Щербинин Дмитрий

   ПРОБУЖДЕНИЕ.

   Http://nazgul.tsx.org

                                                     Посвящаю Лене Г...

   Странная то была ночь - очень долгая, наполненная загадочными,   страшными

снами. Уже просыпаясь, Алеша   припоминал,   что   там,   во   снах,   очень-очень

хотел, чтобы они поскорее прекратились, но они все тянулись и тянулись, и не

было из них выхода...

   Проснулся Алеша от   тяжелого,   беспрерывного   грохота,   от   которого   все

сотрясалось, от которого звенела и посуда,   и   окна.   Еще   лежа   в   кровати,

бросил взгляд в окно - там было темно, и это не была темнота сумерек - нет -

Алеша сразу понял, почувствовал, что темнота эта связана с грохотом,   и   это

что-то страшное. Только мельком взглянул он на   небо,   увидел   там   какое-то

движение, и тут же закрыл глаза, отдернулся - как каждый   ребенок   он   хотел

спрятаться от этого неведомого под одеялом, но как раз в это время скрипнула

дверь и в комнату вошла его мама. Одного взгляда на   ее   бледное   лицо   было

достаточно чтобы понять, что - да, произошла какая-то беда.   Она   шагнула   к

окну, но вот остановилась посреди комнаты, повернулась к   нему,   смотрела   в

растерянности, но видно было как же она напряжена, не знает, что сказать.   И

странное чувство испытывал, глядя на нее Алеша - конечно   и   из-за   блеклого

освещения черты ее лица были как бы размыты, но мальчику казалось   еще,   что

мать его уже мертва, что это только призрак перед собой он видит...

   Сны... сны... Ведь в этом своем последнем, долгом-долгом сну   был   на   ее

похоронах, вспомнилась грусть этой страшной потери,   вспомнилось   как   рыдал

он, а его кто-то пытался утешить, губы какой-то девушки   шептали   что-то   на

ухо... Нет, нет - слишком страшно было вспоминать, и   уже   катились   по   его

щекам слезы, вот он вскочил с кровати, вот остановился перед ней, промолвил:

   - Я так долго спал... Но что, но что...

   - Алеша, Алешенька. - голос   ее   непривычно   дрожал,   вот-вот,   казалось,

готов был сорваться в плач. - ...Я совсем, совсем ничего не понимаю.   Что-то

странное происходит. И   никто   толком   объяснить   не   может.   Вот   ты   может

поймешь. Вот только взгляни в окошко... Хотя нет, нет - не   надо   тебе   туда

глядеть. Я же слышала, что - это опасно для глаз... Если это ТО, конечно. Но

я надеюсь, что не ТО, может, какое-то природное явление...   Постой,   постой!

Не подходи...

   Однако, Алеша уже не слушал мамы. Он   был   ребенком   и   ребенка   охватило

любопытство - никакие преграды   не   могли   теперь   его   остановить.   В   одно

мгновенье   перенесся   он   к   окну,   и   некоторое   время   стоял   завороженный

картиной, не в силах от этого грозного,   непостижимого   оторваться.   К   нему

подошла мама, попыталась отвести, но вот оставила эти попытки, и сама стояла

завороженная, созерцающая.

   Прежде всего, как Алеша увидел ЭТО, на него вновь накатилось чувство, что

уже долгое-долгое время он отсутствовал, словно бы целая жизнь прошла в этом

последнем сне. Соседний дом - кажется, после долгой-долгой разлуки   предстал

он пред ним!   И   как   же   все   было   преображено!   Какие   мрачные   тона!   Он

припоминал, что раньше пространство было каким-то   более   узким,   вмещало   в

себя   меньше   предметов,    теперь    все    как-то    раздвигалось,    почему-то

представлялось, что разом он видит такие просторы, которые не смог бы пройти

за целую жизнь. И этот соседний, весь изъеденный тенями   дом   искривлялся   в

сторону, и там, над небольшими городскими парками, над крышами   иных   домов,

поднимались в рокочущее,   движущееся   стремительными   темными   тучами   небо,

колонны. Сразу вспомнился ядерный взрыв - очень, очень похоже,   Алеше   тогда

пришло сравнение, что - это что-то очень близкое, но,   все-таки,   что-то   не

то, неизвестное никому. Вот в одном месте   полыхнула   ослепительная   белесая

молния, стала разрастаться, полнится все новыми и   новыми   ветвями,   наконец

потемнела, обратилась в еще одну темную колонну   -   еще   усилились   рокот   и

дрожь, где-то на кухне упала, разбилась тарелка.   Но   даже   не   колонны   эти

привлекали внимание Алеши - нет - родной, но как то неуловимо   изменившийся,

и еще более изменяющийся город. Эти парки и сады - дома и большие и малые...

в какие-то мгновенья ему казалось, что он видел их и прежде - именно   такими

и видел, но в следующее же мгновенье понимал, что ничего этого   попросту   не

могло быть. Это было как   в   тревожном   сне.   Открывалось   какое-то   слишком

огромное пространство, он попросту не мог бы видеть такого количества крыш и

парков, но видел, видел же!.. Не разом правда видел - надо   было   на   чем-то

сосредоточить   внимание,   и   тогда   это   надвигалось,    все    же    остальное

расплывалось, словно в смерть уходило. Под   порывами   ветра   содрогались   не

только деревья, но и дома, однако, в то же время,   ветер   не   был   настолько

силен, чтобы выбить их окно... Все же Алеша испугался, что окно выбьется,   и

ветер унесет его. Вот он схватился за руку матери,   но   от   окна   так   и   не

отошел -   страшно   было   отходить,   так   и   не   найдя   ответа,   что   же   там

происходит, в неведении оставаться. Вот приметил он, что в   небе   были   иные

цвета   кроме   темных   -   действительно,   в   разрывах    было    видно    что-то

светло-изумрудное, пузырящееся, вот-вот готовое устремится чуждыми   потоками

к земле. Он все вглядывался-вглядывался и вот еще одна белесая вспышка,   еще

одна исполинская черная   колонна   поднялась   над   садами   и   парками.   Алеша

стремительно обернулся к маме, взглянул в ее необычайно бледное   лицо   -   на

какое-то мгновенье черты там   почти   прояснились,   но   тут   же   вновь   стали

расплывчатыми - на улице сгущался мрак.

   - Быть   может,   это   вредно   для   глаз...   Давай   отойдем   от   окна...   -

вполголоса, и по прежнему   растерянно   проговорила   она,   и   сделала   шаг   в

сторону, в полумрак комнаты, отвела за собою Алешу.

   Рокот и дрожь оставались, но они отошли на второй план,   казалось   Алеше,

что во всем мире остался только он и мама - припомнил, что, когда   глядел   в

окно, то не видел на улицах ни одной человечьей фигурки,   лишь   только   тени

стремительные летели там, разрывались. Было очень   страшно,   чувствовал   он,

что, если то, что разрасталось за окнами придет   (а   ОНО   непременно   должно

было прийти - он чувствовал это), тогда   мама   не   сможет   его   удержать,   и

что-то страшное подхватит его, и понесет... понесет   неведомо   куда.   Первым

порывом было бросится в постель, укрыться одеялом, но тут   вспомнилось,   как

долго он спал, и какой страшный это был сон - нет, о кровати он и думать   не

мог. И тут вспомнилось, что у него   был   друг   Митя   -   мальчик   для   своего

возраста очень начитанный, рассудительный.

   Да, как же он сразу не догадался! Митя, быть может... Да наверняка он все

знает, успокоит; скажет, что надо делать! И Алеша, пробормотав: "Сейчас Мите

позвоню, узнаю, что происходит" -   бросился   к   телефону,   который   красным,

расплывчатым пятном   проступал   из   мрака,   схватил   трубку,   стал   набирать

номер... И, когда уже раздался первый гудок, он отметил, сколь   же   странным

был этот набор номера - когда набираешь требуется хоть какое-то усилие, хотя

бы проговорить про себя нужные цифры, тут же   он   даже   не   смотрел   на   эти

цифры, даже и табло не крутилось... все было как во сне, и, в то   же   время,

Алеша чувствовал, что он уже проснулся. Ощущение было жутким, мурашки бежали

по его коже.

   И вот раздался голос Мити... Мити ли?..   Алеша   никак   не   мог   вспомнить

голоса своего друга, однако, ему казалось,   что   разговаривает   он   с   самим

собою. Надо ли говорить, что дрожь охватывала и его тело и голос.   С   трудом

он смог выдавить из себя:

    - Привет... Ну, ты видишь, что на улице происходит?

   - Вижу... - кажется, Митя пытался говорить спокойно, но и   в   его   голосе

чувствовался испуг.

   - Так что это такое?.. Мы здесь   ничего   понять   не   можем.   Ты   объясни,

объясни, что такое происходит. И про сон мой тоже объясни. Ты ведь и про сон

мой знаешь; ты все-все знаешь. И вовсе ты и не Митя никакой! Ну, кем   бы   ты

ни был, расскажи всю правду, ведь неведение   страшней   всего...   А   сон   мой

очень-очень важным был! Мне его и вспоминать жутко, но все равно расскажи!..

   Алеша выпалил все это на одном дыхании, чувствовал,   что,   если   хоть   на

мгновенье остановится, то дальше ни слова не сможет   произнести   -   смелости

уже не хватит. Он выпалил это, и замер, боясь пошевелится, боясь, что сейчас

вот раздадутся короткие гудки, а еще   больше   -   боясь   ответа   Мити.   Рука,

которая держала трубку   задрожала,   его   всего   пробивала   дрожь,   по   щекам

катились слезы. Мать, решив верно,   что   он   уже   слышит   какой-то   страшный

ответ, бросилась к нему,   и   упала   перед   ним   на   колени,   на   плечи   руки

положила, тихо-тихо спрашивала: "Что?.. Что он говорит?.." -   на   ее   глазах

тоже выступили слезы, она ведь чувствовала, что все это   страшное,   меняющее

прошлую жизнь, и только вот это новое было настолько необычным, что она   еще

просто не знала, чего же прежде всего бояться, от чего стенать. Так   же   она

хотела ободрить Алешу, но лучше бы она   этого   не   делала,   так   как   только

взглянул он на ее расплывчатое лицо, так еще страшнее ему стало, и новые,   и

новые слезы по его щекам устремились. Он даже   отдернулся   от   нее,   она   же

заплакала больше, зашептала:

   - Что же он такое говорит?.. Что же?.. Алешенька, пожалуйста. Дай, я тоже

должна услышать...

   Но Алеша не дал ей трубку. Там была тишина, но он знал,   что   сейчас   вот

Митя заговорит, и каждое его слово будет как откровение - и   он   боялся   это

пропустить, не знал, как можно дальше жить в этом неведении. Мама еще что-то

шептала, а за ее спиной, за окном   стремительно   пролетали   зловещие   темные

тени, что-то там продолжало изменятся. А в трубке - тишина. И в конце концов

Алеша не выдержал, взмолился в этот мрак, взмолился неведомо к кому, его   же

голосом говорящим:

   - Так что же это такое?!

   - Это пришло... Это пришло... Это пришло...

   Сначала Алеше показалось, что - это друг его Митя отвечает, потом   же   он

понял, что это ветер ураганный, темный налетел, что это дом застонал. Но все

же, он продолжал спрашивать в трубку:

   - Что "Это"?.. Митя, ты же знаешь?.. Ты... Ты,   кем   бы   ты   ни   был   все

знаешь! Объясни... Это...   Это   ядерный   взрыв,   да?..   Мы   начали   войну   с

каким-то государством... И теперь все наполнено радиацией, да? Теперь и   все

люди, и природа, и вся Земля погибнет, да?..

   - Назад нам не вернуться... не вернуться... не вернуться...   Никогда   уже

не вернуться назад...

   Жаркие слезы беспрерывно катились   по   его   щекам,   от   них   и   без   того

погруженная   в   полумрак   комната   становилось    еще    более    расплывчатой,

призрачной. И за окном продолжало сгущаться зловещее,   темное.   Теперь   мать

представлялась мертвенной тенью...

   И как же отчетливо проступило это воспоминание. Да - это было во сне;   во

сне он склонился на ее гробом, и, роняя слезы, целовал в холодный,   восковой

лоб. Сон?.. Неужели это было во сне?.. Все   те   горькие   чувствия   настолько

отчетливо проходили теперь перед ним, что он заскрежетал зубами. В   какое-то

мгновенье ему показалось, что он уже прожил жизнь, что сейчас его   уже   нет,

что это вечный сон, о котором он   слышал   когда-то   от   бабушки.   И   вот   он

выкрикнул в трубку:

   - Скажи, я что - уже умер?! И мама моя умерла?! Все-все умерли...

   Загудел, задрожал дом, и в этих жутких, ледяных завываниях   уже   не   было

никаких   слов,   в   них   одновременно   слышался   и   смех,   точнее    -    хохот

помешенного, и стенания кого-то бесконечно одинокого, несчастного.

   - Что ты говоришь такое? Не пугай меня!.. - вскрикнула   мама.   -   Все   мы

живы, живы... Живы...

   Несколько раз повторяла она это слово "живы", и видно было, что самой   ей

от этого слова не   по   себе   -   словно   что-то   кощунственное,   не   имеющего

никакого отношения к тому, что происходит на самом деле, выговаривала она. И

ей, и Алеше еще более страшно стало, что сейчас, в ответ   на   эти   никчемные

слова, придет нечто, что докажет им.

   Алеша,   все   еще   не   выпуская   трубку,   в   каком-то   порыве   откровения,

предчувствия, выкрикнул:

   - Мама, мама,   а   ведь   нам   на   лестницу   придется   выходить.   Да   -   на

лестницу!.. Там что-то страшное наш ждет... Я точно знаю, что ждет...

   Он еще хотел что-то говорить про то, что ждет их на лестнице, но не смог,

так как тут стала видна улица - чтобы   видеть   ее   так,   ему   надо   было   бы

подойти вплотную к   окну,   и   взглянуть   вниз,   однако,   он   сидел   почти   в

противоположном конце комнаты,   а   окно   почему-то   заполонило   все,   и   еще

приближалось-приближалось. Он   уже   видел   эту   наполненную   темными   тенями

улицу, и видел, что к их дому, к их подъезду приближалось что-то.   Возможно,

что нечто такое же приближалось и к иным подъездам - все внимание, весь ужас

Алеши был поглощен именно этим. Нет - совершенно невозможным   представлялось

разглядеть, что это. Даже нельзя было сказать, что это бесформенный   сгусток

мрака - это было бы что-то, это было бы очень легко.   Именно   то,   что   была

какая-то форма, какая-то   ни   похожая   ни   на   что,   и   даже   не   являющаяся

противоположностью чего-либо - разум не мог осознать что это, но   Алеша   уже

знал, что это за ним. Все   это   приближалось-приближалось,   и   не   было   уже

стекла - он стал вываливаться в окно, падать к Этому. И тогда   он   рванулся,

ухватился за маму, обнял ее, зарыдал...

   Телефонная трубка упала на пол, из нее раздались короткие гудки,   но   они

вскоре померкли за воем ветра...

   - Мама, мама, мама... - повторял он бессчетное число раз. - Ведь все   это

так похоже на сны. На детские сны...

   - Да, да - ты и сейчас дите, зачем ты говоришь так?.. Как взрослый...

   - Я, как взрослый... иногда мне кажется, что я уже прожил жизнь... Что ты

уже умерла... Прости, прости - не должен был этого   говорить!..   Но   страшно

мне, и больно, и больно! Мама, мамочка, ну - утешь   меня,   скажи   что-нибудь

такое обнадеживающее... Мамочка, что это за место?..

   - Это дом наш... Сыночек, это ты утешь меня! Хоть не пугай так, ведь   то,

что ты говоришь, так страшно, и голосом ты страшным...

   - Мамочка, ведь ты же в гробу лежала. Мамочка, мамочка, вспомни,   как   ты

сюда попала!..

   - Не надо, сыночек, страшно мне!

   - Ну, так в окошко взгляни. Посмотри   -   нет   ли   там   чего.   Пожалуйста.

Занавесь ты окошко...

   Он   так   и   стоял,   уткнувшись   к   ней   в   плечо,   он    чувствовал,    как

поворачивается она - молчит - через чур долго молчит. Казалось бы, ничто   не

могло оторвать его от этого плеча, однако, в той темноте проплывали какие-то

образы. Они все росли-росли, наполнялись все большей силой.   Он   чувствовал,

что его уносит от этой комнаты в какое-то еще более страшное место. Он хотел

уже крикнуть: "Что ж там, мама?! Скажи мне поскорее!" - но было уже   слишком

поздно - он унесся к тем видением.

   Это была некая широкая, обнесенная высокими, деревянными   колами   поляна,

кое-где пробивалась трава, но большая часть   была   вытоптана.   Сверху   сияло

солнце, но и солнце и небо лазурное - все было каким-то ненастоящим,   словно

бы   нарисованным.   Неподалеку   возвышались   качели   -   никогда    прежде    не

доводилось Алеше видеть таких качелей - это были качели великанов,   и   формы

их были чужды человеческому.   Только   разум,   привыкший   совершенно   к   иным

понятиям, мог создать такое - не представимо было, как на такую   конструкцию

вообще можно было сесть... Но Алеша не успел толком разглядеть   ни   качелей,

ни поляны, ни неба. Стремительно стали нарастать шаги, и он уже знал, что   -

это идет великан, или ребенок великана, и что он именно к   нему,   крохотному

Алеше идет. Так сильны были эти, сотрясающие землю шаги,   что   он   повалился

навзничь,   уткнулся   в   эту   сухую,   пыльную   землю,   увидел,   что    в    ней

раскрывается трещина - куда-то глубоко-глубоко эта трещина уходила - там был

мрак, там что-то скрежетало, гудело. И быстро-быстро заметалась   его   мысль,

ему даже казалось, что он вслух проговаривает - однако слишком   стремительно

тек этот поток, чтобы мог успевать обращаться в слова:

   - Это так не   может   дальше   продолжаться.   Эти   кошмарные,   стремительно

сменяющие   одно   другое   явления   должны   иметь   хоть   какое-то   объяснение.

