Л. Троцкий.
СЛЕДСТВИЕ ПО ДЕЛУ О СМЕРТИ МОЕГО СЫНА ЛЬВА СЕДОВА

От моих адвокатов, метров Розенталя и Русса, я получил сегодня утром материалы предварительного дознания и медицинской экспертизы по поводу смерти моего сына, Льва Седова. В столь большом и трагическом деле я считаю своим правом говорить с полной откровенностью, без всяких дипломатических условностей. Полученные документы поразили меня своими умолчаниями. Полицейское расследование, как и медицинская экспертиза, явно ищут линии наименьшего сопротивления. Таким путем истина не может быть раскрыта.

Г-да медицинские эксперты приходят к выводу, что смерть Седова может быть объяснена естественными причинами. Это заключение, в данной обстановке, почти лишено содержания. Всякая болезнь может при известных условиях привести к смерти. С другой стороны, нет или почти нет такой болезни, которая должна была бы привести к смерти именно в данный момент. Для судебного следствия дело идет не о теоретическом вопросе: могла ли данная болезнь сама по себе привести к смерти? а о практическом вопросе: не помог ли кто-нибудь сознательно болезни, чтоб покончить с Седовым в кратчайший срок?

На процессе Бухарина-Рыкова в Москве в марте этого года, раскрыто было с циничной откровенностью, что одним из методов ГПУ является помогать болезни приблизить момент смерти. Бывший начальник ГПУ, Меньжинский, и писатель Горький были не молодыми и больными людьми; их смерть, следовательно, легко могла быть объяснена "естественными причинами". Так и гласило в свое время официальное заключение врачей. Однако, из московского судебного процесса человечество узнало, что светила московской медицины под руководством бывшего начальника секретной полиции, Ягоды, ускорили смерть больных при помощи таких методов, которые не поддаются или трудно поддаются контролю. С точки зрения интересующего нас вопроса, почти безразлично, были ли в данных конкретных случаях показания обвиняемых правдивы или ложны. Достаточно того, что тайные методы отравления, заражения, содействия простуде и вообще ускорения смерти официально включены в арсенал ГПУ. Не входя в дальнейшие подробности, позволяю себе обратить ваше внимание на изданный советским комиссариатом юстиции стенографический отчет о процессе Бухарина-Рыкова.

Г-да эксперты говорят, что смерть "могла" последовать и от естественных причин. Разумеется, могла. Однако, как явствует из всех обстоятельств дела, ни один из врачей не ждал смерти Седова. Ясно, что и ГПУ, надзиравшее за каждым шагом Седова, не могло надеяться на то, что "естественные причины" выполнят свою разрушительную работу без помощи извне. Между тем болезнь Седова и хирургическая операция открывали исключительно благоприятные условия для вмешательства ГПУ.

Мои адвокаты представили в ваше распоряжение, г-н судья, необходимые данные, доказывающие, что ГПУ считало уничтожение Седова одной из важнейших своих задач. Вряд ли у французской юстиции могут быть вообще какие-нибудь сомнения на этот счет после трех московских процессов и особенно после открытий, сделанных швейцарской и французской полицией, в связи с убийством Игнатия Райсса. В течение долгого времени, особенно же последних двух лет, Седов жил в обстановке постоянной блокады со стороны шайки ГПУ, которая на территории Парижа распоряжается почти с такой же свободой, как в Москве. Наемные убийцы подготовили Седову западню в Милюзе, совершенно аналогичную той, жертвой которой пал Райсс. Только случайность спасла Седова на этот раз. Имена преступников и их роли вам известны, г-н судья, и мне нет надобности настаивать на этом пункте.

