Л. Троцкий.
НЕМЕЦКАЯ КАТАСТРОФА

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ РУКОВОДСТВА

Эпоха империализма, по крайней мере, в Европе, есть эпоха крутых поворотов. Политика получает крайне подвижной, маневренный характер. Ставкой является каждый раз не та или другая частная реформа, а судьба режима. Отсюда исключительная роль революционной партии и ее руководства. Если в доброе старое время, когда социал-демократия росла планомерно и непрерывно, как и питавший ее капитализм, Правление Бебеля походило на генеральный штаб, который спокойно вырабатывает планы для неопределенной будущей войны (а может быть ее никогда и не будет?), то ЦК революционной партии в нынешних условиях похож на ставку действующей армии. Кабинетная стратегия сменилась полевой.

Борьба с централизованным врагом требует централизации. Эту мысль немецкие рабочие, вообще воспитанные в духе дисциплины, усвоили с новой силой за время войны и последовавших за нею политических потрясений. Рабочие не слепы к недостаткам руководства. Но каждый в отдельности не может выскочить из тисков организации. Все вместе считают, что крепкое руководство, хотя бы и с ошибками, лучше разброда и партизанщины. Никогда еще в истории человечества политический штаб не играл такой роли и не нес такой ответственности, как в нынешнюю эпоху.

Беспримерное поражение германского пролетариата есть самый большой факт новейшей истории со времени завоевания власти пролетариатом России. Первая задача после поражения: пересмотреть политику руководства. Правда, наиболее ответственные из вождей, находящиеся, благодарение небу, в полной сохранности, патетически указывают на арестованных исполнителей, чтоб заткнуть рот критике. К этому доводу фальшивого сентиментализма мы не можем относиться иначе, как с презрением. Наша солидарность с пленниками Гитлера незыблема. Но она не распространяется на ошибки руководителей. Понесенные потери будут оправданы лишь в том случае, если мысль побежденных сделает шаг вперед. Условием для этого является мужественная критика.

В течение целого месяца ни один из коммунистических органов, в том числе и московская "Правда", не высказывался по поводу катастрофы 5 марта: ждали, что скажет президиум Коммунистического Интернационала. С своей стороны, президиум колебался между двумя противоположными вариантами: "немецкий ЦК вводил нас в заблуждение" и: "немецкий ЦК вел правильную политику". Первый вариант отпал: подготовка катастрофы происходила на глазах всего мира, и предшествующая полемика с оппозицией слишком связала вождей Коминтерна. 7 апреля появилось, наконец, решение: "Политическая линия... ЦК во главе с Тельманом до и в момент гитлеровского переворота была вполне правильна". Остается пожалеть о всех тех, которые были отправлены фашистами на тот свет прежде чем узнали об утешительном постановлении.

Резолюция Президиума представляет собою не анализ политики германской компартии, чего надо было ждать прежде всего, а тысяча первый обвинительный акт против социал-демократии: коалицию с буржуазией, сообщают нам, она предпочитала коалиции с коммунистами; она уклонялась от действительной борьбы с фашизмом; она связала инициативу масс; а так как она сосредоточила в своих руках "руководство массовыми рабочими организациями", то ей удалось сорвать всеобщую стачку. Все это верно. Но все это не ново. Социал-демократия, как партия социальных реформ, исчерпывала свою прогрессивную миссию по мере того, как капитализм превращался в империализм. В войне социал-демократия выступала, как прямое орудие империализма. После войны она официально зарегистрировала себя, в качестве домашнего врача при капитализме. Коммунистическая партия хотела быть его могильщиком. На чьей стороне был ход развития? Хаос международных отношений, крушение пацифистских иллюзий, беспримерный кризис, который стоит большой войны со свитой эпидемий, - все, казалось бы, раскрывает упадочный характер европейского капитализма и безнадежность реформизма. Куда же девалась компартия? Коминтерн игнорирует по существу дела свою собственную секцию. Между тем она собирала на выборах до 6 миллионов голосов. Это уже не только авангард, это большая самостоятельная армия. Почему же она фигурировала в событиях только, как объект репрессий и погрома? Почему оказалась в решающий час скована параличом? Есть условия, в которых нельзя отступать без боя. Поражение может быть результатом перевеса вражеских сил; после поражения можно подняться. Пассивная сдача решающих позиций означает органическую неспособность к борьбе: это не прощается.

