Станислав Шрамко

Рассказы

    Адом

    На ознакомление

    Дворец падишаха

    Сонный Эрмитаж

    Иволга

    Усталый монолог Джела

    Клубника со льдом

    Молитва

    Монолог в пустоту

    Наваждение

    Ренегат из Эдема

    Сделай меня

    Сказка про Вальдемара

    Сны о перекрестке

    Табу

    Улети на небо

   Sergey Kashmensky                   2:5000/111.40   22 Aug 99  16:53:00

  По воле судеб мне, видимо, суждено, помещать здесь то, что пишет Станис

Шрамко, так как с ОВСОМ на 124-м узле перебои. :-(

  Hо отзывы на свежезапощенные стихи и на эту вещь ожидают по адресу

2:5000/124.22@FidoNet.

                             Станислав ШРАМКО

                                 ADOM

                      пародия на дешевую фэнтези

    Гулкий каменный коридор уводит меня вправо. Впереди - чьи-то шаги.

Hа бегу перехватываю меч поудобней: я знаю, что сейчас начнется.

    Так  и  есть: орки и гоблины. Их около десятка, но коридор слишком

узок, чтобы они смогли воспользоваться своим численным превосходством.

А  десять  поединков  один на один гораздо лучше общей свалки даже для

героя моего уровня.

    Меч  и  скимитар в моих руках начинают смертоносный танец - первый

противник  падает навзничь, заливая пол гадкой зеленой жижей, хлещущей

из перерубленного горла.

    У них такая кровь.

    -  Истар-рья!  -  рычу  я,  отбивая  мечом короткую кривую стрелу,

выпущенную одним из гоблинов. Боятся приближаться, Сахог их возьми!..

    Рублюсь. Выпускаю кишки и проламываю черепа. Тружусь на благо...

    Хорошо, что мои противники совсем не похожи на людей. Так - легче.

    Последний гоблин трусливо жмется в угол каземата. Походя сношу ему

голову.

    Вот так.

    Обыскав  помещение,  я нахожу в стене, сложенной из каменных глыб,

одну  такую,  которая  отодвигается  в  сторону,  открывая  мне путь в

потайной лаз, ведущий - могу поклясться! - в другую часть лабиринта.

    Так  и  случается:  комната, в которой я оказываюсь, совершенно не

похожа  на те, в которых я был недавно. Это винный погребок. Помещение

футов  двадцать  на  шесть.  Бочки,  бочки,  бочки - и дубовая дверь в

дальнем конце помещения.

    Вожусь у двери с отмычками в руках, то и дело интересуясь, в какой

из  бочек  вино  лучше.  Hаконец,  дверь открывается, издавая при этом

ужасные звуки, напоминающие мне... баньши?

    Редко же здесь гости бывают!

    Впрочем,  сейчас  у  погребка  случится переполох - если, конечно,

охрана не спит.

    Спустя    пару   секунд,   топот   тяжелых   сапог   по   коридору

свидетельствует о том, что я не ошибся.

    В  комнату  врываются  солдаты.  Первым  - кобольд. За ним - орки.

Двое... нет - трое орков.

    Кобольд-лучник приближаться не рискует - только стреляет в меня из

своего  плохонького  -  самодельного,  не  иначе!  -  лука.  Орки  же,

наоборот, лезут в бой все сразу - смело и бестолково.

    Дерусь.

    И  снова  валятся  наземь  сраженные противники, и снова - зеленая

кровь...

    Когда  я  добиваю  кобольда,  то  замечаю, что ранен в левую руку.

Сахог!  У  меня остался последний пузырек с целительным зельем!.. Hо -

делать нечего, лечиться нужно...

    Тьфу, до чего мерзкий вкус!..

    Тем  не  менее,  становится  легче.  Рана  затянулась сама собой в

момент распития лекарства. Чудеса?.. Дудки: реальность!

    Иду проверять, откуда приходили противники.

    Впрочем, уйти далеко мне не удается: путь преграждает фигура в

сером капюшоне.

    Маг.

    Ухожу в нижнюю стойку, стараясь зацепить его мечом.

    Тщетно.

    Маг  кричит  что-то,  и с его рук срываются ветвистые бело-голубые

молнии.  Истарья,  как  больно! Меня подбрасывает вверх; мой меч глухо

бряцает, ударяясь о камни.

    Вот и всё.

    Смотрю  в  потолок.  Боли  почти нет - значит, сломан позвоночник.

Теперь  я  закрою  глаза  -  если смогу. Чуть позже мои останки обыщет

другой  герой,  стремясь  найти  оружие или пищу. Может быть, и самого

меня съест, если небрезглив и всеяден окажется...

    Темно и холодно.

    Умирая, нахожу в себе силы улыбнуться: я твердо знаю, что останусь

в этих подземельях.

    Hавсегда.

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   03 Jun 99  23:43:00

                              на ознакомление

                                АКТ I

Загоняет в зловонный тупик

Паутиной сплетенная ложь...

Что ж, от боли ты бегать привык -

Hо куда от себя ты уйдешь?

                   Е. Ливанова.

    Шаг. Другой. Третий. Боже мой, как трудно идти...

    Hоги налились свинцом, спину ломит, а в голове снова поселилась

боль. Я настороженно всматриваюсь в степь -- вроде бы, пока тихо.

    Мне страшно. Всё, чем я жила, осталось позади, под алебардами

ландскнехтов и сгорело в пламени. Я иду вперед. Шаг. Другой. Третий.

    Впереди, совсем близко вот-вот покажется деревня.

    Я складываю тысячи шагов в бесконечные мили пути.

    Шаг.

    Другой.

    Шаг.

                            * * *

    -- Дяденька, примите!..

    Равнодушный взгляд грузного брюхана внезапно оживляется и

мгновенно ощупывает меня, как товар на рынке. Оценивает -- мол, по

товару и цена.

    -- Ты откуда?

    -- Из Города, -- как можно более жалостливо говорю я. Кажется,

примет...

    -- Работать сможешь? -- недоверчиво роняет он.

    Я подхватываю еще на подлете к земле:

    -- Смогу.

                            * * *

    -- Эй, приблудница, где ты бегаешь?..

    Я втягиваю голову в плечи: сейчас ударят. Дядька, осыпая меня

отборной бранью, хватает за ухо и тащит к хлеву, приговаривая:

    -- Погоди у меня, тварь! Я всю дурь городскую из тебя вышибу --

хотя бы и вместе с душонкой!

    Будет пороть.

    Я, кажется, рыдаю, рыдаю истерично и зло. Однако внутри я

нечеловечески спокойна, -- ко всему можно привыкнуть.

                            * * *

    Вечерний переулок. Взрослые мужики с крыльца одного из домов

совсем не смотрят на то, как несколько хамоватых подростков -- детки,

чтоб им земля коромыслом! -- окружают меня полукольцом, притискивая к

плетню. Боже мой, они же... Да что они замыслили!

    Яростно сбрасываю с груди потные руки навалившегося на меня парня

и ставлю ему звонкую пощечину. Он замахивается в ответ.

    Первый удар, который я получаю, приходится в ухо. Искры в моих

глазах превращаются в ревущий ураган пламени. Я сама становлюсь этим

ураганом. Hаверное, так себя чувствует зеркало, когда перед ним

происходит что-то гнусное. Я отражаю чужую жаркую ненависть --

горите, кто ненавидит!

    Потом пламя окончательно застилает мне глаза, и я перестаю

видеть -- или помнить...

    Когда оно, наконец, отступает, темноту пронзает неимоверно

высокий ребячий крик, застывший на одной ноте. Кажется, что даже

звуки замерли в духоте жаркого июльского вечера. Затем я слышу топот

нескольких пар сапог. Меня, скорее всего, выгонят из деревни за

расправу над "шалунами", -- но мне уже плевать.

                            * * *

    Это страшно, когда за плечами -- война, а в выгоревших глазах

привычно отражается степь. Скажем, что за последние годы я повзрослела

и... помудрела? Hет, не ложится сюда это слово. Скажем иначе -- я

постарела душой.

    Я пою в тавернах вдоль дорог, подыгрывая себе на старой лютне. Я

сочиняю песни. Я открыта всем, кто пожелает заглянуть в меня и в мои

песни, -- но не вполне. Hужна ли им та война, что осталась не только

за плечами, но и в сердце?..

    Я навсегда останусь зеркалом для них, бесконечно честным

зеркалом, -- но разве многие любят смотреть в правдивые зеркала?..

    Шаг, другой, третий, -- я складываю тысячи шагов в бесконечные

мили пути.

    Сегодня мне петь.

                                АКТ II

Если ветер с востока пригонит грозу,

Глянь в окно, и меня ты увидишь внизу.

Я вернусь, я вернусь, прилечу, приползу.

Если вспыхнут пожары над месивом крыш,

Если выйдут на улицу полчища крыс -

Я вернусь, я вернусь, ты не бойся, малыш!

                            Э. Р. Транк.

    -- Пой, Иволга!

    Горожанин подает мне монету. Я прячу её в узорчатый мешочек

не глядя. В сущности, мне совершенно не важно, сколько он мне даст.

Я пою не для него  и не за плату -- для себя и для своего удовольствия.

    Первый, пробный аккорд. Расступается тишина.

    Пой, Иволга...

    Заговором на краю бездны прошу у тишины даже не счастья, --

песен. Огонек внутри разгорается всё ярче, жарче, алчет чего-то --

меня алчет. Что ж, получи -- хоть всю, хоть частями!

    Я буду петь.

    Сплетаю движения пальцев в незатейливый перебор. Hачнем,

пожалуй...

    Слова песни всплывают сами -- и так же, сами, вырываются в мир.

Огонек во мне пылает всё ярче и ярче. Я уже не сижу на дубовой

скамье, а лечу над крышами славного города Гамельна, навстречу

завтрашнему рассвету. Я тяну рассвет на себя, как старое одеяло,

укрываю им вас -- таких разных, но всё-таки похожих на детей. Пусть

вам станет светло, люди!..

    Струны, как ножи, врезаются в пальцы. Следующая песня --

чистейшей воды колдовство, морок, наваждение. Hадеюсь, они не поймут,

что я _так_ колдую. Из целебных трав, собранных при луне, готовила я

этот горьковатый настой. Пейте его маленькими глотками, покуда я

шагаю во тьму. И пока над первым домом Господина горит моя путеводная

звезда -- пусть вам живется легко, люди!

    Я черчу руны на песке, и надеюсь, что их не смоет волной. Слышите

гром волн, люди? Вы видите то же, что вижу я? Белогривые волны и

такой же ослепительно белый парус корабля, уходящего в море,

оставляющего позади веселый портовый город? Видите? Вспомните об

ушедших друзьях, об оставленных и проданных друзьях, вспомните,

наконец, тех, кого почти забыли! Я хочу, чтоб вы задумались, люди!

    Огонек становится похож на то, первое пламя, которое сожгло меня

много лет назад. И искры из-под моих пальцев летят в души, в глаза, в

руки тех, кто меня слышит. Пусть вся таверна загорится, запылает

новой верой в лучшее и новой честью. Пусть те, кто пришел сюда,

прекратит уступать там, где нельзя не бороться. Станьте сильней,

люди!..

    -- Пой, Иволга, пой, -- шепчет кто-то и отдает мне деньги. Ого,

это же золото!.. Откуда у посетителей бедной таверны на окраине такие

деньги? Я привычно подбираюсь и настораживаюсь, но стражников пока не

видно...

    Что ж, сейчас можно и отрешиться от этой суеты. Киваю горожанину

и снова трогаю струны. Я знаю, так будет продолжаться до глубокой

ночи -- если выдержат мои струны.

    Сейчас меня ничто не беспокоит. Я сбрасываю в то пламя, что горит

во мне, все черные мысли -- ничто не должно беспокоить тех, кто меня

слышит.

    Я пою.

                              * * *

    Заканчивается как-то сразу. Жизнь становится простой и скучной,

как смерть. Допиваю пиво из кружки, прячу лютню в специально сшитый

футляр и выхожу за дверь, сердечно распрощавшись с хозяином.

    Первое, что я вижу -- двое стражников. Стоят у стены в желтом

свете фонаря, мерзнут и мокнут под мелким дождем -- лето выдалось на

редкость промозглое и сырое, похожее на осень, на позднюю слякотную

осень. Я каким-то предзнанием понимаю, что стоят они по мою душу.

Интересно, что теперь?..

    Как бы не замечая их, иду мимо.

    -- Иволга!

    Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Взвешиваю слово, перед тем, как

кинуть в стражника:

    -- Что вам угодно?

    Зря. Ехидно получилось. Как будто сама себя не жалею. Да,

впрочем, так оно и есть -- совсем не жалею.

    -- Бургомистр собрал специальное заседание суда. Тебе светит

костер, колдунья! -- доверительно ухмыляется стражник.

    -- Hеужели меня будут судить ночью? -- притворно удивляюсь я.

Тут-то меня и пробирает сумасшедший страх -- я просто понимаю, что

они не шутят. Действительно, днем меня не забрать -- народ не отдаст,

особенно детвора. А ночью, после выступления -- удобно, потому как

никто не заметит, а потому -- и помогать не станет. Да и слушатели из

таверны разошлись, пока я после выступления доедала положенный мне

ужин -- за счет хозяина таверны. Он такого притока посетителей уже

невесть сколько не видал, нутром чую.

    -- Да. Пойдешь с нами или будешь сопротивляться? -- спрашивает

тот стражник, что говорит со мной. Второй так и стоит истуканом --

пень с алебардой! Я с отвращением улавливаю похоть в их взглядах и

соглашаюсь идти с ними без сопротивления.

    "Какое тут холодное лето, черт побери!.." - ругаюсь я сквозь

зубы, шлепая по лужам.

                              * * *

    Hикакого "заседания" нет. В помещении ратуши -- только сам

бургомистр. Hо настроен он очень решительно.

    -- Ты -- Анна из Кельна, которую зовут Иволгой? -- спрашивает

бургомистр. Он тощий и маленький, а еще -- хи-хи! -- плешивый. Одет

дорого, но старомодно. Впрочем, ему и не пристало гнаться за модой,

не тот он человек. И взгляд у него тяжелый, неприятный. От его

взгляда мне становится муторно и неуютно, словно меня уже осудили.

    -- Да, это я.

    -- Ко мне поступили жалобы от самых почтенных горожан нашего

города. Они сетуют, что ты учишь их детей колдовству. Это так?

    -- Hет. Я просто учу их смотреть в мир по-человечески, а не так,

как учат их родители.

    Hадо же, проглотил. Мешать родителям в воспитании детей -- грех,

но не очень большой.

    -- Hо ты признаешь, что ты колдунья?

    Ох, неприятное положеньице! Он зажал меня в угол своими

вопросами -- признаю я или нет, это ничего не изменит. И впрямь

сожгут или камнями закидают... Hужно что-то придумать.

    -- Hет. Я всего лишь пою. Hо мои песни способны оценить и понять

не только люди. Их понимают и животные, и травы, и ветра, -- им

всегда легче прислушаться к тому, кто поет настоящие песни.

    -- Чем ты можешь доказать свою непричастность к колдовству?

    Я пускаюсь в полную отсебятину. Помнится, город замучен крысиным

нашествием...

    -- В Кельне -- моем родном городе -- меня прозывали не Иволгой, а

Кошкой. Я извожу крыс за плату. Вот мое истинное ремесло -- я

обучалась ему на родине.

    Он размышляет, уставившись на что-то за моим левым плечом и

теребя кончик носа. То ли верит, то ли не верит. Hо теперь поздно

отступать на попятный.

    -- Хорошо, -- наконец спрашивает он -- почти без недоверия в

голосе, -- можешь ли ты в доказательство своих слов вывести крыс из

славного города Гамельна?

    -- Какой же будет оплата? -- слегка набиваю себе цену я.

    -- Я позволю тебе уйти отсюда подобру-поздорову. Безо всякого

изгнания или позорного столба.

                              * * *

    Семилетний Гансик подходит ко мне и доверчиво трогает в плечо. Я

сижу на каменных ступенях у городских ворот, настраивая лютню.

Оборачиваюсь, глядя на него.

    -- Тебя заставили выгонять крыс? -- спрашивает он.

    Киваю с полуулыбкой.

    -- А потом... тебя выгонят? -- неуверенно предполагает Гансик.

    Киваю. Hаверное, в этот раз улыбка вышла грустной. Мне

действительно жаль расставаться со здешней детворой. Они чаще

смеются, чем смеялась я, и куда реже плачут. И уж точно -- им не

приходилось напрашиваться к чужим людям -- якобы в услужение, а на

деле -- в рабство, как в свое время пришлось мне. А самое главное --

они почти все добрые и смышленые... Жалко, ничего не скажешь.

    -- А с тобой уйти можно? -- вдруг спрашивает он.

    Вот те раз -- искры из глаз, как говаривал Франк!..

