-----------------------------------------------------------------------
Herbert Wells. Jimmy Goggles the God (1899). Пер. - И.Воскресенский.
В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 6".
М., "Правда", 1964.
OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
-----------------------------------------------------------------------
- Не каждому доводилось быть богом, - сказал загорелый мужчина. - А вот
мне пришлось. Со мной всяко бывало.
Я заметил, что говорит он со мной явно свысока.
- Кажется, куда уж больше, верно? - сказал он. И продолжал: - Я из тех,
кто уцелел, когда пошел ко дну "Морской разведчик". Фу ты, пропасть! Как
летит время! Двадцать лет прошло. Вы, верно, и не помните, что это за
"Морской разведчик".
Название как будто знакомое. Я стал припоминать, где и когда я его
слышал. "Морской разведчик"?
- Что-то такое с золотым песком... - начал я неуверенно. - А что
именно...
- Вот-вот, - подхватил он. - Дело было в одном паршивом проливчике...
Зашел он туда случайно, укрыться от пиратов. Это было еще до того, как с
ними покончили. А в тех местах были вулканы какие-то, и всюду, где не
надо, торчали скалы. Неподалеку от Суны много таких мест, там только гляди
да поглядывай, не то враз налетишь на риф. Ну, мы и ахнуть не успели, как
посудина ушла под воду, глубина - двадцать сажен, а на борту золота на
пятьдесят тысяч фунтов, и песка и в слитках.
- Спасся кто-нибудь?
- Трое.
- Да, да, припоминаю, - сказал я. - Там еще велись потом спасательные
работы...
Едва я произнес эти слова, загорелый разразился такой ужасной бранью,
что меня взяла оторопь. Он перешел на более обычные ругательства и вдруг
замолчал.
- Прошу прощения, - сказал он, - но... как услышу про спасательные
работы...
Он наклонился ко мне.
- Я ведь тоже в это ввязался. Хотел заделаться богачом, а заделался
богом. Как вспомню, душа горит...
Это, знаете, не сахар - быть богом, - опять начал он и потом высказал
еще несколько столь же категорических афоризмов, которые, однако, ничего
не объясняли. Наконец он вернулся к своему рассказу.
- Нас было трое: я, один матрос по имени Джекобс и Олвейз - помощник
капитана с "Морского разведчика". Он-то и заварил кашу. Помню, мы плыли в
шлюпке, и он подбросил нам эту мыслишку, всего-то два словечка сказал. Он
был мастак по части всяких таких затей. "На этой посудине, - говорит, -
осталось сорок тысяч фунтов, и уж кто-кто, а я-то точно знаю место, где
она лежит". Ну, дальше уж не требовалось большого ума, чтобы смекнуть, что
к чему. Он и заправлял всем с начала и до конца. Втянул в это дело братьев
Сандерсов - у них была своя шхуна "Гордость Бенин" - и еще купил
водолазный костюм - подержанный, с аппаратом для сжатого воздуха, так что
не надо было нагнетать воздух помпой. Он бы и нырял сам, да не переносил
глубины. А настоящие спасатели мотались где-то у Старр Рейса, за сто
двадцать миль оттуда, и пресерьезно сверялись по карте, которую он
самолично для них состряпал.
И весело же нам было на этой шхуне, скажу я вам! Все плавание мы
балагурили, выпивали и тешили себя самыми радужными надеждами. Дело
казалось нам ясным и простым, это был, как говорят тертые парни, "верняк".
Мы все рассуждали, как там успехи у тех блаженных дураков, у настоящих
спасателей - вышли-то они на два дня раньше нас, - и хохотали до упаду.
Обедали мы все вместе в каюте Сандерсов; занятная получилась команда: все
капитаны и ни одного матроса, - и тут же торчал водолазный скафандр,
дожидался своего часа. Младший Сандерс был парень смешливый, а это чучело
и вправду потешное: огромная круглая башка, выпученные глазища. Сандерс и
устроил из него забаву. Назвал его "Джимми Пучеглазый" и разговаривал с
ним, как с человеко-м. Спрашивал, не женат ли он и как поживает миссис
Пучеглазая и маленькие Пучеглазики. Прямо живот надорвешь. И каждый божий
день все мы пили за здоровье Джимми, отвинчивали один глаз и вливали ему в
нутро стаканчик рому, так что под конец от него уже не резиной воняло, а
несло, как из винной бочки. Веселое было времечко, скажу я вам, мы и не
чуяли, бедолаги, что нас ждет.
