Щитов Дмитрий

      Аб, или Дом для странников

     

      День догорал, когда Аб добрался наконец до вершины холма, который снизу показался ему соблазнительно близким. Был октябрь, дни стояли теплые, и, сняв ветровку, Аб опустился прямо на землю.

      Справа начиналась зона степей, слева же отдельными извилистыми обнажениями пород высились дуги скальных массивов. Небо у горизонта уже лиловело, и разноцветные полосы — то ли отражения от невидимых отсюда облаков, то ли следы каких-то уплотнений и разрежений в атмосфере — тянулись наискосок, размазываясь по небу.

      Постепенно набирающий густоту лиловый отсвет упал на обращенные к нему изломом пород скалы, на покрытую плотной тканью зелени долину, на отрешенно сидящего на холме человека, и человек вздрогнул. Так тревожно ему еще никогда не было. Путешествие, затеянное месяц назад, похоже, заканчивалось и, скорей всего, заканчивалось именно здесь, сейчас. Это-то и тревожило.

      Еще раз осмотрев местность, Аб решил, что пойдет на запад, там угадывалось какое-то жилье, может быть, даже городок.

      Довольно быстро спустившись (путь с противоположной стороны оказался намного короче), через заросли пробрался к дороге, по которой, видно было, не очень часто проезжал транспорт, и пошел по ней быстро и размашисто.

      Над ним во всю разворачивалась битва цветов. Казалось, весь спектр земной палитры, все отпылавшие за историю закаты и восходы наложились вдруг друг на друга, прорвав своей мощью небосвод, и умирающее, гибнущее небо отдавало накопленную за века жуткую леденящую красоту.

      Увлеченный этим зрелищем, освещаемый чередующимися сполохами, Аб не заметил, как дошел до замеченного сверху жилья, которым оказался всего один, однако же довольно странный дом.

      Причуда местного строителя вывела перед входом полукруглый портик с колоннадой в стиле коринфского ордера, с легким полуразрушенным фризом из гирлянд. Аб узнал эпоху, с которой пытался копировать незадачливый строитель, впрочем, сразу же со стиля сбившийся. С вычурной ротондой никак не вязалась заплатанная во многих местах крыша, грубо тесаные стены, дверь, обитая листом железа, на котором мастер пытался выгравировать какие-то изображения. Впрочем, что Аб знал? Массивная дверь не запиралась, да это было и ни к чему, и Аб вошел. Внутри располагались две большие комнаты, заставленные очень старой мебелью, чердак и погреб. В последней комнате в наружной стене виднелась дверь, которая никуда не вела, так как сразу за домом находился крутой обрыв, из чего Аб сделал вывод, что часть дома, очевидно, срезало во время какого-нибудь землетрясения или оползня, откуда и следовало первоначальное ощущение несоответствия. Возможно, тогда же оставили дом и хозяева.

      Сполохи на небе постепенно тускнели, гасли, теснимые разливающимся сверху фиолетово-бархатным океаном. Аб еще раз осмотрелся. Вокруг, кроме облепивших дом высоких кустов да растущих в низине деревьев, ничего не было, и он решил заночевать здесь. Порывшись в шкафах, нашел несколько подходящих тряпок, застелил ими широкий, обитый плюшем диван. Света не было. Он с трудом разыскал массивную сальную свечу, разжег с помощью зажигалки. В отсвете пламени ему почудилось в комнате еще большее запустение, чем поначалу. Достав банку с витаминами, Аб сглотнул несколько штук, улегся и, не успев как следует укрыться, провалился в сон.

      Ночью ему снились тени, они ходили сквозь него, вздыхали и незнакомо говорили, затем от чьего-то прикосновения он проснулся.

      Никого по эту сторону его бытия не было, лишь тень от шкафа лежала на нем, заслоняя от света — плотная и холодная. Выйдя, Аб оглядел окружающее пространство.

      Солнце подымалось уже над холмом, с которого он спустился. Небо от легких, размазанных по нему облаков словно дымилось, еще не освещенное, не прогретое как следует. Предельно ясные вчера отроги скал были сейчас совсем не видны: в таком густом находились даже не тумане, а именно сгущении пространства. Обойдя дом, Аб обнаружил выложенный камнем резервуар, в котором отстаивалась вода, стекающая сюда по самодельной разветвленной системе каналов и стоков, видимо, наполняемых из разных источников, для гарантии — что-то вроде древних акведуков. Система уводила в низину, а там обрывалась в кустах, словно вдруг ныряла под землю. Или же умело маскировалась.

      Аб зачерпнул воды, оказавшейся абсолютно чистой, без всякой примеси солей, и поставил на принесенный с собой керогаз. «Вот что погубило римлян, — с усмешкой подумал, словно продолжая аналогию, — чистота воды. Они зациклились на очистке — и прозевали историю».

      Еды он решил в доме не брать, даже если и найдет (мало ли откуда она), а обходиться тем, что раздобудет. «Природа щедра», — подумал он с надеждой и тут же поймал себя на том, что как будто не собирается отсюда уходить, а, напротив, обосновывается прочно и надолго. Ему показалось это очень естественным, словно и было целью его путешествия.

      Отогнав мысль, он спустился в низину, обогнул склон и увидел бьющегося в пыли дикого голубя, точно подтверждавшего его догадку насчет щедрости природы. Судя по ранению, тот словно разбился о какую-то невидимую преграду, перелетая в сумерках на другое место. Аб помог ему закончить мучения, сунул за пазуху и, сорвав по пути ветку с кизилом, повернул назад. Все, больше того, чем надо на один день, он брать не будет. Никаких запасов, ничего впрок.

      Вернувшись назад, более внимательно обследовал дом. Неказистый на вид, он был тем не менее сработан очень добротно. Стены были сложены из толстого известкового камня с множеством пор, помогающих сохранять тепло; вкрапленные во многих местах ракушки создавали обманчивое впечатление легкости и непрочности, даже какой-то эфемерности, исходящее из еще детских впечатлений, накопленных от бесконечного строительства песочных крепостей и пирамид.

      Внутри стены, судя по некоторым обнажениям, были обшиты старыми корабельными досками, а снаружи вполне по-современному оштукатурены. Несмотря на давность, штукатурка еще держалась прочно, хоть и была покрыта во многих местах густой сетью трещин. Аб попытался сбить особо нависающие места, но не смог. Дом был неподвластен его действиям, самому его присутствию. Он существовал изолированно, как продолжение сада или леса. Задняя часть за счет резко уходящего вниз склона была приподнята, и там помещался сарай. Судя по находящимся там инструментам, бывшие хозяева занимались виноградарством, нехитрыми домашними ремеслами и производством оливкового масла, хотя оливковые деревья никогда тут не произрастали. Видимо, шел какой-то обмен. Комнаты были большие и очень высокие, что нетипично для подобного рода частных домов. Иногда Абу казалось, что потолка вовсе нет, так далеко он располагался. Больше в доме не было ничего: никаких коридоров, кухни или хотя бы кладовки, а обе комнаты были смежными. Освещались они каждая двумя узкими окнами, закупоренными наглухо. В первой из них прямо возле двери находился узкий глухой чуланчик, по типу городских, заваленный всяким барахлом.

