Владимир Иванович ЩЕРБАКОВ

                          ЧЕТЫРЕ СТЕБЛЯ ЦИКОРИЯ

                                 Рассказ

     Пронзительно-ясно    обрисованы   белые    глыбы    на    крутом    склоне,

прерывистая нить   ручья,   плес   в   лощине —   и   над   всем этим по   законам

перспективы ты,   твое лицо, твои косы. Ветер мнет куст ветлы, шепчет имя —

Настя.   В моей руке скользит,   обвивая ее, живой вьюн. Я стою на подводном

камне,   чтобы не замочить закатанных до колен брюк или,   быть может, чтобы

казаться выше.   Мы   оба   следим   за   вьюном,   и   взгляды перекрещиваются и

соприкасаются.   Тайна этой   минуты уходит,   и   остается в   памяти холодная

рыбья кожа, темный извив на запястье, подрагивающий хвост.

     К   обрыву   под   холмом прилепилась печь   для   обжига известняка,   она

высилась,   как башня, и мы обходили ее стороной. Только раз взбежали мы на

круглый верх   печи,   отдыхавшей от   работы.   Прикладывая ухо   к   кирпичной

кладке, вслушивались в странные вздохи, доносившиеся из чрева.

     Тогда это и произошло.   Настя сорвалась вниз. Я замер. Словно не я, а

кто-то другой смотрел,   как она падала. Как же это... Настя, Настя! В руке

она сжимала цветы —   четыре стебля цикория.   У пода печи смертельный полет

ее прервался.   Она парила,   как птица,   над луговиной.   Подол ее платьишка

расправился. Или мерещилось мне это? Нет! Настя мягко опустилась на ноги и

вот, живая и невредимая, стоит внизу и растерянно улыбается одними губами.

Колдовство.

     Я же видел,   как она сорвалась,   как билось ее платье, как беспомощно

раскрыла она рот,   собираясь,   наверное,   что-то   сказать или крикнуть!   И

потом — невидимые руки будто бы поддержали ее и медленно, бережно опустили

на   землю.   Трижды волшебна эта   минута:   бегу   к   Насте,   захлебываясь от

радости,   кубарем   скатываюсь к   ее   ногам,   притрагиваюсь к   ее   плечу   и

замолкаю.   Настя протягивает мне   цветы —   четыре стебля цикория.   Неловко

принимаю букет. Беру ее за руку. И тайна этой минуты уходит — и остается в

моей памяти.

     Точно   сквозь матовое стекло проявляется прошлое.   Бабкин палисадник,

ленивый белый кот у крыльца,   огненно-красный петух на деревянных перилах,

ветла со скворечником. Школьные каникулы в деревне...

     Утро.   Вечер.   Утро.   Дни,   как стекляшки в   мозаике,   разного цвета:

зеленые, голубые, ярко-желтые от солнца.

     — Это правда, что ты козу доить умеешь?

     Настя улыбается,   а   я   густо краснею.   Опускаю голову,   потом искоса

наблюдаю за ней.   Она не смеется,   нет, глаза ее, серые с синевой, смотрят

серьезно,   и   только   губы   сложились в   улыбку —   так   умеет   только она,

деревенская девочка из соседней слободы.

     — Я помогаю бабке,   —   говорю я.   — Она старенькая и устает в поле. И

еще готовит мне обед.

     — Смотри, какой!..

     Мы   идем врозь,   я   делаю вид,   что отворачиваюсь от ветра.   Она сама

подходит ко   мне,   берет за   руку,   тянет за околицу —   там волны хлебов в

сизом цветне и тропа, ведущая к нашему ручью, к озеру.

     ...Двое у опушки леса. Держатся за руки. Яркий прочерк падучей звезды

над   головами,   зеленоватое послезакатное небо.   Потом один из   этих двоих

предаст другого. Это буду я. А пока они вместе. И если вслушаться в слабые

шорохи,   кажется,   удается разобрать слова. «Тих и спокоен край, в себе он

замкнут:   две   створки   —   озеро   и   небосклон,   как   жемчуг,   в   раковине

драгоценной мир   заключен.   —   Вон месяц:   спрятался,   а   сам забросил над

ветлами серебряную сеть, он ловит звезды, но едва засветит, чтоб осмотреть

улов,   как мигом в сети попался он.   —   Ты смотришь в небо?   —   Да, звезда

упала, блеснув светлей. — А я звезду на озере увидел, она летела к небу от

земли; твоя звезда вниз с неба полетела навстречу с ней».

