Вена. Herrengasse. Cafe Central. Silvesterabend. (Вечер под новый год.) Pr sit Neujahr! (С новым годом!) Все залы переполнены. Огни, шум, дамские шляпы, загнанные кельнеры, пунш и грог. Prosit Neujahr!
Несколько депутатов играет за длинным столом в "тарок". Глядя на этих людей, никто не сказал бы, что на их плечах тяготеет бремя государственных устоев. Они играют в карты каждый вечер и в наступлении нового года не видят причины нарушать заведенный порядок... Рядом группа журналистов бульварной прессы с дамами, одетыми только наполовину. Недопитые стаканы вина, остроты по очереди и благодарный смех женщин правильными залпами. Сутолока. Входят и выходят. Prosit Neujahr! Все хотят чем-нибудь отметить тот факт, что земля стала старше на 365 дней...
В углу, подле фонтана, который не действует, сидели: немец-врач, русский журналист, русский эмигрант-семидесятник, художница-венгерка и русская музыкантша. Сидели уже целый час, разговор то расширялся, то дробился, скользнул по турецкому парламенту, задержался на время над развалинами Мессины и, сделав еще два-три зигзага, остановился на живописи. Спросили друг друга про выставку русских художников.
- Боже мой! - воскликнул доктор, обращаясь к русским собеседникам, - что же вы нам дали, господа? Вы так многое пережили у себя за последние годы, в вашей удивительной стране, - кому же и обновлять искусство, как не вам! Признаюсь, я шел в это неуклюжее здание на Karlsplatz с великим ожиданием. И что же? Вы принесли нам то же самое, что мы видим у себя ежегодно на Secession*206, - только в меньшем количестве и, простите, худшего качества. На всей вашей выставке нет ничего вашего, кроме разве пары не очень значительных рисунков Билибина*207. Разве не так?
- Совершенно присоединяюсь! - поддержал доктора эмигрант. - Судя по газетам, у нас нынче о "национальном начале" не только реферируют на либеральных собраниях, но и весьма назойливо чирикают во всех декадентских кабачках. А в результате - интернациональнейшие продукты ниже среднего рыночного качества... Самоцельная колористика, внутренне-пустой импрессионизм*208, притом в ребяческом возрасте, притом без веры, ибо все заимствовано. Замечательно! Родина импрессионизма и стилизации - Париж: не только мы, русские, но и вы, немцы, питались и питаетесь французскими внушениями. Между тем, нигде импрессионизм не занимает такого скромного угла в искусстве, как во Франции. Там он почти не вошел в обиход. А в каком-нибудь Шарлоттенбурге bei Berlin вы в последнюю пивную вынуждены теперь входить через стилизованную дверь. Почему так? Да потому, что немцы несравненно беднее французов эстетической культурой, художественными традициями, консерватизмом форм. И сила сопротивления у них меньше. А из нас, русских, в этом отношении и вовсе хоть веревки вей. "Я в Германии - немец, - писал некогда Достоевский о русском интеллигенте, - во Франции - француз, с древним греком - грек, и, тем самым, настоящий русский и наиболее служу России". Что-то в этом роде... Но Достоевский фатально ошибся, как и все наши самобытники. Та универсальная личность, которая ему мерещилась, оказалась только исторической безличностью. И это вполне отчетливо сказалось, когда дрогнул и стал распадаться на куски старый сплошной быт... Пришло время интеллигенту выявить, наконец, свою национальную физиономию, но - увы! - она оказалась, точно грифельная доска, сплошь покрыта готовыми чужеземными письменами... Я, как вы знаете, тридцать лет живу за границей и неотменно наблюдаю русскую интеллигенцию со стороны. Вот мой несокрушимейший вывод: поздно пришла, матушка! Не создать ей национальной физиономии - ни в какой области.
При последних словах старый эмигрант перешел с немецкой речи на русскую.
- Струве, к примеру, теперь трубит в рог славянофильства, - повернулся он к журналисту, - а чуть-чуть присмотреться, рабски копирует немецких национал-либералов; только и всей разницы, что готический алфавит заменяет кириллицей... Бенуа*209 требует, чтобы питерский cabaret назвать не cabaret и не Ueberbrette, а "старым хорошим русским словом балаган", и клянется, что стоит произвести эту национальную реформу, и - "тогда пойдет уж музыка не та"...