      Мебель, показавшаяся очень старой, была самодельной. Хозяин строгал ее, подражая мастерам разных веков, это, видимо, являлось его страстью. Один из стульев в стиле ампир был не закончен, две приспособленные к нему кое-как толстые ножки рядом с гладко обточенными резными изогнутыми парами смотрелись как протезы.

      Пол был давно не крашен и весь исчерчен длинными, почти ровными полосами, как будто по нему передвигали что-то очень тяжелое. Во второй комнате сбоку находился люк, ведущий в большого размера погреб, уставленный всякими припасами, которые, как Аб мог предположить, тоже были ему абсолютно недоступны. Это было просто искушение, и, поднявшись, Аб отварил своего голубя, съев и бульон, и мясо, а вечером обошелся компотом из кизила.

      Беспокойство, гнавшее его с одного места в другое, постепенно уходило, таяло. Сидя на притащенном под дом валуне, он смотрел на вновь четко вычерченные в солнечном закате силуэты съеденных временем скал, на желто-зеленую, чуть подрагивающую от ветра ряску зелени вокруг него, на меняющее цвета небо. Ему показалось, что на одной из ярко освещенных заходящим солнцем стен он увидел, как кто-то, преодолевая силу тяготения, подымается безо всякой страховки. Впрочем, это мог быть обман зрения.

      И все же, заполнив флягу остатками компота, на другой день отправился к утонувшему в дымке скальному массиву. Ему удалось по дороге подобрать немного грибов — он клал их в свернутую узлом ветровку. В напитанном влагой воздухе было росисто, мозгло. Потом, где-то к полудню, подсохло.

      Уже при подъеме к основанию Аб ощутил голод. Вытащив из кармана сухарь из сделанного в последнем городе запаса, пожевал, затем, встав у изломанной линии стены, оглянулся. Домик был еле виден. Если бы Аб не знал о нем точно, он просто не заметил бы его среди нагромождения природных камней. Какое-то искажение перспективы проглядывалось в районе дома — возможно, из-за неравномерного нагрева воздуха или предметных поверхностей.

      А скалы были с оранжевым отливом. Никого возле них не было, никаких следов. Испытывая сильное искушение, Аб не вытерпел, скинул ветровку на землю и, цепляясь за различного рода неровности в разрушенной породе, стал подыматься. Что-то гнало его вверх, какое-то смущение. Может быть, от уверенности в том, что он не может разбиться.

      Руки замерзли, солнечного тепла уже не хватало для обогрева камня. Преодолев последний выступ, Аб распрямился, глянул вниз на преодоленную им плоскость, испытывая столь знакомое ему чувство победы. Теперь все было видно намного дальше. Восточная сторона уже тонула в сумеречных тенях, в колеблющейся притемненной дымке. Но домик еще был виден прекрасно. Что-то повторно привлекло в нем внимание Аба. И, присмотревшись, он заметил сидящего или же стоящего перед входом человека в чем-то белом на голове, но не шапке, так как была видна его черная макушка.

      Повернувшись, Аб стал быстро спускаться по пологому противоположному склону, покрытому растительностью. Перепрыгивая через узкую расщелину, в спешке не рассчитал толчка; его занесло на выпирающий за расщелиной каменный лоб и сильно стукнуло головой. Вытирая кровь, в обилии струящуюся из рассеченной кожи лба, но еще более взволнованный видом человека, все же спустился, подхватил ветровку и, придерживая, стягивая пальцами левой руки разорванную кожу, побежал к дому.

      Уже заходило солнце, оставался самый малый краешек его, выглядывающий между холмов, и светло-голубая, готовая опасть следом за ним полоса, когда Аб дошел до настежь открытой двери. В доме было пусто, никакого намека на чье-то присутствие, и Аб обессилено упал на диван. Оторвав от простыни кусок, туго забинтовал голову, огляделся. Нет, ни одна вещь не была сдвинута с положенного места, все было как обычно, как всегда. Да и могло ли что-то поменяться внутри? Аб помнил, что сколько он ни менял местонахождения предметов, ни переставлял мебель, через некоторое время все возвращалось на место, в свое исходное, первоначальное, бог знает кем установленное состояние.

      От потери сил Аб заснул, и ему приснился сон, будто он ищет мальчика. Он не знает, кто это, где он живет и каково его имя, но почему-то он ему очень нужен. И именно это желание найти неизвестного ему мальчика отовсюду срывает его с мест и гонит, гонит по земле, привнося тревогу. И он знает, что если этого мальчика найдет, распознает, все будет хорошо — нет, более того: случится что-то необыкновенное и очень важное, и вот он идет по огромному, просто колоссальному вокзалу, вокруг него дети, он заглядывает им в лица и следует дальше, дальше, дальше…

      Аб проснулся с неприятным ощущением, будто его кто-то дурачит. Голова болела, повязка от раны набухла кровью, он сменил ее и, лежа, долго наблюдал, как, колеблемая ветром, скрипит, меняя тональность, наружная дверь. Погода изменилась, с севера надвинулись тучи, грозя дождем, но так и не пролились. В ноздри бил запах от варившихся грибов, поставленных, видимо, в состоянии полузабытья. Аб подумал, что скоро, возможно, придется уже затапливать печь. Ему все время хотелось что-то вспомнить, но он так и не вспомнил. К вечеру с запада сквозь еще не занятое тучами пространство пробилось солнце, и отсвет от туч в той стороне был каким-то зловещим.

      Аб вышел наружу, постоял, черной макушкой в небо, с обвязанным белой тряпкой лбом, и ему подумалось, что дверь придется все же запирать.

     

      * * *

     

      Через несколько дней, обеспокоенный отсутствием на дороге машин, Аб сделал попытку вернуться назад, к тому холму, с которого впервые увидел долину. Закутавшись в неразлучную ветровку, пряча от ветра лицо в поднятый высокий воротник, решительно отправился в дорогу, то ли действительно намереваясь положить конец неясным исканиям и мытарствам, то ли подчиняясь праздному любопытству. Аб мог поклясться, что точно помнил, будто добрался сюда часа за два-три, теперь же шел целый день, так что солнце успело совершить круг над всей чужой холмистой местностью, меняя окраску и очертания скал, и, наконец отыскав удобную гавань в расщелине двух покатых, словно гигантской невидимой бритвой срезанных по верху вершин, приготовилось к плавному и неизбежному заходу, а Аб все шел; в конце концов лишь смертельно продрог, устал и, махнув рукой, повернул назад.