     Теплое июльское утро...

     Листья   хмеля   за    стеклом   горят   зелеными   огнями   на   солнце,    я

приоткрываю окно,   сдерживаю дыхание, потому что вижу у палисадника Настю.

Рядом с ней двое сверстников,   и один из них,   повернув голову к окну и не

видя еще меня, кричит:

     — Выходи!

     Толкаю   оконную   раму,   хмель   тревожно   шуршит,   с   листа   срывается

крапивница и   взмывает до   конька крыши.   Прыгаю из   окна на мягкую землю,

расталкиваю высокие мальвы,   бегу к изгороди. Стараюсь быть впереди, когда

мы выходим на дорогу, ведущую к ручью.

     В   руке у   Насти стеклянная банка с крышкой:   если мы поймаем окунька

или вьюна,   она принесет его домой,   и он будет жить в банке, пока лукавый

белый кот не выловит его проворной лапой.

     — Настя, дай понесу банку! — говорит Серега.

     — Нет, я, моя очередь!

     Я   подхожу   к   Насте   и   протягиваю руку,   и   его   рука   и   моя   рука

встречаются с   ее   рукой,   мы   отталкиваем друг друга,   и   дело неожиданно

доходит до драки.   Мы катаемся по траве, выкатываемся на колею и, наконец,

серые   от   пыли,   встаем,   а   Настя укоризненно качает головой и   советует

посмотреть в зеркало.

     Вдруг кто-то   предлагает идти пшеничным полем.   И   мы   сворачиваем на

тропу, желтые стебли и колосья бьют нас по рукам, еще минута — и мы, забыв

об   осторожности,   сходим   с   тропы,   собираем колоски,   на   ладонях наших

остаются теплые беловатые зерна,   вкус которых нам хорошо знаком.   И тогда

появляется далекая тень на тропе. Короткий вскрик:

     — Объездчик!

     Мы   бросаемся   врассыпную.    Настя   бежит   за   мной.    Я   вижу,    как

стремительно приближается к   ней конник с плеткой в руке.   Останавливаюсь.

Потом что-то   словно подталкивает меня,   я   бегу   назад,   успеваю схватить

Настю за   руку,   мы   падаем,   и   я   закрываю ее   от   удара.   Свист плетки,

мгновенный страх,   заставляющий вжаться в сухую землю, повторять про себя:

«Мы серые мыши, серые мыши. Никто не увидит серых мышей!»

     Когда мы   поднялись,   не   было ни   объездчика,   ни страшного вороного

коня.   Налетел порыв   ветра и   пригнул желтые стебли к   земле.   И   снова —

тишина.

     Позже, студентом уже, я прочел стихи. О Насте из-под Венева. Но тогда

я не понял этого...

     «В садах,   на полянах,   в цветах укрываясь,   в туманах теряясь, зарей

озаряясь,   во   всем   божьем мире,   в   любом кратком миге   была ты   везде и

повсюду.

     Зефиры носили над   этой   землей твое имя;   листвы шелестенье и   рокот

волны,   обдавшей каменья,   —   все было дыханьем дыханья, рожденного только

устами твоими».

     Я знаю эти стихи наизусть. Написаны же они кем-то в начале века.

     «На   небе   вечернем   средь   звезд   я,   бывало,   твои   лишь   выписывал

инициалы,   а   если глаза опускал к   горизонту —   в мальчишеских грезах меж

стройных березок выискивал взором твой мягкий девический контур.

     Повсюду бывая,   незримо везде успевая, во всех моих мыслях, желаньях,

— ах, где ты ни пряталась! — тобою душа моя полнилась вечно, любовь из нее

изливалась к тебе бесконечно, как слава святых озаряет их святость».

     Снова увидел   я   Настю в пятьдесят седьмом,   когда приехал к бабке на

студенческие каникулы.   Поезд гуднул за спиной   и   ушел   к   Узловой,   а   я

выбрался на большак,   за пять минут прошагал километр, свернул на знакомую

с детства тропу,   где к ногам жался пыльный   подорожник,   и   скоро   увидел

провор   у бабкиного дома.   Бабка моя,   Александра Степановна,   была уже на

ногах, хотя едва-едва занялась заря над Тормосинской слободой и над прудом

еще   стелилась   ряднина   тумана.   Я поцеловал бабку,   передал ей подарок —

сверток с ситцем,   проводил ее в поле на   работу,   потом   долго   сидел   на

крыльце;   в   десяти   шагах   от   меня   носились   низом   шальные деревенские

ласточки,   садились   на   камни,   выступавшие   из   низкой   гусиной    травы,

взлетали, показывая острые углы крыльев на полотнище зари. Я умылся, надел

новую,   недавно купленную матерью рубашку,   пошел к той самой слободе, где

встречал   Настю когда-то.   И увидел ее,   и узнал,   но прошел мимо,   словно

застенчивый преступник.

