Российскую интеллигенцию можно, по-видимому, поздравить с новой "мозговой линией", характер которой определяется все резче и значительнее. Не то, чтобы тут была какая-нибудь историческая непредвиденность; наоборот, все это предсказывалось с чрезвычайной обстоятельностью. Но крупные факты всегда неожиданны, даже когда их предвидишь.

Еще покойный "Товарищ"*195 говорил о "всеобщей тоске по здоровому консерватизму". Только бы дали вздохнуть, - обещала газета, - и все силы интеллигенции сразу уйдут в "культуру". Эта мелодия теперь варьируется на все голоса. Трудно найти номер русской газеты, где бы так или иначе не заявляла о себе эта тоска по культуре. Позвольте для примера несколько цитат.

"... Сейчас дело идет о консерватизме желанном и нужном, о консерватизме культуры". И тут же рядом: "мы сплошь верим в абсолюты... Нам чуждо понимание media res (середины)... Этому пониманию научает только культура, этот "отстой, этот экстракт прошлого, вливающий в общественный организм свежие силы"... И пр., и пр. ("Одесские Новости" N 7,567. "Летние письма" Инбера.)

"Свобода может устоять только там, где есть ручательство за дисциплину труда, в лице здорового мещанского слоя". Посему: "борьба за "мещанство", за материальную основу развития имеет для меня высший смысл, - я сказал бы, - религиозную почти ценность". ("Речь", N 82, "Мысли" Галича.) Г-н Аничков*196 призывает стать поближе к житейской обыденности и проповедует "религию жизни", как средство сближения между обывателем и интеллигентом ("Свободные мысли").

Число таких примеров можно было бы увеличить по произволу. Но разрозненные цитаты лишь в грубых чертах передают то настроение, которое сейчас завоевывает господство. Кто умеет следить за явлениями общественной психологии, тот поймет нас и без дальнейших цитат. И формы, и симптомы, и степени нового веяния крайне разнообразны. Но во всех областях и во всех проявлениях - в политике, в искусстве, в экономике, в вопросах житейского обихода - все сводится к одному: взалкали "культуры".

И не просто культуры, но культуры, окончательно остепенившейся. "Мы" слишком порывисты: если отрицаем, то без остатка, если хвалим, то до самозабвения. "Мы" слишком верим в абсолюты. "Мы" слишком далеко отошли от обывателя. Не будем стыдиться мещанской середины. Без варварских порывов и скачков! Будем уважать свободу, искусство, человечество, - но с полным соблюдением собственного достоинства. Будем отдаваться любви, - но... не на площади - и с соблюдением гигиены.

Приходится употребить слово, которое в русской литературе до последней степени скомпрометировано: мещанство. У нас оно в последние десять лет превратилось в цирковой мяч, который клоуны лбами перебрасывают друг другу. Но пора этому слову вернуть его подлинное содержание. Пора признать, что у нас спешно формируется европейское культурное мещанство - не как "настроение", а как социальный факт. Когда русской интеллигенции докладывали - правда, не всегда в почтительных выражениях, - что она сделана из того же материала, как и ее старшая европейская сестра, в этом усматривалось почти оскорбление при исполнении исторических обязанностей. А ныне с такой же неутомимостью, почти надоедливой, с какой некогда философы, публицисты и критики российской интеллигенции доказывали ее неотъемлемые права на особую историческую миссию, нам доказывают, что выше лба уши не растут, - будь это хотя бы уши абсолютного идеализма. Когда материалисты в мистических исканиях интеллигенции видели только потуги мещанского самоопределения, их третировали, как злостных клеветников, а нынче сами идеалисты открыто заявляют, что борьба за мещанство (не против мещанства, как пять лет назад, а за мещанство!) имеет для них "почти религиозную ценность". И - о, превратность времен! - никто не видит в этом клеветы.
 

Как русская интеллигенция от культурного аскетизма, эстетического нигилизма и "анти-буржуазных" традиций, подчас весьма наивных и неуклюжих, все время уверенно шла к обожанию мещанской культуры, - это очень интересная повесть. Мы, конечно, не собираемся здесь ее рассказывать. Наметим только два-три момента, которые помогут нам нынешние новейшие веяния вставить в историческую перспективу.