Сами понимаете, мы вовсе не собирались пороть горячку и рисковать
понапрасну. Целый день мы осторожно, прощупывая дно, пробирались к
"Морскому разведчику" - он затонул как раз между двух вязких серых
гребней, это были языки лавы, и они круто подымались со дна, чуть что из
воды не торчали. Пришлось остановиться за полмили, чтобы бросить якорь в
безопасном месте, и тут мы разругались: кому остаться на борту? А та
посудина как пошла ко дну, так на том же месте и лежала, даже видно было
верхушку одной мачты. Спорили мы, спорили и всей оравой полезли в лодку. И
я, надев водолазный костюм, ушел под воду. Было это в пятницу утром, едва
только начинало светать.
Вот это было чудо! И сейчас вижу эту картину. Заря чуть занялась, и все
кругом выглядело как-то чудно. Кто не был в тропиках, думает, там все
сплошь ровный берег, да пальмы, да прибой. Как бы не так! В том местечке,
к примеру, ничего похожего не было. Мы-то привыкли: скалы - так уж скалы,
и волна о них бьется. А тут тянутся под водой этакие изогнутые серые
насыпи, будто отвалы железного шлака, а понизу зеленая плесень; кое-где по
хребту машут ветками колючие кусты: вода гладкая, стекло стеклом, и
отсвечивает тускло, как свинец, а в ней застыли огромные водоросли, бурые,
даже красные, и между ними ползает и шныряет разная живая тварь. А дальше,
за этими отвалами, за рвами и котловинами, - гора, и по склонам лес вырос
после пожаров и камнепадов последнего извержения. И на другой стороне тоже
лес, а над ним торчат, будто развалины, будто - как бишь его? - амбатеатр
из черных и рыжих угольев, из лавы этой самой, и посередке, точно в бухте,
плещется море.
Так вот, значит, рассвет едва начинался, и все кругом казалось еще
серым, белесым, и, кроме нас, в проливе не видать ни души. Только за
грядой скал, ближе к открытому морю, стояла на якоре "Гордость Бенни".
Ни души, - повторил он и продолжал не сразу: - Даже не представляю,
откуда они взялись. А мы-то были уверены, что кругом никого нет, и
Сандерс-младший, бедняга, распевал во все горло. Я влез в шкуру Джимми
Пучеглазого, только шлем еще не надел. "Одерживай, - предупредил Олвейз. -
Вот она, мачта". Глянул я одним глазком через планшир и схватился за шлем,
а тут Сандерс-старший круто развернул лодку, и я чуть не вывалился за
борт. Завинтили мне гляделки в шлеме, все в порядке, я закрыл клапан в
поясе, чтобы воздух не поступал и легче было погружаться, и прыгнул в воду
ногами вперед: лестницы-то у нас не было. Лодка закачалась, все, не
отрываясь, смотрели мне вслед, а меня с головой укрыла темнота и водоросли
вокруг мачты. Наверное, даже самый осторожный человек на свете не стал бы
в таком месте никого опасаться. Уж очень пустынно и глухо там было.
Конечно, и то возьмите в расчет - ныряльщик я никакой. И никто из нас
водолазом не был. Сколько пришлось повозиться, пока мы освоились с этим
балахоном, а погружался я в первый раз. Ощущение премерзкое. Уши заложило
- беда! Знаете, бывает: зевнешь или чихнешь - и отдает в ухо, - так вот,
оно похоже, только в десять раз хуже. Башка трещит, вот тут, во лбу, прямо
раскалывается и тяжелая, будто от сильной простуды. Дышать трудно. И под
ложечкой сосет, идешь вниз, а чувство такое, словно наоборот, вверх тебя
подымает, и конца этому нет. И не можешь задрать голову и посмотреть, что
там, над тобой, и что делается с ногами - тоже не видать. И чем глубже,
тем становится темнее, да еще на дне черный ил и пепел. Будто пятишься из
утра обратно в ночь.
