----------------------------------------------------------------------------
© Patrick White "THE COCKATOOS", 1974
London, 1974
Перевод Р. Облонской
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Одетый без особой тщательности, как того и требовали воскресный день и
его миссия, мистер Неплох торопливо прошел по дорожке.
Не успела она отворить дверь, он обрушил на нее скороговорку, стараясь
оживить ставшие избитыми слова:
- ...как всегда, стучимся в двери ради Сердечного фонда. Желаете
пожертвовать? - Он коснулся знака сердца, пришпиленного к рубашке.
Почти уверенная, что перед ней один из секты свидетелей Иеговы, она,
увидев бумажное сердце, в первую минуту нахмурилась было, потом улыбнулась -
ей словно сон приснился, так вдруг пахнуло тарталетками с малиной,
разложенными на пергаментной бумаге в одной из укрытых от треволнений кухонь
ее детства.
- Да-да, - сказала она, вздохнув, и пошла по коридору за кошельком.
Была она высокая, худая, лицо изжелта-бледное. Как большинство жителей
этого квартала, за долгие годы, что они прожили здесь, миссис Дейворен и
мистер Неплох разговаривали друг с другом редко, лишь когда этого требовали
приличия, да и то на улице; хотя никто не имел ничего против друг друга,
сторонились только Фиггиса, владельца похоронного бюро, да в придачу
доносчика.
- Вот, - сказала она, протягивая двухдолларовую бумажку, ровно столько,
сколько от нее и можно было ждать. - Цены-то нынче! Растут и растут, а?
Если его улыбка могла показаться натянутой, так это он просто выписывал
квитанцию, положив ее на колено.
- А инициал какой у нас будет? - спросил он.
- О, - ответила она. - Миссис О. Дейворен.
- Как насчет супруга? Не раскошелится на парочку монет?
- Не знаю, право. Его, может, и нет сейчас.
- Я видел, он вернулся. Прошел с заднего крыльца.
- Что ж, возможно, он и здесь... в задней половине дома.
- Вам не трудно его спросить?
На лице Клайда Неплоха появилась улыбка, благодаря которой дамы
забывали о его неказистой фигуре и варикозных венах. Он любил очаровывать
незнакомых людей; разумеется, он играл в открытую.
Вероятно, что-то подействовало на миссис Дейворен: если не его обаяние,
так осеннее солнце, или бумажное сердце, пришпиленное к рубашке, или, всего
вероятней, ее собственная душевная щедрость.
- Мы с мистером Дейвореном не разговариваем шесть... нет, должно быть,
уже семь лет, - вдруг сказала она, вперив взгляд в бумажное сердце.
Мистер Неплох был ошарашен.
- Да ведь бывает же такое, о чем обязательно надо сказать... хоть
иногда... мол, вынеси мусор или там заплати за молоко.
- Есть такое... да... тогда мы пишем на листках, нарочно для этого
блокнот завели.
Наперекор всему мистер Неплох опять обаятельно улыбнулся.
- А что, если сунуть ему листок насчет пожертвования в Сердечный фонд?
- Ох, нет, не могу! - сказала она и переступила на лесенке, под ногами
заскрипел песок. - Нет, просто не могу! - По всему видно было, что миссис
Дейворен сожалеет о невольно вырвавшемся признании, и, однако, она
продолжала еще опрометчивей: - Это началось из-за пичуги. Когда я уехала в
Кьяму на похороны Эсси, он... он дал моей пичуге умереть.
Это ж надо!
- Зато у вас теперь какаду, - утешил ее мистер Неплох, протягивая
квитанцию и кладя в карман рубашки шариковую ручку. - Совсем вроде ручной.
- Какаду? - "Вид у нее стал такой испуганный, словно речь шла о тигре.
- Тот попугай перед домом... ходит вокруг дерева.
Быстро переступая большими ступнями тонких ног, миссис Дейворен прошла
по асфальтовой дорожке до угла дома.
- Какаду! - прошептала она.
Под эвкалиптом, довольно большим для палисадника в здешних местах,
вышагивал и топотал попугай. Мистеру Неплоху показалось, попугай злится.
Зеленовато-желтый хохолок раскрылся, словно перочинный ножик со многими
лезвиями. Потом какаду хрипло закричал, распахнул крылья и полетел через
парк. Уродливо у него это получилось, неуклюже.
- О-о! - застонала миссис Дейворен. - Как по-вашему, он вернется?
- Должно, забыли запереть клетку, а?
- Ох, нет! Он дикий. Первый раз его вижу. Хотя, конечно, он может быть
и чей-то. Вот огорчатся, когда увидят, пропал их попугай!
Мистер Неплох заспешил прочь.
- Как по-вашему, может, насыпать семечек? - В отчаянии миссис Дейворен
громко требовала совета. - Я где-то читала, что семечки подсолнуха...
- Может, и так. - Клайд Неплох был уже у калитки; вот чем хорош сбор
пожертвований - всегда есть что порассказать жене.
Миссис Дейворен пошла назад по дорожке и скрылась в доме.
Олив Дейворен обретала утешение, когда бродила по своему темному дому,
если только не слышала, что и Он тоже бродит по дому, в другой половине, -
тогда брала досада. Папочка оставил ее в достатке: дом на респектабельной
улице и доля в компании "Дружеские ссуды", в которой заправляет его партнер,
мистер Армстронг. Дом из бурого кирпича не так велик, чтобы привлечь
грабителей, но достаточно большой, чтобы произвести впечатление на тех, кто
официально грабителем не числится. Цемент между кирпичами крошится. Надо,
чтобы привели в порядок. И чтобы покрасили все деревянное снаружи и внутри.
Но еще не теперь. Это слишком осложнит жизнь, особенно когда работы будут
вестись внутри дома, да еще, пожалуй, придется сталкиваться с Миком лицом к
лицу в минуты, когда совсем этого не хотелось бы.
Папочка был прав, напрасно она не прислушалась к его словам. "Не
сказать, чтоб совсем нестоящий, а только он человек без будущего, и винить
его нельзя, нельзя винить человека за то, что нутро у него ирландское".
Трудно поверить, до чего своевольная она была в юности. О замужестве ли речь
шла, о музыке ли, она сама знала, как поступать. А кончилось вон чем: ни на
что не хватает решимости. За единственным исключением.
В тот вечер она слышала, как Он ("твой ирландец") потихоньку прошел в
глубине дома. Слышала, как брякнула затянутая металлической сеткой дверь,
когда Он вышел в садик за домом. Ему нравилось снимать гусениц с растущих
вдоль забора фуксий.
Что до музыки, ее скрипка пролежала все эти долгие годы на верхней
полке блестящего, фанерованного под дуб гардероба. Вспоминая о ней, Олив
всякий раз засовывала скрипку поглубже под гору белья.
У Олив были артистические наклонности. Мамочка повела ее на Уэльский
ежегодный музыкальный фестиваль, перед выступлением попышнее расправила ей
юбку, уложила волосы. Когда оказалось, что у нее способности не столько к
декламации, сколько к игре на скрипке, папочка послал ее в консерваторию.
Хотя она знала, что следует любить Баха, и любила его, на своем первом
концерте с оркестром она решила исполнить Бруха.
(Мику все это было безразлично, в ту раннюю пору он любил слушать
собственный бархатистый ирландский тенор-когда умывался или в компании
приятелей.)
А у нее, у нее-то было призвание, но однажды профессор Мамбертон провел
ее за плотную портьеру - не к себе в кабинет, а в выложенный кафелем коридор
- и сказал тихонько: "Обстоятельства вынуждают меня отказаться от вас,
Олив..." Что за обстоятельства, она не спросила, ей просто не верилось.
Спросил папочка и получил ответ, но ей так и не сказал - у него было доброе
сердце. Если он верил, что за деньги можно купить все на свете, купить
профессора Мамбертона ему не удалось. Папочке не верилось, что он потерпел
поражение, так же как не позволила себе поверить в поражение она - пока не
вышла замуж за Мика.
Вначале она взяла несколько учеников, соседских ребятишек, и они
кое-чего достигли, причем без особого труда. Почти все они терпеть не могли
заниматься - растопырив локти и пальцы, пиликать на скрипке в парадной
комнате, окна которой выходили в парк. Когда она сама проигрывала ту или
иную тему, звук нередко получался тонкий, неживой, тон вялый, будто трава
вокруг араукарий.
Но какое это имело значение - время было военное, и во всем можно было
винить войну. (Миссис Далханти упала с лестницы и сломала бедро в тот вечер,
когда в их порт зашла японская подводная лодка.) Только когда война
кончилась, стало понятно, как было легко все на нее списывать.
Однажды после женитьбы, пока они еще разговаривали, Он сказал ей, что
военные годы были лучшей порой его жизни. Сержант, летчик на Ближнем
Востоке, он хранил свои медали в жестяной коробочке. Он был не прочь еще
повоевать, сказал он ей.
Она как раз поставила перед ним тарелку с едой.
- Это не больно-то к моей чести, а? Похоже, надо меня за это винить.
Всегда ведь надо кого-то винить.
Она охотно согласилась бы с этим, никак не по злобе, чувство ее скорее
можно было бы назвать любовью; очень даже просто.
Глядя на тарелку с большим пережаренным (как раз так, как он любил)
бифштексом, он склонил голову набок и отвернулся, теперь ей не видно было
его светлых глаз. Когда он еще только, как говорится, "ухаживал" за ней, а
сама она еще жаждала любви или, может, боли, как стремилась она поймать
взгляд этих глаз, иссиня-серых или, пожалуй, ближе к цвету барвинка - тогда
она разобралась в их цвете. В ту пору он был водителем автобусов,
курсировавших между штатами. Они познакомились в Милдьюре, а может, и в
Уогге, где он заступал на смену. Она забыла то, что должна бы помнить.
- Ну и голова у тебя. Такое забыть! - говаривал он, еще дружелюбно.
Она никогда не забывала, как бросало ее в дрожь от этих иссиня-серых
или барвинковых глаз; она помнила целиком сонаты, которые так никогда и не
сумела сыграть.
Олив Дейворен нащупала за пазухой розовато-лиловый бумажный носовой
платок и промокнула под носом. Ради попугая она прошла мимо стеклянных
дверей на цыпочках - об этом она помнила. Наверно, благодаря шторам сурового
полотна свет, проникавший под ними, ложился на линолеум сплошными полосами,
точно бруски желтого мыла.
Она отодвинула штору в эркере, хотела глянуть, на месте ли попугаи.
Оказалось, там их два. Они топотали лапками, вышагивали вокруг дерева.
Сердце у нее колотилось. Даже стекло не заглушало их пронзительные крики,
такое время от времени их брало зло. Отворить окно она не решалась - как бы
их не спугнуть. Попугаи то яростно разрывали клювами лужайку, то
утихомиривались, хохолок мирно укладывался на головку, в глазах мягко
светилась мудрость, которая, как почти любая мудрость, грозила стать
невразумительной или несообразной.
"О, господи, - едва слышно простонала Олив Дейворен, - надо не забыть
про подсолнушки"...
А что бы сказал Он, узнай Он, что она улещивает попугаев? Мик!
Презренье взмыло в ней выше головы, выше тусклых, бесцветных волос; она
вымыла их в четверг, а чего ради, спрашивается?
- Это ты виноват, что она умерла. Все оттого, что я уехала. Ты знал, я
любила эту пичугу. Ревновал меня к ней, вот чего! - сказала она ему. С горя
даже о правильной речи забыла, а ведь всегда почтительно соблюдала правила.