Прежде всего: теперь, когда исполнились многие времена и сроки, никто уж, надо надеяться, не станет сомневаться, что анти-индивидуалистические инстинкты и анти-буржуазные тенденции русской интеллигенции были не чем иным, как "болезнями" молодости. Немногочисленность интеллигенции, ее всесторонняя непристроенность, ее бесправность, ее бедность, все это заставляло ее держаться в куче, "общинно"; жестокая борьба за самосохранение выработала в ней настроение постоянного нравственного подъема и превратила ее в своеобразный мессианистический орден. Ее вражда к житейскому индивидуализму была в основе своей оборотной стороной ее бедности. Ни у кого ничего нет, все друг у друга занимают и тем живут: в этом старая тайна политической экономии радикальной русской интеллигенции. Но если ключ к этой теоретической загадке не найден до сих пор, то хозяйственный рост страны убивает самую загадку практически, порождая спрос на среднего интеллигента, повышая его заработок и - понижая моральный подъем. Конечно, связь между тем и другим не так проста, но она несомненна. Так или иначе нынешний интеллигент, особенно в крупных городах, со скептической усмешкой оборачивается на свое недавнее варварство. Его "личность" настолько самоопределилась, что не хочет уже расчесываться артельным гребешком. Теперь русского студента за границей почти не отличишь от немецкого: он одевается с такой же педантической тщательностью, давно не кокетничает косовороткой и всклокоченной шевелюрой, хорошо играет на бильярде, довольно прилежно занимается, чего не делал уже много лет, и щекочет в ресторанах кельнерш, чего прежде не смел делать открыто...

В прямой связи с былым культурным аскетизмом интеллигенции стоял ее эстетический нигилизм. Базаровщина не была внешней рисовкой, она имела глубокие социальные корни. Эта разночинная интеллигенция говорила эстетам 40-х годов: нам не до Сикстинской Мадонны*197 прежде всего потому, что у нас нет выкупных свидетельств*198. Из духа противоречия и по закону последовательности, хорошо сшитые сапоги провозглашались уже принципиально выше "Короля Лира"*. Но этот на вид столь грубоватый нигилизм предполагал на самом деле огромный нравственный энтузиазм. "Отрицать" Шекспира значило попросту со стиснутыми зубами подавить в себе эстетические потребности, как и многие другие, - ибо не до того было: приходилось брать в руки метлу для очищения авгиевых конюшен, из которых еще к тому же не выведены были их обитатели... - Мы никого не собираемся звать назад (для этого мы слишком доверяем будущему!), но позволим себе все же заметить, что в традиционном аскетизме русской интеллигенции, при всей его внешней угловатости, было несравненно больше подлинной красоты, чем во всем нынешнем эстетическом присюсюкивании.
/* Трагедия Шекспира. - Ред.

Наш жалконький "декаданс" 90-х годов - и был этим первым провозглашением не дворянского, а интеллигентско-мещанского эстетизма. Но как он был по первоначалу робок, даже труслив! Он едва смел заикаться об абсолютной самоцельности эстетического (главным образом эротического) "трепета" и своему протесту против "тенденциозности", т.-е. на деле против больших нравственно-политических обязательств, тяготевших на литературе, старался придать вид борьбы против морализующего народничества. Это помогло ему стать под защиту тогдашнего журнального марксизма, который сам по себе декадентов мало интересовал. Их, пожалуй, еще психологически связывало то, что оба провозглашали "новое слово" и оба были в меньшинстве. Петербургский журнал "Жизнь", комбинация из дешевого марксизма и дешевого эстетизма, на хорошей бумаге и за недорогую цену, явился плодом этой странной связи. Колоссальная, в 24 часа выросшая, популярность Горького - явление той же эпохи. По ходячему определению, босяк был символом бунта против мещанства. Неправда! Как раз наоборот! Для широких групп интеллигенции босяк оказался именно символом воспрянувшего мещанского индивидуализма. Долой ношу! Пора выпрямить хребет! Общество - лишь неуловимая абстракция. Я - это я! - На помощь пришел Ницше. На Западе он явился, как последнее, самое крайнее слово философского индивидуализма и потому - как отрицание и преодоление индивидуализма мещанского. У нас же Ницше заставили выполнять совсем другую работу: его лирическую философию разбили на осколки парадоксов и пустили их в оборот, как звонкую монету маленького претенциозного эгоизма...

