Л. Троцкий.
НОВАЯ МОСКОВСКАЯ АМАЛЬГАМА

ТРИ ПРОЦЕССА

19 января ТАСС возвестил, что 23 января, через 4 дня, открывается новый процесс "троцкистов" (Радека, Пятакова и др.). Что такой процесс подготовляется, известно было давно, но не было уверенности, решатся ли его действительно поставить после крайне неблагоприятного впечатления, произведенного процессом 16-ти (Зиновьев и др.). Московское правительство повторяет сейчас тот же маневр, что и с процессом 16-ти: за четыре дня международные рабочие организации не могут вмешаться, опасные свидетели не могут откликнуться из-за границы, и нежелательные иностранцы не могут даже сделать попытку проникнуть в Москву. Что касается испытанных "друзей" в стиле доблестного D. N. Pritt'a (K. C. M. P.!), то они, разумеется, и на этот раз своевременно приглашены в советскую столицу, чтоб воздать затем хвалу юстиции Сталина-Вышинского. Когда эти строки появятся в печати, новый процесс останется уже позади, приговоры будут вынесены, а может быть и приведены в исполнение. Замысел закулисных режиссеров с этой стороны совершенно ясен: захватить общественное мнение врасплох и изнасиловать его. Тем важнее еще до начала зловещей инсценировки раскрыть ее политический смысл, ее личный состав, ее методы и цели. Автор просит при этом читателя не забывать ни на минуту, что настоящая статья написана 21 января, т.-е. за три дня до начала процесса, когда ни обвинительный акт, ни даже полный список обвиняемых в Мексике еще не известны.

Процесс 16-ти происходил во второй половине августа. В конце ноября состоялся неожиданно в далекой Сибири второй "троцкистский" процесс, который являлся дополнением дела Зиновьева-Каменева и подготовкой процесса Радека-Пятакова. Самым слабым пунктом процесса 16-ти (сильных пунктов в нем вообще не было, если не считать маузер палача) являлось чудовищное обвинение в связи с Гестапо. Ни Зиновьев, ни Каменев, вообще никто из подсудимых с политическими именами не признал этой связи, а между тем они не были скупы на признания: есть, однако, вещи, которых старый революционер не может взять на себя, даже в состоянии полной моральной прострации! Самое острое обвинение держалось лишь на таких проблематических незнакомцах, как Ольберг, Берман, Давид и пр., которые сами ни на чем не держались*1. А между тем Сталин понимает, что без "связи с Гестапо" судебная амальгама получает обоюдоострый характер. Террор? могут спросить себя недовольные и политически малосознательные слои рабочих: что ж, может быть и впрямь против этой насильнической бюрократии нет другого средства, кроме револьвера и бомбы? Только связь с фашизмом могла бы морально убить оппозицию. Но как наложить на нее такое клеймо? На подкрепление первому процессу понадобился второй. Но прежде чем рискнуть на новую широкую постановку в Москве, решено было устроить репетицию в провинции. Судьбище перенесли на этот раз в Новосибирск, подальше от Европы, от корреспондентов, от непрошеных глаз вообще. Новосибирский процесс оказался знаменателен тем, что вывел на сцену немецкого инженера, действительного или мнимого агента Гестапо, и установил путем ритуальных "покаяний" - его связь с сибирскими "троцкистами", действительными или мнимыми, мне лично, во всяком случае, неизвестными. Главным пунктом обвинения явился на этот раз не террор, а "промышленный саботаж". Кто, однако, эти немецкие инженеры и техники, арестованные в разных концах страны и предназначенные, видимо, персонифицировать связь троцкистов с Гестапо? На этот счет я могу высказаться только гипотетически. Немцев, которые, при нынешних взаимоотношениях СССР и Германии, решаются оставаться на службе советского правительства, приходится уже априорно разбить на две группы: агенты Гестапо и агенты ГПУ. Может ли быть иначе? Гражданин гитлеровской Германии ни в каком случае не может оставаться на службе Советов, не попав в капкан политической полиции Германии или СССР. Известный процент арестованных входит, надо думать, в оба аппарата: агенты Гестапо притворяются коммунистами и проникают в ГПУ; коммунисты, по указанию ГПУ, притворяются фашистами, чтобы проникнуть в секреты Гестапо. Каждый из этих агентов движется по узкой тропинке между двумя пропастями. Можно ли представить себе более благодарный материал для всякого рода комбинаций и амальгам? Новосибирский процесс, как и дальнейшие аресты немцев, не заключает в себе, таким образом, ничего загадочного.
/*1 Кто хочет добросовестно ознакомиться с процессом 16-ти, тому я настойчиво рекомендую одну из двух книг:
Leon Sedov: Livre Rouge sur le proces de Moscou. Paris; или немецкое издание Rotbuch ueber den Moskauer Prozess (по-русски работа эта в несколько сокращенном виде составила "Бюллетень" N 52-53);
Max Shachtman: Behind the Moscow Trial, The Greatest Frame-up in History, Pionner Publishers, New-York./