Логичное объяснение   -   пусть   и   страшное.   Пусть.   Ничего   не   может   быть

страшнее, чем быть в таком кошмаре без объяснения. Значит, значит... Что   же

ты - ищи, ищи... Эти темные колонны, которые над городом поднимались - твоей

первой мыслью было, что началась ядерная война - бомбардировка...

   И тут, так же стремительно, в одно мгновенье, когда он уже знал, что   тот

чуждый   всему   человеческому   великан   склоняется   над    ним    -    полыхнуло

воспоминанье. Это было бесконечно давно, целую вечность назад, и в   каком-то

ином мире. Он, совсем еще маленький, но не намного меньше, чем теперь, стоит

в комнате у мамы, стоит у ее   коленей,   она   же   читает   газету.   За   улицей

темно-серое, мрачное освещение; должно быть -   глубокая   осень.   И   он   стал

выспрашивать, что пишут в газете   -   вот   по   слогам   стал   читать   название

какой-то статьи. Мама же, задумавшись о чем то   другом,   сказала   буквально,

что там было написано. А написано там было,   что   мол   какое-то   государство

продает такому-то ядерные   боеголовки,   и   что   мол   это   может   привести   к

военному конфликту. Она еще   и   не   знала,   насколько   Алеша   чувственный   и

восприимчивый - так вот - тогда он расплакался, он вновь и вновь   спрашивал:

"Что, неужели - начнут!" - и был он уже уверен, что раз мама так сказало, то

так на самом деле все и произойдет - просто уж и не может быть как-то иначе.

Однако, мать стала его утешать, говорить, что все это   не   точно,   да   и   не

будет скорее всего... и, все-таки, долго тогда не мог Алеша успокоится,   все

плакал и плакал, уткнувшись ей в колени.

   И вот теперь вновь сквозь его стремительные рассуждения пробилась   и   еще

одна мысль, что вся жизнь уже прошла, что он в царствии смерти - он   отогнал

эти тяжкие думы, и продолжил рассуждать или говорить:

   - Да - началась эта страшная война. Ядерная. Пусть я представлял, что все

будет как-то по другому, что ж - откуда   же   я   мог   знать,   как   это   будет

выглядеть. Да и никто не мог знать. Когда разом столько   бомб   взрывается   -

наверное, происходят какие-то искажения. А волны, радиация -   наверное,   они

каким-то   особенным   образом   воздействуют   на   мозг,   вот   откуда   все   эти

галлюцинации...

   Однако, хоть и пронеслось все это в нем - все это было настолько   блекло,

против происходящего на самом деле, что он сразу понял, что   все   совсем   по

другому, да тут же и позабыл об этих своих рассуждениях.

   Громадная ручища подхватила его сзади, резким рывком приподняла метров на

пять от земли. Он хотел развернуться, увидеть, кто держит его,   понять,   что

хочет он сделать - но он так и не мог развернуться, и это-то неведение   было

самым страшным. Он видел только глубокую   тень,   которая   лежала   теперь   на

земля, однако, тень простиралась во   все   стороны,   и   не   имела   каких-либо

четких контуров, так что и невозможно было определить, что же это   на   самом

деле. И тут эта незримая рука размахнула его, и из всех сил швырнула   оземь!

Он ударился о ту   самую   щель   из   которой   исходил   рокот,   и   трещина   эта

раздвинулась, поглощая его в свои недра. Он   пролетел   через   толщу,   и   вот

повалился на некую твердую поверхность. Боли от   падения   не   было,   однако,

прежний страх еще возрос. Это был уже ужас - он по прежнему   не   знал,   чего

боится, и это было самым тягостным. Хотел кричать, звать на помощь, и он   не

закричал только потому, что боялся этим своим крикам привлечь это нечто.

   Он огляделся. Это было то жуткое место, в которое он боялся попасть, и   в

которое он предвидел, что попадет - это была лестничная площадка в его доме.

Он стоял возле своей   двери,   рядом   была   еще   одна   дверь,   вдоль   темнела

бетонная стенка -   небольшая   площадка   у   лифта   -   противоположные   двери.

Лестницы же не было видно за бетонной стенкой (и именно на лестнице!)   -   он

хорошо знал это, ждал его   ужас.   Он   вспомнил,   как   видел   это   нечто,   не

представимое для сознания, когда оно приближалось к их подъезду: "Быть может

и не именно за мной Оно шло, но теперь то почувствовало, что я на   лестнице.

Точно, точно почувствовало, теперь приближается".

   Он стоял возле двери и смотрел на   первую   ступеньку,   идущей   вверх,   на

последний этаж лестницы. И эта ступенька, и площадка перед лифтом - все было

погружено в глубокие, зловещие тени. Дом все гудел, все дрожал - и что-то   в

нем смеялось безумно, и что-то стенало, выло. И среди этих   стенаний,   опять

вспомнился друг Митя - он и не хотел его вспоминать, тем паче - задавать ему

вопросы, так как жутко это было, но он не мог сдержаться, и   где-то   в   душе

закричал: "Что это за место?! Где я?! Как выход найти?!" - и   ответ   пришел,

появился как знание в голове, и от этого знания холод объял тело:   "Это   все

глубоко-глубоко   в   безднах.   Над   головой   не   просто   небо..."   -   и    тут

вспомнились Алеше детские сказки, которые ему так часто читала мама.   В   них

герои, на неких веревках спускались в подземные царствия по три года, а   тут

он, со все той же изводящей дрожью понял, что   не   три   года   -   много-много

больше пролетел он, когда метнул его оземь тот великан...

   И он все глядел и глядел на эту первую ступень,   и   чувствовал,   что   ТО,

проникшее в их подъезд, теперь   приближается,   ему   даже   казалось,   что   он

слышит шаги. Да, да -   сначала   ему   только   казалось,   ну   а   потом   уж   он

уверился, отчетливо слышал каждый из них. И он знал, что не   ноги,   а   нечто

чему нет названия, что ужасает нас в глубинах снов издавало эти размеренные,

все приближающиеся звуки. "Может, я, все-таки,   сплю?"   -   он   отбросил   эту

мысль, и одно осознал точно, и потом уж, как ни старался не мог выбросить из

головы: "Это мое нынешнее состоянии так же далеко от сна, как и от жизни"   -

потом он уже ни о чем не мог думать, все потонуло в порывах ужаса.

   Ведь где-то там, наверху лестницы, между пролетами, было окно на улицу, и

вот, с той стороны, должно быть из окна, начало   выливаться   ядовито-белесое

сияние,   в   чем-то   сродни   электрическому,   но   в   то   же   время   и   живое,

пульсирующее. И Алеша уже знал, что именно из этого сияния и   появится   Это.

Да - теперь он точно мог определить направленность этих неумолимых   как   рок

шагов - они надвигались именно оттуда, с верхнего этажа.   Был   в   нем   порыв

повернутся к двери, нажать на звонок, но тут настолько отчетливо   представил

он, что, как только повернется, так и окажется прямо за его спиной ЭТО,   что

он поверил, что именно так, все и   будет.   Теперь   он   не   смел   повернутся,

вообще не смел пошевелится, только все смотрел в это белесое   сияние   -   вот

проступила в нем какая-то тень. Нет - этого невозможно было   выдерживать,   и

он, не помня себя, стремительно   развернулся   к   двери   и...   кнопка   звонка

оказалась на недостижимой высоте, нечего даже и думать   было   дотянуться   до

нее. И тогда он стал барабанить в эту черную дверь, и кричать, и кричать   из

всех сил. При этом он уже знал, что дверь стала непреодолимой преградой, что

это рок его. Ему жутко было от своего крика, потому что он   ничего   за   этим

криком не слышал, и жутко было этот крик прекратить, потому что он знал, что

ЭТО уже за спиной, и, как только он прекратит кричать, поглотит   его.   Но   в

легких не было больше   воздуха   -   он   прекратил   кричать   -   обернулся.   От

напряжения болезненно сжалось сердце, но, оказывается, позади еще никого   не

было, а шаги все звучали - весь дом содрогался от этих неумолимых шагов.

   И тогда он решил, что нельзя так   дальше   оставаться   в   неведении,   надо

предпринять хоть что-то - попытаться проскользнуть вниз по   лестнице.   И   он

сделал несколько шагов, и   выглянул   из-за   угла   бетонной   стенки:   там,   в

верхней части лестничного пролета все потонуло   в   причудливом   переплетении

яркого белого цвета и мрачных теней, все это мерцало, и   Алеша   уже   не   мог

оторваться. Вот появилась тень - там, на стене, отражалось и тело, и голова,

но голова была какая-то невероятно большая, настолько большая, что она и   не

могла отразится, и всего дома, и всего мира не хватило   бы,   чтобы   отразить

эту громаду, и все   же,   как   это   было   не   противоречиво   -   все-таки   она

отражалась, и   от   этой   жути   невозможно   было   оторваться,   она   поглощала

сознание. Вот отражение стало приближаться, и Алеша понял, что стоит уже   на

верхних ступенях этого пролета, что ЭТО уже прямо за его спиною.

   И он сделал еще один, последний рывок - он   знал,   что   уже   поздно,   но,

все-таки,   рванулся,   он   завопил:   "МАМА   СПАСИ!!!"    -    и,    одновременно

почувствовал, как темный, сияющий этим белесым светом ужас поглощает его,   и

как нежные материнские ладони гладят его по голове, слышал   уже   ее   нежный,

плачущий, зовущий шепот.

                                            *                     *                        *

   И, когда очнулся Алеша, то прежде всего захотелось ему сказать,   что   так

он и знал с самого начала, что - это только видение. Но тут   же   понял,   что

просто переметнулся из одного кошмара в другой. Он чувствовал, что лежит   на

своей   кровати   -   на   той   самой   кровати,   на   которой   виделся   ему    тот

долгий-долгий таинственный сон, и в комнате темно, и дом   весь   дребезжит   и

стонет, и что-то рокочет и блещет на улице. Но что там, за   окном,   не   было

видно, так как прямо над Алешей склонилась расплывчатая тень его матери - от

нее, на его лицо падали слезы,   и   они   казались   такими   же   холодными   как

осенний дождь.

   - Что же ты меня так напугал, Алешечка...   -   усталым,   очень   испуганным

голосом шептала мать. - Я же в больницу звонила, так никто же   не   подходит.

Никогда такого не было...

   - Так и не знаешь ты, что это такое происходит, да, мама?

   - Ничего-ничего не знаю, сыночек, а на улицу то и выглядывать страшно...

   И тут Алеша вспомнил про своего отца. Никогда прежде воспоминания   о   нем

не приходили к нему как-то так, специально. Всегда он   был   занят   какими-то

иными мыслями, и почти с ним не общался. И вот поднялась боль - Алеша просто

вспомнил, что отец его уже мертв.   Умер,   и   его   похороны   были   еще   более

горькими, чем похороны матери. О, Алеша хорошо это помнил - он тогда осознал

как многое   сделал   для   него   этот   человек,   как   преданно   любил,   а   он,

неблагодарный, никогда ни одним словом не отблагодарил его, попросту его   не

замечал. И он хотел сделать что-то прекрасное для него, он жизнью своей ради

него готов был пожертвовать, но мог только лить   слезы.   И   вот   теперь   эта

потеря всплыла так, будто только что произошла,   будто   и   не   была   размыта

годами, и от этой боли он заскрежетал зубами, и новые слезы   устремились   по

его щекам:

   - Папа, папочка... ты умер... вернись пожалуйста, папочка...

   Мама вскрикнула с болью, отшатнулась как от сильного   удара,   но   тут   же

вновь оказалась перед ним, и крепко-крепко, до боли даже, обняла   за   плечи,

взмолилась:

   - Что ты говоришь такое?! Алешечка, да разве   же   можно   так   говорить!..

Ведь мне же и самой страшно за него. Уехал ведь он сегодня с утра на работу,

ведь я же с самого утра недоброе предчувствовала... Алешечка, ну зачем же ты

так говоришь... Нельзя так дальше... Нельзя...   Вот   сейчас   ему   на   работу

позвоню, узнаю все...

   И она оставила Алешу, и бросилась к телефону,   трубку   которого   все   еще

издавала короткие гудки на полу. Несколько раз она пыталась   набрать   номер,

однако, каждый раз от волнения сбивалась, нажимала рычажок, начинала заново.

Ну а Алеша, все боясь взглянуть в окно, но глядя   на   изогнутое   на   коленях

одеяло, усиленно вспоминал. Странно - еще мгновенье назад,   он   был   уверен,

что отец его умер, что   эта   уже   невосполнимая   потеря,   а   теперь   он   уже

сомневался. Теперь вспоминалось   ему,   что   в   том   долгом-долгом   сне   было

недолгое пробуждение - там, во сне, ему сделалось очень-очень плохо, и он со

стоном проснулся здесь, эта комната была наполнена робким утренним светом, и

как только он открыл глаза, то в комнату бесшумно   вошел   отец,   и   встал   в

профиль к нему, возле окна, он застегивал часы на запястье, и одними   губами

напевал какую-то песню. Алеше было хорошо, тепло - он   испытал   тогда   очень

большое счастье от того, что вот, за несколько мгновений   до   этого   он   был

уверен, в его смерти, а он   стоял   перед   ним,   и   такой   прекрасный,   такой

понятный для него, что так и хотелось бросится к нему на   шею,   и   зашептать

самые-самые нежные слова, какие он только знал. Отец посмотрел   на   него,   и

так хорошо Алеше от этого   взгляда   стало,   что   он   закрыл   глаза   и   вновь

погрузился в тот долгий-долгий сон...

   - Можно его к телефону?.. Что вы говорите?.. Что у вас там происходит?!..

   Мама бросила трубку, и зарыдала, уткнулась в подушку рядом с Алешей:

   - Мама, пожалуйста, скажи, что там происходит?

   - Не знаю, не знаю!.. Но там уже все совсем, совсем иное, нежели   прежде.

Они говорят что-то страшное - словно ветер воет, но   не   просто   ведь   ветер

воет!.. Вот я поле увидела... Да, нет, нет - вовсе и не поле, я даже и   слов

подходящих не знаю, как это назвать. Там что-то жуткое! И там   твой   отец   -

точнее и не   отец!   Совсем,   совсем   это   уже   на   нашего   папу   не   похоже,

Алешенька!.. Я вот хотела узнать, и узнала - эта колонна темная   как   раз   в

него попала, все там преобразилось... Что ж нам делать?.. Может, ты   знаешь,

сыночек?.. Они то и говорят как-то так... Голоса их как-то   вытягиваются,   и

не поймешь ничего - страшно мне, очень мне страшно, сыночек...

   Что-то еще хотела вымолвить мама, да уж не могла - слезы не давали. А   на

улице все неслись какие-то темные тени, и дом выл, стенал, в любое мгновенье

готов был рухнуть. И еще: Алеша чувствовал, что то жуткое, чему нет названия

не просто привиделось ему в   забытьи   -   нет,   он   чувствовал,   что   оно   по

прежнему было на лестнице, не далее чем в десяти шагах от него.

   И тут из соседней комнаты раздались звуки - жуткие то были   звуки,   хотя,

казалось бы, и нет в них ничего особенного. Ну, упала на пол некая   материя,

скрипнуло кресло, потом подала голос половица. Воспоминания, воспоминания   -

они вихрились возле него, казались одновременно и близкими,   отчетливыми,   и

далекими-далекими,   размытыми   целой   жизнью.   Ведь   там,   в   соседней   этой

комнате, прежде жили его бабушка и дедушка. Жили долгие годы, а потом в один

год забрала их обоих. И, когда это произошло, Алеша как-то не мог   осознать,

что их нету - они почти все время проводили в этой комнате, и   комната   была

как бы продолжением их, дополнением к ним. И каждый день, проходя через   эту

комнату, Алеша испытывал чувство, будто проходит через пустоту,   или   же   не

видит то, что должен видеть - комната должна была исчезнуть так же как и   их

тела, но нет - оставалась она безмолвная, по какой-то непонятной прихоти еще

видимая для глаз. И у Алеши оставалось чувствие, что они все еще там - иначе

просто и быть не могло...

   И вот теперь этот скрип кресла, этот скрип половиц - Алеша из   всех   сил,

до боли в ушах стал прислушиваться - ему даже казалось, что   он   уже   слышит

шепот - зовущий его шепот, но из-за воя ветра   не   мог   определить   этого   с

уверенностью. И как-то само собой вырвалось:

   - Что, а разве бабушка еще жива?

   Мама сидела перед ним с опущенной головой,   а   тут   вздрогнула   -   должно

быть, и она слышала эти негромкие шаги. Теперь вот резко вскинула   голову   -

глаза   ее   кипели   болью,   ужасом   -   невозможно    было    выдерживать    этот

страдальческий взор, а тем более ребенку, но Алеша выдержал, потому что он и

не чувствовал себя ребенком.