Журналист утвердительно кивнул головою. Музыкантша сделала движение, как бы желая что-то сказать, но удержалась. Доктор пососал свою виргинию и неопределенно поморщил лоб: видно было, что он не уловил мысли.
- То же и на этой выставке. Даже на Рерихе*210 с его славянскими примитивами национальность сидит, как картонная маска, под которой чувствуется декадент-космополит. О других и говорить нечего!..
- А все же, - начал доктор, - на выставке резко выступает одна, если хотите, национальная черта вашей интеллигенции: ее крайняя нервная расшатанность. Это - для меня, как для психиатра по специальности, неисчерпаемый материал. Я с внимательным удивлением останавливался возле многих картин. Один Анисфельд*211 с его синей статуей чего стоит! Затем господа Якулов*212, Милиоти*213... Филистер пожмет плечами и скажет: "Этот человек развел большое ведро синьки и вымазал ею огромную статую без головы. Какая его цель? Очевидно: epater le bourgeois, сшибить меня с ног!" Однако, это вздор. Я не поклонник художественного творчества вашего Анисфельда, но я скажу: причину его злоупотребления синькой нужно искать не в его злой воле, а в его ненормальном зрительном нерве. Он так видит, вот и все. И если он имеет поклонников, значит его болезнь типична. Кто знает; может быть, в этой ненормальности - источник новых эстетических откровений? Предрассудок - думать, будто наш глаз неизменен: он развивается путем отбора целесообразных ненормальностей. Весь вопрос лишь в том, находится ли данная ненормальность зрительного нерва на большой дороге нашей психофизической эволюции или в стороне от нее?
- Позвольте, доктор, - запротестовала венгерка, - но вы ведь попросту сводите художественную критику к невропатологии!
- Смею думать, что к выгоде для обеих, - отозвался врач. - Возьмите импрессионистов: поразительные, подчас нестерпимые сочетания красок у одних; столь же поразительная колористическая скупость у других. Вы знаете, что кроется под этим? Дальтонизм, слепота по отношению к краскам! Не покачивайте иронически головой... Правда, этот вопрос сравнительно мало освещен; но во всех тех случаях, где мне лично удавалось исследовать, я всегда открывал органическую или функциональную ненормальность глаза или уха, как источник новых художественных форм и эстетических переживаний. В сущности развитие всякого искусства - заметьте это - идет по пути закрепления и обобщения счастливых индивидуальных ненормальностей.
- Значит, и наши с вами глаза, доктор, поражены дальтонизмом?
- Поскольку соответственные колористические приемы завоевывают наше признание - несомненно. В той или другой степени и форме. Не нужно пугаться слов: ненормальность становится нормой, когда ее подхватывает поток развития и закрепляет в общую собственность.
- Может быть, все это и верно, - впервые отозвался журналист, - но только ваша теория так же мало объясняет эволюцию живописи, как и химия, дающая формулы декадентских красок. Вы оставляете без ответа основной вопрос: почему именно в нынешнее время восторжествовал "импрессионистский" способ восприятия окрашенных поверхностей? или, говоря вашими словами: почему укрепились именно эти, а не другие ненормальности? Ответ придется искать в социальной обстановке, в условиях исторического развития; не в структуре глаза, а в структуре общества. И тут я скажу не колеблясь: импрессионизм с его красочными контрастами, как и с его колористической анемией был бы немыслим вне культуры больших городов. Для этой живописи необходимы cafes, cabarets, сигарный дым, наконец, превращение ночи в день, благодаря электрическому свету, умерщвляющему все краски... Мужик этого искусства не поймет!.. Вы скажете, что он никакого не поймет? Допустим. Возьмем образованного, возьмем гениального мужика - нашего Толстого. Я не знаю строения его глаза, но я знаю строение его души - и я скажу: от этого искусства он отвернется... Если б вы даже неопровержимо доказали мне, что у русской интеллигенции в нервных центрах какие-нибудь крупные нехватки, или что у нее ненормальные глаза и уши, это меня еще ничему не научило бы в таких вопросах, как внезапная вспышка эротического эстетизма, как творчество Андреева, или хотя бы тех же Анисфельда с Якуловым. Брать интеллигенцию нужно не за уши, - хотя, может быть, и за уши ее не мешает взять! - а за душу. Душа же у ней общественная, исторической судьбой обусловленная... Даже наши сновидения черпают свое содержание из социальной среды: сапожник видит во сне колодку, а палач - веревку. Тем более "сновидения" поэзии и живописи!..