- Хворая она была, - сказал он. - Всякому было видно. Стоило только
поглядеть на ее когти.
- Надо было ей остричь когти, - заметила Олив. - А я боялась. Уж больно
она была хрупкая да маленькая.
- Просто хворая, всякий понял бы.
(Она тогда попросила показать то, чего ее лишили, - от птички совсем
ничего не осталось, ее и птенцом-то уже нельзя было назвать. Олив даже
потрогала ее. И ни за что бы не позволила себе вспомнить об этом. И уж,
конечно, не ему было ей об этом напоминать.)
Она расплакалась тогда. Звала свою любимицу: "Перк, Перк", но та не
отозвалась. И умерла.
А они, словно сговорясь, больше слова друг другу не сказали. Во всяком
случае, в ту пору, в первые дни после похорон. Оба, вероятно, и сами
удивились, что так пошло и дальше. И осталась у Олив Дейворен незаживающая
рана, она все еще кровоточила и гноилась. Во время тайных похорон - Олив и
помыслить не могла, чтобы кто-нибудь их увидел, - у корней того дерева, ей
казалось, она выплакала всю душу, была опустошена.
Со смерти Перк прошло семь лет; до того все у них шло, как говорится,
более или менее ладно. Папа взял этого ирландца в свое дело, но Мик не сумел
там удержаться. Приволье ему требовалось. Больше всего ему нравилось водить
автобус, догадалась она, встречать разных людей, ничего другого он и не
хотел. Незнакомые девушки угощали его леденцами. Едва узнав его, они звали
его "Мик". У него были черные волосы и крепкая шея, и он в микрофон
рассказывал всякие байки про исторические места, по которым они проезжали.
Да, автобусы были по нему.
Едва они сели за столик в кафе, он похвалил ее руки. Что ж, она знала,
руки у нее красивые, видела, когда играла на скрипке, но похвала этого
ирландца не польстила, скорее обидела; у Олив перехватило горло, и она не
сразу опять посмотрела на него. А ему, казалось, хоть бы что, он знай
рассказывал о своем отрочестве в Лукене, как он по воскресеньям сиживал на
каменном парапете, болтал ногами и глядел на воду, что текла под мостом.
- Почему? - спросила она. - Вам что, нечем было заняться?
- А в Ирландии вот этим и занимаются. - Он засмеялся, и нельзя было не
заметить, какие у него зубы. - Ждут, когда что подвернется!
За окном, под деревьями, два попугая подняли хохолки, не воинственно,
словно замахнулись ножом, а горделиво, будто раскрыли веер. Глаза-бусинки у
них ласковые и влажные.
Кто-то приближался из-за угла. Это Он. Невольно, против своего правила,
она хотела было открыть окно, окликнуть Его, чтоб не спугнул попугаев.
Но он шел по тропинке не то чтобы на цыпочках, но эдак осторожно,
ступая не на всю ступню, и глядел в противоположную сторону, будто ничего не
видел или не хотел показать, что видел.
Он прошел мимо, а попугаи смотрели все так же мягко, черные глаза
светились мудростью.
Вот он уже у калитки, выходной синий костюм лоснится на лопатках и
сзади на брюках: Мик носит его с тех самых пор, как уволился из армии, где
служил пилотом в чине сержанта. Держится он не по годам молодо, а в волосах,
насколько можно разглядеть, пробивается седина. Он в шляпе, словно собрался
не по соседству, к Ней, а в путь более дальний.
Олив Дейворен так возмутилась, рывком дернула полотняные шторы -
захотелось отгородиться от своих мыслей. И, должно быть, испугала попугаев.
Теперь она их не видела, только услышала - они захлопали крыльями,
вспорхнули, крылья равномерно рассекают воздух, вот их уже и не слышно.
Быть может, сколько ни рассыпай подсолнушков, больше они не вернутся.
Она всхлипнула разок-другой и принялась готовить чай, к которому Он не
придет.
- Она сказала мне, шесть лет... нет, семь. Ни единым словечком не
обменялись! А требуется чего сказать друг дружке, пишут на бумажке.
- Это ж надо! - Гвен Неплох помешала в кастрюле. - Вот уж у нас, Клайд,
нипочем такому не бывать.
Вошел их сын, поглаживая какую-то старую бутылку и заглядывая в ее
горлышко.
- Это кто семь лет не разговаривал?
- Один человек, - сказал отец.
Он отколол бумажное сердце. У него болели ноги, варикозные вены. Он уже
устал, и теперь самое время выпить кружечку пива, а то и две.
- Очень даже многие не разговаривают, - сказал мальчик, все поглаживая
бутылку, похоже, старый аптечный пузырек.
- Слыхом такого не слыхала, Тим. По крайности когда люди вместе
живут... - Мать больше всего сейчас заботила кастрюля.
- Очень даже многие, - сказал Тим. - Разговаривают, но не говорят.
- Мистер Умник, а? - Клайд Неплох разобиделся, а почему, и сам не мог
бы объяснить.
- Ну конечно, где уж мне что-нибудь знать, - ответил сын; бойкий вырос
парнишка, родителям за ним не угнаться.
- Ну-ну, не дерзи отцу! - сказала мать.
Сейчас отец был отвратителен Тиму. Старик, а в шортах! Отвратителен
потому, что выставляет всем напоказ свои варикозные вены, пока ходит
собирает пожертвования в Сердечный фонд.
Отец выпил первую кружку пива, мать только пригубила хересу, и все
семейство жевало старое жилистое тушеное мясо, а Тим опять и опять
поглаживал аптечный пузырек, который он поставил на стол у своей тарелки.
- Это еще что? - сказал отец. - Будь я неладен, старую грязную бутылку
на стол!
- Это старинный пузырек из-под жидкой мази. Я его нашел у Фиггисов в
мусоросжигателе. - Тим поднял пузырек на свет. - Погляди, какие в нем краски
красивые.
Если вглядеться, он слабо отливает аметистом, даже прокаленной зеленью
отсвечивает.
Отец встревожился: вдруг сын чокнулся? Или того хуже... художник?
- Ну чего в ней хорошего. Выкинь эту пакость, - посоветовал он. - Тащит
домой всякий хлам с Фиггисовой помойки!
- Я его в свой музей поставлю.
- Музей? - спросила мать, и это прозвучало бы строго, но она
спохватилась и взяла дружелюбный тон: - Ты нам не рассказывал ни про какой
музей.
- А я не все рассказываю, - сказал Тим.
Отец с отвращением фыркнул, казалось, его вот-вот стошнит от
возмущения, но он взял себя в руки.
- А знаете что? В саду у Дейворенов дикий попугай.
- Кто-нибудь забыл запереть клетку, - предположила миссис Неплох,
пришел черед и ей вставить словечко.
- Я это самое ей и сказал. А она говорит, он дикий.
- Да откуда ей знать? - Попугаи не очень интересовали миссис Неплох.
- В парке полно диких попугаев, - сказал Тим.
На это родителям нечего было возразить: они уже тысячу лет не были в
парке. Мистер Неплох вздохнул - интересно, почему дома его обаяние никогда
не действует. Миссис Неплох тоже вздохнула - похоже, начинаются месячные.
Тим разделался с персиками, встал из-за стола и прихватил с собой
старинный пузырек.
- Ты сегодня торопишься, парень.
- Пойду к Дейворенам. погляжу на попугая. - Это прозвучало совсем
по-детски и просительно - он часто так говорил, чтобы их задобрить.
- Я не очень в этом разбираюсь, а только знаю, попугаи на одном месте
подолгу не сидят. Скорей всего, этот уже улетел.
Тим знал, это правда, а только неинтересно, правда - она часто
неинтересная.
Попугай - полдела, в сад Дейворенов его тянуло еще и по другой причине.
Что-то мурлыча себе под нос, он сперва отправился в гараж - надо было
поставить пузырек в музей.
Музей и вправду существовал - в отслужившем свое аптечном шкафчике,
задвинутом за рулоны толя и проволочных сеток. Здесь Тим хранил череп
какого-то зверька, вероятно, крысы, который нашел в водостоке в парке. Был у
него еще - до сих пор самому удивительно - и серебряный доллар с портретом
Марии Терезы.
- Он из Эфиопии, - сказал мистер Липский, старый джентльмен, у которого
Тим его получил.
- Не дадите его мне, а?.. Пожалуйста! Мистер Липский засмеялся, просьба
мальчика застала его врасплох.
- Ладно, - сказал он. - Что ж, владей. Может, отсюда что и пойдет.
- Ох, Тим, да надо ли было брать-то? Эдакую ценность! - Мать сделала
вид, будто смущена, или и вправду была смущена; сама жадная, она и других
подозревала в жадности, это уж Тим приметил.
Но трудно сказать наверняка, этим ли важна монета. Никогда у него не
было ничего, что могло бы стать талисманом - ну, разве что крысиный череп.
Но все равно, монета эта тоже нужна была позарез.
Теперь, в сумраке гаража, где воняло сырым толем, он нашел серебряный
доллар и крысиный череп только ощупью. В их загадочном обществе он и оставил
старинный пузырек из-под мази, добытый на помойке Фиггисов.
Компании ребятишек с беспородными псами играли в сумерках после чая на
тротуаре и на мостовой. Многие владельцы домов, что образовали остров между
парками, были старые и бездетные, но сюда же переселились и несколько
больших семей, чтобы детям было где побегать и погулять. Тим Неплох нечасто
играл с другими ребятами. Единственный в семье, он либо ощущал свое
превосходство перед ними, либо робел. Не сказать, чтобы они испытывали к
нему неприязнь, но он им не нравился. И сам он тоже не стремился понравиться
им. Он вовсе не презирал их за тупость (кое-кто из них неизменно хорошо
сдавал экзамены и уже подумывал в будущем заделаться доктором или
адвокатом). Просто они не могли понять, что он такое понимает, да он и сам
толком не мог этого понять - но что-то такое он понимал.
Иногда то одна, то другая дворняга, принадлежащая какой-нибудь большой
семье, шла за Тимом, виляла хвостом и лизала ему руки, чего никогда не
удостаивались их хозяева. Тиму это нравилось.
- Чего рыщешь, Тим-ищейка? - окликнул его в этот вечер один из
мальчишек.
- Так, шатаюсь, - отозвался он.
Неожиданный был ответ и странный, девчонки захихикали, кое-кто из
мальчишек насмешливо фыркнул, а кто-то кинул в Тима шелухой от семечек.
Он подошел к дому Дейворенов, и оказалось, там темно, коричневые шторы
спущены, вроде нет ни души, а ведь старушенция, наверно, здесь или во дворе,
на задах. Никакого попугая и в помине нет. Тим перелез через забор, полежал
немного под кустистыми мальвами. В сгущавшихся сумерках иные белые цветы
казались огромными; на красных пестиках сверкали клейкие капли, будто роса.
На западе, над темно-каштановым домом, небо, все в зеленых и золотых
полосах, кое-где еще рдело.
Откуда ж теперь быть попугаю, ясно, любой улетел бы устраиваться на
ночлег; да и на что он нужен? Можно поднять хоть целую стаю - распрямят
крылья, станет видна слабая желтизна, крепко сожмут лапки с черными когтями,
будут кружить на фоне неба в сетке ветвей, с криками пронесутся мимо могучих
каменных дубов и стройных сосен и взмоют ввысь.
Тим еще полежал под мальвами, сорвал белый цветок, лизнул похожий на
перо клейкий пестик. Никакого такого вкуса, не поймешь, что тут нравится
птицам и пчелам, а все равно приятно.
