Василий Шукшин. Позови меня в даль светлую...
--------------------------------------------------------------- © Copyright Василий Шукшин Подготовка электронного текста: библиотека Александра Снежинского --------------------------------------------------------------- В небольшом русском городке, где-то на окраине, где дальше -- за пустырем -- виден уже и лес и не дымят трубы, в аккуратном домике из трех комнат жила женщина. Звали женщину красиво -- Агриппина, Агриппина Игнатьевна Веселова, попросту -- Груша. Было ей тридцать четыре года, и были у нее сын Витька двенадцати лет да брат Николай Игнатьевич, главный бухгалтер пригородного совхоза, да где-то был муж... С мужем они разошлись три года назад: тот взял в подруги... бутылку, и та подруга белоголовая завлекла его куда-то далеко, даже и не слышно было, где он. Брат Николай приезжал по воскресеньям к сестре и племяннику, старался как-нибудь им помочь, продукты привозил, деньжонок иногда. И один раз, в воскресенье, приехал он с важным каким-то делом... Но пока дело это не выкладывал, а как обычно они с Витькиной матерью воспитывали Витьку. -- Ну сладу нет -- не слушается, и все, -- жаловалась мать. -- Совсем парень выпрягся... -- Что же это ты, Витька? -- гудел большой дядя Николай, постукивая толстыми прокуренными пальцами по клеенке. -- Не годится так, не годится. А что же дальше-то будет, если ты уже счас... черт-те чего вытворяешь? Ведь матери-то одной трудно с тобой, как ты это не поймешь!.. -- Ни дьявола не понимает! На днях чего удумал: взял да соседской свинье глаз выбил... -- Глаз? -- удивился дядя Николай. -- Но! Ветеринар, сосед-то... ладно, мужик добрый -- не пошел никуда жаловаться. А то было бы дело! -- Зачем же ты ей глаз-то выбил? -- спросил дядя. Лобастый Витька сидел тут же, за столом, делал вид, что усердно читает книгу. Молчал. -- Витьк! -- Ну? -- Зачем глаз-то свинье выбил? -- Я нечаянно, -- буркнул Витька. -- "Нечаянно"! -- воскликнула мать. -- Знаю я, как нечаянно... Нечаянно. -- И повернулась к брату -- рассказать: -- Я его все в пример ставлю, ветеринара-то: выучился человек, теперь живет-поживает, в доме-то только живой воды, наверно, нет... Бери, мол, пример -- приглядывайся. А он его и невзлюбил... -- При чем же тут животное, если тебе человек не поглянулся? Витьк! -- Ну? -- Разве можно такие вещи делать?! Ты что, живодер, что ли? Витька молчал. -- Папа родимый -- набычится, и не сдвинешь с места, -- заключил дядя Николай. Помолчал. Спросил сестру: -- Где он счас? Не слышно? -- "Где"! -- горько воскликнула мать. -- У него дорог много, и все -- веселые. -- Алименты-то шлет? -- Шлет. -- Эх, Витька, Витька... -- вздохнул дядя Николай. -- Что ж ты так живешь-то? А? Витька молчал. -- Витьк! -- Ну? -- Чего молчишь? -- Я читаю. -- Что ты мне очки втираешь! -- осердился дядя Николай. -- Читает он!.. -- Потянулся, взял у Витьки книгу. -- Что ты читаешь? То ж -- задачник! Кто же так задачник читает... как художественную литературу. Менделеев мне нашелся! -- Вот так он меня все время обманывает, -- сказала мать. -- Спросишь: Витька, выучил уроки? Выучил! А где выучил, где выучил -- ничего не выучил, одна улица на уме... -- Ты эту улицу брось, Витька, -- резонно стал убеждать дядя Николай. -- Она до добра не доведет. Хватишься потом, да поздно будет. Вот он, близко будет, локоть-то, да не укусишь. Улица от тебя не убежит, а время уйдет, не воротишь. Ты лучше возьми да уроки хорошенько выучи, чем... глаза-то свиньям вышибать. Чем выбил-то, камнем, что ли? Витька водил пальцем по синим клеточкам клеенки. На вопрос только неопределенно поморщился и пожал плечами. Дядя помолчал и спросил совсем другим тоном -- мирно, несколько удивленно: -- Так что, здесь тоже свиней держут? -- Держут, -- откликнулась мать. -- А чего? Мужик-то в доме, так и держут. Зато всю зиму без горюшка -- с мясом. Мужик-то есть, чего не держать? -- Витька, -- повернулся дядя к Витьке, -- иди учи уроки в ту комнату, мне надо с матерью поговорить. Витька незаметно с облегчением вздохнул и ушел в другую комнату. Накачка кончилась. -- Я вот о чем с тобой, -- заговорил Николай негромко. И посмотрел на часы. -- Помнишь, я тебе говорил про мужика-то? -- Ну, помню. -- Это... видал я его в пятницу, говорил с ним... Груша насторожилась. Заинтересовалась. -- Ну? -- Он придет сегодня... -- Николай опять глянул на часы, -- через десять минут. -- Батюшки! -- испугалась Груша. -- Чего же ты молчишь-то сидишь? Надо же хоть маленько прибраться, что ли?.. -- А что у тебя?.. Нормально и так... Груша вскочила было, но оглянула комнату и села опять. -- Так ты расскажи про него... Что хоть за человек-то? Ты откуда его знаешь-то? -- Учился с ним на курсах бухгалтеров вместе... -- Так это когда было-то! -- Давненько. А тут встретил его: я в банк приехал, и он туда же пришел. Ну, разговорились... Ну -- как, мол, живешь? То-се... Одинокий он счас -- разошлись тоже, двое детей было... -- А чего разошлись-то? -- Пил тоже... -- Вот те на! Так это что же мне, шило на мыло менять? -- Да погоди ты! Пил, счас не пьет -- лечился, что ли, или так бросил, не спрашивал. Но твердо знаю, что счас не пьет. Хороший мужик. Я рассказал про тебя: вот, есть, мол, сестра -- одинокая тоже, парнишка в пятом классе... Приду, говорит. Посмотри, может, что и выйдет у вас. Чего же одна будешь с этих лет... Через приоткрытую дверь в горницу Витька слышал весь разгр. Навострил уши. -- Страшно, Коля, -- говорила мать. -- С одним всадилась до ушей... Но тогда хоть молодая была -- простительно, а теперь-то -- это уж глупость будет несусветная. Сама себя исклянешь... -- А не торопись, никто тебя силком не гонит, -- отвечал на это Николай. -- Присмотрись сперва... Да и он, думаю, тоже не кинется сломя голову. Алименты только с него здоровые дерут... -- Да это-то... черт бы его бей, с алиментами, они все нынче с алиментами. И я-то ведь не девка. Был бы человек хороший. Не зряшный какой... -- Да нет, он так-то ничего вроде. Вон он идет! Особо не суетись -- тоже не в поле обсевок. Но и... это... не строй из себя... Нормально, как всегда... -- Да уж как-нибудь сумею. А семья-то его где, здесь живет? Николай не успел ответить. В дверь снаружи постучали. -- Ну? -- кивком показал на дверь Николай -- откликнись, мол. Груша чего-то растерялась... Помолчали и вместе сказали: -- Да! -- Войдите! Вошел носатый, серьезный, преуспевающий на вид человек лет этак сорока трех -- сорока пяти. В добром, сталистого цвета плаще, при шляпе и при большом желтом портфеле. Маленькими глазками сразу с любопытством воткнулся в женщину... Но смотрел ровно столько, сколько позволило первое приличие. -- Ну вот, не заблудился, -- сказал он. -- Здравствуйте. Николай поднялся ему навстречу. Поздоровались за руку. -- Сестра моя... Груша -- знакомьтесь, -- представил Николай. Груша, по-молодому еще стройная, ладная, тоже поднялась, подала руку. -- Владимир Николаевич, -- назвался гость. -- Груша. -- Груша -- это... Графена? -- Агриппина, -- сказал Николай. -- Это родители наши верующие были, ну, крестили, конечно... Хорошо, я под Миколу-Угодника угодил, а то был бы тоже какой-нибудь... Евлампий. -- Николай мелко, насильственно посмеялся. -- У нас был в деревне один Евлампий... -- Он потом переменил имя, -- сказала Груша. -- Да, потом, правда, променял на... забыл, кто он стал-то? -- Владр. -- Тезки, значит. -- Владимир Николаевич тоже искусственно посмеялся. -- Садитесь, -- пригласила Груша. -- Спасибо. Я бы разделся... -- О Господи! -- спохватилась Груша. И покраснела. -- Раздевайтесь, пожалуйста! Она была еще хороша, Груша. Особенно заметно стало это, когда она суетилась и на тугие скулки ее набежал румянец, и глаза, широко расставленные, простодушно, искренне засмеялись. Владимир Николаевич опять ненароком прицелился к ней мелким, острым взглядом. -- Витька! -- громко позвал дядя Коля. -- Иди-ка сюда. Вошел Витька. -- Познакомься с... дядей Володей, -- сказал дядя Коля. Витька стоял и смотрел на носатого дядю Володю. -- Ну, герой!.. -- добренько сказал дядя Володя. И поискал в карманах у себя... -- На-ка -- пиратом будешь. -- Подал простенький пистолетишко, который даже и без пистонов был, а просто -- чакал. Витька не мог сдержать снисходительную ухмылку. Чакнул пару раз... -- Это -- для первачей только. Матери стало неловко, что сын у нее такой неблагодарный. Она опять покраснела. -- Ну, Витька!.. -- сказала она. И засмеялась, и опять доверчиво и ясно засмеялись ее глаза. -- Ну, дядя Володя тебя еще не видел, не знал, что ты такой большой, -- пришел на выручку дядя Коля. -- В следующий раз принесет... А что тебе, пушку, что ли, надо?! Какой! -- Садитесь, Владимир Николаевич, -- пригласила мать. Владимир Николаевич прихватил портфель и прошел с ним к столу. Присел, портфель поставил возле ног. -- Тепло как на улице-то; -- сказал он. -- Все же -- сентябрь месяц, должно уже чувствоваться... -- Ну что, Витька? -- спросил дядя Коля. -- Небось на улицу лыжи навострил? Ну, иди, иди, а то там дружки твои заждались. Витька вопросительно глянул на мать. -- Иди, поиграй, -- разрешила мать. Витька ушел. Дружков у Витьки было несколько. Но самый задушевный, самый верный и