[Под рубрикой: "МЕЖДУНАРОДНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ МОСКОВСКИХ ПРОЦЕССОВ"]

Л. Троцкий.
ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ В КОЙОАКАНЕ

Во время первых "кировских" процессов (декабрь 1934 - январь 1935 г.) - сближение Парижа с Москвой было уже в полном ходу. "Национальная" дисциплина французской печати слишком хорошо известна. Представители иностранной, в частности американской печати не имели ко мне доступа вследствие моего "инкогнито". Я оказался изолирован. Моим откликом на первый процесс Зиновьева-Каменева явилась небольшая брошюра, изданная и распространенная в крайне ограниченном числе экземпляров. В Москве с удовлетворением учли этот факт: он облегчал инсценировку будущего большого процесса. На подготовку его ушло, однако, еще полтора года. За это время дружба Сталина с партиями Народного фронта во Франции настолько окрепла, что ГПУ могло с уверенностью рассчитывать на благожелательный нейтралитет не только радикалов, но и социалистов. Действительно, "Попюлэр" совершенно закрыл свои столбцы для каких бы то ни было разоблачений деятельности ГПУ, не только в СССР, но и во Франции. Слияние "красных" профессиональных союзов с реформистскими наложило, тем временем, печать молчания на уста Всеобщей Конфедерации Труда. Если Леон Блюм откладывает ссору с Торезом, то Леон Жуо пытается жить в мире с обоими. Секретарь Второго Интернационала, Фридрих Адлер, делал, что мог, для раскрытия истины. Но, за небольшими исключениями, Интернационал бойкотировал своего собственного секретаря. Не в первый раз в истории руководящие организации стали орудием заговора против интересов рабочих масс и требований их совести. Но никогда еще, пожалуй, этот заговор не принимал такого циничного характера. Сталин считал, поэтому, что играет свою игру наверняка.

Он просчитался. Глухое, не всегда членораздельное, но несомненное сопротивление пошло снизу. Рабочие массы не могли спокойно переварить тот факт, что старый большевистский штаб оказался, неожиданно, обвинен в союзе с фашизмом и подвергнут истреблению. Подняли тревогу наиболее честные и чуткие элементы радикальной интеллигенции. В этих условиях обнаружилось все значение групп, стоящих под знаменем Четвертого Интернационала. Они не являются и, по характеру переживаемого нами реакционного периода, не могут еще являться массовыми организациями. Это - кадры, закваска будущего. Они сформировались в борьбе с руководящими рабочими партиями эпохи упадка. Ни одна фракция в истории рабочего движения не подвергалась таким злобным и отравленным преследованиям, как так называемые "троцкисты". Это дало им политический закал, привило дух самопожертвования и научило плыть против течения. Гонимые молодые кадры много учатся, серьезно думают, честно относятся к программе. По способности ориентироваться в политической обстановке и предугадывать ее развитие они сейчас уже неизмеримо превосходят наиболее "авторитетных" вождей Второго и Третьего Интернационалов. Они глубоко преданы Советскому Союзу, т.-е. тому, что в нем сохранилось от Октябрьской революции, и, в отличие от подавляющего большинства официальных "друзей", докажут это в трудный час на деле. Но они ненавидят советскую бюрократию, как злейшего врага. Ее подлоги и амальгамы не способны обмануть их. Каждая из этих групп сама была хоть раз жертвой маленького национального подлога, пока еще, правда, без расстрелов, но с попытками морального убийства и с нередкими физическими насилиями. За подлогами Коминтерна стоит неизменно ГПУ. Московские процессы не явились, поэтому, неожиданностью для иностранных "троцкистов". Они первыми подали сигнал отпора и сразу же встретили сочувственный отклик в разных слоях и группировках рабочего класса и радикальной интеллигенции.

Главная задача состояла в том, чтоб добиться публичного расследования московских судебных преступлений. Не могло быть, однако, при нынешних условиях, и речи о создании следственной комиссии на базе официальных рабочих организаций. Оставался другой путь: привлечь к делу расследования отдельных авторитетных людей, с незапятнанной репутацией. Именно так поставил вопрос американский "Комитет защиты Троцкого", а вслед за ним и французский. Сталинская агентура во всем мире немедленно завопила, что следствие будет "пристрастным". У этих людей свои критерии: воплощением беспристрастия является для них Ягода, подготовивший процесс Зиновьева-Каменева. Тщетно пытался нью-иоркский Комитет привлечь в Комиссию представителей советского посольства, американской компартии или "друзей СССР". Хриплый лай из разных стран Старого и Нового Света отвечал на повторные приглашения: это наиболее горячие сторонники беспристрастия демонстрировали свою солидарность с правосудием Сталина-Ягоды.

