ВАСИЛИЙ ЩЕПЕТНЁВ

                             ТОТ, КТО НЕ СПИТ

                                  повесть

                                     1

     Колесо "Кировца" на четверть скрылось в колее,   прицеп кренился с боку

на    бок,    пытаясь    сбросить    молочные   фляги,   по   горло   утопленные   в

гнезда-держатели.   Целых четыре фляги.   Если наполнены   доверху,   то   ферма

голов   на   шестьдесят   при   нынешних   надоях.   Восемнадцать   километров   до

центральной усадьбы. И оттуда сорок шесть до районного молокозавода, из них

тридцать - грунтовой дороги.   Не молоко везут, а белое золото. Бело-голубое

- учитывая вклад водопровода.

     Петров поправил лямку рюкзака, более оправдывая паузу, держался рюкзак

ладно, не тревожил, и вернулся на дорогу, на травяной коврик, что лежал меж

глубоких колеин, припорошенный серой пылью.

     Хорошо, вёдро.   В дождик не ходьба,   а мука.   Да и кто в дождь   доброй

волей путешествует ныне?

     Он шагал мерно, экономно, а за спиной погромыхивал, удаляясь, молочный

поезд.

     Из пункта А на север отправился пешеход со скоростью пять километров в

час,   а   на   юг - трактор "Кировец" со скоростью в три раза больше скорости

пешехода.   Через какое время они встретятся, если известно, что встречаться

им, вообще-то, незачем?

     На покосившемся   бетонном   столбике   -   заляпанный засохшей,   наверно,

весенней еще грязью, прямоугольник толстой жести:

                                д. Глушица

     д. - значит, деревня.

     Но и версту спустя не было ничего,   по сторонам тянулись редкие   осины

да черные смоленые столбы электролиний по левую руку.   Дальше лежали пустые

непаханые поля - горючего не хватило, неудобья покупателей ждут, или просто

- руки не дошли.

     Ферма - низенькая,   с "лежачими" крохотными окошками у крыши, когда-то

штукатуренная и беленая,   безнадежно   обрастала   навозом,   который,   словно

годовые кольца дерева, ведал о былом процветании и нынешней скудости.

     Млечный путь кончался распахнутыми деревянными воротами.

     У южной   стены,   в   огороженном   жердями   загоне   уныло и сонно стояли

коровенки, вяло шлепая хвостами по ребристым бокам.

     - Эй,   кто живой, отзовись! - Петров глянул в темный проем ворот. Мухи

да оводы жужжали в ответ.

     Он осторожно,   выбирая,   где ступить,   миновал загон и, уже свободнее,

подошел к стоящим поодаль избам - и смолоду некрепким,   строенным не   себе,

артельно,   наскоро,   но   странно   достоявшим   до сегодняшних дней,   готовым

стоять, пока живет в них кто-то, а опустеют - и рушатся в одночасье.

     Калитка в штакетном заборе приоткрыта, крючок мелко качается на ржавой

петле.

     Гравийная дорожка хрустнула под ногами. Из хлева отозвался поросенок -

сыто, довольно. И корову держат - вон лепешка свежая. Пасется, верно.

     - Хозяева!

     Дверь в сени низкая,   смиренная.   Стены увешаны снизками   яблок,   мухи

азартно носились над ними, шалея от изобилия.

     - Чего надо? - хмурое, заспанное лицо хозяйки выплыло из-под марлевого

полога открытого окна.

      - Молока не продадите?

     - Чего?

     - Молочка,   говорю,   - Петров рассеянно смотрел на   огород.   Помидоры,

подальше   -   капуста,   поздняя   картошка,   кустики зеленые,   сочные.   Соток

пятнадцать, да прирезанных, "указных" столько же.

     - Молока можно. Много?

     - Литр.

     - Сейчас,   - хозяйка опустила марлевый полог,   но шустрая муха   успела

залететь внутрь. - От заразы, спасу нет!

     Петров скинул рюкзак, пристроил на лавке, широкой, темной от старости,

сел рядом.

     Крынка с устоявшимся утренним молоком, жирным, не пить - жевать впору,

припотела снаружи. Петров хлебнул, остановился, переводя дух.

     Идиллия!

     Женщина, повеселевшая   от   движения,   а,   может,   и от денег,   которые

успела спрятать в   какой-то   из   карманов   цветастого   фасонистого   платья,

очевидно, лишь недавно переведенного в затрапез, гоняла полынным стебельком

мух с сушеных яблок.

     - Вы тут по делу, или как?

     - Гуляю,   - Петров опять припал к   крынке,   припадочный   молокосос,   в

такты с глотками молоко плескалось о стенки, громче и громче, девятым валом

норовя попасть в ноздри. Он поспешил отставить кринку. - Гуляю.

     - Да где же здесь гулять?   Что за интерес?   - полынная ветка повисла в

опущенной руке и мухи тотчас вернулись творить непотребство.

     - Люблю пешие походы. Дешево и просто, по отпускным, а здоровья на год

хватает.

     - Один или с кем идете?

     - Одни.   Сам командир, сам рядовой. В Курносовку добираюсь, там друг в

фермеры подался, недельки две поработаю на него за картошку.

     - А где это - Курносовка?

     - В Каменском районе,   соседи ваши. Разве далеко? - он обхватил крынку

за горло - широкое, почти человеческое, прикинул на вес. Треть осталось.

     - Так это через центральную усадьбу нужно до Марьино добраться, оттуда

в Каменку попуткой, а уж затем в эту... Как ее...

     - Курносовку.

     - Вот-вот.   Дальше ведь дороги нет,   на нас кончается, - она хлестнула

по стене,   полынный цветок,   отлетев,   упал в крынку и поплыл   -   серенький

крохотный шарик.

     - Мне шоссе не надо,   я пешком,   напрямик,   - он допил молоко, катышек

попал за губу и пришлось отыскивать его языком,   перекладывать на   палец   и

щелчком отправлять на грядки моркови.

     - Хрю-хрю, - прокомментировали из сарая.

     - Турист,   - независимо от поросенка догадалась и хозяйка. - Угу, - на

тыле   кисти   остались   короткие   белые   полосы.   Отпечатки    губ    так    же

неповторимы, как и пальцевые.

     - Наверное,   много интересного видите?   - она приняла кринку, невольно

покачала, прислушиваясь.

     Пусто.

     Пустенько.

     - Нет,   не очень.   Красивые места попадаются,   это да.   Я   больше   для

отдыха,   поправки здоровья. Парочку лишних килограммов скинуть, - он встал,

примерился к рюкзаку.

     - Форма у вас ладная. В городе брали?

     Петров провел   рукой   по   мешковато   сидящей,    немного    запылившейся

гимнастерке. На два размера больше. Как и задумано.

     - Точно.   Старые запасы распродавали,   я и ухватил.   Хлопок, немаркая,

цена подходящая.

     - Я своему тоже взять хотела,   у нас   записывались,   а   он   отказался.

Смешная, говорит. А чего смешного? - она оглядела Петрова, и тот осмотрелся

сам.   Гимнастерка,   ремень,   галифе,   сапоги.   Фуражка со   звездочкой.   Эхо

минувшей войны,   реализация невостребованных товаров по социально доступным

ценам. Дележ наследства империи.

     - Ничего смешного,   - пришел к выводу и Петров.   -   Форма   офицерская,

пошив   сорок   восьмого   года,   проветрил - и носи на здоровье.   Практично и

удобно.

     - В сапогах не тяжко ходить?

     - Отличная вещь - сапоги,   не кроссовки сопливые. Опять же офицерские,

легкие,   - он притопнул ногой.   - Я формы три комплекта взял,   две летние и

одну зимнюю,   полушерстяную,   шинель и две пары сапог.   Хотел больше, да не

дали.

     Рюкзак пал на спину рысью, мягко. Сиди-сиди, покатаю захребетника.

     - Хутор Ветряк на север? - компас откинутой крышечкой пустил зайчика в

другое,   затворенное окно и высветил кусок гнутой блестящей   трубы.   Спинка

кровати с никелированными шарами.

     - Мимо   конторы   пройдете,   там   тропочка есть,   прямо-прямо до хутора

доведет, - не провожая, хозяйка нырнула в дом.

     Петров накинул крючок. Паркетины шершавые, занозистые.

     Контора -   кирпичный   одноэтажный   домик   крашеный   зеленой    краской,

полопавшейся   и   свисавшей   лохмотьями.   Золушка   после   полуночи.   А иного

времени у нее и не было.

     Небольшая железная мачта,   оборванный тросик спутанным клубком валялся

в стороне.

     Табличка у   мачты:   "Наши   маяки"   и   рамка,   в которую поместилась бы

фотография девять на   двенадцать,   но   никто   не   потрудился   ее   вставить.

Перевелись маяки. Вымерли. Как без них в бурном море?

     Петров потрогал колесики блока. Приржавели намертво.

     Дорога привела к самому крылечку конторы.

     Окна тоже - нараспашку, и та же марля вместо занавесок.

     Изнутри - редкие удары пишущей машинки.

     Петров отвел краешек марли.

     В профиль   к   нему   за   столом   над   клавиатурой   огромной   "Листвицы"

колдовала тучная блондинка,   давно,   впрочем,   не крашенная,   а   глубже,   у

стены,   писала в толстую книгу другая, близняшка первой - одинаковые формы,

одинаковое платье, только волосы подлиннее. Остальные столы пустые.

     Сидевшая за машинкой, наконец, заметила его:

     - Гражданин, вам кого?

     - Мне? Почтовый ящик, письмецо опустить.

     - Ящик сбоку на стене.   Почта у нас по четвергам бывает, раз в неделю,

раньше не вынут.

     - Четверг - хорошо, завтра.

     - Ой, правда. Как быстро время летит, Зина!

     Близняшка оторвалась от писания:

     - Вы к нам по делу?

     - Не   в   окошко   бы   говорил,   кабы по делу,   - рассудительно заметила

машинистка.

     - Мимоходом я,   - подтвердил Петров. - Путешествую по кондовой России.

А чего это вас, девчата, всего две?

      - Заведующая на совещании в районе,   Клавка в декретном, Нинка тоже, а

Мария Ефимовна в больнице на операции,   - машинистка подула на указательные

пальчики. - Устала.

     - Вы,   значит,   для   удовольствия сюда забрели,   - Зина казалась суше,

строже машинистки.

     - И сюда, и дальше пойду.

     - Отпускник, наверное?

     - Так точно.

     - А мы на работе, между прочим.

     - Намек понял,   исчезаю.   Скажите,   на хутор Ветряк по   этой   тропинке

идти?

     - Правильно, - Зина внимательнее всмотрелась в Петрова.

     - Вы   бабы   Ани сын или внук будете?   - машинистка общалась с Петровым

охотнее товарки.   Ясненько,   пальчики свободные,   а у   Зины   на   безымянном

обручальное колечко.   Да не колечко - кольцо,   граммов десять, бочоночек на

треть фаланги.

     - Нет, просто ориентир. Я в Курносовку пробираюсь.

     - Жаль,   - огорчилась машинистка. - Она ждет-ждет, когда за ней родные

приедут. Тяжело ей.

     - Нет,   - повторил Петров и,   опустив занавесь, двинул вдоль стены. За

обнаженным из-под штукатурки углом и правда прикреплен был   почтовый   ящик,

синий,   с красивым,   хотя и облезшим немного гербом.   Рядом - плакатик.   На

грубой   желтой   бумаге.    "    Обезвредить    преступников".    Он    вчитался.

