Л. Троцкий.
ЗАДУШЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

ФРАНЦУЗСКИЙ РОМАН О КИТАЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Книгу Андрэ Мальро "Завоеватели" я получил с разных сторон, кажется, в четырех экземплярах, но прочитал ее, к сожалению, с запозданием на полтора-два года. Книга посвящена китайской революции, т. е. самой большой теме последнего пятилетия. Прекрасный сжатый язык, меткий глаз художника, смелость и разнообразие наблюдений - все это придает роману исключительную значительность. Настоящие строки вызваны, однако, не тем, отнюдь не безразличным, обстоятельством, что книга талантливо написана, а тем, что она представляет собою источник важнейших политических поучений. Исходят ли они от Мальро? Нет, они вытекают из самого рассказа - помимо автора и против него. Это делает честь автору, как наблюдателю и художнику, но не как революционеру. Между тем мы вправе прилагать к Мальро и этот критерий: от собственного имени и особенно от имени Гарина, своего второго я, автор не скупится на суждения по поводу революции.

Книга названа романом. На самом деле перед нами романизированная хроника революции, ее первого, кантонского периода. Хроника не полна. Картине подчас не хватает социального захвата. Но зато пред читателем проходят не только яркие эпизоды революции, но и резко очерченные отдельные фигуры, которые врезываются в память, как социальные символы.

Мелкими красочными штришками, по методу пуантилизма, Мальро дает незабываемую картину всеобщей стачки, правда, не снизу, не так, как она делается, а так, как она воспринимается наверху: европейцы не получают завтрака, европейцы задыхаются от жары; китайцы перестали работать на кухне и приводить в движение вентиляторы. Это не упрек по адресу автора: иначе художник-иностранец и не мог, пожалуй, подойти к своей теме. Но есть и упрек, притом не малый: в книге не хватает конгениальности между писателем, который столь многое знает, понимает и может, и его героиней, революцией.

Симпатии автора, притом активные, к восставшему Китаю бесспорны. Но на этих симпатиях налет случайности. Они разъедаются крайностями индивидуализма и эстетической капризностью. Читая книгу с напряженным вниманием, испытываешь подчас чувство досады, когда в тоне убедительного повествования слышишь ноту покровительственной иронии по отношению к варварам, способным на энтузиазм. Никто не требует замалчивать отсталость Китая, примитивность многих его политических проявлений. Но нужна правильная перспектива, которая все вещи ставит на место. Китайские события, на фоне которых развивается "роман" Мальро, неизмеримо важнее для будущих судеб человеческой культуры, чем жалкая и пустая возня европейских парламентов и горы литературной продукции цивилизованного застоя. Мальро как бы стесняется отдать себе в этом отчет.

В романе есть прекрасные своей напряженностью странички на тему о том, как революционная ненависть рождается из гнета, темноты, рабства и закаляется, как сталь. Эти странички могли бы войти в антологию революции, если б Мальро свободнее и смелее подходил к массе, если б он не вносил в свои наблюдения нотку блазированного превосходства, как бы извиняясь за свою временную связь с восстанием китайского народа - не то перед самим собою, не то перед французскими академическими мандаринами и торговцами духовного опиума.
 

Бородин представляет Коминтерн на посту "высокого советника" при кантонском правительстве. Гарин, наперсник автора, заведует пропагандой. Вся работа ведется в рамках партии Гоминдан. Бородин, Гарин, русский "генерал" Галлен, француз Жерар, немец Клейн и другие создают своеобразную бюрократию революции, которая возвышается над восставшим народом и проводит свою "революционную" политику вместо того, чтоб проводить политику революции.

Местные организации Гоминдана характеризуются так: "Объединения нескольких фанатиков, бесспорно храбрых, нескольких богачей, которые ищут почтения или безопасности, многочисленных студентов, кули"... Буржуа не только входят в каждую организацию, но и возглавляют партию в целом. Коммунисты подчинены Гоминдану. Рабочим и крестьянам строго внушается не совершать действий, которые могли бы оттолкнуть друзей из буржуазии. "Таковы те общества, которые мы контролируем (впрочем, лишь более или менее, не обманывайтесь на этот счет)". Поучительное признание! Бюрократия Коминтерна пыталась "контролировать" борьбу классов Китая, как интернациональная банкократия контролирует экономическую жизнь отсталых стран. Но революцией нельзя командовать. Можно лишь давать политическое выражение ее внутренним силам. Нужно знать, с какой из этих сил связать свою судьбу.