   - Бабушка, бабушка... ты разве   не   знаешь...   -   но   в   голосе   ее   была

неуверенность, чувствовалось, что и для нее смерть бабушки было чем-то таким

нереальным, как сон прошедший. Чувствовалось, что ее мучат сомнения, что   ей

больно...

   Так, глядя в глазах   другу,   без   всякого   движенья,   без   всякого   звука

пробыли они довольно долгое время - быть может, с полчаса. Они   не   решались

отвлечься на что-либо стороннее, так как   все   это   стороннее   было   чуждым,

пугающим; и не знали эти двое, мать и сын, смогут ли найти в этом   мире   еще

хоть кого-то, кто мог бы им помочь. А из   соседней   комнаты   вновь   раздался

скрип половиц, и теперь даже через вой сотрясающего дом ветра смог различить

Алеша тяжелое дыхание - и узнал - да - это была бабушка. И потому,   как   еще

больше побледнело, стало совсем уж восковым, мертвенным лицо его матери,   он

понял, что и с ней было тоже. Она схватилась за голову и застонала, затем   -

молвила тихо-тихо:

   - Нам надо найти папу. Нам надо быть вместе...

   Так же тихо, и косясь на дверь, прошла она к   телефону,   подняла   трубку,

стала нажимать на рычажок, однако же, сколько   не   нажимала,   там   все   были

короткие   гудки.   Дрожащей   рукой   она   положила   трубку,   а   потом,   сделав

несколько неслышных шагов, этой же дрожащей рукой взялась за ручку   двери   -

там, за дверью было что-то чего ни она, ни Алеша не должны   были   видеть.   И

она шептала, и плакала:

   - Холодная... ручка холодная... Алеша, помоги мне... Я не могу...   Сердце

сейчас остановится...

   Алеша соскочил с кровати, намеривался потянуть   за   ручку   -   присутствие

матери, понимание, что этим самым он сможет хоть сколько то унять   ее   боль,

придавало мальчику сил. Но мама не дала ему:

   - Нет, нет - не надо, я сама. А ты лучше отойди, отвернись.

   Но Алеша не стал отходить, а мама потянула ручку. Так ей тяжело   было   от

ужаса, что в одной руке даже не хватало сил, тогда она перехватил   эту   руку

второй, и так, двумя руками, потянула. Дверь стала медленно   раскрываться   с

очень   тяжелым,   пронзительным   скрипом.   Невыносимо   было    это    выжидание

неизвестного, и потому она распахнула ее разом.

   Алеша, сам не понимая как, оказался в   той   комнате   первым,   и   хотя   он

намеривался проскользнуть через нее поскорее в   коридор,   это-то   ему   и   не

удалось. Сначала, он ожидал увидеть   какую-то   фигуру,   возможно,   из   мрака

сотканную, расплывчатую - фигуры не было,   но   вся   комната   была   заполнена

леденящим ноябрьским мраком, углов   же   не   было   -   там   словно   провалы   в

бесконечную черноту раскрывались. Комната наполовину была отгорожена плотной

желтой материей - теперь эта материя казалась темной вуалью, и вот   за   этой

то вуалью (Алеша был уверен в этом!) - и скрывалось то, что   шептало.   Алеша

знал, что, если он увидит это, то Это будет напоминать его бабушку, и еще он

знал, что он не выдержит этого кошмара, что он   завопит,   бросится   в   окно.

Конечно, ему хотелось поскорее пробежать   это   жуткое   место,   однако,   ноги

словно приросли к полу. Да и не только ноги - все тело   стало   неподвластным

его воле, недвижимым. Он мог только ожидать ужаса, и был   уверен,   что   этот

ужас свершится.

   Но его перехватила за руку мама, и не говоря ни слова, провела в коридор.

В коридоре она закрыла за собою дверь, да еще покрепче, и   вновь   зашептала,

как за спасательный круг хватаясь за эти слова:

   - Теперь мы должны найти папу... Мы найдем его, правда ведь?..

   И тут с кухни раздались звуки переставляемой посуды. Дом   содрогнулся   от

особенно сильного порыва ветра, однако, и в   этом   порыве   вполне   отчетливо

расслышали они слова - слова были настолько привычными, настолько много   раз

прежде слышанными, что они даже и не могли разобрать, что же они   значат.   В

это же мгновенье Алеша оказался совсем в ином месте - на улице перед   домом.

Ветер и темное небо были теперь незначимы - он был поглощен   иным.   Он   ведь

вспомнил, что таким же образом возвращался как-то из школы, и увидел бабушку

стоящую у окна на кухне. Тогда был прекрасный весенний день, он   замахал   ей

рукою, ну а она - кивнула в ответ. И вот теперь он видел тоже   самое   -   она

стояла у окна, и кивала. Он, повинуясь порыву, махнул ей   рукой,   и   тут   же

вновь оказался в коридоре, стоящим рядом с мамой, которая   открыла   шкаф,   и

протягивала ему пальто, шептала:

   - Что же ты стоишь?.. Бери, одевайся...

   Алеша   машинально   принял   пальто,   стал   было   его   надевать,    но    тут

почувствовал какое же оно громоздкое, стесняющее движенье - надевая его,   он

словно в железную клеть себя сажал, отказывался   от   многих   возможностей   -

потому он протянул пальто обратно маме, и также шепотом проговорил:

   - Нет, нет - ведь, кажется, сейчас не осень, не зима...

   Мама тоже достала пальто,   тоже   стала   надевать,   но   вот   остановилась,

молвила:

   - Не осень, не зима... А я и не знаю, какое время года... Но этот ветер -

он так похож на осенний, на улице, должно быть, очень холодно...

   Однако, проговорив это, она приняла Алешина пальто и повесила его обратно

в шкаф, тоже самое   сделала   и   со   своим.   Когда   закрывала,   петли   громко

заскрипели, и если до этого еще была какая-то надежда, что то, что   было   на

кухне не заметило их, то   теперь   эта   надежда   исчезла.   Поглощенный   иными

мыслями, Алеша больше не думал об одежде, и всегда,   до   самого   конца   этой

истории, одежда представлялась неким незначимым довеском, пятном -   если   бы

через мгновенье у него спросили, во что одет тот или иной персонаж, то он   и

не смог ответить. Теперь мама направилась к их черной двери, за которой было

ТО,   на   лестнице,   но,   перед   тем   как   пройти    Туда,    требовалось    еще

проскользнуть через коридор открывающийся на   кухню.   Мама   стала   открывать

дверь, и, хотя Алеше   очень   хотелось   попросить   ее   остановится,   он   даже

шепотом не мог об этом попросить - настолько велик был страх. Но вот с кухни

раздался голос:

   - Что же вы пошли, а блины так и не поели...

   Каждое слово прозвучало настолько отчетливо, что весь страх, относительно

этого исчез без следа - и вообще все страхи стали незначимыми,   даже   и   гул

ветра отошел куда-то на второй план. Алеша повернул голову, но не в   сторону

кухни, а прямо в противоположную - к зеркалу, которое висело в прихожей. Там

стояла бабушка, и с некоторой, кажется, укоризной   глядела   на   них.   За   ее

спиной клубился дым блинов, и тут же Алеша почувствовал их запах - настолько

аппетитный, что даже и в желудке его заурчало. Откуда-то пришла   мысль,   что

этого не может быть, что   этого   надо   бояться,   однако   -   это   была   такая

блеклая, несостоятельная мысль, что Алеша сразу же   от   нее   отказался.   То,

чего он с такой силой ужасался, было теперь тем же,   что   и   кошмарный   сон,

который оборвался вдруг пробуждением на раздольном, росном, но уже   согретым

потоками восходящего солнца лугу. И действительно казалось невероятным,   что

вот они уходят от этого, да еще и тайком. Мама уже приоткрыла немного дверь,

и за дверью была тьма,   но   вот   и   она   остановилась,   тоже   повернулась   к

зеркалу, тоже смотрела на бабушку, и чувствовала тоже, что и   Алеша.   И   она

молвила - молвила плачущим, но уже счастливым шепотом -   это   было   счастье,

когда вновь обретаешь близкого человека:

   - Да, да - мы останемся... Мы покушаем...

   И она, к еще большей радости Алеши, закрыла дверь на лестницу. Потом   она

повернулась к своему сыну, от великого душевного волнения даже   покачнулась,

и тихо-тихо молвила:

   - Ну, вот - теперь останемся ненадолго... покушаем...

   Когда Алеша вошел на кухню, он больше не удивлялся   присутствию   бабушки.

Всякие сомнения, пустые размышления   о   том,   что   этого   не   может   быть   -

остались позади. Бабушка была, и душа его приняло это как счастье - это было

и все, и не к чему были никакие "охи", и расспросы - тоже   самое   было   и   с

матерью. Кухня, когда они вошли в нее, оказалась очень велика   -   однако,   и

это совсем не удивило Алешу, просто эти размеры не были значимыми - он сразу

понял, что они здесь лишь второстепенные декорации, а   потому   все   внимание

свое уделил тому главному, что здесь было - убранству   стола.   Там   были   не

только блины   -   далеко   не   только   блины.   Именно   потому   внимание   Алеши

привлекала здесь не бабушка, которую он   уже   так   давно...   так   давно!   не

видел, а эти кушанья, что она в   них   всю   душу   для   них   выложила.   Многим

покажется кощунственным сравнивать кушанья, даже и самые   лучше   с   душой   -

однако, никто таких кушаний не видел, и видеть   попросту   не   мог.   Это   был

целый мир - целая сказочная бесконечность образов, все в которой было   столь

же желанно как любимейшие леденцы для ребенка. Конечно,   невозможно   увидеть

бесконечность, и Алеша скорее чувствовал ее, на столе же в   непосредственной

близости от себя видел некое сказочное переплетенье мостов и   арок,   окошек,

стен - и все   это   было   создано   для   еды,   и   все   это   можно   было   есть,

наслаждаясь, но не наедаясь, и познавая какие-то сокровенные тайны - все это

было создано бабушкой для него, и для мамы... Мама, быть может, тоже ела, но

Алеша этого не замечал - во всяком случае, если и ела, то ела немного -   она

никогда не ела по много, даже и самого лучшего.

   Мама начала разговор с бабушкой. Однако, удивительным   то   был   разговор.

Ведь всякое общение складывается либо на сообщении   собеседнику   неизвестных

ему вещей (будь то история убийства, или свои стихи), либо на обсуждении уже

известного. Но здесь не было никаких вопросов, не было никаких обсуждений   -

две души   были   настолько   близки,   что   какие-либо   слова   становились   уже

совершенно не нужными, одна душа знала и чувствовала то же что и другая. Там

были слова, но они не складывались в какой-то образ, в какие-то   мысли,   это

просто были мелодичные, прекрасные, много-много лучшие чем у самых   маститых

певцов голоса. Как музыка текли они, и Алеша поглощал   этот   сказочный,   для

него созданный мир, и ему было так хорошо... так хорошо, как   давно   уже   не

было.

   Но потом пришла пора идти. Что привело к этому? Ведь им было так   хорошо?

Ничто из внешнего мира не   потревожило   их   гармонии,   но   они   просто   ясно

поняли, что не могут оставаться здесь дольше, что там, впереди, их ждет   еще

что-то, они встали и пошли, оставив бабушку у ее вкуснейшей,   приготовленный

для внука, да и вообще для всех бесконечности.

    Они открыли дверь на лестницу. Там   уже   не   было   мрака   -   вытягивались

мягкие, золотистые лучи солнца, и плавно кружили   в   них   обильные   пылинки.

Завораживало их движение - казалось, стоит приглядеться, и они подхватят,   и

окажешься в их, непохожий ни на какой иной   мире.   И   там,   возле   двери   на

стоявшем там ящике для картошки сидела, провожала их бабушка. Смотрела она с

некоторой печалью - как смотрела, когда провожала своего сына. И хотя здесь,

при этом дневном освещении, уже отчетливо видно было, что - это не живой,   в

обычном понимании   человек,   что   это   только   принявшее   привычные,   слегка

прозрачные очертания нечто - несмотря на это не было   ничего,   кроме   легкой

грусти, и на прощанье не было сказано никаких слов - не нужны   были   никакие

слова, они просто смотрели друг на друга и все понимали; и, когда они прошли

это место, то   уже   не   оборачивались,   не   махали   руками   -   это   были   бы

незначащие движения, все же чувства жили в их душах.

   Мама вызвала лифт, а Алеша уже без всякого страха обернулся на   лестницу.

Конечно, там уже не было никакой жуткой фигуры, да он даже и представить   не

мог, чего это так в ней   испугался   -   вообще   страх   казался   чем-то   таким

необоснованным, чуждым. На   улице   было   светло,   и   это   преображение   тоже

воспринималось, как что-то естественное. Вот   через   открытое   окно   донесся

звонкий, чистый смех детворы, и был он подобен пению   весенних   пташек,   или

журчанию весеннего ручейка. Мама все ждала лифта, а Алеша не поворачиваясь к

ней, молвил:

   - Я по лестнице побегу. Внизу, у подъезда встретимся.

   И он, не слыша ее ответа, помчался вниз по   лестнице.   При   этом,   он   не

делал каких-либо усилий, было только   стремление   вперед   -   все   быстрее   и

быстрее. Подобно солнечным переливчатым   бликам   отлетали   назад   лестничные

перелеты, а он хотел стать и этим бликом, и птицей, и детворой счастливой   -

и   стоило   ему   только   захотеть,   как   он   обретал   эти   состояния.   В   эти

счастливейшие мгновенья, он пролетел возле некой фигуры. Это   была   девочка,

быть может, одного с ним возраста, а, быть может, немного постарше. Все, что

он мог сказать, про ее одежду - она была красного цвета и легкая, как   весна

в первую свою, освобожденную   от   снега   пору.   Движение   Алеши   было   столь

стремительно, что он пролетел возле нее в одно очень   краткое   мгновенье,   и

попросту не должен был бы успеть что-либо различить, но он запомнил ее глаза

- в них была нежность, чистота - это были огромные очи,   и   чувствовалась   в

них такая сила -   сила   нежности   -   что   целая   бесконечность   невообразимо

прекрасная могла из этих очей   родится.   И   то,   что   девочка   осталась   уже

неведомо насколько этажей вверх, нисколько больше не   печалило   Алешу   -   он

видел эти очи в своей душе так же отчетливо, как и в мгновение их встречи, а

что, если бы он остался там,   рядом   с   нею   -   там,   в   дополнение   к   этой

бесконечной нежности очей, было бы еще и красное, легкое пятно платье - нет,

мальчик чувствовал, что теперь она рядом с ним, и был счастлив...

   Но тут пришло волнение, и тот яркий солнечный свет, который окружал   его,

стал меркнуть, становится все более блеклым. Он даже и не мог сказать точно,

что было сначала - начал ли меркнуть свет, или же он почувствовал тревогу. А

тревога его была вызвана тем, что уж очень долго он бежал, а лестница все не

кончалась. Собственно, он жил на восьмом этаже, и с такой скоростью с   какой

несся, мог пролететь это в несколько мгновений - поначалу его   не   волновало

количество этаже, где-то в глубине он даже и осознавал, что пробежал уже   не

восемь, а восемьдесят, потом и   сто,   двести   этажей   -   ему   нравилась   эта

залитая солнцем лестница, и он рад был этому бегу, тем   более,   что   вначале

был уверен, что, в конце концов,   выбежит   на   улицу,   к   маме.   Но   вот   он

пробежал двести, триста, потом, может, и тысячу этажей - и все не было этому

конца. И вот он уже стоит, и с огромной тревогой глядит на все то,   что   его

окружает...

   Алеша стоял на площадке, но уже отнюдь не   идеальной   представлялась   она

ему. В углах виднелся какой-то мусор,   стены   были   уродливо   исцарапаны,   и

кое-где царапины эти складывались в резкие,   как   удары,   слова;   окно   было

залеплено какой-то грязью, и солнечный свет лишь с   трудом   пробивался,   был

блеклым, даже и зловещим   -   здесь   сами   собой   приходили   мысли   о   чем-то

неприятном. Что ему было?.. Именно в том и было дело, что он   не   знал,   что

делать дальше. Алеша пошел к краю площадки, и взглянув вниз -   уходили   вниз

перила, и чем дальше, тем больше сгущался сумрак, и мальчик уже знал, что не

сможет лететь как прежде, он даже чувствовал тяжесть в ногах,   и   знал,   что

через несколько этажей уже выдохнется,   станет   дышать   тяжело.   Вспомнилась

девочка, которую он пробежал, теперь, конечно же, появилась горечь - как   же

он мог оставить ее, ведь он же чувствовал тогда, что она   в   одно   мгновенье

может перенести его к подъезду, где, должно быть, уже   ждала   его   мама.   Он

попробовал оттереть с окна грязь, чтобы   выглянуть   -   хотя   бы   посмотреть,

сколько осталось до низа. Однако, сколько он   ни   оттирал,   за   одним   слоем

грязи открывался другой, и он понял, что можно это делать до бесконечности и

ни к чему это не приведет - теперь вся ладонь его была грязной,   и   на   душе

было не хорошо, будто и душой он к этой   грязи   прикоснулся.   Он   попробовал

вытереть ее об штаны, штаны испачкались   -   грязь   осталась,   еще   некоторое

время она мешала ему, потом стала незаметной, потом исчезла... Он   спустился

еще на несколько этажей, и   стало   уже   так   сумрачно,   как   бывает   поздним

вечером... Было очень тихо - не выл ветер, ничего не разрывалось, и он   даже

не боялся некоего несуразного чудища - чувствовал, что его здесь нет. И, тем

не менее, на душе с каждой   пройденной   ступенькой,   становилось   все   более

тягостно,   тревожно.   Он   понимал,   что   вот   уходит   уже   этот   прекрасный,

солнечный день, а он, почему то, по прежнему еще не вырвался,   еще   на   этой

лестнице - тревожно было и за маму, которая уже неведомо сколько ждала его у

подъезда. Взглянул вниз -   там   была   кромешная   темнота,   ничего-ничего   не

видно.