Разыскиваются бежавшие из тюрьмы,   три человека,   описание,   приметы... Обо

всех   подозрительных   немедленно   сообщить   в   ближайшее   отделение...    За

информацию, ведущую к поимке - вознаграждение. Фотографий нет.

     Петров достал    из   кармана   гимнастерки   сложенный   пополам   конверт,

перегнул, расправляя, и опустил в щель. Письмо упало, слышно ударясь о дно.

Одно.

     Каламбур не веселил.

     Деревня Глушицы.   По   данным   переписи,   бестолковым   и путанным,   где

человек считался дважды,   и как житель деревни,   и   как   колхозник   колхоза

"Победа", деревня насчитывала семьдесят шесть человек обоего пола. Да когда

она была,   перепись.   С той поры не уполовинилось бы население.   Разве   что

Нинка да Клаша - надежа наша.

     На хутор   Ветряк   вела   не тропа - аллея.   Старые ветлы,   растущие уже

книзу, стволы толстые, узловатые, с огромными дуплами, часто и обломленные,

торчали к небу иззубренными стволами разорвавшихся гаубиц. Тропка бежала по

левому краю аллеи,   а правый порос   терновником,   разросшимся   до   середины

просвета.   Петров   набрал   пригоршню ягод и ел - по одной на каждый десяток

шагов,   потом - полусотню,   а после и   всю   сотню.   Ягоды,   покрытые   сизой

патиной, вязали рот. Молчание - золото.

     Уродился терн, однако.

     Солнце поднялось   выше   и,   хотя   деревья прикрывали тропу коротенькой

тенью, стало жарко.

     Время большого привала.

     Он выбрал тень   погуще,   снял   рюкзак,   вытащил   камуфляжное   полотно,

постелил на траву. Сапоги, не купленные, конечно, а заказанные, тачал ас из

асов,   дороже мотоцикла - в сторону,   портянки -   на   ветки   куста,   ремни,

гимнастерку, галифе - все долой.

     Навернув на себя теплую сторону подстилки, он уснул.

                                     2

     Разбитость, слабость,   дрожание мыслей - эти обыкновенные   последствия

дневного    сна    отсутствовали.    Приятно.   Но   сколько   долгих   тренировок

понадобилось.   За то   же   время   можно   выучить   китайский   язык,   северный

диалект,   или   пройти   полный   курс   игры на аккордеоне - увы,   не быть ему

"всегда   желанным   в   любой   компании",   как   уверял   самоучитель.   Большая

растрепанная книжка,   мягкая обложка - красавица с пальчиками,   занесенными

над клавишами "Вельтмейстера". Валяется где-нибудь на антресолях в коробках

нераспакованных вещей.

     Он сел,   пошевелил   пальцами ног.   Прекрасно слушаются.   Двадцать пять

секунд полета, все системы функционируют нормально.

     Полета... Если   сравнивать,   то   не   с   космическим.    Так,    одинокий

"кукурузник" выруливает на взлетную полосу деревенского аэродрома,   козьего

выгона.   В небесах "МИГи" "Миражи",   "Вулканы" и прочая элита блюдет весьма

вооруженный   нейтралитет,   и   на тебе - одномоторный самолетишка технологии

"рус фанер",   видимый всем и вся,   готовится,   как дон Кихот,   ринуться   на

ветряные мельницы.

     Только это не ветряные мельницы.

     И он не благородный идальго.

     Четыре часа   пополудни.   Прекрасное   время.   Промышленные   потребители

электроэнергии отключаются   постепенно,   и   турбины-генераторы   крутятся   в

своих   статорах,   отдыхая   перед   вечерним   пиком   нагрузки.   Пульс   страны

приближается к заветным пятидесяти герцам в секунду ровно, подавай надежду,

что больная выкарабкается из кризиса.   Он попрыгал по траве,   разминаясь, и

начал одеваться. Или правильнее - облачаться? Рядиться?

     Шматок сала,   кусочек хлеба, луковка - обед. О бедном гусаре замолвите

слово...

     Он вытер крошки с подбородка,   вытряс подстилку и,   сложив тщательней,

чем парашют,   поместил в специальное отделение рюкзака. Они все специальные

- отделения,   карманы и кармашки,   для средства "реди",   моет без воды, для

аптечки,   жестяных колокольчиков и стеклянных бус -   меновая   торговля   для

охочих до них туземцев, и проч. и проч. и проч.

     Что рюкзак полегчал,   незаметно,   хотя хлеб,   сало и лук перемещены из

него в желудок.   Двести пятьдесят граммов.   Тысяча   триста   калорий.   Можно

вскипятить ведро воды.

     Тропа покинула    аллею,    стала    забирать    вправо,    терновые   кусты

расступились,   выпуская,   он последний раз набрал ягод,   на память о старом

тракте,   и   хватило   памяти   на час пути.   Тропа видна плохо,   стирается от

времени, ползучие побеги трав сшивали ее края.

     Солнце светило в спину,   и видно было   далеко,   ясно.   Буйная,   совсем

одичавшая лесополоса шла поперек поля,   начинаясь и кончаясь за горизонтом,

каждые полверсты прерываемая короткими просветами, оставленными для дороги,

по   которой   полуторки возили бы стопудовые урожаи на разукрашенную флагами

весовую.

     А и возили - наперегонки,   состязаясь с соседней бригадой, на ходу, за

баранкой подсчитывая тонны,   километры и литры,   загадывая, что привезти из

города, куда, как победителей, пошлют лучших из лучших на выставку.

     Других полос,   поперечных   становой,   раз   -   и   обчелся.   Не    успели

насадить. Три П. план преобразования природы.

     Тропа прошла сквозь полосу,   теплую,   порозовевшую под низким солнцем.

Дубы насажаны тесно,   доминошными пятериками.   Теория внутривидовой помощи.

Дружная сплоченность коммуналки.

     Шел бесконечный   раунд   схватки - кто сильнейший,   кому жить.   Деревья

душили друг друга,   уродуя и уродуясь   сами.   Если   заснять   лесополосу   во

временном масштабе минута = год,   фильм получится не для слабонервных, куда

кэтчу и карате.

     Но листья шелестели мирно,   разуверяя в   самой   возможности   вражды   и

недоброжелательства.

     За лесополосой   -   та   же   пустошь,   невысокая чахлая трава.   Холодная

земля. Скупая.

     Хутор оказался   большой   бревенчатой   избой-пятистенком,   с    амбаром,

хлевом,   парочкой   косых   сараюшек,   летней   кухней   под навесом,   банькой,

клозетом. Повыше, шагах в тридцати - журавль колодца.

     На длинном ремне,   привязанном к вбитому   в   землю   железному   колышку

кругом   выстригала   траву коза,   а маленькая козочка,   свободная и вольная,

бегала   рядом,   как    цирковая    звездочка,    бодая    невыросшими    рожками

невыстроенный барьер арены.

     Вытягивая ведро из колодца,   он вздохнул. Водичка стоит больно высоко,

мутная, придется обеззараживать. Где вы, хрустальные ключи?

     - Милок! Эй, милок! - ведро едва не сорвалось вниз. Он оглянулся.

     - Ты колодезную воду не пей!   - ну,   если это одинокая баба Аня, то не

такая она и старенькая.   За шестьдесят,   правда,   но жизненной силы на двух

тридцатилетних хватит.

     - Что так? Теленочком стану?

     Хуторянка, не сходя с крыльца, замахала руками:

     - Гнилая она.   Иди сюда,   у меня вода криничная, а колодезная разве на

стирку годится, да на полив.

     Он подошел.   Огород маленький,   но ухоженный,   сорняков не видно. Зато

цветов - от табака до георгинов.   Красота.   Хуторянка спустилась навстречу,

подошла    к    летней   кухоньке,   открыла   большой,   литров   на   пятнадцать,

металлический бак-термос, зачерпнула висевшей на гвозде кружкой:

     - Пробуй!

      Петров пригубил.   Вода и вода.   Холодная.   Сейчас вкуснее   станет.   Он

скинул рюкзак, вытащил плоскую фляжку:

     - Монастырский бальзам,   - плеснул совсем немного, с чайную ложечку, и

коричневый дым заклубился, расползся по кружке.

     - Хотите?

     - Не, стара я бальзамы пить. Спиртное, чай?

     - Уж и стара, - Петров покачал кружку. - Лет шестьдесят?

     - Семьдесят один, - гордо ответила хуторянка.

     - Не страшно одной на хуторе?

     - Бог от болезней   боронит,   руки-ноги   служат.   Опять   же   из   района

нет-нет, да и навестят, из собеса.

     - По   этой   тропке?   -   он   отпил   желтоватую   смесь.   Ничего букетец,

терпимо.

     - Ты, милок, из Глушицы пришел?

     - Из нее.

     - А если из Богданова,   центральной усадьбы,   то прямая дорога есть. В

сухую погоду доезжают.   Хлеба привозят на месяц,   крупу,   керосин. Уголь на

зиму. Мне положено, как фронтовичке. Сам-то что здесь потерял?

     - Турист. Люблю тишину.

     - Ты садись,   сидя пьется лучше,   - она пододвинула табурет.   - Тишины

здесь полно, мешками бери.

     - Воевали, значит?

     - Снайпером    была.    Женский   снайперский   отряд   Чужимовой,   слыхал?

Одиннадцать правительственных наград   имею!-   бабка   села   напротив,   через

узкую деревянную столешницу.

     - Бак, поди, тяжело таскать? - Петров кивнул на термос.

     - Тележкой что хочешь свезешь.

     - Далеко криница-то?

     - Посмотреть желаешь? Посмотри. От века вода течет, а не кончается.

     - Если дальше пойти, на восток, - Петров показал рукой, - есть путь?

     - Какой   путь,   -   покачала   головой   старушка.   -   Раньше колхоз был,

верстах в двадцати,   да давно распустили.   Стариков по интернатам,   молодые

сами о себе заботятся. Глухомань одна.

     - А еще дальше?

     - Не знаю,   врать не хочу. Говорят, колония после войны открылась, для

душегубов.   Еще вроде армия,   вертолеты порой подолгу летают,   тренируются.

Внизу-то ничего нет,   свалятся - беды не наделают,   разве на меня,   старую,

упадут, так и то польза выйдет, - она усмехнулась.

     - Спасибо за водицу, - Петров поднялся. - Перегон до ночи отмахаю.

     - Где же спать будешь? - хуторянка поправила платок на голове.

     - Палатка в рюкзаке, - он пошел по тележному следу.

     Одной водой и угостила.   Ни огурца   с   грядки,   ни   хлебушка.   Времена

строгие. Близка ночь - гостя из дому прочь.

     След огибал невысокий пригорок.   Вот и криница. Вода небойкой струйкой

лилась из чугунной трехдюймовой трубы   и   сбегала   вниз,   прослеживаясь   на

сотню метров высокой зеленой травой.   Не получилось Волги,   одинок ручей, а

нынче не время одиночек. В случае чего - сидеть в общей камере.

     Он пил воду до бульканья в животе,   зубы   ломило   от   стылости,   потом

отошел в заросли травы.

     Фонтаном изверглась   вода,   едва   замутненная остатком обеда.   Опять и

опять он пил и извергал ее,   составляя в уме задачу про бассейн,   в который

вода   вливается и выливается в одну и ту же трубу,   а зачем,   спрашивается?

