Щербинин Дмитрий

   СЧАСТЬЕ

   Сайт: http://nazgul.tsx.org

   E-mail: [email protected]

                                   Посвящается композиции "A Sea To Suffer In"

                                               Группы My Dying Bride,

                                                Которая вдохновила mangler'a, на этот сюжет,

                                               И, собственно, mangler'у, за то,

                                               что он мне этот сюжет передал.

   Тоска глубокая, слезливая - вот что составляло жизнь Виталия, сколько   он

себя помнил; точнее - была еще   и   какая-то   жизнь   -   еще   с   детской   поры

сохранились воспоминания, как со смехом   мчался   он   за   воздушным   змеем   у

прабабушки в деревне, или же как восторгался видом   морского   заката,   тогда

же, в раннем детстве.   Однако,   с   течением   времени   подобные   воспоминания

приходили все реже, и вот совсем вытиснились этой мрачностью, слезами.

   Да - он часто плакал, и именно в слезах застал его   как-то   один   из   его

немногочисленных друзей,   Виктор,   которому   перед   этим   пришлось   довольно

долгое время трезвонить в дверь. Но Виктор знал,   что   Виталий   должен   быть

дома - и не только   потому,   что   и   из-за   двери   доносился   пронзительный,

стонущий плач скрипки - даже если бы и не было этого звука,   то   все   равно,

Виктор проявил бы настойчивость, потому что знал, что Виталий дома,   что   он

только по крайней необходимости, как на муку выходит на улицу. И после   пяти

минут беспрерывного звона дверь таки открылась и на пороге предстал Виталий.

   Здесь и опишу моего главного героя, так как, чтобы   там   ни   говорили,   а

внешность зачастую весьма верно отражает и внутренний мир.   Если   в   детстве

его помнили как полного, румяного мальчика, то теперь   щеки   его   ввалились,

восковая бледность охватывала все лицо, за исключением синих полукружий   под

ввалившимися, лихорадочно   блещущими   глазами.   Казалось,   что   человек   это

смертельно болен, и только по какой-то роковой случайности стоит   он   сейчас

на пороге, смотрит на своего друга, а не лежит в больнице. Одежда кричала   о

полном безразличии ко всяким внешних проявлениях, о безразличии к реакции на

него окружающих - вся грязная,   измятая,   к   тому   же   -   издающая   какой-то

неопределенный, но неприятный запах. Давно   немытые   волосы   скомкались,   на

подбородке, на щеках, словно грязь чернела недельная щетина. Да -   про   него

можно было подумать, что он спивается, что принимает наркотики,   но   Виталий

совсем не пил, наркотики же видел разве что в давние времена по   телевизору,

когда еще смотрел его.

   И вот он теперь смотрел на   Виктора,   смотрел   затуманенным   взглядом,   и

чувствовалось, что дух его витает где-то далеко-далеко, что   он   даже   и   не

понимает, кто это перед ним стоит. А из-за спины его вырывался пронзительный

стон скрипки, за спиной его был мрак. Всегда, во время   последних   посещений

Виктор, входя в жилище Виталия, испытывал некоторый   ужас   -   даже   ему,   не

верящему во всякие мистические вещи, казалось, что переступая   через   порог,

он проникает как бы в иной мир, в самую преисподнюю. Теперь он спросил:

   - Можно ли войти?

   Виталий глядел на него тем же исступленным взглядом, и вот тихо кивнул, а

по восковой щеке его, уже давно мокрой покатилась   еще   одна   ослепительная,

раскаленная слеза. Он отступил в сторону, и, так как коридор   весь   наполнен

был почти черными, ночными тенями, то почти растворился в этом мраке...

   Виктор невольно вздрогнул и   переступил   через   порог.   Виталий   поспешил

закрыть за ним черную дверь, и тут же вновь отступил во   мрак,   из   которого

едва-едва проступали бледные, размытые контуры его лица. Виктор, пока снимал

ботинки, несколько задержался, все пытался совладать с собою, настроится   на

прежний лад. Ведь еще за несколько минут до этого он шел по   ярко   озаренной

солнцем весенней   улице.   Ведь   золотились   вокруг   ручейки,   вода   звенела,

ребятишки смеялись, кораблики запускали, деревья стояли в   светло-изумрудной

ауре, точно овеянные волшебным дыханием молодой красавицы весны, птицы так и

распевали счастливые трели во имя жизни, любви...   а   тут!   А   тут   затхлый,

холодный воздух гробницы, а тут повсюду темные занавеси, так что и не   видно

ни одного солнечного лучика, но рассеяно в воздухе некое призрачное   сияние,

в котором все предметы кажутся уже истлевшими.

   Да   -   Виктор   читал   как-то,   что   нашли    некую    гробницу    нетронутую

грабителями, с отлично сохранившимися предметами, и даже мумией - как   живая

стояла она. Однако, увидели это только через   маленькую   щелочку,   когда   же

открыли дверь, то хлынувший туда свежий воздух разрушил, обратил в прах   то,

что оставалось неизменным в течении тысячелетий - то   же,   казалось,   должно

было статься и с этой квартирой, и с ее главным обитателем, стоило бы только

распахнуть шторы, открыть окна.

   ...И Виктор никак не мог справится с дрожью, никак не мог   найти   прежний

уверенности, и, вдруг, он решился - он, хоть и снял уже один ботинок,   резко

выпрямился, и схватил стоявшего на прежнем месте Виталия за руку:

   - Нельзя так больше. Ты же здесь заживо себя похоронил!..   Пойдем   -   без

всяких разговоров, выйдем на улицу. Ты хоть свежим   воздухом   подышишь,   под

солнцем постоишь - это лучше всяких слов на тебя подействовать должно...

   Однако, Виталий неожиданно резким движением вырвался   и   отступил   вглубь

коридора, так что совсем уж нельзя было различить черт   его   лица   -   только

блеклое пятно выступало из мрака. Раздался его голос -   голос   был   блеклый,

стертый какой-то, с трудом из груди вырывающийся. И тут Виктор понял, что со

времени последнего посещения, а это было неделю назад, Виталий не обмолвился

ни одним словом:

   - Не надо... Мне там тошно... Раз уж пришел, так... проходи...   Но   лучше

бы.

   - Что лучше бы?! - резко прервал его Виктор, и,   скинув   второй   ботинок,

быстро, почти бегом проследовал в комнату Виталия.

   Здесь, в этой   комнате   была   темнота,   и   еще   -   музыка.   Где-то   играл

магнитофон, где-то в темени стояли колонки, однако их совсем не было   видно,

и, казалось, что эта стонущая музыка   вырывается   со   всех   сторон.   И   лишь

потом, несколько свыкшись с этим сумраком Виктор   увидел   и   колонки   -   они

стояли в самых углах, и   были   подобны   провалам   в   какую-то   беспроглядную

черноту. Когда он увидел эти провалы - вновь дрожь охватила его тело.

   Однако, первым его порывом, когда он ворвался в комнату, было распахнуть,

сорвать если потребуется все те несколько   слоев   темных   занавесей   которые

покрывали окна. Однако, тут вновь неожиданно проявил себя обычно недвижимый,

словно мертвый   Виталий   -   вновь   с   неожиданной   силой,   злобой   даже,   он

перехватил его за плечи, встряхнул, и толкнул к дивану.

   - Да прекрати же ты! - возмутился Виктор. - Что ты, совсем двинулся...

   Но тут, из беспросветного мрака в стенах стал нарастать   стон   -   скрипка

взвыла, скрипка застонала в беспредельном   мученье,   и,   казалось   -   что-то

бьется,   кровоточит   в   этой   черноте,   и   вновь   почувствовал   Виктор,   как

нарастает, подниматься из него дрожь. С   немалым   трудом   смог   совладеть   с

собою, проговорил:

   - Ты все-таки должен окна открыть... Там же весна... Ть-фу -   ведь   когда

шел к тебе, целую речь заготовил - доказать тебе хотел, что нельзя так жить!

Ты же заживо здесь изгниваешь! Ты...

   - Тише... - неожиданно страстным шепотом повелел Виталий, и поднял тонкую

свою, почти сливающуюся со мраком руку - Виктор по неволе подчинился ему.

   По щекам Виталия катились все новые и   новые   слезы,   а   скрипка   то   все

надрывалась, все завывала, все стенала - казалось, это чья-то душа   умирает,

жаждет высказать что-то самое сокровенное. Так продолжалось неведомо сколько

времени - Виктор, право, не знал, сколько прошло минут. Когда он   шел   сюда,

он отдавал отчет в каждой минуте, он был сосредоточенным, думающим человеком

- теперь все расплылось, и он позабыл о прежних своих помыслах.   Он   смотрел

на Виталия, видел эту плачущую тень, чувствовал как пронзительная скрипичная

музыка наполняет комнату, как движется во мраке - что-то совсем непривычное,

подобное чему он испытывал прежде только здесь, вновь и вновь заставляло его

вздрагивать, а потом, когда запись оборвалась, то он   понял,   что   плачет   -

плачет уже долгое   время   -   жаркие   следы   слез   остались   и   на   щеках,   и

прикосновениями теплых пальцев проникли через рубашку, на грудь...

   Когда музыка оборвалась, и темная эта   комната   наполнилась   непривычной,

звенящей тишиною,   тогда   Виталий   вскочил   -   движение   его   было   какое-то

неестественное, мертвенное, призрачным рывком метнулся он туда, где сокрытый

тенями, таился   магнитофон.   И   тогда   Виктор   вскочил,   и   громким   голосом

настойчиво проговорил:

   - Нет - постой. Слышишь, Виталий, я тебя   прошу   -   не   переворачивай   на

другую сторону. Это надо прекратить, ты должен выслушать меня...

   Но Виталий не слушал его - дрожащими руками он стал вынимать кассету - он

так волновался, что даже и в руках ее не удержал - она упала на пол,   он   же

склонился за нею, и слился со сгущающимся там мраком, стал   подобен   черному

нечто, копошащемуся у пола. И в то   время   пока   он   искал   кассету,   Виктор

ощупью нашел ведущий от магнитофона провод   и   выдернул   его   из   сети,   тут

только понял, что щеки его еще мокрые, вытер их.   Повернулся   к   Виталию,   и

решительным, чеканным голосом (хоть и   не   малых   трудов   это   ему   стоило),

принялся выговаривать:

   - Мы должны поговорить. Я не затем пришел, чтобы...

   Но тут на улице раздался резкий, довольно громкий хлопок -   должно   быть,

детвора баловалась - и тут же, в ответ на этот хлопок настойчиво забибикала,

захрюкала, завизжала сигнализация у машины; и еще где-то   в   отдалении   стал

заводится, закряхтел двигатель мотоцикла.

   - Довольно, довольно... - проникновенным, молящим голосом,   произнес   тут

Виталий,   и   тем   же   дрожащим   голосом,   продолжал   молить.   -   Пожалуйста,

пожалуйста - включи магнитофон. Я не могу слушать эти звуки... Ты   разве   не

понимаешь - они меня с ума сводят... Пожалуйста, пожалуйста...

   - Тебя эта музыка с ума сводит. Да уже и   свела!   Выбросить   эту   кассету

надо...

   - Нет! - громко вскрикнул Виталий, и тут же зачастил. - Нет, нет - ты   не

посмеешь. Да я и не дам тебе!.. Я же драться буду - ты так   и   знай,   что   я

драться буду. Нет! Нет!

   - Черт с этой кассетой, но ты...

   - Включи магнитофон, я молю... Я не могу эту дисгармонию слушать   -   этот

скрежет - это же ад там... Ад!..

   - Там весна...

   - Включи, включи!

   И тут Виталий оттолкнул Виктора,   прорвался   к   сети   -   включил.   Музыка

заиграла в то же мгновенье, так как он уже успел вставить кассету   и   нажать

кнопку воспроизведения. И как только эта музыка заполнила комнату,   на   лице

Виталия вновь появилось успокоение, вновь   он   отступил   во   мрак,   и   почти

слился с ним. Виктор чувствовал, что сейчас вот вновь опустится на диван,   и

вновь будет глядеть в черноту, вновь чувствовать дрожь,   а   потом,   неведомо

через сколько времени, вновь очнется весь покрытый   темными   прикосновениями

слез.

   - Ты должен, по крайней мере, сделать эту музыку потише. Я   так   не   могу

говорить. Виталия, я настаиваю...

   - Хорошо,   я   сделаю   потише.   Но   не   проси   больше,   чтобы   я   выключил

магнитофон...

   - Ты что же и засыпаешь под нее?

   - Да - ты же знаешь.

   - Поверить трудно. Эта музыка тебя скоро в могилу сведет.

   - Нет - не от дьявола она - от неба. Это вы все у дьявола! За окнами   ваш

ад - суета сует, тленная...

   - Прекрати!   Что   ты!   Какой   дьявол,   какое   небо,   какой   ад!   Виталий,

опомнись, ты же бредишь. Ты же не можешь все это говорить серьезно.

   - Говорить серьезно?.. Ну, давай, скажи мне что-нибудь серьезное. Раз   уж

ты пришел, так не обойтись без проповеди. Давай, начинай   свою   убедительную

речь, хотя я уже и знаю в ней все.

   - Чтобы речь звучала более убедительно, ты, прежде всего, должен   открыть

окна. Тогда ты и сам увидишь...

   - Я уже достаточно навидался, да и наслышался. Ну, раз   уж   тебе   так   не

терпится, раз уж ты такой уверенный, что знаешь истину, что и ты, и все   там

прыгающие, гогочущие за этими окнами -   все   живут   как   и   надо   жить,   так

давай-давай. Только быстрее пожалуйста...

   - Опять один хочешь остаться? Ты, ведь, целую   неделю   так   никого   и   не

видел?

   - Нет,   не   видел.   А   ты   видел?..   Ну   и   что   из   того?..   Прежде   чем

проповедовать учти одно - я здесь живу гораздо более полной   жизнью   чем   ты

там. Вот ты шел куда-то, напряженно размышлял о чем-то,   общался   с   кем-то,

смеялся, ржал... Ты видел какие-то образы - деревья, небо,   пташек   -   ну   а

здесь все это время сидел на диване.

   - Ну и что? Это по твоему нормально. Значит, по твоему, все   люди   должны

усесться в темных комнатах на диванах, слушать такую вот музыку, глядеть   во

мрак, воздыхать, воздыхать, воздыхать... Этак они скоро в мумий превратятся.

Да и кто ж такую музыку будет сочинять, когда все они без дела сидеть будут?

Кто ж им эти квартиры темные построит? Да ладно - что там музыка, квартиры -

не надолго ж их без еды то хватит. Ты то   как   часто   подкрепляешься,   чтобы

хорошенько пострадать?..

   - Я часто забываю про еду. Иногда ем, понемногу...

   - Ну хорошо-хорошо - ты то почти ничего не ешь. Знаю, как живешь - сидишь

так сидишь, потом раз в месяц напишешь стих иль два, иль три. Что же - опять

я - несу в нашу газетку, тебе какой-то гонорарчик -   при   твоем   питании   на

целый месяц хватает. Да пенсионеры так не питаются! А тебе двадцать лет... Я

тебе между прочим колбасы и хлеба принес. Заварил бы что ль чайку...

   Виктор   старался   говорить   как   можно   более   быстро,   чтобы   музыка   не

ворвалась в тот поток жестких, волевых мыслей на который он себя настроил.

   - Нет, я не хочу ничего... - прошептал Виталий, который отошел к колонке,

и слушал больше тихо играющую сейчас музыку,   чем   Виктора.   -   ...Витя,   ты

почему так нервничаешь?.. Витя, ты без этих долгих речей просто объясни мне,

чего хочешь. Так скорее выйдет...

   - Ты уже давно знаешь, чего   я   хочу.   Хочу,   чтобы   ты   стал   нормальным

человеком...

   - Что такое нормальный человек?..