Но давно сказано: "друзья" лают, а караван проходит мимо. Комиссия образовалась. В центре ее естественно оказался Джон Дюи (John Dewey), философ и педагог, ветеран американского "либерализма". Рядом с ним в Комиссию вошли: радикальная писательница Сюзан Лафолет (Suzanne La Follette); известный публицист левого лагеря Веньямин Стольберг (Benjamin Stolberg); старый германский марксист левого крыла Отто Рюле (Otto Ruhle); известный деятель анархистского лагеря Карло Треска (Carlo Tresca); глава американских социологов, Едвард Алсворт Росс (Edward Alsworth Ross); раввин Едвард Л. Израель (Edward L. Israel) и другие лица. Вопреки абсурдным утверждением прессы Коминтерна, ни один из членов Комиссии не являлся и не является моим единомышленником. Политически более близкий мне, в качестве марксиста, Отто Рюле находился в непримиримой оппозиции к Коминтерну и в тот период, когда я принимал ближайшее участие в его руководстве. Но дело совсем, разумеется, не в этом. Московский суд обвинял меня не в "троцкизме", т.-е. не в защите программы перманентной революции, а в союзе с Гитлером и Микадо, т.-е. в измене троцкизму. Если б даже члены Комиссии симпатизировали "троцкизму" (чего на самом деле нет и следа), это ни в каком случае не могло бы расположить их смотреть сквозь пальцы на мой союз с японским империализмом против СССР, Соединенных Штатов и Китая. Свою вражду к фашизму Отто Рюле доказал делом всей своей жизни и, в частности, своим изгнанием. Проявлять снисходительность к союзникам Гитлера он гораздо менее способен, чем те чиновники, которые проклинают и благословляют по команде начальства. "Пристрастие" членов Комиссии состоит лишь в том, что они не верят на слово ни Ягоде, ни Вышинскому, ни самому Сталину. Они хотят доказательств и требуют их. Не их вина, если Сталин отказывает им в том, чего у него нет.

Во главе парижской Комиссии, работающей по директивам Нью-Йорка, стоят мои непримиримые политические противники: социалистический адвокат Делепин, член центрального комитета партии Леона Блюма, и итальянский адвокат Модильяни, член Исполнительного комитета Второго Интернационала. Среди остальных членов Комиссии (г-жа Cesar Chabrun, председательница Комитета помощи политическим заключенным; г. Galtier-Boissiere, директор левого журнала "Le Crapouillot"; Mathe, бывший секретарь национального профессионального союза почтово-телеграфных служащих и г. Jacques Madaule, известный католический писатель) нет ни одного троцкиста. Прибавлю, что ни с одним из членов Комиссии, ни нью-иоркской, ни парижской, у меня никогда не было никаких личных связей или отношений.

Нью-иоркская Комиссия решила прежде всего допросить меня через особую Подкомиссию с целью разрешения предварительного вопроса, именно: имеются ли в моем распоряжении достаточные данные для оправдания будущего расследования? В состав Подкомиссии вошли: Д. Дюи, С. Лафолет, В. Стольберг, О. Рюле и журналист Карлтон Бильс (Carleton Beals). Включение этого последнего в подкомиссию вызвано было тем, что намеченные ранее более авторитетные лица оказались в последний момент лишены возможности выехать в Мексику. В качестве юридического советника, Подкомиссия пригласила известного адвоката Джона Финнерти (John Finnerty), участника ирландского революционного движения и защитника в знаменитых процессах Сакко и Ванцетти, Том Муни и др. Я, с своей стороны, пригласил в качестве защитника чикагского адвоката Альберта Гольдмана (Albert Goldman). Сталинская печать немедленно обличила его, как "троцкиста", на этот раз с основанием. Но Гольдман никогда не скрывал своей политической солидарности со мною, наоборот, открыто заявил о ней во время расследования. Может быть, мне следовало пригласить в адвокаты Притта?