Мисс Ле Корню стояла, облокотясь на калитку. Была она в своих
всегдашних джинсах и в старых расшлепанных мокасинах. В сумерках белела
блузка. Мистер Фиггис насмешливо фыркал: зрелая женщина, а одевается как
девчонка, да еще вытолстилась из джинсов.
Знает она, нет, спросил он, тут у нас появились дикие попугаи? Он видал
двух под большим эвкалиптом у Дейворенов.
Мисс Ле Корню не знала, но теперь подумалось, должно быть, она слыхала
их.
- Если уж я чего ненавижу, так это попугаев, - сказал Фиггис. -
Грязные, крикливые, вредные твари! Своими руками отравил бы любого, чтоб не
досаждал людям.
Мисс Ле Корню никогда не задумывалась - за попугаев она или против.
- А в садике они могут выглядеть мило, разве нет? Ну вот хоть на этой
большой магнолии. - Она запнулась, хихикнула, ей вдруг стало ужасно весело.
Фиггис поймал себя на том, что уставился на ее грудь. Хоть и прикрытая
блузкой, в сумерках грудь, как ни странно, казалась обнаженной.
Фиггис открыл рот, потом закрыл. Высказавшись насчет попугаев, он бы
теперь с удовольствием отпустил шуточку-другую насчет джинсов - ведь, того
гляди, лопнут по швам, но не подыскал слов и пошел прочь. Жуть, сколько на
свете людей, которым он желал смерти, наверно, оттого, что всю жизнь был
гробовщиком.
- Брум, брум, брум, - замурлыкала мисс Ле Корню.
И отчего это ей так хорошо, разве что от пилюлек, да всего-то
проглотила штучек пять. И наверно, придет Он, это его время. Он почти всегда
приходит, так что чего уж тут особенно радоваться. Всего-навсего
привязанность. Оттого все и началось, и продолжается. Ей нужна была
привязанность.
В тот первый раз Он был как лунатик, может, не к ней и обращался:
- ...говорит мне, я дал подохнуть этой ее паршивой птице.
Мисс Ле Корню никогда не держала птиц, но почему-то вдруг искренне
посочувствовала.
- Жалость-то какая, а, лишиться своей любимицы. Да еще после похорон
сестры.
Тут до нее дошло, что сочувствует она вовсе не миссис Дейворен, к тому
же птица существо необщительное, живет сама по себе.
Он облокотился на ее калитку; оказалось, волосы у него на загривке уже
седые. Хотя он взглянул на нее, потому что так уж заведено между людьми, он
смотрел сейчас в лицо предстоящим ему сложностям.
- Может, зайдете? - предложила она. - У меня хороший кусок говядины, я
зажарю бифштекс.
Было это семь лет назад. Прежде она о мужчинах и не думала или, вернее,
думала, но в большинстве мужчины были ей противны. После смерти матери она
пригласила девушку, Марни Просер, надеялась, они подружатся, но ничего из
этого не вышло: Марни слишком нарочито ковыряла в носу и пачкала все медом -
все дверные ручки были липкие от меда.
Он сидел на стеклянной веранде подле кухни и ел бифштекс, а ей пришло в
голову: это ведь не просто сосед, которого сто раз встречала на улице, это
Мик Дейворен, да к тому же ирландец. Диво дивное, и нечего тут особенно
раздумывать.
- Вкусно? - спросила она громче, чем требовалось. Он ухмыльнулся, из
уголка рта капнул красный сок.
- Вроде малость недожарен?
По крайней мере можно полюбоваться его зубами.
- Это папаша так любил, - сказала она. - Ужас какой папаша
привередливый был... во всем. Он ведь был полковник. Приехал сюда в отпуск,
из Индии. И женился на маме. И поселился тут. Не сказать, чтоб я его хорошо
помнила. Совсем еще маленькая была, когда он помер. Ему всякий раз гладили
брюки перед тем, как наденет. Очень был беспокойный. Оттого и брюки мялись.
- Она не могла припомнить, когда еще столько наговорила за один раз.
Мистер Дейворен утер губы, отодвинул тарелку с почти нетронутым
недожаренным бифштексом - очень деликатно, подумала она, - спросил:
- А деньги, значит, от мамаши?
- Да. Она урожденная Кивер.
Мисс Ле Корню не пришло в голову объяснять, кто такие Киверы. А ему не
пришло в голову спрашивать. Однако он помрачнел. Такой сделался, как когда
рассказывал про ту птицу.
- Мама умерла... в августе. Вы, наверно, слышали. Да, что-то такое он
слышал, подтвердил он, и все сидел и глядел, не на нее, а поверх
недоеденного бифштекса, в себя.
Никогда еще не было в доме такого безмолвия, подумалось мисс Ле Корню.
Ужасно, что дом - ее собственный. Сперва он был: родительский, потом
мамин - это еще естественно. Но не ее же! Не нужна ей никакая собственность.
Что ей нужно, так это привязанность. К отцу она привязаться не успела -
слишком рано он умер. А мама, ее долгая, всепоглощающая привязанность,
покинула ее без предупрежденья, за чашкой горячего молока, с нижней губы еще
свешивалась пенка.
Она тогда пыталась постичь, чем же утешиться в жизни. Не свободой,
нет... если свобода и существует. А потом с облегчением поняла, что, если
поостеречься, никто уже не станет звать ее по имени. (Ее назвали Кивер, в
честь семейства мамы, и выросла она крупная, с пушистой гривой.)
Теперь Кивер Ле Корню задала мистеру Дейворену вопрос и сама удивилась
- в безмолвии дома голос ее опять прозвучал слишком громко:
- Что ж вы тогда больше всего любите? Если уж не бифштекс с кровью.
Любая другая хихикнула бы при этом, но она была слишком серьезна.
И он, очевидно, тоже; хотя стало ясно, ее намерения он не понял.
- Что больше всего любил... вообще... дни, когда сам по себе искал
золото. У меня ведь не было ни гроша, мисс Ле Корню. Вот и надумал. Найти
золотую жилу. Но всего и намыл-то несколько крупинок... хранил их в каком-то
паршивом пузырьке. А под конец, видать, выкинул. Когда стал водить
междугородные автобусы. Но помню небеса поутру и как пахнет древесная зола -
это когда я на юге искал.
И тут она разревелась - она тяжко вздыхала, в горле булькало. Он,
видно, перепугался. Встал, обнял ее за плечи, потом спохватился и снял руку.
- Вы здоровы?
- Да, - сказала она.
Но ощущение утраты усилилось, и, не зная, как теперь быть, она взяла
его руку и стала разглядывать. Престранно себя вела, самой потом даже не
верилось, и вот его рука, словно какая-то вещица, в ее руке, грубоватая,
когда гладишь, а каждая жилка, вся форма на редкость изящные. Хотелось даже
припрятать где-то и сохранить. А вместо этого, стараясь, чтобы голос ее
звучал по-мужски, она сказала:
- Ну хорошо, мистер Дейворен, мы ведь не съедим друг друга, верно?
Оба рассмеялись, и она увидела, глаза у него светлые.
Кивер Ле Корню лишь однажды спала с мужчиной, и получилось это
неожиданно: он пришел чинить посудомоечную машину. Особого удовольствия она
не получила. Был и другой случай, еще раньше, но о нем она предпочитала не
вспоминать, а может, вовсе позабыла.
Сейчас, из уважения к мистеру Дейворену и к себе самой, она не зажгла
свет, лежала на постели матери и ждала. Тело казалось длинным, крепким,
очень белым, груди белые и пышные в проблесках уличных огней. Пушистые
волосы меж бедер - копна, как назвал их мастер посудомоек, - в свете этих же
огней казались непроницаемо черными. Она надеялась, ирландец не потеряет
присутствия духа. Сама же была вялая, вернее, равнодушная.
Оба не испытали никакой особой радости, так ей показалось. Он снял
башмаки, а раздеваться не стал...
Но когда, сидя в темноте, он надевал башмаки, она сказала, пожалуй, не
из вежливости, просто была такая потребность:
- В следующий раз будет лучше. Я как следует его поджарю. Я ведь почему
недожарила - отец так любил.
Скрипело и скрипело старое кресло, которое отец привез из Индии, вот
мама и не могла его выбросить, хотя и рвала об него чулки.
Мистер Дейворен притопнул ногой, а то башмак не надевался, и кресло
заскрипело вовсю, казалось, сейчас развалится.
- Да, так про что я говорил... искал я тогда золото на Мурумбиджи...
дела обернулись хуже некуда, под конец пришлось искать работу. Явился я там
поблизости к управляющему хозяйством. Самая страда. Определили меня и еще
двоих молодых ребят копнить овес за косилкой. Только поставим копну -
попугаи ее растащат. - Он рассмеялся, кресло больше не скрипело: наверно,
башмаки уже надеты. - Видала когда стаю диких попугаев? Летят вроде как
угорелые. А глаз от них не оторвешь! Свирепая птица, скажу я тебе, -
подерутся, бывает, так и рвут друг дружку. А и добрая, если захочет. Глаз у
ней добрый. И тихая. Вот устроятся на дереве, и совсем их не слыхать, тише
самого дерева.
- Да ну? - Она зевнула; хотелось, чтобы он ушел; не звонил бы Фиггис в
полицию, она бы сейчас поставила для себя пластинку.
- До встречи, - сказал он. - За хорошенько прожаренным бифштексом!
Терпеть она не могла это "до встречи"; чаще всего, когда так говорят,
ни о какой встрече и не думают.
Но Он думал. Он стал ее привязанностью. Вот она стоит, опершись на
калитку, и ждет его, а ведь сколько лет прошло. Соседи уже не считают это
"безнравственной связью", даже мистер Фиггис и миссис Далханти уже на это не
намекают. И правда, что тут безнравственного, если поишь чаем мужчину,
которого не любишь и который тебя не любит? А если иной раз что и бывает
между ними - раза три-четыре, ну, пять, ну, может, шесть, - так ведь это как
бы дань условности. Вслух про это оба и не упоминали. Интересно, ему хоть
было приятно? Она читала, будто ирландцы так воспитаны священниками, что не
склонны потакать своим сексуальным прихотям, и оттого женщинам с ними трудно
и многие становятся монашками.
Если мисс Ле Корню и чувствовала себя безнравственной, то лишь когда
думала о той желтоликой женщине, что жила неподалеку, с которой ни разу не
перемолвилась ни словечком, даже и до того, как ощутила груз ее мужа.
Настроение у мисс Ле Корню слегка испортилось. Если бы она сейчас не
ждала Его, пошла бы и поставила пластинку. Это самая давняя из ее
привязанностей, и можно бы этим насытиться, да только очень уж нужно
коснуться живого. Мисс Ле Корню предпочитала сопрано, а лучше всего
бархатистое меццо-сопрано, через эти перевоплощенья своего внутреннего "я"
можно бы устремиться за причудливыми завитушками и почти достичь вершины,
этого золотого купола, невесомо взмывающего ввысь звука.
Она никогда, не пробовала ставить пластинки своему другу Мику
Дейворену, который сейчас идет к ней по улице, сдвинув шляпу на затылок,
чтобы лучше видеть в сумерках, - говорят, его жена в молодости была
учительницей музыки. Иногда мисс Ле Корню пыталась представить, какую же
музыку одобряет миссис Дейворен.
- Я уж думала, ты сегодня пропустишь. - Она почему-то рассердилась,
может быть, даже ревность кольнула.
- Поздно, - признал он, не снимая шляпу, в шляпе он ходил ради
приличия, но выглядел в ней еще менее солидно, чем с непокрытой головой.
