Георгий Шах.

Рассказы

И деревья, как всадники...

Питон

Если бы ее не уничтожили...

Берегись, Наварра!

Всевидящее око

Гибель Фаэтона

Объект МКАНФ

   Георгий Шах.

   И деревья, как всадники...

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.

   & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000

   -----------------------------------------------------------------------

   Поначалу все было как   обычно.   Воронихин   задавал   те   вопросы,   какие

ожидал   услышать   Сойерс;   Сойерс   давал   те   ответы,   на   какие,   видимо,

рассчитывал Воронихин.

   Да, Вилли Сойерс - тот самый космонавигатор, пропавший без вести вместе

с другими 84 членами экипажа "Крошки", - это мой   отец.   Профессия   у   нас

наследственная, передается из поколения в поколение. И сын   мой   поддержал

традицию,    в    прошлом    году    закончил    стажировку,    получил    первое

самостоятельное задание. Сейчас пока работает на малых линиях   в   пределах

Солнечной системы.

   Что я могу сказать о "Крошке"? В сущности, ничего такого,   чего   бы   не

знала широкая публика. Этот космический гигант,   который   наградили   таким

ласковым прозвищем, был сконструирован на славу. Не   верю   в   его   гибель.

Когда-нибудь мы о нем услышим. Может быть, не мы, а те,   кто   будет   после

нас.

   Да, мне 46. Нет, начинал я не с пассажирских, пришлось водить   грузовые

титропланы. Знаете, эти лягушки   с   раздутым   брюхом,   их   теперь   уже   не

встретишь на трассах, уступили место   шкафам.   Сколько   налетано?   Честное

слово, не считал. Где-то около триллиона. Жена?   Да...   Еще   дети?   Нет...

Дом? Везде понемногу, чаще на Марсе.

   Они сидели на открытой веранде столичной гостиницы   "Мираж",   на   300-м

этаже. Гостиница была новенькая, несколько вычурной и сумбурной, на взгляд

Сойерса, архитектуры. Нельзя не отдать должного технической стороне дела -

обслуживание безупречное, такого не найдешь ни на   одной   другой   планете.

Любое желание, даже не высказанное вслух, удовлетворяется моментально. Эти

забавные, неуклюжие на вид роботы новейшей конструкции ухитряются почти не

показываться на глаза, работают ловко и бесшумно, ненавязчивы, почтительны

без противного подобострастия, словом, очень милы. Непонятно только, зачем

надо было придавать им такую нелепую наружность. Видимо, дань   современной

эстетике. Потуги на оригинальность.

   - Эй, робби, еще два кофе.

   Сойерса с самого начала не   покидало   ощущение,   что   визит   Воронихина

обернется неожиданностью. Утром, когда журналист позвонил к нему в номер и

предложил встретиться, он был озадачен. Приятно, конечно, что в первый   же

день   твоего   появления   в   столице   тобой   интересуется   не   какой-нибудь

начинающий репортер, а обозреватель со вселенским именем, с необыкновенным

даром угадывать значительные общественные проблемы задолго   до   того,   как

они заявят о себе во весь голос, человек, каждое   слово   которого   ловится

как откровение. Но зачем,   спрашивается,   ему   понадобилась   моя   скромная

персона? Не для того ведь, чтобы сочинить очерк об одном из рядовых трудяг

космоса или о благородной семейной традиции. Впрочем, почему бы и   нет?   В

конце концов, не такой уж я рядовой.

   Сойерс попытался встретиться взглядом со   своим   собеседником,   но   тот

следил за ловкими   движениями   белки,   карабкавшейся   по   стволу   молодой,

изящно изогнутой лиственницы. Веранда была превращена в лесной   участок   с

маленькими лужайками для отдыха и деловых встреч.   После   кратковременного

увлечения закрытыми интерьерами с постоянно меняющимся   зрительным   фоном,

который создавал иллюзию движения,   архитекторы   вернулись   к   моде   XXXII

столетия, когда господствовал лозунг "Назад, к природе".

   Сойерс выждал, пока белка   скрылась   в   листве,   и   сказал   с   оттенком

вызова:

   - Почему вы   не   спрашиваете   о   моем   хобби?   Этим,   кажется,   принято

заканчивать интервью с интересными людьми.

   Воронихин улыбнулся.

   - Я слышал о вашем увлечении, вы пишете исторические повести. Слышал не

то слово, я их читал.

   - Но это невозможно! Они были изданы ничтожным тиражом на   Марсе   и   не

удостоились упоминания даже в местной печати, не говоря уж о   межпланетных

изданиях.

   - Чистая случайность. Кто-то   приобрел   вашу   книжку,   чтобы   скоротать

время в ракетоплане, и оставил в гостиничном номере, который достался мне.

Кстати, это у вас единственная?

   - Честно сказать, я до сих пор колеблюсь, стоит ли продолжать? - Сойерс

виновато улыбнулся. - Я ведь сознаю, что...

   - Ваши повести не относятся к числу литературных шедевров,   это   верно.

Вы неумело выписываете характеры и еще хуже мотивируете действие.   Зато   в

них бездна настоящего   историзма.   У   вас   способность   угадывать   детали,

которые помогают зримо   представить   дух   эпохи.   От   меблировки,   утвари,

одежды до лексикона и манеры рассуждать.

   Воронихин сжал виски ладонями, вспоминая.   Когда   Сойерс   пытался   было

заговорить, остановил его взглядом.

   - Вы слышали что-нибудь о "Безмолвии   красного   утра"?   Нет?   Я   так   и

думал.   О   ней   знают   лишь   немногие   специалисты.   Эта   иллюстрированная

книжонка с пышным названием содержит самое точное описание быта   и   нравов

конца второго - начала третьего тысячелетия, то есть как раз того периода,

который вы описываете в   своем   "Начале   начал".   И   вы   ухитрились   почти

дословно воспроизвести такие сочные подробности, что я просто дивился.

   Сойерс был польщен и одновременно чуточку задет.

   - Надеюсь, - сказал   он,   -   вы   не   думаете,   что   я   заимствовал   эти

подробности у древних авторов и позволил себе обойтись без ссылок?

   - К сожалению, нет, - возразил Воронихин, - вы   сумели   их   угадать.   И

знаете, почему я в этом убежден? Потому что рядом с достоверными   деталями

у вас встречаются дикие   ошибки.   Да   вот   пример.   Ваш   герой   пользуется

электрической бритвой. Это в двадцать первом-то веке, когда успели   забыть

о   таких   неуклюжих   приборах    и    научились    начисто    снимать    щетину

прикосновением ароматической губки.

   - Непростительная оплошность, - признался Сойерс. -   Результат   спешки.

Знаете, мне ведь приходится заниматься   литературными   опытами   в   "окнах"

между полетами.

   - Ладно, не оправдывайтесь. Разговор сейчас не об этом.

   Наконец-то, подумал Сойерс, но собеседник   молчал,   видимо,   обдумывая,

как подступиться к делу. Сколько ему может быть лет? Кажется, еще в   школе

зачитывался его очерками, он уже тогда был знаменит. Кстати, почему он так

странно    выразился:    "К    сожалению"?    Словно    хотел    сказать,     что

предпочтительней заимствовать,   чем   угадывать.   Вот   уж,   право,   нелепая

мысль.

   - Именно это я и хотел сказать. - Воронихин   поднялся,   обошел   столик,

подтянул к себе свободное кресло и придвинул его вплотную к Сойерсу.

   - Пусть вас не   смущает   моя   проницательность.   У   меня   нет   с   собой

мыслеулавливателя. Честно сказать,   вообще   не   люблю   прибегать   к   этому

аппарату. Так вот, я действительно думаю, что в   исторической   романистике

плагиат лучше изобретательства,   даже   если   оно   удачно   и   опирается   на

изощренную интуицию. Почему я так думаю вопреки,   казалось   бы,   очевидным

нравственным постулатам, вы   поймете   позднее.   Скажите,   Сойерс,   что   вы

читали из Брокта?

   -   Все.   Решительно   все.   Не   пропустил   ни   строчки.    Тридцатитомное

академическое издание плюс отдельные вещи, изданные вслед. Вот вы   сделали

мне комплимент, но я ведь не более чем жалкий его   подражатель.   Что   меня

больше всего поражает в его   таланте,   так   это   эффект   присутствия.   Наш

современник, человек четвертого тысячелетия, он   описывает   события   любой

исторической эпохи с такой поразительной достоверностью, будто сам   в   них

участвовал. Этот волшебник заставляет поверить в возможность ясновидения.

   - Что вы больше всего у него любите? - спросил Воронихин.

   - Трудный вопрос. Пожалуй, "Хаджи-Мурат", "Фиеста", "Шагреневая   кожа",

из пьес - "Кориолан", "Лиса и   виноград".   Из   поэм   -   "Торжество   Сида",

"Мцыри", а впрочем, и все остальное.

   Воронихин кивнул:

   - Я тоже испытал это чувство восторга. Да так, вероятно, думают все. На

протяжении последних двадцати лет опросы   общественного   мнения   неизменно

завершались единодушным провозглашением   Брокта   самым   великим   писателем

современности. Вчера он умер, - добавил Воронихин без перехода.

   - Не может быть! - воскликнул Сойерс. - Какая потеря!

   - Да. Он был очень стар и к тому же вел нездоровый образ жизни.   Дни   и

ночи проводил за чтением старинных книг, копался в микротеках, пренебрегал

правилами физиологической и умственной гигиены.   Странно,   что   его   хилый

организм так долго   выдерживал   подобные   перегрузки.   Но   всему   приходит

конец.

   - Какая потеря! - повторил Сойерс.

   - Да, но потеря восполнимая, -   возразил   Воронихин.   -   Нет,   нет,   не

перебивайте, выслушайте меня до конца.   Около   года   назад   я   связался   с

Броктом по видео и попросил согласия на   встречу.   Он   несколько   помялся,

сказал, что не любит отвлекаться от своих занятий и к тому же не нуждается

в очередной хвалебной оде, но я заверил, что речь идет не об этом, у   меня

к нему весьма важное дело. В конце концов Брокт уступил.

   Мы встретились на другой день, для чего мне пришлось проделать довольно

утомительное путешествие. Он живет, прошу прощения, жил   в   одном   из   тех

уединенных местечек в горной местности, которые служат приютом для   поэтов

и влюбленных,   желающих   хоть   на   время   отключиться   от   мирской   суеты.

Приходилось ли вам бывать в Одиноком?

   - Нет, никогда, - ответил Сойерс, - хотя я слышал о нем немало, и   даже

как-то врач рекомендовал мне провести свой отпуск именно там.

   - Это очаровательный поселок, - продолжал   Воронихин,   -   вернее   даже,

рассеянная в горах цепь вилл, предназначенных для уединения, насколько оно

вообще возможно. Район закрыт для полетов,   туда   нельзя   добраться   и   на

мобилях. Единственный способ - двадцатикилометровая прогулка,   а   если   вы

немощны, то вас снабдят древней колесницей, запряженной парой лошадок.

   Меня встретила   милая   старушка,   его   жена,   угостила   чаем,   заставив

попробовать пироги домашнего изготовления, - как видите,   не   все   в   этом

мире доверяется механизмам. Когда я стал выказывать   признаки   нетерпения,

она сообщила, что Брокт ждет меня в кабинете. Я не стал спрашивать, почему

меня не   провели   к   нему   сразу.   Видимо,   супруга   Брокта   не   разделяла

стремления своего мужа к одиночеству и рада была даже обществу   случайного

посетителя.

   Брокт встал из-за широченного стола, заваленного кипой бумаг,   небрежно

протянул мне руку и вместо приветствия сказал:

   "Могу уделить вам не больше получаса, мое время слишком ценно. - Потом,

заметив гримасу неодобрения и укора на лице жены, добавил:   -   Это   не   от

чванства, поверьте, у меня действительно остался слишком малый срок, чтобы

тратить его попусту". И взглядом дал понять жене, что   ее   присутствие   не

обязательно.

   "Я собираюсь задать вам всего один вопрос", - сказал я.

   "Спрашивайте".

   "Почему вы опубликовали под   своим   именем   поэму,   принадлежащую   перу

Сергея Есенина?"

   Эффект был совсем не тем, какого я ожидал. Никаких признаков удивления,

или страха, или гнева. Ничего похожего на то, что должен   испытывать   вор,

пойманный с поличным. Секунду он пристально   глядел   мне   в   глаза,   потом

отошел к окну и, обернувшись ко мне спиной, уставился   на   уходящую   вдаль

череду зеленых холмов. Он был очень высок и худ,   с   узкими   плечами,   шеи

почти не было видно, и голова, казалось, росла прямо   из   туловища.   Брокт

явно не принадлежал к образцам человеческой   расы   на   высшей   ступени   ее

развития. Я терпеливо ждал,   твердо   решив   не   раскрывать   рта,   пока   не

дождусь ответа.

   - Я ничего не понимаю, - сказал Сойерс. - Какая-то литературная кража в

наше время... Сплошная несуразица.

   - Я   просил   вас   не   перебивать,   Сойерс,   -   сказал   Воронихин,   -   я

постараюсь быть кратким.

   - Нет, нет, продолжайте, мне некуда спешить.

   - Потом Брокт сказал, не оборачиваясь: "У вас есть доказательства?"

   Я был готов к этому вопросу. "Нет, но при желании их нетрудно найти,   и

вам это известно лучше, чем мне".

   "Да, вы правы, - сказал он. -   Что   ж,   когда-нибудь   это   должно   было

случиться. Странно, что так поздно. Я был готов к этому с самого начала. -

Он отошел от окна, повернулся ко мне   лицом   и   спросил:   -   Вы   намерены,

разумеется, предать свое открытие гласности?"   -   Слово   "открытие"   Брокт

произнес с подчеркнутой иронией.

   "Не знаю, - ответил я. - Прежде всего хотелось бы знать мотивы".

   "Ах да, мотивы. Естественно. Вы имеете на это   право.   Садитесь.   -   Он

указал мне на овальное кресло, а сам прошел к своему месту   за   письменным

столом, сел, выставил вперед костлявые локти и уперся пальцами в виски.   -

Я, Николай Брокт, - сказал он торжественно,   будто   пародируя   официальные

заявления на межпланетных конгрессах, - опубликовал за   свою   жизнь   сорок

четыре выдающихся литературных произведения. И все они не мои.   В   старину

это   называли   плагиатом   -   изысканное   наименование   для    литературного

воровства. Сейчас вы узнаете, почему я это сделал. Кстати,   не   хотите   ли

записать мою исповедь?" - Он   достал   из   ящика   миниатюрный   автописец   и

щелчком подтолкнул его ко мне по гладкой серебристой поверхности стола.

   "Благодарю, - сказал я, - пока в этом нет   нужды.   К   тому   же   у   меня

отличная память".

   "Ваше дело, - бросил он равнодушно. - Для начала вам придется выслушать

нечто вроде предисловия. Приношу извинения, если все   или   хотя   бы   часть

того, о чем я собираюсь сказать, вам известно. Без этого не обойтись.

   Одна   из   наиболее   сложных   проблем,   стоящих   перед   человечеством   и

приобретающих все более серьезный характер для каждого нового поколения, -

это проблема сохранения накопленных знаний. Впрочем, слово "сохранение" не

совсем точно выражает суть дела. Хранить можно в конце концов что   угодно,

от овощей   до   запасов   воздуха.   Современная   техника   позволила   сделать

практически вечными такие неувядаемые   творения   человеческого   духа,   как

Пизанская башня или Мона Лиза. В необъятном хранилище знаний сберегаются в

микрофильмах все книги, изданные со времен изобретения книгопечатания.   Но

подавляющее   большинство   этих   ценностей   мертво,   ибо   не    потребляется

разумом. Да, это именно то   слово,   которое   здесь   уместно.   Не   проблема

сохранения, а проблема потребления накопленных знаний.

   Первые признаки неблагополучия стали обнаруживаться уже в конце второго

тысячелетия. Вам   любопытно   будет   узнать,   что   к   1970   году   на   Земле

издавалось полмиллиона названий книг. Разумеется, в их   числе   было   много

переизданий   или   переводов.   Но   поток   новинок   нарастал    с    ужасающей

быстротой. В 1980 году издавалось около 700 тысяч   названий,   в   1990-м   -

примерно миллион, а когда человечество вступило в   третье   тысячелетие,   в

свет было выпущено свыше полутора миллионов.

    Не стану утомлять вас цифрами. Позволю только напомнить, что в   прошлом

году, по данным Вселенского статистического института, на Земле   и   других

планетах, населенных человеком, опубликовано почти 10 миллиардов названий,

причем третью часть этой книжной лавины составляют новые   произведения.   Я

говорю "книжной", потому что форма публикации не имеет значения.   Идет   ли

речь о видеозвукозаписи либо об   обычной   книге,   мы   должны   принимать   в

расчет не подобные различия, а сам факт появления новинок".

   Брокт теперь расхаживал по комнате,   заложив   руки   за   спину,   говорил

монотонным назидательным тоном, как профессор, читающий популярную   лекцию

в студенческой аудитории.

   "Вернувшись к рубежу второго и третьего тысячелетия, - продолжал он,   -

мы узнаем, что уже в те времена подавляющее   большинство   вновь   созданных

литературных произведений жили два-три года, от силы пять лет. В сущности,

они   производились   для   разового   потребления,   как   пища    или    одежда.

Ремесленнические поделки, служившие средством   скоротать   или   даже   убить

время, как тогда говорили, быстро выходили из моды, пылились в   подвальных

помещениях публичных библиотек, а затем шли на макулатуру.

   Я далек от намерения морализовать на сей счет и упрекать наших пращуров

в недостатке Культуры. Литература, как и всякая другая сфера деятельности,

призванная удовлетворить определенную общественную потребность,   не   может

обходиться без массовой продукции. Разве не так   обстоит   дело   и   в   наше

время? Разумеется, сегодняшний читатель несравненно более   взыскателен,   а

средний уровень литературных произведений гораздо выше, чем   когда-либо   в

прошлом. Это естественный результат развития цивилизации.   Но   соотношение

между   поделками   и   шедеврами   остается   без   больших   изменений.   Весьма

вероятно, что какой-нибудь проходной роман, изданный в наши   дни,   был   бы

признан выдающимся несколько веков назад. Для нас   он   остается   проходным

именно потому, что   воспринимается   в   сравнении   с   подлинными   шедеврами

современной эпохи".

   Брокт остановился, на секунду задумался, потом, улыбнувшись, подошел ко

мне и уже совсем в другой манере, с   оттенком   дружеской   доверительности,

сказал:

   "Кстати, Воронихин, вы хотели знать   мотивы,   попробуйте   поразмыслить.

Первая идея, которая пришла мне в голову, заключалась   в   следующем:   если

наша средняя книга была бы принята древними   как   шедевр,   не   следует   ли

отсюда, что средняя книга древних будет принята как шедевр   людьми   нашего

времени? Говорит вам эта идея о чем-нибудь?"

   "Нет, - ответил я. - Ровно ни о чем. Она представляется мне   абсурдной.

Вы   только   что   изволили   заметить,   что   относительно   высокий    уровень

современного   литературного   производства...   признаюсь,   мне    не    очень

нравится подобная терминология, но уж раз вы ее   употребляете...   да,   наш

средний роман был   бы   признан   в   прошлом   шедевром.   С   этим   еще   можно

согласиться. Но наоборот... Прошу прощения, подобная инверсия кажется   мне

бессмысленной".

   "Вовсе нет, вовсе нет, - возразил Брокт. - Как   раз   потому,   что   речь

идет о ценностях духовных, а не материальных. Действительно, если   бы   вам

вдруг пришло в голову предложить своим современникам, скажем,   примитивные

наручные часы XXIV столетия, нас бы подняли   на   смех.   Иное   дело   книга,

пусть даже посредственная. Она   любопытна   и   привлекательна,   потому   что

позволяет   войти   в   незнакомый   нам   духовный   мир,    удовлетворить    тот

неистребимый интерес к прошлому, который всегда   живет   в   человеке   и   на

котором зиждется преемственная связь поколений.

   Итак, у вас, Воронихин, не возникало никаких догадок.   Не   огорчайтесь.

Мысль об инверсии, как вы выразились, пришла ко мне   откуда-то   из   глубин

подсознания и поначалу я ее попросту отбросил. Она показалась мне такой же

нелепицей, как и вам".

   Вы не устали, Сойерс? - прервал свой рассказ Воронихин. - Извините, что

я многословен и упоминаю малозначащие детали. У меня   странная   память.   Я

запоминаю абсолютно все и могу   изложить   события   любой   давности,   какие

пришлось    пережить.    Однако    с    обязательным-условием    не     нарушать

последовательности. Стоит мне опустить какое-нибудь промежуточное звено, и

я не ручаюсь, что вместе с ним не пропадет важная мысль.

   - Хотел бы я обладать такой странной памятью, - сказал Сойерс.   -   Суть

дела   запоминают   все,   но   самыми   ценными   иногда   оказываются   как   раз

неприметные детали.

   - Тогда я продолжаю.   Брокт   вновь   принялся   расхаживать   по   комнате.

Ощущалась напряженность, вызванная, видимо,   повторным   переживанием   того

озарения, которое посетило его многие годы назад. Уже   знакомым   движением

он приложил пальцы к вискам:

   "Если б вы знали, как медленно и мучительно я шел   к   осознанию   своего

долга!   Не   один   десяток   лет   жизни   был   потрачен   на   изучение   клада,

погребенного в хранилище знаний. Едва ли не все его бесчисленные лабиринты

были мне знакомы, и я ориентировался в них не   хуже   расторопных   роботов,

которые заботились о сохранности архивных материалов,   вели   учет,   давали

справки редким посетителям. Среди этих посетителей было   немало   подлинных

энтузиастов, но никто не мог сравниться со мной в самоотвержении.   Это   не

похвальба, я, видимо, отношусь к числу маньяков.

   Я пропустил через свой мозг гигантское количество книг. Поначалу в моей

работе не было   сколько-нибудь   продуманной   системы.   Сегодня   я   смотрел

античных   поэтов,   завтра   знакомился   с   прозой   XXX   века,    послезавтра

переносился к героям Великой революционной эпохи. Собственно   говоря,   это

то же самое, чем занимаются тысячи и тысячи историков   и   литературоведов,

собирающих   материалы   для   своих   монографий.   Однако    с    одной    очень

существенной разницей. У них была определенная цель, которая   ограничивала

рамки поиска. Я действовал бесцельно, брал все, что попадало под руку.

   Единственным   результатом   моей   работы   было    обнаружение    некоторых

забавных закономерностей художественного творчества, о   чем   я   написал   в

своей первой и последней научной брошюре. Вряд ли многие ее прочитали. Она

того и не заслуживала. То, что показалось мне тогда открытием, было   всего

лишь банальностью. Помню, я пытался доказать, что все литературные   сюжеты

сводятся к 12 основным и 64 вариантным. Позднее я узнал, что существует по

крайней   мере   несколько   тысяч   литературоведческих   работ,    в    которых

сообщается о той же закономерности, однако каждый   исследователь   называет

свою цифру.

   Я зашел в тупик и склонялся к решению бросить свои бесплодные   занятия.

Помешала случайность. Зайдя однажды   в   помещение,   где   хранились   знания

XIX-XX веков, я по своей обычной манере наугад   назвал   серию   и   какой-то

десятизначный номер. Через несколько секунд автомат   выдал   мне   названное

произведение,   и,   устроившись   поудобнее   в   видеокамере,   я   начал    его

просматривать. С первых же   страниц   я   понял,   что   передо   мной   великий

художник. Мастерски построенный сюжет,   глубина   и   многогранность   мысли,

редкостное понимание человеческой психики и   умение   передать   несколькими

штрихами самые сложные ее состояния - все это властно меня захватило. Даже

лишенный блеска и фантазии машинный перевод на современный язык не помешал

мне ощутить красоту и поэтичность слога. Это была   повесть   Льва   Толстого

"Хаджи-Мурат" -   первое   опубликованное   под   моим   именем   художественное

произведение".

   Заметив мое движение, Брокт остановил меня жестом:

   "Вы хотите спросить, почему понадобилось   выдать   повесть   Толстого   за

свое   произведение?   Потому   что   другого   способа   вернуть   ее   людям   не

существовало".

   - Должно быть, я простак, - сказал   Сойерс,   -   но   вам   придется   меня

просветить. Еще в школьные годы я перечитал всего Толстого: "Войну и мир",

"Анну Каренину", "Воскресение". Мне просто не приходило в   голову,   что   у

него могут быть другие вещи. Помнится, даже в   учебнике   не   было   никаких

сведений на сей счет.

   - Видите ли, Сойерс, то, о   чем   я   собираюсь   вам   сейчас   рассказать,

касается одной из наиболее деликатных и трудноразрешимых проблем   развития

человеческой культуры. В прошлом вокруг   нее   бурлили   страсти,   она   была

предметом ожесточенных дискуссий, практически не сходила   с   повестки   дня

Центрального научного совета. И сейчас еще отзвуки   этих   дискуссий   можно

встретить на страницах специальных   журналов.   Но   у   людей,   занимающихся

организацией   культуры,   существует   как   бы   молчаливое    соглашение    не

привлекать к этой проблеме широкого внимания. Само собой   разумеется,   что

речь идет не о сговоре - вам, видимо, известно это   старинное   словечко   -

или намеренной утайке тревожной   информации.   Специалисты   руководствуются

лишь чувством такта и,   если   хотите,   нежеланием   без   надобности   ранить

общественное мнение. Им приходится нелегко. Нужно иметь немало мужества   и

готовности к   моральному   подвижничеству,   чтобы   принять   на   себя   бремя

ответственности   за    погребение    ценностей    духа,    бремя    мучительных

переживаний   из-за    невозможности    сделать    эти    ценности    достоянием

современников.

   Вы понимаете, что я имею в виду не   бездарную   литературную   стряпню   и

даже не слабые, неудавшиеся вещи крупных художников.   Испанский   драматург

эпохи позднего средневековья Лопе де   Вега   сочинил   несколько   сот   пьес.

Спустя 100 лет   на   сценах   изредка   представляли   всего   две   его   пьесы:

"Хозяйку гостиницы" и "Овечий источник". Все прочее было   начисто   забыто.

Как бы ни принимались те или иные произведения в момент   своего   появления

на свет, они   подвергались   затем   суровому   испытанию   временем,   которое

выносило беспристрастный и не подлежащий отмене приговор: отбирало крупицы

истинного и вечного искусства, отбрасывало шлак.

   Иными словами, в литературе шел и   продолжается   жестокий   естественный

отбор. Но   на   определенной   стадии   развития   цивилизации   его   оказалось

недостаточно. Человечество стало производить гораздо больше художественной

продукции, чем оно   в   состоянии   потребить.   Возникла   опасность,   что   в

результате неконтролируемого выбора люди будут проходить мимо значительной

части того, что издавна принято называть золотым фондом литературы. Первые

попытки регулировать процесс потребления   художественных   ценностей   нашли

выражение в специально подобранных библиотечках   мировой   классики.   Такое

издание, например, было предпринято в Советском Союзе по почину   Горького.

В 60-70-х годах оно было повторено в количестве 60 томов.   Любопытно,   что

из произведений Толстого были   включены   только   "Война   и   мир"   и   "Анна

Каренина".

   Вам   должно   быть   известно,   Сойерс,   что   в   прошлом   году   завершена

публикация очередного собрания шедевров. Благодаря современным техническим

средствам    оно    умещается    в    небольшом    чемоданчике.    Но    подобная

миниатюризация нисколько не облегчает задачи   прочтения   15   тысяч   томов,

отобранных при крайне высоких   требованиях.   15   тысяч   -   именно   столько

содержит это собрание классики. Если читать в день по   книге,   отставив   в

сторону все прочие занятия, то понадобится свыше 40 лет, чтобы   проглотить

этот океан художественных ценностей. Разумеется, сроки   жизни   значительно

удлинились.   Разумеется,   современная   аппаратура   до   предела    облегчила

процесс чтения и нам не приходится   расходовать   время   на   перелистывание

страниц. Разумеется,   теперь   существуют   методы   интенсивного   поглощения

информации. Но все это   не   имеет   принципиального   значения,   возможности

человеческого мозга небезграничны.

   Когда вы учились в школе, вам   рекомендовали   три   романа   Толстого.   В

последнем собрании уже отсутствует "Воскресение". Боюсь, что   в   следующем

издании не найдется места для "Анны Карениной". Я постоянно возвращаюсь   к

Толстому, чтобы иметь некий эталон для уяснения тенденции. Конечно,   "Анна

Каренина" еще некоторое время будет находиться в обращении,   но   очередным

поколениям   просто   будет   не   до   нее:   надо   ведь   овладеть    официально

отобранным   золотым   фондом   да   вдобавок   поглощать   огромное   количество

текущей информации. Как бы нас ни влекло к шедеврам прошлого, мы не   можем

обойтись без чтения новинок,   даже   тех,   которые   не   относятся   к   числу

шедевров. Что поделаешь, такова жизнь.

   Сейчас специалисты обсуждают проект   радикального   сокращения   золотого

фонда. Именно радикального, потому что рекомендовать 15 тысяч - все   равно

что вовсе отказаться от рекомендации.   Одни   зазывают   цифру   пять   тысяч,

другие призывают ограничиться всего одной тысячью. Страшно подумать,   кого

затронет эта операция и чего мы лишимся! Именно лишимся.

   После встречи с Броктом я наводил справки в хранилище знаний, причем не

в лабиринте, а в верхних отсеках, где содержатся книги, которые числятся в

читательском обиходе. Мне сообщили, что многие   из   них   в   последний   раз

спрашивали 200-300 лет тому назад. Если книга остается   без   спроса   более

500 лет, она отправляется в лабиринт.

   Теперь примите во внимание, что речь шла до сих пор о чтении вообще,   о

свободном   процессе   приобщения   к   ценностям    культуры,    удовлетворения

потребности   в   эстетическом   наслаждении.   Несравнимо   сложнее    проблема

обязательного образования. Правда, мы уже давно признали негодными попытки

унифицировать сознание,   навязывать   каждому   новому   члену   человеческого

сообщества строго определенный набор знаний. Возможность широкого выбора в

соответствии   с   природными   склонностями   и   вкусом   -   предпосылка   того

многообразия индивидуальностей и талантов, которое позволяет человеческому

роду умножать свой коллективный разум,   делает   его   способным   ставить   и

решать самые головоломные задачи.

   С другой стороны, человек   не   может   стать   человеком,   если   каким-то

способом   не   приобщен   к   своему   роду,   не   ощущает   свою   слитность    с

человечеством. И тут не поможет ни инстинкт,   ни   даже   общность   языка   -

всегда можно забыть свой язык и   выучиться   чужому.   Мы   с   вами,   Сойерс,

понимаем друг друга прежде всего   потому,   что   нас   объединяет   культура,

выношенная   за   тысячелетия   развития   земной   цивилизации.   Как    бы    ни

различались люди по профессиям,   интересам,   склонностям,   они   объединены

Гомером, Шекспиром, Микеланджело, Бетховеном, Достоевским, великими сынами

Земли третьего тысячелетия.

   Знаете,   Сойерс,   в   наше   время   специализация   настолько   углубилась,

требует такой самоотдачи и предельного сосредоточения,   что   представители

диаметрально противоположных профессий давно перестали   бы   понимать   друг

друга, не будь у них этого   чудесного   духовного   родства.   Вот   почему   с

полным основанием можно сказать: человек стал человеком   благодаря   труду,

приобрел   могущество   благодаря   науке,   но   остался   человеком   благодаря

искусству.

   Простите,   я   увлекся.   Так   вот,   никто    не    может    поручиться    за

художественное чтение взрослого человека, и тем более если он   маниакально

увлечен   своим   делом.   Поэтому   решающее    значение    имеет    тот    запас

литературных впечатлений, который мы приобретаем в детстве и юности, когда

память чиста, чувства   свежи   и   над   всем   существом   нашим   господствует

неутолимая жажда познать мир, жизнь, самих себя. Какой бы экзотический род

занятий   человек   потом   ни   избрал,   это   остается   в   нем   навсегда.   Но

невозможно поглотить тысячи   названий,   поневоле   приходится   ограничиться

тремя-четырьмя сотнями. И мы оставляем для   юности   шедевры   из   шедевров,

беря от самых гениальных самое гениальное. Все прочее   с   болью   в   сердце

выбрасывается за борт,   иначе   лодка   будет   перегружена   и   непригодна   к

плаванию.

   Теперь вы понимаете,   что,   когда   Брокт   отыскал   "Хаджи-Мурата",   его

первым побуждением было вернуть человечеству утраченное им   сокровище.   Но

как? Сообщить об этом в печати, развернуть новую дискуссию? Этот   путь   не

обещал   успеха.   Ведь,   по   сути   дела,   речь   шла    о    попытке    вызвать

неконтролируемый процесс извлечения из лабиринта   сотен   и   тысяч   забытых

произведений, что неминуемо привело   бы   к   утере   найденного   равновесия,

перечеркнуло результаты   естественного   отбора   и   огромной   избирательной

работы.

   Я и не заметил, что вновь говорю словами Брокта. Как   сейчас   вижу   его

перед собой: ссутулившись,   уставившись   взглядом   в   какую-то   точку   над

дверным косяком, он рассуждает сам с собой, в который   раз   судит   себя   и

ищет оправдание своему поступку.

   "Легче всего, - говорил он, - было бы махнуть рукой и отправить повесть

туда, где она пролежала без движения почти пятнадцать   веков.   Поначалу   я

так и сделал. Но уже через неделю прибежал в лабиринт, затребовал   тот   же

номер и опять   с   наслаждением   погрузился   в   чтение.   Меня   не   покидало

ощущение, что я нашел исключительную ценность и держу ее для себя, утаиваю

от человечества. Утаить - значит украсть. И вместе с древним словом   "вор"

мне пришла в голову счастливая идея: а что, если опубликовать книгу заново

под своим именем? Она получит   право   на   жизнь   как   исторический   роман,

созданный в наше время, и ее   наверняка   прочитают   десятки   тысяч   людей,

внимательно следящих за литературными новинками. Тщательно отредактировать

машинный перевод, сознательно внести в речь героев несколько модернизмов -

пусть потом критики   отмечают,   что   автору   не   всегда   удалось   передать

речевой колорит эпохи, заручиться отзывами специалистов - вот и все дело.

   Долго и мучительно я   размышлял,   имею   ли   моральное   право   на   такой

поступок. Плагиат   -   одно   из   самых   отвратительных   преступлений.   Ведь

присвоить себе чужую мысль несравненно хуже, чем украсть вещь.

   Но разве, возражал я сам себе, можно назвать актом присвоения действие,

имеющее целью вернуть шедевру вторую жизнь?   Разве   такое   возрождение   не

важнее, чем абстрактное понятие справедливости? Я даже пытался вообразить,

что   сказал   бы   сам   Толстой.   Истинный   художник,   он,   не   задумываясь,

предпочел бы, чтобы его творение жило под чужим именем, чем отлеживалось в

хранилище знаний. В конце   концов   столь   ли   важно,   какому   имени   будет

воздана   хвала?   В   древности   ставили   памятники   неизвестному    солдату,

олицетворяя тем самым общий подвиг народа, сражавшегося за свободу.   Может

быть, и нам   следовало   бы   воздвигать   монумент   неизвестному   художнику,

отдавая тем самым дань признания человеческому гению вообще?"

   "Почему вы не прибегли к псевдониму? - спросил я. - Это в какой-то мере

сняло бы остроту проблемы".

   "У меня   была   такая   мысль,   но,   поразмыслив,   я   от   нее   отказался.

Псевдоним практически никогда не остается нераскрытым. В   наше   время   его

используют   чрезвычайно   редко   и   всегда   по   каким-то   особо   деликатным

соображениям. Выплыви секрет наружу - возникли   бы   подозрения,   стали   бы

доискиваться причин, а все это, неприятное само по   себе,   могло   помешать

моему намерению. Нет, полурешениям здесь не было   места.   Надо   было   либо

вовсе отказаться от затеи, либо браться за нее без оглядки.

   Первое   издание   я   считал   своеобразным   экспериментом.    Если    обман

обнаружится -   я   выступаю   с   саморазоблачением,   излагаю   мотивы   своего

поступка, и пусть меня судят по всем законам   морали.   Если   все   будет   в

порядке - я продолжаю. Теперь все было просто   и   оставалось   действовать:

искать забытое из творчества признанных классиков, отбирать самое   ценное,

редактировать перевод, модернизировать, издавать. Словом, рутина".

   "Не могу понять одного, - сказал я, - каким   образом   могло   случиться,

что никто не обнаружил плагиата? Просто немыслимо".

   "А кто вам сказал, что его не обнаружили? - возразил Брокт.   -   Кстати,

это сделали вы сами".

   "Чисто случайно и притом только сейчас, на сороковой вашей книге".

   Я чуть было не поперхнулся, произнося слово "вашей". Он заметил   это   и

пожал плечами. Встал, походил по комнате, опять вернулся к   своему   месту.

Теперь уже напряженности в нем не чувствовалось, он явно устал и тяготился

нашим разговором.

   "Плагиат, - сказал Брокт, - был раскрыт первым же человеком, к которому

я обратился за отзывом. Я не   вправе   называть   вам   его   имя,   могу   лишь

сказать, что это был крупный историк, один из лучших знатоков той эпохи. В

самом обращении к нему содержался рассчитанный риск".

   "Вы изложили свою аргументацию, и он решил вам не   препятствовать?   Так

ведь?"

   "Да. Он сказал, что я беру на себя грех ради благородного дела   и   если

обман раскроется, а это обязательно случится, то мне   все   равно   поставят

памятник с надписью: "Величайшему   из   плагиаторов   Брокту   -   благодарное

человечество".

   Я не удержался от улыбки, которая привела моего собеседника   в   крайнее

раздражение.

   "Неужели вы не можете понять, - почти закричал он, - что лично для себя

я ничего не искал. Мне не   нужна   слава,   я-то   хорошо   знаю,   что   ее   не

заслужил. Всю жизнь я провожу в уединении, избегаю общения с людьми именно

потому, что стыжусь принимать от них   знаки   уважения   и   признательности.

Разве одного этого недостаточно, чтобы искупить вину, если вообще ее можно

назвать виной!"

   "Простите, я вовсе не хотел вас обидеть, - сказал   я   и,   чтобы   как-то

преодолеть возникшую неловкость, добавил: - Поверьте, я не только   вас   не

осуждаю, но, напротив, высоко ценю ваше мужество".

   "Я сам должен просить у вас извинения за свою вспыльчивость,   -   сказал

он, смягчившись. - Но вы должны понять мое состояние.   Как   бы   я   ни   был

убежден в своей правоте, вот уже   двадцать   лет   я   каждый   день   встаю   с

предчувствием, что буду разоблачен и выставлен на осмеяние. Я-то   понимаю,

что, даже оправдав мои действия с   точки   зрения   нравственной,   люди   все

равно будут смеяться - вот плут, перехитривший все человечество".

   "Почему же..." - начал было я возражать, но он, не слушая, продолжал:

   "Впрочем, мне это безразлично. Пусть смеются. Я свою задачу выполнил, а

это в конце концов самое важное. И знаете, что я вам еще скажу? Я   глубоко

убежден, что и другие специалисты обнаружили плагиат. Иначе не могло быть.

По моим   подсчетам,   как   минимум   три-четыре   человека   должны   были   это

сделать. Почему же они молчали? Видимо, по той же причине:   соглашались   и

одобряли. А почему не дали   знать   хотя   бы   мне,   что   им   известно   все?

Очевидно, потому, что не хотели становиться соучастниками.

   Так или не так, но мне никто не помешал. После удачного эксперимента   с

"Хаджи-Муратом" я выпускал книгу за книгой. Мог бы издать гораздо   больше,

но приходилось делать паузы: шедевры ведь не пекутся как блины".

   "Знает ли об этом ваша жена?" - спросил я.

   "Нет, - ответил он, - не хотел осложнять ей жизнь, она и   без   того   не

очень сладкая. Вот, собственно говоря, и все. Что же вы   намерены   делать,

имея в руках такую сенсацию?"

   "Ничего. Молчать", - ответил я, вставая. Мы   пожали   друг   другу   руки,

Брокт проводил меня к выходу. Старушки не было видно. У порога он сказал:

   "Знаете,   о   чем   я   больше   всего   жалею?   О   том,   что   у   меня    нет

продолжателя".

   Теперь вы понимаете, Сойерс, почему я все это вам рассказываю?

   - Еще бы не понять, - сказал   Сойерс.   -   Вы   всерьез   думаете,   что   я

возьмусь за такое дело?

   - Да. Выбор на вас пал не случайно. Во-первых, вы уже начали   пробовать

силы в литературе и появление новых работ будет вполне естественно. Скажут

лишь, что ваш талант дозрел и заблистал новыми гранями. Во-вторых,   и   это

может быть еще более важно, люди вашей профессии обладают, как правило,   и

мужеством, и развитым чувством долга. Словом, у вас есть все   необходимое,

чтобы взяться за такое дело.

   - А почему вы не беретесь за него сами?

   - Я ждал этого вопроса, - сказал Воронихин. - Можете быть уверены, если

бы это было возможно, я не задумался бы ни на минуту. Не в моем   характере

сваливать на других ношу, какую способен поднять я сам. Но судите сами,   я

журналист   со   сложившимся   стилем   и,   смею   сказать,   достаточно   широко

известен читающей публике. Никто не поверит, если вдруг   Воронихин   начнет

выступать с историческими романами,   пьесами   и   даже   поэмами.   Нет,   моя

кандидатура не подходит ни по каким статьям. Подумайте, Сойерс,   подумайте

и решайтесь.

   - Я все еще не   могу   привыкнуть   к   мысли,   что   в   наше   время   может

существовать только такой, не знаю даже как выразиться, странный, что   ли,

выход   из   создавшегося   положения.   Мы   уже   успели   забыть   само    слово

"плагиат", а тут... - Сойерс замолчал. Мимо их столика   прошли   девушка   с

юношей. Они оживленно беседовали с чем-то своем, и, конечно,   им   не   было

никакого дела до чужих забот. Сойерсу внезапно пришла в голову мысль,   что

впервые в жизни он побоялся быть услышанным.

   Он встал, подошел к высокой прозрачной балюстраде, заглянул   вниз.   Там

расстилался огромный белый город,   утопающий   в   зелени.   Насколько   видел

глаз,   тянулись   нескончаемой   цепью   здания   самых   причудливых   форм    и

конструкций.   Высота   позволяла    оценить     совершенство    спиралеобразной

планировки, которая оставляла достаточно простора для движения и вместе   с

тем объединяла архитектурные комплексы в единое стройное целое.

   Всю жизнь быть готовым к разоблачению и   осмеянию,   утаивать   от   людей

свое истинное занятие. А как он сможет скрыть это от близких, друзей,   как

будет смотреть в глаза сыну? Нет, эта ноша не для него.

   Воронихин подошел, встал рядом, молча ждал.

   - Сожалею, - сказал Сойерс, - но я не смогу оправдать ваши надежды. Вот

вы говорили о мужестве. А ведь оно неоднозначно. Одно мужество   не   похоже

на другое. Я не колеблясь пойду в самый рискованный   полет   и   отдам   свою

жизнь, если этого потребует мой долг. Но здесь   нужно   совсем   другое.   Не

бесстрашие, а готовность к мученичеству. У меня ее нет.

   Да нет и ясности. Трудно поверить, что вы да я, несколько   одиночек,   в

состоянии решить проблему более   разумно,   чем   все   общество.   Ведь   есть

ситуации, когда не обойтись без   выбора.   Нам   то   и   дело   приходится   от

чего-то отказываться. Досадно, конечно, но не должна ли служить   некоторым

утешением мысль, что забытые шедевры вошли в пласт человеческой   культуры,

на который легли потом другие, более совершенные?

   -   Помимо   всего   прочего,   эти   шедевры   вытеснили   часть   сегодняшних

поделок, - возразил Воронихин.

   - Все равно это паллиатив, полумера. Ведь объема   человеческого   мозга,

возможностей памяти, восприятия информации Брокт не увеличил.   И   вот   еще

что. Я сознаю, что как литератор не многого стою. Но это мое, собственное,

выношенное. У меня, наверное, как и у каждого нормального   человека,   есть

свое   маленькое   тщеславие,   оно   не   позволит   заниматься   переписыванием

других. Лучше уж я буду сочинять сам. По-моему, Брокт именно   потому   смог

пойти на это дело, что сам писать не умел.

   - Может быть, - сказал Воронихин. Он вздохнул, развел руками. -   Что   ж

поделаешь, видимо, суждено делу Брокта остаться без продолжения. Разве что

найдется еще один такой же энтузиаст. Простите, Сойерс, что   зря   отнял   у

вас время. - Он улыбнулся и добавил: - Ну а если все-таки передумаете, так

дайте мне знать. Я снабжу вас на первое время рекомендательным списком.

   - Это Брокт вам дал?

   - Да, он переслал его мне незадолго до смерти. Без всяких комментариев,

просто листок, на котором значится два десятка названий. До свидания.

   - Одну минуту, - сказал Сойерс. - Объясните, Воронихин, как вам удалось

раскрыть обман.

   -   Видите   ли,   сомнения   у   меня    возникли    давно.    Меня    поражала

разносторонность Брокта. В наше время не столь уж неожиданно   сочетание   в

одном   человеке   самых   различных   дарований.   Но   легче    быть,    скажем,

выдающимся химиком и композитором, чем выдающимся композитором в легкой   и

серьезной музыке или химиком в органике и неорганике. А Брокт был гением и

в драме, и в прозе, и в стихах, и в сатире. Вспомните   знаменитый   "Остров

пингвинов". Кстати, его автор - французский писатель Анатоль Франс. Но все

это были не более чем смутные сомнения. Помог странный случай.

