---------------------------------------------------------------
Перевод Г.Еременко
OCR: Евгений Озеров
---------------------------------------------------------------
(Эпизод из времен инфляции в Германии)
На второй остановке после Дрездена в наше купе вошел пожилой господин.
Вежливо поздоровавшись со всеми, он пристально взглянул на меня и еще раз
кивнул мне особо, как доброму знакомому. В первый момент я не узнал его, но
едва он с легкой улыбкой произнес свое имя, я тотчас же вспомнил: то был
один из крупнейших антикваров Берлина, у которого я в мирное время частенько
рассматривал и покупал старые книги и автографы. Мы поболтали немного о том,
о сем. И вдруг совершенно неожиданно он воскликнул:
-- Я положительно должен рассказать вам, откуда я еду. За всю мою
тридцатисемилетнюю деятельность мне, старому торговцу произведениями
искусства, ни разу не привелось пережить ничего подобного. Вы знаете,
конечно, что творится сейчас в антикварном деле; с тех пор как, подобно
легким газам, стала улетучиваться ценность денег, новоиспеченные богачи
воспылали страстью к готическим мадоннам, старинным изданиям, к картинам и
гравюрам старых мастеров; удовлетворить их нет никакой возможности, того и
гляди растащат весь домашний скарб. Дай им волю-- они вынут у вас запонки из
манжет и унесут лампу с письменного стола.
Так что раздобывать товар становится все труднее и труднее. Простите,
что я назвал товаром столь священные для нас с вами сокровища искусства, но
ведь это злое племя до того довело, что гравюры древних венецианских
мастеров начинаешь рассматривать как эквивалент скольких-то долларов, а
рисунок Гверчино как некое воплощение нескольких сотен тысяч франков. От
этих одержимых манией приобретательства людей нет никакого спасения. Итак, в
одно прекрасное утро я увидел, что моя лавка снова опустошена, и мне в пору
было закрыть на окнах ставни, так стыдно и горько было видеть в старой
лавке, доставшейся моему отцу в наследство от деда, жалкие остатки какого-то
хлама, который в прежние времена даже старьевщик не положил бы на свою
тележку.
Среди этих грустных размышлений мне пришло в голову просмотреть старые
торговые книги в надежде отыскать кого-нибудь из наших прежних покупателей,
у которых, быть может, удастся выманить парочку-другую дубликатов. Но списки
старых клиентов представляют собой обычно, а особенно в наше время, что-то
вроде кладбища, так что почерпнул я из них не очень-то много: большинство
прежних покупателей умерли или вынуждены были пустить свое имущество с
молотка, у тех же немногих, которые устояли, нельзя было и надеяться
что-либо вытянуть. Вдруг мне попалась целая связка писем одного из старейших
наших клиентов. Я совсем позабыл о нем, потому что с 1914 года, то есть с
самого начала мировой войны, он ни разу не обратился к нам с заказом или
запросом. Переписка его с нашей фирмой началась-- я не преувеличиваю-- лет
шестьдесят тому назад! Он покупал еще у моего отца и деда; но с тех пор как
я начал работать самостоятельно, он ни разу не побывал в нашей лавке. Все
говорило о том, что это в высшей степени своеобразный, старомодный человек,
один из тех, увековеченных кистью Менцеля и Шпицвега типов, редкие
экземпляры которых и по сие время можно встретить в маленьких провициальных
городках Германии. Письма его были написаны каллиграфическим почерком и
очень аккуратны, суммы подчеркнуты по линейке красными чернилами и во
избежание каких бы то ни было недоразумений повторены дважды, причем он
использовал для своих писем вывернутые наизнанку старые конверты и писал на
оставшихся от чужих писем чистых листах. Все это вместе взятое
свидетельствовало о крайней мелочности и прямо-таки фанатической скупости
безнадежного провинциала. Подпись на этих своеобразных документах содержала,