     

      * * *

     

      Больше попыток уйти он не делал.

      Дни текли за днями, и кое-какие запасы все же пришлось произвести.

      В сарае росла горка сушеных грибов, ягод, клубни найденного картофеля, семена каких-то злаков. Хранилась в погребе строгатина с пойманного за ноги зайца, подобранный с дороги пакет супа (значит, когда-то тут все же проезжали).

      Аб все больше погружался в необычную для себя жизнь, испытывая от этого какое-то непонятное удовлетворение. Он будто чего-то ждал, и это бодрило. К двери он приспособил деревянную задвижку, но она держалась плохо, как и все новое, не приставая к дому, и Аб постепенно забывал о ней.

      Зарядили дожди. Затопив печку, придвинув к ней диван, Аб затягивался свежевыращенным крепким табаком и смотрел, как в потоках воды преломлялся за окном мир.

      Иногда отдавался мечтам. Или рисовал на стенах картины, которые при высыхании бесследно исчезали.

      В новой системе отсчета он жил не днями, а сменами периодов. Именно ими помечая время.

     

      * * *

     

      Вскоре дожди кончились, и от наступивших следом холодов в воздухе разлилась особенная ясность. Небо висело неподвижно, без единого облачка, поражая неприступной далекостью. Начался листопад. Листья сыпались ровно, сплошным непрекращающимся потоком, грозя засыпать мир. Но это длилось недолго. Через два дня воздушные массы сдвинулись, и ветер разметал их далеко вокруг.

      Листовая круговерть вновь возвратила ушедшую было тревогу. Стало неуютно, чуждо. Однажды ночью, проснувшись, Аб обнаружил, что дверь открыта, а листья, толпясь и сталкиваясь, врываются в комнаты, просыпаясь на мебель, пол, постель; некоторые падают на горячую поверхность еще не успевшей остыть за ночь печки, под исходящим теплом жухнут, вянут, свертываясь в трубочки, превращаясь в чей-то иссохший кокон.

      Несмотря на закрытые двери и окна, они врывались в дом не однажды, обсыпая огромные полупустые комнаты желтым шуршащим слоем. Утром Аб безжалостно выгребал их наружу, сбрасывая вниз. Возникло предположение о существовании в доме скрытого дымохода, через который природа врывается сюда. А, возможно, думалось ему, дом просто не существует для нее. Но искать по стенам отдушины, двигая мебель, не хотелось.

      В ночь, когда он вспомнил о мальчике, выпало полнолуние. Ветки, заслонявшие окно, уже оголились, и свет беспрепятственно проникал в комнату, косыми синими тенями падал на стену, исцарапанный пол, мебель, по-особому выделяя привычные предметы. Аб уже привык к ночному листопаду, бушующему внутри дома, но теперь листья летели особенно густо. Пронизанные застывшим светом луны, они казались живым, страдающим организмом, бьющимся в безжалостной агонии. Пораженный картиной, Аб приподнялся, заслоняя льющийся из окна свет, и выглянул наружу. Весь мир был иным. Блеклый свет, падая с низко стоящей, чуть перетянутой длинным облаком луны, освещал его с непривычной неведомой грани. Но главное было не в этом. Посередине долины, упираясь разинутым зевом сфинкса в небо, высилась пирамида. Привидеться это не могло, потому что Аб точно знал, что не спит. Он даже заметил, что левый угол сооружения сломал посаженный им виноградник и смастеренный для мелких нужд шалашик. Внутри пирамиды, преодолевая непроницаемость холодных каменных блоков, багровело, остывая, веретенообразное длинное тело.

      Впрочем, это длилось недолго. Луна зашла за скальный массив, оставив в небе лишь колеблющееся сияние, и все погрузилось во тьму. Контуры зловещей пирамиды перестали просматриваться, однако же ощущались по исходящему от ее поверхности холоду и особому гнетущему давлению. Осененный догадкой, Аб метнулся к висящему на боковой стене календарю с древним летосчислением и перевернул несколько листков (вырвать их не удалось, потому что бумага была скользкой, словно пропитанной особым составом). Он знал, что этого будет достаточно, и, перевернув, тут же заснул.

      А, проснувшись, увидел, что все предметы в комнате покрыты слоем инея. Иней лежал на деревьях, траве, крыше. Весь мир словно поседел за ночь.

      Еще не оправившись он ночного видения, Аб неожиданно услышал за окном шаги. Сердясь на себя за возникшие и все более в последнее время одолевающие его беспричинные страхи, все же кинулся запереть дверь, но не успел. Какой-то человек, в рваной старой телогрейке, фуражке с красным околышем и разного размера, криво стоптанных (от неправильной походки) сапогах осторожно, наклонясь, заглядывал внутрь.

      — Аль есть кто? — позвал неуверенно.

      — Есть, — отозвался Аб, распахивая дверь.

      — Вот те раз. А в прошлый раз ведь не было, — удивился прохожий, отшатываясь. Помялся на пороге. — Иль зайти? Как считаешь?

      Аб промолчал, оглядывая пришельца.

      — Ты тут как: временно аль насовсем? — закинул еще одну удочку странник.

      — Сам не знаю, — буравил его взглядом Аб.

      Пришелец был совсем дохлый, неухоженный. Его сморщенное, высушенное ветром лицо, в красных мелких прожилках на щеках и носу, было отрешенно-безразличным, и Аб дрогнул.

      — Ладно, дядя, чего уж там? Двигай к печке.

      Странник тотчас переменился в лице, будто ожил. Скинул поспешно рюкзачок у порога и быстро, на полусогнутых ногах засеменил в глубь дома. Нашел печку сразу, по запаху; сев на пол, закрыв глаза, прижался к ней спиной и боком, и не столько к печке как таковой (за ночь она совсем остыла, не грела), сколько к ее образу. Аб приволок дрова, открыл заслонку.

      — Ты кто? — не открывая глаз, нежась в воображаемом тепле, спросил странник.

      — Абстмокрфрукологбр, — скороговоркой ответил Аб. — Или, если проще, Абсолют.

      — Аб, значит, — догадался пришелец. — А я, предположим, Архимед.

      — Почему предположим? — удивился Аб.

      — Да потому, что обычно этому не верят. А я в самом деле Архимед. Меня родители назвали так, потому что я родился прямо в околоплодном пузыре. Так необычно было. Но это неважно. Ты лучше закидывай скорее дрова в печку: душу я уже согрел, пора браться за тело.