Из тьмы, точно привидение, показалась мачта, потом стаи рыб, потом
заколыхался целый лес красных водорослей; бац! - я глухо стукнулся о
палубу "Морского разведчика", и от меня, словно летом рой мух с помойки,
метнулись рыбешки, кормившиеся мертвецами. Я отвернул кран, пустил сжатый
воздух, потому что в скафандре стало душновато и все еще, несмотря на ром,
пахло резиной, и стою, прихожу в себя. Здесь, внизу, было прохладно, и это
помогло мне отдышаться.
Полегчало мне, начал я осматриваться. Удивительное это было зрелище.
Даже свет необыкновенный - будто сумерки, и отдает красным, это из-за
водорослей, они так и вьются лентами по обе стороны корабля. А высоко над
головой свет зеленовато-синий, точно в лунную ночь. Палуба целехонька,
пустая и гладкая, только выломаны две мачты да есть небольшой крен на
правый борт; а нос и корма теряются во тьме кромешной. И не видать ни
одного мертвеца, я подумал: верно, они лежат за бортом в водорослях; но
после нашел скелеты двух человек в пассажирских каютах, там, где их
настигла смерть. Как-то не по себе мне было, стою на палубе и понемногу
все узнаю: вот местечко у поручней, тут я любил покурить в ясную ночь, а
вон в том уголке один малый из Сиднея частенько любезничал со
вдовушкой-пассажиркой. Оба они были не худенькие, а теперь - месяца не
прошло - на них даже детенышу краба нечем поживиться...
Я всегда любил пофилософствовать, вот и потратил добрые пять минут на
эти размышления, а уж потом отправился вниз, где хранилось это треклятое
золото. Поиски оказались делом нескорым, двигался я больше ощупью, тьма -
хоть глаз выколи, только из люка чуть сочился тусклый синий свет. Вокруг
шныряли какие-то твари, одна легонько ткнулась в стекло очков, другая
цапнула меня за ногу. Крабы, наверное... Я поддел ногой кучу какого-то
непонятного хлама, нагнулся и поднял что-то такое все в шишках и шипах.
Что бы вы думали? Позвоночник. Я, правда, не из брезгливых... Мы заранее
до тонкости все обсудили, к тому же Олвейз точно знал, где стоял сундук. Я
нашел его с первого раза. Мне удалось приподнять его за один угол на дюйм,
не больше.
Он внезапно оборвал рассказ.
- Я держал его в руках, понимаете? - сказал он. - Золото! На сорок
тысяч фунтов чистого золота! Я заорал "ура" или вроде того и чуть не оглох
в своем шлеме. Мне уже не хватало воздуха, да и устал я - пробыл под водой
уже минут двадцать пять - и решил, что с меня довольно. Отправился наверх
через тот же люк и только высунул голову над палубой, вижу, страшенный
крабище, как бешеный, прыгнул в сторону и мигом исчез за бортом. Я не на
шутку струхнул. Вылез на палубу, закрыл клапан сзади на шлеме, чтобы
скопился воздух и вынес меня наверх. И замечаю: что-то шлепает над
головой, будто лупят веслом по воде, - но вверх не поглядел. Думал, наши
мне сигналят, что пора подниматься.
И тут мимо меня промелькнуло что-то тяжелое, воткнулось в деревянную
обшивку и дрожит. Я глянул, а это длинный нож - я не раз видал его в руках
Сандерса-младшего. Уронил, думаю, дурак, чуть меня не проткнул, ругаю его
на все корки и начинаю подниматься к свету. Я был уже почти у верхушки
мачты, как вдруг - бац! Что-то на меня свалилось, и чей-то башмак стукнул
меня спереди по шлему. Потом навалилось что-то еще, оно отчаянно билось.
Чувствую: увесистая штука, давит на голову, и вертится, и крутится. Если
бы не башмак, я бы подумал, что это громадный осьминог или вроде того. Но
осьминоги башмаков не носят. Все это случилось в одну минуту. Я
почувствовал, что опять иду ко дну, растопырил руки, чтоб удержаться, но
тут вся эта тяжесть соскользнула с меня и ухнула вниз, а меня подняло
вверх...