   - А! Вопрос   то   не   нов.   Каждый,   который   болен,   как   его   попытаются

вылечить, сразу иглы выставляет - а что мол такое нормальный человек? Это ты

то нормальный, это ваше то общество нормальное?.. Да нет, нет - это   вы   все

дураки, а я один нашел истину.

   - Витя, Витя - что же ты все нервничаешь? Мне жалко тебя,   мне   всех   вас

жалко. Ты музыку эту послушай... Витя, я же никому не проповедую,   я   никому

не указываю, что надо делать. Я просто...

   - Что "просто" - может, хочешь сказать - "счастлив".

   - Да - я счастлив. Я счастлив.   Счастлив...   Ведь   не   в   смехе   счастье,

верно? У вас то смех у большинства нервный, с   истерикой   граничащий.   Да   и

все, что вызывает смех - все тленное, всему свойственно забываться.

   - Но это жизнь...

   - Опять эти общие слова. Они не к чему   не   ведут,   и   все   равно   каждый

останется при своем... Давай лучше послушаем музыку...

   - Нет-нет. Давай говорить дальше. Ты ведь даже не пробовал той жизни и не

можешь   говорить,   что   она   хуже   этого   уныния.   Сидишь   здесь   от    всего

закрывшись, словно в темнице. Это же наказание такое - преступника в   тюрьму

сажают, от общества изолируют.

   - Не обязательно пробовать совершать   убийство,   чтобы   понять,   что   это

плохо. Но я пробовал той жизни - с меня довольно. Преступника не   изолируют,

преступника смешивают со всякими иными мерзавцами, и в том среде он живет по

самым примитивным законам - там не изоляция, там полная противополжность ей.

Там, в тюрьме, самый ад - там бы я действительно сошел   с   ума.   Изоляция   о

которой ты говоришь - это святые отшельники, старцы. Знаешь небось - до   сих

пор у Киево-Печерской лавры остались подземные склепы, где они в тишине,   да

во мраке жизнь свою проводили, на своем внутреннем мире сосредотачивались   -

их святыми всегда почитали. И те склепы, и эту вот комнату ни шагами   мерить

- вся бесконечность в них. Ведь там у вас за окнами - все иллюзии, видишь ты

стены бетонные, а иногда простор полей, а иногда   звезды,   космос   (частичку

его, точнее) - ну и что? Понимаешь ли ты, зачем ты это видишь? Можешь ли   ты

до этих звезд дотронуться?..   А   здесь   у   меня,   в   моем   воображении,   все

мировоздание, все могу постичь, только не интересует меня это, ни к   чему   -

все тлен, суета. Здесь я живу, по настоящему живу, а не то что вы там...

   - Знаю - это мы уже слышали. Так же знаю и то,   почему   ты   тоскуешь.   По

Ней? Да?.. Вновь и вновь? Она, Она, Она!.. Ей все твоих стихи, все   помыслы.

Она богиня...

   - Она важнее всего. Уйдет время, мира не станет, ничего-ничего не станет;

и то о чем говорили мы, и все иные, и   все   помыслы   людские,   все   потеряет

смысл. А Она останется. Она - Любовь.

   - Да... - Витя невольно вздохнул - он не мог   не   проникнуться   искренним

голосом Виталия, и вновь слезы   на   глазах   его   выступили,   он   раздраженно

смахнул их, и деланно суровым голосом проговорил (не чувствовал он на   самом

деле этой суровости,   но   только   вновь   и   вновь   убеждал   себя,   что   надо

продолжать этот разговор, переубеждать Виталия). - ...Но ты ведь на улице ее

видел. Значит, надо все-таки иногда выходить, а? Ведь не вышел бы тогда,   не

увидел, так бы и не знал по ком воздыхать?.. Вот противоречие, правда - весь

мир здесь, а она, самая главная в этом мире, почему то там, за окнами... Ну,

вот видел одно мгновенье, и теперь уж не первый год воздыхаешь, слезы льешь,

вновь и вновь ко мгновенью этому возвращаешься, зациклился на нем. А   почему

бы тебе было не подойти к ней тогда. Хорошо - ее уже не найти, найдешь иную,

много девушек хороших. Будешь с ней жить,   мгновенья   подобные   тому   и   еще

лучшие, уже беспрерывно идти будут. Не   вспоминать   будешь,   а   просто   жить

среди таких мгновений...

   По щекам Виталия катились слезы, он шептал:

   - В нашей жизни, в этом теле - невозможно. Даже второго такого   мгновенья

не будет, лишь раз в жизни дано, а потом до самого конца озаряет...

   - Не очень то озаряет. Темно здесь что-то.

   - Свет не в яркости. От силы своего чувства я иногда совсем слепну. Но   я

чувствую ее, она всегда со мною, в этой музыке...

   - А жил бы ты нормально, гулял бы, с девушками   общался,   и   не   было   бы

этого унынья бестолкового...

   - Зачем же так много времени тратить? Идти, гулять? Принеси ящик водки   -

нажрусь я как свинья, и забудусь. Ведь это же одно и   тоже   -   только   чтобы

забыться. Только уж уволь - это не для меня. Я   к   счастью   уже   нашел   свой

свет...

   - Да-да,   да   еще   такую   красивую,   романтическую,   мистическую   историю

придумал.   Конечно,   чтобы   все   оправдать,   можно   что   угодно    придумать,

домыслить... Тоже ведь весной было...

   - Да весной... - тут глаза Виталия стали туманными, он полностью   ушел   в

свои грезы. - Сияло все   так,   как   никогда   не   сияло.   Я   медленно   шел   в

золотистом сиянии, и увидел ЕЕ - я видел ЕЕ лишь мгновенье, я прошел мимо, и

чувствовал то, что описывает эта вот музыка. Эта музыка...   Ведь   я   же   был

ослеплен, я ничего-ничего не видел, и тут... эта   кассета.   Такая,   казалось

бы, мелочная вещь, я должен был перешагнуть, наступить на нее.

   - Лучше бы так и было! -   с   деланным   цинизмом   вставил   Виктор,   однако

Виталий не слышал его.

   - Кассета лежала среди подснежников. От нее теплом веяло, словно   поцелуи

исходили. Понимаешь - это знак небес. Если бы я жил в средние века, то нашел

бы шкатулку со звуками волшебными. Ну а сейчас - кассету, пусть и   прозаично

звучит, пусть... Ты слышишь - это волшебные звуки...

   - Да - играет какой-то профессиональный скрипач. Не могу сказать кто...

   - Не скрипач - нет - само чувство играет, Она.

   - Ну, все Она, да Она? А кто такая, в конце концов, эта самая   Она?..   Ты

хоть задумывался, что Она - это просто   самая   обыкновенная   девушка,   каких

много. И я не хочу сказать что-нибудь плохое про девушек.   Они   и   нежные   и

красивые, но все-таки люди - да - с людскими слабостями   и   пороками.   И   та

девушка такая же. И как в каждом человеке в ней есть и хорошее и плохое.   Но

она вовсе не богиня...

   - В том то и дело, Витя, что та девушка, любая девушка меня разочарует. Я

же себе даю отчет, что все они действительно просто   девушки.   Потому   и   не

общаюсь... Впрочем, ни к чему все это... Давай музыку слушать...

   - Ну, уж   нет.   Я   так   не   уйду!   Ты   должен   изменится...   Ты   вот   все

сравниваешь - погулять там с девушкой, или с друзьями, это непременно что-то

такое грязное, как ты выражаешься "чтобы забыться, можно   и   водки   купить".

Так зачем же с таким то сравнивать! Представь - ты вот   сейчас   пошел   бы   с

девушкой в весенний лес, просто   бы   ходили   рука   об   рука,   радовались   бы

мирозданию, всяких пташек слушали. Я то сам не поэт - это тебе   должны   быть

понятны все эти воздыхания, связи с бесконечностью.   Но,   кажется,   весенний

лес больше связан с мирозданием, чем эта дыра...

   - Черная дыра...   черная   дыра...   -   несколько   раз   загадочно   повторил

Виталий, и из исступленных глаз его вновь вырвались слезы. - ...Да - в   лесу

хорошо. Ночью. Когда темно. Или поздней осенью, в глубокой   печали,   но   там

нет этой музыки...

   - Возьми плеер! Хотя больше пользы было бы, если бы пошел с   девушкой,   и

вел живую беседу. Поверь - это тоже очень сильные чувства...

   - Нет -   плеер   не   поможет,   слишком   много   стороннего   все-таки   будет

отвлекать. Полную же отрешенность я чувствую только здесь, во мраке...

   После этих слов они не говорили ни слова. Лилась, страдала,   вырывала   из

них все новые слезы музыка.   Еще   несколько   раз   Виктор   хотел   возобновить

беседу - все слова казались тщетными, и в конце концов он даже стал   думать,

что, должно быть, действительно есть что-то сильное,   искреннее   в   чувствах

Виталия, что стоит эти чувства попытаться   понять.   Он   и   не   заметил,   как

опустился на кровать, не помнил, как сидел на ней, и все смотрел   и   смотрел

на бледное пятно, которое было Виталием. Ему вспоминались похороны   бабушки,

когда он, совсем еще маленький мальчик, увидел смерть   наяву,   перед   собою,

как нахлынуло чувство чего-то торжественного, непостижимого, как потом ночью

бабушка приснилась ему и сказала, что в конце   концов   и   его,   и   всех-всех

людей ждет вечный мрак, и никому еще не удавалось избежать этой участи...

    Очнулся Виктор только когда кассета вновь закончилась, и Виталий поспешил

перевернуть ее на другую сторону. Тогда Виктор чувствуя теплые прикосновения

слез,   поспешно   встал,   коротко   попрощался,   выбежал   в   коридор,   напялил

ботинки, и так не разу и   не   оглянувшись   устремился   на   улицу.   Ему   было

страшно,   как   могло   бы   быть   страшно,   окажись   он    в    одиночестве    на

далеком-далеком заброшенном кладбище, да   еще   в   ночную   пору,   когда   небо

завешено тучами. А когда выбежал он из подъезда, до на некоторое время замер

с закрытыми глазами - едва не ослеп от сияния весеннего дня. Потом, пройдя с

сотню метров, обнаружил, что так и оставил в кармане своей куртки колбасу   и

батон хлеба. Повернулся к дому Виталия -   вон   его   окна,   выделяются   своей

непроницаемой чернотой - даже и на таком   расстоянии,   даже   и   в   окружении

теплого весеннего дыхания, Виктор не мог справится с охватившей его дрожью -

и вновь всплыла в памяти та пронзительная, плачущая мелодия, и вновь   в   его

глазах затеплились слезы. Он стеснялся этих слез, его   даже   злило,   что   их

может кто-нибудь увидеть, и вот он склонил голову, и пробормотал:

   - Дурак ты, Виталик, дурак. И болезнь у тебя заразная...

   И уже тогда он знал, что не будет больше   заходить   к   Виталию,   что   ему

страшно - он боится, что в конце концов сам попросит переписать эту мелодию,

и будет ее слушать, слушать, слушать - сидеть во мраке и слушать.

                                         *                         *                         *

   Ну а Виталий, после визита Виктора   некоторое   время   чувствовал   себя   и

изможденным и встревоженным - ему казалось, будто только   что   ему   пришлось

выдержать   поединок   с   сильным   противником.   Он   опустился   на    диван    и

долго-долго   сидел   без   всякого   движенья.   Лишь   время   от    времени    ему

приходилось протягивать руку, чтобы перевернуть кассету на   другую   сторону.

(магнитофон то был старый, без реверса, и как-то Виктор его очень напугал   -

спросил, что же будет если магнитофон попросту сломается).

   Он сидел, и мысли медленно-медленно, как тяжелая, темная октябрьская вода

протекали в его голове - он решил, что если будет звонить Виктор или же   еще

кто-либо, то он попросту не будет открывать. Тогда   же,   он   как   с   жертвой

смирился,   что   раз   в   две   недели   ему   все-таки   придется   выбираться   за

продуктами (в ночное время - покупать в палатке), и еще - раз в месяц, и это

самое мучительное, в редакцию газеты, чтобы отдать стихи... Именно с   мыслью

о стихах он и забылся...

   Очнулся уже поздней ночью, когда комнату сковал такой мрак,   что   даже   и

собственной, поднесенной к лицу руки не было видно. Музыка,   конечно,   давно

уже не играла, а часы он выбросил   (иногда,   когда   музыка   прерывалась,   их

тиканье врывалась в его сознание подобно раскаленному лезвию). И вот теперь,

очнувшись, он прежде всего услышал хохот какой-то пьяной компании со двора -

он тут же включил   музыку,   и   еще   -   подошел   поближе   к   колонкам,   чтобы

ненароком этот сторонний звук вновь не ворвался, не повредил его страданию -

так он простоял довольное долгое время.

   Наконец, успокоенный музыкой, уже чувствующий, как печаль жаркими волнами

вырывает из его глаз первые слезы, уселся за стол, достал большую, и на   две

трети исписанную мелким почерком   тетрадь.   В   основном   там   были   стихи   -

написанные беспорядочно, многие перечеркнутые,   многие   стершиеся,   так   как

записывались карандашами. Стихи чередовались с   беспорядочными   дневниковыми

записями, такими как: "25 декабря. Опять больно. Больно.   Темно.   И   снег   -

целый день на улице падает снег...". Никто,   кроме   него   не   знал   об   этой

тетради. В редакцию он относил лишь немногие из своих стихов -   те,   которые

считал лучшими. А ведь до этой тетради были и иные - несколько   лет   он   уже

занимался этим творчеством - и за это время было сочинено, должно быть,   уже

несколько тысяч стихов - но прежние тетради   куда-то   пропадали   -   кажется,

выбрасывались. Он не замечал этого, так как не   придавал   своему   творчеству

никакого значения, и даже, порою, не любил его, так как именно из-за   стихов

ему приходилось проползать этот мучительный, адский путь до газеты и обратно

(он даже не отдавал себя отчета, что именно благодаря   стихам   возможно   его

уединенное существование). Вот и теперь, как сотни   раз   до   этого   он   стал

записывать - записывал карандашом, грифель был неяркий,   и   некоторые   слова

уже   сразу   после   написания   прочесть   было   весьма   сложно.    Но    он    не

останавливался и не перечитывал - не для того ведь писал, чтобы для   кого-то

доносить, но только чтоб свою боль выплеснуть. И порою потом, выбирая лучшие

для газеты, он попросту переписывал   заново   то,   что   уже   невозможно   было

разобрать. Вот какие строки записал он в тот вечер первыми:

   - Кто лучшим другом зовется,

   Нет-нет, не поймет меня,

   Вздохнет, ну а там, за спиной рассмеется,

   В неясном зачем-то волнуясь, виня.

   И он, так уверенный в правилах жизни,

   И в том, что нам надо куда-то бежать -

   Он в блеске тлетворном весенней богини,

   С рождения стал умирать...

   И я не виню его вовсе в деяньях -

   То он будет мне говорить,

   И снова метаться в безумных метаньях -

   Не зная, что значит "любить".

   "Любить" - то во тьме вечной смерти витая,

   В страданиях дух свой водить.

   "Любить" - то о жизни земной забывая,

   В просторах со смертию жить...

   То не были его лучшие стихи, но лишь одни из   многих-многих.   В   ту   ночь

снизошло на него поэтическое вдохновение,   какое   сходило   на   него   иногда,

когда слушал он Музыку, и когда особенно тяжело было ему на   сердце.   Иногда

его пронзала боль - предчувствие, что   сейчас   магнитофон   сломается,   и   он

останется наедине с теми уродливыми голосами за окном. Тогда бы он   сошел   с

ума. Но магнитофон не ломался, и он вновь и   вновь   переставлял   кассету   на

другую сторону - вновь и вновь записывал то, что не мог не записать...

   Очнулся от настойчивого, неведомо уже сколько тянущегося звонка в   дверь.