Гораздо труднее, на первый взгляд, понять дело Пятакова, Радека, Сокольникова и Серебрякова. В течение последних 8-9 лет эти люди, особенно первые два, верой и правдой служили бюрократии, травили оппозицию, пели хвалу вождям, словом являлись не только слугами, но и украшением режима. Зачем же Сталину понадобились их головы?

ГЛАВНЫЕ ПОДСУДИМЫЕ

Сын крупного украинского сахарозаводчика, Пятаков получил серьезное образование, в том числе и музыкальное, владеет несколькими языками, прилежно изучал теоретическую экономию и успел приобрести солидные познания в банковском деле. По сравнению с Зиновьевым и Каменевым, Пятаков принадлежит к младшему поколению: ему сейчас около 46 лет. В оппозиции, вернее, в разных оппозициях, Пятаков занимал видное место. Во время мировой войны он вместе с Бухариным, тогда крайним левым, боролся против Ленина, с его программой национального самоопределения. В эпоху брест-литовского мира Пятаков вместе с тем же Бухариным, Радеком, Ярославским, покойным Куйбышевым и др. принадлежал к фракции "левых коммунистов". В первый период гражданской войны он выступал на Украине горячим противником проводившейся мною военной политики. С 1923 года он примкнул к "троцкистам" и входил в наше руководящее ядро. Пятаков принадлежал к числу тех шести лиц, которых Ленин назвал в своем завещании (Троцкий, Сталин, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Пятаков). Но отмечая его выдающиеся способности, Ленин тут же напоминает, что в политическом отношении на Пятакова полагаться нельзя, так как у него, как и у Бухарина, ум формалистический, лишенный диалектической гибкости. Однако, в отличие от Бухарина, Пятаков обладает незаурядными качествами администратора, которые он успел широко проявить в эпоху советского режима. Уже к 1925 году Пятаков устал от оппозиции и от политики вообще. Хозяйственная работа давала ему достаточное удовлетворение. По традиции и личным связям он оставался еще "троцкистом" до конца 1927 года, но в начале первой волны репрессий решительно порвал с прошлым, сдал оппозиционное оружие и растворился в бюрократии. В то время как Зиновьев и Каменев, несмотря на их покаяния, оставались на задворках, Пятаков немедленно был включен в Центральный Комитет и неизменно занимал ответственный пост заместителя народного комиссара тяжелой промышленности. По образованию, по способности к систематическому мышлению, по административному кругозору Пятаков далеко превосходит официального шефа тяжелой промышленности, Орджоникидзе, который действует больше авторитетом члена Политбюро, нажимом и криком... И вот в 1936 году неожиданно раскрывается, что человек, который, на глазах правительства, управлял промышленностью около двенадцати лет, является на самом деле не только "террористом", но и саботажником и агентом Гестапо. Что это значит?