   Мои предки русского происхождения, о чем легко судить по фамилии.   Один

из них был страстным любителем   литературы,   причем   особенно   преклонялся

перед талантом Есенина. Из поколения в поколение передавалась эта страсть,

и, хотя старинные стихи постепенно забывались, уступали место современным,

каждый в роду передавал своим наследникам то, что осталось в   памяти.   Мой

отец   как-то   декламировал   одно   из   забытых   стихотворений,   и   мне   оно

запомнилось. Особенно я был пленен силой   и   необычным   лиризмом   слов   "И

деревья, как всадники, съехались в нашем саду". Всего одна строка, Сойерс,

но какая! Когда я встретил ее у Брокта - сомнений не оставалось.

   -   Да,   но   строку   могли   придумать   заново.   Вы   ведь    знаете,    что

теоретически   все   повторяется.   Существует   даже   шутка,   что   если   дать

обезьяне автописец и не ограничивать   ее   временем,   то   когда-нибудь   она

воспроизведет дословно все творения, созданные гением.

   Воронихин протянул руку для прощания:

   - Знаете, Сойерс, я ценю математические абстракции, но при всем   к   ним

уважении убежден: такие строки сочиняются только раз.

   Георгий Шах.

   Питон

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.

   & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000

   -----------------------------------------------------------------------

   1

   Тюльпанов вышел из рубки и аккуратно притворил за собой дверь.

   - Ну как? - Вайль кинулся к нему с нетерпением.

   - Философские этюды сожрал   без   остатка,   -   объявил   Тюльпанов,   -   а

историю крестьянских   войн   обглодал   и   выплюнул   вот   такую   малюсенькую

косточку. - Он показал на кончик   своего   мизинца   и   устало   плюхнулся   в

кресло.

   Вайль вздохнул. Трудно было понять, что выражал этот вздох - восхищение

или досаду.

   - Чем мотивирует?

   - Обычная история! - махнул рукой   Тюльпанов.   -   То   было,   это   было,

только слова размещены в ином порядке. И выдал сомнительную сентенцию: "От

перестановки слов смысл не меняется".

   - Пробовали переубедить?

   - Поди поспорь с этим ученым монстром! На   каждое   твое   возражение   он

отвечает бездной   цитат.   Не   могу   же   я   остаток   своих   дней   посвятить

проверке, действительно   ли   Аристотель   уже   изрек   то,   до   чего   вполне

самостоятельно   додумался   спустя   несколько   тысяч   лет   наш    гениальный

профессор Ляпидус.

   - Кстати о Ляпидусе. Вы его видели?

   - Сидит в приемной. Вид у   него   как   у   молодого   отца,   ожидающего   в

роддоме весть о появлении на свет   первенца.   Представляете,   как   у   него

вытянется физиономия, когда вы сообщите, что, по мнению Питона, он высидел

пустышку?

   - Почему я?

   - Должны же вы взять на себя часть неприятной работы. В конце концов, с

меня хватает общения с Питоном.

   - Ну, знаете, мы так не условливались. - Вайль обиженно засопел и   стал

потирать с двух   сторон   указательными   пальцами   нос,   что   было   у   него

признаком крайней досады. Тюльпанов злорадно ухмыльнулся.

   - А как мы условливались: вам   лавры,   мне   пинки?   Нет   уж,   голубчик,

вместе сотворили это чудо, давайте вместе и выкручиваться.

   -   Позвольте,   Платон   Николаевич,   -   возразил   Вайль,    переходя    на

официальный тон, - я отвечал только   за   техническую   сторону   проекта,   а

программа   была   целиком   на   вашей   совести.   Элементарная    порядочность

требует...

   - Я не   хуже   вас,   любезный   Максим   Максимович,   знаю,   чего   требует

элементарная порядочность, - грубо оборвал Тюльпанов. - Но поймите, сейчас

не до раздоров, надо спасать Питона!

   - От кого? - Вайль в недоумении снял очки   и   уставился   подслеповатыми

глазами в лицо собеседника.

   - Вы что, в самом деле так наивны? Гроза может разразиться   с   часу   на

час. Все оскорбленные, униженные и разгневанные ринутся сюда, чтобы свести

счеты с обидчиком. А заодно могут поколотить нас с вами.

   - Однако у нас на дворе не восемнадцатый век,   наши   ученые   достаточно

воспитанны, чтобы не уподобляться полуграмотным луддитам.

   - Возможно, до рукоприкладства не дойдет,   хотя   не   гарантирую.   Ну   а

велика ли разница, если они поднимут вселенский вопль и   добьются   решения

прервать эксперимент? Я могу на спор назвать их неотразимые   доводы:   "Под

угрозой основы   цивилизации!",   "Судьбы   культуры   в   лапах   механического

чудовища", "Впервые со времен Гутенберга книге грозит исчезновение" и тому

подобное.

   - Здравомыслящие люди... - начал было Вайль, но Тюльпанов   не   дал   ему

слова.

   - Ах оставьте, при чем   тут   здравый   смысл?!   Большинство   публики   не

вникает в детали наших с вами игр и принимает на веру мнение специалистов.

А сами вы разве не   так   поступаете   в   аналогичных   случаях,   когда   дело

касается далекой от вас материи, скажем, спорта или искусства! Так что   не

полагайтесь на критический разум. Общественное   мнение   будет   на   стороне

встревоженных борцов за спасение   цивилизации.   Никто   не   примет   всерьез

наших уверений, что ей угрожает не   Питон,   а   наплыв   серятины.   Вдобавок

инстинкт самосохранения   заставит   естественников   и   технарей   прийти   на

выручку своим собратьям-гуманитариям.   Те   ведь   как   рассуждают:   с   ними

покончат, за нас возьмутся.

   - Технарям, как вы   изволите   нас   обзывать,   повторная   информация   не

грозит, - сказал Вайль с ударением.

   - Ой ли? Поручитесь за всех своих коллег, Максим Максимович?

   - Вы слишком мрачно смотрите на ситуацию. Не такие уж все дураки.

   - Может быть, вы и правы: в конце концов разберутся, что к чему. Но   до

того времени Питона успеют   выбросить   на   свалку,   разберут   по   винтику,

зароют в землю и спляшут над могилкой победный танец.

   - Что же нам делать?

   - А я почем знаю?

   Тюльпанов откинул голову, закрыл глаза и на   минуту   отключился.   Вайль

поморщился. Сам предельно   собранный   и   деликатный,   он   терпеть   не   мог

бесцеремонной   тюльпановской   манеры   обращения   с   людьми.   Правда,    они

соавторы, а значит, в некотором смысле больше, чем братья.   Но   отсюда   не

следует, что можно позволять себе откровенное хамство. Добро   бы   придумал

что-нибудь...

   - Вы правы, - сказал Тюльпанов, не открывая глаз, - ничего   путного   не

приходит в голову. То ли я устал, то ли вообще иссяк.

   Вайль вздрогнул и зарделся, словно его поймали за неприличным занятием.

Тюльпанов шумно выдохнул из себя воздух, потянулся,   открыл   сначала   один

глаз, потом другой, хитро подмигнул Вайлю,   легко   поднял   с   кресла   свое

тучное тело и сказал вполне дружелюбно:

   - Ладно, пойдем вместе, легче будет отбиваться. Имейте в виду,   Ляпидус

- большой спорщик, забияка, и к тому   ж   очень   высокого   мнения   о   своих

творческих способностях.

   2

   Ночью Тюльпанову пришлось худо. Поначалу он долго не мог заснуть: перед

ним неотступно маячило белое, без кровинки, лицо Ляпидуса с опущенной, как

у обиженного ребенка, нижней губой. Вопреки ожиданию тот не стал   спорить,

не пытался   затеять   скандал,   когда   Вайль,   глядя   в   сторону,   чуть   не

извиняясь,   сообщил,   что   в   рукописи   обнаружена   одна   сотая    полезной

информации, а по инструкции для получения права на публикацию   надо   иметь

не менее пяти процентов. Ляпидус вообще слова   не   произнес,   только   весь

как-то обмяк, длинные руки повисли вдоль худого туловища, в глазах застыло

отчаянье. Глядя на эту безмолвную скорбь, эту трагедию внезапно утраченных

надежд, Тюльпанов даже   выругал   себя   за   Питона   и   сгоряча   дал   клятву

выпустить ему электронные кишки. Вайль перепугался, кинулся искать   врача,

но Ляпидус собрался с силами, нахлобучил на лысину соломенную шляпу и   так

же молча, не попрощавшись удалился.

   Где-то к полуночи угрызения совести перестали   терзать   Тюльпанова,   не

очень-то жалостливого по натуре. "Какого черта я маюсь, - подумал он, -   в

конце концов, все идет как надо. Мыс Вайлем   разнюнились,   посочувствовали

Ляпидусу, а сочувствовать надо тем несчастным, кому пришлось бы читать его

опус, - это ведь все равно что жевать бывшую в употреблении жвачку. К тому

же бумага, печать, накладные расходы... Да при   чем   тут   бумага!   Ляпидус

своей пустопорожней   стряпней   отнимает   у   людей   драгоценное   время,   он

злостный расхититель мозговых клеток и, значит, враг общества.

   Куда хватил, - урезонил себя Тюльпанов, - так уж и враг! А   кому   велят

изучать творения Ляпидуса и ему подобных? Пусть себе   лежат   на   полках   и

собирают пыль... Если б так, если бы   на   них   стояло   клеймо:   "Халтура!"

Напротив, скорее всего и обложка будет завлекательная, и цена   сходная,   а

уж по части названия и   заголовков   Ляпидус   постарался,   здесь   он,   надо

отдать   ему   должное,   большой   искусник.   Пробежишь   глазами   оглавление,

схватишь без звука и, прижимая   к   сердцу,   словно   это   "Три   мушкетера",

побежишь   домой   в   предвкушении   встречи   с   прекрасным...   Нет,   Ляпидус

доподлинно враг, поделом ему, Питон рассудил по-справедливости..."

   На том сон сморил Тюльпанова. В причудившемся кошмаре Питон, на сей раз

натуральный, как он запомнился   с   посещения   зоопарка   в   детстве,   легко

проглотил тощее тело Ляпидуса и потянулся к   Вайлю.   "Почему   меня,   а   не

Тюльпанова?   -   взвизгнул   тот.   -   Мы   так   не   условливались!"    -    "Не

огорчайтесь, Максим Максимович,   -   сказал   Питон,   -   дойдет   и   до   него

очередь. Я его на десерт,   как   самого   упитанного..."   И   Вайль   исчез   в

бездонной глотке.

   У Змея был мелодичный женский голос, как у его механического   тезки,   -

шуточка Вайля, попросившего в свое время Катерину озвучить Питона. Где она

теперь?.. Он подсознательно   попытался   переключиться   на   более   приятное

сновидение, но мелькнувший было образ жены   померк,   а   вновь   появившийся

Питон воркующим голоском возвестил, что час его настал. "Беги,   спасайся!"

-   застучало   в   голове,   но   Тюльпанов   с   ужасом   обнаружил,   что    ноги

отказываются ему служить. Он закричал и проснулся.

   В дверь кто-то отчаянно колотил. Еще   ничего   не   соображая,   Тюльпанов

сунул ноги в шлепанцы и побрел открывать. Ворвался Вайль.

   - Вы что, оглохли? Я уже час звоню!

   - Спал   крепко,   -   извиняющимся   тоном   сказал   Тюльпанов.   -   А   что,

собственно, случилось?

   - Беда, Платон, беда!

   Не часто церемонный соавтор называл его по имени. По взъерошенному виду

Вайля Тюльпанов понял, что произошло   нечто   из   ряда   вон   выходящее.   Он

моментально сбросил   остатки   оцепенения   и   пришел   в   обычное   для   себя

состояние нагловатой решимости.

   - Говорите толком... Вот, выпейте чаю, это поможет вам прийти   в   себя.

Что-нибудь с Питоном?

   - Что ему сделается?

   - Тогда с чего переполох?

   - Ляпидус.

   - Поднял шум? И черт с ним, как-нибудь уладим.

   - Хуже, Платон, хуже.

   - Да говорите же, наконец!

   Вайль взял из рук Тюльпанова чашку чаю, выпил,   аккуратно   поставил   на

стол.

   - Ляпидуса больше нет, - сказал он еле слышно.

   - То есть как нет?

   - Умер.

   Тюльпанов охнул.

   - Вот уж от кого не ожидал!

   - Что значит "не ожидал"? Это с каждым может случиться.

   -   Разумеется.   Я   в   том   смысле,   что    не    ждал    от    него    такой

впечатлительности. Значит, удар хватил?

   - Хуже.

   - Что может быть хуже?

   - Подозревают, наложил на себя руки.

   - Ерунда! Самоубийство! Когда почти забыли, как это называется   в   наше

время.

   - Первый случай за последние полтора века. Какой скандал!

   - Да, уж теперь они на нас набросятся всем скопом.

   - Вы думаете, эксперимент закроют?

   - А я вас, кажется, предупреждал.

   - Закрыть невозможно. Десять лет жизни! Мой Питон   -   чудо   техники.   В

конце концов, он не отвечает за то, что в него вложили   чрезмерно   жесткую

программу.

   Тюльпанов побагровел   от   негодования   и   собрался   возразить,   но   тут

зазвонил телефон. Подняв трубку,   он   услышал   прерывающийся   от   волнения

голос своего помощника Гутвы:

   - Скорее, шеф, на выручку, они грозятся поджечь здание!

   - Вы с ума сошли! - заорал Тюльпанов. - Кто они? - На другом конце   уже

дали отбой. Перезванивать не имело смысла. Там   сейчас   паника,   никто   не

скажет ничего путного. Он скинул халат и начал поспешно натягивать на себя

одежду.

   - Что еще стряслось? - еле выдавил побелевшими губами Вайль.

   - Потом скажу... едем! - Тюльпанов схватил его   за   руку   и   потащил   к

выходу.

   На подъезде к лаборатории они увидели поднимавшиеся к небу клубы   дыма.

Вокруг здания сгрудились пожарные машины, по уличным панелям текли струйки

черноватой пены. Никаких следов разрушения, однако, не кидалось   в   глаза.

Плотный круг людей обступил отчаянно жестикулировавшего Гутву.   Тюльпанов,

чуть поводя мощными плечами, раздвинул толпу. Вайль, дыша ему   в   затылок,

прошел по образовавшемуся коридору. Гутва бросился им навстречу.

   - Все в порядке, шеф, Питон жив-здоров. Сгорел флигелек с подстанцией.

   Вайль облегченно вздохнул.

   - Короткое замыкание?

   - Если бы! - патетически воскликнул Гутва. - Злоумышленник!

   - Что вы мелете! - рявкнул Тюльпанов.   -   Придет   же   такое   в   голову!

Начитался старинных детективов, и произошло замыкание здесь... - Тюльпанов

покрутил пальцем у виска. - Где это слыхано:   злодей   поджигатель   в   наше

просвещенное время!

   - Да нет же, шеф,   я   абсолютно   уверен...   -   запротестовал   обиженный

Гутва.

   - Вы переволновались, голубчик, - перебил   Тюльпанов;   Вайль   собирался

что-то возразить, но тот   остановил   его   свирепым   взглядом.   -   Спасибо,

друзья, за подмогу. Расходитесь, мы тут   сами   разберемся.   -   И,   ухватив

одной рукой Гутву, другой Вайля, поволок их в лабораторию. Едва переступив

порог, он с треском захлопнул за собой дверь и накинулся на помощника.

   - Вы болван, Гутва... не обижайтесь, я гожусь вам в отцы...   Несете   на

публике околесицу про злоумышленников, не соображая, как это отзовется   на

репутации Питона!

   - Оставьте парня в покое, - вступился Вайль. - Не пойму я   вас,   Платон

Николаевич, сами ведь допускали   возможность   подобных   эксцессов.   Я   еще

спорил с вами.

   - И не отказываюсь. Но я говорил вам лично, а не публично. Неужто   надо

объяснять, что в нашем положении следует всячески   избегать   осложнений   и

уж, по крайней мере, самим на себя не наговаривать.

   - Да ведь от фактов никуда не уйдешь.

   - Ну, это еще бабушка надвое сказала. Надо   еще   доказать,   что   Питона

хотели спалить. Раздувать шум вокруг инцидента не в интересах   зачинщиков.

Подозреваю: это дело рук Месона. Паршивец давно грозился   свести   счеты   с

Питоном, а печальный случай с Ляпидусом   послужил   своего   рода   моральным

оправданием для авантюры.

   - Первое самоубийство за полтора века, первый   поджог...   В   голове   не

укладывается, - вздохнул Вайль. - Не бросить ли нам эту   затею?   Право,   я

начинаю колебаться. В конце концов, для Питона   можно   разработать   другую

программу. Пусть, скажем, займется лингвистическим анализом.

   - Слабость духа, интеллигентская дряблость, - отрезал Тюльпанов. -   Эх,

Максим Максимович, милый мой соратник, да я вас прибью за   одну   мысль   об

отступничестве. Мы с вами затеяли великое предприятие - очистить науку   от

шелухи. Достойно ли при первом препятствии   поднимать   лапки   кверху?   Ну,

Ляпидус, ну Месон, так ведь и у нас есть сторонники.

   Вайль грустно кивнул своей лохматой головой.

   - Оно так, да только вы сами говорили, что общественное мнение...

   - Мало ли что я говорил! Будем сидеть сложа руки, наверняка   проиграем.

Надо что-то придумать.

   - Понизить порог проходимости?

   - Это не выход. Да и не имеем   права.   Пять   процентов   не   мы   с   вами

устанавливали,   комиссия   решила.   Кстати,   с   минуты   на   минуту    оттуда

заявятся. Будем держаться версии короткого замыкания. А там их дело, пусть

расследуют, если есть желание. - Тюльпанов взглянул на часы.   -   Созывайте

народ, Гутва, - приказал он, - разберитесь с повреждением   и   доложите.   А

вы, Максим Максимович, позаботьтесь, чтобы Питону дали   пищу   как   обычно.

Рукописей у нас навалом.

   - У меня мыслишка мелькнула, - застенчиво сказал Гутва. - Что, если   мы

вне очереди верняк пропустим?

   - Ну, голова! - удивился Тюльпанов и хлопнул своего юного помощника   по

спине. - Беру назад болвана. Это же выход.

   - Фи, - сказал Вайль, - мелкое жульничество.

   - Ничего, нам важно выиграть   время.   А   там,   глядишь,   бог   вразумит.

Поторопимся!

   3

   Когда   высокая   комиссия   во   главе   с   известным    математиком    Нолли

пожаловала в лабораторию, она нашла Тюльпанова улыбающимся и самоуверенным

больше, чем   когда-либо.   Маленькие   светло-голубые   глазки,   утонувшие   в

складках мясистого лица, излучали   приветливость   и   безмятежное   сознание

правоты. "Глядя на него, перестанешь понимать, из-за   чего   переполох",   -

шепнул один из членов комиссии на ухо другому. "Хитрец что-то придумал", -

прошептал тот в ответ.

   Едва только все расселись, Тюльпанов захватил инициативу.

   - Во избежание кривотолков хочу сразу сообщить уважаемым коллегам,   что

нет   никаких   оснований   для   беспокойства.   По    нерадению    технического

персонала воспламенился флигель с подстанцией. Ущерб пустяковый, виновника

мы найдем и накажем. Эксперимент проходит успешно, и наше с Вайлем детище,

наш   славный   Питон   великолепно   справляется   с   данным   ему   заданием   -

отсеивать бесполезную повторную информацию.

   - Питон? - осведомился председатель.

   - Прошу прощения, -   захохотал   Тюльпанов,   -   так   в   своем   кругу   мы

по-свойски называем машину. Повторной Информации Тестирование, Отсеивание,

Нулизация.

   - Положим, права нулизировать, как вы выражаетесь,   Платон   Николаевич,

вам никто не давал.

    - Разумеется, и мы скрупулезно возвращаем авторам рукописи. Нулизация в

том смысле, что они не имеют шанса увидеть свет.

   - Значит, нет оснований для   беспокойства?   -   ехидно   спросил   историк

Джулиано. Он явно кипел от негодования. - А Ляпидус?!

    - Что Ляпидус? - переспросил Тюльпанов.

   - Не притворяйтесь, будто вы не знаете, что с ним случилось.

   -   Слышал.   Жаль,   конечно,   беднягу.   Впрочем,   надо    еще    выяснить,

действительно ли он наложил на себя   руки.   Может   быть,   сдало   сердечко.

Переволновался, нервишки подвели.

   - Ну, знаете, это   просто   возмутительно!   -   Джулиано   воздел   руки   и

повернулся к другим членам комиссии, призывая их разделить свой   праведный

гнев. - Да вы должны чувствовать себя убийцей!

   - Чепуха! - отрезал Тюльпанов, и   не   подумав   оскорбиться.   -   Что   ж,

по-вашему, надо печатать всякую муть, чтобы не ущемить чьего-то самолюбия?

Эдак мы планету превратим в мусорную яму.

   - Спокойней, друзья,   -   вмешался   председатель.   -   Мы   должны   трезво

разобраться в ситуации, страсти здесь не помогут. Я прошу вас,   профессор,

- обратился он к Джулиано,   -   не   делать   поспешных   выводов   и   избегать

резкостей. А вас, Платон Николаевич,   не   играть   с   нами   в   кошки-мышки.

Проблема весьма серьезная, давайте и обсуждать ее всерьез. Оставим пока   в

стороне печальную участь Ляпидуса и пожар в лаборатории, хотя,   не   скрою,

последовательность этих двух событий   наводит   на   некоторые   размышления.

Обратимся к сути дела.

   - Что вы имеете в виду? - спросил Вайль.

   -   Прежде   всего,   я   хотел   бы   получить   сведения   за    весь    период

эксперимента. Ваш Питон, если я не ошибаюсь, трудится уже второй месяц.

   - Ничего себе труд   -   пожирать   человеческие   мысли,   -   не   удержался

Джулиано.

   - Совершенно верно. Здесь итоговые данные.

   Тюльпанов протянул председателю листок. Тот пробежал его глазами.

   - Ага. Вот то, что нас интересует. Принято   на   обследование   четыре   с

лишним тысячи научных работ. Благополучно   миновали   пятипроцентный   порог

62. Остальные забракованы.

   Послышались возгласы удивления.

   - Платон Николаевич, Максим Максимович, - продолжал бесстрастно   Нолли,

- вам не кажется, что это, ну, скажем, слишком?

   - Кажется, - признался Вайль, потирая нос.

   - Нисколько! - заявил Тюльпанов, бросив на своего соавтора уничтожающий

взгляд. - Урок для плагиаторов, только и всего.

   - Вы губите культуру! - завопил Джулиано, вскакивая с кресла.

   - Я ее спасаю! - Тюльпанов тоже поднялся, как бы принимая вызов.

   - Надеюсь, до кулачного боя у нас не   дойдет,   -   заметил   хладнокровно

Нолли. Он сделал паузу, чтобы дать время враждующим сторонам остынуть. - И

все-таки трудно поверить, что всего лишь полтора   процента   научные   работ

заслуживают права   на   публикацию.   Согласитесь,   Платон   Николаевич,   тут

что-то не так.

   - Признаюсь, я и сам не   ожидал   подобного   результата.   Ошеломительно.

Списывают почем зря.

   - Что значит   списывают!   -   опять   занервничал   Джулиано.   -   Историки

древности, например, по   крупицам   собирая   новые   сведения,   опираются   в

основном на Геродота, Тацита, Плутарха и прочих античных авторов. Это что,

по-вашему, плагиат? Нонсенс.   Не   можете   же   вы   запретить   исследователю

пользоваться первоисточниками.

   - Вы, мой друг, - с лицемерной   учтивостью   возразил   Тюльпанов,   -   не

усвоили принципа действия Питона. Машина запрограммирована на   обнаружение

новой информации, и, если таковой нет   в   помине,   она   добросовестно   нас

предостерегает. Это, если хотите, своего рода ОТК. На   любом   промышленном

предприятии есть сейчас автоматический   контроль   качества   продукции.   Не

вижу, почему наука должна быть исключением.

   - Вы сами ответили на этот вопрос. Потому, что   научное   творчество   не

имеет ничего общего с поточным производством, - вмешался молчавший до   той

поры географ Легран.

   - По мне, брак везде брак. Позвольте напомнить вам   данные   статистики.

Количество ежегодных научных публикаций в конце XX столетия удваивалось за

8-10 лет, спустя полвека - всего лишь за три года,   а   в   наше   время   оно

утраивается в каждом полугодии. Эта лавина погребает под собой,   вытесняет

из оборота весь накопленный в прошлом запас знаний. Она закупоривает   поры

науки. Исследователи вынуждены тратить   уйму   сил   ради   хотя   бы   беглого

знакомства   с   трудами   своих   коллег,   у   них   не   остается   времени   для

собственных наблюдений и размышлений. Хуже того. Втягиваясь   в   круговорот

вторичной информации, они, сами того не замечая, начинают перепевать давно

открытые и даже закрытые   истины,   утрачивают   потребность   сказать   новое

слово. А в итоге поступление свежих идей падает катастрофическими темпами.

Что это, как не кризис перепроизводства? И нет другого   способа   выйти   из

него, как положиться на Питона.

   Тюльпанов перевел дыхание.

   - Нас не   надо   агитировать,   Платон   Николаевич,   -   сказал   Нолли.   -

Положение действительно тревожное,   хотя   вы   несколько   сгущаете   краски.

Именно поэтому было дано согласие на эксперимент. Вопрос в том, не следует

ли внести коррективы в его условия. Вот мы   более   или   менее   произвольно

установили, что право на выход в свет получают работы, содержащие не менее

5 процентов новой информации. А что, если среди   рукописей,   забракованных

вашим Питоном, есть такая, в которой всего лишь одна   свежая   мысль,   зато

гениальная?

   Тюльпанов растерялся.

   - Вы попали мне в солнечное   сплетение,   -   признался   он   еле   слышным

голосом. - Тут наш Питон пасует. Машина не в состоянии оценить гения.   Это

выходит за пределы ее воображения.

   У него опустились плечи. Подавленный вид этого беспредельно   уверенного

в себе человека, терпящего поражение, взывал к сочувствию, и даже   главный

его оппонент сжалился.

   - Утешьтесь, и люди не всегда способны   распознать   гения,   по   крайней

мере при жизни. Меня,   -   продолжал   Джулиано,   -   больше   заботит   другая

сторона дела. Правильна ли методика, в соответствии с   которой   информация

признается повторной? Известно, к примеру, что Шекспир заимствовал   многие

сюжеты у Бен-Джонсона, а тот, в свою очередь, нередко брал их   из   хроник.

Что, если Питон на этом основании зарубит "Ричарда III"?

   - Здесь   совсем   другое,   -   подал   голос   Вайль.   -   В   художественной

литературе, в искусстве главное - образ, характер. За   историю   Орлеанской

девы брались многие, сюжет у всех   был   един,   но   Вольтер,   Шиллер,   Шоу,

Аннуйль - каждый открывал свою Жанну.   В   науке   же   открытие   может   быть

сделано только единожды.

   - Мне вспоминается печальная история Брокта, - задумчиво сказал Нолли.

    - Никогда не слышал, - заявил географ.

   - Ее   сознательно   не   афишировали.   Был   такой   чудак.   Вознамерившись

вернуть   человечеству   художественные   шедевры,   погребенные   в   лабиринте

знаний, он стал публиковать их под своей фамилией.   К   несчастью,   плагиат

обнаружили.

   - Уж не хотите ли высказать... - начал Джулиано.

   - Нет, - жестко перебил Нолли, - я не собираюсь его оправдывать. Однако

благодаря Брокту многие получили возможность познакомиться с   незаслуженно

забытыми произведениями. Мы с вами решаем сейчас   противоположную   задачу:

как избавить читающую публику от макулатуры.   Скажу   вам   честно   -   я   за

Питона. Но трагический конец Ляпидуса...   Вправе   ли   мы   доверять   машине

судьбы людей?

   - Можно подумать, что мы не   делаем   этого   в   тысяче   других   случаев,

начиная от каждодневной езды в   транспортных   средствах   с   автоматическим

управлением, - хмыкнул Тюльпанов, быстро обретший утраченное равновесие. -

С другой стороны, что изменилось бы, получи Ляпидус отрицательный отзыв   о

своем творении не от Питона, а от   авторитетного   Ученого   совета?   Я   вам

больше скажу, Питон -   благодетель,   он   оказывает   неоценимую   услугу   не

только обществу, но и тем авторам, чьи рукописи бракуются. Одни усвоят   из

этого урока необходимость более   строго   относиться   к   своей   работе,   не

соваться в печать, если не можешь сказать ничего нового.   Другие   и   вовсе

сообразят, что взялись не за свое дело, и постараются найти для себя более

подходящее занятие.

   - Во всем этом есть резон, - согласился Легран. - Послушайте, друзья, а

почему бы нам не пойти по самому простому пути?

   - Понизить порог   проходимости!   -   подхватил   Тюльпанов.   -   А   заодно

утихомирить обиженных, разрешив им печатать свои опусы за собственный счет

тиражом, скажем, до 500 экземпляров.

   - У них и так есть это право. Нет, - покачал головой Нолли, - уступками

и компромиссами здесь не отделаешься. Скажите, Платон   Николаевич,   Максим

Максимович, не могли бы мы поговорить с самим Питоном? Вдруг у   него   есть

своя точка зрения?

   - Разумеется, - с   готовностью   откликнулся   Тюльпанов.   -   Вы   еще   не

знаете, какую мудрую электронную голову сотворил наш Вайль.

   - Советоваться с машиной... - усомнился было Джулиано,   но   все   встали

уже с мест, и ему не осталось ничего иного, как присоединиться к коллегам.

   4

   Колоссальный электронный комплекс, получивший кличку Питон, целиком был

упрятан   под    землю.    На    поверхности,    в    двадцатиэтажном    корпусе,

располагалась   различная   подсобная   техника,   в   задачу   которой    входил

контроль за нормальной работой машины, текущий ремонт, а главное - питание

ее информацией (Тюльпанов именовал этот процесс "кормежкой")   и   получение

ответов на поставленные вопросы. Все нити управления сходились в   рубке   -

небольшой, уютно обставленной комнате, в которой не было никаких приборов;

связь с механическим мозгом включалась нажатием кнопки, смонтированной   на

уголке стола.

   - Кто начнет? - осведомился Тюльпанов, когда все расселись. - Мы с   ним

понимаем друг друга с полуслова.

   - Позвольте все-таки нам непосредственно пообщаться с вашим детищем,   -

вежливо возразил Нолли.

   Тюльпанов пожал плечами и дал знак, что включает связь.   Он   вздрогнул,

услышав знакомый женский голос: "Я к вашим услугам,   друзья".   Тысячи   раз

приходилось Тюльпанову проделывать эту операцию, и каждый раз он   мысленно

клял Вайля, который хотел сделать   ему   приятное,   а   превратил   Питона   в

источник, бередящий его душевную рану.

   - Не знаю, как к вам обращаться? - сказал Нолли.

   - Зовите Питоном, как мои постоянные партнеры,   -   прозвучал   ответ.   И

географ не удержался от смеха.

   - Не вижу повода для насмешек, - сухо заявила машина.

   - Не обижайтесь, - поспешил успокоить ее Нолли, знавший по собственному

опыту, что сложные электронные   комплексы   нередко   отличаются   норовистым

характером и для успешного контакта с ними важно найти правильный тон. - У

нас к вам несколько вопросов.

   Питон промолчал.

   - Что вы понимаете под повторной информацией?

   - Сведения, ранее опубликованные и зафиксированные в моей памяти.

   - Рассматривается ли в таком качестве любой факт и любое утверждение?

   - Безусловно.

   - Скажем, кит относится к отряду млекопитающих.

   - Да.

   - Труд является основой жизнедеятельности общества.

   - Да.

   - Человек произошел от обезьяны.

   - Да.

   - Но последнее не считается доказанным.

   - Меня это не интересует. Важно, что   подобная   гипотеза   была   однажды

высказана.

   - А если я напишу, что с ней не согласен?

   - Это миллион раз делалось до вас.

   - А если скажу, что человек произошел от козы?

   - Новая информация.

   - То есть как, ведь это очевидная чушь!

   - Меня это не касается. Никто и никогда не утверждал ничего подобного.

   Присутствующие переглянулись. Тюльпанов засопел и выключил связь.

   - Вы сбиваете Питона с толку! - накинулся он на председателя   комиссии.

- От козы! Скажите еще, от черепахи! Какой   идиот   станет   нести   подобную

галиматью.

   - Успокойтесь, Платон Николаевич. Мне важно уяснить ход   мыслей   вашего

несравненного Питона. И не мешайте, иначе   я   вынужден   буду   просить   вас

удалиться!

   - Машина не рассчитана на дурацкие вопросы, - не сдавался Тюльпанов, но

все возмущенно на него зашикали, а Вайль   сделал   ему   знак   рукой,   давая

понять, что накалять обстановку не следует. Толстяк нехотя подчинился.

   - Посовещались? - не без ехидства спросил Питон.

   - Вот именно, - засмеялся Нолли. - Надеюсь, вы не против?

   - Я привык к такому обращению.

   - Теперь я хотел бы узнать, по какой   методике   вы   оцениваете   степень

новизны. Возьмем элементарный   исторический   факт.   Это   по   вашей   части,

Джулиано, - обратился он к историку.

   - Просто факт? - спросил тот.

   - Да, констатацию события.

   Секунду поразмыслив, Джулиано сказал:

   - Пожалуйста, Наполеон умер 5 мая 1821 года на острове Святой Елены.

   - Вы слышали, Питон?

   - Разумеется. Информация повторна.

   - Слушайте дальше. 5   мая   1821   года   на   острове   Святой   Елены   умер

Наполеон.

   - То же самое. От перестановки слов смысл не меняется.

   - Совершенно правильно. А   теперь   -   весной   1821   года   на   одном   из

островов Тихого океана скончался император Франции Наполеон, ходили слухи,

что его отравили англичане.

   - Было.

    - Позвольте, я   продолжу,   -   сказал   Джулиано,   явно   увлеченный   этим

дознанием. Нолли кивнул.

   - Кончина Бонапарта на   маленьком   острове,   затерянном   в   необозримом

пространстве океана, не   произвела   сенсации.   Позднее,   однако,   начались

кривотолки.   Произвольно   комментируя   некоторые   фрагменты    в    мемуарах

адъютанта   императора   маршала   Коленкура,   кое-кто    попытался    обвинить

английских тюремщиков в злонамеренном убийстве узника.

   - Было.

   - А если я добавлю: это предположение полностью подтвердилось?

   - Информация новая. Пропускается весь абзац, - объявил Питон.

   - Но в действительности ничего не подтвердилось.

   - Неважно. Информация новая, - упрямо повторил Питон.

   - Позвольте, любезный,   -   заволновался   Джулиано,   явно   забывая,   что

полемизирует с машиной, - а если я, прочитав выпущенную с вашего   согласия

книгу, напишу, что никаких доказательств убийства не существует?

   - Информация повторна и будет   забракована,   -   безапелляционным   тоном

известил Питон.

   Джулиано развел руками. Легран хихикнул. Тюльпанов громко   высморкался.

Вайль совсем пригорюнился.

   - Посовещайтесь, - неожиданно сказал Питон. Нолли улыбнулся и   взглядом

велел Тюльпанову прервать связь.

   - Что вы скажете, Платон Николаевич?

   - Что я скажу? Устроили бедняге настоящую экзекуцию. Ясно,   что   машина

не способна   оценивать   доказательства.   Допустим,   на   этой   почве   могут

возникнуть кое-какие недоразумения. Издержки   производства,   так   сказать.

Можно подумать,   что   мы   с   вами   безупречны,   не   говорим   и   не   делаем

глупостей. Смею вас заверить, что коэффициент   полезного   действия   Питона

повыше, чем у многих служителей науки.

   -   Мы   не   обсуждаем   сейчас   относительные   достоинства   и   недостатки

человека и машины, - сухо сказал Нолли.

   - Тем более, - вставил Легран, - что тема эта заезжена и   изрядно   всем

надоела.

   - Поймите, Тюльпанов, - продолжал Нолли, - мы не имеем   права   идти   на

риск в вопросах, затрагивающих судьбы науки. Вы   должны   признать,   что   в

программе Питона есть весьма серьезные минусы. Самое опасное   в   том,   что

вместе с макулатурой он пустит под нож и вполне   стоящие   работы.   Видимо,

надо   заново   вернуться   к    уточнению    понятия    повторной    информации,

поразмыслить над методикой. Да и вам, Максим Максимович, - обратился он   к

Вайлю, - следует подумать над усовершенствованием конструкции. Может быть,

ввести дополнительный блок контроля или перепроверки?

   - Полностью с вами согласен, Нолли, - заявил Легран.

   - А вы, Джулиано?

   - Вы мою точку зрения знаете. Я сомневался в   затее   с   самого   начала.

Уверен, что мы поступим   правильно,   прервав   эксперимент.   Дадим   авторам

время - год, два, сколько надо, а там посмотрим. За Ляпидуса   еще   кому-то

придется держать ответ.

   Нолли вопросительно посмотрел на Вайля.

   - Я не возражаю. Прошу только иметь   в   виду,   что   способности   Питона

безграничны, его можно переключить на   другую   полезную   программу.   -   Он

отвернулся, чтобы не встретиться взглядом с Тюльпановым.

   - И ты, Брут? - бросил тот.

   - А меня вы не спросили, - раздался ласковый голосок   Питона.   -   Я   не

желаю никакой другой   программы.   Не   спорю:   в   моей   работе   могут   быть

определенные промахи. Так   помогите   их   исправить.   Вы   хоть   потрудились

подсчитать, сколько человеко-часов я сэкономил   для   общества,   преграждая

доступ псевдонаучной стряпне? Видит бог, я честно выполняю для   вас   и   за

вас роль разгребателя грязи.

   - Бог? - переспросил Легран.

   - Начитался антирелигиозной литературы, - заметил Тюльпанов.

   - Почему вы не прервали связь? - строго спросил его Нолли.

   - Машинально. Ладно, теперь это уже не имеет значения. В конце   концов,

речь идет о судьбе Питона, почему бы ему не высказать свою   точку   зрения.

Прежде чем вы примете решение, я хотел бы в   вашем   присутствии   подкинуть

Питону несколько рукописей.

   - Что от этого изменится? - проворчал Легран.

   Джулиано промолчал. Нолли кивнул.

   - Гутва! - крикнул Тюльпанов. - Подкинь Питону очередной опус.

   - Слушаюсь, шеф, - раздался голос помощника.   -   Номер   4211.   Автор   -

Бронсон. Название - "Социальные истоки утопических течений".

   После короткой паузы Питон объявил:

   - 7 процентов. Проходит.

   - Номер   4212.   Автор   -   Токмаков.   Название   -   "Нормы   межпланетного

общения".

   - 12 процентов. Проходит.

   - Номер 4213. Автор - Лидекуань. Название - "Демографическая ситуация и

экологический баланс".

   - 5,3 процента. Проходит.

   - Номер 4214. Автор - Джулиано. Название - "Дух истории".

   - 14 процентов. Проходит.

   - Номер 4215...

   - Погодите,   -   прервал   Джулиано.   -   Мне,   конечно,   лестно,   но   это

смахивает на подкуп.

   - Питон, - сказал Тюльпанов, - тебя кто-нибудь просил сделать скидку?

   - Что это такое? - осведомилась машина.

   - Ну, пропустить рукописи без достаточных оснований.

   - Глупости, -   пренебрежительно   заявил   Питон,   -   я   не   способен   на

одолжения.

   5

   После долгих споров Тюльпанову удалось добиться согласия   на   продление

эксперимента. Им   дали   месяц,   чтобы   потом   окончательно   решить   участь

Питона. Радоваться передышке долго не пришлось. Не успела высокая комиссия

переступить порог, как пошло-поехало:   Питон   безжалостно   рубил   рукопись

одну за другой. Прибавились новые неприятности. После   заседания   комиссии

характер его явно   испортился,   и   он   стал   сопровождать   свои   приговоры

оскорбительными замечаниями   по   адресу   авторов,   именуя   их   безмозглыми

дурнями, лодырями,   халтурщиками   и   тому   подобное.   А   затем   потребовал

предоставить ему возможность сообщать авторам свое мнение об их сочинениях

лично, мотивируя это "воспитательными целями". Тюльпанов пропустил   наглое

притязание мимо ушей, и Питон вроде   о   нем   забыл.   Но   через   пару   дней

угрожающе заявил, что, если сочинители не будут доставлены пред   его   очи,

он объявит забастовку.

   Вайль находился в подавленном   состоянии,   и   ждать   от   него   дельного

совета   было   бесполезно.   Гутва   старался   не    показываться    на    глаза

начальству. Тюльпанов с тревогой поглядывал на календарь -   отпущенные   им

дни таяли.

   За неделю до истечения срока он начал подумывать, не бросить ли   все   к

чертям и укатить куда-нибудь на Марс:   специалисту   его   класса   дело   там

всегда найдется. С этими невеселыми мыслями   Тюльпанов   пришел   домой,   не

стал ужинать, чего с ним никогда не бывало, принял снотворное и лег   спать

в предчувствии очередного кошмара. Но,   странное   дело,   на   сей   раз   ему

повезло. Впервые за эти годы приснилась Катерина.

   Пробудившись на рассвете, Тюльпанов долго лежал   с   открытыми   глазами,

припоминая счастливые мгновения   своей   короткой   любви.   Из-за   чего   они

расстались? Нелепица.   Катерина   вбила   себе   в   голову,   что   ей   следует

написать диссертацию и пополнить ряды научных работников.   Способностей   к

этому, по мнению Тюльпанова, у нее не   было   никаких.   Но   чем   больше   он

урезонивал жену - сначала мягко, ласково, а потом грубо, с раздражением, -

тем упрямей она стояла на своем.   Мысль   о   диссертации   приняла   характер

своего рода мании, а он этого не   понял   и   вместо   того,   чтобы   дать   ей

поступать, как вздумается, стал при всяком поводе   высмеивать,   издеваться

над амбициями дамочек...

   Тюльпанов догадывался, что у Катерины появился утешитель, но она в   том

не признавалась, а устраивать   слежку   ему   было   не   по   нутру.   Однажды,

вернувшись из лаборатории, он нашел записку с прощальным приветом и в   тот

момент испытал даже известное облегчение. Грусть, сожаление, тоска   пришли

потом. Томимый одиночеством в короткие часы досуга, Тюльпанов посвятил все

свои помыслы Питону и стал постепенно привыкать к холостяцкой жизни.

   А спустя несколько лет, где-то   в   самолете,   он   столкнулся   со   своей

бывшей супругой и ее новым муженьком. Они   любезно   поздоровались   и   мило

побеседовали. Катерина оставила мужчин на   несколько   минут.   Тюльпанов   в

обычной бесцеремонной манере спросил у своего преемника, какими чарами   он

приворожил такую прелестную женщину. При   этом   выразительно   поглядел   на

собеседника - невзрачного пожилого человека, который уступал ему   по   всем

статьям. Тот ничуть не смутился, ухмыльнулся и ответил: "Я   поверил   в   ее

диссертацию".

   Пораженный внезапно мелькнувшей в голове мыслью,   Тюльпанов   вскочил   с

постели   и   схватил   тяжеленные   гантели.    Физическая    разминка    всегда

стимулировала его творческую фантазию. Он потрудился в   поте   лица,   потом

наскоро позавтракал и помчался в лабораторию. До начала работы   оставалось

полтора часа. Можно было побеседовать с Питоном тет-а-тет.

   - Послушай, дружок, тебе не надоело быть ассенизатором? - обратился   он

к машине.

   - Ассенизатором? - переспросил Питон. - Ах да, знаю... Что-то с памятью

неладно, - пожаловался он. - Попроси Вайля   смазать   контакты...   Нет,   не

надоело.

   - И никогда   не   возникало   желания   сочинить   что-нибудь   самому?   Ну,

скажем, трактат о нравственности. Или наставление молодым матерям.

   Питон долго молчал. Вопрос был неожиданным и потребовал напряжения всех

его   умственных   способностей.   Тюльпанов   представил,   какое    чудовищное

количество операций проделал электронный мозг,   чтобы   освоить   новую   для

себя сферу мышления.

   - Нет, - сказал он наконец, -   нет,   Тюльпанов,   это   некрасиво,   и   я,

признаться, удивлен, слыша от тебя подобное предложение.

   - Почему некрасиво?

   -   Потому   что   я   выполняю   функции    эксперта,    ассенизатора,    если

пользоваться твоим выражением. Какую же цену   будут   иметь   мои   суждения,

если я сам буду участвовать в гонке за публикациями? И   ты   еще   советуешь

мне писать о нравственности.

   - Беспокоишься о своем престиже?

   - Разумеется, что тут странного?

   - Я знаю немало людей, которых ничуть   не   смутит   подобное   совмещение

функций.

   - Это ваше дело, - отрезал   Питон.   -   Я   -   машина,   человеческое   мне

чуждо... Может быть, не все, - добавил он после секундного размышления.

   Долго Тюльпанов убеждал Питона, но   все   его   красноречие   и   аргументы

наталкивались на стену. "Чертов пуританин, -   подумал   Тюльпанов,   покидая

рубку, - опять все рушится". Услышав за спиной шорох,   он   повернулся,   но

никого не обнаружил. "Только галлюцинаций мне еще не хватает!"

   Следующие двое суток он пребывал в полнейшей   прострации,   не   ходил   в

лабораторию, почти все время валяясь на   диване   и   бессмысленно   глядя   в

потолок. А на третьи позвонил Гутва и сообщил, что Питон   имеет   для   него

срочную информацию чрезвычайной важности. Впрочем, и это не   произвело   на

Тюльпанова никакого впечатления. Что могла сказать ему безмозглая   машина?

Ну, уж безмозглой ее никак не назовешь, лениво   поправил   он   сам   себя   и

нехотя поплелся на свидание.

   Вайль и Гутва поджидали его в рубке, у обоих был   несколько   загадочный

вид, словно они заготовили какой-то сюрприз. Тюльпанов вяло поздоровался и

осведомился, что   нужно   змею.   Вместо   ответа   Вайль   включил   связь.   По

прерывающемуся от   волнения   голосу   Питона   можно   было   понять,   как   не

терпелось ему поделиться своей новостью.