     Вот она,   эта минута.   С   беспощадной ясностью до сего дня вижу Настю

склоненной над старым деревянным корытом.   Она синит белье. Высокие мальвы

укрывают меня,   за белыми крупными цветами —   ее платье, ее косынка, босые

Настины ноги.   У калитки палисадника —   плоский камень.   Бревенчатая стена

дома   посерела от   дождей и   невзгод.   Из-под   соломенной крыши вырывается

ласточка.   Я   замедляю шаг.   Тихо.   Едва   слышно плещется вода   в   корыте.

Мгновение — и я прохожу мимо, не окликнув ее. Нет, в голове моей не успела

сложиться определенная мысль. Я стал другим — вот и все.

     Вскоре я уехал — молча, не сказав ей ни слова, так и не повидав ее. А

она   осталась в   селе,   над   которым,   как   и   раньше,   поднимались крылья

огнистых закатов,   густели ночи —   с запахами кошенины и полыни, с теплыми

ветрами, с мимолетными вспышками июльских зарниц.

                                  * * *

     Наверное,    есть   в   окружающем   нас   пространстве   особый   невидимый

механизм   времени.   Чаша   небосвода   обманывает   нас:   там,   где   светятся

красные,    зеленые,   желтые   и   синие   огни,   самих   звезд   уже   нет.   Они

переместились на   миллиарды километров,   оставив запоздалые следы   свои   —

призрачные   светляки.    Профессор   Козырев,   открывший   вулканы   на   Луне,

направил   телескоп   на   пустое   вроде   бы   место:    в   черную,    ничем   не

примечательную   точку.    Он,   правда,   вычислил,   что   именно   там   должна

находиться сейчас   звезда.   И   получилось вот   что:   под   стеклом   прибора

коромысло тончайших весов   вдруг отклонилось.   Оставаясь незаметным глазу,

далекий   огненный шар   подтолкнул чашу   весов,   уравновешенную гироскопом.

Звезда   дала   о   себе   знать.   Пронизывая прошлое,   настоящее   и   будущее,

невидимая сила заставляет все и   вся изменяться:   свиваются спирали-орбиты

планет,   приближаясь к   светилу,   вспыхивают   на   солнечном   диске   искры,

появляются и исчезают пятна, ритмы их передаются Земле.

     Не солнечные ли циклы будят и мою память?..

     Минуло одиннадцать лет.   Рано утром сели мы   в   электричку,   вышли на

станции,   название которой не   сохранилось в   памяти,   прошли   луговиной с

километр,   на   опушке леса развели костер.   Было нас семеро —   трое бывших

студентов (вместе со мной),   четверо девушек в   соломенного цвета куртках,

брюках,   легких свитерах. Один из нас ушел с удочками к озеру и вернулся с

большим сазаном.   Сварили уху.   Искупались. К вечеру транзистор расплескал

целое море   звуков.   Танцевали на   траве при   чистом ясном закатном свете.

Лицо девушки,   обвившей мою шею, было пунцово-алым в закатном свете, глаза

— темными.   Голоса и   смех —   и   тревожно чернел гребень леса над   холмом.

Потом   все   переменилось.    То   ли   усталость   была   тому   виной,    то   ли

необыкновенный, настоянный на травах воздух. Я вышел из круга и побежал на

холм. Над маковкой его еще висело солнце, а у подошвы его сгустились тени.

Подняв руки, я поймал странный мягкий свет заката. Мир менялся, становился

неузнаваемым.

     И тогда я увидел ее,   Настю. Там, где скат холма был круче, мелькнуло

ее платье.   Наверное, она только что упала с обрыва. И как тогда, я стоял,

и   медлил,   и   молчал,   и   ждал.   И   снова что-то   во   мне встрепенулось и

оборвалось.

     Кто-то взял меня за руку,   кто-то спрашивал, что со мной, а мне нужна

была добрая минута, чтобы вернуться к друзьям.

     И до слуха моего,   как сквозь сон,   донеслось хлопанье крыльев птицы,

взлетавшей кругами над загривком холма. Чей-то насмешливый возглас:

     — Его напугал коршун!