Декадентство первого призыва, босячество, ницшеанство были сумбурным, романтическим, хаотическим взрывом нового интеллигентского самочувствия. Это - Wanderjahre (годы скитаний) индивидуализма. Следующий период - время "расцвета" идеалистической философии, т.-е. бледной популяризации Канта (вспомните "Проблемы идеализма"*199 - делает попытку полонить босячествующую индивидуальность философской лестью, объявив личность самоцелью и в то же время поставив ее под конвой "абсолютных" норм морали.

Это маленькое философское плутовство имеет своей задачей впрячь сбивающуюся на анархизм индивидуальность в оглобли мещанской культуры: "я - абсолютная самоцель, но надо мною (или во мне) живет категорический императив долга; поэтому я должен выполнять обязанности человека и гражданина". Подлинный Ницше был отрицанием и преодолением Канта и кантианцев, этих "пронырливых ходатаев своих предрассудков". Наш же кантианец явился для одоления ницшеанства, одолев - усыновил, усыновив - начал приспособлять его в "Освобождении" к грядущему парламентарному житию. В сущности этот индивидуализм первого периода, от Горького до... Канта, имеет психологически совершенно поверхностный характер. Все вращается в области эстетических предвосхищений и философских проекций. Индивидуализм еще не овладел волей, и потому радикальная душа на три четверти сохраняет свое старое содержание. Предстояла еще большая работа: перевести индивидуализм из философско-эстетического, т.-е. "праздничного" сознания в сферу повседневных переживаний и подчинить ему весь душевный обиход. Главную долю этой работы выполнили события последних трех лет. Они порвали многие лишь по традиции сохранившиеся связи, оголили многое, что оставалось прикрытым, углубили многое, что было лишь намечено, и состарили все классы общества на много десятилетий. Когда воды потопа схлынули, пришлось подвести итог огромной массе впечатлений, душевных приобретений и душевных утрат. Для интеллигенции это прежде всего значило сбросить с себя ветхого Адама старых аскетических привычек, радикального нигилизма и первобытных анти-мещанских инстинктов. Не философски сбросить, как до революции, а психологически, всем нутром.

Легче всего было подойти к этой задаче с той стороны, которая наименее защищена: со стороны пола. Так как история не брезгает ничем, то она привлекла к делу не только Арцыбашева, но и Кузьмина и даже Пильского*200. Бескорыстное при всем своем демонизме "мне все позволено!" (из Ницше - по тексту "Жизни") превратилось в весьма практический императив "ловите миг удачи!". Открылась эпоха "анархизма плоти". Это - та же индивидуалистическая романтика, но перешедшая с разума на волю и в нашем грубом эмпирическом мире разрешившаяся "дорефами"*201 и лигами любви. Священное самоопределение упиралось в полицейский протокол, вследствие чего обуздание савраса половой индивидуальности становилось делом совершенно неотложным. И подобно тому как ницшеанская романтика была одновременно усыновлена и обуздана философским идеализмом, так теперь декадентско-эротический шабаш усыновляется и вместе дисциплинируется учением о религиозной ценности культуры. Половой индивидуализм во имя культуры вводится в пределы практического разума. Этот последний повторяет в сущности то же, что и категорический императив, но только в конкретных и житейски-черствых словах: "Анархизм плоти - это ваше безусловное право, в котором вам никто (кроме полиции) не может отказать. Но во имя культуры и заработка потрудитесь пожаловать в конторы, банки и редакции, - не всю же жизнь околачиваться в кабачке литературных гениев". Увы, этот голос неотразим! И господин интеллигент начинает чиститься и мыться, прячет Кузьмина в укромное место, убирает с письменного стола две-три слишком выразительные гравюры и вообще торопится принять благообразный вид.
 

