.
-- Прогуляйся немного, -- велела она. -- Заодно проводишь меня до
метро.
Я растерянно посмотрел на нее снизу вверх и спросил:
-- Куда вы?
-- Домой, -- объявила Герти. -- Думаешь, мне делать нечего, кроме как
слоняться по твоей квартире?
И тут меня охватило такое чувство облегчения, что я едва не подбросил в
воздух свою "Таймс". Я не гаркнул "гип-гип ура!" лишь из боязни обидеть
Герти. Как-никак, новость и впрямь была приятная: все-таки Герти уходит.
Все-таки она считает своим домом какое-то другое место. Все-таки не
собирается остаться здесь навеки, будто Бартлеби.
Я расплылся в улыбке и сказал:
-- С удовольствием провожу вас, Герти.
После чего сложил газету, выбрался из кресла, накинул пиджак, и мы
вышли из квартиры.
Шагая по тротуару рядом с Герти, я ощущал какое-то странное
спокойствие, хотя, пока мы спускались по лестнице, я боялся, что на улице
буду испытывать чувство неловкости. В дружелюбном молчании мы дошли до
Восьмой авеню, а потом двинулись на север и добрались до Двадцать третьей
улицы, где была станция подземки и где я с большим опозданием (вероятно, я
уже упоминал о том, что слово "опоздание" как нельзя более емко выражает
особенности моего жизненного пути) догадался предложить Герти денег на
такси.
Ее реакция была мгновенной и слишком уж бурной. Прижав руку к сердцу
(при таком бюсте это было нелегким делом), Герти притворилась, будто вот-вот
упадет в обморок, и вскричала:
-- Мот! Транжира! Только и знает, что сорить деньгами!
Но я уже научился правильно обращаться с ней и поспешно сказал:
-- Конечно, если вам привычнее ездить подземкой...
В ответ она сунула в рот два пальца и издала свист, от которого, должно
быть, задрожали стекла во всех домах Манхэттена, включая и здание ООН. Из
потока машин тотчас вынырнуло такси и, пыхтя, остановилось перед нами.
Я вручил Герти доллар, и она взглянула на него так, словно впервые
увидела денежку столь ничтожного достоинства, после чего с вялым омерзением
произнесла:
-- Слушай, широкая душа, я живу на Сто двенадцатой улице.
Немного смутившись, я присовокупил к первому доллару еще один и
спросил:
-- Этого достаточно?
-- Хватит, хватит, -- ответила Герти. -- А то еще избалуешь меня.
Я придержал для нее дверцу и, когда Герти уселась в машину, спросил,
склонившись к окошку:
-- Когда я увижу вас снова?
При этом я испытывал множество разнообразных чувств, самым сильным из
которых был трепетный страх.
-- Никогда, если не запишешь номер моего телефона, -- ответила Герти.
-- О! -- воскликнул я и принялся охлопывать себя в поисках карандаша и
бумаги, но не нашел ни того, ни другого (я редко ношу с собой канцелярские
принадлежности, потому что это помогает мне уклоняться от подписания
всевозможных бумаг).
В конце концов водитель такси, который, вероятно, был родным или, по
меньшей мере, двоюродным братом Герти, высунулся из окна и подал мне грязный
огрызок карандаша и обертку из-под жевательной резинки, сказав при этом:
-- Держи, Казанова.
Я положил фантик на крышу такси, разгладил и записал номер Герти,
продиктованный мне, будто умственно отсталому ребенку:
-- Университет-пять... сокращенно "ун", понятно? Университет-пять,
девять, девять, семь, ноль. Записал?
Она не поверила мне на слово и потребовала, чтобы я прочитал ей номер
вслух. Затем я спрятал фантик в бумажник, отступил на шаг от машины, и тут
водитель окликнул меня:
-- Эй, ты, Вилли Саттон!
Я нагнулся и с прищуром взглянул на него.
-- Чего?
-- Карандаш гони, -- сказал он.
Я извлек из кармана огрызок карандаша, вернул владельцу, и такси,
наконец-то, помчалось на север. При желании, которого не было, я мог бы
разыграть в ролях разговор между водителем и пассажиркой. Уши у меня пылали.
Видно, сочувствовали мне.
А как определить другое, непонятное, ощущение? Ревность? Я ревновал
Герти Дивайн (Мирские Телеса, давайте не будем забывать об этом) к водителю
такси? Мне вдруг захотелось достать свой бумажник и прочитать удостоверение
личности, чтобы вспомнить, кто я такой.
Вот почему я был так рассеян, когда брел домой, и вот почему не
обращал никакого внимания на происходящее вокруг. Я думал о Герти,
номер телефона которой столь неожиданно очутился в моем бумажнике, и гадал,
пригодится ли мне этот номер в будущем.
До отъезда Герти на душе у меня было далеко не спокойно. Мне не
нравились те приготовления, которыми она, судя по всему, занималась. Но у
них была одна приятная черта: ответственность лежала не на мне. Все, что
происходило, или могло произойти, делалось и готовилось не моими руками, и
это приносило мне чувство облегчения, особенно если учесть, что я был
затворником с плохо подвешенным языком.
Но теперь все вдруг изменилось. Теперь на меня, будто снег на голову,
свалилась необходимость принимать самостоятельные решения. Я не сомневался в
том, что Герти больше никогда не войдет в мою жизнь, не получив от меня
особого приглашения. По сути дела, из-за нее я очутился по самую задницу в
трясине. Неужели я захочу позвонить ей?
И, если да, то за каким чертом?
Все эти вопросы поглощали процентов девяносто пять моего внимания, и на
окружающий мир почти ничего не оставалось. Пересекая Двадцать первую улицу,
я, вроде, услышал пальбу, но пропустил ее мимо ушей. Свернув на
Девятнадцатую, снова услышал выстрел, и почти одновременно где-то совсем
рядом вдребезги разлетелось стекло, но и на сей раз я не выказал никакого
любопытства по этому поводу.
Третий выстрел тоже не произвел особого впечатления, хотя должен был,
коль скоро сразу же за ним последовало громкое "бррренннььь" мусорного
ящика, стоявшего перед зданием, мимо которого я шествовал. Но и теперь я не
обратил внимания, а посему оказался совершенно неподготовленным к встрече с
уличным мальчишкой лет двенадцати, который подошел ко мне, дернул за рукав и
сказал:
-- Эй, мистер, в вас только что стреляли вон из той машины.
Я посмотрел на него, по-прежнему думая только о Герти.
-- Что такое?
-- Вон та машина, -- мальчишка указал рукой на юг. -- Они только что в
вас стреляли.
-- Да, конечно, очень смешно, -- ответил я, решив, что меня
разыгрывают.
-- Думаете, я вру? Взгляните на этот мусорный бак.
Неужели он серьезно?
-- Зачем? -- спросил я.
-- Затем, что в него попала пуля, -- объяснил мальчишка. -- Посмотрите,
какая там дыра.
И тут я вспомнил пальбу, звон разбитого стекла, лязг мусорного бака.
Мальчишка был прав: в меня стреляли!
Пока я пялился на него, разинув рот и силясь переварить эту невероятную
истину, мальчишка указал куда-то за мою спину и сообщил:
-- Вон они опять.
-- Что? Кто?
-- Идите сюда! -- настойчиво поманил меня мальчишка, снова хватая за
рукав и подтаскивая ко входу в какое-то полуподвальное помещение. -- Не
теряйте голову, -- посоветовал он мне. -- Они не видели, как мы шмыгнули
сюда.
Я попытался выглянуть на улицу, чтобы узнать, что там происходит, но
это было нелегко, поскольку одновременно приходилось прятаться. К тому же, у
тротуаров сплошной вереницей стояли машины. Тем не менее, я заметил ползущий
мимо черный лимузин, зловещий, как затишье перед бурей. Я не видел, кто
ведет машину и сколько в ней человек, но мне казалось, что вокруг лимузина
витает ореол зла, от которого нет спасения.
Когда машина проехала и начала удаляться, мальчишка спросил:
-- Хотите, сбегаю за легавым?
-- Нет, нет, не надо, -- ответил я. -- Мне тут до дома рукой подать. --
Я вытащил бумажник, выудил из него купюру неведомого мне достоинства (я знал
лишь, что это либо доллар, либо пятерка) и в некоторой растерянности вложил
ее в руку мальчугана, добавив: -- Это -- в знак признательности.
Он принял дар как должное и сказал:
-- Ясное дело. Эти парни не хотят, чтобы вы давали показания?
-- Не думаю, -- ответил я. -- Сам не знаю, чем они тут занимаются.
-- Стреляют в вас, -- резонно ответил мальчишка.
-- А? Да. Что ж, до свидания.
-- До встречи, -- сказал он.
Я опрометью промчался полквартала до дома, взлетел по лестнице на
третий этаж и стал перед дверью своей квартиры, как громом пораженный
мыслью: "А что, если они внутри?"
Минуту-другую я в нерешительности потоптался перед дверью, изобретая
способ проверить, нет ли в моем жилище душегубов, но в конце концов решил,
что единственный возможный шаг -- это шаг вперед, в квартиру, где я смогу
увидеть все своими глазами. Смелости мне придала мысль о том, что, будь у
них доступ в мой дом, эти люди, кто бы они ни были, едва ли стали бы палить
по мне из машины на городской улице.
Предположение мое оказалось верным: в квартире после моего ухода ничего
не изменилось, и народу не прибавилось. Второпях пробежавшись по комнатам и
обшарив стенные шкафы, я бросился к телефону и набрал домашний номер Райли,
но мне никто не ответил. Тогда я позвонил в управление, однако Райли не
оказалось и там.
Итак, что дальше? Разумеется, я хотел сообщить о случившемся в полицию,
но наверняка почувствовал бы себя дураком, если бы позвонил первому
попавшемуся незнакомому легавому и заявил: "Кто-то стреляет в меня из
машины". Потребовались бы пространные объяснения, а объяснить я, честно
говоря, не мог почти ничего.
У меня мелькнула мысль позвонить Стиву и Ральфу в отдел расследования
убийств (представлялось весьма вероятным, что в меня стреляли те же люди,
которые прикончили дядюшку Мэтта), но эта водевильная труппа так действовала
мне на нервы, что я вряд ли позвал бы их даже в том случае, если бы в каждом
стенном шкафу моей квартиры притаился головорез.
Нет, надо найти моего дружка Райли, и пусть он сам расскажет все другим
полицейским. Я снова позвонил ему домой, надеясь на чудо, но ответа
по-прежнему не было. Не получив утешения, я вернулся в свое кресло и
предпринял еще одну неудачную попытку почитать "Таймс".
До половины девятого я звонил Райли через каждые пять минут, но так и
не застал его. А в половине девятого вспомнил о девице, которая приставала
ко мне в парке на Мэдисон-сквер, предупреждала меня об опасности и заявляла,
будто бы она на моей стороне. Тогда я не поверил ни одному из ее
утверждений, но теперь, похоже, выяснилось, что хотя бы первая половина речи
той девицы была в ладах с правдой жизни. Думается, она имела основания
сказать, что я в опасности, коль скоро кто-то стреляет в меня пулями.
А может, и вторая часть ее речи тоже соответствует действительности?
Может, девица и впрямь на моей стороне? Может, она скажет, кто и зачем
стреляет в меня?
В девять часов. По словам девицы, именно в девять часов мы должны
встретиться у нее дома. Западная семьдесят восьмая, номер сто шестьдесят.
Оказывается, вопреки желанию, я все же запомнил адрес.
Идти или не ходить? Если идти, надо отправляться без промедления,
потому что, вполне возможно, опоздание лишит мой поход всякого смысла. Но
мне очень, очень не хотелось тащиться туда в одиночку, без Райли, или, по
крайней мере, не обсудив это с ним, не поведав о случившемся, не спросив,
что, по его мнению, нам следует предпринять.
Ладно, последняя попытка. Позвоню Райли домой и, если застану его,
расскажу все как есть. А не застану, так отправлюсь на Семьдесят восьмую
улицу и выясню, что творится. Все лучше, чем сидеть сиднем и без толку
ломать руки.
Райли, понятное дело, дома не оказалось. Превосходно. Я принял решение,
и теперь оставалось справиться еще с одной маленькой трудностью: выбраться
из дома и покинуть пределы квартала, не рискуя снова угодить под огонь. В
конце концов, едва ли разумно полагать, что эти стрелки навеки оставили меня
в покое.
Что же делать? Переодеться? Нет. В нашем доме всего трое жильцов, и
любой соглядатай без труда узнает меня, какой бы облик я ни принял.
Выскочить за дверь и броситься сломя голову по улице? Тоже нет. От
машины все равно не убежишь. К тому же, если я дам понять, что мне известно
об их происках, они перестанут прятаться и нападут воткрытую.
Черный ход? За нашим домом был небольшой садик, вотчина мистера Гранта,
с трех сторон обнесенный высоким забором. Наверняка я этого не знал, но
подозревал, что, перебравшись через забор, сумею пройти сквозным подъездом
дома, стоявшего позади нашего, и очутиться на улице за квартал отсюда.
Во всяком случае, попробовать стоило. Я переоделся в черный костюм,
предварительно натянув темную кофту, спустился по лестнице и постучался к
мистеру Гранту.
Интересно, есть ли у него какие-нибудь увлечения, не связанные с
потреблением пищи? На сей раз Грант держал в руке куриную ножку, а за
воротником его белела неизменная салфетка.
-- Простите, что опять беспокою, -- сказал я, -- но нельзя ли мне
воспользоваться вашей задней дверью?
Грант растерялся настолько, что мне стало жаль его.
-- Задней дверью? -- переспросил он и оглянулся, словно хотел отыскать
ее.
-- Долго объяснять, -- сказал я. -- Честное слово. Но если вы позволите
пройти через вашу квартиру и выйти в заднюю дверь...
-- Вам надо в мой сад?
-- Э... через ваш сад. Я хочу попасть за забор и войти в здание на той
стороне улицы.
-- На той стороне улицы?
-- Обещаю, что при первой же возможности все вам объясню.
Полагаю, он посторонился и впустил меня в дом лишь потому, что сделать
это было проще, чем пытаться разгадать смысл моих слов. Грант закрыл дверь и
повел меня по своей чистенькой квартире к черному ходу. Отперев замок, он
распахнул дверь и снова посторонился, выпуская меня. Когда я протискивался
мимо Гранта, он спросил:
-- Вы вернетесь?
-- Другим путем, -- ответил я.
Как же мало мы знаем о нашем будущем.
Света было более чем достаточно. Он лился из окружавших меня со всех
сторон окон. Через сад вилась выложенная камнем дорожка, но я не стал
следовать ее изгибам, а пробежал напрямик к дощатому забору и взобрался на
стоявший под ним металлический дачный стульчик. Остаток пути наверх я
преодолел, подтянувшись на руках, после чего плавно спустился с забора по
другую его сторону и угодил в хитросплетение из миллиона витков ржавой
проволоки. Это были какие-то пружины; они цеплялись за ноги и сжимались подо
мной, издавая полнозвучные "прынги", а я выплясывал на них в стремлении
обрести равновесие, хотя понимал, что падение неизбежно. Вскоре я рухнул,
произведя громкий грохот, сопровождаемый лязгом и звоном.
Я замер, дожидаясь тишины, которая в конце концов наступила, но тотчас
была нарушена скрипом распахиваемого окна и сиплым мужским криком:
-- Брысь! Проклятые кошки! Брысь! Брысь отсюда к бесам!
Я не шелохнулся. Обладатель сиплого голоса застыл в ожидании и
приблизительно через полминуты испустил еще пару-тройку вялых "брысь", после
чего закрыл окно.
Пошевелиться без звуковых эффектов не было ровным счетом никакой
возможности. Под левым коленом бухало, под грудью пухало, где-то рядом с
правым плечом чухало. Под многочисленные "трень" и "брень" я отполз от
забора и вездесущих пружин и освободился от большинства из них, за
исключением тех, которые прицепились к ремню и манжетам. С приглушенными
"дрнннн" и "брнннн" я поотрывал от себя и их, после чего поднялся на
дрожащие ноги.
Здесь тоже был дворик, но гораздо темнее, чем у мистера Гранта, и
далеко не такой ухоженный. Здание, к которому я стремился, стояло прямо
передо мной, ощерившись заколоченным досками окном и запертой дверью. Окна
наверху кое-где светились, но весь первый этаж был погружен во мрак.
Только теперь я подумал, что, возможно, буду вынужден пройти через одну
из квартир этого дома, поскольку его планировка, скорее всего, ничем не
отличалась от планировки нашего здания, и черный ход тут был только один --
в квартире первого этажа. Но мне определенно везло: судя по отсутствию
света, в этой квартире никого не было, ибо вряд ли ее жильцы ложились спать
в половине девятого вечера.
Прежде мне ни разу не доводилось взламывать двери, и я очень смутно
представлял себе, как это делается. Начал я с того, что подергал дверную
ручку, и к своему вящему удовлетворению убедился, что замок, подобно любому
другому замку в городе Нью-Йорке, надежно заперт.
Но потом я заметил, что одно из окошек в двери разбито и заделано
картонкой (временно, надо полагать). Воистину, закрытая дверь всегда сулит
открытие. Ну насколько прочно можно прикрепить лист картона? Я слегка
надавил на него, и лист подался, поскольку был приклеен липкой лентой. Я
просунул внутрь руку, открыл замок и опасливо шагнул в кромешную тьму.
Единственным ориентиром мне служил тусклый серый прямоугольник окна.
Если он все время будет у меня за спиной и если я стану передвигаться с
величайшей осторожностью, то, наверное, с успехом совершу путешествие по
квартире и рано или поздно покину здание через парадную дверь. Поэтому я
крадучись двинулся вперед: шшшик, шшшик... Шаркнув ногами раз шесть, я
услышал скрип, остановился и прислушался.
Вспыхнул свет. Это был торшер, он стоял прямо передо мной. На кнопке
выключателя все еще лежали тонкие пальцы. Я увидел длинную белую руку и
покосился направо, где на двуспальной кровати сидела обнаженная женщина и
таращилась на меня. В глазах ее читалось недоумение, присущее людям, которые
никак не могут понять, что же их разбудило. Рядом с женщиной, чуть поодаль
от торшера, громоздился прикрытый одеялом курган, все еще окутанный сонным
оцепенением.
Впрочем, так продолжалось недолго. Не отводя от меня глаз и не снимая
руку с выключателя, женщина принялась тыкать в курган кулаком и кричать:
-- Джордж! Джордж! Проснись! Тут взломщик! Джордж!
Я застыл, утратив дар речи, и, следовательно, не мог ни бежать, ни
предложить каких-либо объяснений. Я просто стоял на месте, будто пресловутая
жена Лота.
Курган стремительно попер вверх и превратился в мужчину с на удивление
тяжелым подбородком и на диво волосатой грудью. Он даже не стал смотреть на
меня. Вместо этого мужчина повернулся к соседке по кровати и вкрадчиво, с
угрозой в голосе, спросил:
-- Что еще за Джордж?
Женщина посмотрела на него, захлопала глазами и, спрятав лицо в
ладонях, воскликнула:
-- О, господи, это Фрэнк!
Я не стал дожидаться продолжения, поскольку вдруг обнаружил, что ноги
мои вновь обрели способность двигаться. Справа от кровати была дверь. Я
бросился к ней, распахнул и со всего маху врезался в стенной шкаф, набитый
дамским платьем. Отплевываясь и отбиваясь от этого шмотья, я попятился назад
и обнаружил, что Фрэнк мало-помалу начинает осознавать мое присутствие,
хотя, конечно, до сих пор не понимает, кто я такой. Он наблюдал, как я,
спотыкаясь, мечусь перед ним с белой блузкой на шее, и, наконец, спросил:
-- Джордж? Это Джордж?
Единственным путем к спасению был путь обратный. Запустив во Фрэнка
блузой, я развернулся, выскочил за дверь и помчался через двор к родному
забору, возле которого снова угодил в Саргассово море ржавой проволоки.
Размахивая руками, я продирался через него, когда где-то за спиной вновь
распахнулось окно, и послышался все тот же сиплый старческий голос:
-- Ну, коты, ну, скоты, получайте же!
Я достиг забора, но и только. Подняться на него мешали прилипчивые
пружины. Мешком привалившись к доскам, я ждал развития событий, и оно не
замедлило последовать. На пороге только что покинутого мною дома выросла
голозадая фигура Фрэнка.
-- Иди сюда, Джордж! -- заорал он. -- Ты мужчина или нет? Иди сюда, и
давай сразимся!
Тем временем подоспела и женщина. Обхватив Фрэнка руками, она
заверещала:
-- Фрэнк, я все объясню! Это недоразумение! Фрэнк, прошу тебя!
В этот миг послышался еще один женский голос:
-- Гарри! Не надо! А то легавые нагрянут!
-- Пусти меня, Мейбл! -- сипло взревел Гарри. -- На этот раз они у меня
получат!
-- Гарри, не надо!
-- Фрэнк, прошу тебя!
-- Ты подонок и баба, Джордж!
Где-то сзади раздался тихий хлопок, и тотчас рядом со мной послышалось
"дрзынннььь". Потом опять. Сначала "пупффф" сзади, затем "дрзынннььь" совсем
рядом.
И снова. И снова. "пупффф--дрзынннььь, пупффф--дрзынннььь". Я не
понимал, в чем дело, до тех пор, пока после очередного "пупффф" не
почувствовал резкую боль в задней части правого бедра, значительно выше
колена. Казалось, меня ужалила оса. Теперь я, наконец, осознал, что
происходит. Гарри стрелял в меня из духового ружья.
"Пупффф--дрзынннььь".
Внезапно открыв в себе новый источник сил, я перемахнул через забор и
кулем рухнул на дачный стульчик. Спустя минуту-другую я перевел дух,
поднялся, отодрал от себя несколько пружин, зашвырнул их за забор, породив
новую яростную смуту в зазаборном мире, и поковылял по дорожке к задней
двери квартиры мистера Гранта.
В ответ на мой стук дверь приоткрылась ровно на дюйм, и мистер Грант с
легким удивлением посмотрел на меня.
-- Уже вернулись? -- спросил он.
-- Пришлось изменить планы, -- выдохнул я.
Грант посмотрел в сторону источника шума и гама. Казалось, за забором
развернулось что-то весьма похожее на военные действия: оттуда доносились
вопли, визги и иные громкие звуки.
-- Что все это значит? -- с веселым изумлением осведомился мистер
Грант.
-- Вечеринка пошла вразнос, -- объяснил я. -- К нам это не имеет
никакого отношения.
Я протиснулся мимо него в квартиру и добавил:
-- Большое вам спасибо. Ну, что, я пошел?
Он был очень, очень удивлен.
Во втором ряду машин на той стороне улицы стоял черный лимузин, мотор
которого урчал на холостых оборотах. Спрятавшись в темном подъезде, я
смотрел на него, а он знай себе стоял и урчал, не выказывая признаков
желания сделать что-нибудь еще. В полумраке кабины сидел шофер в ливрее,
окно задней дверцы было задернуто черной занавеской.
Это они, сомнений быть не могло. Они еще не понимали, что я прозрел и
теперь знаю об их попытке застрелить меня (точнее, не прозрел, а просто был
предупрежден проходившим мимо ребенком), а посему внаглую поджидали прямо
перед дверью моего дома в расчете на то, что рано или поздно я в беспечном
неведении выйду на улицу, спущусь по ступенькам крыльца и тотчас попаду под
град пуль.
Как бы не так. Выйти мне действительно нужно, причем другого пути,
кроме парадной двери, у меня нет. Стало быть, надо как-то отвести от себя
вышеупомянутый град пуль.
У меня было одно преимущество: они не знали, что мне известно об их
стремлении разделаться со мной. Если мне удастся застать убийц врасплох, то
при некой доле везения я, вероятно, все-таки сумею ускользнуть от них.
Выбраться за дверь, спрыгнуть с крыльца, опрометью промчаться по тротуару и
скрыться из виду, прежде чем они поймут, что происходит, -- вот моя задача.
Да, легко сказать. В теории все просто прекрасно, но я почему-то не
спешил приступать к воплощению своего замысла. Тик-так, тик-так, тик-так.
Секунды убегали в прошлое, а я все никуда не убегал, продолжая трусливо
таиться в подъезде.
До тех пор, пока не увидел вдали полицейскую машину, которая катила по
улице в мою сторону. Как водится, она еле ползла, но, тем не менее, я понял,
что спасен: едва ли они осмелятся открыть пальбу рядом с патрульной машиной.
Я напрягся, пригнулся, схватился за ручку двери и почувствовал, как мои
нервные окончания завязываются в узелки. Машина все так же вяло приближалась
ко мне. И вот, и вот... И вот она доехала до черного лимузина, поравнялась с
ним...
В полном соответствии со своим замыслом я выскочил за дверь -- вжик!
Сбежал с крыльца -- прыг-скок! Бросился взапуски по тротуару -- топ-топ! И
-- ни единого пиф-паф.
К тому же, на этой улице было одностороннее движение. Черный лимузин не
мог просто развернуться и погнаться за мной. Он должен был объехать весь
квартал. Когда он это сделает, я, если повезет, уже буду сидеть в такси,
несущемся на север.
Разумеется, в Нью-Йорке нет ни одного такси. Во всяком случае, когда
оно вам нужно. То есть, конечно, их тут многие тысячи, но все они едут в
парк. Такси мчались мимо меня косяками, колоннами, стаями, сворами, и вся
эта чертова армада стремилась в порт, курятник, стойло. Я размахивал руками,
как регулировщик на палубе авианосца, но все было без толку.
Наконец появилось такси, водитель которого, по-видимому, решил
оттрубить две смены. Я прыгнул в машину и заорал:
-- На север! Шевелитесь!
Водитель лениво направил такси на север. Мы доползли до первого
светофора, который был красным, и остановились.
-- Светофоры рассчитаны на скорость двадцать две мили в час, друг мой,
-- объявил водитель. -- Так что, если не возражаете, с этой скоростью и
будем шевелиться.
-- Как скажете, -- согласился я, пытаясь укрыться от окружающего мира и
одновременно высмотреть черный лимузин. Лимузина я не увидел, и, надеюсь,
лимузин не увидел меня. Не прошло и недели, как светофор засиял зеленым
глазком, и мы поползли на север со скоростью двадцать две мили в час.
Я воспрянул духом, когда увидел, что следом за нами на Семьдесят
восьмую улицу свернул только маленький серый "пежо", управляемый женщиной в
громадной широкополой шляпке. Когда он миновал нас, я расплатился с
водителем, вылез из такси, пересек тротуар и юркнул в дом.
Передо мной была запертая стеклянная дверь, а справа от нее на стене
висел щит с именами и кнопками. Но как звали ту девицу? Я напрочь забыл ее
имя.
Может, если прочесть все имена, нужное вспомнится само собой? Я повел
пальцем вдоль столбца и углубился в чтение.
Смит? Возможно ли, что девицу звали Смит? Ну кому придет в голову
назваться таким именем? И тем не менее, оно привлекло мое внимание. Да,
кажется, я вспомнил, что девица сказала "Смит", когда давала мне свой
адресочек.
Ну, что ж. Похоже, оставалось только одно -- нажать на кнопку. Было уже
десять минут десятого, и время шло.
Я надавил на кнопку с надписью "Смит, 3-Б", и спустя минуту забранная
решеткой дырка в стене спросила голосом железной леди:
-- Кто там?
-- Фитч, -- сообщил я решетке. -- Фред Фитч.
Дверь зазудела. Я толкнул ее и очутился в длинном коридоре, построенном
в тридцатые годы. В конце его виднелся лифт.
Он стоял на девятом этаже. Я нажал кнопку и принялся наблюдать, как
загораются цифры, медленно сменяя друг друга в порядке убывания. Наконец
засветилась единичка, и вскоре створки расползлись в стороны. Лифт прибыл.
Когда я вышел из кабины на третьем этаже, то увидел, что квартира 3-Б
расположена по правую руку от меня. Я позвонил, дверь мгновенно открылась, и
я увидел девицу из парка на Мэдисон-сквер, облаченную в красные мешковатые
штаны и пеструю безрукавку. Она была босиком и держала в руке бокал, который
холодно приветствовал меня перезвоном ледяных кубиков.
-- Вы опоздали на десять минут, -- сообщила девица.
-- Из-за небольшой неприятности, -- ответил я.
-- Что ж, пришли -- и ладно. Это -- главное. Заходите же.
Я ступил в белоснежную прихожую, из которой мне была видна часть
гостиной. Мисс Смит закрыла дверь и сказала:
-- Знаете, вы принесли мне пятьдесят долларов.
-- Что?
-- Ладно, проходите, -- пригласила она и зашагала по ковру в гостиную.
Мне оставалось лишь последовать за девицей. Войдя в комнату, она
сказала кому-то невидимому:
-- Плати, умник, ты проиграл.
Что-то было не так. Я опасливо шагнул в гостиную, готовый в любую
секунду развернуться и дать деру.
Впрочем, бежать было бессмысленно. Райли поднял с дивана свои мощные
телеса, поставил бокал на кофейный столик и очень сердито сказал:
-- Ну-ка, объяснись, дурак безмозглый.
Объясниться? Да ему самому впору объясняться. Вскоре все мы по колено
увязли в объяснениях: я рассказывал, как в меня стрелали, а Смит и Райли
втолковывали Фитчу, зачем залучили его сюда.
Похоже, что мисс Смит, которую звали Карен, была подружкой Райли и
действовала по его наущению. Очевидно, они обсуждали меня (при этой мысли у
меня запылали уши), и Райли утверждал, что свалившееся мне в руки богатство
наконец-то вынудит меня более осмотрительно общаться с незнакомцами. А Карен
Смит заявляла, что сумеет перехитрить меня и как бедного затворника, и как
богатого наследника. Райли сказал, что, если это и впрямь удастся (иными
словами, если я так и останусь неисправимым простофилей), он хочет видеть ее
успех собственными глазами. Короче, если Карен сумеет заманить меня вечером
в свою квартиру, не сообщив мне никаких правдивых сведений, кроме имени и
домашнего адреса, то Райли будет должен ей пятьдесят долларов. А не сумеет,
значит, он получит столько же с нее.
Я поверил в эту дичь, поскольку то и дело становился объектом
всевозможных пари. А вот Райли довольно долго не хотел верить, что в меня
действительно стреляли. Когда он, наконец, с ворчанием принял эту истину, то
пожелал узнать, почему я не заявил в полицию.
-- Как тебе известно, я -- не единственный в мире легавый, -- сообщил
он мне.
-- Ты -- единственный в мире легавый, с которым я знаком, -- напомнил я
ему. -- К тому же, я все время тебе звонил, но тебя не было дома.
-- И в конце концов ты решил прийти сюда.
-- Но ведь мисс Смит сказала...
-- Карен, -- вставила мисс Смит и улыбнулась мне.
-- Карен, -- согласился я, улыбнувшись в ответ. -- В парке она сказала,
будто бы моя жизнь в опасности, и она знает, как мне действовать. Вот я и
решил прийти и все выяснить.
Райли тяжко вздохнул и покачал головой.
-- Давай кое-что допустим, Фред, -- сказал он. -- Давай допустим, что
Карен -- наводчица и в сговоре с людьми, которые стреляли в тебя. Что тогда?
Тогда ты приходишь, а они тут как тут.
-- Ну... -- я беспомощно посмотрел на Карен. -- Мне и невдомек, что
такое могло быть. Она казалась совсем другой.
Карен рассмеялась.
-- Спасибо, мистер Фитч. Большое спасибо.
-- Фред, -- поправил я ее.
-- Фред, -- согласилась она.
-- Фред, -- сказал Райли, -- пойми, что именно легковерие то и дело
доводит тебя до беды. Когда же, наконец, ты уразумеешь, что внешность
обманчива?
-- Иногда -- нет.
-- Когда это иногда?
Я не мог ответить на этот вопрос. К тому же, Райли немного злился на
меня (наверное, отчасти -- из-за того, что проспорил Карен полсотни
долларов), поэтому на минуту-другую беседа прекратилась. Все ее участники
старательно избегали смотреть друг на друга. Наконец Карен с деланной
веселостью предложила:
-- А давайте-ка выпьем. Вам что, Фред?
-- Э... полагаю, шотландское виски.
-- Со льдом?
-- Да, пожалуйста.
Пока она возилась на кухне, гремя ледышницами, Райли сказал мне:
-- Полагаю, ты не спросил, как его звать.
Я понятия не имел, о чем он.
-- Кого?
-- Мальчишку, -- с легким раздражением ответил Райли. -- Который
сообщил тебе о выстрелах.
-- Ах! Нет, он не представился. Мальчишка как мальчишка. Там их полно.
Райли опять вздохнул.
-- Фред, -- вкрадчиво молвил он, -- можно я расскажу тебе, как ты
должен был поступить?
-- Да, уж будь любезен.
-- Что ж, тогда слушай. Тебе следовало схватить мальчишку за шиворот,
затащить в телефонную будку и позвонить в местный полицейский участок.
Мальчишка мог дать описание машины. Возможно, он даже рассмотрел сидевших в
ней людей.
-- Не думаю, -- возразил я.
-- Ах, не думаешь? В любом случае мальчишка был свидетелем. Ты звонишь
в участок, приезжают полицейские, и ты им говоришь: "Этот ребенок
утверждает, что в меня кто-то стрелял". Все очень просто.
-- Тебя послушать, так и впрямь просто, -- согласился я. -- Но я не
очень верил, что у меня получится.
-- В это ты никогда не веришь, -- сказал Райли, снова вздыхая и качая
головой. -- Ладно, мне надо позвонить. -- Он тяжело поднялся на ноги. --
Полагаю, ты сообщил мне все подробности? Ничего не забыл? Может, номер
машины?
-- Чего ты на меня взъелся? В конце концов, это твоя работа, а не моя.
-- Да, видит бог... -- пробормотал Райли и отправился в другую комнату,
где стоял телефон. Какое-то время я слышал, как он бубнит и мычит там, но
потом с кухни вернулась Карен, мы сели и, дабы скоротать время в ожидании
Райли, принялись обсуждать погоду, телевидение и иные интересные предметы.
И тут выяснилось, что мне очень нравится Карен Смит. Она была
ошеломляюще хороша собой, а я привык считать, что с ошеломляюще красивыми
девушками невозможно вести связную беседу при первой встрече (впрочем, это
не их вина), но с Карен все было по-другому. Она держалась свободно, легко,
шутливо, и я без труда расслабился в ее обществе, словно мы уже много лет
были закадычными приятелями.
Однако вернувшийся Райли все испортил. Он был зол и раздражен ничуть не
меньше, чем когда покидал комнату.
-- Они хотят еще раз потолковать с тобой, -- сообщил он мне, усаживаясь
рядом с Карен на диван.
-- Кто? -- спросил я. -- Те же сыщики?
-- Вот именно. Позвони им с утра пораньше и условься о встрече.
-- Непременно, -- пообещал я.
-- А еще тебе надо бы найти какое-нибудь временное жилище.
-- Ты хочешь сказать, что мне не следует возвращаться домой?
-- Они следят за твоей квартирой, -- объяснил Райли. -- Это же
очевидно. Возможно, тебе удалось сбить их с толку. Стало быть, пусть все так
и остается.
-- Думаешь, мне стоило бы поселиться в гостинице?
-- Лучше у кого-нибудь из друзей. У такого, о котором они не вспомнят.
-- Если это будет друг, они обязательно о нем вспомнят.
-- Хотите -- оставайтесь тут, -- предложила Карен. -- На диване
довольно удобно.
-- О, нет, -- ответил я. -- Не хочу вас стеснять.
-- Пустяки, -- заверила она меня. -- Места здесь гораздо больше, чем
нужно, и нам не придется путаться друг у друга под ногами.
-- Устроюсь в гостинице, -- решил я. -- Ничего страшного. Но все равно
спасибо.
-- Погоди, погоди, -- встрял Райли. -- Карен, ты уверена, что это
удобно?
Она развела руками.
-- А почему нет? Я весь день на работе, почти каждый вечер хожу на
свидания. Квартира пустует едва ли не все время.
-- Право же, я вам очень признателен, но...
-- Замолчи, -- велел мне Райли и, подавшись к Карен, спросил
вполголоса: -- Ты понимаешь, что это значит?
Она зарделась, улыбнулась, и я тотчас понял, что это значит. Карен
посмотрела на Райли и смущенно промурлыкала:
-- У тебя тоже есть квартира.
Я начинал испытывать чувство неловкости.
-- Э... Я устроюсь в гостинице. Право же, мне лучше...
-- Уж конечно, -- Райли повернулся ко мне. -- Слушай, Фред, во-первых,
никто не знает, что ты знаком с Карен, значит, здесь тебя искать не станут.
Во-вторых, ты уже тут, и, стало быть, тебе не придется светиться на улицах.
В-третьих, здесь мы с Карен сможем приглядывать за тобой.
-- Ты хочешь, чтобы я остался? -- спросил я.
-- Я не стал бы употреблять именно это слово, -- ответил Райли. -- Но я
знаю, что так будет лучше всего. Поэтому оставайся.
Я посмотрел на Карен.
-- Вы уверены?
-- Будьте как дома, -- пригласила она.
-- Э... что ж, спасибо.
Карен встала.
-- Налить вам еще?
-- Да уж, пожалуй, -- ответил я.
Те двое суток, что я провел в доме Карен, были едва ли не самой
странной порой в моей жизни. Квартира у нее и правда была просторная, но
даже просторное жилище делается тесным, когда в нем заводится второй
обитатель. Поэтому поначалу моя жизнь там являла собой бесконечную череду
неловкостей, оцепенений, расшаркиваний, смущенных топтаний в прихожей и
обоюдных проявлений избыточной вежливости.
Неловкости начались сразу же, в субботу вечером, приблизительно через
полчаса после того, как было решено, что я останусь. Райли и Карен принялись
обмениваться пустыми взглядами, я начал ощущать себя то ли третьим лишним,
то ли пятым колесом, то ли рыбьим зонтиком, и поэтому, когда Райли предложил
Карен "немного прогуляться", я испытал не меньшее облегчение, чем они.
Разумеется, после их ухода меня охватило странное чувство, какое
испытывает всякий человек, оставшийся один в незнакомой квартире, и я
принялся робко исследовать комнаты, зажигая все светильники. Приблизительно
час я потратил на бесплодные размышления о том, кто и почему убил дядюшку
Мэтта и покусился на меня, и как так получилось, что спустя две недели
полиция все еще не распутала дело. Когда мне стало по-настоящему тоскливо, я
обшарил квартиру в поисках карандаша и бумаги, уселся в гостиной и начал
составлять кроссворд, чем не занимался уже давно, со школьных лет. Когда мне
было пятнадцать или шестнадцать, я продал довольно много этих штуковин
всевозможным журналам, печатающим головоломки. До сих пор горжусь одной из
лучших своих выдумок: "Мастер на все ноги, четыре буквы". Вскоре я забросил
словоплетство и, немного посмотрев телевизор, около полуночи завалился на
диван и заснул с гораздо меньшими усилиями, чем можно было ожидать.
В начале третьего меня разбудила Карен, которая вернулась домой малость
навеселе и, пошатываясь, включила свет в гостиной, прежде чем успела
вспомнить, что вообще-то у нее гость. Потом, коль скоро я все равно
пробудился, а ей пришла охота поболтать, мы немного посидели и поточили
лясы. Я -- в трусах и одеяле, а Карен -- в облегающем вязаном платье и
чулках.