кроме имени, полный его титул: "Советник лесного и экономического ведомства
в отставке, лейтенант в отставке, кавалер ордена Железного креста первой
степени". Отсюда можно было заключить, что если он еще жив, то ему, как
ветерану франко-прусской войны, теперь по меньшей мере лет восемьдесят. Но
этот до нелепости странный скряга проявлял подлинно незаурядный ум,
превосходное знание предмета и тончайший вкус, когда дело касалось
коллекционирования. Подсчитав одну за другой все его покупки почти за
шестьдесят лет, причем первая из них была оплачена еще старинными
зильбергрошами, я убедился, что этот маленький провинциал во времена, когда
за талер можно было купить целую кипу гравюр лучших немецких мастеров,
потихоньку составил себе собрание эстампов, которое заняло бы почетное место
в ряду нашумевших коллекций наших новоиспеченных богачей. Ибо даже то, что
он успел за полвека приобрести по дешевке только у нас, представляло ныне
огромную ценность, а ведь надо полагать, он не упускал случая поживиться и у
других антикваров, и на аукционах. Правда, с 1914 года мы не получили от
него ни одного заказа, но я слишком хорошо знаю, что происходит в нашем
деле, чтобы от меня могла ускользнуть продажа такой крупной коллекции. Итак,
либо этот странный человек еще жив, либо коллекция находится в руках его
наследников, решил я.
Дело это настолько меня заинтересовало, что на другой же день, то есть
вчера вечером, я, не долго думая, отправился в один из несноснейших
провинциальных городков Саксонии, и, когда я плелся с маленькой станции по
главной улице, мне казалось просто невероятным. чтобы где-то здесь, среди
этих пошлых домишек с их мещанской рухлядью, мог жить человек, обладающий
безупречно полной коллекцией прекраснейших офортов Рембрандта, гравюр Дюрера
и Мантеньи.
На почте, куда я зашел сегодня утром узнать, проживает ли в этом городе
советник в отставке такой-то, я, к удивлению своему, узнал, что старик еще
жив, и тут же, если говорить откровенно, немного волнуясь, отправился к
нему. Я легко нашел его квартиру; она помещалась на втором этаже одного из
тех немудреных провинциальных домов, какие в шестидесятых годах наспех
лепили архитекторы-спекулянты. Первый этаж занимал портной, на втором же, на
двери слева, блестела металлическая дощечка с именем почтмейстера, а справа
-- фарфоровая с именем советника лесного и экономического ведомства. На мой
робкий звонок дверь тотчас же открыла очень старая седая женщина в опрятном
черном чепце. Я подал ей свою визитную карточку и спросил, можно ли видеть
господина советника. Удивленно, с явным недоверием взглянула она сначала на
меня, потом на карточку; в этом захолустье, в этом старомодном
провинциальном доме приход постороннего человека был, как видно, целым
событием. Тем не менее старушка любезно попросила меня подождать и пошла с
карточкой в комнаты; сначала до меня донесся оттуда ее шепот, и вдруг
раздался могучий, грохочущий бас: "А-а! Господин Р. из Берлина!.. из большой
антикварной фирмы... Очень рад... прошу". И тотчас же старушка засеменила в
прихожую и пригласила меня войти.
Я снял пальто и вошел. Посреди скромно обставленной комнаты стоял,
выпрямившись во весь рост, старый, но еще довольно крепкого сложения
мужчина, с густыми щетинистыми усами, в отделанной шнуром домашней куртке
полувоенного образца, и радостно протягивал мне руки. Но этому широкому
жесту самого искреннего радушия противоречила какая-то странная оцепенелость
его позы. Он не сделал ни шагу мне навстречу, и, чтобы пожать его протянутую
руку, я, несколько смущенный таким приемом, вынужден был подойти к нему
вплотную. И вот, когда я уже собирался коснуться его руки, я вдруг заметил,
что она неподвижно застыла в воздухе и не ищет моей, а лишь выжидает. И мне
сразу все стало ясно: человек этот слеп.