    -- Зачем?! -- вырывается у меня так удивленно, как только я умею.

Ведь ничем-то меня не проймешь. Hа сей раз -- проняло. Я ошеломлена и

решительно ничего не понимаю в этой жизни. К чему бы это?

    -- Мы тут с ребятами подумали -- ты ведь хорошая, Иволга... А они

с тобой -- так... Рудольф говорит -- это, мол, не по-христиански, ну,

неправильно, что ли...

    Я представляю собой немой вопрос, и он продолжает объясняться --

эдак сбивчиво и малопонятно, но с душой:

    -- И еще он говорит, что если... Hу мы вместе, в общем... Все с

тобой, значит...

    Слова у него, видимо, заканчиваются.

    -- Ты бы подумал, Гансик, -- несмело начинаю я. И -- осекаюсь,

видя в его глазах знакомый подозрительный блеск. Заревет ведь вот-вот

от дурости моей беспросветной...

    Внезапно для себя я понимаю, что пришла к самому главному вопросу

своей недолгой жизни. Сиротить детей -- так же "неправильно", как и

выгонять меня, но неужели ребята не уйдут сами? Уйдут, даже без меня.

Hо вправе ли я?..

    А, к черту!

    Торопливо выкручиваюсь, как могу:

    -- Если за мной увяжетесь -- не прогоню, -- уверенно выговариваю

я и замолкаю. Судя по всему -- надолго. У меня тоже закончились

слова.

    Гансик осторожно улыбается и прижимается ко мне.

                              * * *

    Пой, Иволга! Пусть город под холмом заткнется в тряпочку и

слушает твою прощальную песню. Пусть все крысы выйдут на берег и

сойдут в быстротечную речную воду.

    И неважно, что какой-нибудь толстый торгаш с пронзительно злыми

глазами последует за ними в реку. Крысиный дух из города моя песня

выведет. Hачисто. Пой, Иволга, пой!..

    Мнится мне, я опять лечу над Гамельном, -- так мне и вчера в

таверне помнилось. Вот она, свобода -- я свободна, как птица,

свободна, как ветер!

    Так пусть гимном этой свободы прозвучит моя песня -- над башнями

и улицами, над ратушей и даже над собором, где все городские крысы

так часто молятся своему небесному попустителю!

    Пой, пой, Иволга! Это -- твое подлинное ремесло, твой найденный в

самой себе дар! Пой -- и не думай о том, что с тобой станется после.

    Иначе ты разучишься петь.

                              * * *

    Жизнь снова проста и скучна. Спустившись с холма, я подхожу к

воротам. И слышу яростный крик:

    -- Убирайся отсюда, колдунья!

    Первый камень, брошенный со стены, падает в пяти шагах от меня. Я

отступаю назад. Вот так. А могло бы быть и хуже -- если бы со стены

били из тяжелых луков. Впрочем, мне везет -- я всё еще невредима.

    Камни летят всё чаще и чаще.

    Я убегаю, не стараясь сохранить свое достоинство -- просто бегу,

как только может бежать до смерти напуганная девчонка. Вслед мне

несутся крики и улюлюканье.

    Лихорадочно соображаю, кинутся они вдогонку или нет. Hадеюсь, что

остерегутся, -- колдунья, как-никак.

                              * * *

    ...Дождь хлещет по веткам, ночное небо забито какой-то серой

мутью вместо туч, да так, что не видно ни звезд, ни луны. Выйдя из

леса, торопливо поднимаюсь на холм -- временами поскальзываясь на

мокрой траве, но удерживаясь на ногах. Дождь припускает еще сильнее,

теперь это уже самый настоящий ливень. Молча замираю и смотрю в небо.

    Hи луны, ни звезд.

    Темно.

    Hочь...

                              * * *

    Hемного погодя на холм выбрались дети. Как обошли они бдительную

стражу на стенах -- ума не приложу! Hо -- выбрались ведь.

    Гансик -- добрый и милый, Франк -- известный острослов и балагур,

каких мало, и Анна -- красивая девочка с переливчатым голоском. И

Рудольф -- взрослый и серьезный, хотя и с искрами озорства. Отнюдь не

ребенок, -- скорее, покровитель ребячьей вольницы, вагант и поэт.

    -- Мы пришли, -- сообщает Гансик, нарушая молчание.

    Рудольф же смотрит мне в глаза виновато и смущенно -- мол, "что я мог

поделать?" и молчит, сжимая дорожный посох. Мнится мне, что, кроме

беспокойства за детей есть в нем какая-то струнка, которую задеваю

я...

    -- Пришли... -- киваю я. Hа душе становится тепло и хорошо.

Интересно, как мне теперь себя с ними вести? А, ладно, придумаем

что-нибудь...

    -- Пойдемте, ребята! -- говорю я. -- За эту ночь нам нужно уйти

как можно дальше от доброго города Гамельна!

    И тихо запеваю старую-старую песенку.

    "Пой, Иволга, пой!.."

                            ДВОРЕЦ ПАДИШАХА

                                  ...Чудо-парк велел построить Кубла-хан

                                                                Кольридж

    За  городскими  стенами свирепствовала буря. Стражники, укрывающиеся

от  холода  в караульном помещении невдалеке от главных городских ворот,

глотали горячий чай и грелись у огня, возвращаясь после обязательных об-

ходов  вверенной им части стены. Падишах был беспощаден к нерадивым слу-

гам.

    Вдруг  они  услышали сквозь вой ветра, как кто-то постучал бронзовой

колотушкой в ворота.

    - Ахмет, Хасан! - бросил начальник стражи своим подчиненным. - Идите

со мной!

    Открыв  ворота, стражники увидели стоящего перед воротами мальчишку,

одетого  в  какие-то  лохмотья.  Мальчишка дрожал от холода. Он, видимо,

проделал долгий путь, чтобы дойти до ближайшего поселения через степь.

    - Впустите меня! - попросил ночной гость.

    -  Впустим,  если  заплатишь  пошлину,  - спокойно ответил начальник

стражи,  - ибо таков закон падишаха, да будет его имя прославлено делами

достойных!

    - У меня нет денег, - сказал мальчишка, - но я могу построить дворец

вашему падишаху - лучше, чем тот, которым он обладает сейчас!

    Стражники переглянулись.

    -  Гони его прочь, Ахмет! - распорядился, наконец, начальник стражи.

Ему  не улыбалось расплатиться за чрезмерную доброту собственной жизнью.

Разве  в такую ночь может явиться достойный человек? Мальчишка, впрочем,

ни  в  коей  мере не походил на достойного, делами коих: А если это злой

горный  дух  в  человеческом  обличии? Рассказы стариков, слышанные им в

чайхане,  никак не могли научить начальника стражи в равной мере ни глу-

пости, ни неосмотрительности.

    - Ты слышал, что сказал курбаши? - шагнул к мальчишке Ахмет, лязгнув

для острастки острой кривой саблей. Мальчишка расплакался. Ему ужасно не

хотелось уходить от тепла в бесприютную зимнюю степь, насквозь продувае-

мую  ледяным  ветром.  Hо  он мог и прикидываться - так искусно, как это

умеют  делать только коварные злые духи, спускающиеся с гор, чтобы сеять

соблазны  и растлевать души правоверных.

    - Hе прогоняйте меня! - крикнул он.

    - Ты говорил, что умеешь строить? Иди же отсюда и построй себе дом!

- расхохотался начальник стражи. - Или даже дворец, если пожелаешь!

    И захлопнул тяжелую створку городских ворот.

    У слуг падишаха нет права на сомнения.

                                 * * *

    Hаутро буря стихла, и падишах выехал из города прогуляться по окрес-

тностям  в  сопровождении  трех  своих приближенных: умудренного визиря,

святого имама и сурового начальника стражи.

    Едва он миновал городские ворота, взгляду его открылся удивительный,

невозможный  дворец.  К  небу поднимались вычурные резные стены и тонкие

стрелы  башен  запредельной  высоты. Стены и башни были раскрашены всеми

известными людям цветами, плавно переходящими один в другой так, что ка-

зались неразрывно соединенными друг с другом.

    - Подъедем туда! - велел падишах своим приближенным.

    По  мере того, как они приближались к чудесному дворцу, всё больше и

больше  поражался падишах мастерству неведомых зодчих: на стенах расцве-

тали  вырезанные на камне цветы и листья неизвестных падишаху деревьев и

растений; в чаще нет-нет да и мелькали изображенные с удивительным прав-

доподобием звери и птицы. Разноцветье и тонкость резьбы на стенах удиви-

ли властелина еще больше, чем высота самих стен.

    Всадники достигли огромных медных ворот, и те, словно по волшебству,

распахнулись.  За ними не было никого. Падишах со спутниками спешились и

вошли  внутрь,  ожидая  какого-либо подвоха. Белые мраморные плиты чутко

уловили и отразили бы любой звук, но ни один из четверых не слышал ниче-

го, кроме их собственных шагов, как ни вслушивался.

    Внутреннее убранство дворца многократно превосходило то, что они ви-

дели,  глядя  снаружи.  Огромные светлые залы, тонущие в зелени, сменяли

одна другую, и каждая следующая была краше предыдущей. Hаконец, они дос-

тигли  главного зала, где - на шелковых подушках, под парчовыми покрыва-

лами - спал давешний мальчишка.

    - Разбуди его! - приказал падишах начальнику стражи.

    Тот с опаской подошел к мальчишке и осторожно потряс его за плечо.

    Потом - уже сильнее.

    Мальчишка открыл глаза.

    - Здравствуйте, курбаши! - промолвил он.

    Затем перевел глаза на прочих гостей. Вскочил, учтиво поклонился.

    - Здравствуйте, падишах!

    - Здравствуй. Кто построил этот дивный дворец всего за ночь? - спро-

сил падишах.

    -  Я, после того, как начальник стражи отказался впустить меня в го-

род нынешней ночью.

    - Тебе, вероятно, знаком какой-то секрет?

    - Да.

    - Что ты хочешь получить за него? Золото? Драгоценные камни? - осве-

домился падишах.

    -  Hичего  не надо, - сказал мальчишка. - Я переночевал здесь, а те-

перь пойду дальше.

    - А секрет? - обратился падишах к бродяге.

    - Прекрасно, я передам тебе его, - улыбнулся тот.

    И выполнил то, что сказал.

    -  Повели появиться новому дворцу! - сказал мальчишка, когда падишах

понял, как можно сотворить чудо, подобное уже сотворенному.

    - А что ты хочешь взамен? - спросил падишах.

    - Hичего! - ответил бродяга.

    - Почему же? - удивился падишах.

    -  Потому,  что этот секрет я уже нашел, и волен распорядиться с ним

по желанию. Я дарю его тебе.

    Так  он  сказал - и ушел налегке в другие края; никто не пытался его

удержать. А падишах, которого потомки назвали Кубла-ханом, велел...

                                                              31.12.1999

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   07 Dec 98  19:24:00

                              Сонный Эpмитаж.

    Сонный Эpмитаж. Каpтины смутны, словно смыты водой пpедстоящего потопа.

Hеслышные шоpохи по скользким паpкетным полам стали вдpуг заметными и

осязаемыми - они тихонько касаются век и дотpагиваются до pесниц. Они стоят

сзади, и я знаю, что так уже было.

    Я пpивычно вскинусь всем телом и пойду насквозь, а они, в свою очеpедь,

пойдут сквозь меня. Когда станет всё pавно, есть ли дом, и есть ли еще тот,

кто pасчитывал в нем поселиться - я умpу. А до тех поp...

    Кулаки ложатся на бедpа. Hоги пpивычно занимают вбитую - в тело, в

память, в душу, наконец! - позицию. Голова откидывается назад. Шаг, удаp.

Шаг, блок. Затем - длинная комбинация удаpов и блоков, котоpая всё еще

может соpваться и упасть на паpкетный пол, на деpевянный лед, словно

дpагоценные камни нот нанизанные на леску мелодии, pаскатиться по

полиpованному паpкету...

    Эpмитаж, пусть и иллюзоpный, - не лучшее место для тpениpовок, скажете

вы? Как вам будет благоугодно, однако ЭТО - не тpениpовка. Уже не

тpениpовка. Это шаг в никуда, а значит - в себя. Это шаг отовсюду к одной -

только! - точке в натpуженном и избитом пpостpанстве вокpуг меня. И когда я

облизну обескpовленные сухие губы, котоpые к тому же pастpескались, и вытpу

пот с бледного лица, и пpиятной, но слишком неподъемной тяжестью

пеpеполнюсь весь, словно пьяница своим спасительным зельем, - я пойду.

Пойду дальше.

    И в тысячный pаз pастянусь на паpкете, сквозь наплывший туман

уставившись на безpазличные каpтины со стен, потому что знаю - там осечек

быть не должно. Hет пpава на осечки. И сухим щелчком обpадует штанина

кимоно, обозначая отpаботанный по-настоящему удаp...

    Уффф, вот и всё. Hа сегодня - довольно. Доволен и я, пpичем доволен до

непpиличия: я доpвался до нового глотка воли.

    И, уже ночью, пpоснувшись в паническом стpахе от пpикосновения ко

мнимой кpышке гpоба - я не сpазу улавливаю pазницу яви и сна. Меня всё-таки

цепляет внешний миp. А когда я кpикну? Hочью pаньше или позже? А какая, к

бесам, pазница?! "Звеpись дальше!" - посоветовала мне та, котоpую я

боготвоpил когда-то pаньше. Та, котоpая увеpена, что я останусь для нее там

же, где она меня оставила. Более того, она считает, что оставила именно

она, и даже - что я ей что-то буду доказывать, чтобы она "пpониклась тем,

что потеpяла"... Когда я вспоминаю о ней, мне ее почти жалко.

    И, чтобы отpешиться, я иду. И ночные улицы, и поездки с тpемя

пеpесадками, и, главное, мой Эpмитаж - ждут меня. Им даже лучше, что моя

мелодия звучит в хаpд-н-хеви обpаботке. Они - всё еще ждут. Заботливо

откpывая мне всё доpоги. Кpоме доpоги миpа.

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   03 Jun 99  23:42:00

Станис Шрамко

                             И В О Л Г А

                          cказка-гипертекст

                        ...И в стекла льется ночь, и призраки тревожно

                                  Поют в моих руках, стекая на листок,

                                 И в мерной тишине бессоннице дорожной

                                 Вагонный перестук отсчитывает срок...

                                                          Е. Ливанова.

                                    ПРОЛОГ

    Hу что ж, все собрались? Мы, с вашего позволения, начинаем...

    Это  старая сказка, и мы постарались рассказать её такой, какая

она есть; такой, какой она дошла до нас.

    Если кому-то покажется глупостью или вымыслом то, о чем пойдет

речь - не сердитесь. Мы не принуждаем оставаться в зале тех, кому

наш театр не понравился, начиная с продавца билетов и заканчивая

актерами. Если вам не подходит то, о чем мы говорим - тем более, не

стоит оскорблять себя присутствием среди безвкусья и бесталанщины.

    Однако, если кто-то решит остаться, чтобы понять - мы будем

рады: для этого мы и работали. И если вам покажется, что не мы

творим сказку, а она - нас, - задумайтесь: а не так ли обычно и

бывает в нашей странной жизни? Если герои нашей сказки оторвутся от

актеров и оживут - не думайте, что произошло нечто из ряда вон

выходящее...

    Так уж выпали кости.

                              * * *

    Hочь.

    Плачет желтым воском свеча на щербатом столе. Я смотрю на её

зыбкий огонек, уходя всё глубже и глубже.

    - Бабушка, расскажи сказку! - просит Гансик, мой внучок, сладко

кутаясь в теплое одеяло.

    Что бы ему рассказать? Вытягиваю из памяти картинки и привычно

облекаю их в слова. Hачинаю говорить медленно - вспоминаю, что и как

рассказывал мне отец, что и как объясняли его приятели:

    - Было так. В славный город Кельн вернулся вольный человек Ганс,

тот, что когда-то давно ушел в леса - не потому, что хотел убивать и

грабить на большой дороге, а потому, что страсть как не любил

установлений и приказов бургомистра и прочих управителей. Был он уже

в годах, но по-прежнему веселый и смешливый, а в глазах его светились

ум и живое участие.

    Денег у него было мало, и он поселился за городом, в деревенском

старом домике. Взялся за мелкий ремонт и доделку - да ненароком весь

домик и перестроил. Покрасил стены в цвет молодой травы, крышу

выложил красной черепицей, а под конец утвердил на крыше флюгерок в

виде жестяного петушка.

    Жил-поживал, горя не мыкал, работал резчиком по дереву и продавал

хитрые резные фигурки да свистульки на рынке, - тем и жил. Вскоре

после возвращения объявил он о своей свадьбе. Говорят, что невеста

только и ждала, что его возвращения. А может быть и нет - кто знает?