Разумеется, ей хотелось говорить главным образом о Райли: давно ли я
его знаю, что о нем думаю, и так далее.
-- Ничего не могу сделать, -- призналась мне Карен. -- Сначала этот
мужчина вскружил мне голову, а потом я ее и вовсе потеряла.
Голова у нее определенно кружилась, но была на месте, и я спросил:
-- А вы намерены... пожениться?
-- Эх! -- Карен махнула рукой и сделалась похожей на маску трагедии. Я
понял, что допустил оплошность, и попытался исправить положение, сказав:
-- Да, я помню, как впервые увидел Райли в отделе борьбы с
мошенничеством...
Но было слишком поздно: я уже дернул за веревочку, и мне, хотел я того
или нет, пришлось выслушать извечную историю о горькой женской доле.
-- Разве вы не знаете про Джека? -- спросила меня Карен. Поскольку она
была в подпитии, начало и конец каждой фразы у нее малость расплывались,
зато середину она выговаривала с дивной четкостью. -- Не знаете про его
жену?
-- Вы хотите сказать, что он уже женат? Сейчас?
-- Они не живут вместе уже много-много-премного лет, -- она взмахнула
рукой, отгоняя призраков всех этих многих и многих лет. -- Но не разведены.
-- Карен подалась ко мне, рискуя упасть и опрокинуть кресло, и доверительно
прошептала: -- Из-за вероисповедания.
-- О! -- выдохнул я. -- Этого я не знал. Райли никогда не упоминал...
Впрочем, полагаю, что и не стал бы... То есть, он не... э... Короче, у нас
не было случая затронуть эту тему.
-- Все из-за веры, -- шепотом продолжала Карен. Она подмигнула мне и
снова откинулась в кресле. -- Вот я и сижу тут. Без ума от этого человека, а
сделать ничего нельзя. Ничего нельзя сделать.
-- Очень жаль, -- сказал я. Что еще можно ответить на такую речь в два
часа пополуночи, в чужой гостиной, когда тебя будит хлебнувшая лишку
красавица? Которая, в придачу, принадлежит другому, а не тебе?
Мы поболтали еще немного, после чего Карен на нетвердых ногах
отправилась спать, а я снова растянулся на диване и продрых (весьма чутко,
но зато без сновидений) до семи утра, когда по всей округе залязгали
мусорные баки.
Было воскресенье, и наши с Карен отношения вознеслись на невиданные
доселе высоты неловкости. Казалось, я не мог и шагу ступить, не
натолкнувшись на одевающуюся или раздевающуюся Карен, на умывающуюся Карен,
на чешущуюся Карен, на Карен икающую. А она не могла переходить из комнаты в
комнату, ибо всякий раз, открывая дверь, видела меня, успевшего либо
натянуть, либо спустить только одну штанину.
Хотя, по большому счету, это дурацкое утро оказалось весьма удачным.
Часа через два мы с Карен настолько примелькались друг другу, что по
молчаливому согласию попросту перестали расшаркиваться. Никаких тебе больше
охов, никаких "прошу прощения", никаких поспешно прикрываемых дверей. Мы
расслабились, притерлись, и вскоре неловкость исчезла сама собой.
После завтрака мы вместе составили перечень необходимых покупок. Я
нуждался в уйме всякой всячины -- от носков до зубной щетки, -- и Карен
разумно рассудила, что мне лучше не светиться. Поэтому по магазинам
отправилась она. Пока Карен ходила, кто-то позвонил в дверь, но я не стал
открывать. Однако звонки продолжались. Я знай себе не открывал. Наконец
трезвон прекратился, а минуту спустя вернулась Карен в сопровождении Райли,
который спросил меня:
-- Ну, что с тобой теперь? Оглох?
-- Просто решил не рисковать, -- ответил я.
Райли хмыкнул.
Я спросил его, продвинулась ли полиция в расследовании дела, и как
долго, по его мнению, я еще проторчу здесь. Райли ворчливо ответил, что,
похоже, никто на всем белом свете никуда ни в чем не продвинулся, а я, по
его мнению, застрял в квартире Карен на всю оставшуюся жизнь. Затем Райли
ушел, прихватив с собой Карен (по его словам, они собирались на загородную
прогулку), а меня бросив на произвол судьбы.
Квартира вновь была в моем полном распоряжении, и я слонялся по ней,
скучая на всю катушку. Прочел "Космополитен", прочел поздравительные
открытки в шкатулке, прочел ярлычки в аптечке. Включил телевизор и малость
пощелкал клавишами, так и не найдя ничего занятного ни на одном из каналов.
Постоял у окна гостиной, любуясь окружавшими меня со всех сторон серыми
кирпичными стенами и черными окнами, посмотрел вниз, на бетонированный двор
и шеренгу помятых мусорных баков, посмотрел вверх, на треугольник серого
неба над крышами, и завершил обозрение осмотром своего бледного отражения в
стекле. Вскоре мне наскучила даже собственная физиономия, поэтому я
отправился в спальню, открыл дверцы стенных шкафов и выдвинул ящики трюмо.
Не из любопытства, а просто от нечего делать. По моим понятиям, у Карен был
очень большой гардероб. Наряды источали тонкий мускусный аромат духов,
который вскоре вытеснил меня обратно в гостиную, в облюбованный мною угол,
где я возобновил работу над кроссвордом, то и дело ловя себя на том, что
норовлю составить его из слов, использовать которые мне не подобает.
Карен вернулась домой в половине второго ночи, она вошла в комнату в
тот самый миг, когда я стаскивал штанину. Поскольку Райли с ней не было,
поскольку я твердо и непоколебимо намеревался лечь спать, что бы ни
случилось в этот час на планете, и поскольку мы больше не стеснялись друг
друга, я преспокойно возобновил стаскивание штанины, после чего повесил свои
брюки на спинку стула и спросил Карен:
-- Ну, как дела?
-- Ужасно, -- ответила она и заревела в три ручья.
И что мне было делать? Прямо в трусах я подошел к Карен, обнял ее и
принялся утешать, а она рыдала у меня на плече и говорила, что больше не
может этого вынести, больше не может быть с Райли, но не жить с Райли,
больше не может вести двойную жизнь, или полужизнь, или как это там
называется. А я все повторял: "Мне очень жаль", и, похоже, это была
единственная фраза, которую я когда-либо говорил ей после захода солнца.
Через некоторое время Карен подняла голову, я увидел ее заплаканное лицо и
решился на поцелуй.
Поцелуй был совсем недолгий, но поправил дело. После него мы несколько
минут созерцали друг дружку округлившимися глазами, а потом я сказал:
-- Мне очень жаль. Я не должен был так поступать.
Карен тускло улыбнулась и ответила:
-- Ты очень добрый, Фред.
После чего отвернулась от меня и, шмыгая носом, побрела спать, а я
улегся на диван, и в доме воцарился покой.
В понедельник утром мы ни словом не обмолвились о вчерашнем поцелуе. По
сути дела, Карен сказала мне всего одну фразу:
-- Ой, совсем забыла, Джек просил передать, что сегодня тебя навестят
те двое парней из отдела по расследованию убийств.
Она сообщила также, что задержится на работе, но, думаю, это
высказывание было адресовано скорее ей самой, нежели мне. Как бы там ни
было, спустя пять минут Карен выбежала из квартиры, и я снова остался один,
намереваясь отдохнуть и дождаться водевильную парочку лихих борцов с
лиходейством.
В дверь позвонили приблизительно без четверти десять. Я подошел к
домофону, спросил, кто там, и, не получив ответа, принялся повторять: "алло,
алло". Наконец звонок раздался снова, и тут до меня дошло, что они уже у
дверей квартиры, а не внизу.
Но это оказались вовсе не они. Открыв дверь, я увидел пожилого мужчину
еврейского обличья, в черных одеяниях, плоской и тоже черной шляпе, и с
длинной седой бородой. Он с прищуром взглянул на меня и пробормотал что-то
на незнакомом языке. Надо полагать, это был идиш.
Я сказал:
-- Кажется, вы ошиблись квартирой.
Старик сверился с засаленным клочком бумаги, повернулся и зашаркал к
двери напротив. Передернув плечами, я возвратился на диван, но уснуть уже не
мог и включил телевизор, что позволило мне насладиться какой-то викториной с
участием разных видных людей.
Спустя десять минут в дверь снова позвонили, причем и на сей раз
пришельцы были уже на нашем этаже. Я выключил телевизор, открыл дверь и
увидел, что это опять не полицейские. За порогом стоял бодренький юноша,
державший в руках доску с пришпиленным к ней листом бумаги.
-- Здравствуйте, сэр, -- жизнеутверждающе произнес он и взглянул на
доску. -- Кажется, мисс Карен Смит проживает здесь?
-- Ее нет дома, -- ответил я.
-- Вот как? Но, быть может, она предупредила вас о моем приходе?
-- Нет, она ничего такого не говорила.
Юноша вскинул брови.
-- Я -- Митчелл из районного комитета по благоустройству.
-- Извините, -- сказал я. -- Мисс Смит не упоминала вашего имени.
-- Ай-ай-ай, -- произнес юноша, постукивая карандашом по доске с
прищепкой. -- Это усложняет дело. Она числится в нашем списке
пожертвователей. Благотворительный взнос в сумме пятнадцать долларов. Может
быть, уходя, она оставила эти деньги вам?
Я испытал смутное ощущение, что этот юноша заподозрил меня в намерении
прикарманить взнос, и сказал:
-- Нет. Мисс Смит не оставляла никаких денег и даже не обмолвилась об
этом пожертвовании.
-- Хммм... Скверно. К полудню я должен собрать и сдать все до
последнего цента.
Я вспомнил, что в ящике туалетного столика Карен лежит кошелек с
несколькими купюрами, и сказал:
-- Подождите минуту. Может быть, я сумею раздобыть для вас эти деньги.
В кошельке оказалось тридцать с лишним долларов, более чем достаточно.
Вытащив три пятерки, я вручил их стоявшему в дверях юноше.
-- Благодарю вас, сэр, -- молвил он. -- Вот, держите расписку. Отдадите
ее в налоговое управление. Чье имя я должен указать, ваше или мисс Смит?
-- Мисс Смит, -- ответил я.
Он нацарапал на листке имя, и я снова завалился на диван. Но спустя
двадцать минут рывком принял сидячее положение и уставился на кофейный
столик, где лежала расписка. Пятнадцать долларов! Я только что опять
приобрел пустую бумажку! Да еще заплатил за нее из чужого кармана!
Я опрометью выскочил из квартиры и забегал вверх-вниз по лестнице,
заглядывая во все коридоры. Но юноши, разумеется, уже и след простыл. Теперь
придется возмещать Карен потери, вот только как это сделать? Наличных денег
у меня почти не было, а выписать чек я не мог: она сразу поймет, что я
копался в ее личных вещах. Но ведь нельзя же просто стащить у нее эти
пятнадцать долларов.
Вернувшись в квартиру, я принялся мерить шагами гостиную и размышлять о
том, как мне быть. Итогом этих размышлений стало данное самому себе твердое
обещание (уже далеко не первое) впредь подозревать всех и каждого. Уж
теперь-то -- наверняка!
В половине двенадцатого раздался гудок домофона. На сей раз пожаловали
Стив и Ральф. Поднявшись наверх, они сообщили мне, что огорчены, поскольку я
не позвонил им сразу же после покушения на мою жизнь. Я признал уместность
их скорби, принес извинения и пообещал, что впредь такого не повторится,
после чего следопыты перешли к обсуждению более важных вопросов. Например,
такого: кому и зачем приспичило меня убивать?
-- Как вы понимаете, Фред, нам нужна начальная версия, отправная точка,
-- сказал Ральф, а Стив добавил:
-- Ральф имеет в виду какой-нибудь указатель возможного направления
поиска.
-- Да, я имею в виду как раз такой указатель, -- согласился Ральф. --
Разумеется, если в ходе расследования мы обнаружим факты, которые не будут
укладываться в начальную версию, от этой версии придется отказаться в пользу
какой-нибудь другой.
-- Или подтасовать факты, -- вставил Стив, и сыщики расхохотались.
Отсмеявшись, Ральф сказал:
-- В вашем деле начальная версия уже есть. Я говорю о парне, который
стрелял в вас вчера вечером.
-- По нашей версии, -- добавил Стив, -- этот парень и есть убийца
вашего дядьки.
-- Но это -- лишь версия, -- поспешно пояснил Ральф. -- Надо
признаться, кое-что в ней не очень нам нравится.
-- Например, образ действий, -- сказал Стив.
Ральф взглянул на него и нахмурился.
-- Не думаю, что Фреда интересуют чисто технические подробности, --
рассудил он. -- Полагаю, ему хочется побольше узнать о том, что я назвал бы
общей картиной.
-- Иными словами -- о версии, -- откликнулся Стив.
-- Вот именно, -- согласился Ральф. Он посмотрел на меня, вздернул
брови и спросил: -- Ну-с?
Я уставился на Ральфа, не понимая, чего он от меня хочет.
-- Что -- ну-с?
-- Ну-с, какого вы мнения об этой версии?
-- Оно интересует нас, потому что вы, можно сказать, замешаны в этом
деле, Фред, -- пояснил Стив.
Я пожал плечами.
-- В вашем изложении версия звучит вполне правдоподобно. Две жертвы,
один убийца -- в этом есть смысл.
-- Какой, Фред? -- спросил Ральф.
-- Что?
-- Вы сказали, в этом есть смысл. Человек, убивший вашего дядьку Мэтта
и стрелявший в вас, -- одно и то же лицо. Почему вы думаете, что в этом есть
смысл?
-- Ну... -- в растерянности ответил я и, вместо того, чтобы довести
свою мысль до конца, принялся сучить руками. -- Просто это звучит разумно,
вот и все.
-- Стройно, -- подсказал мне Ральф. -- Не размыто. Один убийца. Что-то
вроде блок-полиса в страховом деле.
-- Да, можно сказать и так, -- согласился я.
-- Стало быть, и мотив тоже один, -- продолжал Ральф. -- Один для обоих
убийств.
-- Возможно, -- ответил я.
У меня возникло весьма неприятное ощущение: казалось, эти двое норовят
загнать меня в какую-то ловушку, но я не понимал, как и зачем.
-- Как вы думаете, Фред, -- спросил меня Стив, -- он делает это ради
денег?
-- Не знаю, -- ответил я. -- Ума не приложу, кто он такой и чего ему
надо.
-- Однако такая догадка представляется вполне правомерной, верно?
Может, это какой-нибудь ваш троюродный брат, который будет убирать всех
других претендентов на наследство, пока не захапает его.
-- Едва ли это имеет смысл, -- возразил я. -- Слишком уж прямолинейно.
-- Тогда давайте рассмотрим другую версию, -- предложил Ральф. -- Вас
хотят убить не из-за денег, Фред. Вас норовят убрать, чтобы вы не
проболтались.
Стив блаженно улыбнулся и добавил:
-- Ну, как вам такая версия, Фред? Уже теплее?
-- Не проболтался? -- переспросил я. -- А что я могу выболтать?
-- Это вы нам скажите, Фред, -- отвечал Ральф.
Ничего такого я сказать не мог, и они снова погрустнели. Еще какое-то
время мы играли в "опять двадцать пять", но в конце концов Стив и Ральф
убрались восвояси, велев мне держать с ними связь и сообщать обо всех моих
передвижениях. Я пообещал неукоснительно следовать этим указаниям, уселся на
диван и приступил к составлению новой словесной головоломки.
Без десяти три пополудни зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал
глухой мужской голос:
-- Фред Фитч?
-- Да.
-- Ага, вот ты где, -- сказал мой собеседник и, хихикнув, повесил
трубку. Телефон щелкнул.
Герти открыла дверь и сказала:
-- Неужто наш разведчик? Как дела?
-- Так себе, -- ответил я, входя в квартиру. -- Кажется, за мной не
следили.
Она насмешливо вскинула брови.
-- Не следили? И как ты терпишь такое пренебрежение к себе?
-- Вы хотите услышать, что случилось, или предпочитаете сыпать
театральными колкостями? -- спросил я.
-- А ты довольно нахален для хиляка весом в полцентнера, -- рассудила
Герти. -- Что ж, и то неплохо. Пошли на кухню, я собираю ужин.
Квартирка эта на Западной сто двенадцатой улице, в квартале от собора
Святого Иоанна, была гораздо теснее и проще, чем жилище Карен, и разительно
отличалась от моего собственного опрятного логова на Девятнадцатой улице, но
я тотчас почувствовал себя тут как дома и вскоре уже сидел за кухонным
столом, взгромоздив на него локти, прихлебывая кофе из белой кружки и
рассказывая Герти обо всем, что случилось со мной с тех пор, как в субботу
вечером я усадил ее в такси.
Когда я дошел в моем повествовании до глухого мужского голоса, Герти
забыла о сырной подливке, которую готовила, и спросила:
-- Как они тебя нашли?
-- Не знаю. Но этот звонок привел меня в ужас. Надо было как можно
скорее найти какое-нибудь другое место. Домой я вернуться не мог, потому что
они наверняка наблюдали за квартирой. Звонить в полицию не было времени,
поскольку я не знал, как близко подобрались ко мне эти люди. Может, они
звонили из аптеки на углу.
-- И посему ты связался со старой подружкой Герти.
-- Я вспомнил, что у меня в бумажнике есть ваш номер, позвонил, вы
сказали: приходи, и вот я, тут как тут.
-- Тут как тут, -- кивнув, повторила Герти. -- Малыш, у тебя выдалась
суматошная неделя. И что же дальше?
-- Позвоню Райли, -- ответил я.
-- Ты уверен, что это правильно?
-- А почему нет? -- спросил я, вытаращив глаза.
-- Потому что мы еще не знаем, как они тебя разыскали. До субботы ты
даже не слыхал об этой девке Смит. Так откуда им стало известно, что ты у
нее?
Я поморщился, когда она назвала Карен девкой, но тем не менее оценил
важность ее вопроса.
-- Райли? -- предположил я. -- Нет, только не Райли.
-- А почему не Райли? Он что, ненавидит деньги?
-- Райли -- мой друг, -- заявил я.
-- Милый мой, -- сказала Герти, -- дядя Мэтт очень любил одну верную
присказку: имея полмиллиона долларов, человек не может позволить себе иметь
еще и друзей. Деньги меняют все -- вот тебе мое мудрое изречение.
-- Райли не мог так поступить, -- возразил я.
-- Рада слышать. Как же тогда они тебя нашли?
-- Не знаю. Может, через ваших дружков Стива и Ральфа.
Герти рассудительно кивнула.
-- Возможно. Никогда не считала этих двоих святыми.
Я почувствовал леденящий холод в затылке.
-- По сути дела, вы говорите, что я не могу доверять никому на свете.
-- Ты неплохо управляешься со словами, милый.
-- Значит, вы считаете, я не должен звонить Райли или еще кому-нибудь и
сообщать, что я здесь?
-- Нет, если не хочешь, чтобы кто-нибудь опять позвонил тебе. Или
явился во плоти. А уж этого не хочу я, поверь мне, миленький. Только не
сюда. Мой домовладелец очень недолюбливает деятелей индустрии развлечений.
-- Что же мне тогда делать?
-- Пересидеть бурю здесь, -- ответила она. -- Я без труда раздобуду
где-нибудь раскладушку.
-- Как это пересидеть? Когда же я буду в безопасности?
-- Как только поймают убийцу дяди Мэтта. Готова спорить, что все дело в
нем.
-- А если его никогда не поймают?
-- Поймают. Он действует и снует по округе. Если парень не может
угомониться, он непременно попадется.
-- Надеюсь, вы правы, -- сказал я.
-- Разумеется, права.
Но она меня не убедила. Я никак не мог на что-то решиться. С одной
стороны, я чувствовал, что должен позвонить Райли (или Стиву и Ральфу) и
рассказать, что случилось и где я теперь. Ведь если полиция не будет ничего
знать, то не сумеет мне помочь. С другой стороны, неизвестно, как убийца
пронюхал о моем местонахождении. И, вполне возможно, Герти была права, когда
сказала, что теперь, когда я стал обладателем сотен тысяч долларов, мне
больше нельзя доверять ни одной живой душе.
Я еще ничего толком не соображал, разум мой по-прежнему пребывал в
смятении. Поэтому я сменил тему и попросил Герти рассказать мне про дядюшку
Мэтта. Она согласилась более чем охотно. В ее весьма красочном изложении он
предстал передо мной веселым жизнерадостным плутом, лукавой и хитрой, но
отнюдь не подлой бестией, бодреньким, сметливым и изворотливым мошенником с
колодой карт в одной руке и стопой акций урановых рудников -- в другой,
любителем выпить, но не пропойцей, бесшабашным транжирой и кутилой,
наделенным чувством ответственности и здравым смыслом примерно в той же
степени, в какой эти ценные свойства присущи полевому цветку.
-- Он нажился в Бразилии, -- объясняла мне Герти. -- На пару с
профессором Килроем. Мэтт не любил говорить о том, каким образом они
сколотили состояние, но я была знакома с ним еще до его отъезда на юг и
знаю, что у Мэтта никогда прежде не было столько капусты. Думаю, он обобрал
парочку подпольных миллионеров, магнатов с Уолл-стрит, которые проворовались
и смылись в Бразилию, когда их припекло. А вернулся Мэтт уже больным, зная,
что со дня на день может помереть. Он, можно сказать, ушел на покой. Правда,
иногда подрабатывал советником в ГПП, но скорее забавы ради.
-- Что он делал? Где?
-- Давал советы, -- ответила Герти.
-- Нет-нет, второе слово. ГПП.
-- Ах, это? ГПП значит Граждане против преступности. Ты о них слышал.
-- Слышал?
-- Одна из этих шаек реформаторов, -- презрительно процедила Герти. --
Про них то и дело пишут в газетах.
-- Я поначалу не врубился, -- объяснил я. -- Как вы сказали?
-- Г-П-П.
-- Ага, теперь понятно.
-- Схватываешь на лету, -- не слишком убедительно похвалила меня Герти.
-- А что дядя Мэтт делал для этих... ГПП? -- спросил я.
-- Рассказывал, как действуют мошенники, как продавцы дурят покупателей
в магазинах. Ну, все такое.
-- Ага. Стало быть, он не сидел на зарплате?
-- Нет. Мэтт ушел на покой. Иногда поигрывал в картишки со мной или с
лифтером, но только чтобы не терять ловкости рук. Однако последние года два
они так тряслись, что Мэтт не мог сдавать даже вторые карты.
-- Сдавать вторые карты?
-- Вторая карта вместо верхней, -- объяснила Герти. -- Когда Мэтт был
здоров и в расцвете сил, он мог всю ночь напролет сдавать тебе пятую карту
сверху, и ты даже не услышал бы шелеста.
-- Пятую карту сверху?
-- Да ты и сам, небось, знаешь, -- сказала она, и тут в дверь
позвонили. Мы с Герти переглянулись, и она добавила: -- Не суетись и не
шуми.
-- Не буду, -- пообещал я.
На одной стене, довольно высоко, висели белые электронные кухоные часы,
какие можно получить в качестве приза за раздачу талонов на питание. У них
была красная секундная стрелка, и я следил за ней, пока она не сделала
пятнадцать оборотов, потом на время отвлекся и, наконец, пронаблюдал, как
стрелка описала еще пять кругов.
Когда, по моим расчетам, прошло полчаса, а из комнаты так и не
донеслось ни единого звука, я отправился на разведку и с опаской обошел всю
квартиру, то и дело останавливаясь, прислушиваясь и выглядывая из-за углов.
В квартире никого не было. Дверь на лестничную клетку стояла
распахнутой настежь. Подойдя к ней, я выглянул наружу. В парадном тоже было
пусто, если не считать валявшегося на полу башмачка из белой пластмассовой
плетенки и с красным пластмассовым каблуком.
Второй башмачок, по-видимому, все еще был на ноге Герти.
14 Итак, что теперь?
Я стоял посреди тесной, загроможденной и захламленной гостиной, держал
в правой руке башмачок Герти и вновь и вновь повторял этот вопрос, на сей
раз уже вслух:
-- Итак, что теперь?
Ответа не было.
Когда похищают человека (а башмачок явно свидетельствовал о том, что
Герти похищена неизвестным лицом или, скорее, лицами, и ни о чем другом), в
голову первым делом приходит мысль позвонить в полицию, поэтому, вернувшись
в квартиру, я направился прямиком к телефону, но тотчас спохватился,
вспомнив слова Герти, сказанные мне за несколько минут до ее исчезновения:
только четыре человека знали, что я был в квартире Карен, и трое из них --
легавые.
Так можно ли звонить в полицию? Можно ли допустить, чтобы люди вроде
Стива и Ральфа знали, где я нахожусь? Я с самого начала инстинктивно не
доверял тем двоим, а теперь выясняется, что мое наитие, вероятно, в кои-то
веки не обмануло меня.
Как же тогда быть с Райли? Мы дружим уже много лет, и он ни за что не
предал бы меня. Но разве последние несколько дней Райли не вел себя странно?
Разве не был он раздражителен, угрюм и погружен в себя, что в обычных
условиях вовсе ему не свойственно? К тому же, выяснилось, что Райли ведет
двойную жизнь и мечется между Карен и своей доселе невиданной женой. И разве
я не подозревал, что Райли -- ничуть не меньший мошенник, чем те уголовники,
которых он так хорошо понимает? Мог ли я полностью доверять такому человеку?
Ну, а сама Карен? Разве во время нашей первой встречи в парке на
Мэдисон-сквер она не наврала мне? Разве не ввела меня в заблуждение? Что я,
в конце концов, знаю о ней? Лишь то, что она умеет убедительно
лгать и крутит любовь с женатым человеком.
Нет-нет, если мне дорога моя шкура, я не должен верить никому из этих
людей.
Но к кому же мне тогда обратиться? Я подумал о своем так называемом
поверенном, о доблестном стряпчем Добрьяке. Вот уж кому я не дал бы даже
жетон на проезд в подземке. В Сахаре -- и то не дал бы. Или Уилкинс, мой
сосед. Может, придя ко мне с чемоданом, набитым романом, он на самом деле
вел разведку обстановки по наущению мафии? Ведь это не более невероятно, чем
утверждения Уилкинса о том, что он якобы написал книгу о воздушных легионах
римлян, бомбящих камнями галльских дикарей. Или мистер Грант. Не слишком ли
он славный? В жизни таких не бывает. Незаметный, кроткий, безобидный. Разве
не таким должен быть самый изощренный заговорщик? Может, Гранта или Уилкинса
(а то и обоих, почему нет?) нарочно подселили в мой дом много лет назад, дав
им задание следить за мной и дожидаться удобного случая?
Скажете, притянуто за уши? Неправдоподобно? Оно, конечно, так, но разве
более правдоподобной была весть о трех сотнях тысяч долларов? А стрельба? А
преследования? Разве все это менее невероятно? А похищение Герти прямо у
меня из-под носа? А убийство дядюшки Мэтта? Где тут хоть что-нибудь
вероятное?
Если уж на то пошло, само существование моего дядюшки Мэтта было
совершенно невероятным.
И кто знает, сколь далеко способны зайти некоторые люди ради трехсот
тысяч долларов?
Что ж, хорошо, дядя Мэтт был прав: человек с тремя сотнями тысяч не
может позволить себе иметь друзей. Отныне и впредь, что бы ни случилось, мне
придется рассчитывать только на себя.
Такая мысль не воодушевляла. Я знал наперечет все свои умения и все
свои неумения и прекрасно понимал, какой из этих двух перечней длиннее, а
какой короче.
Но что мне делать? Если я даже не могу сообщить о похищении Герти в
полицию, кто и как сумеет разыскать ее?
Вот и получается, что теперь это тоже моя задача. Осознав, какая
ответственность легла на мои плечи, я совсем пал духом. Ну как, скажите на
милость, я смогу отыскать Герти, спасти ее и привлечь похитителей к суду? С
чего мне начинать? Я умел только рыскать по библиотекам и очень сомневался,
что отыщу Герти в одной из них.
Как и подобает истинному исследователю, я попытался сделать обзор
имевшихся фактов и сразу же увидел, что их кот наплакал, зато все вокруг
окутано туманом подозрений, недоразумений и конфузов. По сути дела, фактов
было всего три: 1. Герти похищена. 2. В меня стреляли. 3. Дядюшка Мэтт убит.
Может быть, факт No 3 и есть отправная точка? Ведь все началось с
убийства дядюшки Мэтта. Стало быть, и танцевать следует именно отсюда. Как
ни крути, но этот факт -- единственный непоколебимый утес в бурном море
недомолвок и двусмысленностей, его можно исследовать со всех сторон, и,
главное, в истинности этого факта я мог быть уверен: дядюшку Мэтта
действительно убили.
А убили ли?
Ну, хватит! В конце концов, хоть что-то должно быть правдой. Если
вообще ничему не верить, как же тогда думать, как действовать, куда
податься? Ведь с чего-то начинать надо.
Вот до чего я успел додуматься, когда вдруг истошно заверещал дверной
звонок, и я, вскочив с дивана, застыл, будто истукан. Неужели это они?
Неужели Герти (возможно, под пыткой) сообщила им о моем местонахождении, и
они вернулись, чтобы схватить меня?
Первой моей мыслью было спрятаться в стенном шкафу или забиться под
диван, зажмуриться и переждать набег. Я даже поднялся на цыпочки и сделал
несколько торопливых шагов вглубь квартиры, когда вдруг спохватился,
вспомнив, что мне хочется увидеть похитителей, что не далее как минуту назад
я ломал голову, стараясь придумать какой-нибудь способ отыскать их. И если
они сами явились ко мне, тем лучше.
Во всяком случае, в этом я старался убедить себя, в суетливом страхе
озираясь по сторонам в поисках какого-нибудь оружия. В конце концов, моей
целью было захватить их, а не угодить к ним в лапы.
В углу, на телевизоре, стояла лампа, казавшаяся сказочно красивой
благодаря своей монументальной уродливости. Как Чикаго. На ее фарфоровом
основании красовалась бесконечная вереница белых, розовых и золотистых
купидонов, водивших хоровод. Не мне судить, но, кажется, все это выглядело
весьма похабно. Как бы там ни было, я подбежал к чудовищной лампе, снял
абажур с бахромой, вытащил вилку из розетки и, взвесив лампу в руке, с
удовольствием убедился в ее тяжести. Спрятав это орудие любви за спину, я
открыл дверь, готовый колошматить купидонами по любой физиономии, которая
покажется в поле зрения.
Седовласый круглолицый священник в черном одеянии ласково улыбнулся
мне, оглядел с головы до ног и произнес тихим елейным голосом:
-- Доброго вам дня, досточтимый сэр. А мисс Гертруда Дивайн дома?
Достаточно ли надежно я спрятал лампу? Суетливо и поспешно прижав ее к
крестцу, я ответил:
-- Э... нет. Ей... э... надо было ненадолго уйти. Не могу сказать,
когда она вернется.
-- Ага. Ну что ж, -- со вздохом сказал священник, вытаскивая бурый
бумажный пакет из-под левой мышки и запихивая его под правую. -- Зайду
попозже. Извините за беспокойство.
Любая мелочь, любая кроха сведений могла иметь значение, поэтому я
спросил:
-- Не соблаговолите ли объяснить, в чем дело?
-- Библия мистера Грирсона, -- ответил священник. -- Может, я зайду
завтра пополудни?
-- Не знаю, будет ли мисс Дивайн дома, -- сказал я. -- Что вы имеете в
виду, говоря о библии мистера Грирсона?
-- Он заказывал библию с посвящением.
Итак, мой дядя Мэтт, знаменитый кутила, гуляка и мошенник, на склоне
лет обратился к богу. Сознавая, что это низко, я, тем не менее, испытал
легкое злорадство при мысли о том, что донельзя уверенный в себе обманщик
утратил изрядную долю этой уверенности, как только почувствовал приближение
конца.
Думаю, мне удалось скрыть это недостойное человека чувство. Я сказал:
-- Может быть, я сумею вам помочь. Я -- племянник мистера Грирсона.
-- О, правда? -- его довольная улыбка приобрела печальный оттенок. --
Весьма рад познакомиться с вами, сэр, хотя, конечно, предпочел бы сделать
это при менее прискорбных обстоятельствах. Я -- преподобный Уиллис Маркуэнд.
-- Здравствуйте. Я -- Фредерик Фитч. Э... не зайдете ли в дом?
-- Если вы уверены, что я не нарушу...
-- Ни в малейшей степени, сэр.
Когда я закрывал дверь, преподобный Маркуэнд заметил лампу. Я издал
глупый смешок и объяснил:
-- Вот, как раз чинил, когда вы пришли.
Водрузив купидонов обратно на телевизор, я предложил преподобному
присесть.
-- Ваш дядя был замечательным человеком, -- начал он. -- Такая утрата!
-- Вы были близко знакомы?
-- Боюсь, что только по телефону. Мы немного поболтали, когда он
позвонил в институт, чтобы заказать библию, -- преподобный похлопал по
лежавшему на диване бурому конверту.
-- Это она и есть?
-- Не желаете ли взглянуть? Это наше лучшее издание, просто красота. Мы
все очень им гордимся.
Сняв обертки, он показал мне книгу. Она и впрямь производила
внушительное впечатление, почти такое же, как лампа с купидонами, и была
выдержана в той же цветовой гамме. Переплет из белого дерматина, затейливое
золотое распятие, золотая же вязь на корешке. Обрез тоже был золотой, а
закладками служили красные ленточки. Книга изобиловала старательно
выведенными буквицами и была щедро снабжена иллюстрациями на толстой бумаге,
а большинство диалогов было набрано красным шрифтом. На фронтисписе
красовалось посвящение, начертанное золотым курсивом:
"Дражайшей Герти
Дивайн со всею моею любовью навсегда. Но куда ты пойдешь, туда и я пойду.
Руфь 1: 16. Мэтью Грирсон".
М-да, странно. Я еще мог представить себе, что дядюшка Мэтт на склоне
лет пристрастился к богословию, тем более, зная, что болен неизлечимой
формой рака. Но едва ли ему, да и кому-нибудь другому, пришло бы в голову
дарить Герти Дивайн (несмотря на ее ангельскую душу) библию в переплете из
белого кожзаменителя с золотым тиснением. В это как-то не верилось. Стало
быть, книга содержит в себе еще что-то, незаметное с первого взгляда.
Я понял. Это была какая-то весточка. Ключ, который сумеет распознать
Герти.
Ключ к чему?
Может быть, триста тысяч долларов -- это еще не все? В конце концов,
дядя Мэтт сколотил свое состояние в Бразилии, а Бразилия -- огромная молодая
страна, богатая еще почти не тронутыми запасами сырья. Может быть, денег
больше, гораздо больше, а триста тысяч -- лишь верхушка айсберга. И
указатель пути к главному кладу -- как раз в этой библии?
Ну конечно! Зачем еще дарить триста тысяч совсем чужому человеку, даже
если по бумагам он -- твой родственник? Да затем, что это -- крохи для
цыплят, а настоящая кубышка запрятана где-то еще.
Вот почему дядя Мэтт подослал ко мне Герти. Он предоставил ей самой
решать, рассказать мне об остальных деньгах или нет. Триста тысяч -- это
просто испытание, чтобы узнать, стоит ли отдавать мне все. А Герти похитили
люди, которые хотят вытянуть из нее сведения о кладе.
-- Вы разносите эти штуки? -- спросил я.
-- Э... -- священник растерянно улыбнулся. -- Возникает вопрос оплаты.
Ваш дядя должен был прислать нам чек, но, к сожалению, кончина помешала
ему...
-- Сколько это стоит? -- спросил я.
-- Тридцать семь долларов пятьдесят центов.
-- Я выпишу вам чек, -- сказал я, доставая чековую книжку, которую
прихватил из дома, поскольку не знал, как долго буду в бегах. Но пока мне не
выдавалось случая воспользоваться ею.
Преподобный Маркуэнд снабдил меня ручкой и сказал:
-- Выпишите на Институт любящих сердец.
Я передал преподобному чек, и Маркуэнд, казалось, опять собрался сесть,
чтобы уже в качестве священнослужителя, а не рассыльного, обсудить со мной
мои собственные богословские воззрения, но я сумел отбояриться от него,
заявив, что должен немного поработать. Преподобный выказал полное понимание
и тотчас ушел, а я приступил к штудированию священного писания.
Проведя за этим занятием почти час, я так ничего и не вычитал. Вроде,
библия ничем не отличалась от любой другой. Во всяком случае, я никаких
особенностей не обнаружил. Но ведь сообщение было адресовано Герти, которая,
несомненно, поймет все с первого взгляда.
В конце концов мне пришлось забросить богословие. Я засунул библию в
духовку, от глаз подальше, и, забыв о ней, возобновил размышления,
прерванные приходом преподобного Маркуэнда. Собственно, они сводились к
тому, что единственный факт, в котором я мог быть уверен, -- убийство
дядюшки Мэтта. Начав с этого факта, я, если очень повезет, сумею раскопать
еще несколько достоверных фактов.
Что ж, прекрасно. На тот случай, если Герти удастся убежать от
похитителей, я оставил ей записку, в которой обещал время от времени
позванивать, и отправился в библиотеку, чтобы просмотреть газетные сообщения
об убийствах.
Одинокий искатель вышел на след.
"Дейли-ньюс" сочла моего дядюшку Мэтта скучной личностью, но всячески
избегала говорить об этом прямо. В конце концов газета выставила его
полузагадочным полумиллионером полупреклонных лет, составившим полоумное
завещание, имевшим полупонятную биографию и полуголую стриптизерку в
качестве полусиделки-полулежалки. Дабы покончить с этой половинчатостью и
довершить дело, судьба, в придачу ко всему, ополовинила его земной срок,
сделав дядьку жертвой убийства, которое произошло в его роскошной полуторной
квартире на Южной Сентрал-Парк-авеню, причем убийца до сих пор не был
найден. Было совершенно очевидно, что "Ньюс" надеялась сорвать большой куш
на дядюшке Мэтте, но не смогла по-настоящему взять его в оборот и сделала
дело только наполовину. Все статьи, посвященные убийству дядьки, где-то с
середины начинали повествовать о чем-нибудь совсем другом, например, о
братьях Коллиер, с которыми дядюшка, по-моему, не имел ничего общего, за
исключением того обстоятельства, что они тоже умерли, были богаты и
принадлежали к белой расе.
И все же "Дейли-ньюс" оказалась единственным пригодным к использованию
источником сведений. "Таймс" ограничилась сухой бессодержательной заметкой,
напечатанной на другой день после убийства, остальные газеты были немногим
лучше, и только "Ньюс" разродилась выводком статей. Что ж, положение
обязывает.
Ну, ладно. В мешанине многочисленных ссылок на Браунинга и Джека
Лондона (не спрашивайте меня, как они это сделали) я отыскал, наконец, голые
факты и старательно занес их в записную книжку, приобретенную специально для
этой цели.
Дядюшку Мэтта убили в понедельник вечером, восьмого мая, семнадцать
дней назад. Тем вечером Герти отправилась в кино в обществе своего приятеля
по имени Гас Рикович и вернулась в дядькину квартиру только в половине
второго ночи. Обнаружив труп, она тотчас позвонила в полицию. По
свидетельству врача, смерть наступила между десятью и одиннадцатью часами
вечера в результате удара по затылку тупым предметом, которого не нашли ни
на месте преступления, ни в ходе дальнейших следственных действий. Признаков
насильственного вторжения в квартиру обнаружено не было, равно как и следов
борьбы. Насколько было известно Герти (во всяком случае, так она заявила
полицейским и пишущей братии), дядя Мэтт не ждал никаких гостей или
посетителей.