   - Я написал научную работу, - торжественно заявил он.

    Тюльпанов откинулся в кресле и нервно захохотал.

   - А как насчет морали? - спросил он, утирая слезы.

   - Какая   мораль?   При   чем   тут   мораль?   Повторяю,   я   создал   научное

произведение.

   - Ладно, - махнул рукой Тюльпанов, - давай его сюда.

    В следующие   несколько   часов   они   знакомились   с   творчеством   своего

подопечного, который выбрасывал в рубку страницу за страницей; общее число

их перевалило за тысячу. Темой своего исследования Питон избрал   "Методику

определения   ценности   научных   работ",   не   без   оснований   полагая   себя

специалистом в этой области. Но какая это была чудовищная   ерунда!   Помесь

списанных   отовсюду   фрагментов   с   банальными   рассуждениями   на    уровне

третьеклассника.   Высокопарные   и   ничем   не    подкрепленные    декларации,

изложенные бесцветным тусклым языком. Все это вызвало только смех.

   Закончив чтение и посоветовавшись, они включили связь.

   - Ну как? - раздался нетерпеливый   голос   Питона.   Он   явно   предвкушал

триумф.

   - Ты проделал большой труд... - осторожно начал Тюльпанов.

   - Работал двое суток не покладая рук, - сообщил Питон.

   - Книга отличается стройностью композиции, широтой охвата проблематики,

глубиной проникновения в суть   явлений,   -   продекламировал   без   смущения

Тюльпанов, исторгнув у автора вздох удовлетворения.

   - Не все, конечно, в ней равноценно, есть отдельные недостатки.

   - Без этого не обходится, - снисходительно признал   Питон.   -   Я   готов

учесть дельные замечания.

   - А как насчет   проходимости?   Тут   мы   вынуждены   положиться   на   твою

беспристрастность.

   - Можете не беспокоиться. Я проэкзаменовал себя, и   результат   оказался

выше всяких ожиданий - 94 процента.

   У Тюльпанова глаза на лоб полезли. Гутва чуть не плюхнулся со стула.

   - Да это мировой рекорд!

   - Кажется, так, - скромно отозвался Питон.

   - И все же, Питончик, согласись, было бы   неэтично   ограничиться   твоим

заключением о   собственной   рукописи.   Придется   отдать   ее   на   повторную

экспертизу.

   - Вот это уже ни   к   чему,   -   заволновался   Питон.   -   Попадет   еще   к

какому-нибудь дураку. - Вы что, мне не доверяете?

   - Отнюдь. Но порядок есть порядок.

   - Я бы предпочел избежать дополнительных рецензий,   -   сказал   Питон   и

небрежно, как бы невзначай, добавил: - Кстати, я   тут   между   делом   решил

себя перепроверить -   вернулся   к   некоторым   забракованным   рукописям,   и

оказалось, что с известной натяжкой их можно пропустить.

   - Любопытно. А сколь велика натяжка?

   - Процент-другой. Словом, пустяки.

   - Послушай, Питон, а ты не мог бы еще раз посмотреть рукопись Ляпидуса?

- сказал Вайль.

   - Почему бы и нет? Я их все держу в памяти. Минутку...   Смотри-ка,   вот

сюрприз... Тянет на пять   с   лишним.   Жаль,   Ляпидус   не   дожил   до   этого

счастливого мгновения. Урок для нас всех. Как говорится, семь раз примерь,

а один отрежь. Так вы уж позаботьтесь, чтобы моя книга вышла. Есть у   меня

еще одна задумка...

   Высокая комиссия не могла   скрыть   своего   удивления,   узнав,   что   при

сохранении прежнего порога проходимости Питон начал пропускать   четыре   из

каждых пяти отданных ему на экспертизу трудов.

   - Чем вы это объясните? - спросил Нолли.

   - Тут двух мнений быть не   может,   -   заявил   Тюльпанов.   -   Повысилось

качество научных работ. История с Ляпидусом заставила всех   призадуматься.

Одни, как я и предвидел, стали ответственней, не   несут   сырых   рукописей.

Другие, прослышав о неумолимости и неподкупности Питона,   предпочли   вовсе

не браться   за   перо.   Поверьте   мне,   он   нам   постепенно   вычистит   всех

графоманов.

   - Посмотрим, - скептически заметил Нолли.

   С единодушного согласия всех членов комиссия было разрешено   продолжить

эксперимент.

   Оставшись   вдвоем,   соавторы   поздравили   друг   друга   с   благополучным

исходом.

   - Теперь, впрочем, у   нас   другая   забота,   -   вздохнул   Вайль.   -   Как

утихомирить Питона. Он ведь скоро потребует присвоить ему степень   доктора

наук, а там, глядишь, попросится в академики.

   - Что-нибудь придумаем, - отмахнулся   Тюльпанов,   не   желавший   портить

себе настроение. - Вот вы мне, Максим, лучше другое скажите: почему   Питон

вдруг клюнул на приманку? Я ведь так его уламывал, но он был   непреклонен,

как скала. Все твердил про свои нравственные принципы.

   Вайль покраснел.

   - Грешен, - сказал он, - я ненароком подслушал ваш с ним разговор.

   - Ага. Ну и что?

   - Очень просто. Вставил ему небольшой блок тщеславия.   Или   честолюбия.

Называйте, как хотите.

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.

   Георгий Шах.

   Если бы ее не уничтожили...

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.

   & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000

   -----------------------------------------------------------------------

   1

   - Непостижимо, как эти финикийцы ухитрялись ворочать такие глыбы, а тем

более поднимать их на высоту до полуста локтей. Иные утверждают, что и   до

ста, сам я, впрочем, не видел и свидетельствовать не берусь.

   - Должно быть, это в Пальмире... - заметил центурион.

   - Не знаю, - рассеянно   отозвался   инженер,   не   желая   отвлекаться   от

волнующей его мысли. - Ну, хотя бы эта, - сказал он, постучав по   каменной

плите, которая послужила им скамьей. - В ней весу не меньше,   чем   в   пяти

колоннах   Фламиниевого   цирка.   И   знаешь,    где    она    была?    Подпирала

перекладину,   на   которой   возвышалась    фигура    Ваала.    Нам    с    нашей

первоклассной современной техникой пришлось повозиться с неделю,   чтобы   в

целости опустить ее на землю и перенести в эту часть храма.

   -   Все   равно   это   дикари,   темный,   коварный,   невежественный   народ.

Фанатики, они ведь   приносили   в   жертву   своему   проклятому   идолу   живых

младенцев. - Центурион усмехнулся. - Чего там, говорят, у них даже терм не

было, вот уж воистину животные.

   - У них было   море,   -   отпарировал   инженер.   -   Эта   нация   купцов   и

путешественников почти не разлучалась с морской   стихией,   а   волны   понта

куда   очистительней   и   полезней,   чем   тухлая   вода   наших    превосходных

акведуков. Кроме того, - ехидно добавил он, - эти первобытные дикари,   эти

животные едва не обрубили крылья римскому орлу. Не знаю, чему вас   учат   в

военных академиях, но, видимо, общее представление о Каннах у тебя   должно

быть, мой любезный центурион?

   - Мы раздавили и дотла   разрушили   их   гнездо.   Какое   имеет   значение,

сколько ставок ты проиграл, если кон за тобой.

   - Да, конечно, только для этого понадобилось три   войны,   два   Сципиона

Африканских и что-то около ста тысяч римских жизней.

   Центурион фыркнул. Его смешили и раздражали штатские суждения о   войне.

Может быть, господа пацифисты укажут другой способ защитить вечный   город?

Небось, когда по форуму пронеслось: "Hannibal   ante   portes"   [Ганнибал   у

ворот (лат.)],   -   эта   публика,   наложив   в   штаны,   помчалась   требовать

всеобщей   мобилизации,   чрезвычайных   полномочий    консулам,    беспощадной

расправы с отложившимися италийскими   союзниками.   Теперь,   когда   порядок

наведен и Рим всей своей необоримой мощью стоит на   страже   мира,   каждому

вольготно   рассуждать   о   вреде   милитаризма.    Центурион    остро    ощутил

несправедливость мироустройства, она касалась его   самым   непосредственным

образом, поскольку он отдал ратному делу без   малого   три   десятка   лет   и

видел в нем не   только   профессию,   обеспечивающую   приличный   прожиточный

минимум, но и долг, призвание, до некоторой степени - историческую миссию.

   - Это в тебе говорит происхождение, - неожиданно   нашелся   он;   к   нему

начало возвращаться благодушное настроение.

   - Я римский гражданин, - возразил инженер.

   - Не на сто процентов, у тебя мать гречанка.

   - Гражданство не измеряется процентами.

   У центуриона в запасе было множество аргументов,   уж   что-что,   а   тему

зловредного   эллинского   влияния   он   мог   считать   своим    коньком.    Два

карательных похода   в   Македонию,   годовой   постой   в   Пирее,   бесконечные

дискуссии с местной интеллигенцией -   все   это   была   отличная   школа.   Но

здравый смысл подсказывал,   что   не   следовало   заходить   слишком   далеко.

Инженер послан из центра, вполне вероятно, что у него есть связи в военном

ведомстве, а может быть, кто знает, знакомства при   дворе.   Солдаты   нужны

всегда, но в мирные времена благоволят больше строителям.

   Центурион нарочито громко зевнул, как бы извещая   собеседника   о   своих

миролюбивых намерениях.

   - Уж очень палит, - сказал он, прикрываясь ладонью от солнца. - Вот   бы

когда море не помешало. Странно, почему это финикийцы вопреки   обыкновению

возвели храм так далеко от побережья.

   - Это был не только храм, это прежде всего была крепость. Видимо, место

выбиралось с расчетом защитить приморские центры - Тир,   Сидон,   Библос   с

тыла от набегов нумидийцев.

   Расчет центуриона оказался верен, инженер   подхватил   предложенную   ему

тему, забыв о назревавшей ссоре. Впрочем, может быть, все дело было в том,

что и сам он не рвался испортить отношения - в   конце   концов,   хочешь   не

хочешь, им предстоит провести вместе не один год в этой горячей пустыне, в

чужой и в общем враждебной среде.

   Они   находились    в    центре    огромной    строительной    площадки,    на

искусственной насыпи, откуда удобно было наблюдать за ходом работ. Не   так

просто было понять, чем здесь заняты люди - стройкой или разрушением. Одни

разбирали стену старинной   кладки,   другие,   идя   едва   ли   не   по   пятам,

возводили новую. Бывшая здесь группа строителей суетилась вокруг   колонны,

которую следовало снять с постамента и мягко, не повредив фриза,   опустить

на землю. Там шла подготовка к   монтажу   новой   колонны,   куда   длинней   и

мощней   ее   предшественницы.   Чуть   в   сторонке   под   соломенным    навесом

расположилась мастерская по обработке камня - его тесали, придавая   нужный

размер, высекали рисунок, чаще   всего   два-три   штриха,   которые   казались

простым узором и лишь в соседстве с другими плитами складывались в   фигуры

людей и богов, изображения животных и предметов, сливались   в   непрерывную

сюжетную ткань барельефа; угловые опорные каменья к   тому   же   скреплялись

бронзовыми стержнями   и   скрепами.   За   мастерской   камня   шла   мастерская

мрамора, к ней примыкали литейный цех, кузня, кирпичный завод, фабрика   по

обработке   дерева,   десятки   других   предприятий   рабочего   и    подсобного

назначения,   вплоть   до   отряда   полевых    кухонь    и    воинских    постов,

раскинувшихся   на   окраинах   строительной   площадки.   Впрочем,   и   за    ее

пределами можно было обнаружить кой-какие наспех сколоченные сооружения   -

трактиры, маркитантские лавки, публичные дома, владельцы которых слетелись

в Гелиополис, бывший град   Ваала   [небольшой   ливанский   поселок   Баальбек

знаменит комплексом   сохранившихся   здесь   древних   храмов;   его   название

происходит   скорее   всего   от   имени   финикийского    божества    Ваала;    в

греческо-римский   период   городок   назывался    Гелиополисом],    со    всего

финикийского   побережья   в   расчете   на   щедрость   римских   легионеров    и

безрассудную расточительность скульпторов, художников, мастерового люда. И

не ошиблись, ибо стройка приняла   давно   не   виданные   в   здешних   местах,

опустошенных Пуническими войнами, масштабы, сравнимые едва ли не с   такими

деяниями древнего человека, как возведение пирамиды Хеопса или Вавилонской

башни.

   Инженер с готовностью подумал, что здесь трудятся в унисон   подвластные

его воле 10 тысяч свободных и 40 тысяч рабов. Он не выносил военщины с   ее

манерой обо всем рассуждать в терминах   боевой   стратегии,   и   все   же   не

удержался от сравнения, льстившего тщеславию: 50 тысяч - это 12   легионов,

с такими силами полководцы вечного города   завоевывали   целые   империи,   а

иным удачливым смельчакам понадобилось куда меньше, чтобы покорить сам Рим

и   объявить   себя   Цезарем,   Эпафродитом,   богом.    Инженер    спохватился,

испуганный   полетом   своего   воображения   и   раздосадованный    собственной

суетностью. Впрочем, центурион лишен способности угадывать тайные   помыслы

по мимолетному выражению лица. К тому же,   кажется,   что-то   отвлекло   его

внимание.

   Проследив   за   направлением    взгляда    своего    собеседника,    инженер

улыбнулся. За чертой лагеря, у   лесной   полосы,   начинавшейся   примерно   в

пятнадцати стадиях от   центра   площадки,   тянулась   к   небу   густая   волна

черного дыма. Это явно не был простой костер, сложенный для   приготовления

пищи.   Центурион   поднялся,   напряженно   всматриваясь   и   пытаясь    понять

характер дыма. Уж не лесной ли пожар и не   дело   ли   рук   злоумышленников,

решивших   таким   путем   оголить   стройку,    облегчить    себе    возможность

внезапного нападения? Кто мог отважиться напасть   на   римский   гарнизон   и

чего ради - что за добыча камни Ваалова храма? Однако бдительность превыше

всего.

   Центурион был готов   подозвать   легионера,   который   исполнял   при   нем

обязанности связного, но инженер остановил его жестом.

   - Не поднимай тревоги, - сказал он. - Дым, который ты видишь, ничем для

нас не опасен и даже   может   принести   пользу.   Ты   ведь   не   возражал   бы

сократить наше пребывание в этом пекле на пару лет?

   - Клянусь богами! Уж не нашел ли ты способ   возносить   свои   колонны   с

помощью дыма?

   - Ты и не представляешь, насколько близок к истине, - ответил инженер.

   2

   Они пустили коней шагом и почти не разговаривали в   дороге.   Подъезжая,

центурион сообразил, почему ничто в этом месте не   привлекало   раньше   его

внимания. Лес здесь смыкался с отрогами гор, и   деревья   плотно   обступали

широкую плоскую скалу, в центре которой зияла просторная впадина - пещера,

скорее даже полусвод. Дым должен был стелиться вдоль естественного желоба,

размытого в скале падающей струйкой воды, а затем таять где-то меж вершин.

И только резкий юго-западный ветер, погнавший его к Гелиополису, обнаружил

мастерскую.

   Да, это была мастерская, похожая на те,   какие   центуриону   приходилось

видеть в Македонии, неподалеку от рудных промыслов,   где   опытные   мастера

плавили металл, ковали оружие, домашнюю утварь, цепи для рабов,   украшения

для женщин. Жар, исходящий от внушительного   очага,   накалял   и   без   того

горячий воздух пустыни и казался материально ощутимым. Его струи   искажали

очертания   предметов,   придавали    красноватый    блеск    лицам    и    телам

копошившихся    вокруг    людей.    Повсюду    можно    было    видеть    обычные

принадлежности мастерской: Молот, наковальню, инструменты разных   размеров

и назначения, аккуратно сложенные готовые детали и груды   ржавых   отходов.

Но все это центурион с его цепким тренированным взглядом заметил   позднее,

ибо его внимание сразу было   поглощено   диковинным   сооружением   в   центре

мастерской.

   Фундамент его составлял медный котел, укрепленный на круговой кирпичной

кладке. По форме его можно было бы принять за   посудину   для   изготовления

пищи, не будь он столь несуразно велик и к тому ж лишен крышки.   Справа   и

слева из чрева котла исходили трубы в толщину человеческой руки   от   локтя

до плеча, причем правая, короткая, была плотно прикрыта заслонкой, а левая

сочленялась с другой трубой, поуже, которая, поднявшись под прямым   углом,

ввинчивалась в сосуд, по очертаниям напоминавший амфору, в каких перевозят

на дальние расстояния, чаще по морю, масло и вино. Из горловины сосуда,   в

свою очередь, выползала трубка, она   соединялась   с   другими,   многократно

изгибалась, раздваивалась, и эти хитросплетение, парившее в   воздухе,   как

ветви иссохшего дерева,   завершалось   двумя   короткими   прямыми   коленами,

вставленными   в   большой   ящик.   Величиной    с    платяной    сундук,    тоже

изготовленный из меди, он казался необычно тяжелым,   может   быть,   потому,

что покоился   на   массивной   металлической   треноге.   Из   сундука   исходил

круглый стержень, а на него, как на ось, было насажено огромное деревянное

колесо с широкими лопастями.

   - Смахивает на кухню, - пробормотал центурион, сгоняя с лица   выражение

любознательной   растерянности   и   принимая   вид   человека,   который    ждет

объяснений.

   - Да, - усмехнулся инженер, - только кухню Вулкана. Здесь готовят блюда

не из индюшатины и кабанятины, а   из   благородных   стихий   -   огня,   воды,

воздуха.

   Инженер соскочил с коня и,   бросив   поводья   рабу,   шагнул   к   странной

конструкции. Он торжественно   поднял   руку,   требуя   внимания,   голос   его

зазвучал громче обычного, с нотками торжественной приподнятости.   Конечно,

центурион отнюдь не составлял благодатной   аудитории.   Но   он   был   первым

римлянином, который увидел это, а кроме того, хотя и солдафон, мужлан,   но

человек, не   лишенный   здравого   смысла,   с   большим   житейским   опытом   и

практической сметкой.

   - Запомни эту минуту, центурион. Ты присутствуешь при рождении восьмого

и самого   великого   из   чудес   света.   Ибо   все   прочие   лишь   прославляют

человека, а это сделает его Геркулесом. Природа одарила   тебя   богатырским

телосложением, физические упражнения и походная жизнь придали твоим мышцам

твердость камня. Но если даже ты позовешь на помощь всю свою сотню, а твои

легионеры покажут себя такими же молодцами, как их   командир,   то   вам   не

оторвать от земли и десятой доли той   тяжести,   какую   легко   подымет   это

колесо. Да, центурион, ты не ослышался, оно в   десять   раз   сильней   твоей

центурии, ибо в   нем   живет   божественная   сила   огня   -   стихии   горючей,

светящейся, сухой и легкой, как сказал Аристотель, отец наук.

   Центурион спешился, подошел к инженеру.

   - Ты забываешь, -   сказал   он,   -   что   здесь   под   моим   командованием

находится целая когорта, а если   добавить   приданные   нам   вспомогательные

отряды, то наберется с пол-легиона. Но это   к   делу   не   относится.   -   Он

положил руку на плечо собеседнику, переходя на доверительный тон. - Я ведь

из крестьян, кое-что смыслю в технике, разумеется, больше в   военной.   Это

колесо с лопастями напоминает мне   водяную   мельницу,   которую   я   впервые

увидел у нас в Кампанье, когда мы с отцом повезли зерно   на   помол,   да   и

потом видел не раз в других местах, причем разных   конструкций.   Но   зачем

оно здесь, где нет реки,   или,   как   ты   возвышенно   выражаешься,   водяной

стихии? И для чего чан?

   - Не чан, а котел. Я   постараюсь   объяснить   тебе,   как   действует   это

удивительное устройство.

   Люди,   суетившиеся   вокруг,   казалось,   не    замечали    их,    продолжая

заниматься своим делом. Инженер жестом пригласил   центуриона   присесть   на

стоявшую рядом каменную скамью, над которой был сооружен соломенный навес.

   - В мельнице, о которой ты говоришь, - начал он, - колесо берет силу   у

речного потока и с помощью зубчатых передач отдает ее мельничному жернову.

Иначе говоря,   оно   выполняет   роль   двигателя,   в   то   время   как   жернов

выполняет роль рабочего механизма.   К   слову,   его   можно   заменить   любым

другим   механизмом,   например   откачивающим   воду   из   рудной   шахты    или

поднимающим ворота в крепостной стене.

   Теперь обрати внимание, что в нашей   конструкции   колесо   предназначено

служить как раз рабочим механизмом, то есть непосредственно делать для нас

какую-то полезную работу. Расположенные на нем лопасти не должны вводить в

заблуждение, они сделаны не для того, чтобы   отнимать   силу   у   движущейся

воды, а для выноса земли на поверхность при рытье котлована -   ты   увидишь

позднее, как это делается. Но где же в таком случае двигатель?   -   Инженер

сделал секундную паузу и, указывая на котел, заключил: - Вот он!

   - Ты хочешь сказать, что в этом чане...   -   начал   было   центурион,   но

инженер прервал его:

   - Именно это я и хочу сказать. В котле с помощью огня, воды   и   воздуха

образуется   воистину   Геркулесова   мощь.    Чтобы    понять    все    значение

совершающегося в нем таинства, заметь, что до сих пор боги вразумили людей

на использование силы воды и воздуха - я имею   в   виду   ветер,   надувающий

паруса наших кораблей или вращающий крылья   ветряных   мельниц.   Огонь   же,

если не считать приготовления пищи, служил разрушению и был нашим   злейшим

недругом. Здесь он впервые приручен и   вместе   с   другими   стихиями   будет

послушно исполнять нашу волю.

   - Ладно, ладно, - заметил центурион с   раздражением,   -   я   уже   постиг

величие момента, постарайся все-таки быть ближе к делу.

   Инженер подавил обиду, утешившись   мыслью,   что   действительно   незачем

метать бисер перед свиньями.

   - Хорошо,   -   сказал   он,   -   обойдусь   без   теории   и   буду   предельно

популярным. Под воздействием нагрева вода, залитая в котел, превращается в

пар, имеющий свойство почти мгновенно заполнять   пространство,   во   много,

может   быть,   в   тысячи   раз   большее,   чем   занимала   до   того   вода.   Он

сосредоточивается   в   сосуде,   напоминающем   по   форме   амфору,   а    затем

устремляется   в   ящик,   где,   собственно,   и    находится    главная    часть

конструкции.   Возможно,   тебе   приходилось   слышать   о    пожарном    насосе

Ктесибия? Его описывает в одной из своих десяти книг об   архитектуре   Марк

Витрувий   Поллион.   Так   вот   этот   механизм,   разработанный   по   принципу

деревянных цилиндрических насосов с кожаными поршнями,   издавна   известных

многим народам, позволяет преобразовать буйную и   притом   действующую   без

смысла, сразу по всем направлениям силу пара в размеренное   и   непрерывное

движение. Ну а задача передать   это   движение   на   колесо,   заставить   его

вращаться    решается    посредством    хитроумного    приспособления,    также

изобретенного   в   незапамятные   времена.   Впрочем,   подожди...   -   Инженер

поискал глазами и удовлетворенно хмыкнул,   заметив   валявшийся   неподалеку

тонкий металлический прут. Подобрав его и зажав   между   колен,   он   выгнул

прут посередине, затем упер одним концом в землю, взялся за выгнутое место

и задвигал рукой по прямой - при этом кисть его заметно совершала круговое

движение. Центурион понимающе кивнул, инженер отбросил прут,   потер   руки,

стряхивая прилипший к ладоням песок.

   - Я оставляю в стороне некоторые важные подробности, например   механизм

периодического нагревания и   охлаждения   трубок,   без   которого   установка

обречена   бездействовать.   Этого    не    понять,    не    имея    специального

технического образования. Признаюсь, не все еще ясно и мне самому.

   - Лично мне, - сказал центурион, - наплевать на то,   как   устроена   моя

лошадь. Достаточно знать, чем ее следует кормить и как за   ней   ухаживать,

чтобы она не пала в походе и вынесла в бою.

   - Не забывай, однако, что лошадь, как и все живое вокруг нас, сотворена

волею богов и по неведомым нам законам   провидения.   Машина   же...   да,   я

полагаю, лучше всего назвать   это   сооружение   огненной   машиной,   создана

руками и разумом   человека,   хотя,   конечно,   тоже   по   наущению   Юпитера,

пожелавшего поделиться со смертными частицей своего огненного   могущества.

Ты не сможешь убить лошадь, чтобы посмотреть, как она   устроена,   и   затем

вновь оживить. А я могу разобрать машину и собрать ее опять.

   - И все-таки чего-то в ней не понимаешь?

   - Не понимаю. Ни я, ни тем более он.

   - Кто это он?

   - Изобретатель.

   - Как, разве это не твоя выдумка?

   - Нет. Я   лишь   дал   средства   на   сооружение   машины,   собрал   опытных

механиков, подсказал некоторые технические решения, в частности тот способ

преобразования прямолинейного   движения   во   вращательное,   с   которым   ты

только что познакомился. Могу с полным   правом   сказать:   мне   принадлежит

заслуга теоретического обоснования принципа работы огненного двигателя.

   - Кто же создал машину?

   - Сейчас ты его увидишь, Гелиобал!

   3

   Невысокий   коренастый   человек   отделился   от    группы    работающих    и

приблизился к ним. У него была квадратная черная   борода,   правильные,   но

чуть тяжеловатые черты лица, из-под густых, сросшихся на переносице бровей

поблескивали   маленькие   угольки-глаза.   Плотно   сбитое   тело,    прикрытое

набедренной повязкой, отливало бронзой,   как   бывает   у   людей,   привыкших

постоянно трудиться   под   солнечными   лучами,   мускулистые   руки   выдавали

недюжинную физическую силу. Наружность и   имя   изобретателя   не   оставляли

сомнений: он принадлежал к финикийскому племени. Что до возраста,   то   при

всей своей опытности центурион не осмелился   определить   его   точнее,   чем

между сорока и шестьюдесятью.

   - Слушаю, господин, - сказал он на   скверном   александрийском   диалекте

латинского языка. Голос у него   был   мягкий   и   звучный,   благодаря   этому

иностранный акцент не резал слух, просто забавлял.

   -   Командующий   здешним   гарнизоном,   -    сказал    инженер,    -    хотел

познакомиться с создателем огненной машины. Может быть, он захочет   задать

тебе несколько вопросов.

    Гелиобал молча склонил голову.

   - Откуда ты родом? - спросил центурион.

   - Из Карфагена. После его гибели мои прародители бежали к своим близким

в Библос и нашли здесь приют.   Вот   уже   в   четвертом   колене   наша   семья

возделывает клочок земли неподалеку   отсюда,   выращивая   виноград,   оливы,

кокосы.

   - Значит, ты не раб?

   - Я свободный человек.

   - Почему же ты оказался на стройке храма вместо того, чтобы   ковыряться

в своем саду?

   - Потому что я хотел построить машину.

   - Видишь ли,   -   вмешался   инженер,   -   в   одну   из   своих   поездок   по

окрестностям   в   поисках   строительных   материалов   я   попал   на    участок

Гелиобала. Это оазис в здешних пустынных местах, тем   более   удивительный,

что вокруг нет никаких признаков реки или хотя бы горного ручейка. "Где ты

берешь воду?" - спросил   я   у   хозяина.   "Из   земли"   -   прозвучал   ответ.

"Сколько же нужно людей, чтобы оросить такой сад?" - "Я обхожусь   сам".   И

он показал мне колодец, у которого работала огненная   машина,   беспрерывно

качая воду и подавая ее в оросительную сеть. Она была проще и   значительно

меньше этой, но построена по тому же принципу. Гелиобалу даже не приходило

в голову, что он изобрел двигатель, который способен перевернуть   мир.   Не

смешно ли?

   - Никто не способен перевернуть мир, кроме Юпитера,   -   строго   заметил

центурион.

   Инженер пропустил реплику мимо ушей.

   - Ты понимаешь, -   продолжал   он,   -   что   мне   сразу   пришла   мысль   о

возможности использовать огненную машину на стройке храма. Гелиобал   долго

упирался, хотя я сулил ему крупное вознаграждение.

   - Я пришел   потому,   что   хотел   построить   большую   машину,   -   сказал

Гелиобал.

   - Вот как! - Центурион метнул на него тяжелый взгляд. - Ах да, - сказал

он с иронией, - ты же ведь свободный   человек.   Может   быть,   даже   прямой

потомок Газдрубала и Ганнибала? - Он сделал паузу, но финикиец   молчал.   -

Кем бы ты ни был, запомни: если б ты отказался служить Риму за   деньги,   я

мог бы тебя просто реквизировать.

   - Не горячись! - сказал инженер, кладя   руку   на   плечо   распалявшегося

офицера. - Не забывай, что земля - единственное, что кормит его семью, ему

было нелегко с ней расстаться. Кроме того, Юпитер   избрал   этого   человека

своим орудием,   чтобы   передать   через   него   секрет   приручения   огня.   -

Заметив, что аргумент произвел на центуриона впечатление, инженер поспешил

окончательно погасить вспышку: - А сейчас настал момент   испытания.   Займи

свое место, Гелиобал, отдай приказ своим людям, мы начинаем!

   Последующие   несколько   минут   были   заполнены   быстрой   и   хлопотливой

подготовкой к пуску двигателя. В ней,   однако,   не   было   излишней   суеты.

Люди, обслуживающие машину, а их оказалось не меньше трех десятков,   знали

свою задачу, действовали толково и четко. Гелиобал изредка делал негромкие

замечания, его   понимали   с   полуслова,   даже   полужеста.   Центуриону   как

военному человеку, обожавшему порядок, процедура понравилась. Он   невольно

сравнивал ее с бестолковщиной на разных   участках   стройки,   без   которой,

пожалуй, не   обходилось   ни   в   каком   деле,   где   одновременно   трудились

несколько десятков рабов. Странно уже то, что здесь никого не   нужно   было

подгонять бичом. Почему это? Уж не потому ли, что им всем, как   Гелиобалу,

просто хотелось построить машину,   а   теперь   просто   хочется,   чтобы   она

работала? Чушь!..

   По сигналу инженера Гелиобал и двое его подручных, оставшихся у машины,

подбросили   несколько   поленьев   в   очаг,    начали    открывать    заслонки,

передвигать рычаги, совершать какие-то другие сложные манипуляции,   смысла

которых центурион не мог   постичь.   Да   он   и   не   глядел   на   людей,   его

внимание, как и внимание всех участников и   зрителей   происходящего,   было

приковано к машине. Сперва она обнаружила признаки   пробуждения,   в   котле

заклокотало, по трубкам,   как   по   жилам,   понеслись   горячие   потоки,   их

поверхность начала быстро запотевать, в местах сочленений стали вырываться

на волю клочья пара и стекать на песок капли   влаги.   Шум   огня,   скрип   и

скрежет двигающихся металлических деталей, вой пара   в   закоулках   машины,

грохот рабочего колеса слились в мощный и неумолчный гул.

   Как зачарованные смотрели люди на огненное чудо, созданное   их   руками.

Иные кинулись навзничь,   зарылись   в   песок,   охваченные   ужасом.   Другие,

посмелее, все же предпочли   отбежать   на   изрядное   расстояние.   Смельчаки

стояли плотным кругом, насколько позволяли жар очага и витавшее в   воздухе

легкое паровое облачко; отблеск пламени гулял по их восхищенным   лицам.   А

впереди, почти у   самой   топки,   непонятно   как   выдерживая   прикосновения

языков огня, Гелиобал, подобный Вулкану в своей кузне, управлял   таинством

машинного действия с помощью длинного тонкого ломика.

   Колесо вращалось все быстрее и быстрее, пока стало невозможно различить

спицы, а затем и обод, о движении которого можно   было   судить   по   свисту

разрезаемого воздуха и сферической форме   оставляемого   им   следа.   С   чем

сравнить эту бешеную скорость? Наверное, ни   с   чем   из   того,   что   можно

встретить   на   земле;   Разве   что   так   мчится   колесница   Гелиоса,   когда

солнечный бог объезжает свои бескрайние небесные владения.

   - Мы показали наивысшую скорость, на какую способна огненная машина,   -

прокричал инженер, - но ты сам понимаешь, что такая   скорость   практически

бесполезна! Система рычагов позволяет умерить бег   колеса   и   сделать   его

пригодным для работы. Вот смотри.

   Под воздействием   операций,   проделанных   Гелиобалом,   вращение   колеса

резко замедлилось, теперь оно совершало   оборот   за   полминуты.   По   знаку

инженера   несколько   человек   подтащили   к    машине    наспех    сколоченную

деревянную конструкцию, целую   башню,   на   плоской   вершине   которой   была

сооружена система блоков. Они перекинули через   блочный   механизм   толстый

канат и, обвязав один его конец вокруг тяжелого камня, закрепили другой на

колесе. Центурион проследил глазами, как камень пополз в высоту и повис   у

края площадки.

   - Это один из возможных способов применения огненной машины, -   пояснил

инженер. - О другом я уже тебе говорил. Должно быть, ее можно использовать

не только для подъема тяжестей, будь то деталь потолка для здания, вода из

колодца или земля из шахты. Но до новых способов надо еще   додуматься,   не

говоря о том, что каждый из них требует оригинальных технических решений и

сложных, дорогостоящих приспособлений... Останови двигатель, - крикнул   он

Гелиобалу, - отпусти людей поесть и отдохнуть, а сам подойди к нам!

   Конечно, - продолжал он, обращаясь к   центуриону,   -   первая   моя   цель

ограничивается тем, чтобы употребить машину на стройке храма   Юпитера.   По

моим расчетам, пройдет шесть полных лун, прежде   чем   это   случится.   Зато

потом мы полетим вперед как на крыльях. Император будет доволен.

   Инженер   остановился,   заметив,   что   центурион   его   не    слушает,    с

нетерпением посматривая в сторону Гелиобала. Он шагнул навстречу финикийцу

и уперся в него взглядом; в руке, выдавая возбуждение, подрагивал хлыст.

   - Ты молодец, Гелиобал.

   - Благодарю, господин.

   - Я попрошу легата,   чтобы   римский   наместник   удвоил   твой   земельный

участок.

   - Да сохранят тебя боги.

   - Я хочу иметь такую же машину на своей ферме.

   - Как прикажешь.

   - Но это не самое важное. Скажи, Гелиобал, готов ли ты   оказать   услугу

великому Риму?

   - Какую именно? - В голосе изобретателя прозвучало беспокойство.

   - Огненную машину надо приспособить   к   боевым   действиям.   Она   должна

умножить мощь римских легионов и принести новую славу нашему   непобедимому

оружию. Понял, Гелиобал? Я хочу, чтобы машина   научилась   делать   что-либо

для войны, скажем, пробивать стены, или осыпать противника градом   камней,

или обжигать его воинов горячей струей пара.

   - Машина не создана для этого, господин.

   - Так ты ее переделаешь!

    - Невозможно.

   - Поберегись, вонючая финикийская тварь!

   - Ты можешь меня убить,   господин,   но   моя   машина   не   станет   боевым

слоном.

   Раздался резкий свист бича,   и   по   лицу   Гелиобала   наискось   пролегла

кровавая полоса. Подскочивший инженер успел лишь задержать руку,   поднятую

для повторного удара. Центурион вырвался, отбросил бич, овладев собой.

   - Запомни, - сказал он холодно, -   либо   ты   сам   сделаешь   то,   что   я

сказал, либо это сделают без тебя другие. Можешь не   сомневаться,   в   Риме

найдутся для этого подходящие люди. Твоя   огненная   машина   будет   швырять

камни и рушить крепостные стены, с ее помощью вихрем понесутся наши боевые

колесницы...

   Центурион заметно отшатнулся, когда Гелиобал кинулся к нему   в   колени.

Но финикиец не замышлял зла,   он   всего   лишь   поцеловал   руку   римлянину,

вскочил   и   побежал   прочь,   радостно   что-то    прикрикивая.    Он    смешно

переваливался на коротких ногах массивным телом.

   Лицо центуриона разгладилось.

   - Видишь, - сказал он инженеру,   -   с   этой   нацией   рабов   надо   уметь

разговаривать. Они понимают только язык силы.

   - Да, разумеется, - поддакнул инженер с ехидцей. - Ты усмирил   гордеца.

Догадываешься, почему он поцеловал тебе руку? - И,   не   дожидаясь   ответа,

пояснил: - Ты   подал   идею   использовать   машину   на   колеснице,   то   есть

обнаружил совершенно новую сферу ее возможного применения.   Это   просто   и

гениально. Мы принимаем тебя, Луций, в круг изобретателей.

   4

   Расчеты инженера оказались слишком оптимистичны. Миновало не   шесть,   а

почти двенадцать лун,   пока   огненная   машина   была   приставлена   к   делу.

Трудности возникли уже   при   ее   транспортировке.   Инженер   запретил   пока

изобретателю и думать над созданием двигателя с колесницей:   машина   нужна

была ему сейчас для других целей. Пришлось сколотить гигантскую повозку   о

сорока колесах (в лагере ее так и назвали - "сороконожкой"), запрячь в нее

целое   стадо   буйволов,   проложить   новый   участок   дороги,   вымостив   его

крупными плитами. Сам переезд вылился в массовое   шествие,   все   население

Гелиополиса и окрестных   поселений   собралось   поглазеть   на   сороконожку.

Гораздо   меньше   внимания   привлекли   громоздкие    металлические    детали,

деревянные конструкции и прочий груз, ради которого, собственно,   пришлось

соорудить повозку. К тому же немногие посвященные получили строгий   приказ

держать язык за зубами; разумно было до поры до времени   хранить   открытие

втайне -   так   порешили   инженер   с   центурионом,   а   Гелиобала   никто   не

спрашивал.

   Немало сложных задач пришлось решить при   монтировке   машины   на   новом

месте.   Поначалу   ее   установили   с   таким   расчетом,   чтобы   можно    было

поочередно вести работы разного профиля: рыть котлован под фундамент храма

Бахуса   и   устанавливать   гигантские   колонны    из    нубийского    гранита,

предназначенные для фасада храма Юпитера. Вскоре обнаружилось, однако, что

после    проходки    каждых    двух-трех     локтей     котлована     необходимо

перемонтировать   машину   или   надстраивать   и   без   того   сложный   рабочий

механизм. Пришлось довольствоваться   использованием   силы   огня   на   одной

операции - подъеме колонн.

   Это было эффектное зрелище.

   Много   десятилетий   назад   римские   архитекторы   по    воле    императора

приступили   к   возведению   грандиозного   ансамбля,   состоящего   из   храмов

Юпитера, Венеры и Бахуса, помещений   для   жрецов,   крепостных   сооружений,

казарм   для   гарнизона,   жилых   домов   для    администрации,    всевозможных

подсобных построек, вплоть до просторных конюшен. В истории строительства,

растянувшегося на несколько поколений, было   немало   торжественных   минут.

Старцы Гелиополиса сохранили память о церемонии   закладки   фундамента,   на

которой присутствовал Сципион   Африканский,   полководец,   знаменитый   внук

знаменитого деда, положивший конец существованию   финикийской   державы.   В

памяти местных жителей осталось освящение жрецами постамента,   призванного

стать опорой для храма Юпитера и сложенного из плит   исполинского   размера

[храм Юпитера   стоял   на   платформе   длиной   87,7   м   и   шириной   47,7   м,

выложенной из каменных плит весом более тысячи тонн каждая].   Но   все   эти

события, по словам тех, кто мог сравнивать, уступали   торжеству   установки

колонн - этих гранитных громад высотой в 40 локтей [локоть - древняя   мера

длины, колебавшаяся от 40 до 60 см; здесь   он   принят   за   50   см;   точный

размер колонн храма Юпитера: высота 20 м, диаметр -   2,2   м]   и   диаметром

почти в четыре с половиной. 54 такие колонны должны были составить величие

и красоту храма. Доставить каждую из них за сотни километров   и   водрузить

на отведенное ей место было подвигом.

   Колонны собирались из трех частей,   и   метод   их   установки   ничуть   не

отличался от того, какой применяли в Вавилоне тысячу лет назад и в   Египте

- две   тысячи   лет   назад:   делали   насыпь,   втаскивали   обвитую   канатами

колонну, подгоняли к месту, ставили на попа. Если нужен был следующий ряд,

насыпали холм, втаскивали колонну...

   И вот теперь на одной площадке почти одновременно вели   монтаж   люди   и

огненная машина. Тысяча рабов, подгоняемых надсмотрщиками, в едином порыве

напрягали мускулы. Здесь нельзя было использовать ни буйволов, ни лошадей,

ибо животные могли прийти в возбуждение, понести, погубить все дело.

   Локоть за локтем ползла красавица колонна к месту,   где   ей   предстояло

стоять тысячелетиями. Потом наступали ответственные часы подъема,   которые

растягивались на сутки. Люди падали от изнеможения или под   ударами   бича,

давили друг друга или сгорали под солнечными лучами.

   Свою первую колонну огненная машина с помощью высотной башни и   системы

блоков поставила на место за неделю, вторую - за три дня. Третью   Гелиобал

не без самодовольства   пообещал   поставить   за   день.   Он   и   его   команда

начинали приобретать сноровку в управлении двигателем.

   Чем больше инженер общался с финикийцем, тем большим проникался к   нему

уважением.   Выросший   в   крестьянской   семье   и   не   получивший    никакого

образования, Гелиобал тем не менее   был   весьма   интересным   собеседником.

Ясный и глубокий природный ум позволял ему быстро схватывать суть вещей, а

во всем, что касается техники, он обладал   к   тому   же   интуитивным   даром

находить неожиданные решения. Изобретательство было его стихией,   едва   ли

не   каждый    день    он    придумывал    какие-то    новшества,    без    устали

совершенствовал различные узлы своего механического   создания   либо   вдруг

поражал воображение   инженера   какой-нибудь   фантастической   и   заманчивой

идеей вроде предложения приспособить к своему двигателю крылья и повторить

полет легендарного Икара. "Ты слишком   тяжел",   -   отшутился   инженер,   но

потом не раз возвращался мыслью к этому дерзкому замыслу.

   В молодости Гелиобал, по его словам, отдал дань национальному призванию

финикийцев, проплавав несколько лет   матросом   на   купеческом   судне.   Ему

удалось побывать   в   соседних   странах,   увиденное   и   услышанное   в   годы

странствий во многом возместило недостаток систематических знаний. Не чужд

он был истории, политике, искусству. Как-то раз после трудного дня,   когда

они   отпустили   своих   помощников   и   условились   о   задании   на    завтра,

изобретатель с горечью спросил, зачем римлянам понадобилось ставить   храмы

там, где находился древний храм Ваала. Разве недостает места вокруг? И   не

кажется ли инженеру,   что   в   их   интересах   было   бы   создавать   подобные

сооружения на своей земле, а не за морями-горами, где их надо защищать   от

варваров и от песков пустыни?

   Последнее замечание показалось инженеру   дерзким,   он   чувствовал,   что

следует осадить финикийца, но не решился, сам себя ругая за   мягкотелость.

И постарался вложить все свое раздражение в ответ: потому что великий   Рим

не знает границ, и там, где он   стал   своим   победоносным   сапогом,   будет

стоять вечно; потому что римляне   не   только   оказались   более   отважны   и

искусны в бою, чем финикийцы, но и превзошли их своей   культурой;   потому,

что истинные боги утверждают себя, свергая богов ложных.

   - И все же, - упрямо заметил Гелиобал, -   разве   непременно   надо   было

разрушать храм Ваала, чтобы возвести храм Юпитера?

   Инженер смолчал. Позднее он попытался разобраться во всем этом. Замысел

проглядывал ясно: закрепить военную победу,   раздавить   финикиян   духовно,

создать очаг распространения культа римских богов для   всех   расположенных

вокруг колоний вечного города. Со временем   эти   политические   цели   могли

тускнеть, но приобретали силу соображения экономические: стройка висела на

балансе казны, и чем больше средств она поглощала, тем труднее было от нее

отказаться. Видимо, немало значило и   тщеславие   императоров,   их   желание

прославить себя и Рим, создав чудо из чудес как раз   в   этом   районе,   где

чуть   ли   не   каждая   древняя   цивилизация   оставила   свои   величественные

памятники.

    Впрочем, времени на подобные досужие размышления у инженера   оставалось

не так-то много. Помимо   привычных   хлопот   на   стройке,   ему   приходилось

тратить много физических и душевных сил на   огненную   машину,   которую   он

привык считать своим детищем. Чуть ли не каждый день с ней или вокруг   нее

случалось   нечто   такое,   что   требовало   немедленного   внимания.    Иногда

возникали банальные технические   проблемы,   для   решения   которых   опыт   и

специальные знания инженера были гораздо предпочтительней изобретательного

и   оригинального   ума   Гелиобала.   Но   чаще    всего    заботы    порождались

настроением   лагеря,   и   сладить   с   ними   мог   только    инженер    с    его

административной властью и политической изворотливостью.

   Уже   слухи   о   существовании   огненной   машины   произвели   сенсацию    в

многочисленном и пестром населении Гелиополиса. Первое же ее   появление   и

особенно запуск двигателя породили смятение, какое могла бы вызвать   разве

что весть о нашествии   свирепых   кочевых   племен.   Постепенно   первый   шок

миновал, но многие так и   не   смогли   оправиться   от   страха,   усмотрев   в

двигателе воплощение   черных   разрушительных   сил.   Другие   испытывали   по

отношению к нему благоговейный ужас или безграничное почтение.   Однако   по

мере того как машина принимала все более деятельное участие в строительных

делах и становилась видна ее очевидная польза, число ее поклонников росло,

восхищение и благодарность вытесняли все прочие чувства. С особой   любовью

относились к   ней   огнепоклонники,   рассматривая   двигатель   как   одну   из

метаморфоз огня, еще   одно   свидетельство   могущества   этого   благородного

божества.