Столкнулись две точки зрения: психо-биологическая и социально-историческая, и каждая требовала для себя господства, не признавая соподчинения. Дальнейший спор становился неизбежно бесплодным и потому раздражающим. И, как всегда, первыми поняли это своим внутренним умом женщины, почти не принимавшие участия в споре - тоже, как всегда.
- А вы были на Kunstschau? - спросила музыкантша журналиста.
- Нет! И без крайней служебной обязанности не пойду.
- Почему так?
- Да как хотите, посещение художественных выставок есть страшное насилие над собою. В этом способе эстетического наслаждения сказывается страшное казарменно-капиталистическое варварство. Уже каждая отдельная картина, - продолжал журналист, полушутя, полусерьезно, - включает в себе целый ряд внутренних эстетических противоречий, тем более - выставка... Вы с этим не согласны? Но возьмите ландшафт - что это такое? Кусок природы, произвольно отрезанный, заключенный в раму и повешенный на стену. Между этими элементами: природой, холстом, рамой и стеной связь совершенно механическая: картина не может быть бесконечной, - традиции и практические соображения упрочили за ней четырехугольную форму, чтобы она не мялась и не коробилась, ее заключают в раму, чтоб ей не лежать на полу вбивают в стену гвоздь, привязывают к нему веревку и на этой веревке подвешивают картину; потом, когда завешают все стены - иногда в два и три ряда, - называют это картинной галереей или художественной выставкой. А мы обязаны все это, - ландшафты, жанры, рамы, веревки и гвозди - впитывать в себя залпом...
- Ну, уж это похоже на толстовскую критику оперы...
- Чего же вы собственно хотите? - спросила художница. - Упразднения живописи? или только - выставок?
- И более, и менее того... От толстовского рационализма я очень далек... А хочу я, чтобы живопись отказалась от своего абсолютизма и восстановила свою органическую связь с архитектурой и скульптурой, от которых она некогда обособилась. Не по ошибке обособилась, о нет! Она совершила с того времени огромную и поучительную экскурсию, завоевала ландшафт, стала внутренне-подвижной, интимной, развила поразительную технику. Теперь, обогащенная всеми этими дарами, она должна вернуться в лоно матери своей, архитектуры... Я хочу, чтобы картина не веревкой, а художественным смыслом своим была связана со стенами, с куполом - с назначением здания - с характером комнаты... а не висела бы, как шляпа на вешалке. Картинные галереи, эти концентрационные лагери красок и красоты, служат только уродливым дополнением повседневной бескрасочности, некрасивости. Простите за сравнение, на первый взгляд, крайне грубое, - но я невольно обращаюсь к нему мыслью. Наша культура знает еще другого рода концентрационные лагери: здания, где сосредоточены ласки. Туда люди прибегают время от времени, отягощенные любовью, и платят за вход, - как мы бежим на выставки, отягощенные потребностью красок и форм. Час концентрированной любви, час концентрированной красоты. Такое уродливое скопление картин, статуй, эпох, стилей, красок, замыслов, настроений - могло создать только наше проклятое время серых кубических домов, фабричного дыма и черных цилиндров. Если б на асфальте наших улиц росли цветы, если б тропические птицы садились на железные балконы наших домов, если б изумрудные волны плескались у наших окон, если б солнце по вечерам погружалось в море, а не пряталось за вывеску Гернгросса, - картинные галереи были бы невозможны... Я не зову вспять, о нет! Ни цветов, ни птиц на асфальте - ничего этого нет и не будет. И от асфальта цивилизации мы тоже не откажемся, чего безнадежно требует Толстой. Но у нас остается еще другая возможность: бороться за великую синтетическую красоту будущего... Мы стерли первобытные богатства красок и форм, для того чтобы заменить их новыми, "искусственными" - по моему глубокому убеждению, несравненно более совершенными. Но этой новой красоты сегодня еще нет: она рассеяна во фрагментах, осколках и намеках. И я стою на том, что кусок природы, вставленный в деревянную раму, покрытую позолотой, есть только временный и грубый суррогат.