Убийство человека, который вот-вот должен был умереть от рака,
настолько поразило "Дейли-ньюс", что газета даже напечатала интервью с
врачом дяди Мэтта, неким Луцием Осбертсоном, который, судя по тексту, был
человеком надменным и напыщенным, но всякий, кто умел читать между строк,
без труда уловил бы тихие сетования по поводу потери надежного источника
доходов.
Последующие статьи едва ли сообщали что-то новое. Полиция вяло брела по
сужающейся спирали, будто горстка побежденных индейцев, сбившихся с тропы
войны. Довольно много внимания было уделено Герти. В газете появились ее
фотографии, интервью с ней, был приведен послужной список эстрадной звезды.
О Гасе Риковиче больше не упоминалось. Тут и там мелькали намеки на странное
завещание, которое, судя по всему, оставил дядя Мэтт, но его содержание
тогда еще не было предано огласке, а значит, не упоминалось и мое имя. Когда
свет юпитеров, наконец, озарил и меня, история про дядюшку Мэтта уже была
мертвее, чем он сам. На шестой день после убийства даже "Дейли-ньюс" больше
не могла написать о нем ничего нового.
Когда я покинул библиотеку с распухшей от сведений записной книжкой,
было пять часов -- разгар ежевечернего самоистязания, именуемого часом пик.
Я был на Сорок третьей улице, к западу от Десятой авеню, и решил, что
пуститься в путь на своих двоих будет разумнее, чем пытаться поймать такси
или втиснуться в автобус на Девятой авеню. Вероятно, пешком я мог добраться
до места назначения быстрее, чем на транспорте. Передвигаясь неспешным
шагом, я покрыл расстояние за двадцать пять минут, причем никто ни разу не
выстрелил в меня.
Еще в библиотеке я принял решение вернуться в квартиру Герти, чтобы,
возможно, использовать ее в качестве оперативной базы, но потом мне пришло в
голову, что похитители наверняка выбьют из Герти сведения о моем
местонахождении и возьмут ее жилище под наблюдение, чтобы подстерегать меня
там. Тогда я подумал о гостинице, но мысль о том, чтобы на глазах у портье
вписать в книгу постояльцев вымышленное имя, слишком действовала на нервы, и
я отбросил ее. Пожить у друга? Но у меня очень мало друзей, и они слишком
дороги мне, чтобы впутывать кого-нибудь из них в дело о похищении и
покушении на убийство. Не говоря уже о том, что лишь одному богу ведомо,
могу ли я им доверять.
Короче, оставалось только одно место, в которое я мог пойти: к себе
домой. В свою квартиру. Разумеется, никто не подумает, что я отправлюсь к
родным пенатам, и едва ли меня станут искать там. А значит, дома я буду в
ничуть не меньшей безопасности, чем в любой другой точке земного шара. И уж
наверняка там мне будет гораздо удобнее: я смогу переодеться, выспаться на
собственной кровати, снова начать вести ту жизнь, которая хотя бы отдаленно
напоминает привычную.
Вот как рассуждал я, не находя в своих выкладках ни единого изъяна. Но
все равно, чем ближе подбирался я к нашему кварталу, тем менее охотно
передвигались мои ноги; плечи поникли, в крестце начался легкий зуд, спина
делалась все согбеннее. Я поймал себя на том, что заглядываю в машины,
стоящие у бордюра, и шарахаюсь от проезжающих мимо. Тогда я начал таращиться
на лица встречных прохожих или пригибаться, прикрывая голову рукой, но, как
выяснилось, ни в том, ни в другом случае не выказал себя блистательным
тактиком, поскольку оставлял за спиной длинные шеренги застывших от
изумления пешеходов, которые подолгу смотрели мне вслед. В итоге, вопреки
моим расчетам, мне не удалось проскользнуть домой незамеченным.
Тем не менее, до нашего здания я добрался без приключений. Вошел в
подъезд и увидел, что мой почтовый ящик ломится от посланий. Именно ломится:
письма торчали из щели, как дротики из мишени. Когда я открыл маленький
замочек, дверца распахнулась с громким "пух", и из ящика хлынул
стремительный поток писем, которые мгновенно усеяли весь пол.
Я набил письмами карманы пиджака, взял пачку в левую руку и стал
подниматься по лестнице. Когда я добрался до площадки второго этажа,
открылась дверь, и появился Уилкинс. Мы посмотрели друг другу в глаза
впервые с тех пор, как Герти вышвырнула его вместе с чемоданом из моей
квартиры. Уилкинс поднял заляпанную чернилами руку, наставил на меня сухой
синий палец и ледяным голосом произнес:
-- Ну, погодите!
После чего захлопнул дверь.
Я немного постоял на площадке. Мне хотелось постучаться к нему и как-то
наладить отношения. В конце концов, я был обязан извиниться перед Уилкинсом.
Пусть этот человек заблуждался, но я не мог сказать о нем ни одного дурного
слова. И если я был опасно близок к тому, чтобы разделить его заблуждение,
мне следовало пенять на себя, а вовсе не на него. К тому же, теперь у меня
много денег, гораздо больше, чем я в состоянии потратить, так почему бы не
вложить малость в издание романа Уилкинса, независимо от того, насколько он
провальный?
Но сейчас мне было не до этого. Я пообещал себе, что непременно
поговорю с Уилкинсом, как только мои злоключения останутся в прошлом,
миновал его дверь, поднялся на третий этаж и вошел в свою квартиру.
Из моего кресла катапультировалась неимоверно рыжая девица в очках с
блестящей черепаховой оправой, преимущественно желтом клетчатом костюме и
туфельках на высоких каблучках. Сияя улыбкой, она распростерла руки и
ринулась ко мне с криком:
-- Дорогой! Я здесь, и мой ответ -- да!!!
Ответ? Но я даже не знал, на какой вопрос. Проворно увернувшись от
объятий, я забежал за диван, очутился на безопасном расстоянии от девицы и
спросил:
-- Ну, что на сей раз? Что все это значит?
Девица развернулась, будто бык, который норовит боднуть плащ матадора,
и приподнялась на цыпочки.
-- Дорогой, неужели ты меня не узнаешь? -- воскликнула она, не опуская
рук. -- Неужели я так изменилась?
То ли в ее облике и впрямь было нечто смутно знакомое, то ли опять
заработало старое доброе внушение, которому я был столь подвержен. Во всяком
случае, чтобы не дать маху, я произнес:
-- Мадам, я вижу вас впервые в жизни. Соблаговолите объяснить, что вы
здесь делаете.
-- Дорогой! Это же я, Шарлин!
-- Шарлин? -- Я прищурился, силясь прогнать туман. В школьные годы я
действительно знавал одну Шарлин, щуплую робкую девочку, с которой мне
удалось какое-то время поддерживать тесные отношения, мечтательное
бесплотное существо, втемяшившее себе в голову, что хочет стать поэтессой.
Большинство одноклассников звало ее Эмили Дикинсон, и она воспринимала это
как похвалу.
-- Шарлин Кестер! -- вскричало это растительное чудище, сообщив мне
таким образом полное имя той давешней хрупкой девочки болезненного вида.
-- Вы? -- От изумления я даже наставил на нее палец. -- Вы -- Эмили
Дикинсон?
-- Ага, вспомнил! -- Она так обрадовалась, что снова ринулась на меня,
растопырив руки, словно изображала летающую крепость Б-52. Лишь благодаря
ловкости ног я сумел переместиться и обежать вокруг дивана, чтобы остаться
под его защитой.
-- Минутку! Минутку! -- закричал я, поднимая руки, будто регулировщик
уличного движения.
К моему удивлению, она остановилась. Подавшись вперед и изготовившись к
новому наскоку, Эмили Дикинсон спросила:
-- В чем дело, дорогой? Я здесь, я твоя, я отвечаю -- ДА. Бери же меня,
чего ты ждешь?
-- Отвечаете? -- эхом откликнулся я. -- На что отвечаете?
-- На твое письмо! -- вскричала она. -- На то прекрасное, дивно
трогательное письмо!
-- Какое письмо? Я сроду вам не писал.
-- Письмо из лагеря! Я знаю, поверь мне, я знаю, как давно это было, но
ты сам просил не спешить и дать ответ, лишь когда я буду полностью уверена.
И вот это время пришло. Мой ответ --
ДА!
Моя пустая голова до отказа наполнилась недоумением.
-- Из лагеря?
-- Бойскаутский лагерь! -- воскликнула она, и мгновение спустя безумное
выражение на ее лице сменилось какой-то другой, гораздо более суровой миной.
Девица холодно спросила: -- Надеюсь, ты не собираешься открещиваться от
этого письма?
И тут я вспомнил. Тем летом мне было пятнадцать, и я провел две недели
в бойскаутском лагере -- едва ли не самые страшные две недели в моей жизни.
Из всего моего лагерного снаряжения уцелел только мокасин на левую ногу, да
и тот остался без тесемок. Как раз на тот год и пришлась моя дружба с Шарлин
Кестер. И вот, в припадке отчаяния, я послал ей из лагеря письмо. Да, было
дело. Но что именно я ей написал? Этого я вспомнить не мог.
И уж подавно не мог понять, почему шестнадцать лет спустя Шарлин
(неужели эта ярко размалеванная бегемотиха -- и впрямь Шарлин?) ни с того ни
с сего решила ответить на мое древнее письмо.
Разве что прослышала о наследстве? Так-так-тааааааак...
Пока я предавался бесполезным размышлениям, Шарлин не теряла времени
даром и продолжала свою речь:
-- Вот что я тебе скажу, Фред Фитч. Ты помнишь моего дядюшку Мортимера,
бывшего помощника окружного прокурора в нашем родном городе. Так вот, теперь
он судья. Я показала ему твое письмецо, и он говорит, что это четкое и ясное
предложение руки и сердца, и его примут как улику в любом суде Соединенных
Штатов. А еще он сказал, что, если ты будешь водить меня за нос и корчить из
себя столичную штучку, он сам возьмется за дело и вчинит тебе иск за
нарушение обещания жениться. Ты и опомниться не успеешь. Так что не болтай
попусту, а отвечай: ты мне писал или ты мне не писал?
Нет, нет, только не это. Мне совсем недосуг заниматься еще и
приготовлениями к свадьбе. Я знать не знал, действительно ли Шарлин (о,
боже!) могла вчинить мне иск, и сейчас это совершенно не волновало меня.
Слишком много всего навалилось. Слишком много волков норовили в меня
вцепиться. Похоже, пришло время натравить их друг на дружку. Поэтому я
сказал:
-- Извините.
И подошел к телефону.
-- Можешь звонить, кому угодно, -- громогласно объявила Шарлин. -- Я
свои права знаю. Не думай, что тебе позволено играть моими чувствами.
Было уже половина шестого, и рабочий день кончился, но Добрьяк произвел
на меня впечатление человека, который любит сидеть в конторе допоздна,
запоем читая книги по правоведению или фокусничая с закладными. Если его не
окажется на месте, придется рискнуть и позвонить Райли.
К счастью, Добрьяк был верен себе и сидел в присутствии. Когда он снял
трубку, и я назвал себя, стряпчий тотчас закричал:
-- Фред! Я вас обыскался! Где вы?
-- Это неважно, -- ответил я. -- Я хочу...
-- Вы дома?
-- Нет. Я хочу...
-- Фред, нам надо поговорить.
-- Подождите. Я хочу...
-- Это важно! Жизненно важно!
-- Я хочу...
-- Вы можете прийти ко мне в контору?
-- Нет. Я хочу...
-- Нам необходимо встретиться и поговорить. Надо обсудить...
-- Черт возьми, да замолчите хоть на минуту! -- гаркнул я.
Мир погрузился в звенящую тишину. Краем глаза я видел, что Шарлин
изумленно таращится на меня.
-- Вот что, -- сказал я вселенскому безмолвию. -- Если вы -- мой
поверенный, то послушайте меня хотя бы минуту. Если вы не хотите меня
слушать, значит, вы не мой поверенный.
-- Фред, -- полным холестерина голосом отозвался Добрьяк. --
Разумеется, я вас выслушаю. Говорите, что хотите, Фред.
-- Хорошо. Когда мне было пятнадцать лет, я провел две недели в лагере
бойскаутов.
-- Дивные места, -- молвил Добрьяк немного рассеянно, но с явным
желанием сделать мне приятное.
-- И отправил оттуда письмо своей однокласснице. Сейчас она в
Нью-Йорке. Ее дядька работает судьей в Монтане. Она утверждает, что мое
письмо -- это брачное предложение, и грозится засудить меня за нарушение
обещания жениться.
Я оторвал трубку от уха, чтобы Шарлин могла вместе со мной послушать
ржание Добрьяка, напомнившее мне смех колдуньи из Диснеевской "Белоснежки".
Шарлин захлопала глазами, полускрытыми стеклами очков в шутовской
черепаховой оправе с блестками. На лице ее волнение боролось с решимостью.
Когда Добрьяк перешел с гогота на хохот, потом -- на смех и, наконец,
на хихикания и повизгивания, я снова прижал трубку к уху и спросил:
-- Итак, что мне делать? Спровадить ее?
После чего опять поднял трубку на воздуси, чтобы вместе с Шарлин
выслушать ответ. Должен признаться, он меня удивил. Добрьяк сказал:
-- Нет-нет, ни в коем случае, Фред. Разыграйте волнение и тревогу, мой
мальчик. Если сумеете, возмутитесь! Сделайте вид, будто вы не хотите
жениться на ней и блефуете, но боитесь, что ваши позиции непрочны. Если нам
удастся заманить этих людей в суд... -- Он не договорил, потому что снова
начал хихикать и повизгивать.
Я поднес трубку ко рту и спросил:
-- А какой мне в этом прок?
-- У ее родни водятся денежки? -- осведомился Добрьяк. -- Есть
собственный дом? Какое-нибудь дело?
-- Извините, я сейчас, -- сказал я. -- Она забыла закрыть за собой
дверь, и тут сквозит.
Я подошел к двери и явственно услышал затихающий перестук каблучков. А
потом снизу донесся истошный, но тоже затихающий крик:
-- Ты за это заплатишшшшшшшь!
Я тихонько прикрыл дверь, в кои-то веки испытав столь непривычное для
меня ощущение торжества.
Снова взяв трубку, я услышал голос Добрьяка, повторявшего:
-- Алло! Алло! Алло!
-- Алло, -- сказал я.
-- А, вы здесь. Где вы?
-- Пока не могу сказать, -- ответил я.
-- Фред, нам настоятельно необходимо встретиться...
Тут он ошибался. Настоятельная необходимость заключалась в другом: я
должен был как-то овладеть положением. Подпустив в голос стальных ноток, я
сказал:
-- Повторяю последний раз: прекратите называть меня Фредом.
-- Можете звать меня Маркусом, -- ответил он.
-- Я не хочу звать вас Маркусом, -- заявил я ему. Вероятно, это были
самые грубые слова, с которыми я когда-либо обращался к человеческому
существу. -- Я хочу называть вас мистером Добрьяком. А вы зовите меня
мистером Фитчем.
-- Но... но ведь так не годится. Все называют друг друга просто по
имени.
-- Все, кроме нас с вами, -- уточнил я.
-- Ну... -- с сомнением протянул он. -- Хозяин -- барин.
От этих слов я аж просиял, но постарался не дать улыбке прокрасться в
мой голос.
-- Да, еще одно, -- сказал я. -- Мне нужно немного денег.
-- Э... разумеется, Фр... фррр... Разумеется, они же ваши.
-- Вы можете получить какую-то сумму без моего письменного
распоряжения?
-- Э.. ну...
-- Я вас ни в чем не обвиняю, -- сказал я. -- Просто хочу знать, есть
ли способ перевести немного денег так, чтобы я ничего не подписывал и никуда
не являлся?
-- Лучше бы вам, конечно, прийти сюда, -- ответил он. -- Или, если
угодно, мы могли бы встретиться где-ни...
-- Есть ли такой способ? -- внятно повторил я.
И после новой порции вселенского безмолвия услышал:
-- Да, есть.
-- Хорошо. Я хочу, чтобы вы взяли четыре тысячи долларов и положили их
на мой счет в "Чейз Хэновер", отделение на углу Двадцать пятой улицы и
Седьмой авеню. Секундочку, я продиктую вам номер счета.
Я отправился на поиски чековой книжки и в конце концов обнаружил ее в
кармане пиджака, где она лежала уже пятые сутки. Вернувшись к телефону, я
снова услышал:
-- Алло! Алло! Алло!
-- Да перестаньте вы, -- сказал я.
-- Я думал, вы положили трубку, Фр... ффу... Как вы себя чувствуете?
-- Превосходно. Итак, номер моего счета -- семь, шесть, ноль, пять,
девять, два, шесть, два, два, девять, три, восемь. Записали?
Добрьяк прочитал номер вслух.
-- Хорошо, -- сказал я. -- Переведите деньги завтра утром. Причем
наличными, чтобы я мог сразу начать снимать.
-- Непременно, -- пообещал он. -- Что-нибудь еще?
-- Да. Квартира моего дядьки. Ее уже сдали, или я могу попасть туда?
-- Квартира принадлежит вам, -- ответил Добрьяк. -- Она -- часть
недвижимости. Это кооператив, и ваш дядька был владельцем.
-- Передайте ключи швейцару, -- велел я и добавил: -- Нынче же вечером.
У меня не было намерения отправляться туда сегодня, просто я начал
постигать науку лукавства.
-- Сделаем, -- пообещал Добрьяк.
-- И не вздумайте отираться поблизости, когда я буду там.
-- Я ваш поверенный, Фр... фуф...
-- Что?
-- Ваш поверенный. Есть вещи первостепенной важности...
-- Ключи -- швейцару, -- распорядился я. -- Вот вещь первостепенной
важности.
-- Сделаю, сделаю, -- заверил меня Добрьяк. -- А теперь давайте
поговорим.
-- Потом, -- ответил я и положил трубку, поскольку знал, как опасно
позволять людям вовлекать меня в разговоры.
Вечерело, и я подумал, что разумнее всего было бы затемнить окна. Так,
на всякий случай. Следующие двадцать минут я провел, пытаясь соорудить
какие-нибудь светомаскировочные шторы из одеял, полотенец, простынок и
занавески душевой кабинки. Когда все было готово, квартира сделалась похожей
на подземелье. Вероятно, тут прекрасно смотрелся бы будапештский струнный
квартет. Но зато я с полным основанием полагал, что ни один уличный
соглядатай не увидит света в моих окнах, а это было главное.
Пока я трудился, несколько раз звонил телефон. Однажды звонивший сдался
лишь после восемнадцатого гудка. Я впервые в жизни притворялся, будто меня
нет дома, и оказалось, что не снимать трубку -- чертовски трудное дело, все
равно что бросать курить. Разум продолжал изменять мне, настырно твердя, что
не снимать трубку -- противоестественно (как и не курить), а сидеть в другой
комнате было трудно чисто физически. За вечер телефон звонил еще несколько
раз, но я так и не привык не снимать трубку, и это было мучительно.
Тем не менее, покончив с устройством светомаскировки, я принялся
перебирать неимоверно громадную груду писем, полностью покрывшую столик в
прихожей. Начал я с того, что разделил груду на три стопы: счета, личные
письма и "разное". Впервые на моей памяти стопка счетов оказалась самой
тонкой. Я тотчас определил ее в соответствующую ячейку письменного стола и
принялся изучать послания личного свойства.
Во всех без исключения письмах говорилось о деньгах, хотя мало кто из
их авторов употреблял это слово. Семь писем было от родственников: четверых
двоюродных братьев и сестер, двух тетушек и супруги племянника (никто из них
никогда прежде мне не писал). Послания отличались пространностью и
изобиловали всевозможными новостями, изложенными в попрошайническом стиле:
кузену Джеймсу Фишеру предоставилась прекрасная возможность приобрести
бензоколонку "Шелл" на новом шоссе, а тетушке Арабелле предстояла довольно
серьезная операция на крестце. Двоюродной сестрице Вильгельмине Споффорд
страшно хотелось поступить в университет Чикаго. И так далее.
Я прочел все письма и почувствовал, что соскальзываю с завоеванной
высоты вниз по склону. Несмотря на все доводы всех разумов мира, мне
хотелось верить, что эти люди любят меня, стремятся наладить связь со мной.
А коль скоро я хотел проникнуться такой верой, то едва не проникся. Во
всяком случае, был опасно близок к этому.
Дабы укрепить свой слабый от природы дух, я прочел последнюю
саморекламную листовку своих родственников и громко сказал:
-- Ба! Ну и вранье.
После чего взял все семь писем и пустил их на растопку камина, а сам
уселся возле него, чтобы погреться и просмотреть третью стопку -- "разное".
Вероятно, это был первый случай в истории, когда слово "разное" столь
точно и емко выражало суть соответствующего понятия. В этой стопе было
зазывальное письмо от фирмы, торгующей брюками; она сулила мне скидку, если
я пришлю свой размер и сообщу, какого цвета должны быть штаны. Тут же лежало
послание из Калифорнии, от какой-то шайки монахов, которые предупреждали
меня о своем намерении в течение ста лет ежедневно служить обедни в мою
честь и предлагали оценить их благочестивое рвение, воспользовавшись
вложенным в письмо конвертом с обратным адресом и маркой. С вышеупомянутым
посланием соседствовало письмо от сиротского приюта Келп-Чатл, что в Огасте,
Джорджия. Означенное учреждение было на грани разорения и просило помощи. Из
той же стопы я выкопал плохо отпечатанную записку от какого-то парня из
Балтимора; он сообщал, что сочиняет музыку, и спрашивал, не желаю ли я с ним
объединиться, если, конечно, наделен даром поэта-песенника. Тут же
отыскалось послание от общественной организации Граждане против преступности
(почетный председатель -- сенатор Эрл Данбар). Не у них ли мой дядя Мэтт
подрабатывал "советником"? В письме говорилось, что, если я хочу помочь
извести всех вымогателей и гангстеров, достаточно отправить в ГПП чек,
который очень пригодится для обеспечения дальнейшей самоотверженной работы
этой организации. А еще тут было письмо от страхового агента, который
утверждал, что, если я сообщу ему свой возраст, он тотчас подскажет, сколько
денег я смогу сберечь на взносах по страхованию жизни, и предлагал
воспользоваться приложенным конвертом. Было тут с полдюжины разных, хотя по
сути одинаковых, просьб о денежной помощи. И уведомление, что я выиграл
бесплатный абонемент на занятия бальными танцами. И еще -- корзину
флоридских апельсинов. Какой-то законник сообщал мне, что его клиентка, мисс
Линда Лу Макбеггл, намерена подать на меня в суд за уклонение от исполнения
отцовских обязанностей, если я тотчас не начну их исполнять и не возмещу
добром причиненное ей зло. Тут же было надушенное письмо от мисс Кристел
Сен-Сир, предлагавшей массаж на дому. И предупреждение об огромной
опасности, грозящей мне, если я не пожертвую все свои деньги Мировому
вселенскому собору торжествующих святых, ибо легче верблюду пролезть сквозь
игольное ушко, чем толстосуму -- попасть на небеса. Как бы в подтверждение
дурных пророчеств в самом низу стопки я обнаружил открытку из библиотеки,
напоминавшую мне о необходимости срочно вернуть книгу.
Знаете, что я вам скажу? Кабы все эти послания поступили ко мне не
скопом, а по отдельности, я наверняка купился бы на них (особенно в том
случае, если бы мой разум не был занят решением других головоломок). Но вот
так, грудой, они лишь раскрыли мне глаза, ибо я впервые в жизни увидел,
насколько все это нелепо. Ну, вы меня понимаете: одна обнаженная женщина --
это прекрасно, а вот сборище нудистов -- сущий дурдом.
О! Как же ревел огонь в моем камине!
Я завел будильник на девять часов, но телефон разбудил меня в двадцать
минут девятого. Я ничего не соображал и едва не ответил на звонок. На
нетвердых ногах я вошел в гостиную и спохватился, лишь когда мои пальцы уже
коснулись трубки. Я отдернул руку, словно телефон был раскален докрасна,
задрожал и стоял, как вкопанный, пока один из промежутков между звонками не
начал делаться все длиннее и длиннее и не превратился в тишину, которую
больше не нарушали никакие телефонные звонки.
В этот миг, во вторник 23 мая, меня посетила первая связная мысль:
"Теперь, когда у меня есть триста тысяч долларов, я могу позволить себе
параллельный телефон". Мысль показалась мне приятной, и я улыбнулся, а
потом, чтобы улыбка не пропала зря, пошел в ванную и почистил зубы перед
зеркалом.
Мне с трудом верилось, что время близится к девяти утра: шторы
по-прежнему закрывали все окна, так что в квартире было только-только за
полночь. Собирая себе завтрак, я не мог избавиться от ощущения, что на самом
деле готовлю поздний ужин. А когда без пяти десять я спустился по лестнице и
очутился в залитом ярким солнцем мире, его сияние показалось мне неуместным,
все равно как после дневного киносеанса -- выходишь, а на улице еще светло.
И это неправильно, но деваться некуда: день еще не кончился.
Ощущение смещенности во времени сопровождалось еще одним, гораздо более
противным. Это был зуд между лопаток. Я не заметил перед домом поджидавшего
меня лимузина, а на тротуарах мне бросилось в глаза отсутствие бросающихся в
глаза праздных личностей, но тем не менее я испытал неприятное и странное
чувство, когда вышел на солнцепек и разом превратился в самую большую живую
мишень на свете. Спускаясь по ступенькам крыльца, я размышлял исключительно
о мощных винтовках на крышах домов напротив, об автоматах, торчащих из окон
машин, о прохожих, которые вдруг резко разворачиваются и выхватывают
пистолеты. Поэтому, когда я добрался до тротуара, а ничего плохого так и не
случилось, наступила разрядка, и силы почти оставили меня. А разрядка -- она
хоть и приятна, но все же это разрядка.
Я поспешил в банк, где выяснилось, что Добрьяк, как я его и просил,
перевел деньги на мой счет. Я обналичил чек и получил сто долларов, потом
вволю поозирался по сторонам, поскольку боялся, что Добрьяк наблюдает за
банком и поджидает меня. Не высмотрев никакого Добрьяка, я заметил, что
довольно много подозрительных личностей избегают встречаться со мной
взглядами, но для Нью-Йорка это обычное явление, так что едва ли кто-то из
них следил за мной и имел ко мне какое-либо отношение.
Выйдя из банка, я направился к телефонной будке на углу. Мне надо было
позвонить, а домашний телефон могли прослушивать в надежде обнаружить меня.
Почем мне было знать? Я похвалил себя за предусмотрительность, настроение
поднялось, и я едва ли не в прекрасном расположении духа набрал номер
коммутатора и попросил соединить меня с полицейским управлением.
Но спустя три с половиной минуты благодушия у меня изрядно поубавилось.
В Нью-Йорке разного рода беды и несчастья должны обрушиваться на вас очень
медленно, только при этом условии от звонка в полицию будет какой-то прок.
Сначала телефонистка дала мне насладиться долгим безмолвием, изредка
нарушаемым тихими отдаленными щелчками, а потом вдруг раздался щелчок совсем
близкий и такой громкий, что у меня едва не лопнула барабанная перепонка.
Щелчок этот оказался предвестником длинной череды гудков. Их было всего
четыре, но с большими промежутками (я уже успел вспотеть в этой будке),
затем послышался похожий на хруст щебня мужской голос с бруклинским
выговором. Этот голос интересовало только мое местонахождение. Я попытался
произнести с десяток разных фраз, но довел каждую из них только до середины
и наконец был вынужден сообщить голосу, на каком перекрестке я стою, после
чего голос тотчас исчез, и меня угостили новой щедрой порцией тишины. Я
привалился к стеклу будки и принялся следить за проезжавшими момо такси.
Потом вдруг снова грянул голос:
-- Соркпфящщясстк!
-- Ой! -- воскликнул я. -- Я хочу сообщить...
-- Фаммация или заява? -- спросил голос.
-- Прошу прощения?
Голос вполголоса вздохнул.
-- Вы хотите подать заяву или вы хотите передать фаммацию?
-- Ах! -- врубившись, проговорил я. -- Вы имеете в виду информацию?
-- Фаммация? Ладно.
Щелк.
-- Нет! -- вскричал я. -- Не фаммация! Заява! Заява!
Но было уже поздно. Опять молчание, потом -- новый голос:
-- Сержант Сриз, фаммация.
-- Мне не нужна фаммация, -- сказал я. -- Я хочу сделать заявление.
-- Вы ошиблись номером, -- сообщил он мне. -- Не кладите трубку.
И принялся громко щелкать. Я отодвинул трубку подальше от уха, послушал
отдаленные щелчки, а затем -- и далекие голоса: подключился
мужчина-телефонист, и мой приятель из фаммации велел ему соединить меня с
отделом жалоб. Я с опаской прижал трубку к уху и после очередного короткого
молчания услышал еще один новый мужской голос, который произнес:
-- Сержант Сриз, дежурный.
-- Я хочу сделать заявление, -- сказал я.
-- Преступление или правонарушение?
-- Что?
-- Вы хотите заявить о преступлении или вы хотите заявить о
правонарушении?
-- О похищении, -- ответил я. -- Полагаю, это преступление.
-- Вам надо угол в розах, -- сообщил он. -- Не вешайте трубку. -- И
защелкал, давая понять, что говорить с ним дальше бессмысленно. Но я
все-таки заговорил.
-- Вы там все спятили, -- сказал я тишине. -- При желании можно
похитить весь Нью-Йорк и запродать его Чикаго, а вы узнаете об этом только
через неделю.
-- Сриз, угол в розах слева.
-- Что это такое?
-- Угол в розах слева.
-- Повторите еще раз, -- попросил я, напрягая слух.
-- Языка не знаете? -- спросил меня очередной Сриз. -- Вам позвать
испаноязычного слева?
-- Ах, уголовный розыск! -- осенило меня. -- Следователи?
-- Не кладите трубку, -- сказал он, и раздался щелчок.
-- Подождите! -- заорал я. Проходившая мимо молодая парочка шарахнулась
от будки. Я видел, как они спешат прочь, всячески притворяясь, будто никуда
не торопятся. Они так ни разу и не оглянулись.
-- Мендес, уголь вь резах слива.
-- Слушайте, -- сказал я, но последующие десять секунд был вынужден
слушать сам и выслушал общим счетом около миллиона испанских слов. Когда
Мендес иссяк, я почувствовал легкое головокружение, но решил предпринять еще
одну попытку. -- Я не говорю по-испански. Есть там у вас человек, который
знает английский?
-- Я есть та-кой че-ло-век и знаю па-англейске, -- с дивной четкостью
произнес Мендес.
-- Да благословит вас бог, -- сказал я. -- Я хочу сообщить о похищении.
-- Ког-да сие есть за-имело мес-то?
-- Вчера пополудни.
-- По-чем?
-- Вчера днем некая Гертруда Дивайн была похищена из своей квартиры.
-- Ва-ше имья, сеньор?
-- Это анонимный звонок.
-- Мы есть обязьяны запи-сывать ваше имья, сэр, сеньор.
-- Нет-нет. На то он и анонимный. Я не скажу, как меня зовут, обезьяны
вы или не обезьяны. Адрес мисс Дивайн -- Западная сто двенадцатая, семьсот
двадцать семь, квартира...
-- Не наш учь-ясток.
-- Прошу прощения?
-- По-че-му вы зво-ните в наш учьясток, сеньор, сэр? Это событие
за-имело мес-то на даль-нем се-ве-ре го-ро-да. Па-га-дите, я сое-диню вас к
нуж-но-му учья-стку.
-- Нет, не надо, -- ответил я. -- О похищении я сообщил и теперь кладу
трубку.
-- Сень...
Я повесил трубку. После этого испытания мне надо было немного отдохнуть
и привести в порядок нервы, поэтому я прогулялся, миновал квартал и вошел в
другую телефонную будку, откуда позвонил доктору Луцию Осбертсону, врачу
дядюшки Мэтта, тому самому, который давал интервью "Дейли-ньюс". Дабы
чувствовать себя в большей безопасности, я не хотел загодя оповещать его о
своем приходе, поэтому, когда секретарша, или медсестра, или уж не знаю,
кто, сняла трубку, я просто спросил, есть ли сегодня прием.
-- С двенадцати до двух, -- был ответ. -- Имя, пожалуйста.
Я впал в панику, потому что не заготовил имя заранее. В отчаянии
выглянув из будки, я увидел окружавшие меня со всех сторон магазины, открыл
рот и произнес:
-- Фред Нидик.
Фред Нидик? Ну и имечко. Я ждал, что моя собеседница вот-вот скажет:
"да бросьте вы" или: "ха-ха, очень смешно", или: "еще один пьянчужка". Но
вместо этого она спросила:
-- Вы уже были на приеме, мистер Нытик?
А вот к этому вопросу я подготовился и сразу ответил:
-- Нет. Меня направил доктор Уилрайт.
Я действительно знал доктора Уилрайта, который каждый год в феврале
вкалывал мне пенициллин, независимо от того, какой вирус меня поражал. Я
чувствовал, что ни один врач не завернет без осмотра больного, направленного
к нему другим врачом, даже если врач А сроду не слыхал о враче Б. (Как,
по-вашему, в этом есть смысл?)
Во всяком случае, медсестра сказала:
-- Минутку, мистер Нытик, -- и оставила меня страдать под гнетом
присвоенного мною дурацкого имени, которое так легко исказить в пользу
истины и в ущерб мне. Я испытывал ощущение неловкости и чувствовал себя не в
своей тарелке до тех пор, пока медсестра не вернулась и не сообщила: --
Доктор может принять вас последним, в час сорок пять, если вам удобно.
-- Час сорок пять. Да, спасибо.
-- Час сорок пять наступит без четверти два.
-- Да, я знаю, -- ответил я.
-- Некоторые путаются, -- сказала медсестра и положила трубку.
Майнетта-лейн -- это Г-образная улица длиной всего в один квартал,
расположенная в самом сердце Гринвич-Виллидж. Улица очень красивая, над ней
и поныне витает дух старого маленького Нью-Йорка, и, по сути дела, только
здесь Гринвич-Виллидж еще похож на Гринвич-Виллидж. Остальные его кварталы
куда больше смахивают на Кони-Айленд (за исключением Западной восьмой улицы,
которая напоминает Фар-Рокэвей).
Я держал путь на Майнетта-лейн, потому что именно там проживал Гас
Рикович.
Вы помните Гаса Риковича? Если верить "Дейли-ньюс", в тот вечер, когда
убили дядюшку Мэтта, Герти ходила с Риковичем в кино. В газете не
сообщалось, кто он такой, не говорилось, был ли он в квартире вместе с
Герти, когда она обнаружила труп. Не упоминалось о нем и в последующих
статьях. Но я хотел разузнать о Гасе Риковиче побольше, поэтому рано поутру
заглянул в телефонный справочник (кого только там не найдешь) и выяснил, что
этот человек проживает на Майнетта-лейн.
Он обретался в почерневшем от старости кирпичном доме, в квартире 5-В.
Я позвонил, подождал и, когда уже решил, что дома никого нет, послышался
зуд. Я подскочил к двери и едва успел открыть ее.
Когда я поднялся на пятый этаж, дверь нужной мне квартиры уже была
распахнута, и я увидел за ней квадратную гостиную, обставленную жалкой
мебелью в стиле Армии спасения. Людей в поле зрения не было. Я робко
остановился на пороге, выждал секунду-другую и постучал по открытой двери.
-- Заходите! -- крикнул чей-то голос.
Я вошел.
-- Закройте ее, ладно? -- продолжал голос.
Я закрыл.
-- Садитесь! -- гостеприимно предложил все тот же голос.
Я сел, и голос стих. Справа от меня, за сводчатой аркой, располагалось
длинное помещение, погруженное в полумрак. Откуда-то оттуда донесся плеск
воды и оживленное шуршание зубной щетки. Засим последовала бесконечная
эпоха, ознаменованная звуками "гр-гл-гл-гр" весьма тошнотворного тембра, а
потом -- такая же долгая эра плеска и журчания, словно где-то рядом в море
зарождалась жизнь. Наконец послышались какие-то повторяющиеся хлопки: то ли
появились первые пернатые, то ли кто-то вытряхивал полотенце.
Но вот наступила тишина. Я прислушался. Похоже, в мире больше не
происходило никаких событий.
У меня пересохло во рту. Зачем я сюда приперся? Разве я умел опрашивать
людей, расследовать убийства или раскрывать коварные заговоры? Нет, не умел.
И это еще мягко сказано. Я даже не знал, как применить на деле то немногое,
что почерпнул из книжек.
Я пришел, чтобы задать несколько вопросов человеку по имени Гас
Рикович. Каких вопросов? И что проку мне в его ответах? Если я прямо спрошу
Риковича, состоит ли он в шайке, которая убила дядю Мэтта, похитила Герти и
стреляла в меня, он, естественно, ответит "нет". И что я докажу?
Силясь разрешить эту загадку, я поднял голову и увидел в темном
коридоре какую-то приближающуюся ко мне фигуру. Сначала я подумал, что это
маленький мальчик, и удивился, увидев у него в зубах сигару, но потом понял,
что передо мной взрослый человек, только совсем коротышка.
На босоногом коротышке не было ничего, кроме белого махрового халата,
но все равно мне сразу же пришло на ум слово "франт" и никакое другое.
Маленький франт с аккуратными узкими стопами, аккуратной узкой головой,
аккуратной мокрой черной шевелюрой, аккуратными усиками и аккуратными
движениями. Правую руку он держал в кармане халата, будто английский лорд на
ипподроме, а левой вытащил изо рта длинную тонкую сигару, после чего молвил:
-- Даже не верится, что у меня такая радость.
-- Фред Фитч, -- представился я, поднимаясь на ноги. -- А вы -- Гас
Рикович?
-- Иначе я не жил бы здесь, -- ответил он, сделав круговое движение
своей сигарой, будто Роджер Бернс. -- Коль скоро это -- обитель Гаса
Риковича, стало быть, Гас Рикович и есть ее обитатель. А что такое Фред
Фитч?
-- Я приятель Герти и племянник Мэтта Грирсона, -- ответил я.
-- А, маленький мальчик с большой мошной, -- он ухмыльнулся, будто
гробовая гадюка. -- Гас Рикович всегда дружит с теми, кто дружен с деньгами.
Вы уже завтракали?
-- Да.
-- Тогда идите сюда и полюбуйтесь моим пиршеством.
Я последовал за ним в темный коридор, а затем -- в еще более темную
кухню. Рикович стукнул по выключателю, но свет не загорелся. Хозяин сказал:
-- Присаживайтесь, приятель. Поговорим, пока я буду насыщаться.
Я не видел ни зги. Неужели он думает, что здесь светло? Стоя в дверях,
я размышлял, что мне сказать и (или) сделать, и тут вокруг внезапно засияли
бешеные вспышки; белоснежная кухня то появлялась, то исчезала снова.
Казалось, за окном бушует полуночная гроза и сверкают молнии.
Но оказалось, что это -- всего-навсего встроенная в потолок лампа
дневного света, только довольно ленивая. Она хлопала и зудела в вышине, и
этот концерт сопровождался неистовым мерцанием. Наконец раздалось
"пззоппп!", и свет засиял ровно.