Президиум говорит нам, что политика Коминтерна была правильна: "и до переворота и во время переворота". Но правильная политика начинается с правильной оценки обстановки. Между тем в течение последних четырех лет, вплоть до 5 марта 1933 года, мы слышали изо дня в день, что в Германии непрерывно растет могущественный антифашистский фронт, что национал-социализм отступает и разлагается, что вся обстановка стоит под знаком революционной офензивы. Как же могла быть правильна политика, вся перспектива которой оказалась опрокинута, как карточный домик?

Пассивное отступление Президиум оправдывает тем, что "лишенная поддержки со стороны большинства рабочего класса", коммунистическая партия не могла, не совершая преступления, броситься в решительный бой. Однако, та же резолюция ставит компартии в заслугу призыв ко всеобщей политической стачке 20-го июля. В перечне заслуг не упомянут почему-то такой же призыв 5-го марта. Всеобщая стачка - это ведь и есть "решительный бой". Оба призыва вполне отвечали обязанностям руководительницы "единого антифашистского фронта" в условиях "революционной офензивы". К несчастью, призывам не отвечали действия: не откликнулся ни один человек. Но если между перспективами и призывами, с одной стороны, фактами и действиями, с другой, возникает столь вопиющее противоречие, то нелегко понять, чем собственно правильная политика отличается от гибельной. Во всяком случае Президиум забыл пояснить: правилен ли был двукратный призыв к стачке, или правильно было невнимание рабочих к призыву?

Не является ли, однако, причиной поражения раскол пролетариата сам по себе? Такое объяснение специально создано для ленивых умов. Единство пролетариата, в качестве универсального лозунга, есть пустая фикция. Пролетариат неоднороден. Раскол начинается вместе с его политическим пробуждением и составляет механику его роста. Только в условиях назревшего социального кризиса, пред лицом непосредственных задач завоевания власти, авангард может, при правильной политике, объединить вокруг себя подавляющее большинство класса. Но подъем к этой революционной кульминации ведет по ступеням раскола.

Не Ленин выдумал политику единого фронта: как и раскол, она навязывается диалектикой классовой борьбы. Никакие успехи были бы немыслимы без временных соглашений разных частей, организаций и групп пролетариата во имя неотложных целей. Стачка, профессиональный союз, рабочая газета, парламентские выборы, уличные манифестации и пр. требуют каждый раз практического преодоления раскола, т.-е. единого фронта ad hoc, хотя бы и не всегда оформленного. На первых ступенях движения эпизодическое единство самопроизвольно вырастает снизу. Но его приходится строить и сверху, когда массы привыкают бороться через свои организации. В условиях передовых капиталистических стран лозунг "только снизу" представляет грубый анахронизм, питающийся воспоминаниями о первых этапах революционного движения, преимущественно в царской России.

Из элементарного факта борьба за единство действия превращается на известном уровне в тактическую задачу. Голая формула единого фронта ничего не решает. К единству призывают не только коммунисты, но и реформисты, даже фашисты. Тактическое применение единого фронта в каждый данный период подчинено определенной стратегической концепции. Чтобы подготовить революционное единство рабочих, без и против реформизма, нужен долгий, настойчивый и терпеливый опыт применения единого фронта с реформистами, всегда под углом зрения конечной революционной задачи. Именно в этой области Ленин дал нам несравненные образцы.

Стратегическая концепция Коминтерна была ложна с начала до конца. Германская компартия исходила из того, что у социал-демократии и фашизма простое разделение труда, что их интересы однородны, если не тождественны. Вместо того, чтобы содействовать обострению отношений между своим главным политическим противником и своим смертельным врагом, - для этого надо было только не насиловать факты, а называть их вслух по имени, - Коминтерн убеждал реформистов и фашистов, что они - близнецы, предрекал их примирение, раздражал и отталкивал социал-демократических рабочих, укреплял реформистских вождей. Хуже того: во всех случаях, где, несмотря на препятствия, на местах создавались объединенные комитеты рабочей обороны, бюрократия отзывала из них, под угрозой исключения, своих представителей. Последовательность и настойчивость она проявляла только в саботаже единого фронта, как сверху, так и снизу. Правда, она делала это гибельное дело с самыми лучшими намерениями.