умный, кому Витька подражал во всем почти, был Юрка, девятиклассник, квартирант старика Наума Евстигнеича, что жил по той же улице, через три дома. У Юрки нелегкое положение. Отца у него нет, погиб на лесоповале, одна мать, а у матери, кроме Юрки, еще трое на руках -- мал мала меньше. Мать живет в небольшой деревне, в сорока километрах отсюда, там вот нет десятилетки. Мать бьется из последних сил, хочет, чтоб Юрка окончил десятилетку. Юрка и сам хочет окончить школу. Больше того, он мечтает потом поступить в институт. В медицинский. Единственный, перед кем Витьке совестно, что он плохо учится, -- это Юрка. Огромный старик Наум Евстигнеич хворал с похмелья. Лежал на печке, стонал. Раз в месяц -- с пенсии -- старик аккуратно напивался. И после этого дня по два лежал в лежку. -- Как черти копытьями толкут! -- слабо удивлялся старик на печке. -- О! О! Что делают!.. Юрка учил уроки. -- Кончаюсь, Юрка, -- возвестил старик. -- Все. -- Не надо было напиваться, -- жестко сказал Юрка; старик мешал ему. -- Молодой ишо рассуждать про это -- надо, не надо. Шибко уж много вы нынче знаете! Юрка ниже нагнулся к книге. -- А что же мне делать, если не выпить? -- Старику охота поговорить: все, может, полегче будет. -- Все ученые стали! -- Старик всерьез недолюбливает Юрку за его страсть к учению. У него свои дети все выучились и разъехались по белому свету; старик остался один и винит в этом только учение. -- В собаку кинь -- в ученого попадешь. Юрка молчит. Шевелит губами. Вошел Витька. -- Здорово, Витька! -- сказал старик. -- Хвораю. -- Опять? -- спросил Витька. -- Вон дружок твой ругает, что выпил... Должен же я хоть раз в месяц отметиться. -- Зачем? -- спросил Юрка, откинувшись на спинку стула и подмигнув Витьке на старика. -- Зачем напиваться-то? -- Что я, не человек, что ли? -- Хм... -- Юрка качнул головой. -- Рассуждения, как при крепостном праве. Это тогда считалось, что человек должен обязательно пить. -- А ты откуда знаешь про крепостное время-то? -- Старик смотрит сверху страдальчески и снисходительно. -- Откуда ты знаешь-то? Тебе всего-то от горшка два вершка, а сидит, рассуждает... Юрка скосоротился и безнадежно махнул рукой. Витька подсел к нему. -- Как дела? -- спросил Юрка негромко. -- Ничего! -- Все знают! -- разошелся старик. -- Все на свете знают. А чего человек с похмелья хворает, это вы знаете, товарищи ученые? "Ученые" переглянулись... -- Отравление организма, -- отчеканил Юрка. -- Отравление сивушным маслом. -- Где масло? В водке? -- Так точно, ваше благородие! -- Юрка с Витькой хихикнули. -- Доучились! -- Старик доволен, что поймал зеленых на явной глупости. -- А сыра там нет случаем? Хэх, елки-палки!.. -- Хочешь, я тебе формулу покажу? -- вскочил Юрка. -- Сейчас я тебе наглядно докажу... На! Вот она, формулка... -- Пошел ты со своей формулой! О-ох, опять накатило... О, что делается! -- Ну, похмелись уж тогда, чего мучиться-то? Старик никак не реагирует на это предложение. Витька заговорщически наклонился близко к другу и сказал тихо: -- Денег жалко. На похмелку-то. Юрка согласно кивнул головой: знаю, мол. -- Я тебе сала маленько принес. В сенцах оставил. -- Дядька приехал? Витька кивнул. -- Еще какой-то гусь пришел -- к маме. Володя какой-то. -- Зачем? Витька пожал плечами. -- Сватать, что ли... Он прямо не говорит. Пистолет вот подарил. -- Ну-ка? Ой, ну и пистолет! -- Он думал, я еще маленький. -- Витька, отец-то пишет? -- спросил старик. -- Где он счас? -- Не знаю, -- неохотно сказал Витька. -- Помогает вот он вам? -- Не знаю. Помогает. -- Носит нынче людей по белому свету... -- сказал старик. -- И моих где-то черт носит. Вот оно, ученье-то! -- Радоваться надо, что дети выучились, а он... ворчит, -- заметил Юрка. Старик приподнялся на локте. -- Сколько тебе лет учиться до хирурга? -- Шестнадцать. Десять плюс шесть в медицинском институте. -- Так, -- зловеще гнул старик. -- А сколько ты будешь получать? -- Не в этом дело... -- Нет, сколько? -- Я не интересуюсь зарплатой. -- А-а -- завилял? Зарплатой не интересуется... Видали ухаря? Витька, дай ему там подзатыльник, хвастунишке. Зарплатой они не интересуются!.. Только старикам шиш высылают. -- Что, у тебя денег, что ль, нету? -- Есть. Не про вашу честь. -- Ну и вот. -- Я тебе про другое толкую: на кой шут жилы-то из себя тянуть столько лет? Иди вон на шофера выучись да работай. Они вон по сколь зашибают. Да ишо приворовывают: где лесишко кому подкинет, где угля -- деньги. И матери бы помог. У ей ведь трое на руках... Шутка в деле! Кажилится на тебя, кажилится, а ты потом -- хвост трубой и завьесся в большой город. -- Не твое дело. -- Знамо, не мое. Я чужой человек, плотишь мне пять рублей -- живи на здоровье. Мне матерю твою жалко. Легко, думаешь, ей одной с вами?.. -- Проживем! -- резко сказал Юрка. -- Никому до этого... Нечего! Жили и проживем. -- Сбили вас с толку этим ученьем -- вот и мотаетесь по белому свету. Ты ишо кто? -- сосунок, а уж по квартирам сшиваешься. Дома родного не знаешь. -- Если дома нет десятилетки, что я теперь? -- Во-от! "Десятилетки", "пятилетки"... Жили раньше без всякого ученья -- ничо, Бог миловал: без хлебушка не сидели. -- У вас только одно на уме -- "раньше"! -- А то... ирапла-анов наделали -- дерьма-то. -- А тебе больше глянется на телеге? -- А чем плохо на телеге? На телеге-то я если поехал, то хоть знаю: худо-бедно -- доеду. А ты навернесся с этого своего ираплана -- костей не соберут. Юрка махнул рукой. -- Витька, спорь с ним, если охота. Мне надо учить. -- А космос? -- значительно спросил Витька старика. -- Что "космос"? -- Космос. Куда наши космонавты летают... -- Летают, -- поправил Юрка. -- Летают, -- поправился Витька. -- Гагарин-то? -- Не один Гагарин. Много уже. -- А чего они туда летают? Ну и что, что летают? Что толку-то? -- Во дает! -- воскликнул Юрка, опять откинувшись на спинку стула. -- Понял? -- сказал Витька. -- А что, им лучше на печке лежать? -- Чего вы привязались с этой печкой? -- обиделся старик. -- Доживите до моих годов, тогда вякайте. Только сперва доживите. -- Я же не в обиду тебе говорю, -- продолжал Витька. -- Но спрашивать, зачем люди в космос летают, -- это, я тебе доложу... -- Доложи, сделай милость. Доложи старику. Я, видишь, не спрашиваю, зачем ты, паршивец, ко мне в сад лазишь -- знаю потому что, а в космос -- не знаю, доложи, сделай милость. Витька великодушно пропустил мимо ушей замечание про сад. -- Ну, во-первых: основание космоса -- это... надо. Придет время, люди совсем сядут на Луну. А еще придет время -- долетят до Венеры, так? А на Венере, может, тоже люди живут... -- На Марсе, -- поправил Юрка. -- Ну, на Марсе. Разве ж не интересно глянуть на их? -- Они такие же, как мы? Витька оглянулся на Юрку... Юрка пожал плечами. -- Этого я точно не знаю, -- честно сказал Витька. -- Может, маленько пострашней, потому что там атмосфера не такая -- больше давит. -- Ишо драться кинутся, -- сказал старик. -- За что? -- Ну, скажут: зачем прилетели? -- Старик явно заинтересовался Витькиным рассказом. -- Незваный гость хуже татарина. -- Не кинутся. Они тоже обрадуются. -- Еще неизвестно, кто из нас умнее, -- включился в разговор Юрка. -- Может, они. Тогда мы у них будем учиться. А потом, когда техника разовьется, дальше полетим... -- Юрку самого захватила такая перспектива человечества. Он встал и начал ходить по избе. -- Мы же еще не знаем, сколько еще таких планет, похожих на Землю. А их, может, много! И везде живут... существа. И мы будем летать друг к другу... И получится такое... мировое человечество. Все будем одинаковые. -- Жениться, что ли, друг на дружке будете? -- Я говорю -- в смысле образования! "Жениться"... -- У них одно на уме -- жениться, -- недовольно заметил Витька. -- Может, где-нибудь есть такие человекоподобные, что мы все у них поучимся. Вот тогда будет жизнь! Захотел ты, допустим, своих сыновей повидать прямо с печки -- пожалуйста: включил видеоприемник, настроился на определенную волну -- они здесь, разговаривай. Ругайся, если хочешь. А медицина будет такая, что люди будут до ста -- ста двадцати лет жить... -- Ну, это уж ты... приврал. -- Почему?! Уже сейчас эта проблема решается. Сто двадцать лет -- это нормальный срок. Мы только не располагаем данными... Но мы их возьмем у соседей по Галактике. -- А сами-то не можете -- чтоб сто двадцать? -- Сами пока не можем. Это медленный процесс... -- Юрка даже слегка кокетничает, изображает из себя какого-то учителя. -- Может, мы и докатимся когда-нибудь, что будем сто двадцать лет жить, но это еще не скоро. -- Сто двадцать лет сам не захочешь. Надоест. -- Ты не захочешь, а другие -- с радостью. Будет такое средство... -- "Средство"... Открыли бы лучше какое-нибудь средство от похмелья. А то башка, как... -- Не надо пить. -- Пошел ты!.. Замолчали. Юрка опять решительно сел за учебник. -- У вас только одно на языке: "Будет! Будет!" -- опять начал старик. -- Трепачи. Ты вот -- шешнадцать-то лет будешь учиться, а начнет человек помирать, что ты сделаешь? Юрка не намерен больше болтать. Молчит. -- Вырежет ему чего-нибудь, -- сказал Витька. -- Да если ему срок подошел помирать, чего ты ему вырежешь? Витька не знал. -- Я на такие... темные