Л. Троцкий.
ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ УРОК, КОТОРОГО Я НЕ ПОЛУЧИЛ

Я уже рассказывал в печати, что после моего решительного отказа ехать в Турцию поезд, везший меня в Одессу, был задержан в пути на двенадцать суток, в течении которых советское правительство, по словам уполномоченного ГПУ, Буланова, пыталось добиться для меня права въезд в Германию. В ожидании благоприятного ответа и с целью избежания задержек ГПУ разработало будто бы уже определенный маршрут для моего проезда в Берлин. 8 февраля мне было сообщено, что весь этот план разбился о непримиримое сопротивление германского правительства. С этим представлением я прибыл в Константинополь. Здесь я прочитал в одной из берлинских газет речь президента германского рейхстага, сказанную им 6 февраля по поводу десятилетия созыва веймарского национального собрания. Эта речь окончилась следующими словами: "Vielleich kommen wir sogar dazu, Herrn Trotzki das Asiel zu geben (Lebh. Beifall bei der Merheit").

Заявлению президента германского рейхстага предшествовало официозное сообщение в немецкой печати о том, что советское правительство вообще не обращалось с ходатайством о визе для Троцкого. Слова г. Лебе были для меня полной неожиданностью, так как предшествовавшие события давали мне основание думать, что германское правительство решило вопрос о моем въезде в Германию в отрицательном смысле. Таково было, во всяком случае категорическое утверждение агентов советского правительства. Не будь речи г. Лебе, я бы естественно не обратился к германскому правительству, чтоб не получить верный отказ. Слишком понятно, что такой отказ легко превращается в "прецедент" и облегчает отказ другим правительствам. Но передо мною была речь председателя рейхстага, которая освещала для меня весь вопрос совершенно новым светом. Я вызвал 15 февраля представителя ГПУ, сопровождавшего меня в Константинополь, и сказал ему: "Я должен сделать тот вывод, что меня ложно информировали. Речь Лебе произнесена 6 февраля. Из Одессы мы выехали с вами в Турцию только ночью 10 февраля. Следовательно речь Лебе была в это время известна в Москве. Я вам рекомендую телеграфировать немедленно в Москву и предложить им на основании речи Лебе действительно обратиться в Берлин с просьбой о визе для меня. Это будет наименее постыдный путь для ликвидации той дополнительной интриги, которую Сталин видимо соорудил вокруг вопроса о моем допущении в Германию". Через два дня уполномоченный ГПУ принес мне следующий ответ: "На мою телеграмму в Москву мне только что подтвердили, что германское правительство категорически отказало в визе еще в начале февраля; новое обращение не имеет поэтому никакого смысла; что касается речи Лебе, то она носит безответственный характер. Если желаете проверить, обратитесь сами с просьбой о визе".

Этому изложению я не мог поверить. Я считал, что президент рейхстага должен лучше знать намерения своей партии и своего правительства, чем агенты ГПУ. В тот же день я дал телеграмму Лебе о том, что, на основании его слов, я обратился в германское консульство с просьбой о визе. Демократическая и социал-демократическая пресса с удовлетворением выставляла на вид то обстоятельство, что стороннику революционной диктатуры приходится искать убежища в демократической стране. Некоторые выражали даже надежду на то, что этот урок научит меня более высоко ценить учреждения демократии. Мне оставалось только выждать, как сложится этот урок на деле. Но я не мог, разумеется, допускать, в вопросе о моем отношении к демократии никаких неясностей и экивоков. Явившемуся ко мне представителю социал-демократической германской печати я дал на этот счет разъяснения, которые привожу здесь в таком виде, в каком записал их немедленно после беседы.

"Так как я ходатайствую сейчас о допущении меня в Германию, так как большинство немецкого правительства состоит из социал-демократов, то я прежде всего заинтересован в ясном определении своего отношения к социал-демократии. В этой области, разумеется, ничто не изменилось. Мое отношение к социал-демократии остается прежним. Более того, моя борьба с фракцией Сталина есть лишь отражение моей общей борьбы с социал-демократией. Неясность или недомолвки не нужны ни мне, ни вам.