С трудом поднял налитую раскаленным свинцом   голову,   увидел   исписанную   до

последнего листка тетрадь - строки в последних стихах прыгали со строчку   на

строчку, наползали друг на друга   и   совершенно   невозможным   представлялось

разобрать эти каракули. Сквозь беспрерывный трезвон услышал и   смех   детворы

со двора, увидел и темно-золотистое свечение, которое каким-то чудом   смогло

таки   пробраться   через   многочисленные   ряды   темных   занавесей.   Тогда   же

осознал, что музыка не играет, со стоном схватился за голову, поскорее нажал

кнопку, и только когда пронзительная, плачущая   музыка   заполнила   квартиру,

кое-как приподнялся, и проковылял к двери. Он взглянул в   глазок,   и   увидел

только два темных контура, которые стояли в шаге   от   него   на   фоне   яркого

золотого   облака   -   лиц   совершенно   не   было   видно.   Впрочем,   его   и   не

интересовали лица, ему было совершенно безразлично, кто пришел -   хоть   Бог,

хоть Дьявол, ему надо было только чтоб не тревожили его   своими   движениями,

словами, мыслями - все это представлялось   ему   одинаково   мерзостным   -   он

хотел только тоски выбивающей слезы, только мрака, часов созерцания пустоты,

часов зачарованной музыки... И он даже не осознавал,   почему   не   отошел   от

двери сразу же, почему приложился ухом к щели возле косяка и напряженно стал

вслушиваться. Вот, что он разобрал:

   - ...Вот так-то. А ты все - нет его да нет!.. Музыка на   всю   площадку!..

Отшельник то он отшельник, конечно, но ведь соседи говорят, что к нему вчера

заходили, да и музыка эта, опять-таки, до самого утра завывает...

   Этот первый голос был очень   стремительный,   задорный.   Второй,   ленивый,

вязкий, все время готовый разразиться зевотой Виталий сразу же узнал   -   это

был   тот   ненавистный,   иногда   пытающийся   задавать   ему   какие-то   вопросы

человек, которому   он   вынужден   был   относить   свои   стихи.   Этот   газетный

редактор отвечал первому:

   - Конечно, пусть он дома. Только то, что он музыку включил, совсем   и   не

значит, что он нам дверь откроет.

   - Значит, будем стоять и трезвонить десять минут, двадцать, полчаса, час.

В конце концов, будем стоять до тех пор,   пока   он   не   выйдет.   Ведь   любой

человек, даже и самый конченый отшельник, хоть иногда должен   выбираться   из

своей темницы, хотя бы за продуктами...

   - Да - этак   можно   и   неделю   прождать...   -   зевнул   редактор.   -   ...Я

серьезно... И вообще, не понимаю, Вениамин Борисович, что вы такого нашли   в

его стихах? Ну иногда попадаются стоящие, но не гениальные же...

   - Попадаются именно гениальные, и мы уже не мало говорили на эту тему...

   - Мне то от этого радости не предвидеться. Ну, издадите вы его книжку,   а

мне то что?..

   - Уж не сомневайся, Петя, и газете известность получит.   Открытие   такого

таланта, и именно ваше...

   Виталий   не   воспринимал   серьезно   слова   о   своей   гениальности   -   они

проскальзывали стороной, он не понимал зачем нужна эта   "гениальность"   -   и

только одно он явственно осознал - редактор стоит прямо за дверью, а значит,

стоит открыть ее, отдать очередную порцию стихов и уж   не   придется   идти   в

газету. И тут же словно вихрь огненный взмыл в нем - решил отдать сразу   всю

тетрадь, пусть печатают все что захотят, даже и эти   обрывочные   дневниковые

записи - ему   было   все   равно:   пусть   читают,   пусть   обсуждают,   смеются,

плюются, надрываются, суетятся -   пусть   делают   что   хотят,   но   только   за

пределами его темного пространства, его Музыки; пусть только подольше,   хоть

несколько месяцев дадут ему возможность побыть с Нею, только   с   Нею.   И   он

позабыл о недавнем своем решении - ни за что,   ни   перед   кем   не   открывать

дверь. Только вот он решил побыстрее передать им эту тетрадь,   получить   эти

проклятые бумажки, на которые можно приобретать продукты   питания,   и   вновь

уединиться - только бы поскорее уединиться! И вот, покачиваясь в волнах этой

страдающей, надрывающейся   скрипичной   музыки,   он   бросился   назад   в   свою

комнату, схватил лежащую там   на   столе   тетрадь,   и   скомкав   ее,   метнулся

обратно. При этом вылетело несколько отодранных   прежде   листов,   но   он   не

обратил на это внимания - вот уже распахнул дверь, и... ослеп. То золотистое

облако, которое словно живое пульсировало за их спинам, оказалось совершенно

не выносимым для его привыкших к   темноте   глазам.   Потому   он   закрыл   свое

мертвенно бледное лицо   ладонями   и   отступил   -   даже   и   тетрадь   выронил.

Кажется, ему что-то говорили, но он не понимал слов - он только одного хотел

- чтобы поскорее все это закончилось, чтобы   вновь   он   оказался   наедине   с

Музыкой.

   Но Музыка была прервана!

   Тот поспешный, деловой голос, который принадлежал   Вениамину   Борисовичу,

обращался теперь к Виталию:

   - Вы не возражаете, что мы музыку выключили? А то   совершенно   невозможно

разговаривать...

   Не разжимая ладоней, Виталий простонал:

   - Включите... Включите пожалуйста!.. Я молю вас!..

   - Да что с вами? Вам плохо? Голова болит?.. У меня есть таблетки...   -   в

голосе Вениамина звучало искреннее участие.

   - Музыку... - простонал Виталий.

   Однако, его не послушали, ему вновь стали говорить про   таблетки,   а   еще

про то, что в квартире очень душно, что надо бы открыть окна, да и вообще   -

убрать все черные покрывало, "...а то как в гробнице". Наконец,   Виталий   не

выдержал - он разжал-таки уши, и отпихнув эту невзрачную, попавшуюся на пути

тень, метнулся из коридора в комнату - и вот уже вновь пронзительная мелодия

зарыдала. Виталий почувствовал некоторое облегчение - хотя нет -   все   равно

не было прежнего, тоскующего темного покоя - теперь в его квартире были   эти

суетные, пришедшие из того, чуждого мира. Вот, вслед за   ним,   вошли   они   в

комнату, двумя темными, расплывчатыми столбами стали против   дивана   в   угол

которого он забился. А он проклинал себя, что пустил   их,   и   все   порывался

вскочить, прогнать их прочь - он то чувствовал, что они хотят   изменить   всю

его жизнь, оторвать от музыки. Но он не решался вскочить - он только   сидел,

да все смотрел и смотрел на них, пытался понять, что же они говорят.

   А говорил все, в основном Вениамин Борисович, редактор же   газеты,   Петя,

лишь иногда поддакивал, оглядывался   по   сторонам   так,   будто   ожидал,   что

сейчас вот, из какого-нибудь угла метнется   на   него   призрак.   Вениамин   же

подробно расписывал то, что было Виталием услышано с самого начала - говорил

о   том,   что   некоторые   из   стихов    его    блещут    необычайным    талантом,

гениальностью   -   что   благодаря   ему,   Вениамину,   уже   многие   специалисты

подтвердили   это,   и   что   теперь   осталось   только   напечатать   книгу.   Вот

последние слова в этой длинной-длинной речи:

   - ...Многие, многие хорошие люди крайне заинтересованы   в   этом,   Виталий

Сергеевич. Будет проведена рекламная компания   по   радио   и   телевидению,   и

воссияет имя нового Александра Сергеевича!.. А?!.. Ну и музыка... Что ж   это

за музыка играет? Никогда не слышал этого скрипача... Кто ж это?..

   Тут Виталий вскочил - встал перед ними, весь трясущийся, исходящий жаром;

в полумраке глаза его вспыхивали так пронзительно, так ярко, что казалось   -

сейчас вот он испепелит их, да и сам   обратится   в   кучу   пепла.   И   голосом

религиозного фанатика он   стал   рассказывать   -   все-все   рассказал,   и   как

кассету нашел, и как жил потом, и их молил прислушаться к этой музыки   -   не

суетится, не бежать, но слушать и слушать, слезы лить. В   конце   концов,   он

пал перед ними на колени,   поймал   их   ладони,   принялся   целовать,   жаркими

слезами орошать, и все молил-молил -   сначала   и   Вениамин,   и   Петя   -   все

пытались прервать его проповедь, но потом сами невольно прониклись,   и   сами

не заметили, как и на их глаза выступили слезы -   даже   и   когда   поток   его

жарких слов иссяк, они стояли недвижимые, чувствующие на своих   ладонях   его

жаркие слезы, и не помнили уже, зачем пришли сюда, да и всей   своей   прежней

жизни тоже не помнили. И продолжалось   это   до   тех   пор,   пока   кассета   не

закончилась, пока музыка не оборвалась, пока не наступила неожиданно резкая,

звенящая тишина, в которой проступило гудение машины,   расплескивающей   лужи

на улице. Тогда они очнулись, тогда они заволновались, и хотя Виталий   хотел

переставить   кассету,   всеми   силами   пытались   воспрепятствовать   этому    -

говорили, что просто необходимо обсудить все в   тишине,   и   при   этом   очень

волновались,   переглядывались.   Наконец,    Вениамин    догадался,    и    очень

настойчиво стал предлагать Виталию покинуть "этот леденящий склеп", пройтись

по улице, что просто необходимо, так как "выглядит он очень нездорово".

   Виталий не слушал их, он несколько раз пытался прорваться к   магнитофону,

и каждый раз   получал   отпор   -   оба   редактора   были   настолько   перепуганы

случившимся с ними, что даже дрожали - никогда в их   литературную   жизнь   не

вмешивалось что-нибудь такое вот мистическое, а тут. И   Виталий,   совершенно

не слушая их уговоров, вновь забился в угол дивана,   да   так   и   сидел   там,

дрожащий, ждущий, когда же наконец они оставят его. Но они не оставили - они

вновь стали говорить про его гениальность. Между прочим,   Вениамин   задал   и

такой вопрос:

   - Что же - и телефон, выходит, вы   все   время   отключаете?..   Сколько   уж

пытались до вас дозвонится...

   - Нет у меня телефона... Нет и не надо!..   Возьмите   тетрадь   -   возьмите

все, что вам надо, и только тьму и Музыку - только их мне оставьте!..

   Но напрасны были моления Виталия. Действительно, Вениамин держал в   руках

подобранную в коридоре тетрадь, подобрал и те листы, которые выпали до этого

на пол - бережно вложил их. Теперь этот деловитый человек, переборов   первый

припадок страха, попросту   отпихнув   от   себя   все   мистическое   -   собрался

убеждать Виталия столь же настойчиво, как до этого он собирался трезвонить в

дверь. Вновь и вновь повторял он, что   "...нельзя   же   губить   себя   в   этой

гробнице", что "его ждет и признание и известность", что "...для начала надо

пройтись по свежему воздуху..."

   Это продолжалось очень долго - быть может час, а то и полтора -   если   бы

Виталий слушал Музыку, так это время промелькнуло для него в одно мгновенье,

однако, музыки не было -   был   только   это   настойчивый   дребезжащий   голос,

перемеживающийся с суетными возгласами с улицы, и Виталию показалось, что не

час, не два, но целые годы мучений, одиночества прошли -   и   он   сдался,   он

действительно   стал   чувствовать   духоту,   ему    грудь    сдавило,    страстно

захотелось вырваться на простор - он вскочил... Если бы его не приостановили

эти два редактора, то он выбежал бы на улицу в чем был   -   босиком,   в   этой

грязной, измятой одежке,   на   бомжа,   на   алкоголика   похожего.   Но   они   (в

основном, опять-таки, Вениамин), настояли, чтобы он умылся, побрился -   пока

он этим занимался (под надзором Вениамина), Петр сбегал в   магазин   и   купил

ему светлую рубашку, светлые брюки и ботинки...

   ...Спустя еще полчаса из подъезда   вышла   троица   вид   которой   заставлял

многих замедлять шаг, оборачиваться, однако же сами ее   участники   настолько

были   поглощены   беседой   и   чувствами   своими,   что   не    замечали    никого

окружающего. И, право - два преуспевающих, солидных мужчины,   а   между   ними

некая тень, которая того и гляди, от   какого-нибудь   неосторожного   движения

развалится - да   -   вид   у   Виталия   был   настолько   необычным,   что   первое

впечатление было, что   -   это   пришелец   из   иного   мира   -   некоторые   даже

вздрагивали невольно; и лишь   затем,   приглядевшись,   понимали,   что   -   это

все-таки человек.

   - Разве не прекрасна весна?.. Разве можно губить себя?..

   - Отпустите меня, пожалуйста...

   - Мы блага тебе хотим. Вскоре ты станешь по настоящему счастливым...

   - Я уже счастлив. Я счастливее всех вас... Нет - уже несчастлив, зачем вы

оторвали меня от Музыки...

   - Счастье сидеть в духоте? Во мраке? Слезы лить?.. Счастье - это   любить,

весне радоваться! Иногда   свет,   по   крайней   мере   -   стремление   к   свету,

проскальзывает в твоих стихах. Счастливым ты напишешь еще   более   прекрасные

вещи... Я даже и представить не могу, насколько прекрасные...

   - Выпустите меня, пожалуйста... - по щеке Виталия покатилась слеза.

                                                 *                       *                        *

   Затем для Виталия настал Ад. Он то думал, что самое   страшное   мученье   -

это пройтись по этой шумливой, раздирающей его помыслы, хаотичной улице, так

нет же - это было только преддверьем мучений еще больших - мучений,   которые

прежде не могли привидеться ему и в кошмарном сне. В тот же день его   повели

в какое-то помещение, в котором собралось довольно много мужчин и женщин,   в

основном   пожилых   -   все   они   без   умолку   говорили,   голоса   у   них   были

мелодичные, теплые и умные -   ему   хотелось   бежать   от   этих   голосов,   ему

казалось, что все   они   за   красивыми   построениями   скрывают   пустоту,   ему

казалось, что   к   нему   прилипли   сотни   жирных   пиявок,   он   хотел   от   них

отделаться -   отмахивался,   но   они   подходили   вновь   и   вновь,   улыбались,

спрашивали...

   Потом его отвезли домой, и оказалось, что дома уже кто-то   хозяйничает   -

молодая стройная девушка   заканчивала   уборку   кухни,   и   когда   истомленный

Виталий вошел, то бросилась к   нему   навстречу,   и,   вся   исходя   лучезарной

улыбкой, начала лепетать,   что   она   поклонница   его   творчества,   и   вдруг,

протянула ему книгу, на обложке которой была фотография бледного Виталия,   и

серебристыми, крупными буквами была выведена его фамилия. И   даже   ему   было

это удивительно, он спросил:

   - Что, уже издали?

   Ее глаза стали огромными, так и засияли теплыми слезами:

   - Да, да - уже ведь месяц прошел, как издали...

   - Да как же месяц, когда только сегодня...

   Он замолк, задрожал, схватился за раскалывающуюся от боли голову.

    - Что вы, что вы... бедненький... - тут он почувствовал, как   ее   теплая,

нежная ладонь легла на его лоб, и отдернулся - никогда прежде не прикасалась

к нему девушка.

   - Ведь сегодня только эти пришли... Ведь сегодня все началось...

   - Так ведь год прошел, как имя ваше стало известным.

   - Как же год?! - вдруг испугался, болезненно вскричал Виталия. -   Да   что

ты говоришь такое?!.. И что с моей квартирой?! Что ты сделала с нею?! Что Вы

сделали с нею?! Где мне теперь укрыться?! Где моя Музыка?!.. Где?!