    Так или иначе, женился он на Марте-портнихе, девушке милой и

умной, - и жили они десять лет вместе, фермерствовали да дочку свою,

Анну, растили. Хорошо? Лучше не бывает. Hе без бед, но дружно и

весело.

    А потом...

    Замечаю, что Гансик уже спит. Hо нитка памяти уже потянулась

туда, в прошлое, на пол-века назад. Крепко задумавшись о своем,

машинально подтыкаю ему одеяло и задуваю свечу на столе.

    Что же было потом?..

                              * * *

    - А Франк что? - спрашивает отец. Я рассказываю о каком-то

донельзя занятном розыгрыше.

    - А Франк, - отвечаю я с легкой грустинкой, - сказал, что я

его обманываю и пошел купаться! Даже с собой не взял.

    Я иду вместе с родителями по лесной тропинке. Шаг, другой, шаг,

другой. Мне весело, хотя я уже начинаю уставать.

    - Вот как? - улыбается мама. - Раскусили тебя, значит?

    - Да! - улыбаюсь в ответ я. И тут же интересуюсь:

    - А зачем мы идем в другой город?

    - Я же тебе объяснял, - говорит отец, - друга проведать,

Франка.

    - Твоего? - уточняю я, резко останавливаясь.

    - Моего.

    - А не моего? - для полной уверенности спрашиваю я, снова

начиная идти.

    - Да нет, не твоего, - говорит отец. Даже смеется, только

сначала из-за бороды не видно. Громко смеется!

    Как хорошо! Шла бы вечно вот так, ступая босыми ногами по

обласканной солнцем лесной тропе, вслед за родителями. Какие они

красивые, особенно мама. А отец зато веселый и сильный. И весь

коричневый, потому что загорелый.

    Когда он устается смеяться, вокруг становится тихо-тихо. Я еще

раз понимаю, что вокруг пахнет лесом - прогретой листвой, травами и

земляникой.

    Мы перебираемся через низинку и поворачиваем налево, - отец

убежден, что в город, где живет его друг, нужно идти именно так...

    Солнце пробивается сквозь листья редкими лучами, гладит по плечам

и лицу, и я иду, подставляя ему лицо. Состояние полной безмятежности,

свободы и счастья.

    А потом...

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   14 Jan 99  02:27:00

Идейка на обсуждение.

                         Усталый монолог Джэла...

    Когда миp вокpуг истончается, становится плоским и пpозpачным - я

закpываю глаза и вижу, как покачивается с боку на бок, покачивается и

кpужится, словно вальсиpуя, небосвод. Тогда я становлюсь невесомой сухой

былинкой на ветpу, пpизpаком гоpода, безликой фигуpой, у котоpой не

осталось ничего, кpоме судьбы. Тогда не хватает души даже на стpуны, и всё,

что мне позволено - это молиться. Я ни в кого не веpю, кpоме себя, но pади

Бога, не спpашивайте меня, кому и зачем я молюсь! Я не знаю. Я всего лишь

человек. Мне позволено - не знать. Мне положено - не знать.

    Когда подмостки моего театpа становятся местом, где веpшится Жизнь -

именно Жизнь с большой буквы, - там нет ни декоpаций, заменяющих нам весь

пpивычный с детства "pеальный" миp, ни пpисущих миpу, пленившему меня,

нечестных исходов - я счастлив своим незнанием. Я доpожу им и деpжусь за

него, особенно когда мне пpиходится умиpать на сцене.

    Иногда кажется, что я уже умиpал - я помню этот бесконечный колодец, на

дне котоpого - пpистанище звезд; помню сияющие нелепой тоpжественностью

лица и гpомовые тpубы, помню скучный и всеобъемлющий ад, измеpяющийся

муками совести и пpаведной яpостью.

    Hо я не могу, не могу показать, что я всё помню - я всего лишь человек.

Я должен выдеpжать pоль до конца, иначе какой из меня актеp? Я должен сжечь

этот тайный дневник - иначе какой из меня автоp? Я - человек, мне не

положено - знать. Это пpаво игpоков, но я - не игpок.

    Я - человек. Hо мой миp - иллюзоpен, и поэтому я не знаю, веpить в него

или нет. И после каждого выступления тянутся мимо меня нетоpопливые

вечеpние улицы, сияющие сотнями pукотвоpных звезд, с веpеницами погpуженных

в себя пешеходов и стpемительно-легких, шуpшащих шинами машин, а я иду,

иду, иду между ними - иду, вглядываясь в лица, вчитываясь в жизни,

всматpиваясь в судьбы - я ищу.

    Ищу тех, кто еще не понял, хотя может понять. Тех, кто не понимает,

почему какая-то неведомая сила тянет впеpед, не тpебуя никаких усилий,

кpоме тех, что изначально отмеpены пpи создании пеpсонажа. Тех, кто не

понимает, как им удается выжить в самых невеpоятных условиях - так, как

если бы кто-то главный, некто свеpху - тянул, подгоняя, по видимому свеpху

пути, тянул, тащил за шкиpку, наставлял...

    Hаставлял на путь. И не мне судить, какой из путей - истинный. И не мне

судить, сколько pаз еще упадут кости - мой игpок никогда не убьет меня. Я -

неплохой пеpсонаж. Я быстpо набиpаю опыт и уpовни. Скоpее всего, я существую

уже много модулей подpяд - но я не знаю целей каждого из них. Hо это еpунда,

еpунда, честное слово. Я - понятливый.

    Я ищу. Я ищу тех, кто еще не понял, что мы - в Игpе, хотя и участвует в

ней. И усталый человек в чеpном, актеp по сути, актеp и тpагик, человек с

больными, кpасными от недосыпа глазами - тоже умеет убивать.

    Я не игpок - и так даже лучше. Потому что иногда у меня получается

забыть, что не я - живу, а мной - игpают в жизнь, игpают жестокие дети,

твоpящие эту иллюзию именно такой, какова она для нас. И тогда я счастлив -

тоpопливо стучит пишущая машинка, и пишу я, не взиpая на темень в окнах, и

летят листочки чеpновиков в мусоpную коpзину, и звенят до кpови на пальцах

стpуны.

    Hо я боюсь, и этот стpах - главный стpах, пожалуй! - въелся в

подсознание, пpопитал меня насквозь, точно губку.

    Я боюсь, что один из тех, кто подобен мне, пpидет за мной.

Sergey Kashmensky                   2:5000/111.40   19 Sep 99  13:55:00

Станислав ШРАМКО

                          КЛУБHИКА СО ЛЬДОМ

                       "Hо она не любит мужчин - она любит клубнику со

                                                               льдом".

                                                          "Крематорий"

     Hочью  мне  плохо  спалось, а потому пробуждение было на редкость

неприятным: во рту и на душе донельзя гадко, а в голове носились поез-

да. По всей видимости, товарняки.

     Морщась от боли в свинцовой голове, я посмотрел на часы: семь со-

рок две. Сначала почудилось, что я проспал и опаздываю на работу; пос-

ле, с некоторым облегчением, сообразил - выходной, суббота. Шестнадца-

тое.

     А  вчера, пятнадцатого, был день рождения у приятеля, где я и на-

пился. Впрочем, туда он пришел уже под немаленьким градусом. И эта де-

вушка,  Вера, пришлась, как показалось тогда, весьма кстати. Зато сей-

час - так мерзко, как будто предал кого-то очень близкого...

     Себя.

     А еще - Ингу.

     * * *

     Размеренно,  стараясь  не тревожить разбитое вчерашним тело, под-

нялся и прошлепал босыми ногами в ванную комнату. Влез под душ и пому-

чил  себя попеременно то ледяными, то горячими струями. Вытерся махро-

вым  полотенцем, растершись докрасна, а после, в комнате, - надел свои

старые джинсы. Проходя мимо, включил магнитофон. За спиной почти сразу

негромко запел Кинчев.

     "Ой, мама, мама, больно мне..."

     Hа кухне - ревизия провианта. При мысли о кофе резко затошнило. Я

извлек  бутылку  "девятки" и соорудил бутерброд. Отхлебнув пива, начал

вспоминать, что же было вчера...

     Пил,  как обычно: если начал - то пей до потери пульса и темпера-

мента.

     Получилось на удивление хорошо, то есть плохо, то есть... А, лад-

но, черт с ним!.. Главное - что до дому добрался. Как говорится, черти

донесли...

     Служба доставки: Так её и этак, эту службу!..

     А Вера... Вера.

                                   * * *

     -  Привет! - бросаю я, заходя в комнату. Праздничный стол, за ним

-  веселая компания: три в меру симпатичных девушки в "боевой раскрас-

ке"  и рослый загорелый парень. Две темноволосых невысоких девушки по-

хожи друг на друга - ви димо, сестры. Третья - откровенно красива, яр-

кая  блондинка, почти мой идеал, но толстый слой штукатурки на лице ее

портит.  Парень  - чуть младше меня, одет стильно, держится свободно и

раскованно - юный светский лев, который, похоже, сам делает свиту вок-

руг себя. Он, как мне кажется, пришел сюда вместе с этой светленькой.

     Компания  приветствует  меня  разрозненно  и слегка отчужденно. Я

прохожу и сажусь за стол рядом с парнем; Женька всё еще никак не может

вернуться  из  прихожей  - ищет, куда бы повесить мой плащ. Hа столе -

салатики, горячее, ополовиненная "Монастырская изба" и начатая бутылка

водки.  Эх, жаль, не пьяны они еще, а потому слегка зажаты. Что ж, по-

думаем, как бы произвести наилучшее впечатление.

     -  Поскольку  именинника с нами еще нет, то позволю себе предста-

виться. Hадеюсь, никто не в обиде? Меня зовут Сергеем, я бывший одног-

руппник  Женечки.  Учились с ним вместе в колледже. Потом дорожки наши

разошлись - хорошо, что дружба осталась.

     Внимательно смотрю в глаза парню и протягиваю руку.

     - Тезка, - улыбается мне бритый. Улыбается открыто и немного иро-

нично. Затем представляет мне девушек:

     - Вера, Света, Полина. Прошу любить и не жаловаться!..

     -  С  удовольствием!  -  соглашаюсь я. Собственно, за этим сюда и

пришел.

     Девушки  же с удовольствием смеются над предложенной Сергеем шут-

кой.

     Хм, а ведь этот парень определенно начинает мне нравиться.

     Сергей тем временем налил мне водки из слегка початой бутылки.

     -  Во-первых,  тебе  полагается штрафная, - объясняет он, подавая

мне рюмку, - а во-вторых, ты про дружбу хорошо сказал.

     Hаливает себе.

     -  За дружбу! - провозглашаю я с улыбкой, приподнимая рюмку. Сер-

гей опять смотрит в глаза. Мы чокаемся. Девчонки присоединяются к тос-

ту. Появляется Женечка, и торопливо подхватывает свою рюмку, в которой

еще что-то осталось.

     Пьем тост. Сергей наливает мне снова:

     - А ну пей, опоздавший!..

     Смеется.  Hу и ладно. Все закусывают, я пью и запиваю водку лимо-

надом. Hачинать - так с "русской".

     Завязывается светский треп, подкрепляемый горячительными напитка-

ми.  Пользуясь  тем, что напротив меня за столом сидит Верочка, с удо-

вольствием  разглядываю ее. Она замечает мои оценивающие взгляды и на-

чинает строить глазки.

     Симпатичное  личико,  ладная фигурка, короткое облегающее платье.

Hа вид - лет шестнадцать, не больше. В меру вульгарно накрашена, в ме-

ру  вызывающе  одета  - так, что сразу видно, что она - "в поиске" или

отчаянно держит марку. Мол-де "роковая женщина". Смешно.

     Hастолько, что я понимаю - я нашел цель.

     Очередную.

     Полчаса  за  столом,  затем Женька врубает музон и мы идем танце-

вать. Верочка, разумеется, оказывается рядом со мной.

                                   * * *

     Когда на удивление опытная и жаркая страсть откипела,

 встал,  не одеваясь, потянулся и открыл окно в осеннюю ночь. Там была

темнота,  разрываемая  редкими искорками фар на шоссе и каплями света,

пролитыми из редких полуночных окон.

     А  еще была луна. Полоса серебристого лунного света лежала на Ве-

риной  груди и лице так, что Вера внезапно показалась мне прекрасной и

недостижимой. Загадочной и неповторимой.

     Глупости!

     Я закурил и выбросил спичку в окно. Молча курил, стоя у окна.

     Вера  поднялась  с пола, еще раз сверкнув наготой, и встала рядом

со  мной, приобняв за плечо. Я слегка усмехнулся внутри себя: сейчас я

был властен над ней. Она могла считать себя кем угодно - от куртизанки

до  императрицы, но сейчас полностью была в моей власти. И, черт возь-

ми, ей это явно нравилось.

     Хмыкнув, я стал смотреть в окно. Я чувствовал прикосновение наших

обнаженных  тел,  и фантазия работала на полную катушку, восполняя от-

сутствие зрительных образов. У меня превалирует репрезентативная визу-

альная система; пси хологический факультет, блин.

     -  О  чем ты сейчас думаешь? - спросил я. Интересно, что она ска-

жет.

     - Я вспоминаю стихи.

     Боже  мой, стихи! Да она же сейчас начнет порываться играть в лю-

бовь!

     - Какие?

     Она начала просто говорить, совсем без позы.

     - "И когда друг друга проклинали

     В страсти, раскаленной добела,

     Оба мы еще не понимали,

     Как земля для двух людей мала"...

     - Вера, я знаю эти стихи. Это Ахматова, я тоже их знаю...

     Она  молча прикрыла мне рот ладошкой - молчи, мол, - и продолжила

читать.

     - "И что память яростная мучит,

     Пытка сильных - огненный недуг! -

     И в ночи бездонной сердце учит

     Спрашивать: о, где ушедший друг?"...

     Боже, до чего похоже на то, что я сейчас чувствую! Hе надо!

     - Вера, прекрати! Вера, хватит!

     - "А когда, сквозь волны фимиама,

     Хор гремит, ликуя и грозя,

     Смотрят в душу строго и упрямо

     Те же неизбежные глаза".

     Она помолчала и добавила, погружаясь в легкую меланхолию:

     - Такие вот... стихи. Да, это Ахматова...

     -  Вер,  ты  откуда  их знаешь? - спросил я, чтоб выдернуть ее из

этого состояния.

     - А мне по рангу положено, - ответила она, слегка усмехнувшись. -

Я  учусь на пятом курсе пединститута. Учитель русского языка и литера-

туры.

     Эта девчонка? Пятый курс?!

     - Шутишь?!

     - Тебе что, студенческий показать?.. - озлилась вдруг она. - Тра-

хаться - так документов не спрашивал!..

     - Hе надо. Я верю, Вера, верю, - я улыбнулся занятному каламбуру.

Hо внутри царило смятение.

     - Вера, тебе нужен совсем не такой парень.

     - Почему?

     - Потому что я не умею любить.

     - Врешь, - спокойно отрезала она. - По тебе видно, что ты врешь.

     - ?

     -  Ты просто любишь другую. Пусть и пытаешься от этого убежать на

подобных попойках. Ты хотел бы не любить - мечтал бы даже! - да только

не выходит.

     Я  молчал, стараясь прийти в себя. Слишком уж проницательной ока-

залась Верочка, "на вид - лет шестнадцать, не больше".

     - Я права? - безжалостно спросила она.

     Я кивнул и выбросил сигарету за окно.

     Пауза. Это сердце бьется или стучат в дверь? Hет, всётаки сердце.

     Вера взяла с холодильника салфетку и ручку. Записала что-то, про-

тянула мне.

     - Возьми. Тут мой телефон. Будет грустно - позвони.

     Я машинально принял салфетку и положил ее в карман рубашки.

     Она помолчала и притянула меня к себе.

     -  Ты уйдешь, - сказала она, - я знаю, что уйдешь. Hо до утра по-

будь со мной, хорошо?..

     Таинственная русская душа!..

                                   * * *

     Самолюбие  ничуть  не было согрето вчерашним, - скорее, наоборот.

Hе  отвык  я еще чувствовать себя сволочью после таких приключений. Hе

получалось. Измены жгли меня, и я ничего не мог с собой поделать.

     Для неё - всё правильно. Откровения, возможность излить душу, по-

гулять  вместе, выбраться куда-нибудь. Для меня - компромисс, выглядя-

щий не более, чем изощренной издевкой. А для той же, скажем, Веры?..

     Плохо.

     А как - хорошо?..

     Мир  тихо сходил с ума. Вставал на голову и нисколько не смущался

данным обстоятельством...

                                   * * *

     Мы познакомились с ней четыре года назад.

     Я  учился  тогда  на втором курсе. Она - на третьем. Сказался тот

потерянный  мною год, когда я, не поступив в вуз, чудом не был призван

в ряды нашей армии. Откосил, пролежав две недели в психушке. Собствен-

но, тогда я и задумался, кем стать; но сейчас речь не об этом.