Некоторые социал-демократические издания пытаются найти противоречие между моей принципиальной позицией в вопросах демократии и моим ходатайством о допущении меня в Германию, т. е. демократическую республику. Здесь нет никакого противоречия. Мы вовсе не "отрицаем" демократию, как "отрицают" ее анархисты (на слова). Буржуазная демократия имеет преимущества по сравнению с предшествующими ей государственными формами. Но она не вечна. Она должна уступить свое место социалистическому обществу. Мостом к социалистическому обществу является диктатура пролетариата.

Коммунисты во всех капиталистических странах участвуют в парламентской борьбе. Использование права убежища принципиально ничем не отличается от использования избирательного права, свободы печати, собраний и пр.

Вы интересуетесь вопросом о моей борьбе за демократию в партии, в профсоюзах, и в советах. Социал-демократические издания иногда пытаются увидеть в этом шаг с моей стороны в сторону буржуазной демократии. Это великое недоразумение, которое нетрудно вскрыть. Нынешняя социал-демократическая формула гласит: "Сталин прав против Троцкого, Рыков прав против Сталина". Соц.-демократия стоит за восстановление капитализма в России. Но на этот путь можно свернуть, только оттирая пролетарский авангард на задний план, подавляя его самодеятельность и его критику. Режим Сталина является необходимым результатом его политической линии. Поскольку социал-демократия одобряет экономическую политику Сталина, она должна будет примириться и с его политическими методами. Недостойно марксиста говорить о демократии "вообще". Демократия имеет классовое содержание. Если нужна политика, направленная на восстановление буржуазного режима, то она несовместима с демократией пролетариата, как господствующего класса.

Действительный переход к капитализму мог бы быть обеспечен только диктаторской властью буржуазии. Смешно требовать восстановления капитализма в России и вздыхать о демократии. Это фантастика".

Мне неизвестно, появилось ли мое интервью в немецкой социал-демократической печати. По-видимому, нет. В какой мере оно подействовало на голосование социал-демократических министров, мне также неведомо. Во всяком случае демократическое право убежища, насколько я могу понять, состоит не в том, что правительство впускает в страну лишь своих единомышленников - это делал и Николай II и султан Абдул Гамид. Также и не в том, что правительство впускает изгнанников только с разрешения того правительства, которое их изгнало. Право убежища (на бумаге) состоит в том, что правительство впускает в страну и своих противников под условием соблюдения законов страны. Я мог въехать в Германию, разумеется, только как непримиримый противник социал-демократического правительства.

Защиту моих интересов пред лицом германского правительства взял на себя адвокат Курт Розенфельд, левый социал-демократ по партийной принадлежности. Он сделал это по собственной инициативе, по идейным побуждениями и совершенно бескорыстно. Я с благодарностью принял предложенные им услуги, независимо от его принадлежности к социал-демократической партии.

Я получил от д-ра Розенфельда телеграфный запрос о том, каким ограничениям я согласен подвергнуться во время своего пребывания в Германии. Я ответил ему:

"Намерен жить совершенно изолировано, вне Берлина, ни в каком случае не выступать на публичных собраниях. Намерен ограничиваться писательской деятельностью в рамках немецких законов. Троцкий".

Таким образом, речь уже шла не о демократическом праве убежища, а о праве проживания в Германии на исключительном положении. Тот урок демократии, который мне собирались преподнесть противники, получил сразу ограниченное истолкование. Но дело на этом не остановилось. Через несколько дней я получил новый телеграфный запрос от д-ра Розенфельда: не согласен ли я приехать в Германию только для целей лечения? В ответ я телеграфировал:

"Прошу по крайней мере предоставить мне возможность провести абсолютно необходимый мне лечебный сезон в Германии".