   От открыл свое мертвенное лицо, и   теперь   судорожно   оглядывался   -   эти

вычищенные до блеска комнаты, этот свет повсюду... нет - он не хотел   этого,

его воротило от этих ярких, броских, правильных форм -   он   хотел   забвения,

смерти, Музыки. И он бросился в свою комнату, увидел,   что   там   уже   новый,

какой-то очень дорогой музыкальный центр - кипы кассет, компактов. Он   резко

обернулся - девушка   стояла   перед   ним:   стройная,   златовласая,   настоящая

красавица. Он не   хотел   этой   броской   красоты,   он   хотел   вновь   и   вновь

вспоминать ту, виденную когда-то, он заскрежетал   зубами,   и   с   мукой   стал

выплескивать из себя:

   - Вы что - думаете, наверно, что я совсем ничего не понимаю?..   А   вот   и

ошибаетесь - кое в чем я еще разбираюсь!.. Вы вторгаетесь в   мою   жизнь,   вы

мою квартиру присваиваете - не имеете права! Здесь моя собственность! Вон из

моей жизни! Вон! Или... Или я не знаю что сделаю...

   - Мы же познакомились вчера...

   - Что?!.. Да как же мы могли вчера познакомиться, когда вчера еще   хорошо

было, и только этот Виктор ко мне заходил, пустоту свою говорил!..

   - Год. Виталий, дорогой, год уже прошел. Прошлой весной все началось. Мне

тебя... Можно ведь на ты, да?.. Мне так тебя жалко!.. Я же, влюблена...

   - Куда ж этот год улетел?! Что я целый год делал?!.. Ну, рассказывай, что

со мной было за все эти месяцы?!

   - В основном - все конференции, съезды, интервью.   Но   у   вас   был   такой

страшный вид - вы словно уже мертвым были, а ответы ваши - вы иногда стихами

говорили, иногда рыдать начинали, иногда   молчали,   в   пустоту   глядели,   но

глаза то ваши все время пламенели. Ну вот опять на "вы"   -   я   очень,   очень

волнуюсь, понимаете...

   - Да... И стихи писал?!

   - Иногда, редко очень...

   - Да что ж это?!.. А Музыка то где?!

   - Музыка... Я не знаю о чем вы говорите... О чем ты, Виталий, говоришь. Я

же здесь только первый день. Видишь, как постаралась - ты же   мне   кредитную

карточку дал - позволил весь этот мрак благоустроить...

   - Да это ж бред! Вчера познакомились?!

   - Да, да... На вечеринке... Я в основном   говорила,   но   вы   же   со   всем

соглашались. Я так волнуюсь... Вы так и не дали автограф, да и   зачем   он   -

ведь мы теперь все-время вместе будем.

   - Прочь! Иди прочь!

   - Виталий, дорогой, вам же лечиться надо. Вы же очень, очень   больны.   Вы

же и мира не воспринимаете. Вы стихи прекрасные пишите, но сами то как бы   и

не живете...

   - Ведьма! - он схватил ее за плечи и   с   силой   встряхнул.   -   Отдай   мне

музыку и убирайся прочь!..

   Девушка и не пыталась вырваться, она   только   опустила   голову   и   громко

зарыдала. Виталий сам почувствовал боль, страдание, он выпустил ее плечи,   а

у нее ноги подогнулись и она уткнулась лицом в его плечо -   он   почувствовал

на груди ее жаркие слезы.

   - ...Тебе так плохо, ты такой одинокий. Пожалуйста, пожалуйста -   позволь

мне быть вместе с тобою...

   Он отвечал дрожащим, слабым голосом:

   - А я ведь и прежде предчувствовал, что ты придешь. Даже,   знаешь   ли,   и

речь для тебя уготовил. И вот теперь... Кажется, напрасно   я   все   те   слова

готовил... теперь все путается, с трудом вспомнить могу... Ты, понимаешь   ли

- ты пришла, чтобы разрушить все - всю жизнь мою; ты вовсе не любишь меня...

   - А... Ты почувствовал... Я же не говорила тебе! Или обмолвилась - но   ты

сразу почувствовал   -   всем   сердцем   люблю;   тебя   одно   -   пожалуйста,   не

отвергай. Я буду помогать, я вылечу тебя...

   - Где Музыка?! Ты только верни мне Музыку, и уйди! Оставь насовсем!   Все,

все оставьте... - тут он, в порыве страдания вновь схватил   ее   за   плечи   и

вновь встряхнул. - Мне очень больно! Мне среди   вас,   очень,   очень   больно!

Уйди, а я здесь все погружу во мрак, и будет Музыка. И все! Все!   Я   никогда

больше отсюда не выйду, потому что тошно! Тошно! Тошно   от   вашего   мирка!..

Тело умрет, как это хорошо... Ты говоришь, что я болен - а я говорю,   что   -

все вы! Все!.. Вы больны! Больны! Вы всегда в   пустоте   толчетесь,   сплошной

самообман, бесконечные иллюзии   вас   окружают!   Ты   запомни   -   я   в   каждое

мгновенье умираю! Уйди, дай умереть! Иди, и вертись в своем разумном   хаосе!

Дай мне тишины и музыки!.. У-й-д-и!!!

   И он, развернул ее, горько рыдающую, и, сильно толкая, вывел в коридор, а

там и на лестницу выпихнул, из всех захлопнул за ней дверь;   стал   закрывать

замок, и тут обнаружил, что и замок какой-то новый, блестящий - он   довольно

долго с ним возился, и, дождавшись наконец щелчка, повернулся и   метнулся   в

свою... впрочем уже вовсе и не в его, но преображенную, чуждую   комнату.   Он

стал рыться в кассетах - раскидал все их, но так и не нашел той, единственно

дорогой - он бы сразу узнал ее - то была изрядно потертая, для других   может

совсем неприметная кассета. Все же он стал   проверять   все   разбросанные   по

полу кассеты - ведь должна же была быть хоть одна копия, ведь   не   могли   же

оставить его без всякой надежды, в таком мучении. Однако, ни одной копии   не

было - все чуждая ему, негармоничная, даже и не музыка -   нет   -   белиберда,

еще худшая чем шумящий за окнами хаос. Как же отвратительно это яркое сияние

из начисто вымытых окон! Прежде всего он захлопнул форточки, и так хоть   шум

стал не таким режущим! Бросился искать занавеси, распахивал шкафы, тумбочки,

и   не   находил   даже   ничего   темного.   Наконец,   с   полчаса   так   пробегав,

просуетившись, он почувствовал сильную усталость - даже и ноги оцепенели,   и

он едва   смог   доковылять   до   своей   кровати   -   там   все   его   тело   разом

подогнулось, и он повалился лицом вниз, обхватив руками лоб, зажав уши -   он

решил, что лучше всего было бы умереть, и он смирился   со   своей   смертью   -

решил лежать так до конца. Долгожданная тьма нахлынула   стремительно,   и   не

было больше ни звуков, ни видений...

                                             *                       *                      *

   Очнулся он когда на улице развесил свои   загадочные,   темноватые   полотна

поздний вечер - и, хотя и из-за закрытых   окон,   но   шум   этого   опьяненного

весной города   врывался   в   комнату,   и   прежде   всего   Виталий   бросился   к

магнитофону - только схватившись   за   этот   новенький,   полированный   центр,

вспомнил все, и сжал голову от пронзительной, волнами   накатывающейся   боли.

Он не знал что делать, куда деться. Он   не   мог   больше   лежать,   не   мог   и

сосредоточиться - попробовал посидеть с зажатыми ушами, однако   и   это   было

невыносимо - как   бы   крепко   не   зажимал,   все   равно   слух   был   настолько

обостренный, что хоть   некоторые   звуки,   но   проникали   из   внешнего   мира.

Главное - не было музыки! Он пытался вспомнить ту пронзительную мелодию,   но

приходило   некое   невыразительное   гудение,   бормотание;   пытался   вспомнить

мгновение   встречи   с   Нею,   но   мгновение    представлялось    обесцвеченным,

безжизненным, и это было невыносимо тяжко,   ведь   мог   же   он   вспомнить   по

крайней мере то, как прежде он часами плакал - а теперь то   все   пустота,   и

этот невыносимый, вязкий, болезненный шорох, скрежет, стон безумной жизни за

окном -   и   он   вновь   схватился   за   раскалывающуюся   от   боли   голову,   и,

повалившись лицом на подушку, застенал: "Зачем... за   что   вы   это   со   мной

сделали?!.. Свободы... Дайте мне уйти..."

   Тут пришла мысль о самоубийстве - он бросился в ванную. Схватил маленький

стульчик и изо всех сил ударил им по зеркалу, раздался треск - часть зеркала

грудой осколков рухнула в   умывальник,   другая   осталась   висеть   подрагивая

уродливыми острыми гранями. Он не останавливался -   существование   настолько

опротивело ему, что он в то же мгновенье из всех сил надавил на   эти   острые

грани запястьями своих рук - почувствовал боль, но она   была   даже   приятна,

помогла заглушить душевное страдание. Темные ручейки потекли по стеклу,   вот

уже и раковину затемнели - нет - это была   еще   не   артериальная   кровь,   он

просто изуродовал   свои   руки,   но   еще   не   нанес   раны,   которая   была   бы

смертельной. Надо было еще раз ударить... Но тут   он   испугался,   что   после

смерти не будет ему   покоя,   что   там   вовсе   и   не   тьма,   ни   Музыка   душу

пронзающая,   но   свет,   но   голоса.   Тут    вспомнились    виденные    когда-то

давным-давно, толи в детстве, толи в иной   жизни   репродукции   средневековых

художников - изображения рая или ада. Рай - светлые сады, ад   -   наполненные

огнями   и   воплями   грешников   пещеры   -   теперь   и   то    и    другое    место

представлялось ему одинаково жутким, и он вспомнил также, что оттуда уже нет

возврата, и тут же вырвался из ванной - остановился теперь на   кухне,   перед

окном из которого выплескивались потоки вечернего света - в этом свете   стал

рассматривать свои запястья - это было   кровоточащее   месиво,   из   которого,

словно шипы, торчали обломки стекла - медленно, очень осторожно принялся   их

вытаскивать, боялся ненароком повредить артерию   -   даже   и   чувствовал   эти

артерии, чувствовал как по ним, раскаленным   жилам,   стремительными   рывками

прокатывается кровь, чувствовал,   что   некоторые   из   стеклянных   вкраплений

совсем от них близко, что стоит только сделать одно неверное движение, и все

будет кончено - никто уже ему не поможет...

    Сколько же было этих игл! Сколько!.. Он вырывал и вырывал, а в его   плоти

оставалось еще так много!.. Вот сделал неудачное, резкое   движение   рукой   и

почувствовал, как одна из них прикоснулась к этой раскаленной   жиле   -   стал

осторожно вынимать, но рука дрожала - он чувствовал слабость, дурноту... Нет

- слишком сильно дрожала рука, слишком велико было его волнение.

   И смерть - то к чему   он   с   такой   страстью   недавно   стремился,   теперь

ужасала его. Он чувствовал, что не будет после этого прежних чувств, Музыки,

но будет хаос, боль, Ад. Вот вновь попытался вытащить эту иглу, схватился за

нее дрожащей   рукой,   резко   дернул   -   боль   резанула   по   руке   до   самого

предплечья, раскаленным вихрем пронзила все тело, кровь обильно закапала   на

пол. Он застонал, потом вскрикнул -   но   тут   же   почувствовал   и   некоторое

облегчение - нет - артерия еще не   была   разодрана;   он   просто   еще   больше

изуродовал запястье. И тут в дверь раздался звонок   -   настойчивый,   долгий;

затем застучали, и вот голос - голос той девушки, которая   был   с   ним   этим

днем:

   - Виталий! Открой! Слышишь?! Что там с тобой?!.. Открой   же!..   Я   помогу

тебе!.. Виталий!..

   И тут он понял, что все это время она просидела   на   лестнице   возле   его

двери; просидела в тоске, в напряженном ожидании - все время вслушивалась, и

должно быть слышала грохот из   ванной,   подскочила   к   самой   двери,   хотела

звонить, кричать, да так и замерла - не смела, еще не была   уверена,   что   с

ним случилась какая-то беда, просто не хотела в это верить. И   вот   Виталий,

впервые за   долгое-долгое   время   почувствовал   нежное,   сильное   чувство   к

некоему стороннему человеку, к человеку пришедшему из хаоса. Теперь, впервые

за долгое-долгое время, ему было жутко   от   одиночества;   от   того,   что   он

теперь один на один со смертью, и никто не сможет ему помочь   -   а   страстно

хотелось чтобы был хоть кто-то, кто бы стоял рядом - и тогда он   бросился   к

двери, и попытался открыть ее левой рукой (правой   он   боялся   пошевелить   -

стеклянная игла упиралась в артерию, которая и так уже   была   повреждена,   и

при каждом сильном ударе раскаленной крови грозилась разорваться).   Но   ведь

это был новый замок, и он совсем, совсем не знал,   что   тут   можно   сделать.

Даже и позабыл, что можно включить свет - ковырялся   в   потемках,   а   совсем

близко, в   шаге;   казалось,   что   прямо   в   раскаленной   голове   его   звучал

тревожный, рыдающий голос девушки,   которая   требовала,   чтобы   он   поскорее

открывал дверь. Наконец, когда она выкрикнула:

    - Ты ведь не можешь?!..   Что   то   страшное   случилось,   да?!..   Сейчас   я

соседей позову!..

   Тогда он приник к щели и захрипел:

   - Нет, нет - только не зови никого. Они будут шуметь - будет грохот...

   На несколько   мгновений   воцарилась   тишина,   и   за   эти   мгновения   мрак

сгустился настолько, что уже ничего не   стало   видно   -   и   тогда   вновь   ее

рыдающий голос:

   - Нет,   нет   -   я,   все-таки,   позову.   У   тебя   голос   такой,   будто   ты

умираешь...

   -   Нет,   не   говори   так...   Умирать   страшно...   Здесь   так   темно...   Я

ничего-ничего   не   вижу;   только   темные   контуры,   все   расплывается,    все

дрожит... Ведь ты же где-то совсем рядом - пожалуйста, поддержи меня   -   мне

страшно уходить в неизвестность. Я не знаю, что ждет меня там...

   И тут отчетливо, прямо рядом с ним, раздались ее пронзительные рыданья   ;

и   он   в   этом   темном   полузабытьи   настолько   был   уверен,   что   вот    она

действительно стоит рядом с ним, что даже и почувствовал ее теплое, ласковое

дыханье; даже показалось ему, что и очи   ее   нежные   перед   собою   видит;   и

настолько был уверен, что сейчас вот она поддержит его,   поможет,   что   стал

оседать - она же слышала каждое его движение, каждое дыхание, и   вот   теперь

вскрикнула в мучении, и стала звонить в двери соседей, она кричала, звала на

помощь, и уже раскрывались те двери, слышались шаги, встревоженный голоса.

   Ну а Виталий уже полностью опустился на   пол,   лежал,   слушал;   ему   было

хорошо - нынешние его ощущения были сходны с   теми,   которые   он   испытывал,

когда слушал   Музыку.   В   дверь   застучали,   загремели   какие-то   совершенно

незнакомые голоса, но это было уже не важно - среди них,   был   и   ЕЕ   голос,

только ЕЕ и слышал Виталий. Потом удары в дверь усилились, ну а   дальнейшего

он уже совершенно не помнил...

                                           *                         *                         *

   После мрака Виталий очнулся в просторной, светлых тонов комнате;   была   и

мебель, стояла какая-то электронная техника; вымытые   окна   были   распахнуты

настежь, и прямо за ними шелестела пышной кроной белоствольная береза,   одна

из веток даже свешивалась через подоконник в комнату.

   Перед его кроватью сидела на кресле та самая   девушка,   она   держала   его

руку, и нежно улыбалась, очи ее были   немного   уставшими   -   видно   какое-то

время, в заботах об Виталии, она совсем позабыла,   что   такое   сон.   Теперь,

увидев что он очнулся, она даже вскрикнула, поднесла   его   ладонь   к   губам,

несколько раз поцеловала, улыбнулась и... заплакала.