Хатха-иога,   подражание тигру.   Очищением   желудка   добиться   кристальности

помыслов.

     Ладно, достаточно, довольно.

     Он поднялся на пригорок,   на самую его вершину.   Солнце сядет скоро, а

до синей полосы посадки топать и топать.

     Под ногами - чернота старого, давно паленого дерева. Ветряк стоял тут,

на вершине,   от него и назвали хутор.   Когда сгорел,   и почему?   Не пожалел

немецкий   летчик   зажигалки   или   свои,   отступая,   уничтожили    на    страх

агрессору?

     Петров пригляделся   к   редкому чахлому кустарнику.   Лет сорок прошло с

пожара, сорок пять. Дружно горела, знатно, далеко высветило.

     Под гору ноги несли сами,   успевай переставлять.   Выйдя на равнину, он

удержал темп,   трава стегала по голенищам сапог. Дорога скорее угадывалась,

относясь более к истории,   чем   дням   сегодняшним   -   пониже   трава,   иначе

пружинит земля, и вдали - просвет лесополосы меж рдеющих верхушек деревьев.

     Солнце сменил месяц, половинка орловского хлеба, истыканного, измятого

вилкой, а то и пальцами привередливых покупателей.

     Когда до посадки оставалось километра два,   Петров вытащил из кармашка

рюкзака баллончик,   побрызгал на землю.   Дезодорант, полезная в путешествии

вещь. Имеет изысканный, нежный аромат, таинственный, как сама ночь...

     Он свернул с дороги,   пошел под   углом,   вспоминая   значение   тангенса

сорока пяти градусов.   На середине гипотенузы опять спрыснул след, в третий

раз - заходя в посадку.

     Света месяца   едва   хватило,   чтобы    выбрать    подходящее    местечко,

закрепить межу стволами гамак,   у головы подвесить рюкзак,   у ног - сапоги.

Тарзан из племени северных короткошерстных обезьян.

     В животе заурчало,   болезненная спазма скрутила - и   отпустила.   Помог

бальзам,   и промывание желудка не зря делал,   иначе несло бы, как паршивого

гусенка.

     Он немного прошел,   прогуливаясь,   вдоль лесополосы, глядя на уходящий

месяц. Пора за ним, на боковую.

     Он вернулся   к   своему   гнезду,   забрался   в гамак,   укрылся с головой

полотнищем. Издалека донесся протяжный вой. Унюхал выжлец плоды химизации и

расстроился.   Тяжко   его   хозяевам   придется.   И верно:   человеческий крик,

истошный, пронзительный, пересек поле, за ним - два выстрела.

     Петров вслушался.   Неясные,   заглушенные    расстоянием    ругательства,

стоны.   А   вы как думали,   ребятки?   Турист нынче пошел ушлый,   запросто не

возьмешь.

     До рассвета - три с половиной часа.   Вполне   достаточно,   если   уснуть

сразу.

     Но не спалось.

                                     3

     Утренняя птичья истерика бодрит сильнее кофе.

     Петров, лежа в гамаке,   завтракал,   попеременно прикладываясь к тубу с

сыром и пластиковой бутылочке с тоником. Почти космонавт почти в космосе.

     Сороки верещали,    обсуждая   свои   внутренние   дела.   Других   двуногих

бескрылых поблизости нет.

     Он откинул полотнище   и   стал   медленно   спускаться   на   землю.   Какой

Тарзан,   смешно, желтый земляной червяк в период линьки, старая кожа сошла,

а новой - не оказалось.

     Утро росистое,   ночь все слезы выплакала.   Босиком по   траве,   и   ноги

чистые-чистые. Кто моет ноги по утрам, тот поступает мудро...

     Он прикрепил   кобуру к ремню,   вложил пистолет.   Балласт,   гарантирует

остойчивость и безопасность,   и   рюкзак,   наконец,   полегчал,   скоро   вверх

тянуть станет.

     Он оглянулся на лесополосу,   на темный след пролитой росы.   И собак не

требуется.

     Вторая гипотенуза вернула на дорогу. Построение конгруэнтных фигур как

условие совершенствования землепользования Древнего Египта.

     Роса сохла быстро,   и к следующей поперечине посадки исчезла.   Деревья

разрежены кустарником,   обильно,   пенно   нахлынувшим   в   проход   стопудовых

урожаев.   Тихие,   спокойные кустики.   Пичужки попримолкли,   зной.   Воздух у

горизонта дрожал,   сгущаясь до плотности силикатного клея. Не увязнуть бы в

этом клее. Если дойдет. Ведь далече. А до прохлады под сенью дерев и кустов

метров триста. Дистанция эффективной стрельбы из автомата АКМ.

     Петров упал на траву -   плавно,   удобно,   освободился   от   рюкзака   и,

устроив его на предплечье,   пополз.   Со стороны посмотреть - дурак дураком.

При условии,   что никто со стороны не смотрит.   Если смотрит - не дурак,   а

предусмотрительный,   осторожный человек.   Но если никто не смотрит, то тоже

ведь не дурак. Имеет право передвигаться любым доступным способом.

     Впрочем, словесная эквилибристика ни к чему: со стороны его видно быть

не должно. Разве сверху.

     Он глянул   в белесое небо.   Птица.   Треугольный вырез хвоста.   Ястреб,

коршун?   Забыл.   Высматривает слепыша,   мышь полевую,   мало   ли   добыче   на

тысячах гектаров?

      Петров приложил ухо к земле.

     Если держать его так долго-долго, оно пустит корни и примется. Спасает

только гильотинная ампутация,   но ее осудил Господь наш,   Матфей,   двадцать

шестая глава, стих пятьдесят второй.

     Он переместился в сторону, опять прислушался. Будет.

     Петров встал,   побрел   к застывшему терновнику.   Колючий,   цепкий,   не

разгуляешься.   Совершенно неприспособленное для засад   место.   Зря   ползал,

пачкал и мял еще вчера браво сидевшую форму.

     А, может, и не зря.

      Он успел   пройти   четверть   часа   новой   пустошью,   когда   позади,   из

покоренной посадки,   но в километре от   прохода   показались   конные.   Двое.

Странно.   На слух три лошади,   по меньшей мере. Одна для него? Заботливость

умиляла до слез.

     Он бежал назад,   в кустарник,   стараясь не   споткнуться   о   вспучившую

вдруг кочками землю.

     Лошадь под    первым   всадником   поскакала   резвее,   второй,   напротив,

поотстал,   дожидаясь третьего,   видно,   старшего,   лишь сейчас выехавшего в

поле.

      Понадеялся на заботу и ласку. Жди, сейчас приласкают.

     Всадник все ближе. Дурашка, думает - страшный.

     - Стой!   Стой,   говорю!   - и застрочил из автомата,   стараясь отрезать

Петрова от посадки.

     Не зря автоматическое оружие разминулось   с   кавалерией.   Стрелять   на

скаку из автомата, да из какого автомата! Нет, поспешил с выводами: строчка

второй очереди пролегла совсем рядом.

     Петров остановился,   выхватил пистолет. В случаях неясных и запутанных

следует   полагаться   на классовое чутье.   Конный пешему не товарищ.   Все мы

немножечко лошади,   каждый из нас по-своему...-   третья   очередь   явно   шла

поперек Петрова, и, обрывая ее, он выстрелил.

     Смолк автомат,   и   лошадь,   проскакав   совсем   немного,   остановилась,

увязнув в густом полуденном зное.

     Оставшиеся всадники направили коней в поле,   прочь,   аллюр три креста,

галоп.   Трусоваты оказались.   Или этот - их ударная сила, а они начальники,

командир да комиссар?

     Петров высвободил ногу убитого из стремени, и тот сполз наземь.

     Штатская, гражданская одежда вневременного покроя,   брюки да   рубашка,

изрядно поношенные. В карманах - кисет с самосадом да сложенный в несколько

раз обрывок газеты. Бумага старая, а спичек нет.

     Он прошел по следу коня - мерина, если для протокола. Налетят в чистом

поле - кто? откуда? - поди, догадайся.

     Ствол автомата   горячий.   Ни   следа   ржавчины.   Не   новый,   но   вполне

добротный   пистолет-пулемет   Шпагина.   Диск   опустошен    наполовину,    его,

петрова, пуля так и не вылетела. Ремень брезентовый, потертый.

     Он направил   ствол   в небо и выпустил длинную очередь.   Конь и ухом не

повел.

     Улица курковая, улица штыковая, и пороховая и патронная...

     Он шел,   закидывая в посадку части автомата.   Неполная разборка,   курс

молодого бойца.

     Шорник, что   сбрую ладил - последователь Собакевича.   Грубо,   но сносу

нет.

     - Ну,   Сивка,   гуляй,   - он шлепнул мерина по боку. Тот охотно зарысил

вслед далеким всадникам.

     И пешком дойти можно. Сапоги казенные, больше стоптал - больше усердия

выказал. Верой и усердием все превозмочь удается.

     Всадники исчезли в жарком мареве,   не доскакав   до   горизонта.   Овраг.

Олений   лог,   как значится на старых,   дореволюционных картах.   Если правее

забрать - попадешь в деревню Староскотинное,   где гувернанткой при   барских

детях служила впоследствии известная романистка. Сестричка Бронте? Нет, те,

бедняжки, не бывали в России.

     Деревня открылась вдруг:   миновал редкий   кустарник   и   вот   она,   вся

туточки.

     Повыше, на юру - господская усадьба, а пониже - крестьянские избы.

     Жарко, должно быть, пылали.

     Он ходил среди черных плешин,   отдельные былинки не могли затянуть их,

мало времени прошло. Сорок девять лет - ничто на геологических часах.

      Даже раскатанные бревна сгорели дотла,   не оставив и щепы,   головешки.

Брось спичечный коробок в мартен - примерно, похоже.

     Петров дошел до каменного дома.

     Когда-то двухэтажный,   свысока глядевший на подлые избы,   он и получил

больше - хотя куда уж больше.   Стены - толстые,   сложенные на века, уцелели

едва выше колена, остальное смело, будто городошная бита угодила в "бабку в

окошке".

     Он прошел в сторону рассыпанных осколков дома.   Копоть горелого дерева

на   остатках   штукатурки,   прилепившейся к красным звонким кирпичам;   часть

лестничного пролета,   странно лежавшая в ста   шагах,   уже   на   склоне   юра,

ступени   покрыты   небесно-голубой лазурью - это расплавленные медные прутья

пропитали мрамор ступеней, а дожди превратили короткий блеск медного золота

в ровную, приятную глазу ярь.

     Эпицентр взрыва   -   к северу.   Петров сверился с часами.   Четырнадцать

сорок.   И шестьсот микрорентген в час.   Суммарная доза - двадцать две сотых

биологического эквивалента рентгена. Сущая безделица.

     Он вытащил   аптечку,   достал   пенал с большими желтыми таблетками.   За

маму, за папу.

     Угол дома отбрасывал тень - густую,   почти черную.   Место   наибольшего

сопротивления,   стены здесь сохранились в рост.   Невзрачное, но удобное для

привала место.

     Скромный обед,   шесть   перемен.   Карта    вин:    каберне,    виноградник

Ваду-луй-Ваде,   урожай   семьдесят   восьмого   года,   кагор Чумай восемьдесят

четвертого.