      — Вы из пирамиды? — глупо спросил Аб.

      — Я же сказал: отсюда, — не понял пришелец, поднося ладонь к виску.

      Помолчали.

      — А дом? — спросил Аб, когда огонь разгорелся, и волны тепла потекли от него в еще не убранную от листьев комнату.

      — Не знаю, — уклонился Архимед. — Но этот дом успокаивает. Когда мне становится плохо, я прихожу сюда и живу. И, знаешь, ничего больше не надо, — Архимед провел рукой по морщинистому горлу и громко цокнул. — Теперь чуть было не успел. Как-то все спонтанно вышло: я — туда, а он — в провал. И двадцать лет поисков без всяких гарантий. Обычным методом. Где? Что? Так, потерялся, и все. Но — нашел, успел, хоть и постарел прилично. В расчете ошибка была, что ли?

      Архимед с сожалением потрогал обвисшие дряблые щеки.

      — Это все ваше? — предположил Аб, обводя рукой комнаты.

      — Нет, но ты пользуйся, — разрешил Архимед.

      Разогрев приготовленное накануне рагу из каштанов, Аб пригласил гостя к столу, но Архимед от печки отдаляться не захотел. Приняв миску, тут же на полу стал жадно поедать мякоть.

      — В прошлом году я прожил здесь четыре месяца, — добросовестно жуя, чтобы до конца насладиться пищей, проговорил Архимед.

      — Вас же тут двадцать лет не было, — напомнил Аб.

      — Так это снаружи. А тут время свое, — пояснил Архимед. — В каждом доме свое время, потому люди и стареют по-разному. Время неоднородное, вот что. И никто никогда не установит, от чего оно зависит. И почему искажается. Но дело не в этом. А в том, что два месяца из четырех я прожил вхолостую.

      — Как это? — поразился Аб.

      — Не рассчитал.

      — Чего?

      — Пропорций.

      — Странно вы говорите.

      — Отнюдь. Мне странности ни к чему, потому как я сам странник. Но соображать волей-неволей, сам понимаешь… хоть и не хочется, а надо.

      — Послушайте, а куда все-таки делась пирамида? Ведь не снилась же, — с надеждой взглянул на пришельца Аб. — Снится всегда ощущение, а не мысль. А это почти открытие.

      — Ну уж, — усомнился Архимед. — А ты, собственно, почему здесь? Тут пирамид нет, чтоб изучать.

      — Мне нужен мальчик, — признался Аб. — Но…

      Он длинно улыбнулся, потер рукой бороду.

      — Не люблю детей, — поморщился Архимед. — Не переношу.

      — Странно. Разве вам не хотелось сохранить собственный генофонд?

      — Хотелось бы, но не таким путем, как-то иначе. И не портя его, не разбавляя чьим-нибудь другим.

      — Другого пути нет.

      — Мы просто не знаем, — возразил Архимед, ставя пустую миску на пол. — Амебы. Однажды я работал в музее атеизма консультантом-экскурсоводом. Была задумка вплестись в мир и существовать совместно, но не вышло. Музей располагался прямо в храме, и в нем я без конца твердил о том, что бога нет. А потом вдруг подумал, что если слишком часто повторять это, то бог и в самом деле исчезнет. Тут нечто вроде обратной связи. Вначале было слово, понимаешь? Потому вера не только нам нужна, а и богу тоже. Вера держит Его жизнь, а, значит, мир. Христос для того и приходил: не только нас спасать, но и Его самого. Подумал я так — и больше не смог. Это было лет десять тому. Думал: поскитаюсь чуток и вернусь. Дудки. Возврата быть не может. Все меняется. Есть профессия такая, или призвание — странствовать. Во все времена странники были в почете, это теперь вдруг у вас — бомжи. Парадокс.

      Архимед разговаривался, отогревался. От тепла окна запотели, схватились с наружной стороны легкой коркой, и от этого стало совсем уютно.

      — Что такое дом? Привычка. А мой дом — мир. Не могу выдержать, когда вокруг стены, эта плита над головой, — пригнув голову, Архимед потыкал в потолок, который до этого казался Абу недосягаемо высоким, а теперь вдруг стал на удивление низким. — Но иногда надо потерпеть. Ради души. А моя душа — тут.

      — Слышишь? — вдруг поднял он палец вверх.

      Аб ничего не слышал. Проворно вскочив, Архимед доковылял до двери и, высунувшись, с кем-то говорил в темноту пространства.

      — Вот, совсем призраки одолели, — пожаловался, возвращаясь. — Зачастую просто невозможно отделить воображение от того, что происходит на самом деле.

      — А на самом деле ничего и не происходит, — сказал Аб. — А все, что происходит — кажется.

      — Ну это ты зря, — расстроился Архимед. — Совсем. Мир вокруг фантастичен, просто сказочен, и в этой сказке никогда не будет все расставлено по местам, потому что сами законы, по которым она меняется, иррациональны и непостижимы. В этой космического масштаба сказке происходит всё и даже то, что нам всего лишь кажется. Вернее, нам кажется то, что уже где-то есть.

      Он пожевал губами, сожалея о том, что еда давно кончилась, затем неожиданно икнул.

      — Скучно выпадать из мира, — сделал вывод. — Иногда хочется повлиять, вплестись в однообразную ткань бытия. Я позволяю себе это периодами, но ненадолго.

      — Что именно? — Аб усмехнулся, поняв так, что Архимед намекает на выпивку.

      — А влияние, — пояснил Архимед. — Мое — на мир. Вот сейчас, например, Библию наметил исправлять, — признался неохотно, видя недоверие собеседника. — Потому и засиживаюсь, бывало. А там есть весьма ценное, весьма, но вместе с тем многое совершенно неправильно выстроено. Не с той как бы подсветкой.

      — Да ну? — Аб уже открыто потешался.

      — Вот, например, прежде всего — Создатель. Верно, что он не вседержитель, а всего лишь скорбит о мире. О нем только и можно что скорбеть. Но Дьявола отделили от Бога — вот в чем была ошибка. А они нераздельны, это одно и то же, одно сущее. Потому что нет в мире абсолютного добра и зла. Все перемешано. И добро для одного почти всегда оборачивается злом для чего-то (или кого-то) другого. По сути это одно и то же, разные проекции единого акта бытия. И эти проекции мы искусственно выделили, разграничили в узкой области, именуемой моралью, и, еще раз спроектировав на конкретное миропонимание и себялюбие, нарекли добром и злом. Для нас. В нашей области.