Я с детства не могу отделаться от странного чувства неловкости, когда
оказываюсь лицом к лицу со слепым; я испытываю стыд и смущение при мысли,
что вот передо мной живой человек, который воспринимает меня как-то совсем
иначе, нежели я его. Так и теперь, глядя на устремленные в пустоту
безжизненные зрачки под седыми косматыми бровями, я вынужден был сделать
усилие, чтобы подавить охвативший было меня страх. Впрочем, слепой не дал
мне времени предаваться этому чувству; едва моя рука коснулась его руки, он
с силой потряс ее и возобновил свои громогласные, бурные приветствия.
-- Вот уж поистине редкий гость,-- улыбаясь во весь рот, грохотал он,--
в самом деле, разве не чудо, что в нашу берлогу забрел такой важный господин
из Берлина... Однако, если кто-нибудь из господ антикваров пускается в путь,
надо держать ухо востро. У нас говорят: "Пришли цыгане-- запирай ворота..."
Догадываюсь, зачем вы пожаловали... В нашей несчастной, нищей Германии
совсем не стало покупателей, вот господа антиквары и вспомнили о своих
старых клиентах и отправились на поиски заблудших овечек. Боюсь только, что
у меня вам не посчастливится. Мы, бедные старики пенсионеры, рады теперь уж
и тому, если имеем кусок хлеба. Нам не по карману нынешние безумные цены...
Нет, наша песенка спета...
Я поспешил заверить старика, что он неправильно понял цель моего
посещения и что я приехал вовсе не затем, чтобы предлагать ему мой товар, а
просто-напросто оказался в этих местах и не хотел упустить случай
засвидетельствовать свое почтение старому клиенту нашей фирмы и одному из
крупнейших немецких коллекционеров.
Едва произнес я слова "одному из крупнейших немецких коллекционеров",
как лицо старика чудесно преобразилось. Он все так же стоял выпрямившись
посреди комнаты, но весь как-то просветлел, и черты лица его выражали
величайшую гордость; он обернулся в ту сторону, где, как он предполагал,
стояла его жена, будто желая сказать ей: "Вот видишь!"-- и мягко, почти с
нежностью, голосом, в котором не осталось и следа от грубоватости старого
вояки, только что звучавшей в нем, а слышалась лишь чистая радость,
обратился ко мне:
-- Право же, это очень, очень мило с .вашей стороны... но вы не
пожалеете, что зашли ко мне... Я покажу вам несколько таких вещиц, какие не
каждый-то день случается видеть даже в вашем спесивом Берлине... прекраснее
нет ни в музее "Альбертине", ни в этом проклятом Париже... Да, сударь мой,
если целых шестьдесят лет заниматься коллекционированием, уж непременно
откопаешь такое, что не валяется под ногами. Луиза, дай-ка мне ключ от
шкафа.
Но тут произошло нечто неожиданное: старушка, до сих пор молча стоявшая
возле мужа, с дружелюбной улыбкой прислушиваясь к нашему разговору, вдруг
умоляюще протянула ко мне руки и отрицательно затрясла головой; сперва я не
понял, что бы это значило.
Потом она подошла к мужу и, ласково взяв его за
плечи,
сказала:
-- Герварт, ты даже не спросил гостя, есть ли у него сейчас время
осматривать коллекцию, ведь уже скоро полдень. А после обеда тебе надо часок
отдохнуть, доктор настаивает на этом. Не лучше ли будет, если ты покажешь
гравюры после обеда? А потом мы вместе выпьем кофе. Да и Анна-Мари придет к
этому времени, а она гораздо лучше меня сумеет помочь тебе.
И снова, через голову ничего не подозревающего старика, она повторила
свой настойчиво-просительный жест. Теперь я понял: старушка хотела, чтобы я
уклонился от немедленного осмотра, и я тут же изобрел отговорку, сказав, что
весьма польщен и буду рад осмотреть коллекцию, но меня ждут к обеду и я вряд
ли освобожусь до трех часов.
Старик сердито отвернулся, как обиженный ребенок, у которого отняли
любимую игрушку.