     Низкий рокот с запада,   со стороны пройденного   пути.   Два   вертолета,

зеленые,    краснозвездные,    кружили   в   небе,   вынюхивая   след.   Обещанная

войсковая часть. Правда, в штабе округа о ней никто не знает.

     Ищите, голуби, ищите.

     Он укутался камуфляжным полотнищем,   лег у стены. Послеобеденный отдых

как   причина   сокращения   сферы   влияния   Испании   на рубеже семнадцатого и

восемнадцатого веков.

     То Испания, а то - Россия.

     Вертолет шел совсем уже низко,   черная   пыль   заклубилась   над   старым

пепелищем, и летчик поспешил набрать высоту.

     Молодец.

     Петров прикрыл лицо краем полотнища.

     Как хотите,   а   соснуть   полчасика   -   первое дело.   И для пищеварения

польза неоценимая.

     Он дремал под шум винтокрылых ищеек,   они превращались в зеленых   мух,

сдуру залетевших в комнату и отчаянно кидавшихся в стороны, надеясь обрести

былое   небо,   ветер   и   навозную   кучу.   Липучки   на   вас   нет   -    широкой

желто-коричневой   ленты,   цепляемой   на шнур лампочки.   Сядет на нее муха и

приклеится всеми лапками,   сколько бы их не было -   четыре   по   Аристотелю,

шесть по школьному учебнику,   или восемь-десять-двенадцать, как докладывают

любопытные натуралисты из разных уголков нашей великой и необъятной Родины.

     Пробуждение сопровождалось воробьиной дракой из-за кусочка бутерброда,

расточительно   оставленного   на   салфетке.   Пока   двое   наскакивали друг на

друга,   появился, как обычно бывает, третий, ухватил в клюв спорный кусочек

и полетел,   стараясь удерживать равновесие,   а драчуны, объединенные жаждой

справедливости, поспешили за ним.

     Вертолеты стрекотали у горизонта, далеко. И не надоест?

     Он причесался,   прихорашиваясь,   салфеткой прошелся по   сапогам.   Нет,

адъютант    его    превосходительства    не   получится,   слишком   много   пыли,

неглаженности,   щетины на щеках.   Поле не   штаб,   не   способствует   блеску.

Обошли с победой мы полсвета,   если нужно,   повторим,   солдаты,   в путь,   в

путь, в путь...

     Он спустился с возвышенности,   порой потревоженные камешки скатывались

по   склону,   но,   встретив   неровность,   стебелек травы или другой камешек,

останавливались. Какая малость нужна, чтобы удержаться...

     Староскотинное осталось позади.

     Два часа буераков - и вот впереди новая посадка.   Зеленая.   Невысокая.

Молодая.

     Он подошел поближе.   Лет двадцать дубкам,   не больше. Деревья посажены

ровно,   рядами,   в середине - широкий проход,   утоптанный копытами. Лепешки

конского   навоза   -   старая,   двухдневная.   Питаются   кони скудно.   А с той

стороны что?

     Поле, просторное, ухоженное. Порубленный осот жух на солнце, а цепочка

полеводов,   расставленная через рядок,   шла навстречу,   пропалывая кормовую

свеклу, бурак. Тяпки, тяжелые, треугольные, поврозь взлетали и падали вниз,

подрубая сорняки и рыхля землю. Аккуратно работают, не спехом, а женщина на

краю, в красной косынке, успевает и свой рядок полоть, и замечание сделать.

Звеньевая, похоже. Три человека из семерки - мужчины. В диковинку у нас.

     Он вышел на идущую вдоль поля дорожку - неширокую,   с глубокими узкими

следами подвод.

     - Здравствуйте!

     Тяпки железными головами уткнулись в землю, спины распрямились.

     - Не признаю вас что-то,   - звеньевая уголком платка   промокнула   лоб.

Остальные   переводили взгляды - с него на звеньевую,   со звеньевой на него.

Запарились здорово.   Одежда -   то   же   "наследство   империи"   -   галифе   да

гимнастерки,   на женщинах - форменные юбки,   но все старое,   застиранное до

седины. И обувь - лапти. Оно и лучше, ноги дышат, но - непривычно.

     - Не признаю, - повторила звеньевая.

     - Мы с вами и незнакомы,   я впервые в этих местах.   В Курносовку   иду,

да, боюсь, с пути сбился. Куда прибрел, не подскажите?

     Лицо звеньевой, миг назад усталое и смущенное, закаменело.

     - Какую Курносовку? Не знаем никакой Курносовки. Идёте - и идите себе,

не мешайте трудиться,   - говор вязкий,   с   двойными   ударениями   в   длинных

словах.   Она склонилась больше прежнего,   лезвие срезало бок бурака,   и, не

дойдя рядок, звеньевая перешла на новый, а за ней и все звено.

     - То не бригадир ваш?   - Петров указал на всадника,   показавшегося   на

краю поля.

     Звеньевая обернулась, закричала с облегчением:

     - Степан Матвеевич, сюда, сюда, кормилец!

     Но всадник - будто и не слышал.

     Тяпки вновь   заклевали,   люди   быстренько-быстренько   двинулись вглубь

поля.

     - Чудаки!   - Петров пошел по прополотому рядку. Не так чисто и пололи,

на   троечку,   не больше,   даром,   что бригадир конный и при нагане.   Насчет

нагана - это интуиция. Далеко.

     Петров остановился,   повернулся.   Метров   двести   прошел,   а   бригадир

проскакал всю версту.   Преимущество коня перед офицером в закрытых позициях

любил доказывать предок, даже в учебники внес сию мудрую шахматную мысль.

     Бригадира окружили,   звеньевая   жестикулировала,    а    тот,    потрясая

револьвером (наган, наган!) убеждал ее так и растак.

     Убедил.

     Всем звеном,   женщина   в   красной   косынке   впереди,   они   потрусили к

Петрову.

     - Стой! Стой, вражина!

     Выстрелом поверх    голов    бригадир    поддержал    атакующих.    Бегущие

приободрились и, подняв тяпки, подступили к Петрову.

     - Ложись на землю, вниз лицом, - скомандовала звеньевая.

     - Вы что, перегрелись, - дыхание у всех короткое, запаленное. А бежали

- пустяк.

     - Ложись! - и, замахнувшись тяпкой, она шагнула к нему.

     - Глупая баба!   - он легко   вырвал   тяпку   из   рук   женщины,   но   тут,

загалдев,   на него насели остальные. Даже грустно. Шел человек, гулял, и на

тебе!   Гуртом налетели,   сельскохозяйственным инвентарем машут до свиста, а

угоди,   например,   в   голову:   Но хлипкий народ,   жидкий,   откуда и злость.

Ничего ведь плохого сделать   не   хотел,   разве   поучить,   чтобы   вдругорядь

вежливее были,   а они от любого удара с ног - брык! - и лежат, уткнувшись в

землю.   Последняя баба,   не сводя с него выпученных глаз,   пыталась поднять

выбитую тяпку.

     - Полно,   полно,   -   он   легонечко вытянул ее вдоль спины,   а та,   как

бумажный солдатик, завалилась на бок и затихла.

     Он наклонился. Зажмурясь, та закрыла лицо локтем.

     Ясненько.

     Он осмотрел тяпку.   Ручка гладкая, отполированная мозолями, а железо -

грубой, неряшливой ковки.

     Всадник скрылся   в   посадке,   топот   быстро   затих   за зеленой стеной.

Хорош.   Люди,   как порубленный,   землю устилают,   а бригадир, нет, кормилец

(sic!) деру. Куда?

     Мужичок, упавший неловко, тихонько зашевелился, меняя позу. Невмоготу,

раз на такой риск идет.

     Петров деликатно отвернулся.   Синдром   опоссума.   Полеводческое   звено

опоссумов.   Опоссумизация   поведения   как   реакция   адекватного   ответа   на

внешние раздражители в сельской местности   северо-восточного   нечерноземья.

УДК 615.5.006 - 666.   Берете тему,   коллега? Ученый совет через две недели,

готовьтесь к утверждению и включению в план.

     Люди лежали смирно,   не решаясь очнуться   от   глубокого   беспамятства.

Кого, интересно, боятся больше? Друг друга?

     - Столбняка    не   подхватите,   -   Петров   бросил   тяпку   и   пошел,   не

оглядываясь, по полю. Гектаров сорок полюшко.

     Второе поле - под паром.   Пахота   неглубокая.   Примечай,   примечай.   И

навозца - кот накакал.

     Зато посадки    -   регулярные,   здоровые,   сухостой   вырублен,   сучьев,

валежника нет и в помине,   подчищено.   Аккуратные   квадратики   километр   на

километр.   Рожь,   ячмень, даже гречиха - мечта горожан. Дважды Петров видел

поодаль маленькие,   по пять-семь человек,   группки,   работавшие бесконечную

полевую   работу,   при   его   появлении   на миг расправлявшиеся,   а потом еще

усерднее возобновлявшие труд. Пусть стараются.

     Полевая дорожка, серая, растрескавшаяся земля, прямая, прочерченная по

линейке,   с   крохотными царскими уклонениями,   постепенно становилась шире,

заезженнее.

     Из посадок порой долетало конское ржание,   топот.   Почетный   невидимый

эскорт. Уланы с конскими хвостами, драгуны...

     Поля кончились,   дорога   привела   в   светлую   березовую   рощу,   совсем

крохотный вертоград.

     Деревья расступились.   Вот и она - затерянная   деревенька   Гайдаровка.

Мало ли их,   заброшенных,   "неперспективных" разваливающихся,   рассыпано по

России?

     Но эта - особенная.

     Вечерело. Роща стояла выше деревни, и та была - на ладони. Три барака,

составленные   "покоем",   крохотная   пекарня,   кузница,   дальше   -   конюшня,

конторское здание, сараи...

     Карта не соврала - сделанная по спутниковым снимкам в   одной   внезапно

дружественной   стране.   А на отечественных...   Два соседних района уродливо

разбухли,   растянулись и покрыли собой третий, маленький и забытый в череде

укрупнений, разукрупнений и переименований волостей, уездов и губерний. Нет

здесь ничего. Нету-ти. Очень черная дыра.

     Жизнь не кипит.   Малолюдно,   пусто,   лишь от колодца к   бараку   сновал

человечек,   носил ведро за ведром,   выпаивая унылое строение.   Пятое ведро,

шестое... Дневальный, надо понимать. А остальные - в поле?

     Стук молотка,   зуд   пилы   доносился   с   тока.   Готовятся    к    страде,

ремонтируются.

     Наособицу, починком - беленая хата.   Большая,   высокая, а окна - что в

трамвае, одно к одному лепятся.

     Опушкой Петров шел по роще,   подбираясь ближе. Сбоку от входа вывеска.

"Школа номер один". Угадал, помнит сердце первую любовь.

     Частый легкий топот - и с крыльца сбежал мальчишка:

     - Рапортует   дежурный   по школе номер...   - но осекся,   глаза забегали

неуверенно.   Короткие штанишки   на   косой,   через   левое   плечо,   лямке,   и

серо-зеленая   майка   крайней   степени   обветшания.   Цыпки на руках матерые,

почтенные, а подошвы - в огонь и в воду!

     - Не признаешь? - Петров потер щеку. Непременно следует побриться.

     - Нет, - честно ответил мальчишка. - Вы пароль назовите.

