-----------------------------------------------------------------------
Пер. - Р.Померанцева. В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений
в 15 томах. Том 3". М., "Правда", 1964.
OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
-----------------------------------------------------------------------
Мир совершенствуется. В дни моей юности, как многие из вас еще помнят,
люди чтили красное дерево и почему-то предпочитали всякой другой мебели
эти блестящие громады, удивительно похожие цветом на сырую печенку и такие
тяжелые, что не сдвинешь. Те из нас, кто был слишком беден для красного
дерева, притворялись, что имеют его, придавая своей мебели воспаленный
оттенок с помощью фанеровки. Это заставило кое-кого решить, что все дело
тут было в цвете. В те времена бытовало словечко "ничтожный", ныне почти
забытое. Милая тетушка Шарлотта прибегала к этому эпитету, когда
по-своему, по-женски, бранила ей неугодных. "Ничтожный", "пустой",
"поддельный" было, по ее мнению, наихудшим, что можно сказать о человеке.
Еще, помнится, она питала крайнее отвращение к накладному серебру и
бронзовым полупенсам. Полупенсы ее юности представляли собой массивные
диски из красной меди, к которым совсем не подходило слово "мелочь". То
были красивые и увесистые монеты, почти столь же неудобные в обращении,
как кроны. Помню, как однажды в детстве она поправила меня.
- Не называй пенни медью, деточка, - сказала она. - Медь - это металл,
а нынешние пенсы, они бронзовые.
Удивительно, до чего живучи наши детские представления. Я по сей день
считаю бронзу неким втирушей среди металлов, ничтожным выскочкой. Все в
доме тетушки-Шарлотты было поразительно добротным и, за малым исключением,
страшно неудобным; здесь не было вещи, которую мальчик мог бы разбить, не
подвергшись за то анафеме. Только ее сервиз не лишен был прелести - по
крайней мере другого я ничего не помню, - и каждая из этих заветных
тарелок действительно стоила ее бесконечных восторгов. Меня водили в
дорогих костюмчиках, доставлявших мне такие же муки, как Геркулесу его
туника, омоченная в крови Несса [Несс - кентавр, поверженный Геркулесом;
жена Геркулеса - Деянира омочила в крови Несса тунику мужа, чтобы вернуть
его любовь, но кровь кентавра оказалась ядом]. Я слишком рано узнал цену
добротным вещам. Узнал, скольких сердитых взглядов стоит каждая чайная
чашка, и по гроб жизни возненавидел все дорогое. Самому мне любы дешевые и
никчемные вещи, зауряднейший хлам, какой только можно получить за деньги,
что-нибудь банальное, как примула, и недолговечное, как первый снег.
Подумайте сами, насколько дешевые и - если угодно - плохие вещи
предпочтительней их дорогостоящих подмен. Допустим, вам надо что-то
купить. "Только бери, что получше, - советует тетя Шарлотта, - такое, чтоб
дольше служило". Вы следуете ее совету, и вещь служит веки вечные и
становится семейным проклятием. Кому не известны эти донельзя скучные
Добротные вещи, скучные, как верные жены, и столь же исполненные
самодовольства? У тетушки Шарлотты за всю жизнь, наверно, не было ни одной
новой вещи. Мебель красного дерева перешла к ней от дядюшки, а сервиз - от
каких-то далеких предков. А ее постели, ее перины!.. Их посещали призраки.
Лучшая из кроватей видела столько смертей, рождений и браков, что могла
поведать историю трех поколений нашей семьи. Что-то в этом доме навевало
мысль о кладбище, и не только потому, что спинки стульев походили
очертаниями на могильные плиты. Моя память сохранила мрачные закоулки
этого дома, его темные, как в склепе, углы, пышные драпировки, скрывавшие
окна. Наша жизнь была чересчур буднична для подобной обстановки. Тетушка
Шарлотта не догадывалась, что все это ее подавляло, а меж тем оно так и
было. Этим и объяснялся, по-моему, ее душевный склад - ее мрачный
кальвинизм, ощущение ничтожества и бренности всего земного. Утверждение,
будто вещи являются принадлежностью нашей жизни, было пустыми словами. Это
мы были их принадлежностью, мы заботились о них какое-то время и уходили
со сцены. Они нас изнашивали, а потом бросали. Мы менялись, как декорации,
они действовали в спектакле от начала и до конца. То же самое было и с
одеждой. Мы схоронили вторую сестру моей матери - тетушку Аделаиду, -
поплакали и почти позабыли о ней, а ее великолепные шелковые платья,
несмотря на свое сиротство, по-прежнему весело шуршали в нашем эфемерном
мире.