"Кули только начинают открывать, что они существуют, только то, что они существуют". Это метко сказано. Но, чтобы почувствовать себя существующими, кули, промышленные рабочие, крестьяне должны опрокинуть тех, которые мешают им существовать. Чужеземное господство неразрывно связано со внутренним гнетом. Кули вынуждены не только выгнать Болдуина или Макдональда, но и опрокинуть собственные господствующие классы. Одно без другого неосуществимо. Так пробуждение личности в массах Китая, - они в десять раз превосходят население Франции, - сразу переплавляется в лаву социальной революции. Грандиозное зрелище!

Но тут появляется на сцену Бородин и заявляет: "В этой революции рабочие должны выполнить работу кули для буржуазии" (см. письмо Чен-Ду-Сю, Бюллетень Оппозиции, N 15/16, стр. 21). Свое социальное порабощение, от которого он хочет освободиться, пролетарий находит перенесенным в сферу политики. Кто совершил эту вероломную операцию? Бюрократия Коминтерна. Пытаясь "контролировать" Гоминдан, она помогает на деле буржуа, ищущим почета и безопасности, подчинить себе кули, которые хотят существовать.

Бородин, остающийся все время на заднем фоне, характеризуется в романе, как человек "действия", как "профессиональный революционер", как живое воплощение большевизма на китайской почве. Нет ничего более ошибочного! Политическая биография Бородина такова: в 1903 г., когда ему было 19 лет, он эмигрировал в Америку; в 1918 г. он вернулся в Москву, где, благодаря знанию английского языка, "служил для связи с заграничными партиями"; он был арестован в 1922 г. в Глазго; затем был делегирован в Китай, в качестве представителя Коминтерна. Покинув Россию до первой революции и вернувшись в нее после третьей, Бородин является законченным представителем той государственной и партийной бюрократии, которая признала революцию лишь после ее победы. В отношении молодежи это никогда не больше, чем вопрос хронологии. В отношении людей 40 - 50 лет это уже политическая характеристика. Если Бородин с успехом примкнул к победоносной революции в России, то это меньше всего значит, что он призван обеспечить победу революции в Китае. Люди этого типа без труда усваивают жесты и интонации "профессиональных революционеров". Многие из них обманывают своей покровительственной окраской не только других, но и себя. Непреклонная решимость большевика превращается у них чаще всего в цинизм готового на все чиновника. Только бы иметь мандат Центрального Комитета! Это священное прикрытие у Бородина всегда имелось в кармане.

Гарин не чиновник; он своеобразнее Бородина, и может быть даже ближе к типу революционера. Но он лишен необходимой формации; дилетант и гастролер, он безнадежно запутывается в больших событиях и обнаруживает это на каждом шагу. Насчет лозунгов китайской революции он отзывается так: "Демократическая болтовня, права народа и проч.". Звучит радикально, но это фальшивый радикализм. Лозунги демократии являются отвратительной болтовней в устах Пуанкаре, Эрио, Леона Блюма, престидижитаторов Франции и тюремщиков Индокитая, Алжира, Марокко. Но когда китайцы восстают во имя "прав народа", то это так же мало похоже на болтовню, как и лозунги французской революции XVIII века. Британские хищники в Гон-Конге грозили во время стачки восстановить телесное наказание. "Права человека и гражданина" означали в Гон-Конге право китайца не быть высеченным британским кнутом. Разоблачать демократическую гниль империалистов значит служить революции; называть болтовней лозунги восстания угнетенных значит невольно помогать империалистам.