     - На   горшке   сидит   король,   -   Петров   встал    у    колодца,    стянул

гимнастерку,   майку.   - Сперва воды полей.   Мальчишка заворожено смотрел на

мыло, крохотный овальный брусочек "Туриста".

     - Лей, не жмись!

     - Вы настоящий пароль назовите!

     - Погоди,   не   все   сразу,   -   новый   "Жиллет"   лихо   расправлялся    с

двухдневной щетиной. Вжик, вжик, уноси готовенького...

     - Вы инспектор,   дяденька? Из Большой Дирекции? - прописные буквы сами

обозначились, сумел сказать малец.

     - Нет,   не инспектор,   - Петров встряхнул станок,   помахал в   воздухе.

Нечего   сырость   в   рюкзаке   разводить.   -   И паролей я не знаю.   Зачем мне

пароли?

     - Их только шпионы не знают.   Вы засланный, да? - мальчик побледнел, а

и без того румяным не был. Метр с кепкой, ребра просвечивают, глаза щурятся

близоруко.

     - Тебе сколько лет?

     - Десять, а что?

     - Очки почему не носишь?

     - Вы точно шпион,   дяденька!   Под нашего ряженый, а сам - засланный, -

мальчишку   колотило   от волнения.   Решился на Поступок - опять же с большой

буквы. - Какие ж очки, когда война кругом!

     - Пацан, эта школа для нормальных или как?

     - Трудовая школа,   самая лучшая,   - обиделся вдруг мальчик.   - Если вы

сейчас же пароль не назовете, я Ниниванне докажу!

     Станок высох,   можно прятать.   А мыло смылилось напрочь, жесткая вода,

прожорливая.

     - Доказывай, коли доказчик. Где она, Ниниванна?

     - На школьном участке,   где же ей быть?   Так я побежал...   - угрожающе

протянул мальчик,   надеясь,   что вот-вот передумает этот дяденька, скажется

инспектором и похвалит за зоркость и бдительность.

     - Ты в каком классе учишься?

     Вопрос снял последние сомнения,   и он побежал,   сначала прытко, семеня

ногами-спичками,    а    потом,    ухватясь    за    бок,    перешел   на   шаг,   и

полупехом-полубегом скрылся в роще.

     Петров поднялся по   ступенькам.   Мокрый   блестящий   коридор,   с   ведра

свисала   тряпка,   полы   мыл пацан.   Дальше - бак с краником,   а рядом мятая

алюминиевая   кружка.   Полуприкрытая   дверь   вела   в   класс    -    три    ряда

эрисмановских парт, черная крашеная доска, глобус, несколько таблиц.

     Он вчитался. Примеры на сложение, правописание жи-ши и круговорот воды

в природе.

     Единственная чернильница   гордо   украшала   учительский    стол.    Ручка

конторская,   с пером "звездочка".   Он обмакнул ее. Чернила старые, тягучие.

Как насчет классного журнала?   Не найти.   И парты пустые,   ни учебников, ни

тетрадей. Лето, каникулы...

     Он вернулся   в   коридор.   Наверху,   в   потолке - открытый люк,   ход на

чердак, а лестницы нет. Не вводить сорванцов во искушение, в его школе было

то же. Метра три высота, не кузнечик прыгать.

     Припасенная "кошка"   зацепилась   прочно,   и   Петров,   подтягиваясь   на

руках, полез вверх по узловатому шнуру. Человек-паук, смертелен для мух.

     Да, чердачок - что глупая голова.   Пустой-пустой.   В его школе   чердак

был   забит   -   старые   тетрадки   для контрольных работ,   учительские планы,

отмененные учебники,   стенные газеты,   колченогие стулья,   творчество   юных

техников - и не перечислить. А здесь - одна пыль. Нет даже птичьего помета,

а окошечко на крышу открыто.

     Он устроился на балке. Не обсыпать потолок ненароком.

     Высокий писклявый голос доносился снаружи.

     - Одет инспектором, сразу и не отличишь, умывается с мылом!

     Петров начал привыкать к местному говору.

     Из рощи   в   окружении   двух   десятков   разновеликих   детишек,    шагала

сухонькая старушка. Учительница?

     - Ты    его    хорошо   рассмотрел,   Витя?   -   она   спрашивала   спокойно,

неторопливо, как и шла - классная дама, выгуливающая младых институток.

     - Вот словно вас, Ниниванна! Выхожу из школы, а он стоит, высматривает

и карту рисует (соврал,   малец!), меня увидел - с расспросами подкатываться

стал,   под простачка подделывается,   сколько,   мол,   лет, не хочу ли сахару

(ай, вруша!).

     - Наверное,   это   и не шпион вовсе!   - перебила Витю девочка,   видно -

первая ученица - тон больно уверенный,   непререкаемый.   - Ты ведь известный

обманщик!

     - Брехло он, - поддакнул подлиза.

     - Как   же,   не шпион!   Скажите ей,   Ниниванна!   Пароля не знает - раз,

борода растет - два, и спрашивал, в каком классе я учусь - три! Не шпион...

     - Борода и у   наших   людей   бывает,   вон,   у   Толькиного   отца,   -   не

сдавалась отличница.

     - Не спорьте,   - уняла страсти учительница. - Витя поступил правильно,

каждый должен брать с него пример. А сейчас ступайте в класс.

     Заскрипели половицы, захлопали крышки парт.

     - Тишина!   -   приказала   старушка.   Дисциплина   -    римская,    муравей

проползет - услышишь. Петров застыл на балке. Замри - умри - воскресни.

     - Витя,    Семен,    и   ты,   Валентин!   Отнесете   записку   в   правление,

вахтенному. Старшим назначаю Валентина. Ясно?

     - Ясно,   Ниниванна!   - и три пары босых ног прошлепали по   невысохшему

коридору.

     - Короткая перемена, - объявила учительница, и словно включили звук:

     - Васильчиковым   разрешили   силки   ставить   неделю,   повезло Сеньке...

Приходи вечером,   в шашечки поиграем...   Не завидуй,   из рогатки настрелять

можно - будь-будь!   - Неправда!   Я лопухи не трогал! Это Венькина сестра их

выкопала,   даром дура.   Я и заявить могу!...   Глупый!   От   детей   на   детей

заявления не принимают,   только выпорют обоих,   и все... Не, хитренькая! За

мелок перышко давай!....   Зачем Маньке лопухи   копать?   Ихняя   мамка   юрода

родила,   два куля муки получат, счастливые!... Значит, надерешь у Звездочки

из хвоста волос и принесешь.   я лесу   сплету,   рыбалка   пойдет   мировая!...

Юрода-то держат еще?...Не-а, сразу в больницу взяли, а оттуда в Москву. Там

их   в   человеков   растят...   Вечером   шли   они   с    дальнего    поля,    темь

непроглядная,   все   раньше   ушли,   а   они за старое полнормы отрабатывали и

припозднились.   Обещал кормилец встретить,   да передумал,   станет он ночами

блукать. идут, значит, и вдруг у Черной Аллеи слышат - догоняют их. Поперва

обрадовались, окликнули, кто, мол, - гул в классе затих, заслушались, - а в

ответ    плач,   жалкий-жалкий.   Хотели   было   подойти,   да   Дуняша   Моталина

догадалась спичку запалить.   Глянь,   а из кустов глаза загорелись, красные,

огромные!   Поняли   бабы   - Навьин сын их подманивает,   бросились бежать,   а

он...   - закашлялся кто-то и смолк от тумака,   - подбежит   ближе,   и   опять

плакать.   Бабы   друг   дружки   держатся,   он   и не может какую схватить.   На

счастье, разъезд навстречу попался, стрелять начали, отогнали...

     Вернулась учительница:

      - Вечерней линейки не будет.   День окончен, дети, ступайте. Завтра нам

доверена уборка главного убежища, утром по дороге каждый нарвет веник.

     - Активу задержаться, Ниниванна? - первая ученица ластилась кошечкой.

     - Нет, и ты, Таня, ступай, ступай...

     Школа опустела незаметно, расходились чинно, не по детски сдержанно.

     Петров лежал,   положив   под   голову рюкзак.   Избегайте прилива крови к

мозгам - и кошмары минуют вас стороной.   Также вредно наедаться на ночь.   И

во всякое другое время суток. Главное - хорошенько расслабиться, дать покоя

каждому мускулу,   связке,   косточке,   и миг отдыха обернется   вечностью,   а

вечные муки - мигом. Особенно в удобной кровати.

     Тяжесть шага чувствовалась и на чердаке.

     Грузнехонек новый визитер, не пацанва.

     - Что, Нина Ивановна, звали?

     Вторая часть радиопьессы.   Лежи, внимай. Передача по заявкам одинокого

радиослушателя.

     - Садитесь,   сержант.   Вынуждена побеспокоить. Мой мальчик утверждает,

что встретил какого-то незнакомца.

     - Я уже допросил его,   мальчишку,   то есть.   О возможном проникновении

нас предупредили еще ночью.   На западной окраине нашли   парашют   (ну,   этот

почище мальца заливает), а днем с парашютистом бригада Зайцевой столкнулась

(а, бригада. Думал, звено. Какая разница).

     - Его остановили?

     - Какое,   он через них,   как нож сквозь воду прошел.   С   одного   удара

калечил, обученный, гад.

     Потянуло махорочным дымком. Кто курил, оба?

     - Повезло, выходит, Вите.

     - Повезло,   - согласился сержант. - Сейчас усиленные посты выставим, а

с утра прочешем округу,   каждый листик   поднимем,   перевернем   да   на   свет

посмотрим.    Нас,    кадровых,    мало,    а    ополченцы   ночью   трусят.   Ждем

подкрепления.

     - Собак по следу пускали?

     - Нельзя.   Он дрянь специальную применяет. Собаки бесятся, проводников

грызут насмерть, не оттащишь (вот тут ты правду сказал, сержант).

     - Будете    здесь    что-нибудь   осматривать?   -   казалось,   учительница

спрашивала заданный урок.

     - Думаю,   незачем.   Силы распылять,   он   того   и   ждет.   Искать   нужно

массово,   организованно.   Конечно,   он   тут   был   - вода у колодца на земле

мыльная, и описание мальчишки совпадает с имеющимся. Возьмем.

     Снова задрожала балка.

     - Я пойду. Заявление ваше мы приобщили, мальчонку поощрят премпайком.

     - Не это главное,   -   сухо   ответила   учительница,   но   сержант   успел

покинуть класс.

     Полчаса спустя   и учительница задвигала стулом,   потом звякнул замок в

петлях.

     Опустел рассадник знаний,   можно встать,   потянуться, спуститься вниз.

Время   вечернее,   солнце   на закате.   Усталые поселяне вернулись с трудов и

вкушают плоды нив и пажитей своих.   Самое время подкрепиться. Окошки хоть и

не широкие, да уж не застрянет.

                                      4

     - Кто идет?   Кто идет,   спрашиваю?   - выставив перед   собой   винтовку,

мосинскую,   с   беспощадным трехгранным штыком,   мужичок настороженно вертел

головой. - Стрелять ведь буду!

     - Погоди стрелять!   - небрежно отвел ствол   к   земле   другой,   старший

секрета. - В кого стрелять собрался?

     - Ну... Шуршит... - неуверенно ответил первый.

     - Где шуршит?

     - В   овраге,   -   мах   руки   лукавил   градусов на тридцать.   Ополченец,

охранничек.. .