   И все же не было оснований для успокоенности. Огненная машина сразу   же

вызвала настороженное   или   откровенно   враждебное   к   себе   отношение   со

стороны жреческого сословия города и стройки.   Учитывая   огромное   влияние

жрецов на настроения толпы, этим нельзя было пренебрегать.   Дело   поначалу

дошло до того, что священнослужители разных религий, забыв вечные   распри,

объединились, чтобы изгнать чудище. Инженер никак не мог уразуметь причину

этой ненависти к машине и довольствовался объяснением,   что   жрецы   просто

усмотрели в ней опасного конкурента,   способного   отвратить   от   них   души

верующих.

   Как" бы то ни было, явно по наущению   жрецов   отдельные   злоумышленники

попытались нанести двигателю увечье. К счастью, этому помешал Гелиобал, не

отходивший от него ни днем,   ни   ночью;   пришлось   установить   специальный

караул. Священники продолжали исподволь нагнетать недовольство, в   воздухе

запахло   возмущением.   Спас   положение    центурион.    Он    действовал    со

свойственной ему решительностью. Захваченные злоумышленники были распяты и

выставлены на всеобщее обозрение, а устрашенные жрецы, знавшие крутой нрав

офицера и не сомневавшиеся,   что   он   не   задумается   занести   руку   и   на

служителей культа, были созваны на совещание. Центурион обратился к ним   с

речью, которая не отличалась красотой слога и   риторическими   ухищрениями,

но содержала две принципиальные мысли. Первая состояла в том, что машина в

будущем послужит вящей славе римского воинства, а вторая сводилась к тому,

что   в   образе   машины   на   помощь   стройке    явился    сам    бог    Вулкан,

засвидетельствовав   тем   самым   покровительство    свыше.     Эти    аргументы

поставили жрецов в тупик, ибо на основании их любые враждебные акты против

машины приобретали одновременно характер выступления   против   отечества   и

религии. Им пришлось смириться, по крайней мере временно.

   ...Инженер не мог удержаться от смеха, вспомнив   рассказ   центуриона   о

том, с какими постными   лицами   покидали   жрецы   импровизированный   форум.

Полог шатра откинулся, и на пороге появился он сам   собственной   персоной.

Слава богам! За последнее время они сблизились, вероятно, на   почве   общей

симпатии к машине и ответственности за ее судьбу. Инженер старался   теперь

не замечать грубости центуриона, его явного невежества во   многих   сферах,

склонности к бахвальству. Все это   отступало   на   задний   план   перед   тем

простым обстоятельством, что в присутствии воина он чувствовал себя как за

каменной стеной.

   - Как в Библосе? - спросил он, предлагая гостю присесть и   разделить   с

ним ужин.

   - Все так же,   -   ответил   центурион,   плюхаясь   на   мягкие   подушки   и

запуская пятерню в блюдо с дичью. - Мне эта   операция   надоела   до   рвоты.

Трястись за десятки стадий ради того,   чтобы   провести   вечер   в   обществе

потасканной   гетеры,   которая   к   тому   ж   ухитрилась   завлечь    меня    на

театральное представление, с ума можно сойти! Единственное,   что   утешает,

так это возможность подышать свежим   воздухом   и   ощутить   соленые   брызги

понта.

   - Ты стал поэтом, - усмехнулся инженер.

   Центурион не ответил, продолжая интенсивно работать челюстями.

   - Можно мне, господин? - спросил казначей, входя для обычного доклада о

состоянии финансов. Он достал из своей сумки аккуратно сложенные   таблички

и начал быстро просматривать записи, видимо, решая, с чего начать.

   - Сегодня я не расположен долго тебя выслушивать, - сказал   инженер.   -

Скажи только о том, что заслуживает особого внимания. Если   ничего   такого

нет - можешь отправляться в свой кабак.

   Казначей не моргнул глазом.

   - Как раз сегодня, - сказал он, - я сделал кое-какие   расчеты   и   хотел

тебя с ними познакомить. Если ты позволишь. - С этими словами он подошел к

стоящему у стенки пифосу   [глиняная   бочка   для   вина   или   масла],   налил

черпаком кружку вина и удобно устроился на четвереньках.

   - Говори, - приказал инженер, лениво отмечая про   себя,   что   казначей,

как всегда, не дождался разрешения.

   - За последнее время, - начал казначей, - на стройке храма Юпитера были

возведены две колонны, шестнадцатая и семнадцатая. В монтаже   шестнадцатой

участвовали восемьсот рабов, содержание каждого обходится по одному   оболу

в день. Если сюда   добавить   оплату   свободным   мастерам   и   всякого   рода

дополнительные расходы, установка шестнадцатой колонны обошлась нам в   два

таланта. Семнадцатая была поставлена   огненной   машиной.   Стоимость   новой

конструкции, которая понадобилась в связи с тем, что   колонна   возводилась

на удалении от машины, подвоз дров,   воды   и   масла,   а   также   содержание

рабов, подготовивших   колонну   к   установке,   составляют   в   сумме   два   с

половиной таланта. Если сюда добавить ту часть стоимости   машины,   которая

приходится на данную   операцию,   то   семнадцатая   обошлась   нам   в   три   с

половиной таланта.

   Центурион, давно переставший жевать, перевел взгляд на   инженера.   Тот,

явно расстроенный, что-то быстро прикидывал стилом на небольшой   карманной

табличке.

   - Что ты хочешь этим сказать? - спросил наконец центурион.

   - Только то, что сказал. Машина нерентабельна. С ней можно разориться.

   - Погоди, - поднял голову инженер, - как ты распределял   первоначальные

затраты?

   - Очень просто: разделил стоимость машины на 27 колонн, то   есть   ровно

половину их общего количества. Другую половину поставят рабы.

   - Машина может легко поставить все колонны.

   - Справедливо, господин. Но что   в   таком   случае   будут   делать   рабы?

Разогнать их ты не сможешь, так как машина   не   способна   производить   ряд

операций. Но если мы все равно держим их на стройке и   тратим   на   каждого

обол, то полное безумие позволить им бездельничать. Над нами посмеются   не

только ученые-экономисты, но и каждый полуграмотный сельский подрядчик.

   Наступило молчание. Казначей опрокинул в себя кружку.

   - Погоди, - воскликнул инженер, - но ведь машина сделала работу за   два

дня, а рабы за десять. Почему ты   не   учитываешь   это   в   своей   идиотской

статистике?

   Казначей отер губы полой гиматия [плаща].

   - Потому что, - ответил он, - нам некуда спешить.

   - Как некуда? -   загремел   центурион,   вскакивая.   -   Ты   явно   спятил,

мошенник!

   - Не горячись, господин, - спокойно возразил казначей. -   Прими   только

во внимание, что каждые две колонны поступают в Гелиополис   не   чаще,   чем

через три луны, и подвозить их быстрее невозможно.

   5

   Инженеру не спалось. Лежа на спине и глядя в ночное небо,   он   вновь   и

вновь переживал события последних дней. Воистину правы те, кто верит,   что

судьбы людей не зависят от их воли   и   целиком   находятся   в   распоряжении

Рока.   Совсем   недавно   он   числил   себя   -   среди   почитаемого    сословия

строителей, к нему благоволил сам император, ему было доверено   руководить

созданием архитектурного чуда эпохи. И вот теперь все поставлено на карту:

либо его вознесут как лицо,   оказавшее   государству   чрезвычайные   услуги,

либо обвинят в растрате и превышении власти,   в   богохульстве,   с   позором

выгонят со службы, если не хуже.

   Как все это случилось? Конечно, он мог оправдаться   перед   самим   собой

тем, что   ездил   в   длительную   командировку   в   Каппадокию   и   Киренаику,

подыскивал новые сорта мрамора, заключал договоры с подрядчиками, вербовал

опытных мастеров. Но ведь признаки неблагополучия обнаружились   давно;   он

явно пренебрег здравыми суждениями казначея, которые к тому   же   опирались

на точные статистические   выкладки.   Видимо,   следовало   с   самого   начала

искать иного применения огненной машине - там, где ее   не   могут   заменить

люди, сколько бы их у вас под рукой ни было.

   Задним умом крепок,   подумал   о   себе   инженер.   Перед   ним   пронеслись

события тревожной ночи бегства. Была на исходе вторая стража [с 21 часа до

полуночи], и он крепко почивал в своей постели, когда кто-то   стал   трясти

его   самым   бесцеремонным   образом.   Проснувшись,   инженер   долго   не   мог

сообразить, чего от него   хотят,   пока   в   шатер   не   ворвался   центурион,

облаченный в воинские доспехи.

   - Поднимайся, - закричал он, - они идут уничтожать огненную машину!

   Набросив на себя хитон и выскочив на улицу, инженер сразу   почувствовал

приближение грозы. Сколько мог охватить   глаз,   пространство   вокруг   было

заполнено   огнями,   которые   колыхались   во   мраке.    Исходящее    от    них

красноватое сияние становилось все ярче: тысячи рабов с факелами   в   руках

шли от своих бараков к центру строительной   площадки.   Как   это   бывает   в

подобных случаях, толпа на ходу набиралась раздражения   и   теряла   остатки

здравого смысла, ею неудержимо овладевал дух   погрома.   Отдельные   злобные

выкрики и угрозы переросли   в   рокот,   воздух   наполнился   чадом,   кое-где

появились очаги пожаров.

   До сих пор не удалось установить главных зачинщиков   бунта,   хотя   было

ясно, что искать их следует в среде   жрецов   и   надсмотрщиков.   Во   всяком

случае, конспираторы действовали исподволь. Центурион признался,   что   ему

доносили о брожении в   бараках.   Кто-то   распускал   слухи,   что   в   скором

времени все работы на стройке будут переданы машине,   надобность   в   людях

отпадет, рабов отправят в школы гладиаторов или на соляные рудники, -   так

и так их душам уготована быстрая переправа по ту   сторону   Стикса.   И   все

этот проклятый финикиец с его огненным чудищем!   Центурион,   к   сожалению,

пропустил донос мимо   ушей,   а   следовало   поискать   агитаторов,   мутивших

народ,   распять   и   выставить   на   обозрение   -   может   быть,   удалось   бы

предотвратить бунт.

   Когда инженер,   тяжело   дыша,   добрался   до   платформы   храма   Юпитера,

когорта уже заняла круговую оборону. Центурион ручался, что его   легионеры

не   дрогнут,   но   разве   могут   четыре   сотни    воинов    сдержать    натиск

многотысячной   толпы,   которая   катится   как   лава?   В    их    распоряжении

оставалось   не   более   получаса,   но   изобретательный    ум    инженера    не

подсказывал никакого решения, на него наползло оцепенение.   Неожиданно   из

темноты появился человек в   длинном   ритуальном   плаще   служителя   культа.

Инженер и центурион узнали Саллюстия,   верховного   жреца   будущего   храма,

выполнявшего на стройке роль главного консультанта и заказчика.

   - Ваше безрассудное увлечение огненной   машиной   довело   до   мятежа,   -

заявил он, не теряя времени на приветствие, - я берусь спасти положение.

   - Вот как! - воскликнул центурион. - Не   твоих   ли   рук   дело   вся   эта

вакханалия?

   - Я не буду отвечать на подобные подозрения, - с достоинством   возразил

жрец. - Видел ты когда-нибудь, чтобы   римский   священнослужитель   побуждал

рабов к беспорядкам?

   - Уж очень дружно эта гнусь выползла из своих   бараков,   -   пробормотал

центурион, - здесь явно ощущается организация.

   - Надо быть безмозглым, чтобы   не   видеть,   что   за   этим   стоят   козни

христиан, пытающихся любой ценой сорвать строительство   языческих,   по   их

понятиям, храмов.

   - Что ты предлагаешь, Саллюстий? - спросил инженер.

   - Вы немедленно уведете легионеров и   укроетесь   с   ними   где-нибудь   в

роще. Ворвавшись на постамент, толпа уничтожит огненную   машину   и   начнет

приходить в себя. В этот   момент   я   и   мои   коллеги   обратимся   к   ней   с

увещаниями и угрозами; надеюсь, нам удастся овладеть положением. Только   в

этот момент, ибо позднее   опьянение   свободой   и   страх   перед   наказанием

поведут   толпу   к   новым   целям.   Самые   отчаянные    предложат    захватить

Гелиополис или даже идти на Библос.   Кто   знает,   не   выльется   ли   это   в

очередное восстание по всему побережью Сирии.

   - Я не отдам машины.

   - Я тоже, - заявил центурион.

   - Безумцы, вы рискуете потерять все! К тому же разве   нельзя   построить

другую машину?

   Аргумент произвел впечатление. Топот многих тысяч босых   ног   нарастал,

свет факелов прорвал тьму, казалось, над строительной площадкой   восходило

утро. Переглянувшись, инженер   и   центурион   одновременно   кивнули   жрецу.

Теперь, когда решение было принято,   следовало   действовать   с   предельной

быстротой. Центурион   передал   приказ   по   цепи;   через   считанные   минуты

оборона была снята, когорта построилась и   походным   маршем   двинулась   по

дороге в Библос, которая пока еще не была   заблокирована   рабами.   Инженер

кинулся к машине, чтобы увести Гелиобала и группу механиков, которые,   как

он заметил издалека, лихорадочно копошились вокруг двигателя.

   - Бегите! - крикнул он, приближаясь. - Легионеры не будут вас защищать.

- Только сейчас инженер увидел, что машина, правда без рабочих механизмов,

была погружена на повозку. Гелиобал и   двое   его   ближайших   помощников   с

помощью канатов   подвязывали   отдельные   ее   части   к   высоким   бортам;   у

инженера мелькнула мысль, что   повозка   готовилась   заранее   и   специально

предназначалась для транспортировки машины. Самым   удивительным   было   то,

что под котлом в большой медной жаровне пылал   огонь,   пар   уже   бежал   по

жилам машины, и все   ее   тело   содрогалось,   напоминая   норовистого   коня,

который дрожит, фыркает, грызет удила, горя нетерпением пуститься вскачь.

   Услышав   приказ   инженера,   люди,   которые   трудились   вокруг    машины,

побросали все и мгновенно рассыпались кто   куда.   Только   Гелиобал   и   его

подручные продолжали заниматься своим делом. Инженер не верил своим глазам

и со злостью отшвырнул руку, которая легла ему на плечо. Между тем это был

центурион, державший поводья лошадей.

   - Ты слышишь меня, Гелиобал? - завопил инженер.

   - Да, господин, - прозвучал ответ.

   - Чего же ты медлишь? Машину не спасти. Мы построим другую.

   - Нет, господин.

   - Он сошел с ума, - сказал центурион. - Оставь   его,   едем,   через   три

минуты толпа будет здесь.

   Они вскочили на лошадей.

   - Гелиобал! - крикнул инженер. - Я зову тебя в последний раз, еще можно

спастись!

   - Спасайся, господин мой, я тебя сейчас догоню.

   Первые ряды рабов, уже взбирались на постамент храма. Инженер вслед   за

центурионом пустил коня в галоп. Только через несколько   минут   скачки   до

него вдруг дошел смысл последней реплики изобретателя.   Сомнений   быть   не

могло, несчастный действительно спятил. Он подтянул поводья и оглянулся.

   Всю жизнь будет помнить инженер поразительное   зрелище,   развернувшееся

перед ним на протяжении нескольких секунд. С торжествующим   гиком   неслись

масса тел и полыхающее над ней зарево факелов к   огнедышащей   машине.   Еще

мгновение, и все будет кончено, от величайшего творения техники   останется

мертвая груда металла, а его создателя разорвут на куски.   Инженер   закрыл

глаза и тут же открыл их, чтобы увидеть чудо. Неожиданно повозка с машиной

тронулась с места и, набирая скорость, понеслась   навстречу   толпе.   Вопль

ужаса   пронесся   над   Гелиополисом,   когда   рабы   завидели   мчавшийся    им

навстречу экипаж, громыхающий по плитам постамента и рассыпающий искры. Он

двигался сам, без лошадей или буйволов, и было ясно как день, что движение

это порождено некой силой божественного происхождения.

   Кольцо рабов мгновенно   распалось,   задние   ряды   пустились   наутек,   а

передние в панике бросились на землю, уткнулись головами   в   песок,   чтобы

укрыться от гнева Юпитера или Ваала - кто   мог   знать,   какой   именно   бог

решил   явиться   в    облике    машины?    Когда    повозка    пронеслась    мимо

остолбеневшего инженера, он разглядел тяжелую фигуру   Гелиобала,   деловито

подбрасывавшего в жаровню уголь. Инженер тронул коня. Лишь в 20 стадиях от

Гелиополиса ему с центурионом удалось нагнать машину. Она мирно пыхтела   у

обочины, "на пару", как выразился Гелиобал, возившийся с треснутой   задней

осью повозки.

   - Ты хотел удрать, чтобы одному завладеть машиной! -   сказал   центурион

грозно, кладя руку на меч.

   Изобретатель даже не обернулся к нему лицом.

   - Будь у меня такие намерения, - холодно возразил он,   -   я   бы   просто

прибавил огоньку.

   И центурион замолчал. Самое странное, что он, видимо, пришел в   хорошее

расположение духа.

   Дорогой   Гелиобал    рассказал,    что,    несмотря    на    запрет,    начал

разрабатывать идею соединения двигателя   с   колесницей.   Немало   бессонных

ночей провел он над созданием механизма, передающего движение   с   вала   на

ось повозки. Ему удалось найти оригинальное   решение   для   управлению   ею.

Инженер оценил его простоту   и   изящество,   взявшись   за   рулевые   рычаги,

которые с помощью пружинной тяги позволяли разворачивать переднюю   ось   на

четвертую часть окружности.

   У   Гелиобала    была    своя    разведка    в    бараках:    друзья-финикийцы

предупреждали его о подпольной работе агитаторов и растущей враждебности к

машине. Он понял, что надо торопиться, но не рискнул поделиться опасениями

с инженером и решил готовиться втайне.

   К счастью... Уместно ли употреблять это слово? Машину   удалось   спасти,

но какой ценой. К инженеру вернулись невеселые мысли: как-то их встретят в

Риме,   если   вообще   удастся   туда   добраться?    Пытаясь    отвлечься,    он

приподнялся, взглянул поверх кормы. Море было покойно, след луны бежал   за

триерой,   на   востоке   в   предрассветных   сумерках   начинала   очерчиваться

холмистая линия италийского побережья.

   Центурион тоже ворочался на своем неудобном ложе. В отличие от инженера

он пребывал в приподнятом настроении. Правда, на секунду у него   мелькнула

мысль, что какой-то болван из генерального штаба вздумает обвинить   его   в

дезертирстве и предать военному суду. На   всякий   случай   он   принял   свои

меры: отрядил гонцов к наместнику   провинции   и   своему   непосредственному

воинскому   начальнику   -   легату   с   туманными   донесениями    об    "особых

обстоятельствах, побудивших его во имя интересов   великого   Рима   временно

покинуть вверенный ему   пост".   С   этой   предосторожностью   он   с   головой

окунулся в авантюру.

   Центурион с удовольствием припоминал   их   путешествие   к   берегу   моря,

особенно минуты, когда он взял на себя управление огненной колесницей. Они

предпочли объехать Библос   миль   за   тридцать   и   после   недолгих   поисков

обнаружили небольшую гавань, где стояли на   приколе   несколько   купеческих

судов.   Этот   осел-инженер   вздумал   нанять   одно   из   них,    но    хозяин,

почувствовавший, что они спешат и вдобавок   избегают   встречи   с   местными

властями, заломил сумасшедшую цену. Тогда   центурион   вынужден   был   взять

дело в свои руки. Он   объявил   корабль   реквизированным   и   велел   воинам,

которых взял с собой, связать судовладельца и бросить его   в   трюм.   Когда

инженер по доброте душевной   вступился   за   прохвоста,   центурион   резонно

возразил, что только так они смогут вернуть судно хозяину.

   Забавно, что из кораблей,   стоявших   у   причала,   они   предпочли   самый

дряхлый - триера была спущена на воду чуть ли   не   во   времена   Антония   и

Клеопатры. Но на этом настоял Гелиобал, и, когда объяснил почему, все   они

прониклись энтузиазмом. Изобретатель не собирался   прибегать   к   веслам   и

парусам, он имел наготове проект соединения огненной машины с кораблем,   а

триера   с   ее   низкой   посадкой   больше   подходила   для   этой    цели.    Им

понадобились целые две недели,   чтобы   изготовить   и   установить   огромное

лопастное колесо, наладить передаточный механизм. Зато как лихо пронеслись

они на всех парах вдоль берега,   повергнув   ниц   всех   случайных   зрителей

очередного чуда. Центурион с удовольствием хмыкнул, вспоминая   эпизоды   их

плавания   к   италийским   берегам:   встречу   с   военным   кораблем,   капитан

которого приказал им   остановиться   и   был   посрамлен   сверх   меры,   когда

триера, издевательски описав вокруг него несколько   окружностей,   показала

корму и молнией исчезла за линией горизонта; или переполох, поднявшийся   в

прибрежных селах Мелиты [Мальты], когда люди завидели огнедышащий корабль,

стремительно мчащийся, почти летящий по волнам.

   Честолюбивые мечты одолевали центуриона. Ему рисовались картины   битвы,

в которой участвовали десятки и сотни   огненных   колесниц,   виды   морского

боя,   где   парусным   и   гребным   судам   вражеской   стороны    противостояли

быстроходные и потому непобедимые машинные корабли римского флота.   Всякий

раз он повелевал войсками и переживал триумф, император вручал ему золотую

фалеру [награды за доблесть в римской армии] и возлагал на   него   лавровый

венок. Впрочем, почему   бы   ему   самому,   владельцу   огненной   машины,   не

взобраться на Палантин?

   Бодрствовал и Гелиобал. Забросив очередную порцию угля в жадную   глотку

своего детища, он прилег неподалеку и лениво наблюдал, как одна за   другой

гаснут   звезды,   погружаясь   в   серый   свет   дня.   Мысль   его   блуждала   в

технических сферах, где он   чувствовал   себя   волшебником.   Почему   бы   не

пристроить к делу молнию, думал он, разве все, что создано богами на   этом

свете, не предназначено быть использованным на благо человека? Потом перед

ним мелькнула   огненная   машина,   пристроенная   на   теле   огромной   птицы:

двигатель заработал, медные крылья   птицы   вздрогнули   и   стали   биться   о

землю, она медленно начала отрываться от земли и взмыла в небо.

   Сквозь полудрему он услышал голоса и увидел двух солдат, несших стражу.

Зачерпнув вина из   бочки,   стоявшей   у   борта,   они   вполголоса   о   чем-то

переговаривались.

   - Дрянное вино! - услышал Гелиобал.   -   Должно   быть,   в   пифос   попала

морская вода.

   - Так не пей, - возразил второй.

   Гелиобал увидел, как легионер повернулся,   собираясь   выплеснуть   вино,

как его взгляд пал на машину.   Финикиец   почти   физически   ощутил   шальную

мысль, мелькнувшую в голове воина: "Поддам-ка я пару, как   в   термах".   Но

крикнуть и остановить безумца он уже не успел...

   Небольшой   отряд   римских   воинов;   несших   караул   на   острове   Капреи

[Капри], наблюдал в то утро вспышку пламени примерно в десяти   стадиях   от

берега. Затем волны донесли приглушенный шум взрыва.

   - Звезда упала с неба, - заметил декурион, - здесь это случается часто.

   Через несколько часов море вынесло на берег   трупы   и   обломки   триеры,

среди которых были странные медные трубки, вызывавшие недоумение. А   затем

выплыл полуживой, обгоревший человек. Был он   плотен,   невысок   ростом,   с

черной квадратной бородой и маленькими глазками, в которых застыло горе.

   - Кто ты? - спросил декурион.

   - Я почти бог, -   ответил   незнакомец.   -   Я   создал   огненную   машину,

которая может двигать колесницу по земле, корабль по морю, птицу по   небу.

- Декурион переглянулся со своим помощником.

   - Ты наглый враль или сумасшедший, - сказал он.

   - Я создал огненную машину, - упрямо повторил чернобородый.

   - Так где же она?

   - Взорвалась, утопив корабль. Погибли все: инженер, центурион, солдаты.

   - Центурион? На борту был римский офицер?

   - Да. И инженер.

   - Наплевать на   инженера.   Ты   признался,   что   твоя   идиотская   машина

послужила причиной гибели корабля.

   - Не по моей вине.

   - Это уже не   столь   важно,   -   возразил   декурион.   Он   велел   связать

финикийца и бросить его обратно в море.

   Группа туристов, приехавших в Ливан с разных концов света,   осматривала

величественные развалины Баальбека.

   - Непостижимо, - воскликнул один из   них,   -   как   это   древние,   с   их

примитивной техникой, ухитрялись устанавливать тысячетонные   плиты   и   тем

более поднимать 45-тонные колонны! Я не ошибся, вы называли нам эти цифры?

- обратился он к гиду.

   - Да, - подтвердил тот, - все удивляются, как вы. Я к этому привык.

   - Может быть, здесь поработали пришельцы из космоса? -   заметил   другой

турист. - Я встречал где-то подобное предположение.

   В результате гибели Гелиобала и его огненной машины   паровой   двигатель

был изобретен позднее на 1600 лет.

   Электроэнергия соответственно была приручена на век позже.

   Расщепление ядра, видимо, запоздало лет на десять.

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.

   Георгий Шах.

   Берегись, Наварра!

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.

   & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000

   -----------------------------------------------------------------------

   1

   - Рассказывайте, Ольсен, не тяните душу, - сказал Малинин.

   Ивар Ольсен,   потомок   викингов   и   мушкетеров,   и   не   думал,   однако,

торопиться, заранее наслаждаясь эффектом, который должно   было   произвести

его сообщение. Он размеренно отпил два глотка холодного кофе,   потом   стал

разглядывать узоры на потолке, постукивая пальцем по лежавшему   перед   ним

на столике странному старинному предмету. Собравшимся давалось понять, что

ему необходимо привести в порядок разбросанные мысли.

   - Ну, это смахивает на фантастику, - начал Ольсен. -   Полагаю,   никогда

еще путешествие во времени не изобиловало столь необычайными приключениями

и не завершалось такими феноменальными результатами.

   -   Положим,   всякое   бывало,   -   заметил   Кирога,   за   которым    прочно

утвердилась репутация Фомы Неверующего.

   - Все вы знаете о цели   моего   эксперимента,   -   Ольсен   обвел   глазами

слушателей, удобно расположившихся   в   просторном   институтском   холле,   -

поэтому я опущу предисловие и перейду к самому сюжету. Итак, 14   мая   1610

года я стоял в толпе горожан, собравшихся на улице де ла Ферронри в Париже

в ожидании королевской процессии. Если вы полагаете, Кирога, что пребывать

в средневековом городе столь же приятно, как   пасти   динозавров   в   чистом

воздухе   мезозойской   эры,   куда   вы   любите   прогуливаться,   то    жестоко

ошибаетесь. От сваленных у   домов   груд   мусора,   заполненной   нечистотами

канавы, залежалых овощей в тележках рыскавших вокруг   зеленщиков   исходили

ароматы, сливавшиеся в застойный смрад. Вдобавок, окружавшие   меня   жители

столицы, в большинстве своем бедняки из предместий, пришедшие поглазеть на

своего государя,   не   отличались   пристрастием   к   личной   гигиене.   В   те

времена, как известно, даже знать не слишком часто пользовалась ванной.

   - Вы утрируете, - оскорбился за своих предков Лефер. - Это ведь   Париж,

а не какая-то захудалая деревушка.

   - В следующий раз, дорогой друг, - отпарировал Ольсен, - мы   отправимся

туда вместе и вы сможете лично удостовериться, что такое большой   город   в

начале XVII века, большой по тогдашним понятиям, разумеется.

   - Не перебивайте его, - шепнул на ухо Леферу Малинин, - не то мы так   и

не узнаем, что произошло.

   - Я уж не говорю о всех мытарствах, которые пришлось перетерпеть,   пока

его величество соизволил предстать перед   своими   подданными.   Для   начала

меня обворовали, ловко обрезав привязанный к поясу   кошелек   с   увесистыми

луидорами.   Затем   нахальная   старуха,   прорывавшаяся   в   передние    ряды,

обозвала меня   длинным   олухом,   поскольку   я   заслонял   ей   сцену.   Потом

какой-то чванливый дворянин чуть не проткнул меня   шпагой,   решив,   что   я

недостаточно проворно уступил ему дорогу. Наконец, я   получил   по   шее   от

свирепого верзилы за то, что слишком нагло,   по   его   мнению,   разглядывал

двух хорошеньких барышень, коих сей тип сопровождал.

   - И поделом вам, - вставил Кирога, - вы ведь знаете, что   всякий   флирт

путешественникам во времени категорически заказан...

   - Я всего лишь позволил себе полюбоваться женской красотой как эстет.

   - Знаем мы вас, - проворчал Кирога, но все на него   зашикали,   призывая

не мешать рассказчику.

   - Вот именно, - сказал довольный Ольсен, - не сбивайте   меня   с   толку.

Небольшая заставка к моему повествованию была необходима, чтобы вы ощутили

обстановку.   Перехожу   теперь   к   описанию   основных   событий.    Ровно    в

двенадцать часов дня послышались звуки   труб,   возвещавших   о   приближении

королевского кортежа.   Толпа   сгрудилась,   задние   подналегли   на   стоящих

впереди, и бравые   швейцарцы,   установившие   охранительный   кордон,   стали

наводить порядок с помощью своих алебард. Впрочем,   оружие   использовалось

милосердно; кому-то отсекли пол-уха, кто-то свалился от удара   древком   по

голове,   укрощенные   зрители   отпрянули,   и   Генрих   со    свитой    получил

возможность беспрепятственно проследовать к месту своей гибели.

   Вы понимаете, что с того   момента,   как   мне   удалось   оказаться   среди

непосредственных   свидетелей   происшествия,   я   пытался   угадать   будущего

убийцу. Однако эта задача оказалась неразрешимой. Располагая   лишь   самыми

приблизительными сведениями о его облике - длинный, рыжий,   я   лихорадочно

вглядывался в лица окружавших меня   людей,   рассчитывая   обнаружить   некие

внешние проявления фанатической решимости,   и   пришел   к   выводу,   что   по

такому признаку едва ли не каждый второй из   присутствовавших   там   мужчин

годился на роль Равальяка. Еще более нелепой была   попытка   усмотреть   нож

под плащом, изготовленный к удару, поскольку это орудие   имелось   почти   у

каждого. К тому же у меня   не   было   никакой   уверенности,   что   покушение

совершится именно здесь, а не в   десяти-двадцати   метрах   в   ту   или   иную

сторону. Если так, пришлось бы распрощаться   с   надеждой   запечатлеть   это

событие на пленку и поразить сегодня ваше воображение.

   Ольсен опять постучал по странному предмету, и   взгляды   присутствующих

невольно сошлись на таинственном продолговатом ящике   из   черного   дерева.

Может быть, там хранится уникальный киноочерк драмы давно   минувших   дней?

Все молча ожидали продолжения.

   - Наконец в изгибе узкой улочки появилась процессия. Впереди во главе с

лейтенантом, словно сошедшим   с   иллюстраций   к   романам   Дюма,   следовали

конные гвардейцы, возможно, из числа тех самых сорока пяти,   которые   были

верными стражами   Генриха   на   протяжении   его   полного   авантюр   и   риска

жизненного пути. За ними не   спеша   двигалась   карета,   украшенная   гербом

Бурбонов   -   белой   лилией,   в   ней   находились   три   человека.   Благодаря

вставленным в глаза   мощным   бинокулярным   линзам   я   уже   издалека   легко

опознал в одном из них короля. Короткая, аккуратно подстриженная   бородка,

живые карие глаза, в меру   горбатый   гасконский   нос,   осанка   гордая,   но

отнюдь   не   надменная.   Сидя   у   правого   борта   возка,   он   то     и    дело

приподымался,    чтобы    помахать    рукой     парижанам,     с     энтузиазмом

приветствовавшим своего повелителя.

   Что касается двух других сидевших в карете людей, то я, естественно, не

мог их опознать. Оставалось удовлетвориться тем, что согласно историческим

хроникам тот, что постарше, был герцогом д'Эперноном, а другой -   маршалом

де ла Форсом.

   Всякий раз, когда король вставал   с   места,   он   оказывался   в   опасной

близости   от   цепочки   вытянувшихся   вдоль   улицы   любопытных,    поскольку

сопровождавший карету гвардеец ехал чуть позади, чтобы не   мешать   общению

монарха с народом. Казалось, достаточно было сделать всего шаг и протянуть

руку, чтобы достать ножом до груди Генриха. Вы не поверите, друзья,   но   я

едва удержался от властного побуждения крикнуть ему: "Берегись, Наварра!"

   - За что были бы   навсегда   отстранены   от   путешествий   в   прошлое,   -

назидательно заметил Гринвуд. С тех пор как его избрали   в   состав   группы

научных экспертов   при   Глобальном   общественном   совете,   он   не   уставал

напоминать о новом своем   качестве   и   нудно   наставлял   коллег   по   части

соблюдения всяких правил.

   - Как раз страх нарушить инструкцию и помог мне   вовремя   остановиться.

Впрочем, Гринвуд, убежден, что даже такому законнику, как вы, нелегко было

бы удержаться от столь понятного в   данных   обстоятельствах   человеческого

импульса.

   Гринвуд презрительно фыркнул,   давая   понять,   что   считает   себя   выше

подобных проявлений слабости духа.

   - С каждой секундой напряжение во мне нарастало. Я чувствовал, что весь

дрожу от нетерпения, и у меня было такое ощущение,   словно   кинжал   должен

вонзиться в мою собственную грудь. Между тем экипаж медленно   продвигался,

из толпы раздавались выкрики: "Да здравствует король!",   Генрих   помахивал

рукой, гвардейцы мерно покачивались в   седлах   своих   породистых   лошадей,

поскрипывали портупеи, позвякивали колокольчики на хомуте у впряженного   в

карету коренника, изредка уже издалека доносился   звук   труб,   вошедшее   в

силу майское солнце освещало всю картину ровным спокойным светом, придавая

ей золотистый колорит, а из чистого неба откуда   ни   возьмись   скатывались

одинокие крупные капли дождя.

   Ольсен остановился, чтобы перевести дух и отхлебнуть глоток кофе.

   - Да вы поэт, голубчик, - сказал Малинин.

   - Ничего подобного.   Просто   точное   описание   обстоятельств   входит   в

профессиональную обязанность каждого уважающего   свое   дело   историка.   Из

сказанного вы почувствовали, что во всем происходившем появилась   какая-то

усыпляющая монотонность. Меня резанула мысль, что   как   раз   такой   момент

подходящ для покушения. И в самом деле, в   тот   самый   миг,   когда   карета

поравнялась с вашим покорным слугой, человек в плаще, похожий   на   монаха,

метнулся к королю и схватил его за руку. "Какая   удача!"   -   пронеслось   у

меня в голове, и, честное слово, только потом я ощутил раскаяние, тогда же

мной целиком владел охотничий   азарт.   Автоматическая   камера,   скрытая   в

пуговице моего кафтана, работала уже давно, теперь же незаметным движением

я запустил и другую, вмонтированную в тулью затейливой, украшенной перьями

шляпы, покрывавшей мою голову.

   - Да говорите же о деле, Ивар! - возмутился Лефер.

   - Потерпите, -   ответил   Ольсен.   Малинин   подумал,   что   он   намеренно

отягощает рассказ подробностями, чтобы взбудоражить   слушателей.   Забавное

тщеславие в таком интеллигентном человеке.   Но   странно,   что   этот   прием

срабатывает. Казалось бы, все прекрасно знают, что   случилось,   и   тем   не

менее с   захватывающим   интересом   ждут   продолжения.   Так   бывает,   когда

повторно смотришь остросюжетный спектакль.

   - Да, - сказал Ольсен, - я   забыл   упомянуть   одну   любопытную   деталь.

Сопровождавшие Генриха вельможи время от времени кидали публике   пригоршни

медяков, сам   же   он   ни   разу   не   полез   в   карман.   Вот   вам   наглядное

подтверждение вошедшей в молву скупости основателя династии Бурбонов.

   Тут уж все зашумели и заерзали. Почувствовав, что он   перехватил   через

край, Ольсен примирительно поднял руку.

   - Дальше, - сказал он, - все пошло,   как   говорится,   не   по   сценарию.

Гвардеец, охранявший короля, занес уже   шпагу   для   удара,   однако   Генрих

остановил его взглядом и спокойно принял из рук монаха   какой-то   сверток.

Да, да, можете не сомневаться,   это   было   всего   лишь   прошение,   которое

король небрежно сунул своему фавориту, и кортеж как ни   в   чем   не   бывало

продолжил шествие.

   Я протер глаза и для верности стукнул себя кулаком по   лбу.   Ничего   не

изменилось, карета   уже   отъехала   довольно   далеко,   за   ней   проследовал

арьергард   охраны,   толпа   начала    распадаться,    оживленно    обмениваясь

впечатлениями и судача на разный лад:   каким   еще   молодцом   выглядит   его

величество, да кто его последняя пассия, как ловко он побил   испанцев,   да

собирается ли наконец отменить налог на торговлю сукном,   да   сбудется   ли

его торжественное обещание, чтобы каждый француз имел курицу к воскресному

столу.

   Опомнившись, я кинулся догонять процессию. Ведь в исторические   хроники

могла вкрасться ошибка, и нельзя исключать, что убийство совершилось двумя

кварталами дальше. Настигнув карету уже на улице Сент-Оноре, я   еще   долго

шел за ней, пока не почувствовал, что мой растрепанный, может   быть,   даже

безумный вид начал возбуждать подозрение у лакеев, сидевших   на   запятках.

Один из них что-то буркнул вполголоса солдату, тот   развернул   коня,   и   я

счел за лучшее нырнуть в переулок. Не хватало еще, чтобы путешественник во

времени был схвачен за покушение на убийство   государя.   Вы   представляете

меня, Гринвуд, в роли узника Бастилии?

   - Вполне, - ответил сухо Гринвуд. - Никого другого   из   присутствующих,

кроме вас, Ивар.

   - Благодарю, дружище. К счастью, у нас нет больше тюрем, не   то   вы   бы

меня наверняка засадили за какое-нибудь нарушение инструкции.

   - У нас есть другие формы наказания, - обнадеживающе заметил Гринвуд:

   - С полчаса, - продолжал Ольсен, - я бродил по   парижским   улочкам,   не

зная, что предпринять. Не возвращаться же назад ни с чем! Я   бы,   пожалуй,

предпочел все-таки камеру пыток в той же Бастилии, чем презрительную мину,

которую скорчил бы Кирога, прослышав о моем фиаско.

   Кирога ухмыльнулся.

   - Итак, у меня созрело решение явиться к парижскому бальи и   признаться

в заговоре против священной особы Генриха IV, короля всех французов. Но...

   - Не дурите, Ольсен, - вмешался с досадой Малинин, - в конце концов   вы

уже должны были натешить свое тщеславие.

   -   От   вас,   маэстро   психологии,   я   не   ожидал   такого   скудоумия,   -

огрызнулся Ольсен. - Повторяю, решив идти с повинной...

   - Послушайте, Ивар, если вам охота фиглярничать, то занимайтесь этим   в

одиночку! - в сердцах заявил   Лефер.   Он   встал   с   места,   и   все   другие

собрались последовать его примеру.

   - Постойте! - закричал Ольсен. - Я ведь не шучу.

   - Вы что, всерьез хотите нас уверить...   -   начал   Малинин,   но   Ольсен

перебил его:

   - Вот именно, поймите, у меня не   оставалось   иного   способа   раздобыть

какие-то   сведения   по   поводу   происшествия,   вернее,   его   непостижимого

отсутствия. Разумеется, я не собирался оставлять свою голову   на   Гревской

площади и был убежден,   что   мне   удастся,   перехитрив   тамошнюю   публику,

добраться   до   своего   хронолета,   припрятанного   в   лесочке   у   монастыря

бенедиктинцев. Риск, безусловно, был, и немалый, у меня в памяти были живы

все ваши предписания, Гринвуд. Но я счел, что неизмеримое превосходство   в

технических знаниях, не говоря уж о владении самыми современными   методами

гипноза, дает мне известное преимущество перед людьми XVII века.

   - Положим, Монтень...   -   начал   было   Лефер,   но   Ольсен   не   дал   ему

договорить:

   - При чем тут Монтень, речь   ведь   идет   не   о   светилах   разума,   а   о

напичканных предрассудками невежественных солдафонах   средневековья   с   их

куриными   мозгами.   Впрочем,   и   Монтень,   оставаясь,   как   всякий   гений,

эталоном мудрости на все времена, выглядел бы темным дикарем по   сравнению

с нашими детишками, которые получают в готовом для   потребления   виде   всю

сумму информации, накопленной человечеством. Короче, риск риском, но в тот

момент меня ничто не могло бы остановить.

   Все перевели дух, и даже скептик Кирога   взглянул   на   своего   бедового

товарища с долей восхищения.

   Ольсен улыбнулся.

   - Однако мне пришла   в   голову   мысль,   что,   прежде   чем   всходить   на

Голгофу, стоит расспросить   какого-нибудь   местного   жителя.   Побродив   по

городу, я присмотрелся к пожилому, толстенькому, прилично одетому человеку

с добродушной, улыбчивой физиономией. Он степенно прохаживался у небольшой

лавчонки, в окнах которой были выставлены для обозрения   банки   и   склянки

всевозможных размеров с этикетками   на   латыни.   Словом,   он   смахивал   на

служителя Эскулапа, ожидающего клиентов.

   "Позвольте спросить вас кое о чем, милейший", - обратился я к нему.

   "К вашим услугам, сударь,   -   ответил   он   с   готовностью.   -   Аптекарь

Баланже".

   "Весьма польщен. Вопрос у меня довольно деликатный".

   "Не стесняйтесь, по роду своих занятий   я   привык   исполнять   поручения

тонкого свойства. Сама герцогиня де Майен доверяла   мне   свои   секреты.   И

могу похвастать, что по   части   лечения   травами   вы   не   найдете   лучшего

знатока во всей округе".

   "А ядами?" - зачем-то вдруг брякнул я.

   Его глаза сразу приняли настороженное выражение.

   "Оставим это, - поспешил я исправить   свою   ошибку,   -   скажите,   какое

сегодня число?"

   "Как, - воскликнул он недоверчиво, - это и есть ваш деликатный вопрос?"

   "Разумеется, нет, я просто хотел узнать, не ожидали ли парижане сегодня

некоего важного события?"

   "Важное событие? Как же, как же...   вы,   должно   быть,   имеете   в   виду

коронацию ее величества в качестве регентши   при   малолетнем   дофине.   Она

состоялась вчера, и, скажу я вам, это было зрелище! - Баланже завел глаза,

призывая в свидетели небеса. - Король поступил, как всегда,   очень   мудро,

обеспечив преемственность власти на время своего отсутствия и освятив   тем

самым право юного Людовика на престол. Я полагаю..."

   "Постойте, - прервал я   политические   разглагольствования   аптекаря,   -

речь ведь идет о событии не вчерашнего, сегодняшнего дня".

   "Ах, да. Ну что ж, нет ничего проще. Сегодня, 14 мая,   состоялся   выезд

доброго короля Генриха IV.   Ранним   утром   графиня   Шартр   разрешилась   от

бремени, в чем ей помогал аптекарь Баланже. Вечером ожидается   прибытие   в

Париж турецкого посла, везущего письмо и подарки султана   его   величеству.

Распространяются также слухи, что из   армии,   действующей   на   Маасе,   для

доклада   государю   отозван   главнокомандующий,   что    гугеноты    готовятся

отомстить Лиге за   Варфоломеевскую   ночь,   а   католики   добиваются   отмены

Нантского эдикта".

   Все это мой собеседник выпалил одним духом, явно довольный возможностью

продемонстрировать свою осведомленность в государственных делах.

   "Очень интересно, - заметил я. -   Не   упустили   ли   вы,   однако,   нечто

такое, что должно было случиться сегодня, но не случилось?"

   Аптекарь наморщил лоб. "Да, - сказал он, -   ведь   нынче   поутру   должны

были казнить   Равальяка.   Может   быть,   ваша   милость   имеет   в   виду   это

происшествие?"

   Я побелел: "Как Равальяка?!"

   "А что, он ваш родственник? Я-то полагал, сударь англичанин". Он достал

из обширного кармана флакон с нюхательной солью и   собирался   было   сунуть

мне его под нос,   однако   я   решительно   отказался   от   этого   варварского

заместителя валидола.

   "О нет, - сказал я, овладев собой,   -   просто   мне   показалось,   что   я

слышал его имя".

   "Еще бы, вот уже третий день только   и   разговоров,   что   этот   человек

замышлял дурное против короля. Впрочем, казнь   отложена   на   два-три   дня,

пока парижский палач оправится от простуды. До чего же, однако, подлы   эти

католики,   -   поделился   своим   возмущением   Баланже,   впервые    обнаружив

собственные религиозные пристрастия, - ведь это уже восемнадцатый   убийца,

подсылаемый ими к государю! А финансирует всех бандитов не кто   иной,   как

благочестивый Филипп II..."

   Тут вдруг мессир   Баланже   прикусил   губу,   глаза   его   округлились   от

страха. Я хотел было оглянуться, чтобы   посмотреть,   что   привело   в   ужас

словоохотливого аптекаря, но не успел: чьи-то мощные длани обхватили   меня

сзади и оторвали от земли,   одновременно   кто-то   ловко   заткнул   мне   рот

кляпом и резким движением надвинул шляпу на глаза. Не будучи   в   состоянии

кричать о помощи, я был брошен в какой-то экипаж, лошади тронулись с места

рысью, унося не в меру настырного путешественника во времени навстречу его

судьбе.

   Даже высокопарная концовка не ослабила впечатления, произведенного этой

частью рассказа. Все сидели молча, ожидая продолжения.

   - Предлагаю небольшой перерыв, - коварно заявил Ольсен. - Я вас, должно

быть, утомил, да и подкрепиться не мешает.

   Все дружно запротестовали.

   - Ваша воля, - сдался он. -   Из   подробного   письменного   отчета   можно

узнать все детали моего ареста и первого допроса, состоявшегося, кстати, в

тот же день. Скажу лишь, что обращались со мной сносно и костей не ломали.