Да еще уставился на мисс Ле Корню своими светлыми глазами, в синеватых
сумерках они совсем обесцветились, казалось даже, опять он смотрит мимо.
- Пуговица оторвалась, - сказал он. - Надо было пришить.
Она заспешила по дорожке, под магнолией, которая уходила корнями под
ограду, на участок Фиггиса; и еще проворчала:
- Принес бы, я бы пришила. - Она знала, прозвучало это не очень
искренне: ни шить, ни чинить она не любила, и не было у них такого в заводе.
- Еда греется, - сказала она мягче, почти мягко; что-что, а опозданья ее не
злят, особенно если человек любит пережаренное.
Он ел пересохший бифштекс, а она наполовину отвернулась, покачиваясь на
кресле-качалке, не на стеклянной веранде, а в кухне, где обычно кормила его
с тех пор, как они попривыкли друг к другу.
Может, это она из-за налога обозлилась?
- Никак не вспомню, то ли платила я его, налог, то ли не платила, -
пояснила она, покачиваясь.
Тут он не помощник. Если Дейворены и получили бы напоминание, обо всем
позаботилась бы жена.
Он разделался с мясом, положил рядышком нож и вилку, аккуратно положил,
пожалуй, даже чересчур, прокашлялся и сказал:
- Выхожу нынче вечером из дому, смотрю, под большим деревом два попугая
прохаживаются. Тысячу лет не видал дикого попугая. Белые оба. С желтыми
хохолками.
К тому времени она уже раскачивалась вовсю и засмеялась слишком громко.
- Да, я слыхала. Фиггис собирается травить этих надоедливых попугаев,
всех подряд.
- Пускай попробует! - Она удивилась, так горячо это было сказано. -
Особенно моих... пускай только попробует.
- Думаешь, эти перекати-поле захотят стать чьей-то собственностью?
- А на что мне в собственность! Кормил бы их, и все. Она перестала
качаться.
- Чем же их кормить?
- Подсолнушками. В магазинах на пакетах написано.
В глазах друга словно отразилось то, что ей и самой представлялось,вот
попугай осторожно, стараясь не потерять равновесия, садится на колпак
дымовой трубы, а вот другой кружит над головой, вот целая стая упрямо летит
против ветра. Но всего желанней те, что, покачиваясь, пробираются меж ветвей
магнолии, сами словно большие белые движущиеся цветы во хмелю.
Она вздохнула, потерлась щекой о плечо.
- Да, прелесть, наверно, - сказала она. - Мне бы этих попугайчиков. -
Когда привыкли бы к ней, она попробовала бы им петь - у нее ведь скорей
всего меццо-сопрано.
Он поднялся.
- Только не моих, Кивер... моих нельзя... Тут она снова разозлилась,
спесь взыграла в ней, она опять закачалась на качалке, в которую словно
вросла.
- С чего ты вздумал называть меня по имени, откуда ты его знаешь, черт
возьми? Теперь никто его не знает... после папы и мамы.
- Я слыхал, кто-то читал избирательные списки, ну и вообще, это ж твое
имя, Кивер. - В нем еще жив был ирландец, и, если надо, он умел говорить
ласково - не ради нее, ради своих попугаев, конечно, старался.
- Чтоб я да стала приманивать чьих-то чертовых попугаев! - закричала
она.
Вскоре он ушел. Наверно, скажет Ей - хоть на листке напишет, - чтоб
знала: он рад попугаям.
Мисс Ле Корню надо было прийти в себя. Она открыла пузырек, высыпала на
ладонь несколько снотворных таблеток. И все равно не спалось.
Да ведь со всех сторон взмахи, свист крыльев, рассекающих воздух, белых
крыльев, лишь кое-где с желтизной. Хоть плачь.
В конце концов она приняла успокоительное.
Олив Дейворен по-прежнему что-нибудь стряпала Ему к чаю. Ставила в
духовку, чтоб не остыло. Если Он не приходил, иной раз съедала немного сама,
но по большей части у нее не было аппетита. Все оставшееся выбрасывала с
мусором. Могла себе это позволить, почему бы нет? А потом ложилась спать.
Сегодня она подождала подольше - задумалась о диких попугаях. Один раз
пошла глянуть, все равно ведь надо запереть дверь, и ей померещилось, кто-то
шевелится на белых мальвах. Но не мог это быть попугай: для птицы слишком
поздно.
Она легла, хотя час был еще ранний, но дел больше вроде не осталось, и
слышала, как Он вернулся, протопал по коридору.
Она давно уже забыла, какие у нее красивые руки. Или тонкие? Она думала
о скрипке, что погребена под бельем на верхней полке фанерованного под дуб
гардероба.
И уснула.
Проснулась она вся в поту. Большая раковина и сейчас сверкала под
деревом на газоне - как и во сне. Сухая, разве что с пятнышками слизи, в
которую обратилась дождевая вода. Поутру надо будет красивыми руками с
длинными пальцами вымыть раковину. Ее птицам понадобятся не только семечки,
но и вода.
Олив Дейворен уснула, край подушки лежал на плече под щекой, точно
скрипка.
Семечки она видела в магазине Вулворт и у Коулса, надо только решить,
где покупать.
Один из попугаев клевал ее чрево. И отвернулся, словно ему попалась
шелуха.
В тощей подушке все отчаянно отдавалось.
Она проснулась и кинулась вниз, стремглав, будто что-то забыла. И
вправду забыла. Вернулась, надела зубной протез и опять принялась за дело.
Пока она набирала воду в лейку, рассвело. И тут оказалось, кто-то уже
налил воду в раковину. Больше того, сперва ее вычистили. Раковина блестела,
как новые зубы.
Обычно Он съедал завтрак, который она готовила и оставляла в духовке,
потом отправлялся по Делу. Так, она слышала, у него это называлось. Один из
его приятелей, с которым он водил компанию в пору, когда был шофером
автобуса, изобрел оригинальный консервный нож. Теперь Мик ходит из дома в
дом и предлагает чудо-нож. Много ли он сбывает ножей, неизвестно. Все это
началось, когда они уже объяснялись с помощью блокнота, и у нее не
поднималась рука написать: "Успешно ли идет твое Дело, Мик?"
Он не задерживался подолгу ни на одной работе, говорил, это война
выбила его из колеи. А скорее, считал, наверно, что заурядная служба не для
него. Или что он создан для работы на свежем воздухе. Когда папочка устроил
его в "Дружеские ссуды", он просидел за конторкой всего несколько недель.
Пристрастился было к огородничеству, но ему наскучило копаться на грядках.
Ему больше пришлось по вкусу поддерживать в порядке просторное поле для
гольфа. Он занимался этим несколько лет и заметно поуспокоился, это ей было
слышно. "Глубокое дыхание - вот в чем секрет", - прочла она однажды на
листке в блокноте, но, подумав, решила, что это умозаключение не
предназначалось ни ей, ни кому другому.
А вот и он - спускается по дорожке, на нем деловой костюм, в руке
чемоданчик с образцами. Дышит глубоко - сразу видно по тому, как поднимаются
и опускаются плечи. Без шляпы (как всегда, кроме тех случаев, когда идет к
Ней). Поглядишь на его шею сзади - и хоть плачь, а потом спохватишься: он
ведь без шляпы.
И миссис Дейворен просто утерла нос бумажным платком, который припасен
был за пазухой. А мистер Дейворен шел себе по дорожке, искоса поглядывая под
эвкалипт, где накануне вечером опустились какаду. Он задержал дыхание. Но
никаких какаду сегодня утром не было. Он пошел дальше, "эдакий
представительный ирландец", как называла его миссис Далханти.
Едва скрипнула калитка, миссис Дейворен стала торопливо пудриться -
надо скорей в магазин самообслуживания. А не воскресенье сегодня? Сразу
похолодело сердце. Но нет, все-таки не воскресенье. Она купила семечки,
отборные и смешанные, и керамическую плошку, чтобы было куда их сыпать, и,
нагруженная покупками, отправилась домой.
А там кто-то уже насыпал семечки. В керамическую плошку. Олив Дейворен
чуть не отшвырнула плошку ногой. На глазах выступили слезы, и она даже не
потрудилась вытереть их бумажным платком.
Попугаи появились вечером, парочка, и пошли ходить под деревом вокруг
плошки. Неуклюжие очаровательные существа! Увидав их, она разинула рот:
хохолки воинственно вскинуты, точно замахнулись ножом, собравшись сразить
незваного гостя; но потом они принялись клевать семечки, перья эдак покойно
улеглись на голове желтой прядью. Милые мои птички.
Они ведь ее, верно? - кто бы утром ни насыпал семечки. Они даны ей в
утешение.
Разволновавшись, Олив Дейворен дернула штору, за которой пряталась в
одной из выходящих на фасад комнат, и попугаи испугались, взлетели на
дерево. Вот горе какое, но что поделаешь, можно только ждать да смотреть.
Она сидела и вглядывалась в пустой сад, и вдруг в эркере в другом конце
дома... кто же это прячется, полускрытый коричневой шторой? Никогда прежде
не думала она, что способна так разъяриться.
Притворяется, будто не видит ее, а сам любуется ее пичужками!
Она бы не успокоилась и тогда, когда попугаи возвратились на траву под
эвкалиптом, но, оказалось, их прилетело трое... нет, пятеро!
Оба наблюдателя уже готовы были уставиться друг на друга из-за
коричневых штор в противоположных концах дома.
Но попугаи их отвлекли - принялись угрожать друг другу, точно люди.
Вероятно, та первая пара не пожелала терпеть пришельцев. Хохолки взметнулись
вверх, сверкнув зеленовато-желтыми перьями; защелкали клювы, взъерошенные
грудки выпятились, и вот попугаи топают, притопывают мозолистыми лапками
вокруг плошки, переваливаются с боку на бок, будто под ними не ровный газон,
а зыбкая палуба.
Завороженная этим зрелищем, Олив даже забыла про Него.
А скоро пришло время готовить чай. Когда с этим было покончено, она
поставила все в духовку, чтобы не остыло. Он не уходил, она слышала Его шаги
в дальних комнатах темнеющего дома.
Основательно обдумав, чего хочет, Олив Дейворен написала на листке:
"Хоть раз будь тактичен..." Все зачеркнула и вместо этого написала:
"Надеюсь, ты предоставишь мне удовольствие насыпать утром семечки".
Утром ее листка на месте не оказалось, а на другом было написано: "Не
забудь воду, оч. важно".
Итак, все устроилось и обошлось без обращений по имени.
Теперь утро принадлежало ей - она убирала лузгу, насыпала в плошку
полосатые семечки и наполняла раковину водой. Насчет воды она была с ним
согласна: это и вправду очень важно.
Вечерами - вечера принадлежали ему - после того, как он исполнил свои
обязанности перед попугаями, оба сидели у окон в противоположных концах дома
и наблюдали, как птицы кормятся.
Уже какое-то время она не видела, чтобы он шагал по дорожке, а потом по
улице, сдвинув шляпу на затылок, - ради Нее. Вместо этого слышно было - он
ходит в дальних комнатах, а то сидит у дальнего края ограды, хотя бы в
раздумье, как она надеялась, но тяжко вздыхает.
Однажды, сидя у окна и глядя, как в сгущающихся сумерках кормятся его
пичуги, Мик Дейворен осознал, что их стало больше - ему удалось насчитать
одиннадцать какаду. В эту минуту все умиротворенные, в круглых черных
глазках доброта и мудрость. А если кто и поднимет хохолок, то кажется, будто
дама изящно раскрыла веер.