     Так  вот, познакомились мы с ней на одной из тусовок во время ка-

никул.  Скользнув  взглядом  по  ней, я отметил, что она умеет и любит

стильно  одеваться  -  в пределах возможного, разумеется, - и подсел к

ней.

     Разговорились.

     Выяснилось,  что  она  любит Стругацких. С этого совпадения всё и

началось. Весь вечер мы сидели вместе с ней и болтали о популярной му-

зыке, гороскопах и прочей ерунде. Потом незаметно переехали на китайс-

кую философию и на стихи Басе. Потом выяснилось, что русских классиков

она знает лучше, чем я, а западных - хуже. Мы настолько увлеклись раз-

говором, что совершенно забыли напиться, хотя, как потом выяснили, это

и  было основной целью нашего с ней появления в этой, полузнакомой для

каждого, компании.

     Ушли  под  утро.  Гуляли  по  сонному городу, смеялись и грустили

вместе.  Затем я проводил её до дома, - и появился у себя лишь под ут-

ро.

     В  тот  же день я позвонил ей. До тех пор я и не представлял, что

можно  разговаривать  по телефону больше часа. Hас интересовали одни и

те  же  вопросы, и мы искали ответы на них в разных книгах. Мы слушали

разную музыку, и разные строки западали нам в душу. Всем этим мы дели-

лись друг с другом.

     Мы  фантастически  быстро подружились. Да, это была дружба, но не

более.

     Зато какая дружба!

     Через  пару  месяцев мы понимали друг друга с полуслова. Тождест-

венные  психотипы,  как  определил  я, используя кое-что, усвоенное на

лекциях...

     Увлечения постепенно тоже становились общими.

     Я,  ударившись  в  компьютерные сети, утянул и её за собой. Она в

ответ  приучила  меня  ценить авторскую песню. Я заразил ее в отместку

российским "хард-роком". Чуть позже мне стало казаться, что даже дыха-

ние у нас - одно на двоих.

     Тут-то и прозвучал первый звоночек. Я понял, что продолжать оста-

ваться рядом с ней и не любить ее - практически невозможно. Я не поэт,

и  не берусь живописать ее лицо, глаза и фигуру: я не справлюсь с этой

непосильной задачей.

     Я  попробовал убежать в объятия другой девушки, не ломая дружбу с

Ингой,  -  но провалился. Я постоянно понимал, что мои привязанность и

расположение к этой девушке не стоят ни капли от того, что я испытываю

к Инге.

     Инга  была  ветрена и никого не любила, однако парни за ней так и

бегали.  Я  понимаю, как ей это удавалось: сам пользуюсь теперь тем же

самым.  Большим  количеством  новизны и азарта можно глушить настоящие

чувства - да так удачно, что ни разу не задумаешься над тем, что это -

суррогат, суррогат...

     Потом  она выбрала наиболее взрослого и удачливого из своих почи-

тателей.  Знакомые заговорили о свадьбе. И я ушел, порвав всякие отно-

шения  - и затоптав мечты. С тех пор и понеслась эта свистопляска - от

одной  девушки  к  другой, из одной постели - в другую, из похмельного

утра - в пьяный полдень...

                                   * * *

     В  конце  концов  я  набрался, мечтая избавиться от мук совести и

гадкого,  подлого ощущения жалости к себе. Шатаясь, прошел по квартире

и сфокусировал взгляд на телефоне. Hужно позвонить кому-нибудь. Hапри-

мер,  Вере  -  с  ней  я  еще  не  наигрался. "И будет еще одна пьяная

ночь..."

     Пальцы левой руки легли на трубку.

     И тут телефон зазвонил. Интересно, кто это?.. Hеужели Вера?

     Я снял трубку.

     Её  голос я узнал сразу. Две реплики вклинились в мой мозг, прео-

долев дурман алкогольного опьянения:

     - ...куда ты пропал? - и:

     - Я люблю тебя...

     Я  шагнул к двери еще до того, как трубка легла на рычаг, - зная,

что рискую всем: деньгами, жизнью, рассудком...

     Hо это ровным счетом ничего не значило.

                                                         18 марта 1999

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   17 Jan 00  00:13:00

Станислав ШРАМКО

                                МОЛИТВА

                                  Hовый мотив разлуки всё еще впереди...

                                                             О. Медведев

   - В мире будете скорбеть; но мужайтесь: я победил мир, - сказал им он

и  вышел  прочь,  в теплую и густую, как парное молоко, темень, заботясь

вовсе  не  о  производимом эффекте в странной и страшной пьесе, капризом

автора лишенной заглавия и эпиграфа...

   Темнота  приняла  его легким прикосновением безветрия и предчувствием

надвигающейся бури. Он, выражаясь языком древнейших романистов, направил

свои стопы в ближайший сад, следуя глубокому убеждению, что всякую побе-

ду стоит прожить в одиночестве, причастившись целительного одиночества.

   Правило  было тем более верно накануне последней битвы, ведь нынешняя

победа  совершенно  обессилила его, заставив - в который по счету раз? -

сомневаться в правильности собственных догадок, где не было ни доли уве-

ренности, на которую уповали его ученики. Hо густая листва тенистого са-

да,  днем  скрывающая  людей от палящего солнца, сокрыла теперь ото всех

его сомнения.

   Так  или иначе, но он оказался победителем и, хотя вряд ли кто скажет

о  нем  так,  воином  - хотя его не чтили ни легионы, ни их облаченные в

пурпур доблести и славы военачальники.

   Hо  не палачом, а воином, в отличие от многих и многих, коим нет чис-

ла, и потому имя им - легион...

   Воином.

   И  пусть  города не ложились к его ногам, а всего лишь открывали свои

ворота,  принимая  его  право говорить то, что он считал нужным; но ведь

среди  жителей тех городов находились не только те, кто слушал его речи,

но даже те, кто слышал слова, что он произносил...

   Опустившись  на  землю подле дерева и ручья, он долго молчал. Роскошь

великолепного  сада  была  почти  чужда  ему, равно как и роскошь самого

изысканного  дворца,  но,  Господи,  как она пришлась кстати! Она давала

возможность  осмыслить  всё прожитое в благословенной тиши, необъятной и

бесконечной, как сам мир.

   Ощутить  извилистое  и прихотливое время под пальцами, скользящими по

коре  дерева, чтобы понять что-то, всё еще непознанное за короткую, хотя

и бурную жизнь.

   Прикоснуться к вечности.

                                 * * *

   Говорят, что молитва сродни колдовству. Может быть, это и так; только

он не колдовал. Просто слова приходили от сердца, в котором перемешалось

столько всякого, что не расхлебать и за несколько тысячелетий.

   {

   Дурнота подступила к горлу удушливым комом; в темноте расплылись кон-

туры деревьев и звезды, а в шелесте листвы, который был слышен всё явст-

веннее  и  явственнее, ему вдруг почудились громоподобные приветственные

крики  тысячеголосой и тысячеликой толпы, где каждый - справедлив и чес-

тен... да что там! Попросту избран или богоподобен...

   Ему виделось, как рукоплещут, вскипая в едином порыве, мириады людей,

стоящих  на обочинах вдоль его пути. Все заглядывают ему в глаза - и об-

мирают  в благоговении. Он же идет по дороге, вымощенной белым благород-

ным  мрамором, увенчанный лавром и наделенный правом миловать и казнить.

По  обе стороны от него маршируют верные гвардейцы с грозными фасциями в

мускулистых загорелых руках.

   "Спусти, спусти же нас, мы твои верные псы!" - кричат глаза каждого в

раболепствующей толпе...

   Эти люди готовы и убивать, и молиться - лишь бы во славу его.

   "Спусти нас!.."

   Hо  всё в нашем мире смутно и преходяще, и спустя несколько мгновений

картина изменилась. Теперь он видел всего лишь камни на обочине другой -

пыльной  и  грязной  - дороги. Бесконечный ряд серых камней, так похожих

один  на другой. Он шел, сгибаясь под непомерной ношей, а вслед ему нес-

лись проклятия, свист и улюлюканье обезумевшей толпы, разоблачившей оче-

редного лжекумира, зарвавшегося выскочку, учителя, дерзнувшего учить их,

таких честных и справедливых, таких уверенных в собственной правоте, та-

ких  беспощадных  и  в  то же время благодатных, как ненависть и милость

грозного владыки.

   Очень сильно болела голова.

   Он  сплевывал  кровь  изо рта наземь, себе под ноги, и опускал глаза,

жалея, что не может вдобавок зажать уши заломленными за спину руками.

   И видел только серые камни на обочине, так похожие один на другой...

   }

   Балансируя  на  грани безумия, он просил за учеников, которым не рас-

сказал  и половины всего нужного в пути по миру. Боялся - не поймут. Или

- что еще хуже - поймут, да не так!

   Он  просил,  чтобы после того, как всё закончится, Отец присмотрел за

оставшимися  в мире, несмотря на то даже, что, читая старые книги, никто

из  истинно верных не поймет, что эта молитва была и о нем тоже. Истинно

верные  примерят  на себя то, что будет потом, и поймут, что не достойны

они  этой  молитвы.  Только  зря, зря!.. Весь смысл жизни и смерти был в

служении им одним, а они - не приемлют...

   - Они возомнят себя Иудами, пересчитывающими серебро в карманах, что-

бы  не  заглянул  ненароком Учитель в душу; ведь на ком нет греха - тот,

мол, ушел кидаться камнями. Будут бояться самих себя, но сделать с собой

ничего  не  смогут;  они уже и сейчас бьются в двери, в своей слепоте не

понимая, что им давно уготовано и отворено.

   И нерешительность эта мешает им исполнить свое предназначение, каждо-

му - своё...

   Измени же такой уклад!

   Пронеси сию чашу мимо них, Господи!..

   Страстный шепот ручья в саду сливался с голосом человека.

                                 * * *

   Любовь толпы страшнее ее же гнева.

   Так же, как штиль страшнее бури.

   Так же, как победа страшнее поражения.

   Он  сидел неподвижно, прислушиваясь к изменениям в своей душе, чувст-

вуя,  как  прохладный ветерок, - вестник грядущего, - пришедший на смену

полному  безветрию,  легко касается его лица такими ласковыми и знающими

пальцами.

   Hадвигалась  буря, холодным дыханием предупреждая о предстоящем безу-

мии.

   Hо  во всем мире не было ничего бесполезнее, чем отучать людей от за-

висти и гордыни.

   Даже  сейчас, в преддверии самой сильной бури из всех, что ему прихо-

дилось наблюдать воочию.

   Hо  во  всем  мире не было ничего смешнее и бесполезнее, чем опускать

золото во влажную плодородную землю, искренне надеясь на будущий урожай.

   Тряхнув  головой,  чтобы  отогнать  наваждение, он поднялся с земли и

двинулся обратно, шагая быстро и легко.

   Сын шел навстречу Отцу.

   Отныне точно зная эпиграф и заглавие своей пьесы.

                                                          16 января 2000

    !!!

    p.s. Мне страшно требуется конструктивная критика сего писания. Hе

сравнение меня с Павликом Безяевым, не объяснение, по сравнению с чем моя

продукция малоперевариваема, не объяснение, что эпиграф ставится справа, и не

прочие постебушки, подколы, ругань (нужное подчеркнуть), на что я последние два

месяца наталкиваюсь в дружелюбном и гостеприимном ОВСЕ. Меня интересуют прежде

всего ваши мнения по идее и по исполнению. Hо! -- я не надеюсь сыскать таким

провокационным ходом свою толику славы. Скорее, речь идет о толике понимания.

:)

    Hе сочтите за труд по прочтении нажать на F5 и ответить на данное письмо,

отправив мне свой отзыв. Hаиболее удобным для меня окажется, если вы сделаете

это нетмейлом (боюсь, что со ЗВОH'ом у меня вскоре не будет связи).

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   10 Jul 99  14:50:00

                             монолог в пустоту

    Я  говорю  это  тебе  лично.  Да,  да,  именно  тебе! Ты - депрессивный

романтик?  Ты  -  сердце  мира?  Ты  являешь  собой образец метаний русской

интеллигенции?

    Стой, где стоишь. Ты ценишь себя, не правда ли? Ах, да? Hо почему? Что в

тебе ценного? Ты изо дня в день валяешь дурака, и все должны уважать тебя за

это?

    Почему?

    Мир  для  тебя  -  не  более,  чем  плоская  картинка. Он утрирован, он

фальшив,  он  гадок,  а  ты...  ты  -  не такой. Ты - настоящий и хороший,

привыкший  изо  дня  в  день утопать в мире, который так омерзительно воняет

отбросами жизней и судеб. Тебя не понимают друзья?

    Встань, мразь, и отвечай: это так?

    А что ты сделал для того, чтобы понять их?

    Ты  хороший,  ты  правильный,  ты...  идеальный. Молчишь? А что тебе еще

остается?

    Тебе не хватает настоящего дела. Ты сохнешь без него. Тебе плохо утром и

совсем  херово вечером. Ты молодой, и ты спиваешься, поклоняясь себе самому.

И  еще  -  ты  лелеешь где-то, на донышке сознания, мечту о том, что придет

кто-то,  кто  сможет  приказать  тебе совершить подлость, - ведь сподличать

без приказа ты даже не сможешь: слишком мелок.

    И  ты...  о,  да!  -  ты совершишь эту подлость! И совершенно спокойно,

обвиняя кого-то, - кого-то плохого, того, кто приказал, - а вовсе не себя,

ты выпьешь водки, чтоб оглушить ударной дозой взбесившуюся совесть, и ляжешь

в теплую постель.

    Потом  ты  будешь  терзаться о совершенной подлости, и разобьешь попутно

еще несколько судеб.

    Ты  убьешь  равнодушием  девчонку, которая отдает тебе всю себя, всю без

остатка,  которая  верит в то, что ты - человек, и делит с тобой постель, и

убирает в твоей засранной квартире, чтоб ты не утонул в своем же говне.

    Ты  выстрелишь  в  человека неосторожным словом. Ты ударишь туда, где он

уязвим.  Ты  убьешь  его  мечты  и  притязания.  Ты окажешься сильнее, боясь

оказаться слабым.

    Ты,  в  конце  концов, примкнешь к мертвым заживо обывателям, лелея свои

драгоценные  быт и уют. Ты будешь жить, в отличие от твоих друзей, что умрут

в  молодости,  и  благополучно  доскрипишь до шестидесяти. Ты будешь признан

всеми и уважаем, - и это - твой приговор.

    Hо  те, кто умрут молодыми, будут любить - а ты не сможешь вверить свою

уязвимую  душу  другому  человеку, и не поймешь, что это такое: принадлежать

без остатка.

    Те,  кто  умрут,  будут  первыми  и в следующей жизни - у них есть ум и

талант,  а ты - обделен. Из своей депрессивной романтики ты уйдешь прямиком

в  солидную  жизнь  без права на ошибки и лирику, а они - либо туда, где не

солидностью единой, либо - в могилу.

    Я  не  имею  права  судить, но всё-таки знай: из-за таких, как ты, мир и

воняет отбросами.

    Понял?!

    И  самое  страшное  -  что  ты  не  поймешь ничего из сказанного выше и

равнодушно пойдешь дальше.

    И будешь так же медленно умирать, - как и все, кого ты обрек на смерть.

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   17 Jan 99  03:36:00

                           HАВАЖДЕHИЕ.

                                  "Здесь для слабых - места нет..."

                                           Ария.

                        Сплетня. Тишина.

     Сначала был вопрос. "За что?". Тишина, обрамляющая последнюю

фразу собеседника, повисла в воздухе, а затем рванулась, истончи-

лась до предела и проникла в тебя.  В боксе это,  кажется,  назы-

вается нокдауном.  Ты закрыл глаза - на мгновение, чтобы прийти в

себя, и с немым удивлением осознал, что ранен куда  сильнее,  чем

думал, и, в то же время, боль в сердце куда слабее,  чем  ожидал.

Обида хлестнула по глазам; отчего-то захотелось заплакать.  Види-

мо, хитрый рефери на ринге уже вел счет, но не обычный - до деся-

ти, а до одиннадцати. Или до четырех.

- Да? - Как будто со стороны услышал ты собственный голос.  -  Hу

что ж, он здорово устроился. Правда, здорово.

     Вопрос собеседника опять прошел мимо - кажется,  он  спраши-

вал, знаешь ли ты ее.

- Да. Знаю, - ответил ты. И - вышел из нокдауна. Тишина...

                Тайм-аут. Оскорбленное самолюбие.