Таким образом, право убежища на этом этапе сжималось до права лечения. Обещанный наглядный урок демократии сокращался все более. Я назвал ряд известных немецких врачей, которые лечили меня в течении последних десяти лет, и помощь которых мне сейчас необходима более, чем когда-либо. Представители немецкой прессы в Константинополе считали, что въезд мой в Германию обеспечен. Как будет видно из дальнейшего, я смотрел на этот вопрос менее оптимистично, но все же не считал успех исключенным.

Ко времени пасхальных праздников в немецкую печать проникла новая нота: в правительственных кругах считают, что Троцкий не так болен, чтобы безусловно нуждаться в лечебной помощи немецких врачей и немецких курортов. Какой медиум доставил эти сведения правительственным кругам Германии, мне неизвестно. 31-го марта я телеграфировал д-ру Розенфельду:

"Согласно газетным сообщениям я недостаточно безнадежно болен, чтобы получить возможность доступа в Германию. Я спрашиваю: предлагал ли мне Лебе право убежища или право кладбища? Я согласен подвергнуться любому испытанию любой врачебной комиссии. Обязуюсь после завершения лечебного сезона покинуть Германию. Троцкий".

Таким образом, в течение нескольких недель демократический принцип подвергся трехкратному усечению. Право убежища превратилось сперва в право проживания на исключительном положении; затем - в право лечения; наконец - в право кладбища. Но это значило, что оценить преимущества демократии в их полном объеме я мог бы уже только в качестве покойника.

Еще 19-го марта в письме д-ру Розенфельду я писал, между прочим, следующее:

"Позвольте вкратце изложить вам - как представителю моих интересов, а не как члену с.-д. партии, - мою оценку положения. Побужденный речью Лебе я обратился к германскому правительству месяц тому назад. Ответа все еще нет. Сталин, по-видимому, согласовал дело со Штреземаном в том смысле, чтобы я не был допущен в Германию независимо от того, захотят ли этого социал-демократы или не захотят. Социал-демократическое большинство правительства оставляет вопрос висящим в воздухе до нового правительственного кризиса. Я буду тем временем дожидаться терпеливо, т. е. со связанными руками и ногами, и даже вынужден буду дезавуировать попытки моих друзей добиться для меня права убежища во Франции и в других странах. Еще две-три недели, и общественное мнение потеряет интерес к этому вопросу. Я потеряю, таким путем, не только ближайший лечебный сезон, но и вообще возможность переехать в другую страну. Вот почему в нынешней ситуации для меня формальный отказ предпочтительнее дальнейшего оттягивания решения".

Ответа все не было. Я снова телеграфировал в Берлин:

"Рассматриваю отсутствие ответа, как нелояльную форму отказа".

Только после этого я получил 12-го апреля, - т. е. по истечении 2-х месяцев - извещение о том, что германское правительство отклонило мое ходатайство о праве въезда. Мне не оставалось ничего другого, как отправить на другой день следующую телеграмму президенту рейхстага Лебе:

"Сожалею, что не получил возможности обучиться на практике преимуществам демократического права убежища. Троцкий".

Такова краткая и поучительная история этого дела.

Сталин требовал и добился через Штреземана и других, чтоб меня не допускали в Германию во имя дружбы с советским правительством. Тельман требовал, чтобы меня не допускали в Германию во имя интересов Тельмана и Коммунистического Интернационала, Гильфердинг требовал, чтобы меня не допускали в Германию, так как я имел неосторожность дать политический портрет Гильфердинга в своей книге против Каутского, и так как портрет этот имеет слишком обидное сходство с оригиналом. Герман Мюллер не имел основания отказать в таком вопросе Сталину в услуге. В этих условиях платонические защитники принципов демократии могли безнаказанно высказываться в статьях или речах за предоставление мне права убежища. Они при этом ничего не теряли, а я ничего не выигрывал. Совершенно таким же образом демократические пацифисты высказываются против войны во всех тех случаях, когда она стоит в порядке дня.