   И вот тогда тоска жгучая, такая тоска, что и   слезы   из   глаз   выступили,

сжала его сердце! Вновь и вновь вспоминал он, как промчался мимо той девочки

с прекрасными очами - понимал, что - это было самое прекрасное мгновенье   за

все время его полета, и все не   мог   смирится   с   тем,   что   оказался   таким

глупцом, пролетел мимо нее. Даже и не мог вспомнить,   что   тогда   то   совсем

иные чувства владели им, что тогда все было в светлом единстве.

   И вот он повернулся и из всех сил побежал вверх по лестнице. Он   хватался

за перила и перескакивал   разом   через   три,   четыре,   а   то   и   через   пять

ступеней. Не было легкости, скоро он стал   чувствовать   усталость,   потом   и

резь в боку.   Но   он   все   вспоминал   ее   бесконечные,   нежные   очи,   и   это

воспоминание еще долгое время придавало ему сил. Если учесть, что он   именно

бежал, а не летел, то   он   пробежал   очень   много   -   необычайно   много   для

мальчика, на том месте,   где   он   окончательно   выдохся,   и   весь   взмокший,

прерывисто дышащий, судорожно уцепившись за периллу стал оседать   -   выдохся

бы и олимпийский чемпион. Неведомо, сколько этажей он пробежал, но   то,   что

очень-очень много - это точно. Долгое время, он   чувствовал   себя   настолько

изможденным, что даже не мог поднять головы, даже пошевелится не мог   -   все

тело сделалось каким-то ватным, и заваливалось   в   забытье...   Все-таки,   он

вновь   вспомнил   ее,   и   некоторые   силы   вернулись   -   он   смог   подняться,

оглядеться. Казалось - эта была та же площадка, с которой он начал свой   бег

вверх, а когда он взглянул вниз, то обнаружил, что тьма   непроглядная   также

заполняет все уже несколькими пролетами ниже. Тогда он вскинул голову вверх,

и если бы увидел там хоть какой, хоть самый маленький   проблеск   золотистого

света, он бы смог пробежать еще столько же этажей вверх - пусть   бы   у   него

сердце в конце концов разорвалось, но он бы пробежал. Никакого проблеска   не

было - и он вновь бросился к окну,   уже   почти   темному,   и   вновь   принялся

оттирать грязь, но конца краю ей не было, побежал вверх, остановился...

   Темнота наползала снизу, и он знал, что совсем скоро перестанет   что-либо

видеть, и это будет продолжаться... быть может, целую вечность. Он знал, что

именно так могло быть, ведь лестница тоже оказалась бесконечной. И тогда, не

видя никакого иного выхода, он решился на   то,   на   что   никогда   прежде   не

решился бы - пока еще было хоть что-то видно, он бросился к одной из дверей,

только позвонил в нее и она тут же распахнулась.

                                  *                         *                          *

  За дверью никого не было, открывался длинный, широкий коридор, подобный которому можно увидеть разве что в старинных замках. По сторонам виднелись закрытые или наполовину открытые высокие двери. Алеша сделал несколько шагов, и вот оказался возле одной из этих приоткрытых дверей, и увидел, что там, в довольно большой, освещенном светом факелов зале трудится мальчик, всем видом своим похожий на крестьянского сына, века этак из девятнадцатого. Алеша припомнил, что именно таких крестьянских мальчиков видел он когда-то давным-давно в каких-то сказочных фильмах, или спектаклях, или... самой жизни. Мальчик работал над неким конем, который в первое мгновенье показался Алеше огромным, как Троянский конь, но потом же стал обычным, очень искусно сделанным из дерева конем...

   "Я же видел, видел этого коня прежде. Не раз гулял с   мамой   возле   него.

Вокруг дома, неподалеку дорога - но эта площадка, с этим конем, а   еще   -   с

деревянным замком, это целый мир, такой же нескончаемый, как и тот,   который

приготовила для него на стол бабушка. Конь вез повозку,   казался   прекрасным

великаном, способным на всякие чудеса - я   все   лазил   по   нему,   как...   по

миру... и мне все казалось, что и малой части его еще не   облазил,   что   еще

нескончаемое число тайн способен этот конь мне подарить".

   - Здравствуй. - сказал Алеша мальчику.

   - Здравствуй. - сказал мальчик Алеше.

   Они так и не обменялись именами, и никогда   у   Алеши   даже   не   возникало

желания узнать его имени, даже и не вспомнил он,   что   возможно   его   как-то

называть - этого мальчика, как и   многое   иное   воспринимал   он   как   целое,

как... часть своей души. И мальчик поведал ему то, что Алеша   уже   почему-то

слышал когда-то, и теперь только возродились в нем эти воспоминания:

   -   Далеко-далеко   отсюда   земля,   и   мама   твоя   далеко,   но   мы    сможем

перенестись туда с помощью этого вот коня. Ведь это же летающий конь, и   его

сам давно строю. Раньше мой дедушка, потом отец - теперь вот мне перешло,   и

скоро-скоро я его завершу - тогда мы улетим.

   - Когда же ты завершишь? - чувствуя легкость и блаженство спросил   Алеша,

он уже предчувствовал ответ.

   - Прямо сейчас и завершу. - улыбнулся в ответ   мальчик.   -   Ведь   нам   же

предсказано было, что когда придет мальчик из далекого мира, тогда   и   будет

завершен волшебный конь. И только одно помни - ты должен хранить   тайну   про

коня, потому что если расскажешь то...

   Но мальчик недоговорил, он стал прислушиваться, и прошептал:

   - Идут, идут... Я останусь здесь, ну а   ты   выйди   в   коридор,   и   закрой

снаружи дверь. Беги, что есть сил, но потом вернись. Запомни дорогу. И помни

- никому-никому не рассказывай про летающего коня...

   Алеша выбежал в   коридор,   закрыл   дверь,   и   тут   увидел,   что   там   все

изменилось (чему он тоже совсем не удивился). Прибавилось темного цвета, а в

нем пробивались красные   сполохи,   неподалеку   от   него   распахивалась   вниз

воронка - закручивалась винтовая лестница -   уходила   неведомо   как   глубоко

вниз, и поднимались по этой   лестнице   некие   темные,   но   с   ярко   горячими

красными глазищами фигуры. Шли, казалось, и медленно,   но   время   словно   бы

провалы забвения делало - вот они далеко, вот   уже   совсем   близко,   от   них

исходил некие звуки - не то заунывное пение, не   то   просто   отчаянный   вой.

Алеше сделалось жутко, он развернулся, и что было сил бросился бежать.

   Он не удивлялся и тому, что не было уже двери   на   лестницу   -   он   почти

сразу же выбежал на улицу, но совсем не на ту улицу, какую ему   было   нужно.

Главное были   даже   и   не   формы   которые   окружали,   а   замкнутость   самого

пространства, ни   на   мгновенье   не   покидало   ощущение,   что   он   просто   в

исполинской комнате, все еще в доме. Здесь было очень много   неких   существ,

все они шли, все пели или выли, но представлялись   такими   незначимыми,   что

Алеша попросту не различал их лиц - все они, однообразные, отплывали куда-то

назад, растворялись в небытии. Ему все казалось, что кто-то за ним   гонится,

а потому он довольно долгое время бежал, все сворачивал на какие-то   улочки,

закоулочки, и конца края этому не было...

   Спереди нарастал гул   голосов,   и   тут   он   оказался   в   довольно   тесном

помещении в котором было набито   много   народа,   и   все   громко   говорили   -

говорили о том, что надо взрывать. Особенно отличался некто,   лица   которого

Алеша не мог разобрать также как и лиц других - он кричал громче всех,   и   у

него были такие же ослепительные кровавые глаза, как и у тех, от кого убегал

Алеша до этого. Вот, что говорил этот человек:

   - Мы не можем позволить, чтобы красноглазые командовали нами. Сегодня   же

устроим взрыв, и будем избивать и втаптывать их.

   Его слова были   поддержаны   рокотом   всеобщего   одобрения,   а   Алеша   был

впервые за долгое время удивлен - удивлен тем, что они не видят, что у этого

некто самого глаза красные. Ему очень хотелось убежать от этого сборища, так

как было очень тесно и душно, и он понимал, что   все   они   говорят   ложь,   и

настолько   далеко   зашли,   настолько   привыкли   сами   себя   обманывать,   что

попросту уже не   замечают   этого.   Он   попытался   вырваться,   однако,   толпа

оказалась такой тесной, что он и шага не смог сделать, тогда они   подхватили

и понесли, поволокли с собою. Он уже предвидел, что ожидает его   впереди,   а

потому попытался подняться   в   воздух,   полететь.   Да   -   неожиданно   пришло

воспоминание, что прежде, хоть и далеко не всегда, удавалось ему   летать.   И

на этот раз   ему   удалось   -   взлетел   довольно   стремительно,   но   никакого

облегчения это не принесло, так как он по прежде чувствовал себя сдавленным,

закрытым в каком-то душном, смрадном помещении. Одновременно,   он   вспомнил,

что не сможет никуда улететь, так как это место   ограничено,   и   врезался   в

некую густую, темную массу - он стал задыхаться, стал вырываться, но   ничего

не выходило - силы стремительно оставляли его, было жутко. И тогда, не   видя

какого-либо иного выхода, он рванулся вниз,   и   в   тоже   мгновенье   оказался

зажатым в толпе. Это оказалась толпа красноглазых - они   стояли   в   каком-то

уродливом помещении со ржавыми, отекшими стенами, и   все   говорили-говорили.

Алеше стало очень жаль их, он захотел рассказать им про   солнечный   свет   на

лестнице, про бесконечную нежность   в   глазах   девочки,   чтобы   и   их   глаза

засияли, чтобы они были счастливы, а не стояли в этом   уродливом   помещении,

как в железной клети. И тут грянул взрыв и всех их не стало.

   Теперь Алеша оказался в толпе их противников, они были очень   перепуганы,

так как это они устроили этот   взрыв,   и   настолько   это   было   мерзко,   что

никакая ложь не могла их спасти от боли - ведь до конца никогда   не   удается

погубить душу, всегда, всегда остается в ней хоть малая крапинка   света.   Но

они голосили, они поздравляли друг друга с победой,   еще   говорили   какие-то

торжественные, заумные речи, смысла которых Алеша не понимал, да и   не   было

там никакого смысла, кроме жажды забыться.

   Алеша вновь попытался протолкнуться, и не смог   -   эти   тела   спрессованы

были. И тогда он не выдержал, он, в жажде помочь им,   а   больше   -   в   жажде

самому вырваться, с пылом, с   жаром,   стал   рассказывать   им   про   коня.   Он

говорил, какой   чудесный   это   конь,   что   он   может   вынести   их   из   этого

ничтожного мирка, в большой, настоящий мир, где столько чудес, и где все они

могут излечится. Толпа замолкла - Алеша говорил, и чувствовал, что   вся   эта

живая, болящая   громада   пристально   прислушивается   к   нему,   каждое   слово

улавливает. И он начал говорить с еще большим жаром. Сначала   ему   казалось,

что поможет, и он уже порадовался, и даже показалось ему, что блеснул   живой

солнечный свет - но потом, так же как при беге по лестнице, в одно мгновенье

осознал, что обречен погрузится во мрак.   Слова   померкли,   и   тут   же   стал

нарастать рокот - над ним потешались, ему давали   пощечины,   ему   плевали   в

лицо, пинали руками и ногами, и все это неслось со всех сторон   беспрерывно,

без мгновенья перерыва.   Вновь   и   вновь   впивалось:   "Дурак,   идиот,   тварь

безмозглая!.. Давить таких надо!.." - и его действительно давили, он валялся

под ногами, силясь подняться, но уже не мог, они же прыгали на нем, и вопили

вновь и вновь: "Дурак!" -   в   одно   мгновенье   он   почувствовал   себя   таким

разбитым, что зарыдал, и плакал горько-горько - долго плакал, а они его   все

били и били, как заведенные, и все верещали: "Дурак!.. Идиот!.." И, в   конце

концов,   все   его   воспоминания   померкли,   и   собственный   рассказ   о   коне

показался верхом глупости - не было и не могло быть никаких   полетов,   ну   и

ладно!..

   И конь, и простор, и все-все прежнее (кроме тех нежных очей - о   них   он,

как   ему   казалось   не   вспоминал)   -   все   это   показалось   ему   мерзостной

глупостью, как и представляла это толпа, и тут же исчезли удары, смолк рокот

голосов. Он поднялся, огляделся, хоть и знал уже, что увидит. Это был тот же

город, но уже опустевший, ни одного человека,   ни   одного   слова,   время   от

времени налетал ледяной ветер, поднимал обрывки старых газет, пыль, все   это

уносил куда-то... Алеша отошел к стене, желая   найти   опору,   прислонился   к

ней, однако тут   стена   покрылась   трещинами,   начала   обваливаться.   То   же

происходило и с иными стенами - все они покрывались   стенами,   обваливались,

крошились в пыль и уносились вместе с ветром   так   же   как   и   пыль,   как   и

обрывки газет. Алеша понимал, что он один, совсем один в этом месте, что вся

эта толпа, и все, чем жили они - все стало тем, чем и было - прахом. И тогда

же Алеша почувствовал себя очень виноватым, ему даже тошно   на   себя   стало,

что он мог отказаться от коня, признать это бредом, и тогда он стал молить:

   - Пожалуйста, пожалуйста, прости меня. Приди   за   мною.   Возьми   меня   из

этого места, потому что скоро здесь ничего-ничего   не   останется.   Я   и   так

очень одинок...

   Но, говоря эти   слова,   он   испытывал   очень   сильную   боль,   потому   что

понимал, что раз отрекшись от этого святого он что-то перечеркнул в себе,   и

теперь уже и конь не представлялся таким как прежде - не было в нем   чего-то

непостижимого, неохватного сказочного.

   Все   меньше   и    меньше    оставалось    вокруг    форм,    только    какие-то

беспорядочные, похожие на судороги электрические сполохи пробегали. И   тогда

он вспомнил, как когда был совсем, совсем маленьким -   годиков   может   трех,

лежал он на кровати, оставленный один в комнате. Он поворачивался с боку   на

бок, и окружающие подушки представлялись ему волшебными   горами,   иногда   он

приближался к ним, или же нырял под одеяло, словно   погружался   в   огромную,

полную снов, добрых приключений пещеру. И вот,   когда   он   в   очередной   раз

любовался на подушку-гору, то услышал за собой легкое движенье.   Еще   только

это движение услышал, а уже понял, что это была женщина - очень   женственное

это было движение: легкое, нежное, ласкающее   как   теплая   рука   матери   или

бабушки, как ночь за окном, когда так много ярких звезд, и месяц   среди   них

сияет. И тогда же   совсем   невесомые   руки   легли   ему   на   плечи,   раздался

заливистый, и словно целующий его смех.   Этот   смех   был   такой   мелодичный,

такой певучий, что словно из воздуха был соткан, и одно наслаждение было его

слушать. Алеша повернул голову, и увидел, что с торца кровати, над   подушкой

поднимается девичий лик. Маленький мальчик, от рождения боящийся   оставаться

с другими людьми не только не заплакал, но и засмеялся,   и   протянул   к   ней

свои руки, хотел погладить ее   лицо   -   кажется   и   прикоснулся   -   это   был

какой-то мелодичный, из нежности сотканный воздух. И мальчик не запомнил   ни

лица ее, ни цвета волос, только очи... ни цвет их -   нет,   только   нежность,

только нескончаемую вселенскую, материнскую нежность...

   Алеша вспоминал все это стоя в мертвом городе - теперь, правда, мало   что

осталось от стен, от самих улиц - были лишь призрачные, тленные силуэты.   Но

теперь, после этого воспоминания мальчик был уверен, что он не один   -   ведь

не был же он в одиночестве тогда оставшись в комнате - он был   обласкан   той

чудесной феей с нежными очами. И до слуха его уже долетало некое   мелодичное

пение, он повернулся, и не чувствуя тела, устремился на эти звуки.

   Остались позади унылые, призрачные развалины - немного повеяло   морозцем,

впрочем, совсем не было холодно - этот морозец освежил, и   дал   понять,   что

теперь он ступил в царствие зимы. Это была большая площадь, и хотя тоже была

ограничена светло-серым куполом - это был очень красивый, завораживающий как

в храме купол. Вместо домов, стены площади составляли сделанные изо   льда   и

снега    многометровые,    и    совсем    небольшие    фигуры,    которые    где-то

далеко-далеко, в некоем с трудом вспоминаемом мире назвали бы сказочными, но

которые здесь казались гораздо более реальными чем тот   далекий   мир.   Между

этими фигурами ходили ярко одетые, краснощекие, счастливо улыбающиеся   дети,

и слушали те истории, которые   им   фигуры   рассказывали.   Алеша   остановился

возле молодца, который сидел верхом на печке и только услышал первые   слова,

как его стало затягивать   в   устьице   печки   -   он   знал,   что   это   история

превращается в образы, и не противился этому, знал, что так и надо.