Он помолчал.
- Я увидал голое черное плечо, а за ним лицо Сандерса-младшего, шею ему
насквозь проткнуло копье, а изо рта и из раны будто розовый дым клубился в
воде. Так они и ушли вниз, вцепившись друг в друга и кувыркаясь, они уже
не в силах были выпустить друг друга. Еще миг - и я хлопнулся шлемом о
днище негритянского каноэ, чуть голову не расшиб. Негры! Целых два каноэ.
Жутко мне стало. Через борт перевалился Олвейз - в нем торчали сразу
три копья. Вокруг меня в воде бултыхались ноги нескольких чернокожих.
Всего я разглядеть не мог, но сразу понял, что игра кончена, отвернул до
отказа клапан и опять пошел на дно вслед за беднягой Олвейзом, только
пузыри надо мной взвились. Сами понимаете, до чего я был поражен и
напуган. Я пролетел мимо Сандерса-младшего и того негра - они опять
поднимались вверх и еще трепыхались из последних сил, миг - и я опять стою
впотьмах на палубе "Морского разведчика".
Фу ты, пропасть, думаю, попал я в переделку! Негры? Сперва решил, так и
так мне крышка - в воде задохнусь, а вынырну - копьем проткнут. Я не знал
в точности, насколько у меня хватит воздуха, да и не очень-то хотелось
отсиживаться под водой. Жарко мне было и мутило ужасно, да и струсил я до
чертиков. Мы совсем забыли про туземцев, про этих грязных папуасов, будь
они прокляты! Всплывать здесь нет никакого смысла, но что-то делать нужно.
Недолго думая, я перебрался через борт, спрыгнул прямо в водоросли и, как
мог быстро, зашагал прочь в темноте. Только один раз остановился, стал на
колени, задрал голову - чуть в шлеме шею не свернул - и посмотрел вверх.
Вижу, все пронзительно яркое, зелено-голубое, и качаются два каноэ, а
между ними наша лодка, все очень маленькие, издали будто две черточки, а
посередке перекладина. У меня засосало под ложечкой, и еще я подумал,
отчего это они так раскачиваются и зарываются носом...
Это были, пожалуй, самые скверные десять минут в моей жизни - бреду в
темноте, спотыкаюсь, грудь сдавило так, что ребра трещат, словно тебя
заживо в землю закопали, и мутит от страха и дышать уже нечем, только
воняет ромом и резиной. Фу ты, пропасть! Немного погодя я почувствовал,
что дно под ногами вроде как пошло покруче вверх. Скосил глаза, еще раз
посмотрел, не видать ли каноэ и лодку, и иду дальше. Вот уже над головой
воды на фут, не больше; попытался я разглядеть, куда иду, но, понятно,
ничего не увидел, только отражение дна. Рванулся я вперед и будто пробил
головой зеркало. Глаза очутились над водой, вижу: впереди отмель, берег, а
чуть отступя лес. Осмотрелся - ни туземцев, ни нашей шхуны не видать, их
заслонила груда застывшей вздыбленной лавы. По дурости своей я вздумал
бежать в лес. Шлем не снял, только отвернул одно стекло, жадно глотнул
воздух, немного отдышался и зашагал на берег. До чего же воздух показался
мне чистым и вкусным - сказать невозможно!
Конечно, если подметки у тебя свинцовые, в четыре дюйма толщиной, а
голова всунута в медный шар величиной с футбольный мяч и вдобавок ты
пробыл тридцать пять минут под водой, чемпионом по бегу не станешь. Я
бежал, а выходило, что едва тащился, словно пахарь за плугом. Полпути не
прошел и вдруг увидал десятка полтора чернокожих - вышли из лесу, будто
нарочно меня встречать, и рты разинули от изумления.
Стал я как вкопанный и обругал себя последним дураком. Удрать обратно в
воду у меня было столько же надежды, как у перевернутой черепахи. Я только
завернул опять стекло очков, чтоб руки были свободны, и жду. Что мне еще
оставалось?