Гас Рикович (полагаю, это и впрямь был он) уже рылся в шкафу, доставая
оттуда коробку с какой-то дрянью, которая называлась "Завтрак в мгновение
ока".
-- Фантастическое изобретение, -- заметил он и извлек из коробки
бумажный мешочек.
Похоже, Рикович ожидал от меня какого-то ответа. Думая, что он говорит
о своей люминесцентной лампе, я взял хромированный стульчик, подсел к
пластмассовому столу и сказал:
-- Да, конечно.
-- Единственная пища, которую можно принимать с утра, приятель, --
заявил он, швыряя пакетик на тумбу рядом с мойкой. Стало быть, речь шла не о
лампе. Рикович достал из холодильника картонку с молоком и спросил: --
Кстати, приятель, какая у вас во мне надобность?
-- Вы были с Герти в тот вечер, когда убили моего дядьку, -- ответил я.
-- Скверно, приятель, -- пробормотал он, доставая из шкафа стакан. --
Кругом кровь, мгла, сталь и легавые. -- Рикович содрогнулся и поставил
стакан на тумбу.
-- Вы были в квартире?
-- Шеренга синих человечков от стены до стены, -- продолжал он. -- Как
на демонстрации борцов за гражданские права. -- Рикович подошел к другому
шкафу и достал бутылку коньяка "хеннесси".
-- Вы познакомились с Герти через дядю Мэтта? -- спросил я, потому что
мне вдруг показалось важным узнать, в каких кругах обычно вращается этот
странный маленький человечек. Я понятия не имел, почему это важно, но так
мне казалось. Вот я и спросил.
Неся коньяк к тумбе, Рикович ответил:
-- Нет, приятель, наоборот.
-- Сначала вы познакомились с Герти?
Рикович вскрыл пакетик.
-- Ее-то я знаю много лет, -- он передернул плечами. -- Через приятеля
приятеля приятеля.
-- Не согласились бы вы рассказать, как произошло знакомство?
Рикович высыпал в стакан желтый порошок из пакетика.
-- Клуб в Бруклине. Мы оба там работали.
-- Работали?
-- Бонго, друг мой, -- поставив пакет, он выбил на тумбе лихую дробь.
-- Стриптизерка без бонго -- что исполнитель народных песен без гитары.
-- Значит, вы не имеете отношения к моему дядьке?
Рикович пожал плечами и влил в стакан молоко.
-- Шапочное знакомство. Поигрывал с ним в картишки, пока Герти наводила
марафет, -- он засучил руками, будто сдавал карты. -- Старый плутоватый
шулер, этот ваш дядька.
-- Он шельмовал?
-- Не так, чтобы этого нельзя было заметить. Старик утратил ловкость
рук, -- Рикович поднес ладони к лицу и принялся изучать их, будто какое-то
новое приобретение. -- Когда-нибудь и эти руки забудут бонго. -- Сказал он.
-- Трудно представить, но так и будет.
-- Что он говорил, когда вы ловили его на этом?
Рикович передернул плечами, опустил руки и влил в стакан коньяк.
-- Несколько долларов, и старик был счастлив, -- сказал он. -- Да и
Герти это шло на пользу.
-- Вы хотите сказать, что делали вид, будто не замечаете?
Рикович достал из ящика ложку и принялся перемешивать содержимое
стакана.
-- Так хотела Герти, -- он положил ложку и повернулся ко мне. -- Вопрос
в том, чего хотите вы.
-- Сведений, -- ответил я.
-- Сведений, -- он тускло ухмыльнулся, взял свой стакан и сказал: --
Следуйте за мной.
Мы вернулись в гостиную, где Рикович указал мне на кресло, в котором я
не так давно сидел, а сам уселся на диван.
-- Сведений, -- повторил он, с наслаждением смакуя это слово. -- Месть
-- дело святое, так, кажется, говорят.
-- Я хочу узнать, кто убил дядьку, -- сказал я. -- У меня на то свои
причины.
-- Свои причины. Теперь вы толстосум.
-- При чем тут это?
-- Когда богатым мальчикам нужны сведения, -- он улыбнулся мне и
приветственно поднял бокал, -- им только и надо, что помахать стопкой денег.
Ваше здоровье.
И проглотил содержимое единым духом.
-- Вы хотите сказать, что, возможно, располагаете какими-то сведениями?
-- осторожно спросил я.
-- Я знаю цену доллару, -- ответил он, поставил стакан на кофейный
столик и вытер губы рукавом халата.
Неужели он серьезно? Или просто хочет сбагрить мне какую-нибудь
выдумку?
-- Разумеется, я выплачу вознаграждение за сведения, которые
приведут...
-- Да, да, да, -- он махнул рукой. -- Приведут к поимке и осуждению
убийцы вашего дядьки. Я тоже читал эти плакаты.
-- Ну, и?
-- Скажу вам так, приятель. От поимки до осуждения путь неблизкий. Я не
рассылаю пакеты наложенным платежом.
-- Деньги -- вперед?
-- Так оно вернее.
-- А у вас действительно есть товар на продажу? -- спросил я.
Рикович улыбнулся.
-- Гас Рикович не торгуется забавы ради, -- сказал он.
-- Имя убийцы?
-- На этой неделе оно -- гвоздь прогораммы, друг мой.
-- И доказательства? -- спросил я.
Рикович передернул плечами.
-- Указания, -- ответил он. -- У меня есть указательный палец, а у вас
-- глаза.
-- Я не хочу платить вам за сведения, которыми не смогу
воспользоваться, -- сказал я.
-- Весьма рачительно, приятель. Может, вам лучше воздержаться от
покупки?
Будь он неладен! Рикович прекрасно знал, что торгует дефицитом. Ему
было плевать, стану я покупать или нет. Во всяком случае, он мог позволить
себе вести себя именно так. Это я пришел к нему как проситель, значит, и
решать мне.
-- Сколько? -- спросил я.
-- Тысячу на бочку.
-- Сейчас?
-- Первый взнос. Еще тысячу, когда полиция возьмет за шиворот того
парня, на которого я укажу. И, наконец, тысячу, когда он сядет на скамью
подсудимых, независимо от исхода процесса.
-- Зачем такие сложности?
-- Гас Рикович -- человек щепетильный. Если мои сведения не помогут,
они обойдутся вам в тысячу. Если они сыграют главную роль, то в три тысячи,
-- он развел руками. -- Все честно.
Я откинулся на спинку и погрузился в размышления, хотя уже знал, что
пойду на сделку. Наконец я сказал:
-- Ладно, я выпишу вам чек.
-- Не выйдет, друг мой. Нарисуйте мне тысячу наличными.
Я вполне понимал его желание, но сказал:
-- У меня не наберется тысячи долларов.
-- А у кого наберется? Сходите в банк, а к шести часам возвращайтесь
сюда.
-- Почему к шести?
-- Мне нужно время, чтобы перемолвиться с другой стороной.
-- С какой еще другой стороной?
-- С тем, кто уделал вашего дядьку. Это естественно.
Я не видел тут ничего естественного.
-- Вы собираетесь вести с ним переговоры?
-- Чтобы все было справедливо. Разумеется, я должен дать ему
возможность поторговаться.
-- Потор... Но вы... Вы не...
-- Извините, дружище, но не могу не сказать вам, что вы заикаетесь.
-- Вы чертовски правы! Я заикаюсь! Что это за... Я приду в шесть часов,
а вы скажете: нет-нет, цена поднялась, вторая сторона предлагает столько-то
и столько-то, стало быть, вам придется заплатить столько-то и столько-то.
-- Возможно, -- рассудительно сказал он, признавая разумность моего
довода. -- Вот что мы сделаем: ограничим торг двумя ставками. Вы играете в
пинокль?
-- В пинокль? -- переспросил я.
-- Две ставки при торге. Это как в пинокле.
У меня ум зашел за разум.
-- Да какое мне дело? -- взорвался я. -- Пинокль? При чем тут пинокль?
Сначала вы говорите, что имеете сведения на продажу, потом вам надо
совещаться с другой стороной. Господи, то две ставки при торге, то какой-то
пинокль! Может, вы вовсе ничего не знаете! Как вам такая мысль? Может, у вас
пять тузов в колоде! Каково, а? Это как в очко: ни черта у вас нет, и вы
просто блефуете, -- я вскочил на ноги, подталкиваемый бессильной злостью. --
Не верю ни единому вашему слову. Вы не получите от меня и тысячи центов.
-- Покер, -- поправил он меня.
-- Что?
-- Это термин из покера. Он означает, что вы блефуете, делая вид, будто
у вас пять карт одной масти, хотя на самом деле их всего четыре, -- Рикович
поднялся. -- Мне блефовать не надо, у меня -- флеш. Жду вас в шесть часов.
-- Я знал, -- сказал я, наставляя на Гаса Риковича палец. -- Я знал,
что это из покера. Вот как вы меня расстроили.
-- Уж простите, приятель, -- ответил он. -- Когда вернетесь нынче
вечером, постараюсь не добавлять вам огорчений.
Очко -- это такая игра, в которой вам сдают две карты рубашками кверху,
а остальные, если они вам нужны, -- наоборот, воткрытую. Цель игры состоит в
том, чтобы подобраться как можно ближе к двадцати одному очко ("картинки"
идут по десять), но ни в коем случае не набрать больше этого числа. Если в
конце кона вы оказываетесь ближе к двадцати одному очко, чем банкомет, стало
быть, выигрыш ваш.
Покер -- это такая игра, в которой вам сдают пять карт. Если среди них
попадаются две парные -- это хорошо. Четыре -- еще лучше, а три карты одной
масти -- и подавно. А еще есть стриты, флеши, стрит-флеши, аншлаги и четыре
в масть.
Я просто хочу сказать, что все это мне известно. Я не знаю, почему
говорил, что "блефовать" -- это термин из очко. В очко только один термин --
"очко".
Как бы там ни было, когда я на нетвердых ногах выбрался из квартиры
Гаса Риковича, то немедленно взял такси и поехал на север, в банк, чтобы во
второй раз на дню снять деньги со счета.
Сидя в медленно пробиравшейся сквозь вечные нью-йоркские заторы машине,
я размышлял, не надувают ли меня в миллионный раз. Действительно ли Гас
Рикович знает, кто убил дядюшку Мэтта? И, если знает, скажет ли? А если
знает и скажет, будет ли мне в этом какой-нибудь прок?
В книжках про частных сыщиков, которых я начитался вдосталь, все герои
покупают сведения, и сведения эти непременно оказываются стопроцентно
точными. Бог знает, почему никто никогда не сбагривает частным сыщикам
туфту. Но я -- не частный сыщик, и вполне возможно, что именно сейчас Гас
Рикович готовит три большущих короба без крышек, чтобы нагрузить их враками.
И я куплю эти враки. Я знал это не хуже, чем Рикович. Я понятия не
имел, каким еще способом смогу что-либо выяснить. И, если уж бросать деньги
на ветер, то хотя бы попытавшись сначала установить, откуда он дует.
Однако, чтобы швырнуть деньги в воздушный поток, надо по меньшей мере
взять их в руки, а это не всегда так просто, как кажется. И уж совсем
непросто, если вы доверили ваши денежки банку.
-- Крупная сумма, -- с сомнением проговорил кассир, разглядывая мой
расходный ордер.
-- Мне нужно сотенными купюрами, -- сказал я.
-- Минутку, -- ответил он, снял трубку и проверил мой счет. Похоже, то,
что услышал кассир, взволновало его. Он положил трубку и капризно уставился
на ордер.
-- На счету достаточно, -- заметил я.
-- Оно, конечно, так, -- ответил кассир, изучая ордер, и добавил: --
Крупная сумма.
-- Сотенными, -- повторил я. -- В конвертике, если у вас найдется.
-- Минутку, -- повторил он, и мне на миг показалось, что я угодил во
временную петлю, и теперь все будет повторяться снова и снова
несчетное число раз и так ни к чему и не приведет. Но вместо того,
чтобы снова снять трубку и проверить мой счет, кассир куда-то ушел,
прихватив ордер с собой.
Я привалился к конторке и стал ждать. Стоявшая за мной женщина с
буклетом Рождественского клуба в руке сердито посмотрела на меня и перешла в
другую очередь.
Кассир вернулся в сопровождении еще одного человека, который всячески
стремился выглядеть не менее щеголевато, чем Гас Рикович, только у него
ничего не получалось. Разумеется, вместо белого махрового халата на человеке
был серый костюм. Может, в этом и заключалась причина тщеты его усилий.
Человек улыбнулся мне как механический Санта-Клаус в витрине и спросил:
-- Чем могу служить?
-- Можете выдать мне деньги по ордеру, -- буркнул я. -- Сотенными
купюрами, если они у вас водятся.
Кассир уже передал ордер вновь прибывшему. Вновь прибывший с легкой
тревогой взглянул на него и сказал:
-- Крупная сумма.
-- Не очень, -- ответил я. -- По сравнению с размерами государственного
долга...
Он положил ордер на конторку и указал куда-то поверх моего плеча.
-- Боюсь, вам придется заверить этот ордер. Вон сидит мистер Кекклмэн,
он наверняка поможет вам.
-- Это мои деньги, -- напомнил я вновь прибывшему. -- А вы только
храните их, потому что я вам это разрешаю.
-- Да, сэр, конечно. Мистер Кекклмэн обо всем позаботится.
Я отправился к огороженному перилами столу, за которым восседал мистер
Кекклмэн. Он поднял голову и взглянул на меня с лучистой улыбкой человека,
готового хоть сейчас дать вам заем под надежное обеспечение. Я сказал:
-- Надо, чтобы вы заверили этот ордер.
Он взял ордер, осмотрел его и изменился в лице. Прежде чем мистер
Кекклмэн успел открыть рот, я добавил:
-- Крупная сумма.
-- Да, -- ответил он. -- Не угодно ли присесть?
Я сел в кресло сбоку и, когда Кекклмэн взялся за телефонную трубку,
сообщил ему:
-- Тот человек вон там уже проверил счет.
Кекклмэн рассеянно и тупо улыбнулся мне, после чего проверил мой счет.
На сей раз проверка затянулась. Я непринужденно произнес:
-- Подумываю забрать из вашего дурацкого банка все свои деньги.
Он улыбнулся мне все той же пластмассовой улыбкой, положил трубку и
сказал:
-- Да, сэр. Да, мистер Фитч. Не угодно ли оставить образец подписи?
Я расхохотался. Улыбка Кекклмэна сделалась болезненной и изумленной.
-- Сэр?
-- Ничего, просто я подумал о тех образцах, с которыми иногда прихожу к
врачу, -- ответил я. -- Ну, вы знаете. Берете пузырек и идете в мужской
туалет. А еще я, помнится, читал о пьяницах, которые таким образом выводили
свои росчерки на снегу. Вот и получается образец подписи, понятно?
Кекклмэн не услышал в моей речи ничего забавного и улыбнулся, давая мне
понять, что, мол, это не смешно. Затем протянул ручку и книжечку, в которую
я и вписал свое имя традиционным способом. Он сравнил росчерк с подписью на
ордере и, похоже, удовлетворился итогом. Уж и не знаю, что его так
обрадовало: ведь я подписал ордер не далее как пять минут назад, в этой же
комнате. Неужели росчерки жуликов меняются каждые пять минут?
Во всяком случае, я так и не стал виновником переполоха в этом
почтенном учреждении. Кекклмэн перевернул ордер, нацарапал на нем какие-то
руны, и я занял очередь к кассе, став за женщиной с буклетом Рождественского
клуба, после чего получил десять сотенных бумажек в маленьком буром
конвертике, потратив на эту операцию лишь немногим больше времени, чем на
повествование о ней.
Свободен, наконец-то свободен.
Кабинет доктора Осбертсона на Парк-авеню был именно таким, каким и
должен быть кабинет врача, практикующего на Парк-авеню, а ледяная красота
медсестры вполне соответствовала холодному великолепию убранства.
Я немного посидел в приемной в обществе трех матрон. Потом малость
посидел в обществе двух. Потом недолго -- с одной. На последнем этапе я
какое-то время сидел наедине с собой. Наконец пришла медсестра, распахнула
дверь, взглянула на меня и спросила:
-- Мистер Нытик?
Услышав это имя, я испугался, что покраснею, если его будут повторять
слишком часто.
-- Да, да, иду, -- промямлил я и положил номер "Форбс", который листал
(надо сказать, в немалом изумлении), после чего зашагал вместе с медсестрой
по лоснящемуся коридору в сверкающую смотровую, где белая эмаль
соседствовала с нержавеющей сталью.
-- Доктор будет через минуту, -- сообщила медсестра и положила на стол
папку, а затем вышла, прикрыв за собой дверь. В папке ничего не было, но на
ярлычке красовалось старательно выведенное чернилами имя: Нытик, Ф.
У медсестры было весьма самобытное представление о том, что такое
минута. Когда она оставила меня в смотровой, пробило половина третьего, а
доктор Осбертсон появился -- наконец-то! -- без десяти три (это значит, в
два пятьдесят, а то некоторые путаются). Доктор вошел быстрым шагом, потирая
пухлые чистые руки, и прямо с порога спросил:
-- Ну-с, на что сегодня жалуемся?
В настоящей жизни люди не так уж часто бывают похожи на книжные образы,
призванные олицетворять их, но доктор Осбертсон являл собой исключение из
этого правила. Ему перевалило за пятьдесят, он выглядел изысканно, был
упитан, самодоволен и явно зажиточен. Доктор улыбался, как испорченный
мальчишка, и я мог поклясться, что его глаза уже пробуравили мой бумажник,
хотя не заметили бурого конвертика с сотенными бумажками.
Я сказал:
-- Доктор, меня зовут Фитч, и я...
-- Что такое? Сестра принесла не ту папку. -- Осбертсон схватил папку и
устремился к двери.
-- Ту, ту, -- поспешно сказал я. -- Просто я назвался Нидиком. Не
хотел, чтобы вы раньше времени узнали, кто я такой.
Он остановился, сжимая одной рукой дверную ручку, другой -- пустую
папку, и глядя на меня с озадаченной миной, как ребенок, который силится
уразуметь, почему тикают часы. Наконец Осбертсон проговорил:
-- По-моему, вам нужен врач другого профиля. Умственные расстройства --
не моя...
-- Мэтью Грирсон был моим дядькой, -- пояснил я.
Осбертсон немного похлопал глазами, потом сказал:
-- Ага, понятно, -- он выпустил дверную ручку, положил на стол папку и
лживо улыбнулся мне. -- Что ж, весьма рад. Хотя, откровенно говоря, не
понимаю... -- Доктор указал на папку.
-- В мире то и дело творятся странные вещи, -- сказал я. -- Но это
неважно. Важно другое: я хочу поговорить с вами о моем дядюшке.
-- Ну, конечно. Он умер не от естественных причин, верно? Нет, право...
Честно говоря, я думаю, что вам следует обратиться в полицию, -- он едва
заметно дернулся к висевшему на стене у двери телефону. -- Хотите, я туда
позвоню?
-- В полицию я обращался уже дважды и теперь хотел бы поговорить с
вами.
-- Да, конечно, -- его улыбка сделалась нервной. Осбертсон весьма
неохотно отвернулся от телефона. Не знаю, то ли ему было, что скрывать, то
ли он просто думал, что имеет дело с человеком, по которому, возможно,
плачет дурдом.
-- Насколько я понимаю, у дядьки был рак, -- сказал я.
-- Да, был. Именно. Как раз это у него и было. Рак, -- многословие
Осбертсона объяснялось волнением. Он озирался по сторонам с видом человека,
потерявшего нужную вещь и не способного вспомнить, какую именно.
Но я твердо решил не дать ему увести меня в сторону. В надежде, что
спокойная беседа и разумно поставленные вопросы окажут на Осбертсона
благотворное воздействие, и рано или поздно он угомонится, я сказал:
-- Полагаю, он болел несколько лет?
-- Да, совершенно верно. Шесть лет, кажется. Шесть с хвостиком, --
доктор подошел к приставному столику и принялся рассеянно и суетливо
перебирать лежавшие на нем вещи: пузырек, лопаточку для прижимания языка,
коробку с резиновыми перчатками.
-- Как я понимаю, поначалу никто не думал, что он протянет так долго,
-- сказал я.
-- О, да, это верно, -- твердым голосом ответил доктор и даже
повернулся ко мне лицом. -- Очень даже правильно, -- серьезно добавил он. --
Первоначальный прогноз гласил, что он не проживет и года. И года не
проживет. Конечно, диагноз ставили бразильцы, но я и сам вскоре полетел в
Бразилию, чтобы осмотреть этого больного, и безоговорочно согласился с
тамошними врачами. С тех пор мистера Грирсона смотрели несколько других
врачей, и все они подтвердили диагноз. Разумеется, в таких случаях трудно
сказать что-либо наверняка: литература полна примерами, когда больные жили
значительно дольше или умирали гораздо раньше, чем предсказывали врачи.
Грирсон оказался одним из таких больных, вот и все. Он мог умереть в любую
минуту, но скажу вам со всей твердостью: еще полгода ему было не протянуть.
Общая диагностика в таких случаях и не требует от врача точной оценки
предполагаемой продолжительности жизни больного, поэтому нельзя винить
врача, если клиническая картина отличается от той, которая принимается за
норму.
Я улыбнулся.
-- Едва ли дядя Мэтт стал бы пенять на вас за то, что вы поддерживали в
нем жизнь.
-- А? -- Доктор так увлекся своей речью, что не сразу вспомнил, с кем и
о ком он говорит. -- О, да, конечно. Ваш дядя. Поразительный случай.
Поразительный.
Вместе с памятью к Осбертсону вернулась и рассеянность; он снова
отвернулся от меня и принялся перебирать медицинские инструменты.
-- Вы начали наблюдать дядю довольно давно, так? -- спросил я. -- Еще
до его отъезда в Бразилию?
-- Что? -- Осбертсон коснулся шприца, потом термометра и, наконец,
стетоскопа. -- О, нет, нет, отнюдь. Я впервые осмотрел его в Бразилии. А
прежде не знал. Нет, не знал.
-- Не понимаю, почему он вызвал в Бразилию именно вас, если вы его даже
не знали, -- сказал я.
Похоже, Осбертсон испугался. Он натянул резиновую перчатку, снял ее и
выбросил.
-- Наверное, у нас был общий знакомый, -- пробормотал он, глотая слова.
-- Какой-нибудь другой больной.
-- Кто именно?
-- Не могу сказать. Не припомню. Надо будет посмотреть записи, -- он
взял шприц, нажал на поршень и снова положил шприц на место. -- А может, и в
записях ничего такого нет.
-- Видите ли, -- сказал я, -- мне хотелось бы поговорить с людьми,
которые знали дядю Мэтта. Если это не очень хлопотно, загляните, пожалуйста,
в свои записи.
-- Ну, разумеется, -- промямлил Осбертсон. -- Хотя это -- истории
болезней, они не подлежат разглашению, и я не должен... -- Он взял пузырек с
надписью "спирт" и поставил его на место. -- Говорить о них с посторонними.
-- Я не хочу читать истории болезней, -- сказал я. -- Если бы вы могли
просто сообщить мне имя человека, который прислал к вам моего дядьку...
Осбертсон взял коробочку с ватными тампонами, вытащил один, поставил
коробочку на место и положил тампон на крышку коробочки.
-- Конечно, -- невнятно произнес он, уткнувшись подбородком в грудь. --
Это наверняка в старых записях. Вероятно, их не так-то просто разыскать...
-- Пожалуйста, попробуйте, -- попросил я.
-- Не знаю, смогу ли... -- он умолк и повернулся ко мне спиной.
Осбертсон взял со стола пузырек, потом шприц, и проколол иголкой резиновую
затычку. Затем пробормотал что-то невразумительное, хотя общее направление
его бормотания было совершенно ясно.
Что он задумал? Ввести мне какое-то зелье?Отключить меня? Может быть,
даже умертвить? Я попятился от Осбертсона, огляделся по сторонам и заметил
на топчане резиновый молоточек, какими врачи постукивают пациентов по
коленкам. Я принялся бочком подбираться к нему.
Доктор тем временем снова заговорил в полный голос.
-- Все это, разумеется, довольно необычно, -- сказал он. -- Вы,
конечно, понимаете, что врач должен быть очень осторожен. Как знать, с кем
можно, а с кем нельзя делиться сведениями? Врач имеет определенные
обязательства перед своими больными.
Говоря, он набрал в шприц жидкости из пузырька, выдернул иголку из
затычки, положил наполненный шприц на стол и выбросил пузырек. Очевидно, он
стремился проделать все это так, чтобы я ничего не заметил. Осбертсон стоял
ко мне спиной и притворялся рассеянным.
Я был уже совсем рядом с молоточком. Если Осбертсон нападет на меня со
своим шприцем, я доберусь до топчана одним прыжком, схвачу молоточек и, даст
бог, выбью шприц из руки доктора и скручу его, прежде чем он осуществит
задуманное. Меня записали на прием последним. При нужде я продержу
Осбертсона в заточении всю ночь, вытяну из него необходимые сведения и
добьюсь объяснений столь странного поведения.
Пока же я делал вид, будто не замечаю его приготовлений.
-- Надеюсь, вы понимаете мое любопытство. В конце концов, гибель
дядюшки сделала меня богатым, очень богатым, и я чувствую себя обязанным
ближе узнать его, хотя бы и посмертно, -- сказал я.
-- Конечно, конечно, это вполне понятно, вполне.
Продолжая болтать в том же духе, доктор Осбертсон закатал свой левый
рукав. Может, хотел развеять мои подозрения, усыпить бдительность? Заставить
меня думать, будто он -- диабетик и готовится впрыснуть себе очередную дозу
инсулина?
Он и впрямь далеко зашел в своем притворстве. Открыл флакон со спиртом,
смочил ватный тампон, протер кожу над левым локтем. И все это время доктор
вещал:
-- Это -- самое естественное чувство на свете. Человеку свойственно
ощущение родства. Близости к тем, кто, умирая, оставляет ему деньги.
Особенно, если денег много. Да, особенно, если много.
Осбертсон взял шприц. Я придвинулся еще ближе к резиновому молоточку.
Доктор вонзил иглу себе в руку и надавил на поршень.
Челюсть моя отвалилась, будто люк в днище самолета. Я смотрел, как
Осбертсон кладет шприц, прижимает к месту укола тампон, сгибает руку в локте
и, наконец-то, отворачивается от столика.
-- Ваш приход ко мне вполне понятен, -- сказал он, подходя к покрытой
бумагой серой кожаной больничной каталке и ложась на нее. -- Извините, что
не смог оказать вам существенной помощи, -- сонно добавил Осбертсон.
-- Что вы делаете? -- воскликнул я гораздо громче, чем следовало.
-- Сто, -- ответил он. -- Девяносто девять. Девяносто восемь. Девяносто
семь.
Я ринулся к доктору. Глаза его были закрыты, черты смягчились. Со
сложенными на груди руками он выглядел на удивление умиротворенным.
-- Проснитесь! -- заорал я. -- Вам придется ответить на мои вопросы!
Просыпайтесь!
-- Девяносто шесть, -- продолжал Осбертсон. -- Девяносто пя...
Девяносто че... Девввв...хрррр.....
Я принялся трясти его и шлепать по щекам. Я орал ему в ухо. Я почти сел
на него верхом, прижав ногой, чтобы покрепче ухватить за плечи и встряхнуть
посильнее.
В этот миг открылась дверь, и вошла медсестра.
Для начала она вскрикнула. Потом истошно завизжала:
-- Убииииииийство!
И, развернувшись, ринулась прочь по коридору с воплем:
-- Он убил доктора!
Осбертсон мирно почивал, чуть улыбаясь во сне. Ну, а я бросился
спасаться бегством.
Мое возвращение домой изрядно смахивало на отступление Наполеона из
России. Утром я выходил на улицу с головой, полной наполеоновских планов и
четких стратегических целей, а обратно брел, растеряв все свое войско.
Теперь-то я и подавно не надеялся, что моя вечерняя встреча с Гасом
Риковичем принесет какие-то плоды.
Я приближался к нашему кварталу с опаской, но и на этот раз не заметил
никаких признаков присутствия моих убийц. Быстро оглянувшись по сторонам, я
шмыгнул в подъезд. Почтовый ящик опять ломился. Я опустошил его, рассовал
письма по карманам и поднялся наверх.
В кои-то веки никто не караулил меня под дверью, даже Уилкинс. Я вошел
в квартиру, вывалил письма на столик в прихожей и отправился на кухню, чтобы
едва ли не впервые в жизни выпить до захода солнца.
Если когда-то я и думал, что, возможно, сумею стать сыщиком, то теперь
этим мыслям пришел конец. Я расспросил всего двух человек, и один из них
предпочел усыпить себя, лишь бы не отвечать мне. Даже бесчувственный, он
ухитрился разбить меня наголову. Разумеется, этот конфуз тоже можно было
рассматривать как своего рода шаг вперед. В конце концов, доктор Осбертсон
не стал бы отключать себя, кабы не хотел что-то скрыть, правильно?
Я наскоро обдумал версию, по которой доктор Осбертсон сам убил дядюшку
Мэтта, потому что пришел в ярость, когда дядюшка доказал ошибочность его
диагноза. Профессионал вполне может оскорбиться, если больной, который, по
его прикидкам, не должен протянуть и года, на самом деле проживет в пять раз
дольше. Кабы дядюшку Мэтта не огрели тупым предметом по затылку, он вполне
мог бы пережить своего лечащего врача.
Разумеется, это дурацкий мотив. Нет, так не годится. Убийство наверняка
связано с деньгами, которые я унаследовал. Иначе все остальные события
теряют смысл.
Что же скрывает доктор Осбертсон? Имя пациента, приславшего к нему дядю
Мэтта? Но почему его надо скрывать?
Иногда меня пугала, а иногда подавляла мысль о том, сколь высока
степень моего неведения. В этом море событий я был слеп как подлодка, отчего
порой чувствовал и страх, и подавленность одновременно.
Как мне высянить, что знал и что утаивал от меня доктор Осбертсон? Бог
знает, что еще он выкинет, если я отправлюсь к нему снова. Прострелит себе
ногу? Удалит голосовые связки? Впрыснет под кожу бациллы краснухи и запрется
в карантин?
Первый бокал не помог мне в разрешении головоломки, поэтому я выпил еще
один. Потягивая коктейль, я наудачу позвонил Герти, но никто не снял трубку.
Тогда я стал разбираться с потоком сегодняшней почты и, увидев, что это
продолжение вчерашней лавины (за одним исключением), выбросил все письма,
после чего решил более подробно изучить обнаруженное мною единственное
исключение.
Конверт был без имени, адреса и каких-либо иных надписей. Не было и
марки: его бросили прямо в мой почтовый ящик, пока я бродил по городу.
Внутри лежал маленький листок с аккуратно отпечатанным текстом, совсем
коротеньким: "Позвоните мне. Профессор Килрой. Челси 2-2598".
Профессор Килрой. Где-то я слышал это имя... Герти. Она говорила, что
профессор Килрой был партнером дядьки в Бразилии! Может быть, наконец-то я
выясню, что происходит.
Я уже почти набрал номер, когда осторожность внезапно вернулась ко мне.
Номер в районе Челси. Совсем рядом. Вроде бы, записка была от профессора
Килроя, но так ли это на самом деле? А вдруг кто-то решил пустить в ход
уловку, чтобы вынудить меня обнаружить мое присутствие? Может, шайка в
квартале отсюда, через три дома, и ждет телефонного звонка?
Нет, надо покинуть район, поехать на север и позвонить оттуда.
Наконец-то я сделаю то, что должен сделать. Я снова накинул пиджак, сунул в
карман записку профессора Килроя и вышел из квартиры.
Я прекрасно знал, куда держу путь. В библиотеку. Во всяком случае,
газета не захрапит у меня в руках и не станет торговаться со мной из-за
сведений. Мне пришло в голову, что кто-либо из тысячного сонмища персонажей
этой истории когда-то удостоился внимания отдела новостей. Например,
профессор Килрой. Или сам дядюшка Мэтт. Или Гас Рикович. Любые сведения об
их прошлой жизни могли пригодиться мне теперь. А могли и не пригодиться.
В любом случае разумнее всего уйти из дома, а библиотека -- не худшее
место на свете. По крайней мере, лучше многих других. Короче, я вновь
покинул свою укромную берлогу и торопливо зашагал к Восьмой авеню, продолжая
дивиться отсутствию злодеев в нашем квартале. Похоже, мне как-то удалось
перехитрить их, превратиться в своего рода ходячее похищенное письмо,
доступное всеобщему обозрению и оттого невидимое.
Я пришел в библиотеку двадцать минут четвертого, а ушел оттуда в пять,
действительно кое-что разузнав, но и наткнувшись на частокол удивительных и
непонятных обстоятельств. О профессоре Килрое газеты не писали вовсе, как и
о самом дядюшке Мэтте, если не считать шумихи из-за его убийства. Благодаря
успехам "мошеннической управы" Райли несколько раз упоминался в статьях, но
о Карен Смит не было ни слова. Зато однажды мелькнуло имя Уилкинса: он имел
какое-то туманное отношение к берлинскому воздушному мосту 1949 года.
Мистеру Гранту так и не довелось попасть на страницы "Таймс". Я ожидал, что
Добрьяк будет постоянным персонажем, но о нем написали лишь один раз, когда
стряпчий по поручению клиента стряс кругленькую сумму в возмещение ущерба с
крупной компании, выпускавшей лифты, но потом сам едва не попал под суд,
потому что прикарманил более половины этих денег. Ни Герти, ни Гаса Риковича
я не нашел, а вот про доктора Луция Осбертсона прочел немало. Семь лет назад
он пользовал Уолтера Косгроува, финансиста, который давал показания по делу
о биржевом мошенничестве. Доктор Осбертсон тогда заявил под присягой, что
Косгроув болен и не может выступать в суде. Я покопался в газетах в поисках
Косгроува и обнаружил, что спустя три дня после свидетельства эскулапа тот
сбежал в Бразилию, прихватив с собой, по некоторым оценкам, "около двух
миллионов долларов наличными и в оборотных ценных бумагах". И хотя я не
знал, что значит "около" (больше или меньше двух миллионов?), но общую идею
уловил.
Косгроув уехал в Бразилию спустя год после дяди Мэтта и за два года до
возвращения последнего. Интересно, может быть, они познакомились там? Может,
именно Косгроув вызвал в Бразилию доктора Осбертсона, когда дядя Мэтт
заболел? А вдруг привезенные дядькой деньги когда-то полностью или частично
принадлежали Уолтеру Косгроуву?
Похоже, нынче днем доктор Осбертсон всеми правдами и неправдами, и
сознательно, и несознательно стремился утаить от меня имя Косгроува.
Вероятно, он до сих пор силился вывести это пятно на своем послужном списке,
но если дело ограничивалось лишь спасением репутации, Осбертсон явно
переборщил. Нет, тут наверняка есть что-то еще, пока недоступное моему
пониманию.
Выйдя из библиотеки, я прошагал до автозаправки на углу Десятой авеню и
Сорок второй улицы, забился в телефонную будку и позвонил по номеру,
указанному в записке профессора Килроя. После третьего гудка трубку сняли, и
сухой трескучий голос произнес:
-- Да? Что такое?
-- Профессора Килроя, пожалуйста, -- сказал я. В каком-то смысле имя
звучало так же глупо, как Фред Нидик, но, произнося его, я не чувствовал
себя круглым дураком, коль скоро не был профессором Килроем.
-- Кто это? -- спросил трескучий голос.
-- Фред Фитч, -- ответил я. -- Это профессор Килрой?
-- Где вы? Дома?
-- Неважно, где я. Вы -- профессор Килрой?
-- Конечно, а вы как думали? Стал бы я давать вам чужой номер. Где вы
хотите встретиться, у вас или у меня?
-- Не у вас и не у меня, -- ответил я, поскольку продумал все загодя и
уже решил, где безопаснее всего увидеться с этим человеком, кто бы он ни
был. -- Встретимся на центральном вокзале, в главном зале ожидания.
-- Это еще почему?
-- Потому что я не знаю, кто вы такой.
-- Послушай, мальчик, я только хочу выручить племянника своего старого
приятеля. Вот и весь мой интерес в этом деле.
-- А мой интерес -- в том, чтобы обезопасить себя. Либо встречаемся на
центральном вокзале, либо -- в загробном мире.
-- А, черт с тобой, ладно. Во сколько?
-- Сами решайте, во сколько.
-- В восемь устроит? После часа пик?
-- Да, устроит, -- ответил я. -- Как я узнаю вас?
-- Не волнуйся, -- заверил он меня. -- Я сам тебя узнаю.
Щелк.
24
Так, теперь -- квартира дядюшки Мэтта. Я все тянул с походом туда,
поскольку был почти уверен, что Добрьяк посвятит хотя бы часть сегодняшнего
дня наблюдению за квартирой в надежде схватить меня за ухо, чтобы
предпринять последнюю попытку испробовать на мне свой гипнотический дар. Я
понятия не имел, какая роль отведена стряпчему во всем этом деле, связан ли
он с убийцами и похитителями или строит какие-то козни в одиночку. Но я
знал, что при моей доверчивости и его улыбчивой физиономии мне ради
собственной безопасности следует держаться подальше от Добрьяка.
Впрочем, не мог же он вечно следить за квартирой дядюшки Мэтта. Рано
или поздно ему придется снять наблюдение и вернуться к исполнению своих
прямых обязанностей. Сейчас он наверняка подкупает какого-нибудь присяжного,
обирает очередную вдову или вчиняет иск бригаде скорой помощи. С надеждой,
что мои предположения верны, я смешался с толпой и в час пик незаметно
добрался до той части Западной пятьдесят девятой улицы, которую незнамо
почему величают Южной Сентрал-Парк-авеню, где отыскал нужный мне дом и
принялся крадучись бродить вокруг него, пока не убедился, что стряпчего
Добрьяка нет поблизости. Только тогда я подошел к швейцару, весьма похожему
на какого-нибудь списанного на берег адмирала.
Поначалу он повел себя так, словно меня не существовало вовсе (уверен:
больше всего на свете ему хотелось именно этого). Наверное, моя наружность
слишком отличалась от облика местного населения. Полагаю, швейцар принял
меня за туриста, который вот-вот попросит показать ему проходящих мимо
знаменитостей. Ведь тут жили Джо Пайро, Барбара Стрейзанд, генерал Херши и
еще много разного видного люда.
Когда, наконец, я прибегнул к тактике прямолинейных действий, стал
перед швейцаром и принялся мешать ему останавливать такси, он неохотно
смирился с моим существованием и раздраженно спросил:
-- Ну, в чем дело?
-- Ключи от квартиры Грирсона, -- потребовал я.
Кабы я думал, что швейцар тотчас примется бить поклоны и
расшаркиваться, меня ждало бы большое разочарование. Он все так же сердито и
нетерпеливо сунул руку в карман своих адмиральских штанов, выудил оттуда два
ключа, привязанных грязной бечевкой к круглому красному брелоку, и, ни слова
не говоря, протянул их мне. При этом он даже не посмотрел в мою сторону, а
просто обошел меня и яростно дунул в свисток.
В парадном меня остановил еще один офицер военного флота, уже чином
пониже. Какой-нибудь капитан-лейтенант швейцарских ВМС. Он с едва скрытой
враждебностью осведомился, кого из жильцов дома я хочу повидать и какие у
меня основания надеяться на это.