   В устьице открылся новый мир: это был высокий, темный, еловый лес. Где-то

в глубине Алеша понимал, что ели не могут   вырастать   до   таких   исполинских

размеров, но, конечно же, нисколько этому   не   удивлялся,   как   должное   это

принимал. Несмотря на то, что   стволы   стояли   очень   плотно   друг   к   другу

чудесным образом открывалось очень много пространства - куда   ни   глянь,   во

все стороны вели тропы, лесные   дороги,   глянешь   на   одну,   а   она   тут   же

начинает   приближаться,   расширяться,   некие   тайны   открывать,   воображение

волновалось - везде чувствовалась жизнь, приключения. В   одном   месте   между

ветвями словно двери в свет раскрывались - там виделось огромное, занесенное

снегом поле, а над ним, словно   храм   белела   необычайно   большая,   стройная

береза - Алеша хотел бросится к этой березе, так   как   чувствовал,   что   она

ждет его, что ему будет очень хорошо, среди ее ветвей.   Но   тут   он   услышал

зовущий его голос - он не понимал слов, знал только, что зовут его в   гости,

и что в гостях ему будет очень хорошо. Он нагнулся, и увидел   между   корнями

проем, за маленькой, теплой, мягкой галереей виделось   очень   уютное,   очень

мягкое помещение, в центре   которого   стоял   стол,   за   котором   сидели   три

пушистых котенка и пили чай с   дымящимися   ватрушками,   котята   мурлыкали   и

ласково смотрели на Алешу, в этих взглядах чувствовалось какая у них мягкая,

словно перина шерсть, они звали Алешу в гости и он с радостью пополз...

   И тут вновь пришло воспоминание, что   когда-то,   давным-давно,   где-то   в

ином мире, он очень любил забираться   под   свою   кровать,   там   было   темно,

таинственно - казалось, еще немного проползешь и уже попадешь в иной мир, ну

а над кроватью висело полотно с тремя пушистыми, сидящими за чаем   котятами.

Иногда мальчик представлял, что он с этими котятами друг, и находясь в   этой

темной пещере, вел мысленные с ними   разговоры,   дарил   конфеты,   пирожки   и

прочие сладости, они же мурлыкали у угощали его душистым   чаем.   Теперь   все

это было наяву...

   Когда Алеша выползал в залу, ему   показалось   странным,   что   там   только

котята, и тут же увидел, что там много иных пушистых, добрых зверушек,   зала

была большая, а за ней открывалась и еще, и еще одна зала - везде   все   было

мягким и нежным, и везде была печаль. Такая печаль, что и Алеша почувствовал

ее в своем сердце, а когда увидел, что   по   щекам   многих   зверушек   катятся

слезы, то спросил:

   - Почему вы плачете?.. Что за   беда   у   вас   случилась,   могу   ли   я   вам

чем-нибудь помочь?..

   Ему отвечал совсем маленький черненький щеночек:

   - Сегодня уходит наша милая коровушка. Мы ее больше никогда не увидим...

   Алеша чувствовал, что в сердце его есть ответ на все вопросы, что он   все

это уже переживал когда-то, и все-таки спрашивал   дальше.   И   тогда   щеночек

рассказал ему, что в этот лес с некоторых пор повадились ходить некие плохие

ребята из страшного мира, что они почему-то очень   злые,   мучают   деревья   и

зверюшек, некоторых даже убивают. Они сами не понимают, что творят, им самим

больно от этих деяний, но они не могут остановится.

   Тогда Алешу увидел коровушку, и сразу все   понял.   Она   сидела   во   главе

стола, и была такой прекрасной, такая светлая глубокая мудрость сияла   в   ее

глазах, такая любовь ко всем, ко всем, что Алеша понял (точнее   -   вспомнил,

смысл этой жертвы) - даже   и   самая   черствая   душа   покаялась   бы   в   своих

злодеяниях, увидев, что это прекрасное создание   жертвует   своей   жизнью.   И

одного только взгляда на нее, на коровушку, было достаточно, чтобы   полюбить

ее горячо и преданно - Алеша уже знал, что она   погибнет,   и   вот   заливаясь

слезами, вытянув перед собою руки, бросился к   ней.   Он   намеривался   как-то

отговорить ее от задуманного, даже подумалось ему, что еще есть на это время

- однако, времени уже не было - не успел он до нее добежать,   как   окружение

переменилось.

   Все эти зверюшки, и коровушка оказались стоящими на   берегу   реки,   возле

моста. Удивительной была и река и мост - одна   половина   реки   была   чистая,

одна половина моста - деревянная, это возле берега   где   стояли   зверюшки   и

лес. Другая половина реки была ядовито-красная,   мост   там   был   бетонный   в

ржавых подтеках - на той стороне   моста   не   было   леса,   там   была   унылая,

изуродованная местность, с кучами мусора, с воронками, котлованами, над   тем

берегом дыбились трубы и плевались ядовито черными или желтыми клубами   -   с

того берега шли "злые ребята" - у них были бледные или   покрытые   нездоровым

румянцем лица, они постоянно ругались, и хотя им было от этого   больно,   они

настолько привыкли к этому, что не могли остановится. Они шли   как   солдаты,

строем, но,   одновременно   с   тем,   пошатывались   как   пьяные.   Было   больно

смотреть на них, и хотелось поскорее   разрушить   мост,   чтобы   навсегда   они

остались на том берегу. Однако, Алеша знал, что мост невозможно разрушить...

Тогда он оказался-таки рядом с коровушкой, и обнял ее за шею - на ней   нежно

зазвенел колокольчик - и зашептал:

   - Коровушка, коровушка, пожалуйста, останься!.. Я даже не   знаю,   как   мы

сможем жить без тебя... Милая моя, пожалуйста, останься...

   А она отвечала то, что Алеша уже знал в своем сердце:

   - Они увидят, они   поймут   -   они   не   смогут   быть   прежними.   Навсегда,

навсегда запомнят, и детям своим расскажут. Этот лес вновь будет счастливым.

Только вспоминайте обо мне...

   И она пошла навстречу этим "злым ребятам",   по   мосту.   В   середине,   где

деревянная его часть переходила в каменную, она остановилась и взобралась на

ограждение. Остановились и те, идущие с другого берега.   Они,   кажется,   уже

все почувствовали, и тогда Алеша вновь   бросился   к   коровушке   -   вновь   он

жаждал ее остановить. Ему было больно, он стенал, он рыдал - в эти мгновенья

он   любил   коровушку   больше   всего   на   свете,   и   действительно    не    мог

представить, как это может статься, что она погибнет. Он   хотел   обратить   к

ней мольбы, но понял, что слишком многое хочет   сказать,   что   не   успеет   и

малой доли выразить, потому что лишь считанные мгновенья остались.   И   тогда

он закричал - в этом вопле была и любовь, и мольба остановится - очень-очень

многое было   в   этом   вопле...   Коровушка   повернулась   к   нему,   словно   бы

поцеловала своими нежными глазами, затем - повернулась к тем уже стоящим,   и

совершила жертву - бросилась в кровавую, ядовитую воду. Тот кто   видел   это,

не мог остаться равнодушным - каждый из этих "злых ребят",   чувствовал,   что

это ради него совершена жертва, они видели что-то невообразимо,   непостижимо

для них прекрасное, гибнущее из-за них, ради них, и они не   могли   уже   себя

обманывать, они, еще более бледные чем   прежде,   развернулись,   и   бросились

бежать к тем плюющими ядом трубам, и к ним не было злобы, только жалость - к

таким потерянным, одиноким.

   В это время мост на стыке деревянного и бетонного   стал   разъезжаться,   и

Алеша, заливаясь слезами, и зовя коровушку, бросился в этот проем.   И   здесь

высота моста   оказалась   неожиданно   большой   -   это   был   мост   великан,   и

неведомо, сколько еще ему предстояло падать. Он вспомнил, что   был   когда-то

проездом в некоем городе, и проходил по   такому   вот   громадному   мосту   над

рекой - он был тогда совсем маленьким, и ему   подумалось,   что   можно   целый

день падать и так и   не   долететь   до   воды.   А   еще   ему   вспомнилось,   что

давным-давно к нему приходил такой сон про коровушку, и   что   он   и   во   сне

рыдал, пытаясь ее остановить, и потом, когда проснулся, тоже весь   в   слезах

был, и долго еще не мог успокоится, все   плакал.   Потом   хотел   он   заснуть,

вновь оказаться в том сне, помочь коровушке - очень хотел, но   от   этого   то

"очень" ничего не получилось - потом боль утраты была стерта какими-то иными

впечатлениями, затем и вовсе забылась...

    Все ближе и ближе была кровавая поверхность, вот он   рухнул,   и   оказался

уже не в реке, но в бескрайнем темно-кровавом, грозном океане   -   вздымались

могучие   валы,   а   где-то   поблизости   ревел   водоворот.   Он   всегда   боялся

водоворотов, боялся тех пучин в которые   водоворот   мог   унести.   И,   как   и

следовало ожидать, водоворот подхватил его - это была   исполинская   воронка,

которая как щепку поглотила бы и самый большой корабль, не то что маленького

мальчика. Он все-таки пытался бороться,   но   все   было   тщетно,   и   началось

стремительное падение в черную бездну. Он   падал-падал,   и   тут   вспомнились

нежные очи, вспомнилось,   что   есть   прекрасный,   бесконечный,   любящий   его

мир... Но прежде всего вспомнились очи...

   В детстве он очень любил картины - и   в   основном   пейзажи,   изображающие

природные   ландшафты,   коллекционировал   альбомы   с   иллюстрациями,    просто

собирал   открытки.   В   конце   концов   у   него   получилась   довольно   большая

коллекция этих открыток, и он мог разглядывать их, любоваться целыми часами.

Среди тех открыток были и с морскими видами, в том числе и в бурю. Но даже и

открытки   с   бурным   морем   казались   ему   спокойными:   что   ж,    что    валы

поднимаются, что ж из того, что небо клубится - все это прекрасно,   во   всем

этом душа художника, это искусство.

   И вот теперь одна за другой сменялись эти картины, и тут же исчезла   мгла

- то, что раньше   казалось   непостижимой,   жуткой,   неуправляемой   громадой,

теперь стало прекрасным, то, чем   можно   было   любоваться.   Это   был   живой,

голубой цвет - это была родственная ему глубина, которая несомненно   хранила

в себе множество тайн, готова была поделится с ним этими тайнами, а точнее -

напомнить. Ведь Алеша не раз уже погружался в эти воды - это   было   когда-то

прежде, и многие-многие приключения были связаны с подводным   царствием.   Но

теперь он стремился вверх, легко рассекал эти глубины - все ярче, все   яснее

становился спокойный, но и трепетный, живой свет солнца. И, когда он вылетел

из воды, и, вздымаясь все выше, видел простор океана, видел паруса   кораблей

возле дальних берегов, и сами эти дальние берега, все залитые голубым светом

океана, все такие свежие, наполненные раздольным ветром - в   эти   прекрасные

мгновенья он вспомнил, что когда-то уже   испытывал   подобный   восторг,   тоже

тогда вздымался из водной бездны - тогда это было перед самым   пробужденьем,

и он уже чувствовал, что проснется, и что никогда в жизни не вернется в этот

сон, и тогда, при том безмерно далеком пробужденье, он взмолился неведомо   к

кому - со слезами молил, чтобы в мгновенья смерти, независимо от того, какой

должна была быть его жизнь, кем бы он не стал - чтобы вся накипь очистилась,

чтобы в самой смерти он вспомнил этот голубой простор   океана,   и   весенних,

неведомых земель...

   И тут его подхватили руки, и он оказался вместе с крестьянским мальчиком,

сидящим на спине деревянного летящего коня. Конь летел с огромной скоростью,

и вскоре остался   позади   океан,   стремительно   отлетали   сказочные   страны.

Мальчик говорил:

   - Что же, ты прошел   испытание;   ты   искупил   то,   что   не   сдержал   свое

слово...

   - Простите, простите меня пожалуйста! - со слезами взмолился Алеша.

   - Ты уже получил прощение. Ты научился летать, и теперь   мы   вырвемся   из

этого ограниченного мира в твой город. К подъезду. Наконец то!..

   Мальчик засмеялся, и Алеша поддержал этот смех,   ему   действительно   было

очень   хорошо.   Сначала   еще   хотелось   расспросить,   отчего   произошло   это

наказание, почему было так больно, но он   сдержался,   потому   что   расспросы

были тщетными, и он в сердце своем чувствовал, что знает ответ   -   он   хотел

донести свои мечты до толпы, но он не мог этого сделать, и   сами   мысли   так

неумело   выраженные,   так   жестоко   высмеянные   показались   ему    глупостью,

идиотизмом - самое святое, что было в его душе показалось ему идиотизмом,   и

он сам себя наказал болью, отчаяньем...   Но   он   не   хотел   над   этим   долго

задумываться, ибо хотелось как можно скорее вырваться к свету.

   Вот задули, завыли вокруг них   зимние   ветры,   армии   темных   снежинок   в

стремительном, безумном вальсе закружили   возле   -   кажется,   они   прилагали

последние усилия, чтобы остановить их,   чтобы   бросить   на   те   безжизненные

поля, которые простирались теперь под ними. Но нет -   не   властны   были   что

либо сделать   эти   снежинки,   и   вскоре   остались   позади.   Они   вылетели   в

длинный-длинный коридор, который весь заполнен был толпой существ с красными

глазами -   все   они   вопили,   и   пытались   задержать   летящих.   Вытягивались

призрачные, размытые руки, хватали летящего за ноги, и в глазах была   только

лютая зависть и злоба - жажда, чтобы он   остался   среди   них.   И   вот   сразу

несколько рук ухватили его за   ногу,   с   силой   дернули   вниз,   и   тогда   он

повалился в их массу, и они вновь стали давить его,   бить,   желали   повалить

его себе под ноги, чтобы никогда он уже не смог подняться. Но тут   он   вновь

вспомнил нежные очи той девочки на лестнице, и тут же появились   силы   -   он

смог поднять руку, и мальчик выхватил его, вновь усадил в седло,   и   дальше,

уже одним рывком они перенеслись к распахнутой двери, и вылетели на лестницу

Ваниного дома.

                                             *                       *                        *

   Он не знал, сколько отсутствовал, но где-то в сердце понимал,   что   время

здесь идет   совсем   иначе,   чем   привычное   ему.   Он   понимал   только,   что,

странствуя в мирах за   этой   дверью,   очень-очень   долго   отсутствовал,   вот

только не в веках, и   даже   не   в   тысячелетиях   нужно   было   измерять   этот

промежуток. Но лестница была прежней - такой, какой он   помнил   ее   в   самые

лучшие мгновенья, окно было распахнуто, а за ним золотился   солнечный   день,

слышалось журчание ручейков, да еще отдаленный, тоже похожий на пение,   смех

детворы. Да - лестница вновь была чистой,   весенней   лестницей,   и   хотелось

бросится и лететь с этажа на этаж в поисках ЕЕ. Он, даже забывши, что   сидит

на коне, пролетел в счастливом вальсе несколько   десятков   этажей,   и   тогда

почувствовал, что ЕЕ теперь нет на этой лестнице. Это нисколько не опечалило

Алешу, так как он знал, что непременно найдет ЕЕ, и вот конь, повинуясь   его

воли, вылетел в одно из распахнутых   окон.   Открылся   родной,   преображенный

весной город - везде сияла сирень, все   казалось   более   просторным,   нежели

было... где? Где, право это было?.. Он   вылетел   с   уровня   своего   восьмого

этажа, и сделав один, наполненный ветром полукруг, конь опустил его на землю

возле подъезда. Там уже ждала его мама, и   улыбалась   и   ему,   и   солнечному

свету. Вот молвила:

   - Как ты уже вырос, Алешечка. - голос ее был   светлым,   а   рядом   клевали

хлеб белые голуби, ворковали - было очень тепло, уютно.

   Все же надо было спросить про папу, и он спросил. На   мгновенье   какая-то

тень   пробежала   по   лицу   матери,   словно    какое-то    давнее,    неприятное

воспоминание коснулось ее -   коснулось   и   тут   же   было   унесено   голубкой,

которая белым облаком пролетела возле ее лица.

   - Так папа же ждет нас, он на   поле,   он   среди   цветов.   Ты   помнишь   те

колонны? Так это же было пришествие весны -   видишь,   как   она   все   чудесно

преобразила. Ну что - пойдем ли на поле, к папе?..

   - Конечно... пойдем, побежали...

   И Алеша рядом с мамой побежал по этим цветущим улицам.   Иногда   навстречу

попадались люди, тоже счастливые, тоже сияющие, Алеша улыбался им - улыбался

также, как улыбался и деревьям, и солнечному свету. Он опять не   замечал   их

лиц, он знал, что и они к чему-то стремятся, но что это,   его   не   касается,

потому   что   это   (по   крайней   мере   пока)   только   тех   людей    касающиеся

приключения...

   Но вот город остался позади, и вышли они на необычайное поле. Алеша сразу

почувствовал, что именно к этому месту прикоснулась та   темная,   грохочущая,

но оказавшаяся на деле   доброй   колонна.   Теперь   все   поле   было   заполнено

цветами, да не просто заполнено - это был живой, толщиной во   многие   метры,

состоящий из мириадов самых различных цветов ковер. И какие это были   цветы!