-- Разумеется,-- проворчал он,-- господам берлинцам вечно некогда! Но
как бы то ни было, а сегодня вам придется запастись терпением, речь-то ведь
идет не о каких-нибудь трех или пяти, а о целых двадцати семи папках, и все
полнехоньки. Итак, в три часа; да смотрите не опаздывайте, иначе не успеем.
Снова его рука вытянулась в пустоту в ожидании моей.
-- И вот увидите,-- добавил он,-- вам будет чему порадоваться, а может
быть, и позлиться; и чем больше вы будете злиться, тем больше буду
радоваться я. Ничего не поделаешь, таковы уж мы, коллекционеры: все для
себя-- н ничего для других!-- И он еще раз сильно тряхнул мою руку.
Старушка пошла проводить меня до двери; я уже раньше заметил, что ей не
по себе; лицо ее выражало страх и смущение. И вот уже у самой двери она
подавленно и чуть слышно пролепетала:
-- Может быть... может быть, вы позволите, чтобы за вами зашла моя
дочь, Анна-Мари?.. Так было бы лучше, потому что... Ведь вы, наверное,
обедаете в гостинице?
-- Пожалуйста, буду очень рад...-- ответил я.
И действительно, час спустя, только я кончил обедать, в маленький
ресторан при гостинице на Рыночной площади вошла, озираясь по сторонам,
немолодая, просто одетая девушка. Я подошел к ней, представился и сказал,
что готов идти осматривать коллекцию. Она вдруг покраснела и, точно так же
смутившись, как ее мать, попросила меня сначала выслушать несколько слов.
Сразу было видно, что ей очень тяжело. Когда, стараясь пересилить смущение,
она делала попытку заговорить, краска еще ярче разливалась по ее лицу, а
пальцы нервно теребили пуговицу на платье. Но вот наконец она все-таки
начала, запинаясь на каждом слове и все больше и больше смущаясь:
-- Меня послала к вам мать... Она мне все рассказала, и мы... мы... у
нас к вам большая просьба... мы хотим вас предупредить раньше, чем вы
пойдете к отцу... Отец, конечно, будет показывать вам свою коллекцию, а
она... видите ли... она уже не совсем полна. Некоторых гравюр уже нет... и,
к сожалению, очень многих...
Девушка перевела дух и вдруг, взглянув мне прямо в глаза, быстро
проговорила:
-- Я буду с вами вполне откровенна. Вы же знаете, какие сейчас времена,
вы поймете. Когда началась война, отец ослеп. У него и прежде не раз бывало
плохо с глазами, а от тревог он совсем лишился зрения. Дело в том, что,
несмотря на свои семьдесят шесть лет, он во что бы то ни стало желал
участвовать в походе на Францию, а потом, когда оказалось, что армия
движется далеко не так быстро, как в 1870 году, он просто из себя выходил и
уже ослеп совсем... Он еще очень бодр и недавно мог целыми часами гулять и
даже ходил на охоту. Но теперь он навсегда лишился этого удовольствия, и
коллекция-- единственная оставшаяся у него в жизни радость. Он ежедневно
просматривает ее... то есть он ее не видит, конечно --
он
уже ничего не видит,-- но каждый день после обеда достает все папки н один
за другим ощупывает эстампы в одном и том же неизменном порядке, который он
помнит наизусть... Ничто другое не интересует его; он заставляет меня читать
ему вслух все газетные сообщения об аукционах, и чем выше указанные там
цены, тем больше он раду-ется... потому что... видите ли... и в этом весь
ужас... отец не понимает, какое сейчас время и что творится с деньгами. Он
не знает, что мы всего лишились и что на его месячную пенсию не проживешь
теперь и двух дней... а тут еще у моей сестры погиб на фронте муж и она
осталась с четырьмя малышами... Он ничего, ничего не знает о наших
материальных затруднениях. Сначала мы экономили на чем только можно,
экономили еще больше, чем прежде, но это не помогло. Потом стали продавать
вещи. Его коллекцию мы, разумеется, не трогали... Продавали свои
драгоценности; но, боже мой, это были такие пустяки... ведь целых шестьдесят
лет отец каждый сбереженный грош тратил только на гравюры. И вот настал
день, когда нам уже нечего было продать.,, мы просто не знали, что делать...