вопросы не отвечаю. -- Нечего ответить, вот и не отвечаете. Светлые ваши головушки... только мякиной набиты. -- Нечего? -- опять вскочил Юрка. -- А вот эти люди?.. -- сгреб кучу книг и показал. -- Вот этим людям тоже нечего отвечать?! Ты хоть одну прочитал? -- Там читать нечего -- вранье одно. У меня на квартире жил один... -- Во дает?! -- сказал Витька. -- Ладно! -- Юрка опять начал ходить по избе. -- Чума раньше была? -- Была. У нас в двадцать... -- Где она теперь? Есть? -- Не приведи, Господи! Может, будет... -- В том-то и дело, что больше не будет. С ней научились бороться. Дальше! Если бы тебя раньше укусила бешеная собака, что бы с тобой было? -- Сбесился бы. -- И помер бы. А сейчас -- сорок уколов, и все. Человек живет. Туберкулез был неизлечим? Сейчас -- пожалуйста: полгода -- и человек как огурчик! А кто это все придумал? Ученые. "Вранье"... Хоть бы уж помалкивали, если не знаете. Старика раззадорил тоже этот Юркин наскок. -- Так. Ладно. Собака -- это ладно. А змея укусит?.. Где они были, доктора-то, раньше? Не было. А бабка, бывало, пошепчет -- и как рукой снимет. А ведь она институтов ваших не кончала. -- Укус был не смертельный, вот и все. Это элементарно. -- Иди подставь: пусть она тебя разок чикнет... -- Пожалуйста! Я до этого укол сделаю -- и пусть кусает, сколько влезет, -- я только улыбнусь. -- Хвастунишка. -- Да вот же они, во-от! -- Юрка опять показал на книги. -- Люди на себе экспериментировали! А знаешь ты, что когда академик Павлов помирал, то он созвал студентов и стал им диктовать, как он помирает... -- Как это? -- очень заинтересовался старик. Витька тоже не слышал про это. -- Так. "Вот, говорит, сейчас у меня холодеют ноги -- пишите". Они писали. Потом руки отнялись. Он говорит: "Руки отнялись". -- А они пишут? -- Они пишут. Потом сердце стало останавливаться, он говорит: "Пишите". Они плакали и писали. -- У Юрки у самого на глазах показались слезы. На старика рассказ тоже произвел сильное действие. -- Ну? -- И пр. И до последней минуты все рассказывал, потому что это надо было для науки. А вы с этими вашими бабками еще бы... триста лет в темноте жили. "Раньше было! Раньше было!" Какие-то кулацкие уклоны... Вот так было раньше? -- Юра подошел и включил радио. Пела певица. Немного все послушали ее. -- Где она? -- спросил Юрка. -- Кто? -- Певица-то. Ее же нет здесь, а -- поет. -- Так это по провода-ам. -- Это радиоволны! "По провода-ам". По проводам -- это у нас здесь. А она, может, где-нибудь в Москве или в Ленинграде поет -- что, туда провода протянуты? -- Провода. Я в прошлом годе ездил к Ваньке, видел: вдоль железной дороги провода висят. На столбах. Чего ты мне говоришь-то? Юрка махнул рукой. -- Тебе не втолковать! Мне надо уроки учить. Все. -- Ну и учи. -- А вы отрываете. -- Юрка сел за стол, зажал ладонями уши и стал усердно читать. Долго в избе было тихо. -- Витька, а ты на кого хочешь учиться? -- спросил старик. Витьку этот вопрос застал врасплох. -- Я пока выбираю, -- сказал он. -- На кого он будет учиться! -- оторвался от книги Юрка. -- У него по арифметике плохо. Не исправил, Витька? -- Не... -- Что ж ты? -- Знаешь, на кого учись? На судью, -- посоветовал старик. -- О-о! -- удивились ребятишки. -- Чего это? -- Люди будут бояться. Скажут: вон, вон -- судья идет! Большое дело. -- Тогда уж -- на прокурора, -- сказал Витька. -- Он пострашней. -- Прокурор -- это не все понимают, что страшно. А вот судья... это судья. Это уже тюрьмой пахнет. Еще помолчали. -- Он есть на карточке? -- спросил вдруг старик. -- Кто? -- Тот ученый, помирал-то который. -- Академик Павлов? Вот он. Юрка подал старику книгу и показал Павлова. Витьке тоже показал редкостного ученого. -- Старенький уж был, -- сказал Евстигнеич жалостливо. -- Он был до старости лет бодрый и не напивался, как... некоторые. -- Юрка отнял книгу. -- И не валялся потом на печке, не матерился... -- Чего вы взъелись-то на меня?! -- вскричал больной старик. -- Ты гляди что -- житья не дают! Комиссары нашлись... Вам ба по тогдашнему делу -- только комиссарами быть. Они тогда молодые были... Такие же вот... молокососы заполошные. Командовали. Юрка сел опять за учебники, а Витька стал листать книжку с портретами ученых. -- Ох, мать ты моя-а!.. -- закряхтел опять старик. И полез с печки. Надел валенки, взял нож и вышел в сени. -- Куда это он? -- спросил Витька. Юрка пожал плечами. -- Ну, и что этот гусь? -- спросил Юрка. -- Наверно, отцом твоим станет? Витька уставился на друга, точно до него только сейчас дошел истинный смысл прихода дяди Володи в их дом. -- Отцом? -- переспросил он. -- Ну а кем же? Не родным, конечно, но жить-то у вас будет. Вошел старик... Нес в руке добрый кус сала. -- Нате поешьте... ученые. А то, пока дойдете до своих хирургов-то, -- загнетесь. -- Зачем? У меня есть -- мне Витька принес... -- Ешьте! "Витька принес"... У Витьки у самого... зад сверкает. Безотцовщина. Ешьте, это доброе сало, не базарное. -- Нам дядя Коля привез из деревни -- тоже доброе, -- вступился Витька за свое сало. -- В деревне теперь разучились солить. Не разучились, а... не хотят. Тоже все на базар норовят: как попало посолил, лишь бы вид сохранить. -- Старик опять полез на печку. -- Ох, язви ты в душеньку!.. Как ляжешь, так опять подступает. -- Давай, мы сбегаем за четвертинкой? -- еще раз предложил Юрка. Старик помолчал. -- Не надо, -- сказал. -- Перемаюсь как-нибудь. Ребятишки достали хлеб и принялись за сало. -- Ну и как мне его теперь, папкой, что ли, звать? -- спросил Витька негромко. Юрка пожал плечами. -- К нам, когда папка помер, тоже приходил один... я его дядей Сашей звал. Не мог. Я папку-то хорошо помню. -- И я помню. -- Ну и будешь дядей звать... Нечего их наваживать. Старый? -- Старый, -- сказал Витька, всерьез озабоченный новым "папкой". -- А у его, что же, родных-то никого не было, что ли? -- спросил старик с печки. -- У кого? -- не понял Юрка. -- У того академика-то. Одни студенты стояли? -- У Павлова? Были, наверно. Я точно не знаю. Завтра спрошу в школе. -- Дети-то были, поди? -- Наверно. Завтра узнаю. -- Были, конечно. Никого если б не было родных-то, немного надиктуешь. Плохо человеку одному. Не приведи Господи! ...Мать Витькина громко засмеялась. -- Не знаю, -- сказала она. -- Я так не думаю. -- Уверяю вас! -- тоже улыбаясь, воскликнул слегка заалевший Владимир Николаевич. И дядя Николай тоже слегка заалел... Всем было хорошо, все слегка поразмякли. -- А не спеть ли нам?! -- догадался дядя Николай. -- А? Эх, Витьки нет, он бы нам счас на баяне подобрал какую-нибудь. -- Хорошо играет? -- спросил Владимир Николаевич. -- Мой подарок, -- не удержался, похвастал дядя Николай. -- На день рождения ему отвалил -- пускай учится. -- Люблю музыкальных детей, -- сказал Владимир Николаевич. -- Так споем, что ли! -- Какую? -- спросила Груша. -- Давай какую-нибудь. Ты у нас песельница. -- Ну, прямо!.. Нашел песельницу. И вдруг Владимир Николаевич, прикрыв маленькие петушиные глаза, зачастил не шутя, козлом: Небо, небо, небо, небо-о!.. Хотел-то он всерьез, но так это вышло смешно и нелепо, что Николай и Груша засмеялись. Тогда засмеялся и Владимир Николаич -- будто он хотел пошутить. -- Давай, Груша! -- попросил опять Николай. -- Помнишь, про колечко как-то... Про любовь, про колечко. Ты часто пела... Груша, справившись со смущением, вскинула голову, как-то простецки-смело глянула на "суженого", усмешливо улыбнулась и негромко, красиво запела: Что стоишь, качаясь, То-онкая рябина-а? Го-оловой склоняясь До самого тына... Брат Николай неожиданно хорошо, в лад поддержал: ...Го-оловой склоняясь До самого-о тына. Они, видно, певали раньше -- славно у них вышло. Там через дорогу... -- повела дальше Груша, -- За-а рекой-ой широкой Та-ак же о-одиноко Дуб стоит высокий. Владимир Николаич заблеял было: Та-ак же одиноко-о... Но -- смолк. Не умел он. Стал слушать. Брат с сестрой пели: Как бы мне, рябине, К ду-убу перебраться, Я-а б тогда не стала Гнуться и качаться-а!.. Ох, я-а б тогда не стала... Тут вошел Витька. Песня погибла. Мать что-то опять смутилась, вскочила из-за стола, улыбаясь, и какой-то извиняющийся тон появился. -- Сынок пришел! Поесть хочешь? -- Нет, -- сказал Витька. -- Я у Юрки поел... -- Господи!.. "У Юрки". Он и так едва концы с концами сводит, а он объедает ходит... -- Нам дед Ефим сала дал. -- Витьк, ну-ка сыграй нам! -- сказал дядя Коля. -- А? -- Я уроки не выучил, -- сказал Витька. И посмотрел на дядю Володю не очень любезно. -- Ну, сыграл бы... -- попросила и мать. -- Хо!.. Говорю же: уроки не выучил... -- Что ж ты до сих пор не выучил? -- обиделся дядя Коля. -- Ох, Витька, Витька... Ну, иди учи. Матери неловко стало за столь открытую нелюбезность сына. -- Ну, иди, иди -- учи, -- тоже сказала она. Витька ушел в горницу. Дядя Володя поднялся... -- Ну, пора и честь знать, как говорят. -- Да посиди еще! -- воскликнул Николай. -- Чего ты? Еще успеешь. Куда торопиться-то? -- Посидите, -- сказала и Груша. -- Да нет, пойду... А то темно станет. Включу счас телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю. Витька у себя в горнице похоже передразнил дядю Володю. -- Да нет, пойду... А то темно станет, хулиганов