     И в багряном небе,   там,   где смешалось алое,   желтое,   зеленое,   над

головой моей беззвучно кружили два широких распластанных птичьих крыла.

     ...А   колесница времени мчалась,   мчалась,   и   я предъявлял пропуск и

проходил на   полигоны,   где   беззвучно,   незримо светили в   небо   радары и

взмывали   ввысь   ракеты   с   огненными хвостами.   Позже,   на   втором   круге

колесницы времени, я показывал билет журналиста, и передо мной открывались

двери   институтов и   лабораторий,   библиотек   и   заводов.   Потуги   сменить

профессию,   окончившиеся,   к сожалению,   успешно.   (Настеньке же не дали и

паспорта,   чтобы   поехать   в   город.   След   ее   затерялся в   вихревой мгле

времени.)   Прижавшись порой   лицом к   стеклу городской квартиры,   я   шепчу

стихи.    «Меня    защищает   от    прежних   нападок   пуховый   платок    твоего

снегопада...»   Но   как   может   защитить   пуховый   платок   снегопада,   если

предательство совершено?

                                  * * *

     Почти   всегда   далекий   свет   воспоминаний   меркнет,    едва   успевает

открыться зеленый простор холмов, призрачное мелькание белых мотыльков над

крапивой, чистые голубоватые плесы. И вот снова и снова желтые глаза улиц,

огни   далеких станций,   ночные   аэродромы,   экспедиции и   командировки.   И

встречи, и размышления, и усталость. А дома по вечерам — тусклое отражение

в зеркале моего лица,   исхлестанного друзьями и недругами. И немой вопрос,

обращенный к себе, остается без ответа.

     Но память снова вернула меня в далекий день...

     Вечером я   шел по   улице с   вечеринки,   где много говорили о   книгах,

работе,   о   пустяках.   Об   открытиях,   которые изменяют будущее,   иногда —

настоящее.   И   в   такт моим шагам чей-то   голос повторял:   «Они изменяют и

прошлое». А я возражал: «Нет. Всего-навсего оценку прошлого».

     И    подумалось,    что    в    нас    может    проснуться    и    заговорить

одна-единственная клетка,   доставшаяся нам по наследству даже от палеозоя.

В   этот   вечер   я   заблудился:    поднимались   незнакомые   дома   с   темными

глазницами окон,   фонари погасли.   Я   проплутал часа два,   пока не вышел к

знакомой улице. Дул сырой ветер. Дома по какой-то неожиданной ассоциации я

вспомнил чистое озеро   моего детства с   водой цвета опала,   светлый песок,

движение   рыб   в   глубине   —   среди   замшелых коряг,   стеблей   тростника и

стрелолиста.   Сжав голову руками,   увидел будто наяву девочку над обрывом.

Но   теперь это было иначе:   Настя была уже у   самой подошвы холма,   и   мне

казалось,   что вот-вот она ударится о землю.   Словно нужно было десять лет

без   малого,   чтобы она   пролетела несколько метров.   Словно медленный бег

колесницы времени   мне   был   до   сих   пор   недоступен и   я   лишь   наблюдал

мелькание спиц.

     ...Сон.   Закрыв глаза,   ныряешь в   глубину,   где   медленно несет тебя

холодный придонный поток,   цепляешься за камни, чтобы дольше проплыть. Еще

миг   —   и   темнеет   дно.   Открыв   глаза,   различаешь   зеленую   дернину   на

противосолнечном   его   скате,    красные   летучие   огни   рыбьих   плавников,

клубящуюся муть   ключа   в   песчаной воронке.   Обшариваешь рачьи норы   —   и

мокрой головой раздвигаешь хрупкие ветловые ветки.

     Сон относит меня на три солнечных цикла.   Я иду проселком, сворачиваю

на тропу среди хлебов, взбираюсь на знакомый холм.

     О,   я догадываюсь,   что там должно произойти. Вот и знакомая печь для

обжига известняка. Настя уже наверху, и я задыхаюсь, спешу к ней. Понимаю,

что опоздал.   Сбегаю вниз.   Она упала, но я успеваю подставить руки. Ловлю

ее,   опускаю на землю.   И сразу же, как это может быть только во сне, холм

исчезает.   Поднимается ветер,   набегают облака — я не узнаю окрестность. Я

силюсь вернуться туда — и не могу найти дорогу.

     Но сон продолжается.