И он уже не смотрит за окно - он мальчишка и с улицы, через огромное
окно, заглядывает в комнату, где расположилось избранное общество; сидят
группками на позолоченных стульях, компания побольше окружила резной
диванчик; смиренные, холеные девушки, все в умиротворенно белых платьях, а
уверенные в себе старшие, в белом пламени сверкающих бриллиантов,
перебрасываются тщательно подобранными словами. Одна пожилая дама
возбужденно заговорила - видно, сделала достоянием публики какой-то секрет.
И все дамы и смиренные девицы присоединились к визгливому хору голосов.
Поднялись, задвигались. Бриллианты запрыгали. Какой-то завязался спор, но
так все вежливо, благовоспитанно. Потом в него вступили и мужчины, кто со
смехом, кто запинаясь, возражая, а другие с показной почтительностью
прислушиваются к говорящим. А он, мальчишка, что стоял в темноте по другую
сторону внушительного окна, попятился в сад, в моросящий дождь, и чуть не
споткнулся, наступив на громадную гончую, что лежала на газоне, подняв нос к
бледной луне.
Мик Дейворен отхаркнулся.
Должно быть, этим он спугнул попугаев: они взмыли волной,
зеленовато-белой в сумерках, и разбились о берега каменного дуба и араукарии
в парке напротив.
Осмелев, он покосился на окно в другом крыле дома - там сидела Олив,
женщина, с которой он когда-то обвенчался, и неподвижным взглядом смотрела в
пустоту.
Миссис Далханти читала, что у птиц водятся вши. У скворцов - это уж
точно; вши падают с них и через дымоходы попадают в дом.
Попугаи! Фиггис был взбешен.
Чуть не все соседские ребятишки побывали в парке и видели попугаев и
вопили и кидали в них камнями, норовя пришибить, а не выйдет - спугнуть.
Если Тим Неплох еще не видел их во плоти, то потому лишь, что пришел домой
прежде, чем попугаи слетели на газон, а когда родители позволили ему встать
из-за стола после проклятого чая, какаду уже улетели. И он только и увидел
что Дейворенов, глядящих из окон в противоположных концах дома.
Однажды, проходя мимо калитки мисс Ле Корню, Тим спросил, видала ли она
попугаев, и она ответила: "Ага-а", вроде поделилась с ним секретом.
Но ему и не нужно было видеть. Он и без того представлял, что они
такое, словно вглядывался в них так же пристально, как в людей в автобусах;
представлял желтые хохолки, знакомые по книгам, так отчетливо, словно сам
потрогал их перья, совсем как с людьми, которых касался на ходу, просто
чтобы узнать, кто они есть, и оказывалось, он это уже знает.
Какаду стали прилетать реже, да и то всего три или четыре. А бывало, и
вовсе ни одного. Или один старый попугай, он неуклюже ковылял и иной раз
волочил крыло. Это дети распугали попугаев и, наверно, побили камнями
одинокого старика. Миссис Дейворен чуть не поделилась с мужем этой догадкой,
не на бумаге, а устно, но принципы уберегли ее.
Однако ей жаль было Мика - краем глаза она видела: он страдает из-за
отступничества их попугаев.
Когда Мик Дейворен нахлобучил шляпу и зашагал по улице к мисс Ле Корню,
было еще совсем светло, во всяком случае, достаточно светло, чтобы соседи
снова принялись судачить. В этот вечер она не стояла, как обычно, опершись
на калитку. На одной из труб ее дома сидел какаду и, отведя и расправив
крыло, чистил перья. Другой попугай, весь взъерошенный, сидел, вцепившись в
трубу, и хрипло кричал на незваного гостя. А может, то был бывший
возлюбленный?
Дейворен пошел выложенной кирпичом дорожкой под магнолией Фиггиса,
ведущей к заднему крыльцу.
- Что?.. Кто там? - окликнула она.
И торопливо застегнула распахнутую блузку.
Несколько попугаев, покачивая головками, клевали у ее ног семечки.
Дейворен громко захохотал - хохот был фальшивый.
Попугаи улетели. Хоть это ему удалось. (Он представил даже, как
расскажет про это жене.)
И тут Кивер Ле Корню рассмеялась.
- Ах ты гад! Ирландец чертов!
Он так разъярился, схватил ее за блузку, и блузка опять распахнулась. А
он все хохотал, багровый от притворного веселья.
- Слишком рано явился, - взвизгнула она, стараясь подавить хихиканье, -
не жарила еще! Да и есть ли что! - прибавила она, давясь смехом.
И все время тянула его к дому, подальше от соседских ушей и от места
преступления.
Оба они уже понимали, что произошло.
- Это мои попугаи! - крикнул он на ступеньках.
- Они сами вольны выбирать, верно? - Можно было подумать, кто-то
воображал, будто так оно и есть.
Оказавшись в комнате, куда их влекло, он не стал ждать, когда она
снимет блузку, просто сорвал ее. Кивер показалось, она слышала, как
оставшиеся пуговицы ударились о стенную панель.
Дейворен гладил ее большие, потерявшие упругость груди, еще никто ее
так не ласкал, или это было давным-давно, она едва ли помнила. Он уткнулся в
них и бормотал что-то про благословенных попугаев. Потом стал стягивать с
себя одежду (прежде ему это не приходило в голову), тогда она тоже сняла
джинсы и легла на постель и ждала его.
В смутном предвечернем свете она с удивлением глядела на собственное
тело. Пока Дейворен не завладел им.
- Слышь, Кивер. Нарушение доверия - вот я против чего. Не для того я
рассказал про своих попугаев, чтоб ты их переманила.
Согнутый локоть, которым она прикрывала лицо, приглушил ее вздох.
- Не понимаю, почему бы нам ими не поделиться, они же не твои и не мои.
Он уже одевался.
- Жена бы расстроилась, - сказал он.
Он ушел, а она еще некоторое время была не в силах шевельнуться.
Темнело. Она задумалась, как сейчас поступить: принять успокоительное или
попробовать по-другому снять напряжение? В конце концов она не стала
прибегать ни к каким средствам и, не одеваясь, босиком, вышла в сад. Меж
кирпичей на дорожке пробивался мох, ногам, уж во всяком случае, было
приятно.
Конечно, попугаи не вернулись, разве что на магнолии, среди гигантских
цветов, вроде встрепенулся один. А может, это покачивались цветы.
От чего бы ни зависели прилеты попугаев, Олив Дейворен всегда безмерно
радовалась всякий раз, как замечала, что они опять почтили ее своим
присутствием. Однажды утром, когда Он ушел из дому спозаранку, она насчитала
четырнадцать штук. Они на мгновенье замирали, раздумывая, не испугаться ли,
и казалось, это фарфоровые фигурки; Потом как будто успокаивались, и их
взгляды, устремленные прямо на нее, стоящую у окна, источали доброту.
В это самое утро у нее и родился замысел. И пока она поднималась по
лестнице и шарила в гардеробе под бельем на верхней полке, она в свою
очередь раздумывала, не следует ли ей испугаться.
К тому времени, как она растворила стеклянные двери, из-за которых
видны были попугаи, и услыхала их, вся она была натянута, как струны
скрипки, которой она не касалась уже многие годы. И принялась приводить ее в
порядок, настраивать. Со страхом. А вдруг кто-нибудь увидит ее с улицы? Было
тревожно, кожа заблестела от испарины.
И однако она играла - то самое, что прежде, помнится, казалось самым
трудным. Долго пролежавшая без употребления скрипка звучала пискливо,
скрипуче. Звуки были робкие. Но печальные, искренние. Композитор был с ней
заодно. И попугаи тоже. Как бы там ни отзывалась в них эта мелодия, взгляды
их были устремлены на семечки, и они клевали, переваливаясь с боку на бок,
ковыляя и порой подскакивая.
Когда она исполняла сарабанду, композитор и попугаи поддерживали ее, а
вот к чаконе она перешла с опаской и в одиночестве. Но не давала себе
поблажки. Один из какаду взлетел. Опустился на эвкалипт напротив и глядел на
нее сквозь просвет в листве. Остальные все прислушивались к музыке. Если они
относились к Олив благосклонно, то, должно быть, оттого, что ощущали в ней
что-то от своей собственной неуклюжести.
Когда лопнула струна, у нее оборвалось сердце.
Попугаи взмыли, понеслись прочь и, вереща, полетели над парком,
казалось, они бранят ее. Интересно, она и вправду испытала мгновения
вдохновенного восторга или это ей только почудилось и в ее исполнении то
была лишь чудовищная пародия на партиту Баха.
Она поплелась по коричневому линолеуму убрать подальше скрипку. Отныне
у нее есть оправдание - оборвалась струна.
Не то что у Кивер Ле Корню. Той ничто не помешает поставить другую
пластинку. И ей тоже, если она пожелает. Так же как никто, даже Он, не
может, помешать попугаям, если им вздумается, прилететь к ней в сад.
В первый раз она поставила для них пластинку однажды после полудня,
когда случайно, должно быть, приняла успокоительное. Она тогда вытащила
столик, на котором стоял проигрыватель, и там, где тень дома отгораживала
край газона от солнечного света, склонилась над песней, что могла быть ее
плачем по истинной страсти, какой она по-настоящему так никогда и не
испытала.
Меня он предал, неблагодарный,
О боже, как несчастна я...
...только что не запела и она и воспарила вопреки разуму и проглоченной
таблетке.
Попугаи пронеслись мимо в слепящем солнечном свете. Она была наедине со
своим alter ego с поющим голосом.
Хоть и покинута и предана,
Но все равно его мне жаль...
Какаду, по крайней мере два или три, возвратились, кружат над ней
белыми, сбрызнутыми солнцем спиралями.
Когда испытываю муку,
О мести сердце говорит,
Когда ж ему грозит опасность,
Трепещет сердце и скорбит...
Затрепыхались крылья - попугаи опускались наземь и скоро уже храбро
зашагали назад, к плошке, которую она с утра наполнила до краев. И тут она
внезапно выключила проигрыватель. Не оттого, что страшилась встречи с Дон
Жуаном; не могла она при свете дня оказаться лицом к лицу с залитой лунным
светом статуей, а жаль, ведь Командор мог бы привлечь попугаев.
Он вытащил один из стульев с веранды на землю, туда, где начиналась
травка. Наступила ранняя зима, и воздух становился прохладнее. Никогда еще
не сидел он так близко к своим попугаям. Жена, наверно, осудила бы его, но
смотрит ли она из окна, он не знал.
При этом резком свете цвет зелени в саду стал неестественным - гуще,
сочнее. И потому еще непорочней казалась белизна оперенья попугаев, что
клевали семечки или расхаживали вокруг. Беспокойные они сегодня, не оттого,
что он тут сидит (его они словно и не замечают), просто уж очень воинственно
настроены. Хохолки рывком распрямляются и на фоне окружающей зелени выглядят
угрожающе. Один попугай, старый, а может, искалеченный (он время от времени
волочит крыло), похоже, особенно не по вкусу остальным. И хоть упорен чужак
и вынослив, его все-таки обратили в бегство. Стая устремилась за ним - шасси
втянуты и поджаты, в элеронах желтые отблески, птицы маневрируют крутыми
махами крыльев и гонят врага, или это так кажется, за парк.
Дейворен не видел, чем все кончилось. Болели глаза. (У него бывали
головные боли.) После аварийной посадки он стал не тот. Его сбили. Но сперва
он сбил того ублюдка - когда они кинулись на него из-за облака. И пошла игра
в прятки: то он, то они скрывались в облаках. Наконец он оторвался от них,
набрал высоту и спикировал сзади. Нажал на гашетку и со всем остервенением и
яростью тех дней ринулся на них.