И знакомые,   и   незнакомые   -   все   они   благоухали,   и   в   каждом   лепестке

чувствовалась сила, которая способна была наполнить своим   светом   и   нежным

запахом целый мир. Среди всех этих бессчетных цветов одно   место   выделялось

особенно, это место было неподалеку от берега озера,   вода   в   котором   была

настолько чистой, что, казалось - это воздух немного загустел, и запустил   в

свои владения вместо птиц ярких, переливчатых   пташек.   В   это   месте   возле

озера ковер прогибался вниз, и видна была глубина на несколько метров -   там

тоже были цветы, но какие-то особенные, отличающиеся ото всех, бывших в иных

местах - они и двигались особенно, и шептали что-то - тогда Алеша понял, что

в этих самых цветах и был   его   отец,   что   именно   в   часть   этого   живого,

тянущегося к солнцу ковра и обратила его та темная   колонна.   Это   же   самое

понимала и мать его - она принимала это с радостью, как должное, она   уже   и

заранее знала, что именно так все и будет. Она сделала несколько шагов, и то

место, где был ее муж неожиданно приблизилось:

   - Что ж ты стоишь? - спрашивала она у Алеши. - Ты тоже подойди   к   своему

папе, поздоровайся с ним...

   Алеша кивнул тем цветам, но подходить не стал - он   просто   почувствовал,

что должен находится теперь в каком-то ином месте, делать что-то иное -   он,

еще не совсем уверенный, взглянул на этого, из   цветов   состоящего   отца,   и

безмолвно спросил -   так   ли   он   все   понимает,   и   он   получил   беззвучный

утвердительный ответ. Тогда он обратился к маме:

   - Мама, ты говоришь, что я подрос?..

   - Да, ты очень-очень подрос, сыночек. Ты кажешься совсем уже   взрослым...

Но для меня ты все равно окажешься Алешенькой...

   И тут не было сказано ни одного слова - никакие слова не передали бы   той

светлой печали которую они почувствовали в сердцах, и никто   не   противился,

потому что все они понимали, что именно   так   и   должно   свершится   -   Алеша

направился к городу, и тут началась новая глава в этой истории.

                                         *                             *                             *

   Город представлялся ему целым миром. Город не был постоянным,   невозможно

было нарисовать какой-либо его карты, ибо   даже   противоположные   части   его

порою смешивались друг с другом, и всплывали там   где   приходилось   случаем,

или же течением Алешиных мыслей. Город был   прекрасен,   светел,   он   же   был

мрачен и уродлив - и все это могло совмещаться   в   одно   время,   и   в   одном

месте. Пере Алешей открывались некие   пейзажи,   однако,   он   не   мог   бы   их

описать, потому что они тут же наполнялись образами - то были воспоминания о

сказочных приключениях, которые он, оказывается, пережил в этих,   или   очень

похожих местах. Везде, даже внешне замкнутых пространствах   был   бесконечный

объем - стоило только углубить   на   каком-либо   предмете   внимание,   как   он

становился   центром   некой   новой   картины,   и   все   это    происходило    так

гармонично, так все спокойно и созвучно Алешиной душе было,   что   он   должен

был бы радоваться, должен был бы парить из одного видения в другое, но нет -

радости не было,   чего-то   самого   важного,   без   чего   все   это   было   лишь

декорацией не хватало. И он не парил,   он   медленно-медленно   шел.   И   тогда

наступила осень. Была длинная-длинная, неведомо как далеко тянущаяся   аллея,

был плачущий шелест   темно-желтых   и   бордовых   листьев,   время   от   времени

надвигался ветер и в порывах его деревья выгибались, листья летели   по   этой

главной аллее, летели и по   боковым,   и   везде   был   их   шепот,   и   тяжелое,

умирающее дыхание. Многие-многие листья уже   совсем   потемневшие   лежали   на

земле, над ними поднималась и   медленно,   как   облака   двигалась   призрачная

пелена, и хотелось лечь,   погрузится   в   их   постель,   и   заснуть   -   просто

заснуть, и там, в глубинах снов, быть может найти то, без чего все-все   было

опустошенным, уходящим в небытие... умирающее...

   Он хотел   лечь,   и   тут   же   обратился   в   лист   -   в   один   среди   этого

бесконечного   многообразия   несомых   куда-то   ветром   листьев,   иногда    они

прикасались к нему, но Алеше было холодно от их прикосновений, он сторонился

их, и, наконец, вылетел на такую аллею, где все уже было темно, где все   уже

лежали мертвыми, а он последний летел в морозном,   сером   воздухе,   и   хотел

того   только   чтобы   поскорее   прилечь   среди   них,   и   там,   в   темноте,   в

долгом-долгом сне, все-таки, быть может вспомнить...

   А потом он увидел впереди ЕЕ сияние. Она   качалась   на   качелей,   веревки

которых были приделаны к верхним   ветвям   двух   огромных,   на   многие-многие

метры подымающихся берез. Она вздымалась до   самого   неба,   до   бывшего   там

сияния солнца и звезд - ЕЕ волосы   вздымались   и   опадали,   подобно   потокам

звездных ветров, и каждый такой взлет   и   падение,   и   вновь   взлет   с   иной

стороны продолжалось время, которое было больше веков и тысячелетий -   Алеша

чувствовал, как уносятся эти ничего не значащие эпохи, и созерцал, и летел к

ней. Да   -   время   ничего   не   значило,   время   давно   уже   потеряло   всякое

значение...

   Он испытывал восторг, но   он   испытывал   и   печаль,   и   неведомо   сколько

океанов слез вытекло из него за время этого полета -   но   вся   эта   вечность

промелькнула в одно мгновенье, и, когда ОНА в очередной раз взмыла   в   небо,

то уже не вернулась - нет - белой лебедушкой, облаком   светоносным   полетела

над парком, и Алеша знал, что ему за ней уже не угнаться. Но он   подлетел   к

качелям, и он уселся на них, и стал раскачиваться все сильнее и сильнее - он

взлетал, и плакал, потому что уже чувствовал,   что   долгой-долгой   будет   их

разлука. Но в то же время, в душе он ликовал - он знал, он ни   на   мгновенье

не сомневался, что в конце концов они все-таки будут вместе. И вот, вместе с

этой уверенностью, стали преображаться и те ветви, возле которых он пролетал

- на них появилась зелень, вот и сирень расцвела,   вот   зазвенел   воздух   от

пения птиц, грудь восторгом ветер наполнил - сколько в нем теплоты,   сколько

запахов молодой жизни было! И тогда, при очередном движении   качелей   вверх,

Алеша полетел над сияющим, пышными весенними красками полнящимся парком.   Он

знал, что выглядит сейчас как   облачко,   но   это   ничего   не   значило...   По

прежнему главной была печаль, предчувствие поисков в этом огромном мире...

   И тут вновь наступила осень, а он стоял на вершине   огромного,   покрытого

лесами холма. Великий простор открывался с этой высоты, и все было   созвучно

его душе... И тогда он сложил ладони у рта, и стал шептать, звать ЕЕ. Он   не

знал, как зовут ЕЕ, и шептал просто нежные звукосочетания, и знал, что ОНА и

слышит его, все понимает. Руки же он сложил, чувствуя, что   так   зов   станет

более сокровенным, именно   до   ЕЕ   сердца   достигнет.   И   он   вглядывался   в

подступающие, сияющие на солнце златом, печальные   леса,   и   вспоминал,   как

давным-давно, вечность назад, летел по парку, и чувствовал тоже. И тогда   же

он понял, что не сможет найти ее среди этой прекрасной природы,   что   сейчас

она в городе. И тогда, в то же мгновенье, он оказался в Городе. Он вспомнил,

что видел ЕЕ в школе - это видение прошло тоже безмерно давно, но   он   знал,

что раз ОНА была там, то и теперь сможет найти, или ЕЕ или, хотя бы какое-то

воспоминание о ней.

   Школа   представилась   ему   не   просто   школой,   но   смешением   сразу    из

нескольких зданий, в которых ему неведомо когда,   но   приходилось   проходить

обучение. Сами по себе здания эти ничего не значили,   и   Алеша   бы   про   них

никогда не вспомнил, не обратил бы на них никакого внимания, но в каждом   из

этих   зданий   была   ОНА,   а   потому,   слитые   воедино    они    представлялись

прекраснейшим храмом, в который он ступил   с   благоговением.   И   возле   него

проносились некие темные или светлые тени, были коридоры, были даже лифты, и

прекрасные, наполненные парящими пылинками, печальные залы. Иногда эти залы,

коридоры раздвигались,   появлялись   некие   действующие   лица,   и   вот   Алеша

попадал   в   различные   приключения,   некоторые   из    которых    были    совсем

незначимыми и тут же забывались, некоторые же несли некую глубину, мудрость,

но так же уходили в забытье - он по прежнему чувствовал себя осенним   листом

который несет ветер. Все эти деяния, смена образов - все   забывалось,   а   он

искал ЕЕ, везде искал ее след - везде находил   воспоминания   о   НЕЙ,   иногда

видел ЕЕ издали - как белеющая тень, как   звезда   на   мгновенье   мелькнувшая

среди туч. Он стремился к НЕЙ, но всегда слишком поздно - что-то захватывало

его, что-то отвлекала, а ОНА все уходила.

   Как-то раз Алеша обнаружил себя лежащим на кровати в комнате,   обстановка

которой, хоть и мельком   увиденная,   была   такой,   какую   можно   увидеть   на

средневековых полотнах. Широкое окно с   резными   створками   было   распахнуто

настежь,   и   за   ним   открывались   верхние   этажи   и   крыши   уходящих   вдаль

средневековых домов. Юноша (а он знал, что он уже юноша), подошел к окну,   и

обнаружил, что его окно, как раз над аркой под которой словно жила протекала

сияющая голубым светом река - Алеше вспомнился сон про океан, и сразу   легко

и солнечно на душе его стало. А между крышами двух домов был перекинут мост,

и он   понял,   что   там   по   крышам   проходит   дорога,   которая   потом   легко

взбирается по темнеющим в отдалении домам, и дальше ведет   к   многозвездному

небу. И вот по мосту поехала карета - Алеша не видел ни лошадей, ни   кучера,

все его   внимание   было   поглощено   занавесью,   которая   лишь   на   мгновенье

приоткрылась, и за которой блеснул ее белеющий свет. Тогда то он решил,   что

в этот раз непременно достигнет ЕЕ, и теперь уж вечно они будут в счастье, и

он легко вылетел из окна, устремился навстречу этой карете.

    Тогда страшное   сомнение   ударило   ему   в   голову   и   все   разрушило!   Он

представил, что - это была вовсе не ОНА, но жуткая ведьма,   которая   жаждала

выпить его крови, все его поглотить навеки во тьму! Алеша даже   и   не   знал,

откуда могло прийти такое жуткое сравнение, он даже не помнил откуда   взялся

образ этой ведьмы... Кажется, он где-то видел ее,   или   читал   -   она   могла

принимать любые обличия, она наполняла тьму не спокойствием, а   ужасом   -   и

вот он закружился в темном вихре сомнений, а в это время карета   успела   уже

скрыться среди звезд. И тогда завыл Алеша волком, и бросился в сторону   гор,

но было уже поздно, и он хорошо это знал...

   И вновь оказался стоящим возле школы-храма, вновь вокруг проходили   некие

фигуры, они чему-то радовались, но Алеша не понимал их радости, и   вновь   не

знал, что ему делать, куда идти. Но он не мог стоять   на   месте   -   все-таки

пошел. Он долго ходил по этому прекрасному нескончаемому городу, перелетал с

места на место, стороной проходили какие-то приключения, разговоры, встречи.

Иногда он упрекал себя, что мог усомнится, и тогда ему   становилось   горько.

Чаще, все-таки, он созерцал город с наслаждением - ведь в   этом   бесконечном

пространстве, среди всех этих парков и   домов,   была   ОНА   единственная.   Он

медленно, как века плыл среди толп, между домов -   все   искал,   и   вновь,   и

вновь видел ЕЕ издали, и каждый раз ОНА уходила.

   В один день он все-таки хорошо ее увидел, она стояла   на   выступающем   из

дома подъезде, стояла озаренная лучами заходящего солнца, и   была   такой   же

светло-серебристой и задумчивой, как и облака тихо плывущие в небесах. Алеша

уже хотел устремится к ней, но тут понял, что вовсе она не одна, что рядом с

ней стоит, держит ЕЕ за руку ЕЕ избранник, и он такой же задумчивый как она,

и вместе они погружены в гармонию   своих   любящих   душ.   И   тогда   же   некий

печальный, мудрый голос заговорил в Алеше:

   - Что же, ты видишь - они нашли свое   счастье,   а   ты   должен   отступить.

Посмотри, ведь они действительно счастливы, оба они прекрасны, оба   достойны

друг друга, и теперь, если ты ЕЕ действительно любишь, то самое лучшее,   что

можешь сделать для своей любимой - это отступить.

   Алеша знал, что - это голос его внутреннего сознания говорит,   но   другая

часть его сознания не могла с этим смириться, возражала:

   - Я так долго ЕЕ   искал,   а   теперь   вот   отступить...   Но   ведь   это   же

несправедливо! Мы принадлежали друг другу... Наши души...

   - Ты найдешь ЕЕ, ты непременно найдешь, но сейчас ты должен смириться.

   И Алеша смирился. Ему было очень печально, и слезы застилали его глаза   -

он медленно шел прочь, и весь мир плакал вместе с ним.

   Это был страшный день. В этот день началась война.

                                                   *                          *                        *

   Он шел по улице, и тут понял, что   стены   домов   стали   ужасающе   узкими,

какими-то грязными, настороженными. Низко-низко над городом, неслась с   воем

ветра темно-серая пелена туч, временами начинал моросить дождь, почти   снег,

и неслись мокрые клочки газет, какие-то   тряпки   -   кажется,   окровавленные.

Вспомнился иной   ограниченный   мир,   из   которого   с   таким   трудом   удалось

вырваться. А тут еще появился стук барабанов - он все нарастал -   хаотичная,

стремительная   череда    ударов    в    которой    выкрикивал    что-то    зычный,

торжественный голос.

   И тут Алеша увидел огромную толпу серых, несчастных   людей,   которые   все

одеты были в одинаковую грязную и неудобную   одежку.   Все   они   были   налысо

подстрижены, все ужасно измождены - едва переставляли ноги,   все   бранились,

но так невнятно,   что   доносилось   только   зловещее   рокотание.   Каждый   нес

всевозможное оружие - причем на некоторых было так много   этих   железок   для

убийств, что они попросту не   выдерживали   их   тяжести,   пригибались,   почти

ползли. Впереди всех шли барабанщики, и отчаянно, из   всех   сил   барабанили.

Между них вышагивал некто,   похожий   на   увешенный   орденами   самовар   -   он

размахивал длинной   саблей,   и   выкрикивал   те   самые   торжественные   слова,

которые услышал Алеша еще прежде. И вот он   понял,   что   самовар   этот   есть

"генерал", и он один из самых главных в армии, а еще он осознал, что   и   ему

придется идти в этой толпе. И действительно, хотя он попытался бежать,   ноги

его завязли в некой   трясине,   и   некие   люди   профессиональными   движениями

натянули на него уродливую, неудобную одежку,   и   как   цепями   обвешали   его

оружием. Теперь он, хоть и выбиваясь из сил, но мог идти   в   строю   с   иными

несчастными. Алеша удивлялся, почему это он идет   плененный,   почему   он   не

может просто улететь в бесконечное далеко от этого ненавистного: "Что   может

пленять мою душу?" - вновь и вновь вопрошал он неведомо у   кого.   Между   тем

"самовар-генерал" не переставая продолжал   выкрикивать   о   неких   врагах,   с

которыми им в скором времени предстояло столкнуться. Вначале Алеша   попросту

не слушал его, пытался пропустить эти громкие слова мимо ушей, но   такие   уж

они были звучные да торжественные, так впивались, что   не   мог   он   остаться

безучастным. Генерал рассказывал им о страшных зверствах чинимых   "врагами",

одна   за   другой   поднимались   жуткие   картины   -   изувеченные,   бьющиеся   в

судорогах тела, кучи расстрелянных, и еще что-то искореженное, сожженное...

   Алеша и не заметил, когда слова генерала переросли в   реальность.   Теперь

он действительно шел   среди   дымящихся   развалин,   среди   сожженных   трупов,

кое-где пробивались изглоданные останки леса - и он с ужасом, с болью,   едва

не заходясь в крике, осознавал, что это были развалины тех мест, которыми он

любовался когда-то, что это были   пепелища   того   леса,   из   которого   вышла

когда-то, пожертвовав собою коровушка. А   "генерал-самовар"   все   говорил   и

говорил про то, какие же злодеи эти враги, что из-за   них   все   их   беды,   и

Алеша почувствовал, наконец, злобу.

   И только почувствовал Алеша злобу, как генерал поднял руку   и   отошел   за

задние ряды. Барабанщики смолкли, и они ступили в   лес,   про   который   Алеша

знал, что здесь он и встретится со "врагами". Лес был очень душный, темный -

им отряд долго выделывал круги, все не мог найти нужную   дорогу,   и   наконец

нашли какую-то окруженную колючей проволокой   узкую   тропку,   стали   по   ней

пробираться, постоянно цеплялись за колючую проволоку, ранились в кровь. Вот

увидели перед собой огромную груду изувеченных, ни на что   не   похожих   тел.

Вся земля между   деревьями   была   залита   кровью,   повсюду   валялись   орудия

убийства...

   И тогда все увидели врагов. Это был отряд много больших чем их,   но   зато

почти ни у кого не было оружия. Враги стояли толпой,   толкались,   и   похоже,

совсем не понимали как оказались в   этом   месте.   Сзади   напирали,   и   Алеше

приходилось идти все вперед и вперед - вот   он   оказался   уже   в   нескольких

шагах от врагов. Сзади прогремела команда генерала:

   - Что же вы медлите?! Или не видели, что они творят...