4-го февраля 1937 г. Седов опубликовал во французском журнале "Confessions" статью, в которой предупреждал, что пользуется прекрасным здоровьем; что преследования не сломили его духа; что он не склонен ни к отчаянию, ни к самоубийству, и что если его однажды постигнет внезапно смерть, то виновников ее надо будет искать в лагере Сталина. Этот номер "Confessions" я выслал в Париж для вручения Вам, г-н судья, и потому цитирую по памяти. Пророческое предупреждение Седова, вытекавшее из непреложных и всем известных фактов исторического масштаба, должно, на мой взгляд, определить направление и характер судебного следствия. Заговор ГПУ, с целью застрелить, задушить, утопить, отравить или заразить Седова, являлся постоянным и основным фактором в его судьбе за последние два года. Болезнь явилась только эпизодом. Даже в клинике Седов оказался вынужден прописать себя под вымышленным именем Мартэн, чтоб хоть отчасти затруднить этим работу преследовавших его по пятам бандитов. В этих условиях правосудие не имеет права успокаиваться абстрактной формулой: "Седов мог умереть от естественных причин", пока не будет доказано обратное, именно, что могущественное ГПУ упустило благоприятный случай помочь "естественным причинам".

Можно возразить, что развитые выше общие соображения, как они ни вески сами по себе, не могут, однако, изменить негативных результатов медицинской экспертизы. Я сохраняю за собой право вернуться к этому вопросу в особом документе, после совещания с компетентными врачами. То, что следы отравы не найдены, не значит, что ее не было, и уж во всяком случае не значит, что ГПУ не приняло каких-либо других мер к тому, чтоб помешать оперированному организму справиться с болезнью. Если б дело шло о заурядном случае, в обычных жизненных условиях, медицинская экспертиза, не исчерпывая вопроса сама по себе, сохранила бы, однако, всю силу убедительности. Но перед нами из ряду вон выходящий случай, именно неожиданная для самих врачей смерть одинокого изгнанника после долгого единоборства между ним и могущественным государственным аппаратом, вооруженным неисчерпаемыми материальными, техническими и научными средствами.

Формальная медицинская экспертиза представляется тем более недостаточной, что она упорно обходит центральный момент в истории болезни. Четыре первых дня после операции были днями явного улучшения здоровья оперированного; состояние больного считалось настолько благополучным, что администрацией клиники отменена была специальная сиделка. Между тем в ночь на 14-ое февраля больной, в бурном бреду, обнаженный, бродит по коридорам и помещениям больницы, предоставленный самому себе. Неужели этот чудовищный факт не заслуживает внимания экспертизы?

Если бы естественные причины должны были (должны были, а не могли) привести к трагической развязке, чем и как объяснить оптимизм врачей в результате которого больной в самый критический момент оказался без всякого присмотра? Можно, разумеется, попытаться свести все дело к ошибке в прогнозе и плохому врачебному надзору. Однако, в материалах следствия нет упоминания даже и об этом. Не трудно понять почему: если был недостаток надзора, то не напрашивается ли сам собой вывод, что враги, не спускавшие с Седова глаз, могли воспользоваться этой благоприятной обстановкой для своих преступных целей?

Персонал клиники пытался, правда, перечислить тех, кто приближался к больному. Но какую ценность имеют эти показания, если больной имел возможность, неведомо для персонала, покинуть свою кровать и комнату и, без помехи с чьей бы то ни было стороны, бродить по зданию клиники в состоянии горячечной экзальтации?

Г-н Тальгеймер, хирург, оперировавший Седова, во всяком случае оказался застигнут событиями роковой ночи врасплох. Он спросил жену Седова, Жанну Мартэн де Пальер: "не покушался ли больной на самоубийство?". На этот вопрос, который нельзя вычеркнуть из общей истории болезни, Седов сам заранее ответил в цитированной выше статье, за год до своей смерти. Поворот к худшему в состоянии больного оказался настолько резок и внезапен, что хирург, не зная ни личности больного, ни условий его жизни, увидал себя вынужденным прибегнуть к гипотезе самоубийства. Этого факта, повторяю, нельзя вычеркнуть из общей картины болезни и смерти моего сына! Можно, пожалуй, при желании сказать, что подозрения родных и близких Седову людей вызваны их мнительностью. Но мы имеем перед собой врача, для которого Седов был заурядным больным, неизвестным инженером под фамилией Мартэн. Хирург не мог, следовательно, быть заражен ни мнительностью, ни политической страстью. Он руководствовался только теми указаниями, которые исходили от организма больного. И первой реакцией этого выдающегося и опытного врача на неожиданный, то есть не мотивированный "естественными причинами", поворот в ходе болезни, явилось подозрение в покушении больного на самоубийство. Не ясно ли, не очевидно ли до полной осязательности, что, если бы хирург в тот момент знал, кто таков его больной, и каковы условия его жизни, он немедленно спросил бы: "не было ли здесь вмешательства убийц?".