   - Ты красива, когда по твоим щекам текут слезы... - прошептал Виталий.   -

Так чувства твои более искрении... А теперь - перережь мне вены, перережь   и

себе - держи меня за руку. Мы умрем вместе, там за   пределами...   Ты   только

должна пообещать, что ты будешь петь, что будет Музыка...

   - Что ты такое говоришь? Виталий?! Ты   плохо   себя   чувствуешь?!   Ты   еще

болен?!..

   - Что же дальше?

   - Что?..

   - Что же дальше?! Вот ты сейчас сидишь, целуешь; ну а что будет   дальше?!

Здесь же пусто! Здесь так пусто!..

   - Я не понимаю...

   - Чувств искренних нет! Трясина!.. Понимаешь - гниль, болото ненавистное!

Воротит от всего этого! Зачем этот свет, береза, мебель, техника -   зачем   я

это вижу - мне это не о чем не говорит, это чуждо моему сердцу...

   - Милый...

   - Какой же, милый?! Я ошибся в тебе - надо же так   -   на   одно   мгновенье

поверил, что ты - это Она. Ну ничего-ничего - не удалось, ведьма!   Убирайся!

Хочешь овладеть мною!.. Чтобы я забыл про Нее, чтобы стал частью вашей суеты

ненавистной... Нет, нет, нет...

   - Стихи...

   - А-а-а!!! Стихи!!! Вот оно что - стихи! Да лучше бы   я   их   и   не   писал

вовсе! Узнала - книжечку увидела и полюбила...

   - Но ведь в них вся душа твоя! То что ты мог бы сказать языком   -   сказал

пером. Я тебя выслушала...

   - И полюбила?!

   - Да - полюбила! Люблю! Люблю тебя всей душою!   Позволь   мне   остаться   с

тобою; позволь разделить твою боль   и   твою   радость,   позволь   стать   твоей

помощницей, или, если захочешь, рабою...

   - В-О-Н!!!

   - Почему такая жестокость?

   - В-О-О-Н!!!!

   - Я же душу тебе открыла...

   - В-О-О-О-Н!!!!!!

   - Да, я уйду, я уйду...

   По щекам девушки катились слезы, и каждый, кто взглянул бы на нее,   сразу

бы понял, что боль ее непритворна,   что   она   испытывает   муку   адскую,   что

сейчас и смерть ей мила, лишь бы только избавиться от этого надрыва. Однако,

Виталий не видел ее, так как от последнего вопля - вопля от которого смолкли

разговоры на улице, от которого   весь   дом   замер,   стал   прислушиваться,   а

кто-то даже начал звонить в милицию - от этого   вопля   он   сорвал   голосовые

связки, и теперь перегнулся в кровати, и кашлял, кашлял,   кашлял...   Девушка

все-таки еще нашла в себе силы, чтобы взять   стакан   с   водою,   подать   ему,

однако стакан он выбил, и змеею ядовитой, разъяренной зашипел:

   - Убирайся прочь, ты... Убирайся!.. Влюбилась в мою известность!.. Книжку

мне за автографом сует!.. Да знаешь где твое место?!.. Вот и иди туда!!!.. А

мне... Мне Музыку!!! Я же в АДУ! В АДУ Я БЕЗ ЭТОЙ МУЗЫКИ!!!..

   Девушка ничего больше не говорила, но при этих его словах так побледнела,

что, казалось, ей отказало сердце, что сейчас вот она   упадет   замертво.   Но

нет - она еще была жива, она, пошатываясь,   вылетела   из   комнаты,   хлопнула

дверью.

   И тогда Виталий почувствовал, что - это опять Музыка, что это   страдание,

что он не сможет остаться без Нее, без этой девушки   ни   мгновенья   -   и   он

вскочил с кровати, и он, как был, в одном нижнем белье вылетел на   лестницу,

в вихре промчался через несколько пролетов, и там нагнал Ее,   перехватил   за

руки, пал перед ней на колени   -   стал   лепетать   какой-то   вздор;   кажется,

клялся в вечной любви, молил о прощении...

                                           *                        *                          *

   Она простила его, более того - в тот же день он узнал   и   ее   имя.   Вика.

Красивое женское имя, впрочем - все женские имена красивые, и, кажется,   что

так называется какой-то цветок.

   Свадьба   случилась   через   месяц.   Здесь   можно   привести    ма-а-аленький

отрывочек разговора состоявшегося незадолго перед свадьбой.

   Виталий: ...Так зачем нам этот обмен кольцами, клятвы в вечной любви?..

   Вика: Чтобы перед богом, перед вечностью закрепить союз нерушимый. Знаешь

ведь, бывает так - что-нибудь светлое придумаешь, в голове оно   промелькнет,

а потом уж и не вспомнишь, а если бы записал - так бы и осталось навсегда.

   Виталий: Понимаю, понимаю... Но разве же любовь на бумаге запишешь -   она

или есть, или нет ее.

   Вика: Зато совесть всегда   есть.   Перед   детьми   совесть...   Ну,   а   если

совести нет - это уж и   не   человек   вовсе.   Всегда,   как   о   свадьбе   нашей

вспомнишь и совесть в тебе проснется...

   Виталий   не   хотел,   чтобы   на   их   свадьбе   присутствовал   хоть    кто-то

посторонний. Только по необходимости согласен был   съездить   в   Загс,   ну   а

потом - вырвавшись из той круговерти,   провести   вечер   и   ночь   в   темноте.

Конечно, Вика была против, и с присущей ей энергией   принялась   переубеждать

Виталия. Он не мог сопротивляться, он со всем очень быстро соглашался,   и   в

конце концов устало выдохнул, что она может устраивать все как   захочет.   Он

где-то в глубине осознавал, что ведет себя сейчас   как   тряпка,   но   ему   уж

действительно было все равно, он очень истомился - ведь не было Музыки, было

суеченье, был Ад. Вновь он порывался к самоубийству - теперь замирал,   глядя

на свои иссеченные старыми шрамами запястья, и ему   становилось   жутко;   ему

представлялось, что всю вечность не будет уже Музыки, и   отбрасывал   лезвия,

хватался за голову, стенал как зверь в клетке...

   Но перед самой свадьбой, он уже не испытывал   этой   боли.   Была   пустота,

было не знание что делать. Он по несколько часов   кряду   мог   вылеживать   на

диване, и глядел то все в одну точку, и совсем ничего не видел,   ни   слышал;

ни одна мысль не посещала его в эти часы.

   Сыграли свадьбу. Там было   много   приглашенного   Викой   народа.   Кажется,

куда-то   поехали.   Открывали   бутылки   с   шампанским,   смеялись,   толкались,

кричали "Горько!", и почему-то под эти крики Виталий должен   был   приближать

свое лицо к лицу Вики, и прикасаться к ее губам своими. Он не понимал, зачем

это делает, не понимал, зачем все это вообще, но и не противился этому - ему

иногда шептали слова,   которые   он   должен   был   произнести,   и   он   усердно

повторял их, как робот повторял бы заложенную в него программу. Затем, когда

все выплеснули свою энергию в никуда и утомились, наступила брачная ночь,   и

Виталий так же сделал то, что от него требовалось - опять-таки не   испытывая

ничего, кроме простого, животного удовлетворения. После удовлетворения, Вика

попросила, чтобы он повторил - он повторил несколько раз, а затем заснул.

   Он спал очень долго, а   когда   проснулся   -   Вика   приготовила   для   него

завтрак, который он весь съел, поблагодарил ее, некоторое время   полежал   на

кровати. Вика спрашивала у него впечатления о свадьбе,   и   Виталий   отвечал,

что впечатления хорошие, тогда Вика стала спрашивать его мнения о каждом   из

гостей, но он никого не помнил, и она сама   их   описывала,   он   же   повторял

некоторые ее фразы. Потом она оставила его, он еще некоторое время ни о   чем

не думая пролежал, а потом пошел в туалет.   Потом   они   пообедали.   Потом   -

вновь занимались сексом, или, если кому   хочется,   пожалуйста   -   "любовью".

Потом, уже при вечернем освещении, обнаженная   Вика,   изображая   по-видимому

музу, стремительно прохаживалась по комнате, и декламировала стихи   Виталия,

затем спросила - не хочет ли он написать что-нибудь нового, Виталий   сказал,

что   не   хочет;   тогда   она   попросила   вновь   заняться   "любовью",   и    они

занимались; затем -   поужинали,   и   решили   выйти   на   балкон,   полюбоваться

звездами. Стояли, любовались - Виталий ничего не чувствовал;   он   знал,   что

там бесконечный простор, но не понимал, какой в нем смысл   -   Вика   сказала,

что звездное небо прекрасно, и Виталий согласился к ней; вновь они вернулись

в комнату, и вновь занимались "любовью". На следующий   день   повторилось   то

же, что было накануне. Потом прошел еще один день, за ним еще и еще и еще   -

с ужасающей подробностью все повторялось и повторялось...

   -------------------------------------------------------------------------

-----------------------------Несмотря   на   свою   ужасающую    однообразность,

время   отнюдь   не   тянулось   для   Виталия   -   о   нет   -   оно   летело    более

стремительно, чем когда бы то ни было. Он просто не замечал его хода, но   не

от того, что оно было наполнено какими-либо сильными чувствами,   а   от   этой

ужасающей пустоты, однообразия. Для кого-то, быть   может,   это   казалось   бы

полноценной   счастливой   жизнью   -   для   него,   против   прежних,   сильнейших

порывов, когда он один, во мраке исходил слезами - это была самая   настоящая

пустота. Конечно,   сидение   дома,   еда   и   занятие   "любовью"   не   было   тем

единственным, чем занимались они в ближайшие после свадьбы недели. Так   Вика

предложила съездить прокатится на теплоходе, и сколько-то,   кажется   неделю,

Виталий проводил или в каюте или на палубе, обнимая   ее   за   талию,   и   видя

гребешки волн, зеленые   берега,   и   все   прочее,   вплоть   до   лебедино-белых

церквей, которые возвышались на холмах - все это ни о чем   не   говорило   его

сердцу, и он не понимал, зачем это видит.   Но   не   страдал,   не   страдал   он

больше - была усталость, смирение. Когда была возможность заснуть он тут   же

проваливался в черное, бесчувственное забытье...

   Потом, когда они вернулись,   Вика   вновь   собрала   всяких   родственников,

друзей, знакомых - все они сидели за столом обильно уставленным всякой   едой

и выпивкой, в большой, светлой комнате - в той самой   комнате,   где   Виталий

прежде проводил столько трагических, пронзительных часов - в которой   ничего

уже не осталось от того, прежнего мрака.

   Где-то по истечении полутора или двух часов от начала   застолья,   Виталия

стало тошнить. Он никому не сказал причины - а на самом то   деле   его   стало

тошнить от этих дергающихся рож, от того, что Вика чуть ли   не   каждый   день

рассказывал про них - вот они сидят, бормочут, чокаются...

   И уже в ванной-комнате, куда его отвел Виктор, уже отступив от   раковины,

куда зажурчала смывающая вода, он прошептал своему старому другу:

   - Не могу я так больше. В аду сейчас...

   - В аду ты полтора года назад был. - немедленно парировал   друг.   -   ...И

надо ж - в лучшем магазине берем, и там все та же   подделка...   Или,   может,

настоящая - может, наш желудок к такому кушанью непривычен, а?

   - Что ты такое говоришь? Зачем?.. Я же в аду   сейчас!   В   аду!..   Полтора

года прошло?! Уже полтора года?!..

   - Тихо-тихо, что это ты так закричал?

   - Да, да - я же теперь вынужден говорить шепотом, чувства свои   скрывать.

Я же умер полтора года назад, когда эти пришли и вытащили меня из   Тьмы,   из

Музыки в эту большую, постылую жизнь. Все верчусь,   суечусь,   говорю   что-то

никому не нужное, забывающееся - и мне ведь тоже ненужное, даже   ядовитое   -

душу мне отравляющее. Говорю и делаю   то,   что   совсем   не   хочу   делать,   и

остановиться   то   никак   не   могу.   И   все   это   окружающее   на   то    только

направленно, чтобы забыл... чтобы ЕЕ забыл, чтобы Музыку забыл...

   - Нет-нет. Ты в зеркало на себя посмотри. Ну хорошо   -   сейчас   ты   не   в

лучшем виде, но   даже   и   так,   не   в   лучшем   виде,   ты   несравненно   лучше

выглядишь, чем полтора года назад. Посмотри - загар, явное пополнение   -   да

ты на человека стал похож, а не на ту засушенную мумию, которая прежде была.

Ты внешне выглядишь здоровым, значит и в душе...

   - Что в душе, что в душе?!.. - резко прервал его Виталий.

   Но тут и Виталия прервали - резко застучали в дверь   ванной;   и   одна   из

приглашенных девушек, судя по голосу уже в сильном подпитии стала требовать,

чтобы они возвращались к столу, потому что де все ждут не дождутся   Виталия,

когда же он прочитает новые стихи. Виталий,   ничего   ей   не   отвечая,   вновь

громким голосом заговорил, обращаясь к Виктору:

   - Вот видишь, новых стихов от меня ждут. Ждут-ждут не дождутся! Какие   же

тут могут быть стихи, когда я   в   такой   трясине   живу!..   О,   по   настоянию

женушки, я еще клепаю что-то, кажется   еще   связанное   рифмой,   но   уже   без

прежнего чувства, жиром заплывшее, пустое. Ну, какие же   тут   чувства   могут

быть, когда я не страдаю, не плачу, но только все время   в   потолок   смотрю,

"любовью" занимаюсь и жру. Все это   гнусно,   гнусно,   гнусно   -   тысячу   раз

гнусно! От этого меня тошнит!..

   - Виталий, опомнись. Тебе вино в голову ударило! Голову под холодный   душ

поставь, и...

   - Что "и"? Что же "и"?.. Опять в кому впаду, да?! Опять буду говорить то,

что не хочу говорить, видеть то, что не хочу видеть, от чего воротит?!..   Ну

уж нет - не   надо   мне   ничего   этого,   сейчас   вот   высвободилось   то,   что

накипело, сейчас им все-все выскажу!..

   И он отпихнул Виктора, распахнул дверь ванной - при   этом   едва   не   сшиб

подвыпившую девушку, которая конечно же так и стояла там, и все   внимательно

слушала. Он схватил девушку за руку, и ворвался в большую   комнату,   где   на

самом то деле никто и не ждал его стихов - всем   им   не   было   дело   до   его

чувств, но они уже, как это часто бывает в больших компаниях,   разбились   на

маленькие группки, и в каждой   обсуждали   что-то   свое   -   кто   огород,   кто

погоду, кто цены в магазинах, кто даже и его Виталия "хорошее" поведение.

   - Сейчас я покажу вам хорошее поведение! - пророкотал Виталия, и отпихнул

ту подвыпившую девушку с такой силой, что она ударилась о шкаф,   вскрикнула,

закрыла лицо руками, зарыдала - бросилась в коридор. - Сейчас я   устрою   вам

хорошее поведение! Стихи мои захотели послушать?! Сейчас услышите! Шедевр!

   И   тогда   он   бросился   в   соседнюю,   прежде    пустовавшую,    но    теперь

переделанную для его писательских нужд комнату. Там тоже   все   было   светло,

стояла дорогая импортная мебель, а роскошным креслом за   письменным   столом,

мог бы похвастаться какой-нибудь негодяй из кожаного кабинета.   Он   не   стал

садиться в это кресло, он схватил блокнот, ручку, и согнувшись, стремительно

стал там что-то записывать.