Радек, - ему сейчас около 54 лет, - только журналист. У него блестящие черты этой категории, но и все ее недостатки. Образование Радека можно скорее характеризовать, как широкую начитанность. Близкое знакомство с польским движением, длительное участие в германской социал-демократии, внимательное слежение за мировой прессой, особенно английской и американской, расширили его горизонт, придали его мысли большую подвижность и вооружили ее бесчисленным количеством примеров, сопоставлений и, не в последнем счете, анекдотов. Радеку не хватает, однако, того качества, которое Фердинанд Лассаль называл "физической силой мысли". В разного рода политических группировках Радек всегда был скорее гостем, чем коренным участником. Его мысль слишком импульсивна и подвижна для систематической работы. Из его статей можно многое узнать, его парадоксы способны осветить вопрос с неожиданной стороны, но самостоятельным политиком Радек никогда не был. Разговоры о том, будто Радек являлся в известные периоды хозяином в комиссариате иностранных дел и чуть ли не определял внешнюю политику советской власти, решительно ни на чем не основаны. Политбюро ценило таланты Радека, но никогда не брало его слишком всерьез. На VII съезде партии (1918 г.) в прениях о брест-литовском мире, Ленин дважды повторил одну и ту же жестокую фразу: "Радеку удалось сегодня нечаянно высказать серьезную мысль". В преувеличенно полемической форме здесь определено отношение к Радеку не только самого Ленина, но и его ближайших сотрудников. С 1923 по 1926 г.г. Радек колебался между левой оппозицией в России и правой коммунистической оппозицией в Германии (Брандлер, Тальгеймер и др.). В момент открытого разрыва между Сталиным и Зиновьевым, Радек пытался увлечь левую оппозицию на блок со Сталиным (именно в этот момент несчастный Мрачковский, одна из жертв процесса 16-ти, бросил свою крылатую фразу: "ни со Сталиным, ни с Зиновьевым: Сталин обманет, а Зиновьев убежит"). Радек принадлежал, однако, в течение 2-3 лет к левой оппозиции и, вместе с нею, к оппозиционному блоку (Троцкий-Зиновьев). Но и внутри оппозиции он неизменно метался то вправо, то влево. В 1929 году Радек капитулировал, не с какими либо затаенными целями, о, нет! - он капитулировал беззаветно, окончательно, сжигая за собою все мосты, чтобы стать наиболее выдающимся рупором бюрократии. За протекшие с того времени годы не было такого обвинения, которого он не бросил бы оппозиции и не было такой хвалы, которой он не вознес бы Сталину. Саботировать промышленность он не мог, ибо не имел к ней отношения. Саботировать... прессу? Но статьи его говорят сами за себя. Террористические акты? Но об этом по отношению к Радеку смешно и говорить. Во время процесса 16-ти Радек, как и Пятаков, вылил на подсудимых ушат непристойных обвинений, в духе прокурора Вышинского. Почему же все таки Радек попал на скамью подсудимых?

Два других, не менее значительных обвиняемых, Серебряков и Сокольников, принадлежат к тому же поколению, что и Пятаков. Серебряков является одним из наиболее выдающихся рабочих-большевиков. Он принадлежал к сравнительно тесному кругу строителей большевистской партии в тяжкие годы меж двух революций. При Ленине он входил в Центральный Комитет, состоял даже одно время секретарем и, благодаря своей психологической проницательности и такту, играл крупную роль в улаживании всякого рода внутрипартийных конфликтов. Ровный, спокойный, лишенный тщеславия, Серебряков пользовался широкими симпатиями в партии. С 1923 до конца 1927 года он, рядом с И. Н. Смирновым, расстрелянным по делу 16-ти, занимал крупное место в руководстве левой оппозиции. В облегчении сближения с группой Зиновьева ("оппозиция 1926 года") и в смягчении внутренних трений в оппозиционном блоке, Серебрякову принадлежала, бесспорно, первая роль. Напор термидорианских настроений сломил, однако, этого человека, как и многих других. Покончив раз навсегда с политическими претензиями, Серебряков капитулировал перед правящей верхушкой, правда, в более достойной форме, чем другие, но не менее решительно, вернулся из ссылки в Москву, ездил с серьезными поручениями в Соединенные Штаты и мирно выполнял свою работу в ведомстве железных дорог. Как и многие другие капитулянты, он успел уже на половину забыть о своем оппозиционном прошлом. По заказу ГПУ, обвиняемые по процессу 16-ти назвали, однако, имя Серебрякова в связи с "террором", к которому они сами не имели никакого отношения. Это была плата за надежду на сохранение жизни.