Хорошая прививка марксизма могла бы оградить автора от такого рода фатальных промахов. Но Гарин вообще считает революционную доктрину пустословием (le fatras doktrinal). Он, видите ли, один из тех, для кого революция есть только определенное "состояние вещей". Не удивительно ли? Да ведь как раз потому, что революция есть "состояние вещей", т. е. стадия развития общества, обусловленная объективными причинами и подчиненная определенным законом, - научная мысль может предвидеть общее направление процесса. Только изучение анатомии общества и его физиологии открывает возможность воздействия на ход событий, на основании научного предвидения, а не дилетантских догадок. Революционер, "презирающий" революционную доктрину, ничуть не лучше целителя, презирающего медицинскую доктрину, которой он не знает, или инженера, отвергающего технологию. Люди, которые без помощи науки пытаются исправлять "состояние вещей", именуемое болезнью, называются знахарями или шарлатанами и преследуются по закону. Если бы существовал трибунал для преследования знахарей революции, Бородин был бы, вероятно, присужден к тяжкой мере наказания, вместе со своими московскими вдохновителями. Опасаюсь, что и Гарин не вышел бы сухим из воды.

Две фигуры противостоят в романе, как два полюса национальной революции: старик Ченг-Дай, духовный вождь правого крыла Гоминдана, пророк и святой буржуазии, и Хонг, юный глава террористов. Оба изображены с большой силой. Ченг-Дай воплощает старую китайскую культуру, переведенную на язык европейского воспитания; этой изысканной оболочкой он "облагораживает" интересы всех господствующих классов Китая. Ченг-Дай хочет, конечно, национального освобождения, но боится масс больше, чем империалистов. Революцию он ненавидит глубже, чем национальный гнет. Если он идет навстречу революции, то лишь для того, чтобы смирить, укротить и обессилить ее. Он ведет политику пассивного сопротивления на два фронта, против империализма и революции, политику Ганди в Индии, политику, которую в определенные периоды буржуазия, в той или иной форме вела под всеми широтами и долготами. Пассивное сопротивление вытекает из стремления буржуазии канализировать массовое движение и обокрасть его.

Когда Гарин говорит, что влияние Ченг-Дая возвышается над политикой, остается только пожать плечами. Замаскированная политика "праведника" в Китае, как и в Индии, выражает в наиболее сублимированной, абстрактно-морализующей форме консервативные интересы имущих. Личное бескорыстие Ченг-Дая не находится ни в каком противоречии с его политической функцией: эксплуататоры нуждаются в праведниках, как развращенная церковная иерархия нуждается в святых.

Кто тяготеет к Ченг-Даю? На это роман отвечает с похвальной отчетливостью: "старые мандарины, контрабандисты опиума или фотографы, академики, ставшие продавцами велосипедов, адвокаты парижского факультета, интеллигенты всякого сорта". За ними стоит более солидная буржуазия, связанная с Англией и вооружающая генерала Танга против революции. В ожидании победы Танг собирается назначить Ченг-Дая главою правительства. Оба они, и Ченг-Дай и Танг, остаются тем временем членами партии Гоминдан, на службе которой состоят Бородин и Гарин.

Когда Танг со своими войсками нападает на город, собираясь вырезать революционеров, начиная с Бородина и Гарина, своих товарищей по партии, эти последние, при помощи Хонга, мобилизуют и вооружают безработных. Но и после победы над Тангом вожди пытаются оставить все по старому. Они не могут разорвать двусмысленный блок с Ченг-Даем, потому что не доверяют рабочим, кули, революционным массам. Они сами заражены предрассудками Ченг-Дая, квалифицированным орудием которого являются.

Чтоб "не отталкивать" буржуазию, им приходится вступить в борьбу с Хонгом. Кто он и откуда? "Из нищеты". Он из тех, которые делают революцию, а не примыкают к ней, когда она победила. Хонг приходит к мысли убить британского губернатора Гон-Конга и заботится об одном: "когда я буду присужден к смертной казни, нужно будет сказать молодым людям, чтоб они подражали мне". Хонгу надо дать ясную программу: поднять рабочих, сплотить их, вооружить и противопоставить Ченг-Даю, как врагу. Но бюрократия Коминтерна ищет дружбы Ченг-Дая, отталкивает Хонга и ожесточает его. Хонг убивает банкиров и купцов, тех самых, которые "поддерживают" Гоминдан. Хонг убивает миссионеров: "те, которые учат людей переносить нищету, должны быть наказаны, христианские священники или другие люди". Если Хонг не находит правильных путей, то это вина Бородина и Гарина, которые посадили революции на шею банкиров и купцов. Хонг отражает массу, уже пробудившуюся, но еще не протершую глаза и не размявшую рук. Он пытается револьвером и кинжалом действовать за массу, которую парализуют агенты Коминтерна. Такова неподкрашенная правда о китайской революции.
 