      Он прикрыл воспаленные глаза рукой. Лоб его мелко-мелко подрагивал, как от тика.

      — Ну и все остальное отсюда поехало, — совсем тихо сказал, обесцвеченными глазами глянул на Аба и вдруг, упав ничком на пол, стукнулся головой в подертые доски: — Все, не могу больше. Отпусти. Во мне так много накопилось. Зачем? Для чего? Кому? — взывал он к Абу. — Я устал, продрог — на века, намертво. Две недели подряд у меня были холодные ночевки. Спать хочу, отпусти.

      — Иди, — серьезно отпустил его Аб. — Топай, Архимед, в кровать.

      Он помог ему подняться, проводил в комнату и уложил в постель, прикрыв толстым, с вылезшей из прорех ватой одеялом.

      — Квадрат небытия, — пробормотал напоследок Архимед, тяжело, со стоном проваливаясь в сон.

      Некоторое время Аб с любопытством наблюдал за его храпом, затем, развернувшись, направился к себе. Но не успел дойти до кровати, как наступило утро.

      «В этом доме свое время», — вспомнил Аб без удивления и подумал, что теперь, с приходом Архимеда, оно стало иным.

     

      * * *

     

      Поднявшись, Архимед уже сопел, старательно заправляя постель.

      — Большинство грехов совершается во сне, — сообщил равнодушно, протирая щелочки-глаза, — и что там земные грехи по сравнению с вселенскими?! Я вот только что был на Альде Баране. Делал там коллапс, омерзительнейшее из преступлений. Жуть.

      Он поднялся. Выплывшее на свет лицо его было опухшим, измененным.

      — Мы не будем задавать друг другу вопросов, — упредил он готовое сорваться с уст Аба требование расставить все точки над «i». — Раскрытие тайны личности так же греховно, как и прелюбодеяние или отцеубийство. Так как сопряжено с ее разрушением.

      …Он доковылял до печки. Согнувшись, заглянул в темное остывшее нутро и одобрительно сказал:

      — Прекрасно.

      И Аб увидел, что в печке пышет огонь. Может быть, он в ней был всегда, и лишь наблюдению бывал не всегда доступен.

      «Так, действие психоза начинает сказываться, — с тоской подумал Аб. — Проклятые симптомы».

      — Мы будем сами по себе, — еще раз пояснил Архимед, словно внушая.

      — И все же? — не удержался Аб. Он тоже не хотел менять свою личность, сутью которой было любопытство.

      — Я же могу и выдумать, — предупредил Архимед, хитро щуря правый, оплывший со сна глаз.

      — Что ж, так даже интересней, — согласился Аб, со скрещенными ногами устраиваясь на подушке. — Послушайте, — спохватился, — а козы тут, кажется, не водятся в таком количестве, чтобы их шерстью набивать подушки? А?

      — Ну и что?

      — Странно. Чтобы шерсть — в мешок.

      — В мире многое необъяснимо. Что-то случается, потом под это случившееся подбивают причины, а на самом деле все может быть вовсе не так. Хотя и не столь логично, как тому нашли, казалось бы, объяснение. Уразумел?

      — Допустим.

      — Вот и не пытайся подтасовывать факты под логические схемы. «Зри в корень» — совершенно неверно, потому что корня ни в чем нет. Просто зри.

      — Я готов. Вполне.

      — Ты меня обогрел, я тебе благодарен. Но я скажу только несколько фраз. Потому что любая информация сверх необходимо минимальной — бессмысленна.

      — Согласен. Хотя предельно минимальная информация для обычного восприятия непроходимо трудна.

      — Итак, фраза первая. «Я был всего лишь копией, клоном, никогда не думая, что смогу существовать отдельно, независимо от матричного экземпляра».

      — Вы — чья-то голограмма? — округлил глаза Аб.

      — Ну зачем так примитивно? — скривился Архимед. — Голограмма — это ничто, обман, видимость. А мой создатель придумал закон параллельности существования образов. Сборка по матрице энергий, взаимная подпитка, ну и так далее, — он почесал за ухом, соображая, стоит ли говорить дальше, но все же решился. — Фраза вторая: «Создатель был великим вневременным Конструктором, затеявшим перевернуть мир, и у него были причины опасаться покушений на свою жизнь, тем более что шли бесконечные войны».

      — Это был Архимед? — догадался Аб. — Настоящий, самый первый. Его убил римский воин в Сиракузах, которые тот оборонял, не подозревая о том, кто перед ним.

      — А если бы заподозрил, убил бы вдвойне, — проворчал Архимед. — Фраза третья: «Он создал адекватные синхронные отображения, мечтая в идеале научиться сливаться, перевоплощаться полностью во все новые и новые копии и так жить вечно, но так получилось, что убили именно создателя».

      — Ну и что?

      — Ничего. Совершенно. Покамест. Но сейчас я произнесу еще три фразы, последние, и…

      — И?

      — И ты меня кормишь. Договорились? Итак: «Копия не спасла его, но она, воплощение, сгусток его идей, не исчезла. Неважно, как он добился претворения своего замысла — может быть, я каждый раз в определенный период рождался заново; может быть, это был иной путь — но каждый раз я был только им, полностью: вытяжкой, сверткой его идей, образов, памяти. Так долго продолжаться не могло, это грозило нарушением причинно-следственных связей мироздания, возмущением порядка, сбоем зацикленной программы, и в целях самосохранения мирового единства или просто свойств этого пространственно-временного континуума нас замкнуло, и мы выпали».

      — Куда?

      — В никуда. Давай жрать, парень.

      — Неплохо, — Аб поднял вверх большой палец. — Во сказка. Хотя и изложена препаршиво. Клоны, существующие независимо от породившего их организма. Полные личностные копии. Матрицы энергопотенциального биосостояния. Развязки только нет. То есть ответа на вопрос: и что же вы тут делаете, для чего бродите, хоть и выпав? Может, ищете друг друга, чтобы замкнуть мир?

      Архимед молчал, и Аб понял, что фраз больше не будет. Никаких. Он встал и, вытащив пакет супа, поставил на керогаз кастрюлю.

      — Ладно, будет тебе за потешку на сегодня царский обед, Архимедов клон. И как же ты, интересно, за все это время подаренные тебе идеи реализовал, а? Сказочник.

      Ни слова не говоря, Архимед поднялся и вышел.

     

      * * *

     

      Он повторял это потом каждое утро. Вставая, непременно куда-то надолго уходил. Где он шлялся, Аб никогда не знал и не спрашивал. Приходил весь грязный, замерзший, чуть не с головой залезал в печку и сидел. Аб, психуя, подавал ему чай, затем привычно доставал Архимедов рюкзачок и выгребал оттуда найденную за день добычу: лесные орехи, последние подмерзшие и оттого особо сладкие ягоды, какую-нибудь глупую полевку.