Не получилось. Он терял высоту. Ниже, ниже, о, господи, ох-х-х,
крыльями из металла так ловко не сманеврируешь. Удар о бугристые солончаки
среди зарослей кустарника. Машина подскочила. На миг ошеломило- и только, и
он выскользнул, выбрался прежде, чем вспыхнуло пламя. Он лежал в высохшем
русле реки, вокруг посвистывал песок. Слышно было, как пули отлетают
рикошетом от окружающих скал. Потом тишина. Он... нет, он не умер.
Временами еще приходится напоминать себе, что он выбрался. Но так ли
это? Знакомый стул, на котором он сидит, грозит опрокинуть его. От этих
остервенелых птиц, что бьются друг с другом клювами всего в нескольких шагах
от него, такая вонь, раньше он не замечал. Надо уходить. Может, если
посидеть немного одному в темной комнате, вновь обретешь равновесие. Хорошо,
что никто его сейчас не видит. Даже и не вспомнить, когда еще он испытывал
такой ужас.
Олив Дейворен смотрела, как муж тащит стул назад на веранду, прочь от
потревоженных попугаев. Она не знала бы, как ему помочь, даже если бы они не
перестали разговаривать друг с другом. Где ей знать своего мужа.
Из-за мальвы его увидел Тим Неплох, услышал хлопанье крыльев. Этот
старик спугнул попугаев, но и сам напугался, сразу видно. Вот страх:
напуганный старик! И как раз когда ты совсем было решился провести ночь в
парке в одиночку - испытать свою храбрость.
Вскоре соседи принялись спрашивать, куда подевались какаду. Те, в чьей
жизни они играли какую-то роль, несколько дней не видели ни единого попугая:
ни тебе воплей на рассвете, ни сварливых криков с лепнины и трубы.
Когда терпение мисс Ле Корню истощилось, она пошла к миссис Далханти,
которую вообще-то в грош не ставила, и крикнула ей в окно:
- Как вы думаете, куда они подевались?
Миссис Далханти перестала расчесывать волосы и посмотрела на мисс Ле
Корню из своей комнаты над гаражом.
- Он их отравил. Фиггис! - громким шепотом сообщила она.
- Как он мог отравить всю стаю?
- Не спрашивайте, - ответила миссис Далханти, кинув на дорожку клубок
волос грязно-серого цвета. - Так говорят. У Фиггиса обглодали всю магнолию,
вот он и надумал.
Интересно, чью сторону примет миссис Далханти, если разговор пойдет в
открытую, спросила себя мисс Ле Корню.
- Я бы сказала, на его дереве еще хватает листьев, ни с той, ни с
другой стороны забора ничего не видно, - возразила она непривычно мирно.
Миссис Далханти поняла, что к чему, она знала, на чьей она стороне - на
своей собственной, в чужие дела она не вмешивается; и она поджала губы и
повторила: - Так говорят. - После чего чуть отклонилась от окна, стала
булавкой чистить расческу.
Кивер Ле Корню оставалось только вернуться восвояси, и она надеялась,
что не столкнется на дорожке ни с Дейвореном, ни с его женой.
Дейворены, как никто, не могли примириться с исчезновением своих
попугаев. Они бродили в темных комнатах по коричневому линолеуму и часто
едва не натыкались друг на друга. Олив явно была не в себе. Ее отчаяние еще
усиливалось от запаха хризантем, которые слишком долго стояли в вазах, их
давно пора было выбросить. В пятницу она, помнится, собиралась привести в
порядок весь дом. Но ничего не сделала, оттого что нос к носу столкнулась с
Миком в самом неудобном месте, в темном углу подле чулана, где держала
пылесос и метлы.
Тут некуда было деться друг от друга. Темнота не помешала ей увидеть
его светлые глаза, а она думала, будто уже позабыла их цвет. Он заметил, как
у нее подергивается щека, и вспомнил, как это бывало прежде, наверно, из-за
этого тика он ее тогда и пожалел. В ту пору лицо было бледное, и лишь
позднее, когда они уже писали друг другу послания в блокноте, если уж ему
случалось взглянуть на нее, он замечал, оно стало желтое.
Вот они и оказались здесь в ловушке, возле чулана, где держали метлы и
где, понятно, всегда пахло пылью.
Это она первая вымолвила слово, да и то одно-единственное:
- ...попугаи?
Он чуть подался к ней.
- Их Фиггис отравил. Так говорят.
А потом они повлекли друг друга в ту часть дома, о которой так прочно
забыли, что сейчас натыкались на мебель. (Она терпеть не могла свои синяки:
они под конец стали цвета сваренного вкрутую желтка.)
- А кто ж еще? - спросил он.
- Не знаю. Может, какой-нибудь иностранец. Югославы стреляют уток и
забирают их домой. Ты не слыхал их? В парке? Вечером?
Он больше не колебался. Лежа на постели, они старались утешить друг
друга; память уподобилась судорожной сарабанде, которая несла их, покачивая,
вместе и порознь. (Неужто в обоих любовь была задушена или, того хуже,
изуродована при рождении?)
Синяки у нее еще не выступят, да и не все ли равно, они ведь не
раздевались. Он что-то бормотал про свою мать: наверно, оттого, что она
одета в темное. Она вдруг устыдилась своих длинных кистей - ведь они
утратили искусство прикосновенья, так же как ее покинула музыка и
возвращалась лишь в присутствии попугаев.
- А ты не думаешь, что это газовики? Они уже несколько дней промывают
трубы. Один сказал, нам нужно поменять горелки на плите. Обещал поставить.
- Не доверяй им.
- Почему? - спросила она.
- Больно усердные.
Они смеялись, приникнув губами к губам друг друга. Он поглаживал ее
руки, которые, казалось ей, стали ни к чему не пригодны, а может, и всегда
были такие.
Оба, должно быть, задремали и чуть не забыли про попугаев, да напомнил
проникший в комнату свет - приближалось время, когда те обычно прилетали.
Дейворены вскочили, как подброшенные пружиной, и, даже не разгладив на себе
одежду, кинулись насыпать семечки.
А небо заполонили попугаи, они возвращались, рассаживались на
эвкалиптах, что росли в саду. Сиди они тихо, они бы слились с листвой, но
они хорохорились, цеплялись клювами за сучки, хрипло кричали - будто что-то
выпрашивали; один вроде даже выговорил какое-то слово.
- Где они были? - расхрабрившись, спросила мужа Олив Дейворен.
Он пожал плечами.
- Провалиться мне, а я почем знаю! У черта на куличках! - завопил он.
Едва Дейворены отвернулись от попугаев и пошли за стульями, чтобы с
удобством любоваться своими какаду, попугаи слетели на землю. Пока они
пропадали невесть где, они стали покладистей, а может быть, изголодались.
Сосредоточенные, они не ерошили перья, и зеленовато-желтые хохолки лежали
покойно, мирно.
Если Дейворены не обменивались замечаниями, то оттого лишь, что в этом
новом молчании обрели искусство иной речи. В какую-то минуту он коснулся
указательным пальцем тыльной стороны ее ладони - и это был знак, что они уже
разделяют все чувства друг друга. Она затаила дыхание в страхе, как бы он не
испугался, что любовь поможет ей завладеть им; надо постараться сделать вид,
будто она всего лишь благодарна.
Совсем иной страх завладел ими обоими еще прежде, чем из-за мальвы,
которую она всегда хотела подрезать, - появился для этого повод. То был
Фиггис, да еще с дробовиком.
- Чертов псих! - заорал сверху Дейворен, едва оправившись от
потрясения. - Совсем чокнулся - стрелять в какаду!
- Опасность для общества! Долбят крыши... гадят на дорожках... губят
деревья... нарушают сон налогоплательщиков!
И Фиггис выстрелил. Фонтан белизны взметнулся в небо - какаду, мелкими
волнами один за другим, веером рассыпались по небу - все, кроме тех, кого
настигла дробь: два попугая опрокинулись на траву, били крыльями, дергались,
жизнь покидала их.
Все это видел Тим Неплох, и это было страшно.
Он видел, как сбежал с веранды Дейворен, бешено размахивал руками, уже
не пожилой человек, мальчишка.
- Убийца!
- Я всегда исполняю свои обязанности, - бормотал Фиггис.
Он опять прицелился, вдаль.
Толпой примчались ребятишки, взобрались на ограду парка, чтобы лучше
видеть.
Фиггис выстрелил бы и еще - уж очень обозлился, - но тут подбежала мисс
Ле Корню. Чуть не вцепилась в него, но ее опередил Дейворен. Мужчины вихрем
закрутились вокруг друг друга, и в этом же вихре-дробовик.
Который выстрелил во второй раз.
Завизжали сбившиеся в кучку женщины. Ребятишки захихикали.
Лежа на мостовой, Дейворен смотрел в небо; взгляд был недвижен, как
недвижные воды. Текла кровь.
- Педераст проклятый! - крикнула мисс Ле Корню, кому - неясно.
Она и миссис Дейворен, уже на коленях, сперва изо всех сил тянули
Дейворена, каждая старалась его приподнять, а может быть, им завладеть,
потом принялись его гладить. Они словно помогали ему расстаться с жизнью:
видно было, она уже покидала его. В иные мгновения руки женщин неизбежно
сталкивались, поглаживали друг друга, того гляди сплетутся. Но они
продолжали делать свое дело. У обеих лица белые как мел.
- Скажи мне что-нибудь, - заговорила миссис Дейворен. - Милый мой! Муж
мой!
(Моя дурная привычка! Ты поймешь.)
Тим обрадовался, когда пришел отец - навести порядок. (День был будний,
и папаша не выставлял напоказ свои вздувшиеся вены.)
Фиггис отказался отдать оружие, он дождется полиции. Он сидел на краю
тротуара, вцепившись в дробовик, изо рта капала слюна.
Хныкала какая-то девочка.
- Ну и позор, - говорили друг другу дамы. Прибыла полиция, машина
"скорой помощи".
- Гляди! - воскликнул кто-то из детишек.
Вернулись с полдюжины попугаев и расселись чуть поодаль на верхушке
телеграфного столба, на проводах. Все еще испуганные, взъерошенные, они
сидели, подставив грудки ветру. Были они какие-то противно серые, словно
искупавшиеся в золе куры.
Полицейские схватили Фиггиса за шиворот и втолкнули в фургон, отобрав
прежде дробовик в качестве вещественного доказательства.
"Скорая помощь" повезла то, что было уже не мистером Дейвореном, а его
телом.
- А-ах, - простонала миссис Далханти; она порывает со всем этим, она
едет в Ашфилд, в монастырь богородицы в снегах, там знакомая монахиня
обещала позаботиться о ней.
Итак, все кончилось.
Только миссис Дейворен и мисс Ле Корню, вместе с не разбежавшимися пока
ребятишками, еще не в силах были поверить в смерть. Потом обе женщины,
кажется, осознали, что руки их пусты. Словно разом одряхлев, ничего не видя,
они позволили увести себя - своими отдельными дорогами.
Вскоре Тим Неплох вспомнил про мертвых какаду. Он взял бы их ради
желтых хохолков. Но кто-то уже подобрал птиц, чтобы похоронить, или слямзил
на память.
В сгущавшихся сумерках трава казалась зловещей. Тим готов был завыть
как собака, на которую наехал автомобиль, но глянул вниз и увидел лужицу еще
чьей-то крови. В угасающем свете она так дивно блестела, даже расхотелось
выть, и он был рад; ведь отец все еще с важным видом распоряжался, чтобы
люди расходились по домам.