полно на улицах... Гусь-Хрустальный. -- Ну, приходите... Не забывайте, -- слышалось из большой комнаты. Мать говорила. -- Ладно, ладно -- приду, -- опять изобразил Витька ненавистного ему гостя. -- В воскресенье приду. Может, в субботу... Явлюсь, так сказать. И стал дядя Володя являться. По субботам и воскресеньям. Раз явился: -- Здравствуйте. Немного все же похолодало. Чувствуется. Лист уже пожелтел. Два явился: -- Здравствуйте. Сегодня потеплей. Но все равно скоро -- конец. Лист только до первого ветра: слетит. Три явился: -- Слетел. Голенькие стоят. Пора... Один раз мать с Витькой откровенно поговорили. -- Уроки выучил? -- Выучил. -- Ну-ка, сядь -- поговорим. Как тебе дядя Володя-то? Витька хотел увильнуть от ответа. Пожал плечами, как он делал, когда не хотел говорить прямо. -- Что? -- спросила мать. -- Ничего... -- Не глянется? Витька опять пожал плечами. Мать кивнула головой, подумала... И вдруг засмеялась милым своим, ясным смехом. -- Ох, и но-ос!.. На семерых рос, одному достался. А, Витька?.. Вот так нос! Витька моментально осмелел, затараторил: -- Да он этим своим носом всю мебель нам посшибает! Это же не нос, а форштевень! -- Руль, -- коротко определила мать. -- Но... Витька... дружок: нам не до жиру -- быть бы живу. Так, сына. Дело наше... неважнецкое. -- Да что, с голоду, что ль, помираем? Мать засмеялась. -- Да нет, что же?.. Нет. Немолодая уж я, сынок, -- выбирать-то. Вот штука-то. Время мое ушло. Ушло времечко... -- Мать вздохнула. -- Десять бы годков назад -- этот бы дядя Володя... -- И не стала досказывать. А стала говорить совсем другое -- может, себя убеждала: -- Да он неплохой -- так-то... Вон какой рассудительный. Не пьет. -- Не пьет, а по бутылочке всегда приносит. -- Да это ж... что ж? Разве это пьет? Так-то пьет -- это не страшно. -- С бутылочки все и начинается, -- стал тоже рассуждать Витька. Мать опять засмеялась. -- Нет, у него тоже уж теперь -- не начинается. Сам не молодой. Нет, так-то... зачем же зря человека хаять? Не надо. Не витязь, конечно, но... -- Какой уж там витязь -- гусь! -- Не надо так! -- строго велела мать. -- Разговорился! Малой еще -- так разговаривать. Ишь ты... Подрасти сперва, потом уж рассуждай. А то... больно языкастые нынче стали. И опять пришел дядя Володя. Витька увидел его раньше, в окно. -- Идет! -- крикнул он. -- Кто? -- Ну, кто?.. Хрустальный! -- Витька! -- сердито сказала мать. -- Ну-ка, отойди оттуда, не торчи. Витька отошел от окна. -- Играть, что ли? -- Играй, какую-нибудь... поновей. -- Какую? Может, марш? -- Да зачем же марш-то? Генерал, что ли, идет? Вот, какую-то недавно учил... -- "Венок Дуная"? Мы его еще не одолели. Давай "Смешное сердце"? -- Играй. Она грустная? -- Помоги-ка снять... Не так чтобы очень грустная, но за душу возьмет. Ручаюсь. Мать сняла со шкафа тяжелый баян, поставила Витьке на колени. -- Там есть, например, такие слова: "Смешное сердце, не верь слепой надежде: любовь уходит..." Куда уж грустней -- зареветь можно. -- Да уж... Витька заиграл "Смешное сердце". Вошел дядя Володя, аккуратненько отряхнул шляпу у порога и тогда только сказал: -- Здравствуйте. -- Здравствуйте, Владимир Николаич, -- приветливо откликнулась мать. Витька перестал было играть, чтоб поздороваться, но увидел, что дядя Володя не смотрит на него, отвернулся и продолжал играть. -- Дождик, Владимир Николаич? -- Сеет. Пора уж ему и сеять. Дядя Володя говорил как-то очень аккуратно, состоятельно, точно кубики складывал. Положит кубик, посмотрит -- переставит. За время, пока он сюда ходил, он осмелел, вошел во вкус единоличного говорения -- когда слушают. -- Пора... Сегодня у нас... что? Двадцать седьмое? Через три дня -- октябрь месяц. Пойдет четвертый квартал. -- Лист облетел? -- спросил Витька. -- Весь. Отдельные листочки еще трепыхаются, но... скоро и эти слетят. Дядя Володя прошел к столу, вынул из портфеля бутылку шампанского. Поставил на стол. -- Все играешь, Витя? -- Играет! -- встряла мать. -- Приходит из школы и начинает -- надоело уж... В ушах звенит. Это была несусветная ложь; Витька даже приостановился играть, изумленно глянул на мать... и продолжал играть. Вообще Витьку удивляло, что мать, обычно такая живая, острая на язык, с дядей Володей во всем тихо соглашалась. -- Хорошее дело, -- похвалил дядя Володя. -- В жизни пригодится. Вот пойдешь в армию: все будут строевой шаг отрабатывать, а ты -- в Красном уголке на баяне тренироваться. -- На баяне не тренируются, -- сказал Витька. -- Тренируются на турнике. -- А на баяне что же делают? -- Репетируют. Дядя Володя снисходительно посмеялся... Посмотрел на мать, показал глазами на Витьку. -- Все знают. -- Ну, они нынче... Витька тоже посмотрел на дядю Володю... И ничего не сказал. Продолжал играть "Смешное сердце". -- Садитесь, Владимир Николаич. Садитесь. -- Если талант есть -- большое дело, -- продолжал дядя Володя, сев за стол. -- С талантом люди крепко живут. -- Наоборот, -- опять не выдержал Витька. -- Юрка говорит: талантливым всегда первым попадает. -- Витя!.. -- Какой Юрка? -- Да мальчик тут один... по соседству, -- пояснила мать. -- Давайте, Владимир Николаич... -- С плохими товарищами не знайся, -- сказал дядя Володя. -- Да он хороший мальчик... учится хорошо. На квартире здесь живет. Витя, ты если сел играть, играй. -- Играю. -- Попадает, Виктор, не талантам, попадает... неслухам, грубиянам -- этим попадает, верно. А талант... -- это талант. Ну, и учиться, конечно, надо -- само собой. -- Вот учиться-то... -- Мать строго посмотрела на Витьку. -- Лень-матушка!.. Вперед нас, видно, родилась. Витька поддал на баяне. -- Витька, смори маленько. В ушах, правда, звенит. -- Плохо с учебой, Виктор? -- Чего только не делаю: сама иной раз сяду с ним: "Учи! Тебе ведь надо-то, не мне". Ну!.. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Был бы отец-то... Нас-то много они слушают! -- Отец-то пишет, Виктор? -- А чего ему писать? -- отвечала мать. -- Алименты свои плотит и довольный. А тут рости как знаешь. -- Алименты -- это удовольствие ниже среднего, -- заметил дядя Володя. -- Двадцать пять? -- Двадцать пять. -- Стараться надо, Вир. Маме одной трудно. -- Понимали бы они... -- Ты пришел из школы, сразу раз -- за уроки. Уроки приготовил -- поиграл на баяне. На баяне поиграл -- пошел погулял. Мать вздохнула. Витька играл "Смешное сердце". Дядя Володя открыл бутылочку шампанского. -- Как она у нас -- пук! -- засмеялся он, довольный. -- Надо наклонять, -- встрял Витька, -- тогда и "пук" не будет. -- Шампанское должно пу... стрелять, -- авторитетно сказал дядя Володя. -- Прошу вас, Агриппина Игнатьевна. -- И дядя Володя опрокинул шампанское в большой рот. -- Х-у-у, -- сказал он и поморгал маленькими глазами, -- в нос дает. Витька захохотал. Мать с укоризной поглядела на него. -- Держите, Агриппина Игнатьевна. Мать тоже выпила... И долго улыбалась и вздрагивала. -- Стремиться надо, Витя, -- продолжал дядя Володя, наливая еще два фужера. -- Уж и то говорю ему: "Стремись, Витька..." -- Говорить мало. Что говорить! -- Как же воспитывать-то? Дядя Володя кивнул головой, приглашая Грушу опрокинуть фужерчик. -- Ху-у-у, -- опять сказал он. -- Все: пропустили по поводу воскресенья, и будет. -- Дядя Володя закурил. -- Я ведь злоупотреблял, крепко злоупотреблял... -- Вы уже рассказывали. Счастливый человек -- сократились... Взяли себя в руки. -- Бывало, утром на работу идти, а от тебя, как от циклона, -- на версту разит. Зайдешь, бывало, в парикмахерскую -- не бриться, ничего -- откроешь рот, он побрызгает, тогда уж идешь. Хочешь на счетах три положить -- кладешь пять. -- Гляди-ка! -- Да. В голове -- дымовая завеса, -- обстоятельно рассказывал дядя Володя, полагая, что это и занимательно, и поучительно. -- А у меня еще стол напротив окна стоял, в одиннадцать часов солнце начинает в лицо бить -- пот градом!.. И мысли же комичные возникают: в ведомости, допустим, написано: "Такому-то на руки семьдесят пять рублей". А ты думаешь: "Это ж сколько поллитр выйдет?!" Хе-хе... И ведь начинаешь делить, вот что самое любопытное. Делить начинаешь невольно! -- До чего можно дойти! -- сочувственно заметила мать. -- Ай-яй! -- Гораздо дальше идут. У меня приятель был -- тот все по ночам шанец искал... -- Что это? -- Шанс. Он его называл -- шанец. Один раз искал-искал, и показалось же ему, что кто-то позвал с улицы, шагнул с балкона -- и все, не вернулся. -- Разбился? -- Ну, с девятого этажа... Он же не голубь мира. Когда летел, успел, правда, крикнуть: "Эй, вы что?!" -- Сердешный, -- вздохнула мать. Дядя Володя посмотрел на Витьку. -- Отдохни, Вир. Давай в шахматы сыграем. Заполним вакум, как у нас главный говорит. Тоже бросил пить и не знает, куда деваться. Не знаю, говорит, чем вакум заполнить. Давай -- заполним. Витька посмотрел на мать. Мать улыбнулась. -- Ну отдохни, сынок. Витька с великим удовольствием вылез из-под баяна... Мать опять взгромоздила баян на шкаф, накрыла салфеткой. Дядя Володя расставлял на доске фигуры. -- В шахматы тоже учись, Вир. Попадешь в какую-нибудь компанию: кто за бутылку, кто разные фигли-мигли с женским полом, а ты -- раз -- за шахматы: "Желаете?" К тебе сразу другое отношение. У тебя по литературе как? -- Трояк. -- Плохо. Литературу надо назубок знать. Вот я хожу пешкой и говорю: "Е-два, Е-четыре, как сказал гроссмейстер". А ты не знаешь, где это написано. А надо бы знать. Двигай. Витька походил пешкой. -- А зачем говорить-то: "Е-два, Е-четыре..."