-- Никого, -- ответил я ему. -- И никаких. Я владею квартирой в этом
доме. Прежде она принадлежала Мэтью Грирсону.
На сей раз я уловил перемену в поведении собеседника. Оно сделалось
панибратским, и я обиделся, когда капитан-лейтенант с матросской прямотой
произнес:
-- Неужто правда? Так это вы наследник? Из грязи -- в князи, из рубища
-- в шелка, да?
Ну как так получается? Почему людишки вроде этого привратника нутром
чуют, что со мной можно обращаться таким вот образом, и это сойдет им с рук?
Деньги -- еще далеко не все, и разного рода подонки никогда не упускали
случая напомнить мне об этом.
-- Не совсем так, -- ответил я, понимая, что следвало бы дать ему
гораздо более достойный отпор, и зашагал по длинному коридору с низким
потолком, в конце которого сказал лифтеру: -- Квартира Грирсона.
Лифтер закрыл дверцы, и мы поехали вверх.
По пути лифтер (в зеленой ливрее: вероятно, отставной капитан из труппы
"Веселые ребята") спросил меня:
-- Вы и есть племянник?
Неужели опять? С замиранием сердца я ответил:
-- Да.
Но лифтер не был очередным хамом. Просто он оказался весьма и весьма
словоохотливым человеком, суровым и грубоватым на вид, довольно тощим и
немного сутулым.
-- Мистер Грирсон много о вас говорил, -- сообщил он мне. -- Мы с ним,
бывало, перекидывались в картишки, когда у меня заканчивалась смена. А
иногда он читал мне газетные заметки про вас.
-- Неужели?
-- Да, сэр, -- отвечал лифтер. -- Он был моим любимым жильцом. Никогда
не задирал нос, не то что большинство здешних квартиросъемщиков. И долги
отдавал честно. Если проигрывал, тотчас выписывал чек.
-- А много ли он проигрывал? -- спросил я, гадая, не пощипывал ли этот
сморчок моего дядьку. Так, по-мелочи. А вдруг?
Но лифтер ответил:
-- Нет, сэр, он почти всегда оставался в выигрыше. Вот уж кому везло
так везло.
Неужто в его голосе промелькнули досадливые нотки? Не знаю. Прежде чем
я успел сказать еще что-нибудь, лифт остановился, дверцы открылись, и лифтер
показал налево.
-- Вон туда, сэр. Квартира четырнадцать В. На самом-то деле это
тринадцатый этаж, но люди в большинстве своем суеверны. Вот почему его
называют четырнадцатым.
-- Весьма любопытно, -- сказал я, выходя из лифта.
-- И тем не менее, он остается тринадцатым, верно? -- продолжал лифтер.
-- Если выйти на улицу и посчитать окна, сразу видно, что тут тринадцатый
этаж, правильно?
-- Надо полагать, так и есть, -- ответил я.
-- Еще бы, -- отозвался лифтер и, покачав головой, добавил: -- Богатеи.
После чего закрыл дверцы и уехал.
Чтобы попасть в квартиру дяди Мэтта, надо было открыть два замка, и мне
пригодились оба ключа. Внутри стоял тяжелый нежилой дух. По мере того, как я
включал светильники, квартира представала передо мной частями, подобно
заброшенной съемочной площадке.
Убранство совершенно не вязалось с характером моего дядюшки Мэтта,
каким я представлял его себе на основе изустных рассказов и преданий о
старике. Владельцы здания наверняка нанимали художника по интерьеру, который
и спланировал, и обставил эту квартиру в согласии с собственными вкусом и
разумением. Более чем вероятно, что мой дядя Мэтт предпочел взвалить эту
заботу на чужие плечи, ибо едва ли его волновало, как выглядит жилище, лишь
бы от убранства явственно попахивало деньгами.
Комнаты все не кончались. Гостиная была длинная, широкая,
двухуровневая, со множеством длинных узких кушеток вдоль стен и длинных
узких абстракционистских полотен на стенах, с громадными окнами в торце, из
которых сейчас, когда шторы были раздвинуты, открывался дивный вид на весь
Центральный парк
Шествуя вдоль изогнутых витых чугунных перил, вы удалялись от всего
этого великолепия и попадали в небольшую строгую столовую, убранную
темно-багровой тканью и обставленную тяжелой древней мебелью. Маленькая, но
оснащенная всем необходимым белая сверкающая кухня примыкала к столовой и
была отделена от нее дверью с окошком для подачи блюд.
По другую сторону от столовой располагалась игровая комната с
бильярдным столом и столиком для покера, на котором стояли розетки с фишками
и стеклянные держатели. Дальше -- две вычурные спальни с громадными
кроватями под пологами и с окнами на Центральный парк. Каждая спальня была
снабжена ванной комнатой в помпейском стиле; в одной из них дядька устроил
себе сауну. За второй спальней размещались личные покои, или кабинет, с
письменным столом и встроенными стеллажами, набитыми книгами, которых, я
уверен, никто
никогда не читал. А с другой стороны к кабинету примыкала тесная
простенькая спальня с ванной. Наверняка комната прислуги.
Дядя Мэтт неплохо позаботился о себе и прожил последние годы вольготно.
Я бродил по комнатам, толком не зная, что именно мне искать и как
расценивать возможные находки. Если я рассчитывал увидеть отпечаток личности
дяди Мэтта, ощутить его ауру, едва ли мне это удалось. Господствующей
личностью в этой квартире была личность художника по интерьеру.
А еще мне, наверное, хотелось окинуть взором место убийства.
Это была игровая комната. Судя по тексту и фотографии в "Дейли-ньюс",
дядю Мэтта нашли лежащим ничком именно здесь, между бильярдным столом и
карточным столиком. Шла партия в бильярд, на столе не хватало всего одного
шара, и полиция предполагала, что дядю ударили, когда он был поглощен игрой
с самим собой.
Я немного постоял, разглядывая ковер, ничего не высмотрел, ничего не
надумал и, наконец, возобновил скитания по комнатам, которые долго не
приводили ни к каким результатам. До тех пор, пока я не уселся за письменный
стол в кабинете.
Да и тогда я обнаружил непонятно что. Тут и там валялись листы писчей
бумаги -- послания от разных людей, но ни одно из них не проливало света на
происшедшее и происходящее. Счет от Добрьяка, к которому прилагалось
заискивающе-подобострастное, но наглое письмо, наведшее меня на мысли об
Урии Хипе. Письмо от другого стряпчего, какого-то Прескотта Уилкса,
благодарившего дядьку за то, что он воспользовался услугами его фирмы. Один
абзац этого письма показался мне немного странным: "Обстоятельства известны
Вам не хуже, чем мне, мистер Грирсон, и мне нет нужды сообщать Вам, что наш
общий друг не меньше моего расстроен неоправданным разрывом отношений между
Вами и нашей фирмой. Меня попросили передать Вам, что все изменения в
договоренностях и любые намерения "действовать в одиночку", которые Вы,
возможно, вынашиваете, будут восприняты очень серьезно. Соблаговолите
помнить об этом, ведя дела с "Лэтэм, Кортни, Уилкс и Уилкс".
Похоже, никаких дел с "Лэтэм, Кортни, Уилкс и Уилкс" дядя больше не
вел. Письмо было отправлено четыре месяца назад, а более свежих посланий от
вышеупомянутой фирмы я не нашел. Когда я затесался в это дело, Добрьяк, судя
по всему, уже прочно владел положением.
Что меня заинтересовало, так это скрытая угроза, которую я
почувствовал, прочитав абзац. И кто этот "общий друг"? В каких отношениях
был дядя Мэтт с фирмой Прескотта Уилкса? Что именно означали слова "будут
восприняты очень серьезно"? Может быть, тут подразумевалось убийство?
Меня немного тревожило то обстоятельство, что Стив и Ральф наверняка
тоже видели письмо и пытались докопаться до его подлинного значения. Я
отнюдь не был уверен в честности Стива и Ральфа, которые вполне могли
продаться мафии. Возможно, они-то и сообщили ей, где я скрываюсь. Возможно,
они выгораживают, а не ищут убийц. В конце концов, как сказала Герти, никому
не придет в голову назвать Стива и Ральфа святыми.
Вспомнив о Герти, я решил снова позвонить ей домой, но оказалось, что
телефон отключен. Полагаю, об этом позаботился Добрьяк, что было весьма
рачительно и предусмотрительно с его стороны, но теперь, когда у меня есть
триста тысяч долларов, я, наверное, могу позволить себе и телефон в моей
второй квартире.
Стану ли я здесь жить? Мне почему-то казалось, что нет. Слишком уж эта
обитель смахивала на вестибюль музыкального театра в Радио-Сити. Тут меня не
будет оставлять ощущение, что вот-вот появятся туристы с экскурсоводом.
Кроме того, не стану же я до гробовой доски терпеть наскоки швейцаров. Нет
уж, пусть лучше Добрьяк выставит эту квартиру на продажу. Пожалуй, останусь
у себя, на Западной девятнадцатой. Зачем съезжать оттуда, если квартира
вполне устраивает меня?
Да, но все это -- дело будущего. Сперва надо дождаться окончания
нынешней катавасии и вернуться в наезженную колею. Пока же я исследую
квартиру дяди Мэтта. Правда, и сам не знаю, зачем. В общем, я переписал
адрес "Лэтэм, Кортни, Уилкс и Уилкс" на клочок бумаги, запихнул его в карман
и возобновил разведку местности.
Следующая находка поджидала меня в стенном шкафу в спальне прислуги.
Именно там я обнаружил скрюченное тело Гаса Риковича.
Поначалу я не понял, что он мертв. Рикович сидел на полу, привалившись
спиной к стене, задрав коленки и уперевшись в них подбородком. Все это
сооружение было запихнуто в самый дальний угол. Глаза Риковича были открыты,
даже вытаращены, а губы застыли в любезной и немного вопросительной улыбке.
Казалось, он разглядывает мои лодыжки. Естественность позы и выражения лица
ввели меня в заблуждение, и я пребывал в нем секунд, наверное, десять, в
течение которых моими преобладающими чувствами были: а). изумление и б).
злорадство.
Мое а). изумление объяснялось очень просто: кто не изумится, открыв
стенной шкаф и обнаружив в нем Гаса Риковича сидящим на полу? А б).
злорадство я чувствовал потому, что мне сразу пришло на ум объяснение
странного присутствия здесь Гаса Риковича. "Ого-го!--подумал я. -- Он пришел
сюда в поисках сведений, которые мог бы продать". Иными словами, в тот миг,
когда я увидел его, мне подумалось, что утром, предлагая купить сведения,
Рикович на самом деле не располагал никакими сведениями, вот и примчался
сюда в надежде, что ему удастся раздобыть их и сбагрить мне. Разумеется,
предположение это я построил гораздо быстрее, чем изложил его вам.
Но, как бы там ни было, чувства а). и б). в мгновение ока вытеснило
чувство в). -- ужас. Ибо до меня дошло, что Гас Рикович неподвижен, не
моргает, а макушка его имеет какой-то непотребный вид.
-- Ой! -- воскликнул я и поспешно захлопнул дверцу шкафа.
Хлопок напугал меня пуще прежнего. А вдруг убийца все еще где-то
поблизости? А вдруг, сам того не ведая, я уже полчаса играю в кошки-мышки с
лиходеем, угробившим несколько человек? А вдруг теперь, когда я обнаружил
тело его последней жертвы, этот лиходей решит, что пришла пора отправить в
мир иной и меня тоже? Вполне может быть.
Нет. Не "может быть", а не может быть. Человек, убивший дядюшку Мэтта,
уже покушался на меня и не делал никакой тайны из своих намерений. Мог ли я
сомневаться, что тот же загадочный мистер Икс позаботился и покое Гаса
Риковича? Рикович пришел сюда либо затем, чтобы попытаться раздобыть годные
на продажу сведения, либо в надежде шантажом вытянуть из убийцы деньги. Это
не так уж и важно. Теперь ясно, что и дядя Мэтт, и эта штуковина в шкафу
пали от одной и той же руки. А значит, тут никого, кроме меня, нет, если не
считать Гаса Риковича.
Я больше не открывал шкаф, а вместо этого развернулся и начал
перебирать ногами. Я успел миновать три комнаты, когда мои мозги,
наконец-то, догнали меня. И первым делом пожелали узнать, как теперь быть.
Позвонить в полицию? Нет, нельзя. По тем же причинам, по которым я не мог
позвонить туда после похищения Герти. Разумеется, можно воспользоваться
безопасным телефоном-автоматом. Помимо прочих преимуществ, такое решение
сулило мне чудесную возможность покинуть эту квартиру, воздух в которой
вдруг сделался влажным, промозглым и липким, будто в мавзолее.
Казалось, тело Гаса Риковича дрожит в шкафу в глубине квартиры. От него
во все остальные комнаты словно тянулись невидимые нити. Присутствие
Риковича явственно ощущалось в гулком звенящем воздухе. Я будто стоял в
пещере, вымытой в толще айсберга, в углу которой валялась чья-то гниющая
плоть.
К тому же, мне надо было спешить на встречу с профессором Килроем.
Я быстрым шагом вышел из квартиры, запер дверь, поначалу перепутав
ключи, но даже теперь ощущал затылком липкие щупальца, тянущиеся ко мне от
Гаса Риковича. Я с содроганием нажал кнопку вызова лифта.
Казалось, мой дружелюбный лифтер ехал ко мне слишком долго. Но как
только я вошел в кабину, он с тревогой посмотрел на меня и сказал:
-- Я тут кое о чем подумал, мистер Грирсон.
-- Фитч, -- рассеянно ответил я, размышляя о том, что никогда прежде не
видел мертвых тел и предпочел бы не видеть их впредь, особенно в стенных
шкафах обезлюдевших квартир.
-- А, да, верно, помню, -- откликнулся лифтер. -- Мистер Грирсон
объяснял мне, почему у вас с ним разные фамилии.
-- Правда? -- спросил я.
-- Мистер Фитч, -- с нажимом произнес лифтер, -- надеюсь, вы не скажете
нашему управляющему, что я играл в карты с вашим дядюшкой. Нам не положено
близко сходиться с жильцами, понимаете? Я бы и не стал играть, да ваш дядька
сам требовал.
-- Я ничего не скажу, -- пообещал я.
-- Иначе я могу поплатиться работой, -- объяснил лифтер. -- А тогда уж
и не знаю, что мне делать.
Я не ответил, поскольку у меня хватало своих забот, и, когда лифт,
наконец, остановился в вестибюле, я молча пошел прочь, забыв заверить
лифтера в незыблемости его служебного положения. Да и то сказать, разве он
никогда не слыхал об автоматических лифтах? Вскоре это новое поветрие придет
и сюда, на Южную Сентрал-Парк-авеню, и не имеет значения, настучу я
кому-нибудь о дружбе лифтера с дядей Мэттом или нет.
Интересно, а какие отношения поддерживал с дядей Мэттом тот сухопутный
адмирал на улице?
И еще вот что интересно: как мне удается думать о таком количестве не
относящихся к делу предметов, когда в темном шкафу сидит Гас Рикович?
В трех кварталах от дома дядьки я увидел телефонную будку. Теперь я уже
знал, какого стиля работы придерживается полицейское управление, и мне
удалось анонимно сообщить властям о трупе в стенном шкафу, уложившись в пять
минут. Я преодолел плотные ряды сержантов сризов, сризов слева и полицейских
щщястков быстрее, чем Роджер Бэннистер пробегает милю.
Только покинув будку, я, наконец, решил, что пора задаться вопросом,
намного ли я разминулся по времени с убийцей или убийцами Гаса Риковича. На
полчаса? На пять минут? На тридцать секунд? Может, пока я поднимался на
одном лифте, они спускались вниз на другом?
Я уже опаздывал на встречу с профессором Килроем, но, осознав,
насколько близок был к тому, чтобы отправиться в долгий путь рука об руку с
Гасом Риковичем, тотчас почувствовал настоятельную необходимость устроить
короткий привал.
Прошагав до конца квартала, я заметил дверь заведения, а над ней --
красную неоновую вывеску: "БАР".
Я уже начал подумывать, что он не объявится. В десять минут девятого
похожий на пещеру зал ожидания центрального вокзала был почти безлюден. Я
сидел на скамейке, с которой мне было видно почти все пространство этого
громадного помещения, и высматривал знакомые лица. В случае, если бы такое
лицо попало в поле моего зрения, я был готов пуститься наутек, будто
человек, преследуемый нечистой силой (вполне вероятно, что это было недалеко
от истины). Слишком свежи были воспоминания о недавней пальбе. Не говоря уже
о вопросительной улыбке и неподвижных глазах Гаса Риковича.
Однако лицо человека, который появился ниоткуда и плюхнулся рядом со
мной на скамью, было совершенно незнакомо мне. Человек носил исполинскую
косматую черную бороду с толстыми седыми прядями; его длинные волосы были
растрепаны и тоже изобиловали сединой, лицо казалось немного чумазым. На
носу человека болтались очки с толстыми линзами в роговой оправе, правая
дужка была поломана и небрежно склеена липкой лентой. Человек был среднего
роста, но носил старый твидовый костюм на два-три размера больше, а
красно-оранжевый галстук его был завязан таким здоровенным узлом, какого я
не видел ни разу в жизни. Эти узлы прежде называли виндзорскими, и они были
в чести у школьников, отлично успевавших по всем предметам.
-- Привет, дитя, -- сказал он голосом, трескучее которого мне еще не
доводилось слышать. -- Я профессор Килрой.
-- Полагаю, вам уже известно, кто я, -- ответил я.
-- Конечно. "Короткая Простыня" как-то раз показал мне тебя.
-- Корот... Ах, вы имеете в виду дядюшку Мэтта?
-- Мэтта, Мэтта, его самого, -- он вытер губы тыльной стороной ладони и
рассеянно оглядел зал ожидания. -- Пойдем куда-нибудь, промочим горло.
-- Я предпочел бы остаться здесь.
-- Ага, -- он с прищуром посмотрел на меня сквозь свои очки. -- Пуганая
ворона, да?
-- Если вы имеете в виду, что я, наконец-то, научился никому не
доверять, то вы правы.
-- Смышленый малыш, -- сказал профессор. -- Я так и знал, что у Мэтта
не может быть совсем уж глупых племянников.
-- Вы хотели о чем-то поговорить, -- напомнил я ему.
-- Да, верно, -- Килрой снова вытер губы, опять обвел взглядом зал и
добавил: -- Я бы опростал стопочку, а? Нервы, знаешь ли. Скверно, что нас
видят вместе.
Тут уж занервничал я. Быстро оглядевшись и не заметив ни одного
пулемета, я спросил:
-- Чего это вы волнуетесь?
-- Не хочу больше их злить.
-- Кого?
-- Ребят Коппо.
-- Кого-кого?
Он посмотрел на меня.
-- Так ты и вовсе ничего не знаешь, что ли?
-- Сроду не слыхал о ребятах Коппо, -- ответил я.
-- Откуда же, по-твоему, взялись денежки?
-- Почем мне знать? Откуда-то из Бразилии.
-- Правильно. От Педро Коппо.
-- Он -- один из ребят?
-- Не-а. Он был их папашей.
-- Был?
-- Слушай, можно мне начать с самого начала, а? -- спросил Килрой.
-- Конечно, -- ответил я.
-- Ты слыхал о Бразилиа?
-- Кажется. Это новый город.
-- Точно. Его начали строить лет десять назад в чертовой глухомани, где
и вовсе ничего не было. Там сколочено немало состояний, сынок. Много денег.
Я и сам какое-то время держал там лавочку в рабочем районе. Халупа-Сити,
слыхал?
-- Лавочку?
Профессор сделал вид, будто сдает карты.
-- Картишки, -- пояснил он. -- Эти южноамериканцы обожают азартные
игры. Горячая латинская кровь, понятно?
-- А у дяди Мэтта тоже была там лавочка?
-- Недолго. Мы знали друг друга много лет, иногда объединялись, иногда
работали каждый сам по себе. Понимаешь, о чем я?
-- Полагаю, что да.
-- Ну так вот. Была там эта пташка Коппо, -- продолжал профессор. --
Педро Коппо. Расчищал место, участок под строительство Бразилиа, ясно?
Грузовики. Владельцы грузовиков нажили там несметные богатства. У Коппо было
по пальцу в каждом пироге. -- Килрой поскреб своей клешней воздух.
-- Понимаю, понимаю, -- сказал я.
-- Ну, а "Короткая Простыня" его обул. Изящно так, в яловые сапожки.
Мошенничество было довольно сложное. Проселочные дороги и все такое. А я
вошел в дело, когда дядьке понадобился исследователь от "Дженерал моторс".
Он нагрел Коппо где-то на миллион, -- воспоминания так возбудили профессора,
что он даже замахал рукой. -- Мне досталось сто косых. Остальное хапнул
"Короткая Простыня", а потом уехал в Рио и начал веселиться.
Я решил выстрелить наугад и спросил:
-- Там-то он и повстречал Уолтера Косгроува?
Потому что Уолтер Косгроув был единственным известным мне пациентом
доктора Луция Осбертсона. К тому же, он жил в Бразилии одновременно с дядей
Мэттом.
Профессор Килрой сначала вздрогнул, потом принялся рьяно вытирать губы
и чесать где-то у себя за пазухой.
-- Косгроув? -- переспросил он. -- Кто такой Косгроув?
-- Это неважно, -- ответил я, прекрасно понимая, что профессор Килрой
знает, кто такой Уолтер Косгроув. Но я не видел причин развивать эту тему.
Не хотелось бы спугнуть профессора раньше, чем он поведает мне ту часть
истории, которую считает достойной моего слуха. Поэтому я спросил: -- Что
произошло потом? Когда дядя Мэтт поехал в Рио.
-- Что произошло потом? -- эхом откликнулся Килрой. -- Потом Педро
Коппо покончил с собой. Ну кто бы мог подумать? Он был смышленый малый и без
труда сделал бы себе еще миллион. Но вместо этого выпал из окна там же, в
Бразилиа. А поскольку кругом были одни новостройки, он грохнулся прямиком в
жидкий бетон.
-- О! -- воскликнул я. -- Иными словами, я унаследовал кровавые деньги?
-- Да уж не кровные. Теперь-то на них и вовсе одна кровь, -- ответил
профессор. -- Педро Коппо, "Короткая Простыня", вот-вот добавится моя, а
возможно, и твоя тоже.
И Гаса Риковича, подумал я, но говорить об этом вслух не было нужды.
-- Ребята Коппо, -- сказал я, начиная понимать, что к чему. -- Сыновья.
Они решили отомстить за отца?
-- Уразумел, -- похвалил меня профессор и нервно заозирался по
сторонам. -- Их двое. Близнецы. Один другого круче.
-- Они в Штатах?
-- Уже несколько лет, -- ответил Килрой. -- Приехали задолго до
самоубийства Педро. -- Он подался ко мне и сипло зашептал: -- Они в
преступном сообществе, за ними стоит вся мафия.
-- Стало быть, это они убили дядьку.
-- Или приказали убить, -- уточнил он. -- Теперь они -- большие люди,
им нет нужды самим делать черную работу. Достаточно показать пальцем, и ты
покойник.
Я вспомнил стрельбу из машины. Это определенно было в духе мафии. Но
что за наследство я получил, если в нагрузку к нему мне дали еще и наемных
убийц?
Профессор Килрой как заведенный возюкал ладонью по губам, с каждым
мгновением волнуясь все сильнее и сильнее. Поэтому я не удивился, когда он
сказал:
-- Сынок, ты уж не обессудь, но мне надо выпить. Пойдешь со мной?
-- Пожалуй, нет, -- рассудил я. -- Тут, на открытом месте, безопаснее.
-- Для тебя не существует безопасных мест, открытых или закрытых, --
ответил профессор. -- Вот что я хочу втолковать тебе, сынок. -- Он принялся
тереть губы так усердно, что едва не смахнул с носа очки. -- Мне и впрямь
надо выпить. Знаешь, что, ты посиди тут, я мигом обернусь.
-- Мне это не нравится, -- сказал я.
-- Думаешь, я тебя продам? Позвоню кому-нибудь и скажу: вот он,
голубчик? Будь так, я бы и вовсе сюда не пришел.
В этом он был прав.
-- Ну, ладно, -- сказал я. -- Подожду десять минут, но не больше.
-- Договорились, -- он вскочил, замешкался, стоя возле меня, и
нерешительно спросил: -- У тебя доллар найдется?
-- Доллар?
-- Я тебе уже немало сообщил, -- подчеркнул профессор. -- И сообщу еще
больше. Это стоит доллара. Это стоит гораздо дороже.
Я достал бумажник, отыскал доллар и вручил его Килрою. Бумажка
мгновенно исчезла в складках просторного профессорского одеяния, и он
поковылял прочь, забавно подволакивая ногу. Килрой напоминал то ли какую-то
странную птицу, то ли Эмметта Келли в костюме грустного клоуна.
В отсутствие профессора я поразмыслил над тем, что он уже успел мне
рассказать. Теперь все обретало смысл: и таинственное обогащение дяди Мэтта
в Бразилии, и его убийство, и покушение на меня, и похищение Герти. Оно тоже
было обстряпано в мафиозном духе. Полагаю, они думали, что Герти известно
мое местонахождение. Или похитили ее с целью получения выкупа, и рано или
поздно я получу от них весточку.
Итак, новая задачка. Что они будут делать, когда найдут меня? Потребуют
денег или убьют? Если они замыслили убийство, значит, мне надо срываться с
места и бежать. Если у них на уме вымогательство, и они начнут тянуть с меня
мзду за освобождение Герти, я, разумеется, заплачу.
Я принял решение расспросить профессора Килроя о Герти. Но вернется ли
он? Я посмотрел на часы. Прошло уже восемь минут, и я начал нервничать. То
есть, нервничал я уже давно. Просто сейчас моя нервозность немного
усилилась.
Поразительно, как же много на свете людей, которые, если приглядеться к
ним повнимательнее, очень похожи на членов мафии. Их чемоданы набиты
бомбами, под переброшенными через руку пальто прячутся обрезы. Я заметил
даже троих крутых на вид парней, которые несли футляры для скрипок.
Все-таки профессор Килрой продал меня. Внезапно я проникся уверенностью
в этом. Десять минут истекли, а его все нет. Зал ожидания потихоньку
заполнялся наемными убийцами, которые медленно подступали ко мне со всех
сторон.
Охваченный смятением, я вскочил на ноги и заметался, не зная, куда
бежать. Наконец я быстрым шагом двинулся к ближайшему ряду багажных
шкафчиков, забился за них и уставился на только что покинутую мною скамейку.
Ничего не происходило.
Ничего не происходило целых сто восемьдесят секунд, в продолжение
которых я раздумывал, не рвануть ли мне к выходу. Однако, вполне возможно,
именно этого и ждали убийцы. Но могли ли они наблюдать за всеми дверьми?
Что, если выйти на перрон, обогнуть здание и пробраться на стоянку такси? А
может, кто-то поджидает меня и на перроне, чтобы сверзить под поезд?
Появился профессор Килрой. Он торопливо прошаркал к скамейке и в явном
замешательстве остановился возле нее, озираясь по сторонам. Профессор был
один и казался очень встревоженным.
Все так же опасливо я вышел из-за шкафчиков и медленно приблизился к
нему. Завидев меня, профессор бросился навстречу со словами:
-- Что случилось? Ты засек кого-то из них?
-- Не знаю, -- ответил я, садясь на свое место. -- Едва ли.
Профессор остался стоять, в сильном волнении обводя глазами зал.
Наконец он спросил:
-- Может, нам лучше убраться отсюда?
-- Нет. Тут я чувствую себя в безопасности.
-- Нельзя слишком долго торчать в одном месте.
-- Сядьте и не торчите, -- велел я ему. -- Рассказывайте остальное.
Едва ли ваше повествование затянется.
-- Это верно, -- профессор сел, но волнение не покинуло его, и он
нервно засучил всеми имевшимися конечностями. -- Когда старик гикнулся, его
сыновья поклялись добраться до нас с Мэттом. Три года назад они настигли
меня.
-- И не убили, -- заметил я.
-- Они знали, что я -- мелкая сошка, -- отвечал он. -- То дело
провернул "Короткая Простыня". Я возвратил им весь остаток денег, они
малость намяли мне бока, и все. Думали, я знаю, где искать "Короткую
Простыню", иначе и бить не стали бы.
-- А вы этого не знали?
Килрой подмигнул, подался ко мне и прошептал:
-- Знать-то знал, да только обвел их вокруг пальца. Неужто я продал бы
старого друга?
От него несло виски.
-- А вот дядю Мэтта они убили, -- сказал я.
-- Потому что он все придумал. И потому, что не вернул бы им деньги. Во
всяком случае, я так думаю. Полагаю, они долго не могли разыскать его. Им и
в голову не приходило, что он в Нью-Йорке, под самым носом. Разумеется, они
не знали его подлинного имени. Но в конце концов нашли. Упорные ребята.
-- И теперь они охотятся за мной, -- сказал я.
-- За деньгами, -- поправил меня Килрой. -- На тебя им плевать, как и
на меня. Даже еще больше плевать, потому что ты не участвовал в
мошенничестве. Но им противна мысль о том, что деньгами пользуется кто-то
другой, вот почему они стрясли с меня все до цента, -- он вытер губы
ладонью. -- Не надо было мне возвращать им деньги. Знаешь, что я должен был
сделать?
-- Что?
-- Отдать все на благотворительность, -- ответил он. -- Какому-нибудь
сиротскому приюту или еще куда.
-- Но ведь они могли убить вас, если бы не получили деньги обратно.
-- Что им в этих деньгах? Они и так богачи. Просто им не хотелось,
чтобы мне хорошо жилось, -- объяснил профессор и желчно добавил: -- А я не
должен был допускать, чтобы хорошо жилось им!
-- Кажется, они похитили мою подругу, -- сказал я. -- Возможно, вы ее
знаете. Герти Дивайн. Она жила в дядькиной квартире.
Килрой прищурился.
-- Стриптизерка? Ее что, похитили?
-- Как вы полагаете, они хотят меня убить, или потребуют, чтобы я
заплатил за нее выкуп?
-- Ей что-нибудь досталось?
-- Насколько мне известно, нет, -- ответил я. -- Думаю, я получил все.
-- Не надейся, -- заявил профессор. -- "Короткая Простыня" не оставил
бы старую подружку Герти ни с чем. Наверняка он позаботился и о ней, будь
спокоен.
-- Думаете, поэтому они и похитили ее?
-- Конечно. Чтобы выжать деньги. Зачем еще? Почему они должны требовать
с тебя выкуп? Ты ей не отец.
-- Просто мне подумалось, что у них могла возникнуть такая мысль, --
сказал я.
-- Сейчас ты должен печься о себе, сынок, -- рассудил Килрой и похлопал
меня по колену. -- Тебе предстоят большие треволнения, уж ты мне поверь.
-- Я вам верю, -- ответил я.
-- Слушай, что за имя ты упоминал? -- спросил профессор. -- Косгроув?
-- Уолтер Косгроув.
-- Ага. Вроде, что-то знакомое. Кто он такой?
-- Так, мелочевка, -- ответил я. Мне показалось, что профессор Килрой
уже давно задумал порасспросить меня о Косгроуве, чтобы узнать, много ли мне
известно об этом человеке и где я добыл сведения. А чувство, названное
профессором синдромом пуганой вороны, подсказало мне, что любые крохи
знаний, которые я ухитрюсь сохранить в тайне, не принесут ничего, кроме
пользы.
Но Килрой продолжал давить на меня.
-- Кажется, я где-то слышал это имя. Уолтер Косгроув. Кто он? Тоже
кидала?
-- Не имеет значения, -- отрезал я. -- Что, по-вашему, я должен
предпринять, чтобы избавиться от братьев Коппо? Пойти в полицию?
-- Слушай, -- ответил профессор, -- Коппо платят мзду половине
городских легавых. Так сказать, в рабочем порядке. Откуда тебе знать, что
легавый, к которому ты обратишься, не настучит братьям?
-- Я и сам так думаю, -- угрюмо согласился я. -- Честно говоря, я
подозревал, что тут не обошлось без продажных полицейских.
-- Иначе убийство дядьки уже было бы раскрыто.
-- Надо полагать.
-- Все эти любительские объединения, ГПП и ему подобные, иногда и
впрямь делают полезное дело, но их слишком мало, и легавые выворачивают все
по-своему.
-- Как же мне быть?
-- Если ты думаешь, что сможешь исчезнуть, лучше исчезни, -- отвечал
он. -- А если нет, мой тебе совет: сбрось эту кубышку. Передай какой-нибудь
благотворительной шайке все до последнего цента. Да еще раструби об этом,
чтобы твои снимки попали в газеты, и все такое. Тогда и братья Коппо узнают.
-- Но... -- заспорил я, -- отдать такие деньги...
-- Они не принесут тебе ничего, кроме горя, сынок, -- сказал Килрой. --
Ты сам назвал их кровавыми и был прав. Два человека уже погибли из-за них. А
может, и стриптизерка тоже на том свете. Через день-другой, чего доброго, не
станет и тебя. Уж и не знаю, как тебе удавалось столько времени ускользать
от Коппо. Должно быть, новичкам и впрямь везет.
-- Возможно, -- ответил я и мрачно уставился на грязный пол. -- Думаю,
мне лучше покинуть город.
-- Не надо, сынок. Этим их не обманешь. Они только того и ждут. Стоит
удариться в бега, и пиши пропало: они тотчас станут хозяевами положения.
Я понимал, что он прав.
-- Но что же тогда делать? Мне нужно время на раздумья. Чтобы все
взвесить и решить. Куда мне податься?
-- До сих пор ты жил дома, правильно? Там ты и получил записку.
-- Да, главным образом дома.
-- Вот почему ты протянул так долго, -- сказал профессор. -- Они не
могут поверить, что ты способен на такую глупость. Ты в бегах и знаешь, что
в бегах. И они знают, что ты в бегах. А ты как ни в чем не бывало сидишь
дома. Да им это и в голову не придет. Так что оставайся там и впредь. Не
высовывай носа без крайней нужды. И мой тебе совет: избавься от денег. На
них можно купить только пулю в спину.
-- Не знаю, -- промямлил я. -- Просто не знаю.
-- Решай сам, -- молвил профессор. -- Я на твоем месте поступил бы
именно так. Об одном прошу: не отдавай добро Коппо. Меня оторопь берет, как
подумаю, что они могут завладеть всеми этими деньгами.
-- Они ничего не получат, -- пообещал я.
-- Ну и ладно, -- профессор поднялся. -- Пора мне двигать отсюда, --
сказал он и снова вытер губы. -- Слушай, те сведения, которые я сообщил, они
чего-нибудь стоят?
-- Стоят, -- согласился я, опять доставая бумажник и вытаскивая из него
десятку. После короткого колебания я присовокупил к ней еще одну и вручил
деньги Килрою.
Он принял их с горькой усмешкой и сказал:
-- Три года назад в клубе "Повеса" я платил столько за пачку сигарет и
велел кролику оставить сдачу себе. Никогда не знаешь, как повернется жизнь,
сынок.
-- Похоже, что так, -- сказал я.
Профессор заковылял через зал. Я смотрел ему вслед, а потом, когда
Килрой удалился на почтительное расстояние, пошел за ним. Профессор и впрямь
рассказал мне немало, но я подозревал, что сведения, которые он от меня
утаил, еще обширнее. И хотел побольше узнать о нем.
Поначалу мне показалось, что профессор почуял слежку. Он озирался и
торопливо семенил по залу широкими кругами, но я держался поодаль, и Килрой
наверняка не заметил меня.
После долгих бесцельных скитаний, вволю набегавшись туда-сюда по залу и
вверх-вниз по лестницам, профессор, наконец, угомонился, подошел к ряду
шкафчиков камеры хранения, достал ключ, открыл одну из дверок и, запустив
руку в шкафчик, извлек оттуда новенький чемоданчик для бумаг, точно такой
же, какие были у половины ждущих поезда пассажиров мужеска пола. В их руках
эти чемоданчики выглядели вполне обыденно, но в лапах профессора Килроя
такая штуковина была совершенно неуместна. Неся свой несуразный багаж, он
направился к ближайшему мужскому туалету и скрылся за дверью.
Я стоял снаружи и ждал. Прошло двадцать минут. Люди сновали туда-сюда,
но профессор Килрой как в воду канул. Неужели там есть еще один выход?
Хватит ли у меня духу войти в туалет и поискать профессора там?
Наконец я решился. Второго выхода не оказалось. Профессора Килроя тоже.
Я облазил все углы, даже заглянул в кабинки, заслужив несколько неприятных
прозвищ, но так и не нашел профессора Килроя. Его просто не было там.
27
Я вышел из туалета в немалой тревоге, большой растерянности и великом
раздражении. Как он это проделал и куда делся?
Пока я стоял с совершенно дурацкой миной, ко мне приблизился какой-то
здоровяк средних лет, спортивного вида, в дорогом костюме и с тонкими
усиками. Он сказал:
-- Извините, приятель, не ваш ли это чемодан?
Я рассеянно взглянул на протянутый мне дорогой синий чемодан и ответил:
-- Нет, не мой.
-- Я нашел его там.
-- Правда? -- я продолжал оглядывать зал ожидания в надежде высмотреть
хромоногого профессора Килроя, когда верзила спросил:
-- Может, там что-нибудь ценное, как вы думаете?
Наконец-то уловив смысл его слов, я повернулся к щеголю.
-- В чем дело?
-- Я говорю, может, там что ценное?
В груди у меня поднялась волна лютой злобы.
-- Вы что, хотите провернуть мошенничество с утерянной сумкой? --
спросил я.
Верзила захлопал глазами, приняв очень невинный и очень растерянный
вид.
-- Разумеется, нет. Я только что нашел этот...
-- Ну, все, мое терпение иссякло, -- заявил я и, яростно пнув
щеголеватого верзилу в лодыжку, зашагал прочь.
За мной следили.
По ряду причин я решил отправиться домой пешком. Первой из этих причин,
как обычно, было мое брюшко, а второй -- желание обдумать услышанное от
профессора Килроя (в особенности -- поданную им идею избавиться от денег
ради сохранения жизни). На ходу мне иногда думалось лучше, чем в кресле, вот
я и пошел пешком. Но должен признаться, что существовала еще и третья
причина. Сколько раз я видел это на вечерних сеансах в кино. Герой садится в
такси, думая, что за рулем -- обычный водитель, а оказывается, шоферюга-то
на самом деле куплен мафией! Я видел это столько раз, что и не счесть, вот
сколько! Профессор Килрой наверняка назвал бы это синдромом пуганой вороны,
но мне казалось, что от каждого попадавшегося на глаза желтого огонька
исходит зловещее сияние. Все такси были до отказа набиты коварными
помыслами. Кроме того, я никогда прежде не видел такого числа похожих на
бандитов водителей.
Вот почему я пошел пешком.
И поэтому за мной увязался хвост.
Я выбрал Пятую авеню -- широкую и хорошо освещенную улицу. К тому же,
более живописную, чем некоторые ее западные соседки. Пройдя пару кварталов в
южном направлении, я вдруг увидел, что преследователи совсем рядом. Они
сидели в длинном черном "кадиллаке", том же самом, который третьего дня
маячил напротив моего дома. Машина ползла вперед с включенными янтарными
подфарниками, задние окна были прикрыты черными занавесками. В салоне было
темно, и я не мог разглядеть водителя, но заметил у него на голове шоферскую
фуражку.