По прибытии в Мексику, Подкомиссия немедленно пригласила коммунистическую партию, профессиональные союзы и все вообще рабочие организации страны принять участие в расследовании, с правом ставить любые вопросы и требовать проверки каждого заявления. Но так называемые "коммунисты" и официальные "друзья" Москвы ответили демонстративными отказами, в которых трусость пыталась прикрыться высокомерием. Если Сталин может выводить на судебную арену только таких подсудимых, у которых уже предварительно исторгнуты все нужные "покаяния", то иностранные друзья ГПУ могут выступать только в такой обстановке, где они не встречают возражений. Свободного диалога эти люди не выносят.

Первоначальное намерение Подкомиссии было вести свою работу в одной из публичных зал Мексико. "Коммунистическая" партия грозила манифестациями. Правда, партия эта очень ничтожна. Но зато ГПУ располагает большими денежными и техническими средствами. Мексиканские власти не ставили работам Подкомиссии никаких препятствий. Но охрана открытых заседаний требовала бы от них слишком больших усилий. Подкомиссия, по собственной инициативе, решила вести свои заседания в доме Ривера*1, в зале, вмещающем свыше 50 человек. Пресса (независимо от направления) и представители рабочих организаций имели свободный доступ на заседания. Несколько мексиканских профессиональных союзов были представлены своими делегатами.
/*1 Знаменитый художник, сторонник IV Интернационала.

Заседания Подкомиссии длились неделю, с 10-го по 17-ое апреля. Во вступительной речи профессор Дюи заявил: "Если Лев Троцкий виновен во вменяемых ему действиях, никакая кара не может быть слишком суровой. Исключительная серьезность обвинений есть, однако, дополнительный мотив для обеспечения обвиняемому полного права представить для опровержения их любые доказательства, имеющиеся в его руках. Тот факт, что г. Троцкий лично отвергает эти обвинения, сам по себе не может иметь веса в глазах Комиссии. Но тот факт, что он был осужден без предоставления ему возможности быть выслушанным, имеет величайший вес пред лицом совести всего мира". Эти слова лучше всего выражают тот дух, который проникает работы Комиссии. Не менее характерны заключительные слова речи, в которых Дюи, уже от личного имени, объяснял, почему он, после колебаний, согласился взять на себя тяжелую обязанность председателя Комиссии расследования: "Я отдал свою жизнь делу воспитания, которое я понимал, как народное просвещение в интересах общества. Если я, в конце концов, принял ответственный пост, который ныне занимаю, то это потому, что я пришел к выводу, что действовать иначе значило бы оказаться неверным делу моей жизни". В зале не было ни одного человека, который не почувствовал бы глубокую нравственную серьезность этих замечательных в простоте своей слов в устах 78-летнего старца.

Моя краткая ответная речь заключала в себе, между прочим, следующие заявления: "Я отдаю себе совершенно ясный отчет в том, что участники Комиссии руководствуются в своей работе несравненно более значительными и глубокими мотивами, чем интерес к судьбе отдельного лица. Но тем выше мое уважение и тем искреннее моя благодарность!". И далее: "Я прошу о снисхождении к моему английскому языку, который - позволю себе сказать заранее, - является самым слабым местом в моей позиции. Во всем остальном я не жду ни малейшего снисхождения. Меньше всего я склонен требовать априорного доверия к моим утверждениям. Задача следственной Комиссии - проверить все, с начала до конца. Моя обязанность - помочь ей в этом. Я постараюсь добросовестно выполнить эту обязанность на глазах всего мира".

Комиссия подошла к делу с исключительной широтой, которая вполне оправдывается самым существом московских обвинений. Весь ход прений записывался присяжным судебным стенографом. Отчет, заключающий около 250.000 слов, вскоре выйдет в американском и английском изданиях. Кто захочет узнать правду или, по крайней мере, приблизиться к ней, тот должен начать с внимательного сравнения двух стенографических отчетов, московского и койоаканского.

Два первых заседания были посвящены моей политической биографии и, в частности, моим отношениям с Лениным. Я снова мог убедиться, что массивная кампания лжи, которую Коминтерн неустанно ведет за последние 12 лет, оставила следы и в умах мыслящих и честных людей. Не все члены Подкомиссии знали действительную историю большевистской партии, особенно историю ее вырождения. Опровержение выдумок и легенд московской историографии требовало слишком детальной работы, слишком большого времени и... менее связанного английского языка. Возможно, что эта первая часть допроса не дала достаточно законченной политической картины. Мне оставалось лишь сослаться на ряд своих книг и ходатайствовать об их включении в материалы следствия.