? -- спросила мать, наблюдая за игрой. -- А -- шутят, -- пояснил дядя Володя. -- Шутят так. А люди уже понимают: "Этого голой рукой не возьмешь". У нас в типографии все шутят. Ходи, Вир. Витька походил фигурой. -- А вот пили-то, -- поинтересовалась мать, -- жена-то как же? -- Жена-то? -- Дядя Володя задумался над доской: Витька сделал неожиданно каверзный ход. -- Реагировала-то? -- Да, реагировала-то? -- Отрицательно. Из-за этого и разошлись, можно сказать. Не только из-за этого, но большинство из-за этого. Вот так, Витька! -- Дядя Володя вышел из трудного положения и был доволен. -- Из-за этого и горшок об горшок у нас получился. -- Как это? -- не понял Витька. -- Горшок об горшок-то? -- Дядя Володя снисходительно посмеялся. -- Горшок об горшок -- и кто дальше. Мать тоже засмеялась. -- Еще рюмаху, Владимир Николаич? -- Нет, -- твердо сказал дядя Володя. -- Зачем? Мне и так хорошо. Выпил для настроения, и будет. Раньше не отказался бы. Я ведь злоупотреблял... -- Вы говорили уже. Не думаете сходиться-то? -- вдруг спросила мать. -- С кем, с ней? Нет, -- твердо сказал дядя Володя. -- Дело принципа: она мне параллельно с выпивкой таких... вещей наговорила... Я, по ее мнению, оказываюсь -- "тоскливый дятел". Мать и Витька засмеялись. Но мать тотчас спохватилась. -- Что же это она так? -- сказала она якобы с осуждением той, которая так образно выразилась. -- Сильно умная! -- в сердцах сказал дядя Володя. -- Пускай теперь... Пока дядя Володя волновался, Витька опять сделал удачный ход. -- Ну, Виктор!.. -- изумился дядя Володя. Мать незаметно дернула Витьку за штанину -- уступи, мол. Витька протестующе дрыгнул ногой -- он вошел в азарт. -- Так, Витенька... -- Дядя Володя думал, сморщившись. -- Ты так? А мы -- вот так! Теперь Витька задумался. -- Детей-то проведуете? -- расспрашивала мать. -- Проведую. -- Дядя Володя закурил. -- Дети есть дети. Я детей люблю. -- Жалеет сейчас небось? -- Жена-то? Тайно, конечно, жалеет. У меня сейчас без вычетов на руки выходит сто двадцать. И все целенькие. Площадь -- тридцать восемь метров, обстановка... Сервант недавно купил за девяносто шесть рублей -- любо глядеть. Домой придешь -- сердце радуется. Включишь телевизор, постановку какую-нибудь посмотришь. Хочу еще софу купить. -- Ходите, -- сказал Витька. Дядя Володя долго смотрел на фигуры, нахмурился, потрогал в задумчивости свой большой, слегка подкрашенный нос. -- Так, Витька... Ты так? А мы -- так! Шахович. Софы есть чешские... Раздвижные -- превосходные. Отпускные получу, обязательно возьму. И шкуру медвежью закажу... -- Сколько же шкура станет? -- Шкура? Рублей двадцать пять. У меня племянник часто в командировку в Сибирь ездит, закажу ему, он привезет. -- А волчья хуже? -- спросил Витька. -- Волчья вообще не идет для этого дела. Из волчьих дохи шьют. Мат, Витя. Дождик перестал, за окном прояснилось. Воздух стал чистый и синий. Только далеко на горизонте громоздились темные тучи. Кое-где в домах зажглись огни. Все трое некоторое время смотрели в окно, слушали глухие звуки улицы. Просторно и грустно было за окном. -- Скоро зима, -- вздохнула мать. -- Это уж -- как положено. У вас батареи не за... Хотя у вас же печное! Нет, у меня паровое. С пятнадцатого затопят. Ну, пошел. Пойду включу телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю. Дядя Володя надел у порога плащ, шляпу, взял портфель... -- Ну, до свиданья. -- До свиданья. -- Виктор, а кубинский марш не умеешь? -- Нет, -- сказал Витька. -- Научись, сильная вещь. На вечера будут приглашать. Ну, до свиданья. -- До свиданья. Дядя Володя вышел. Через две минуты он шея под окнами по тротуару, осторожно обшагивая отставшие доски, -- серьезный, сутуловатый, положительный. Мать и Витька проводили его взглядами... И долго молчали. -- Так это что же, -- не скрывая изумления, заговорила мать, -- он так и будет ходить теперь? Чего же ходить-то? -- Тоже ж... один кукует, -- сказал Витька. -- Вот и ходит. Гнать его в три шеи! -- А? -- Так и будет ходить. А чего ему? Мать все никак не могла понять: -- Нет, так чего же тогда ходить? Нечего и ходить тогда. Витька о чем-то вдруг задумался. Дня через два они с Юркой решали одну хитроумную задачу. Волновались, спорили. Тут же, в избе, у порожка, старик Наум налаживал улей. -- Если тут вот подпилить, он здесь наступит -- она только вон где сработает. Она же не достанет его. -- Так рассуждал умный Юрка. -- Пошто не достанет? -- А рычаг-то вот где! Вот -- нога наступила, а вот -- рычаг, а вот аж где голова. -- Ну, а как? -- Надо рычаг ближе... И под тротуаром маленько подрыть... -- Кого эт там пилить-то собираетесь? -- спросил старик. -- Кто собирается? -- поспешно сказал Витька. -- Никто не собирается. -- Пакостить чего-нибудь надумали? -- Одно на уме! -- воскликнул Витька. -- Это у вас одно на уме: где бы напакостить. -- Дед, -- вступил Юрка, -- надо сперва доказать, потом уж говорить. Чего же зря-то говорить? -- Да ну его, -- прошептал Витька. -- Я понял: надо доску короче выбрать. Эти, другие, все маленько с виду подпортить, а эту нарочно сверху подновить -- чтоб он на нее и наступил. Понял? Он наступит... Понял? -- А вдруг другой кто-нибудь пойдет и наступит? Витька об этом не подумал. -- А знаешь как? Как ему выходить, я выскочу и незаметно чурбак вытащу. А до этого чурбачок будет подпирать, чтоб никто не провалился. У нас там ходят-то -- в день три человека. Я это все там сделаю. И опять было воскресенье. Опять приходил дядя Володя. Приносил бутылку шампанского... Опять играли с Витькой в шахматы, опять говорили с матерью о сервантах, коврах и... алкоголиках. Долго, нудно... А теперь дядя Володя стоял у порога и обстоятельно, нудно прощался. -- Ну, до свиданья. -- До свиданья, до свиданья, -- говорила мать. -- Виктор, сейчас в моду входит летка-енка. Не умеешь? -- Не умею. -- Красивый танец. -- Все равно не умею. -- А вы, Агриппина Игнатьевна?.. Не умеете? -- Не умею. -- Вообще-то... это... я бы на вашем месте научился. Попробуйте. -- Кто, я, что ли? -- удивилась мать. -- Да. -- Танцевать?.. Или на баяне? -- Нет, танцевать. Есть одно обстоятельство... Ну, ладно, потом. До свиданья. -- До свиданья. -- У меня тут родственники... У нас один диссертацию защищает... Ну, ладно, потом. До свиданья. -- До свиданья. Дядя Володя вышел. Мать не знала, сердиться ей или смеяться. -- Так и не отелился. Мычал, мычал -- и никак. Вот же смешной человек! -- Сейчас он у нас... захохочет, -- тихонько сказал Витька, глядя в окно. В окне показался дядя Володя -- серьезный, даже несколько важный... Вдруг дядя Володя делает руками -- так, и его по шляпе хлопает доска... -- Хватить миндальничать! -- сказал дядя Коля. Они разговаривали с матерью в большой комнате. А в маленькой горенке сидел грустный Витька и катал по столу бильярдныйр. -- Дальше еще хуже будет. Испортим парня... Завтра поедет ко мне и поживет пока. До зимних каникул хотя бы. Не реви, не хуже делаю, не хуже. Наоборот, мои ребятишки ему там по школе помогут. Мать Витькина плакала, вытирала слезы концом платка. -- Жалко, Коля... Сердце запеклось, ничего тебе и сказать-то путем не могу... Жалко... -- Да что, насовсем, что ли! -- убеждал брат. -- Да было бы хоть далеко!.. Двадцать верст -- эка! Ну, приедешь когда, попроведуешь... До Нового года-то пускай поживет. Не даст он вам тут дело наладить, не даст. А наладить надо. И зря ты про мужика так думаешь, зря. Хороший мужик... -- Да больно уж он какой-то... -- Какой? А тебе что, красавца кудрявого... -- Да не красавца! У него же разговоров больше нету: пить бросил да мебель покупает. -- Ну и что, хорошее дело. -- Да что же -- все об одном да об одном. -- Ну, рад, что бросил, вот и говорит про это. Потом, не знаю, конечно, но ему тоже, наверно, охота с лучшей стороны себя показать. Вот -- мебель покупает. Бабам же нынче что -- лишь бы не пил да деньги зря не мотал. Вот он и жмет на это. Его тоже понять надо. Мой тебе совет: не торопись с выводами. Подожди. А Витьку я заберу. И не переживай: хуже не будет. Будет только лучше. -- У тебя у самого там тесно... -- Ничего. -- Да Нюра бы не осердилась. Скажет -- во-от, еще племянника привез. Своих мало! -- Ну и дура будет, если так скажет. Да и не скажет сроду -- поймет. Давай, нечего думать. Испортим парня. А так -- мы его счас оторвем от всяких его дружков да от улицы, он волей-неволей за книжки сядет. Пусть поживет в деревне, пусть... Давай, собирай его -- прямо счас и поедем. Чего тянуть-то? Да и мне надо сегодня же вернуться... Давай. Где он? -- Там. Дядя Коля заглянул в комнату. -- Да где? -- Нету?! -- испугалась мать. -- Мать пресвятая Богородица!.. Здесь был! Дядя Коля подошел к окну, тронул створки -- они распахнулись. -- Не пужайся -- здесь он где-нибудь. В окно вылез. Мать кинулась сразу к Юрке. Витька был там. Юрка и Витька сидели на лавочке, дед лежал на печке, но не хворал, а так -- погреться залез. Молчали. Быстро вошла встревоженная