Они избрали весьма странный способ слежки. Сначала машина медленно
обгоняла меня, потом останавливалась перед ближайшим перекрестком и ждала,
пока я не прошагаю мимо. Как только я удалялся на полквартала, машина снова
приходила в движение, снова обгоняла меня, после чего опять останавливалась
у перекрестка.
В каком-то смысле это было даже страшнее, чем открытое и наглое
нападение. Изящно и безмолвно скользящий мимо автомобиль, легкое шуршание
покрышек, затем -- остановка. "Кадиллак" напоминал исполинскую пантеру.
Водитель смотрел только вперед. Занавески на окнах даже не колыхались.
Всякий раз, проходя мимо, я ждал шквального огня из задних окошек или
внезапного нападения коренастых головорезов, которые схватят меня, впихнут
на заднее сиденье и повезут на последнюю в моей жизни автомобильную
прогулку. Но ничего подобного не происходило. Кварталы сменяли друг дружку,
а страшная безмолвная игра в гонку за лидером все продолжалась.
Что мне было делать? Они явно выжидали, когда на тротуарах поблизости
не будет других прохожих, чтобы без спешки застрелить меня, или похитить,
или уж не знаю, что они там еще задумали. А если это не удастся, тогда они
будут следить за мной, пока я не приведу их к своему убежищу.
Да, но ведь улицы, пересекающие Манхэттен поперек, имеют проезжую часть
с односторонним движением. Возможно, в этом -- мое спасение? Впереди была
Тридцать шестая улица, по которой разрешено ездить только в восточном
направлении. Если я сверну направо и пойду на запад, "кадиллак" не сможет
последовать за мной.
Он остановился перед перекрестком и заурчал, как довольная сытая
пантера. Я брел мимо, чувствуя, как сводит мышцы спины. Ничего не случилось.
Дойдя до угла, я резко свернул направо и быстро зашагал по Тридцать шестой
улице.
Сзади хлопнула дверца.
Я оглянулся и успел заметить, как "кадиллак" мощным рывком преодолевает
перекресток и мчится на юг. Несомненно, они задумали свернуть на Тридцать
пятую улицу и обогнать меня, чтобы перехватить у выхода на Шестую авеню. Тем
временем из-за угла появился мощный коренастый человек в холщовой кепке и
размеренным шагом двинулся следом за мной, держа руки в карманах кожаной
куртки.
Я пошел быстрее и немного оторвался от коренастого в кепке, но все
равно мне не удалось бы достичь конца квартала раньше, чем "кадиллак"
обогнет его и преградит мне путь.
Впереди, примерно в половине квартала, светились витрины маленькой
закусочной -- единственного в округе заведения, которое еще не закрылось.
Если не считать коренастого в кепке, на улице, кроме меня, не было ни одного
пешехода. Я ощущал все более противный зуд в лопатках и, соответственно, все
поспешнее двигался в направлении закусочной. Там люди, там безопасно, там --
островок света. Ну, а уж если дела будут совсем плохи, я смогу позвонить в
полицию. Быть может, мне ответит человек, который не получает пособия от
братьев Коппо. Во всяком случае, такая вероятность сохранялась.
Из-за дальнего угла показался нос черного "кадиллака"; его янтарные
подфарники горели, будто зенки морского чудовища. "Кадиллак" остановился,
поджидая меня.
Я подходил к закусочной. Все ближе, ближе, ближе. До нее оставалось
шагов пять-шесть, когда свет в витринах вдруг потух. Я чуть было не стал как
вкопанный. Точнее, я остановился, но мгновение спустя вспомнил о коренастом
в кепке и снова торопливо двинулся вперед. Лишь одинокий фонарь напоминал
теперь о том, что когда-то на Земле жил Томас Альва Эдисон -- великий
человек, которому надо поставить памятники во всех проулках и закоулках. И
облепить эти памятники горящими лампочками. И пусть они стоят возле дверей
круглосуточных забегаловок, где много посетителей.
Когда я поравнялся с закусочной, из нее вышел человек в белых брюках и
черном пальто. Человек держал в руках лязгающую связку ключей. Я проворно
взял право руля, миновал ключника и вошел в открытую дверь, после чего
вежливо осведомился:
-- У вас отключили ток?
И, не дожидаясь ответа, шагнул в кромешную тьму.
-- Эй! -- донесся сзади сердитый голос. -- Куда это вы?
-- Кофе и датскую булочку с сыром! -- бодро отчеканил я и рухнул,
налетев на столик.
-- Ну-ка, выходите!
-- Тогда -- с черносливом! -- гаркнул я, поднялся на ноги и тотчас
опять упал, споткнувшись о стул.
-- У нас закрыто, придурок!
-- А рубленый бифштекс из вырезки есть? -- вопросил я. -- С зеленым
горошком!
Наводя такого рода справки, я ползал на четвереньках и методом тыка
искал место, где можно встать в полный рост, не ударившись головой о крышку
столика.
-- Ты чего это? -- с испугом поинтересовался голос за спиной. --
Громить нас пришел? Выметайся оттуда!
-- Ладно, ладно, понял, -- ответил я. -- Все это у вас в дневном меню.
-- На выход, на выход!
-- Скоро ли вы откроете шведский стол?
Но ключник не отличался начитанностью. Он сказал:
-- Или ты выходишь, или я зову легавых.
Я кое-как поднялся на трясущиеся ноги и произнес голосом юродивого:
-- Вя-вя-вяяяяяя, вя-вя-вяяяяяяя, ну, давай, поймай меняяяяя...
-- Ну, ладно, гад! -- воскликнул хозяин заведения и широким шагом
двинулся в мою сторону, но споткнулся о стул и упал.
Норовя совершить обходной маневр, я врезался в стену, попятился и
натолкнулся на какую-то будку, потом -- на вешалку и, наконец, на кассовый
аппарат. Я обхватил его руками и замер, будто шар в бильярдном автомате.
По крайней мере, мне удалось обойти противника с фланга, и он больше не
преграждал мне путь к дверям. Я слышал, как ключник ворочается в глубине
зала, то и дело падая и бормоча:
-- Ну, где ты? Подожди, дай только до тебя добраться... Ну, где ты,
где?
Видимо, ключник был слишком взбешен и не догадался включить свет, что
вполне меня устраивало.
Я на цыпочках шмыгнул к двери, споткнулся о ящик для рассады (он-то
здесь зачем?), набитый пластмассовыми розами с острыми шипами, и преодолел
остаток пути на четвереньках. Оставаясь в этом положении, я выглянул за
дверь и увидел, что коренастый в кепке стоит футах в двадцати слева,
привалившись к витрине магазинчика. А справа на углу маячили янтарные глаза
неподвижного "кадиллака".
Но тут я заметил стайку подростков, приближавшихся ко мне со стороны
Шестой авеню. Они болтали, не слушая друг дружку; некоторые размахивали
руками. Ватага шла плотной фалангой, будто была заключена в какой-то
невидимый ящик. Я не мог сказать, мальчики это или девочки. Вероятно, всего
хватало. Они были облачены в мешковатые брюки и пиджаки, и фигуры их
отличались эдакой бесполой стройностью. Если это были мальчишки, то слишком
длинноволосые, если девчонки, то наоборот. Если это были мальчишки, значит,
у них ломался голос. Если девчонки, то, судя по голосам, они злоупотребляли
куревом. Все шагали причудливой поступью людей, только что слезших с
мотоциклов.
Я разогнулся, отряхнулся, и, как только подростки поравнялись со мной,
быстро вышел из закусочной, затесался в самую середку стаи и громко сказал:
-- Эй, банда, слыхали про многоножку, у которой плоскостопие?
Никто не обратил на меня никакого внимания. Подростки перебирали
ногами, махали руками и мололи языками, так что мне оставалось лишь хлопать
ушами и глазами. Мое появление не внесло ни малейшей сумятицы в их плотные
ряды. Шагавший слева от меня юный человек излагал содержание кинофильма.
Чуть впереди кто-то описывал куртку, которую он (она) видел(а) в аэропорту.
Справа и чуть сзади развернулось обсуждение внешней политики США, а впереди
шло восхваление университета Мехико. На крайнем левом фланге звучали пылкие
речи в защиту противозачаточных пилюль.
Коренастый в кепке отступил в какое-то темное парадное. Проходя мимо, я
увидел лишь его грозно горящие глаза.
"Кадиллак" обогнал нас и остановился на углу впереди.
На Пятой авеню мой взвод повернул напра-во. Я по-прежнему норовил
запутать "кадиллак", вынуждая его блукать по улицам с односторонним
движением, а на Пятой авеню оно как раз одностороннее, и все едут на юг.
Поэтому здесь я покинул своих товарищей и свернул в противоположную сторону,
бросив напоследок:
-- До встречи, крокодилы!
-- До свидания, мил-человек! -- крикнул мне вслед кто-то из подростков,
и я отметил про себя, что он (она) весьма любезен(на).
Коренастый в кепке снова шествовал за мной, но устремившийся вобъезд
квартала "кадиллак" застрял перед красным светофором на Пятой авеню. Увы,
светофоры имеют свойство менять цвет, поэтому, прежде чем я добрался до
Тридцать седьмой улицы, за спиной опять послышалось знакомое шуршание
покрышек, и "кадиллак" снова сел мне на хвост.
Позвольте заметить, что все это время я пребывал в состоянии дикого
ужаса. Именно он гнал меня вперед, не давая остановиться. И именно благодаря
ему я вдруг открыл в себе такое свойство, как мнительность. Я всегда знал,
что мне присуща робость, но теперь вдруг стал рассматривать эту черту своего
характера как балласт, ненужный багаж, от которого необходимо избавиться,
чтобы удержаться на плаву в штормящем море.
Долго ли я смогу ее давить? Меня преследовали и пехота, и
моторизованные части. Было уже почти девять, и в оживленном торговом районе,
по которому мы продвигались, начиналась бурная деятельность по сворачиванию
кипучей деятельности. Вскоре улицы станут относительно безлюдными, закроются
последние лавочки и забегаловки, река машин на Пятой авеню обмелеет. И уж
тогда, в темноте, тишине и пустоте убийцы прихлопнут меня, будто комарика.
Я пересек Тридцать седьмую улицу, посмотрел направо и не увидел
"кадиллака". Должно быть, его продвижению помешали красные светофоры. Я
по-прежнему держал путь на север, коренастый в кепке отстал от меня чуть ли
не на квартал.
Пересекая Тридцать восьмую улицу, я оглянулся и заметил "кадиллак",
который пер через перекресток в квартале от меня, раскачиваясь, будто
океанский лайнер на высокой волне.
Что ж, по крайней мере, я доставлял им хлопоты. Пока я споро шел на
север по Пятой, "кадиллак" был вынужден выписывать кренделя, будто
горнолыжник на трассе слалома: на восток, к Мэдисон-авеню, потом -- один
квартал на север, затем -- два квартала на запад, к Шестой, опять квартал на
север, два -- на восток к Мэдисон, снова квартал на север и так далее.
Прекрасно. Может, они и настигнут меня, но это обойдется им не в один
галлон бензина.
На Тридцать седьмой улице "кадиллак" надолго исчез из поля моего
зрения, и лишь на подходе к Сороковой я увидел, что преследователям надоела
эта игра. Черный лимузин стоял перед библиотекой, неподвижно поджидая
меня.Черта с два. На Сороковой я свернул влево, прочь от "кадиллака",
торопливо миновал библиотеку и увидел справа от себя приветливый сумрак
парка Брайэнт. Слишком приветливый. Я мог войти в парк в сопровождении
коренастого в кепке, но обратно выйдет только он один. А утром в зарослях
плюща кто-нибудь найдет мой труп, если еще кто-нибудь не сопрет его ночью.
Нет. Я прошмыгнул мимо парка, свернул направо, на Шестую авеню, и
устремился к ярким огням оживленной Сорок второй улицы. Добравшись до угла,
я увидел еще одну сплоченную компанию и проворно влился в нее. На сей раз я
знал, какого пола мои спутники. Правда, сами они пребывали в полном
неведении по данному вопросу. При моем появлении все загалдели, заверещали и
принялись суетиться вокруг меня.
-- Смотрите-ка кто к нам пожаловал! -- вскричал(а) один (одна) из них,
хлопая накладными ресницами. -- Крутой мужик!
Полагаю, с учетом всех обстоятельств я был обязан расценить это
замечание как похвалу.
-- Откуда ты такой миленький взялся? -- спросил(а) меня другой
(другая). -- Неужто матросик с кораблика?
Мне вдруг подумалось, что я на волосок от участи куда худшей, чем
какая-то там смерть. Приняв решение в пользу меньшего из зол, я не без труда
отбоярился от верещащей стайки и юркнул в весьма кстати подвернувшуюся
книжную лавку.
Видать, судьбе было угодно, чтобы я бросался из крайности в крайность.
Лавчонка оказалась насквозь гетеросексуальной, вдоль и поперек
гетеросексуальной. Мужи сурового вида, с густыми сросшимися бровями,
перебирали журналы на полках, любовались голыми девицами, листали скабрезные
книжки в бумажных обложках. От всего этого веяло заскорузлым убожеством,
казалось, ни одному из здешних покупателей не по карману даже
третьеразрядная шлюшка.
Лавчонка была тесная, почти битком набитая любопытными дядями, всячески
старавшимися не смотреть друг другу в глаза. Я протиснулся сквозь толпу,
заметил небольшую зеленую дверь в дальней стене, добрался до нее, открыл и
переступил порог как раз в тот миг, когда кассир в другом конце помещения
поднял голову и рявкнул:
-- Эй, куда это вы пре...
Больше я ничего не слышал, потому что уже захлопнул за собой дверь.
Я очутился в пустой комнате, озаренной светом свисавшей с потолка
угрюмой пятнадцативаттной лампочки. В противоположной стене виднелась
завешенная портьерами дверь, за которой оказалась еще одна тесная камора.
Вокруг стола стояли трое мужчин, любовавшихся россыпью похабных глянцевых
снимков. Вскинув головы, они увидели на пороге меня, вздрогнули и побросали
фотографии, как будто те вдруг вспыхнули у них в руках.
-- Облава! -- заорал один из них, и все трое в мгновение ока выскочили
из каморы через дверь в дальней стене.
Я на миг замешкался у стола, чтобы взглянуть на снимки, и увидел, что
на них запечатлены совершенно невероятные с точки зрения анатомической науки
хитросплетения мужских и женских тел. После чего последовал за спешно
отбывшей троицей.
Она уже смылась. Впереди не слышалось ни топота ног, ни отчаянных
сдавленных воплей. Я был в длинном темном коридоре, в конце которого
виднелась дверь с дымчатым стеклом. Подбежав к ней, я обнаружил, что дверь
заперта, и нерешительно повернул назад. В коридор входили двое мужчин --
тот, что сидел за кассой, и еще один, здоровенный плечистый парень в
бордовом свитере. Оба сжимали в руках обрезки труб и, похоже, были настроены
очень серьезно.
На полпути между нами в левой стене была закрытая дверь. Скрестив
пальцы, я бросился к ней. Полагаю, мои преследователи решили, что я атакую
их: оба застыли, подобрались и изготовились к бою. О чудо из чудес. Дверь не
была заперта. Я шмыгнул в нее, увидел перед собой лестничный пролет, ведущий
вверх, и бросился на штурм, перескакивая через три ступеньки за раз.
Преодолев четыре таких пролета, я запыхался и очутился на крыше. Такая
планировка здания показалась мне неудачной: если преследователи настигнут
меня, то попросту сбросят вниз. Я подошел к краю крыши и увидел в нескольких
милях под собой улицу. Брр-р!
Да, но. Справа от меня, через три или четыре дома, располагался один из
кинотеатров, каких полно на Сорок второй улице. Крыша его была вровень с
той, на которой я стоял, и на стене кинотеатра виднелась пожарная лестница,
которая вела вниз, до самого навеса над входом. А возле входа я разглядел
очень высокую приставную лестницу, на ней стоял тощий-претощий человек,
менявший вывески с названиями кинофильмов.
Пока я размышлял о несовершенствах своего замысла, ведшая на крышу
дверь со скрежетом распахнулась, и я решил больше не тратить времени на
пустые раздумья. Не оглядываясь и даже не зная, кто догоняет меня, я
взапуски дунул по крышам, а потом стал спешно спускаться по пожарной
лестнице кинотеатра.
Не сказал бы, что страдаю патологической боязнью высоты, но, вероятно,
лишь потому, что не считаю боязнь высоты патологией. Ведь если вы слишком
быстро перемещаетесь сверху-вниз, то можете погибнуть. И если люди не боятся
высоты, значит, они просто не задумывались о том, что происходит, когда
человек очень торопится достичь тротуара. Я же об этом задумывался. А посему
чувствовал себя хилым, жалким, напуганным, встревоженным и чересчур тяжелым
для этих железных прутиков пожарной лестницы. Мне казалось, что я вот-вот
сорвусь, пробью навес кинотеатра, будто сброшенный с крыши несгораемый шкаф,
и врежусь в тротуар, после чего сделаюсь очень похожим на сдобренную
кетчупом яичницу-болтунью.
Удивительное дело: мне удалось благополучно спуститься по этой
лестнице. Навес кинотеатра был сделан из тонкой кровельной жести и покрыт
черной краской. Он прогибался и гремел под ногами. Оглянувшись и подняв
голову, я увидел на крыше двоих работников книжной лавки, которые смотрели
вниз, но не предпринимали попыток спуститься, а лишь угрожающе потрясали
обрезками труб.
Стоявший на приставной лестнице молодой человек совсем чуть-чуть не
доставал макушкой до навеса. Когда я склонился к нему и сказал:
"Приветик", юноша вздрогнул и едва не грянул оземь вместе с лестницей,
но изловчился и, ухватившись рукой за навес, вновь обрел равновесие, что
пошло на пользу нам обоим.
-- Извините, -- продолжал я, спуская ноги с навеса и осторожно
придвигаясь к лестнице, -- я только хотел...
Юноша уцепился за навес обеими руками, разинул рот и выпучил глаза. К
счастью, его ноги стояли на второй перекладине, и я мог ступить на верхнюю,
не рискуя сверзиться с нее, а потом отпустить навес и ухватиться за железный
кронштейн для букв, прикрепленный к стене.
-- Это займет всего минуту, -- сказал я, пытаясь ободрить юношу и не
допустить возникновения споров и драк на верхушке лестницы. -- Если бы вы
могли... э... если бы позволили мне... протиснуться мимо вас...
Я спустился на следующую перекладину, медленно разминулся с юношей, не
касаясь той перекладины, на которой он стоял, и норовя нащупать правой ногой
третью сверху. Наши лица были всего в нескольких дюймах друг от друга. Юноша
по-прежнему безмолвствовал и лишь таращился на меня. Его физиономия казалась
замороженной.
-- Еще две секунды, -- прокряхтел я, понимая, что у меня словесный
понос. Юноша даже не слушал моих разглагольствований, но я продолжал вещать,
потому что ужас действует на каждого человека по-разному. Этого парня он
сковал и обездвижил, а мне развязал язык.
Наконец я миновал юношу и сказал:
-- Благодарю. Большое спасибо. Весьма признателен. Мне пора. Теперь вы
можете вернуться к работе...
И возобновил спуск, который и дальше сопровождался обильными
словоизлияниями.
Я уже готовился ступить на тротуар, когда мой невольный благодетель
там, на верхотуре, наконец-то обрел дар речи и гаркнул:
-- Смотри, куда прешь!
Почему-то мне не сразу удалось уснуть, и в среду я поднялся с кровати
аж без четверти одиннадцать. Натягивая одежду, я продолжал переживать свои
сновидения, сводившиеся едва ли не к одним падениям с огромной высоты в
пасть желтоглазой кошки, похожей на "кадиллак". В итоге я лишь с третьей
попытки сумел надеть одинаковые носки. Умывшись и выпив чашку кофе, я
почувствовал себя немного лучше и решил начать день с просмотра приношений
почтальона.
Почтальон, по обыкновению, принес всякий хлам. Я сел в кресло у камина
и принялся читать.
Моей двоюродной сестрице Мейбл приспичило заниматься в театральной
студии. Граждане против преступности (почетный председатель -- сенатор Эрл
Данбар) снова просила у меня денег на искоренение всяческой уголовщины.
"Субботние вечерние известия" хотела, чтобы я позолотил кармашек "да" в
редакционной анкете, за что обещала мне восемнадцатилетнюю подписку на себя
всего по двадцать семь центов за номер. Какой-то слепой, не нуждающийся в
посторонней помощи, уведомлял меня о том, что вышил моими инициалами
недорогие носовые платки и шлет мне образцы. Некая спятившая фирма
направляла маленький квадратный кусочек прозрачной клеенки и сообщала, что я
еще могу успеть заказать сшитые из того же ужасного материала чехлы для
сидений своего автомобиля. Национальное общество борьбы с минускальным
митозом нуждалось в деньгах, чтобы избавить мир от этого страшного недуга.
Я прочел все письма (и все инициалы) с великой дотошностью, после чего
швырнул их в камин. Уцелел только кусок клеенки: я подозревал, что он не
загорится, а расплавится и наверняка будет вонять.
Едва не сохранил я и письмо из ГПП. Казалось, оно адресовано мне лично.
Я даже подумал, а не дядюшка ли Мэтт составил его? Послание начиналось
словами: "Уважаемый гражданин! Если тебя когда-либо обманывал один из
восемнадцати тысяч мошенников, которые вершат свой грязный промысел в наших
Соединенных Штатах; если ты -- член трехмиллионной армии жертв взломщиков и
домушников..." И т.д. и т.п. Дальше шли более общие фразы, но первые строки
задели меня за живое. Был ли я обманут одним из восемнадцати тысяч ныне
действующих мошенников? Слушайте, почетный председатель Эрл Данбар, автор
означенной бумаги: да меня обманывали все эти мошенники! И письмо тоже
отправилось в огонь.
Собирая завтрак, я снова принялся размышлять, как мне быть с деньгами.
Возможно, профессор Килрой прав, и я не буду в безопасности, пока не
избавлюсь от них, отдав на благотворительные нужды. Может, тогда братья
Коппо оставят меня в покое? Я уже мусолил этот вопрос вчера вечером, когда
пытался заснуть, но так и не нашел толкового ответа на него. И вот сегодня
он снова стоит передо мной.
Беда была в том, что вопрос подразделялся на тысячу подвопросов, а те,
в свою очередь, имели по тысяче вариантов положительных, отрицательных и
уклончивых подответов. Я должен отказаться от этих денег, потому что на них
кровь, потому что ради них люди лгали и убивали ближних. Но нельзя позволить
братьям Коппо запугать себя. Но они уже меня запугали. Но с такими деньгами
я смогу нанять себе какую-нибудь охрану. Но разве могу я при таких деньгах
доверять этой охране? Но ведь деньги мои, и я имею право распоряжаться ими
по собственному усмотрению. Но ведь, по сути дела, они мне не нужны, ибо я
уже имею все, что хочу иметь. И т.д. и т.п. и проч. Но, но, но, но, но ведь,
но ведь, но ведь, однако, однако, хотя...
Что ж, я могу быстро избавиться от этих денег, пожертвовав понемножку
каждому чокнутому, приславшему мне письмо. И глазом не успею моргнуть, как
деньги исчезнут без следа. Но вот поверят ли мне братья Коппо? И, что
гораздо важнее, хочу ли я, чтобы братья Коппо указывали мне, как жить?
Наконец, самое важное: хочу ли я, чтобы братья Коппо указывали, сколько мне
жить и когда умереть?
Если подумать, то зачем мне эти деньги? Я не собирался вселяться в
квартиру дяди Мэтта, равно как и в любое другое роскошное жилище. Я был
вполне доволен своей работой и не намеревался ее бросать. Чем еще мне
заниматься и куда девать время? Эти деньги могли помочь мне только в одном
-- стать нервным и издерганным стражем собственной мошны, навеки
превратиться в то, что профессор Килрой так метко назвал пуганой вороной.
При моей глупой доверчивости я попаду в дурдом меньше чем через полгода.
Так, может, и впрямь стоило найти хороший благотворительный фонд, отдать
туда всю кубышку, раструбить об этом и вернуться к привычной жизни, которая
вполне устраивает меня?
Как бы не так! Это равноценно признанию поражения! Я не хотел идти на
поводу у горстки воров, не хотел чувствовать себя побежденным, затюканным и
запуганным. И т.д. и т.п. и проч. Снова и снова. Одно и то же.
А, черт с ним. Не буду спешить с решением. В моем колчане еще
оставалась одна стрела. Сегодня же загляну к Прескотту Уилксу, стряпчему,
чье раздраженное и несколько загадочное письмо я обнаружил в квартире дяди
Мэтта. Мне хотелось узнать, какого рода юридические услуги оказывала дядьке
фирма Прескотта, почему дядька отказался от этих услуг и что означала
завуалированная угроза в письме.
Позавтракав, я просмотрел телефонный справочник и узнал, что "Лэтэм,
Кортни, Уилкс и Уилкс" обретается по адресу Пятая авеню, 630. Ага, да это же
Рокфеллеровский центр. Очень хорошо.
В начале первого я вышел на улицу и тотчас угодил в объятия Райли.
Схватив меня в охапку, он заорал:
-- Попался, чертов дурень!
И поволок меня к полицейской машине без опознавательных
знаков.
30
На последнюю автомобильную прогулку меня все-таки не повезли. Райли
подкатил к полицейскому участку и завел меня внутрь.
-- Телефонный звонок, -- потребовал я.
-- Потом, потом, -- ответил он, после чего отволок меня к камерам в
глубине здания, велел запереть в одну из них и добавил: -- Это для твоей же
пользы.
-- Требую телефон, -- повторил я, но Райли только покачал головой и
удалился.
Какое-то время я неистовствовал и бушевал -- орал, тряс лязгающую дверь
своего узилища, и так далее. Но никто не обращал на меня ни малейшего
внимания, и вскоре я затих.
Хорошо, что я плотно позавтракал, ибо принесенный мне обед даже не
выглядел съедобным. Спустя какое-то время сонный охранник забрал поднос, а
когда я напомнил, что имею право на один телефонный звонок, он притворился
глухонемым и зашаркал прочь.
В начале третьего другой охранник отодвинул засов моей камеры, и я
сказал ему:
-- Мне надо позвонить.
-- К вам посетитель, -- ответил он.
-- Что? -- я недоверчиво выглянул в коридор. Интересно, кто это ко мне
пожаловал?
-- Посетитель, -- терпеливо повторил охранник. -- Хорошенькая
молоденькая женщина. Не заставляйте ее ждать.
-- Герти? -- я не хотел произносить это имя вслух, но оно само
сорвалось с языка.
-- Она не назвалась, -- ответил охранник. -- Пошли.
Мы пошли. Он отвел меня в грязное помещение, где стоял длинный стол,
окруженный стульями, на одном из которых сидела Карен Смит. Я посмотрел на
нее и сказал:
-- О!
-- Джек сообщил мне, что ты тут, -- ответила Карен. -- Я пришла тайком
от него.
-- Правда? -- я покосился на охранника, который стоял в дверях и делал
вид, будто не слушает нас, потом опять посмотрел на Карен. Мне не
показалось, что от нее исходит большая опасность. Пальто Карен было
расстегнуто, являя миру розовый свитер и белую юбку. Коль скоро я принял
решение выяснить, кто что замышляет, то подошел к столу, сел напротив Карен
и спросил: -- Итак?
-- Ты сердишься на меня, -- ответила она. -- Я знаю, это все из-за
расписки.
-- Из-за расписки?
-- Той, что ты оставил на кофейном столике. Районный совет по
благоустройству, кажется.
-- О! -- в угаре последующих событий я напрочь забыл об этой
проклятущей расписке, но теперь вспомнил. А заодно вспомнил, где взял
деньги, которыми заплатил за нее, и почувствовал, что заливаюсь краской.
Тем временем Карен вела такую речь:
-- Я чувствую себя виноватой. Ты не мог знать, что я не давала согласия
на взнос. Ведь проситель вполне мог прийти с моего ведома. Поэтому я считаю,
что должна возвратить тебе деньги. А когда Джек поймает того человека, он...
-- Карен полезла в сумочку, но я замахал руками и сказал:
-- Нет, нет, пожалуйста, не надо. Все в порядке, право слово, не надо.
-- Я так хочу, -- заявила она. -- В конце концов, ты был моим гостем.
-- Нет, -- ответил я. -- Пожалуйста. Ты ничего мне не должна.
-- Но я чувствую себя...
-- Э... нет. По правде сказать, -- я откашлялся и посмотрел на
охранника, который, казалось, заснул стоймя. -- По правде сказать, это я
твой должник. Видишь ли, у меня не нашлось достаточной суммы, и...
-- Но в доме не было денег, -- сказала Карен.
-- Э... были...
-- Ах, в туалетном столике!
Я отвел глаза.
-- Но как ты о них узнал?
Я принялся изучать свои ногти. Они были чистые, но тем не менее
изучение затянулось. Наконец я пробормотал:
-- Обычно я не такой... Хочу, чтобы ты знала. Просто там нечем было
заняться, некуда себя деть...
-- И ты решил покопаться в моих пожитках.
Я кивнул с несчастным видом.
-- Ой, бедняжка! -- воскликнула Карен. -- Мне даже в голову не пришло.
Мы бросили тебя одного. Удивительно, как тебя удар не хватил.
-- Ну, все было не так уж плохо...
-- Как ужасно мы поступили. Поэтому ты и ушел?
Наконец я поднял глаза. Серьезное лицо Карен выражало сочувствие.
По-видимому, она все же склонилась к мысли, что я -- не сексуальный маньяк,
шарящий по женским спальням. И на том спасибо.
-- Нет, -- ответил я. -- Просто в понедельник днем кто-то позвонил.
-- Позвонил?
-- Какой-то мужчина. Назвал меня по имени, а потом хихикнул и сказал:
"Ага, вот ты где". И повесил трубку.
Глаза Карен округлились.
-- Убийца?
-- Кто же еще?
-- Ой, Фред, неудивительно, что ты убежал!
-- Они могли звонить из будки под окном.
-- Конечно! Но почему ты нам не сказал? Почему не позвонил вечером,
когда я вернулась с работы? Почему не позвонил Джеку?
-- Я никак не мог понять, откуда они узнали, где я. До сих пор теряюсь
в догадках.
Ее глаза полезли на лоб.
-- Ты думаешь, это мы с Джеком? Но зачем нам... Как мы могли... Как ты
мог...
-- Откуда они это узнали, Карен?
-- Я им не говорила! Никому не говорила!
Глядя, как ярость и потрясение ведут в ее душе борьбу с дружеским
участием, я почти поверил Карен. Теперь я был убежден, что она -- всего лишь
невинная пешка. Впрочем, как и я сам. Так я ей и сказал:
-- Я верю тебе, Карен. Но как я мог знать тогда? И можно ли теперь
доверять Райли?
-- Но ведь Джек -- твой друг!
-- Говорят, любимым изречением моего дядьки было: имея полмиллиона
долларов, человек не может позволить себе иметь еще и друзей.
-- О, как это цинично, Фред. Пожалуйста, не превращайся в циника. Не
давай деньгам изменить тебя.
-- Я уже изменился, -- ответил я.
-- Джек -- твой друг, -- твердила она. -- Ты знаешь это не хуже, чем я.
-- Джек Райли и сам наполовину мошенник, -- возразил я. -- Я уже не
первый год замечаю это за ним. Вот почему он так успешно ловит других
мошенников. Да чего далеко ходить: смотри, как он тебя окрутил.
Карен побледнела.
-- Что ты хочешь этим сказать? Как он меня окрутил?
-- Вся эта чепуха насчет вероисповедания, -- ответил я. -- Райли
выставляет себя...
-- Слушать не желаю! -- Карен вскочила, едва не опрокинув стул. -- Кабы
ты был ему настоящим другом, нипочем не сказал бы таких недостойных слов! А
если бы ты был моим другом... -- она умолкла и застыла, закусив дрожащую
нижнюю губу. Потом сжала обеими руками сумочку и опрометью выбежала вон.
О, что же я наделал? Какую глупость сморозил на этот раз?
Я прекрасно знал, что наделал. Снедаемый желанием повернуть время
вспять и прожить последние три минуты еще раз, только теперь уже без
дурацких разговоров о Райли, я обежал вокруг стола, выскочил из комнаты и
ринулся следом за Карен по коридору.
На полпути к выходу меня догнал охранник. Он больно заломил мне руку и
с кряхтением сказал:
-- Не торопись, голубчик. Или забыл, что ты у нас в гостях?
После чего трусцой погнал меня обратно в мои покои.
Примерно в половине четвертого в коридоре перед моей камерой стало
темным-темно от легавых. Тут собрались все мои любимчики: Стив, Ральф и
Райли. На лицах Стива и Ральфа играли легкие водевильные улыбочки, как у
артистов, готовых выскочить из-за кулис и в тысячный раз исполнить свой
коронный номер. А вот Райли был мрачнее тучи.
Когда охранник открыл дверь и впустил их в камеру, именно Райли начал
разговор, сказав:
-- Вот что, Фред, на этот раз ты перегнул палку. Не знаю, что там у
тебя на уме насчет Карен, но...
-- Что ты имеешь в виду?
-- Ты настраиваешь ее против меня. У нас с ней только что состоялся
неприятный разговор, и тебе это даром не пройдет.
-- Перестань, -- сказал я. -- Это не я плохо обращаюсь с Карен, а ты.
Чем приходить сюда и грозить мне пальцем, лучше бы женился на девушке или
оставил ее в покое.
-- А вот это -- не твоего ума дело, Фред. Не суй нос в мою личную
жизнь.
Ральф откашлялся, прочищая горло, и сказал:
-- Господа, если бы мы могли перейти к делу...
-- А именно, к положенному мне по закону телефонному звонку, -- ответил
я.
-- Нет, не совсем, -- возразил Стив. -- Это не наша обязанность, верно,
Ральф?
-- Верно, -- согласился Ральф. -- Это не наша епархия.
-- Нас больше интересует убийство, -- продолжал Стив.
-- Ничего не скажу, -- заявил я.
-- Фред, ради бога, начинай нам помогать, -- воззвал ко мне Райли. --
Какая муха тебя укусила?
-- Какая муха? Что ж, я скажу тебе, какая муха. Какая-то навозная муха
продала меня ребятам Коппо. Нажужжала им, что я у Карен. А об этом знали
только четыре человека, и трое из них сейчас здесь.
-- Повторите-ка, друг мой, -- попросил Стив.
-- С вами, ребята, слишком опасно разговаривать, -- ответил я.
-- А со мной, Фред? -- спросил Райли.
-- Я не знаю, кто ты такой, -- заявил я. -- Поэтому и с тобой общаться
не буду, пока не узнаю.
-- Говори без экивоков, Фред.
Я твердо посмотрел ему в глаза.
-- Я тебе не доверяю, Райли.
Прежде чем он успел ответить, открылась дверь камеры, и появился
пожилой охранник.
-- Который из вас арестант? -- спросил он, хлопая глазами.
Меня так и подмывало указать на Стива, но я сказал:
-- Это я.
-- Пошли, -- велел мне охранник.
-- Эй, погодите, -- встрял Райли.
-- В чем дело, друг мой? -- спросил охранника Ральф.
-- Придется отпустить пташку на волю, -- отвечал старик. -- Тут
поверенный со всей писаниной.
Я вышел из камеры и оглянулся. Багровый Райли смотрел мне вслед из-за
решетки.
Поверенным с писаниной оказался Добрьяк. Похожий на волка еще больше,
чем прежде, он с самодовольной ухмылочкой поджидал меня у конторки.
-- Узнал только час назад, -- вместо приветствия сказал Добрьяк. -- И
сразу взялся за дело.
-- Благодарю вас.
-- Надо было позвонить, я бы вытащил вас еще раньше.
-- Меня не подпускали к телефону.
-- Хо-хо! -- его нос задергался, уловив запашок судебного иска. -- При
свидетелях? Граждане видели?
-- Нет. Легавые сделали все по-тихому.
-- Ну, что ж, обсудим это позднее, -- Добрьяк схватил меня за локоть и
потащил к выходу. -- Сейчас поговорим о более важных вещах.
-- Например, о братьях Коппо? -- предположил я.
-- О ком? -- переспросил Добрьяк. Попытка разыграть невинное изумление
была так нелепа, что я едва не рассмеялся ему в лицо. Но вместо этого я
сказал:
-- А может, об Уолтере Косгроуве?
Добрьяк стиснул мой локоть и воскликнул:
-- Где вы слышали это имя? Кто к вам приходил?
Мы стояли у парадной двери участка. Вошли несколько полицейских в
мундирах; они протиснулись между нами, и я ступил на крыльцо. Добрьяк догнал
меня только на тротуаре, где снова схватил за локоть и пылко зашептал мне в
ухо:
-- Держитесь от них подальше, Фред. Не слушайте людей Косгроува.
-- Все как сговорились называть меня Фредом, -- сказал я.
-- Но это же ваше имя, черт возьми! Может, хватит? Нам надо обсудить
серьезные дела.
-- Нет, не надо, -- ответил я и завопил: -- На помощь! Полиция!
Поскольку мы стояли перед входом в полицейский участок, на помощь,
естественно, никто не пришел. Когда легавый и впрямь нужен, его не
докличешься.
-- Помогите! -- сердито гаркнул я. И настырно повторил: -- Полиция!
Добрьяк выпустил мой локоть, как будто я сообщил ему, что болен
проказой, и смотрел на меня так, словно я уведомил его, что сошел с ума.
-- Что вы делаете? -- спросил он.
-- Зову на помощь, -- ответил я и снова в притворном страхе заорал: --
Полиция! Помогите бога ради!
Нас тотчас обступили трое патрульных в мундирах. Они принялись
расспрашивать, что происходит. Я указал на Добрьяка и ответил:
-- Этот гад только что норовил залезть ко мне в карман.
Добрьяк разинул рот.
-- Я? Фред, вы с ума сошли!
-- Ладно, приятель, -- сказал один из легавых, схватив Добрьяка за
локоть точно так же, как Добрьяк еще совсем недавно хватал меня.
Другой легавый обратился ко мне:
-- Пройдите в участок. Вы должны написать заявление.
-- Не могу, -- ответил я. -- Мне надо встретиться с женой. Если я опять
опоздаю, она меня убьет. Давайте я зайду попозже.
-- Слушайте, друг мой, -- сказал легавый номер два, -- если вы хотите,
чтобы этого человека задержали, то должны заявить на него в письменной
форме.
-- Я вернусь, -- пообещал я. -- Меня зофут Майнетта. Фф... Фрэнк
Майнетта, Западная десятая улица, двадцать семь. Я вернусь через час, -- я
начал пятиться от маленькой компании. -- Через час.
-- Дольше нам его не продержать, -- предупредил меня один из легавых.
-- Я вернусь, -- соврал я и затрусил прочь, но не успел протрусить и
полквартала, как за спиной раздался лай:
-- Фред!
Я оглянулся. Райли стоял на крыльце участка и размахивал руками,
подавая мне знаки. Добрьяк дергал его за лацканы пиджака, а трое легавых
пытались оторвать стряпчего от Райли и затащить в здание.
Вскоре они выяснят, что к чему, и всем кагалом погонятся за мной.
Я бросился бежать.
Когда Карен открыла дверь, я сказал:
-- Во-первых, хочу еще раз попросить прощения.