Однако они не больно спешили, и я смекнул, в чем дело. "Джимми
Пучеглазый, - говорю, - красавчик мой, это они на тебя загляделись". От
пережитых опасностей и от резкой перемены этого окаянного давления я,
видно, был малость не в себе. "Чего уставились? - говорю, словно дикари
могли меня слышать. - Кто я такой, по-вашему? Ну-ну, глазейте, то ли еще
будет!" Завернул выводной клапан и давай травить сжатый воздух из пояса -
раздулся весь, как хвастливая лягушка. Это их совсем ошарашило. Вот
провалиться, ни шагу больше не ступили, а потом один за другим хлоп на
четвереньки. Они никак не могли взять в толк, что это перед ними за
чудище, и оказали мне самый любезный прием, очень это было разумно с их
стороны! Я подумал было потихоньку отступить к воде и удрать, но нет,
пустая затея. Сделай я шаг назад - и они на меня набросятся. С отчаяния я
двинулся к ним по отмели этакой мерной тяжелой поступью - иду и важно
размахиваю толстыми ручищами. А у самого душа в пятках.
Но в трудную минуту что лучше всего выручает - это когда у тебя вид
почудней. Я это и раньше знал и потом приходилось убеждаться. Нам-то с
малолетства известно, что за штука водолазный костюм, нам и не понять,
каково темному дикарю такое увидеть. Одни сразу дали тягу, другие скорей
принялись биться оземь головой. А я все шагаю - важно, не торопясь, вид у
меня дурацкий и хитрый, точь-в-точь водопроводчик, которому ненароком
работы привалило. Ясное дело, они приняли меня за какое-то
сверхъестественное существо.
Потом один вскочил и тычет в меня пальцем, а сам как-то весь вихляется,
а остальные таращат глаза то на меня, то на море. "Что-то там стряслось",
- думаю. Повернулся - медленно, важно, чтоб достоинство свое не уронить,
вижу: огибает мыс пара каноэ и тащит на буксире нашу бедную старушку
"Гордость Бенни". Тут я вконец расстроился. Но они, видно, ждали
одобрения, и я неопределенно помахал руками. Потом повернулся и опять
гордо зашагал к лесу. Помнится, я все твердил, как помешанный: "Господи,
пронеси и помилуй! Господи, пронеси и помилуй!" Только круглый дурак,
который сроду не нюхал опасности, позволит себе смеяться над молитвой.
Но эти черномазые вовсе не собирались меня отпускать. Они затеяли
какие-то танцы с поклонами и понемногу оттеснили меня на тропу между
деревьев. Уж не знаю, за кого там они меня принимали, только ясно, что не
за британского подданного, а я на сей раз вовсе не спешил объявлять им
свое подданство.
Если вы незнакомы с обычаями дикарей, может, вы и не поверите, но эти
заблудшие темные души прямиком отвели меня к своему, что ли, капищу и
представили старому черному камню. К тому времени я уже стал понимать, до
чего они темные, и едва только увидал это божество, сразу смекнул, как
себя вести. Я завыл басом "уау-уау", и выл очень долго, и все размахивал
руками, а потом этак медленно, торжественно повалил идола набок и уселся
на него. Мне до смерти хотелось посидеть, водолазный костюм для прогулок в
тропиках - одежда не очень-то подходящая. Ну, а их это совсем доконало, я
видел, у них прямо дух захватило, когда я уселся на их идола, но через
минуту они очухались и принялись во всю мочь мне кланяться.
Вижу я, все оборачивается хорошо, и мне малость полегчало, хоть плечи и
ноги совсем разломило от тяжести.
Одно меня точило: вот вернутся те дикари, что были в каноэ, как-то они
на все это посмотрят? Вдруг они видели меня в лодке, пока я не нырнул, да
еще без шлема? Может, они с ночи следили за нами из засады. Тогда они
будут обо мне другого мнения, чем эти. Мне показалось, я много часов
маялся, ничего хорошего не ожидая. Наконец поднялась суматоха, и я понял,
что они прибыли.