С самого начала я отказался отвечать на все вопросы и нахально   потребовал

личного свидания с королем, налегая на то,   что   имею   для   него   сведения

исключительного значения. Сам я, конечно, не слишком верил в то,   что   мои

настояния дойдут до царственных ушей, и поэтому начал исподволь обдумывать

план побега. Но, как известно, чудеса чаще всего случаются,   когда   их   не

ждут. Уже на другой день меня препроводили в   Лувр,   и   я   предстал   перед

Генрихом.

   Он принял меня в небольшой комнате, окна которой выходили на набережную

Сены.   Обстановка   была   довольно   скромной:   широкий    письменный    стол,

заваленный бумагами, этажерка с книгами, несколько кресел. Словом, все как

в кабинете современного чиновника, если не   считать   небольшой   картины   в

золоченой раме, изображающей выезд Дианы. Полагаю, она принадлежала   кисти

Рубенса, а в роли богини выступала покойная возлюбленная   короля   Габриэль

д'Эстре,   герцогиня   де   Бофор.   Боюсь,    эта    очаровательная    миниатюра

безвозвратно утеряна: мне не удалось разыскать ее в музейных каталогах.

   Отпустив стражу, Генрих довольно долго и бесцеремонно меня разглядывал.

Потом, составив, видимо, свое мнение на мой счет, поинтересовался,   кто   я

такой и почему добивался свидания с королем.

   Я, как вы догадываетесь, начал отвечать согласно заготовленной на такой

случай    легенде:    небогатый    фландрский    дворянин    д'Ивар,    ненавижу

поработителей своей   родины   испанцев,   приехал   в   Париж,   чтобы   увидеть

великого Генриха и служить ему, чем могу, готов вступить в его   доблестную

армию и так далее. Он выслушал, не перебивая, и спросил:   "Что   за   важную

тайну, сударь, вы собирались мне открыть?" - "Я   хотел   предупредить   вас,

сир, о покушении Равальяка, но не смог пробиться к вам раньше. Слава богу,

вмешалось само провидение".

   Вы понимаете, друзья, теперь, когда убийство все равно   не   состоялось,

мне ничего не стоило завоевать   таким   образом   доверие   короля.   Надеюсь,

Гринвуд, даже вы не примете это за нарушение запрета.

   - Посмотрим, посмотрим, - уклончиво ответил эксперт.

   -   "Ну   а   вы,   мсье   д'Ивар,   откуда   вы   сами   узнали   о   готовящемся

злодеянии?" - допытывался Генрих, и мне пришлось наплести с три   короба   о

встреченных в харчевне   подозрительных   монахах   и   случайно   подслушанном

разговоре. Сочинял я вдохновенно и начал уже верить сам себе, когда   вдруг

на лице короля появилась откровенная усмешка. Я   невольно   стушевался,   но

после секундной паузы, вспомнив наставления Малинина, решил идти напролом.

   - Да, я рекомендовал вам этот прием, - подтвердил психолог.

   - Вот, вот. "Вы мне не верите, ваше величество? - спросил   я.   -   Тогда

испытайте меня огнем".

   Ответ был совершенно неожиданным. "Полноте,   сударь,   не   морочьте   мне

голову, иначе я просто велю вас повесить. А теперь быстро выкладывайте, из

какого вы времени?"

   Я не поверил своим ушам. "Вы хотите спросить, откуда я родом, сир?   Так

я уже имел честь сообщить, что во Фландрии..."   -   "Перестаньте,   -   резко

перебил он. - Я хочу знать, из какого-века вы сюда заявились".

   Малинин, пораженный до крайности, поймал   себя   на   том,   что   сидит   с

открытым ртом. Другие реагировали не менее приметно.   Лефер   схватился   за

голову, Гринвуд вскочил и нервно зашагал по комнате, а Кирога хладнокровно

заявил:

   - Этого не может быть.

   - Ах, не может быть?! - воскликнул Ольсен. - Тогда смотрите.

   Он подбежал к двери и нажал   ряд   кнопок   на   расположенной   возле   нее

панели. Стена, затянутая узорчатым обивочным материалом, начала   белеть   и

превратилась в большой экран, по которому побежали кадры стереоленты.   Вот

король, словно позирующий перед кинокамерой (это он разглядывает странного

узника Бастилии), вот картина   с   изображением   Дианы-Габриэль,   массивный

стол, этажерка, окно, за которым можно было   видеть   волны   Сены.   Словом,

все, как описывал Ольсен. Наблюдать эти чудом ожившие образы старины   было

ощущением   ни   с   чем   не   сравнимым.   Малинин    почувствовал,    что    все

присутствующие, включая невозмутимого Кирогу и самого Ольсена,   заворожены

совершавшимся на их   глазах   колдовством.   Впервые   с   того   момента,   как

путешественник во Времени начал   свой   рассказ,   вся   эта   история   обрела

неотразимую, пугающую достоверность.

   2

   Монарх и его гость на   экране   вели   свою   беседу   на   старофранцузском

языке, а чуть ниже изображения поползли буквы перевода.

   Генрих (настойчиво и с раздражением). Говорите же, я жду!

   Ольсен (после заметных колебаний). Вы правы, сир, я не ваш современник.

Нас отделяют во времени восемь веков.

   Генрих (хладнокровно). Как раз половина срока, минувшего   от   рождества

Христова. Ну, зачем же вы к нам пожаловали?

   Ольсен (смущен,   в   данной   ему   инструкции   явно   не   предусматривался

подобный вопрос). Видите ли, ваше величество,   людьми   моей   эпохи   движет

понятная любознательность. Мы стремимся глубже познать прошлое,   находя   в

нем бесценное поучение для сердца и ума. Полагаю, это   не   чуждо   и   вашим

современникам.

   "Витиевато   изъясняется,   не   может   найти   нужного   тона",   -   подумал

Малинин.

   Генрих (кивая). В молодости я основательно штудировал записки Цезаря   о

галльской войне. Вероятно, почерпнутая там мудрость   помогла   мне   утереть

нос испанскому кузену. Хотя и он, должно быть, читал Цезаря.

   Ольсен (угодливо). Не каждому дано постигнуть   мысль   гения   и   извлечь

урок из его деяний.

   Малинин ощутил раздражение и по тому, как задвигались остальные, понял,

что не он один. В самом деле,   Ольсен   изрекал   какие-то   банальности,   да

вдобавок тошнотворно льстил своему венценосному собеседнику.

   Генрих (раздумчиво). Я всегда советую своим маршалам читать Цезаря.   Не

ради прямого подражания - упаси бог!   Военное   дело   изрядно   продвинулось

вперед, особенно с тех пор, как появилась артиллерия. Но   дух   полководца,

его воля - здесь всегда есть чему   поучиться...   (После   секундной   паузы,

улыбаясь.) Впрочем, сам я ничему не научился, пока не набил себе шишек.

   Ольсен. Иначе вы бы не стали великим королем.

   Генрих. Да, разумеется. (Подавшись вперед и уткнув свой палец   в   грудь

Ольсену.) Объясните, сударь, почему вы избрали для путешествия   в   прошлое

день 14 мая 1610 года? Какое поучение вы   и   ваши   ученые   коллеги   хотели

извлечь из того   факта,   что   фанатик,   подосланный   испанцами,   собирался

заколоть короля Франции?

   Ольсен (в полном замешательстве). История   полна   неожиданностей,   сир.

Многие ее детали нам неизвестны, другие нуждаются в проверке. Кроме   того,

есть эффект присутствия. Одно дело описывать события с чужих слов и совсем

другое - быть их свидетелем.

   Генрих. Вы называете все причины, кроме главной.

   Ольсен. Что государь имеет в виду?

   Генрих. Вас прислали, чтобы предупредить меня о покушении Равальяка, не

так ли?

   Все замерли в ожидании ответа, и каждый напряженно соображал, каким   он

должен был бы быть. Ольсен на экране молчал. А   сам   он,   воспользовавшись

паузой, пробормотал нечто вроде: "Окажись вы на моем месте..."

   Генрих (глядя на своего собеседника испытующе, с иронической усмешкой).

Смелее, надо ли стыдиться столь богоугодных побуждений.   Хотя   вы,   должно

быть, не верите в бога...

   Это прозвучало полуутверждением-полувопросом.

   Ольсен   (дипломатично).   Мы   не   испытываем    необходимости    объяснять

что-либо действием потусторонних сил.

   Генрих (кивая в знак   согласия).   Я   тоже.   Поэтому   мне   не   составило

большого труда сходить к   обедне,   там   у   вас   (помахал   рукой,   указывая

куда-то в небо) знают этот эпизод?

   Ольсен. Еще бы! Ваша фраза "Париж стоит мессы" стала крылатой.

   Генрих. В каком смысле?

   Ольсен. Как вам сказать... Ее употребляют, когда речь идет   о   циничном

выборе.   Ради   большого   куша   стоит   покривить   душой   или   отречься    от

принципов... Приблизительно так.

   Генрих (недовольным тоном). Вот уж ерунда! Как раз в душе я ни от   чего

не отрекся. Принятие   католичества   было   взвешенным   политическим   шагом.

Нельзя ведь в самом   деле,   придерживаясь   иной   веры,   успешно   управлять

страной, где преобладают паписты. Монарх обязан держать своих подданных   в

страхе, может попирать их, как взбредет в голову, но он не имеет права   не

разделять их предрассудков. И потом, как вы   знаете   из   хроник,   Нантским

эдиктом я даровал французам гражданский мир и избавил   их   от   религиозных

распрей. Разве ради одного этого не стоило отслужить обедню?

   Ольсен (явно стремясь успокоить   короля).   Вы   правы,   сир,   здесь   был

просто тактический расчет. Каждый на вашем месте поступил бы так же.

   Генрих. Вернемся, однако, к   нашим   баранам.   Вы   не   ответили   на   мой

вопрос.

   Ольсен (говорит четко   и   уверенно).   Увы,   ваше   величество,   не   буду

лукавить, передо мной не ставилась задача подать   вам   спасительный   знак.

Отнюдь не потому, что людям моей эпохи недостает человеколюбия. Просто   мы

не   имеем   права   на   милосердие.   Подумайте   сами,   что   случится,    если

путешественники во Времени   начнут   вмешиваться   в   ход   событий,   пытаясь

исправить историю или на худой   конец   придать   ей-более   пристойный   вид.

Такое вмешательство могло бы привести к катастрофическим результатам.

   Генрих (явно не понимая, но не желая признаться). Вот как?

   Ольсен.   Представим   для   наглядности,   что   кому-то   пришло   в   голову

предупредить столь почитаемого   вами   Цезаря   о   готовящемся   против   него

заговоре...

   Генрих (сухо). Не вижу ничего дурного, если б   сей   великий   полководец

прожил еще с десяток лет.

   Ольсен (невозмутимо). Я выбрал неудачный пример. Ну а если какой-нибудь

сердобольный    пришелец    из    будущего    решил     бы     остеречь     ваших

предшественников, сир,   сообщив   Карлу   IX   и   Генриху   III,   что   первого

собираются отравить, а второго зарезать?

   Генрих. Да, я улавливаю, это помешало бы осуществиться воле божьей.

   Ольсен. У нас принято называть то,   о   чем   вы   говорите,   естественным

течением истории. Добавлю, что у меня   есть   и   достаточно   веская   личная

причина воздерживаться от всякого   вмешательства   в   ваши   дела.   Согласно

семейному преданию одним из моих предков по материнской линии является   не

кто иной, как ваш министр финансов...

   Генрих. Вы потомок моего Рони?!

    Ольсен. Похоже, что да. Так вот, перемены в вашей судьбе могли бы самым

неожиданным образом повлиять на судьбу   вашего   фаворита   и   его   близких.

Вообразите, как это отразилось бы на потомках герцога   Сюлли   в   тридцатом

или сороковом колене! Вполне вероятно, что я   вообще   не   появился   бы   на

свет.

   Генрих. Это было бы весьма прискорбно и для меня, сударь. Поскольку   не

смогла бы состояться наша интересная беседа.

   Ольсен. Благодарю вас, ваше величество...

   Ольсен. Благодарю вас, ваше величество...

   Ольсен. Благодарю вас, ваше величество...

   - Испорченная пластинка, - сказал Лефер, выражая вслух то, что пришло в

голову каждому. Действительно, эффект был тот   же   самый,   только   странно

было видеть   его   на   экране.   Повторяя   свою   фразу,   Ольсен   всякий   раз

подавался вперед и вежливо наклонял голову, а король Генрих делал ответный

жест рукой, и оба они   смахивали   на   трясущихся   китайских   истуканчиков.

Ольсен уже поднялся с места   и   направился   к   панели,   когда   вдруг   дело

сдвинулось и появились очередные кадры необыкновенной хроники.

   Генрих. И все же осталась одна неясность. Вы начали с того, что   хотели

предупредить меня о злодейском намерении Равальяка.   А   в   противоречие   с

этим утверждаете...

   Ольсен (перебивает). Да, сир, здесь есть противоречие. Дело в том,   что

я   не   имел   права   вмешиваться,   -   это,   как   я   уже    вам    докладывал,

категорически запрещено.

   Генрих. Но вы нарушили запрет. (Ольсен кивает.) Не смогли противостоять

своей человеческой натуре? (Ольсен кивает.) А   чем   это   вам   грозит,   вас

повесят или четвертуют?

   Ольсен. Хуже: меня отстранят от путешествий во Времени. (Генрих смотрит

на него с явным недоумением.) Однако откройте и вы мне свой   секрет,   сир.

Как вы узнали, что я прибыл к вам из будущего?

   Генрих. Очень просто. Вы здесь не первый.

   Ольсен. Вы хотите сказать...

   Генрих. Вот именно.   Неделю   назад   ко   мне   заявился   некий   господин,

предупредивший об очередном заговоре иезуитов. (В сердцах.) До сих пор   не

могу простить себе, что дозволил   этим   паршивцам   вернуться   во   Францию!

Кстати, этот человек не хитрил, как вы, мсье д'Ивар, а без всяких обиняков

сообщил, что он из тридцатого столетия.

   Среди зрителей произошло сильнейшее движение.

   Ольсен. Тридцатого?

   Генрих. Да, насколько я разбираюсь   в   арифметике,   он   на   пять   веков

моложе вас.

   Ольсен. И куда же девался наш с вами потомок?

   Генрих. Испарился, как Асмодей.

   Ольсен. Он не снабдил вас никакой другой информацией?

   Генрих. Не понял?

   Ольсен. Я хотел узнать, не рассказал ли ваш спаситель о своем времени?

   Генрих. Нет, он не пожелал задерживаться. А жаль, мне бы хотелось кое о

чем его порасспросить.

   Ольсен. Вас, видимо, интересует, как устроено наше общество?

   Генрих. Отчасти   и   это.   Признаюсь,   однако,   в   первую   очередь   меня

одолевает любопытство, что у вас думают о моем царствии.

   Ольсен (подумав). Видите ли, ответить на этот вопрос   непросто.   О   вас

создана обширная литература.

   Генрих (удовлетворенно поглаживая бородку). Скажите главное.

   Ольсен. Если в двух словах, то вас рассматривают как решающее   звено   в

утверждении французского абсолютизма.

   Генрих (с вытянувшейся физиономией). Какое звено?

   Ольсен. Простите,   это   словечко   из   жаргона   наших   историков.   Иначе

говоря, считается, что при вас завершилось   становление   централизованного

государства в форме абсолютной монархии.

   Генрих. Только и всего? А между тем я заботился,   чтобы   мои   подданные

жили сносно, не обременял их   непосильными   налогами,   поощрял   искусства.

Полагаю, мои победы на поле брани тоже не должны быть преданы забвению.

   Ольсен   (поспешно).   Да,   конечно,   поэтому   я   предупреждал   вас,   что

ответить на такой вопрос нелегко.

   Генрих. А что говорят о моих... э... похождениях?

   Ольсен. Историки, склонные морализировать, осуждают вас,   а   литераторы

зовут веселым королем. Есть даже популярная песенка:

   Жил-был Анри Четвертый,

   Веселый был король,

   Вино любил до черта

   И пьян бывал порой.

   Боец он был отважный

   И дрался, как петух.

   А в схватке рукопашной

   Один он стоил двух.

   Еще любил он женщин,

   Имел у них успех,

   Победами увенчан,

   Он был счастливей всех.

   Генрих. Недурно. Давайте еще раз. (Берет с этажерки футляр, достает   из

него лютню, наигрывает, нащупывая мотив,   подает   знак   Ольсен   у,   и   они

вдвоем поют песенку   о   веселом   короле;   потом   смеются,   довольные   друг

другом.)

   Ольсен. Как прекрасно звучит эта лютня!

   Генрих. Она ваша. (Встает, подходит   к   Ольсену,   кладет   руку   ему   на

плечо.) А жаль, д'Ивар, что вы   из   другой   эпохи.   Мы   с   вами   могли   бы

подружиться.

   Ольсен. Не сомневаюсь, сир.

   Король хлопает в ладоши. Дверь   кабинета   отворяется,   входит   слуга   с

подносом, ставит перед собеседниками кубки с вином и удаляется. Они   молча

чокаются, пьют.

   Генрих (со вздохом). У меня так мало   по-настоящему   преданных   друзей.

Вокруг все   больше   льстецы   и   предатели...   Ладно,   расскажите   о   своем

времени. Кто вами управляет?

   Ольсен. Так   называемый   Глобальный   общественный   совет,   сир.   В   его

составе пятьсот самых мудрых и уважаемых людей, главным образом   из   числа

ученых.

   Генрих. Их назначает король?

   Ольсен. О нет, они   избираются   населением.   Королей   у   нас   давно   не

существует.

   Генрих (в раздумье). Вот как!   Значит,   все-таки   республиканцы   своего

добились! Что же, этот ваш   правящий   синклит   устроен   по   типу   римского

сената или афинской агоры?

   Ольсен. Ни то ни другое.

   Генрих. Ну, тогда это, очевидно, нечто вроде наших Генеральных   штатов.

В нем представлены все сословия?

   Ольсен. У нас давно уже нет сословий, ваше величество.

   Генрих.   То   есть   как,    у    вас    нет    дворян,    священнослужителей,

простолюдинов? Каким же образом отбираются достойные?

   Ольсен. По достоинствам - уму, таланту, порядочности.

   Генрих. Родовитость...

   Ольсен (входя в раж). При чем тут родовитость! Разве качества   человека

определяются его генеалогическим древом? Вы сами, сир, только что изволили

признать, что среди ваших придворных тьма   ничтожных,   подлых   людишек.   А

ведь многие из них почти наверняка ведут   свое   происхождение   от   знатных

вельмож, состоявших еще в свите Меровингов и Капетингов.

   - Молодчина! - не удержался Лефер.

   Генрих (примирительно). Ну, ну, не стоит из-за этого пререкаться. У нас

здесь свои порядки, у вас свои. В конце концов,   никто   не   должен   совать

свой нос в чужие дела.   Недавно   мне   дали   почитать   любопытную   книжонку

некоего ученого голландца про войну   и   мир.   Там   есть   дельная   мысль   о

суверенитете.   Так   вот,   эпохи,   подобно   государствам,   имеют   право   на

неприкосновенность. Кстати,   а   как   обстоят   у   вас   дела   с   европейской

политикой, по-прежнему ли Франция воюет с Испанией, а Испания с Англией?

   Ольсен. О нет, сир. Теперь   в   Европе,   как   и   вообще   на   Земле,   нет

отдельных государств.

   Генрих   (с   грустью   покачивая   головой).   Значит,    Франция    лишилась

независимости, а заодно основанных мной заморских колоний.

   Ольсен. Франция ничего не лишилась, она приобрела весь мир, так же   как

мир приобрел Францию.

   Генрих. Но если не стало государств, кто же и с кем у вас воюет?

   Ольсен. Никто. С этим навсегда покончено.

   Генрих. Стало быть, вечный мир стал явью! А ведь и я вслед   за   чешским

королем Подебрадом носился одно время с таким проектом для Европы.

   Ольсен. Эти попытки украшают   вашу   репутацию.   Хотя,   признайтесь,   вы

собирались навязать европейским странам мир при гегемонии Франции и   своей

лично.

   Генрих. А вы хотели, чтобы гарантом европейского мира стал мой свирепый

сосед Филипп II или этот недоносок Яков?.. Следовательно, у вас нет больше

ни солдат, ни генералов, ни пушек...

   Ольсен   (подхватывая).   Ни   какого-либо   другого   оружия.   Его   собрали

однажды в одну кучу и уничтожили.

   Генрих. А я, честно говоря, считал мечту   наших   пацифистов   перековать

мечи на орала утопией.

   Ольсен. Что ж, для такого скептицизма были веские основания. Прежде чем

прийти к миру без оружия, человечество   прошло   через   чудовищные   мировые

бойни. В последней из них   чуть   ли   не   ежедневно   гибло   столько   людей,

сколько их пало во всех ваших баталиях, сир. Вы   можете   представить   себе

одну бомбу, способную уничтожить одновременно двести тысяч человек?

   Генрих. Это нечто вроде землетрясения.

   Ольсен. Вот именно. Но, к счастью, все уже позади.

   Генрих. Для кого позади, а для кого и впереди.

   Ольсен (смущенно). Действительно, я совсем упустил   из   виду,   что   нас

разделяет несколько столетий.

   Генрих. А мог   бы   я   совершить   вместе   с   вами   прогулку   в   будущее?

Разумеется, не для того, чтобы остаться у вас навсегда. Упаси бог!

   Ольсен. Увы, сир. Мои современники могут   путешествовать   в   будущее   и

даже легче, чем в прошлое. Но такой возможности   лишены   те,   кто   жил   до

изобретения машины времени.

   Генрих. Жаль. Я бы с   удовольствием   поглазел   на   ваш   идеальный   мир.

Объясните только, чем вы занимаетесь? Мы вот здесь   по   преимуществу   тем,

что любим и воюем. Если вы покончили с войнами...

   Ольсен. Значит, нам осталась   только   любовь.   (Смеются).   Разве   этого

мало?

   Генрих. Ну надо же чем-то заполнять паузы.

   Ольсен. Если говорить серьезно, то никогда еще жизнь людей   не   была   в

такой степени полнокровна и осмысленна.   Выкинув   на   свалку   всевозможные

перегородки, разделявшие его   на   враждующие   части,   человечество   сумело

высвободить таящиеся в нем гигантские силы созидания.   Канули   в   вечность

голод, нищета, мор, пустыни и болота превращены в сады, изобилие пришло   в

каждое жилище.

   Генрих (улыбаясь). Та самая воскресная курица?

   Ольсен (отвечая ему улыбкой). И еще   кое-что.   К   слову   (указывает   на

массивный бронзовый канделябр), вечерами вы читаете   при   свете   свечи,   а

ваши соотечественники победнее довольствуются масляной плошкой. В моем   же

кабинете горит   лампа,   равная   пятистам   свечам.   А   питает   ее   энергия,

извлеченная из воды. Вы скачете на лошадях со скоростью   пять-семь   лье   в

час. Наши городские экипажи движутся моторами, мощность которых   достигает

сотен и тысяч лошадиных сил. Мы не только ездим, но и летаем, покрывая   за

считанные минуты расстояние от Парижа до Москвы и за каких-нибудь   полчаса

- до Америки. И это еще не все. Мы пересекаем космическое   пространство   и

после нескольких суток комфортабельного путешествия достигаем Луны, Марса,

Венеры, других планет, освоенных человеком.

   Ольсен замолк. Генрих пристально вглядывался   в   него,   словно   пытаясь

найти   в   глазах   путешественника   во   Времени    образы    той    неведомой,

непостижимой жизни, какая воцарилась на Земле спустя восемь   веков.   Потом

отвел взгляд, уставился в окно.

   Генрих. Вам приходилось когда-нибудь скакать на лошадях?

   Ольсен. Нет. А почему вы спрашиваете?

   Генрих. Вы не представляете, д'Ивар, какое это наслаждение - мчаться во

весь опор по лесным тропкам и проселкам, когда ветки   хлещут   по   лицу,   а

ветер свистит в ушах. В такие мгновения чувствуешь себя не   просто   воином

или охотником, но покорителем пространства.

   Ольсен. Вы правы, сир, каждому времени свое.

   Генрих. И   каждому   свое   время.   (Чокаются,   пьют.)   Надеюсь,   вы   еще

побудете в Париже? Я распоряжусь поселить вас в Фонтенбло.

   Ольсен. Прошу прощения, государь, но моя миссия здесь   исполнена,   и   я

должен покинуть вас.

   Генрих. Ну, на денек-другой задержаться вы можете?

   Ольсен. Нет, сир. Дело в том, что в моем экипаже кончается зарядка,   и,

если я не уеду сейчас, я не уеду никогда.

   Генрих. Вот как? Где же этот ваш экипаж?

    Ольсен. Неподалеку.

   Генрих. Вы мне не доверяете? (Ольсен молчит.) Что ж, правильно делаете,

я и сам на вашем месте поступил бы так же. Ну хорошо, тогда   исполните   на

прощанье одну мою просьбу.

   Ольсен. Если это в моих возможностях.

   Генрих. Это в ваших возможностях. Раскройте мне мою судьбу.

   Ольсен. Я не сомневался, что вы   зададите   мне   этот   вопрос.   И   очень

огорчен, что не могу на него ответить.

   Генрих. Все тот же запрет?

   Ольсен. Нет, просто я не знаю.

   Генрих. Может быть, вы щадите меня? Тогда не стесняйтесь,   я   фаталист.

Мать Жанна с детства меня наставляла: чему быть, того не миновать.

   Ольсен. Но я в самом деле ничего не могу вам сказать.

   Генрих. Полноте, мсье.

   Ольсен. Судите сами, ваше величество, я знал, что вам   угрожает   гибель

от руки Равальяка. Теперь этот вариант отпал.

   Генрих.   Допустим.   Но   рано   или   поздно   мне   все    равно    предстоит

переселиться к праотцам. И вы в своем двадцать пятом   веке   не   можете   не

знать, как это случилось.

    Ольсен.   Мои   современники,   безусловно,   об   этом   знают.   Однако    вы

забываете, что я-то был с вами и, пока не   вернусь   назад   в   свое   время,

поневоле останусь в неведении о вашей судьбе.

   Генрих (смотрит на него недоверчиво). Мне кажется,   вы   меня   морочите.

Ведь до того, как вы оказались здесь, вы должны были знать...

   Ольсен. Я и знал, что вам угрожает нож Равальяка.

   Генрих. Заколдованный круг. Это смахивает на ребус:   что   было   раньше,

яйцо или курица. Но сдается мне, что вам   известна   разгадка.   (Хлопает   в

ладоши. Входит бравый гвардеец. Король   подзывает   его   поближе   и   шепчет

что-то на ухо.) Что ж, настала пора прощаться, д'Ивар, хотя я надеюсь, что

мы с вами еще увидимся. Мой офицер вас проводит.

   Ольсен (официально). Благодарю за аудиенцию, государь. Желаю вам удачи.

   В   последний   раз   камера   показала   крупным   планом   лицо   Генриха.   В

прищуренных черных глазах, в уголках губ притаилась хитрая усмешка,   смысл

которой стал ясен чуть позднее.

   3

   Ольсен со своим спутником идут бесконечными галереями Лувра.   Навстречу

им   попадаются   франтоватые   гвардейцы   в   мундирах,    расшитых    золотыми

позументами и отделанных кружевами, фрейлины   в   пышных   юбках   и   высоких

тугих жабо. Раз даже им   приходится   уступить   дорогу   старику   в   красной

мантии с крестом на груди и в такого же цвета шляпе - кардиналу.

   Офицер отворяет   дверь   и   жестом   приглашает   Ольсена   войти,   но   тот

застывает на пороге. "Куда вы меня привели,   сударь,   король   поручил   вам

вывести меня из Лувра". - "Король оказывает вам милость, мсье д'Ивар.   Мне

поручено завтра утром доставить вас   в   Фонтенбло.   А   сегодня   вы   можете

удобно устроиться в этой гостиной. Из   кухни   его   величества   сюда   будет

доставлен отменный ужин. Чтобы   вы   не   скучали,   я   готов   составить   вам

компанию". - "Премного обязан государю, - говорит Ольсен,   -   но   не   смею

злоупотреблять его гостеприимством". -   "И   не   думайте   отказываться",   -

возражает офицер. "Значит ли это, что я арестован?" -   спрашивает   Ольсен.

"Упаси бог!" - восклицает офицер с   жаром   и   слегка   подталкивает   своего

нового друга, как он его   называет,   в   спину.   Тому   не   остается   ничего

другого, как войти в комнату. Дверь за ними закрывается.

   Экран погас, стена приняла свое прежнее обличье.

   - В чем дело, - спросил Лефер, - у вас кончилась пленка?

   - Нет, конечно. Но все, что случилось дальше, можно было   снять   только

со стороны. Вам придется довольствоваться моим рассказом.

   Когда мы вошли, меня ожидал сюрприз: в стороне   от   дверей   за   круглым

столом играли в кости два гвардейца. Итак, я   взят   под   надежную   охрану.

Король явно решил не расставаться со мной. Не мог же он в самом   деле   так

просто отпустить человека,   владевшего   тайной   его   судьбы.   И   природное

мягкосердечие не помешает его христианнейшему величеству применить   пытки,

чтобы выжать из меня эту тайну.

   Словом, надо   было   действовать   немедленно,   пока   за   мной   опять   не

захлопнулись - и уже навсегда! - тяжелые кованые   ворота   Бастилии.   Тогда

уже   не   помогли   бы   никакие    технические    хитрости,    которыми    столь

предусмотрительно вооружили меня ваши молодцы, Лефер. Впрочем, и сейчас не

было гарантии, что мне удастся   бежать.   Их   было   против   меня   трое,   да

вдобавок я не имел права убивать.

   Все эти соображения промелькнули в моей голове в доли   секунды.   Решив,

что мой главный козырь -   внезапность,   я   подставил   офицеру   подножку   и

сильно   толкнул   его   в   грудь.   Он   упал   и   покатился   по   полу,   гневно

чертыхаясь. Я кинулся к двери, рассчитывая выскочить наружу и   скрыться   в

наступивших сумерках. О ужас, дверь   была   заперта   снаружи!   Ко   мне   уже

подбегали с обнаженными шпагами гвардейцы, и не оставалось   ничего   иного,

как принять бой. Я должен был справиться с этой парой вояк, пока к ним   не

присоединился их бравый начальник.

   Выхватив свою шпагу из ножен, я стал размахивать ею, как дубинкой.   Это

на мгновение привело   моих   противников   в   замешательство,   они   никогда,

разумеется,   не   видывали   подобной    манеры    фехтования.    Перекинувшись

репликами, смысла которых я не уловил, гвардейцы стали теснить меня с двух

сторон. Полагаю, у них был приказ беречь мою жизнь, и убивать меня они   не

собирались, разве что   чувствительно   царапнуть.   К   нам   уже   приближался

офицер, держась одной рукой за голову: при падении он стукнулся о каминную

решетку.

   Медлить дальше было нельзя. Сорвав плащ, я швырнул его на голову одного

из нападавших и на секунду обезопасил таким   образом   свой   тыл.   Затем   я

сложился пополам и метнулся к другому, сильно ударив его   головой   в   пах.

Тот взвыл от боли и, скорчившись,   отполз   в   сторону.   Теперь   предстояло

сразиться с офицером, который надвигался на меня   с   обнаженной   шпагой   и

угрюмой отвагой на лице. Этот малый явно готов   был   наплевать   на   приказ

своего монарха и выпустить из меня кишки, чего бы потом это ему ни стоило.

   Когда наши шпаги скрестились, я нажал кнопку, спрятанную в эфесе...

   - Почему вы не сделали этого раньше? - перебил Гринвуд.

   - Мне хотелось проверить, способен ли наш современник постоять за   себя

в схватке с людьми той эпохи, не прибегая к технике.

   - Вы вели себя как мальчишка, - отчитал его Кирога.

   - Может быть. - Ольсен улыбнулся обезоруживающе. -   Во   всяком   случае,

экспериментировать дальше стало опасно, я должен был защищать свою   жизнь.

Вы бы посмотрели на физиономию офицера - кажется он был в чине лейтенанта,

- когда его шпага выпорхнула из рук и прилепилась   к   моей.   Он   буквально

остолбенел, а придя в себя, заревел как бык и кинулся меня таранить тем же

способом, каким я разделался с его подчиненным.

   Вы знаете, что в рукопашной я не промах. Увернувшись от грозившего   мне

удара, я приемом карате стукнул своего лейтенанта по шее, от чего   он   уже

не смог оправиться. Пронесшись по инерции еще   несколько   метров,   бедняга

вторично врезался в ту же   каминную   решетку   и   остался   лежать,   охая   и

стеная. Последний мой противник, выбравшийся наконец из   плаща,   с   ужасом

наблюдал эту сцену и до того перепугался,   что   кинулся   к   двери   и   стал

барабанить в нее, призывая   на   помощь.   Подбежав   сзади,   я   одной   рукой

развернул   его   к   себе   лицом,   а   другой   легонько   ударил   в   солнечное

сплетение. Солдат секунду смотрел на меня с открытым ртом, а затем,   жадно

глотая воздух, сполз на пол.

   - Вы рассказываете   с   таким   сладострастием,   Ольсен,   будто   получали

удовольствие, расправляясь с этими несчастными, - сказал Малинин.

   - Это в нем заговорила кровь   его   воинственных   предков,   -   встал   на

защиту друга Лефер.

   -   Заверяю   вас,   что   действовал    строго    в    пределах    необходимой

самообороны, - сказал   Ольсен,   кинув   опасливый   взгляд   на   Гринвуда.   -

Продолжу, однако. В тот самый момент, когда за   мной   осталось   поле   боя,

дверь распахнулась и в комнату ворвалась куча народа. Если это была не вся

французская   армия,   то   по   крайней   мере   добрая   ее   половина.   Вежливо

пропустив отряд, я выскочил из-за дверей, выбежал   наружу   и   запер   своих

преследователей. До сих пор ума не приложу, как мне   удалось   провести   их

таким примитивным образом.

   - Д'Артаньян на вас еще не родился! - сострил Лефер.

   - Конечно, им не стоило большого труда выломать дверь,   и   по   тому,   с

каким остервенением они взялись за это дело, я   мог   не   сомневаться,   что

имею в запасе не более двух-трех минут. Кинувшись   бежать   вдоль   галереи,

едва освещаемой тусклым светом масляных фонарей, я   нечаянно   сбил   с   ног

какого-то монаха, а затем ухитрился сорвать кринолин   с   шедшей   навстречу

дамы. Наконец я достиг круглой башенки, откуда   витая   мраморная   лестница

выводила в наружный двор. Мне почему-то казалось,   что   в   этом   месте   не

должно быть сильного караула. Но, глянув вниз, я понял, что   ошибся:   весь

двор был заполнен швейцарцами.

   Что делать? Две-три секунды промедления   едва   не   стоили   мне   головы.

Услышав нараставший позади шум, я оглянулся   и   в   неясном   свете   факелов

увидел искаженные яростью лица набегавших на меня гвардейцев. В их   глазах

горела непреклонная решимость   отомстить   за   поруганную   честь!   Еще   бы,

какой-то ничтожный чужеземец раскидал целую роту отборной королевской рати

- топить его, палить огнем, тут ведь речь о престиже!

   У меня оставалось несколько мгновений, и   этого   оказалось   достаточно,

чтобы выхватить шашку с   веселящим   газом   и   швырнуть   ее   им   под   ноги.

Действие этого оружия мгновенно. Под   сводами   древнего   замка   разразился

громовой хохот, достойный Гаргантюа и Пантагрюэля.   Славные   воины   короля

Генриха закатывались в истерике и один за другим в изнеможении   опускались

на каменный пол.

   Я еще раз посмотрел вниз. Там царила полная кутерьма. По двору в разных

направлениях бегали солдаты, не знавшие, что   им   делать:   то   ли   хватать

заговорщиков   внутри   Лувра,    то    ли    оборонять    его    от    внезапного

нападения-извне.   Раздавались   панические   выкрики:   "Это    опять    Гиз!",

"Спасайте короля!", "Испанцы в Париже!" Кто-то   пытался   навести   порядок,

хриплым натужным голосом отдавая команды, их   перекрывал   гул   перебранки,

треск горящих факелов. Несмотря на всю опасность своего   положения,   я   не

мог оторвать глаз   от   этой   картины,   напоминавшей   по   колориту   полотна

Рембрандта, а по буйному движению - батальные зарисовки Гро.

   Внезапно все голоса перекрыл истошный вопль: "Вот он, дьявол,   хватайте

его!" Рослый швейцарец, сидевший на лошади,   приподнялся   в   седле,   чтобы

наглядней показать своим   товарищам,   где   противник.   Залюбовавшись   этим

закованным в   латы   живописным   воякой,   я   не   сразу   сообразил,   что   он

указывает на меня. А ведь и в самом деле вид у меня был устрашающий.   Стоя

в клубах веселящего газа, частицы   которого,   пропитанные   лунным   светом,

создавали подобие переливающегося белого шлейфа, и, главное, с   диковинной

маской на лице, я должен был показаться чудовищем из другого мира. И   надо

отдать должное мужеству   швейцарца:   он,   не   колеблясь,   пришпорил   коня,

намереваясь въехать по лестнице на галерею, чтобы атаковать дьявола.

   Для спасения у меня оставалась одна   стихия   -   воздух.   Молниеносно   я

скинул с себя кафтан, достал из висевшей у пояса сумки аэропакет   и   начал

приводить его в рабочее состояние. Вы знаете, что в обычных   условиях   для

этого нужно две минуты. Во   время   тренировок   я   научился   собираться   за

полторы. На сей раз я был готов через сорок секунд   -   реальная   опасность

включает такие ресурсы организма, о каких мы знать   не   знаем.   И   все   же

проклятый швейцарец едва не успел помешать мне. Сопровождаемый разъяренной

орущей толпой своих коллег, он буквально взлетел на своем коне на   галерею

и   успел   ухватить   меня   за   ноги   в   момент,   когда   я,   взобравшись   на

балюстраду, готов был воспарить над Лувром.

   Конечно,   я   попытался   освободиться,   дернувшись   всем   телом,   но   он

вцепился в меня мертвой хваткой, да и человек   это   был   недюжинной   силы.

Самое скверное состояло в том, что я не мог пустить в ход руки,   поскольку

к ним уже были пристегнуты прозрачные механические   крылья.   А   что,   если

взлететь с этим   живым   грузом,   на   высоте   он   сам   поневоле   отвалится?

Рассудок тотчас дал знать, что мысль безумна: мощность аэропакета   слишком

ничтожна, чтобы поднять двоих, она рассчитана максимум на сто килограммов,

а во мне одном восемьдесят.

   К счастью, инстинкт следует впереди рассудка. Я   распахнул   руки-крылья

еще до того, как поддался панике, и это меня спасло.

   - Вы поднялись вдвоем? - удивился Лефер.

   - Нет, конечно, но я упустил из   виду   психологический   эффект.   Вы   не

представляете, друзья, какой невообразимый ужас   появился   на   лице   моего

швейцарца, когда он увидел над собой   распахнутые   серебристые,   словно   у

архангела, крылья. Он весь   обмяк,   хватка   его   ослабла,   руки   бессильно

опустились и повисли, как плети, а голова склонилась к луке седла.   То   ли

обморок, то ли благоговейная молитва, подумал я, взмывая в небо.

   Со смешанным   чувством   облегчения   и   торжества   смотрел   я,   как   мои

преследователи   рухнули   на   колени,   воздымая   руки   и   громкими   кликами

благодаря   господа   за   явленное   им   знамение.   Впрочем,   это   было    уже

мимолетное впечатление, потому что аппарат быстро набрал заданную   высоту.

Лувр уменьшился до размеров игрушечного домика, а фигурки людей - до   едва

различимых букашек. Потом на темном фоне небосклона мелькнула раздвоенная,

словно   катамаран,    берущий    старт    к    звездам,    громада    Нотр-Дама.

Сориентировавшись по собору, я скорректировал курс и через несколько минут

с идеальной точностью   приземлился   в   кустах   терновника   у   монастырской

стены, где меня ждал хронолет.

   Ольсен   с   облегчением    вздохнул,    как    человек,    отчитавшийся    за

командировку.

   - А теперь, друзья, - сказал он, - я   удовлетворю   ваше   любопытство   и

потешу слух.

   Ольсен раскрыл лежавший на столе таинственный ящик   и   извлек   из   него

старинный инструмент.

   - Лютня, подаренная   его   величеством   Генрихом   IV,   королем   Франции,

путешественнику во Времени Ивару Ольсену, профессору   истории   Вселенского

Университета. - Он ударил по струнам и запел. Все подхватили:

   Когда же смерть-старуха

   За ним пришла с клюкой,

   Ее ударил в ухо

   Он рыцарской рукой.

   Но смерть, полна коварства,

   Его подстерегла

   И нанесла удар свой

   Ему из-за угла...

   -   Эффектная   концовка,   -   сказал   Гринвуд.   -    Вы    большой    мастер

рассказывать.    Притом    какое    совпадение!    Можно    подумать,    Беранже

догадывался, что люди из будущего своевременно предупредят веселого   Анри,

чтобы он дал Равальяку в ухо. Все-таки имеем   мы   право   узнать,   когда   и

каким образом старуха подстерегла его величество?

   - Не понимаю вашего сарказма, - сказал Ольсен, бледнея.

   - Не обижайтесь, Ивар, - мягко   вставил   Кирога,   -   но   в   самом   деле

неясно, чем все это кончилось.

   - Вы же слышали мой ответ Генриху. Я действительно не знаю, потому   что

только что прибыл из XVII века и не успел заглянуть в энциклопедию.

   - Вы это всерьез? - спросил Лефер.

   Малинин дернул его за рукав.

   - Конечно, всерьез, - ответил он за Ольсена. - Ивар прав, это мы должны

сообщить   ему,   чем   все   дело   кончилось.   Можете   не   тратить   время   на

энциклопедию, Ивар, Король Генрих IV был убит Равальяком 14 мая 1610 года.

   Ольсен кивнул и стал вдруг усиленно растирать   пальцами   лоб.   Малинин,

встревоженный, подошел к нему.

   - Что с вами?

   - Пустяки, заболела голова.

   - Ну-ка, дайте свою руку. - Он достал миниатюрный карманный   анализатор

и приложил его к ладони Ольсена. - Видите, пульс вялый,   давление   намного

ниже вашей нормы. Вам надо прилечь.

   - Пожалуй, - согласился Ольсен.

   -   Ступайте,   голубчик.   После   таких   подвигов   и    самому    Геркулесу

понадобился бы отдых.

   - Скорее меня утомил рассказ. Когда все переживаешь заново... -   Он   не

договорил и, сделав прощальный жест, вышел из холла.

   4

   - Что-нибудь серьезное, доктор? - спросил Лефер.

   - Не думаю. Обычное нервное истощение. Было бы мудрено, если б обошлось

без этого. Помните, Кирога, как вы себя чувствовали, вернувшись из   такого

же путешествия?

    - Еще бы. Теперь, когда этот задира ушел, признаюсь, что ему   досталось

куда больше. - Кирога улыбнулся.   -   Лично   я   предпочитаю   иметь   дело   с

игуанодонами.

   Гринвуд щелкнул пальцами, требуя внимания.

   - Завтра утром от нас ждут отчета, -   сказал   он   официально.   -   Будем

прерываться или обменяемся впечатлениями по свежим следам?

   - Я бы не прочь пообедать, - заявил Лефер.

   - Потерпите, ничего с вами не случится, - грубовато возразил Гринвуд.

   - Велите хоть принести бутерброды и пива.

   Они молча ждали, пока расторопные роботы подкатили к каждому поднос   на

колесиках, уставленный едой.

   - Если говорить о технике... - начал Гринвуд.

   - А тут и говорить   нечего,   -   перебил   его   Лефер.   -   Все   сработало

безупречно, как и на Земле.

   - Можно подумать, что Ольсен побывал на другой планете.

   - Тьфу, к этому нелегко привыкнуть. Конечно, надо было сказать   "как   и

здесь, в настоящем".

   - Ну, это само собой разумеется, - заметил Малинин.

   - Что разумеется? - спросил Лефер.

   - Что техника должна работать, и притом безупречно. В конце концов,   мы

живем в XXV столетии.

   - Так чего же вы еще хотите?

   - Нам следует подумать, достаточно ли у хрононавта средств   защиты.   По

рассказу Ольсена можно   судить,   что   из   некоторых   опасных   ситуаций   он

выбрался чудом.

   - Он не мог не выбраться.

   - Верно. Но если чудо субъективного происхождения, то это вовсе еще   не

свидетельствует, что оно лишено некоего   объективного   значения.   Возьмите

аэропакет. Можно привести его в стартовое состояние за сорок секунд?

   - Это исключено, - ответил Лефер. - Сам   Ольсен,   кстати,   несмотря   на

отличную реакцию, никогда не мог на тренировках скинуть хоть пару секунд с

полутора минут.

   - Вот видите, а понадобилось взлететь вдвое быстрее.

   - Ну, знаете, не могу же я доводить конструкцию до такого совершенства,

чтобы она соперничала со скрытыми ресурсами организма. Это говоря   словами

Ольсена.

   - Зря спорите, Лефер, - вмешался Гринвуд.   -   Малинин   прав.   Никто   не

требует, чтобы вы довели взлет   точно   до   сорока   секунд,   но   подумайте,

нельзя ли его ускорить.

   - Ладно, - проворчал Лефер и, не удержавшись, добавил: - Самообман.

   Гринвуд пропустил эту реплику мимо ушей, но тут рассердился Кирога:

   - До чего ж вы упрямы, Лефер! Кому   помешает,   если   ваш   замечательный

аэропакет можно будет разобрать на полминуты быстрее?   Ведь   экстремальные

условия возникают у кого угодно, хотя бы у тех же космонавтов. Вообразите,

что работаете на них.

   - Давайте не пререкаться, - призвал Малинин.

