Л. Троцкий.
НАКАНУНЕ СЪЕЗДА

БОЛЬШЕВИСТСКИЕ СЪЕЗДЫ ПРЕЖДЕ И ТЕПЕРЬ

Предстоящий вскоре съезд правящей партии Советского Союза призван вынести по заранее заготовленной формуле, одобрение политическому руководству, хозяйственному плану и работе Коминтерна. Между тем, эти три области, тесно связанные между собой, выдвигают ряд жгучих вопросов, на которые съезд не сможет и не захочет ответить. Не потому, что вопросы противоречат интересам рабочего государства, а потому что самая постановка их несовместима с интересами правящей бюрократии.

Прежде всего: почему три года и восемь месяцев не созывался очередной съезд партии? В тягчайших условиях подпольной борьбы и эмиграции, с 1903 по 1907 год, состоялось четыре съезда: в Брюсселе-Лондоне, Женеве, Стокгольме, снова в Лондоне. Наступившие годы реакции и полного упадка партии прервали правильное чередование съездов. Только в 1912 году в Праге собралась большевистская конференция, равноценная съезду. Едва революционное движение возродилось (1912 - 1914), как разразилась война. В апреле 1917 года созывается новая партийная конференция, опять-таки равная по своему значению съезду. Через четыре месяца, в конце июля 1917 года, собирается в полу-нелегальных условиях 6-ой съезд партии, закладывающий политические предпосылки Октябрьского восстания. Через восемь месяцев новый съезд призван разрешить брест-литовские разногласия. Следующие пять съездов правильно собирались с промежутками в год, и каждый из них отмечал важную эпоху в развитии партии и советской политики. Каждому съезду предшествовала дискуссия, развертывавшаяся с полной свободой.

Таков был режим до смерти Ленина и до открытия войны против "троцкизма". 13-ый и 14-ый съезды происходили уже со значительными запозданиями, которые вызывались потребностями закулисных бюрократических маневров. 15-ый съезд был созван, вопреки партийному уставу, через два с лишним года после 14-го: нужно было предварительно разбить оппозицию. Осенью 1927 года ЦК постановил - хотя партийный устав не предоставлял и не мог предоставить ему такого права - созывать дальнейшие съезды каждые два года. Решение это прошло не без внутренних трений в самом аппарате: слишком трудно было объяснить вслух, почему большевистская партия, в качестве правящей, лишилась того права, которое она имела даже в революционном подполье: прав контролировать свой аппарат и давать ему директивы на будущее. 16-ый съезд (июнь 1930 г.) созван был, однако, не через два года после 15-го (январь 1928 г.), а через два с половиной года, т.-е. с нарушением уже и нового устава. Наконец, между 16-ым и 17-ым съездами прошло три и две три года. В течение тех двадцати месяцев, когда центральный комитет, уже не только по существу, но и по букве устава, правил в порядке узурпации, в партии не раздалось ни одного голоса протеста. По двум причинам: 1) никто не верит более, что съезд аппарата способен что бы то ни было изменить в работе правящей верхушки; 2) если бы кто-нибудь, в наивности своей, попытался поднять протест, то был бы немедленно исключен из партии. Предшествовавшая съезду "чистка" исключала десятки тысяч людей за менее тяжкие грехи. Если в классический период большевизма каждому съезду предшествовала горячая дискуссия, занимавшая ряд недель, то нынешнему съезду предшествовала бюрократическая чистка, растянувшаяся на полгода. При этих условиях съезд явится лишь внушительным парадом бюрократии.

Либералы и социал-демократы не раз проводили крайне поверхностную аналогию между большевизмом и фашизмом. Покойный Серрати, бывший вождь итальянских максималистов, в последние годы жизни коммунист, говорил мне в 1924 году: "к стыду нашему, Муссолини у большевиков научился гораздо большему, чем мы". Незачем пояснять непримиримость тех целей, которым служат эти два основных мировых течения: одно, которое хочет увековечить разваливающееся капиталистическое общество мерами универсальной полицейщины, и другое, которое методами революционной диктатуры хочет ликвидировать классы и государство, освободив тем самым общество и человеческую личность. Но в процессе боя смертельные враги нередко меняются оружием. Факт таков, что если в борьбе за власть фашизм многое заимствовал у большевизма, то за последний период советская бюрократия усвоила многие черты победоносного фашизма: прежде всего, освобождение от контроля партии и учреждение культа вождя.

Нельзя без чувства неловкости, временами стыда, читать советскую печать, где на каждом столбце, в каждой статье, телеграмме, в отчете о собрании, "вождь" чествуется и прославляется в одних и тех же неизменных и обще-обязательных выражениях. Даже такой мало критический по отношению к советской бюрократии журналист, как Луи Фишер, счел нужным отметить невыносимый характер этих стандартизованных панегириков.