Но они тоже в меня поверили - вся их проклятая деревня поверила. Видно,
я их взял тем, что битых двенадцать часов кряду, не меньше, просидел с
грозным видом, не шевелясь, точно истукан, не хуже, чем эти, знаете,
египетские идолы. Попробовали бы вы, каково это да в такой жаре и вонище!
Я думаю, никому из них и не снилось, что внутри сидит человек. Они решили,
что просто большой кожаный идол вылез из моря и принес им счастье. Но до
чего меня замучила усталость! И жара! И духотища проклятая! До чего воняло
резиной и ромом! Да еще они тут суетятся! Передо мной лежала плоская плита
- обломок лавы, дикари развели на ней смрадный костер и то и дело кидали в
него кровавые куски мяса; сами они, скоты, пировали в сторонке, а что
похуже - сжигали в мою честь. Я уже малость проголодался, но теперь-то я
понимаю, как боги ухитряются обходиться без еды: вокруг них всегда воняет
горелым. Дикари приволокли со шхуны много всякой всячины, и среди прочего
я увидел насос для нагнетания сжатого воздуха, - тут на душе у меня стало
чуточку полегче; потом набежали парни и девушки, целая орава, и завели
вокруг меня бесстыжие пляски. Удивительное дело, каждый народ оказывает
уважение на свой манер. Будь у меня под рукой хороший нож, я бы многих
отправил на тот свет, уж очень они меня взбесили. А я все сидел этак
чинно, как в гостях, ничего лучше придумать не мог. Потом настала ночь, и
в оплетенном прутьями капище стало, на их вкус, слишком темно (дикари,
знаете, боятся темноты), и я начал этак сердито мычать; тогда они
разложили снаружи большие костры и оставили меня одного в темной хижине;
наконец-то я мог без помехи отвернуть стекла очков и собраться с мыслями,
и не надо было ни от кого скрывать, как мне худо. Бог ты мой! До чего мне
было тошно!
Я ослаб и хотел есть, а мысли вертелись и вертелись, точно жук на
булавке, - суеты много, а толку чуть. Никак с места не сдвинешься, все
одно и то же. Жалел я товарищей - они, конечно, были ужасные пьяницы, но
такой участи не заслужили; молодой Сандерс с копьем в глотке так и стоял у
меня перед глазами. И еще я думал о сокровищах, что остались на "Морском
разведчике", - как бы их достать и куда бы запрятать понадежнее, а потом
уехать и снова вернуться за ними. И еще задача: где бы раздобыть
чего-нибудь поесть? Прямо голова кругом шла. Попросить знаками, чтобы меня
накормили, я боялся: будет слишком по-человечьи - и просидел голодный
почти до самого рассвета. К этому времени деревня затихла, и я, не в силах
больше терпеть, вышел из капища и размокал в миске какую-то дрянь вроде
артишоков и немного кислого молока. Остатки я сунул среди других
жертвоприношений, чтобы намекнуть им, какая еда мне по вкусу. А наутро они
пришли поклониться мне, а я сижу, неподвижный и величественный, на их
прежнем боге, в точности как сидел вечером. Прислонился спиной к столбу
посреди хижины и заснул. Вот так я и стал у язычников богом, конечно,
по-настоящему это не бог, а одно богохульство, да ведь не всегда можно
выбирать.
Хвастать не хочу, однако должен признаться: пока я был у этих дикарей
богом, им необыкновенно везло. Особенных заслуг себе приписывать не стану,
но удачу я им принес. Они воевали с другим племенем и победили, и я
получил уйму приношений, от которых мне не было никакого толку; и рыба так
и шла к ним в сети, и сорго на полях уродилось на диво. Они считали, что и
шхуну захватили по моей милости. Недурно для начинающего бога, скажу я
вам. И верьте не верьте, но я пробыл богом у этого дикого племени без
малого четыре месяца.