В апреле 1917 года Сокольников, четвертый обвиняемый, прибывает вместе с Лениным в Россию из Швейцарии, в т. н. "пломбированном вагоне", и сразу занимает видное место в большевистской партии. В ответственные месяцы революционного года Сокольников, вместе со Сталиным, составляет редакцию центрального органа партии. Но в то время, как Сталин, вопреки сфабрикованной позднее легенде, занимал во все критические моменты выжидательную или колеблющуюся позицию, ярко запечатленную в опубликованных позже протоколах Центрального Комитета, Сокольников, наоборот, энергично проводил ту линию, которая в партийных прениях того времени называлась "линией Ленина-Троцкого". В годы гражданской войны Сокольников стоял на очень ответственных постах и командовал даже одно время на южном фронте 8-ой армией. В период НЭПа он, в качестве народного комиссара финансов, восстановил более или менее устойчивый червонец, а позже состоял советским послом в Лондоне. Человек выдающихся дарований, с широким образованием и интернациональным кругозором, Сокольников склонен, однако, как и Радек, к большим политическим колебаниям. По важнейшим экономическим вопросам он сочувствовал скорее правому крылу партии, чем левому. Он никогда не входил в объединенный оппозиционный центр, существовавший в 1926-1927 г.г., и сохранял за собою полную свободу действий. О своем присоединении к официальной политике он, при общих аплодисментах делегатов, заявил на том самом XV съезде (конец 1927 года), который исключил левую оппозицию из партии. Сокольников был немедленно переизбран в Центральный Комитет. Как и все капитулянты, он перестал играть политическую роль. Но в отличие от Зиновьева и Каменева, которых, как слишком крупных фигур, Сталин боялся даже в их унижении, Сокольников, подобно Пятакову и Радеку, был немедленно ассимилирован бюрократией, как советский сановник. Не поразительно ли, что этот человек, после десяти лет мирной политической работы, обвиняется ныне в тягчайших государственных преступлениях?*1
/*1 Последние телеграммы называют в числе обвиняемых Муралова, героя революции 1905 г., одного из строителей Красной армии, затем заместителя народного комиссара земледелия, Богуславского, бывшего председателя воронежского совета, затем председателя "Малого Совнаркома", важнейшей комиссии Совета Народных Комиссаров в Москве; Дробниса, председателя совета в Полтаве, которого белые подвергли расстрелу, но в спешке ранили не смертельно. Если советская власть устояла в 1918-1921 г.г. то, в огромной степени, благодаря людям этого типа./

СМЫСЛ НОВОГО ПРОЦЕССА

Каким образом эти старые большевики, прошедшие через тюрьмы и ссылки царизма, герои гражданской войны, руководители промышленности, строители партии, дипломаты, могли оказаться в момент "полной победы социализма" саботажниками, союзниками фашизма, организаторами шпионажа, агентами капиталистической реставрации? Кто может поверить в такие обвинения? Как можно заставить в них поверить? И к чему Сталину понадобилось судьбу своей личной власти связывать с этими чудовищными, невозможными, бредовыми судебными процессами?

Прежде всего приходится подтвердить сделанный нами ранее вывод, что правящая верхушка чувствует себя все менее и менее прочно. Сила репрессий всегда пропорциональна силе опасности. Могущество советской бюрократии, ее привилегии, ее широкий образ жизни не прикрыты никакой традицией, никакой идеологией, никакими правовыми нормами. Советская бюрократия есть каста выскочек, которая дрожит за свою власть, за свои доходы, боится масс и готова карать огнем и мечем не только за каждое покушение на свои права, но и за малейшее сомнение в своей непогрешимости. Сталин воплощает эти чувства и настроения правящей касты: в этом его сила и слабость. Увековечить господство бюрократии под прикрытием демократических фраз - такова задача новой конституции, смысл которой речи прокурора Вышинского, меньшевика-карьериста, вскрывают гораздо лучше, чем бесцветная риторика Сталина на последнем съезде Советов. Такова политическая основа новых процессов.

Правящая каста не может, однако, карать оппозицию за ее действительные мысли и дела: непрерывные репрессии как раз и имеют своей задачей помешать массам узнать подлинную программу "троцкизма", которая требует прежде всего большего равенства и большей свободы для масс. В стране Октябрьской революции борьба бонапартистской касты против оппозиции немыслима иначе, как путем обмана, подделки и судебного подлога. Во всех обличительных статьях против "троцкизма" нет никогда ни одной честной цитаты, как во всех процессах против него нет ни одного вещественного доказательства. Статьи строятся на подтасовках и ругательствах (иностранная печать Коминтерна является в этом отношении только бледным отражением московской печати). Судебные процессы опираются целиком и исключительно на, так называемые, "добровольные признания" подсудимых.