Все это еще в раннем детстве противоречило моему представлению о жизни
и об относительной ценности вещей. Я хочу иметь свои вещи; вещи, которые
можно разбить, не разбив себе сердце, и, поскольку мы живем только раз, я
ищу перемен - чтоб сперва было это, а потом то. Ценность старых и
добротных вещей тети Шарлотты я узнал, лишь когда продавал их. За них дали
на редкость много - за эти каменные стулья, как жернова, перемалывавшие
людей; за этот хрупкий фарфор, доставлявший бесконечные тревоги до тех
самых пор, пока чары его не разлетелись с ним вместе; за серебряные ложки,
по милости коих тетя Шарлотта пятьдесят шесть лет кряду мучилась мыслью о
взломщиках; за кровать, которую из всей родни пережил я один; за чудесные
старинные часы - рослые, плечистые, с серебряным ликом.
Но, как я уже говорил, наши вкусы меняются - ушло в вечность красное
дерево и репсовые гардины. Вещи теперь служат человеку, а прежде человека
с детства учили служить вещам. Нынче я сам связующее звено между прошлым и
будущим. Вещи, как весенние цветы, появляются и вновь исчезают. "Кто
украдет мои часы, получит ерунду", - как говорил один поэт; они сделаны из
бог весть какого металла и, если их день продержать на каминной полке,
покрываются сплошным красновато-черным налетом, который очень меня
веселит. Мальчиком я понял, что когда-нибудь надену дедушкину шляпу.
Теперь у меня шляпа за десять шиллингов, а то и дешевле, и я меняю ее два
или три раза в году. В прежние времена платье брали себе почти так же
навечно, как жену. Наше нынешнее жилище полно разными блестящими
предметами; повсюду легковесные креслица, прочные лишь настолько, чтобы не
развалиться под вами; книги в ярких обложках; ковры, на которые вы
спокойно можете бросить зажженную спичку. Вы не боитесь здесь что-нибудь
поцарапать, опрокинуть кофе, разбросать по углам пепел. Уж ваша мебель не
станет чваниться перед гостями. Она знает свое место.
Но особенно хороши дешевые вещи с точки зрения декоративности. Если что
и выдавало в моей тетушке любовь к красоте, так это милый ее сердцу старый
цветник, хотя даже тут она остается у меня под подозрением. Ее любимыми
цветами были тюльпаны - эти накрахмаленные гордецы в малиновых прожилках.
Полевые цветы она презирала. Драгоценности ее походили на выставку
благородных металлов. Знай она стоимость платины, она б только ее и
носила. Цепи, кольца и броши тети Шарлотты приобретались на вес. Она б
отвернулась от работы Бенвенуто Челлини, если бы в вещи было менее
двадцати двух каратов. Акварель она презирала; картина в ее глазах должна
была представлять собою огромное, писанное маслом бурое полотно
какого-нибудь Старого Мастера. В углу столовой в усадьбе Бэббиджей стояла
горка с хвастливо сияющей позолоченной посудой; ее огораживал плюшевый
шнур, не позволявший посетителям толком рассмотреть чеканку: они лишь
узнавали стоимость и шли дальше. Я не держу в доме богато разукрашенного
искусства. По мне, прелесть искусства составляют такие необъяснимые вещи,
как идеи, мастерство и талант. На фартинг краски и бумаги - и перед вами
шедевр, как это делают японцы. Не беда, если он упадет в огонь. Он
исчезнет, как вчерашний закат, - завтра будет новый.
Японцы - истинные апостолы дешевизны. Греки жили, чтоб научить людей
красоте, иудеи - нравственности, но вот явились японцы и принялись
вдалбливать нам, что человек может быть честным, его жизнь - приятной, а
народ - великим без домов из песчаника, мраморных каминов и буфетов
красного дерева. Порой мне ужасно хотелось, чтоб тетушка Шарлотта пожила
среди японцев. Она, конечно, обозвала бы их "горсткой ничтожеств". То, что
у них столь употребима бумага и они носят бумажное платье и пользуются
бумажными платками, преисполнило бы ее бесконечного презрения к ним. Как я
ни старался, я не мог представить себе тетю Шарлотту в бумажном белье. Она
питала истинную ненависть к бумаге. Ее молитвенник был напечатан на шелку,
все книги переплетены в кожу и не так для красоты, как для прочности
вправлены в металлический кант. Настоящее ее место было в древнем Вавилоне
- сей основательный народ высекал на камне даже газеты. Я мысленно
сравнивал ее с той царевной, которая носила одеяние из кованого золота.
Мальчиком я считал, что скелет у нее из красного дерева. Но как бы там ни
было, старушки уж нет, и к тому же она оставила мне свою мебель. Наверно,
она перевернулась в гробу, когда я принялся распродавать ее имущество.
Даже семейный фарфор понемногу исчез. Негодуя за дурное отношение к ее
слишком фундаментальным вещам, тетка вечно наказывала меня, запирала в
чулане, сажала на хлеб и воду, давала непосильные задания, и я,
признаться, низко отметил ей за это. Если будете в Уокинге, вы убедитесь в
этом собственными глазами. На могиле ее стоит простой легкий крест. Он
кажется белым пятнышком между двух безобразных гранитных пресс-папье,
которыми придавлены лежащие справа и слева. Временами я готов в этом
раскаяться. Как я посмотрю ей в лицо на том свете: я ведь так ее оскорбил!
1898