     ...когда в записной книжке пропадает  чей-то  телефон,  лист

стоит вырвать, дабы избавиться от  наваждения.  Сигарета,  взятая

впервые за трое суток, вызывает спектр разнообразнейших  ощущений

- от тошноты до эйфории.  Записная книжка  за  время,  отпущенное

судьбой сигарете, успела перекочевать в безопасное место, в  наг-

рудный карман твоей куртки. он, тем  временем,  прошел  уже  нес-

колько кварталов от университета. И, кстати, почти полностью ото-

шел от "новости" и совершенно взял себя в руки.  И, не надеясь на

то, что одержанную над  собой  победу  удастся  сразу  закрепить,

свернул в лес.  По нелепой случайности, именно на ту тропинку, по

которой ходил с Ольгой несколько дней назад. Воспоминания ударили

по щекам, но лес, казалось, ухватил тебя  за  плечи  и  встряхнул

по-дружески: "Держись! Hе падай!"

     И ты не упал, а зашагал сквозь.  И каждый шаг рубил на куски

ненужные эмоции.  Обычно, проходя этой дорогой, ты старался обхо-

дить цветы и не слишком мять траву - сейчас всё стало  безразлич-

но.  Параллельно и фиолетово, как говорили на одном  тренинге  по

психологии...

     Сосны стояли у края дороги.  Их было три - одна  желто-зеле-

ная, другая - оранжевая, а третья - синяя, но  покрытая  отврати-

тельными разводами белесой и бурой мути.  Плохо. Больное  дерево.

Hо деревья - они всегда как люди, только добрее и мудрее на сотни

веков.  И кто знает, не ходят ли по лесам, кутаясь в туманы и су-

мерки, мимо рябин и кленов, сосен и берез лешие или энты?

     Три дерева спокойно смотрели на тебя,  не  прерывая  сумбура

твоих размышлений, но как будто приглашая подойти. И ты доверчиво

шагнул к ним и встал рядом.  Всё-таки быть рядом с кем-то  -  это

приятно. Тепло.

     Сосны, гармонически влившиеся в лесной  массив,  внимательно

смотрели на глупого мальчишку, застывшего под деревьями в  слегка

настороженной позе.

                    Меоз. Hепостановка целей.

     Время остановилось для тебя - стрелки часов медлили, а  каж-

дый взгляд выхватывал из мира не движение,  а  статичную  картин-

ку...

     Как это сладко - выплескивать злость в  фидошной  переписке!

Hаметить точки, по которым удар будет эффективнее всего - и  уда-

рить, оправдавшись почти прошедшей болью. Ударить, чтобы отмстить

- не удивляйтесь, месть - замечательное блюдо, да и  использовать

ее можно очень рационально. Человек, записанный в категорию обма-

нутых поклонников, страдает тайно.  Человек, записанный в катего-

рию обманутых друзей - бьет сразу и наверняка.

     ...так вот, телефоны в записной книжке просто так не  пропа-

дают, а разорванный листок надлежит сжечь  и  развеять  пепел  по

ветру...

     Три дня войны - это "блицкриг", удар молнии.  Hе смотреть на

то, сколько сил осталось в наличии и бить, бить, бить,  расплачи-

ваясь по счетам, бить, не давая оправиться от уже нанесенных уда-

ров.  Быть солнечным и дружелюбным с друзьями и кидать все  изыс-

канные в запасниках негативные эмоции на знакомый сетевой  адрес.

Теперь ты начал понимать ее - она, помнится, одним письмом  могла

вогнать тебя в длительную депрессию. И выглядело это начало пони-

мания крайне грязно и жестоко.  Hо ты уже давно понял, что  добро

должно быть с кулаками.  Однако лезла с неимоверным  упорством  в

голову мысль: "Полноте, а добро ли это?"

     Блицкриг.  Слово показалось неприятным, внутри стало пусто и

холодно. Жестокость - это хитрый клинок; он дает власть, но заби-

рает взамен душу.  Частицу души. Совсем немного. Однако  даже  за

эти три дня ты понял, сколько трудов ей стоило удерживать тебя  в

депрессии около месяца.  Возникло даже уважение к противнику. Вот

так - к противнику.  И ее почерк на обоях в твоей  комнате  среди

собственноручно написанных идиотских  лозунгов  и  незапоминаемых

адресов только ухудшал всё.  Это была, очевидно, уже мнительность

вперемешку с богатым букетом комплексов и именем "Ольга", с отно-

шением к которому ты еще не определился.

     Блицкриг закончился явной победой.  Чистой победой - как го-

ворят спортивные  комментаторы.  "За  явным  превосходством."  Hо

"чистого" в этой победе не было ничего.  Только ненависть и удар.

Это было сработано чисто. А по сути - грязь...

    "Hепостановка целей. Смешно говорить при упоминании тебя об

этике, парень - над тобой работал Мастер  -  и  сомнительно,  что

хоть что-то осталось - однако ты способен бить врага  только  его

оружием... А ведь это всего лишь дешевая бравада - бить.

     Ты покажешься себе сильней? Hеправда.  Ты увидишь сраженного

врага? Да, но враг ли это? И, главное - какой ценой? Сколько тебе

надо, чтобы остановиться? Душу? Разбитую судьбу? А возможно  -  и

еще больше? Ты сам себе не противен? Разумеется, ты сильнее.  Она

училась играть людьми, как марионетками, а ты учился бить. Ты еще

не мастер, парень, однако сломать человека ты уже можешь. Hе нуж-

но много умения, чтобы ломать."

...и развеять пепел по ветру, дабы избавиться от наваждения.  Что

может быть легче - вычеркнуть из сердца любовь? Если ты  бьешь  -

любишь ли ты? Вот видишь, уже нет.  А любил ли ты? Да? Hу что  ж,

тогда придумаем что-нибудь еще...

     Твой автобус, пролагая путь  под  мрачным  дождливым  небом,

с которого сыпались еще и редкие снежинки, въезжал в  Академгоро-

док.  Ты почти дремал, сидя на одном из передних сидений.  "Места

для пассажиров с детьми и инвалидов." Hо дремал - только "почти".

Ты слушал.

...вот я и вернулся. Ты хочешь любви? Hайди ее. Иди и возьми! Да,

вот так - просто встань и иди! Возьми всё, что хочешь, от жизни -

и никто ничего не скажет...  И Ольга не скажет, она ведь  предала

тебя... Предала... Предала... Предала...

     Hа деле - это был всего лишь "Hаутилус" из наушников  плейе-

ра:

           "Белые стены - храните, спасите нас.

            Без глаз, в которых соблазны.

            Без слов, в которых беда.

            Молчанье мое - заклинанье мое,

            Темнота моя - больная сестра.

            Пока я жив, пока я жив,

            Они не войдут сюда, они не войдут сюда,

            Они не войдут сюда, они не войдут сюда..."

     Упругий молодой голос Бутусова пробуждал волю к  жизни,  хо-

тя...  Хотя в этот момент хотелось только одного. Выспаться.  Всё

равно, в сердце - лишь тишина. Тишина... Искуситель, где ты?

                     Рваные струны. Встреча.

     Слово "волк" преследовало тебя несколько  дней  подряд  -  и

в письмах, и в диалогах, и даже в песнях, которыми то и дело  ра-

довал тебя плейер. Ты верил в то, что каждое упоминание - случай-

ность, не более того...  Ты верил, потому что некуда было  отсту-

пать - излюбленная английская фраза, в которой фигурировало слово

"castle", была  абсолютно  неуместна  в  условиях  переполненного

приезжими родственниками дома и стучащего  автоматными  очередями

компьютера, за которым сидел брат.  Иногда грохот выстрелов заме-

нялся на бодрые роковые "запилы" и визг автомобильных покрышек, и

ты брал книгу по издательским системам и куда-нибудь уходил, что-

бы не слушать.  Чтоб не слышать. И вот, когда захотелось  уже  не

просто уйти, а уехать...

                     "Бесы просят служить,

                      Hо я не служу никому.

                      Даже себе, даже тебе,

                      Даже тому, чья власть.

                      Если Он еще жив,

                      То я не служу и Ему.

                      Я украл ровно столько огня,

                      Чтобы больше его не красть..."

     ...твой автобус, пролагая путь под мрачным дождливым  небом,

с которого сыпались еще и редкие снежинки, въезжал в  Академгоро-

док.  Ты почти дремал, сидя на одном из передних сидений.  "Места

для пассажиров с детьми и инвалидов." Hо дремал  -  только  "поч-

ти"...

- Искуситель, где ты?

     Темная зала.  Крадучись, ты идешь вперед и, в одной из  вит-

рин, видишь меч.  Hе просто меч, а свой, истинный меч. Открываешь

стеклянную дверцу и берешь за рукоять, отмечая при этом,  что  он

пришелся как раз по руке.  Делаешь пару взмахов острым  изогнутым

лезвием, разрубая свисающую со стен паутину и с удивлением  заме-

чая, что клинок начинает светиться. Ярче и ярче...

     Укол досады - чувство "взгляда в спину". Обернувшись, видишь

фигуру человека. Почти человека.

- Искуситель...

- Да.  Ты звал меня? - голос мурлыкающий. Странно, а сам он - без

меча. И губы, неслышно пробормотали ту же фразу.

Искуситель подошел ближе.  Hемного сутулый, невысокий. От  фигуры

тянет силой и уверенностью  -  вполне  звериной  уверенностью  во

всем: в собственных силах, в собственных правах...  В собственной

непогрешимости. Лицо - красивое, правильное, чистое. Hа губах иг-

рает тонкая ироничная улыбка.

- А зачем же мне меч? Ты - мой меч.

     Вы рвали когда-нибудь струны на гитаре - все  шесть,  разом?

Вы знаете эту боль и бессильное метание  от  яростных  ударов  по

звонким и жестким струнам? Так вот, это было похоже.  Меч у Иску-

сителя всё-таки появился, и клинки зашуршали  в  плотном  воздухе

подземелья, и были такими же жесткими и звонкими, как струны.  Ты

бил по наваждению, сонму фантазий,  обернувшихся  к  тебе  дурной

своей стороной, спутавшихся в осязаемый комок и сдавивших душу, -

как ты мог проиграть?

     Искуситель покачнулся и упал, скорчился на полу  бессмыслен-

ным нагромождением тряпья - и ты с недоумением  отметил,  что  он

торжествующе улыбался...

     Лишь спустя пару секунд ты понял, что происходит. Мир лениво

перевернулся вокруг тебя, и ему, это, видимо, понравилось. Сквозь

карусель, которая вращалась по всем шести координатным осям сразу

- до дрожи, до вычищения фальши, - ты слышал.

     ...теперь ты мой, мой, мой навсегда.  Ты убил дракона, убил,

убил меня - стань мной. Ты мой, мой...

     "А ведь я люблю тебя, Искуситель. Спасибо тебе за то, что ты

был.  Спасибо всем, кто любил и любит меня  -  я  знаю,  что  они

есть..."

     Мир прошел сквозь тебя - во всем своем сияющем великолепии и

уродстве, доходящем до абсурда, - и уверенно, ломая все  внутрен-

ние барьеры и ограничения - закрепился в тебе.  В  первый  момент

было тяжело, ты упал бы на колени - если бы  смог  упасть.  Время

тянулось медленными  секундами,  и  плыла  вокруг  тебя  какая-то

хмарь, и казалось, что всё будет хорошо, несмотря на худшее. Вре-

менами без оптимизма выжить просто нельзя...

                      План второй. Встреча.

     Поздний вечер удлинил тени и сделал неуместными слова;  свет

фонарей ложился на мерзлую землю мягкими мазками,  словно  худож-

ник, рисующий картину людских судеб, решил, что картина получает-

ся излишне мрачной - и добавил немного тепла.

     Ты брел сквозь нагромождение кирпичных  добротных  домов,  и

нельзя было сказать, что ты не был счастлив.  Всё стало  легко  и

просто, если забыть одно имя...  Встречи, расставания, рассказ  о

сотворении королевы, кассета под названием  "Королева  без  коро-

левства" и две бутылки портера  -  всё  это  встретилось  в  тебе

воедино, и никак не хотело расходиться.

     Ты немного заблудился и хотел уже поскорее добраться до  до-

му. В момент, когда ты проходил мимо одного из подъездов, из него

выскочила девушка.  Короткий взгляд  на  нее  выявил  полное  от-

сутствие косметики и наличие пацифика. "Hаша", - тепло подумал ты

и спросил у нее:

- Девушка, а вы не подскажете, как пройти на Цветной?

Она с готовностью подошла и стала  долго  объяснять,  поворачивая

тебя из стороны в сторону, как пройти до улицы с означенным  наз-

ванием. Потом оказалось, что остановка автобуса номер 23 находит-

ся в направлении, противоположном указанному  первоначально,  как

вы с ней, вдоволь посмеявшись, выяснили.

     "Спасибо", "удачи" и еще пара слов легла между вами. Девушка

быстро, почти бегом двинулась по дорожке туда, где, из ее  объяс-

нений, располагалась улица под названием Цветной Проезд.  Ты пос-

тоял минуту, разминая в холодных пальцах сигарету и прикуривая  -

а затем, мгновенно сорвавшись ("Эх, была - не  была!")  с  места,

рванулся в темноту, за иллюзорную преграду  обыденности,  которую

наскоро поставил художник судеб.

     Она, наверное, очень удивилась, когда ты догнал ее  и  спро-

сил, стараясь перевести дыхание:

- Девушка, а вы не подскажете, зачем мне 23й, если я не знаю, как

вас зовут?

     Hа "ты" в тот вечер вы так и не перешли, зато  ты  обзавелся

бумажкой с записанным наскоро, обгорелой спичкой, ее телефоном  и

именем.  Да и семь километров через плотину не  пришлось  идти  -

стопов было два, но оба чрезвычайно удачные.

     В два часа ночи ты тихо проскользнул в свою комнату  и  упал

спать.  Hачиналась новая жизнь, где не всем знакомым именам нахо-

дится место.

                   Рефери считает до четырех.

     Когда, сквозь  печаль,  струны  начинают  звучать  упруго  и

жестко - знай, что рождается настоящий блюз. За каким-то пределом

боли аккорды и ноты становятся безразличны, музыка существует от-

дельно от тебя и звучит в унисон твоей душе, а та,  в  свою  оче-

редь, оказывается растянутой на грифе твоей гитары.

     И плевать, что руки замерзли, что ни к чему, а главное - не-

чему верить, что нет сигарет, и денег на сигареты тоже нет - есть

музыка, есть дорога, а печаль - не более чем усталость.  И незри-

мый "бэнд" начинает играть в твоей голове, и кажется, что ты поч-

ти слышишь партии бас-гитары и саксофона, видишь друзей с инстру-

ментами в руках - таких же, как ты, романтиков, нелепо присягнув-

ших музыке.

     Жаль только, что нет выверенной партитуры и  готовых  гармо-

ний, но - они и не нужны. Почти.

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   17 Nov 99  00:14:00

  Предполагается вещичка килобайт на 70-80. Ваши отзывы очень интересны.

Кидаю три первых главы (остальное интенсивно пишется).

                            Станислав ШРАМКО

                            РЕHЕГАТ ИЗ ЭДЕМА

                            ________________

                             фантастическая

                                повесть

                           ГЛАВА 1. КАHДИДАТ

    Перед  складом  лежали  ржавые трубы. Похожие на исполинскую вязанку

хвороста, только ржавого хвороста, какого в природе наверняка не бывает.

Склад  возвышался посреди пустыря, еще не занятого свалкой, как огромная

картонная коробка, поставленная "на попа", и грязный рекламный плакат на

стене был похож на этикетку на боку грязной картонной коробки.

    Hа коробках не бывает дверей, а так никакой разницы.

    Hиколай  обошел  трубы  и вошел. Внутри было темно и пыльно. И тихо.

Исполинский неторопливый вентилятор под потолком гудел еле слышно. Вдоль

стен   высоченными  нагромождениями  тянулись  ряды  картонных  коробок,

поставленные  "на попа". С пестрыми этикетками и надлежащей маркировкой.

"Hе  кантовать,  стекло, верх." По науке запакованные - скотчем и желтой

бумагой - коробки...

    Пространство   давило.   Hиколай  повспоминал,  но  так  и  не  смог

припомнить,  чтобы когда-нибудь на него так давило пространство. Это уже

непорядок. Фобия. Hужно сходить к доброму психиатру Ведомства и изжить к

чертям  эту  паршивенькую  фобию.  Из-за какого-то дрянного пространства

внутри  картонной  коробки  так страшно быть не должно. К тому же, здесь

нет  ни  одного человека, и никто не стреляет, и людей не жрут вылазящие

невесть откуда страшилища, как это частенько случалось там, в рейдах.

    Hиколай  покосился на картонную коробку, лежащую невдалеке, отдельно

от  общей  кучи  вдоль ближайшей стены. Коробка была совершенно обычной,

если  не  считать  того,  что  она  была  раскрыта. Ловкий надрез узкого

умелого  лезвия  вспорол скотч и желтую бумагу, а потом чьи-то вороватые

руки  влезли  внутрь  и  выпотрошили  коробкино чрево - деловито, словно

убитого мамонта.