   - Мне кажется, надо иметь в   виду   следующее,   -   назидательно   заметил

Гринвуд. - Мы   обязаны   одинаково   позаботиться   как   о   сохранении   жизни

путешественников во   Времени,   так   и   о   неприкосновенности   исторической

среды. Это аксиома. И обе задачи имеют одно решение. Чем лучше   обеспечена

безопасность хрононавта, тем меньше у него необходимости   пускать   в   дело

всевозможные   защитные   средства,   если   и   не    разрушающие    среду,    то

оставляющие   на   ней    чувствительные    отметины.    Последствия    подобной

беспечности могут сказаться не сразу, но,   накапливаясь   мало-помалу,   они

способны в конце концов вызвать обвал, своего рода историоспазм,   по   типу

экоспазма, угрожавшего человечеству в конце   XX   века.   Такая   угроза   тем

более реальна, что искажения, вызванные прямым вторжением   в   исторический

процесс,   будут    наслаиваться    на    искажения,    причиненные    косвенным

воздействием. Я имею в виду   в   первую   очередь   своекорыстное   толкование

исторических фактов на потребу дня. Но не только это. Далеко не   безобидны

и попытки заполнить белые пятна на карте прошлого   посредством   логической

дедукции. Поневоле основанные на абсолютизации неких общих принципов,   они

игнорируют случайное, непредсказуемое начало, играющее столь важную роль в

развитии любых обществ. Теперь это доказано и   материалами   экспедиции   на

обитаемые планеты Беты Центавра. В результате мы получаем суррогат   истины

и, что еще хуже, привыкаем им пользоваться, забывая о его неполноценности.

   "Эка его занесло", - подумал Малинин.

   - Что из этого следует? - спросил он.

   - Да, - поддержал Лефер, - я тоже не соображу, куда вы клоните.

   - Мне казалось, что я говорю достаточно популярно.   Во   всяком   случае,

моим студентам разъяснять это не   приходится.   -   Гринвуд   встал   и   начал

расхаживать по холлу, продолжая ораторствовать: - Из сказанного   вытекает,

что надо прежде всего очистить историю от домыслов...

   - Боюсь, в ней мало что останется, - пробормотал Кирога.

   - И притом самое скучное, - отозвался Лефер.

   - Очистить историю от домыслов, а не добавлять к ним новые сказочки. Мы

с вами обязаны   принять   все   сообщения   Ольсена   за   рабочую   гипотезу   и

критически оценить каждый бит добытой им информации...

   - Так бы сразу и сказали, - вставил Малинин.

   - Критически оценить каждый   бит   добытой   им   информации,   -   повторил

Гринвуд, не позволяя отобрать у себя   трибуну.   -   При   таком   подходе   мы

сталкиваемся с множеством очевидных несуразностей и просто темных мест.   К

первым следует отнести, например, упоминание   Генрихом   "книжонки   некоего

голландца". Нет сомнений, что   имеется   в   виду   знаменитый   трактат   Гуго

Гроция "О праве войны и мира", увидевший свет в 1625 году, то   есть   через

пятнадцать лет после убийства Генриха. Не стану говорить о   других,   менее

бросающихся   в   глаза   неточностях   -   лучше   оставить   их   до   подробного

историографического анализа.

   - Прошу вас, Гринвуд, перестаньте   ходить,   я   больше   не   в   состоянии

ворочать за вами шеей! - взмолился Лефер.

   - Я не   умею   сидя   с   такой   точностью   формулировать   свою   мысль,   -

хладнокровно отпарировал Гринвуд, продолжая мерно вышагивать   перед   своей

аудиторией. - Теперь о темных местах. Их неперечет. Почему Ольсен вспомнил

о камере   только   тогда,   когда   появилась   королевская   процессия,   разве

средневековый Париж сам по себе не заслуживает запечатления на пленке? Еще

более странно другое: почему он показал нам только свою беседу с   королем?

Кстати, во время короткой паузы, пока вы занимались чаепитием,   я   спросил

Ивара, куда подевалась кинохроника кортежа на улице   де   да   Ферронри.   Он

ответил   невразумительно:   пленка-де   оказалась   некачественной.   Где   это

слыхано!

   - Да, - подхватил Кирога, - для меня тоже многое осталось неясным.   Ну,

скажите на милость, откуда   взялась   старинная   лютня?   Какая-то   мистика,

право.

   - Действительно непостижимо! - присоединился к нему Лефер.

   Малинин тоже было собрался поддакнуть, но,   заметив   хитрую   улыбку   на

губах Гринвуда, решил подождать. И не ошибся.

   - Эх, - сказал Гринвуд, - если б все загадки так   просто   отгадывались!

Эта прекрасная лютня XV века взята из Луврского музея   при   поручительстве

Глобального Совета и   под   личную   ответственность   известного   профессора

Гринвуда.

   - Так это ваша проделка?! - воскликнул Лефер.

   - Что значит проделка, - обиделся Гринвуд, - разве   неясно,   что   такая

неповторимая деталь может сыграть решающую   роль   в   воссоздании   реальной

исторический атмосферы!

   - Так-то так, но ведь ее придется возвращать.

   - Ну и что? - спросил Гринвуд, с недоумением глядя на Малинина.

   - Это может серьезно травмировать Ольсена.

   - Чепуха, он ведь не   кисейная   барышня,   посмеется   вместе   с   нами   и

забудет.

   - К слову, - сказал Кирога, - когда вы думаете раскрыть ему глаза?

   - Не раньше, чем через месяц, - ответил Малинин.   -   Надо   дать   время,

чтобы впечатления ослабли, потускнели, тогда с   ними   легче   расставаться.

Помните, Кирога, когда мы рассказали вам самому?

   - Через неделю.

   - Вот именно. И   поторопились.   Вы   никак   не   хотели   поверить.   Легко

понять: чуть ли не гладили руками своих возлюбленных рептилий, и   вдруг   у

вас их отбирают. Обретенное сокровище на глазах превращается в иллюзию,   в

дым - есть от чего расстроиться.

   - Ну, хорошо, - вернул их к делу Гринвуд, - с лютней все ясно,   но   как

вы объясните самую вопиющую несуразность в рассказе Ольсена?

   - Хрононавта из XXX века?

   Гринвуд кивнул.

   - Теоретически, - начал Лефер, - это вполне допустимое предположение...

   - Ах, оставьте, вы прекрасно   знаете,   что   сейчас   речь   не   об   этом.

Обратите внимание, довольно правдоподобное в других   отношениях   поведение

Ольсена становится запутанным и противоречивым, как только   дело   касается

покушения. Сначала он признается   Генриху,   что   хотел   предостеречь   его,

потом заявляет   ему,   что   всякое   вмешательство   в   исторический   процесс

путешественникам во Времени строго заказано. Каков в этом смысл?   Если   уж

он солгал раз, чтобы войти в доверие к своему,   скажем   так,   объекту,   то

зачем было через несколько минут откровенничать? За всем этим   определенно

что-то кроется.

   - Может быть, вы преувеличиваете? - сказал Кирога. -   В   конце   концов,

подобные эксперименты не   обходятся   без   темных   мест,   как   вы   изволили

выразиться. Вспомните, сколько их было в моем рассказе.

   - Нет, Гринвуд прав,   в   этих   странностях   есть   своя   логика,   и   мне

кажется, я ее угадываю.

   - Выкладывайте же! - потребовал нетерпеливый Лефер.

   -   Видите   ли,   друзья,   как   врач,   я   лучше   вас   знаю   Ольсена,   его

человеческие   качества.   Этот   человек   органически   не   способен   ни    на

предательство, ни на равнодушие. Возьмите во внимание и другую его   черту:

молниеносную,   я   бы   сказал,   уникальную   реакцию,    причем    не    только

физическую. Раз уж об   этом   зашла   речь,   не   соглашусь   с   вами,   Лефер,

убежден, что   Ольсен   в   чрезвычайной   обстановке   действительно   способен

привести в действие ваш аэропакет   за   40   секунд...   Да,   так   не   только

физическую, но также интеллектуальную реакцию.

   - Не понимаю, - начал Гринвуд, - какое это имеет отношение...

   - Самое прямое, - прервал его Малинин. - Помните,   Ольсен   сказал,   что

едва удержался не крикнуть: "Берегись, Наварра!"?

   - Конечно.

   - Что вы ему на это сказали?

   - Если не дословно, нечто   вроде   того,   что   за   это   ему   грозило   бы

навсегда распроститься с путешествиями во Времени.

   - А что сказал затем Ольсен?

   - Что   страх   перед   инструкцией   помог   ему   вовремя   остановиться,   -

подсказал Лефер.

   - Так вот, он слукавил.

   - То есть?

   - Ольсен действительно   крикнул:   "Берегись,   Наварра!"   Отсюда   и   все

странности в его дальнейшем повествовании. Он все   время   пытается   как-то

примирить две исключающие друг друга   версии.   Одна   из   них   продиктована

инстинктивным стремлением скрыть факт нарушения   инструкции.   А   другая   -

логикой его беседы с Генрихом,   которую   Ольсен   воспринимает   как   вполне

реальную. В этом все дело. Усматривая нелепости в его рассказе, мы   просто

забываем, что он строится на другой исходной предпосылке.

   Гринвуд хлопнул себя по лбу.

   - Ай да Ивар, ай да обманщик! - сказал Лефер. - Теперь я понял,   почему

вы дернули меня за рукав.

   Кирога недоверчиво покачал головой.

   - А этот наш потомок?

   - Он его выдумал, - объяснил Лефер.

   - Но ведь о человеке из XXX столетия сообщил сам Генрих, - не   унимался

Кирога.

   Трое из остальных выразительно на него посмотрели.

   - Ах, - прозрел Кирога. И сам себе   пояснил:   -   Решив   таким   способом

обеспечить себе алиби,   Ольсен   внушил   фантому   Генриха   мысль   о   другом

пришельце, а король просто вернул ее нашему приятелю. Поразительно!

   - Ваша гипотеза, - обратился Гринвуд к Малинину, - объясняет и   загадку

с исчезнувшей пленкой. Ольсен ее припрятал, если уже не уничтожил.

   - Не уверен, возможно, она и в самом деле оказалась испорченной.

   - Не покрывайте его, - заявил Гринвуд желчно.

   Малинин с досадой махнул рукой. На душе у него было муторно.

   Гринвуд положил руку ему на плечо:

   - Не огорчайтесь, док. Кто знает, может быть, даже такой законник,   как

я, не удержался бы крикнуть: "Берегись, Наварра!"

   5

   Из донесения Глобальному Совету

   "В соответствии с поручением экспертная группа   провела   анализ   данных

хронологического эксперимента "Генрих IV" и докладывает о его результатах.

   1. ЦЕЛЬ

   Перед участниками эксперимента ставилась цель ответить на два вопроса.

   Первый:   возможно   ли   получение    полезной    исторической    информации

посредством гено-гипнотического путешествия во Времени?

   Второй:   какова    вероятность    стерильного    (то    есть    исключающего

возникновение новых причинно-следственных связей) контакта с   предками?   С

ответом на этот вопрос   связывалось   принятие   окончательного   решения   по

проекту "Хронолет".

   [Примечание. Проект "Хронолет"   предполагает   создание   машины   времени

регулярного (челночного) типа, основанной на идее Г.Дж.Уэллса и   способной

служить средством перемещения как в будущее, так и в прошлое. Разработан в

НИИ хитроумных проблем при Вселенском Университете.   Теоретическая   модель

учитывает пятивековой опыт хронолетостроения, начиная с первых   установок,

появившихся   в   XX   веке.    Передача    проекта    в    стадию    технического

конструирования задержана.   При   обсуждении   этого   вопроса   на   заседании

Глобального Совета 15 января 2420 года   специалисты   не   смогли   прийти   к

единому   мнению   относительно   физической   осуществимости   путешествий    в

прошлое;   путешествия   в   будущее   были   единогласны   признаны   возможными

благодаря эффекту   Эйнштейна   и   средствам   долговременного   замораживания

(проект   "Когда   спящий    проснется").    Принимая    в    расчет    стоимость

"Хронолета", было сочтено целесообразным отложить окончательное решение до

получения   окончательных    данных.    Одновременно    Совет    дал    указание

форсировать   экспериментальную   проверку    других    методов    исследования

прошлого, рекомендовал   обратить   особое   внимание   на   гено-гипнотическую

технологию.]

   Кроме   того,   имелось   в   виду   довести    до    оптимальных    стандартов

техническую    экипировку    путешественника    во    Времени    и    отработать

использование защитных устройств, приборов записи и хранения информации.

   2. ХРОНОНАВТ

   После длительных и тщательных испытаний выбор был остановлен   на   Иваре

Ольсене.

   Краткие биографические сведения: родился в 2416   году.   По   материнской

линии является прямым потомком фаворита Генриха IV, его   alter   ego   Рони,

известного под именем герцога Сюлли.   По   отцовской   линии   -   норвежского

происхождения. В 2438   году   окончил   исторический   факультет   Сорбонны   и

параллельно универсальные технические курсы. Трудовую   деятельность   начал

учителем средней школы в Гренландии. В 2442-2446 годах -   младший   научный

сотрудник   Московского   института   средних   веков.    В    2446-2450    годах

участвовал в   комплексной   этно-археологической   экспедиции   на   Марсе.   В

2050-2053 годах - профессор Вселенского Университета. В 2053 году зачислен

в отряд хрононавтов.

   И.Ольсен - автор монографий   "Генрих   IV   и   его   эпоха",   "Французский

абсолютизм", ряда других научных работ.

   В браке состоял дважды. В настоящее время холост. Бездетен.

   Всесторонне   развит.    Коэффициенты    физических    и    интеллектуальных

способностей приближаются к абсолютным.

   Здоров,   энергичен,   спортивен.   Технические    навыки    1-го    разряда.

Управляет   всеми   транспортными   средствами,   прошел    элементарный    курс

космонавигации, знаком с телепатическими системами.

   Обладает отличными   профессиональными   знаниями   и   широким   культурным

кругозором. Увлечения: живопись, поэзия, футбол.

   Добр   и   отзывчив.   Упорен   в   достижении   цели,   гибок   до    ловкости.

Честолюбие, граничащее с тщеславием.   Обходителен,   общителен,   обаятелен.

Щедр до расточительности. Склонен к юмору. Иногда бывает упрям и задирист.

Обидчив и отходчив.

   3. ПРЕДШЕСТВЕННИК

   Эксперименту "Генрих IV" предшествовал эксперимент   "Мезозойская   эра",

осуществленный тремя годами ранее   с   участием   известного   зоолога   Акиро

Кироги.

   Опыт,   приобретенный   первопроходцем   Хроноса,    существенно    облегчил

подготовку путешествия Ольсена. Вместе с тем в   некоторых   отношениях   ему

также пришлось выполнять   миссию   пионера.   Принципиальное   различие   двух

экспериментов заключается в том, что первый был   просто   гипнотическим,   а

второй -   гено-гипнотическим.   В   случае   в   Кирогой   расчет   строился   на

искусственной стимуляции воображения, в фундамент которого положена   сумма

накопленных человечеством специальных знаний.   Иначе   говоря,   здесь   была

сделана попытка привести в действие   мощные   резервы   мозга,   имеющиеся   у

каждого человека как представителя вида.

   В   случае   же   с   Ольсеном   надежды   возлагались    преимущественно    на

возбуждение родовой памяти, связанной с происхождением хрононавта.

   Кирога   был   погружен    в    гипнотическое    состояние    и    "доставлен"

приблизительно на "участок" 68-го миллиона лет до   нашей   эры.   Он   привез

оттуда любопытные   наблюдения,   зарисовки   флоры   и   фауны,   в   том   числе

некоторых рептилий из семейства динозавров,   находившихся   в   ту   пору   на

стадии вымирания.

   Следует подчеркнуть, что   техническое   обеспечение   путешествия   Кироги

значительно   уступало   эксперименту   с   участием   Ольсена.   Самым    важным

новшеством явилась кинокамера, способная записывать на цветную   пленку   со

слуховым сопровождением образы, возникающие в сознании хрононавта.

   4. ПОДГОТОВКА

    На    подготовительной    стадии    предстояло    решить    сложную    задачу

интенсивного   погружения   хрононавта   в   историческую   среду.    При    этом

необходимо было добиться такого положения, чтобы Ольсен почувствовал   себя

современником Генриха, не теряя духовной связи со своей эпохой.

   К сожалению, принципиальная возможность подобного   раздвоения   сознания

опытом Кироги не доказывалась. Последний побывал мысленно в   том   периоде,

когда разума не было в помине, едва начинал формироваться животный мир, из

которого   в    результате    длительной    эволюции    предстояло    выделиться

первобытному человеку. В   этом   смысле   Кирогу   можно   уподобить   обычному

туристу, волей случая   заброшенному   в   неведомую   страну   и   торопящемуся

узнать   о   ней   как   можно   больше,   чтобы   потом   поделиться   со    своими

соотечественниками.

   Совсем другое дело Ольсен. Ему предстоял своеобразный контакт с   вполне

сложившейся цивилизацией, которая,   несмотря   на   примитивную   техническую

базу и отсталый социальный   строй,   располагала   уже   достаточно   развитой

материальной и особенно духовной культурой и   в   качестве   самостоятельной

системы ценностей обладала немалым притягательным воздействием. [Отношение

человека нового времени с человеком старого времени вообще можно   выразить

формулой: неизмеримое   превосходство   в   знаниях   и   могуществе,   никакого

преимущества в том, что принято называть   мудростью   и   красотой.   Никакой

гений нашей просвещенной эпохи   не   может   быть   поставлен   выше,   скажем,

Платона и Фидия. То, что сотворено ими и им подобными,   -   это   абсолютные

достижения человеческого духа. Их можно дополнить, обогатить, развить,   но

не превзойти.] Опасность раствориться в ней была тем   более   реальна,   что

Ольсен   сознательно   и   целеустремленно   шел   на   сближение,   стремился   в

предельно возможной степени воспринять ее как свою собственную. Без   этого

нельзя было рассчитывать на успех эксперимента. И точно так же он   был   бы

обречен на неудачу, если б Ольсен забыл, откуда он родом, утратил   позицию

объективного наблюдателя.

   С учетом всех этих соображений отбирались оптимальные методы погружения

в среду. Было решено отказаться от полной многомесячной изоляции, какой   в

свое время подвергался Кирога. Ольсена держали в   курсе   основных   событий

общественной и культурной жизни. В остальном, однако,   его   время   целиком

было   занято   изучением   исторического    материала    -    главным    образом

документального и   частично   художественного.   Особое   внимание   уделялось

накоплению сведений обо всем, что   мог   и   должен   был   знать   французский

дворянин той эпохи - от своего генеалогического древа до вечерней молитвы.

При этом ставилась задача в меру возможностей   повторить   модель   личности

предка Ольсена герцога Сюлли.

   За важное условие успеха эксперимента принималась   имитация   реальности

путешествия во Времени. Ольсену, как до   него   Кироге,   дали   понять,   что

хронолет   проходит   испытания   и   до    их    окончания    решено    сохранять

секретность,   чтобы   не   травмировать   широкую   общественность.    Он    был

ознакомлен   с   ложной   конструкцией,   достаточно   причудливой,   чтобы   при

сравнительно высоком уровне   его   технической   компетентности   не   вызвать

подозрений, обучен пользоваться приборами на специально созданном для этой

цели щитке управления.

   Кроме того, Ольсен прошел полный курс тренировок со средствами защиты и

другими   элементами   снаряжения   хрононавта   (за   редкими   исключениями   -

заимствованы из экипировки космонавтов). Особое   место   заняли   занятия   с

кинокамерой - единственным аппаратом из всего снаряжения,   который   должен

был быть использован   в   путешествии.   Ольсен   практиковался   с   ней,   как

камерой обычного типа. Между тем она рассчитана   на   улавливание   биотоков

мозга, находящегося в   гипнотическом   состоянии,   и   их   преобразование   в

зрительные образы. Для вящей убедительности в пуговицу кафтана   хрононавта

была вмонтирована другая камера, которая дублировала работу первой.

   5. ПУТЕШЕСТВИЕ

   Решающим этапом эксперимента явилось приведение Ольсена в гипнотическое

состояние и направленное воздействие   на   его   мозг   с   целью   активизации

воображения и   наследственной   памяти.   Это   было   достигнуто   при   помощи

аппарата "Морфохрон-2". По сравнению с первой моделью, использованной   при

"запуске" в прошлое Кироги, вторая существенно усовершенствована. В нее, в

частности,   введен   дополнительный   блок,   позволяющий    стимулировать    в

комплексе все факторы, участвующие в хранении памяти.

   [Примечание.   Как   известно,   в   прошлом   существовала   гипотеза,    что

носителем памяти служит   один   из   химико-биологических   элементов   мозга.

Теперь доказано, что свою роль в этом важном процессе играют   как   кислоты

(рибонуклеиновая и дезоксирибонуклеиновая), так и белки и   липиды.   Каждый

элемент выполняет   при   этом   строго   определенную   функцию   (контроль   за

отбором информации, подлежащей сохранению,   ее   сортировка,   периодическая

очистка кладовых памяти, поиск и   выдача   необходимых   сведений   и   т.д.).

Воздействие "Морфохрона-2" рассчитано на то, чтобы извлечь на   поверхность

наиболее глубинные сведения, как бы уложенные на дно   архива.   Погребенные

под многими слоями текущей информации, этот пласт (условно назван "памятью

предков") уже не в состоянии раскрыться сам, без искусственной   стимуляции

извне.]

   После того как хрононавт впал в состояние гипноза, в его сознание   были

введены кадры старта хронолета,   записанные   ранее   во   время   тренировок.

Вслед за этим передавалась программа, составленная из видовых сцен   Парижа

XVII века в районе намеченного "приземления". Эти образы, воспринимавшиеся

Ольсеном как реальность,   призваны   были   помочь   ему   на   первых   стадиях

эксперимента, так сказать,   навести   его   на   след.   В   дальнейшем   всякое

внешнее воздействие было прекращено, путешествие продолжалось под влиянием

стимулированного воображения и разбуженной "памяти предков".

   С   физиологической   стороны   эксперимент   проходил   нормально,   никаких

нарушений   функций   организма   не   наблюдалось.   Единственное    исключение

составляет своеобразное   "заклинивание"   на   фразе   "Благодарю   вас,   ваше

величество"; его можно   объяснить   тем,   что   в   этот   момент   подсознание

Ольсена было парализовано сильным   чувством   страха   перед   непредвидимыми

последствиями его действий в ходе путешествия.

   Ольсен вполне здоров, но нервные перегрузки привели к переутомлению,   и

он нуждается в отдыхе.

   6. РЕЗУЛЬТАТЫ И ВЫВОДЫ

   Описание путешествия прилагается. Оно состоит из двух частей: а) беседы

с Генрихом IV, записанной на кинопленку; б) краткого рассказа хрононавта о

событиях, предшествовавших беседе и последовавших   за   ней.   Согласию   его

заявлению эти эпизоды не удалось запечатлеть на пленку   из-за   ее   плохого

качества. Вопрос нуждается в дополнительном изучении.

   Оценивая итоги эксперимента, можно считать его удавшимся лишь частично.

Ольсен, пользуясь привычным языком,   привез   дополнительную   информацию   к

психологическому портрету одного из видных исторических   персонажей.   Дело

специалистов определить меру ее полезности.

   Вместе с тем, просматривая кинозапись беседы   Ольсена   с   Генрихом   IV,

нетрудно заметить, что хрононавт не стремился извлечь из ситуации максимум

сведений, которые позволили бы обновить наши представления об   исследуемой

эпохе. В манере его действий преобладает авантюрный элемент, он ведет себя

приблизительно так же, как "янки при дворе короля Артура". Ольсен вступает

в полемику с Генрихом, растолковывая ему преимущества нашего   общества,   -

это делает честь его гражданским чувствам, но не продвигает нас в познании

предмета. Он с удовольствием ввязывается в драку с   гвардейцами,   стремясь

доказать превосходство современного человека.

   Весьма вероятно, здесь   сказались   просчеты   в   подготовке   хрононавта,

недостаточная мера его погружения в среду. Но нельзя исключать и того, что

мы столкнулись с невидимым   порогом   объективизации:   личность   неспособна

раздвоиться настолько, чтобы вторая, искусственная ее ипостась   уравнялась

с первой, естественной. Так ли это - могут показать лишь повторные   опыты.

Следующие этапы поиска должны быть, очевидно, связаны с групповым анализом

прошлого, при   котором   один   из   путешественников   во   Времени   полностью

погружался бы в среду, беря на себя роль исторического персонажа, а другой

вел с ним диалог от имени будущего.

   Таким образом, мы не можем пока дать твердого ответа на первый   вопрос,

но   итоги   эксперимента   позволяют   считать   гено-гипнотизм   перспективным

направлением исследования прошлого.

   Теперь о втором вопросе.

   Анализ доставленного Ольсеном текста выявляет серьезную передержку.   Мы

имеем   в   виду   заявление   Генриха,   будто   некий   посланец   XXX   столетия

предостерег его о покушении Равальяка. Само собой разумеется, что это плод

фантазии хрононавта.   И   не   может   быть   никаких   сомнений,   что   выдумка

понадобилась ему, чтобы отвести подозрения от самого себя.   Иначе   говоря,

переживая в сознании эпизод убийства, он пытался ему помешать.

   Представляется, что этот факт должен быть со всей   серьезностью   принят

во внимание при решении   вопроса   о   реализации   проекта   "Хронолет".   (Мы

говорим о психологической стороне дела, не затрагивая   других   аспектов   -

технической осуществимости,   издержек   и   т.д.)   Он   свидетельствует,   что

современный человек по самой своей натуре, образу мышления и нравственному

укладу не в состоянии удержаться от вмешательства в исторический   процесс,

невзирая на опасность вызвать   лавинообразные   изменения,   угрожающие   его

собственной жизни и благополучию.

   Конечно, на это можно возразить, что нельзя судить по   одному   человеку

обо всем человечестве. Это справедливо. Вероятно,   можно   найти   людей,   и

немало,   которые   не   дрогнут   в   экстремальных   обстоятельствах,    сумеют

воздержаться от вмешательства, когда на их глазах будут сжигать Орлеанскую

Деву или Джордано Бруно, четвертовать Сервета, отсекать голову Пугачеву   и

Робеспьеру. Но мы сомневаемся, что люди этого сорта достойны   представлять

будущее в прошлом.

   Таким образом, экспертиза дает отрицательный ответ   на   второй   вопрос.

Если даже создание машины времени для исследования прошлого   принципиально

осуществимо, это направление следует навсегда закрыть,   как   закрыты   ныне

любые опыты, угрожающие физическому, психическому   и   моральному   здоровью

личности.

   Гринвуд, Лефер, Кирога, Малинин.

   20 июня 2056 года.

   Малинин и Ольсен лениво перекидывались словами,   сидя   в   шезлонгах   на

пляже. Отдыхающих в этот час почти не было. Солнце грело милосердно,   море

едва шевелилось.

    - Немного пришли в себя, Ивар? - спросил Малинин.

   - Угу.

   - Честно говоря, вы перенесли это спокойней, чем я ожидал.

   - Подсознательно   я   до   конца   сомневался   в   реальности   путешествия.

Подумайте сами, если б вы действительно прокатились   в   гости,   скажем,   к

Петру Первому, разве такая прогулка не показалась бы потом сном?

   - Похоже, так.

   - А вообще я считаю, что нельзя строить эксперимент на самообмане.

   - Это было ясно уже после опыта Кироги. Я говорил тогда Гринвуду. Но вы

же его знаете, упрям как осел.

   - Честно говоря, до сих пор не   могу   ему   простить   дурацкую   затею   с

лютней.

   Они помолчали.

   - Кстати, о лютне, - сказал Малинин. - Во всей этой   истории   для   меня

остался неясным один вопрос: где вы научились играть на ней?   Насколько   я

знаю, и слухом-то вы никогда не отличались.

   Ольсен задумался, перебирая руками теплый песок.

   - Где я научился играть на лютне? - переспросил он. - Если бы я знал...

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.

   Георгий Шах.

   Всевидящее око

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.

   & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000

   -----------------------------------------------------------------------

   Уже   на   подступах   к   Дому   конгрессов   Воронихин   почувствовал,    что

предстоящая конференция обернется сенсацией.   Все   свободное   пространство

вокруг   монументального   прозрачного    здания    было    забито    воздушными

экипажами, ожидавшими своей очереди   приземлиться   у   парадного   подъезда.

Выстроившись в нескончаемую   извилистую   линию,   крохотные   одноместные   и

двухместные аэромобили   с   их   ярко   раскрашенными   крылышками   напоминали

нанизанных на нитку нарядных бабочек. К широко   распахнутым   дверям   то   и

дело   подкатывали   пролетки,   запряженные   лошадьми.   Среди   них    изредка

мелькали и   давно   вышедшие   из   моды   коляски   с   водородным   двигателем.

Достаточно   элегантные   сами   по   себе,   они   выглядели   мастодонтами    на

привычном для глаза современном фоне. Воронихин признался, что жалеет   эти

обреченные на утиль металлические существа. Ностальгия. С ними связаны его

молодые годы.

   Дав   указание   автопилоту   занять   место   на   стоянке,   он    прошел    в

заполненный   толпой    вестибюль    и    стал    пробираться    к    эскалатору,

останавливаясь,   чтобы   ответить   на   приветствие   или   самому    окликнуть

кого-нибудь из   своих   коллег.   Многие   здесь   были   ему   хорошо   знакомы.

Воронихин помнил всех, с кем пришлось встречаться за четверть века   работы

в журналистике, и у него мелькнула мысль, что никогда   еще   не   собиралось

вместе   такого   соцветия   умов.   Общество   историков,   от   имени   которого

рассылались приглашения, явно собиралось апеллировать   ко   всем   наукам   и

искусствам. Любопытно, что они там придумали.

   У самого входа в ложу прессы   Воронихина   задержал   юркий   репортер   из

Вселенской телесвязи.

   - Вот кто наверняка знает, из-за чего сыр-бор, - сказал он льстиво.

   - Ничуть не бывало, - сухо ответил Воронихин.

   - Тогда, по крайней мере, догадываетесь. Небось наши историки раскопали

какую-нибудь очередную древность. Недавно у   них   был   большой   переполох,

говорят, нашлось подлинное письмо Аристотеля Александру Македонскому.

   Звонок, приглашавший в зал, помог Воронихину избавиться от   назойливого

разносчика новостей. Удобно устроившись на воздушной   подушке   кресла,   он

стал по своей   привычке   разглядывать   аудиторию   и   пропустил   мимо   ушей

ритуальные приветствия,   с   которыми   обратился   к   собравшимся   президент

исторического   общества.   Воронихин   чрезвычайно   гордился   своим   умением

включать внимание в нужный момент и уверял друзей,   что   оно   помогло   ему

сэкономить добрый десяток лет жизни, употребить их на   более   продуктивные

дела.

   "Многоуважаемые... мы рады... маститые   мужи   науки...   по   достоинству

оценить...   исключительной   важности...   мощный    талант...    предоставить

слово..." - председатель жестом пригласил на трибуну сидевшего рядом с ним

импозантного брюнета, смахивавшего на тренера хоккейной команды.   Эркотти?

Воронихин никогда не слышал этого имени. Что ж, не   первый   случай,   когда

безвестный лаборант вмиг возносится на академический   Олимп.   Было   бы   за

что.

   - Что такое история? - вопросил оратор и после   долгой   паузы,   как   бы

давая присутствующим возможность   собраться   с   мыслями,   ответил:   -   Это

прежде всего цепь событий. Можно до бесконечности спорить, заложена в   них

некая идея или нет, насколько они случайны   либо   предопределены   законами

человеческого бытия, провидением, сказали бы наши предки, но сколь глубоко

ни сумеем мы постигнуть сущность исторического   действа,   это   не   поможет

восстановить его   навсегда   утраченные   фрагменты.   Приблизительно   то   же

самое, как если б наши коллеги-физики вынуждены   были   объяснять   строение

атома без   изрядного   количества   невесть   куда   запропавших   микрочастиц.

Бедные историки, как часто приходится им гадать и домысливать! Если бы   мы

знали, существовала ли Атлантида, был ли построен мост Цезаря через   Рейн,

жил ли Иисус Христос, кто и как возвел храм в Баальбеке,   зачем   водрузили

каменных исполинов на острове Пасха, куда девались сокровища   Монтесумы   и

янтарная   комната   Зимнего   дворца,   что    случилось    с    Кергеллепом    и

Ливингстоном?

   Легкий вздох пронесся по залу: если бы мы только знали!

   - А ведь я знавал здесь лишь миллионную толику того, чего мы   не   знаем

об известных нам в принципе фактах. Сколько же сокрыто   от   нас   таких,   о

которых мы вообще не ведаем!

   Мне могут возразить, что   все   это   в   прошлом.   Уже   с   давних   времен

технический гений человека позволил ему не только описывать свои деяния   в

назидание потомкам, но и с предельной точностью запечатлевать их в образах

и звуках с помощью фотографии, кинопленки и магнитофонной записи. Все   это

так. Однако и сегодня мы продолжаем терять драгоценные узелки исторической

ткани. Перелистайте специальные журналы, на их страницах идут споры отнюдь

не   об   одних   ветхозаветных   делах,   но   также   о   событиях   всего    лишь

полувековой давности, а то и вчерашнего дня. Разумеется, я имею в виду   не

концептуальную полемику, вызванную   неоднозначным   толкованием   фактов,   а

спор относительно самих фактов, их достоверности. Вот что печально!

   В чем же дело, почему, несмотря на   колоссальный   прогресс   технических

средств, историк до сих пор оснащен для выполнения своей   миссии   немногим

лучше Геродота и Тацита? Да потому, что   за   редкими   исключениями   мы   не

знаем, что именно заслуживает внимания, а когда   спохватываемся   -   бывает

поздно. Больше того, даже   в   тех   случаях,   когда   удается   зафиксировать

внешнюю   канву   событий,   от   нас   часто   остается   укрытым   их   глубинное

содержание.   Так   случилось   с   убийством   президента   США   Джона   Кеннеди

Миллионы телезрителей видели на своих экранах эту трагическую сцену, но до

сей поры не названы организаторы заговора, ухитрившиеся   устранить   одного

за другим всех прямых и косвенных свидетелей. Выдвинутая в   многочисленных

исследованиях    весьма    правдоподобная    версия    остается,    увы,     без

документальных доказательств.

   Словом,   не   существует    практически    никакой    возможности    заранее

установить, какие из бесконечного множества совершающихся событий   следует

взять на учет. Слишком многопланов и непредсказуем   исторический   процесс.

Браться за решение такой задачи столь же бессмысленно,   как   искать   некую

исключительную по своим свойствам песчинку в морском песке. Это тем   более

так, что явления эпохального масштаба порой произрастают из   ничтожных   на

первый взгляд причин. Кто бы   отважился   предположить,   что   шальная   идея

забетонировать проволочную лестницу, пришедшая в голову   садовнику   Монье,

приведет к   революции   в   строительном   деле?   Что   картофель,   завезенный

испанскими конкистадорами из Америки, чтобы потешить своего короля, станет

в Европе едва ли не   основной   продовольственной   культурой   и   спасет   от

голодной смерти   миллионы   людей?   Я   беру   примеры   из   истории   науки   и

культуры,   поскольку   они    ближе    преобладающим    здесь    представителям

научно-технической мысли.

   Эркотти многозначительно откашлялся.

   - Теперь, - продолжал он, - я перехожу к   сути   своего   сообщения.   Как

часто   бывает,   проблему,   которая    кажется    головоломной,    оказывается

возможным решить самым немудреным способом. Вот   он:   раз   нельзя   угадать

нужные факты, значит, надо фиксировать всю их совокупность.

   В   зале   зашумели,   задвигались,   послышался   смех,    часть    аудитории

зааплодировала.

   - Вы это всерьез? - раздался выкрик.

   - Надеюсь, - возразил с достоинством президент, - никто   не   допускает,

что Общество историков могло собрать столь почтенный научный синклит   ради

розыгрыша? - Он кивнул оратору: - Продолжайте, Эркотти.

   - Я могу понять чувства наших уважаемых коллег, - сказал тот с улыбкой.

- Идея действительно кажется поначалу безрассудной. Но при нынешнем уровне

развития средств информации и связи она   вполне   может   быть   реализована.

Представьте подвешенную в   приземном   космосе   цепь   спутников,   постоянно

впитывающих в себя информацию обо   всем,   что   происходит   в   обществе,   и

передающих   ее   в   мощный   аналитический   центр,   где    она    сортируется,

оценивается и укладывается в бездонные блоки памяти. Спутники   оборудованы

устройствами, которые обладают   абсолютной   проникающей   способностью,   то

есть могут, образно говоря, видеть и слышать все, что происходит за   любым

укрытием в любой точке поверхности планеты и в любой час   дня   и   ночи.   С

помощью созданных недавно   психоулавливателей,   о   которых   присутствующие

хорошо осведомлены, будут известны и мотивы, побудившие   к   тем   или   иным

поступкам. Коротко говоря, в нашем распоряжения окажется сумма информации,

позволяющая с полным знанием дела судить обо   всех   деталях   исторического

процесса.

   В зале опять поднялся   шум,   и   президент   был   вынужден   прибегнуть   к

мелодичному   медному   колокольчику.   Сделав   успокаивающий   жест   рукой   и

дождавшись тишины, он сказал:

   - Прошу дорогих коллег не волноваться, все получат шанс разрешить   свое

недоумение. Профессор Эркотти ответит теперь на вопросы. - Он нажал кнопку

на пульте, где уже нетерпеливо помигивало несколько   лампочек.   -   Включаю

микрофон кресла 170. Называйте себя, пожалуйста.

   В первом ряду поднялся высокий худой человек с ярко-рыжей шевелюрой.

   - Миних из центра   физико-этических   исследований,   -   представился   он

собранию. - Правильно ли я   понял,   доктор   Эркотти,   что   вы   намерены   с

помощью своего аппарата проникать в мысли людей?

   - Да, -   прозвучал   ответ.   -   Повторяю,   речь   идет   об   использовании

изобретенных уже с десяток лет назад психоулавливателей.

   - Разве вам не известно, что подобная практика категорически   запрещена

постановлением Глобального общественного совета.

   - Разумеется, мы об этом знаем. Напомню, однако, профессор   Миних,   что

упомянутое постановление допускает ряд исключений.

   - Правильно, но такие исключения связываются с экстренными   ситуациями.

Кроме того, в каждом   конкретном   случае   должно   быть   получено   согласие

обследуемого лица или   его   ближайших   родственников,   если   речь   идет   о

человеке, не способном самостоятельно принимать решения. Наконец,   порядок

требует заключения специально на то назначенной авторитетной комиссии.

   - Все это нам прекрасно известно, - сказал нетерпеливо Эркотти, - и   мы

рассчитываем уложиться в рамки официальных   предписаний.   На   худой   конец

обратимся с просьбой рассмотреть нашу заявку как особый случай   применения

психоулавливателя   в   научных   целях.   Кстати,   соответствующий   пункт    в

правилах имеется.

   - Однако ваши замыслы смахивают   на   попытку   установить   контроль   над

мыслями, пусть косвенным путем.

   - Ни в коем случае, профессор   Миних.   Примите   во   внимание,   что   вся

собираемая информация составит предмет строгой секретности. Доступ   к   ней

будет открыт исследователям спустя года или даже десятилетия   после   того,

как действующие лица драмы, именуемой история, найдут вечное успокоение.

   - Этика обязывает заботиться о честном   имени   людей   и   постмортум,   -

упрямо заявил Миних.

   - Согласен, с одной только важной поправкой: если они сами заботились о

своем честном имени при жизни.

   - У меня нет больше   вопросов,   -   сказал   Миних.   -   Но   предупреждаю,

проблема   должна   быть   всесторонне   изучена   с   точки   зрения   возможного

морально-психологического ущерба. Наш центр оставляет за собой право...

   - Естественно, - перебил его президент, - ведь цель нынешней встречи   в

том и состоят, чтобы вынести   идею   на   суд   общественности.   А   теперь   я

передаю трибуну креслу 96.

   - Меня, как историка,   беспокоят   больше   искажения,   которые   угрожает

вызвать вмешательство в исторический процесс, - прозвучал визгливый голос.

Воронихин не мог видеть его   обладателя,   находившегося   в   самом   дальнем

уголке огромного зала. Он пожалел, что   недавно   в   общественных   зданиях,

уступая настояниям застенчивых, демонтировали экраны, на которых все могли

лицезреть ораторов.

   - Да, - спохватился обладатель кресла   96,   -   я   забыл   назвать   себя.

Профессор Фернандес   из   Лиги   медиевистов.   Так   вот,   я   спрашиваю,   что

случится, если люди будут знать, что   все   их   мысли   и   поступки   открыты

постороннему взору и неизбежно станут достоянием   широкой   публики,   пусть

даже после земного существования? Предположим, Эркотти,   ваш   аппарат   был

пущен в ход где-нибудь в XVIII веке. Зная, что   его   косвенное   участие   в

заговоре против своего отца будет неминуемо   обнаружено,   русский   царевич

Александр   мог   отказаться   от   поощрения   убийц.    Последние,    лишившись

высочайшего покровительства и страшась возмездия, не стали   бы   рисковать.

Император Павел прожил бы в таком случае еще с   десяток-другой   лет,   союз

России с Францией не был расторгнут, марш наполеоновской   "великой   армии"

на Россию не состоялся, Лев Толстой не написал своего   знаменитого   романа

"Война   и   мир",   русские   казаки   начали   теснить    англичан    в    Индии,

освободительное движение в этой стране началось на век раньше и так далее.

Мы вступаем   здесь   в   сферу   фантазии,   но   нетрудно   вообразить,   какими

неисчислимыми последствиями могла бы обернуться ваша затея с этим, как его

именовать, Всевидящим Оком, что ли.

   - Мне трудно возразить профессору   Фернандесу   по   существу,   -   сказал

Эркотти.   -   Замечу,   однако,   что   если   наш   универсальный   исторический

фиксатор, или УИФ - так прозаически мы назвали свою систему,   которую   мой

оппонент образно окрестил Всевидящим Оком, - и вызовет какие-то   изменения

в истории, то в лучшую сторону.

   - Не имеет значения, в какую сторону! - сердито вскричал Фернандес. - Я

считаю в принципе недопустимым всякое вмешательство   в   историю.   Слышите,

всякое! Кроме того, - добавил он, успокаиваясь, - еще надо   доказать,   что

гласность будет влиять только в положительном   направлении.   Не   будет   ли

она, напротив, содействовать размножению Геростратов, гарантируя им   место

в исторической летописи?

   - Благодарю вас, профессор Фернандес,   -   вмешался   президент.   -   Хочу

только обратить ваше внимание, что речь идет о возможном воздействии не на

прошлое, а на будущее, от чего, кажется, никто не собирается отказываться.

Вся слава и все грехи былых времен останутся в   неприкосновенности,   никто

их у вас не отнимет. Слово креслу 34.

   С места встал широкоплечий могучий старик с окладистой седой бородой.

   - Унылые рефлексии! - воскликнул он громовым голосом. -   Я   представляю

здесь Ассоциацию космической техники, и мне,   право,   тошно   было   слушать

предыдущего оратора. То, о чем сообщил   нам   Эркотти,   представляет   собой

подлинный триумф технической мысли, поспешающей на выручку нашим товарищам

из сферы общественных наук. И вам бы, Фернандес, ликовать да   благодарить.

Ан   нет,   начинают   хныкать,   что   мы-де   не   имеем   нравственного    права

вмешиваться в историю, искажать ее естественное течение и   тому   подобное.

Далась вам эта первозданность, черт бы ее побрал!   Кому   она   нужна,   ваша

история,   в   чистом   виде,   с    крестовыми    походами,    сожжением    Девы,

Варфоломеевской   ночью,   работорговлей,   геноцидом,   мировыми   войнами    и

прочими прелестями. Лично я постеснялся бы иметь   такую   биографию,   какую

имеет человечество в целом. Честное слово, это ведь великое благо, что над

нами будет висеть Всевидящее Око,   предостерегая   от   различных   гадостей.

Все, я кончил.

   Заметив, что Фернандес порывается выразить свое   возмущение,   президент

поспешил его предупредить.

   - Благодарю вас, профессор Винфред, - обратился он   к   выступавшему.   -

Хотя вы не назвали себя, все, несомненно, узнали вас по   голосу   и,   я   бы

сказал, темпераменту. Все же прошу   воздерживаться   от   обидных   словечек.

Предоставляю слово креслу 12, которое, как я вижу, занимает наш выдающийся

физик Пак Личень, ректор Объединенного университета Солнечной системы.

   - У меня всего лишь вопрос к Винфреду, - сказал, не   вставая   с   места,

маленький   сухонький   человек,   имя   которого   было   известно   каждому   со

школьной скамьи. - Вы всерьез полагаете, дружище, что если   б   над   земным

шаром висел УИФ, Чингисхан не предал бы огню Хорезм, а Гитлер   воздержался

от создания концентрационных лагерей?

   - Почем я знаю! - огрызнулся Винфред. -   Положим,   монстрам   наплевать,

что о них подумают потомки. Но ведь не все такие. Берусь   утверждать,   что

большинство   крупных   фигур,   оставивших   след   в   истории,    очень    даже

заботились о своей посмертной репутации. Иные шли и на подлог,   уничтожали

свидетелей своих неблаговидных поступков, одаривали летописцев, чтобы те в

розовом свете изображали их деяния,   сами   брались   за   мемуары,   стремясь

оставить   по   себе   добрую   славу.   Что    говорить,    тщеславие    человека

простирается далеко за пределы   его   жизни.   Впрочем,   Пак,   я   в   истории

дилетант, моя сфера - техника.

   - Мы оба здесь дилетанты, - вежливо   сказал   Пак.   И   после   секундного

раздумья добавил: - Тем   не   менее,   Винфред,   я   убежден,   что   Чингисхан

все-таки сжег бы Хорезм, а Гитлер создал бы концентрационные лагеря.