      Но, казалось Абу, это делалось скорее для отвода глаз, а на самом деле Архимед ходил куда-то совсем с иными, неизвестными Абу целями. Поселился он в соседней, дальней комнате. Иногда вставал среди ночи, молча проходил мимо Аба и исчезал в темноте пространства. Разговаривали они редко. Обычно Архимед рассказывал вдруг какую-нибудь историю, взамен Аб выкладывал свою, и, ничего больше не обсуждая, они расходились.

      — Как отсюда выбраться? — спросил однажды Аб.

      — А зачем? — удивился Архимед, по обыкновению валяясь у печки.

      — Нужно. Вы-то как выбираетесь, когда надоест?

      — А во сне, — прохрипел Архимед, давясь кашлем. — Из квадрата небытия. Засыпаю и вываливаюсь.

      — Куда? — остановил глаза Аб.

      — А куда надо. Только желание должно быть искренним, иначе не получится.

      — Ты, дядя, только не морочь мне мозги, ладно? — попросил Аб. — Не затем я здесь, чтобы мне кто-то мозги морочил.

      — Вот послушай, — перебил его Архимед. Привалясь на один бок, достал смятые клочки бумаги и, водя заскорузлым грязным пальцем по кривым строчкам, прочел: — «И будь всегда собой. И что бы тебе ни делали, говори спасибо. И за любое зло кланяйся в пояс. Потому что все, что встречается в жизни, недаром. И все это есть путь к богу».

      — Старо и неверно, — поморщился Аб.

      — «Ты обвиняешь меня в бездействии? Я обнимаю тебя. Я не есмь Богвседержитель, я есмь Великий Плакальщик».

      Аб встал и, пройдя к двери, выглянул наружу. День был серый, сжатый под прессом туч.

      — Что людям нужно? — вещал от печки Архимед. — Вот что тебе нужно?

      — Людям нужны люди, которые им нужны, — сказал, не оборачиваясь, Аб, широко улыбаясь и скашивая глаза к крупному рельефному носу.

      — Как-то я знал одного парня, — повел Архимед. — Все у него в тот период на удивление хорошо складывалось. Прекрасное окончание школы, ясная цель, друзья, гитара. Первая любовь, первые встречи, закаты, стихи, первое признание. Он еще в горы выезжал, успехи и там делал.

      — Кайф, — пробормотал, закрывая дверь, Аб.

      — Молодец, — похвалил его Архимед. — А то у меня почки застужены, а тут сквозит и сквозит. Это самое худшее, когда сидишь у печки, а тебя насквозь. Так не должно быть.

      И, без перехода:

      — И вот — выпускной бал. Он был на нем, кажется, ведущим. Успех — бешеный. Потом — традиционное гулянье, объяснение с девушкой, поцелуи, песни, мечты. Он был счастлив, он был звездой. А потом пришел домой и выбросился из окна. Нормально, да?

      — Нормально, — согласился Аб.

      — Это был шок для всех. Все искали в его жизни изъян, какой-то удар, событие, которое могло его выбить. Допрашивали девушку, подозревали связь с какой-то компанией, потом шизофрению. И в этом ошибались. Искать надо было — хорошее. Это же так просто. Человек понял, что в его жизни пробил звездный час, и никогда ничего лучшего уже не будет, не может быть, а только хуже, хуже. Пока звездного часа нет, мы надеемся. А когда он пробил? Тогда — только из окна. Зачем доживать себя?

      — Тот мальчик не погиб, — тихо возразил Аб. — Его спасли. Он жив.

      — Так это тот мальчик, которого ты ищешь? — вскинулся Архимед.

      Аб покачал головой.

      — Тот мальчик — я. Я выжил и все забыл, что было раньше, и начал заново. И это тоже был выход.

      — Это выход, — согласился Архимед. — А девушка?

      — Я ее не узнал. Она приходила в палату, но была мне чужой, просто незнакомая женщина, и еще она показалась мне намного старше.

      — Та девушка — моя дочь, — тихо сказал Архимед.

      — Тоже клон? — неудачно пошутил Аб, но под взглядом Архимеда увял. — И… что с ней? Она жива?

      — Да, конечно. В смысле физически. Но это неважно, — Архимед поднялся с пола, нахлобучил фуражку. — Одно время я подрабатывал на станции — глухой, заброшенной и какой-то необжитой. В ней жили умершие люди. Они еще двигались, что-то там делали, но их не было. Это было жутко.

      Он переставил согнутые ноги, подошел к не законченному мастером стулу, облокотился твердо о фигурную спинку.

      — Людям не нужна справедливость, — выпел тонко, будто что-то мешало в горле. — Им нужна жалость. Когда Христос призывал возлюбить врага своего, он имел в виду именно это. Впрочем, Создателю до нас дела нет, как нам нет дела до серой плесени. Он есть, но нас для него нет. Мы взяли какой-то его облик, один из миллиона, приспособили к себе и сказали: Бог — это человеческая совесть. Но мы слишком ничтожны, чтобы обратить на себя его внимание. И, может быть, это как раз и к лучшему. А выключить и начать заново, — добавил он себе, — это неплохо, и это выход. Просто открыть пробку.

     

      * * *

     

      Аб посмотрел в окно и увидел, что небо покрылось лучеобразными мятущимися полосами. Оно было оранжевым, и если бы не эти фиолетово-серые полосы, словно чьи-то тени, его можно было бы испугаться. Как пугаешься бесконечности или вечности, выпирающей из природы в сумеречные часы, когда особо обостренно осознаешь, насколько окружающий мир враждебен, чужд и непостижим. И единственной защитой от нарастающей тревоги перед ним в эти затихающие ночные часы, наполненные тайной угрозой небытия, молчаливой отрешенностью вымерших, беспредельно вытянувшихся равнин да передвижением сминающих и выжигающих пространства образов давно не существующих звезд — может быть только сон. Как спасение, прикрытие, средство против проникновения жуткого абсурда вечности в отображающий ее аппарат, именуемый мозгом.

      Но квадрат небытия не принял его. Выход был замкнут, и Аб раздраженно поднялся.

      — Никто не знает, что такое вечная жизнь, — бормотал Архимед в пространство. — Вечная жизнь — это кошмар умираний и возрождений и памяти об этом. И иначе не может быть.

      Он глянул на Аба, глаза его были мутны.

      — Вот ты ищешь мальчика, а я — избавления от идей. Откуда эта тревога, что гложет всех? Чьи мы копии?

      — Да ничьи, — грубо оборвал его Аб. — По крайней мере, я. Просто нам разное нужно.