     Петров стоял у дерева, выжидая, когда очередная туча спрячет месяц.

     - Ты сегодня не дури,   забудь про   бабьи   страхи.   Человека   стережем,

ясно? Увидишь - стреляй, разве жалко, а попусту шуметь не моги, понял?

     - Понял, - уныло заметил первый. - Я вижу слабо, куриная слепота.

     - Зря не колготись,   стой смирно, - выговаривал старший. - Раскрываешь

секрет, дурак.

     Петров оставил пост далеко за спиной,   а старший,   войдя   в   раж,   все

отчитывал бедолагу. Везде одно и то же.

     В бараках тьма, окошечки смоляные. Лишь в конторе жгут керосин, густой

желтый свет нехотя выползал   из-за   занавесок.   Кумекает   правление,   бдит.

Часовые контору, как елку, обхаживают, хороводы водят.

     Он прошел   дальше,   вспоминая   примечания к аэрофотоснимкам.   Напротив

каждого объекта - вопросительный знак. Или два. Догадайся, мол, сама.

     Подземное сооружение - в левом углу карты. Квадрат А - девять. Попал.

     А ну,   как не угадал?   Блукай ночью,   шпион засланный.   Вход -   что   в

овощехранилище.   Уходящий   под   землю   спуск,   каменные   ступени,   а   дверь

железная. Вторая - потоньше, но отпирается той же отмычкой. Двойной тамбур,

очень мило. Воздух застоявшийся, сырой.

     Петров пробирался    по    подземному    залу,   водя   по   сторонам   лучом

электрического фонарика.

     Большой. Если в тесноте да обиде,   человек   на   двести.   Котлован.   Мы

рыли,    рыли,   и,   наконец,   отрыли.   Трубы,   вентиляционная   установка   на

велосипедной тяге, трехъярусные нары, скамейки, словно в летнем кинотеатре,

баки с водой,   затхлой,   давнишней.   Отхожее место,   по счастью, в простое.

Стены   кирпичом   выложены,   деревянные   стойки   подпирают   низкий   потолок.

Неграновитая   палата.   Завтра,   вернее,   уже сегодня,   придет племя младое,

незнакомое,   и благоустроит свежесорванными вениками приют последнего   дня.

Надо   до   них   и   самому   что-нибудь   сделать,   подать   пример   доблестного

освобожденного труда.

                                     5

     Предрассветная мгла   вязка и непроглядна.   Никакой мистики - закатился

месяц, а звезды что? пыль, дребезги. Горел бы какой никакой фонарь, но нет,

затлеет разве вишнево огонек вдали, знать, караульщик цигаркой затянулся, а

спустя вечность долетает: кхе, кхе! Крепкая махорка, за версту слышна, зело

вонюча.

     Петров крался тихо, осторожно. Не хватает счастья ногу подвернуть либо

в канаву свалиться.   Жмурки - хорошая игра,   но не до смерти же,   судырь ты

мой!

     Окошки правления,   что сигнал потерпевшему кораблекрушение: два желтых

и один зеленоватый, ЖЗ - 1.4х. Наверное, абажур на лампе.

     Часовой продолжал   хороводиться.   Охрана   по    периметру    из    одного

человека,   нахождение   часового   в   нужном   месте   описывается головоломным

уравнением Шредингера.   Там еще буковка смешная   есть,   но   какая   -   забыл

напрочь.   Иначе стал бы ночью по деревне бирюком шастать,   жди! Все медведи

спят, один я не сплю, все хожу, ищу... Верни, мужик, мою отрезанную лапу!

     Петров скользнул в приоткрытую дверь. Висевшая на крюке "летучая мышь"

экономно   прикрученным фитилем едва освещала спавшего за столом дежурного -

по крайней   мере,   на   красной   повязке,   косо   сидевшей   на   правой   руке,

виднелись белые буквы "журн". Журналист, разве?

     Миновав соню,   Петров   толкнул   дверь   в   кабинет.   Обивка - дерматин,

войлок выбивался из прорех. Два стола, составленные "твердо", а в кресле, в

углу   -   широком,   кожаном   с   валиками   по бокам,   - спал хозяин.   И форма

поновее, и лицо сытое, гладкое. Первое сытое лицо после Глушиц.

     - Эй,   землячок,   просыпайся!   - Петров похлопал спавшего по плечу.   -

Просыпайся, мил человек!

     - А? Что? - гладкий встрепенулся, открыл глаза и вскочил, вытягиваясь.

- Мы вас только поутру ждали. Как долетели, нормально?

     - Я не летел. Пешком пришел.

     - Как - пешком?   - капельки   гноя   скопились   в   уголках   глаз,   но   -

субординация, руки по швам.

     - Ножками. Топ-топ, - Петров пальцами изобразил шагающего человечка. -

Нет ничего лучше пеших   походов.   Знакомишься   с   родным   краем   подошвами,

подробности открываются поразительные!

     - Вы не...   не...   - гладкий напрягся,   порываясь подняться над полом,

будто поддетый сверлом бормашины за чувствительный зуб.

     - Я не,   я человек смирный, - Петров отодвинул стул от стола, поставил

напротив кресла.- Пистолет в кобуре так,   для фасона.   Посидим, покалякаем,

скучно одному ночь коротать,   а за   разговорами,   глядишь,   и   утро   скорее

наступит. Да ты садись, садись. Гостей ждем?

     Кресло и не скрипнуло - гладкий опускался осторожно, как на ежа.

     - Что урожай, богатый? Хватит на всех?

     - А-га...

     - Приятно. Надоели, понимаешь, талоны свинячьи, а валюты нет. До слез,

бывает, доходит - кушать хочется отчаянно, а - не укупишь. Авось, с урожаем

полегче станет. Так кого ждем, мил человек?

     - У... Уполномоченного.

     - На   вертолете,   небось,   прилетит?   Лимузины   сюда   не проедут.   Как

думаешь, меня захватят?

     - Нне... Не знаю...

     - Не возьмут.   Спесьевата новая власть.   Старая хоть для вида снизойти

могла, а эти... Послушай, а ты что здесь делаешь ночью-то?

     - Положено, - глаза гладкого смотрели мимо Петрова.

     - Дисциплина? Уважаю. Кроме сони в коридоре, есть еще тут кто?

     - Есть, - голос усталый, ни торжества, ни злорадства.

     Петров оглянулся.    В    дверях    Нина    Ивановна,    скромная   сельская

учительница. В ее руке пистолет "ТТ" смотрелся непомерно большим, тяжелым.

     - Вас-то, Нина Ивановна, каким ветром сюда занесло?

     - Все в правлении дежурят, по графику, чем я лучше?

     - Да,   действительно. Позвольте стул предложить, право, неудобно - два

мужика сидят, а дама...

     - Не   подходите,   -   зрачок   пистолета смотрел прямо в лицо.   Школьный

кошмар - педагогическая хунта захватила власть.

     - Странные вы какие-то.   Пришел человек,   пусть и незнакомый,   а вы   -

облавы устраиваете, шпионом обзываете.

     - Военное   время,   -   пожала   плечами   учительница.   - Разберутся.   Не

виноват - выпустят.

     - Военное время? О чем это вы?

     - Как - о чем?   - озадаченная Нина Ивановна забыла про   пистолет.   Или

притворилась, что забыла?

     - Слава Богу, с сорок пятого года у нас официальный мир. Не без урода,

но будем считать - мир.

     - Ах, мир? - учительница вновь прицелилась. - Нет войны, говорите? Нам

только кажется? И похоронки - обман? И бомбу на нас не бросали?

     - Бомбу? Какую бомбу?

     - Такую!   Атомную,   семнадцатого   июля   одна   тысяча пятьдесят второго

года,   - она подошла ближе,   глаза полыхнули желтым   огнем...   -   Два   села

исчезли, испарились, из тысячи сто выжило.

     Пора. Петров качнулся на стуле назад, упал шумно, громко, но не громче

пистолетного выстрела.   Пуля прошла выше,   годы есть годы,   а повторить   не

придется.

     Он выбил   "ТТ"   из   руки   учительницы,   выскочил   в   коридор   и,   мимо

ошеломленного дежурного - на улицу.

     Небо на востоке светлеет, но на земле - потемки.

     Он перешел на   быстрый   шаг,   позади   запоздало   хлестали   винтовочные

выстрелы,   часовому для отчета.   На сереньком фоне показались стойки ворот.

Ограда - проволока на кольях.   Отделение МТС,   машинно-тракторная   станция.

Сеялки, веялки, жатки. Пахло ржавым железом, старой прогорклой смазкой. Чу!

Бензином потянуло!

     Он подошел   ближе.   Спецмашина,   за   кабиной   -   цистерна,   массивная,

толстостенная.   Хочешь   -   ядохимикаты   разбрызгивай,   хочешь   - удобрения,

аммиак. Все можно. Исключительно практичное устройство.

     Он приоткрыл дверцу кабины.   Поедем,   нет?   Мотор завелся сразу, будто

ждал.

     Дорога тряская, не разгонишься. Он попробовал включить фары. Не вышло.

Пустяки, сейчас солнце взойдет.

     От медленной, почти наощупь, езды машина скрипела. Старушка, работящая

непраздная   старушка.   Расходится   -   удержу   не   будет.   И   солнышко краем

показалось.

     В зеркале заднего вида   -   мутном,   со   сколотым   уголком,   показались

всадники.   Погоня?   Могут и нагнать, машину в галоп не отправишь. Могут, но

не хотят,   держатся поодаль. Пять-шесть человек, не разобрать. Не стреляют,

зачем свое добро дырявить.

     Дорога повеселела, ухабы затянулись, и Петров прибавил скорости. Ходу,

ходу, сюда я больше не ездок. Бензина только на донышке.

     Дорога шла посреди поля, всадники потерялись в пыли. Начихаются вволю.

     Высокое, до свербежа зубов, дребезжание стекол перекрыл тяжелый рокот.

В груди заныло, защемило. Что за музычка?

     Он притормозил,   выглянул.   Над   полем   завис   вертолет - давешний,   с

красной звездой.   Плохо.   Шуточки кончились.   Одной рукой   удерживая   руль,

Петров   выворотил   зеркало,   пытаясь   поймать   отражение   вертолета.   Мотор

перегревался, скоро вода закипит.

     Едут и смеются, пряники жуют!

     Лесополоса приближалась,   но вертолет рос на глазах. Десять километров

и проехали, если спидометр не врет.

     Машина подъехала к проходу в посадке, и тут же полыхнуло сверху. СНРС,

самонаводящийся реактивный снаряд.

     Петров выпрыгнул из кабины сжавшись,   чтобы ничего наружу не   торчало,

но   земля   -   что   рашпиль,   я   колобок,   колобок,   рядом грохнуло,   сквозь

зажмуренные веки коротко вспыхнуло, а дальше - тьма.

                                     6

     Милостивые государи и государыни!

     Мое сегодняшнее    сообщение    целиком    и   полностью   посвящено   одной

единственной теме - судьбе проекта "Опытная Делянка".

     Немного истории.    Появление    атомного    оружия     поставило     перед

правительством нашей страны вопрос:   что будет,   когда, переждав положенный

срок,   "члены" выберутся на поверхность?   Кто и как встретит их? Сохранится

ли   иерархия   общества,   или   будет   ждать   неуправляемая   одичавшая   стая?