мать. -- Витька... Здравствуйте! Ох, Витька... -- Мать успокоилась, но еще не могла отойти от быстрой ходьбы. -- Что же ты ушел, сынок? Там дядя Коля ждет... Витька, Юрка и старик молчали. -- Пойдем домой. -- Матери стало неловко, потому что она почувствовала в их молчании суд себе. -- Что, Витька... в ссылку ссылают? -- сказал старик. -- В какую ссылку?! -- вспыхнула мать. -- Что ты, дедушка, говоришь-то! -- Да я шутейно, -- успокоил старик. -- Так я... болтанул. В гости он поедет. Хорошее дело. -- Пойдем, Витя, -- опять сказала мать. Витька сидел. Молчал. -- Я не в осуждение говорю, -- продолжал старик. -- Кого осуждать? Такая теперь жизнь. Но вот раньше понимали: до семнадцати годов нельзя парня из дома трогать. У нас тада вся деревня на отхожий промысел ходила... И вот, кто поумней был -- отцы-то, те до семнадцати лет сына в город не отпускали. Как ушел раньше, так все: отстал человек от дома. Потому что -- не укрепился, не окреп дома, не пустил корешки. А как раньше время оторвался, так все: начинает его крутить по земле, как лист сухой. Он уж и от дома отстал, и от крестьянства... А потому до семнадцати, что надо полюбить первый раз там, где родился и возрос. Как полюбил на месте -- дома, так тебе это и будет -- родина. До самой твоей смерти. Тосковать по ей будешь... -- Чего ты, дедушка, мелешь лежишь! -- осердилась мать. -- "Полюбил", "не полюбил"... Чего попало! Пойдем, Витька. Витька встал... Подал Юрке руку. -- Пока. -- До свиданья. Пиши. -- Ладно. Ты тоже пиши. До свиданья, деда. -- До свиданья, Витька. Не забывай нас. -- Господи, прямо как на войну провожают... -- не могла скрыть удивления мать. -- Или, правда, -- на заработки куда. Он едет-то -- двадцать верст отсюда! К дяде родному. -- Это хорошо, -- опять сказал старик. -- Чего же? Потом, когда шли по улице, мать сказала: -- Тебе там хорошо будет, Вить. Витька молчал. -- Неохота? Витька молчал. Мать тоже замолчала. Зато дома мать выпряглась. -- Никуда он не поедет, -- заявила она брату с порога. -- Не пущу. Вот. Дядя засмеялся. -- Ну, конечно, не надо: а то он там... потеряется. Заблудится. Волки его съедят... Витька, а ты-то чего? Тоже, как баба, елки зеленые! Чего ты? Мужик ты или не мужик?.. Ехали в деревню к дяде в легком коробке, сытая сильная лошадь бежала податливо. Коробок мягко качался на рессорах. -- Витька, почему ты не учишься, как все люди, -- хорошо? -- Все, что ли, хорошо учатся! У нас в классе семь двоечников. -- А тебя разве самолюбие не заедает, что ты попал в эту семерку? Витька промолчал на это. -- И все семь -- мальчишки? Или и девчонки есть? -- Одна. Мы ее жучим, чтоб она исправлялась. Она бестолковая. Дядя захохотал. -- Дак а себя-то... ха-ха-ха!.. Себя-то чего не жучите? О какие!.. А вы-то чем умнее -- такие же двоечники, как она. А? Витьк? -- Она к нам не касается. Она же работать не пойдет. -- Во-он вы куда-а!.. -- понял дядя. -- Вот оно что. Та-ак. Ну и кем, например, ты хочешь работать? Когда подрастешь мало-мало. -- Шофером. Дядя даже сплюнул в огорчении. -- Дурак! Вот дурак-то! Это вас кто-нибудь подговаривает там? Или вы сами придумали -- с работой-то? -- Сами. -- Вот долдоны-то! А учителя знают про ваш уговор? -- Нет. По восемь классов мы как-нибудь кончим... -- Тьфу! -- расстроился дядя. -- Хоть поворачивай и выдавай всю эту... шайку. Ты думаешь, шофером -- хитрое дело? Это ведь кому уж деваться некуда, тот в шофера-то идет. Голова садовая! Ну, ничего, ничего! Я возьмусь за тебя. Шофером!.. Да это уж кого приперло: грамотешки нет -- ну, в шофера. А так-то его бы черт туда затолкал, в шофера-то. А тебе... Ну, ничего, я тебя направлю на путь истинный. Ты у меня пятерочник будешь -- на удивление всем. А ехали лесом, воздух в лесу был зеленый. Тишина пугала. Витьке было интересно... И грустно. Ох, то-о... -- запел вдруг дядя негромко, задумчиво, -- ...То не ве-ете-ер ве-етку клонит, Ох, да не дубра-авушка-а шумит: То-о мое, ох, мое сердечко сто-онет, Как, ох, как осе-енни-ий лист дрожи-ит... И замолчал. И задумался. -- Эх, Витька-а, -- сказал дядя невесело, -- махнулся б я с тобой годами. Эх, и махнулся бы -- не глядя! Я б -- не то что учиться, я бы черту рога свернул. Знаю теперь, как их свернуть можно, только... Но нам, Витька, война дорогу переехала. Война, будь она проклята. Не война, так я б теперь высоко-о летал. Да-а... А ты учиться не хочешь. Глупыш ты такой. -- Мама же вон не воевала, а тоже не выучилась. -- Мама не воевала, зато с голоду пухла здесь... Мама лет с пятнадцати работать пошла. Чего ты на маму киваешь? Счас не то время. Счас ты бо-ольшого дурака сваляешь, если не выучишься. Большого, Витька. Попомни мое слово. ...Приехали в деревню затемно. Распрягли во дворе лошадь, дали ей овса. -- Ну, пойдем знакомиться... Не робей, там все свои. В большой прихожей избы сидела за столом одна только круглолицая, ясноглазая, чем-то отдаленно напоминающая Витькину мать девушка, учила уроки. -- Знакомьтесь, брат с сестрой, -- сказал дядя Коля. -- Это Витя? -- радостно спросила девушка. -- Витя. Собственной персоной. -- Дядя разделся, взял у Витьки чемодан. -- Раздевайся, Витька, будь как дома. Где все-то? Мать... -- Телевизор у Баевых смотрят. -- А наш чего же? -- Опять сломался. Раздевайся, Витя! Давай, я тебе помогу. Ну?.. Меня Ольгой зовут... -- Ольга помогла Витьке снять пальтишко. Была она рослая, красивая и очень какая-то простая и приветливая. Витьке она очень понравилась. -- Надо же: такие глаза, и парню достались! -- засмеялась Ольга. Глаза у Витьки, правда, девичьи: большие, синие. Витька смутился. Нахмурился. -- Ты сперва не глаза разглядывай, -- строго сказал отец, -- а давай-ка накорми нас. Потом уж глаза разглядывай. А потом сделаешь мне его отличником. Срок -- три месяца. В городке дела хоть медленно, но подвигались к завершению. В одно воскресенье Владимир Николаич пригласил Грушу к себе домой. Шли принаряженные по улицам городка. -- Меня тут... некоторые знают... -- предупредил Владимир Николаич, -- могут окликнуть или позвать... куда-нибудь. -- Куда позвать? -- В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внимания. Я их больше никого не знаю, оглоедов. Чужбинников. Я сейчас опять на почете стал... Меня в приказах отмечают. Они злятся. Им же ведь все равно: уровень, не уровень -- лезут!.. -- А самого-то не тянет больше к ним? -- К ним?! Я их презираю всех до одного! -- Хорошо, -- искренне похвалила Груша. -- Это очень хорошо! Теперь жить да радоваться. -- Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь главным был. -- А теперь-то еще опасаются пока главным-то ставить? -- Я думаю, что уже не опасаются. Но дело в том, что у нас главным работает старичок... Он уже на пенсии вообще-то, но еще работает, козел. Ну, вроде того, что -- неудобно его трогать. Но думаю, что внутреннее решение они уже приняли: как только этот козел уйдет, я занимаю его кабинет. Пошли через городской парк. Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло много зрителей -- смотрели. Владимир Николаич и Груша остановились тоже, посмотрели... -- Делать нечего, -- негромко сказал Владимир Николаич, трогаясь опять в путь. -- А у вас, Владимир Николаич, я как-то все не спрошу, родные-то здесь не живут? -- Здесь! -- почему-то воскликнул Владимир Николаич. -- Тут вот в чем дело: они все на известном уровне, а я -- отстал, когда принялся злоупотреблять-то. Ну, и... наметилось такое охлаждение. -- Владимир Николаич говорил об этом, не сожалея, не огорчаясь, а как бы даже злясь на этих, которые "на известном уровне". -- Но они об этом еще крупно пожалеют. Я им не... это... не мальчик, понимаешь, которого можно сперва не допускать к себе, потом, видите ли, допустить. У меня ведь так: я молчу, молчу, потом ка-ак покажу зубы!.. Меня же вот в районе-то -- все же боятся. Как выезжаю куда с ревизией... А дело в том, что меня иногда как сильного бухгалтера просят из других учреждений съездить обревизовать на местах. Как приезжаю, так сразу говорят: "Дятел прилетел!" Страх и уважение нагоняю. Меня же ничем не купишь. Сколько уж раз пытались: то барана подсунут, то намекнут: мол, шифоньер по заказу сделаем или книжный шкаф... Фигу! А один раз поехал в промартель, тут вот, километров за сорок, ну, сижу в конторе. Приходят: "Владимир Николаич, мы тут валенки хорошие катаем... Может, скатать?" Что ж, давайте, говорю. Я заплачу по прейскуранту, все честь по чести. Это не возбраняется. Ладно. Через два дня приносят валенки. Так они что сделали: чтоб угодить мне, взяли да голенища-то несколько раз -- вот так вот -- изогнули, изогнули... Раза в три слой получился. -- Как бурки? -- Как бурки, только это не бурки, а нормальные валенки, но с голенищами такая вот история. Ладно. Я помалкиваю насчет голенищ. Сколько, спрашиваю, стоит? Да ничего, мол, не надо. Кэ-эк я дал счетами по столу, как заорал: цена?! Полная стоимость по прейскуранту! И -- развернуть голенища, как у всех трудящихся!.. Я вам покажу тут!.. Прохожие, некоторые, стали оглядываться на них -- Владимир Николаич всерьез кричал. -- Потише, Владимир Николаич, -- попросила Груша. -- А то оглядываются. -- Да, да, -- спохватился Владимир Николаич. -- Это не очень