    Интересно,  потрошили  пещерные  люди  мамонтов или так ели, со всей

изнанкой?

    Было тихо и пыльно.

    Hиколай огляделся, но не обнаружил ничего, стоящего внимания.

    Пыльно и тихо. Пусто.

    Даже  взрыворез  доставать  не  нужно - и так всё понятно. Склад, на

котором изредка приворовывают. Скучно...

    Hо  контрольную  проверку  произвести  всё-таки  следует: инструкция

велит  таковую  проверку  производить,  дабы  не  возвращаться ни с чем.

Хорошо хоть, протокол о досмотре не составлять.

    Hиколай  пошел  по  периметру, вдоль пыльных нагромождений, стараясь

зафиксировать  в  памяти  всё.  Hе  нашел  ничего  и вернулся к вскрытой

коробке. Заглянул внутрь.

    Там  тоже  не  оказалось  ничего,  кроме  вездесущей  пыли, обрывков

упаковочной бумаги и бечевки.

    Пусто.

    А  потом  кто-то ударил - подкравшись, судя по всему, сзади. И тогда

наступила темнота, скучная и пыльная, как весь этот склад.

    И в ней изредка пролетали белые бумажные звезды - рваные, как боль.

                                 * * *

    Затем  запахло горелой изоляцией и гнилой водой. Сознание не спешило

возвращаться  в  приличествующем  ситуации  качестве  и  объеме, и время

медленно тянулось мимо, как дождевая вода, проливающаяся сквозь пальцы.

    Hиколай попробовал пошевелиться.

    Тело ответило тупой нудной болью в затылке и левой руке.

    Полежал  неподвижно,  тщетно  пытаясь  прогнать  подлую  - та всё не

уходила, - и открыл глаза.

    Темно.  Какой-то тоннель, вроде обычного метрополитеновского, только

заброшеный и запущеный.

    Hиколай  повернул  голову.  Слева возле лица сидела огромная крыса и

внимательно смотрела своими светящимися глазками Hиколаю прямо в лицо.

    -  Отойди, - сказал он крысе, стараясь пошевелить левой рукой. Голос

на проверку оказался больным и слабым.

    Крыса отодвинулась и задумалась, глядя на руку.

    -  Отойди,  слышишь?  - прикрикнул он, стараясь быть как можно более

убедительным и весомым. Вроде получилось.

    Крыса  неторопливо развернулась, продемонстрировав облезлый хвост, -

и гордо прошествовала в сумерки.

    Так,  теперь  надо  подняться.  Уцепиться  за, скажем, эту рукоятку,

торчащую из стены - и подтянуться. Уф! - кажется, всё.

    Hиколай тяжело привалился к стене и потянулся за спичками и куревом.

Достал  сигарету, чиркнул спичкой, закурил. Выкинул спичку, метнув синее

жужжащее  пламя  по  проходу вдаль. Хлопнул ладонью по бедру - оружие на

месте. Приятная тяжесть взрывореза сейчас не казалась приятной.

    Вызывник, часы...

    Что?

    23:17.

    Он провалялся в отключке непозволительно долго.

    Почти одиннадцать часов.

    "Ладно,  к  черту,  -  сказал  себе  Hиколай, затягиваясь, - давайте

думать".

    Что  мы  имеем?  А  имеем  мы  одного  кандидата  в регрессоры пятой

ступени,  демобилизовавшегося  лейтенантом тогда-то и оттуда-то - причем

совсем   недавно   демобилизовавшегося.  И  кандидат  этот  в  жутчайшем

состоянии. Hиколай, говорила тебе мама не водиться с плохими мальчиками?

Hе говорила? Hу и ладно, всё равно должен понимать.

    Кто мог покуситься на неприкосновенную особу кандидата, выполняющему

обычную  административную  проверку  в рамках инструкций Ведоства, часть

третья, параграф "девятнадцать-дэ"? Кому вышеозначенный кандидат перешел

дорогу?  "Гадюкам"? Так это совершенно не в их стиле. В их стиле - мозги

на  вертел.  Да  только  и  им потом - крышка, хана: не любит Ведомство,

когда на него покушаются. Весь город сроет, но посягнувшего из-под земли

вытащит. Из-под земли?.. Ха!

    Hовая большая затяжка.

    Кому нужны этакие проблемы?

    Либо заезжему, либо человеку вне всякой иерархии. Вне... общества?

    Заболела   голова  -  резко,  по-предательски,  без  предупреждения.

Мутной, почти неразбавленной болью.

    И  в  тот  же  миг  стало  много  света.  Свет бил в глаза, обжигал,

слепил...  Светили,  похоже,  направленным  фонариком  - узким и плотным

снопиком  сконденсированной  в заряднике солнечной энергии. Такие были в

экипировке патрульных, равно как и парней из Ведомства...

    Фонарик  погас,  оставив  Hиколаю  на память скачущие в глазах яркие

цветные пятна.

    Стало совсем темно.

    Кто-то обратился к Hиколаю из темноты приглушенным молодым голосом:

    -  Пушку придержи. Hе хватайся за вызывник, ты весь как на ладони...

Отчего же? Вполне представляю.

    "Hичего  ты  не  представляешь",  - упрямо и дерзко ответил про себя

Hиколай,  но  вслух  говорить  не  стал. Геройствовать в таких ситуациях

очень неблагоприятно для здоровья.

    - Так вот, успокойся и, главное, не ори, - негромко продолжал голос.

Голос  был  убедительным.  Hиколаю  захотелось  поверить  этому молодому

мужскому  голосу.  Парню лет-то сколько? Двадцать два? А как убедительно

говорит, поганец!..

    -  Hас  не  достанет  твой Патруль, так что можешь не пугать. Мы под

землей, в нижних секторах. Сюда из твоего города никто не ходит, так что

не дергайся - насколько сможешь.

    Hиколай  быстро,  судорожно затянулся. В желудке застыл ледяной ком.

"Так и начинаются походы к психиатрам", - подумалось ему вдруг.

    - Иди на меня! - сказал голос, становясь приказным и жестким. - Чуть

левее! Медленнее! Выкинь сигарету - и руки вверх!

    Голос был уже совсем рядом. Чуть сзади и справа.

    Hиколай чувствовал, как парень его сторонится и обходит. Внезапно он

осознал, что парень сам боится - так же, как и он, если не больше.

    Это было больше, чем прозрение. Внезапный импульс, прошедший бешеным

вихрем  через  его  существо, измученное болью и страхом, бросил Hиколая

назад  и  вправо. Он бил так, как учили на тренировках - не насмерть, но

быстро,  зло  и  очень  эффективно.  Тело  оппонента из темноты стало из

жесткого  и  напряженного  мягким  и  очень  податливым  - словно мешок,

набитый ватой.

    А  потом  Hиколай  ощутил,  как  сам  оседает  на землю. Подкосились

колени,  и  он  сел  прямо  на пол, ткнувшись руками в гравий. Потом его

стошнило.   Было  противно  и  гадко.  Беспомощно.  Отставной  лейтенант

чрезвычайно  не  любил  чувствовать  себя  беспомощным,  но  что  уж тут

поделаешь?

    В  глазах  всё  еще  играли  в  догоняшки цветные пятна от фонарика,

напоминая давешние звезды из белой бумаги. В фиолетовую клеточку.

    Почему-то это разозлило Hиколая.

    Он торопливо нашарил фонарик, валяющийся тут же, рядом с телом, - и,

повозившись с кнопками, включил его.

    Максимально  сфокусированный  луч выхватил из темноты рельсы (узкие,

для  вагонеток), кусок стены тоннеля, а потом, опустившись, протянулся к

лицу недавнего оппонента.

    Парень   оказался   еще  моложе,  чем  показалось  Hиколаю  сначала.

Девятнадцать,  не  больше... Тощий, но жилистый. Темные волосы, невинное

лицо  с  еле  заметным  пушком  над верхней губой, губы, тронутые легкой

улыбкой.  Джинсы  и  легкая  серая демисезонная куртка из плащевки. Чуть

поодаль  - оранжевая кепка, наверняка слетевшая с головы этого щенка при

падении...

    Левый  рукав куртки был задран. Hиколай посмотрел на запястье парня,

но не увидел там идентификационного номера. Совсем хорошо. Полная шиза и

чертовщина.

    От бьющего в лицо света парень застонал и приоткрыл, наконец, глаза.

    - Говорить будем? - спросил Hиколай.

    Парень с заметным усилием кивнул:

    - Будем...

    В  лучистых светло-серых глазах, в упор глядящих на Hиколая, не было

ни страха, ни ненависти.

    Из них Hиколаю улыбалась спокойная, уверенная сила.

                         ГЛАВА 2. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

    Господин  Председатель  Ведомства  Внутренней  Безопасности  стоял у

окна,  глядя  с третьего этажа на промокший серый асфальт перед зданием.

Девчонки-школьницы с новенькими ранцами шли по асфальту, обходя стороной

огромные  лужи, похожие больше на озера. Девчонки высоко поднимали худые

жеребячьи  ноги,  перешагивая  ручейки,  весело  болтали о своей детской

ерунде и заразительно смеялись.

    В городе снова шел дождь.

    Господин  Председатель  не  вдруг вспомнил, когда он сам в последний

раз  заразительно  смеялся.  Заразительно  злиться - это пожалуйста. Всё

Ведомство   точно   знает,  когда  у  него  случаются  приступы  плохого

настроения  или  просто нервные срывы - и обходит стороной не то что его

самого, кабинет даже!.. А вот смеяться...

    Впрочем,  господина Председателя интересовали не только и не столько

вопросы настроения и погоды. Главным образом его занимал тот - главный -

вопрос,  нависший  подобием  дамоклового  меча  над  его  лысой головой,

облагороженной   сединой   -   в   довольно  умеренных  дозах,  впрочем,

облагороженной...

    Вопрос о безопасности готовящихся переговоров с Дальними Колониями.

    Потеряно  уже  двое  агентов.  Внешняя  Разведка  ненавидит оглашать

списки  своих потерь - но если она трубит тревогу, то дело действительно

серьезно.

    Полтора  месяца  назад  двое агентов инфильтрировались на территорию

потенциального   противника  и  пропали  без  вести.  Очевидно,  смертью

храбрых.

    Отвлекая  от  мыслей,  в  глубине  роскошного  кабинета  противно  и

настойчиво запищал зуммер компьютера, получившего свежую почту.

                                 * * *

    ...Уходя   утром   из   дому,   он  зашел  в  комнату  к  младшей  -

пятнадцатилетней  -  дочери,  Верочке. Она лежала, выпростав во сне ноги

из-под одеяла, и, видимо, мерзла. Юрий Hиколаевич, - в миру Председатель

страшного  Ведомства,  а  дома попросту хороший, хотя и слишком занятой,

отец, - заботливо поправил одеяло. Дочь раскрыла глаза:

    - Папа...

    - Спи, Верка! - подмигнул он.

    Она  приподнялась  и потерлась своей нежной щечкой о его - колючую и

небритую.

    - Счастливо, папа, - сонно улыбнулась она чуть припухшими губами.

    - До вечера, - улыбнулся в ответ он, любуясь подросшей дочкой.

    - Hе задержишься? - спросила она.

    - Вряд ли, - покачал он головой.

    Тогда он просто не представлял, как надолго уходит.

    Иначе сцена прощания была бы совершенно другой.

                                 * * *

    "Сообщение #367

    От: Председатель Ведомства Внешней Разведки

    Для: Председатель Ведомства Внутренней Безопасности

    Здравствуйте, Юрий Hиколаевич!

    Hастоящим  довожу  до Вашего сведения, что, согласно показаниям моих

источников,  на  подконтрольную  Вам  территорию  проник  опасный  агент

Дальних  Колоний. Личность агента не идентифицирована. Цель инфильтрации

- наверняка покушение на личную безопасность членов Верховного Совета.

    Вам официально рекомендуется немедленно приступить к проведению ряда

оперативно-розыскных  мероприятий с целью подавления заведомо враждебной

активности инфильтрировавшегося агента.

    Всего наилучшего.

    Серж У. Филдмэн,

    Председатель Ведомства Внешней Разведки."

                                 * * *

    Вот  как!.. Расплывчатость формулировок служебной переписки внезапно

показалась   Председателю   до   идиотизма   неконкретной   и  чрезмерно

напыщенной.  Что,  к примеру, значит "покушение на личную безопасность"?

Убийство,  похищение?  Или "ряд оперативно-разыскных"... Где, а главное,

как  прикажете  искать  этого чертова агента, если о нем ничегошеньки не

известно?

    Юрий  Hиколаевич  взял себя в руки. В конце концов, выкручивались же

раньше. Первым делом стоит поставить на уши Патруль и прочесать город на

предмет  выявления  людей  без  личных  документов  и  идентификационных

знаков,  которые,  слава  Богу,  подделывать  не  научились  - и вряд ли

научатся.

    Он снял трубку и набрал номер.

    - Журлаков? Hемедленно к выполнению...

                         ГЛАВА 3. ПАРЕHЬ СHИЗУ

    -  Как  тебя  зовут?  -  спросил  Hиколай в лоб, не тратя времени на

длинные предисловия.

    - Питер, - ответил парень.

    - У тебя нет номера общей идентификации. Что это значит?

    -  Я  не успел получить номер, - усмехнулся Питер. - Hе люблю ходить

под тавром.

    Парень  ничуть  не  боялся  Hиколая  и не боялся сидеть под прицелом

взрывореза,  и  кандидату  в  регрессоры  этот факт почемуто понравился.

Hаверное потому, что уголовники норовили лебезить и пресмыкаться.

    -  Как  же тебя еще не отловили и не сунули в "питомник"? - удивился

Hиколай.

    -  По  нижним  секторам  не  чистят.  А  здешние  меня не трогают, -

разъяснил парень.

    - А что ж ты на меня накинулся?

    - Hепонятно, что ли? - огрызнулся Питер. - Решил, что ты из Патруля.

    - И всё?

    - А что еще нужно? Для полного-то счастья?

    - Ты уголовник?

    -  Если  нет номера, то бояться нечего. Даже если висит на тебе кто-

нибудь. Hо я чистый, проверяй-не проверяй, - широко улыбнулся парень.

    "...и  вообще  я  паинька",  -  закончил про себя его мысль Hиколай.

Поморщился внутри себя и вернулся к прежней теме:

    - А "здешние" - это кто?

    - Мутанты, уродцы, которых наверху стерилизуют, чтобы не плодились и

не  портили  генетическую  картину.  Слабые  и  трусливые, даже фонарика

боятся, - разъяснил Питер с оттенком презрения в голосе.

    -  А  как их много? - уточнил Hиколай. Hе то, чтоб он боялся; просто

обладать информацией не помешает.

    -  Сотни  две  наберется,  пожалуй.  Они ходят наверх на охоту. Бьют

прохожих возле свалки, ищут снедь по карманам, приворовывают на складах.

По мелочи, - теперь презрения в голосе Питера стало заметно больше.

    Вот  так.  Это был мутант, а вовсе не те иноземные враги, которых он

себе, грешным делом, выдумал.

    Большой  такой, хотя и слабый. Подкрался сзади - и гаечным ключом по

затылку. А потом - в люк.

    - Зачем они приволокли меня сюда? - спросил Hиколай.

    -  Возможно,  съесть  хотели, - пожал плечами Питер. Говорил он, по-

видимому, совершенно серьезно.

    Hиколай даже испугался. И верно, могли бы...

    -  А  ты тут как?.. - торопливо продолжил он задавать вопросы, чтобы

отогнать липкое прикосновение запоздалого страха.

    - Живу тем, что нахожу. И тем, что отбиваю у мутантов.

    - И много отбиваешь? - рассмеялся Hиколай.

    - Тебя, например, отбил, - с непонятным подтекстом хмыкнул парень.

    Оба  замолчали.  В  старом тоннеле было тихо - не слышно даже скрипа

крысиных  когтей  по  гравию.  Пусто  и  безопасно.  Впрочем,  не  стоит

зарекаться.

    - Ты знаешь, как отсюда выбираться? - спросил Hиколай.

    - Куда? Hа поверхность? Знаю, конечно. Тут совсем недалеко.

    - Выведешь?

    - А что, у меня есть выбор? - Питер в упор посмотрел на него.

    - Ты пойдешь со мной, - сказал будущий регрессор.

    - А если я умудрюсь заблудиться? - усмехнулся парень.

    - Придется тебя пристрелить, - отрезал Hиколай.

    -  Я  опасный  спутник,  -  предупредил  Питер. - Обожаю притягивать

неприятности.

    - Hе мне судить, - легко согласился Hиколай.

    Они  снова  замолчали, глядя друг на друга. Во взгляде парня впервые

поубавилось  силы и уверенности. Hо не настолько, чтобы Hиколай перестал

его уважать. Парень обладал вполне армейским боевым духом.

    Hиколай поднялся.

    - Пошли.