Два следующих заседания ушли целиком на выяснение моих отношений с главными подсудимыми двух больших процессов. Я старался разъяснить Подкомиссии, что подсудимые были не троцкистами, а злейшими врагами троцкизма и лично моими, в частности. Факты и цитаты, которые я оглашал, настолько били по лицу московскую версию и ее авторов, что члены Подкомиссии останавливались в явном недоумении. Излагая, в ответ на вопросы моего адвоката, историю группировок и личных отношений в большевистской партии за последние десять лет, я сам не раз удивлялся: как решился, как мог осмелиться Сталин пытаться представить Зиновьева и Каменева, Радека и Пятакова, моими политическими единомышленниками? Но разгадка на самом деле проста: в этом случае, как и в других, наглость лжи прямо пропорциональна могуществу инквизиционного аппарата. Сталин не только заставил моих врагов назваться моими друзьями, но и принудил их ходатайствовать о смертной казни для себя в наказание за эту мнимую дружбу. Стоило ли Вышинскому, при таком судебном комфорте, заботиться о фактах, цитатах, хронологии и психологии?

Около трех заседаний были посвящены разбору и опровержению важнейших показаний против меня лично, именно: о мнимом посещении меня Гольцманом и другими в Копенгагене, в ноябре 1932 года; о мнимом свидании со мной Владимира Ромма в Булонском лесу, в конце июля 1933 года; наконец, о мнимом полете ко мне в Норвегию Пятакова, в декабре 1935 года. По этим трем решающим пунктам я представил оригинальную переписку, относящуюся к соответственным моментам, официальные документы (паспорта, визы, телеграфные ходатайства, фотографии и пр.) и более сотни нотариально заверенных свидетельских показаний из разных концов Европы. Все обстоятельства моей жизни в течение этих трех коротких, но решающих периодов, оказались установленными с такой полнотой, что организаторам подлога не осталось щели, куда бы можно было просунуть булавку. Прибавлю здесь же, что представленные мною письменные показания подвергаются сейчас проверке через парижскую Комиссию. В этой своей части койоаканское расследование достигло кульминации. Члены Комиссии, журналисты и публика, все одинаково сознавали или чувствовали, что установление моего алиби в трех единственных случаях, когда обвинение называет обстоятельства времени и места, наносит смертельный удар московскому правосудию в целом. Правда, Бильс, о роли которого придется еще сказать несколько слов, попытался придти на помощь официальной московской версии и открыть противоречия в моих ответах. Но я мог быть только благодарен этому члену Комиссии, независимо от его намерений. Мое положение было слишком благоприятно: я говорил перед умными и честными людьми, которые стремились узнать правду; я излагал факты, как они были, и опирался на неоспоримые документы; газеты, книги, письма, людская память, логика и психология - все приходило мне на помощь. После ответа на каждый новый острый вопрос Бильса, этот загадочный член Комиссии замолкал в полной растерянности. Его вдохновители, сидевшие в публике, переставали посылать ему записки. В тайниках человеческой совести судьба процесса была собственно уже решена. Правда, только в небольшом зале синего дома в Койоакане. Но остальное - вопрос времени и типографских средств.

Следующие шесть заседаний заняты были вопросами саботажа, моего отношения к советскому хозяйству, моих связей с единомышленниками в СССР, терроризма, защиты СССР, деятельности Четвертого Интернационала, наконец, моего отношения к фашизму. Я не мог использовать и двадцатой части своих материалов. Главная трудность заключалась в быстром выборе наиболее ярких документов, наиболее коротких цитат, наиболее простых доводов. Незаменимую помощь оказывали мне при этом мои старые сотрудники: Ян Франкель и Жан Эйженорт. Члены Комиссии проявляли, разумеется, чрезвычайную внешнюю сдержанность. Но мне казалось все же, что факты и доводы доходят по назначению и врезываются в сознание.

В соответствии с правилами англосаксонского судопроизводства, руководство допросом перешло во второй половине сессии от моего адвоката, А. Гольдмана, к юридическому советнику Комиссии, Д. Финнерти. Сталинцы обвиняли его в том, что он вел допрос "слишком мягко". Может быть. С своей стороны, я ничего не желал так, как недоверчивых, боевых и резких вопросов. Но положение Финнерти было нелегким. Показания, какие я дал, и документы, которые я представил, разрушали обвинение полностью. С формальной стороны, вопрос сводился отныне к критической проверке показаний и документов. Но эта была задача, отчасти, европейской Подкомиссии, а главным образом - пленарной Комиссии в Нью-Йорке. На данной стадии даже вдохновители Бильса не сумели предъявить ни одного вопроса, который мог бы хоть косвенно подкрепить вердикт московского суда.