   Оставшиеся   за   столом   гости   испуганно   переглядывались,    обменивались

односложными репликами: "Что с ним? - Не знаю" или "Может скорую вызвать?   -

А что, думаете, горячка?", наконец "Вика, ты   хоть   иди   посмотри   за   своим

мужем".

   А Вика сильно изменилась за последние   месяцы.   Она   пополнела,   во   всех

чертах появилась некая   пышность,   и   ясно   было,   что   лет   через   двадцать

превратится она в эдакую бабищу-командиршу, ту самую, что и   коня   на   скаку

остановит и в горящую избу войдет. В бабищу   мир   для   которой   сузиться   до

кухонного пяточка с бесконечным перетаскиванием кастрюль, сковородок, банок,

склянок, супов и пельменей. Глядя на нее представлялся этакий живой,   мягкий

самовар,   которому   для   существования   необходимо   обосноваться   в    некоей

квартире, в   семье   -   и   вот   тогда   этот   самовар   будет   из   года   в   год

передвигаться из комнаты в комнату, пыхтеть, время от времени   выпускать   из

своих недр детей, и все разрастаться, разрастаться. По крайней мере,   уже   и

за те полгода, которые минули со дня их свадьбы, Вика уже не звенела   чистым

голосом, но вот теперь поднялась с некой тяжестью,   с   ленью,   вот,   того   и

гляди сейчас заворчит-заворчит, руки в бока вставит, пойдет да и   набросится

на своего муженька, как медведица. Она и пошла в его комнату,   хотела   дверь

закрыть и там, наедине, прошипеть   что-нибудь   ядовитое,   так   как   хотелось

скандала - за все эти месяцы не было повода, но вот теперь   наконец-то...   -

просто необходимый элемент семейной жизни.

   Однако, двери она не успела закрыть, так как Виталий уже написал то,   что

хотел - и ушло у него на это не более двух минут. Он пробежал, он   оттолкнул

ее в сторону, и вот уже стоял перед гостями, некоторые из которых поднялись,

стояли напряженные, готовые бросится на него, если он продолжит буйство.   Но

гости молчали, выключили и некое жалкое подобие Музыки,   которое   все   время

булькало и подвывало в углу. В совершенной тишине прочитал   он   им   то,   что

записал в эти две минуты:

   - Мне не надо ваших чувств поганых,

   В них ложь и пустота - я ненавижу вас!

   И мутит душу мне от ваших рож тупых и пьяных,

   Вы ждали слов, и вот вам мой рассказ:

   Я жил в обители своей среди видений,

   Во мраке, но во мраке - вечности стезя,

   Я жил питаясь от ветров голодных дуновений,

   В стихах обрывки музыки ловя.

      Я жил, и вспоминал одно мгновенье,

   И встречи миг, - любовь вела меня;

   Очей далекое свеченье

   Питало страсть поэзии огня.

   Я жил, но жизнь закончилась как только,

   Проник в обитель солнца свет;

   И я кричу, и я кричу, поскольку,

   В душе моей уж прежних чувствий нет!..

   И вы собрались здесь, чтоб пить, смеяться,

   Здесь, в комнате, где прежде храм мой был;

   И ждали, верно, что и я вдруг стану с вами надрываться,

   И в гнусности ввергать свой пыл!..

   Да - я устал, и не живу уж боле,

   Пред вами тень былого уж стоит;

   Но видите - еще дрожит душа от вашей соли,

   Под пеплом искра все ж еще горит...

   Он пророкотал эти, записанные без останова, в две минуты строки   с   таким

сильным, пронзительным, рыдающим чувством, что многие заплакали. Кто-то, уже

действительно сильно пьяный, даже опустился перед ним на колени, но   Виталию

стало настолько тошно от этой мерзости, что он перехватил   его   за   руку,   и

одним сильным рывком поставил на ноги, и проволок в коридор. Тут же метнулся

обратно в комнату, и зарычал:

   - Во-о-он! Все! Все Во-он!!..

   И я не стану описывать ту сцену, которая разыгралась следом   -   это   была

весьма гнусная семейная сцена, в которой Виталия   обвиняли,   что   он   совсем

тронулся умом, что он не может сдерживать себя, и проч. Причем, больше всего

его обвиняла Вика. У нее даже случилась истерика, она и руки   заламывала,   и

волосы драла - наконец, стала бросать со стола посуду -   в   общем,   ее   саму

пришлось   удерживать...   Спустя   полчаса   последние,   во    всю    обсуждающие

случившееся гости ушли, остались только: Виталий, Вика,   и   еще   ее   мать   и

отец, которые решили "помочь дочке в случае   чего";   хотел   еще   остаться   и

Виктор, однако, Виталий выпроводил его -   он   хотел   бы   остаться   в   полном

одиночестве, закрыть все поскорее темными шторами, услышать Музыку - да   что

говорить! - этого он хотел больше всего на свете. Однако, стоило ему   только

неосторожно заикнуться об этом, как на него обрушился такой   град   попреков,

что он попросту зажал уши, бросился в свою комнату,   и   сидел   там,   в   этом

роскошном, ненужном, не замечаемом им кресле - сидел   уткнувшись   головой   в

стол, и все стенал, стенал, стенал. Кто-то подходил к нему, тряс   за   плечо,

однако - он ругался, он выплескивал самые грязные слова какие только знал, и

молил, молил, молил, чтобы все-таки оставили его в одиночестве.

   Закончилось тем, что вызвали врача. Виталия осматривали, и он   больше   не

сопротивлялся - к этому времени вспышка уже прошла, он   вновь   погрузился   в

апатичное состояние; бормотал что-то, что хотели от него услышать; и вот,   с

наступлением сумерек, на коленях вымолил прощения у Вики,   и   предварительно

поклялся, что подобная выходка больше никогда не повторится. Это   ведь   Вика

хотела, чтобы   он   молил   на   коленях   -   глупая   бабья   спесь,   вычурность,

театральность; она ведь и сама понимала - в глубине души своей понимала, что

все это не по настоящему, что и не может быть по настоящему   потому   только,

что и не было между ними никогда настоящей любви. Знала,   знала   ведь   Вика,

что никогда, за все эти месяцы не промелькнуло хоть на   мгновение   в   сердце

Виктора любовь к ней - что он любил либо ту иную, Звезду,   Музыку;   либо   уж

никого не   любил.   Потому,   от   понимания   этого   глубинного,   от   осознания

несчастья своего, она и сцену днем устроила. Ну а теперь то, устала мучится,

захотелось обмануть себя, и вот эта пустая   рыцарская   белиберда   -   колени,

преклонения, в конце концов даже потребовала, чтобы он прочитал одно из тех,

давным-давно   написанных   стихотворений   -   и   ведь   знала   же,   что   не   ей

посвящено, так все равно попросила (все равно, что заставила)   -   и   Виталию

пришлось прочитать, да   еще   и   слезы   пролить,   и   ладошку   ее   поцеловать.

Впрочем, я нисколько не собираюсь оправдывать Виталия, я   вообще   воздержусь

от каких-либо комментариев к тем роковым событиям, которые разыгрались в   ту

же ночь.

                                              *                         *                       *

   В ту ночь Виталий почувствовал, что больше   не   сможет   так   существовать

дальше. Он лежал рядом с Викой, глядел в потолок - неведомо сколько   времени

лежал так и глядел без всякой мысли, не замечая хода времени. Но вот, словно

разряд раскаленный в голову ему ударил - просто осознал он, что так   же   вот

лежал и неделю и месяц назад, что так же, в этой   ужасающей,   отвратительной

пустоте будет продолжаться и год, и два, и три - все то же самое. И он будет

тупеть, забывать - он покосился на жену; вот она лежит, со следами ожирения,

удовлетворенная, наевшаяся, похрапывает   -   негромко,   совсем   негромко,   но

каким же отвратительным, грязным показался ему этот звук! И   еще   он   ощутил

омерзения от того, что лежит с ней в одной кровати -   ему   представлялся   не

живой, любимый человек, но отвратительный кусок мяса. Он   стал   подниматься,

и, хотя сделал этот очень   неаккуратно,   ни   одна   пружина   не   скрипнула   -

кровать то тоже была новехонькой.

   И билось в   его   голове:   "Знаю,   знаю   -   они   назовут   все   эти   порывы

нездоровыми. Скажут, что надо лечится, да и много-много еще чего наплетут...

Но вновь и вновь задаю и им, и себе вопрос - кто Вы? Зачем   Вы?   Что   вы   со

мной делаете, и ради чего?.. Почему вы   считаете,   что   сидение   за   столом,

бормотание всякой чепухи, бесцельные дни, бесцельные дела - все это тленное!

- все это, по вашему   истина,   в   этом   предназначение   человека,   ну   а   я,

удалившийся от всего этого, постоянно страдающий, каждый мгновение умирающий

во мраке - я болен?!.. Почему же тогда вы так   восторгаетесь   моими   стихами

написанными именно в то, по вашему "безумное" время. Почему же вы отвергаете

ту мою жизнь, а то, что та   жизнь   породила,   с   таким   восторгом   пытаетесь

постичь?.. Ведь и письма же писали, что рыдают над моими стихами!..   А   ведь

стихи эти, стишки эти - есть ни что иное   как   блеклая   тень   тех   истинных,

сильных чувств, которые я тогда испытывал!.." - Здесь приведены мысли эти, и

даже трудно поверить, что не кричал   он   их,   что   стоял   все   это   время   в

полумраке, посреди комнаты; стоял без всякого движенья, и если бы только кто

подошел к нему, так и услышал бы как часто-часто бьется его сердце...

   А дальше уж не мысли отдельные, но только лишь порывы изжигающие, вихри в

нем остались - он чувствовал, что либо сейчас же вновь услышит музыку,   либо

пойдет в ванную и перережет вены (и уж все равно, что там, за   этой   смертью

будет - лишь бы только сбежать от этого ненавистного существования) либо же,

последнее - он просто-напросто лишится рассудка. И так   это   ясно   пред   ним

предстало - этот выбор один из   трех,   что   он,   конечно   же,   устремился   к

первому, самому лучшему для себя - к поиску кассеты.

   Он, конечно, много-много раз до этого выспрашивал у жены,   не   видела   ли

она той   темной,   старой   кассеты   без   всяких   надписей,   и   она   неизменно

отвечала, что нет. Наверное, всякий человек в здравом   уме,   понял   бы,   что

всякие поиски тщетны - однако, Виталий все-таки принялся искать.   Он   прошел

из спальни в ту комнату, в которой за несколько часов до этого рокотал перед

пьяными гостями свое новое стихотворение - в ту комнату, где прежде   жил   он

во мраке, и начал настойчивые   поиски.   Несмотря   на   то,   что   в   душе   его

бушевали, изжигали его вихри, он ни на мгновенье   не   забывался   -   старался

совсем не шуметь, так   как   понимал,   что   жена   может   проснуться,   придти,

включить свет, начать выспрашивать, а он бы не смог лгать, он бы выложил все

так, как было - и уже знал, что Вика тут же обрушилась на него   с   упреками,

стала бы даже голосить,   что   "он   совсем   тронулся",   что   "через   скоро   и

кусаться будет". И так это ясно пред ним предстало, что он даже   выпрямился;

возвышался теперь со сжатыми кулаками над диваном, и хрипел -   одним   горлом

хрипел, так что выходил этакий страшный, похожий на агонию звук.

   Как же он ненавидел теперь ту, которую по   какой-то   роковой   случайности

звал своей женою! "Да кто она, чтобы обвинять меня, чтобы мешать делать   то,

что я хочу!.. Кто ей давал право   так   унижать   мою   душу?!   Фурия,   Гарпия,

Горгона!.. Ненавижу! Ненавижу! Змеюка ядовитая, в клеть   меня   засадила!   Да

пусть только попробует помешать, я... я убью ее!"

   Должно быть, в одно мгновение этот страшный, нечеловеческий   хрип   достиг

такого   предела,   что   и   Вика   что-то    услышала,    забормотала    во    сне,

перевернулась на другой бок - Виталий все это отчетливо слышал,   потому   что

он замер, и из всех вслушивался, боясь пошевелиться, боясь   вздохнуть   -   по

лицу   его   катились   капельки   пота.   Простояв   так   еще   несколько    минут,

убедившись, что жена вновь спит, он продолжил поиски.

   Он стал отодвигать диван - диван был тяжелый, и, кажется, его занесли два

уставших, грубых, похожих на дворовых псов грузка (в череде иных поднималось

и это бредовое, совсем ему ненужное видение). Ему удалось   отодвинуть   диван

одному и беззвучно. Было очень тяжело, он едва не надорвался, и потом   болью

отдавалась спина. Сначала приподнял с   одной   стороны,   и   медленно-медленно

отнес в сторону, затем - тоже проделал и с другой. Должно быть, в иное время

ему бы не удалось совершить такой подвиг, однако теперь   он   верил,   что   за

диваном окажется кассета.

   Вот он, тяжело дышащий, забрался туда, и повел   рукою   вдоль   стены.   Там

было   пыльно,   попались   какие-то   незначительные   вещицы    вроде    обломков

карандашей или обрывков материи, но кассеты не было. Тогда он   повернулся   и

точно так же прополз еще раз - на этот раз ощупывал не только   возле   стены,

но   и   весь   пол   -   кассеты   не   было.   На   несколько   мгновений   нахлынуло

нестерпимое отчаяние - неужели же придется   идти   в   ванную   (о   том,   чтобы

вернуться в спальню, он и думать не мог) - отчаянье было жгучим, нестерпимым

- он и не выдержал - нашел новую надежду, новое утешение; решил, что кассета

завалялась за большой, новой стенкой, которая слегка серебрилась   роскошными

хрустальными и корешками книг с другой стороны комнаты.   Он   даже   удивился,

что начал осмотр с этого дивана, тогда как правильнее было бы взглянуть туда

- ведь именно там прежде стояла прежняя темная стенка с   магнитофоном,   ведь

можно было предположить, что именно туда завалилась кассета.

   Между стеной дома и этой стенкой была щель, достаточная, чтобы протиснуть

в нее руку, по крайней мере до плеча. Прежде всего, Виталий взглянул туда   -

разумнее было, конечно же, включить в комнате свет, но он очень боялся,   что

отблеск ее может попасть в спальню, и   тогда   Гарпия   проснется.   За   щелью,

естественно, была совершенная темень, но он пристально   вглядывался   в   нее,

так как   знал,   что   глаза   через   некоторое   время   должны   привыкнуть.   Он

вглядывался так напряженно,   что   глаза   стали   слезится   и   болеть.   Быстро

развернулся, взглянул на   небо   -   там,   на   повисшей   над   крышами   тонкой,

порванной кисее облаков, уже сияли первые, розоватые и   сиреневые   проблески

восходящей зари. И Виталию стало жутко, что вот уже   наступает   новый   день,

что вот жена   проснется,   а   он   так   ничего   и   не   успеет   сделать   до   ее

пробуждения - ему жутко было даже представить, что придется   просуществовать

еще один день в пустоте. Тут он еще вспомнил, что к ней должны приехать   еще

какие-то дальние родственники; и он уж знал (и все   слова,   и   интонацию   ее

знал), что она будет рассказывать им, о его буйстве, будет корить его, потом

и об клятве его коленно-преклонной поведает - во всех подробностях, минут на

пятнадцать растянет, и даже о том упомянет, что это у   их   постели   будет...

Вновь во всех подробностях вспомнилась эта сцена, у постели,   на   глазах   ее

родителей, со чтением пронзительных, отнюдь   не   ей   посвященных   стихов,   и

Виталий даже скривился от отвращения, от осознания пошлости этого действа.

   И он, не помня себя, забормотал:

   - Да что ж это? Да где же ты?.. Ведь не могла ты меня покинуть!..   Здесь,

здесь должна быть; иначе ведь и не выдержу!.. Милая, любимая, ты прости меня

за все те мерзости которые совершил, ведь сам же теперь и   страдаю   от   этих

мерзостей!.. Ты должна быть здесь!.. Пожалуйста! Молю тебя!..