Связь между обожествлением вождя и вождей (местные вожди обожествляются в пределах определенной территории) и попранием устава, упразднением критики верхов, созывами съездов в произвольные сроки, после еще более произвольных чисток, - совершенно очевидна. Все эти явления в совокупности своей означают ликвидацию партии, как активного политического целого, которое проверяет, избирает и обновляет свой аппарат. Первый вопрос, который возникает перед съездом, гласит: куда и почему исчезла большевистская партия?

БЮРОКРАТИЗАЦИЯ ДИКТАТУРЫ И СОЦИАЛЬНЫЕ ПРОТИВОРЕЧИЯ

Для социального развития вообще, для пролетарской диктатуры, в частности, нельзя предписать маршрут и нормы чистого разума. Наивно заявлять, что советское государство не есть диктатура пролетариата, только на том основании, что данная форма диктатуры не отвечает нашим априорным представлениям. Но если нельзя судить действительность на основании идеальных норм, то столь же недопустимо и не менее опасно возводить в идеальную норму советскую действительность. Историческое крушение Коминтерна вызвано прежде всего тем, что он провозгласил советское государство, точнее, советскую бюрократию, категорическим императивом. Между тем ни в чем так не нуждается сейчас международный пролетариат и самое советское государство, как в свободной, ни перед чем не останавливающейся марксистской критике.

Суровый характер диктатуры вызывается необходимостью подавить сопротивление свергнутых имущих классов и подорвать их экономические корни. Но эта основная задача рабочего государства, по официальной теории, в основном уже выполнена. Вторая пятилетка должна лишь завершить ее. Уже 17-ая партконференция решила, - это решение повторяется ныне изо дня в день, - что задачей второй пятилетки является не только "ликвидация капиталистических элементов и классов вообще", но и "полное уничтожение причин, рождающих классовое различие и эксплуатацию". В условиях, которые должна создать вторая пятилетка, государственной власти больше нечего делать. Борьба против внешних опасностей требует, разумеется, и в социалистическом обществе, могущественной военной организации, но ни в каком случае не внутреннего государственного принуждения, не режима классовой диктатуры. Где исчезают причины, там исчезают последствия.

На самом деле никто из правящих СССР не верит в такую перспективу. Второй пятилетний план, рассчитанный на полную и окончательную ликвидацию классовых различий, ни в каком случае не предусматривает смягчения государственного принуждения, ни даже сокращения бюджета ГПУ. Правящая бюрократия ни в малейшей степени не собирается сдавать свои командные позиции, наоборот, обставляет их все новыми и новыми материальными гарантиями. Принуждение, в том числе и внутри формальных рамок партии, уже и сейчас получило такой жесткий характер, какого оно никогда не имело в годы гражданской войны. Между тем во всех официальных речах и статьях рисуется перспектива дальнейшего усиления методов диктатуры. Это вопиющее расхождение двух перспектив, экономической и политической, неоспоримо свидетельствует, что правящая бюрократия явно не сводит теоретически концов с концами.

Молодыми советскими теоретиками делались, правда, попытки представить дело так, что социалистический рост страны и ликвидация классов ведут на наших глазах к смягчению и ослаблению чисто государственных функций. Кое-кто поверил этому. Слияние наркомата труда с профессиональными союзами, Луи Фишер, в одной из своих не очень вообще счастливых экскурсий в область теории, пытался изобразить, как начало ликвидации государства. На самом деле мы имеем лишь слияние двух бюрократических аппаратов. Новый устав партии, который подлежит утверждению 17-го съезда, делает решительный шаг в сторону слияния государства и партии, - но как? - путем окончательного и формального замещения как партии, так и массовых советов единым бюрократическим аппаратом. Дело идет не об "отмирании" государства в энгельсовском смысле, а, наоборот, об его дальнейшей бюрократической концентрации. Не мудрено, если правящая верхушка сурово одернула неосторожных молодых теоретиков, попытавшихся сделать политические выводы из "ликвидации классов".

Отмирание партии в социалистическом смысле слова предполагает ликвидацию политики вообще, следовательно и государственного принуждения, и знаменует приближение общества к анархическому, отнюдь не к бюрократическому режиму. То ли мы видим на деле? Если "политика" СССР исчезла, то только для масс. Вся политика монополизована, централизована, персонифицирована. Было бы величайшей наивностью думать, будто непрестанное "обожание" вождя порождено личными дурными вкусами и чиновничьим подхалимством. Такое чисто психологическое объяснение ничего не объясняет. На самом деле обожествление вождя является необходимым элементом нынешнего политического режима СССР. Раз рабочие лишены возможности переизбирать и направлять свой аппарат, то необходима какая-то другая инстанция для разрешения государственных вопросов. Разногласия внутри бесконтрольной бюрократии должны решаться сверху, "вождем", который есть ничто иное, как персонификация аппарата.