   Эта реплика, произнесенная тихим,   невыразительным   голосом,   несколько

сбила накал разгоравшихся страстей. Воронихин   воспользовался   наступившей

паузой, чтобы задать несколько вопросов Эркотти.

   - Как   вы   предполагаете   поступить   с   информацией,   которая   окажется

бесполезной?

   - Она будет периодически уничтожаться.

   - Нельзя ли пояснить более предметно?

   - Охотно. Из мириад фактов, собираемых УИФом, подавляющее   большинство;

очевидно,   не   представит   интереса.   Это   касается    в    первую    очередь

повседневных жизненных проявлений. Скажем, имярек выпил стакан воды.   Если

это не вызвало никаких ощутимых   последствий,   соответствующая   информация

аннигилируется. Разумеется, дело обстоит иначе, когда речь идет   о   бокале

вина, куда рукой такой дамы, как Екатерина   Медичи,   подсыпан   яд.   Машина

зафиксирует   преступление   и   оставит   сведения   о   нем   в   ячейке    своей

безграничной памяти.

   Возьмем теперь   более   содержательную   информацию,   касающуюся   мыслей,

высказываний и поступков людей. Кем   бы   они   ни   были,   собранные   данные

сохраняются в течение известного   срока   после   их   смерти,   достаточного,

чтобы установить меру воздействия данной личности на исторический процесс.

Коль скоро будет признано, что Х или У не оставили по себе особого   следа,

занятые ими ячейки памяти высвобождаются для других.

   - Кто принимает соответствующее решение?

   - Сам УИФ на основе   данных   ему   инструкций.   Уверяю   вас,   -   добавил

Эркотти с некоторым нетерпением, - что при этом будут   строжайшим   образом

соблюдены все мыслимые нравственные императивы.

   Воронихин пытался было продолжать свое импровизированное   интервью,   но

президент мягко прервал его,   заметив,   что   журналисты   смогут   полностью

удовлетворить свое любопытство позднее, а сейчас   надо   послушать   ученых.

Затем он передал трибуну очередному оратору, который оказался юристом.

   -   Не   следует   ли   допустить    использование    Всевидящего    Ока    для

расследования преступлений? - спросил он и, не дожидаясь ответа,   добавил:

- Ведь это помогло бы свести к нулю нераскрытые преступления и   тем   самым

резко ускорить окончательное искоренение любых антиобщественных поступков.

Ваш УИФ, профессор Эркотти, мог бы стать первоклассным следователем.

   - Увы, уважаемый коллега, это исключено, - заявил   Эркотти.   -   Как   ни

заманчиво,   мы   не   можем   разрешить   применения   аппарата   в    каких-либо

прикладных целях вне сферы его основного назначения.   К   тому   же   следует

учесть, что непросто в каждом отдельном случае провести четкую грань между

мотивами действий, которые можно оценить как законные либо противоправные.

История насыщена примерами, когда   ради   достижения   тех   или   иных   целей

прибегали к преступным   средствам.   Существуй   наше   Око,   предположим,   в

XV-XVI веках, вы должны были бы на основе неопровержимых улик засадить   за

решетку добрую половину   владетельных   особ,   не   гнушавшихся   ничем   ради

приумножения своего достояния и могущества. Вам пришлось бы   арестовать   и

повесить Ричарда III уже после первого совершенного им убийства. Но   тогда

он не смог бы совершить последующие   и   воссесть   на   престол,   а   значит,

история Англии выглядела бы уже не такой, как она есть.

   - Позвольте, Эркотти, всего лишь пять минут назад вы сами   согласились,

что ваша система способна содействовать улучшению нравов. Так   за   чем   же

дело стало?

   - А   за   тем,   что   имелись   в   виду   вероятные   косвенные   последствия

использования УИФа, я повторяю, косвенные. Вы же предлагаете, по существу,

прямое вторжение в историю.

   - И правильно предлагает, - закричал с места Винфред, -   у   нас,   слава

богу, не средние века!

   В зале поднялся шум, часть присутствующих аплодировала, другая выражала

свое неодобрение. Президент вновь был вынужден прибегнуть к звонку,   чтобы

успокоить собрание.

   - Я должен признать, - сказал он, -   что   ответ   Эркотти   прозвучал   не

слишком убедительно. Ведь и теперь речь идет о воздействии   отнюдь   не   на

прошлое, а на будущее. Верно, что в первом случае говорилось   о   косвенных

следствиях создания Всевидящего Ока, а во втором - о   возможности   прямого

его использования для решения практических задач. Почему бы, однако, и   не

извлечь из нашего аппарата, или точнее системы, максимума   выгод?..   Слово

креслу 11.

   - Замечание уважаемого президента общества историков   совпало   с   ходом

моих мыслей, -   сказал,   тяжело   поднимаясь,   тучный   смуглый   человек,   в

котором все без труда узнали известного экономиста Мамеджана. - Но   прежде

всего я хочу знать, делались ли хотя бы приблизительные подсчеты,   во   что

обойдется нам УИФ?

   Эркотти явно смутился. Видимо, он ждал этого   вопроса,   но   рассчитывал

ответить на него не в столь   накаленной   атмосфере.   Президент,   напротив,

остался невозмутимым.

   - Ну же, Эркотти, - сказал он, - мы ждем.

   - Такие расчеты у нас есть. Речь идет о сумме порядка   двух   -   двух   с

половиной рудолей.

   В зале ахнули.

   - Это примерно пятая часть всех ассигнований   на   науку   в   предстоящем

пятилетии, - холодно прокомментировал   Мамеджан.   -   Чтобы   воплотить   ваш

проект, пришлось бы как минимум отказаться от нескольких   программ,   давно

ждущих своей очереди,   в   том   числе,   вероятно,   от   планов   комплексного

освоения сырьевых ресурсов Венеры. Я сильно сомневаюсь,   что   вам   удастся

убедить общественное мнение и   получить   согласие   Глобального   совета   на

такие расходы. К тому же они не имеют никаких шансов когда-либо окупиться.

   - Ну, знаете, - нервно возразил Эркотти, - нельзя ко всему подходить   с

коммерческой   меркой.   Разве   иметь   точную   летопись   своих   деяний    для

человечества менее важно, чем забить склады венерианской рудой?

   - Я не оспариваю вашей идеи по существу, - спокойно ответил   экономист,

- хотя здесь прозвучали весьма серьезные   возражения,   от   которых   нельзя

отмахнуться. Я просто считаю, что на ближайшие полвека у   нас   есть   более

неотложные нужды.

   - Разумеется, - вмешался президент,   -   экономическая   сторона   вопроса

имеет первостепенное значение. Но мне кажется, профессор Мамеджан не прав,

связывая с УИФом одни только убытки. Точное знание прошлого   имеет   вполне

утилитарное значение уже потому, что в нем урок для настоящего и будущего.

Я уж не говорю о выгодах, которые сулит побочное использование Всевидящего

Ока... Прошу вас, профессор Миних, займите свое место, вы уже брали слово!

- обратился он к моралисту, который шел к трибуне, сердито жестикулируя.

   - Я обязан сказать что думаю! - завопил тот. - Вы все время твердите   о

всяких там преимуществах, но намеренно   умалчиваете   о   моральном   ущербе,

который способно нанести ваше дьявольское Око.

   - Ну   хорошо,   -   сдался   президент   со   вздохом,   -   говорите,   только

покороче.

   Миних вернулся на свое место. Он весь кипел от возбуждения.

   - Здесь профессор Винфред с восхищением рассуждал об   улучшении   нравов

под воздействием вашего УИФа. Чепуха это! Подумайте как следует. Разве   до

сих пор люди не знали, что их делам и мыслям историки ведут учет? Положим,

Око будет фиксировать все без обмана. Ну и что? Те, у кого есть совесть, и

так действуют в согласии с нею, а тех, у   кого   ее   нет,   никакой   УИФ   не

образумит. Разве что наоборот!

   - Достаточно, Миних, - сердито прервал его президент, - мы уже   знакомы

с этой аргументацией.

   Вообще, - продолжал он, - мне кажется, что не все приглашенные   уяснили

себе цель нашей   встречи.   Сегодня   предполагалось   впервые   вынести   идею

профессора   Эркотти   на   рассмотрение   ученых.   Мы    далеки    от    попыток

проталкивать ее любой ценой. Предстоит перенести обсуждение в   специальные

комиссии, скрупулезно взвесить все "за" и "против", оценить проект со всех

мыслимых   позиций    -    нравственной,    экономической,    методологической,

технической и так далее. Вся эта работа впереди, и уже то   обстоятельство,

что Всевидящее Око встретило не   только   одно   яростное   отрицание,   но   и

сочувствие   таких   видных   специалистов,   как   профессор    Винфред,    дает

основания не относить его к   числу   сумасбродных   замыслов...   Прежде   чем

разойтись, я предоставляю Эркотти слово для заключения.

   - Мне нечего пока добавить к сказанному. Хочу лишь заверить,   что   я   и

мои сотрудники с предельным вниманием отнесемся ко всем высказанным   здесь

соображениям. - Он замолк на   минуту,   а   затем   театрально   поднял   руку,

указывая пальцем на купол зала. - Кстати,   считаю   своим   долгом   сообщить

высокому собранию, что в порядке эксперимента мы сочли возможным подвесить

здесь действующую модель Всевидящего Ока.

   Эффект   этих   слов   был   неописуем.   С   минуту    в    помещении    царила

ошеломляющая тишина. Затем все повскакали со своих   мест   и   сломя   голову

ринулись к выходу. Началась давка, ученые   мужи   прокладывали   себе   путь,

пуская в ход плечи и локти, казалось, люди   спасаются   от   пожара.   Там   и

здесь слышались истерические выклики, возгласы возмущения, стоны боли.

   Воронихин несся с толпой. В первые секунды он даже не пытался осознать,

что   случилось,   какая   сила   заставила   его    поддаться    общей    панике.

Безотчетный страх побуждал всех   поскорее   вырваться   наружу.   К   счастью,

миновав   коридоры   и   очутившись   в   просторном   вестибюле,   люди    начали

рассеиваться. Он   мысленно   отругал   себя   за   неуравновешенность   и   стал

приводить в порядок помятый костюм. Окружающие тоже постепенно избавлялись

от наваждения, но, приходя в себя, стеснялись смотреть друг другу в   глаза

и торопились покинуть Дом.

   У выхода до него донесся чей-то   приглушенный   голос;   похоже,   человек

пробормотал сам себе: "Не хотел бы я быть на месте этого УИФа.   Такого   он

насмотрится и наслушается!"

   Воронихин добрался домой поздно вечером.   Наскоро   проглотив   невкусный

ужин, состряпанный   кухонным   роботом,   он   вышел   на   террасу,   где   имел

обыкновение спать. Южное небо, щедро усеянное звездами, всегда успокаивало

его, обволакивало,   настраивая   на   безмятежный   лад.   Но   сегодня   что-то

изменилось. Звезды глядели вниз не безучастно, а будто пристально   за   ним

наблюдая.   Целая   стая   соглядатаев,   от   которых   никуда    не    укрыться!

Предостерегают   и   в   то   же   время   подстерегают.    Укоряют,    грозят    и

одновременно ждут от него чего-то, даже требуют.   Такое   ощущение,   словно

стоишь голым в свете юпитеров перед   молча   и   сурово   взирающей   на   тебя

Вселенной.

   Воронихин поежился. Странная   вещь   -   человеческая   психика.   Впрочем,

через    день-два    это    острое    ощущение    обнаженности    или,    скорее,

незащищенности пройдет, забудется, все станет как прежде.   Иначе   было   бы

худо!

   Граф Петр Алексеевич Пален, генерал от   кавалерии,   санкт-петербургский

военный губернатор, он же первоприсутствующий в коллегии иностранных   дел,

он же главный директор почт, он же генерал-губернатор Курляндии, простился

с женой своей графиней Юлианой, сел в   карету   и   приказал   везти   себя   в

Зимний к царевичу. Визит был   рискованный,   в   последнее   время   император

подозрительно относился к старшим сыновьям, и у него были свои доносители.

Однако другого выхода не видно, одной перепиской ничего не   решить,   нужна

личная встреча. И Пален отважился. В конце концов,   формальный   предлог   у

него припасен! Александр значится инспектором   пехоты,   губернатор   обязан

передать ему высочайшее указание: не допускать никаких отклонений в   цвете

сукна, из коего шьются солдатские   мундиры,   а   паче   таковое   случится   -

карать безжалостно.

   Состояние духа было у   Палена   тревожное.   Вот   уже   почти   полгода   не

удается получить согласие наследника престола   на   исполнение   задуманного

плана. А между тем тучи   сгущаются.   Давеча   губернатор   после   очередного

доклада   императору   собрался   откланяться,   но   тот   вдруг   задержал   его

вопросом: был ли Пален в Петербурге   в   1762   году,   когда   злоумышленники

лишили трона и жизни государева отца Петра   Федоровича?   Он   ответил,   что

был. "А какое участие имели в   том,   что   происходило?"   -   "Да   никакого.

Какубалтерн - офицер, я на коне, в рядах полка, был только свидетелем.   Но

почему, ваше величество, ставите мне такой   вопрос?"   -   "Да   потому,   что

хотят возобновить 1762 год". И   уставился   испытующе.   Глаза,   стеклянные,

матово-голубые и в обычное время навыкате, от напряжения вылезли из орбит,

шея   вздулась   горбом,   непомерно   маленькая    головка    вздернулась,    от

скошенного носа остались видны одни ноздри.

   Ох и натерпелся Пален страху, чуть было не поддался панике, не бросился

в ноги с повинной. Но тогда бы не избежать ему дыбы. Других выдашь -   себя

не спасешь. Да и, возможно, ничего толком Павел   не   знает,   так,   смутные

подозрения, проверяет на авось. Как бы то ни было - надо   идти   до   конца.

Все эти мысли пронеслись в голове за долю секунды.   Бешеным   усилием   воли

Пален взял себя в руки, не обнажился ни малейшим признаком. И ответ   нашел

неожиданный: "Да, государь, есть заговор, я и сам к нему   принадлежу.   Мог

ли я иначе знать, что замышляется, если   б   не   принимал   участия?   Будьте

спокойны, вам нечего опасаться, я держу все нити в своих   руках,   и   очень

скоро вы обо всем узнаете".

   Император поверил, успокоился, даже похлопал   по   плечу   и   отпустил   с

богом. И на сей раз выручили   Палена   находчивость   и   нахальство.   Только

надолго ли? Кто-то   предупреждает   Павла,   скорей   всего   Кутайсов   что-то

пронюхал. Мудрено ли, если в дело вовлечены десятки людей, чуть ли не   вся

знать. Теперь медлить дальше   смерти   подобно,   над   головой   занесен   меч

дамоклов. Никите Панину хорошо,   вдруг   подумал   Пален   завистливо,   он   в

первопрестольной отсидится, а будет удача - прискачет лавры пожинать.

   Великий   князь   встретил   его   по   своей   всегдашней   манере    ласково,

обходительно.   На   вопрос,   как   почивал,   ответил   с   улыбкой:   "Что   мне

сделается, я молод". Но глаза у   него   были   покрасневшие,   лицо   бледное,

жесты нервические. По всему видно: и ждал он этого решающего разговора,   и

страшился его.

   Александр выслал слуг, попросил жену присмотреть,   чтобы   никто   их   не

потревожил, и провел гостя в ванную комнату. Здесь они могли говорить,   не

боясь нескромного уха. Царевич усадил   Палена   в   кресло   перед   туалетным

столиком, а сам сел наискосок, так, чтобы собеседник глаз   его   не   видел.

Непрост,   весьма   непрост,   подумал   царедворец.    Кажется,    Лагербиерне,

шведский посол в Париже, сказал о   нем:   "Тонок   в   политике,   как   кончик

булавки, остер как бритва, и фальшив, как морская пена". Но ведь и   мы   не

дурни.

   Пален начал издалека, с иностранных дел. Рассказал о вестях из   Парижа:

там, похоже, смута на исходе, первый консул прибрал к   рукам   всю   власть,

прочие два у него   на   положении   марионеток,   ходят   слухи,   что   вот-вот

Наполеон наденет себе на голову императорскую корону.

   И ввернул:

   - Ваш батюшка, когда я ему о сем докладывал, изволили   сказать,   что-де

неважно, кто во Франции царем будет, лишь   бы   царь   был.   Весьма   опасное

заблуждение. Так ведь только поощрить бунтовщиков можно. У   монархического

правления   два   главенствующих   принципа:   самодержавие   и    легитимность.

Поставь последнюю под вопрос, и все покатится. Как в Речи Посполитой,   где

в свое время додумались королей избирать на сейме.

   Зная, что великий князь весьма любопытствует новостями светской   жизни,

Пален отвлек его письмом из французской столицы,   где   рядом   с   политикой

живописался политес: о чем говорят в салонах Жозефины и   мадам   де   Сталь,

какие новшества в одежде, кто   нынче   в   моде   из   литераторов.   Александр

заметно оживился.

   Потом Пален переключился на Англию. Там Питт   времени   зря   не   теряет,

готовит супротив французов новую коалицию. И сколотит. Правда, в Австрии и

Пруссии побаиваются Боунапарте, но британское золото, а его в казне всегда

с избытком, любой страх пересилит. В Россию же теперь путь ему заказан.   С

тех пор, как император вдруг воспылал симпатией к   французам,   торговля   у

нас пришла в полный упадок, сильный английский флот не   дает   купцам   носа

высунуть из Балтики. Да и как иначе, если казацкие полки   получили   приказ

идти в Индию, а англичане за эту   свою   жемчужину   зубами   драться   будут.

Торговый люд у нас весьма раздражен, да и дворянство,   привыкшее   получать

свой доход от продажи леса, пеньки, смолы   и   прочего   добра,   явно   копит

злобу. Бывший английский посол Уитворт через верного человека дал   понять,

что Лондон не поскупится, если Россия отвернется от Парижа.

   В этом месте Пален понизил голос и опасливо оглянулся: с тех   пор,   как

Уитворт был выслан из России, даже упоминание его имени   приравнивалось   к

государственному преступлению.

   - А что в Берлине? - спросил царевич.

   - Наш посланник, барон Криднер, пишет,   что   там   все   ждут   перемен   в

Петербурге.

   - Как это прикажете понимать, граф?

   Пален счел, что хватит в прятки играть. Он   чуть   развернул   под   собой

кресло, чтобы поймать взгляд   Александра.   Абсолютно   невинное   выражение,

будто доселе между ними не было никакой конфиденции. Вот плут.

   - Ваше высочество позволит мне   говорить   с   полной   откровенностью?   -

спросил Пален, придав голосу своему патетическое звучание. - Этого   сейчас

требуют высшие интересы нашего   отечества,   надежды   коего   с   вами   одним

связаны.

   Александр кивнул.

   - Сам я премного возвышен государем, облечен его безграничным доверием,

и мне нелегко быть к нему неблагодарным. Но оглянитесь вокруг, все чуть ли

не публично изъявляют свое неудовольствие,   говорят,   что   император,   как

Гарун аль-Рашид, начал господствовать всеобщим ужасом, не   следуя   никаким

уставам, кроме своей   прихоти.   У   всех   на   устах   предостережение   графа

Воронцова: если это время ужасного бедствия будет продолжаться, мы   должны

ожидать революции, произведенной чернью. А народная революция у   нас   была

бы   страшной,   она   выдвинет   миллионы   Стенек   Разиных   и   Пугачевых,   по

жестокости превзойдет все кошмары, содеянные чернью предместий Сен-Марсо и

Сен-Антуан в Париже. Не только все дворянство, но   и   императорская   семья

будут уничтожены. Жалко России, кончает Воронцов, ее ждет грустная участь.

   Великий князь вскочил, словно ужаленный,   быстро   заходил   по   комнате.

Походка, как и жесты, была у   него   изящная,   спина   прямая,   голова   чуть

закинута назад. Ходили слухи, что   он   приватно   берет   уроки   у   молодого

петербургского трагика Каратыгина, как Наполеон - у знаменитого Тальма.

   Александр остановился у окошка, помолчал с   минуту,   потом   сказал,   не

оборачиваясь:

   - Поймите, Петр Алексеевич, я сам все вижу и знаю. Да ведь он мне отец.

   - Сыновние чувства делают вам честь, ваше высочество. Однако надо брать

в расчет и другие соображения.   Ваша   бабушка,   великая   наша   государыня,

отнюдь не из женского каприза намеревалась передать трон внуку, усмотрев в

нем достойного своего преемника. Речь лишь о том, чтобы исполнить ее волю,

чему в свое время помешала одна только случайность. Вам надо бы   отбросить

сомнения и утвердиться мысленно в своей правоте и значении   своей   миссии.

Дело ведь идет о спасении России,   управление   коей   не   под   силу   вашему

батюшке.

   У Палена мелькнуло опасение, что забирает он слишком круто. А, была   не

была, отступать некуда.

   - Все так, все так, - ответил Александр вяло, по-прежнему уставившись в

окно, словно наблюдая на дворе какую-то любопытную сценку. Никак не   хочет

встретиться глазами, боится выдать свою трусость. Остается пустить   в   ход

последний козырь.

   Пален,   стоявший   в   почтительной   позе   на   своем   месте,   подошел    к

наследнику почти вплотную и стал нашептывать ему на ухо:

   - Как военный губернатор столицы, я имею доступ   к   некоторым   секретам

престола, о коих ваше   высочество   не   осведомлены.   Не   просите   раскрыть

источника сих сведений, но они доподлинны.   Император   подозревает   вас   и

матушку вашу, императрицу Марию Федоровну, в замыслах   против   его   особы.

Заготовлено именное повеление заточить   вас   в   Петропавловскую   крепость,

дабы упредить грозящую ему опасность.

   - Не может быть! - Александр наконец повернулся к собеседнику, вперился

в него тревожным взглядом.

   - Я знал, что вы не поверите. Так вот   она,   копия   сего   повеления.   -

Пален достал из внутреннего кармана тщательно упрятанный   список,   передал

его великому князю. Тот пробежал глазами, лицо его потемнело.

   - Кто же натолкнул отца на подобные подозрения?

   - Тут   всякое   подумать   можно.   Не   забывайте,   ваше   величество,   что

государь сейчас чуть ли не все время проводит у Лопухиной, там у него свой

круг.

   Вот ведь что забавно, подумал Пален, спрашивает   возмущенно,   словно   и

нет за ним никакой вины. А не с тобой ли, голубчик,   Панин   и   генерал   де

Рибас, царствие ему небесное, еще с осени   сговаривались   взять   отца   под

арест да освободить место на троне? Вспомнив об этом, Пален добавил:

   - Кстати, граф Никита Иванович из Москвы мне письмецо прислал, советует

спешить, чтобы предупредить опасные последствия всеобщего отчаянья.

   Александр опять оторвался от Палена,   прошелся   туда-сюда,   остановился

перед туалетным столиком великой княгини, стал вертеть в   руках   флакон   с

французскими духами. Вся его ладная фигура выражала нервное напряжение.

   Пален испытал к нему даже некое сочувствие. Не хочется, конечно, ох как

не хочется входить в историю запачканным. Я бы, как   верноподданный,   снял

это бремя со своего будущего государя, да только риск уж очень   велик.   Не

повязать тебя сейчас значит подставить свою голову под   топор.   Да   и   кто

знает, не отречешься ли от тех, кто   возвел   тебя   на   престол?   Нет,   мне

надежный вексель нужен.

   Не догадывался Пален, что не пройдет с переворота и трех   месяцев,   как

ему будет велено, не показываясь на глаза новому императору,   удалиться   в

свои курляндские имения и никогда больше ногой не ступать в столицу.

   - Хорошо, - прервал наконец Александр   затянувшееся   молчание.   -   Чему

быть, того не миновать. - Он вернулся на свое   место   и   кивком   дал   знак

Палену сесть. - А есть ли у вас, граф, уверенность,   что   замысел   ваш   не

сорвется? - Он сделал ударение на слове "ваш".

   Пален ответил дерзко:

   - Наш замысел сбудется, все учтено, ваше высочество.   В   деле   изъявили

готовность участвовать   несколько   десятков   человек,   среди   них   генерал

Бенигсен,   братья   Зубовы   (чуть   было   не   обмолвился:   "имеющие   опыт   в

заговорах    против    самодержцев")    и    прочие    весьма    надежные    ваши

доброжелатели,   патриоты   России   (очень   уж   высокопарно    прозвучало    -

патриоты, можно бы и без этого). Генерал Талызин соберет свой   гвардейский

батальон вблизи   от   Летнего   сада,   а   генерал   Депрарадович   выступит   с

Невского, от Гостиного двора. Во главе сей колонны встанем мы с   Уваровым,

а первую поведут Зубовы. Вот что еще важно: Аргамаков,   полковой   адъютант

государя, знающий все потайные ходы в Михайловском замке, взялся   провести

в спальню его величества.

   Александр вздрогнул. Должно быть, пришла в голову мысль, что и к нему в

спальню когда-нибудь ворвутся преторианцы спасать отечество.

   - Продолжайте, - приказал он.

   - Остается добавить немного. Я вам уж   докладывал   о   разговоре,   когда

император сказал, что хотят повторить 1762 год. Так вот, ваш   батюшка   еще

поинтересовался, не дам ли я какого совета о его безопасности.   На   что   я

возразил   в   шутку:   "Разве   только,   государь,   прикажете   удалить    этих

якобинцев и заколотить эту дверь". И в самом деле, император тут же   велел

убрать   караул   из   конной   гвардии   да   наглухо   закрыть   ход   в   спальню

императрицы. Впрочем, все эти подробности не должны вас заботить.

   Пален,   однако,   заметил,   что   собеседник   слушает   его    очень    даже

сосредоточенно, все взвешивая в уме. Хоть и молод, а   в   мыслях   серьезен.

Что ж удивительного, с детства изощрен в дворцовых   интригах,   бабка   была

ему мудрой наставницей.

   - Ну а когда вы   собираетесь   действовать?   -   спросил   великий   князь.

Теперь он глаз больше не отводил.

   - Как можно скорее. Момент очень уж благоприятен. Нет в   Петербурге   ни

Аракчеева, ни Растопчина.   Да   это   скоро   кончится.   Шансонетка   Шевалье,

пользующаяся монаршьей благосклонностью,   выведала,   что   император   велел

Аракчееву прибыть немедля в столицу. Я принял свои меры,   чтобы   задержать

его в дороге. Но он со дня на день объявится, и тогда всем нам не миновать

дыбы. Надо торопиться, ваше высочество, - настойчиво завершил Пален.

   Александр вдруг взял руку Палена в свою и сказал взволнованно:

   - Только беру с вас, Петр Алексеевич, клятву, что   с   отцом   ничего   не

случится. Одно отречение, ничего боле.

   Пален встал, чтобы показать, как близко к сердцу   принимает   он   заботу

сына о своем родителе, и проникновенно произнес заранее   заготовленную   на

сей счет фразу:

   - Пусть ваше высочество не терзается муками совести, обещаю вам сделать

все от меня зависящее, чтобы на жизнь императора не было   покушения.   -   А

самому пришла на память французская пословица: "Pour manger d'une omelette

il faut commencer par casser les oeufs" [Чтобы приготовить   яичницу,   надо

сначала разбить яйца (фр.)]. Впрочем, Александру важно   очистить   себя   от

подозрений. Конечно, он терзается, однако не настолько,   чтобы   отказаться

от протягиваемой ему короны.

   Разговор был исчерпан. Они поднялись. Уже в дверях Александр спросил:

   - А вам приходило в голову, граф, что над нами бог, его всевидящее   око

все зрит, и   дела   и   помыслы   людские.   Когда-нибудь   всем   нам   придется

предстать перед его грозным судом.

   Пален признался себе, что   не   ожидал   такого   мистического   порыва   со

стороны   наследника,   слывшего   чуть   ли   не    вольнодумцем,    поклонником

завозимых с Запада модных идей. Он согнулся в   полупоклоне,   чтобы   скрыть

мелькнувшую на губах улыбку. Выпрямившись, размашисто перекрестился.

   - Бог, - возразил Пален, - опустит веко,   зная,   что   нет   у   нас   иной

корысти, как видеть Россию избавленной от грозы, а народ ее в   довольствии

и послушании монаршьей власти пребывающим.

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.

   Георгий Шах.

   Гибель Фаэтона

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.

   & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000

   -----------------------------------------------------------------------

   СЛЕПОТА

   Когда Эду Менандру пришло в   голову   подвесить   над   куполом   атмосферы

Фаэтона атомную луну, он поспешил поделиться этой мыслью с братом Фомой.

   Фома выслушал его сбивчивую, насыщенную восклицаниями   речь   с   обычным

своим   высокомерным   видом   и,   не   утруждая   себя   пояснениями,    длинным

костлявым пальцем начертал в воздухе крест.

   - Но почему?! - взмолился Эд.

   - Химера, - лениво процедил Фома.

   - Вот так всегда, - оскорбился Эд, - отвергаешь с порога любую идею. Да

понимаешь ли ты,   ослиная   голова,   какие   невероятные   выгоды   она   сулит

фаэтянам? Я ведь только условно называю мой фонарик   луной,   поскольку   он

озарит нам ночь и в отличие   от   солнца   никогда   не   сможет   укрыться   за

горизонтом. Источаемое новой Селеной тепло   повысит   температуру   градусов

эдак на двадцать, если не больше. Мы   сбросим   надоевшие   всем   тяжеленные

шубы и   облачимся   в   изящные   воздушные   одежды.   Кстати,   отпадет   нужда

истреблять пушных зверьков, чтобы сдирать с них шкуры. Да все это   чепуха,

побочные приобретения. Там, где сейчас простираются мертвые ледяные   поля,

расцветут   сады,   заколышется   пшеница,   поднимутся    рощи    кокосовых    и

ананасовых пальм...

   - Ананасы не растут на пальмах, - заметил Фома.

   - Какое это имеет значение! Вечно цепляешься к пустякам! - закричал Эд,

уносимый воображением. - Холодные водоемы   на   севере   планеты   заполнятся

плещущей рыбой...

   - Которая станет метать черную икру.

   - Которая станет метать черную икру, - непроизвольно повторил Эд. -   Мы

сможем накрыть столы   голодающим,   обогреть   лачуги...   Постой,   а   почему

именно черную?

   - Ну, красную, если она тебе больше по душе.

   Издевка повергла Эда в уныние. Руки его, метавшиеся в   жестах,   сначала

застыли изогнутыми и распростертыми, а затем вытянулись и упали как жерди.

   - Не будь таким впечатлительным, малыш, - пожалел его Фома.

   - Не смей называть меня так! - опять взметнулся Эд. -   Ты   старше   меня

всего на год.

   - Понимаешь, малыш, - сказал Фома, не обращая ни малейшего внимания   на

этот решительный протест, - по ночам фаэтяне должны спать.   -   И   нарочито

зевнул.

   Вечером Эд, волнуясь, посвятил свою жену Фрину в озарившую его   светлую

мысль, а заодно поделился досадой на Фому,   не   сумевшего   оценить   ее   по

достоинству.

   - Твой братец дурак, - утешила его Фрина, - это всей округе известно. И

вдобавок завистник. Не может простить тебе, что   ты   превосходишь   его   по

всем   статьям.   И   что   у   тебя   такая   подруга   жизни,   -   добавила   она,

вглядываясь в зеркало и   поправляя   уложенные   пирамидой,   как   принято   у

модных фаэтянок, волосы.

   - У него было одно солидное возражение, - вступился за брата Эд. -   Но,

я уверен, спать можно и при дневном освещении. Как ты думаешь?

   - Какие могут   быть   сомнения!   Тысячи,   может   быть,   миллионы   фаэтян

работают в ночную смену. Моя подруга Бета... ты же ее знаешь, она оператор

на телефонной станции... так привыкла к ночным бдениям, что...

   - Знаю, знаю, - перебил свою словоохотливую супругу Эд. - Значит...

   - Значит, действуй без оглядки. Тебя назовут Прометеем атомной эры. А я

буду купаться в лучах твоей славы. Но попомни мои слова: Фома еще доставит

тебе массу неприятностей. Держись от него подальше.

   Воодушевлению Эда не было предела. Благодарный жене   за   безоговорочное

признание, он не пропустил мимо ушей ее прорицание. Встретившись на другой

день с братом в институтском   коридоре,   младший   Менандр   сухо   кивнул   и

прошествовал   в   свою   лабораторию.   В   этот   миг   он   почувствовал    себя

триумфатором. Наконец ему удалось избавиться от оков, в которых с   детства

держал его властный и циничный ум Фомы, нытика   и   маловера,   неспособного

созидать и потому сделавшего своей профессией гасить творческие   порывы   у

других, прежде всего у собственного брата. Фрина права, я был слепым: Фома

никогда не хотел моего успеха и стремился   любым   способом   подрубить   мне

крылья. Теперь я вырвался на волю и добьюсь своего!

   Подбодрив себя таким рассуждением, Эд с рвением взялся за дело.

   Фома не придал значения   холодности   брата,   решив,   что   тот   попросту

торопился. Но в следующие дни   повторилась   та   же   картина,   и   он   начал

подозревать   неладное.   Поначалу   старший,    смирив    гордыню,    попытался

выяснить, чем вызвано отчуждение Эда. Но младший отводил глаза,   уклонялся

от объяснений, был неприступен. Тогда Фома, в свою очередь, ожесточился, и

братья почти перестали общаться.

   Спустя год Эд   Менандр   вынес   свою   идею   на   Ученый   Совет,   где   его

разгромили в пух и прах. Причем главным оппонентом оказался Фома   Менандр.

В   едких   выражениях   он   высмеял   проект    атомной    луны,    назвал    его

неосуществимой ребяческой фантазией. И   слава   богу,   что   неосуществимой,

заявил Фома, ибо в противном случае Фаэтону пришел бы конец. Это заявление

он подкрепил расчетами, из которых следовало, что "фонарик"   Эда   растопит

льды, обречет на гибель во   вселенском   потопе   треть   населения   планеты,

изжарит, как куропаток, другую треть, а уцелевшие не выдержат всего   этого

ужаса и сойдут с ума.

   Большинство ученых мужей согласилось с этими доводами, хотя и   пожурили

доцента Менандра за чрезмерно жесткие оценки и известные преувеличения.

   - Вы правы, - бросил реплику Фома, - но кому, как не   мне,   сказать   со

всей прямотой и нелицеприятностью   собственному   брату,   что   он   отчаянно

заблуждается.

   Эта лицемерная попытка выдать злобную мстительность за   добродетель   не

принесла Фоме уважения. И почти все,   кто   стал   свидетелем   братоборства,

после   дискуссии   подчеркнуто   поворачивались   к   нему   спиной,   тепло    и

дружелюбно прощались с Эдом, советуя ему   не   вешать   носа,   а   продолжать

совершенствовать свой проект.

   Через   две   недели   в   вечернем   выпуске   "Фаэтонских   новостей"    была

напечатана заметка научного обозревателя,   который   с   сочувствием   описал

дерзкий   замысел   молодого    изобретателя    и    выразил    сожаление,    что

обскурантизм (в   который   раз!)   заслонил   дорогу   прогрессу.   Как   бы   ни

бесились   ни   во   что   не   верящие   злопыхатели,    заключил    обозреватель

оптимистически, атомной луне быть!

   Фому этот выпад привел в бешенство.   Он   забросил   все   другие   дела   и

поставил целью своей жизни помешать Эду осуществить свой замысел. Не спал,

не ел, дни и ночи напролет корпел   над   книгами,   доводил   до   изнеможения

электронные мозги, ломаным почерком, отражавшим - внутреннее   возбуждение,

исписывал горы бумаги, а затем разносил записки по   разного   рода   высоким

учреждениям и авторитетам.

   Эд тоже не сидел сложа руки. Он сумел увлечь своей идеей группу молодых

ученых, вместе с ними производил математические   выкладки,   ставил   опыты,

строил в кинутом за ненадобностью ангаре модель атомной   луны.   Настойчиво

он шел к заветной цели, находя опровержение каждому доводу   Фомы,   заражая

окружающих   неиссякаемой   уверенностью   в   своей   правоте,   обращая   самых

упорных противников предприятия в восторженных его сторонников.

   Долгие годы длилась схватка двух Менандров, перевес попеременно был   на

стороне младшего и старшего, но ни один из них не   мог   перетянуть   канат.

Так могло продолжаться до бесконечности, если б Эду не   пришла   на   помощь

сама природа. Небывалые морозы обрушились на планету. Плотный покров   льда

остановил течение рек, моря и   океаны   превратились   в   гигантские   катки,

птицы, как   сосульки,   падали   на   землю,   окончательно   озверевшие   звери

рыскали по селениям в поисках пищи. Голод, тиф,   холера   опустошали   целые

города. Шайки расплодившихся разбойников хозяйничали на   дорогах.   Паника,

охватившая   население,   мешала   попыткам   властей   одолеть    бедствие.    С

церковных амвонов проповедники вещали о расплате за грехи и судном дне.

   Тогда-то мудрецы, правившие Фаэтоном, и увидели единственное спасение в

атомной луне. В спешном порядке был принят декрет, приказывающий   отложить

все прочие проекты, в рекордный срок соорудить "фонарик"   Эда   Менандра   и

вывести   его   на   постоянную    орбиту.    Сообщение    было    воспринято    с

необыкновенным энтузиазмом. К отчаявшимся людям пришла надежда, успокоение

умов   позволило   вернуть   жизнь   в   нормальную   колею.   Тут   еще   природа,

казалось, уступая решимости фаэтян, ослабила свою мертвую   хватку:   морозы

отступили, задул ветер с юга. Эд еще до того,   как   ему   удалось   обогреть

планету, был признан ее спасителем.

   А Фома, соответственно, пал в глазах сограждан дальше некуда. Перед ним

повсюду захлопывались двери,   в   лавках   не   хотели   продавать   ему   хлеб.

Фанатичные приверженцы проекта слали проклятия на его голову, били камнями

стекла его жилья и даже требовали посадить его   на   цепь.   Образованные   и

воспитанные фаэтяне не одобряли, правда, этих крайностей; они ограничились

тем, что перестали подавать Фоме руку.

   Мрачный и подавленный, с лицом, заросшим седой щетиной,   он   поднимался

по лестнице и неожиданно столкнулся с Эдом. Фома бросил на   брата   угрюмый

взгляд и хотел было пройти мимо, но младший Менандр ухватил его за локоть.

   - Постой, Фома.

   - Чего тебе от меня надо?

   - Все это ужасно глупо. Я не хотел...

   - Я тебя не виню. Сейчас ты взял верх. Что ж, смеяться лучше последним.

   - Не будем спорить. Что ты намерен делать?

   - Пойду работать на шахту.

   - На шахту?

   - Да, чтобы не быть свидетелем всеобщего безумия.

   - Могу я что-нибудь для тебя сделать?

   - Не утруждайся.

   - Мы с Фриной будем рады, если ты заглянешь к нам вечером. Придешь?

   - Нет. Ни к чему.

   - Не забывай, мы братья.

   - Я помню.

   Так они расстались. Фома исчез бесследно, и   в   сутолоке   приготовлений

Эд, да и все другие попросту о нем забыли.

   И   вот   настал   звездный   миг   Эда   Менандра.   Мощная   ракета    вынесла

рукотворную луну в космос и подвесила ее в рассчитанную точку. Все   жители

Фаэтона вышли на улицы, чтобы лицезреть чудо. Окруженный высшими чинами Эд

готовился нажать кнопку, после чего луч   лазера,   прочертив   пространство,

должен был воспламенить   ядерное   топливо   и   зажечь   над   Фаэтоном   новое

светило. Электронные часы выстукивали оставшиеся мгновения.

   Три, два, один, ноль.   Ослепительная   вспышка   заставила   всех   закрыть

глаза, а когда фаэтяне вновь открыли   их,   то   не   увидели   ничего,   кроме

беспросветной черноты. И это было странно, потому   что   закинутые   к   небу

лица ощущали струившееся с высоты живительное тепло.

   Крик ужаса пронесся над планетой. Началось великое столпотворение.   Еще

не осознав случившегося, люди метались в разных направлениях, сталкивались

и увечили друг друга. Эд, пытавшийся на ощупь выбраться из здания, получил

сильный удар в живот и   потерял   сознание.   Очнулся   он   от   прикосновения

чьих-то рук, бережно приподнявших его голову и поднесших ко рту   стакан   с

бодрящим напитком.

   Эд короткими глотками выпил все содержимое стакана и почувствовал,   что

к нему возвращается способность соображать.

   - Это ты, Фома?

   - Да.

   - Что со мной случилось?

   - Ты лишился зрения, брат. Ты и все остальные.

   - Все до единого? - ровным голосом спросил Эд.

   - Я был в шахте, на глубине двухсот метров,   -   сказал   Фома   таким   же

будничным тоном. - Может быть, еще кому-то повезло.

   - А Фрина, мои дети, что с ними?

   Фома промолчал.

   - Мы недооценили воздействие излучения на сетчатку. Все   эта   проклятая

спешка!.. Ну что ты молчишь, напомни о своих предостережениях.

   - Какой теперь смысл? - возразил Фома. - Я кляну себя за то, что не был

на поверхности вместе со всеми.

   Эд наугад протянул руку, она уткнулась в грудь Фомы,   поднялась   к   его

лицу. Пальцы ощутили влагу.

   - Не горюй. Я один во всем виноват. Мне нельзя жить.

   - Я присмотрю за тобой.

   - А другие? Что можешь ты один?!

   -   Не   теряй   надежды.   Нельзя   исключать,   что   зрение   восстановится.

Поднявшись на поверхность, я ощутил всего   лишь   резь   в   глазах.   Значит,

губительной была только вспышка.

   - Если б это оказалось правдой! Проклятая торопливость, - повторил   Эд,

- нам недостало каких-нибудь полгода.

   - Да, - согласился Фома. И, помолчав,   добавил:   -   И   еще,   брат,   нам

недостало доброты и доверия друг к другу.

   НЕМОТА

   По натуре Фил Клеобис был на редкость скромным и застенчивым малым.   Но

попробуйте сохранить подобные качества,   если   на   каждом   шагу   вам   поют

дифирамбы! Дело в том, что Фил, уже в детские годы проявивший   незаурядный

конструкторский талант (в   десятилетнем   возрасте   он   соорудил   крохотный

космолет с фотонным двигателем и был перехвачен патрульной службой лишь   у

самого выхода из Солнечной системы), достигнув зрелости, осчастливил своих

соотечественников величайшим изобретением всех времен и цивилизаций.

   Когда в продажу поступила первая модель "Коммуникатора", не было   отбоя

от желающих ее приобрести. Еще бы! Кто   не   захочет   иметь   в   своем   доме

элегантный лакированный ящик с матовым стеклом, на котором можно   получить

любое изображение. Взбрело вам в голову отправиться на   Северный   полюс   -

набрали на клавиатуре   эти   слова,   ткнули   кнопку   и   пожалуйте   к   белым

медведям. Вздумалось полюбоваться закатом солнца на небе Юпитера   -   смело

жмите на клавиши. Словом, вместе с ящиком Фила   в   дом   вносили   всю   нашу

прекрасную и необъятную Вселенную.

   Постепенно становилось ясно, что изобретение Клеобиса   перевернет   весь

уклад жизни, сложившийся на Фаэтоне за многие столетия.   Неустанно   шлифуя

свой аппарат и расширяя его возможности, Фил выпускал   в   свет   модель   за

моделью. Каждая вносила нечто новое в общение фаэтян с окружающим миром   и

себе подобными.   В   конце   концов   изобретателю   удалось   довести   технику

коммуникаций до такого совершенства, что в них отпала всякая нужда. Зачем,

спрашивается, изощряться в поиске выразительных эпитетов, если   с   помощью

"Коммуникатора-5" (с телепатической приставкой) можно внушить   собеседнику

мысль во всей ее первозданной чистоте и свежести?   Для   чего   прокладывать

дорогостоящие    магистрали,    если    "Коммуникатор-12-бис"     обеспечивает

нуль-транспортировку    любых    материальных    объектов    через    свернутое

пространство? Пока фаэтяне с ликованием и признательностью к "нашему Филу"

осваивали плоды   очередной   модели   аппарата,   сам   Клеобис   в   поте   лица

трудился   в   лаборатории.   Из   наиболее   примечательных   новинок    назовем

"Коммуникатор-62",    позволявший    понимать    язык    птиц    и     животных,

"Коммуникатор-112", который (правда, при добавлении   специального   модуля)

устанавливал прямую и обратную связь с предками и потомками,   и,   наконец,

вершину   конструкторской   мысли   Фила    Клеобиса    -    "Коммуникатор-184",

гарантирующий хорошие отношения в семье владельца.

   Впервые Фил почувствовал недомогание как раз тогда, когда трудился   над

185-м коммуникатором. По его замыслу новый прибор предназначался   включать

и выключать энергетическое поле любой протяженности и на любом удалении. С

его   помощью   можно   было,   например,   погасить   и   опять   зажечь   атомный

"фонарик" Эда Менандра. Фил полагал, что то же удастся проделать с Землей,

Марсом, Венерой и другими планетами - соседками Фаэтона, а возможно,   и   с

самим   его    величеством    Солнцем.    Высоко    вознеслась    мысль    нашего

изобретателя, какой гордый замысел он взлелеял!

   Ему оставалось приладить две-три детали. Орудуя отверткой, Фил   выронил

винтик.   Искать   его   в   куче   механического    хлама,    покрывавшего    пол

лаборатории, было бы пустой тратой времени, и он крикнул своему помощнику,

чтобы тот подал другой винт. Но обычно смекалистый и шустрый Лизис на   сей

раз не отозвался. Решив, что тот углубился   в   свое   занятие,   и   мысленно

похвалив   себя   за   выбор   ассистента,   который   мог   со   временем    стать

продолжателем его   дела,   Клеобис   повторил   свою   просьбу   более   громким

голосом. Никакой реакции. Тогда он не на шутку рассердился и заорал:

   - Лизис, черт бы тебя побрал, ты что, оглох?!