Финнерти и некоторые члены Комиссии тщательно пытались выяснить, действительно ли "режим Сталина" так отличается от "режима Ленина-Троцкого". Вопросы о взаимоотношении между партией и советами и внутреннем режиме самой партии в разные периоды подвергались самому настойчивому расследованию. Большинство членов Комиссии явно тяготело к тому выводу, что бюрократизм Сталина, со всеми теми преступлениями, в которых я его обвинял, является неизбежным результатом революционной диктатуры. Я не мог, разумеется, принять такой постановки вопроса. Диктатура пролетариата, для меня, не абсолютный принцип, который, логически порождает из себя благодетельные или злокачественные последствия, а историческое явление, которое, в зависимости от конкретных условий, внутренних и внешних, может развиваться в сторону рабочей демократии и полного упразднения власти, как и переродиться в бонапартистский аппарат угнетения. Глубокое различие между формально-демократическим и диалектическим подходом к историческим проблемам должно с особенной яркостью выступить в этом вопросе из протоколов койоаканского расследования и показать тем самым, как далеко члены Комиссии, по крайней мере, в большинстве своем, отстоят от "троцкизма".

На двенадцатом заседании оглашено было крайне двусмысленное заявление Бильса о его выходе из Комиссии. Эта демонстрация не явилась неожиданностью ни для кого. С момента прибытия в Мексику Бильс, бывший корреспондент ТАСС, вступил в тесное сотрудничество с Ломбардо Толедано, Клукхоном и другими "друзьями" ГПУ. От коллег по Комиссии он скрывал свой адрес. Ряд вопросов, которые он мне предъявил, не имели никакого отношения к процессу, но зато носили характер злоумышленной провокации, продиктованной стремлением скомпрометировать меня в глазах мексиканских властей. После того, как Бильс исчерпал свои скудные ресурсы, ему не оставалось ничего другого, как выйти из Комиссии. Это свое намерение он поведал заранее дружественным журналистам, которые с похвальной неосторожностью опубликовали его в мексиканской печати за три дня до действительной отставки Бильса. Незачем говорить, что печать, состоящая на содержании Сталина, использовала по своему отставку Бильса, тщательно подготовленную за кулисами. Одновременно агенты Москвы пытались побудить к отставке другого члена Комиссии при помощи "аргументов", которых нельзя сыскать ни в словаре философии, ни в словаре морали. Но об этом история расскажет в свое время.

Последнее, тринадцатое, заседание было посвящено двум речам: моего защитника и моей собственной.

Непосредственной целью Подкомиссии являлось, как мы уже знаем, выяснить, действительно ли в моем распоряжении имеются такие данные, которые оправдывают дальнейшее расследование. 9 мая Джон Дюи огласил на публичном митинге в Нью-Йорке свой отчет, предназначенный для пленума интернациональной Комиссии. Пятый параграф отчета гласит: "Г. Троцкий, как свидетель. Согласно установленному правилу, даже в официально действующих судах, поведение свидетеля должно приниматься во внимание, при взвешивании ценности его показаний. Мы руководимся тем же принципом, сообщая наше впечатление о поведении и образе действий г. Троцкого. В течение всех заседаний он казался исполнен желания сотрудничать с Комиссией в ее усилиях установить правду, относительно всех периодов его жизни и его политической и литературной деятельности. Готовый идти навстречу и с полной видимостью искренности и желания оказать содействие, он отвечал на все вопросы, поставленные ему как советником подкомиссии, так и ее членами". Практическое заключение доклада гласит: "Ваша Подкомиссия предъявляет стенографический отчет о своих заседаниях совместно с документами, представленными, в качестве доказательств. Этот отчет убеждает нас в том, что г. Троцкий полностью обосновал необходимость дальнейшего расследования. Мы рекомендуем, поэтому, довести работу этой Комиссии до конца".

Ничего большего я пока не мог и требовать! Пленарная сессия Комиссии назначена на сентябрь. Ее вердикт будет иметь историческое значение.

Л. Т.
 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 56-57.