   И тогда Алеше   почудилось,   что   кто-то   из   врагов   направляет   на   него

винтовку. Нет - он опередил врага - он сам вскинул оружие, прицелился ему   в

шею, в адамово яблочко, и нажал курок. Он хорошо видел, как   шея   потемнела,

как этот враг стал   оседать.   Алеша   не   испытывал   ничего   -   совсем-совсем

ничего, ни одно воспоминание не тревожило его   была   только   некая   пустота,

бездна - и был еще болезненный интерес,   желание   узнать,   кто   кого   первым

прикончит - он следующего врага, или же враг его. Нетрудно было выбрать себе

следующую мишень - ведь все они были рядом,   отступали   толпой,   даже   и   не

пригибались,   беспорядочно   палили,   и   все-таки   ранили   или    даже    убили

нескольких Алешиных соседей в строю. И он   нашел   шею   следующего,   и   вновь

нажал на курок, и   этот   следующий   стал   оседать   точно   также   как   и   его

предшественники...   да   предшественники   -   Алеша   вдруг   осознал,   что   уже

давным-давно   убивает,   что   он   перебил   уже   целые    армии.    Тут    что-то

разорвалось, треснуло его в голове, и он оказался на улицах того города,   на

которых столь долгое время искал ЕЕ. Но Алеша знал, что война еще далеко   не

закончена, он знал, что совершил что-то страшное, и теперь неминуемо   должен

быть наказан.

   Он избитый, истерзанный лежал в грязи, а   с   низкого   серого   неба   сыпал

первый снег, было очень холодно и одиноко, где-то поблизости каркали вороны,

голоса у них были пронзительные,   как   стенания   раненых,   они   и   молили   и

ругались одновременно - Алеше хотелось бы им помочь,   но   ему   самому   нужна

была помощь.   Он   чувствовал   очень   сильный   голод,   он   знал,   что   должен

испробовать того вкусного мира, который приготовила ему   бабушка...   Но   так

тяжело подняться!.. Какая-то незримая, отчаянная вязь слепляла ему   глаза   -

вот провалился он в темноту, и тут же вновь оказался на войне,   в   борьбе   с

врагами. Сам генерал тряс его за плечи, глядел на него своими вытаращенными,

безумными, исступленными глазами и надрывался о том, что он,   Алеша,   герой,

что ему предстоит выполнить некое сложное, даже невиданное   прежде   задание,

но что он, один единственный может его выполнить его, и тут исступленно стал

целовать   его   в   щеки.   Алеше   стало   мерзко   от   этих   поцелуев,   он   стал

вырываться, и тут же оказался на том самом   задании,   о   котором   и   говорил

генерал. Он полз к окопам в которых сидели враги,   и   тащил   в   руке   орудие

убийства, вот перевалился в окоп и не был   никем   замечен.   Орудие   убийства

представляло собой железную палку с острой иглой   -   на   игле   этой   мерцала

синяя искра, и надо было только дотрагиваться ею до ног врагов   (а   ведь   он

именно под ногами полз), как они превращались в груды пепла. Так он   пережег

множество их, и понимал, что совершает страшнейшую мерзость, и   не   мог   уже

остановится, только тупую злобу и отчаянье чувствовал. "Вы,   вы   начали   эту

войну! Из-за вас все! Ну и вот вам! Ну и получайте!" -   потом   его   все-таки

заметили, одним сильным рывком перевернули на спину, и ругаясь, и   плююсь   в

него, направили в его лицо здоровенное, заслонившее весь мир дуло.   И   Алеша

грязно выругался, и испытывая бешеную, каленые клещами его жгущую ненависть,

зубами вцепился   в   это   дуло,   жаждал   его   перекусить   -   зубы   затрещали,

переломились, тут же ядовитым громом ударил   выстрел,   хлынула   тьма,   и   он

вновь оказался обессилевшим, лежащим под низким   небом,   из   которого   сыпал

серый снег. С трудом удалось повернуть ему голову, и увидел Алеша родной дом

- он выступал из глубин вихрящейся метели, и потому   только   был   прекрасен,

что в одном из окон, на кухне,   он   увидел   бабушку.   Кажется,   сначала   она

поставила что-то дымящееся на стол (должно быть, блины), затем же подошла   к

окну и поманила его рукою. И как же это хорошо было осознавать, что   в   этом

ревущем, ставшем вдруг чуждым мире, есть кто-то, кто любит   его,   кто   ждет,

кто знает его боль, кто все-все понимает и сможет утешить. От этого у   Алеши

появились силы: он ухватился за какую-то низко нависающую ветвь, и   вот   уже

был на ногах, вот уже бросился к подъезду.

   И на этот раз, взбегая по лестнице, он знал, что эти ступеньки   не   будут

бесконечным, что скоро-скоро он окажется возле   родной   квартиры.   И   первые

этажи проскочили совершенно незаметно, как некое призрачное видение, зато на

последнем пролете сидела   некая   девушка.   Нет-нет,   не   та   с   бесконечными

нежными очами, но и она несла в себе целый мир нежности   -   каждая   черточка

ее, все-все в ней выражало   нежность.   Она   склонила   голову   на   колени,   и

повернула ее к Алеше - взгляд ее обволакивал, целовал, и   Алеше   было   очень

хорошо, он вспоминал, что и эту   девушку   видел   когда-то   давным-давно,   за

целую бесконечность до этого, и приятно и сладостно было   это   воспоминание.

Он не знал ее имени, быть может никогда и слова ей не молвил -   но   когда-то

слышал ее ласковый голос, и этого было достаточно, чтобы на душе   его   стало

так тепло, так хорошо, как давно уже не было. Ему было очень легко, да он   и

вовсе своего тела не чувствовал, но только спрашивал шепотом:

   - Ты что же здесь сидишь.

   - Тебя жду. - ответила, точно поцеловала, точно обняла его всего девушка.

   - Что   же,   пойдем   ко   мне   в   гости.   Бабушка   нам   такую   вкусную   еду

приготовила...

   - Пойдем. -   нежно   улыбнулась   девушка,   и   подала   ему   плавную   словно

произведение искусства руку.

   И вот они уже вошли в квартиру, на кухню, которая   вновь,   кажется,   была

залой. Однако, ни залы, ни того вкусного мира, который приготовила   для   них

бабушка не видел   теперь   Алеша.   Юноша   просто   держал   ее   легкую,   совсем

невесомую руку, и испытывал блаженство. Впрочем,   и   кухня   играла,   конечно

свою роль - это было любящее их пространство, и   в   этом   пространстве   этим

двоим было особенно хорошо. Они не говорили ни слова не двигались... а, быть

может, проносились через   огромные   просторы...   так   продолжалось   неведомо

сколько времени - возможно века, возможно тысячелетия.

   Но вот пришло такое время,   когда   в   голову   Алеши   закралось   сомнение:

одновременно он не был уверен, есть ли эта девушка истинное его   счастье,   а

еще ему казалось, что некая стихия непременно вырвет ее от   него.   И   только

пришло это сомнение, как налетел вихрь, все   стало   непроницаемо   темным,   а

потом, когда Алеша очнулся, то обнаружил себя   стоящим   на   улице.   Кажется,

было довольно солнечно, но ни освещение, ни окружающие его формы   не   играли

теперь совершенно никакого значение - была одна цель, найти ЕЕ единственную.

В едином душевном порыве   он   взмыл   высоко-высоко   над   городом,   и   увидел

огромный простор на котором двигались   и   двигались   маленькие   человеческие

фигурки. Подумалось, что он не сможет увидеть ЕЕ с такой высоты, но   тут   же

понял и то, что увидит хоть крапинку - сразу душой почувствует, что это ОНА.

И, только он это понял, как действительно увидел ЕЕ - среди многих и   многих

двигалась ОНА, но когда он устремился к НЕЙ, когда подлетел, то она была уже

не в городе, но   за   городом,   и   ехала   ОНА   на   деревянной   повозке   среди

величественных   холмов,   где-то   играл   на   дудке    пастушок,    через    небо

протянулась радуга и на фоне этой радуги пролетала, сияя крыльями, лебединая

стая. И эта девушка нежно улыбнулась Алеше,   когда   он   подлетел   к   телеге,

молвила:

   - Ты ошибся... Да - я прекрасна... Но я не твоя, нет,   нет...   Мы   больше

никогда не увидимся... Пожалуйста, не преследуй меня больше...

   Алеше стало очень печально, однако же он почувствовал,   что   она   говорит

правду, он устремился куда-то назад,   но   тут   же   и   повернул,   намериваясь

задать ей еще один вопрос. Дорога   теперь   стала   осенней,   и   он   едва-едва

увидел ее повозку в размытой, темным маревом   дали   -   он   стал   продираться

через это марево, но достигнуть ее уже не мог, тогда крикнул:

   - Но где же мне искать ЕЕ, единственную?!

   Он задал этот вопрос потому что был уверен, что эта девушка,   которую   он

сначала принял за НЕЕ, в которой действительно была частица ЕЕ   света   знала

ответ на этот вопрос. И действительно - ответ пришел:

   - Она есть. Она в твоем мире.   В   большом-большом   городе.   Среди   годов,

среди веков, но Она ждет тебя. Ваши две души предназначены друг для друга, и

в конце концов вы, все-таки, будете вместе...

   И вновь Алеша оказался в   своем   родном,   кажущимся   бесконечном   городе.

Однако, он знал, что теперь должен покинуть   его   пределы,   и   устремится   в

какой-то иной, никогда им еще не виданный, еще больший город. И еще он знал,

что должен из всех сил торопится   -   почему?..   Почему   теперь   вдруг   время

обрело    какую-то    значимость,    тогда    как    прежде     проходили     целые

бесконечности?.. Не знал ничего этого Алеша, просто сердцем   чувствовал.   Он

не мог теперь летать, он даже   и   забыл,   что   мог   когда-то   подниматься   в

воздух. Вот он бросился по улице - хоть и не чувствовал своих   ног,   хоть   и

довольно стремительным было это движенье, все ж казалось   ему,   что   слишком

медленно все происходит. Он должен был что-то   придумать,   но   не   знал   еще

что...

                                                   *                       *                       *

   И тут, вместе с этим   незнанием   что   делать   пришел   хаос.   Улицы   стали

изменятся, отвлекать его некими   образами.   Вот   он   увидел   чью-то   фигуру,

устремился за ней, и оказались они на   снежных   горах,   катались   с   них   на

санках или на лыжах. То   были   огромные,   прекрасные   горы.   Вот   увидел   он

летящий по небу корабль, бросился к нему, но оказался не на его палубе, а на

кладбище   когда-то   летавших   кораблей.   Это   было   величественное   зрелище,

корабли были настоящими исполинами, как муравей чувствовал себя   перед   ними

Алеша. Потом он услышал девичий смех, и, увидев   стройные   фигуры,   оказался

почему-то в кинотеатре в темном зале, где никого кроме него и этой   девушки,

сидевшей у нее на коленях не было. Он чувствовал ее теплое, податливое тело,

чувствовал парное дыхание губ возле самого лица - и забылся, и вновь забылся

на какое-то, неведомо сколь долгое время. Затем он, все-таки, вновь оказался

на улице, вновь продолжил по ней свой бег - и вновь были   некие   отвлекающие

образы, и он забывался в них, а потом вновь бежал, и проклинал себя: "Да что

же я среди этих образов мечусь?.. Что они мне?..   Зачем   они   мне?..   Ты   же

знаешь, что у тебя только одна цель ОНА, а   все   остальное   не   важное.   Все

остальное   проходящее.   Пусть   все   (или    хоть    часть)    эти    приключения

завораживающие, величественны, добры, сказочны - но ведь все   это   ты   видел

уже и прежде - ты просто вспоминаешь сновидения... откуда?..   Где,   в   каком

странном мире я видел эти сны?.. Где я сейчас?.. Нет - на это ты не   найдешь

ответа, но у тебя есть цель, и ты должен к ней стремится. Об этом помни, это

главное..."

   Но каждый раз он отвлекался вновь и вновь - и, хотя все   эти   приключения

несущие в себе   великое   множество   образов,   проскальзывали   как   и   должны

проскальзывать сны, таяли, становились расплывчатыми мгновеньями -   все-таки

он чувствовал, что тратит очень, очень много времени.

   Затем он увидел высоченное, устремленное куда-то в небесную   высь   здание

на котором было написано "Библиотека" и он почувствовал, что в   этом   здании

сможет найти силы необходимые, чтобы   прорваться   к   НЕЙ.   Он   устремился   к

библиотеке, и уже чувствовал, что там внутри ждет его новый, любящий его мир

- мир, который создан чьей-то великой мудростью, и который   только   и   ждет,

чтобы Алеша пришел и насладился его прекрасными образами, принял их в   себя.

И   вот   юноша   оказался   внутри   здания,   главенствующим    там    был    холм,

возносящийся так же как и здание в неведомо какую высоту, у этого холма были

почти отвесные стены и они полностью состояли из книг - Алеша уже знал,   что

надо ему делать, он   подошел,   и   стал   карабкаться.   Перед   ним   появлялись

корешки книг, он даже с жадностью выхватывал их,   и   накатывались   на   него,

нежными волнами обволакивали прекрасные и мудрые   истории.   Он   поглощал   их

одну за другой,   и   хотелось   ему   чтобы   подольше   эти   чудесные   книги   не

кончались - но их было много-много, и он знал,   что   впереди   его   ждет   еще

больше. Поглощая их, он не чувствовал себя одиноким, ибо из каждой страницы,

из каждого образа сияла ОНА. Пусть даже там и не упоминалась о НЕЙ,   но   ОНА

сияла над теми мирами, ОНА незримой   тенью   проходила   среди   всех   образов.

Книга за книгой, книга за книгой - среди миров   все   выше   взбирался   он,   и

знал, что высоко-высоко уже поднялся над землей, знал, что,   если   оглянется

то весь город представится маленьким пятнышком,   но   все   это   нисколько   не

волновало   Алешу.   С   каждой   поглощенной   книгой   он   обретал   все   большую

гармонию, большую уверенность, что в конце концов он все-таки придет к своей

цели...

   Он все полз и полз, а потом услышал ЕЕ зовущий   голос,   и   понял,   что   в

библиотеке ему уже нечего делать, что он получил от нее все, что   можно.   Он

знал, что прошло очень-очень много времени, возможно века   или   тысячелетия,

однако - ему не было жалко этих потраченных   в   библиотеке   тысячелетий,   он

даже восторг испытывал от   того   спокойного,   гармоничного   знания,   которое

теперь чувствовал в себе. Вот он вышел на улицу, и остановил некое   средство

передвижения. Он даже толком и не знал, что это за средство - это было и   не

важно, главным же было то, что это средство должно было доставить его в   тот

далекий, неведомый город. И действительно, стремительно стали отлетать назад

леса, пейзажи - впереди забрезжило некое сияние, и вот Алеша уже окунулся   в

него. Теперь, с той гармонией   которая   дышала   в   его   душе,   он   сразу   же

почувствовал, где ОНА, и, конечно же, тут же устремился к НЕЙ...

                                      *                          *                        *

   Но это еще не было их окончательной встречей: что-то из вне, а   скорее   в

самом Алеше мешало этому соединению. Он уже видел храм, в котором он   учился

вместе с НЕЮ - храм, подобный тому, который был и в его городе.   Храм   стоял

на увитом зелеными травами большом холме, и Алеша   бежал   по   ведущей   вверх

дорожке - летел с легким сердцем,   с   восторгом   -   в   груди   кипели   стихи,

возможно прочитанные, возможно им самим сочиненные - это было уже не важно -

главное, что чувства были искренними.

   И вот тогда почувствовал он трупную вонь. Вонь нахлынула сильной   волной,

заставила его закашляться, с тяжелым,   мучительным   стоном   повалится   среди

трав.   С   чего   все   это    началось?..    Возможно    -    зашевелилось    некое

давнее-давнее, из пережитых кошмаров пришедшее воспоминание, возможно -   еще

что-то. Так или иначе, но гармония была нарушена, и он лежал на этой ставшей

разом мерзкой земле и чувствовал, как лезут из нее гниющие слизни. Когда   он

смог поднять голову, то обнаружил, что на холме уже нет никакого храма, да и

холм   превратился   в   сборище   уродливых   развалин.   Среди    этих    развалин

пробирались какие-то бесцветные, отчаянно вопящие тени, повсюду была   кровь,

размолотые тела, кто-то с яростью вопил, кто-то стрелял. Тогда Алеша   понял,

что вновь попал на   войну,   что   это   безумие   не   хочет   его   выпускать.   В

следующее мгновенье на него набросились те,   в   кого   он   сразу   же   признал

врагов - у них были мерзостные, перекошенные лица, они плевались и ругались,

отбросили его в сторону, вновь отбросили - и вновь, и вновь...   По   сторонам

беспрерывно что-то разрывалось, беспрерывно вопили, стреляли, умирали.   Одна

за другой поднимались жуткие картины зверств - изуродованные и еще терзаемые

тела, просто злоба, ярость исступленная. И тогда Алеша почувствовал, что и в

нем закипает ненависть - как, эти ничтожества, эти   жалкие   безумцы   посмели

помешать его счастью?! В то мгновенье помешать, когда до этого счастья всего

лишь несколько шагов оставалось?!... И он, завывая от   душевного   страдания,

от мрака который заполнял его глаза, бросился на этих ненавистных. Он словно

волк голодный уже почти вцепился в глотку одного из   них,   но   замер-таки   в

последнее   мгновенье    -    потому    замер,    что    вспомнились    прекрасные,

несовместимые с этим образы. Да - сначала только один из образов   из   книжки

вспомнился, и тут же - стоило ему только остановится,   образы   полились   уже

беспрерывным, все возрастающим потоком. То, что   вычитывал,   поглощал   он   в

течении эпох накатывалось теперь светлыми океанами, мириадами миров,   и   эта

ничтожная, злобная шипящая грязь в которой он ползал, в которой он   едва   не

вцепился в глотку кому-то,   оказалась   настолько   жалкой   против   всем   этих

просторов озаренных ЕЕ светом, что в одно мгновенье была сметена...