      — Что? — тихо спросил его Архимед.

      Упершись в колени, Аб тихо раскачивался вперед-назад.

      — Понимаешь, — начал медленно, бросив на Архимеда быстрый прощупывающий взгляд, — среди нас есть инопланетяне. Не в том плане, что с другой планеты или иного измерения (изнанки), а в том, что иначе устроены, в них все иное: мышление, ощущения, мировосприятие, фантазии, чувствительность. У них иной вид, и они видны издалека. Я их, по крайней мере, распознаю сразу. Чувствую. Меня влечет к ним. Зачем они, не знаю. Но они были всегда. И именно через них, возможно, осуществляется связь времен. И тревога. По крайней мере ими движется все, хотя они могут и не подозревать об этом. Я ищу таких людей, не знаю зачем. И все время их упускаю. Я полжизни готов отдать, чтобы удержать кого-то из них, но они проходят мимо, как бы сквозь меня, и я остаюсь один. Снова. Как тогда, когда выпал из окна, и все вдруг стало чужим. Они… они меня не узнают, понимаешь? Не чувствуют во мне своего. А других мне не надо. Совсем, — неожиданно Аб с силой оттолкнул от себя стол, стоящий на нем стакан с недопитым чаем опрокинулся, звякнул слабо и тонко. — Господи, что со мной?

      За окном грохнуло, сверкнуло, расколовшись на тысячи огненных брызг.

      — Ну вот, обыкновенное действие магнетизма, — зевая, сказал Архимед, — самая банальная гроза. А ты-то думал. Все в мире просто, парень. Плюс еще психоз, не забывай. Это только начало.

      Он помолчал, наблюдая за редкими пока разрядами электричества, выстреливающими за окном. Закашлялся.

      — Нечто похожее со мной было несколько лет назад, — проговорил медленно, осторожно. — Но я тогда был один. И, наверно, совсем одичал. Однажды я долго не мог найти свои сапоги, — он сказал, а Аб вспомнил, что Архимед всегда спал в обуви, не разуваясь, — я искал их всюду и между прочим открыл кладовку. Ту, что возле двери. Пошерудив там в потемках, неожиданно нащупал какие-то ступени. Вернулся за свечой и увидел, что там действительно была очень крутая лестница, ведущая куда-то наверх. Я стал подыматься и обнаружил комнату, о которой раньше не знал. Я удивился этой странности: наличию внутри дома комнаты, отсутствующей снаружи. Но сам дом был странен и, возможно, это было одним из свойств его топологии, о котором я не знал. Дверь была полуоткрыта, и, заглянув туда, я увидел какого-то мужчину. Он сидел спиной ко мне, и по вызванному им ощущению я узнал того, кто жил как-то со мной четыре месяца, так и не показавшись. Ощущение было тем же — дыры.

      Рядом с ним на диване лежала женщина. Она была совершенно голой и неживой, но тело ее еще билось в конвульсиях, которые мужчина стремился погасить. Вглядевшись, я понял, что женщина рожает. Она рожала совершенно тихо что-то серое и длинное — как бы по инерции, а мужчина заталкивал его назад, не давая выродиться окончательно. Более всего эта сцена была странна тем, что была немой, и я, осторожно прикрыв дверь, попятился. Выйдя во двор, я внимательно обошел дом, пытаясь установить местонахождение незамеченной до того комнаты, но нигде не обнаружил никакого намека на второй этаж. Его просто не было, не существовало. За долгое время странствий я смог понять и вывести множество законов, по которым функционировал мир: создал серии клонов-двойников, в которые смог перевоплощаться, сохраняя весь свой личностный потенциал; я рассчитал собственное замкнутое подпространство Времени, единственно в котором и можно как бы все время перемещаться в будущее — за счет разницы в фазе и скорости протекания процессов; понял, что трехмерный вещественный мир — это просто подсказка, упрощенная, сведенная к осязаемости проекция-схема сложнейшим образом перекрученной топологии пространства бытия. Но этого осознать я не смог. Несколько дней я провел в сомнениях, не явилось ли сделанное мною открытие плодом галлюцинации, вызванной долгим одиночеством. Не выдержав, я решил вновь заглянуть в кладовку, надеясь встретить там обыкновенный ненужный хлам. Но тамтаки была лестница. Я вновь поднялся по ней наверх, но в комнате уже никого не было. Зато было окно, и, подойдя к нему, я увидел совершенно другой пейзаж, по типу лунных, но с морем. Он был в ярко-алых отсветах и что-то в нем проглядывало жуткое, но я не стал всматриваться. Отшатнувшись, хотел уйти, объясняя это видение очередной галлюцинацией или миражом, когда увидел в углу комнаты брошенные на пол скомканной грудой вещи. Некоторые из них я узнал: красные детские носки, связанные мне мамой, старые поломанные игрушки. Мне показалось, что вещи шевелятся, и тогда, сбежав вниз, я запер кладовку, навалив туда всего, что только можно, и покинул дом. Больше никогда я не открывал эту дверь, и ничего странного не происходило. И я решил, что, возможно, это дверь внутрь самих себя.

      — Ха, — хлопнул себя по коленям Аб и еще раз повторил, — ха. Ты хочешь сказать — в помойку своего мира? Комната отображения. Дом сдвига по фазе. Мы сами тут со сдвигом, понимаешь? Это у нас нарушен принцип зеркальности, то есть адекватного отображения реальности. Это и есть психоз. Все просто. А почему? Тут, может, излучения какие-нибудь присутствуют? Или, наоборот, стены являются не излучателем, а слишком абсолютным отражателем космических, пронизывающих пространства энергий. И мы становимся здесь оторваны от всего, от всеобщей связи явлений — это и есть выпадение из причинно-следственного жесткого сцепления. Энергетический лучевой голод — исток всех кошмаров.

      — Можешь сам попробовать, — обиделся Архимед. — Все адекватно. Но мне открывать больше эту дверь нельзя, а ты попробуй. Ты молодой, ты любопытен, из тебя еще не вытекла энергия — проверь. В конце концов кто-то же должен это сделать. Начать. А лестница там есть не всегда и не для всех.

      Не ответив, Аб хмыкнул, нераздетым залез в постель и отвеpнулся к стенке. Квадрат небытия поглотил его, он на время исчез, но тут же вынырнул. Гроза не утихала. Молнии вертикально входили в землю, сотрясая окрестности спотыкающимся запоздалым гулом. Архимеда не было. Из соседней комнаты доносилось его сопение.