Согласитесь,   обидно решительным ударом сокрушить противника,   а в   награду

остатки   собственного   же народа вдруг забросают камнями,   или,   того хуже,

съедят? Стоит ли затеваться, кровь проливать?

     Сценарии теоретиков не внушали доверия взыскательным   заказчикам:   они

знали истинную цену исполнителям,   их стремлению угадать желаемый результат

и подогнать ответ. Критерием истины признан опыт, его решили поставить, так

и родилась "Опытная Делянка".

     Порожденная атомным    проектом,    она   зажила   своей,   особой   жизнью,

представляя собой секрет секретов,   знание   которого   было   знаком   доверия

исключительного, как мера наказания.

     Место подобрали   без труда - в стране практически отсутствовали,   да и

по   сей   день   отсутствуют   правдивые    карты    местности,    обладание    же

топографической    картой    расценивалось    как    тягчайшее   государственное

преступление.   Огромные площади вообще не указываются на картах,   искажения

вменялись   в   обязанности   картографов   "с   целью   введения   в   заблуждение

вероятных противников,   шпионов   и   диверсантов".   Порой   нежданную   выгоду

получал и народ - колхоз распахивал неучтенные гектары,   чем и кормился. Но

это так, к слову.

     "Опытную Делянку" наметили разбить в тогда   еще   Меньжинской   области.

Среднерусская   полоса,   плодородие   почв   и   климат близкий с Подмосковьем.

Район вокруг "Делянки" пропололи,   часть жителей по   огрнабору   вывезли   на

стройки,   другим   просто   дали паспорта и отпустили в город счастья искать,

третьих сослали,   четвертых посадили,   пятых... Предлог для выселения нашли

простой   -   великая   тройка.   То   ли   завод секретный вырастет,   то ли море

рукотворное.

     Село, особенно сороковых - пятидесятых годов - тот же   лагерь.   Работы

много,   тяжелой,   изматывающей,   дисциплина   казарменная,   выходной - слово

неизвестное,   и что происходит за двадцать -   тридцать   километров,   никого

особенно не интересует. Не до того.

     Заселили "Делянку"   простым   проверенным способом:   похватали крестьян

семьями из   московской,   тульской,   калининской   областей   -   за   анекдоты,

недоперевыполнение трудодней,   кулацкие настроения,   проживание под немцем,

да и просто так - контингент   требовался   среднестатистический   и   состоять

должен был в основном из законопослушных граждан. Объявили амнистию, лагеря

заменили коротенькой ссылкой,   не в Сибирь,   не в   Казахстан,   а   рядышком,

поблизости.   Наверное, радовались мужики, что отделались испугом - привезли

не на голое место,   а почти домой,   колхоз,   он везде колхоз.   Через месяц,

перезнакомясь и пообвыкнув,   и не могли сказать,   отличается ли новая жизнь

от старой хоть чем-нибудь.   Разве что письма к   ним   не   доходят,   так   кто

станет в своем уме писать осужденным?

     Наблюдение за    "Делянкой"   осуществлялось   как   изнутри,   штатными   и

нештатными   сотрудниками    "органов",    так    и    снаружи    -    наезжавшими

"уполномоченными"   и   прочим   начальствующим людом,   а в действительности -

кадрами проекта.

     Бомба, взорванная над "Делянкой" относилась к маломощным, порядка трех

килотонн.   В   областном "Коммунаре" появилась заметка о взрывах в интересах

народного хозяйства,   а также о смерчах и ураганах.   В селах близ делянки -

то   есть   на   удалении   тридцати   километров   кое-где повылетали стекла - и

только.

     Самой делянке повезло меньше.   Предупрежденные   воздушной   тревогой   -

время-то суровое, послевоенное, - люди попрятались по погребам - те, кто не

несли трудовую вахту на полях   страны.   Из   полутора   тысяч   уцелело   около

трехсот,   из   которых   половина   скончалась   в   первые недели после взрыва.

Наземный,   он вызвал радиоактивное заражение в эпицентре.   Людям объявили -

новая война. Страны НАТО напало на нас. Никто не удивился.

     В связи   с   военным временем срок ссылки продлевался на неопределенное

время - до победы,   ужесточили наказания.   Сверху пришла помощь, уцелевшими

больными заинтересовалось Третье управление минздрава.

     Люди не бунтовали и не дичали.   Ведомые активом (который тоже не знал,

что идет эксперимент и война не настоящая),   - они отстроились и продолжали

работать, теперь совсем уже без отдыха, без денег, без просвета - война же.

Обладание любой радиодеталью каралось по законам военного времени, общность

казарменного   быта   исключала возможность создания простейшего детекторного

приемника.   Все было   на   виду.   Изредка   завозились   газеты,   отпечатанные

специально для "Делянки".

     Изоляция "Делянки"   поддерживалась   рядом   мер.   Объявленная запретной

зоной,   окруженная постами, не знавшими, что охраняют, госдачу или ракетный

полигон,   она была оплетена информаторами. "Пасечники", "пенсионеры" жили у

исчезающих дорог и о каждом случайном путнике сообщали "чистильщикам", и те

решали   проблему - на путника нападали бандиты и,   избитый,   раздетый,   тот

поворачивал назад - если зашел недалеко.   Если далеко - не возвращался.   За

сорок    лет   удалось   отыскать   заявления   на   семьдесят   четыре   человека,

пропавших без вести,   оставшихся в архивах областной прокуратуры.   Их и   не

искали - зона была запретной, и дела автоматически передавали "куда надо".

     С годами   нравы помягчели,   и путешественников обычно поили водичкой с

добавкой дизентерийного токсина,   после   чего   путешествие   продолжалось   в

инфекционной больнице.

     Были попытки   прорыва и изнутри делянки.   На поиски беглецов бросались

местные активисты,   но все   же   прорывы   из   "делянки"   случались.   Тут   их

встречали    "пасечники",    и    человек   исчезал.   Введенная   система   общей

ответственности,   когда за беглеца   расплачивалась   вся   семья   и   бригада,

держала   крепко,   но   достоверно   известны два случая помещения в областную

психиатрическую больницу "неизвестных", в картине которых фигурировал "бред

атомной   войны".   Оба   случая закончились смертью больных "от аллергических

реакций на введение медикаментов".

     Круг посвященных в проект "Опытная Делянка" со времени не ширился,   а,

напротив,   коллапсировал.   Ненадежные   диссертанты   тем   типа "Влияние бета

излучений   на   органогенез    в    первом    триместре    беременности"    вдруг

скоропостижно   покидали   мир,   а ученые коллеги сокрушено качали головами -

"сгорел на работе".   Постоянно шла выбраковка и технических сотрудников.   О

существовании "Опытной Делянки" знало первое лицо государства,   первое лицо

государства в государстве и   около   дюжины   непосредственных   исполнителей.

Остальные,    задействованные   в   проекте   -   охрана   периметра,   снабженцы,

транспортники и прочая,   знали, что служат на сверхсекретном объекте, но на

каком - лучше и не думать, полезнее для здоровья.

     "Делянка" жила скромно и незаметно, не ведая, что решает вопрос - быть

или не быть атомной войне.

     На удивление быстро стабилизировалась численность населения -   высокая

смертность   компенсировалась   бурной рождаемостью.   Выросло новое,   военное

поколение,   для   которого    вся    вселенная    ограничивалась    деревней    и

прилегающими полями.

     Деидеологизация свершилась   незаметно.   Власть сосредоточилась в руках

"правления"   -   административной   головки   колхоза.   После   взрыва    состав

правления   изменился   полностью   -   прежнее руководство растерялось в хаосе

первых часов,   и пришли новые люди.   Выращенного на полях едва   хватало   на

относительно   сытую   жизнь   правления   и полуголодную всех остальных,   ведь

большую часть   отдавали   "на   победу".   Правление   не   разбухало,   зубы   не

тупились. Центр не вмешивался, а ограничивался наблюдением, изредка снабжая

деревню спичками, керосином, железом - аналог госрезерва. Неугодных, бойких

правление "призывало в армию" с последующей похоронкой семье.

     Внезапная, внеплановая     смена    руководства    страны    торпедировала

программу   "Опытная   Делянка".   Опасаясь,   обоснованно   или    нет,    нового

Нюрнберга, посвященные не передали сменщикам тайну "Делянки". Нет программы

- нет и финансирования.   И   новый   финансовый   год   не   припас   денежек   ни

пасечникам,   ни   чистильщикам.   Отсутствие   периметра привело бы к открытию

"черной дыры",   а деревня - не Лыковская заимка. Поэтому посвященные решили

приступить    к    эвакуации    "Делянки".    Под    эвакуацией   подразумевалось

исчезновение деревни, прежде всего, ее обитателей.

     Откуда наша организация узнала о проекте? Первая ниточка потянулась от

санитара психиатрической больницы - беглец их "Делянки" убедил его, да так,

что санитар молчал все эти годы,   благодаря чему сумел уцелеть   и   сообщить

нам     о    существовании    деревенской    Хиросимы.    Финансовые    проверки,

аэрофотосъемки...   В конце концов,   мы вышли на одного из посвященных.   Тот

выдал нам то,   что знал, и предупредил, что любой прорыв периметра приведет

к "эвакуации" населения в считанные минуты.

     Единственное, на что можно было надеяться - это то,   что один   человек

не   вызовет   переполоха   -   его   примут   за случайного бродягу и предпочтут

завернуть, остановить или убить. Поэтому перед отрядом вторжения был послан

один   разъединственный   человек   с одной целью - собрать сведения и отвлечь

внимание на себя.

     Пожалуйста, вопросы. Результаты эксперимента? Ну, судя по тому, что мы

с   вами выросли и живем,   а не взлетели со спокойной улыбкой в стратосферу,

как обещал поэт,   руководство   посчитало,   что   опыт   "Делянки"   не   больно

обнадеживает.   На   Западе?   Не   знаю,   мы   и свою-то делянку едва отыскали.

Хотя...   Помните Гайану,   массовую смерть поселенцев   -   "сектантов"   после

того,    как    туда    вылетела    правительственная   комиссия?   Боюсь,   нашим

"деляночникам" готовят то же.

     Господа, господа, конференция еще не закончилась. Куда же вы?

      Чудно -    почтенная    публика    на    глазах    съежилась,    уменьшилась

многократно,    превращаясь    в   райские   создания   -   тропических   бабочек,

калейдоскопом   кружащих   по   залу,   и   ярких   трепетных   колибри.    А    сам

конференц-зал,   серый   и   скучный,   обернулся оранжереей - душной,   жаркой,

бабочки порхали с цветка на цветок,   сухо потрескивая огромными крыльями   -

веерами. Забавно, была пресс-конференция, и вдруг оранжерея. Ни орхидей, ни

роз -   одна   герань   с   приторным   назойливым   запахом.   Мещанским   цветком

считается.   Почему мещанским,   а не купеческим или,   скажем,   пролетарским,

молчит наука.

     Над цветами   неподвижно   зависли    колибри,    крохотные    длинноклювые

птички-щебетуньи.   Бабочек больше,   они крупнее,   жестче,   и терпеть птичье

соседство явно не   собирались.   Налетели   дружно,   разом,   и   пошла-поехала

разноцветная   ярмарочная карусель - бочки,   иммельманы,   мертвые петли.   На

руку капнуло.   Не дождь,   кровь,   алая птичья   кровь   и   тут   же   -   брызги

бесцветной жгучей жидкости, лимфа бабочек. Ай, рай, раек. Пора выбираться -

если еще не поздно. Делай - раз! Делай - два! Делай...