-- Не говори глупостей, -- ответила она. -- Мы обсудили это по
телефону. Заходи.
И я зашел.
Убежав от Добрьяка, Райли и всей доблестной полиции, я поначалу не
знал, куда мне податься. Может, братья Коппо и мафия не поверили бы, что у
меня достанет тупости спрятаться в собственной квартире, но знавший меня как
облупленного Райли поверит в это без труда. Будь иначе, он не поймал бы меня
нынче утром.
Куда еще я мог пойти? Я не был уверен, что сумею пробраться обратно в
квартиру Герти, и не знал, стоит ли мне сидеть там. Мафии было известно об
этой квартире, и вполне возможно, что за ней ведется наблюдение. В жилище
дяди Мэтта тоже слишком опасно, особенно после того, как там погостил Гас
Рикович.
Тогда я подумал о Карен. Она сердилась на меня, и я хотел помириться,
попросить прощения, наладить отношения. Однако теперь Карен явно злилась и
на Райли (судя по тому, что он сказал мне в камере) и, возможно, согласится
помочь мне в борьбе с ним.
Во всяком случае, позвонить стоило, и я связался с Карен по телефону из
душной кабинки в набитой битком аптеке на Восьмой авеню. Когда Карен сняла
трубку, я назвался и тотчас рассыпался в извинениях, но она оборвала меня на
середине первой же фразы, сказав:
-- Нет, ты был прав, Фред. Я рада, что ты раскрыл мне глаза. Рада.
Тем не менее, я продолжал извиняться, но Карен продолжала не желать
слушать меня. Тогда я перешел к обсуждению второй причины своего звонка, и
Карен сказала, что с радостью укроет меня еще раз. И вот я у нее.
-- Почти уверен, что за мной не следили, -- объявил я, входя в
гостиную. -- Вот почему я так долго добирался. Заметал следы, и все такое.
-- Постигаешь науку мастерства, -- с улыбкой похвалила меня Карен. --
Расскажи, чем ты занимался с тех пор, как ушел отсюда.
-- Ой, да ты не поверишь.
Но она поверила. Поверила всему. Ее очень позабавил рассказ о
добровольной отключке доктора Осбертсона. Она с округлившимися глазами
слушала изложение истории профессора Килроя. Слегка содрогнулась, когда я
поведал ей, как отыскал Гаса Риковича. И возмутилась не меньше моего, узнав,
как со мной обращались в кутузке.
В конце моего рассказа раздался дверной звонок, и Карен пошла узнавать,
кто пожаловал. Мы оба услышали грубый сердитый голос:
-- Это Джек. Впусти меня.
-- Нет, -- ответила Карен и зашагала прочь от домофона.
Звонок принялся заливаться снова.
Я сказал:
-- Слушай, Карен, я, право слово, не хочу вставать между...
-- Не волнуйтесь, Джон Элден, -- ответила она, садясь рядом со мной на
диван. Когда раздался третий звонок, Карен спросила: -- Итак, чем займемся
сегодня вечером?
Занимались мы в основном болтовней. Точнее, болтал я, а Карен
внимательно слушала, поскольку была наделена этим редчайшим в наши дни
умением. Думаю, моя словоохотливость отчасти объяснялась страхом: я боялся,
что, стоит мне прекратить вещать о моих бедах, и Карен тотчас начнет
глаголеть о своих, а у меня не было особого желания внимать печальной
повести о любовном треугольнике с вероисповедальной гипотенузой.
Говорил же я главным образом о деньгах.
-- Они не принесли мне ничего, кроме горя, -- несколько раз повторил я.
-- Ничего, кроме бед и треволнений. И не думаю, что когда-нибудь плоды этого
богатства будут разнообразнее.
-- Да, но отдавать их было бы неправильно, -- ответила Карен. -- Ты
верно говоришь: по большому счету они тебе без надобности. Но... ну... не
знаю... Кажется, что, отказавшись от них, ты позволишь этому миру победить
себя.
-- Это пустяки, -- сказал я. -- Во мне нет мученической жилки. Я не
одержимый. Окажусь на лопатках -- позову на помощь дядю.
-- Ну, а куда ты денешь эти деньги, если не оставишь их себе?
-- Не знаю. Отдам на благотворительность. Может, обществу заботы о
заключенных, если они пообещают рассылать бандероли со снедью по всем
городским тюрьмам. Или Красному кресту. Жаль, дядя Мэтт сам этого не сделал.
Пусть бы тогда Коппо срывали зло на Армии спасения.
-- Это несправедливо, -- сказала Карен.
Собственно, вот и весь разговор. С вариациями и перепевами. Мы
поддерживали его целый вечер. В каком-то смысле я был согласен с Карен:
отдать деньги -- значит, признать поражение. Но что проку в гордыне? Мне эти
деньги не нужны. По сути дела, я даже не хочу их. Так не глупо ли идти на
поводу у собственного упрямства и оставлять себе богатство, обладание
которым сулит верную гибель?
Вот чем мы занимались весь вечер. А еще -- тем, что не отвечали на
телефонные звонки. Однажды Карен сняла трубку, но тотчас бросила, потому что
звонил Джек Райли.
-- Ты раскрыл мне глаза на этого человека, -- сказала она.
На что я рассеянно ответил:
-- Может, отдать деньги Объединенному Обществу Офтальмологов?
Часть вечера я провел в раздумьях о том, что буду делать завтра.
Во-первых, схожу к Уилксу (сегодня меня освободили слишком поздно, и я уже
не успел к нему), во-вторых, в библиотеку. Поищу сведения о братьях Коппо.
А может, разумнее всего самому выйти на связь с ними? С братьями Коппо.
Может, позвонить им, сказать, что я в жизни не видел дядю Мэтта, что мне не
нужны эти деньги, и я отдаю их на благотворительные нужды? Глядишь, они от
меня и отстанут.
Если, конечно, не пролезут ко мне по телефонному кабелю и не схватят за
глотку.
М-да. При этой мысли я тотчас отказался от своей затеи.
А еще я посвятил довольно много времени попыткам не отвечать на
замечание Карен о Джоне Элдене. Я едва знал эту девушку, она крутила любовь
с моим другом (или, по крайней мере, с моим бывшим другом), а со мной
никогда не встречалась, и тем не менее, упоминание о Джоне Элдене означало,
что я должен сделать шаг в ее сторону. Не буду врать, я действительно один
раз поцеловал ее, но это произошло при несколько необычных обстоятельствах,
и я не рассматривал тот поцелуй как начало ухаживаний.
Скажу больше: в моем отношении к Карен царили такие же двойственность и
сумятица, как и в моем отношении к деньгам. В каком-то смысле мне очень
хотелось пойти по стопам Джона Элдена, но в то же время меня весьма страшили
красота Карен и ее... как бы это назвать? -- ее сексуальная эмансипация, да
простится мне вся эта латынь. Как бы там ни было, я не предпринимал никаких
новых шагов, а Карен больше не роняла намеков, но наш разговор прекрасно
клеился и без этого.
Незадолго до полуночи мне пришло в голову снова позвонить Герти.
-- Надежды мало, -- объяснил я Карен. -- Но все равно я звоню ей раз
или два на дню.
-- Пойду налью нам выпить, -- ответила Карен и понесла наши стаканы на
кухню.
Я набрал номер, выслушал два гудка, затем раздался щелчок, и голос,
который, несомненно, принадлежал Герти, произнес:
-- Алло?
-- Герти?
-- Фред?
-- Герти, это вы?
-- Это ты, Фред?
-- Вы убежали! -- заорал я, и Карен прибежала с кухни узнать, в чем
дело.
-- Я звонила тебе домой, Фред, -- сказала Герти. -- Ты у себя или где?
-- Когда вы от них удрали? Как вам это удалось?
-- Вылезла в окно. Ты бы меня видел. Чертовка Герти, Человек-Муха.
Только что вошла.
-- Герти, вам лучше покинуть дом. Наверняка они опять придут за вами.
-- Я подумываю с утра пораньше отправиться в ГПП.
Карен лихорадочно махала одной рукой, а другой указывала на пол. Я
кивнул и сказал в трубку:
-- Герти, приходите сюда. Тут безопасно, и можно поговорить.
-- Сюда? Куда -- сюда?
-- Я у Карен Смит.
-- О, правда? У вас с ней делишки, да?
-- Записывайте адрес, -- сказал я. -- Карандаш и бумага есть?
-- Погоди.
Герти бродила чертовски долго, я уже начал думать, что ее опять
умыкнули, но в конце концов она вернулась к телефону, и я продиктовал адрес.
Герти обещала тотчас же приехать.
-- Попетляйте как заяц, -- посоветовал я ей.
-- Чего-чего?
-- Убедитесь, что за вами не следят.
-- Ах... Еще бы!
Я положил трубку и сказал Карен:
-- Она скоро будет.
-- Ну... -- ответила Карен. На ее лице появилась очень странная
выжидательная мина, эдакая смесь радости и покорности судьбе.
Я понятия не имел, что значит это "ну", а посему спросил:
-- Что -- ну?
-- Фред, -- со смиренным вздохом отвечала она, -- я знаю, с тобой будет
чертовски трудно. Надеюсь, хотя бы, что ты того стоишь.
-- Карен, я не...
-- Неужели ты не понимаешь, что, если хочешь успеть поцеловать меня до
прихода Герти, то начинать надо без промедления?
Выходит, своим "ну" она понукала меня? Ну-и-ну!
Время шло. Впрочем, это волновало только меня одного.
Герти прибыла спустя три четверти часа. Пережитое никак не отразилось
на ее прекрасном облике. Она твердой поступью вошла в комнату, улыбнулась
Карен и сказала:
-- Так вот кто моя соперница? Пожалуй, мне стоит сбросить несколько
фунтов.
-- А я как раз подумывала малость поправиться, -- отвечала Карен. --
Присаживайтесь.
-- Расскажите, что случилось, -- попросил я. -- Мы уж думали, вас нет в
живых.
Герти упала в кресло, оправила юбку, поставила рядом с собой свою
патентованную сумочку и сказала:
-- Если вас интересует мое мнение, они и сами не знали, что им делать.
Поначалу я думала так же, как ты: что маленькой Герти пришел конец. Но нет,
они отвезли меня куда-то в Куинс, в трущобы, где были одни закопченные
хибары, и заперли в каморке на верхнем этаже. Тогда я подумала: ого-го, да
меня ждет нечто похуже смерти. Мы уже и не такое проходили. Однако и этого
тоже не было. Они просто держали меня там и все время куда-то звонили. Эти
двое парней были шестерками, они и сами не ведали, что творили и зачем. Я им
так и сказала.
-- Двое?
-- Ага. Те, что меня схватили. В подъезде они усыпили меня хлороформом,
иначе вдвоем не справились бы.
-- Так вот почему я не слышал вашего крика.
-- Ты шутишь? Мне и пикнуть не дали. Скажи, Фред, ты слыхал о человеке
по имени Коппо? Какая-то такая фамилия.
-- Еще бы не слыхал! -- ответил я. -- А вы их откуда знаете?
-- Туда-то они и названивали. Я подслушивала у замочной скважины и
кое-что разобрала. Они все больше бурчали, что им неохота меня стеречь,
спрашивали, как развиваются события, что им со мной делать, и так далее.
Чаще всего они разговаривали с этим самым Коппо. Раз десять слышала эти
слова: "Позовите Коппо".
-- Их двое, -- пояснил я. -- Эти Коппо -- братья. Я слышал о них от
профессора Килроя.
Герти вздрогнула.
-- Килрой? Этот старый хрыч здесь? Я-то думала, он и посейчас где-то в
Южной Америке.
-- Нет, -- ответил я. -- Он в Нью-Йорке и уже виделся со мной.
Я рассказал ей о моей встрече с профессором Килроем, о Педро Коппо и
его сыновьях. Когда я умолк, Герти спросила:
-- Стало быть, они охотятся за деньгами?
-- Профессор Килрой считает, что я должен пожертвовать на
благотворительные цели.
-- Иными словами, отдать все бездельникам и холявщикам, -- поправила
меня Герти.
-- А что полиция? Вы там уже были?
-- Ты шутишь? Без легавых тут не обошлось. Я своими ушами слышала, как
эти два дурака говорили друг дружке, что легавых окоротили. И то, мол, слава
богу.
-- Так я и думал! -- я вскочил на ноги, взволнованный и сердитый
оттого, что мои подозрения подтвердились. -- Они обложили нас со всех
сторон. Уж и не знаешь, кому можно верить.
-- Во всяком случае, тебе известно, куда намерена обратиться я. Завтра
с утра отправляюсь в ГПП.
-- Да, вы сказали мне по телефону. Но почему туда? Что они могут
сделать?
-- Даст бог, защитят как-нибудь, -- ответила Герти. -- Кроме того, они
-- единственные, кому можно доверять.
-- Откуда вы знаете?
-- Так говорил Мэтт, а он был не дурак и понимал, кто чтит закон, а кто
-- нет.
-- О чем вы ведете речь? -- спросила Карен.
-- ГПП, -- объяснил я.
Но Карен смотрела все так же растерянно, и тогда в объяснения пустилась
Герти, растолковав ей, что такое ГПП и как дядя Мэтт подрабатывал там
советником. Карен внимательно выслушала и спросила:
-- Но могут ли они сделать что-то существенное? Каковы их возможности?
-- Там заправляет какой-то сенатор, -- ответила Герти.
-- Эрл Данбар, -- добавил я, вспомнив полученные от него письма.
-- Да, он самый, -- подтвердила Герти. -- Сенатор Данбар. Полагаю, коли
там верховодит сенатор, что-то у них да получается. Кроме того, больше
деваться некуда. Если пойдем к легавым, попадем прямиком в лапы этих братцев
Коппо.
-- Но что они способны сделать, если полиция продалась? -- спросила
Карен. -- Не может быть, чтобы не осталось ни одного честного полицейского.
Надо найти такого и обратиться к нему.
-- Миленькая, -- сказала Герти, -- вся сложность в том, чтобы отличить
овец от волков. Понимаешь меня? Продажные легавые не носят особых ошейников.
Карен повернулась ко мне.
-- Фред, ты действительно считаешь, что Джек может быть замешан в таких
делишках?
-- Теперь уж и не знаю, -- ответил я. -- Не хотелось бы думать так о
Джеке, но я больше не могу быть уверен в нем.
-- ГПП -- наш самый надежный шанс, -- решила Герти. -- Фред, как так
получилось, что ты еще не сходил туда?
-- Не догадался, -- признался я. -- Они прислали мне пару писем,
клянчили деньги, вот я и смешал их в одну кучу с остальными. Это вполне
естественно. Подумал, что они -- такие же попрошайки, гоняющиеся за
долларовой подачкой.
Герти покачала головой.
-- У тебя мозги набекрень, Фред, -- сказала она.
-- Возможно.
-- Пойдем завтра вместе, -- предложила Герти. -- Ты расскажешь им все,
что знаешь, и я тоже кое-что поведаю.
-- Ну... -- я заколебался.
-- А что еще ты можешь сделать, Фред?
-- Да, вы правы, -- я повернулся к Карен. -- А ты как думаешь?
-- Думаю, это лучший выход, -- с сомнением ответила она.
-- Прекрасно, -- твердо сказала Герти. -- Значит, решено. Теперь я
хотела бы узнать, расторопный ли ты парень, Фред.
-- Что?
-- Я хочу знать, кто где спит, -- пояснила Герти.
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы переварить этот вопрос. Герти
не сводила глаз с моего лица. Наконец до меня дошло.
Герти кивнула.
-- Так я и думала, -- сказала она, поднимаясь на ноги. -- Идем, Карен,
пусть наш донжуан наслаждается дивными сновидениями.
Полагаю, Карен могла бы сжалиться надо мной и не смеяться. Но увы...
Ну-ну.
37
После завтрака Карен объявила, что идет с нами.
-- Нет, -- твердо ответил я.
-- А что, позвоню на службу и скажусь больной, -- заспорила она.
-- Фред прав, милочка, -- поддержала меня Герти. -- Рядом с нами сейчас
здоровье не поправишь.
-- Ну и что? -- возразила Карен. -- Я помогу вам обнаружить слежку.
-- Если эта организация так хороша, как думает Герти, мафия вполне
может наблюдать за ее штаб-квартирой. Мало ли что случится. Я не хочу, чтобы
ты в это впутывалась.
-- Фред, я думаю, ты малость сгущаешь краски, -- сказала Карен.
-- Сгущаю? В меня стреляли, меня преследовали и травили, Герти
похитили, моего дядьку убили, Гаса Риковича тоже! Господи, если я сгущаю
краски, то что с ними делают братья Коппо?
-- Гас? -- спросила Герти. -- Что случилось с Гасом?
-- Позвоню в контору, -- сказала Карен и отправилась в гостиную.
-- Что с Гасом? -- повторила Герти.
И я рассказал ей о Гасе. Похоже, она была малость потрясена.
-- Не понимаю, -- сказала Герти. -- Что мог знать Гас? Зачем его
мочить?
-- Кто-то нашел причину, -- ответил я.
Вернулась Карен.
-- Я готова, -- объявила она.
Герти хмуро посмотрела на нее и спросила меня:
-- Фред, неужели ты не можешь ее отговорить?
Я молча таращился на Герти.
-- Ах, да, -- смиренно сказала она. -- Я забыла.
И мы втроем вышли на солнцепек. Маленькая армия, готовая внести свою
лепту в торжество справедливости.
Мы не успели дойти до конца квартала, когда Герти сказала:
-- Кажется, вчера вечером за мной следили.
Я стал как вкопанный и, глядя прямо перед собой, спросил:
-- Почему вы так говорите, Герти?
Светило яркое солнце, ядреный утренний воздух был свеж и прозрачен, а я
чувствовал себя гораздо более уязвимым, чем на песчаной дюне в Сахаре.
-- Потому что за нами едет машина, -- ответила Герти. -- Очень похожая
на ту, в которой меня увезли похитители. Не оглядывайся.
-- Я и не собирался, -- заверил я ее.
Стоявшая по другую руку от меня Карен подалась к Герти и спросила:
-- Вы уверены, что машина та же?
-- Похожа.
-- Как она выглядит? -- тихо спросил я.
-- Черный "кадиллак".
-- Ну, все, -- сказал я. -- Нам крышка.
-- Здесь они ничего не сделают, -- заявила Герти.
-- Мы можем поймать такси на углу, -- предложила Карен.
-- Нет! -- рявкнул я. -- Им только этого и надо. Мы сядем в такси, а
водитель окажется их человеком.
Карен взглянула на меня так, словно собралась повторить, что я сгущаю
краски, но потом передумала и спросила:
-- Что же нам тогда делать?
-- Разделиться, -- предложила Герти.
-- А может, лучше держаться вместе?
-- Сейчас мы -- более крупная мишень, -- объяснила ей Герти. -- А если
разделиться, то хотя бы один из нас доберется до ГПП.
-- Что ж, возможно, -- с сомнением молвила Карен.
-- Герти права, -- сказал я таким тоном, словно и впрямь понимал, о чем
говорю. Во всяком случае, если мы разойдемся, вероятность того, что с Карен
стрясется беда, будет уже не так высока. Я точно знал, за кем из нас
увяжется черный "кадиллак", и не тешил себя напрасными надеждами.
-- Пошли дальше, -- сказала Герти. -- Как ни в чем не бывало, будто мы
и не подозреваем, что творится.
Мы пошли дальше. Как деревянные. Как люди, прекрасно знающие, что
творится.
-- На углу разойдемся в разные стороны, -- не разжимая губ, продолжала
Герти. -- Не забудь, штаб-квартира ГПП ютится в Рокфеллеровском центре.
-- Я помню, -- ответил я и, когда мы добрались до угла, спросил: --
Часы сверять будем?
Карен посмотрела на меня долгим и очень внимательным взглядом.
-- Что ж, нет так нет, -- сказал я.
"Кадиллак" увязался за мной.
Наша троица распалась на углу Семьдесят восьмой улицы и Бродвея,
исполнив этот маневр с четкостью, присущей оловянным солдатикам. Карен
свернула нале-во, Герти двинулась вперед, шагом-марш, я а -- напра-во.
Направо свернул и "кадиллак".
На Семьдесят девятой улице я опять сделал правый поворот. "Кадиллак"
держался на почтительном расстоянии, но я не сомневался, что машина была та
же. Наверняка и занавески на задних окнах, по обыкновению, задернуты.
Никогда еще солнце не казалось мне таким ярким, никогда еще витрины
магазинов на Семьдесят девятой улице не были так далеко от мостовой, никогда
еще здешние тротуары не достигали такой огромной ширины. Никогда еще ни один
квартал Нью-Йорка не был столь безлюден майским утром в десять часов.
Я пересек Амстердам-авеню как рассеянный матадор, преследуемый быком.
У проспекта Колумба Семьдесят девятую улицу, будто пробки, затыкают
здания планетария и музея естественной истории. Перед ними стояли
велосипеды. Мне в голову пришла дикая мысль, и я торопливо пересек улицу, но
на всех велосипедах, разумеется, висели замки. В Нью-Йорке замки повсюду,
хотя проку от них никакого.
"Кадиллак" застрял перед красным светофором. Будь у меня хоть какое-то
средство передвижения, сейчас я мог бы оторваться от преследователей.
Внезапно, обтекая меня с двух сторон, мимо прошмыгнула стайка
малолетних велосипедистов. Мальчишки на ходу соскакивали со своих стальных
коней, лихо опускали ногами подпорки, привычными движениями доставали замки.
Я огляделся и понял, что мое время пришло.
Ближайший ко мне мальчуган оказался толстеньким, маленьким и очкастым.
Я подошел, взялся за его велосипед и сказал:
-- Прошу прощения.
Он тупо посмотрел на меня. Я оседлал велосипед и покатил прочь.
Сзади поднялся хай. Я оглянулся и увидел, что остальные мальчишки снова
садятся на велики и пускаются в погоню, а "кадиллак", дождавшийся, наконец,
зеленого сигнала светофора, медленно выныривает из-за угла.
Я угрюмо склонился к рулю, яростно налег на педали, объехал музей и
помчался по Семьдесят восьмой улице.
Я не ездил на велосипеде уже много лет. Может, и правда, что однажды
обретенные навыки не забываются, но правда и то, что, садясь на велосипед
после многолетнего перерыва, вы наверняка будете являть собой страшное
зрелище. Особенно, если тротуар, по которому вы едете, кишит мусорными
баками, молодыми деревцами, пожарными гидрантами и старушками с пекинезами.
Уж и не знаю, как я изловчился продраться сквозь все это, но выжить мне
удалось. Благодаря свите из вопящих юных велосипедистов и черному
"кадиллаку", который нетерпеливо похрюкивал перед красным светофором на
проспекте Колумба.
В конце квартала виднелся Центральный парк, и я устремился к нему, как
цирковой медведь к пещере. Но между мной и возможным укрытием лежала
Западная Сентрал-Парк-авеню -- широкая улица, забитая машинами. Автобусы,
такси, "МГ", "роллс-ройсы", врачи в "линкольнах", студенты в "феррари",
содержанки в "мустангах", туристы в "эдзелах", художники по интерьеру в
"дафах", все они сновали туда-сюда, зная, что у них в запасе ровно
шестьдесят секунд, а потом снова загорится красный светофор. Всем было
известно, что неофициальный мировой рекорд равен семидесяти кварталам на
"зеленой волне", и все стремились побить этот рекорд. Разумеется, никто не
был готов к встрече с чокнутым на велике, который норовил проскочить прямо
перед носом.
Ну что мне было делать? Я ехал слишком быстро и слишком неуверенно,
чтобы свернуть налево или направо. Остановиться я и подавно не мог: сзади
вопили грозные дети, а "кадиллак" уже наверняка снова увидел зеленый свет.
Оставалось только одно -- зажмуриться. И я зажмурился.
О, этот визг тормозов! О, этот звон подфарников, разбивающихся о
стоп-сигналы! О, эти яростные изумленные вопли! О, этот дивный переполох!
Я разомкнул веки и увидел впереди бордюр. Какой-то сохранившийся с
детства рефлекс заставил меня резко дернуть руль, и велик взлетел на тротуар
вместо того, чтобы резко остановиться перед ним и катапультировать меня
через низкое ограждение в парк. Тот же детский рефлекс помог мне повернуть
направо, не завалившись набок. Я помчался по тротуару сквозь толпу гревшихся
на солнышке пешеходов, оставляя за собой сумятицу, смуту, неистовство,
раздавленные соломенные шляпки, лес рук, увенчанных грозящими кулаками.
Казалось, я несся по рядам римлян, пришедших послушать Муссолини.
В каменной ограде была брешь, а за ней -- гудроновая дорожка, которая
шла вниз и вправо. Я свернул на нее, продолжая яростно накручивать педали и
пыхтеть, и помчался под уклон.
Прекрасно. Наконец-то я мог просто сидеть, не работая ногами,
наслаждаясь ветерком, овевавшим покрытый испариной лоб. Я плыл вниз по
склону, и даже вопли юных преследователей теперь казались мне далекими и не
имевшими никакого значения. Я едва не заулыбался, но потом посмотрел вперед,
увидел, что ждет меня у подножия холма, и бросил эту затею с улыбками.
Прямо передо мной раскинулся пруд. Вероятно, самый грязный и загаженный
водоем в Соединенных Штатах. У берегов его плавали пивные банки, картонки
из-под молока, вощеная оберточная бумага, разного рода молочные продукты,
игрушечные самосвалы, огрызки маринованных огурцов, сломанные выкидные ножи,
бутылки из-под муската, бумажные кофейные стаканчики, экземпляры "Плейбоя",
коричневые башмаки и сетки от детских кроваток.
О, нет. Пожалуйста, не надо.
Я нажал на тормоза. Точнее, на то, что называлось и было велосипедными
тормозами в годы моего детства. Иными словами, я принялся крутить педали в
обратном направлении. Но времена меняются, и годы моего детства давно
миновали. Теперешние велосипеды -- больше не велосипеды. Я начал вертеть
педали назад, не почувствовал никакого сопротивления и приложил большее
усилие, но велик знай себе набирал ход. Я все быстрее крутил назад, он все
быстрее несся вперед, а там лежал черный пруд, похожий на дополнительный
круг ада, не предусмотренный первоначальным проектом.
Я так и не догадался, в чем дело. Может, проклятый велик сломался?
Почему же я не останавливаюсь? Я неистово крутил педали назад и так же
неистово мчался вперед.
Пруд был уже в нескольких футах, когда я, наконец, заметил рычажки,
прикрепленные к рулю рядом с моими пальцами. От рычажков тянулись тонкие
тросики, исчезавшие в трубах велосипедной рамы.
Может, это и есть тормоза? Времени на раздумья не оставалось; я
схватился за оба рычажка и надавил на них изо всех сил. Велосипед
остановился. Жаль, что сам я не был оборудован никакими рычагами и мне не
удалось остановиться вместе с велосипедом. Свободной птицей воспарил я в
воздух, на миг завис над грязно-оливковой водой и канул вниз, в радушные
объятия какого-то подозрительно желтого пятна. Я закрыл рот, зажмурил глаза,
сжался, будто зародыш в чреве, и рухнул в воду, после чего камнем пошел ко
дну.
Когда я вынырнул на поверхность, фыркая и выплевывая конфетные фантики,
то увидел, что моторизованные части подростков разделились и двинулись
вобъезд пруда, чтобы соединиться у его дальнего края, где находился я. Они
по-прежнему горели желанием захватить меня в плен, хотя я больше не
присваивал себе ничьих велосипедов. Ну разве пристало детворе быть такой
злопамятной?
На только что покинутой мною верхушке холма появился полицейский,
который раздумывал, не сбежать ли ему трусцой вниз, чтобы задать мне
один-два вопроса. Но мне было недосуг общаться с ним и отбиваться от
батальона взбешенных детишек. Я повернулся и увидел перед собой выщербленную
каменную стену. Прекрасно. Мне вполне по силам взять такое препятствие, а уж
за ним можно не бояться никаких велосипедистов.
Я ни разу в жизни не был таким мокрым, и никогда прежде не смачивала
меня столь жирная и грязная вода. Ладони, локти и башмаки то и дело
соскальзывали со стены, оставляя на ней зеленые мазки. Тем не менее, в конце
концов я достиг верха ограды, посмотрел налево и увидел за лужайкой дорогу,
которая широким овалом проходит внутри Центрального парка. Там стоял
светофор, а перед ним, в стаде ждущих машин, виднелся желтый огонек
свободного такси.
Спасен! Я трусцой захлюпал через лужайку, рванул дверцу такси, рухнул
на сиденье и выдохнул:
-- Рокфеллеровский центр!
Водитель в некотором изумлении повернулся ко мне и принялся изучать,
затем выглянул из правого окна, посмотрел в ту сторону, откуда я появился, и
спросил:
-- Неужто дождь?
-- Светофор зеленый, -- ответил я.
Водитель распрямился, надавил на акселератор, и мы присоединились к
гонке за право первыми остановиться перед красным светофором. По пути
таксист резонно заметил:
-- А дождя-то нет...
-- Дождь ни при чем, -- теряя терпение, ответил я. -- Просто у меня
неприятности.
-- О! -- воскликнул водитель. Он молчал целых два красных светофора, а
перед третьим повернулся ко мне и с немного странноватой миной сказал: --
Извините, мистер, что говорю вам такое, но от вас исходит ужасный запах.
-- Знаю, -- ответил я.
-- Я бы даже сказал, что вы воняете, -- продолжал он.
-- Светофор зеленый, -- сообщил я ему.
Водитель снова устремил взор на дорогу, надавил на педаль, и мы
рванулись вперед. Я сидел в кресле, истекая водой.
-- У вас не все дома, -- заметил таксист, но, похоже, обращался он не
ко мне лично, а рассуждал отвлеченно, и я не стал отвечать ему.
Лифтеру в Рокфеллеровском центре тоже не очень понравился мой запашок.
Штаб-квартира ГПП располагалась на одном из верхних этажей, поэтому мы с
лифтером провели вместе довольно много времени, кое-как поддерживая беседу.
Когда я вышел из кабины, лифтер принялся обводить ее глазами, словно искал
окно, которое можно было бы распахнуть.
На нужной мне двери не было никаких надписей, только номер. Я вошел и
очутился в тесной неряшливой приемной; за столом сидела секретарша, а справа
на скамейке восседали Карен и Герти, читая, соответственно, "Делу время" и
"Потехе час".
При моем появлении обе вскочили на ноги. Карен бросилась ко мне с
распростертыми объятиями, крича:
-- Милый, я так волнова...
И резко остановилась.
-- Извини, -- сказал я.
Герти вытаращила глаза.
-- Ты прятался в канализации? -- спросила она.
-- Маленькая неприятность, -- ответил я.
-- Сэр, это вы? -- спросила секретарша. -- Запах... Это от вас?
-- Я не мог вернуться домой, -- ответил я. -- Еле сбежал.
Секретарша вскочила и распахнула окно. Я подошел к нему и сказал:
-- Извините.
Секретарша шарахнулась от меня, как собака от лошади. Я снял пиджак и
галстук и выбросил их из окна в большой мир, затем, повернувшись, объявил
трем женщинам:
-- Я постою тут, рядом с окошком.
Секретарша обратилась к Герти:
-- Это и есть человек, которого вы ждали? -- спросила она таким
голосом, словно была заранее уверена в отрицательном ответе.
Но ответ оказался положительным.
-- Это он, -- сказала Герти. -- Но вы не думайте, он не всегда такой.
-- Может быть, я сумею раздобыть для вас какую-нибудь другую одежду, --
проговорила секретарша и поспешно покинула приемную.
Держась от меня подальше, Карен сказала:
-- Я так волновалась за тебя, Фред. Ты все не приходил и не приходил.
-- Возникли кое-какие сложности, -- в миллионный раз повторил я, сумев
придать некоторую твердость этому чересчур мягкому выражению.
-- Я хотела позвонить в полицию, -- сказала Карен. -- Но Герти была
уверена, что у тебя все получится.
-- Теперь уж и не знаю, права ли я была, -- вставила Герти.
В этот миг вернулась секретарша с белым лабораторным халатом в руках.
-- Вот все, что я смогла достать, сэр, -- сказала она.
-- Спасибо, я не стиляга, -- ответил я и шагнул к секретарше. Она
поспешно бросила халат на спинку стула и отступила в дальний угол.
Ох, и тяжка же участь парии. Будто затравленный зверек, я схватил халат
и попросил секретаршу показать, где мужской туалет, после чего оставил дам и
ушел, увлекая за собой зеленый шлейф своих болотных миазмов.
В кабинке мужского туалета я полностью разоблачился и накинул халат,
который, к счастью, оказался мне великоват. Рукава были слишком длинны, полы
доставали до лодыжек. Я принялся закатывать рукава и вскоре увидел свои
руки, после чего подошел к раковине и кое-как умылся, а затем вытерся
бумажными салфетками. Вошедший в туалет дородный господин с сигарой в зубах
увидел меня, резко развернулся и отправился восвояси.
Мои одежда и обувь погибли. Я бросил барахло в мусорный ящик и, шлепая
босыми ногами, зашагал по коридору к штаб-квартире ГПП.
Распахнутую дверь подпирал манхэттенский телефонный справочник, оба
окна были распахнуты настежь, но в приемной, как раз на уровне носа, все еще
витал мой былой дух.
На сей раз все обрадовались, завидев меня. Во всяком случае, я был
встречен широкими улыбками, а Карен сказала:
-- О, так гораздо лучше, Фред. Иди сюда, сядь со мной рядом.
Секретарша наскоро переговорила с кем-то по телефону и объявила:
-- Мистер Брей примет вас через несколько минут.
-- Спасибо, -- ответили мы.
-- Что с тобой случилось, Фред? -- спросила Карен.
-- У тебя был такой вид, словно они норовили утопить тебя в выгребной
яме, -- добавила Герти. -- Уж такой подлости я ни от кого не ожидала.
Я поведал им о своем бегстве от мафии. Карен всячески старалась
сохранить невозмутимость, но не преуспела в этом. А Герти даже и не
пыталась.
-- Вы как хотите, но я лучше посмеюсь завтра, -- заявил я и, взяв номер
"Киплингера", принялся читать жития всех других дураков и чокнутых.
Спустя несколько минут в приемную вошел весьма упитанный господин
изысканного облика, облаченный в буровато-желтое пальто, и сказал
секретарше:
-- А, Мери. Каллахан у себя?
-- Доброе утро, сенатор, -- ответила она. -- Нет, у него встреча с
комиссаром полиции. Он знал, что вы придете?
-- Нет, я просто ехал мимо и решил заглянуть, узнать, как и что, --
осанистый господин взглянул на часы. -- Он сказал, когда вернется?
-- Не позже половины двенадцатого. Думаю, на этот раз он не врал.
Сенатор усмехнулся.
-- Что ж, поймаем его на слове. Я, пожалуй, подожду.
Он повернулся к скамейке и, похоже, только теперь заметил нас -- двух
разительно непохожих друг на дружку хорошеньких женщин и перепуганного
босоногого дурачка в белом халате, который сидел между ними, будто больной в
ожидании операции на мочевом пузыре.
Вероятно, сенатору впервые в жизни так пригодилось его политиканское
воспитание. Улыбка лишь на миг сделалась каменной. Других признаков
замешательства я и вовсе не заметил. Придя в себя, сенатор одарил нас всех
пустыми бодренькими улыбочками, которые всегда найдутся в арсенале человека,
привыкшего сидеть в приемных в обществе других посетителей. Я ответил ему
такой же улыбкой, но гораздо более тусклой. Карен тем временем внимательно
изучала пол, а Герти -- потолок. Затем мы немного посидели вчетвером, держа
в руках раскрытые журналы. Эта картина весьма напоминала полотно
сюрреалиста.
Наконец открылась дверь справа от нас, и вошел издерганный молодой
человек в сорочке с коротким рукавом. За ухом у него торчал карандаш, узел
галстука был ослаблен. Вошедший окинул меня мимолетным странным взглядом и
сказал:
-- Приветствую, сенатор! Рад снова видеть вас.
Сенатор встал и обменялся с вошедшим рукопожатием, после чего
проговорил:
-- Я тоже рад встрече, Боб. Полагаю, эти люди уже заждались вас.
-- Да, конечно, -- Боб повернулся к нам. -- Страшно сожалею, ребята, но
у нас тут малость нехватает людей. Вы, кажется, хотели сообщить о каком-то
преступлении?
-- О целой куче преступлений, -- отвечала Герти. -- Убийство,
похищение, покушение на убийство, подкуп легавых и еще уйма всего.
Кажется, Боб немного опешил. Тихонько хихикнув, он сказал:
-- Да, мадам, это внушительный перечень. Вам известно, кто совершил все
вышеперечисленные злодеяния?
-- Двое братьев по фамилии Коппо.
-- Опять они! -- внезапно воскликнул сенатор. -- Их хоть и двое, Боб,
но мы вполне можем вести речь о новой волне преступности.
-- Очень точное выражение, -- сказала Герти.
-- Боб, с вашего разрешения, я хотел бы присутствовать при разговоре,
-- попросил сенатор и, повернувшись ко мне, добавил: -- Конечно, если вы не
против.
-- Вы -- сенатор Данбар? -- спросила Герти.
Осанистый господин улыбнулся.
-- Боюсь, что уже не сенатор, -- ответил он. -- Но во всем остальном
сознаюсь.
-- Вы тут начальник?
-- Всего лишь почетный председатель, -- с любезной улыбкой отвечал
Данбар. -- Нечто вроде свадебного генерала.
-- Мы не возражаем против вашего присутствия, -- заявила Герти. --
Верно, Фред?
-- Разумеется, -- подтвердил я, радуясь приходу сенатора, пусть и
бывшего. Если нам удастся быстро заручиться участием какого-нибудь видного
человека, это может принести пользу. И уж ни в коем случае не причинит
вреда.
-- Тогда идемте, -- пригласил сенатор. -- Ведите нас, Боб.
Мы гурьбой вошли в тесный кабинетик Боба, расселись, и последующие
двадцать минут Карен, Герти и я выступали трио, соединив наши короткие
рассказы в одно связное повествование.
-- Это -- одна из самых невероятных историй, какие я когда-либо слышал,
-- сказал сенатор.
-- Все до последнего слова -- правда, -- ответила Герти.
-- Нет-нет, я вам верю, -- молвил сенатор. -- Невероятно другое -- то,
что в наши дни, в двадцатом веке, творятся такие вещи, и никто не может
положить этому конец. Кровная месть, мафиозные убийства, похищения ни в чем
не повинных людей прямо с порога. Нет, это непростительно.
-- Вопрос в том, можно ли это остановить, -- сказал я.
Сенатор повернулся ко мне.
-- Если бы я мог вам ответить, мистер Фитч! -- воскликнул он. Мне даже
не пришлось просить его не называть меня Фредом. -- Если бы мог заявить, что
здесь, в этом кабинете, вас ждет готовое решение. Но, боюсь, это невозможно.
У нас уже есть пухлая папка со сведениями о братьях Коппо. Полагаю, они у
нас в первой десятке, верно, Боб?
-- Кажется, под номерами семь и восемь, -- ответил молодой человек.
-- Впрочем, это неважно, -- продолжал сенатор. -- Главное -- добиться
результата. Нам очень хотелось бы увидеть эту парочку за решеткой. У нас
тоже есть список десяти наиболее опасных преступников, как в ФБР. Но это
значит лишь, что мы уделяем им особое внимание. Когда предоставляется
возможность, покупаем сведения, пытаемся найти свидетелей, готовых дать
показания...