Но если дело идет пока не об отмирании государственного насилия, а об его высшем напряжении, то должны же быть глубокие социальные противоречия, вызывающие этот процесс. В каком направлении искать их?

Полемизируя с автором этих строк на страницах "Берлинер Тагеблатт" в 1932 году, Радек, со свойственной ему игривостью, разъяснял нам, что социализм означает обобществленные средства производства и распределения, не более того, и что если рабочим детям не хватает молока, то это объясняется недостаточным числом коров, а не отсутствием социализма. При всей своей подкупающей простоте, эта теория в корне ложна. Социализм предполагает не только обобществленные средства производства, но и способность этих последних удовлетворять все человеческие потребности. Именно поэтому в старых учебниках говорилось, что социалистическое общество возможно только на известном уровне развития производительных сил. Правда, социал-демократы из этого положения делали тот реакционный вывод, что русский пролетариат вообще не должен был брать власть. Они приходили к тому же заключению и для Германии в 1918 году и через офицеров Носке энергично преподали это наставление Карлу Либкнехту и Розе Люксембург. Но вывод социал-демократии не менее ложен, чем вывод Радека. Теория Каутского, Отто Бауэра, Леона Блюма и пр. предполагала крайне гармоническую эволюцию общественных форм: достигнув необходимой зрелости, производительные силы приглашают господ социалистических вождей к власти. Все происходит в рамках демократии, с полным комфортом для всех участников. На самом деле, основной чертой исторического развития являются постоянные нарушения равновесия между производительными силами и политикой, внутри самих производительных сил, например, между промышленностью и сельским хозяйством, между социальным весом буржуазии и весом пролетариата, между потенциальной силой пролетариата и действительной силой его партии и т. д. Противоречивые исторические условия вынудили русский пролетариат первым взять власть, хотя с точки зрения "разумной" социалистической бухгалтерии было бы неизмеримы выгоднее, чтобы власть взял раньше пролетариат Соединенных Штатов, Англии или Германии. Если б, однако, повинуясь меньшевикам, русский пролетариат не захватил власть в 1917 г. и не национализировал средства производства, Россия оказалась бы обреченной на участь Китая.

Однако, диспропорции запоздалого и скачкообразного экономического и культурного развития не исчезли в диктатуре пролетариата; они только приняли неузнаваемый вид. Производительные силы СССР развиваются ныне в обобществленной форме, но они все еще - особенно по расчету на душу населения - проходят те стадии, которые давно уже оставлены позади передовыми капиталистическими странами. Отсюда вытекают, как острые социальные противоречия советского общества, несмотря на "уничтожение классов", так и жестокая теоретическая путаница вождей.

Социализм, т.-е. строй гармонического производства и распределения, предполагает во всяком случае, что все дети имеют вдоволь молока. Если коровы обобществлены, но их слишком мало, или они обладают слишком тощим выменем, то это еще не социализм, ибо из-за нехватающего молока начинаются конфликты: между городом и деревней, между колхозами, совхозами и индивидуальными крестьянами, между разными слоями пролетариата, между всеми трудящимися и бюрократией. Именно эти острые непрерывные конфликты, неизбежно принимающие социальный, по тенденциям, классовый характер, требуют властного вмешательства сверху, т.-е. государственного принуждения. Иногда, как мы наблюдаем, драка из-за молока приводит к злостному истреблению молочного скота, и это вынуждает государственную власть денационализировать корову, вернув ее крестьянину на правах частной собственности. Совсем на днях правительство, по подобным же причинам, оказалось вынуждено передать лошадей крестьянам в "пожизненное пользование". В этих простых фактах заключается действительный ключ к загадке бюрократического всевластия. Отнюдь не для парадокса можно сказать, что если кое-какие древние религии, тоже по причине недостатка скота, опирались на быка Аписа, то религия бюрократического единоличия держится на корове, - не на той, которая есть, а на той, которой не хватает.

Проблема, конечно, молоком не исчерпывается, она лишь с молока и хлеба начинается. Противоречие проходит через всю систему хозяйства и общественных отношений. Вопрос этот, однако, слишком сложен и потребует самостоятельной статьи.

20 января 1934 г.
 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 38-39.