Никакая политика коммунистической партии не могла бы, разумеется, превратить социал-демократию в партию революции. Но не в этом и состояла цель. Необходимо было до конца использовать противоречие между реформизмом и фашизмом - для ослабления фашизма; и в то же время вскрыть перед рабочими несостоятельность социал-демократического руководства - для ослабления реформизма. Две задачи естественно сливались в одну. Политика бюрократии Коминтерна приводила к обратному результату: капитуляции реформистов шли на пользу фашизму, а не коммунизму; социал-демократические рабочие держались за своих вождей; рабочие коммунисты теряли веру в себя и в руководство.

Массы хотели бороться, но им упорно противодействовали сверху. Напряженность, тревога и, под конец, растерянность разъедали пролетариат изнутри. Опасно передержать на огне сплав для отливки; еще опаснее передержать общество в состоянии революционного кризиса. Мелкая буржуазия повернулась всей своей тяжелой массой в сторону национал-социализма только потому, что парализованный сверху пролетариат оказался бессилен вывести ее на другую дорогу. Отсутствие отпора со стороны рабочих поднимало самоуверенность фашизма и ослабляло страх крупной буржуазии пред риском гражданской войны. Неизбежная деморализация коммунистического отряда, все более изолированного от класса, сделала невозможным хотя бы частичное сопротивление. Так было обеспечено триумфальное шествие Гитлера по костям пролетарских организаций.

Ложная стратегическая концепция Коминтерна приходила на каждом этапе в столкновение с действительностью. Отсюда изнуряющий курс непонятных и необъяснимых зигзагов. Основной принцип Коминтерна гласил: единый фронт с реформистскими вождями недопустим! Но в самые критические часы ЦК германской компартии, без объяснений и подготовки, обращался к Правлению социал-демократии с ультимативным предложением единого фронта: сейчас или никогда! Не только вожди, но и рабочие реформистского лагеря видели в таком шаге не простой плод испуга, а, наоборот, дьявольский капкан. После неизбежного провала компромиссной инициативы Коминтерн командовал простой переход к очередным делам: самая мысль об едином фронте снова объявлялась контрреволюционной. Подобное надругательство над политическим сознанием масс не могло пройти безнаказанным. Если до 5 марта еще можно было с натяжкой предполагать, что Коминтерн считает допустимым обращаться к социал-демократии лишь в последнюю минуту, под дубиной врага, то воззвание Президиума 5 марта, предложившее совместные действия всем социал-демократическим партиям мира, независимо от внутренних условий каждой страны, сделало невозможным и это объяснение. В универсальном предложении единого фронта, которое для Германии, уже освещенной пожаром рейхстага, являлось во всяком случае запоздалым, не было больше и речи о социал-фашизме. Коминтерн соглашался даже - трудно поверить, однако, это было напечатано черным по белому! - отказаться от критики социал-демократии на все время совместной борьбы.

Не успели, однако, разойтись круги от этой панической капитуляции пред реформизмом, как Вельс поклялся в лояльности Гитлеру, а Лейпарт предложил фашизму сотрудничество и поддержку. "Коммунисты были правы, - заявил немедленно Президиум ИККИ, - именуя социал-демократов социал-фашистами". Эти люди всегда правы. Почему же за несколько дней до столь явного подтверждения теории социал-фашизма они сами отказались от нее? Хорошо, что никто не смеет задавать вождям затруднительных вопросов! Но и на этом злоключения не кончились: бюрократия думает слишком медленно для нынешнего темпа событий. Едва Президиум вернулся к пресловутому откровению: "фашизм и социал-демократия - близнецы", как Гитлер произвел полный разгром свободных профсоюзов, арестовав попутно Лейпарта и К°. У братьев-близнецов оказались совсем не братские отношения.

Вместо того, чтоб брать реформизм, как историческую реальность, со всеми его интересами и противоречиями, со всеми его колебаниями вправо и влево, бюрократия Коминтерна оперирует жестяными шаблонами. Готовность Лейпарта ползать на четвереньках после поражения, приводится, как довод против единого фронта до поражения и для избежания поражения. Как будто политика боевых соглашений исходит из доблести реформистских вождей, а не из непримиримости между органами пролетарской демократии и бандами фашизма!