Время не стоит на месте, ничего лучше о нем не скажешь. Наведен был
порядок, установили, что убийство человека непредумышленное, а убийству
попугаев не придали значения. Одни говорили, Фиггиса отправили на север и
препоручили родственникам, другие знали из авторитетного источника, что его
посадили в сумасшедший дом - сплавили, слава богу!
Тим Неплох думал: скорее, в сумасшедший дом, судя по тому, что говорили
про сумасшедших мамаша и папаша. (Даже и представить невозможно, сколько
развелось психов, и, считай, тебе повезло, если не обнаружилось, что ты и
сам псих.)
В канун своего девятилетия Тим решил, пора осуществить план, который он
обмозговывал уже несколько месяцев: испытать свое мужество - провести ночь в
парке, одному. Как раз вчера он самым маленьким и острым лезвием перочинного
ножика начертал на тыльной стороне левой руки крест и даже не поморщился...
ну разве чуть-чуть; уж, наверное, он выдержит ночь в парке.
Он улизнет после того, как его отошлют спать, только сперва переворошит
постель - пускай думают, будто он в ней спал. Возьмет еды, на случай, если
проголодается, и свой нож - для защиты.
Когда пора было уходить, еду он забыл - уж очень волновался, как бы его
не услыхали. Папаша уже выпил последнюю кружечку пива на ночь, мамаша -
больше, чем обычно, хересу. Они теперь были заняты своим делом, а он
тихонько выбрался из дому и проскользнул между столбиками парковой ограды.
Сперва Тим двинулся к ливневому водостоку, там он когда-то нашел череп
животного, который хранится в бывшей аптечке. Миссис Далханти говорила, в
парковых водостоках ночуют бездомные нищие или тот, кто потерпел крушение в
жизни; чудно, что их не смывает, как крыс. Тим полежал, постукивая по
водосточной трубе, выходящей наружу подле смоковницы. Взошла луна, уже
малость кривобокая, совсем как устричная раковина.
Он все постукивал, прислушиваясь к отзвукам. Миссис Далханти говорила,
какой-то человек часто забирается в водосток, лежит там и постукивает, и
никакой он не псих, он из воровской шайки и условным стуком дает знать
сообщникам, из каких домов все хозяева ушли в кино. А вдруг ненароком
застучишь так же, как условлено у преступников? Пожалуй, они ворвутся в дом,
когда папаша взгромоздится на мамашу. Или убьют миссис Далханти, пока она
еще не умотала в Ашфилд, в монастырь богородицы в снегах.
Немного погодя Тим вылез из водостока. Он ушел из парка. Поболтается
немного по улице при голубом свете фонарей, которые установлены
муниципалитетом ради иных дам - они боялись, как бы на них не напали с
непристойными целями, хотя уж что-что, а изнасилование им не грозило. Тим
подобрал для компании палку и на ходу проводил ею по столбикам ограды.
Некоторые дома стояли темные (ждали ворье), но в окне у миссис
Дейворен, наверно в спальне, горел свет. Горел свет и у мисс Ле Корню - Кыш
Ле Корню. (Не так, что ль, ее все звали, с тех пор как папаша наткнулся на
ее имя в избирательных списках?)
Он пошел медленнее, хотелось продлить улицу. Если ночевать в этом
проклятом парке, времени и так предостаточно.
Миссис Дейворен лежала в постели и смотрела, как луна качается на
черной пирамиде, которая днем становится каменным дубом. Остаться одной в
доме не страшно. Никогда ей не было страшно: не было для этого причины. Не
было причины.
Она лежала и гладила подушку, на которой его голова не покоилась уже
многие годы. Голова покоилась недавно на мостовой. Миссис Дейворен не
плакала: мысли ее унеслись так же далеко, как партита Баха, которую она
играла когда-то попугаям, пока их не спугнула лопнувшая струна.
Плакала мисс Ле Корню. Миссис Дейворен часто думала, а как Она
справляется со своей скорбью.
Кивер Ле Корню лежала в постели, смотрела на луну, запутавшуюся в
араукариях, и не справлялась: чего только она не принимала, и возбуждающие,
и успокоительные. Но хоть смейся, нипочем бы не умерла.
Она думала о желтоликой женщине, живущей неподалеку, но думала не
беспрестанно; время от времени они оказывались вместе - и тогда незачем было
думать.
Миссис Дейворен войдет.
- Как жизнь, дорогая? - полагалось ей спросить.
- Ничего, спасибо. А у вас? - Кивер Ле Корню отвечала не так, как от
нее ожидали: ведь почти все на свете выходит не так, как ждешь.
Они сядут в саду, в тени густой листвы Фиггисовой магнолии. Кивер
вытащила из дому проигрыватель. Будет ждать минуты, чтобы включить его, не
столько ради Олив, сколько ради их оставшихся в прошлом какаду.
Олив встает и направляется в дом, судя по выражению ее лица, когда она
возвращается, вероятно, в уборную: истая благовоспитанная дочь ростовщика.
- Ах, - говорит она, подняв головку проигрывателя, - как же я не
сообразила?
Хотя по ее виду ясно: ей никак не удавалось представить, что за музыка
по вкусу им обеим.
- Такая блистательная вещь! - вздыхает она с покорностью, которую
усвоила для тех случаев, когда предстоит восторг или мученье.
Пш-шш!
Кивер пускает пластинку - чтобы объять их музыкой.
Меня он предал, неблагодарный,
О боже, как несчастна я...
начинается песнь, но голос сегодня не тот, и не слетаются какаду.
О боже! Олив подалась вперед в шезлонге, сдерживает скорбь, не то, если
не повезет, она прорвется наружу.
Когда испытываю муку,
О мести сердце говорит,
Когда ж ему грозит опасность,
Трепещет сердце и скорбит...
Кивер выключает проигрыватель - сегодня ей бы не вынести Дон Жуана, а
Командора и вовсе никогда. Вскоре Олив уйдет. На что Кивер и надеялась.
Миссис Дейворен давно слышала, что мисс Ле Корню "обожает" музыку.
Одиноко лежа в постели, она пыталась представить, решатся ли они обсуждать
этот общий предмет обожания. Ей-то, пожалуй, не захочется. О ней никак не
скажешь, что что-то для нее свято, но кое о чем и на листке не напишешь, не
оставишь его для кого-то еще на кухонном столе.
На мгновенье ей послышалось, как Он натыкается на мебель в соседней
комнате. Должно быть, это колотится ее сердце.
В иные мгновенья сердце Тима оглушительно стучало, в другие вроде
пыхтело, как задыхающийся. Ни один человек из тех, кто спит в соседних
домах, не поднимется с постели, чтобы спасти его от грозящих ему опасностей.
Будто и не сам избрал их для себя: теперь уже кажется, они избраны для него.
Насколько он понимает, так оно всегда, днем ли, ночью ли. Невозможно
воззвать даже к матери и к отцу, когда они в соседней комнате: они слишком
заняты, обсуждают, сколько стоит мясо, поднимутся ли цены, пришлет ли
газовая компания мастера прекратить утечку газа, или бранятся, или
занимаются любовью.
Худой и напуганный, он проскользнул между столбиками ограды обратно в
парк. (Будь он чуть потолще, это бы не удалось и можно бы отказаться от
своей затеи.)
Сперва он пошел в сторону озера, где кричала лысуха. По крайней мере
знак живой жизни. Но разве не мысль о встрече с живой жизнью-с алкашами, с
чудиками, с чокнутыми, со старухами в спущенных чулках и покрытыми коростой
лицами - сковала его страхом?
Все вокруг заливает лунный свет. Он должен бы прибавить мужества. Но
наоборот, опасности кажутся еще неотвратимей. Деревья угрожающе размахивают
ветвями. Вдоль кромки озера сверкают стальные лезвия камышей. Во всем
какая-то извращенная правда, знакомая не то чтобы по обычным твоим мыслям,
скорее по тем, что прокрались в голову незваные. О жестокости. И о смерти.
Не будет он думать. Он начал что-то мурлыкать себе под нос - и умолк.
Вдруг услышит кто-нибудь "нежелательный".
Озеро - днем всегда такая спокойная, скучная, даже коричневая вода -
сейчас все мерцает под луной, кажется, будто оно покрыто инеем. Тим сунул
руки в карманы, с радостью нащупал нож. Луну на время окутало облако, и воды
стали свинцовые. Т-труп? Да, и к тому же голый, плывет лицом вниз, его
скрывает, но лишь отчасти, ширма из тростников. Тим тихонько поскулил и
дважды повернулся на месте вокруг своей оси. Большое раздувшееся тело,
наверно женщина, это еще хуже.
Только раз он видел голую женщину, да и то это была Кыш Ле Корню, шла у
себя в саду по дорожке в чем мать родила, а он в тот вечер залез на
Фиггисову магнолию, глядел на попугаев. Всякий, кто ходит нагишом по саду
всего в двух шагах от улицы, подставляет себя под пулю. Или уж совсем надо с
катушек долой. Кивер Ле Корню!
Конечно, никому он не скажет, что он сейчас увидел. Никто не узнает,
что ему попался труп. Но самому-то надо хоть глянуть. Он взял палку и ткнул
в одно вздувшееся место. Ни на что это не похоже, но ясно - мертвечина.
Облако уплыло, и в лунном свете тело оказалось совсем зеленое, видно,
порядком побыло в воде.
Он опять ткнул палкой, и штука соскочила. Скользнула и скрылась в
тростниках: старая резиновая камера от мяча - должно быть, кто-то ее
выбросил или не потрудился выудить из воды.
Сразу так полегчало, он даже не удержался, пикнул каплю-другую. И
приятно стало оттого, что в штанах тепло.
Если он испугался, так ведь ночь, а ночью все кажется таким
преувеличенным. Не испугался же он в тот вечер, когда Фиггис убил Дейворена
и попугаев, хотя тогда все было на самом деле. А сегодня такое все
таинственное, оттого-то он чуть не взвыл. Думал, привиделось, а это
всамделишное.
Он пошел дальше. В тени кустов сидел какой-то дядька.
- Эй, сынок, как тебя кличут?
- Том.
- Поди-ка сюда, Том, - сказал человек. - Есть для тебя подарочек.
- Чего?
Не желает он никаких подарочков; он пошел дальше, а дядька еще долго
ругался.
Шел он, шел и набрел на нескольких теток, они удобно устроились на
ночь, завернулись в газеты. Тут же стояли их сумки на колесиках и
отбрасывали на траву пухлые тени.
- Иди к нам, Дик, - позвала одна тетка. - Найдется местечко для славной
подушечки. Прижмемся все друг к дружке, будет спать уютней.
Другая тетка засмеялась. Лица у них такие загорелые, при свете луны
прямо черные.
- Не. Мне еще далеко.
Даже на расстоянии он слышал, какой от них исходит дух: пахло немытым
телом и спиртным.
- Ну и фиг с тобой. Иди на фиг, - напутствовала первая.
Он прошел мимо, но слышно было, как они обминают или перекладывают
газеты и ворчат.
Он бродил по парку. Чтобы чем-то заняться, начал прыгать на камне -
вверх, вниз, - а его тень, похожая на козла, прыгала рядом на залитой лунным
светом траве.
Он чувствовал себя дурак дураком, потом заскучал. Видно, стал одолевать
сон, не из-за чего бодрствовать - ни тебе убийства, ни изнасилования. Он
плюхнулся подле бумажного клена, подумал, как бы не схватить ревматизм, от
которого чуть не умер дядя Кев. В Норавиле.