   Должно быть, последние слова он выкрикнул гораздо громче чем следовало   -

во всяком случае, он разбудил Вику.   Раздался   ее   встревоженный   голос,   от

которого   ему,   несмотря   на   то   что   форточка   была   раскрыта,    сделалось

нестерпимо душно, и озноб пробрал тело.

   - Виталий, что случилось? Ты где, Виталий? Виталий!..

   И тут он представил он, как она поднимается, накидывает   платье,   идет   -

входит, начинает выспрашивать, укорять. Он, чувствуя   как   стекают   капельки

пота, нервным голосом выкрикнул:

   - Ничего, ничего - все   хорошо!   Сейчас   приду!   Через   несколько   минут!

Подожди, пожалуйста!..

   Этим выкриком своим он отнюдь не успокоил, но только   больше   встревожил,

перепугал даже Вику. Ведь голос у него был   такой   страдающий,   и   в   то   же

ненавистью наполненный. И она, все еще из спальни, плача, прокричала:

   - Да что же это такое?! Виталий, Виталий - что с тобой случилось?!..

   Он замер, весь обратился в слух, и вот уже вполне отчетливо   услышал   ее,

стремительно приближающиеся шаги. Он отдернулся к стене, он   предостерегающе

выставил перед собой руки, но было уже поздно -   Вика   вошла   в   комнату,   и

включила свет. Виталий сразу ослеп, и со стоном схватился за болящие глаза -

он зажался в угол, и еще надеялся, что в этом угле она его не увидит,   хотя,

конечно же Вика увидела его как только вошла.   Она   испугалась   еще   больше,

даже вскрикнула - подумалось   ей,   что   с   ним   какой-то   припадок,   что   он

умирает. Несколько мгновений   простояла   без   всякого   движенья,   смертельно

бледная, затем бросилась к нему, Виталий же понял, что сейчас будет схвачен,

и вот вскочил на ноги, по прежнему ничего не видя бешено стал отмахиваться:

   - Уйди! Оставь меня!.. Я требую!.. -   и   вдруг   взмолился   пронзительным,

стонущим голосом. - О-ооставь!!!! О-о-оставь!!!

   Вике было жутко - она уже забыла, что находится в некой квартире, что еще

жива - ей казалось, что распахнулась пред ней адская   бездна,   что   она   уже

умерла, и никак уж из этого кошмара не вырваться - да право - разве же может

быть в нормальной жизни такой вот кошмар, такой вот надрыв?! А   Виталий   все

стенал и стенал - все молил, и выл, чтобы не подходила, чтобы оставила его в

одиночестве - и все то уткнувшись лицом в стену,   и   все   то   сотрясаясь   от

рыданий...

   Когда, наконец, немного успокоился, когда глаза его привыкли к свету,   то

первым делом, конечно, повалился на колени, и стал вглядываться в щель между

стенкой и стеной. И при этом свете смог увидеть то, что жаждал   увидеть;   не

кассету - нет - всего лишь маленькую серебристую блестку выступающую там   на

пределе видимости; и, конечно, одним сильным рывком он вытянул   к   ней   свою

руку - вытянул так далеко, как только мог, содрал кожу у   локтя,   защемил   у

предплечья, но, конечно, и не почувствовал этой боли, но все,   задыхаясь   от

волнения, продолжал туда рваться - но уж дальше никак нельзя было   просунуть

- пальцы впивались в пыльный пол, но до кассеты так и не доставали. Конечно,

Виталий и не думал сдаваться - он боролся за свое счастье, за свою   мечту   -

он дергался, и можно было подумать, что бьется в   конвульсиях,   он   ревел   и

хрипел, он молил - и мольбы его были бессвязны, обрывочны, но   пронзительны,

но искренни. И Вика все сидела на диване, вся сжалась, дрожала, и   не   знала

как вырваться из этого кошмара.

   Вот, наконец, Виталий вскочил на ноги. Безумный его, исступленный   взгляд

метнулся по комнате - скользнул и по Вике, но она уже   не   пугала   его,   она

значила для него не больше чем вся эта дорогущая мебель. И вот он понял, что

должен делать - схватился за край стенки и из всех сил   дернул   -   она   лишь

слегка покачнулась, он совершил еще один такой же отчаянный рывок - на   этот

раз упала, разбилась одна из хрустальных чашек.

   Звон бьющегося стекла вернул Вику к реальности - она осознала, что   перед

ней все-таки не адское чудище, но ее муж - муж, который за   несколько   часов

до этого уже закатил перед гостями сцену,   и   у   которого,   судя   по   всему,

продолжалась горячка. Она поддалась   первому   порыву,   и   бросилась   к   нему

сзади, обняла за плечи, поцеловала в шею - он, поглощенный жаждой   добраться

до музыки даже и не заметил этого,   совершил   еще   один   отчаянный   рывок   -

стенка содрогнулось, слегка накренилась, и еще несколько посудин разбились.

   - Нет же! Нет! Я   говорю   тебе   -   остановись!   Я   приказываю!   Слышишь?!

Слышишь?!.. Виталий!.. Или я буду звать на помощь! ВИТАЛИЙ!..

   Но Виталий по прежнему не обращал на   нее   никакого   внимания   -   с   того

самого мгновенья как он увидел кассету любые внешние преграды, в том числе и

жена, которой он так ужасался уже больше ничего для него не значили.

   И это презрение к себе вдруг взбесило Вику: "Да что же   я   сошка,   рабыня

какая-то?! Причудам этого припадочного подчиняться?!.. Ну уж нет - и я   могу

постоять за себя!" - она то и позабыла, что когда-то,   бесконечно   давно,   в

некий действительно   безумный,   романтический   период   своей   жизни   клялась

Виталию, что и рабой его будет,   только   бы   позволил   рядом   находится.   Но

теперь все это бесило; от бешенства у нее даже в глазах потемнело, и она его

сзади за волосы дернула, и даже не ведая, откуда взяла такие силы   -   смогла

оторвать   его   от   стенки,   и   развернуть   к   себе.   Сейчас,   в    мертвенном

электрическом свете, вся   взмокшая,   трясущаяся   -   она   показалась   Виталию

отвратительной,   она   показалась   ему   духом   преисподней,   который    жаждал

заполучить его обратно; и тогда Виталий перехватил ее за   плечи,   бросил   на

диван, зверем зарычал, бросился к стенке, и стал сбрасывать с полок   книжки,

сервизы, подаренные ему от поклонников сувениры; под   ногами   уже   набралась

довольно значительная куча, и он спотыкался, падал, тут же вскакивал, рычал,

ревел, стенал, молил, открывал все новые и новые дверцы - все   выбрасывал   и

выбрасывал из них всяческие вещи, которые были для него рухлядью,   таким   же

ненавистным препятствием к Музыке, как и Вика...

   Вика же истерично рыдала, вновь бросилась к нему, а он, не поворачиваясь,

отпихнул ее - так ударил, что некоторое время она просто   не   могла   дышать.

Больше она не пыталась его остановить, она просто поняла, что это   не   в   ее

силах, что надо позвонить по телефону, вызвать врачей - пусть   они   приедут,

пусть скрутят его, вколют успокоительное,   пусть   увезут   в   клинику,   пусть

будут лечить там   месяц,   два,   три   -   неважно   сколько   -   сейчас   она   не

испытывала к нему ни капли жалости, но только ужас и злобу.   Злобу   за   свои

мечты разбитые.

   И ей никакого труда не стоило вернуться в спальню, и там   набрать   нужный

номер - дрожащим голосом она сообщила все что требовалось, а   подтверждением

его рассказа стал ужасающий грохот - содрогнулись стены, сорвалась   висевшая

на стене репродукция Шишкова изображающая   спокойствие   лесных   далей.   Звон

бившегося   стекла,   еще   какой-то   хруст,   треск,   скрежет   еще   в    течении

некоторого времени не смолкали, квартира дрожала,   и   казалось,   что   сейчас

весь дом рухнет. Но нет - дом пока не рушился, и Вика прокричала в трубку:

   - Скорее! Скорее же! Приезжайте!..

   С трудом смогла разобрать ответ:

   - Да, мы постараемся оказаться там как можно быстрее.   Вам   же   лучше   не

оставаться в квартире. Выйдите к соседям или во двор...

   - Да! Да!.. Когда же вы будете?!

   - Как можно скорее...

   И она бросила трубку, вцепилась в край   столика   и   с   такой   силой,   что

сломался один из ее длинных ногтей - Вике   было   по   настоящему   жутко,   тот

человек, с которым за   несколько   минут   до   этого   она   лежала   в   постели,

которого называла милым, теперь стал ей   совершенно   чуждым,   стал   убийцей,

маньяком. Кровь часто-часто билась в ее висках, гудела там, звенела пожарным

набатом, а она все прислушивалась - не слышно ли   шагов,   не   выйдет   ли   он

сейчас из   затемненного   коридора.   И   она   знала,   что,   покажись   он,   дух

преисподней, сейчас - она бы закричала из всех сил, она бы бросилась в окно,

и все равно,   что   это   был   тринадцатый   этаж   -   разбиться   представлялось

безмерно лучшим уделом нежели оказаться в руках у этого безумца.   И   хотя   с

такой силой звенело в голове, она   все-таки   понимала,   что   никаких   звуков

больше не было - подумалось даже, что придавило его этой стенкой. И она ведь

поверила, что придавило - насмерть придавило! Ведь он же,   несмотря   на   то,

что несколько поправился, все равно ж оставался   хрупким   -   вот   как   наяву

увидела его лежащего на полу с раздавленной клеткой,   и   испытала   такое   же

облегчение какое испытывают во всяких   дешевеньких   фильмах   "герои",   когда

погибает "злодей".

   Сначала ей захотелось заглянуть в гостиную, удостовериться, так ли это на

самом деле, однако - не смогла, решимости   не   хватило.   Сразу   повернулась,

пошла к двери на лестницу. Шла   очень   медленно,   и   ей   было   жутко,   озноб

пробивал - она из всех сил вслушивалась, но по прежнему ничего кроме гудящей

в висках крови не слышала. И все же ей казалось, что он   крадется   прямо   за

нею, что сейчас   вот   набросится   сзади,   совершит   что-то   жуткое,   чего   и

представить невозможно. Конечно, требовалось обернуться, чтобы   убедиться   в

этом   или   противоположном.   Но   нет   -   и   этого   Вика   не   могла   сделать,

предпочитала оставаться в кошмарном неведении. Вот, наконец и дверь - она   и

позабыла, что в одном легком ночном платьице, что босая - да   разве   же   это

значило что-то?! Главное бы во двор выбежать и дождаться там врачей. И пусть

они навсегда, навсегда увезут этого демона, пусть сожгут   его   -   только   бы

побыстрее это свершилось!..

   Она положила ладонь на ручку, стала поворачивать ее, дернула - неужели же

свобода?! Но нет - конечно,   в   состоянии   своем   она   позабыла,   что   дверь

закрыта еще и на замок, что надо повернуться, взять ключ с полки у   зеркала.

Замерла, уже собралась это сделать,   как...   Словно   раскаленной   плетью   ее

ударило - она   не   выдержала   вскрикнула   -   а   плеть   то   все   въедалась   с

непереносимым треском в ее голову - это был звонок. И с той   стороны   двери,

уже   и   кулаками   стучали;   разом   несколько   встревоженных   и    разозленных

соседских голосов требовали:

   - Да что же это у вас происходит?! Совсем   с   ума   посходили?!   Весь   дом

решили разнести! Сейчас милицию вызовем!.. Да я   уже   и   вызвала   милицию   -

разве же можно такое безобразие терпеть!.. Семейка - весь день   горлопанили,

теперь еще и ночью не унимаются!..

   И все это время не переставали звонить, не переставали стучать.

   Вика стояла словно парализованная, и тут сзади ее перехватила рука - рука

пылающая, сильная. Она уже знала, кто   это,   и   она   закричала   -   закричала

истерично, пронзительно, как   могут   кричать   женщины   в   таких   критических

ситуациях - наверное визг ее перебудил всех, кто еще спал в   этом   подъезде,

прорезался среди стен до самого нижнего этажа. Такой вопль не каждый в своей

жизни услышит,   и   это   хорошо   -   это   вопль   умирающей   жертвы,   это   боль

нечеловеческая, это надрыв - те, кто услышит такой вопль (но   не   в   кино   -

нет, нет - там все игра) - тот никогда не забудет, перед тем   бездна   смерти

распахнется.

   Звон прекратился и вообще все замерло. Вика больше не кричала -   она   вся

выложилась в крике, и, хотя и не теряла еще сознания, но пребывала   в   таком

состоянии, что не могла уже и пошевелиться, вообще походила   на   умершую,   и

только глаза ее были широко распахнуты, и там бился, надрывался темный ужас.

Вот в дверь вновь забили - теперь уже   из   всех   сил,   ногами   -   кто-то   из

соседских мужиков, кто посильнее   -   теперь   дверь   торопились   высадить,   и

кто-то удостоверился - действительно ли вызвали милицию. Однако, не   так   то

легко было высадить эту дверь - ведь   это   была   уже   не   та   ветхая   темная

дверца, из-за которой так   легко   вырывалась   когда-то   Музыка   -   это   была

крепчайшая, призванная охранять эту   дорогую   квартиру   дверища,   защита   от

грабителей - и не смотря на силу ударов, а это   были   действительно   сильные

удары - она лишь слегка сотрясалась. Ну а Виталий схватил   свою   супругу   за

руку, и как какую-то   поклажу,   как   мешок,   поволок   в   гостиную,   где   все

выглядело так, как и должно   было   выглядеть   после   всколыхнувшего   полдома

грохота: все   перевернутое,   вздыбленное   -   подобное   можно   увидеть   после

землетрясения или после бомбардировки - только вот окружающие стены каким-то

образом еще оставались целыми. Стенка рухнула и на диван   -   вздыбилась   там

изломанной горою, а весь   пол   вокруг   был   усеян   разбившимися   посудинами,

измятыми книгами и прочим. Магнитофон был также погребен где-то под этим,   и

скорее всего сломан - но Виталий уже успел   притащить   другой   магнитофон   -

поставил его на какой-то груде, как раз на том   месте,   где   стоял   когда-то

старый магнитофон, Музыку дарил.

   Да - он действительно нашел кассету, он уже вставил ее в магнитофон,   как

раздался этот предательский звонок в дверь - случись он   хоть   на   полминуты

позже и Вике удалось бы ускользнуть, но Виталий тогда бросился в   коридор   -

ему представилось, что дверь на лестницу   распахнута,   и   что   лезут   оттуда

демоны преисподней,   жаждущие   отлучить   его   от   Музыки.   И   он   готов   был

сражаться с этими демонами, готов был... нет - не погибнуть;   теперь   он   не

мог погибнуть - теперь он должен был только побеждать, чтобы   остаться   таки

наедине с Ней, с Музыкой. Но в коридоре он увидел только свою   жену,   и   она

больше не пугала его, показалась жалкой, ничего не знающей - он захотел и ее

приобщить к Музыке, как пытался это сделать когда-то с Виктором.

   И вот он приволок ее в комнату, толкнул   на   оставшийся   свободным   кусок

дивана - бросился поскорее к   магнитофону,   включил   -   было   еще   несколько

мгновений   перед   началом,   и   он   метнулся   к   выключателю,   с   необычайной

ловкостью перескочил через   нагроможденье   -   вот   не   стало   электрического

света, но желанной ему темноты не было - заря уже вступила в свои   права,   и

уже разливались по небесам потоки бордовых, пламенных тонов - восходил новый

день, и словно тревожный пульс его звучали сильные удары в дверь.