и тогда... тогда мы с матерью... мы решили продать одну гравюру... Сам он,
разумеется, ни за что не позволил бы, но ведь он не знает, как тяжело жить,
и он и понятия не имеет, как трудно сейчас достать из-под полы хоть немного
провизии; не знает он и того, что мы проиграли войну и отдали французам
Эльзас и Лотарингию; мы не читаем ему об этом, чтобы он не волновался.
Вещь, которую мы продали, оказалась очень ценной: то была гравюра на
меди Рембрандта. Нам дали за нее кного тысяч марок; мы думали, что этих
денег нам хватит на несколько лет. Но вы же знаете, как тают теперь
деньги... Мы положили их в банк, а через два месяца от них уже ничего не
осталось. Пришлось продать еще одну гравюру, а потом и еще одну, и каждый
раз торговец высылал нам деньги лишь тогда, когда они теряли свою ценность.
Попробовали мы продавать с аукциона, но и тут, несмотря на миллионные цены,
нас умудрялись провести... За время, пока эти миллионы доходили до нас, они
превращались в ничего не стоящие бумажки. Так постепенно ушли за бесценок
все лучшие гравюры, осталось всего несколько штук. И все ради того, чтобы не
умереть с голоду; а отец ничего и не знает.
Потому-то мать сегодня так испугалась, когда вы были у нас... Стоило
отцу показать вам папки-- все тут же обнаружилось бы... В старые паспарту--
он все их узнает на ощупь-- мы вложили вместо проданных гравюр копии или
похожие на них по форме листы бумаги, так что, трогая их, отец ни о чем не
догадывается. Это ощупывание и пересчитывание гравюр (он помнит их все
подряд) доставляет ему такую же радость, как бывало, когда он их видел
зрячими глазами. К тому жг в нашем городишке нет ни одного человека,
которого отец считал бы достойным видеть его сокровища... Он так страстно
любит каждую гравюру, что у него, наверное, сердце разорвалось бы от горя,
если бы он узнал, что все они давным-давно уплыли из его рук. С тех пор как
умер заведующий отделом гравюр на меди Дрезденской галереи, вы-- первый,
кому он пожелал показать свою коллекцию. И я прошу вас...
Она вдруг протянула ко мне руки, и глаза ее наполнились слезами:
-- Мы очень... вас просим!.. очень!.. пожалейте его... пожалейте нас...
не разрушайте его иллюзию... помогите нам поддержать его веру в то, что все
гравюры, которые он вам будет описывать, существуют... одно подозрение, что
их нет, убило бы его. Может быть, мы дурно с ним поступили, но ничего
другого нам не оставалось. Надо же было как-то жить... и разве человеческие
жизни, разве четверо сирот не дороже картинок... К тому же до сих пор мы
ничем не омрачили его счастья. Ежедневно после обеда он целых три часа
блаженствует, перебирая свои гравюры и разговаривая с ними, как с людьми. А
сегодня... это день мог бы стать счастливейшим в его жизни, ведь он так
много лет ждет случая показать свои сокровища человеку, способному их
оценить. Прошу вас... умоляю... не лишайте его этой радости!
Я просто не могу передать вам, с какой скорбью это было сказано.
Господи, да сколько уже раз приходилось мне в качестве антиквара
сталкиваться с самым бессовестным обманом, когда, подло пользуясь инфляцией,
у несчастных буквально за кусок хлеба отбирались редчайшие фамильные
ценности,-- но здесь судьба сыграла особенно злую шутку, которая особенно
сильно потрясла меня. Разумеется, я обещал молчать и сделать все от меня
зависящее, чтобы скрыть истину.
