Л. Троцкий.
ЕЩЕ ОБ УСМИРЕНИИ КРОНШТАДТА

В своей недавней статье о "Кронштадте" я пытался поставить вопрос в политической плоскости. Но многих интересует проблема личной "ответственности". Суварин, который из вялого марксиста стал восторженным сикофантом, утверждает в своей книге о Сталине, что я в автобиографии сознательно умалчиваю о кронштадтском восстании: есть подвиги, иронизирует он, которыми не гордятся. Цилига в своей книге "В стране великой лжи" передает, что, при усмирении Кронштадта, мною расстреляно было "больше десяти тысяч моряков" (я сомневаюсь, чтоб в тот период во всем Балтийском флоте было такое число). Иные критики высказываются в таком смысле: да, восстание объективно имело контрреволюционный характер, но зачем Троцкий применил при усмирении и после усмирения столь беспощадные репрессии?

Я ни разу не касался этого вопроса. Не потому, что мне нужно было что-либо скрывать, а как раз наоборот, потому что мне нечего было сказать. Дело в том, что я лично не принимал ни малейшего участия ни в усмирении кронштадтского восстания, ни в репрессиях после усмирения. В моих глазах самый факт этот не имеет политического значения. Я был членом правительства, считал необходимым усмирение восстания и, стало быть, несу за усмирение ответственность. Только в этих пределах я и отвечал до сих пор на критику. Но когда моралисты начинают приставать ко мне лично, обвиняя меня в чрезмерной жестокости, не вызывающейся обстоятельствами, я считаю себя вправе сказать: "господа моралисты, вы немножко привираете".

Восстание вспыхнуло во время моего пребывания на Урале. С Урала я прибыл прямо в Москву, на 10-ый съезд партии. Решение о том, чтоб подавить восстание военной силой, если не удастся побудить крепость к сдаче, сперва, путем мирных переговоров, затем, путем, ультиматума, - такое общее решение было принято при непосредственном моем участии. Но после вынесения решения я продолжал оставаться в Москве и не принимал ни прямого, ни косвенного участия в военных операциях. Что касается последовавших позже репрессий, то они были целиком делом Чека.

Почему так вышло, что я лично не отправился в Кронштадт? Причина имела политический характер. Восстание вспыхнуло во время дискуссии по, так называемому, вопросу о "профессиональных союзах". Политическая работа в Кронштадте была в руках Петроградского комитета, во главе которого стоял Зиновьев. Главным, наиболее неутомимым и горячим лидером в борьбе против меня во время дискуссии был тот же Зиновьев. До поездки на Урал я был в Петрограде, выступал на собрании моряков-коммунистов. Общий дух собрания произвел на меня крайне неблагоприятное впечатление. Франтоватые и сытые матросы, коммунисты только по имени, производили впечатление паразитов по сравнению с тогдашними рабочими и красноармейцами. Кампания велась со стороны Петроградского комитета крайне демагогически. Командный состав флота был изолирован и запуган. Резолюция Зиновьева получила, вероятно, не менее 90%. Помню, я говорил по этому поводу самому Зиновьеву: "у вас все очень хорошо, пока не становится сразу очень плохо". Зиновьев был со мной после этого на Урале, там он получил срочное сообщение, что в Кронштадте становится "очень плохо". Матросы-"коммунисты", поддерживавшие резолюцию Зиновьева, приняли в подавляющем большинстве участие в мятеже. Я считал, и Политбюро против этого не возражало, что переговоры с матросами и, в случае необходимости, усмирение их, должно лечь на тех вождей, которые вчера пользовались политическим доверием этих матросов. Иначе кронштадтцы поймут дело так, что я приехал мстить им за то, что они голосовали против меня во время партийной дискуссии.

Правильны ли были эти соображения или нет, но во всяком случае, именно они определили мое поведение. Я совершенно и демонстративно отстранился от этого дела. Что касается репрессий, то ими, насколько помню, руководил непосредственно Дзержинский, который вообще не терпел вмешательства в свои функции (и правильно делал).

Были ли излишние жертвы, не знаю. Дзержинскому верю в этой сфере больше, чем его запоздалым критикам. Решать теперь, а постериори, кого и как нужно было покарать, я не берусь за полным отсутствием данных. Суждения по этому поводу Виктора Сержа - из третьих рук - не имеют в моих глазах никакой цены. Но я готов признать, что гражданская война не есть школа гуманности. Идеалисты и пацифисты всегда обвиняли революцию в "эксцессах". Но суть такова, что эти "эксцессы" вытекают из самой природы революции, которая сама является "эксцессом" истории. Кому угодно, пусть отвергает на этом основании (в статейках) революцию вообще. Я ее не отвергаю. В этом смысле я несу за усмирение кронштадтского мятежа ответственность полностью и целиком.

Л. Троцкий.
 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 70.