- Но позвольте, позвольте... Не произвольны ли ваши построения? Вы отвергаете то, что есть, - где вы видите элементы нового искусства, эти ваши фрагменты и намеки?
- Везде! Что такое импрессионизм? Последнее слово "самостоятельной", то есть на стену повешенной живописи. По методу импрессионизм - та же мозаика, только не из цветных камешков, а из колористических пятен и штрихов. Убивая линии и очертания, разлагая краски на составные части, новое искусство наносит смертельный удар самостоятельной картине и вместе с тем открывает живописи выход к архитектуре. Я не буду называть целый ряд импрессионистов, которых именно новая техника толкнула на путь декоративной живописи: вы их знаете лучше меня. Но вот вам те же Анисфельды, Милиоти, Крымовы*214: ведь все они тоскуют по декоративным целям, по категорическим императивам архитектуры. Вот "ноктюрн" в зеленом. Вот "доисторический ландшафт"... Это не картины - как не картина стеклянный осколок окна готической церкви. Это просто кусок холста, на котором художник пробовал разные сочетания красок: это модель для купола, может быть, для оконной шторы... Вы скажете, что эти художники не указ. Согласен. Но вот вам имя большое и бесспорное: Тэрнер (Turner)*215. Я снова и снова смотрел его несколько месяцев тому назад в Лондоне, в Tate Gallery. Его "Вечерняя звезда", его "Ватерлоо" - это не картины, а волны нежнейших красок, озаренных таинственным светом. Линий нет. Все предметы в золотом тумане. Для картины Тэрнер слишком мало материален, он ждет и ищет благородной архитектурной оправы. По моему крайнему суждению, Тэрнер - разрушитель самостоятельной живописи, как Вагнер - разрушитель абсолютной музыки...
- Отлично, - сказал доктор, который спокойно сосал виргинию, как бы предвкушая удар, который он нанесет. - А знаете ли вы - и уж это факт, несомненно установленный, - что Тэрнер был астигматик*216: линии для него не существовали, только окрашенные поверхности... Вот и опять ненормальность глаза, как основа художнической индивидуальности!
- Это меня не касается, доктор... Передо мной Тэрнер на полотне - и я наслаждаюсь им. Значит, есть что-то общее между мною и им. Что-то вне Тэрнера и его болезни. Что-то вне-личное, социальное. Какая-то общественно-эстетическая связь.
- А вы сами не... астигматик?
- Н-нет... кажется.
- Извините, я в этом не уверен. Приходите завтра ко мне, и я исследую ваш глаз.
Все рассмеялись. Доктор взял реванш, а разговор, накренившийся было на бок, восстановил свое равновесие.
- В словах моего друга много парадоксального, - сказал улыбаясь старый эмигрант, - но журналисту это можно простить. Однако основная его мысль кажется мне совершенно правильной. Синтетическое искусство будущего! Красота, не запертая в особых учреждениях, а проникающая все наше бытие. Благородное сочетание природы, архитектуры и живописи. Новые сисситии*217, как у спартанцев, но в условиях, обогащенных всеми чудесами техники. Музыка, как аккомпанемент мышления и делания. Жизнь - на форуме - как искусство, как высшее творчество...
...Но, господа, синтетическая красота мыслима лишь на основе синтетической общественной правды. Человек должен стать коллективным кузнецом своей исторической судьбы. Тогда он сумеет сбросить главную тяжесть труда на спины металлических рабов, овладеет стихией бессознательного в своей собственной душе и сосредоточит все свои силы на творчестве новых прекрасных скульптурных форм сотрудничества, любви, братства, общественности!.. Досуг нужен человеку, "право на леность"!
...Господа! Выпьем за этого беспечного, счастливого, гениального ленивца будущего! Prosit Neujahr, друзья мои!
"Киевская Мысль", N 358,
30 декабря 1908 г.
*206 Secession - ежегодная художественная выставка в Вене, устраиваемая художественным обществом, которое объединило во второй половине XIX в. под тем же названием представителей зодчества, ваяния, живописи и декоративного искусства, стремившихся создать новое искусство, независимое от старых образцов. Secession явилось реакцией (secessio значит по-латыни отделение) против натуралистического искусства предшествовавшей эпохи и как таковое находилось в тесной идейной связи с символизмом и декадентством (см. прим. 117) в поэзии и с импрессионизмом (см. прим. 208) в живописи.