Мы пошли; по дороге я с горечью слушал ее рассказ о том, при помощи
каких уловок были одурачены несчастные женщины, и это еще более укрепило
меня в намерении сдержать свое обещание. Не успели мы взойти по лестнице и
взяться за ручку двери, как из комнаты послышался радостно грохочущий голос
старика:-- Входите, входите!-- Должно быть, со свойственной слепым остротой
слуха он уловил звук шагов, когда мы еще подымались по ступеням.
-- Герварт даже не вздремнул сегодня, так ему не терпится показать вам
свои сокровища,-- с улыбкой сказала старушка. Одного-единственного взгляда
дочери оказалось достаточно, чтобы успокоить ее относительно моего
поведения. На столе уже были разложены груды папок, и, едва почувствовав
прикосновение моей руки, слепой без лишних церемоний схватил меня за локоть
и усадил в кресло.
-- Вот так, И начнем не мешкая-- просмотреть' надо очень много, а ведь
господам берлинцам вечно некогда. В этой папке у меня Дюрер, довольно
полный, как вы сейчас убедитесь, и одна гравюра лучше другой. А впрочем,
сами увидите; смотрите!-- И он раскрыл первую папку:-- Вот его "Большая
лошадь".
Осторожно, едва касаясь кончиками пальцев, как берут обычно очень
хрупкие предметы, он вынул из папки паспарту, в которое был вставлен пустой,
пожелтевший от времени лист бумаги, и держал его перед глазами в вытянутой
руке. С минуту он восторженно и молча глядел на него; разумеется, он ничего
не видел, но, словно по волшебству, лицо старика приняло выражение зрячего.
А глаза его, еще только что совершенно безжизненные, с неподвижными
зрачками, вдруг просветлели, в них вспыхнула мысль. Был ли то просто отблеск
бумаги, или свет шел изнутри?
-- Ну, как?-- с гордостью спросил он.-- Случалось вам видеть что-либо
прекраснее этого оттиска? Смотрите, как тонко и четко выделяется каждый
штрих! Я сравнил свой экземпляр с дрезденским, и тот показался мне каким-то
расплывчатым, тусклым. А какова родословная! Вот!-- Он перевернул лист и
ногтем указательного пальца так уверенно стал водить по пустой бумаге,
отмечая места, где должны были находиться пометки, что я невольно взглянул,
уж нет ли их там на самом деле.-- Это печать коллекционера Наглера, а здесь
Реми и Эсдайля; ну могли ли мои знаменитые предшественники предполагать, что
их достояние когда-нибудь попадет в такую комнатушку!
Мороз пробегал у меня по коже, когда этот не ведающий о своей утрате
старик изливался в пылких похвалах над совершенно пустым листом бумаги;
невыразимо жутко было глядеть, как он со скрупулезной точностью кончиком
пальца водил по невидимым, существующим лишь в его воображении знакам
прежних владельцев гравюры. От волнения у меня перехватило горло, и я не мог
произнести ни слова в ответ; но, взглянув случайно на женщин и увидев
трепетно протянутые ко мне руки дрожащей от страха старушки, я собрался с
силами и начал играть свою роль.-- Замечательно!-- пробормотал я.-- Чудесный
оттиск.
И тотчас же лицо старика просияло от гордости.
-- Это еще что!-- ликовал он.-- А вы посмотрите на его "Меланхолию" или
"Страсти" в красках-- второго такого экземпляра на свете нет. Да вы
поглядите только, какая свежесть, какие мягкие, сочные тона!-- И снова его
палец любовно забегал по воображаемому рисунку.-- Весь Берлин, со всеми
своими искусствоведами и антикварами перевернулся бы вверх тормашками от
зависти, если бы они увидели эту гравюру!
Бурные, торжествующие потоки его слов изливались целых два часа. Нет! Я
не берусь описать тот поистине мистический ужас, который я пережил, пока
просмотрел вместе с ним сотню или две пустых бумажек и жалких репродукций.