Читатель не должен забывать, что левая оппозиция существует уже четырнадцатый год. Через нее прошли сотни тысяч членов партии. Десятки тысяч были арестованы, сосланы, загублены в тюрьмах и ссылке, расстреляны. Если оппозиция действительно враждебна Советскому Союзу и социализму, служит враждебным государствам, применяет террор и пр., то при бесчисленных обысках, арестах, перлюстрации писем и пр., ГПУ должно было за эти 14 лет собрать грандиозный музей вещественных доказательств. Между тем ни на одном из процессов не фигурировало до сих пор ни одного подлинного письма, ни одного документа, ни одного безупречного свидетельства. Что творится при закрытых дверях, об этом можно только догадываться. Но при гласных инсценировках вся судебная процедура построена на самообвинениях подсудимых. Д. Н. Притту, британскому идеалистическому защитнику ГПУ, Розенмарку, его французскому коллеге, и другим юристам того же типа подобный ход судопроизводства представляется вполне нормальным, почти идеальным. Простым смертным он кажется издевательством над здравым смыслом и человеческой природой. В августе 16 подсудимых, обгоняя прокурора и друг друга, добивались для себя смертной казни. Страшные террористы вдруг превратились во флагелянтов, искателей мученического венца. Пятаков и Радек опубликовали в те дни в "Правде" бешеные статьи против обвиняемых, требуя для каждого из них нескольких смертей. А в тот момент, когда эти строки появятся в печати, весь мир будет оповещен о том, что Радек и Пятаков чистосердечно раскаялись в собственных фантастических и невозможных преступлениях и требуют смертной казни для себя. Вопреки всем Приттам и Розенмаркам, мы скажем вместе с Фридрихом Адлером, секретарем II Интернационала, что перед нами - типичный инквизиционный процесс, на котором каждая ведьма чистосердечно каялась в своих нечистых сношениях с дьяволом.

Заставить подлинных, несогнувшихся оппозиционеров взвалить на самих себя, хотя бы под угрозой смерти, омерзительные обвинения, ГПУ не может. Для постановки процесса против "троцкизма" оно вынуждено, поэтому, пользоваться капитулянтами, моими ожесточенными противниками, которые периодически каются вот уже в течение десяти лет, и из которых в любой момент можно выжать любое признание. Оттого мы наблюдаем тот невероятный и, в то же время, неизбежный факт, что до сих пор на скамье подсудимых не было ни одного действительного "троцкиста"!

Чтоб придать процессам хоть внешнюю убедительность, Сталину необходимы, по возможности, известные и авторитетные фигуры старых большевиков. "Не может быть, чтоб эти старые революционеры так чудовищно клеветали на самих себя", скажет неискушенный человек, средний простак. "Не может быть, чтоб Сталин расстреливал своих бывших товарищей, не совершивших никакого преступления". На этой неосведомленности, наивности, доверчивости среднего гражданина и построены все расчеты главного организатора московских процессов, Цезаря Борджиа наших дней.

В процессе 16-ти Сталин израсходовал самые крупные козыри: Зиновьева и Каменева. В своей психологической ограниченности, составляющей подоплеку его первобытной хитрости, он твердо рассчитывал на то, что покаяния Зиновьева и Каменева, скрепленные их расстрелом, раз навсегда убедят весь мир. Оказалось не так. Мир не убедился. Более проницательные не поверили. Их недоверие, подкрепленное критикой, распространяется на все более широкие круги. Этого правящая советская верхушка ни в каком случае не может стерпеть: ее национальная и мировая репутация стоит и падает вместе с московским процессом. Еще 15 сентября прошлого года, через две недели после своего интернирования в Норвегии, я писал в заявлении, предназначенном для печати: "Московский процесс в зеркале мирового общественного мнения есть страшное фиаско... Правящая клика не может этого перенести. Как после крушения первого кировского процесса (январь 1935 г.), она вынуждена была подготовить второй (август 1936 г.), так теперь, для поддержания своих обвинений против меня, она не может не открывать новые покушения, заговоры и пр.". Если норвежское правительство конфисковало мое заявление, то от этого оно не утеряло своей силы. Новый процесс нужен прежде всего для того, чтоб подкрепить старый, чтоб замазать его щели, чтоб замаскировать его противоречия, уже обнаруженные критикой.