     Память не   просто вернула меня в   тот день.   Нет,   она словно сделала

петлю:   я был и здесь и там одновременно.   Два мгновения...   Первое: обрыв

под зеленым загривком холма,   падающая девочка. Второе: я подставляю руки,

ловлю ее,   опускаю на траву.   Она протягивает мне букет (мне ли?) — четыре

стебля цикория.

     И   потом   я   силюсь сообразить (и   тоже   во   сне!),   как   такое может

статься.   И вспоминаю,   что и на расстоянии можно воздействовать биополем,

можно передвигать предметы силой взгляда, преодолевать время, переноситься

в   пространстве   —   телепортироваться.   Но   если   моя   энергия   проявилась

случайно там,   в   прошлом,   то и   оттуда в наше сегодня тоже должно что-то

перейти. Да, я думал и думаю, что энергию можно уравновесить массой. Тогда

должно   появиться нечто   оттуда,   из   того   давнего   дня.   Случай   особый,

редкостный,    но   лучше   уж   допустить   взаимопроникновение,   чем   двойную

телепортацию: в пространстве и времени. Этим и кончился странный сон.

     Просыпаюсь.   За   окном   дрожат листья от   ударов капель.   Низкая туча

закрыла   небо.   Слепой   рассвет.   От   мокрых   клейких   листьев   в   комнату

прокралась тонкая пахучая сырость.   Двор   за   окном зелен и   сумрачен.   Но

утренняя вереница машин уже   начала свой   неотразимый бег,   и   с   дальнего

шоссе    доносится   приглушенный   гул.    Что-то    случилось   со    мной.    Я

встрепенулся: рядом, на столе...

     Что   это?..   Пучок   сухой травы.   Изумленно рассматриваю его.   Четыре

стебля цикория с высохшими добела цветками. Прикасаюсь пальцами — и ощущаю

точно покалывание.   Колет ноги скошенный луг; колки сухие стебли цветов, а

если осторожно взять их в   руки,   то они шуршат и позванивают;   чуткое ухо

способно уловить звуки.

     «Тих и   спокоен   край,   в   себе   он   замкнут:   две   створки — озеро и

небосклон,   как жемчуг,   в   раковине   драгоценный   мир   заключен...   —   Ты

смотришь   в небо?   — Да,   звезда упала,   блеснув светлей.   — А я звезду на

озере увидел, она летела к небу от земли, твоя звезда вниз с неба полетела

навстречу к ней».

     У   каждого есть затаенная сила,   которая проявляется как   порыв,   как

действие,   но   чаще   —   невидимо,   незримо для   других.   Колесница времени

описала невообразимо широкий круг —   и вернулась, и я коснулся ее. А может

быть,   поймал взглядом ее тень.   Все,   что я мог сделать. И для того чтобы

воочию увидеть тот день,   должно было миновать три солнечных цикла. Теперь

я знал,   кто поддержал тогда Настю над обрывом.   Оттуда,   из вихревой мглы

времени,    невидимо,    незримо   я    вынес   четыре   сухих   стебля   цикория,

уравновесивших энергию.

     ...Букет   Насти   почти   невесом.   Для   меня   это   последняя весть   из

прошлого.

__________________________________________________________________________

          Щербаков В. И.

          Щ61. Третий   тайм:   Научно-фантастические   рассказы,   повести   и

     легенды / Худож. И. Мельников. — М.: Дет. лит., 1988. — 239 с.: ил. —

     Для   среднего   и   старшего   школьного   возраста.   (Б-ка приключений и

     научн. ф-ки).

          ISBN 5 — 08 — 001124 — 6

          ИБ № 10225

          Книга научно-фантастических рассказов,   повестей и легенд. В ней

     говорится о людях прошлого и будущего,   о поиске неоткрытых земель, о

     роли   науки   и   техники   в   нашей   жизни.   Необычное в обычном — этот

     принцип объединяет многие произведения сборника   и   даст   возможность

     увидеть   то общее,   что характерно для сегодняшнего и завтрашнего дня

      наших знаний.

          Тираж 100 000 экз. Цена 90 к.

     Художник  И. М е л ь н и к о в

     Ответственный редактор  Л. А. Ч у т к о в а

     Художественный редактор  Е. М. Л а р с к а я

     Технические редакторы  Л. С. С т ё п и н а, Т. П. Т и м о ш и н а

     Корректоры  Т. А. Н а р ы ш к и н а, Л. А. Р о г о в а

__________________________________________________________________________

     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 19.10.2001

     О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: [email protected]

     Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/