Старый Гегель был прав, когда говорил, что развитие совершается путем непрерывных противоречий. Чтобы завоевать свое право на золотую середину, на культурную округленность воззрений, суждений и чувств, интеллигенции пришлось от своего традиционного аскетизма, от идейного послушничества, пройти чрез буйное помешательство распущенности, чрез белую горячку декадентства, чрез самоутверждение личности по образцам, извлеченным из Крафт-Эбинга*202. Конечно, не все - и даже далеко не большая часть играли в последнем "откровении" индивидуализма активную роль; но ведь большинство интеллигенции во всех движениях только аплодирует, сочувствует, попустительствует или умывает руки. Так было и здесь, и это нисколько не помешает вписать санинщину, как главу, в историю русской интеллигенции.

Если идейные противоречия составляют "нормальную" механику развития, то совершенно исключительным является, однако, тот темп, в котором они у нас сменяют друг друга. Отдельные моменты в процессе интеллигентских метаморфоз мелькают точно на экране синематографа. Это объясняется общей запоздалостью нашего исторического развития. Мы пришли слишком поздно и потому осуждены проходить историю по сокращенному европейскому учебнику. Чуть линия нашей общественной жизни намечает новый излом, требующий новой идеологии, как Европа сейчас же обрушивает на нас соответственные богатства своей философии, своей литературы, своего искусства. Ницше... Кант... Маркиз де-Сад*203... Шопенгауэр... Оскар Уайльд*204... Ренан... Что там, на Западе, рождалось в судорогах и корчах или незаметно слагалось, как продукт сложной культурной эпохи, то ложится на нас лишь издержками по переводу и печатанию. Обилие готовых философских и художественных форм ускоряет идейную эволюцию нашей интеллигенции, превращает второстепенные коллизии в острые, но мимолетные кризисы и таким образом придает всему процессу беглый и поверхностный характер. Два родственных оттенка, одинаково ищущие кратчайшего пути в царство мещанской культуры, внезапно выступают друг против друга, как две грозные системы, до зубов вооруженные средствами европейских арсеналов. Кажется, еще миг - и все поле покроется трупами. Но не успеете вы протереть очки, как обе враждующие стороны, декаденты и парнасцы, мистики и позитивисты, аскеты и ницшеанцы шествуют на примирительную трапезу в ресторан "Вену".

Сборник "Литературный распад"*205 затевался, когда эстетическая эротика только начала принимать эпидемический характер, набирался, когда арцыбашевщина достигла зенита, и вышел в свет, когда можно было уже подметить признаки реакции.

Поистине - "и жить торопимся, и чувствовать спешим". И теперь нетрудно уже предсказать, что новые сборники того же типа, подготовляемые, насколько нам известно, в разных местах под влиянием успеха "Распада", окончательно запоздают, ибо нынче паролем становится не половая романтика, и не демонический оргиазм, и не гениальное сумасбродство, а культурная уравновешенность и примиренная всесторонность. От кочевого душевного быта вчерашний "оргиаст" торопится перейти к оседлому. Он экономно и рассудительно распределяет свое внимание и свой энтузиазм между Пушкиным и пикантностями новейшей фабрикации, между нравственной корректностью и гигиеной тела, неутомительною любовью и автоматической вежливостью обихода. Из гигантской встряски последних лет он выходит точно из римских терм (чтобы не сказать - из московской бани) - очищенный, благоумиротворенный и культурно-самодовольный...

"Киевская Мысль" N 325,
23 ноября 1908 г.
 

*195 "Товарищ" - ежедневная газета, выходившая в 1906 г. (1-й номер вышел 15 марта). Руководимая группой "левых кадетов" (Прокопович, Кускова, Хижняков, Богучарский), газета занимала крайне неуверенную, половинчатую лево-либеральную позицию.

*196 Аничков, Евгений Васильевич (род. в 1866 г.) - историк литературы и публицист, приват-доцент Киевского, а затем Петербургского университета. В 1901 г. принимал деятельное участие в организации русской высшей школы общественных наук в Париже. В 1903 г. был приговорен царским судом к году крепости за политическое выступление.