Можно ждать, что обвинитель попытается на этот раз связать "добровольные признания" подсудимых с какими-либо документами. С этой целью ГПУ произвело 7 ноября ограбление части моих архивов в Париже. Факт этот может получить крупнейшее значение в механике предстоящего процесса и потому заслуживает уже сейчас серьезного внимания. 10 октября прошлого года я писал своему сыну, проживающему в Париже: "ГПУ сделает все, чтоб овладеть моими архивами. Лучше всего было бы поместить архив на хранение в солидном научном институте. Профессор Постумус хотел приобрести мои архивы для Голландского Института. Лучше было, бы, пожалуй, найти американский институт. Ты мог бы списаться на этот счет в предварительном порядке с американскими друзьями. Вопрос может стать крайне жгучим". Это письмо, как и все другие, шло через норвежскую полицейскую цензуру и через моего адвоката: подлинность письма не может, поэтому, быть подвергнута никакому сомнению. Мой сын немедленно принял меры к тому, чтоб поместить архивы в парижское отделение голландского Исторического Института, во главе которого стоит профессор Постумус. Но едва сын успел сдать первую часть парижских архивов, как на Институт произведен был ночной набег: дверь со двора найдена была на утро выжженной, причем из шкафов исчезли 85 килограммов моих бумаг, только моих: даже деньги остались в сохранности. Парижская полиция должна была признать, что самые квалифицированные французские гангстеры не владеют такой высокой техникой. За исключением органов Коминтерна, все газеты открыто или полузамаскированно писали, что грабеж есть дело рук ГПУ. Следствие продолжается и сейчас. Даст ли оно результаты? Сомневаюсь: излишняя находчивость следствия грозила бы дипломатическими осложнениями. Большую часть похищенного материала составляют, правда, старые газеты: агенты ГПУ слишком поторопились с набегом. Но в руки их попала, все же, небольшая часть моей переписки. Незачем говорить, что среди похищенного материала нет ни одной строки, которая могла бы прямо или косвенно компрометировать меня или моих друзей. И это по двум причинам: во-первых, тот, у кого есть компрометирующие документы, не сдает их в простой бумажной упаковке в научный институт; во-вторых, - и это самое главное, - мои архивы важны для меня именно тем, что заключают в себе всю мою переписку, без пробелов, и могут поэтому в любой момент явиться лучшей моей защитой перед любым открытым и честным судом. Но ГПУ использует несомненно захваченную часть моей переписки для того, чтобы лучше построить фактическую и хронологическую канву своих обвинений. Не забудем, что в процессе 16-ти ГПУ заставило главного свидетеля против меня, подсудимого Гольцмана, встретиться в 1932 году в Копенгагене с моим сыном, который в Копенгагене не был (обстоятельство это, к счастью, устанавливается с абсолютной непререкаемостью), причем встреча произошла будто бы в отеле Бристоль... разрушенном уже в 1917 году. Такого рода неприятные промахи Вышинский сможет избежать на этот раз при помощи захваченных архивов. Но ГПУ может пойти дальше: оно может превратить мои документы в своего рода палимпсесты, перекрыв их своим собственным, исправленным, улучшенным текстом. Я уже предупредил 20 января через мировую прессу, что у меня имеются копии захваченных документов.