                                     7

     Петров открыл    глаза.    Песком    запорошило,   пылью?   слезы   катились

беспрерывно, дешевые луковые слезы.

     Он пошевелился - сначала одной ногой,   другой,   затем руками.   Цел, ни

переломов, ни ушибов. Упал, как учили.

     Осторожно подтянув   ноги   к   животу,   он встал на четвереньки.   Верный

Джульбарс снова в строю.

     Часы на левой руке,   что витрины магазина после погрома   -   разбиты   и

пусты.   Ладно,   плюс-минус   неучтенный   рентген...   Удачно,   что   на сук не

напоролся,   собирай   потом   кишки.   Влетел   в   кусты,   как   братец   Кролик,

отлежался   -   и   будет.   Сколько пролежал?   Судя по солнцу - полчасика,   не

дольше. И пресс-конференцию дать успел, и в раю побывать...

     Он выпрямился, раздвинул ветки руками.

     Машина догорала.   Дым занявшейся резины,   черный, тяжелый, сплетался с

белесым паром, бившим из развороченной цистерны.

     Вскипело варево    в    напалмовом    пламени.    Грязное   пахучее   облако

поднималось    к    небесам.     Выпадет     где-нибудь     дождичком,     пойдут

грибы-гробовики, успевай рвать да хоронить.

     Повезло, ветер тянет прочь, иначе и не очнуться.

     Он чихнул - раз,   другой. Ветер ветром, а толика газа досталась, вон и

руки в зудящих пятнах, и лицо чешется.

     Вокруг ни   вертолетов,   ни   всадников   Кому    охота    травиться    ради

сомнительного удовольствия констатации факта смерти некоего Петрова,   пусть

даже и шпиона. Не до того. Близится эвакуация, час "Ч".

     Он пошел назад,   к деревне,   на ходу разрывая   вытащенный   из   кармана

индпакет, промокая бинтом веки, лицо, руки. Газ не сало, потер - и отстало.

     Он возвращался полем,   той же дорогой, которой и выбирался из деревни.

Казалось,   ехал долго,   вечность,   а ногами за   два   часа   одолел.   Никаких

полеводов, никаких ополченцев. Оставаться колоскам в большом колхозном поле

неубранными.

     Короткая колонна   двигалась   от   бараков   к   убежищу   -   все   в   серых

плащ-накидках, на лицах - противогазные маски с хоботами, уходящими в сумки

на боках.

     - Левой,   левой,   раз,   два, три! - покрикивал мельтешивший на обочине

распорядитель.   Командовал   он   не   в такт,   но колонна шла и шла себе,   не

слушая вожатого.

     В этот радостный день   улицы   стали   шире   от   проходящих   праздничных

колонн, украшенных знаменами и транспарантами.

     Петров заморгал, сгоняя неиссякающие слезы. Тем, в противогазах, видно

куда хуже, но идут...

     Он стоял в кустарнике,   у   посадки,   листья,   касаясь   кожи,   стрекали

крапивой.

     Нечего на листья пенять.

     За колонной вольно, свободно двигалась группка, человек десять. Отсюда

видно - крепкие,   ветер не свалит.   Правление.   Выпадала одна   учительница:

сухонькая,   прямая,   она   держалась   в сторонке,   не сливаясь с руководящей

массой,   и все тянулась к колонне,   замыкали которую ее   воспитанники,   мал

мала меньше.

     Белая ворона. Летучая мышь.

     У входа   в   убежище   колонна   остановилась   -   раз,   два!   -   и четко,

сноровисто,   перестраиваясь в цепочку по одному,   заструились внутрь   серые

фигурки, уходя под землю.

     Закрылась дверь   за последним - железо лязгнуло о железо.   Кучкующееся

правление заторопилось дальше.   Второй бункер.   Ай,   ай,   как можно было не

заметить?   Ночь,   темно,   страшно   -   отговорки   для   новичков.   Пораскинув

мозгами,   любой поймет,   что негоже   отсиживаться   вместе   руководителям   и

руководимым. Да и поглубже убежище правления, наверное, поуютнее.

     Учительница рассталась   с   группой   у самого входа.   Двое протянули ей

руки,   но та покачала головой - протестующе,   и   в   то   же   время   властно.

Трогательно   -   возвращение   педагога   к   ученикам за миг до начала атомной

бомбардировки.

     И, небесным слоником, у горизонта вынырнул пузатый вертолет в лишайных

пятнах камуфляжа.

     Нина Ивановна,   не добежав до убежища, упала, прикрыв голову руками, а

ветер бесстыже пытался задрать неширокую, защитного цвета юбку.

     Наши летят, наши.

     Деревья закачались,   сорванные   листья   воробьями   порхнули   прочь    -

вертолет   опускался у края поля и воздух,   гонимый винтом,   поднимал пыль и

сор.

     Земля дрогнула прежде,   чем вертолет коснулся поверхности.   Беззвучно,

неслышно    за   рокотом   мотора,   просела   она   широкой   округлой   каверной.

Наступил-таки слоник одной ножкой аккурат на правленческий бункер.

     Простите. Недошпионил.

     Попрыгали, покатились и стали кольцом вокруг борта   семеро   из   одного

стручка. Не семеро, тридцать, бравый полевой отряд Ночной Стражи.

     Петров выбрался из кустов и, стараясь не смотреть на усеянные пузырями

руки,   побрел к вертолету.   Запоздало,   но оттого особенно   зло   отозвалось

ушибленное бедро,   но он не позволил щадиться,   хромать. Позже, когда будет

теплая ванна,   постелька,   телевизор, набитый умными, уверенными людьми, не

грех и расслабиться, надеть шлепанцы и сесть в кресло у шахматного столика,

на   котором   стоит   -   дожидается   позиция   партии   с   Ковалевым,   открытое

первенство России по переписке. Лучше всего двинуть пешечку на а четыре.

     Майор выбежал навстречу:

     - Виктор Платонович, вы... - и осекся.

     - Хорош, правда, - тот усмехнулся, и пузырек в углу рта лопнул, пустив

кровавую дорожку по подбородку.   - Посылайте отряд к большому убежищу, люди

там, внизу.

     - Люди?

     - Все население "Делянки". Почти все.

     С тихим   шорохом обваливались края каверны,   едкий дым слабо курился в

наступившем штиле.

     Параллельная цепь.   Правленцы думали,   что включают вентиляцию,   а   на

деле - самоликвидировались.   Должны были рвануть оба убежища,   но в большом

бункере ночью шпион потрудился. Шелудивый хвастун.

     - Семененко!   - позвал майор,   но доктор   и   сам   спешил,   серебристый

чемоданчик в его руке сулил облегчение и благость.

     - Сейчас,   сейчас,   Виктор Платонович,   - крышка щелкнула, откинулась,

врач замер над открывшимся богатством.

     - Что это там горит? - майор кивнул вдаль. - Летели, видели.

     - Вещественные доказательства.   Автоцистерна с   люизитом.   Думаю,   для

страховки хотели закачать в убежище, если что не сработает.

     Солдаты выбили дверь бункера и нырнули вниз. Разберутся.

     - Сначала   глаза,   -   врач   закапал из флакона с пипеткой-насадкой.   -

Пусть как следует промоет.

     Петров дернул головой. Жжение только усилилось.

     - Все,   все,   Виктор Платонович,   больше не буду,   - пена   из   другого

баллончика облепила руки,   лицо, врач водил у шеи. Кондитером ему работать,

торты к юбилеям украшать.

     Петров расставил руки в стороны,   глядя,   как   падают   наземь   ошметки

медовой пены.

     - Смените одежду, - скомандовал врач.

     - Она   защитная,   пропитанная от газа,   - но сменил.   Долго ли умеючи?

Пять минут с помощью врача, включая белье.

     Люди поднимались на поверхность и,   ослепленные солнцем,   сбивались   в

беспомощную    толпу,    рыхлую,    аморфную.    Дети    ожили   быстрее   других,

настороженно-любопытно поглядывали на странно не злых солдат.

     - Сейчас   мы   для   них   -   захватчики,   чужаки,   -   вернувшийся   майор

озабоченно   смотрел   на часы.   - К полудню автоколонна подоспеет.   А пока -

накормим людей. Желудок, он лучше всего убеждает, кто друг, а кто враг.

     Из выгруженных ящиков   рослый   старшина   доставал   пакеты   и   раздавал

робевшим   людям.   Дети   и   тут   побойчее   - бережно снята золоченая фольга,

надкушена первая шоколадка. Приспособятся.

     - Пайки, чай, гуманитарные? Бундесвер?

     - Что?   - майор озадаченно взглянул на Петрова,   потом   рассмеялся.   -

Действительно, импорт. Дали маху. Ничего, пусть привыкают.

     Учительница поднялась   из ложбинки,   отряхнулась машинально от пыли и,

отрешенно глядя перед собой, неуверенно приблизилась к остальным.

     - Нина Ивановна!   Нина Ивановна, вам сюда! - позвал Петров. Не узнала,

конечно - в пене, в новой одежде, но - подчинилась. Горе побежденным.

     - Позвольте   представить   -   майор   Российской армии,   командир отряда

Глушков - учитель...

     - Власовцы, - перебила учительница, закусив губу. Держит марку.

     - Зачем же сразу ярлыки навешивать,   Нина   Ивановна?   Непедагогично   и

давно   осуждено.   Вашего   звания,   правда,   не знаю,   думаю,   не ниже.   Или

сохранили на "Делянке" и спецзвания?

     - Не понимаю,   - устало отозвалась учительница. Срослась, сроднилась с

ролью.

     Майор настороженно смотрел на Петрова.

     - Глаза   вас   выдают.   Глаза.   Вы   ведь из зачинателей "Делянки",   еще

бериевского призыва, не так ли?

     - О чем вы?

     - Любой окулист скажет,   что у вас искусственный   хрусталик   в   глазу,

федоровский.

     - Что? - майор подобрался, напрягся.

     - Катаракта   развилась.   Возраст,   радиация,   пришлось   отлучиться   от

подопечных,   оперироваться. Сейчас незаметно, а ночью, при лампе нет-нет, а

и сверкнет глазами, дух захватывает.

     Учительница дернулась, но майор успел:

     - Ампула в воротнике? А мы ее ножичком срежем, чик - и нет!

     Хватит, пора и честь знать.

     Петров сел   в тень вертолета,   стараясь не слышать,   как рвется из рук

дюжих спецназовцев   учительница.   Забыв   про   шоколад,   жались   к   взрослым

ребятишки,   а те, стараясь не смотреть в сторону вертолета, давясь, глотали

вдруг ставшие поперек куски.   Ничего,   скоро запросите головой выдать   -   и

Нину Ивановну, и других... Хотя... Кто знает.

     Подошел врач,   бросил пустой шприц в землю, и тот закачался на толстой

игле.

     - Пять кубиков реланиума. Едва угомонилось. Как вы?

     - Терпимо, - пробормотал Петров.

     - Ничего,   до свадьбы заживет, - врач запнулся, побледнел. - Извините,

глупость сморозил.

     Петров не шевелился.

     Замереть, не думать,   не чувствовать.   И тогда,   есть надежда, придет,

наконец, чистый, спокойный сон.