                                           *                      *                       *

   Алексей не ведал сколько времени он простоял без движенья, погруженный   в

себя, вспоминая и вспоминая встречи с НЕЮ, вспоминая и еще что-то совсем   уж

далекое, неясное, но тоже с НЕЮ связанное.   Он   только   знал,   что   стоит   в

Большом городе, а вокруг него несутся эпохи. Потом Алексей почувствовал, что

ОНА приближается. Он огляделся. Открывался   печальный,   наполненный   темными

тонами зимний пейзаж. С одной стороны темнели склоны холмов - все   дальше   и

дальше в таинственное марево уходили они, и на этих просторах вблизи и вдали

двигались фигурки людей, дальние   представлялись   лишь   крапинками.   Там,   в

отдалении стоял некий великан, и смотрел   на   эту   многоверстную   картину   -

великан созерцал ее в романтической печали, а только так   и   можно   было   ее

созерцать. Алеша знал, что картина эта находится в некой галерее, и   что   он

маленькая-маленькая точечка в ее глубине, может и совсем не виден. Ему стало

жаль того великана - что вот он стоит и совсем-то даже и не   знает   Алешиных

чувств. Захотелось донести до него стихотворение,   и   он   вымолвил   в   душе,

зная, что великан почувствует эти строки, и станет поэтом:

   - В карнавале веков и видений,

   Ты ли в жизни, и что твоя жизнь?

   Я средь мглы и среди вдохновений,

   Я шепчу - ты душа не остынь...

   Я ли в смерти, и что смерть - не знаю;

   Что есть жизнь не ответишь ты мне,

   Здесь стою, может здесь замерзаю,

   Может плачу я в вечном огне...

   Но тут он увидел ЕЕ и тут же великан стал незначимым.   Наверное,   Алексей

предчувствовал, что именно такой и будет это встреча (да что там -   ведь   он

все-все знал уже с самого   начала!)   -   и   все-таки   он   был   и   удивлен,   и

встревожен. ОНА шла чуть расплывчатым облаком (по крайней мере,   он   не   мог

различить черт ЕЕ лица), она шла в одеяниях таких же темных тонов, как и эта

зима. Тогда он заметил, что идет снег   -   медленно-медленно   падают   частые,

крупных хлопья, кажется, шепчут что-то. Он осознавал, что именно   этот   снег

размывал ЕЕ черты; и он не   смел   к   НЕЙ   подойти   -   он   шел   на   некотором

отдалении, и шептал в душе беззвучную и прекрасную молитву своему   божеству.

Иногда, казалось, что ОНА отвечает ему что-то, однако -   эти   ответы   совсем

ничего не значили, так как это были всего лишь слова,   пусть   и   прекрасные,

пусть и светоносные, но всего лишь слова. Иногда он хотел взмолится: "Что же

ТЫ - неужели ТЫ совсем не чувствуешь, как я люблю тебя. Неужели   не   знаешь,

как долго искал ТЕБЯ,   ведь   целая   вечность   прошла...   Нет   -   больше   чем

вечность... Любимая, Любимая, неужели ТЫ не чувствуешь, что ТЫ одна для меня

значишь все?!.. Что весь этот   мир,   образы,   дела   -   что   через   все   это,

тленное, я продирался за тем только, чтобы оказаться с тобою   рядом?!.."   Но

Алексей не решался вымолвить ни слова, и в   одно   мгновенье   это   прекрасное

видение растаяло -   ОНА   ушла   в   свой   дом.   Это   было   огромное   строение,

состоящее из многих тысяч,   а   может   миллионов   или   миллиардов   квартир   -

расцвеченные уютным домашним светом окна уходили ввысь, терялись в   сумерках

из которых все падал и падал снег...

   Тогда Алексею подумалось,   что   ЕЕ   квартира,   должно   быть,   на   верхних

этажах; там, где и должна ОНА была быть - среди звезд. И так сильно было его

чувство -   чувство   и   печали,   и   радости,   что   все-таки   увидел   ЕЕ,   что

закружилась вихрем голова, и полетел-полетел   он   куда-то   -   подобно   вихрю

полетел.   В   одно   мгновенье   почувствовал,   как   в   груди   его   зарождается

бессчетное множество стихов, и они разорвали   его,   и   вокруг   все   засияло.

Наступила Весна. Алексей почувствовал, что   -   это   последняя   весна   и   что

именно теперь все решится.

                                        *                            *                          *

   Он чувствовал, что весна где-то высоко-высоко   над   ним,   он   же   ехал   в

метро. Стремительно, с грохотом мчалась электричка, выплывали из небытия,   и

тут же исчезали станции, кто-то объявлял   их   названия,   но   они   ничего   не

значили, и   тут   же   забывались.   Долго-долго   ехала   электричка,   сменялись

пассажиры, но их сосредоточенные лица ничего не значили - если в них   и   был

ЕЕ отблеск, то уж очень глубоко   он   был   упрятан.   Позади   остались   тысячи

километров, бессчетные станции. Уж не кольцевая ли?.. Нет-нет - Алеша   знал,

что это не кольцевая так же точно, как и то,   что   там   над   ним   весна.   Он

чувствовал, что электричка везет   его   к   НЕЙ,   но   вот   сколько   это   может

продолжаться?.. Вспомнилась   лестница   в   его   доме,   и   он   понял   -   целую

вечность; надо было что-то предпринять, но вот что?.. И на одной станции   он

понял, надо выйти, надо подняться в город, хоть это   была   и   совсем   не   та

станция.

   И вот он выбежал на платформу, и тут услышал   злобные   крики.   Две   толпы

неслись по этой залитой мертвенным электрическим светом платформе   навстречу

друг   другу,   яростно   хрипели,   размахивали   орудиями   убийствами,   и    еще

плакатами   -   у   одной   толпы   были   плакаты   с   изображением    "самоварного

генерала", у другой - такого же генерала, но только с более   длинным   носом.

Они отчаянно выкрикивали имена своих предводителей, брызгали слюной,   и   вот

уж вцепились друг в друга. Тут раздалось несколько взрывов и этот и без того

душный воздух наполнился еще и едкой гарью, и кровь хлынула, и   ошметки   тел

пролетели. Ярость враждующих еще возросла - они в остервененье, уже   потеряв

способность выговаривать какие-либо слова, вцеплялись друг   в   друга,   рвали

друг   другу   глотки,   разрывали   и   противников   и    сами    разрывались    от

беспредельной, исступленной ярости. Многие падали прямо   на   рельсы,   и   там

подъезжающие вновь и вновь поезда разминали их в кровавую кашу. Одна из толп

подхватила Алексей, он врезался в самое месиво,   получил   несколько   сильных

ударов, и   тут   же   был   перенесен   на   другую   сторону,   которая   ничем   не

отличалась от своих противников. И тогда Алексей узнал в них тех несчастных,

которые воевали с красноглазыми, потом со враги   в   колючем   лесу,   потом   -

среди развалин заменивших зеленый холм. Да, да - хоть он никогда не различал

их лиц, потому что все они были слиты в единую темную массу, все-таки теперь

он явственно чувствовал, что - это все одни и те же, все мечутся   и   мечутся

среди своей злобой созданных, нереальных   образов,   все-то   желчью   исходят,

все-то в аду пребывают...

   И он стал говорить им о любви, о свете, о гармонии - он и позабыл что   за

вечность до этого был увлечен такими же порывами, и к чему это   привело.   Да

так и не вспомнил - потому что теперь, хоть чувства и были теми же, он   смог

выразить их так, что подействовал на этих людей. Он   говорил   прекраснейшими

стихами, которые века и тысячелетья поглощал в библиотеке; он говорил, а   из

него, словно живые вылетали прекраснейшие образы созданные   человечеством   и

озаренные ЕЮ. Долго пылал он   среди   них,   а   их   глаза   наполнялись   чистым

сиянием, лица же бледнели. Наконец, не в силах больше   устоять   на   месте   в

этом удушливом, уродливом   помещенье,   они   устремились   к   эскалаторам,   на

которые сверху лились   бесценные   лучи   живого   света.   Никто   не   толкался,

двигались   очень   спокойно,   с   просветленными   лицами,   и   также    спокойно

благодарили Алешу...

   Прошло, казалось мгновенье, а на станции уже никого не   осталось   -   лишь

только окровавленные орудия   убийств,   да   скомканные,   истоптанные   плакаты

валялись   тут   и   там.   Алексей   вздохнул   счастливо   и   поднялся   в   город.

Действительно была весна, было очень просторно, вольно - дома раскрывались к

дальним полям и рекам, словно и не ехал он никуда, словно окраины это   было.

Он чувствовал, что теперь окончательно победил ненависть, ад. и   что   теперь

ему просто надо идти по улице - неважно сколь долго,   но   еще   до   окончания

весны он непременно должен встретить ЕЕ.

                                        *                            *                          *

   Это была улица, по которой он когда-то безмерно давно ходил. Странно,   но

кажется тогда его угнетало, что по этой улице,   да   и   по   всем   прилегающим

движется много и всякого народа, да и просто средств   передвижения.   Как   же

это могло угнетать? Теперь он восторг испытывал! Каждый человек,   и   все   то

неясное, что двигалось,   что   служило   для   блага   каждого   человека,   сияло

подобно ручейкам, лужицам солнечным. Голоса были подобны   птичьим   трелям   -

все-все было в счастье и любви.

   Он шел,   он   улыбался,   он   знал   что   скоро-скоро   теперь   свершится.   И

действительно, еще издали он увидел ЕЕ фигурку, он бросился к Ней, и вот уже

шел рядом, испытывая спокойное, творческое счастье. Рядом с НЕЙ шел   кто-то,

кажется ЕЕ друг, и ОНА что-то говорила ему, и держала его за   руку.   Алексей

тоже стал говорить - он не говорил о каких-то делах,   так   как   никаких   дел

кроме бесконечного света не было - он просто дарил свой свет,   и   всем   было

хорошо.

   Потом он почувствовал, что пришло время признаться ЕЙ в   любви.   Это   был

очень ответственный, очень торжественный   момент.   Алексей   чувствовал,   что

мгновение   этого   признания   самое   сокровенное,   самое   значимое   во    всей

вечности, и еще он знал, что в мгновение этого   признания   никого-никого   не

должно быть поблизости, так как это величайшее таинство -   эта   любовь,   это

величайшее вселенское сокровище их, и только их. Быть может потом, когда они

уже соединяться, то будут   сиять   для   всех,   всех,   но   сейчас   они   должны

остаться одни - совсем, совсем одни. Ни один взгляд, ни один звук,   ни   один

сторонний образ не должен помешать таинству.

   И тогда Алексей сказал:

   - Давай останемся одни...

   И они подхватили друг друга за руки - и они начали стремительное движение

вперед.   Они   летели   через   этот   любящий,   сияющий   ликами   город,   и   они

радовались всему что их окружало, но все-таки какое-то время не могли   найти

уединения. Все-таки, в конце концов предстало пред   ними   довольно   большое,

кажущееся пустынным здание, но, когда они   зашли   в   него,   то   поняли,   что

ошиблись - и в этом здании   были   люди   -   и   все   знакомые,   и   все   хотели

поговорить. Нет - они не стали разговаривать, они держа друг друга   за   руки

убежали в какую-то комнатушку. Там их лица стали совсем, совсем близко   друг

от друга. Их близость была теперь столь велика, что Алексей   знал,   что   ОНА

чувствует тоже, что и он. Но он все же должен был произнести эти слова вслух

- да - они должны были быть выражены, и тогда   родился   бы   новый,   для   них

созданный мир. И, когда это уже   должно   было   произойти,   когда   слова   уже

поднимались из глубин его груди - тогда и Алексей и ОНА, поняли, что они   не

одни в этом помещении. И действительно, оглянувшись, обнаружили,   что   стены

расходятся в большую   залу,   в   которой   много-много   народу   -   и   все   эти

многочисленные люди все заняты   какими-то   своими   делами   -   все   знакомые,

виденные когда-то. Вот кто-то подошел к ним, начал говорить что-то...

   - Любимая, любимая... - шептал Алексей.   -   ...Мы   должны   уйти   от   всех

них... Далеко, далеко... Навсегда... Чтобы уже никогда не возвращаться...

   И, когда он говорил эти строки, то и пришло знание, что надо   делать.   Он

взял ЕЕ за руку, и в одно мгновенье они перенеслись   из   этого   города.   Это

было   летнее   зеленеющие,   синеющее,    голубеющее,    золотящееся    раздолье.

Неподалеку протекала широкая, могучая река, а они стояли у   основания   моста

проводящего над ней железную дорогу. И хотя   поблизости   не   было   видно   ни

одного человека, да и поезда не было слышно - они все-таки чувствовали,   что

они должны идти дальше, что не здесь должно свершится таинство.   Они   видели

сияющий березами островок в середине течения, и   вот   не   говоря   ни   слова,

бросились с моста к нему. Держась за руки, не прилагая каких-либо физических

усилий, они плыли, и вот вышли   на   бережок,   пошли   среди   деревьев   и   вот

увидели куб в который вела небольшая дверка. Пришлось согнуться   и   довольно

долго идти по довольно узкому, извилистому коридору. Конечно, все время пока

они шли, то держали друг друга   за   руки   -   разве   же   могли   они   хоть   на

мгновение расстаться теперь.

   Вот коридор закончился и они оказались в просторном сияющем помещении, от

которого отходило бессчетное множество коридоров. На   них   с   тяжелым   гулом

надвигалось что-то темное - и Алексей понял вот что: это   время   -   будущее,

что не имело никакого значения; а так же то, что это   надвигающееся   на   ним

темное, бесформенное вызвало бы в нем прежде настороженность, страх, а потом

и злобу - да как это чуждое, непонятное смеет приближаться к ним, грозить их

счастью. Теперь он,   в   светлом   спокойствии   понимал,   что   ничто,   даже   и

вечность, а тем более такие абстрактные понятия как жизнь и смерть не   могут

им чем либо помешать, они уже прошли через все это, и Алексей смотрел на это

уже заслонившее весь мир со светлым   взглядом,   он   держал   ЕЕ   за   руку,   и

чувствовал, что скоро   они   получат   то,   к   чему   так   долго   стремились   -

уединения.

   Тьма   приняла   очертания   того   чего   и   должна   была   принять   -   кабины

космического корабля, и чей-то голос спросил:

   - Куда изволите, капитан?

   - Пока лети куда хочешь - подальше от   Земли,   в   космос,   в   пустоту.   -

улыбнулся Алексей, и повернувшись   к   НЕЙ   молвил.   -   ...Но   там   не   будет

пустоты, там будешь ты... Только ты... Мне ничего-ничего кроме тебя не надо,

Любимая... Ни времени, ни пространства, ни   образов   -   только   твой   нежный

нескончаемый свет... Только чувство...

   - ...Только чувство - в нем мир - лишь мгновенье,

   А эпохи, и смерти, миры...

   В чувстве бога и всех - вдохновенье,

   В сердце мира, хрустальной горы...

   И эпохи, и сны давних царствий -

   Все уходит, и мертв я давно,

   Среди образов странных убранствий,

   Я иду лишь к тебе так давно...

   Так давно, так давно... и не помню,

   Что есть жизнь, что есть смерть... я искал...

   А теперь, а теперь так спокойно

   Пред тобой на колени я пал.

   И Алексей действительно стоял перед НЕЙ на коленях - однако чувствие было

такое, будто он и не стоит - нет, нет - в бесконечной выси парит.

   - Так куда же мы летим, капитан?   -   спрашивал   корабль.   -   Быть   может,

хотите посмотреть системы нашей галактики?

   - Да, да... - прошептал Алексей.

   И на экране появлялись схемы систем - прекрасных, причудливых, диковинных

- какое многообразие миров, какое многообразие образов!

   - Нет, нет. - тихо   прервал   капитан.   -   Оставим   эту   галактику.   Летим

далеко-далеко... Дальше всех галактик, в спокойствие...

   Галактики отлетали, миллиарды световых лет   оставались   позади,   это   уже

была иная часть вселенной - должно быть, здесь действовали   какие-то   совсем

иные законы - здесь миллиарды звезд двигались не вокруг какого-то   ядра,   но

просто связанные единой жизнью летели вперед и вперед.   За   ними   оставались

следы газов и не таяли, но сияли в пространстве, так что пред   НИМИ   повисли

прекраснейшие и длиннейшие волосы - миллиарды   волос,   и   на   конце   каждого

сияла звезда.

   - Так красиво... так красиво... - мечтательно   прошептала   ОНА.   -   Здесь

никого нет, только мы и эти звезды. Полетим среди них... Вместе... Вместе...

   - Хорошо... - молвил Он.

   Тогда кораблик оставил ИХ...

   Да впрочем и не было   никакого   кораблика.   Была   только   Фантазия,   была

только Бесконечность, только Смерть, только Любовь.

                                         КОНЕЦ.

26.09.1999