   Виталий бросился было   искать   какую-нибудь   занавесь,   но   тут   началась

Музыка. Он замер, он прислонился к стене, и смотрел в дальний, темный угол -

заря уже не мешала ему, он не замечал окружающего -   крупные,   жаркие   слезы

покатились по его щекам. И казалось Виталию, что он никогда и не   уходил   от

это Музыки - быть может, и была какая-то безмерно малая вспышка безумия,   но

она ушла - она уже никогда не должна была   возвращаться,   уже   забылась.   Он

дрожал вместе с этой музыкой, он лил вместе с ней слезы, он умирал, и тут же

возрождался вновь вместе с неведомым, небесным скрипачом. И   он   верил,   что

теперь это никогда не прекратится, что он, как и   прежде   (как   и   мгновенье

назад!), будет переворачивать вновь и вновь кассету (даже   и   не   зная,   что

новый магнитофон сам может это сделать); что будут лететь где-то   неведомые,

суетные годы, ну а он непреклонно будет двигаться к своей   цели   -   вновь   и

вновь вспоминать ту встречу в весеннюю пору - любить, любить, Любить...

   И ведь он привык не замечать времени, вот и   теперь   те   минуты,   которые

оставались до приезда врачей и милиции пролетели в   одно   мгновенье.   Он   не

слышал громких, требующих открыть дверь голосов, но   когда   раздались   удары

много более сильные   нежели   прежде,   удары   от   которых   стала   содрогаться

люстра, а не разбившаяся еще посуда покатилась по полу - тогда он очнулся от

своего счастливо и рыдающего, так не похожего на жизнь иных людей забытья.

   Да - он очнулся -   он   понял,   что   всеми   силами   должен   охранять   свое

счастье. Он понимал, что дверь ему никак не удержать, но он бросился к Вике,

которая так и сидела на уголке дивана, вся сжалась, не двигалась;   и   только

изредка ее, кажущееся теперь необычайно хрупким тело вздрагивало, словно   бы

от неких внутренних ударов   -   слезы   медленно   наполняли   ее   глаза,   и   во

врывающемся в комнату бордовым свечении казалось, что   это   кровавые   слезы.

Она рыдала, сама не ведая от чего; сначала то, кажется от ужаса, но потом...

потом она как и Виктор когда-то, сама не замечая того, погрузилась в Музыку.

Музыка вымела из нее, как сильный ветер выметает сор, ее ужас, ее   ненависть

- она погрузилась в эту завораживающую, слезы выбивающую   тоску,   да   так   и

сидела без всякого движенья, все слушала-слушала. И она   даже   не   заметила,

как этот Демон, муж ее, оказался рядом, как схватил ее   за   руку,   как   стал

исступленно, обжигая горячими слезами эту руку целовать - удары в дверь   еще

усилились, теперь раздавался еще и   некий   скрежет,   Виталий   сделал   музыку

громче, затем склонился к ней к самому уху и зашептал

   - Они скоро будут здесь. Они проникнуться этой музыкой...

   - Нет, не проникнуться... - последовал едва   слышный   шепот.   -   Они   все

слишком встревожены, слишком суетны. Они даже не остановятся...

   - Да, именно так и будет... - так же, шепотом, отвечал Виктор.

   В молчании, в волнах музыки,   минуло   еще   сколько-то,   совсем,   кажется,

немного времени. После этого Виталий промолвил:

   - Вика, ведь ты же убежишь потом...

   - Что?..

   - Ты не постоянна, вы все не постоянны. Так же, и Виктор, мой старый друг

- он мог проникнуться музыкой на   несколько   минут,   но   что-то   мешало   ему

остаться погруженным в нее навсегда   -   что-то   гнало   его   вернуться   туда,

начать читать свои проповеди о пустоте... Когда они ворвутся, когда выключат

музыку - ведь тогда ты оставишь меня..

   - Нет, нет - не правда!

   - Быть может, и ты станешь читать мне всякие проповеди о   том,   как   надо

жить. И я знаю... да - я знаю - ты выкинешь, сломаешь, сожжешь эту   кассету,

а потом, на все мольбы мои неизменно будешь отвечать, что   не   знаешь,   куда

она задевалась. Понимаешь, эти искренние, яркие чувства,   которые   сейчас   в

нас горят, они разобьются - в тебе точно разобьются, ты станешь прежней...

   Уже тогда Вика сердцем почувствовала какую-то   особую   интонацию,   и   она

вскрикнула, она отдернулась, хотела убежать, но он крепко держал ее за руку.

И тогда она прильнула к его груди, взмолилась, хотя еще толком и не знала, о

чем молит:

   - Нет, пожалуйста... Я исправлюсь, я сделаю все как ты хочешь...

   Он же неотрывно смотрел на нее,   и   по   щекам   его   беспрерывно   катились

крупные, жаркие   слезы.   Пронзительный   накал   Музыки   все   нарастал   -   они

стенала, она молила, она разрывала эту пустую, ненужную плоть в клочья.

   Вот из коридора прорвался   особо   сильный   удар   -   казалось,   что   в   их

бронированную дверь стрельнули из пушки - все содрогнулось,   и   удивительным

было только то, что в комнату до сих пор еще никто не ворвался.

   - Вика, понимаешь ли ты, что это последние мгновения нашего Счастья?!!   -

он проревел эти слова жутким, нечеловеческим голосом.

   - Нет! Нет!! Нет!!! - тоже рыдая, выкрикнула она.

   - Сейчас чувства накалены, сейчас я рыдаю, сейчас душа в великом мраке, и

я готов писать стихи - множество   этих   так   нравящихся   вам   стихов...   Эти

стихи, эти жалкие стишки - ничтожные отражения того, что   я   на   самом   деле

чувствую! Разрывает меня изнутри эта боль! Разрывает!..   -   после   некоторой

паузы, когда еще один могучий удар сотряс комнату, продолжил. -   Но   даже   и

этих стишков они не дадут мне написать. Ворвутся, разлучат с Музыкой. Сейчас

я тебе во всем признаюсь: я же ужасно, ужасно боялся,   что   не   смогу   найти

кассету до рассвета, что придется   просуществовать   еще   один   бессмысленный

день, я чувствовал, что не выдержу еще одного дня в этом мерзком Аду, с   ума

сойду... А кого же теперь! Теперь, когда уже Музыка играет, когда вновь живу

- кого это - осознавать, что ты будешь оторван от этого, брошен в бездну,   в

болото...

   - Милый, милый, пожалуйста...

   - Зачем ты это говоришь?! Чего ты боишься?! Меня, музыки боишься?!

   - Да! Да! Да! - в припадке откровения выкрикнула она.

   - Так ты лучше назад бойся   вернуться,   в   то   существование   гнилостное.

Бойся вновь оказаться за столом с кусками плоти, которые лопочут   ничего   не

значащую пустоту; бойся   проводит   дни,   годы   в   суечении,   в   неосознанном

приближении к окончательной жизни...

   - Но это же жизнь!

   - Вот   видишь   -   ты   уже   возвращаешься   туда!   Затягивает   тебя   в   эту

круговерть безумную!..

   - Нет! Ты должен выслушать меня! Там - жизнь;   там   много-много   людей   и

плохих   и   хороших.   Больше   все-таки   хороших    людей.    Жизнь    бесконечно

разнообразна, она питает воображение, она, именно она, жизнь, подарила этому

скрипачу эту мелодию. Видел ли ты осенний лес?   В   нем   такая   же   глубокая,

пронзительная печаль... Хочешь, мы завтра уйдем в лес; будем там вместе...

   - Я уже говорил - только эта Музыка дает мне настоящую   жизнь...   Я   убью

тебя.

   Вика ожидала, что он это скажет   -   она   приняла   это   даже   с   некоторым

облегчением - ведь   в   сознании   темнело   и   еще   что-то   несравненно   более

страшное чем убийство: всего лишь убьет.

   Виталий склонился к ней, припал к ее губам в поцелуе - он действовал   все

в едином порыве, он плыл в волнах   Музыки.   Они   шептали   друг   другу   и   их

мучительный, страдающий шепот сливался с Музыкой, дополнял ЕЁ:

   - Ты убьешь меня, но зачем? Что это тебе даст? Ведь тогда то   тебе   точно

не позволят с ней остаться...

   - Если я совершу убийство, то моя душа навсегда   останется   во   мраке,   в

страдании, ничто внешнее уже не сможет помешать этому Счастью.   Может,   меня

будут бить, может посадят в тюрьму или в   лечебницу   -   они   уже   не   смогут

вырвать из меня этого страдания - я совершу то, что нельзя исправить. Музыка

всегда будем со мною...

   - Послушай, послушай... быть может нам стоит договорится.   Я   скажу,   что

все в порядке, и вскоре нас оставят в покое. И я   обещаю,   что   отныне   наша

жизнь изменится. Теперь я поняла, что это за музыка, я прониклась ею. И я не

стану больше приглашать никаких гостей; куплю темные занавеси,   и   мы   будем

сидеть так часами, и слушать, и страдать. Наша жизнь изменится, да   она   уже

изменилась! Быть может, во мне тоже проснется поэтический талант.   Мы   будем

писать вместе...

   - Нет, нет - это очень глупо, то, что ты сейчас говоришь. Хотя я понимаю,

зачем   ты   так   стараешься,   но...   в   этом   нет    смысла.    По    совместной

договоренности мы   не   сможем   достичь   той   пронзительной   глубины   чувств,

которая сейчас   в   нас...   Чтобы   испытывать   то   страдание,   то   сладостное

страдание - я должен убить тебя. Музыка станет еще выше, еще прекраснее...

   И тогда Виталий, не выпуская ее руку, стремительно наклонился, и   схватил

с пола большой осколок разбившейся тарелки, сжал его, и вот уже   потекла   из

рассеченной ладони кровь. В сильных бордовых   потоках   который   врывались   в

окно, кровь эта казалась совершенно черной, а вся   комната   словно   бы   была

залита молодой, светящейся, пылающей кровью.

   - Виталий, милый, во мне молодая жизнь... Твой маленький сын, или дочь   -

я тебе еще не говорила, ребеночку только   месяц.   Ребеночка   своего   пощади,

Виталий...

   - Ничего не значащие понятия. Мой ребеночек, чужой   -   нет   ни   чужых   ни

своих; все едино - и жизнь, и смерть - одно перетекает в   другое.   И   только

жить надо так, как говорит сердце...

   - Жить надо в гармонии...

   - Все сущее есть гармония. Я убью тебя и ребеночка, и вы   перенесетесь   в

рай, а я в тот мрак, что называют адом. Что же   плохого   -   вы   должны   меня

благодарить, ведь все так мечтают о   рае...   Поверь,   там   намного,   намного

лучше, нежели здесь...

   Пока он говорил - все время приближал руку с зажатым осколком стекла к ее

шее и когда при последних словах приблизил, когда его горячая кровь ручейком

побежала под ее легенькое ночное платьице, то Вика словно бы очнулась, резко

дернулась в сторону - забыла, что он намертво вцепился в ее руку. Виталий же

из всех дернул ее обратно, к себе, и даже сам не осознал, как это,   в   какое

мгновенье произошло, что осколок погрузился в эту нежную, хрупкую шею -   все

было исполнено так точно, как смог бы сделать только профессиональный убийца

или палач - была рассечена сонная артерия, хлынул сильный поток   крови   -   в

несколько мгновений залил и диван и Виталия - он оказался   весь   пропитанным

этим горячим, жарким, и не мог поверить,   что   в   живом   человеке   умещается

столько этой жидкости, что она из года в год течет по венам - ее сердце   еще

билось, и кровь вырывалась упругими рывками - все вырывалась   и   вырывалась.

Она уже ничего не могла сказать - было разодрано и горло -   страшная   синева

наполнило ее лицо, казалось, она уже   давным-давно   умерла   -   зрелище   было

отвратительным и Виталий отвернулся...

   Но нет - некуда было отворачиваться. Повсюду зиял ее образ. И не Музыку -

нет, отвратительное рокотание, треск разрываемой плоти, жалобный вопль - вот

все что осталось.   Он   застонал,   пытаясь   избавиться   от   этого   наваждения

вцепился в лицо,   в   глаза   -   даже   и   забыл,   что   в   руках   его   осталось

окровавленное стекло - разодрал щеку и бровь, глаз   каким-то   чудом   уцелел.

Теперь кровь заливала его лицо, и все казалось темным - да и   действительно,

вокруг дивана, да и на   обломках   стенки   разрасталось   непроницаемо   черное

пятно...

   И вновь он видел Вику, и вновь она молила его, и вновь эти потоки крови.

   - Что же я наделал?! Зачем?! Зачем?! Безумец я! Проклятый!.. Бог, или ты,

Любимая, если ты была рядом, а ты ведь   была   в   этой   Музыке   -   почему   не

остановила меня?! Или тебе наплевать на меня?!.. Неужели?!.. Нет - не могу в

этакое поверить! Не может этакого быть!.. Но что мне теперь делать?! Скажи -

неужели никак нельзя поправить уже совершенного?!..

   Но он уже знал, что этого не исправить, и когда   вновь   увидел   последние

мгновенья Вики - совершил то страшное, что только по случайности до этого не

совершил - вонзил стекляшку себе в глаз. Он, жалкий,   обезумевший,   полагал,

что этим сможет избавиться от этого адского   страдания,   что   погрузится   во

мрак, в страдание Музыки, намеривался тут же вонзить ее и во второй глаз, но

боль была столь велика, что он   попросту   не   смог   -   он   судорожно   вырвал

стекляшку из опустевшей глазницы, и почувствовал, как по   руке   его   стекает

это вязкое, теплое, что еще недавно было его глазом.

   Но он никогда не испытывал такой боли! Он не думал, что   физическая   боль

может быть настолько   сильной!   Это   был   ад!   Ничего   кроме   этой   боли   не

существовало!   Казалось,   такое   страдание   не   может   продолжаться    долго;

казалось,   вот   сейчас   оборвется,   но   не   только   не   обрывалось,   но   еще

возрастало до каких-то совершенно немыслимых пределов.

   Не было ни Музыки, ни видений об убийстве Вики -   только   лишь   одна   эта

Боль. Сознание мутилось, ни одной мысли нельзя было связать, и он даже и   не

осознавал, что сейчас вот заходится в   беспрерывном,   нечеловеческом   вопле.

Где-то в глубине мелькнула мысль, что, чтобы избавиться от   этого   страдания

нужно просто покончить с собою.   В   какое-то   мгновение   этого,   тянущегося,

казалось, уже целую вечность Ада вспомнилась, все-таки, смерть Вики - и   эта

быстрая смерть, без этой БОЛИ представилось ему сладостным   избавлением,   он

жаждал такой смерти - он хотел вонзить стекляшку себе в шею - вонзил в   щеку

- распорол до десен, закашлялся, захлебываясь кровью, судорожно   выдернул   -

хотел нанести еще один удар, но страдание было   столь   велико,   что   не   мог

справиться со своей рукою - она судорожно сжималась, прорезалась до кости, и

казалось ему,   что   тонет   он   в   кипящем,   прожигающем   его   насквозь   море

раскаленной крови.

                                                *                           *                            *

   Те кто ворвались в комнату (а прошло это через четверть часа, после   того

как Виталий поразил себя в глаз) - они привычные ко всяким ужасам,   все-таки

остолбенели. Даже им понадобилось некоторое время, чтобы свыкнуться   с   этой

жутью - он ползал по полу, он цеплялся за стены,   ломая   ногти   подтягивался

вверх;   он,   кровоточащий,   стонущий   обрывок   изуродованной   плоти,    делал

неосознанные движения ладонями - все стены уже были залеплены кровью

   Но ему казалось, что он пишет стихи - впервые в своей жизни пишет   стихи,

которые действительно отражают его чувства. Он уже целую вечность   пробыл   в

Аду. И он писал как и положено настоящему поэту - своей кровью.

   Теперь он был Счастлив. По настоящему Счастлив. И уже ничто в   этом   мире

не могло помешать его Счастью.

                                              КОНЕЦ.