Незримая, давным-давно разлетевшаяся на все четыре стороны коллекция
продолжала с такой поразительной реальностью жить в воображении старика, что
он, ни секунды не колеблясь в строгой последовательности и в мельчайших
подробностях описывал и восхвалял одну за другой все гравюры; для этого
слепого, обманутого и такого трогательного в своем неведении человека она
оставалась неизменной, и страстная сила его видения была так велика, что
даже я начал невольно поддаваться этой иллюзии. Один только раз страшная
опасность пробуждения нарушила сомнамбулический покой его вдохновенного
созерцания. Превознося рельефность оттиска рембрандтовской "Антиопы" (речь
шла о действительно бесценном пробном оттиске) и любовно водя своим нервным,
ясновидящим пальцем по воображаемым линиям, он не обнаружил на гладком листе
бумаги столь знакомых ему углублений. Лицо старика внезапно омрачилось,
голос стал глухим и неуверенным.-- Да "Антиопа" ли это?-- пробормотал он
смущенно. Я тотчас же взялся за дело и, выхватив у него из рук паспарту с
пустым листом, принялся с жаром и возможно подробнее описывать мнимую
гравюру, которую и сам отлично помнил. Черты слепого снова разгладились,
смягчились. И по мере того, как я говорил, лицо этого грубоватого старого
вояки все ярче и ярче озарялось простодушной, искренней радостью.
-- Наконец-то встретился мне понимающий человек!-- торжествующе
обернувшись в сторону женщин, ликовал он.-- И наконец-то, наконец-то вы
можете убедиться, как ценны мои гравюры. Вы не верили, ворчали па меня, что
я ухлопывал на свою коллекцию все деньги: правда, шестьдесят лет я не знал
ни вина, ни пива, ни табака, ни театра, ни путешествий, ни книг, а только
все копил и копил на покупку этих гравюр. Но погодите, вы еще будете богаты;
когда меня не станет, вы будете так богаты, как самые большие богачи в
Дрездене, богаче всех в нашем городе, и тогда-то вы помянете добрым словом
мое чудачество. Но пока я жив, ни одна гравюра не выйдет из этого дома:
сначала вынесут меня, а уж потом мою коллекцию.
И он нежно, словно живое существо, погладил опустошенные папки; мне
было жутко глядеть на него, но вместе с тем и отрадно, потому что за все
годы войны я ни разу не видел на лице немца выражения столь полного, столь
чистого блаженства. Возле него стояли жена и дочь, и было таинственное
сходство между ними и фигурами женщин на гравюре великого немецкого мастера,
которые, придя ко гробу спасителя и увидев, что камень отвален и гроб
опустел, замерли у входа в радостном экстазе перед совершившимся чудом с
выражением благочестивого ужаса на лицах. И подобно тому как на гравюре
последовательницы Христа улыбаются сквозь слезы, пораженные предчувствием
явления спасителя, так же и эта несчастная, раздавленная жизнью старуха и ее
стареющая дочь улыбались, озаренные светлой детской радостью слепого
старца,-- то была потрясающая картина, подобной мне не привелось видеть за
всю свою жизнь.
Старый коллекционер упивался моими похвалами, он с жадностью ловил
каждое слово, вновь и вновь открывая и закрывая папки, так что я с
облегчением вздохнул, когда наконец ему все же пришлось очистить стол для
кофе и лжеколлекция была убрана. Но как ничтожен был мой виноватый вздох
облегчения по сравнению с бьющей через край радостью и веселым задором этого
словно на тридцать лет помолодевшего старика! Он захмелел будто от вина:
сыпал анекдотами о своих покупках и удачных находках и поминутно выскакивал
из-за стола и плелся на ощупь, отказываясь от помощи, к своим папкам, чтобы
еще и еще раз вынуть оттуда какую-нибудь гравюру. А когда я сказал, что мне
пора уходить, он прямо-таки испугался; надувшись и топнув, как упрямый
ребенок, ногой, он заявил, что это не дело, чго я не просмотрел и половины
всех гравюр. Немало труда стоило женщинам убедить его не задерживать меня,
говоря, что я могу опоздать на поезд.