Расхворался он ему велят лежать спокойно и пускай снег который ему
положили на голову делает свое дело не то он еще помрет но я не хочу сестра
не могу я живой разве нет это преступников ждет расплата а я не преступник я
только выстукивал на трубе и даже не знал что это условный стук а они все
равно получили сообщение но я невиновен все равно как мистер Дейворен его
убили а он невиновен даже сам мистер Дейворен не может вам сказать спросите
его если у вас хватит дурости час посещений и он пришел поглядеть во что
превратился пациент-преступник я не мистер Дейвор а может я мистер Дейвор а
может хуже чем Дейворен не может слова сказать он весь перевязанный он весь
сплошь белый бинт только светлые глаза видны но может они не видят ты живое
существо разве что ты тоже я вижу разве нет значит я еще не Дейворен может
издавать только эти скрипучие звуки сквозь бинты не может передать сообщение
возможно он не понимает условного стука он уже уходит от койки преступника
топает вбок назад мимо коек тумбочек чтоб не затоптать попугаев их полно в
траве.
Что-то блестит.
Наверно, выпала обильная роса. Утренний шорох влаги и птах.
Горихвостки, он видел их в книге, которую родители подарили на рождество.
Зяблики клюют что-то не видное под кленовыми листьями. Они не обращали на
него внимания, пока он не вскочил, хотя руки и ноги у него онемели и
одеревенели. Птицы вспорхнули и разлетелись во все стороны.
Тим отряхнул остатки ночного кошмара и со всех ног кинулся навстречу
свету. Свет струится вокруг. Над головой всем вихрям вихрь. Под ногами
громыхает земля, но не разверзается. Вот бы кого-нибудь обнять, кого попало
- хоть бы и одну из тех костлявых теток, повстречавшихся ночью, или дядьку,
который хотел показать свой крант. И он побежал прочь, чтоб не нарваться на
неприятности. Сегодня он летел со скоростью света. Фьють! Он бы запел, да не
знал что.
В конце концов он только и пропел, что свое имя, и оно разлетелось
вдребезги, и еще ярче засверкало утро.
Ему девять лет, он вспомнил про это как раз перед тем, как увидел ЕГО
среди примятых трав и кленового молодняка, подле озера. Тим с разбегу
остановился, земля отозвалась глухим стуком.
Это был попугай. Который сперва хрипло крикнул, потом скрипуче
поклекотал, наверно от старости, и потащился по мокрой траве. Его бросила
стая? Или другие не рискнули остаться и поддержать то ли старую, то ли
хворую птицу, побоялись нового людского предательства? Так или иначе
одинокий какаду пережил невзгоды, хоть стая и улетела.
Тим Неплох забормотал, как, бывало, бормотала мать, обращаясь к больным
старикам, "ах ты, мой бедный старый попугайчик", - бормотал он, и вдруг в
нем вспыхнуло совсем другое чувство. Он подпрыгнул повыше, изловчился,
ухватил и притянул книзу небольшую ветку. Поднатужился и отодрал ее.
А попугай все время не спускал глаз с Тима, клюв полуоткрыт, одно крыло
волочится.
Незачем притворяться: похоже, птица сама себя предлагает.
Прежде, чем размахнуться и ударить, Тим огляделся по сторонам. Попугай
клекотнул, казалось, скорее не от страха, не от боли, а чтобы не обмануть
ожидания, и опрокинулся на траву.
Мальчишка бил, бил. Скоро все было кончено. Когда он поднял попугая,
голова свисала, глаза скрылись под серыми веками.
Мальчишка опять оглянулся по сторонам, потом достал нож, чтобы снять с
попугая скальп, как в книгах индейцы снимают скальп с белых. Из-под сухой
кожи вытекло совсем мало крови, и вот уже лежит у него на ладони желтый
хохолок.
Он пошел прочь, но вспомнил - вернулся, поднял мертвого попугая и кинул
в воды озера, которое уже ослепительно сверкало и исходило испариной.
Он бежал вприпрыжку. Шел быстрым шагом. Бежал вприпрыжку. Желтый
хохолок у него на ладони развевался, того гляди слетит. Пришлось сжать руку.
Он бы с радостью выкинул хохолок, но, раз уж взял его, тот вроде
прилепился к нему. Едва рискнешь глянуть, приоткроешь клетку-ладонь, перышки
раздуваются и сердце заколотится чаще, перехватит дыхание.
Его талисман!
Пробежал еще самую малость и очутился за воротами парка. Не войди он
туда, пожалуй, никогда бы не узнал, что таится в нем самом, готовое
вырваться наружу.
Мисс Ле Корню стояла, опершись на калитку. Будь она больше похожа на
тех, кто ведет упорядоченную жизнь, она, наверно, взяла бы метлу и подмела
тротуар перед калиткой. Но сейчас, подставясь солнцу, она склонна была
поздравить себя, что она из тех, кого любители порядка считают
непостоянными. Привычки и привязанности не по ее части, хотя порой ох как
хочется обзавестись какой-нибудь.
Из одного глаза мисс Ле Корню пролилась слеза. Она утерла щеку, увидав,
что из парка вышел мальчонка Неплох, а с другой стороны приближается Она.
С тех пор как в их жизни произошло то событие, мисс Ле Корню
присматривалась к миссис Дейворен и подчас готова была заговорить с ней. Но,
вспомнив, как соприкоснулись их руки в краткий миг разделенного горя, не
заговаривала. Притом, похоже, миссис Дейворен наслаждается вдовством. В ту
зиму она купила малолитражку и училась ее водить. Купила котиковое манто.
Можно подумать, покойный муж оставил ей в наследство деньги, но ведь всем
известно: деньги-то были не у него, а у нее.
Так или иначе, вот она, вдова, в котиковом манто, а малолитражку она
сегодня утром оставила в гараже.
Мисс Ле Корню сжала довольно грязные руки в кулаки. Она слишком хорошо
знала, что джинсы у нее драные (да еще в паху).
- Чудный денек, миссис Дейворен, - сказала мисс Ле Корню; в конце
концов, почему не порадоваться, что они соседки?
Миссис Дейворен согласилась, да, верно, чудный денек.
Ее не раз тревожила мысль, что она встретит мисс Ле Корню собственной
персоной и та не пожелает поддержать беседу. Миссис Дейворен часто думала,
что если и вправду столкнется с Ней лицом к лицу, то заговорит о музыке, и
сейчас тоже ей пришло это в голову, да, к счастью, она вовремя спохватилась.
- Но потеплеет позднее, - уверенно заявила миссис Дейворен.
- А меховое манто, по-вашему, не чересчур? - не удержалась мисс Ле
Корню.
Этого миссис Дейворен не ждала.
- Да, - она до того смешалась, открыла рот от изумления, даже слюной
брызнула, - но тяжесть... тяжесть приятна... даже если жарко.
Миссис Дейворен совсем смутилась, а мисс Ле Корню ухмыльнулась,
расплылась до ушей (не забудьте, Кивер Ле. Корню чокнутая).
- Прелестно подобранные шкурки... и вообще красотища, - похвалила она
свою вдовую соседку; только господь уберег мисс Ле Корню, не дал ей
прибавить: - Жаль только, пришлось убивать котиков.
Но именно это миссис Дейворен, должно быть, и услыхала, на ее
желтовато-бледном лице отразилась боль и передалась мисс Ле Корню, ей
сдавило горло, словно разросшейся щитовидкой.
Всего на мгновенье. Потом глаза их прояснели. Свет дивно засиял вокруг.
Несказанное облегчение.
- Ну, я в город, - сказала миссис Дейворен. - Подумала, отправлюсь
пораньше. Пройдусь. Загляну в магазины, пока нет народу.
Она проделывала это по меньшей мере раз в неделю - разглядывала то
одно, то другое, потом клала обратно на прилавок.
- Развлекитесь, - присоветовала мисс Ле Корню. Миссис Дейворен
выслушала совет и пошла своей дорогой, мисс Ле Корню и еще что-нибудь
посоветовала бы, но крикнуть вдогонку не удалось - перед ней возник парнишка
Неплох.
- Эй, Тим, - заорала она, - ты что это вытворял? Погляди на свои
башмаки!
- Трава, - пробормотал он. - Мокрая она.
Надо ж, такое невезенье: налететь на старуху Ле Корню.
Мисс Ле Корню сегодня утром сняла мокасины. Ей нравилось ходить босиком
по мху. Она бы рада не отпускать парнишку Неплоха и что-нибудь ему показать;
что бы это ему показать... надо подумать.
Но Тим Неплох неуклюже прошагал мимо. Казалось, левое плечо у него
вывихнуто, так осторожно, старательно нес он нечто такое, о чем никто не
должен догадаться, тем более увидать.
Можно бы еще выбросить эту добычу, но теперь она уже стала частью его
самого, как и его вина.
В доме Дейворенов шторы опущены, но ничего это не значит-они всегда
опущены.
Запомнился один только случай, когда он разговаривал с покойником.
Дейворен как раз поднял газету с дорожки, стоял у калитки и читал. Война
вспыхнула, сказал он.
- Я все думал, вспыхнет новая война и я захочу воевать. - Так Дейворен
мог бы заговорить с любым прохожим. - Понимаешь, война сближает людей.
- Да ну? - Тим чувствовал: по сути, ирландец не ему говорит, и
прозвучало это у него по-дурацки. - А вы кого-нибудь убили, мистер
Дейворен... когда воевали?
- Как? - Он вроде не мог не поглядеть на тебя, но только из приличия. -
Наверно... да... немало. "Убивать", должно быть, так оно и называется.
Вокруг вас двоих утро все дрожало, а может, только показалось.
Теперь в это утро хрупкого равновесия, очень похожее на то, он, придя
домой, прямиком направился в гараж, пролез за рулонами толя и проволочной
сетки и открыл дверцу источенной червями старой аптечки. Сунул куда-то во
тьму пучок поникших перьев. Он не потрудился проверить на ощупь, на месте ли
другие "талисманы". Захлопнул дверцу. Наверно, никогда больше ее не откроет.
Однако она будет открыта, уже открывается, сама по себе, в его мыслях.
Едва он вошел в кухню, его захлестнуло запахами завтрака и всего
прочего.
- Рановато для тебя, а? И что это на тебя нашло, Тим, как ты
аккуратненько причесался?
Он и вправду слегка намочил волосы и разок-другой провел по ним щеткой;
он чувствовал, мокрая прядь наискось прилипла ко лбу.
- Это не ради дня рожденья, а? - Слова матери тоже захлестывали его. -
Девять! Надо же! Просто не верится!
Она ухватила его, прижала к своему фартуку. Он терпеть этого не может:
щека расплющилась, плечо будет казаться не то что вывихнутым -
изуродованным. Пока она стискивала его, почти задохшегося, а вырываться не
положено, все, что он когда-либо воображал, обратилось в сплошное
грязно-белое месиво, а посередке зеленовато-желтое пятно.
Ну вот, она довольна, наконец-то его отпустила.
- Папа сегодня завозился. Подарок будет, когда побреется. С таким
трудом он его раздобыл. Ты не представляешь, Тим, как отец тебя любит. До
чего он тобой гордится.
Тим сел, принялся поглощать гору овсяной каши и все нынешнее утро, а
потом ему стало тошно. И когда мать наклонилась, открыла духовку и на него
пахнуло почти уже испекшимся пирогом, очень трудно было удержаться и не
всхлипнуть. Он и не удержался, но все-таки удалось сделать вид, будто
поперхнулся.