Кантонское правительство тем временем "качается, стараясь не упасть, между Гариным и Бородиным, которые держат в руках полицию и профсоюзы, и Ченг-Даем, который ничего не держит, но тем не менее существует". Перед нами почти законченная картина двоевластия. У представителей Коминтерна в руках кантонские рабочие союзы, полиция, военная школа в Вампу, сочувствие масс, помощь Советского Союза. У Ченг-Дая - "моральный авторитет", т. е. престиж имущих, перепуганных на смерть. Друзья Ченг-Дая сидят в бессильном правительстве, которое добровольно поддерживается соглашателями. Да ведь это же режим февральской революции, система керенщины, - с той разницей, что роль меньшевиков выполняют псевдо-большевики! Бородин об этом не догадывается, ибо он загримирован большевиком и принимает свой грим всерьез.

Центральная идея Гарина и Бородина: запретить китайским и иностранным судам, направляющимся в кантонскую гавань, заходить в Гон-Конг. Коммерческим бойкотом эти люди, считающие себя революционными реалистами, надеются сломить британское господство над Южным Китаем. При этом они вовсе не считают необходимым свалить предварительно власть кантонской буржуазии, которая лишь ждет часа, чтоб предать революцию Англии. Нет, Бородин и Гарин каждый день стучатся в двери "правительства" и, сняв шляпы, просят, чтоб оно издало спасительный декрет. Кто то из своих напоминает Гарину, что все это правительство в сущности фантом. Гарин не смущается. "Фантом или нет, - возражает он, - но пусть действует, потому что мы нуждаемся в нем". Так поп нуждается в мощах, которые он сам же смастерил из воска и ваты. Что скрывается за этой политикой, унижающей и ослабляющей революцию? Почтительность мелкобуржуазного революционера перед солидным консервативным буржуа. Так самый красный французский радикал всегда готов стать на колени перед Пуанкаре.

Но может быть кантонские массы еще не созрели, чтобы свергнуть власть буржуазии? Из всей обстановки вытекает, что без противодействия Коминтерна призрачное правительство давно уже свалилось бы под напором масс. Но допустим что кантонские рабочие еще слишком слабы, чтоб создать собственную власть. В чем вообще состоит слабость масс? В готовности следовать за эксплуататорами. В таком случае первая обязанность революционеров - помочь рабочим освободиться от рабской доверчивости. Между тем бюрократия Коминтерна выполняла прямо противоположную работу. Она внушала массам необходимость подчинения буржуазии и объявляла врагов буржуазии своими врагами.

Не отталкивать Ченг-Дая! Но если все же Ченг-Дай отойдет, что неизбежно, то это не значит, что Гарин и Бородин освободятся от добровольного вассалитета по отношению к буржуазии. Они только изберут своим новым фокусом - Чан-Кай-Ши, который есть сын того же класса, младший брат Ченг-Дая. Начальник военной школы в Вампу, которую создают большевики. Чан-Кай-Ши не ограничивается пассивным сопротивлением; он готов прибегнуть и к кровавому насилию, но не в массовой, плебейской, а в военной форме, и лишь в тех пределах, в каких буржуазия сохраняет неограниченную власть над армией в своих руках. Вооружая врагов, Бородин и Гарин вооружают и отталкивают друзей. Так они подготовляют катастрофу.

Не слишком ли, однако, мы переоцениваем влияние революционной бюрократии на события? Нет. Она оказалась сильнее, чем сама думала - если не на добро, то на зло. Кули, которые только начинают политически существовать, нуждаются в смелом руководстве. Хонг нуждается в смелой программе. Революция нуждается в пробудившейся энергии миллионов. Но Бородин и его бюрократы нуждаются в Ченг-Дае и Чан-Кай-Ши. Они душат Хонга и мешают рабочему поднять голову. Через несколько месяцев они будут душить аграрное восстание крестьян, чтоб не отталкивать буржуазное офицерство. Их сила в том, что они представляют русский Октябрь, большевизм, Коммунистический Интернационал. Узурпировав авторитет, знамя и материальные средства величайшей революции, бюрократия преграждает путь другой революции, которая имела все шансы стать великой.