-- Мы готовы дать показания, -- заявила Герти. -- Правда, Фред?
-- Конечно, -- ответил я.
-- Э... видите ли, -- сказал сенатор, -- не все так просто. Братья
Коппо могут позволить себе нанять лучших защитников. А с чем вы пойдете в
суд? У вас есть какие-нибудь улики против них? -- Он повернулся ко мне. --
Только слова какой-то весьма темной личности, именующей себя профессором
Килроем. Вы даже не можете представить его в качестве свидетеля, который под
присягой подтвердил бы то, что рассказывал вам. У вас нет ничего, кроме
слухов и пересуд.
-- А стрельба? -- спросил я. -- А преследовавшая меня машина? А
телефонные звонки?
-- Доказательства? У вас нет ни доказательств, ни подтверждений, ни
свидетелей, -- сенатор грустно улыбнулся и, подавшись ко мне, продолжал: --
Я очень сожалею, мистер Фитч, честное слово, однако таковы факты. Наше
правосудие защищает уголовников куда ревностнее, чем их жертв, но демократия
не может действовать иначе.
-- Почему? -- раздраженно спросила Герти. -- Почему мы не можем
попросту бросить всех этих Коппо в тюрьму и избавиться от них?
-- Вы действительно хотели бы сделать это, мисс Дивайн? Давайте заменим
слова "преступник" и "жертва" на "обвиняемый" и "обвинитель". Маленькое
семантическое упражнение, но заметьте, как сразу же меняется дело.
Правосудие защищает преступника, а не жертву. Вы правда хотите, чтобы было
иначе?
-- Я понимаю, что вы имеете в виду, сенатор, -- сказал я. -- И думаю,
что вы правы. Но это -- отвлеченные рассуждения, а тут -- живое дело. -- Я
осторожно хихикнул. -- Гиблое дело, так сказать.
-- Я вам сочувствую, мистер Фитч, -- ответил сенатор, -- И очень хотел
бы предложить вам более радужные виды на будущее, но это было бы нечестно.
Вы видите, как нам тут нехватает людей, но, даже будь у нас полный штат и
достаток денежных средств, мы и тогда могли бы только скрести по
поверхности. Конечно, можно спровадить в места не столь отдаленные всю
первую десятку уголовников, но за их спинами тотчас вырастут десять таких
же. Поверьте мне, мистер Фитч, уголовная статистика прямо-таки ужасает.
-- Это не просто статистика, -- ответил я.
-- А что, если я дам свидетельские показания? -- спросила Герти. --
Меня похитили, это не слухи и не пересуды.
Сенатор одарил ее грустной улыбкой.
-- Опять же, есть у вас улики, свидетели? Вы можете опознать братьев
Коппо как ваших похитителей?
-- Те люди, которые меня сторожили, звонили Коппо по телефону.
-- Вы способны это доказать? Употребление в речи имени собственного еще
ничего не значит, мисс Дивайн, -- сенатор откинулся в кресле и развел
руками. -- Уж простите, что беру на себя роль адвоката дьявола, но я хочу,
чтобы вы знали, с чем мы столкнулись. Враг неуловим, и его очень грамотно
представляют поверенные.
-- Что же нужно, чтобы победить? -- спросила Карен.
-- Откровенно говоря, для этого нужны деньги, -- ответил сенатор. -- В
большинстве случаев мы обязаны успехом тем сведениям, которые покупаем и за
которые платим. К примеру, знай мы наверняка, кто из полицейских стоит на
довольствии у братьев Коппо, можно было бы обойти их и обратиться к честным
офицерам, поставить ловушки и поймать мздоимцев с поличным. Если бы мы могли
заплатить осведомителям и выведать имена похитителей мисс Дивайн, предложить
одному из них награду за свидетельские показания... -- он развел руками. --
Мы это делаем, но в час по чайной ложке. Медленно обрубаем щупальца, но
голова спрута, похоже, остается в целости и сохранности.
-- А Коппо знай себе охотятся за Фредом и за мной, -- вставила Герти.
-- Могу предложить только одно, -- сказал сенатор. -- Покиньте город, а
если можете, то и страну, и дождитесь, пока этих уголовников надежно упрячут
за решетку.
-- А если их никогда не упрячут? -- спросила Карен.
-- Право же, не знаю, что вам сказать, -- проговорил сенатор.
Последние минуты две я усиленно размышлял о происходящем и поэтому без
промедления спросил:
-- Сенатор, вероятно, вам помогло бы пожертвование?
Данбар мечтательно улыбнулся.
-- Пожертвование никогда не помешает.
-- У меня есть кое-что для вас, -- сообщил я ему.
Женщины окинули меня странным взглядом. Карен спросила:
-- Фред, что ты собираешься делать?
-- Отдать деньги, -- ответил я. -- Вот достойная цель. Посадить в
тюрьму Коппо и иже с ними.
-- К чему вы клоните, мистер Фитч? -- поинтересовался сенатор.
-- Не надо, Фред! -- воскликнула Карен.
Но я уже преисполнился решимости.
-- Ваша организация получит все, -- сообщил я сенатору. -- Триста тысяч
долларов. Мне эти проклятущие деньги без надобности, а вам могут принести
большую пользу.
Разумеется, все объединили усилия и принялись отговаривать меня. Карен
твердила: "Не надо, не надо", но Герти была настроена более ожесточенно и
сообщила мне, что я спятил, ибо ни один человек в здравом уме не отдаст
триста тысяч и т.д и т.п. и проч. Молодой человек, Боб, долдонил: "Не рубите
сплеча, мистер Фитч", а сенатор выдавал высказывания вроде: "Знаете, вам
непременно надо это обдумать", "Почему бы вам прежде не посоветоваться с
вашим приходским священником, послушать, что он скажет, а уж тогда..." или
"Не надо совершать поступков, о которых на другой день придется сожалеть".
Но я знал, какой поступок мне надо совершить. Уже пару дней я
подозревал, что все-таки откажусь от этих денег и что моя единственная
задача -- решить, кому лучше всего их пожертвовать. А когда мы пришли сюда,
осмотрелись и послушали речь сенатора Данбара, я понял, где мои деньги
принесут наиболее ощутимую пользу.
Мои деньги. Но ведь они, по сути дела, не мои. Я унаследовал их лишь
благодаря несправедливости судьбы, едва ли не мошенническим образом. Кабы
дядя Мэтт знал, каким дурачком я уродился, едва ли он вверил бы мне свое
неправедно добытое добро. Собственно, это даже не деньги дяди Мэтта, ибо он
тоже получил их обманным путем, украл у человека, который после этого
покончил с собой. Если уж они кому-то и принадлежали, то наследникам Педро
Коппо, двоим его сыновьям. Но мне глубоко претила мысль о том, чтобы отдать
деньги такому жулью: они еще хуже, чем дядя Мэтт или любой другой мошенник.
Кидала может вытянуть из вас доллар, или сто долларов, но при этом страдает
только ваша чековая книжка. Кидала не бьет людей, не похищает и не убивает
их.
Нет, если на этих деньгах кровь, тут им самое место. Пусть они
принадлежат ГПП и в кои-то веки пойдут на правое дело. Пусть они помогут
посадить братьев Коппо за решетку до конца дней. Хотя бы до конца моих дней,
это меня вполне устроит.
Когда, наконец, окружающие уразумели, что я полон решимости немедленно
передать деньги ГПП, сенатор проговорил:
-- Ну что ж, сэр. Даже не знаю, что вам сказать. Ваше пожертвование
принесет огромную пользу. Вот, пожалуй, и вся моя речь. Мы тут и не мечтали
о такой удаче, верно, Боб?
-- Это точно, сэр, -- с тусклой улыбкой отвечал Боб. -- Я просто
ошарашен.
-- Полагаю, теперь вам понадобится помощь стряпчего, -- сказал сенатор.
-- Не желаете ли позвонить своему поверенному прямо отсюда?
Добрьяк? О, нет.
-- Давайте позовем вашего поверенного, -- предложил я. -- Вероятно, он
разбирается в таких вопросах лучше, чем мой. Сейчас надо составить бумагу,
которую я подпишу. Обязательство передать всю сумму наследства. Тогда вы
сможете получить деньги, даже если со мной что-нибудь стрясется.
-- О, я уверен, что с вами не случится никакой беды, -- ответил
сенатор. -- Полагаю, нам следует без промедления отрядить к братьям Коппо
парламентеров, чтобы обо всем сообщить. Что скажете, Боб?
-- Я бы с удовольствием сделал это сам, сэр.
-- Молодец. Вы и Каллахан, -- сенатор снова повернулся ко мне. --
Хорошо, сейчас мы вызовем сюда нашего юрисконсульта. Боб, позаботьтесь об
этом, пожалуйста.
-- Разумеется, сэр, -- Боб встал из-за стола, извинился и вышел.
Глядя на меня, сенатор Данбар сказал:
-- Возможно, вас заинтересовало бы предложение поработать здесь, мистер
Фитч, -- он улыбнулся. -- Теперь мы, разумеется, сможем расширить наши
штаты.
-- Я ничего не смыслю в сыскном деле, -- ответил я, хотя был польщен
этим предложением.
-- А чем вы занимаетесь? -- спросил Данбар, и последующие несколько
минут мы с ним обсуждали мое скромное поприще исследователя и возможности
использования плодов моих изысканий в деятельности ГПП. В конце концов я
обещал подумать, и тогда сенатор вкратце поведал нам об истории и послужном
списке ГПП и рассказал несколько анекдотов о деятельности этого учреждения.
Так мы и болтали минут десять, а потом вошел Боб и сказал:
-- Все готово, сэр, я освободил зал заседаний, там попросторнее.
-- Очень хорошо, Боб, -- похвалил его сенатор, поднимаясь на ноги.
Несколько секунд мы с ним потоптались в дверях, с поклонами пропуская друг
дружку вперед, в конце концов я уступил и возглавил шествие. Карен и Герти,
по-прежнему не одобряя мой замысел, хотя теперь уже молча, побрели следом.
Мы пересекли приемную и вошли в дверь смежного помещения, длинного и
узкого. Тут стоял стол для совещаний, окруженный удобными на вид стульями с
деревянными подлокотниками и красными кожаными зачехленными сиденьями. В
дальнем конце стола стоял какой-то человек, перед ним лежал раскрытый
чемоданчик для бумаг. Человек доставал из него всевозможные канцелярские
принадлежности и раскладывал на столе.
Я тотчас уловил в его облике нечто знакомое, но никак не мог понять,
что же именно. Лет пятидесяти, среднего роста, склонный к полноте, но не
толстый в истинном смысле этого слова, прилично одетый. Таких полно во всех
центральных ресторанах в обеденный перерыв. Может, он просто напомнил мне
этот тип людей? Но откуда тогда это странное ощущение, будто я уже где-то
его встречал?
Сенатор выскользнул из-за моей спины.
-- А, Прескотт, рад снова видеть вас, -- сказал он, пожимая руку вновь
прибывшему, после чего повернулся ко мне. -- Мистер Фитч, позвольте
представить вам человека, который со дня основания нашей организации
оказывал ей бесплатную правовую помощь. Мистер Прескотт Уилкс. А это,
вероятно, самый щедрый из наших благодетелей, господин Фредерик Фитч.
Прескотт Уилкс! Поверенный, который прислал дяде Мэтту то письмо!
Я почувствовал внезапный холодок в затылке. Что-то где-то было не так.
Меня окружали улыбчивые, дружелюбные,
умеющие убеждать
люди, с которыми
приятно расслабиться, пустить все на самотек,
пустить свой хлеб по водам...
Все повторялось снова!
Прескотт Уилкс с вежливой улыбкой шагнул ко мне, протянул руку, и в
этот миг я вспомнил, где видел его прежде. А значит, вспомнил, кто он такой.
А значит, понял, что он такое. А значит...
-- Профессор Килрой! -- вскричал я. -- Вы -- профессор Килрой!
Я угодил под перекрестный огонь растерянных взглядов, но теперь мне
было наплевать. У меня было такое ощущение, словно густой туман вокруг,
наконец, рассеялся, и мир предстал передо мной во всей своей яркости.
-- Это он! -- сообщил я и миру, и себе самому. -- Он нацепил накладную
бороду, напялил жуткий парик и очки, измазал физиономию, обрядился в старое
барахло не своего размера, чтобы выглядеть потщедушнее и покостлявее,
принялся ковылять по-дурацки и говорить трескучим голосом...
Сенатор Данбар подошел ко мне; во взгляде его сквозила тревога.
-- Вам нехорошо, мистер Фитч? -- спросил он. -- Быть может, напряжение
последних дней...
-- Никакого напряжения, -- отвечал я. -- Знаете, как я узнал? По этому
чемоданчику. Он стоял в шкафчике камеры хранения, а в чемодане лежала ваша
повседневная одежда. Вы забрали чемоданчик, вошли в мужской туалет,
заперлись в кабинке и переоделись, вот почему профессор Килрой навеки канул
в торчок. Из туалета вышли вы! Я еще на пороге понял, что где-то видел вас,
но никак не мог вспомнить, где. А это было на центральном вокзале. Вы были
одним из тех мужчин, которых я заметил возле туалета.
Прескотт Уилкс одарил меня великолепно исполненной изумленной улыбкой.
-- Вынужден признаться, что не понимаю вас, молодой человек, -- сказал
он и, продолжая улыбаться, повернулся к сенатору Данбару. -- В чем дело,
Эрл?
Карен в тревоге тронула меня за руку и спросила:
-- Ты здоров, Фред?
-- Этот молодой человек пережил жестокое потрясение, -- объяснил вновь
прибывшему сенатор Данбар. -- Вы ведь наслышаны о братьях Коппо.
Уилкс кивнул.
-- Разумеется.
-- Все это -- мошенничество, -- сказал я Карен. -- С начала до конца.
Одно большое мошенничество.
Сенатор как ни в чем не бывало продолжал объяснять положение дел
Уилксу:
-- Они не давали мистеру Фитчу житья. Думаю, не стоит пенять на него за
разыгравшееся воображение.
Герти подступила ко мне с другого боку.
-- Фред, что с тобой? -- спросила она. -- Ты спятил, или как?
-- А я-то вам верил, Герти, -- ответил я. -- Но вы, оказывается, заодно
с ними.
-- Боб, -- сказал сенатор, -- пожалуй, стоит вызвать врача.
-- Доктора Осбертсона, -- посоветовал я. -- Чтобы вся шайка была в
сборе.
Боб так никуда и не пошел. В комнате делалось все тише и тише. Все
смотрели на меня. Я видел, как из-под озабоченных, растерянных,
дружелюбно-участливых мин проступает тревога.
Карен тоже почуяла неладное. Она схватила меня под руку и принялась
разглядывать всех остальных. Таким образом, линия фронта была обозначена
достаточно четко: двое против четверых.
Я сказал:
-- Прескотт Уилкс прислал моему дядьке письмо, и оно у меня. Полагаю,
это называется случайным совпадением.
-- Ты не в себе, Фред, -- молвила Герти. -- Откуда это внезапное
неверие в людей?
-- А вас никто не похищал, -- ответил я. -- Все это -- часть замысла.
-- Фред, поверь мне, я лучше знаю, похитили меня или нет.
-- Уж вам ли не знать, -- я оглядел лживые встревоженные лица и сказал:
-- Ничего, я еще выясню, где собака зарыта. Уолтер Косгроув тоже в этом
замешан, и скоро я узнаю, какова его роль.
-- Боб, -- весьма угрюмо проговорил сенатор, -- полагаю, нам нужна
"неотложка".
-- Да, сэр, -- ответил молодой человек и торопливо попятился вон из
комнаты.
-- Никакой "неотложки" Боб вызывать не будет, -- сказал я. -- Ему
самому надо в неотложном порядке покинуть тонущее судно. Думаю, если вы
выглянете в коридор, то увидите, как он бежит к лифту, будто к спасательной
шлюпке.
Улыбка сенатора сделалась кривоватой.
-- Едва ли, -- ответил он. -- Боб -- наш доверенный помощник.
-- Доверенный? Опять вы о доверии? -- я попятился и взял Карен под
руку. -- Мы уходим. Не пытайтесь нас остановить.
-- Неужели вы совершенно уверены в том, что братья Коппо не преследуют
вас? -- спросил сенатор. -- Лучше бы вам в этом убедиться, прежде чем
выходить на улицу. В вас стреляли. Вас травили и запугивали.
На миг я почувствовал, как слабеют мои связи с правдой жизни, но тотчас
взял себя в руки и сказал:
-- Это делали ваши люди. Они-то и стреляли. Наемные убийцы не дают три
промаха кряду. Мне уже давно следовало бы об этом задуматься. Меня хотели
настращать, а не застрелить, и им понадобилось трижды открыть огонь, чтобы
я, наконец-то, обратил на них внимание.
-- Понятия не имею, о чем вы говорите, -- ответил сенатор. -- Что до
меня, то я провел последние три недели на западном побережье и могу
представить вам сколько угодно законопослушных граждан, которые это
подтвердят.
-- Ну, значит, это был Уилкс, -- заявил я. -- Он-то всем и заправлял.
Стрелял в меня, сыграл роль профессора Килроя, ехал за мной в машине, звонил
мне на квартиру Карен...
-- Никогда не слышал таких сказок! -- возмутился Уилкс. -- Я --
правовед. Я вам не... не акробат.
-- Готов спорить на семнадцать долларов, что в студенчестве вы
занимались художественной самодеятельностью, -- сказал я ему. -- Ходили на
драмкружок. Бьюсь об заклад, что вас всю жизнь тянуло на сцену. Держу пари,
что вы вкладываете деньги в театральные постановки, да и сами играли в
любительских представлениях.
Я видел, что от предлагаемых мною пари Уилксу становится не по себе. Он
повернулся к сенатору, прося помощи. Данбар сказал мне:
-- К счастью, мы тут все друзья, молодой человек, иначе ваши
несусветные обвинения повлекли бы за собой весьма серьезные последствия.
-- Серьезные последствия? Ну, раз уж мы заговорили о серьезных
последствиях, вот вам одно из них. Это Уилкс убил моего дядю Мэтта!
-- Ну, это уж слишком! -- вскричал Уилкс. -- Я сроду не поднимал руку
на человеческое существо!
Сенатор повернулся к Герти.
-- Мисс Дивайн, этот молодой человек -- ваш приятель. Не могли бы вы
как-то призвать его к порядку?
Но Герти засмеялась и ответила:
-- И не надейтесь, сенатор. Ребенок расшалился, и теперь его уже не
обуздать.
-- Ага, расписались в своем бессилии! -- крикнул я ей.
-- Еще бы. Почему я должна...
-- Потому что отправитесь в тюрьму, вот почему, -- заявил я.
-- Не дождешься, -- ответила она. -- Сперва раздобудь улики. У тебя
ничего нет.
-- Вас не похищали! -- напомнил я.
-- Вот это уже серьезно, -- признала Герти. -- И в "кадиллаке" не один
Уилкс раскатывал. Иногда и мне давали порулить. Как тебе понравилась моя
шоферская фуражка?
Мысль о том, что зловещим "кадиллаком" управляла Герти в шоферской
фуражке, а за занавесками на заднем сиденье было так же пусто, как у меня в
голове, разозлила меня и наполнила чувством унижения.
-- Ну, а как быть с убийством? -- гневно спросил я. -- Думаете, нет
улик? Уилкс заплатит за это, да и вы все тоже. Соучастники!
-- Кончай, Фред, -- сказала Герти. -- Уилкс никого не убивал. Посмотри
на него. Он -- кидала, а не мочила. Кабы этому кодлу надо было убить Мэтта,
его убили бы сто лет назад. Но вместо этого они ждали целых пять лет, пока
он сам откинется.
-- Ну, довольно! -- взорвался сенатор. -- Сперва вы приходите сюда с
байками о каких-то притеснениях, а когда мы предлагаем вам помощь, вдруг
начинаете выдвигать дикие обвинения. Если вы тотчас не уберетесь, я вызову
полицию!
-- Я вам помогу, -- ответил я. -- Где телефон?
Мы осторожно попятились назад и очутились в приемной. Карен была
напряжена, как перетянутая часовая пружина, лицо ее побелело, на скулах
появились два маленьких багровых кружка. Она обвела глазами все это общество
златоустов, но они молчали, и тогда Карен уставилась на сенатора почти так
же, как птичка на змею.
В приемной было безлюдно. Секретарша заблаговременно покинула свой
пост, Боба тоже след простыл. Я шагнул к письменному столу, но тут меня
догнал сенатор.
-- Я не хотел бы, чтобы вы использовали наш телефон для личных бесед,
-- сказал он.
-- Что ж, позвоню откуда-нибудь еще, -- ответил я. -- Герти, вы идете с
нами?
Она улыбнулась мне и покачала головой.
-- Нет, я лучше останусь с этими пташками. Надо наметить общую линию
щебетания. До встречи, Фред.
Мы с Карен попятились дальше. Герти стояла между Уилксом и сенатором,
по-прежнему улыбаясь мне, а ее приятели имели весьма мрачный вид.
На миг мне показалось, что Герти гордится мною.
-- Записка дяди Мэтта, которую принесла Герти, была поддельная, --
объяснил я Карен, пока мы дожидались лифта. -- Им надо было подослать ко мне
Герти, чтобы она меня обработала. Это она рассказала мне про ГПП и
профессора Килроя.
-- Я совсем растерялась, Фред, -- призналась Карен. -- Все так внезапно
изменилось.
-- У меня вся жизнь такая, -- ответил я и принялся загибать пальцы. --
Сколько же ролей сыграл Уилкс? Стрелок -- раз. Раввин -- два...
-- Раввин? Фред, ты точно здоров?
-- В тот день, когда меня достали по телефону в твоей квартире, туда
приходил раввин. Старик с окладистой бородой, который бормотал что-то
нечленораздельное. Они знали, что я в доме, но в которой из квартир? Чтобы
выяснить это, Уилкс загримировался и принялся стучаться во все двери, пока
не нашел меня.
-- А откуда они знали, что ты в здании?
-- Проследили за мной от моего дома.
-- А ты-то думал, это Джек. Считал, что он предал тебя. Ты должен
извиниться перед ним, Фред.
-- Я знаю. Но вернемся к Уилксу. Из раввина он перевоплотился в
профессора Килроя. Они не могли рисковать и не позволили Герти врать мне в
одиночку. Это звучало бы неправдоподобно, вот и появился профессор Килрой.
Потом Герти села за руль, а Уилкс превратился в коренастого в кепке. А
сегодня утром он опять принялся крутить баранку.
Створки лифта открылись. Лифтер и человек пять пассажиров вылупились на
меня. Поначалу я не понял, чего это они так таращатся, но потом опустил
глаза, дабы убедиться, что ширинка застегнута, и увидел полы белого халата,
а под ними -- свои босые ступни. Тогда я все понял. И почувствовал, что моя
физиономия превращается в красную неоновую вывеску. В меру сил и
способностей я принял непринужденный вид, приосанился и шагнул в лифт.
По пути вниз Карен спросила:
-- Как нам теперь действовать?
-- Первым делом, позвонить в полицию, -- ответил я.
Но звонить не пришлось. Полиция схватила меня в тот миг, когда мои
босые ноги коснулись асфальта Пятой авеню.
Под вечер Райли принес мне кое-какую одежонку и весть о том, что меня
выпускают на волю. Но прежде я был вынужден довольно долго общаться со
Стивом и Ральфом. Чем меньше я расскажу об этом общении, тем лучше будет
всем нам, поверьте мне. Ну да в конце концов они от меня отстали.
Поначалу разговор с Райли не клеился, ибо я чувствовал себя весьма
неловко, а оттого и извинялся, и оправдывался, одновременно нападая на
собеседника, а собеседник старался выказать понимание и подавить свой
справедливый гнев.
-- Фред, -- сказал он мне, -- я тебя об одном прошу: найди золотую
середину. А то сперва ты всем веришь, потом -- никому не веришь. Неужели ты
не можешь нащупать точку, равноудаленную от двух этих крайностей?
-- Я попробую, -- пообещал я. -- Честное слово.
-- Ладно, довольно об этом, -- решил Райли. -- Что было, то прошло, я
здесь не за этим. Думаю, тебе будет любопытно узнать, что еще я раскопал.
-- Да, очень хотелось бы, -- согласился я.
-- Главным источником сведений послужил Добрьяк, -- начал Райли. -- Он
клянется, что рассказал бы тебе все, кабы ты дал ему такую возможность, но я
ему не верю. Думаю, для тебя он припас другой репертуар песен и плясок и
постарался бы скрыть все факты, не выдавая никаких сведений.
-- Как сенатор Данбар и иже с ним, -- вставил я.
-- Да, стиль у них один. Во всяком случае, Добрьяк говорит, что эти
деньги никогда не принадлежали твоему дядьке. Он их не заработал, не украл и
не выиграл. Ты был прав: Уолтер Косгроув действительно замешан в деле. Это
были его деньги.
-- Еще бы не замешан, если доктор Осбертсон знал его, -- согласился я.
-- А судя по тому, как Уилкс повел себя в обличьи профессора Килроя, когда я
упомянул это имя, он тоже знал Косгроува.
-- По словам Добрьяка, -- продолжал Райли, -- Мэтт бедствовал в
Бразилии, когда Косгроув разыскал его там. Мэтт знал, что умирает от рака, а
Косгроуву надо было ввезти в Штаты полмиллиона долларов и передать их Эрлу
Данбару. Данбар пользовался влиянием и мог устроить Косгроуву помилование
или амнистию, чтобы тот вернулся домой. Он запросил за это пятьсот тысяч,
деньги вперед.
-- Слишком сложная махинация, -- сказал я.
-- На самом деле нет, надо только понять суть. Как бы там ни было,
Данбар уже много лет верховодил в этой своей ГПП и сделал из нее
благообразный фасад, за которым можно было, не замарав рук, спрятать любые
деньги, которые политиканы помельче обычно называют взносами на предвыборную
кампанию. Но Данбар поступил умнее: деньги никогда не приходили прямиком к
нему, их получала ГПП, а сенатор потом забирал, оставляя ровно столько,
сколько было нужно для дальнейшего прозябания организации. Ты видел их
штаб-квартиру.
-- А что Косгроув?
-- Косгроув выдал деньги Мэтту, поскольку тот должен был умереть без
малого через год. Дядьке надлежало написать покаянное завещание, оплакать
свою неправедную жизнь и оставить все деньги ГПП, дабы она могла продолжать
свою самоотверженную деятельность.
-- Но дядька их надул, -- предположил я.
-- До размеров воздушного шара, -- ответил Райли. -- Сначала прожил
пять лет вместо шести месяцев, а потом завещал все деньги тебе.
-- Так вот почему Уилкс убил его, -- сказал я. -- Мэтт отказался от
услуг фирмы, и он заподозрил обман.
Райли покачал головой.
-- Нет. Во-первых, Уилкс очень хотел, чтобы Мэтт не умер раньше, чем
они докопаются до сути этого обмана. Во-вторых, у него нерушимое алиби на
время убийства.
-- Так это был не Уилкс?
-- Определенно нет.
-- Но и не братья Коппо, -- сказал я. -- Если они вообще существуют.
-- Существуют, будь спокоен, -- ответил Райли. -- Только родом они из
Канарси, а не из Бразилии. И никогда не имели никакого отношения ни к твоему
дядьке, ни к любому другому участнику этой чехарды.
-- Однако это живые люди. Наверное, их приплели сюда на тот случай,
если я начну рыться в газетных подшивках.
-- Да, что-то в этом роде.
-- Но зачем было так усложнять дело? Окружать меня всеми этими
высокоточными станками?
-- Не могли же они явиться к тебе и сказать: извини, мол, ошибочка
вышла, денежки-то наши. С одной стороны на Уилкса давил Данбар, а с другой,
надо полагать, нажимал Косгроув. А ты на весь свет славишься своим
легковерием, вот они и начали плести заговор, импровизируя по ходу дела и
стращая тебя всеми доступными способами. По-моему, Уилкс делал это с
удовольствием. Ты был прав: он -- непризнанный гений лицедейства.
-- Кабы я не нашел то письмо в столе дяди Мэтта, то ни о чем не
догадался бы, -- сказал я. -- Подписал бы бумаги, и все.
-- До этого едва не дошло, -- согласился Райли. -- Ты простофиля, Фред.
Такой уж уродился. А простофиля -- злейший враг самому себе.
-- Я исправляюсь, -- подчеркнул я. -- Полагаю, за последние несколько
дней я кое-чему научился.
-- Возможно, -- не слишком убежденно молвил Райли.
-- Остается последний вопрос, -- сказал я. -- Кто из них убил дядю
Мэтта и Гаса Риковича? Если это не Уилкс, то кто?
-- Никто, -- ответил Райли. -- Они все чисты. Какой им смысл выжидать
пять лет? Кроме того, они подозревали его в обмане и надеялись, что он не
умрет до выяснения дела.
-- Но кто же тогда угробил дядюшку Мэтта?
-- Понятия не имею.
-- Я думал, все это -- звенья одной цепи. Убийство и мошенничество. Но
ведь они и хотели, чтобы я так думал, верно? Чтобы свалил все в одну кучу.
-- Насколько мы можем судить, никакой связи нет, -- сказал Райли. --
Уилкс и Герти Дивайн просто воспользовались этим убийством, чтобы начать
строить козни против тебя.
-- О, боже! -- воскликнул я, внезапно испытав огромное облегчение. --
Тогда я знаю, кто это сделал.
Райли с сомнением посмотрел на меня.
-- Знаешь?
-- Лифтер.
-- Кто?
-- В дядюшкином доме, -- сказал я. -- Лифтер вечерней смены.
-- Фред, здоров ли ты?
-- Совершенно. Послушай. Мэтт дулся в карты с лифтером и, конечно,
мухлевал. Совершенно естественно, даже не думая об этом. Но он стал неловок.
Герти и Гас то и дело ловили его, но прощали.
-- Ты уверен? -- спросил Райли. Сомнения уступили место любопытству.
-- Вполне, -- ответил я. -- А поскольку лифтер куда глупее Герти, он не
знал, что дядька плутует, и обнаружил это только в последний вечер. Когда
дядьку схватили за руку, он, должно быть, разозлился, а может, и пригрозил
настучать управляющему, а тот уволил бы лифтера за внеслужебные отношения с
жильцами. Лифтер сам мне так сказал. Когда дядька пошел к телефону, он
взбесился и убил его. Вероятно, ударил бутылкой, которую потом унес с собой.
-- Ты уверен, что они играли в карты?
-- Совершенно. Мне сказали об этом и Герти, и сам лифтер.
-- Едва ли наши люди это знали, -- задумчиво проговорил Райли.
-- Лифтера все покрывали, не хотели, чтобы у него были неприятности.
-- А Рикович? -- спросил Райли.
-- Он-то и ответит на вопрос, -- сказал я. -- Единственная причина, по
которой он мог очутиться там в то время, -- желание потолковать с убийцей,
сказать, что тому придется выложить три с лишним тысячи, иначе Рикович
продаст сведения мне. Полагаю, у покойного Гаса было весьма своеобразное
отношение к жизни: он не допускал и мысли, что кто-то может покуситься на
него.
-- Как и старый Мэтт, -- ответил Райли. -- И вот обоих -- тупым
предметом по голове.
-- Лифтер, -- повторил я. -- Я бы уже давно догадался, кабы не убедил
себя в том, что убийство -- часть мошенничества.
-- Я сейчас вернусь, -- сказал Райли. -- Мне надо позвонить.
Пока он ходил, я переоделся, более чем охотно сбросив с себя
лабораторный халат. Вернувшись, Райли сообщил:
-- Наши пошли проверять.
-- А что будет с Уилксом, Данбаром и остальными? -- спросил я.
-- Увы, ничего, -- ответил Райли. -- Веских улик нет, и мы не сможем
привлечь их к суду. Эрл Данбар не станет лезть из кожи вон, чтобы помочь
Уолтеру Косгроуву вернуться в Штаты, но это -- наш самый большой успех в
деле.
-- А Герти? Подстроенное похищение?
-- Ты -- единственный, кто сообщил об этом. Она скажет: нет, я была в
отъезде, и все. Сама-то Герти никогда не заявляла о похищении.
-- Итак, все остаются на воле, -- подытожил я.
-- Включая тебя, Фред, -- подчеркнул Райли. -- Почему бы тебе не
попытаться взглянуть на дело с такой точки зрения?
Я попытался.
Спустя два дня, в субботу, я сидел в квартире Герти. Она наскоро
собирала легкий обед, потому что мы готовились прокатиться на моей новой
машине. Герти должна была водить ее до тех пор, пока я не получу права.
Когда зазвонил телефон, Герти сказала:
-- Возьми трубку, дорогой.
Звонил Райли. Услышав мой голос, он заявил:
-- Карен сказала, что ты там, но я ей не поверил.
-- Почему? Я же говорил Карен, что...
-- Да, да, знаю, -- ворчливо перебил он меня. -- Похоже, я должен тебя
поблагодарить.
-- За что?
-- За то, что побеседовал с Карен.
-- Ах, это. Черт, я чувствовал себя обязанным. Я не должен был лишать
тебя своего доверия. В том, что Карен порвала с тобой, была большая доля
моей вины, вот я и решил попытаться поправить дело.
-- Я заблуждался на твой счет, -- сказал Райли. -- Мне казалось, ты
норовишь отбить у меня Карен, чтобы самому закрутить с ней.
-- Нет, только не я. Во-первых, она -- твоя девушка. Во-вторых, мы друг
другу не подходим. Ей нужен такой, как ты.
-- Что значит, не подходите друг другу? -- спросил он.
-- Она слишком... слишком нормальная для меня. Я несколько...
Герти пришла с кухни, помахивая вымазанным майонезом ножом.
-- Что такое? -- осведомилась она.
-- Подожди, -- сказал я Райли и, повернувшись к Герти, объявил: -- Я
терпеть не могу майонез.
-- Только не моего приготовления. Я сама делаю его при помощи
смесителя.
Я скорчил мину, призванную выразить сомнение, и сказал в трубку:
-- Вы с Карен созданы друг для друга, Райли.
Герти снова удалилась на кухню.
-- Уж и не ведаю, чего ты ей наплел, -- сказал Райли, -- но вынужден
признать, что это помогло. Наши неурядицы позади.
-- Я только сказал, что вы с ней -- идеальная пара, а к мужчине надо
относиться как к буханке хлеба: лучше уж половина, чем вовсе ничего. Ну, а
когда она заявила, что-де не хлебом единым жива женщина, я объяснил ей
фаллическое значение основы жизни и добавил, что мы сами -- кузнецы своих
судеб, а посему ей лучше и впредь жить в той романтической сказке, которую
ты...
-- Что ты ей наговорил?!
-- Но ведь помогло же, Райли, -- напомнил я ему.
-- Ну, не знаю, -- задумчиво пробормотал он. -- Вроде, должно
сработать. -- Райли вздохнул. -- Ладно, забыли. Вот еще что: час назад твой
лифтер сознался в убийстве. Ты был совершенно прав: он поймал Мэтта на
шулерстве, взбесился, начал сквернословить, а когда Мэтт пригрозил вызвать
швейцара и вытолкать лифтера взашей, тот схватил только что распитую
бутылку, огрел ею Мэтта и смылся. Бутылку он выбросил в шахту лифта, теперь
там люди из лаборатории собирают осколки.
-- А чем он убил Гаса Риковича?
-- Бильярдным шаром. Рикович знал о заговоре и догадался, что Мэтта
убил лифтер. Он заломил больше трех тысяч, но у лифтера не было денег, и он
зазвал Риковича в квартиру, чтобы потолковать, ударил его бильярдным шаром,
спрятал тело, вымыл шар и пошел себе работать дальше.
-- Где он взял ключ от квартиры?
-- Мэтт дал. Чтобы лифтер мог приходить в любое время. Приносить
выпивку, играть в карты и так далее.
-- Значит, все разъяснилось.
-- Да.
-- Хорошо. Рад это слышать.
-- А как быть с тобой? Говорят, ты все-таки собираешься отдать деньги.
-- Я подумывал об этом.
-- Но почему?
-- В основном -- потому что они неправедные. На этих деньгах кровь.
Кроме того, я тридцать лет прекрасно обходился без них.
-- И кому же все это достанется?
-- Мне.
-- Как ты сказал?
-- Герти мне все объяснила, -- втолковал я ему. -- Она говорит, что при
желании я могу сколько угодно жить прежней жизнью, только гораздо более
вольготно. Вместо того, чтобы платить за квартиру, можно купить дом. Тогда
уже никто не замостит этот участок под автостоянку. Ну, и так далее.
-- Значит, ты оставляешь деньги, -- вяло пробормотал он.
-- Герти не позволит мне поступить иначе.
(Вообще-то Герти чаще всего выражалась так:"Ты что, спятил? Это же
деньги!
")
-- И больше не собираешься покупать золотых слитков или мостов?
-- Мосты -- только в пасть, а слитков -- самую малость. Я становлюсь
рачительным.
-- Но не пуганой вороной.
-- Нет, не пуганой. Хочу найти точку равновесия.
-- Отрадно слышать. Добрьяк все еще твой поверенный?
-- Нет, я отпустил его с миром. Дядя Мэтт нанял Добрьяка, потому что
тот жулик, и они ладили. Я уволил его по той же причине.
-- Кто у тебя теперь? Я его знаю?
-- Конечно. Как облупленного. Прескотт Уилкс.
-- Что?!
-- Данбар всердцах уволил его. Вот я и решил: есть человек, который и
впрямь радеет за клиента. И нанял Уилкса. Думаю, он справится.
Я принюхался. Из кухни доносился весьма странный и очень неприятный
запашок.
-- А с Герти ты по той же причине? -- спросил Райли.
Я немного обиделся и отчеканил:
-- Мы с Герти -- хорошие друзья. Она учит меня некоторым премудростям.
-- Не сомневаюсь.
-- Слушай, Райли, если девушка танцевала в "Канонирском клубе"
Сан-Антонио, это еще не значит, что у нее плохо с нравственностью. Герти...
-- Как скажешь, Фред, как скажешь.
-- Ну, короче, Герти -- это Герти.
-- С этим не поспоришь...
-- Можно подумать, она -- исчадие ада!
Вонища делалась все нестерпимее.
-- Кладу трубку, Райли, -- объявил я. -- Тут творится неладное.
Созвонимся позже.
Я бросился на кухню. Навстречу мне, будто ангел преисподней, выскочила
Герти в клубах едкого дыма.
-- Ой, чур меня! -- воскликнул я. -- Что такое?
-- Это ты мне скажи, негодяй! -- отвечала Герти, буравя меня красными
глазами.
-- Я? Почему я?
-- Десять минут назад я начала прогревать духовку, а заглянула туда
лишь теперь. Знаешь, что там?
-- Воняет, как в аду.
-- Я в таких местах не бываю, -- заявила Герти. -- Но вот что я тебе
скажу: в духовке горит библия!
-- Горит биб...
И тут перед моими глазами, будто раскрывшийся бутон, предстало во всей
красе последнее великое мошенничество. Разумеется, я уже не смогу остановить
выплату по тому злополучному чеку. Но, во всяком случае, теперь у нас есть
то, без чего ни одно действительно красивое мошенничество обойтись не может.
Изящная концовка.
Перевел с англ. А. Шаров