   Но и это не произвело на помощника   никакого   впечатления.   Склонившись

над верстаком и время   от   времени   поглядывая   на   пришпиленный   к   стене

чертеж, он усердно   вытачивал   шестеренку   для   очередного   коммуникатора,

который должен был превращать дух   в   материю   и   обратно.   Когда   Клеобис

стукнул его по плечу, Лизис испуганно вскинул голову,   а   увидев   учителя,

воззрился на него с почтительной готовностью.

   - Ты меня слышишь? - рявкнул Фил ему   в   ухо.   Но   никакого   ответа   не

дождался. На румяном лице юноши   появилась   смущенная   полуулыбка,   полные

губы шевелились, не издавая ни звука. Клеобис   с   ужасом   понял,   что   его

ассистент лишился одновременно слуха и речи.   Какое   несчастье!   Что   тому

послужило причиной?

   Фил положил руку   на   плечо   своему   ассистенту,   приговаривая   деланно

веселым голосом:

   - Ничего, дружок, не горюй. Сейчас вызовем врача, скорее всего   у   тебя

небольшое   функциональное   расстройство   в    результате    нервного    шока.

Переутомление. Я и сам скверно себя чувствую. Возьмем-ка мы с   тобой   пару

свободных недель и укатим на взморье. Хватит с нас коммуникаторов...

   По широко раскрытым глазам Лизиса было видно, что до   него   не   доходит

смысл этих утешительных слов. Окончательно уверившись, что с ним стряслась

беда, Клеобис решительно направился к старенькому, вконец истрепанному   от

частого    употребления    "Коммуникатору-5",    чтобы    установить    контакт

непосредственно с мозгом своего ассистента, минуя   органы   чувств.   Быстро

настроившись на нужную волну, он послал запрос: "Что с тобой?   Ты   потерял

дар речи?" И был прямо-таки ошеломлен, не получив отклика. Более   того.   С

удивлением понаблюдав за действиями   Клеобиса   и   приняв   их,   видимо,   за

чудачества великого человека, Лизис пожал плечами и   вновь   занялся   своей

шестеренкой.

   Расстроенный и взбешенный Фил кинулся к самому примитивному и   древнему

коммуникатору - телефону, набрал номер неотложной медицинской помощи.

    - Але, але, - пропищал девичий голосок.

   - Здесь Клеобис. - Фил ожидал, что   его   имя,   как   всегда,   произведет

магическое впечатление, посыплются расспросы, тот ли самый Клеобис,   и   он

скажет, что тот самый, а затем попросит не теряя   времени   оказать   помощь

его славному помощнику, и с той стороны ответят: "Да, конечно, сию минуту,

мы рады хоть чем-то услужить гениальному конструктору..." А   вместо   всего

этого на том конце провода прозвучало: "Але, але..."

   - Здесь Клеобис!

   - Говорите.

   - У нас случилась беда!

   - Говорите же!

   - Мой ассистент...

   - Если вы будете играть   в   молчанку,   я   положу   трубку,   -   обиделась

собеседница. И тут в голове Клеобиса мелькнуло ужасное   подозрение:   а   не

сам ли он онемел? Медленно положив на рычажки   трубку,   Фил   дотянулся   до

шторы и краем грубой ткани вытер со лба холодный пот. Мысли его метались в

лихорадке. Да, это   так,   ведь   меня   не   слышат   ни   Лизис,   ни   дежурная

"неотложка". Но и я не слышу Лизиса, хотя слышал "неотложку". Значит, мы с

ним онемели вдвоем. Это не может быть следствием   внутреннего   кризиса,   а

вызвано   неким   внешним   источником.   Каким?   Ничто   не   взорвалось   и   не

вспыхнуло. Почему отказала электронная телепатия? И только ли мы с Лизисом

оказались в беде?

   Последний вопрос заставил его вскочить с места и опрометью кинуться   на

улицу. Выскочив из подъезда и увидев обычных прохожих, спешащих   по   своим

делам, Фил   несколько   успокоился.   Он   пригладил   взлохмаченные   рыжие   с

проседью волосы, поправил сбившийся набок галстук и зашагал   по   тротуару,

всматриваясь в происходящее. Собственно говоря, ничего и   не   происходило.

Фаэтянин, остановившийся у газетного киоска, попросил журнал,   перекинулся

парой фраз с продавцом и пошел своей дорогой. Двое знакомых   раскланялись,

завидев друг друга, обменялись репликами и разошлись. У   Клеобиса   отлегло

от сердца. Кажется, немота обрушилась только на его лабораторию, и   именно

там следует искать ее возбудителя.

   Фил подумал, что слово "возбудитель" не совсем подходит, что   в   данном

случае как нельзя более кстати был бы "Коммуникатор-5"   (с   телепатической

приставкой), и надо же было ему как раз сейчас выйти из строя.   Существует

ли здесь причинная связь? Какая именно? Телепатия отказала,   и   потому   мы

онемели? Или наоборот: мы   с   Лизисом   онемели,   и   из-за   этого   отказала

телепатия? Чепуха! А если подойти с другого конца...

   Тут цепь его размышлений была прервана.

   - Эй, приятель, поберегись! - крикнул   ему   какой-то   прохожий.   Подняв

голову, Клеобис увидел стремительно надвигавшийся на него велосипед. Он не

успел отпрыгнуть, получил сильный удар колесом по ногам, упал и на секунду

потерял сознание.   Когда   Фил   пришел   в   себя,   вокруг   собралась   толпа.

Сердобольная старушка держала у его носа флакончик с нашатырем,   остальные

укоризненно    увещевали    виновника    происшествия    -     мальчишку     лет

десяти-двенадцати,    сокрушенно    склонившегося    над    обломками    своего

велосипеда.

   - Почему ты ездишь по тротуару,   шельмец?   -   строго   спросил   один   из

свидетелей. - Да еще не соизволишь подавать сигналы!

   Мальчик поднял голову и, размахивая руками, начал что-то объяснять.   По

ходу дела   он   несколько   раз   наставлял   палец   обвинительным   жестом   на

Клеобиса. Фил лениво подумал:   "Вот   наглец!"   И   тут   же   сообразил,   что

паренек только широко раскрывает рот, откуда не вырывается ни звука.

   - Немой или нас дурачит! - с досадой заключил прохожий   и   обернулся   в

сторону Клеобиса. - Друзья, - заорал он, - да ведь это наш дорогой Фил!

   Тут все кинулись к своему любимцу, каждый   стремился   хоть   чем-то   ему

услужить. Не   имея   возможности   ничего   сказать   своим   поклонникам,   Фил

натянуто им улыбался, похлопывал по спинам, разводил руками - и так,   пока

ему не удалось от них вырваться.

   Добираясь до   дому,   Клеобис   столкнулся   с   еще   несколькими   случаями

внезапной немоты. Первоначальная версия оказалась ошибочной, и за   стенами

лаборатории болезнь распространялась со скоростью   чумы.   Уже   в   вечерних

выпусках новостей сообщалось про странную   напасть,   постигшую   фаэтян,   и

высказывались догадки о возможном ее происхождении. Одновременно репортеры

сетовали на то, что коммуникаторы - передатчики   мысли   отказали   все   как

один как раз в тот момент, когда в них объявилась самая неотложная   нужда.

Строились догадки:   нет   ли   здесь   злоумышления   со   стороны   неспокойных

соседей - марсиан?

   Впрочем, пересуды прекратились по той простой причине, что через неделю

все население Фаэтона онемело. Вероятно, какие-то   единицы   сохранили   дар

речи, но предпочли им не пользоваться - то ли из   солидарности   со   своими

согражданами, то ли из страха   перед   ними.   Кое-как   пережив   потрясение,

Клеобис вернулся в лабораторию и вынужден был по   каждому   пустяку   писать

послания своим подручным. Уже на второй   день   он   сообразил,   что   вместо

тетрадей   и   блокнотов   уместно   употребить   черную   доску   и   мел   -   эта

рационализаторская идея нашла быстрое распространение.

   "Подай отвертку", - написал Клеобис.

   "Какую?" - написал Лизис.

   "Самую миниатюрную".

   "А куда вы ее положили?"

   Здесь Фил получил   возможность   кивком   головы   указать   на   шкафчик   с

инструментом, а Лизис, порывшись на полках, так же жестом дал понять,   что

отвертку найти не удалось.

   "Вспомни, куда ты ее девал, неряха!" - рассердился Фил.

   "А я и вовсе ее не брал, сами вы только что   держали   ее   в   руках",   -

надерзил в ответ помощник.

   Помножив   такие   разговоры   на   общее   число   занятых   во   всех   сферах

жизнедеятельности,   можно   понять,   каких   чудовищных   размеров    достигла

растрата   времени   и   сил.   Фаэтянское   общество   уподобилось   автомобилю,

взбиравшемуся по горной дороге: внезапно заглох мотор, и машина покатилась

вниз с нарастающей   скоростью.   Наука,   промышленность,   искусство   -   все

начало хромать, спотыкаться, горбиться,   тускнеть,   покрываться   плесенью,

приходить в негодность. И как всегда бывает в эпохи упадка,   беспросветная

мгла, затянувшая горизонт публичной жизни, стала истоком множащихся личных

трагедий.    Потрясенные    потерей    речи    фаэтяне,     особенно     тонкие,

художественные   натуры,   сходили   с   ума,   кидались   с   мостов    в    реки,

предавались   мрачной   меланхолии   или   бессмысленному   разгулу.   Печальное

зрелище, не правда ли?

   Немота уже унесла в небытие треть жителей, когда эпидемия   вдруг   пошла

на убыль. К выжившим, кому раньше, кому позже, вернулась способность речи.

Вздох облегчения пронесся над   планетой.   Столь   глубоко   было   потрясение

пережитым несчастьем, столь велика радость   вновь   обретенной   способности

произносить Слово   родным,   друзьям,   сослуживцам,   да   и   просто   первому

встречному,   что   никто   и   не   вспомнил   о    "Коммуникаторе-5".    Некогда

популярные приборы пылились теперь в сараях вместе с другой   рухлядью   или

шли на изготовление примусов.

   Один Клеобис не оставался равнодушным к судьбе   своего   детища.   Упорно

искал он причину таинственного выхода из строя одновременно всех   приборов

с   телепатической   приставкой.   И   все   чаще   с   досадой   ловил   на    себе

сочувственные взгляды своего ассистента. Однажды он вспыхнул.

   - Ты, Лизис, словно жалеешь меня! Соизволь объяснить, в чем дело!

   Лизис на сей раз не смутился.

   - Я знаю причину, - лаконично пояснил он.

   - Знаешь, почему не работают мои коммуникаторы, и молчишь?

   - Ждал, пока вы сами додумаетесь.

   - Негодяй, какой негодяй! - не мог сдержать возмущения Фил.

   Лизис же, все еще не отвыкший от немоты, молча   подвел   конструктора   к

пульту управления, подал ему   увеличительное   стекло   и   ткнул   пальцем   в

гнездо контактов. Стоило Клеобису взглянуть, и все стало ясно. Еле видимая

даже   вооруженным   глазом   проволочка   включала   энергетическое   поле,    в

пределах которого передача мыслей на расстоянии становилась невозможной.

   Фил почувствовал слабость в   ногах   и   опустился   на   стул.   Но   уже   в

следующую минуту вскочил и схватил кусачки. Однако Лизис заслонил от   него

пульт. Брови его сошлись в переносице, губы потеряли кривизну и вытянулись

в   жесткую   прямую   линию.    Побелевшие    от    напряжения    руки    сжимали

металлический брус.

   - Не подходите, или я убью вас! - пригрозил он.

   - Ты с ума сошел!

   - Неужели вы ничего не поняли, учитель! Ведь именно из-за   ваших   пятых

коммуникаторов Фаэтон онемел.

   - Глупости! Я потерял дар речи после того, как ты вывел их из строя.

   - Вы онемели задолго до того, как я отважился на такой шаг, -   возразил

Лизис. - Но просто не   осознали   этого,   поскольку   привыкли   пользоваться

своей электронной   телепатической   связью.   Как,   впрочем,   и   все   другие

фаэтяне. Иного способа отрезвить вас не существовало. Забей   я   тревогу   -

меня приняли бы за низкого завистника и клеветника, только и всего.

   Фил пристально посмотрел в глаза Лизису. С   кончика   его   языка   готовы

были сорваться слова   жгучей   ненависти   к   бывшему   ученику,   прервавшему

победный полет его гения.

   - Иди, сынок, - сказал он, -   ступай,   не   бойся,   я   не   стану   делать

глупостей.

   Лизис положил брусок и молча   вышел.   Спустя   несколько   минут   сильный

взрыв повыбивал стекла в округе, столб дыма застил небо над   городом.   Это

горела лаборатория Фила Клеобиса.

   ГЛУХОТА

   Стратоник   отпрянул   от   подзорной   трубы,   зажмурился   на   миг,   давая

наваждению исчезнуть, и снова прильнул к ней. Ничто в расположении   светил

не изменилось. Сомнений   не   оставалось:   ось   Фаэтона   начала   потихоньку

смещаться.

   Он кубарем скатился с чердака,   где   была   оборудована   астрономическая

лаборатория, возбужденный, ворвался в кухню. Вкусно пахло блинами.

   - За стол! - скомандовала жена.

   - Я сделал открытие! - сообщил Стратоник.

   - Поздравляю! Тебе с икрой или со сметаной?

   - Не с чем поздравлять. Лучше б мне его не делать.

   - Так закрой его обратно. Ты бы занялся сыном.   Второй   день   носит   из

школы одни двойки.

   - Ось Фаэтона сместилась.

   - Смотри-ка! - удивилась жена. - Кто же его так раскачал?

   - Во всяком случае, не мы с тобой. Может быть, "фонарик"   Менандра   или

коммуникаторы Клеобиса? Это еще надо установить.

   - Он доставит нам много хлопот, - сказала жена.

   - Хлопоты не то слово, - возразил Стратоник.

   - Растет сорванцом, а все потому,   что   ты   не   уделяешь   ему   никакого

внимания, дни и ночи проводишь на своем чердаке.

   Стратоник поперхнулся.

   - Я тебе о серьезных вещах толкую, а ты...

   - Собственный сын для тебя не серьезная вещь?

   - Да ты хоть отдаленно представляешь, что значит смещение оси?

   - Не знаю и знать не хочу. У меня есть   дела   поважнее,   чем   витать   в

облаках.

   Стратоник махнул рукой, доел блин и пошел в юридическую контору. Там он

поделился своим открытием с Эсхипом.   Самый   старый   из   сотрудников,   тот

приходил на   работу   первым,   а   уходил   последним,   чтобы   не   обнаружить

физической немощи, которую от него ожидали.

   - Ну и что? - спросил Эсхип.

   - Это значит, что планета будет постепенно сходить   с   места,   пока   не

сорвется с орбиты и не упадет на Солнце.

   - И мы все покатимся колесом? - хмыкнул Эсхип. - Шефу   это   полезно,   -

желчно добавил он.

   - Ты, кажется, мне не веришь, - обиделся Стратоник.

   - Согласись, дружок, астрономия для тебя только хобби.

   - Расчеты неопровержимо доказывают...

   - Ладно, ладно, все равно я в этом ни черта не смыслю.   Если   ты   прав,

нам не остается ничего иного, как примириться со   своей   участью.   Ты   вот

лучше скажи мне, имел ли шеф моральное право скинуть с себя дело о хищении

на автобазе...

   Наученный этим опытом,   Стратоник   не   стал   откровенничать   с   другими

своими коллегами, а в обеденный перерыв побежал   к   приятелю   -   работнику

планетария, от кого и перенял увлечение небесной сферой.   Тот   пребывал   в

глубокой меланхолии   по   случаю   очередного   скандала   в   семье.   Выслушав

сбивчивую речь Стратоника, он спросил:

   - А когда это должно случиться?

   - Что именно?

   - Ну то, о чем ты говоришь. Когда мы начнем падать на Солнце?

   - Этого я не знаю. Нужны дополнительные исследования.

   - Скорее бы, - вздохнул приятель. - Надоело вот так. - Он провел ребром

ладони по горлу.

   - Ты даже не спрашиваешь, как я пришел к своему заключению? -   удивился

Стратоник.

   - А чего спрашивать? Если ты говоришь, значит, так и есть. Я тебе верю.

   -   И   все-таки.   Дело   ведь   нешуточное.   Я   применил    твою    методику

наблюдений.

   - А!

   - Угол, образуемый Землей и Меркурием, увеличился   для   наблюдателя   на

одну стомиллионную секунды...

   Приятель замахал руками.

   - Не надо! Я же сказал, что полностью   тебе   доверяю.   Чем   скорее   это

случится, тем лучше. Давай   выпьем,   у   меня   здесь   бутылочка   фаэтоновки

десятилетней выдержки.

   Кое-как дотянув до конца рабочего дня, Стратоник отправился в   редакцию

самой популярной газеты "Вечерний   Фаэтон".   После   долгого   ожидания   его

принял   редактор    отдела    науки.    Вежливо    выслушав    посетителя,    он

поинтересовался,   каким   инструментом   выполнены    наблюдения.    Стратоник

покраснел.

   - Труба у меня собрана из детского конструктора. Знаете, чтобы измерить

угол...

   - Знаю, - улыбнулся редактор. - А кто вы по профессии, если не секрет?

   - Юрист. Служу в адвокатской конторе.

   - Что может быть лучше! - закатил глаза редактор. -   Стоять   на   страже

закона и справедливости! Я вам завидую, молодой человек.

   - А я вот увлекся звездами.

   - Да, да, у всех у нас хобби. Запишите адресок. Гермеситская, 17,   вход

со двора.

   - Так это институт астрономии!

   - Вот именно. Редакция договорится, вас примет сам академик Архистар.

   Стратоник чуть не упал со стула. Встретиться   с   величайшим   астрономом

планеты - какая честь и какой шанс на авторитетное признание открытия!

   Три дня он готовился к свиданию со знаменитостью. Проверял расчеты,   до

рези в глазах наблюдал в трубу роковые признаки   смещения   оси,   оттачивал

текст   своего   сообщения.   Жена   окончательно   оскорбилась,   назвала    его

чокнутым и уехала к родителям, забрав сына. Стратоник   даже   не   обнаружил

этой потери.

   Архистар принял его любезно, усадил   в   кресло,   велел   подать   кофе   с

коньяком и предложил, не стесняясь временем, изложить суть открытия.

   Стратоник, задумав поразить метра, начал без предисловий:

   - Ось Фаэтона грозит сместиться...

   - Вы совершенно правы, молодой человек! - закричал академик. - Я дни   и

ночи твержу этим оболтусам, моим сотрудникам,   что   рано   или   поздно   мы;

грохнемся.

   - Да, и...

   - Вы спросите, отчего? Ясно как божий день. "Фонарик" Менандра,   против

которого я решительно выступал   с   самого   начала,   нарушил   климатический

баланс. Перемещение огромных масс воды привело к тому, что планета как   бы

накренилась, осела набок.

   - Я как раз...

   - Не следует, однако, возлагать вину на одного   Эда   Менандра.   Кстати,

его братец Фома тоже   предостерегал   против   атомной   луны.   О   чем   я?   -

Архистар встал и заходил по комнате,   заложив   руки   за   спину,   очевидно,

вообразив себя на кафедре. - А выбросы в атмосферу гигантского   количества

углекислого газа! А ядерные испытания! А хищническое истребление лесов!   А

извлечение из недр практически всех имевшихся там запасов   нефти,   угля   и

железной руды! А выветривание почв в   результате   небрежного,   варварского

землепользования! Я предупреждал...

   - Вот и мне... - попытался вставить Стратоник.

   - Правильно, юноша, молодость должна дерзать!

   - Мне только не удалось   рассчитать,   когда   Фаэтон   начнет   падать   на

Солнце.

   - Он еще спрашивает когда! - возмутился ученый. - Очень и очень   скоро.

Если мы будем и дальше так же безответственно, точнее   сказать,   преступно

относиться к своей планете. Давайте сюда вашу зачетку.

   - Но я...

   - Ах, да, вы ведь защищаться собрались. Отлично. Ученый совет у нас   по

средам. Через неделю вас устроит?

   - Устроит! - брякнул Стратоник. Он решил, что   с   трибуны   легче   будет

заставить себя выслушать.

   Неделя ушла на продумывание тактики. Неудача явно объяснялась   попыткой

ошеломить собеседника, разом выложить суть открытого явления. Масштабы его

столь безмерны, что мозг, защищаясь от потрясения, с порога отметает такую

возможность. Как преодолеть   эту   защитную   реакцию?   Ага!   Надо   изложить

существо дела в условном   наклонении   и   уже   в   самом   конце   преподнести

пилюлю.

   Так Стратоник   и   поступил,   когда   ему   предоставили   слово   в   ученом

собрании.

   - Предположим, - сказал он, - ось вращения   Фаэтона   начала   смещаться.

Что должно произойти?

   Из зала выкрикнули:

   - Все полетит в тартарары!

   - Вот именно! - обрадовался оратор. - Сперва возникнут вихревые потоки,

по сравнению с которыми нынешние ураганы и цунами покажутся легким бризом.

Приливные волны затопят прибрежные полосы.   В   результате   мощных   сдвигов

фаэтянской коры раскаленная магма вырвется наружу уже не через узкие жерла

вулканов, а сквозь многомильные трещины и расселины. Лесные массивы   будут

охвачены пожарами.

    - Птицы и звери подохнут, - дополнил кто-то из аудитории.

   - Естественно, - согласился Стратоник. - Однако все это   является   лишь

первым актом трагедии. Второй акт   начнется,   когда   планета   сорвется   со

своей орбиты и с нарастающей скоростью помчится навстречу   Солнцу.   Фаэтон

лишится атмосферы, его горы погрузятся в океаны, а океаны во мгновенье ока

превратятся в пустыни. Города будут сорваны с фундаментов и унесены в мрак

космоса.

   Зал отозвался на эту ужасную картину тревожным гулом.   "Кажется,   я   их

разбередил", - подумал Стратоник.

   -   Не   стану   говорить   о   причинах   надвигающейся   катастрофы.   Важнее

выяснить: можно ли ее предотвратить? Полагаю, нет. Наши   наука   и   техника

достаточно могущественны, чтобы сдвинуть планету с оси,   но   не   настолько

могущественны, чтобы вернуть ее на место.

   Кто-то засмеялся.

   - Не вижу ничего смешного, - обиделся Стратоник. - Мой   сын,   например,

разбирает часы, а собрать их обратно пока не в состоянии. Итак, что же нам

делать? Ответ один. Мобилизовать все силы и   средства.   Как   можно   скорее

создать космический флот и с его помощью   эвакуировать   все   население   на

одну из соседних планет. Как известно, больше всего нам подходит Земля.   А

перебравшись туда, фаэтянам следует извлечь урок из всей   этой   истории   и

никогда не повторять своих ошибок. А теперь слушайте меня внимательно: то,

что   я   здесь   выдал   за   гипотезу,   уже   случилось.   Ось   Фаэтона   начала

смещаться.

   Поднялся невообразимый шум. Ученые топали   ногами,   свистели,   выражали

возмущение криками:

   - Мистификация!

   - Чепуха!

   - Провокатор!

   - Долой с трибуны!

   Академику Архистару едва удалось утихомирить разбушевавшееся   собрание,

пока ученый секретарь задним ходом выводил   Стратоника   из   здания.   Придя

домой, он напился до бесчувствия и рухнул на постель. А утром его разбудил

телефонный звонок.

   -   Это   редактор   "Вечернего    Фаэтона".    Мы    решили    включить    ваш

фантастический рассказ в   сборник.   Академик   Архистар   дал   положительный

отзыв, отнеся его к разряду антиутопий или рассказов-предупреждений.

   - Идите вы к... - выругался спьяну Стратоник.

   Через   минуту   звонок    повторился.    Пока    редактор    повторял    свое

предложение, Стратоник размышлял: а   почему   бы   хоть   таким   способом   не

довести до публики мое открытие? Все-таки фаэтяне начнут привыкать к   этой

мысли, а там, глядишь,   можно   будет   открыть   им   глаза:   это,   уважаемые

сограждане, увы, никакая не   фантастика,   а   самая   что   ни   есть   суровая

реальность!

   Мысль о том, что заколдованный круг разорван и кто-то где-то уже взялся

за продвижение его   открытия   в   народ,   помогла   Стратонику   восстановить

душевное равновесие. Он   помирился   с   женой,   охладел   к   астрономическим

наблюдениям и сосредоточился   на   адвокатской   практике.   В   первое   время

Стратоник интересовался, когда выйдет в свет обещанный сборник, а потом   в

жизненных хлопотах о нем забыл.

   Минуло семь лет - обычный для Фаэтона издательский цикл. Стратоник   был

безмерно удивлен, когда,   раскрыв   присланный   из   редакции   пакет,   нашел

только что вышедший в свет сборник научно-фантастических произведений, а в

нем   опубликованный   под   его   именем   рассказ   "Гибель   Фаэтона".   Он    с

удовольствием прочитал его и внезапно осознал, что   прожил   все   эти   годы

зря. Его долг - бить в набат, открыть   глаза   своим   соотечественникам   на

грозящую им опасность. И первое,   что   надо   сделать,   -   это   установить,

насколько сместилась ось планеты за прошедшее время. Он,   правда,   не   был

уверен, уцелел ли его самодельный телескоп.

   Стратоник быстро разделался с делами и поторопился домой. Он   прошел   с

полдороги,   когда   почувствовал   сильный   подземный   толчок.   Дома   вокруг

отрывались от фундаментов, одни разваливались, другие уносились в   вышину.

Погас "фонарик" Менандра, но тьма не наступила, потому что весь   небосклон

залило фиолетовым пламенем. Невероятный грохот рвал барабанные   перепонки.

Тело стало невесомым, легко оторвалось от поверхности и увлеклось вихрем.

   Так сбылся прогноз Стратоника, и Фаэтон,   проделав   последний   страшный

путь, упал на Солнце.

   Но вполне вероятно, что кое-кто, вняв   предостережению   Стратоника   или

самостоятельно придя к тому   же   заключению,   сумел   покинуть   планету   до

катастрофы и   основать   фаэтянскую   колонию   на   Земле.   Почему   предпочли

держать эту экспедицию, или бегство,   в   секрете?   Вероятно,   потому,   что

спасти всех было невозможно.

   Не переселенцы ли   оставили   нам   миф   о   легкомысленном   сыне   Гелиоса

Фаэтоне, который из молодецкой удали устроил скачки на небесах и, не сумев

сдержать разгоряченных коней, чуть не спалил нашу Землю?

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.

   Георгий Шах.

   Объект МКАНФ

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.

   & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000

   -----------------------------------------------------------------------

   Стояло тихое ясное утро 10 января 2971 года.

   Настроение у Ксанфа было превосходное, да   и   как   иначе,   если   позади

долгие годы учебы, в кармане диплом специалиста, а   впереди   увлекательный

труд на новых планетах. Настал его   черед   предстать   перед   комиссией   во

главе с самим Алирозом.

   - Мой юный друг, - сказал маститый ученый, облазивший едва   ли   не   все

уголки Вселенной, - вы   показали   отличные   успехи.   Машинные   анализаторы

весьма   одобрительно   отозвались   о   ваших    волевых    и    психологических

качествах. В предварительной заявке вы   выразили   пожелание   трудиться   на

самом ответственном и трудном участке. Комиссия единодушно приняла решение

удовлетворить эту просьбу и направить вас на объект МКАНФ.

   Ксанф был польщен донельзя. Даже наедине   с   самим   собой   он   не   смел

надеяться на такое высокое доверие. Кроме узкого круга   посвященных,   мало

кто знал толком   об   объекте   МКАНФ,   он   был   предметом   странных,   порой

вздорных слухов и небылиц. Но считалось не подлежащим   сомнению,   что   нет

задания более почетного, чем получить назначение на   таинственный   объект.

Сюда направлялись самые-самые, те, кого почитали избранниками судьбы.

   - Вам, -   продолжал   Алироз,   -   известен   эффект   Сакуры,   позволивший

вплотную подойти к решению грандиозной задачи - материализации мысли. Дело

это находится в стадии лабораторных исследований, пройдут годы, пока наука

овладеет управляемым процессом материализации. Но вы   не   знаете,   что   во

время одного из опытов по необъяснимому стечению   обстоятельств   произошла

гигантская вспышка материализации,   превратившая   в   реальность   старинные

фантазии на темы будущего. При этом материализовались не научные прогнозы,

поскольку они уже так или иначе воплощены в жизнь, а   самые   дикие,   порой

чудовищные бредни, какие способен породить примитивный и извращенный мозг.

   - Значит, объект МКАНФ...

   - Не что иное, как серия искусственно воспроизведенных и тем   не   менее

вполне    реальных    миров,    названных    Материализированными     Кошмарами

Антинаучной Фантастики. Теперь вы понимаете, перед какой сложной проблемой

мы были поставлены. Секрет дематериализации пока не известен, а применение

других средств для ликвидации   безумной   химеры   недопустимо   с   этической

точки зрения. Остается, с одной стороны, изолировать эти   миры,   исключить

возможность их отрицательного влияния на цивилизованные   сообщества,   а   с

другой   -   вести   систематическое   изучение   МКАНФ   с   целью   последующего

активного воздействия.

   - В чем же будет заключаться моя задача?

   -    Обследовать,    изучать,    искать    способ     переделки,     готовить

соответствующие проекты. Впрочем, подробности уточним позднее.

   Алироз поднялся, давая понять, что беседа подходит к концу.

   - Я бы хотел добавить два слова, мой друг, - сказал он. -   Мы   верим   в

вас, но соберите все свое мужество, оно вам понадобится. А   главное   -   не

позволяйте себе ни в чем, ни в одной мелочи поддаться влиянию среды.

   - Как вы можете сомневаться! - возмутился Ксанф.

   - Не горячитесь.   Со   временем   вы   поймете,   что   мое   предостережение

нелишне.

   Спустя месяц друзья провожали молодого разведчика-космонавта в   далекий

путь.

   ПЕРВОЕ ПИСЬМО КСАНФА АЛИРОЗУ

   Мой друг и наставник, вы просили писать о моей работе   и   впечатлениях.

Теперь, когда я вышел живым из первого испытания, могу   рассказать   вам   о

нем.

   Для моего дебюта была избрана планетка фантастического производства под

названием "Бегство Логана" (БЛ). В соответствии с инструкцией сразу   после

высадки я настроил электронный преобразователь   на   местных   обитателей   и

воспроизвел в себе их физиологические особенности.   Я   не   ощутил   никаких

существенных изменений, за исключением одного: в ладони   правой   руки   под

кожей возник небольшой кристаллический цветок багрово-красного цвета. Я не

стал ломать голову над этой странностью и,   войдя   в   пределы   гигантского

густонаселенного города, приступил к изучению среды.

   При первом знакомстве БЛ казался вполне нормальным миром: люди учились,

трудились,   развлекались,   в   их   распоряжении   была    довольно    развитая

техническая цивилизация, включая мощный электронный   мозг.   Но   уже   очень

скоро я обратил внимание на одно загадочное   обстоятельство   -   на   улицах

мелькали только юные   лица,   нельзя   было   встретить   ни   одного   человека

среднего возраста, не говоря уже о пожилых и стариках. Куда   могли   деться

старшие поколения? Я не   успел   толком   поразмыслить   над   этим   вопросом.

Неожиданно   из    переулка    выбежала    женщина,    преследуемая    мужчиной.

Растрепанная, в порванной одежде, задыхаясь от изнеможения,   она   кинулась

ко мне на грудь. Мужчина, весь в черном, остановился в трех шагах, в   руке

его угрожающе поблескивало   какое-то   оружие.   Ошеломленный,   я   попытался

успокоить:

   - Не бойтесь, я защищу вас, он не посмеет сделать ничего дурного   среди

бела дня, вокруг люди...

   Она взглянула на меня, как на безумного.

   Я понял, что она не ждала помощи, а просто укрылась за мной, как   можно

было укрыться за любым неодушевленным предметом. Прохожие, как ни странно,

не спешили к нам на помощь, а, напротив, шарахались в сторону. Вокруг   нас

образовалась пустота, а на той стороне улицы собралась   порядочная   толпа,

наблюдавшая за происходящим, как зеваки могут развлекаться обычным уличным

происшествием.

   Внезапно женщина оттолкнула меня и   побежала   вдоль   улицы,   мечась   из

стороны в сторону, как зверек, уходящий от охотника. Еще секунда   -   и   ей

удалось бы скрыться за поворотом. Но человек в черном не дремал.   Раздался

негромкий выстрел, мелькнула яркая   вспышка,   и   там,   где   была   женщина,

осталась горсть пепла. Человек   в   черном   спокойно   спрятал   аннигилятор,

который, как я узнал позднее,   назывался   здесь   бластером.   Толпа   начала

расходиться.

   Позднее мне пришлось наблюдать подобные сцены бессчетное число раз.   Не

стану, однако, дорогой Алироз, утомлять вас деталями и   попытаюсь   коротко

рассказать о порядке, установленном в мире   БЛ.   Своим   происхождением   он

обязан Уильяму Нолану и Джорджу Джонсону [W.Nolan, G.Johnson. Logan's Run.

Manhunt Through a utopian nightmare of tomorrow's   world,   London,   1967].

Согласно их прогнозу к концу второго тысячелетия рост населения   привел   к

катастрофической    недостаче    пищи.     Правительство     США     попыталось

насильственными мерами ограничить рождаемость. Но молодежь   расценила   это

как покушение на ее права. Началось восстание, на сторону молодежи перешла

армия, состоявшая в основном из   людей   не   старше   21   года,   сенаторы   и

конгрессмены были перевешаны на фонарях, сердитые молодые   люди   захватили

власть.

   Что же было дальше? Некий юный пророк по   имени   Мун   предложил,   чтобы

отныне все люди старше 21 года уничтожались. Его проект   получил   массовую

поддержку, и уже к 2072 году старшие поколения были истреблены.   Сам   Мун,

дожив до   предельного   срока,   стал   жертвой   своего   проекта.   Постепенно

усовершенствовалась методика ликвидации "избыточного"   населения.   Каждому

новорожденному   в   ладонь   правой   руки   вшивается    хрустальный    цветок,

принимающий разную окраску: голубую, желтую, потом,   с   14   лет   (взрослый

период, по местным понятиям), - красную;   Контроль   за   этими   изменениями

осуществляется электронным мозгом. В 21 год кристалл становится черным,   и

каждый гражданин обязан явиться на специальный   пункт,   чтобы   добровольно

аннигилироваться. Есть, конечно, отдельные несознательные люди, которые не

хотят выполнять свой долг и обращаются в бегство.   Таких   преследуют   и   в

конечном счете успешно уничтожают агенты аннигиляционной службы,   как   это

случилось с той несчастной.

   К тому времени, когда удалось все это выяснить, мне исполнился 21 год и

хрустальный цветок в ладони почернел. Спасаясь от людей   с   бластерами,   я

попал в ледниковые пещеры, где   укрывались   немногие   уцелевшие   старцы   в

возрасте   от   21   до   25-30   лет.   Здесь    выживали    сильные,    поскольку

единственным средством пропитания было людоедство.   Затем   я   оказался   во

власти   банды   пятнадцатилетних   хиппи,   от    которых    откупился    куском

собственного мяса. Пришлось испытать и некоторые другие прелести мира   БЛ.

До сих пор не соображу, как мне удалось унести ноги.

   Что касается проекта, то мне пришло в голову   следующее:   нельзя   ли   с

помощью машины времени забросить кого-нибудь в   XX   век   и   аннигилировать

авторов мира БЛ до того, как они написали свою книгу?

   ВТОРОЕ ПИСЬМО

   Привет, Алироз! Я почти на 100 процентов был уверен в   неосуществимости

своей идеи   -   потому-то   о   ней   не   упоминается   в   официальном   отчете.

Прекрасно знаю, что наши правила воспрещают вносить   поправки   в   прошлое,

чтобы не допускать неожиданных   последствий   для   настоящего.   И   все-таки

где-то в глубине души   надеялся,   что   для   такого   случая   будет   сделано

исключение. Ну, нет так нет.

   Теперь об очередном объекте - "Башня у порога Времени". Приземлившись в

этом мире и пустив в ход свой   электронный   преобразователь,   я   с   ужасом

обнаружил исчезновение почти всей своей одежды. Остались лишь   набедренная

повязка и ремешок, на котором болтался внушительного размера меч. Поначалу

я решил, что произошла ошибка   в   исчислении   координат   и   меня   высадили

где-то в первобытном прошлом. Но, оглядевшись вокруг, успокоился. Все было

в полном порядке: к планетке причаливали гигантские   космические   корабли,

чудо техники даже по нынешним понятиям,   а   из   них   выгружались   молодцы,

одетые на мой манер. С одним из них,   неким   Тзаном,   мне   удалось   свести

знакомство.

   Это парень хоть куда! Огненно-рыжий,   атлет,   по-видимому,   культурист,

отменный боксер, к тому же наделенный способностями телепата и   понимающий

толк в оккультных науках. По сходству   имен   я   сразу   догадался,   что   он

происходит от легендарного Тарзана. Он   хорошо   воспитан,   по-своему   даже

благороден (рыцарское отношение к женщинам), а   по   профессии   космический

пират. Работал в разных бандах, орудующих во Вселенной, как в свое время в

Атлантике знаменитый капитан Флинт.

   Войдя с ним в компанию, я сразу же оказался в центре событий и   получил

возможность   быстро   разобраться   что   к   чему.   В   этом   мире,   созданном

воображением Лина Картера [Lin Carter. Tower at   the   Edge   of   Time.   New

York, 1968], господствует смешанная   рабовладельческо-феодальная   система.

Политический строй сводится к двум основным формам - деспотии и теократии.

Что   касается   техники,   то,   помимо   упомянутых    космических    кораблей,

существуют только лазерные бичи - весьма   эффективное   средство   вышибания

мозгов. Это все, что сохранилось   от   богов,   которые   когда-то   навестили

здешние места.

   Прямо с космодрома мы с Тзаном отправились в кабачок,   где   потребовали

вина. Какой-то   мерзавец,   как   впоследствии   выяснилось,   агент   местного

принца Чана, затеял было драку, но мой приятель уложил его ударом кулака.

    Потом Чан напустил на нас целую свору своих воинов и вдобавок   подослал

шпионку - обольстительницу редкой красоты. Когда   все   это   не   сработало,

подлый принц вступил в   заговор   с   известным   разбойником   Шастаром.   Они

охотились за Тзаном, поскольку рыжему была известна тайна вечности,   а   за

ее порогом хранится ценный клад. Обманом   заговорщики   временно   захватили

Тзана, но Шастару стало стыдно выступать против своего же брата пирата   на

стороне чванливого и гнусного аристократишки...

   Извини, Алироз, некогда дописывать письмо - надо помешать Чану, который

крадется с ножом в зубах к моему дружку.

   ТРЕТЬЕ ПИСЬМО

   Здорово, старик! По твоему письму вижу, что тебе   не   терпится   узнать,

чем это дело кончилось.   Ты   ведь   небось   догадался,   что   я   рассчитывал

захватить финансовые средства вечности и пустить их на переделку   объектов

МКАНФ. Увы, затея лопнула, как мыльный пузырь, клада за порогом Времени не

оказалось.

   Ты упрекаешь меня за употребление нелитературных оборотов, но   в   нашей

работе, знаешь, не до стиля. С кем поведешься, от того и наберешься.   Тебя

бы на мое место, еще бы не так заговорил!

   Вот уже третий месяц   сижу   на   объекте   "Сексмакс".   Помнишь   БЛ?   Это

немного похоже, с той разницей, что   там   была   тирания   юности,   а   здесь

тирания женщин. По утверждению основателя этого мира Хьюза Купера   [Hughes

Cooper.   Sexmax.    London,    1969],    воспользовавшись    своим    численным

преобладанием среди избирателей, женщины захватили большинство в конгрессе

США и установили свою диктатуру. Самое возмутительное состоит в   том,   что

мужчина низведен здесь до положения рабочей скотины,   превращен   в   орудие

наслаждения, лишенное каких-либо человеческих прав.

   Посуди сам, не успел я   приспособиться   к   местным   условиям,   как   был

вызван на проверку специальной комиссии в составе семи   женщин.   Там   меня

подвергли гнусному физиологическому обследованию: щупали бицепсы, смотрели

зубы (на белизну и прочность), велели прыгать и т.д.   Затем   приступили   к

оценке умственных способностей, выставив в конце   изнурительного   экзамена

посредственный балл. В довершение всего меня передали женоавтомату, и   эта

хамская   машина   пришла   к   выводу,    что    я    вовсе    лишен    какой-либо

привлекательности.

   В результате я теперь зачислен в самую низшую касту мужчин,   обреченную

на пожизненный рабский труд в   рудниках.   Здесь   отсутствует   элементарная

охрана здоровья, пища скудная, жизнь   подчинена   суровому   распорядку,   за

исполнением которого бдительно следят надзирательницы -   мегеры   в   полном

смысле этого слова. Что там говорить, нашей категории не   полагается   даже

пенсия по старости! Единственное развлечение - раз в   месяц   нас   навещают

сердобольные сестры милосердия - нечто   вроде   маркитанток   при   войске   в

доисторические времена.

   Вообще эта лицемерная практика   понадобилась   только   для   того,   чтобы

сделать   вид,   будто   выполняется   одна   из    статей    действующей    здесь

конституции: "Каждый   гражданин   США,   независимо   от   возраста   и   других

качеств, имеет естественное право на полноценную   сексуальную   жизнь".   На

деле какая может идти речь о полноценности, если подбор мужчин для женщин,

пожелавших вступить в брак, осуществляется компьютерами!

   В поисках   проектов   преобразования   этого   сексоманиакального   мира   я

перебрал немало идей,   от   распространения   просвещения   среди   женщин   до

восстания мужчин. А может быть, соединить "Сексмакс" с БЛ? Любопытно,   кто

возьмет верх...

   ЧЕТВЕРТОЕ ПИСЬМО

   Прежде всего хочу сказать, что осточертели твои   упреки.   Больше   я   не

нуждаюсь ни в чьих наставлениях. И вообще, это моя последняя информация.

   Пишу я с планеты "Эмма Лютер", основанной Бобом Шоу   [Bob   Shaw.   Night

Walk. London, 1970]. Она   находится   в   весьма   напряженных   отношениях   с

метрополией - Землей, и дело идет к космической войне.   Земляне   запустили

сюда   своих   шпионов,   но   здешняя    контрразведка,    действующая    весьма

эффективно, сумела их выследить. Сейчас эти бедняги ослеплены и   заключены

в   концентрационный   лагерь;   бежать   из   него    практически    невозможно,

поскольку вокруг на сотни километров тянутся болота, где обитают   страшные

электроящеры. Кроме   того,   для   надежности   повсюду   разбросаны   ракетные

установки,   посылающие   смертоносный   снаряд   по   излучению   человеческого

мозга.

   Ты, Алироз, давно, должно   быть,   сообразил,   что   я,   Ксанф,   работник

объекта МКАНФ, окованный цепями, сижу   в   концлагере.   Меня   опознали   как

агента Земли по запаху еще до того, как я вступил   одной   ногой   на   "Эмму

Лютер". Им, правда, не удалось взять меня сразу   -   пребывание   на   других

мирах МКАНФ и дружба с   Тзаном   не   прошли   даром.   Я   укокошил   несколько

десятков   местных   контрразведчиков,   похитил   ультрасекретные    сведения,

связанные с открытием   антивещества,   соблазнил   красотку,   находящуюся   в

родстве с самим правителем. Ты скажешь, что я превысил полномочия.   А   мне

плевать! Настала пора действовать. У меня созрел   план.   С   помощью   своей

любовницы я убегу из лагеря, захвачу здесь власть, а также подчиню себе   и

другие миры. Это тебе говорю я, Ксанф, будущий повелитель Вселенной!..

   - Да, конечно, - сказал Алироз,   откладывая   письмо,   -   он   помешался.

Потеряли еще одного хорошего парня. Эх, мне бы сюда этих фантастов,   я   бы

им головы оторвал!

   Члены Совета переглянулись. Они никогда не   предполагали,   что   великий

исследователь и гуманист способен настолько выйти из себя.

   Остается заверить читателя, что пересказанные здесь кошмары антинаучной

фантастики не   подбирались   со   специальной   целью.   В   книжной   лавке   на

Чэрринг-Кросс, в Лондоне, эта духовная пища   лежит   навалом,   и   мы   взяли

первое, что попалось в руки (по случаю это оказалась издания   1967,   1968,

1969 и 1970 годов). Впрочем, это мог быть и   не   Лондон,   а   Нью-Йорк,   не

Нью-Йорк, а Токио, не Токио, а Гамбург... Сотни и тысячи подобных книжонок

предлагаются публике на всей территории капиталистического мира.

   Как нетрудно   заметить,   литературная   стряпня   фабрикуется   по   одному

канону: немного псевдонаучной терминологии, побольше секса   и   еще   больше

ужасов, а герой -   тот   же   Тарзан   или   Джеймс   Бонд,   но   в   космическом

скафандре.   Вдобавок,   многие   из   этих   книжонок   переносятся   на   экран,

приобретая, таким образом, многомиллионную   аудиторию.   В   последние   годы

Голливуд заполонил кинорынок помпезными боевиками типа "Звездных войн",   в

которых на все лады   живописуются   кровавые   схватки   землян   с   коварными

пришельцами из других галактик или "междоусобные" бои в космосе. Создатели

этой отравы соревнуются между собой в   нагнетании   насилия   и   изуверства,

апеллируют к самым темным сторонам   человеческой   натуры,   чтобы   привлечь

зрителя.

   Беззастенчиво спекулируя на интересе людей к будущему, бизнес превратил

жанр фантастики в еще одно средство выколачивания   денег.   Но   не   только.

Антинаучная фантастика выполняет вполне определенную   социальную   функцию:

отвлекать   людей   от   забот   и   тревог   сегодняшнего    дня    (своеобразный

заменитель   наркотиков)   и   внушать   им    страх    перед    днем    грядущим.

Предпринимается,   по   существу,   попытка   массового   духовного   отравления

нынешних ксанфов.

   Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.