*207 Билибин, Иван Яковлевич - современный русский рисовальщик-график. На изучении старого русского народного и книжного орнамента Билибин выработал своеобразный графический прием и создал оригинальный стиль, в котором выдержана выпущенная им серия северных пейзажей и иллюстраций к былинам и сказкам.
*208 Импрессионизм - направление в живописи, возникшее во Франции во 2-й половине XIX в. и оказавшее значительное влияние на живопись в Германии и России. Главной задачей живописи импрессионисты считали изображение непосредственных зрительных впечатлений, передачу солнечного света и переливов красок под открытым небом. Этот последний принцип импрессионистов был формулирован Золя: "Нам нужно солнце, воздух, светлая и молодая живопись. Впустите солнце и передавайте предметы при светлом дневном освещении".
Импрессионизм развился как протест против кропотливой техники мастеров натуралистической школы, "черноты" и "зализанности" их картин, созданных в закрытых помещениях, и обогатил европейскую живопись целым рядом весьма ценных технических достижений. Одним из лучших и полных собраний импрессионистской живописи является 1-й Музей Западной Живописи в Москве (б. Щукинская галерея).
*209 Бенуа, Александр Николаевич - современный русский художник и художественный критик, с особенной любовью изучавший быт и искусство XVIII века во Франции и России и написавший целый ряд картин из этой эпохи.
*210 Рерих, Николай Константинович - современный русский художник; живописец исторического жанра и пейзажист.
*211 Анисфельд, Борис Измайлович (род. в 1878 г.) - художник-импрессионист, принадлежал к "Союзу русских художников". Выставлял свои картины на выставках "Союза" в Москве, Киеве и Петербурге, а также на выставках "Мира Искусства". Его картины разрешают, главным образом, чисто колористические задачи. В настоящее время живет в Америке. Из художественных организаций, на выставках которых выставлялся Анисфельд, старейшей является "Мир Искусства", существовавшая с 1898 по 1922 г. (с перерывом 1906 - 1911). При своем возникновении она объединяла художников-рисовальщиков, ставивших себе ряд оригинальных задач в области рисунка, и оказала исключительное влияние на развитие русского графического искусства. По своему содержанию большинство картин этих художников представляло собою художественную стилизацию прошлого (Бенуа, Рерих, Билибин, Сомов, Добужинский, Лансере).
"Союз русских художников" возник в Москве в 1901 г. под именем "Союза 36 художников". Это была организация художников-импрессионистов, ставивших себе чисто-живописные, колористические задачи.
*212 Якулов, Георгий Богданович (род. в 1884 г.) - выставлялся на выставках "Союза", "Мира Искусства" и "Голубой Розы". Последняя художественная организация особенно резко подчеркивала свое пренебрежение к сюжету и выдвигала на первый план вопросы цвета (колоризм).
*213 Милиоти, Николай Дмитриевич (род. в 1874 г.) - художник-импрессионист, выставлялся на выставках "Союза", "Мира Искусства" и "Голубой Розы".
*214 Крымов, Николай Петрович (род. в 1884 г.) - выставлял свои картины, главным образом, на выставках "Голубой Розы", а также "Союза" и "Мира Искусства".
*215 Тернер (1775 - 1851) - знаменитый английский живописец-пейзажист. Тернер - колорист, поклонник полного света, чистых и ярких красок. Он воспринимает природу как игру красок; в его изображениях формы предметов едва обозначаются пределами красочных оттенков.
*216 Астигматизм - аномалия зрения, при которой, вследствие неправильного преломления световых лучей в глазу, изображение предметов получается не в фокусе. От этого зависит понижение остроты зрения, неясность и расплывчатость предметов.
*217 Сисситии - общественные трапезы в Спарте, представляли собой одну из особенностей общественной организации государства-лагеря, каким являлась военная община спартиатов, потомков дорийских завоевателей Спарты (IX в. до нашей эры). Община стремилась к поддержанию наибольшего имущественного равенства среди своих членов и обеспечивала за ними обладание земельным участком, позволявшим нести на свой счет военную службу. Спартиат считался полноправным гражданином до тех пор, пока мог вносить установленный взнос в сисситию.