     

      * * *

     

      Аб лежал долго. Не спалось. Осторожно встав, вышел на улицу, курил, впитывая в себя воздух, заряжаясь разлитым вокруг электричеством. Вернувшись в дом, покосился опасливо на кладовку. Он действительно в нее ни разу не заглядывал. Бред, конечно, но интересно. И, потом, такая ночь. В такую ночь возможно все.

      Распахнув дверь, медленно вошел, сразу встал на невидимую ступеньку. Освещая путь огоньком сигареты, с любопытством стал подниматься. «Гипноз? Внушение?» — колотила в голову мысль. Вот и дверь. Вошел. Тихо-тихо продвинулся на середину. Потом сообразил, вернулся, нащупал выключатель. Все нормально: сработало. Комната осветилась неярким голубоватым светом, которого не было внизу. Правда, источник освещения отсутствовал, свет лился прямо из стен. Но это казалось естественным. В комнате находилась широкая низкая тахта с прожженным пледом, табуретка, маленький складной столик с клавиатурой от пишущей машинки или же от вмонтированной в стены аналого-вычислительной системы, неработающая лампаторшер. Все казалось очень странным, знакомым. За окном же, сделанным в виде иллюминатора — темень, усиливаемая внутренним освещением. Аб выключил свет и продвинулся к окну.

      «Каждый видит в нем то, что в его душе», — перефразировал он предположение Архимеда.

      Он стоял долго, силясь хоть что-нибудь разглядеть. Мрак души его был непробиваем и абсолютен.

      «Открыть. Надо его открыть», — периодически возникала и гасла настораживающая мысль, в которой крылась какая-то поспешность и чужеродность, словно мысль была не его.

      Аб знал, что существует два вида мрака: от отсутствия освещения и от отсутствия самого бытия. Что-то подсказывало ему, что тут именно второй случай, что за окном нет ничего. И ему дано распорядиться им.

      Некоторое время он колебался, притягиваемый к окну любопытством и жаждой стать творцом. Потом, то ли от проникающей в комнату из окна разреженности, то ли от запаха грозы его стошнило, повело. Шатаясь, Аб с трудом добрался до лестницы, кое-как скатился по ней вниз, вывалился из узкой двери и обессилено упал на пол.

      Он не помнил, сколько времени находился в таком состоянии. Какие-то мелькали перед ним тени, кратковременные вспышки света, образы, потом все погасло, и он очнулся. Комната была залита солнечным светом, Архимеда в ней не было, никаких следов его. Полосами, сквозь прихваченное морозцем окошко проникающие в комнату лучи конопатили мебель, пол, стены яркими пятнами. Аб посмотрел на глубокие борозды на полу и вдруг вздрогнул.

      «Начать, — подумал он, — я мог начать запуск гибели мира. Я был на грани этого. На грани открытия шлюзов, я чуть их не открыл. Наверно, этого от меня хотели в доме. Сделать свой мрак всеобщим. Материализовать его в комнате придуманного Архимедом закона внутреннего отображения. Но осуществить его мог только человек, не копия, не тень. Перевернутый мир. Реальность, отображенная, опрокинутая на мир образов — не материальных объектов, а духовной извращенной сущности. Без права восстановления. В этом состояла суть его замысла. Растление душ необходимо для конца света. Для запуска механизма преобразований Архимеда. Преобразования чего-то в Ничто. Точки опоры, чьего-то желания, души — вот чего не было».

      Аб услышал непривычный гул и, приподнявшись, выглянул в щель. По дороге ползла машина. За ней, набирая скорость, двигалась другая.

      Мир был вымыт грозой, вымыт до основания. И после этого заморожен. Но он сдвинулся, и это было главным.

      Солнце было ярким, но его не хватало. Последние сорванные холодом листья одиноко кружили в промытом обесцвеченном воздухе. Один из них занесло через дверной проем в комнату, опустило сразу за порогом. Аб потрогал его рукой. Лист был сухой и ломкий.

      «Ничего не было, — подумал он, — все приснилось, привиделось. От одиночества или же головокружения, вызванного потерей крови при ушибе».

      Он улыбнулся, ногой пихнул дверь. И сразу за порогом высмотрел какой-то серый длинный предмет. Мучимый любопытством, выполз, взял в руки. Рядом лежал еще один. Хм, просто разного размера сапоги, от неправильной походки неравномерно стоптанные по краю. На одном из них подошва оторвалась, и оттуда высовывался красный детский носок с белым крохотным помпончиком.

      Боже, опять сдвиг? Дом сдвига времени. Аб оглянулся вокруг и вдруг увидел, как, рушась, раскалываясь, оседая, уходили вниз, вжимались в долину скалы. Котлован, образованный на их месте, покрылся сетью сооружений, дорог и установок — какой-то гигантский космический полигон; потом и он рухнул, потрескался, испарился; море хлынуло сюда, сминая неровности, деревья и остатки домов; оно хлынуло и стекло куда-то, сквозь открывшиеся в земле многочисленные разломы, и только дом Архимеда, выпавший из времени, словно плывущий сквозь годы и дали корабль, стоял в особом, не подвергавшемся изменениям пласте пространства.

      Аб был допущен к изнанке его желаний, он прозрел их, увидев, что тот открытый им закон вытеснения телом объема жидкости был на самом деле законом вытеснения пространства временем, законом погружения в особый пласт, в себя. Архимед никому не признался в том. Он хотел большего: найти еще и закон вытекания жидкости через открытую воронку, и тогда, возможно, закон вытекания бытия через какие-то седловые точки — закон управления, перекачки мирозданий. Но ему это не удалось. Он остался вечным странником. Он вновь приходил в мир и вновь исчезал, меняя оболочки-клоны, и дом, вываленный им из времени, следовал за ним, связанный по типу сообщающихся сосудов.

      Но это было в прошлом, а теперь смещаемые пласты пространств передвигались вокруг, доступные наблюдению, но не вмешательству, и, наконец, настал момент, когда наступила иная реальность, недоступная уже даже наблюдению. Кануло все, и, «боже мой, — подумал Аб, — все в итоге пришло к тому, что я не решился подтолкнуть. Пустота времен — и кошмар времен. И ничего иного не дано».

      Аб шагнул вперед, в открывшуюся пустоту, и мир вновь восстал вокруг него. Он был пленником своего мира. Машины приветствовали его гудками. Он оглянулся. Дом Архимеда медленно исчезал, таял, проваливался в очередной пласт пространствавремени, подвергаясь какой-то флуктуации среды. Аб был виновником этого, он чувствовал и был этому рад.

      «Какова моя функция в этом мире? И функция Архимеда? Вернее, кочующих образов его?» Он знал — ответа не будет. Листья кружились вокруг него, зовя к действию и включению.

     

      Аб улыбнулся — он придумал приключение, теперь оно закончилось, и, значит, пора домой…