Ну, а что мне оставалось делать? Но водолазный костюм я все-таки иногда
снимал. Я заставил их соорудить внутри капища конурку вроде алтаря, немало
помучился, пока втолковал им, что от них требуется. Ужасно трудно было
добиться, чтобы они поняли, чего я хочу. Не мог же я ронять свое
достоинство и коверкать их тарабарский язык (даже если б я и умел
разговаривать по-ихнему), и не пристало мне без конца махать руками у них
перед носом. Вот я и стал рисовать на песке картинки, потом присаживался
рядом и гудел, как пароходная сирена. Порой они делали все наоборот. Но
всегда очень старались. И все время я ломал голову, как бы довести до
конца затею с этим треклятым золотом. Каждую ночь перед рассветом я в
полном облачении выходил из капища и отправлялся к проливу взглянуть на то
место, где на дне лежал "Морской разведчик", а однажды в лунную ночь даже
попробовал добраться до него, но водоросли, скалы, темнота - все было
против меня, пришлось отступить. Возвратился, когда солнце поднялось уже
высоко, и вижу - на берегу стоят толпой мои глупые папуасы и молятся:
дескать, морской бог, вернись к нам, пожалуйста. Я столько раз спотыкался
и падал, всплывал и опять уходил под воду, что еле держался на ногах и был
зол, как черт, а тут эти дурни прыгают и скачут от радости... я чуть было
не начал лупить их по башкам всех подряд. Терпеть не могу лишних почестей.
А потом явился миссионер. Чтоб ему провалиться! Дело было за полдень, я
важно восседал в наружной части капища, все на том же старом черном камне.
И вдруг за стеной зашумели, залопотали, а потом слышу голос этого самого
миссионера. "Они молятся пням и камням", - говорил он толмачу, и я мигом
догадался, в чем дело. Пока я отдыхал, одно стекло очков было вывернуто, я
и крикнул, недолго думая: "Пням и камням, говоришь? А ну-ка, иди сюда,
сейчас я разобью твою ослиную башку". За стеной затихли было, опять
залопотали, а потом он входит, как водится, с библией в руках - щуплый,
рыжеватый, в очках, на голове пробковый шлем. Разглядел он меня в полутьме
- круглая медная башка, выпученные глазища - и, смею сказать, малость
оторопел. "Ну, - говорю, - почем ситец идет?" По совести, не люблю я
миссионеров.
Потешался я над этим проповедником. Где уж ему было со мной тягаться!
Спрашивает, кто я такой, а у самого поджилки дрожат. А я отвечаю: если,
мол, хочешь узнать, кто я, читай, что у меня на ногах написано. Он
нагнулся, а толмач, понятно, суеверный, как все чернокожие, подумал, что
это он кланяется мне, - и сам скорей бух мне в ноги! Мои папуасы так и
завыли от восторга, и после этого миссионерам уже нечего было делать в
моей деревне, по крайней мере таким, как этот.
Но я, конечно, свалял дурака, что так от него отделался. Будь у меня
хоть капля ума, я бы сразу рассказал ему про сокровище и взял бы его в
компанию. Он бы, конечно, согласился. Малый ребенок и тот быстро смекнул
бы, что неспроста тут появился скафандр, когда пропал "Морской разведчик".
И вот неделю спустя утром выхожу я из своей хижины и вижу: по проливу
тащится "Материнство", спасательное судно из Старр Рейса, прощупывает дно.
Конец всему, даром только я мучился. Фу ты, пропасть! И взбесился же я!
Стоило сидеть чучелом в этом вонючем балахоне! Четыре месяца!
Загорелый опять прервал свой рассказ и разразился неистовой бранью.
- Подумать только! - снова заговорил он по-человечески. - На сорок
тысяч фунтов золота!
- А тот проповедник потом вернулся? - спросил я.
- Еще бы! Чтоб ему пусто было! Он поклялся моим папуасам, что внутри
ихнего бога сидит человек, и решил им торжественно это доказать. Но
внутри-то ничего не оказалось, опять я его провел. Я терпеть не могу
разные сцены и объяснения, так что поспешил убраться, двинулся по берегу
домой, в Бению: днем скрывался в зарослях, а по ночам таскал в деревнях
чего-нибудь поесть. Единственное оружие - копье. Ни одежды, ни денег.
Ничего. Всего имущества, как говорится, собственная шкура. А в голове так
и сверлит - плакали восемь тысяч фунтов золотом, моя пятая доля...
А дикари задали ему жару, голубчику, - и поделом! Решили, что это он
спугнул их счастье.