Диалог между Бородиным и Хонгом есть самый страшный обвинительный акт против Бородина и его московских вдохновителей. Хонг, как всегда, ищет решительных действий. Он требует расправы над наиболее видными буржуа. Бородин находит единственное возражение: нельзя трогать тех, которые "платят". "Революция не так проста", - говорит, со своей стороны, Гарин. "Революция, - присовокупляет Бородин, - это значит платить армии". В этих афоризмах все элементы той петли, которою была задавлена китайская революция. Бородин охранял буржуазию, которая за это делала взносы на "революцию". Деньги шли на армию Чан-Кай-Ши. Армия Чан-Кай-Ши разгромила пролетариат и ликвидировала революцию. Разве же этого нельзя было предвидеть заранее? И разве это не было предвидено? Буржуазия платит добровольно только той армии, которая служит ей против народа. Армия революции не ждет подачек, а заставляет платить. Это называется революционной диктатурой.

Хонг с успехом выступает на рабочих собраниях и громит "русских", несущих революции гибель. Пути самого Хонга не ведут к цели, но против Бородина он прав. "Разве у тайпингов были русские советники или у боксеров?". Если бы китайская революция 1924 - 1927 г.г. была предоставлена самой себе, она может быть и не пришла бы непосредственно к победе, но она и не прибегала бы к методам харакири, не знала бы постыдных капитуляций и воспитала бы революционные кадры. Между кантонским двоевластием и петроградским та трагическая разница, что в Китае не было налицо большевизма: под именем "троцкизма" он был объявлен контрреволюционной доктриной и преследовался всеми мерами клеветы и репрессии. То, что не удалось Керенскому в июльские дни, полностью удалось Сталину через десять лет в Китае.

Бородин, "как и все большевики его поколения, - уверяет нас Гарин, - отмечены были своей борьбой против анархистов". Это замечание понадобилось автору, чтоб подготовить читателя к борьбе Бородина против группы Хонга. Но, как историческая справка, оно ложно. Анархизм не мог поднять в России голову не потому, что большевики с успехом боролись против него, а потому, что они заранее вырвали у него почву из под ног. Анархизм, если он не остается в четырех стенах интеллигентских кафе или редакций, а спускается глубже, есть психология отчаяния низов и знаменует собою политическую кару за обманы демократии и измены оппортунизма. Смелость, с какой большевизм ставил революционные задачи и учил их разрешать не оставляла в России места для развития анархизма. Но если, историческая справка Мальро не верна, зато его рассказ великолепно показывает, как оппортунистическая политика Сталина-Бородина создавала в Китае почву для анархического терроризма.

Толкаемый логикой этой политики Бородин соглашается на издание декрета против террористов. Стойких революционеров, отброшенных на путь авантюризма преступлениями московского руководства, кантонская буржуазия, с благословения Коминтерна, объявляет вне закона. Они отвечают террористическими актами против лже-революционных бюрократов, охраняющих платежеспособную буржуазию. Бородин и Гарин ловят и истребляют террористов, защищая уже не только буржуа, но и собственные головы. Так политика соглашательства фатально скатывается на последнюю ступень вероломства.

Книга называется "Завоеватели". Двусмысленное название, в котором революция скрашивается империализмом, автор относит к русским большевикам, вернее, к определенной их части. Завоеватели? Китайские массы поднялись на путь революционного восстания несомненно под влиянием Октябрьского переворота, как примера, и большевизма, как знамени. Но "завоеватели" ничего не завоевали. Наоборот, они все сдали врагам. Если русская революция вызвала китайскую, то русские эпигоны задушили ее. Мальро не делает этих выводов. Он даже как будто не подозревает о них. Тем ярче они выступают на фоне его замечательной книги.

Л. Троцкий.
Принкипо. 9 февраля 1931 г.
 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 21-22.