Но когда, после отчаянных пререканий, старик вынужден был согласиться и
наступили минуты прощания, он совсем растрогался. Взяв меня за руки, он
нежно, со всем красноречием, на какое способны пальцы слепого, провел ими до
самого запястья, как бы пытаясь таким образом узнать обо мне больше и
выразить мне свою любовь сильнее, чем могли бы сделать любые слова.
-- Вы доставили мне своим приходом огромную радость, огромную!-- сказал
он с глубоким, вырвавшимся из самых недр его существа волнением, которое
тронуло меня до глубины души.-- Ведь это для меня настоящее блаженство, что
наконец-то, после такого долгого, долгого ожидания, я снова смог просмотреть
со знатоком мои любимые гравюры. Но знайте, что вы не зря навестили слепого
старика. Даю вам слово, жена в том свидетельница, что добавлю к своему
завещанию еще один пункт, согласно которому право на распродажу моей
коллекции будет принадлежать вашей почтенной фирме. На вашу долю выпадет
честь быть хранителем этого никому не ведомого сокровища,-- старик любовно
погладил свои опустошенные папки,-- до тех пор, пока оно не рассеется по
белу свету. Обещайте мне только составить для этой коллекции хороший
каталог: пусть он будет моим надгробным памятником-- лучшего мне не надо.
Я взглянул на женщин: они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и по
временам нервно вздрагивали, причем дрожь передавалась от одной к другой,
словно обе они были единым, потрясаемым одними и теми же чувствами
существом. Да и у меня самого было как-то необычайно торжественно на душе,
когда этот трогательный в своем неведении человек вручал моему попечению,
как огромную ценность, свою незримую и давным-давно уже рассеявшуюся
коллекцию. Я взволнованно обещал ему то, что выполнить был не в силах, и
снова в мертвых зрачках его блеснула жизнь, и я почувствовал, как страстно
желает он зримо представить себе мой облик: почувствовал по нежному, почти
любовному пожатию его пальцев, когда рука его стиснула мою в знак прощания и
признательности,
Обе женщины проводили меня до двери. Опасаясь чуткого слуха слепого,
они не решались произнести ни слова; но зато какой горячей благодарностью
сияли их полные слез глаза! Как во сне спустился я вниз по лестнице. По
правде говоря, мне было стыдно. Я оказался вдруг чем-то вроде ангела из
сказки и, войдя в убогое жилище бедняка, вернул на час зрение слепому,
вернул только тем, что, способствуя спасительному обману, все это время
беззастенчиво лгал, тогда как на самом деле я, жалкий торгаш, пришел в этот
дом, чтобы выманить несколько ценных гравюр. Ноя уносил оттуда нечто гораздо
более ценное: в наше смутное, безотрадное время мне вновь блеснула живая
искра чистого вдохновения, того светлого духовного экстаза навеки преданной
искусству души, к которому современники мои давно уже утратили способность.
Я испытывал благоговение -- иначе не назовешь это чувство,-- и в то же время
мне было чего-то стыдно, чего именно, я и сам не знал.
Когда я был уже на улице, наверху скрипнуло окно и кто-то окликнул меня
по имени: то был старик; своим невидящим взором он смотрел туда, где, как
ему казалось, я должен был находиться. Так далеко высунувшись из окна, что
женщинам пришлось заботливо подхватить его с обеих сторон, он помахал мне
платком и бодрым, юношески-звонким голосом крикнул: "Счастливого пути!"
Никогда не забыть мне этой картины: там, высоко в окне, радостное лицо
седовласого старца, словно парящее над угрюмыми, вечно суетящимися и
озабоченными пешеходами; лицо человека, вознесшегося на светлом облаке своей
прекрасной иллюзии над нашей печальной действительностью. И мне припомнилось
мудрое старое изречение -- кажется, это сказал Гете: "Собиратели --
счастливейшие из людей".