*197 Сикстинская Мадонна - знаменитая картина великого художника Рафаэля Санцио, жившего в Италии в эпоху Возрождения (1483 - 1520). Картина была написана для церкви бенедектинского монастыря св. Сикста в Пьяченце, в настоящее время находится в Дрезденской картинной галерее.

*198 Выкупным свидетельством назывался документ на право получения выкупной ссуды, которую правительство выплачивало помещикам при освобождении крестьян от крепостной зависимости. Выкупная ссуда выдавалась в размере 80% или 75% капитализированного из 6% оброка, платившегося крестьянами за их наделы. Крестьяне обязывались уплачивать ежегодно в казну 6% с этой выкупной ссуды в течение 49 лет.

*199 "Проблемы идеализма" - сборник статей, выпущенный Московским Психологическим Обществом в 1902 г. под редакцией П. И. Новгородцева и заключавший в себе статьи всех крупнейших представителей русской реакционной идеалистической философии: С. Н. Булгакова, Е. Н. Трубецкого, Н. А. Бердяева, С. Л. Франка, С. Н. Трубецкого, П. И. Новгородцева, Б. А. Кистяковского и др. Под флагом пересмотра позитивизма с точки зрения "чистой" науки авторы сборника занимались обоснованием идеалистической этики при помощи "чисто" субъективных метафизических измышлений.

"Проблемы идеализма" явились первым признаком будущей общественной реакции и были философским предтечей "Вех", имевших уже ярко политическую окраску.

*200 Пильский, Петр - журналист, литературный критик. Начал свою литературную деятельность критическими статьями в "Современном Мире". Затем был редактором литературной газеты "Понедельник". Позднее переехал в Одессу и сотрудничал в "Одесских Новостях". После прихода Советской власти в Одессу эмигрировал в Бессарабию, где сотрудничает в одной из Кишиневских анти-советских газет.

*201 Речь идет о "лигах свободной любви", получивших в то время довольно широкое распространение среди учащейся молодежи. С деятельностью этих "организаций" связано было немало случаев самоубийств, которые обратили внимание общества на разрушительное влияние "лиг" на психику подрастающей молодежи.

*202 Крафт-Эббинг (1840 - 1902) - известный венский психиатр, автор обширного исследования о половых извращениях, изданного под заглавием "Psychopathia Sexualis" (русск. перев. 1903 г.).

*203 Маркиз де Сад - литературное имя графа Альфонса Франсуа де Сада (1740 - 1814). Неоднократно судился и был приговорен к смерти за целый ряд половых преступлений (изнасилование, отравление и др.). Смертный приговор был ему заменен заключением в Бастилии, где он начал писать свои записки и романы, наполненные описанием половых извращений. Де Сад умер душевнобольным. Свойственное ему соединение сладострастия и жестокости получило в психиатрии название "садизма".

*204 Уайльд, Оскар (1856 - 1900) - известный английский поэт и писатель, автор очень популярного у нас в начале века романа "Портрет Дориана Грея". В образе Дориана Грея изображен эстет-аморалист, ставивший красоту выше всего на свете и открывший во имя ее поход против традиционной морали и всяких вообще социальных обязанностей. "Портрет Дориана Грея" изображает не только сущность философии крайнего эстетического индивидуализма, но и ее крушение в лице Дориана Грея.

Блестящая карьера Уайльда окончилась очень печально: он был обвинен в мужеложстве и приговорен к двум годам исправительной тюрьмы. По выходе из нее, он, всеми оставленный (в английском обществе считалось непристойным даже произносить его имя), переселился во Францию, где и умер.

*205 "Литературный распад" (к-во "Зерно". СПБ 1908 г.) - сборник статей группы писателей, стоящих "на почве пролетарского мировоззрения в его единственной научной форме - марксизма". Сборник был направлен против декадентского течения в литературе, которое "создано расколотым миром, чующим надвигающуюся гибель, и представляет собой продукт идейного и морального распада".

В сборнике помещены статьи Ю. Стеклова, Ю. Каменева, П. Юшкевича, Ст. Ивановича, А. Луначарского, Л. Войтоловского, Н. Троцкого, В. Базарова, Михаила Морозова и М. Горького.