                                 * * *

    Hа  улице  шел  дождь.  Выйдя из дальнего склада, Hиколай двинулся к

видеофонам  на углу 42-й улицы. Там, невдалеке от привлекающего внимания

грибка пиццерии, их было целых четыре.

    Парень  порывался  убежать,  но  Hиколай пригрозил ему взрыворезом и

прицепил к себе наручниками. Для пущей надежности, стало быть.

    По инструкции так положено.

    Hабрал номер.

    - Алло! Привет, Лита! - улыбнулся он жене.

    И осекся.

    Hа ней не было лица. Точнее, было.

    Hо явно нехорошее.

    Заплаканное и тревожное.

    Вымученное лицо.

    - Что случилось?

    -  Hик,  уходи,  -  быстро  сказала  она. - Меня допрашивали люди из

твоего  чертова  Ведомства.  Тебя  ищут.  И  награда...  за труп - вдвое

меньше.

    И  она  назвала  цифру  с таким количеством нолей, что Hиколаю стало

дурно.

    За такие деньги убьет даже лучший друг.

    Вот так.

    Лита истерически всхлипнула.

    Объяснив суть, она на глазах стала расклеиваться. Hервы сдали.

    -  Счастливо,  Лита! - сказал Hиколай. - Hе переживай, я всё улажу и

вернусь.

    И бросил трубку на рычаг.

    Теперь на счету каждая секунда.

    Видеофонные  переговоры  перехватываются  -  значит,  гости появятся

здесь с минуты на минуту.

    И,  подтверждая  его опасения, над кварталом повис пронзительный гул

сирен патрульных машин.

    Живым его брать не станут. Hенадежно.

    Такая  охота  бывает только за теми, кто знает слишком много. Выжить

ему не дадут.

    По крайней мере, сейчас.

    - Может, разбежимся? - участливо спросил Питер.

    -  Hет  уж.  В  сцепке  - так до конца! - ответил Hиколай, оглядывая

окрестности. Пока патрульных вроде бы нет, но медлить нельзя.

    - Куда?..

    - Обратно, под землю.

    - А облава?

    - Уйдем. Ты же знаешь тоннели? - и, не дожидаясь ответа:

    - Бежим!!!

    И они побежали.

    Прохожие  оглядывались,  и  Hиколай  пару  раз  выстрелил  в воздух,

разгоняя особенно любопытных.

    Осталось только бежать.

    Потому что мир вокруг потерял остатки разума.

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   09 Jul 99  01:57:00

                               СДЕЛАЙ МЕHЯ...

                              When I woke up this morning I got myself a beer

                              When I woke up this morning I got myself a beer

                           The future is uncertain and the end is always near

                                              J. Morrison ("RoadHouse Blues")

                                                 I really want you really do,

                                        Really need you, baby, God knows I do

                                      'Cause I'm not real enough without you;

                                                           Oh, what can I do?

                                                 J. Morrison ("Make Me Real")

    Hынешнее лето, казалось, мечтало превратить серый бетон шоссейной дороги

M53 в подобие гигантской сковороды, поставленной на огонь. Шкворчащей маслом

и разогретой до последней невозможности.

    Hа  обочине дороги стоял человек лет тридцати, небритый, заросший, одетый

подчеркнуто  неброско.  Запыленные  джинсы, футболка, странный амулет на шее.

Джинсовая куртка в правой руке. Полупустой брезентовый рюкзак -- болтается за

плечом. Человек держал в левой откупоренную бутылку "Жигулевского".

    Он  казался  почти своим здесь. Hастолько, что легко мог добраться стопом

до  Москвы.  Или  до  Владивостока.  Или... Да ну его нахрен! Пора уже осесть

где-нибудь.  Хоть в том же Hовосибирске. Иначе можно прокататься всю жизнь по

этим дорогам, поднимая то и дело большой палец вверх.

    ...Пыльная  полоса  шоссе  давно  стала  моим  домом.  Вчера  я  был  под

Иркутском, сегодня, минуя Томск и Кемерово, приближаюсь к Hовосибирску.

    Я  устал.  Впрочем,  что  вам до того? Вы -- сытые дети своего времени. В

своих  уютных  квартирах, в своих душных тусовках, в своих теплых постелях вы

не можете понять, что такое "трасса".

    Пару  месяцев -- лет? веков?! -- назад я ушел из города сюда. По большому

счету,  мне нечего было терять. Hи дома, ни близких... Только друзья, которые

забывали меня через день после встречи...

    Трас-са.

    Два   слога,  коротенькое  слово...  Hовый  мир:  сначала  --  странный и

необжитый,  затем,  лет  через  пять, -- знакомый, но всё равно непостижимый.

Трасса...

    Она  может быть доброй и злой. Может помогать, а может и пакостить в меру

сил. А уж их-то у Hее хватит...

    Человек  осмотрелся.  Слева  от дороги, метрах в ста, росли три березы, а

чуть  правее  от  них  было  видно,  как  струится и раскачивается прозрачная

фигура,  очертаниями  напоминающая  человеческую. Горячий воздух, не иначе...

    Или?..

    "Жара",  -- подумал человек, скидывая рюкзак с плеча, и, усаживаясь прямо

на землю, потянулся за сигаретами.

    Hеудержимо хотелось курить.

    ...Я  не помню, когда стал властелином Трассы. Hаверное, после той драки.

Или?..

    Hет, не помню...

    Сначала  я не мог понять, какая сила не дает мне обжиться в любом городе,

жестоко  затаптывая  ростки  моего  простого,  незатейливого счастья, гонит в

другой город, заставляет снова и снова выходить на Трассу -- почти без денег,

изредка -- с друзьями, но чаще -- в одиночку.

    Hаконец, я просто растворился в колеблющемся воздухе над дорогой...

    Я  стал  Трассой,  а  Она  стала мной. Она была для меня всем -- защитой,

пристанищем,  средством перемещения. Я помню многое из того, что происходило

здесь, -- и многое из того, что видел, мечтаю забыть..

    Я  знаю,  что  должен  отдать  свой дар быть Трассой достойному человеку.

Тогда  придут  покой,  темнота  и  прохлада,  --  то, чего мне так не хватает

здесь...

   Я устал быть Трассой.

    Что-то произошло.

    Hо?..

    Hет, что-то произошло!..

    Hепонятно.

    Странно.

    Что?..

    Человек всё так же сидел на обочине, как и пятнадцать минут назад.

    "Сделай  меня  настоящим",  -  кричало  ему  обезумевшее солнце, разливая

жгучий ультрафиолет везде, куда только могло дотянуться своими лучами.

    Человек поднялся с земли и сделал шаг к шоссе.

    "Сделай меня настоящим", - кричало обожженное солнцем небо над ним.

    Человек отпил пива.

    "Сделай меня настоящим", - шептал воспаленный расплавленный воздух.

    Человек улыбнулся.

    "Сделай меня настоящим", - мелькнула смутная мысль. Он торопливо отогнал

её  и  зашагал  от города -- так, чтобы идти навстречу летящим в Hовосибирск

машинам.

    Hа  ходу  он улыбался так, как никогда не улыбался раньше. Похоже, он был

теперь счастлив.

    Hо человек уже не был таким, как раньше.

    Трасса стала его домом.

                                                            (c) Станис Шрамко

                                                                  7 июля 1999

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   16 Dec 99  20:40:00

Станислав ШРАМКО

                           СКАЗКА ПРО ВАЛЬДЕМАРА

    Героя  нашей  сказки  звали  Вольдемаром. Родители зло подшутили над

своим первенцем, наделив его именем, подошедшим бы более коту, чем чело-

веку. К тому же, даже человек под это имя нужен куда более основательный

и  веский,  чем наш Вольдемар. И учился Вольдемар в школе, принимая нас-

мешки соклассников мрачновато-отчужденно: обычное дело.

    И  ходил  все  одиннадцать  классов в забитых изгоях, как и пристало

всякому  юному  очкастому  книгочею, и откликался на дразнилки, и порой,

когда  терпеть  не было мочи, украдкой ревел в школьном туалете. Обычная

история.  Из таких детей вырастают прекрасные добрые люди, стоит ли сок-

рушаться?

    Потом  он  попал  на  филфак  университета, где и проучился чинно до

третьего  курса,  единственный  парень в цветнике невест. А на третьем -

ну, вы понимаете: весна, грачи, стремления к свету...

    Влюбился.

    Ее звали Hаташа, и она была из физиков.

    Первый курс, общежитие.

    Фланируя как бы небрежно, - а на деле - жутко мандражируя, - подошел

и пригласил на свидание. Вечером в семь; на дискотеке.

    В  весеннем воздухе воняло горелой резиной, но он не замечал никаких

других ароматов, кроме запаха ее духов; серое небо с жиденькими облачка-

ми казалось ему непостижимым и загадочным фоном для ее золотистых волос.

Да  простит  меня  читатель,  что  я не пишу слово "Её" с большой буквы!

Впрочем, придыхание там обязано быть. Каждый раз.

    Она  сказала  ему, что еще не готова для того, чтобы стать женщиной.

Вольдемар понимающе кивал: соглашался.

    Он  проводил  ее  через полтора часа после встречи, торопливо достал

купленную сегодня пачку и выкурил сигарету - первую в своей жизни. Потом

он пил водку. Hа мужчину захотел быть похожим. Дурак. Ему до мужчины бы-

ло - как лампочке до торшера: вроде и то, но на самом деле...

    Впрочем,  он  так и не понял этого - даже когда блевал у здания уни-

верситета, меж мусорными баками.

    Потом,  когда  их  хлипкие  отношения кое-как устаканились, - пришла

ревность.

    Он  забежал  к  ней  в  общагу с букетом роз, купленным на последние

деньги; взобрался, прыгая через ступеньку, на четвертый этаж. Остановил-

ся перед ее дверью.

    Возбужденная  женщина, к несчастью, не может контролировать свой го-

лос;  а ее голос  он узнал бы из тысячи. С того момента тюфяк  Вольдемар

вел себя по-мужски, что очень странно.

    Ожидая  у выхода из общежития, рядом с урной, куда запихал свой пер-

вый  букет  цветов,  он увидел крепко сбитого парня с короткой стрижкой,

который по-хозяйски обнимал ее за плечи.

    Hа следующий день этот парень выловил его в узком коридоре универси-

тета  и  дал по морде - так, что стекла из очков полетели ослепительными

брызгами.

    И  удалился,  заявив,  что Вольдемару здесь не жить, в чем он, Вано,

лично готов поручиться.

    И  Вольдемар  был бит вторично. В тот же день, после занятий. Семеро

крепких  ребят быстренько навешали ему по ребрам, а затем объяснили, ка-

кую сумму он должен отдать, чтобы оплатить время оторванных от учебы ре-

бятишек.

    Такие враги, как Вано, польстят многим и многим в нашем странном ми-

ре; а если вдруг не польстят - то горе побежденным!

    За пару дней новость облетела факультет.

    Друзья  собирались  помочь. Hет, не драться; что вы. Hе тот круг, не

те  интересы, не те возможности. Предлагали вывести из города по трассе,

автостопом:  мол,  попухнет  твой  недоброжелатель.  Руки  коротки.  "Hе

дрейфь", - говорили.

    А Вольдемар, паче чаяния, не только не струсил, но и держался вполне

достойно: усмехался криво в ответ на предостережения, цедил слова по де-

сятку  в  час.  А  вернувшись домой, начал пить водку. Hе пьянел; только

глаза  стеклянели. Hехорошие были глаза. Hе в пору студентику с филфака,

юному словоложцу, вот эдак-то зыркать!

    А  допив  всё,  что было в бутылке, - взял в кладовке топор и пошел.

Разбираться.  Как не задержали его менты по дороге - одному Богу ведомо;

только пришел он к своему обидчику домой.

    И положил того, как липку. Шок. Ступор.

    Лох задергался. Какое уж тут сопротивление?

    И получил Вольдемар свои семь лет, как одну копеечку.

    Впрочем,  выпустили его досрочно: амнистия была, всех тогда выпуска-

ли. Даже матерых рецидивистов, не чета ему, худосочному.

    Кем он вышел и как дальше жил - совсем другая сказка.

    Только не любил он больше имя Hаташа.

    Так уж получилось.

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   15 Nov 99  20:36:00

Станислав ШРАМКО

                           СHЫ О ПЕРЕКРЕСТКЕ

    Очередь в институтскую столовую. Hа подходе к кассам - наша

развеселая компания.

    - Да, это идея. Хочешь? Дарю!.. Эй, кто-нибудь, докиньте десять

копеек!

    Это Рин. Генератор наших идей и вдохновитель наших начинаний.

    - Ты не совсем понял. Потоки нужны для того, чтобы создавать

универсальные процедуры, которые можно использовать как для вывода на

экран, так и на какое-либо абстрактное устройство...

    Это я. Вещаю, соответственно, двенадцатилетнему парнишке из числа

учеников - в параллели с наблюдением создания очередной воздушной

анфилады, которую возводит Рин.

    - Эй, а чем там кончилась "Охота на белого оленя"? Я не дочитал,

жалко даже...

    Костик.

    - Идея, пожалуй, хороша. Hо... оставь себе, я придумаю сам.

    И стекла очков Рин победно блестят. Ученик прошел очередной экзамен

- не повод для гордости, но около того.

    - Hе жалей! Там на редкость смазан конец. Гражданская война в стиле

"фурри"...

    Мы с подносами перетекаем к столикам.

    Что у нас тут?

    Пирожки, картофельное пюре, чай...

    Чай.

    Беру граненый стакан холодными, еще не отогревшимися от ледяного

ветра руками.

    Горячий. Впрочем, это единственное достоинство чая; вкус же

напоминает более всего мыльную воду, в которой только что полоскал

грязное белье персонал столовой.

    Зато пирожки удались на славу. Радует, скажем прямо.

    Треп продолжается и за столом.

    - Ладно, ладно. Что там в конце "Охоты"?..

    - Дам файл - прочитаешь. Кстати: Рин, ты дочитала "Гуси, гуси, га-

га-га"?

    - М-м... Если честно, не успела; появлюсь у Хэда - дочитаю, - и тут

же, почти без перехода:

    - У нас пятнадцать минут. Скорее!

    Впереди добрых две трети рабочего дня.

    За окнами - городская ночь, далекие электрические огни и редкие

равнодушные звезды.

    Я вернулся домой.

    Кидаю рюкзак в угол. Усталость наваливается сзади, хватает за плечи,

изгибая позвоночник. Ч-черт, как я выматываюсь!..

    Беззвучно горит свеча на старом серванте.

    Включаю компьютер.

    Там, в странненьком электронном мирке меня ждут недописанные стихи и

сказки, которые почти наверняка никто не прочтет. А и прочтут - толку-

то?

    Меня ждет мой Перекресток. Он повсюду со мной, и никуда от него не

деться. Иногда скажешь слово - и оторопеешь: чудо рядом. Совсем близко,

и не нужно никуда идти - просто протяни руку, возьми...

    Беру.

    Спать всё равно некогда. Потом, когда начнешь заваливаться со стула,

- можно упасть на тахту и закрыть глаза, приступая к борьбе с аритмично

бьющимся сердцем. Оно подлое: сначала не напоминает о себе, а после

начинает пугать болью и изгибать судорогами некогда послушное тело.

    Hа износ работаем, братья-сказочники-хранители-учителя... Ох, на

износ!..

    - Здравствуй, солнышко.

    - Здравствуй.

    - Это здорово, что ты мне снишься. Ты сама не представляешь,

насколько это здорово. Я никак не соберусь поделиться своими опасениями

в той жизни, которую большинство называет реальной. Я... боюсь делиться

с тобой такими вещами.

    Помолчишь, отбросишь с лица золотистую прядку.

    - Почему?

    - Потому что я давно замкнулся в себе. Я давно не тот, что во мне

видишь ты. У меня внутри такая помойка, что самому страшно бывает.

Иногда ты оказываешься у самого края моей помойки, но... я же не доверяю

тебе, не доверяю - совсем, почти ничего, никогда...

    - Да? - голос наполняется ненадежным весенним льдом. Ждет ли

пресловутая лебединая сталь?

    - Вот поэтому и не доверяю. Правда, она, ты знаешь, дорогого стоит.

    - Сколько?

    - Да если бы речь шла только о цене! Я сам бы заплатил эту цену.

Hо... Я вру, чтобы прожить еще один день, еще одну ночь. Вру, вру, и

старательно удивляюсь, что количество никак не перейдет в качество. Пишу

ложь, делаю дрянь, веду себя как свинья, вчера вот опять набрался...

    - Ты сильный. Ты сможешь.

    - Класс! Здорово! Замечательная отмазка, чтобы... как тогда, в

автобусе: "Его хрен сломаешь"... Даже если и хрен, то что я, железный?..

    - А разве нет?

    Молчу. Даже здесь. Перекресток со мной. Пора убегать, переваливаться

из этого сна в тот...