Радек, Пятаков, Серебряков, Сокольников являются, если оставить в стороне Раковского, которого пока не трогают*1, наиболее авторитетными капитулянтами из оставшихся в живых. Сталин решил, очевидно, их "израсходовать" на покрытие прорех предшествовавшего процесса. Но не только для этого. В деле 16-ти речь шла только о терроризме, а многолетний терроризм свелся на деле к убийству одного Кирова, политически второстепенной фигуры, никому неизвестным Николаевым (при ближайшем участии ГПУ, как я доказал уже в 1934 году). За убийство Кирова расстреляно, по разным процессам и без процесса, не менее 200 человек! Нельзя же пользоваться без конца трупом Кирова для истребления всей оппозиции, тем более, что действительные старые оппозиционеры, не раскаявшиеся, не капитулировавшие, не покидают с 1928 года тюрем и ссылки. Новый процесс выдвигает, поэтому, новые обвинения: экономический саботаж, военный шпионаж, содействие реставрации капитализма, даже покушение на "массовое истребление рабочих" (читая не верим глазам!). Под эти формулы можно подвести все, что угодно. Если Пятаков, фактический руководитель промышленности в течение двух пятилеток, оказывается главным организатором саботажа, то что же говорить о простых смертных? Попутно бюрократия попытается свалить свои экономические неудачи, просчеты, диспропорции, хищение и другие злоупотребления на... троцкистов, которые выполняют ныне в СССР точь-в-точь ту же роль, что евреи и коммунисты в Германии. Не трудно себе представить, какие гнусные обвинения и инсинуации будут при этом выдвинуты против меня лично!
/*1 Статья была написана до телеграмм иностранных журналистов из Москвы об аресте Раковского.

Новый процесс, если судить по недавним намекам советской печати, должен разрешить еще одну проблему. История "троцкистского террора" начинается, согласно процессу 16-ти, с 1932 года и тем делает неуязвимым для палача всех троцкистов, которые сидят в тюрьмах с 1928 года. Многое заставляет думать, что обвиняемые нового процесса призваны исповедоваться в преступлениях или замыслах, относящихся к тому времени, когда они еще не успели покаяться. В этом случае сотни старых оппозиционеров должны автоматически попасть под дуло револьвера.
 

Можно ли, однако, поверить, что Радек, Пятаков, Сокольников, Серебряков и другие станут на путь самообвинений после трагического опыта 16-ти? У Зиновьева, Каменева и др. была надежда на спасение. За пять дней до их казни Сталин провел специальный закон, дающий приговоренным военным судом за террористические преступления к смерти право апелляции. Психологический смысл декрета состоял в том, чтоб поддержать до конца, до спуска занавеса, огонек надежды в сердцах обвиняемых. Их обманули. За признания, которые означали моральную смерть, им заплатили физической смертью. Неужели же этот урок прошел даром для Радека и других? Об этом мы все узнаем на днях. Но неправильно представлять себе дело так, будто у новой группы жертв есть какая то свобода выбора. Эти люди, в течение месяцев, день и ночь видят, как над их головами медленно, но неумолимо опускается маятник смерти. Тех подсудимых, которые упорно отказываются каяться под диктовку следователя, ГПУ расстреливает без суда: такова техника следствия. Радеку, Пятакову и др. ГПУ оставляет тень надежды. - Но ведь вы расстреляли Зиновьева и Каменева? - Да, их мы расстреляли, потому что это было необходимо; потому что они были тайные враги; потому что они отказались признать свои связи с Гестапо, потому что... и прочее, и так далее. А вас нам расстреливать не нужно. Вы должны нам помочь окончательно искоренить оппозицию и скомпрометировать Троцкого в глазах мирового общественного мнения. За эту услугу мы вам подарим жизнь. Через некоторое время мы вас даже вернем к работе... и пр., и т. д. - Конечно, после всего, что случилось, ни Радек, ни Пятаков, ни все другие (особенно если они знали во время следствия о расстреле Зиновьева и Каменева, что не доказано) не могут придавать большой цены таким обещаниям. Но по одну сторону у них верная, неизбежная и немедленная смерть, а по другую... по другую тоже смерть, но озаренная несколькими искорками надежды. В такого рода случаях люди, особенно затравленные, измученные, издерганные, униженные склоняются в сторону отсрочки и надежды...

Такова политическая и психологическая обстановка новой московской амальгамы. Задача настоящей подготовительной статьи - помочь читателю разобраться в величайшем политическом преступлении нашей эпохи, а может быть и всех эпох; вернее сказать, - целой серии преступлений, которые преследуют одну единственную цель: удержать господство бонапартистской клики над народом, совершившим Октябрьскую революцию.

Л. Троцкий.
Мексико, 22 января 1937 г.
 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 54-55.