В августе 1932 года, когда Германия еще находилась под властью "социального генерала", который должен был обеспечить возвещенный Коминтерном союз Гитлера с Вельсом, мы писали: "Все говорит за то, что треугольник Вельс-Шлейхер-Гитлер развалится прежде, чем успеет сложиться. Но может быть его сменит комбинация Гитлер-Вельс?.. Допустим, что социал-демократия, не пугаясь своих рабочих, решилась бы продать свое толерирование Гитлеру. Но фашизм не нуждается в этом товаре: ему нужно не толерирование, а упразднение социал-демократии. Правительство Гитлера может осуществить свою задачу, только подавив сопротивление пролетариата и упразднив все возможные органы такого сопротивления. В этом историческая функция фашизма" ("Единственный путь").

Что реформисты, после поражения, были бы счастливы, если б Гитлер позволил им легально прозябать в ожидании лучших времен, в этом сомневаться нельзя. Но на беду их Гитлер понимает, - для него опыт Италии не прошел даром, - что рабочие организации, хотя бы вожди их и ходили в добровольно надетых на себя намордниках, при первом же политическом кризисе неминуемо вырастут в грозную опасность.

Доктор Лей, капрал нынешнего рабочего фронта, гораздо толковее, чем Президиум Коминтерна, определил взаимоотношения между так называемыми близнецами: "марксизм прикидывается мертвым, - говорил Лей 2 мая, - чтобы при благоприятной обстановке снова подняться... Нас хитрая лиса не обманет. Лучше мы его пристрелим, чем терпеть, чтоб он снова когда-нибудь поднялся. Лейпарты и Грассманы могут сколько угодно притворяться в преданности Гитлеру - лучше, если они посидят под замком... Мы выбиваем у марксистской сволочи ее главное орудие из рук (профессиональные союзы) и отнимаем у нее таким образом последнюю возможность снова усилиться". Если б бюрократия Коминтерна не была так непогрешима и прислушивалась к критическим голосам, она не наделала бы новых ошибок между 22 марта, когда Лейпарт поклялся в верности Гитлеру, и 2 мая, когда Гитлер, несмотря на клятву, арестовал Лейпарта.

В сущности, вовсе не было надобности в такой "чистой" работе, как фашистское ограбление профсоюзов со взломом, чтоб опровергнуть теорию "социал-фашизма". Если б даже Гитлер счел, по соотношению сил, целесообразным временно и номинально допустить Лейпарта к руководству союзами, сделка не устраняла бы непримиримости основных интересов. Даже терпимые фашизмом реформисты будут с тоской вспоминать о жирном супе веймарской демократии; тем самым они - скрытые враги. Как можно не видеть, что интересы социал-демократии и фашизма непримиримы, когда даже самостоятельное существование Стальной каски немыслимо в третьей империи? Муссолини довольно долго терпел социал-демократию и даже коммунистическую партию, чтоб тем беспощаднее разгромить их впоследствии. Голосование социал-демократических депутатов рейхстага за внешнюю политику Гитлера, покрывает эту партию новым бесчестием, но ни на йоту не улучшит ее собственной участи.

В качестве одной из важнейших причин победы фашизма, злополучные вожди ссылаются, - правда, по секрету, - на "гениальность" Гитлера, который все предусмотрел и ничего не упустил. Было бы сейчас бесплодным делом подвергнуть задним числом критике фашистскую политику. Напомним только, что летом прошлого года Гитлер явно упустил высшую точку фашистского прибоя. Но даже и грубая потеря темпа - гигантская ошибка! - не имела роковых последствий. Поджог рейхстага Герингом, как ни аляповато была выполнена эта провокация, дал, все же, нужный результат. То же приходится сказать о фашистской политике в целом: она привела к победе. Отрицать перевес фашистского руководства над руководством пролетариата, к несчастью, не приходится. Но только из неуместной скромности разбитые вожди умалчивают о своей собственной доле в победе Гитлера. Есть игра в шашки. Есть игра в поддавки. Особенность партии, которая разыгралась в Германии, состояла в том, что Гитлер играл в шашки, его противник - в поддавки. От Гитлера не требовалось политического гения. Стратегия врагов с избытком возмещала прорехи его собственной стратегии.

28 мая 1933 г.
 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.