Как мне передавали, особенную активность в вопросе о моей визе проявил будто бы Чемберлен. Этот почтенный джентльмен не раз высказывался в том смысле, что меня, в интересах демократии, надо поставить к стенке. Говорят, что помимо общих консервативных соображений, у Чемберлена имеются еще и личные мотивы. Возможно, действительно, что я без необходимого почтения отозвался об его политическом гении в своей книге, посвященной Англии. Так как все это время шли в Париже переговоры экспертов, то ни у Штреземана, ни у Германа Мюллера не было никакого основания огорчать Чемберлена. Тем более, что этот последний не требовал ничего такого, что противоречило бы их собственным политическим вкусам. Все совпадало, как нельзя лучше.

Так или иначе, но мы имеем, наконец, со стороны Сталина и Тельмана первое успешное применение политики единого фронта на широкой международной арене. Сталин через ГПУ предлагал мне 16-го декабря отказаться от политической деятельности. Такое же условие было выдвинуто с немецкой стороны, как само собою разумеющееся, во время обсуждения в печати вопроса о праве убежища. Это значит, что правительство Мюллера - Штреземана считает опасными и вредными те самые идеи, против которых борются Сталин и Тельман. Сталин дипломатически, а Тельман агитаторски, требовали от социал-демократического правительства не впускать меня в буржуазную Германию - надо думать во имя интересов пролетарской революции. С другого фланга Чемберлен требовал, чтоб мне отказали в визе - в интересах капиталистического порядка. Герман Мюллер мог, таким образом, единовременно доставить необходимое удовольствие своим партнерам справа и своим союзникам слева. Социал-демократическое правительство стало соединительным звеном единого международного фронта против революционного марксизма. Чтобы найти образ этого единого фронта, достаточно обратиться к первым строкам коммунистического манифеста Маркса и Энгельса: "Для священной травли этого призрака (коммунизма) соединились все силы старой Европы, - папа и царь, Метерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские". Имена другие, но суть та же. То, что немецкими полицейскими являются сегодня социал-демократы, меньше всего меняет дело. Они охраняют по сути то же самое, что охраняли полицейские Гогенцоллерна.

Разумеется, если бы мне было предоставлено право убежища, это само по себе ни в малейшей мере не означало бы ниспровержения марксистской теории классового государства. Об этом все необходимое сказано в приведенном выше моем заявлении представителю немецкой социал-демократической печати. Режим демократии вытекает не из самодовлеющих философских принципов, а из вполне реальных потребностей господствующих классов. Режим демократии имеет свою логику. В силу этой логики он включает в себя право убежища. Предоставление права убежища пролетарскому революционеру нисколько не противоречит чисто буржуазному характеру демократии. Но сейчас нет надобности в этой аргументации, так как никакого права убежища в Германии, руководимой социал-демократами, не оказалось. После того, как сталинцы, порвавшие с марксизмом и октябрьской революцией, изгнали меня из Советской Республики, германская социал-демократия отказалась меня впустить именно потому, что я представляю принципы марксизма и традицию Октябрьской революции.

Дело шло на этот раз всего лишь об одном человеке. И социал-демократия - эта крайняя левая буржуазного мира - не задумалась ни на одну минуту попрать один из "принципов" чистой демократии. А как же будет обстоять дело в том случае, когда придется практически решать вопрос о собственности на средства производства? Как будут выглядеть в эту минуту злосчастные и беспризорные принципы демократии? Мы это уже видели в прошлом и - еще увидим не раз в будущем. Совершенно второстепенный, в конце концов, эпизод с моей визой бросает яркий сноп света на самое существо проблемы нашей эпохи и одним взмахом ниспровергает насквозь лживый и реакционный миф - о возможности демократического перехода к социалистическому обществу. Вот единственный урок, который вытекает из проделанного мною свежего опыта. Это урок серьезный, и он проложит себе дорогу в создание рабочих масс.

Л. Троцкий.

Константинополь,
22 апреля 1929 г.
 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 1-2.