Именно этот вопрос и стоит перед судебным следствием во всей своей силе. Вопрос формулирован, г-н судья, не мною, а хирургом Тальгеймером, хотя и невольно. И на этот вопрос я не нахожу никакого ответа в полученных мною материалах предварительного следствия. Я не нахожу даже попытки найти ответ. Я не нахожу интереса к самому вопросу.

Поистине поразительным является тот факт, что загадка критической ночи осталась до сих пор не только не раскрытой, но даже не затронутой. Упущение времени, крайне затрудняющее работу дальнейшего следствия, не может быть объяснено случайностью. Администрация клиники естественно стремилась избежать в этом пункте расследования, ибо оно не могло не вскрыть грубую небрежность, в результате которой тяжело больной остался без всякого присмотра и мог совершать гибельные для него действия или подвергаться таким действиям. Эксперты-врачи совершенно не настаивали, со своей стороны, на выяснении обстоятельств трагической ночи. Полицейское следствие ограничилось поверхностными показаниями лиц, виновных, по меньшей мере, в небрежности и потому заинтересованных в ее сокрытии. Между тем, за небрежностью одних могла легко укрыться преступная воля других.

Французское судопроизводство знает формулу следствия "против Х". Именно под этой формулой ведется ныне следствие по делу о смерти Седова. Но Х. здесь вовсе не является "неизвестным", в точном смысле слова. Дело не идет о случайном грабителе, убившем проезжего на большой дороге и скрывшемся после убийства. Дело идет о совершенно определенной международной шайке, которая совершает уже не первое преступление на территории Франции, пользуясь и прикрываясь дружественными дипломатическими отношениями. Такова подлинная причина того, почему расследование о краже моих архивов, о преследованиях против Седова, о попытке покончить с ним в Милюзе, наконец, нынешнее расследование о смерти Седова, длящееся уже пять месяцев, не приводили и не приводят ни к каким результатам. Пытаясь отвлечься от совершенно реальных и могущественных политических факторов и сил, стоящих за преступлением, следствие исходит из фикции, будто дело идет о простых эпизодах частной жизни, называет преступника именем Х. и - не находит его.

Преступники будут раскрыты, г-н судья! Радиус преступлений слишком велик, в них вовлечено слишком большое число лиц и интересов, нередко противоречивых, разоблачения уже начались, и они раскроют в течение ближайшего периода, что нити от ряда преступлений ведут к ГПУ и, через ГПУ, лично к Сталину. Я не могу знать примет ли в этих разоблачениях французская юстиция активное участие. Я бы очень желал этого и готов со своей стороны помочь ей всеми силами. Но так или иначе, истина будет раскрыта!

Из изложенного выше вытекает с полной очевидностью, что следствие по делу о смерти Седова еще почти не начиналось. В соответствии со всеми обстоятельствами дела и с вещими словами самого Седова от 4-го февраля 1937 г., следствие не может не исходить из презумпции, что смерть имела насильственный характер. Организаторами преступления являлись агенты ГПУ, фиктивные чиновники советских учреждений в Париже. Исполнителями являлись агенты этих агентов из среды белых эмигрантов, французских или иностранных сталинцев и пр. ГПУ не могло не иметь своих агентов в русской клинике в Париже, или в его ближайшем окружении. Таковы пути, по которым должно направляться следствие, если оно, как хотел бы надеяться, ищет раскрытия преступления, а не линии наименьшего сопротивления.

Примите, г. судья, уверение и пр.

Лев Троцкий.
Койоакан, 19 июля 1938 г.

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 68-69.