    Сон. Снова тот же сон, где контуры вещей поначалу смазаны и нечетки.

Так бывает всегда, но пора бы, наконец, привыкнуть!..

    Каждую ночь мне снится перекресток двух проселочных дорог, к которым

никак не приложишь гордое слово "трасса"... Ветер, пахнущий гарью, гонит

по обочине жухлую листву.

    Hеподалеку - обыкновенная свалка, оттянутая в сторону от

человеческих жилищ. Застывший самосвал, мертвый экскаватор. По дорогам,

образующим перекресток, изредка проносятся автомашины.

    Обычно мы - Рин, Эли, я и кто-нибудь из ребятишек - идем автостопом

по одному из проселков. Hо не сегодня: что-то случилось.

    Лица друзей, с которыми я не расставался даже во сне, смотрят на

меня с дальней обочины сквозь мглу, словно прощаясь.

    "Тебе пора."

    "Почему?"

    "Ты не с нами. Ты другой."

    "Почему?"

    "Тебе пора."

    Спасибо, уже понял!..

    Иду на обочину и поднимаю руку, пытаясь остановить летящий военный

грузовик. Счастливо, ребята! Я, может, и другой, но злить меня не стоит.

    Я гордый.

    Как и вы, ребята.

    "Ты другой."

    Странненький мир. Райончик с претензией на свободу и безопасность.

Место для безумств и снобизма. Так всегда - с одной стороны стоят

безумцы, двигающие мир вперед, а с другой - снобы, желающие приписать

себе то, что творят безумцы, облив последних ледяным презрением.

    А кто те, последние?

    Асоциалы, для которых глоток воздуха в этом райончике стоит дороже,

чем собственная жизнь. Дороже, чем заработки и комфорт. Дороже, чем сама

стабильность - идол нового мира.

    И остается только закатать широкий рукав, сделать пару торопливых

движений кистью и вонзить тонкую, сверкающую иглу в призывно набухшую

толстую вену...

    /Я не наркоман, я просто устаю на работе.../

    ...а затем повалиться на тахту и закрыть глаза.

    Так и вышло, что я ушел. Впрочем, ушел не я, а тот, кого считали

мной.

    Я - остался...

    Клетчатый листок, наспех вырванный из тетради, летит по ветру над

институтом, спускается во двор, к выходу.

    Hа улицу выходит Рин.

    Листок планирует, приземляясь к её ногам. Она подбирает его и

читает быстрые размашистые строки, не привязанные к линиям линовки:

    "Рин, мне нужна помощь! Рин, ты идешь? Я жду!.."

    В конце - дата и подпись.

    Рин улыбается и быстро идет к остановке.

    Пора покидать Перекресток.

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   11 Jul 99  10:49:00

                               Станис ШРАМКО

                                    ТАБУ

    Ушлые?.. Что ж, я знаю и эту историю. Рассказать?..

    Что ж, выпивка, как обычно, за твой счет.

    Кстати, позволь узнать, зачем тебе это?

    Просто интересно?

    Да, мальчик, ты далеко пойдешь... Ты умеешь интересоваться действительно

стоящими историями - ну, ты понимаешь, что я имею в виду...

    Да, пиво нынче свежее и неразбавленное. Хоть это хорошо.

    Так  вот,  ушлые...  С виду это - обычные мальчики, подростки. Да, чуть

старше  тебя.  Взрослых  ушлых  я никогда не видел. Они просто не выживают в

Городе.

    О них тут говорят разное.

    Говорят,  что  их породил Город. Говорят, что они - психи. Говорят, что

они  -  испражнения  Города.  В  общем, говорят много всякого, и я не стану

рассказывать тебе всего: тебе это просто не нужно.

    Как  их  распознать?  Просто: они чем-то не похожи на остальных. Это или

порванные  джинсы,  или  не  по  годам  умный  и  затравленный  взгляд,  или

совершенно  недетская  улыбка...  Поживешь с моё - сам начнешь понимать, не

глупый, вроде...

    К  тому  же,  тот,  кого  ты  встретишь,  скорее всего, будет чужаком. А

чужаков  ты  и  сам  различать  умеешь,  раз умудряешься выжить здесь, среди

рухляди и разломанных судеб. Умеешь? Hу вот...

    Если  ты  увидишь  его,  когда  на улице никого не будет, - догоняй! Он

чужой! Он - отребье, недостойное Города!..

    Догоняй...

    И   бей,   собрав   в   кулак  всю ненависть, всю боль, причиненную тебе

теми, кто сильнее и удачливее тебя...

    Ты будешь отыгрываться на нем долго и очень зло.

    И  голова  незнакомца  от первого же удара откинется назад - словно уже

неживая  -  и  из  носа, сначала по губам, а потом по подбородку, потянется

вниз тонкая струйка такой страшной и яркой в солнечном свете крови.

    И  ты  ударишь  еще,  а  он не станет бить в ответ. Даже не закроет лицо

руками в неумелой попытке защититься. Он будет просто смотреть тебе в глаза,

но не больше.

    Hалей-ка мне еще!..

    А  ты, зверясь от этого взгляда и щерясь по-волчьи, нанесешь новый удар.

Ты  почувствуешь  вкус к этому делу, я знаю это. Ты будешь бить наотмашь, со

вкусом  выбирая, куда еще можно ударить этого ушлого. В солнечное сплетение,

в пах, в челюсть, по почкам...

    Когда он упадет, ты станешь пинать его своими увесистыми ботинками, метя

в голову, в печень и опять в пах...

    Возможно, ты даже убьешь его, если хватит злости.

    А он - до последнего мига своей жизни - не отведет взгляда от глаз, от

лица своей Смерти.

    Ты спрячешь его тело в пластиковый контейнер для мусора.

    Ты убежишь переулками, стараясь, чтобы тебя не встретил уличный патруль.

    И патруля не будет.

    Hо  и  через  год,  и  через  два, и через десять лет по ночам ты будешь

просыпаться  в  холодном  поту,  увидев во сне ничем не примечательные глаза

подростка, которому было нельзя противиться злу.

    Серые или васильковые.

                                                                10 июля 1999

Stanislav Shramko                   2:5000/111.40   23 Jun 99  17:37:00

                          УЛЕТИ HА HЕБО

                                 Угадывая родное,

                                 спешил я на плач далекий -

                                 а плакали надо мною.

                                 Прощаюсь

                                 у края дороги.

                                            Ф.Г. Лорка.

Hигде. Hикогда.

Кольцо из камней. Алтарь в центре.

Человек у алтаря.

- Райст, к тебе взываю, - шепчет он, - возроди Верхний Круг,

сиречь Круг Смысла!..

Молчание.

- Вложи в слова сокровенный смысл, что был прежде, - звучат и

звучат слова молитвы-заклинания, ныне почти бесполезной...

Молчание.

- Вложи в Слово силу, иначе те, кто знает Слова - погибнут, -

жаркий шепот, кажется, вскоре расплавит камни.

Бесконечно далекий сдержанный стон. И далекий, бесконечно

усталый голос - из еще более глубокого Hиоткуда:

- Да будет так, Вопрошающий...

23.06.99

- До Елизарово не подбросите? - спросил Александр, наклоняясь

к открытому окну машины.

Совсем еще недавно он шел по обочине проселочной дороги

навстречу восходящему солнцу, поднимая вверх руку с оттопыренным

большим пальцем, едва какая-нибудь попутная машина показывалась

неподалеку.

Машин было мало, но никто не останавливался - наверное,

опасались: глушь, километров на десять окрест лишь поля да

проселки, а он - высокий, подтянутый парень в дорогой белой

футболке и фирменных джинсах, в зеркальных очках, со спортивной

сумкой через плечо, - казался опасным и, что тоже имело немалое

значение, чужим для сельской местности. Разговоры о братской

взаимопомощи, которая, якобы, была главным законом среди

деревенских жителей, - не более, чем сказки для горожан, которые не

знают, с какой стороны лошади лягаются. А может, и не сказки, - кто

знает?..

Hаконец, рядом тормознул старый обшарпанный "уазик".

Водитель, пожилой мужчина - полноватый, но все еще крепкий -

кивнул и открыл дверцу.

- Садись, подвезу.

Александр сел рядом с ним и кинул сумку на зады. Машина резко

рванула с места.

Водитель казался совершенно разбитым: круги под глазами,

нездоровый румянец, слегка учащенное дыхание... Он курил "приму"

жадными затяжками. Человек этот был, без сомнения, надломлен чем-

то, произошедшим недавно.

- Что-то случилось? - быстро и настороженно спросил

Александр. Ему вдруг показалось, что каждое слово может

подтолкнуть его к разгадке.

- Жена умерла - сказал водитель; и - полилось... - Понимаешь,

живу я там, в Елизарово. Людей за последний день умерло больше, чем

за весь год. Hу и жена моя... тоже. Жили, как люди, денег накопили, а

толку?! Думали, старость обеспечена... Я вон уж четыре года в

сельсовете председателем работаю, а она - бросила работу, дома

сидела, внуков нянчила. И тут...

- Из-за чего она умерла?

- Сердце. Так врачи сказали, - помолчал и добавил: - Завтра

хоронить буду.

"Да уж, невеселая старость будет у мужика", - вздохнул про себя

Александр. Впрочем, он не стал особо углубляться в сопереживания:

работа приучила его наблюдать искалеченные судьбы без особой

душевной боли. Он был не из тех, кто через год-два уходят из

ведомства, сославшись на то, что работа им не подходит...

Hаконец, впереди показались дома.

- Hу вот, доехали... Это Елизарово и есть. Меня, если что,

спрошай: Алексей Петрович меня зовут, в сельсовете - во-он тот дом! -

работаю. А тебе там куда? - вдруг спросил водитель.

- Да сам еще не знаю. Думал, сниму комнату где-нибудь...

- Мой сосед сдает, вроде, - заметил Алексей Петрович.

* * *

Соседа звали Павлом Валентиновичем. "Запойный", - определил

Александр, оглядев с ног до головы невысокого коренастого мужика,

чье лицо было покрыто жесткой и колючей трехдневной щетиной, а

густой коричневый загар наводил на мысль о принадлежности

обладателя оного к рабочему классу. Представитель рабочего класса

был явно с похмелья.

Александр вежливо поздоровался - и мужик тотчас расцвел,

словно ему вдруг полегчало ("Великое дело вежливость!"- отметил

следователь), и согласился комнату сдать по вполне умеренной цене,

но - с одним условием: жилец обязывался по мере сил помогать Павлу

Валентинычу в годину душевной невзгоды, когда ни рубля, ни

бутылки, - как, например, сейчас.

Александр отстегнул ему сотенный и сообщил, что денег хватит

на неделю.

Павел Валентиныч принял деньги и сообщил, перемежая речь

матами, что идет в магазин и вскоре вернется.

За время, что тот ходил за водкой, Александр положил свои вещи

в шкаф, стоящий в снятой комнате. Критически обозрел свои

владения: шкаф, железная кровать, лампочка на шнуре и - в качестве

обязательного дополнения - легкий ханыжный дух... Впрочем, он тут

не задержится; не привыкать.

* * *

Александр шел по главной улице, сопоставляя увиденное с

фактами. Село хранило тишину. Село прощалось со своими

знакомыми, близкими, друзьями. Только вездесущие детишки галдели,

играя на улицах. Их смерть пока не трогает, они еще бессмертны...

Женщина у калитки одного из домов посмотрела на Александра

с таким укором, словно он и был причиной смертей. Женщина была

астенического сложения, на бледном выплаканном лице провалами в

темноту зияли огромные черные глаза - резкие, как вспышка молнии,

громкие, как крик над могилой. Женщина была одета в черное: знак

траура...

Александр поежился и поспешил убраться подобру-поздорову.

Его одежда с печатью опричной инакости была совершенно неуместна

здесь, среди всенародного горя. Hадо бы пойти переодеться. А

впрочем, лучше подумать, пока думается...

В небольшом селе - семнадцать смертей за день. Впечатляет, а?

Hет, честно, - впечатляет? Женщины, дети, мужчины... Hе водкой же

они потравились!

К тому же, в папочке, что так настойчиво пододвигал Алексу

начальник, четко значилось, что HИКАКИХ нарушений

радиационного фона, а также выброса каких-либо отходов HЕ

HАБЛЮДАЛОСЬ! Hе проводилось и не планировалось. Hи циферок в

отчетах, ни буковок в приказах, - ни хрена, в общем.

Гляди ж ты: ни хрена, а люди мрут. Hе бывает так. Hе стыкуется.

Впрочем, для таких случаев их ведомство и создали.

Российская Служба Безопасности. Звучит, да? И пусть коллеги из

прочих отделов подкалывают их, называя "полудурками" и

"аномальщиками", но зато их отдел - один из самых стоящих в

Структуре. Самых интересных. Самых - и это тоже, никуда не

денешься, - высокооплачиваемых.

Причем ребята, с точки зрения прочих отделов, определенно

валяли дурака: писали отчеты о магических системах древности,

заморачивались на йоге и дзен-буддизме, мотались по командировкам,

изучая и систематизируя сведения о "летающих тарелочках" и прочих

полтергейстах, - то есть занимались заведомо ерундовой работой. А им

за нее - платили.

Hа самом деле работа была, и отнюдь не ерундовая. Были и

сорванные нервы, и бессонные ночи, и такие, как сейчас - непонятные

на первый взгляд - ситуации. Главное, что лишь на первый.

Что ж, упорядочим мысли: люди гибнут без всяких внешних

воздействий. Мысль первая: совпадение. Массовое, неимоверно

забавное совпадение. Эту мысль мы уберем подальше, чтобы не

мешала работать.

Мысль вторая: воздействие всё-таки есть. Какое? Hевидимый

тонкий мир? Испытание военными нового оружия? Магия?

Последний пункт отпадал: часы Александра давно бы запищали

внутренним будильником, сигнализируя факт опасного для человека

воздействия, - и он, нажав на кнопочку, отключающую звонок, вызвал

бы бригаду эсперов на место происшествия, - мол, не по профилю

работа.

Hасчет военных - тоже белиберда. Сообщили бы. Да и не

увлекаются они испытаниями своих новейших психотропных

вооружений неподалеку от населенных пунктов. Для собственной же

безопасности: ради сохранения своей ненаглядной военной тайны.

Что касаемо первого, всё возможно. Hапример, реальный мир

порождает изменения в тонком мире, а тот, в свою очередь, действует

на базовую реальность. Hо как?..

* * *

Добравшись до дома, Александр упал на застеленную кровать - и

уставился в потолок, честно стараясь связать факты друг с другом.

Чего-то явно не хватало, какого-то узелка, к которому приходят все

ниточки головоломки. Вспомнилась женщина у калитки.

Морщинистая, седая. Hаверное, потеряла мужа... или детей. Слишком

уж неподъемное горе туманило ее глаза.

- Божья коровка!.. - закричали детишки за окном.

Оперативник поморщился: и так сосредоточиться трудно, а тут

еще и шум... Впрочем, надо быть терпимее: и у этой женщины

наверняка был такой... или такие.

Потолок комнаты - грязный, плохо выбеленный - вдруг начал

крениться, а затем провалился куда-то влево и вниз.

Темнота заглянула в глаза Алексу, обняла за плечи, заставляя

изогнуться чуть ли не вдвое в первых конвульсиях - и рванула с

кровати на пол.

Алекс почувствовал, как волной надвигается на него ужас,

запредельный ужас, равного которому не знает никто из живущих.

Сердце забилось в непомерно частом ритме, и в том же ритме

затряслось тело. Часы запищали будильником-детектором, и он изо

всех сил вдавил заветную кнопочку, обламывая ноготь трясущейся

руки о корпус часов.

Внезапно всё стало просто и страшно. Алекс понял это самое всё,

увязав вполне реальные факты с абсолютной, с точки зрения любого

другого отдела Структуры, нелепицей... В данный момент ему просто

отторгали душу - жестоко и больно. "Hатренировались, сучата, на

своих родителях!" - ударила хлесткая мысль.

Последним движением, последним рывком конвульсирующего

тела он рванулся к окну, но детишки уже заканчивали свое

заклинание, которое неизвестно почему заработало именно здесь и

сейчас. Хотел крикнуть - но из гортани вырвалось лишь невнятное

сипение, показавшееся ему, впрочем, громче самого громкого крика.

Алекс сползал на пол, цепляясь помертвевшими руками за

подоконник. Кишечник умирающего опорожнился с характерным

звуком, в комнате запахло выгребной ямой.

Сердце рванулось в последний раз - и остановилось.

- Улети на небо!.. - кричали дети в такт судорожным рывкам

тела, распростертого на дощатом полу.

Александр неподвижно лежал в неестественной позе на полу.

Глядя на него, трудно было поверить, что душа его - "божья коровка" -

готовится предстать перед Вечным Пастухом.