интеллигентно. Горячность чертова... И вот пришли они домой к Владимиру Николаичу. Этакая уютненькая квартирка в пятиэтажном кирпичном ковчеге... Вся напрочь уставленная и увешанная предметами. -- Ну-те-с... вот здесь мы и обитаем! -- оживленно сказал хозяин. И стал вежливо, но несколько поспешно предлагать Груше: снять плащик шуршащий, болонью, сесть в креслице, полистать журнал с картинками -- с журнального столика на гнутых ножках... Вообще дома он сделался суетливым и чего-то все подхихикивал и смущался. И очень много говорил. -- Раздевайтесь. Вот так, собственно, и живем. Как находите? Садитесь. Я знаю, вы сейчас скажете: не чувствуется в доме женской руки, женского глаза. Что я на это скажу? Я скажу: я знаю! Не хотите? -- журналишка... Есть любопытные картинки. Как находите квартирку? -- Хорошо, хорошо, Владимир Николаевич, -- успела сказать Груша. -- Нет, до хорошего тут еще... Нет, это еще не называется хорошо. -- Владимир Николаевич налаживал стол: появилась неизменная бутылка шампанского, лимоны в хрустальной вазочке, конфеты -- тоже в хрустальной вазочке. -- Хорошо здесь будет... при известных, так сказать, обстоятельствах. -- Холодильник-то как? В очереди стояли? -- В очереди. Мы вместе в очереди-то стояла, а когда разошлись, я сходил да очередь-то переписал на новый адрес -- на себя. Она даже не знает -- ждет, наверно. -- Владимир Николаич посмеялся. -- Ругает, наверно, советскую власть... Прошу! Сейчас мы еще музыку врубим... -- Владимир Николаич потрусил в другую комнату и уже оттуда сообщил: "Мост Ватерлоо"! И из той комнаты полилась грустная, человечнейшая мелодия. Владимир Николаевич вышел довольный. -- Как находите? -- спросил. -- Хорошо, -- сказала Груша. -- Грустная музыка. -- Грустная, -- согласился Владимир Николаич. -- Иной раз включишь один, плакать охота... Груша глянула на него... И что-то в лице ее дрогнуло -- не то жалость, не то уважение за слезы, а может, -- кто знает? -- может, это любовь озарила на миг лицо женщины. -- Прошу! -- опять сказал Владимир Николаич. Груша села за стол. -- Нет, жить можно! -- воскликнул Владимир Николаич. И покраснел. Волновался, что ли. -- Я так скажу, Агриппина Игнатьевна: жить можно. Только мы не умеем. -- Как же? Вы говорите, умеете. -- В практическом смысле -- да, но я говорю о другом: душевно мы какие-то неактивные. У меня что-то сердце волнуется, Груша... А? -- Владимир Николаич смело воткнулся своим активным взглядом в лицо женщины, в глаза ей. -- Груша! -- А? -- Я волнуюсь, как... пир. Честное слово. Груша смутилась. -- Да чего же вы волнуетесь? -- А я не знаю. Я откуда знаю? -- Владимир Николаич с подчеркнутым сожалением перевел взгляд на стол, налил в фужеры шампанского. -- Выпьем на брудершафт? -- Как это? -- не поняла Груша. -- А вот так вот берутся... Дайте руку. Вот так вот берут, просовывают, -- Владимир Николаич показал как, -- и выпивают. Вместе. М-м? Груша покраснела. -- Господи!.. Да для чего же так-то? -- А вот -- происходит... тесное знакомство. М-м? -- Да что-то я... это... Давайте уж прямо выпьем? -- Да нет, зачем же прямо? Все дело в том, что тут образуется кольцо. -- Да неловко ведь так-то. -- Да чего тут неловкого?.. Ну, давайте. Смелей! Музыка такая играет... даже жалко. Неужели у вас не волнуется сердце? Не волнуется? -- Да нет, волнуется... Господи, чего говорю-то?.. Зачем говорить-то об этом? -- Да об этом целые книги пишут! -- взволнованно воскликнул Владимир Николаич. -- Поэмы целые пишут. Груша все никак не могла уразуметь, почему надо выпить таким заковыристым образом. -- Ну?.. -- торопил Владимир Николаич. Он и правда волновался. Но жесты его были какие-то неуверенные, незавершенные. -- Ну? А то шампанское выдыхается. -- Да давайте прямо выпьем, какого лешего мы будем кособочиться-то? -- Так образуется два кольца. Неужели непонятно? После этого переходят на "ты". -- Ну и перейдем на "ты"... без этих фокусов. -- Мы сломаем традицию. Традицию не надо ломать. Смелей!.. Просовывайте сюда вот руку... -- Владимира Николаича даже слегка трясло. -- Музыка такая играет!.. Мы ее потом еще разок заведем. -- Вот наказание-то! -- воскликнула Груша. И засмеялась. Витьку принялись подгонять в учебе сразу три отличницы: сестра Оля и две ее подружки, Лидок и Валя. Все девушки рослые и, как показалось Витьке, на редкость скучные. Особенно Витька невзлюбил Лидок. Лидок без конца сосала конфеты и поглаживала Витьку по голове. Витька стряхивал ее руку и огрызался. Девушки смеялись. -- Ну! -- скомандовала Оля. -- Повторим домашнее задание. -- Хоть уж в воскресенье-то... -- попробовал было увильнуть Витька. Но Оля была непреклонна: -- Никаких воскресений! Ты у нас будешь... Циолковским. -- Нет, он у нас будет Жолио Кюри. -- Лидок погладила Витьку по голове. -- Верно, Витя? -- Да иди ты! -- Витька так тряхнул головой, что у него шея хрустнула. Девушки засмеялись. -- Не хочет. А кем же ты хочешь, Витя? -- Золотарем. Лидок не знала такой профессии. Решила, что это что-то связанное с золотом. -- Ну, Витя, это тяжело. Это где-то в Сибири -- там холодно. Витя, в свою очередь, посмеялся от души. И не стал объяснять невестам, кто есть золотарь. Сели за стол. -- Ты таблицу умножения знаешь, конечно? -- начала Лидок. -- Знаю, конечно. -- Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся. Витька умножил скучное число на число еще более скучное, получил скучнейший результат. -- На. -- Пра-ально. Еще. Тренируйся больше. -- Ну и дура ты! -- не выдержал Витька. Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку. -- Витя, да ты что?! -- изумилась сестра Оля. -- Разве так можно? -- А чего она?.. -- Чего она? -- "Тренируйся"... Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в футбол. -- А зачем же обзываться-то? Нехорошо это. -- А еще -- городской! -- вставила Валя. -- Они, городские-то, хуже наших, -- заметила Лидок. -- Получают там раннее развитие... и начинают. -- Она опять принялась сосать конфетку. -- Давай дальше. Умножь от это на это. Витька стал умножать. Лидок склонилась над ним сзади и следила. -- Непра-ально, -- сказала она. -- Семью осемь -- сколько? -- Пятьдесят шесть. -- Ну... А ты сколько пишешь? -- Шесть пишем... А! -- Ну, о-от. Витька принялся снова вычислять. Лидок стояла над ним. -- Та-ак, та-ак... -- Перестань сосать свои конфеты! -- взорвался Витька. Лидок толкнула ладошкой Витьку -- носом к тетрадке. -- Умножай. -- Дура, -- сказал Витька. -- Папа! -- позвала сестра Оля. Из горницы вышел дядя, строгий и озабоченный: он составлял какой-то отчет, на столе в горнице лежал ворох всяких ведомостей. -- Как же ему помогать? -- пожаловалась Оля. -- Он на нас говорит -- "дуры". -- Зайди ко мне, -- велел дядя Коля. Витька без робости зашел к дяде в горницу. -- Вот что, дорогой племянничек, -- заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке, -- если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял? -- Понял. -- Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты... Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь... Иди. Витька вышел из горницы. Сел на свое место. Девушки неодобрительно посматривали на него. -- Попало? -- спросила Лидок. Витька взял чистый лист бумаги... подумал, глядя на крупную Лидок... И написал размашисто, во весь лист: "ФИФЫЧКА". И показал одной Лидок. Лидок тихонько ахнула, взяла лист и тоже что-то написала. И показала Витьке. "ШИРМАЧ ГОРОДСКОЙ" -- было написано на листе. Витька не понял, что это такое. Взял новый лист и написал: "СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА". Лидок фыркнула, взяла лист и быстро написала: "ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС". Витька долго думал, потом написал в ответ: "СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ". Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И пошла было с ним в горницу. -- Ну давай умножать-то?! -- воскликнул Витька. -- Чего ты бегаешь-то туда-сюда? Какой-то родственник Владимира Николаича защитил диссертацию. По этому случаю давался банкет в ресторане. Приглашены были и Владимир Николаич с Грушей. Опять шли улицей городка. Опять было воскресенье; где-то из громкоговорителя рвалась железная музыка. Шли под ручку. И были нарядны пуще прежнего. -- Я вот этого знаю, -- негромко сказал Владимир Николаич. -- Только не оглядывайся! Попозже оглянись. Груша прошла несколько шагов и оглянулась. -- Ну? И что? -- Он раньше в Заготконторе работал... Мы однажды приехали с ним в командировку, он говорит: "У меня тут приятель в доме отдыха, пойдем к нему". Ну, пошли к приятелю... Выпили, конечно. И вот этот, который сейчас прошел-то, Струков его фамилия, берет гитару и начинает петь "Не шей ты мне матушка". Потом идет в прыгательный бассейн... А там какие-то соревнования по прыжкам были. Он идет с гитарой на самую вышку и прыгает солдатиком -- и поет. -- Да он что?! -- И что характерно: даже когда летел, он умудрялся играть на гитаре. Потом вынырнул, вылил из гитары воду и все равно продолжал играть и петь. -- В воде-то? Как же? -- Ногами работал... Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил ко мне: "Напиши, как свидетель, что я случайно сорвался". -- Ну, и ты что? -- Ничего. Что я, дурак, что ли? Он случайно зашел на вышку, случайно прыгнул, случайно плавал в бассейне и орал... Все случайно! Кто поверит? Не стал я ничего писать. -- Ну, выгнали? С работы-то? -- Наверно. Не знаю, не встречал его после. Наверно, выгнали. Таких спортсменов долго не держат. -- Вот дурак-то! -- Не дурак! Какой он дурак? Это так называемые духари: геройство свое надо показать. Я, если напивался, сразу под стол лез... -- Под стол? -- Не специально, конечно, лез, но... так получалось. Я очень спокойный по натуре. В ресторане для банкета был отведен длинный стол у стены. Приглашенные, некоторые, уже сидели за столом. Сидели чинно, прямо. Строго поглядывали на другие столики, где ужинали, выпивали, курили, разговаривали... Играла музыка, низенький, толстый человек пел итальянскую песню. -- Гордо, но -- с уважением, -- учил второпях Владимир Николаич, пока они с Грушей шли через зал к банкетному столу. -- Станут интересоваться, где работаешь, -- фабрика тонкорунного волокна. Все. Кем -- неважно. В поведении можно быть немного небрежнее. Вон та, в голубом платье... Да вон, вон!.. -- зашипел Владимир Николаич, показывая глазами. -- Возле самовара-то! -- Ну? -- Эту опасайся насчет детского воспитания: она в садике работает, какая-то там начальница, -- загрызет... -- За что? -- Все. -- Владимир Николаич широко заулыбался, полупоклонился всем и пошел здороваться с каждым отдельно. Груша следовала за ним. На нее смотрели вопросительно, строговато. Женщина в голубом платье посмотрела даже подозрительно. Груша очень смущалась. Наконец они сели на отведенное им место. Получилось -- напротив женщины в голубом, а по бокам пожилые и не очень пожилые, серьезные люди, явно не завсегдатаи ресторанные, больше того, кажется, презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане. Смотрели в зал, переговаривались. Делали замечания. Не одобряли они все это -- весь этот шум, гам, бестолковые разговоры. -- А накурено-то! Неужели не проветривается? -- Дело же в том, что туг специально одурманивают себя. Зачем же проветривать? -- А вон та, молоденькая... Вон-он, хохочет... Заливается! -- С офицером-то? -- Да. Вы посмотрите, как хохочет! -- будущая мать. -- Почему будущая? У них сейчас это рано... -- Это уж вы меня спросите! -- воскликнула женщина в голубом. -- Я как раз наблюдаю... результат этого хохота. -- А где наш диссертант-то? -- спросил Владимир Николаич. -- За руководителем поехал. -- За генералом, так сказать? -- За каким генералом? -- Ну, за руководителем... Я имею в виду Чехова, -- пояснил Владимир Николаич. И повернулся к Груше: -- У него руководитель -- какой-то известный профер. -- А ты говоришь, генерал. -- Ну, генерал -- в переносном смысле, -- даже рассердился Владимир Николаич. Но говорил он негромко. -- Я шучу так. Ты тоже пошути с кем-нибудь... Состри чего-нибудь. Чего сидишь, как... Груша, изумленная таким требованием, посмотрела на своего жениха... И ничего не сказала. -- Немножко будь оживленнее, -- уже мягче сказал Владимир Николаич. -- Не теряйся, я с тобой. Покритикуй алкоголиков, напрр. Груша молчала. А вокруг говорили. Подходили еще родственники и знакомые диссертанта, здоровались, садились и включались в разгр. -- Кузьма Егорыч, -- потянулся через стол Владимир Николаич к пожилому, крепкому человеку, -- не находишь, что он слишком близко к микрофону поет? -- Нахожу, -- кивнул пожилой, крепкий. -- По-моему, он его сейчас съест. -- Кого? -- не поняли со стороны. -- Микрофон. Ближайшие, кто расслышал, засмеялись. -- Сейчас вообще мода такая: в самый микрофон петь. Черт знает, что за мода. -- Ходит с микрофоном! Ходит и поет. -- Шаляпин без микрофона пел... -- Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом, -- сказал пожилой, крепкий. Сказал так, как если бы он лично знавал Шаляпина и видел, как тот гасил своим басом свечи. -- А вот и диссертант наш! -- сказали родные. К столу пробирался мимо танцующих мужчина лет сорока, гладко бритый, в черном костюме. И с ним -- пожилой, добрый, несколько усталый, очевидно, профер. Встали, захлопали в ладоши. Женщина в голубом окинула презрительным взглядом танцующих бездельников. -- Прошу садиться, -- сказал диссертант. -- А фасонит-то! -- тихо воскликнул Владимир Николаич. -- Фасонит-то! А сам на трояк, наверно, с грехом пополам натянул. Фр. -- Откуда ты такие слова знаешь? -- удивилась Груша. -- Боже мой! -- в свою очередь удивился Владимир Николаич. -- Выпивать-то с кем попало приходилось. Нахватался, так сказать. Захлопали бутылки шампанского. -- Салют! -- весело сказал один курносый, в очках. -- В честь свежеиспеченного кандидата. -- Товарищ профессор, ну, как он там? Здорово плавал? Профессор вежливо улыбнулся. -- За здоровье нового кандидата! -- зашумели. Кандидат встал. -- За здоровье наших дам! -- сказал он. Это всем очень понравилось. Выпили. Потянулись к закуске. Разговор не прекращался. -- Огурчики соленые или в маринаде? -- Саша, подай, пожалуйста, огурчики. Они соленые или в маринаде? -- В маринаде. -- А-а, тогда не надо. У меня сразу изжога будет. -- Тебе подать в маринаде? -- спросил Владимир Николаич Грушу. -- Подай. -- Саша, подай-ка, пожалуйста, в маринаде. Что там за огурчики?.. -- А танцуют ничего. А? -- Сергей... уже отметил. Слышите?! Сергей уже отметил: "Танцуют ничего". Засмеялись. -- Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей? -- Можно. А что? -- Неисправимый человек, этот Сергей! Владимир Николаич потыкал вилкой в огурчики, в салат... Потянулся поговорить с Кузьмой Егорычем. Но его как-то не замечали. Поднялся курносый в очках. -- Позвольте?! -- Тише, товарищи! -- Дайте тост сказать! Двинь, Саша. -- Товарищи! За дам уже выпили... Это правильно. Но все-таки мы собрались здесь сегодня не из-за дам... -- Да, не из-за их красивых глаз. -- Да. Мы собрались... приветствовать нового кандидата, нашего Вячеслава Александровича. Просто, нашего Славу! И позвольте мне тут сегодня скаламбурить: слава нашему Славе! Посмеялись, но недружно. Курносый посерьезнел. -- Мы надеемся, Слава, что ты нас... так сказать, не подведешь в своей дальнейшей деятельности. Захлопали. Курносый сел было... Но тут же вскочил. -- И позвольте, товарищи... Товарищи, и позвольте также приветствовать и поздравить, так сказать, руководителя, который направлял, так сказать, и всячески помогал, и являлся организатором руководимой идеи! За вас, товарищ профессор! Опять захлопали. Дружно захлопали. Еще закусили. Но больше налегали на разговоры. Кузьма Егорыч и человек с золотыми зубами наладили через стол разговор с укорами. А так как гремела музыка, то и они тоже говорили очень громко. -- Что не звонишь? -- спросил Кузьма Егорыч. -- А? -- Не звонишь, мол, почему?! -- А ты? -- Я звонил! Тебя же никогда на месте нет. -- А я виноват, что меня нет на месте? -- Ну, так позвонил бы хоть! Я-то на месте. -- А я звонил вам, Кузьма Егорыч, -- хотел влезть в разговор Владимир Николаич. -- А? -- не расслышал Кузьма Егорыч. -- Я, говорю, звонил вам! -- Ну и что? А чего звонил-то? -- Да так. Хотел... это... Но Кузьма Егорыч уже отвернулся. -- А где бываешь-то? В командировках, что ли? -- опять стал допрашивать он человека с золотыми зубами. -- В командировках, -- откликнулся тот. Но говорить ему не хотелось, он больше посматривал ни танцующих. -- Ну, как? -- спросил Владимир Николаич Грушу. -- Ничего? -- Ничего, -- сказала Груша. -- Долго тут будем? -- А что? -- Да ничего, просто спросила. -- Не нравится, что ли? -- Нравится. -- Я уж думал, тебя перевели куда! -- кричал Кузьма Егорыч. -- Никуда меня не перевели. -- Думаю, повысили его, что ли?! -- Дожидайся, повысят! Скорей повесят. -- Ха-ха-ха-ха!.. -- Ну, что, Таисья Григорьевна? -- обратился Владимир Николаич к женщине в голубом. Но женщина в голубом постучала вилкой по графину и сказала всем: -- Товарищи, давайте предложим им нормальный, хороший вальс! Ну что они... честное слово, неприятно же смотреть! -- В чужой монастырь, Таисья Григорьевна, со своим уставом не ходят. -- Почему не ходят? Мы же в своей стране, верно же? Давайте попросим сыграть вальс. -- Не надо. Не наше дело: пусть с ума сходят. -- А вот это... очень неправильное суждение! В корне неправильное! -- Да хорошо танцуют, чего вы? -- сказал человек с золотыми зубами. -- Я был бы помоложе, пошел бы... подергался. -- Именно -- подергался. Разве в этом смысл танца? -- А в чем? -- В кра-со-те, -- отчеканила Таисья Григорьевна. -- А что такое красота? -- все пытался тоже поговорить Владимир Николаич. -- А, Таисья Григорьевна? Если вы находите, что, допустим, вот этот виноград... -- Нет, Алексей Павлыч, вы что, не согласны со мной? -- Согласен, согласен, Таисья Григорьевна, -- сказал человек с золотыми зубами. -- Конечно, в красоте. В чем же еще? Владимир Николаич помрачнел. -- Пойдем домой? -- предложила Груша. -- Подожди. Неловко. Поймут как позу. -- Саша, Саш!.. У тебя Хламов был? -- разговаривали за столом. -- Был. Позавчера. -- Ну, как он? -- Он в порядке! -- Да? Устроился? -- Да. -- Довольный? -- Что ты!.. -- Пойдем, Володя, -- еще сказала Груша. Владимир Николаич вместо ответа постучал вилкой по графину. -- Друзья! Минуточку, друзья!.. Давайте организуем летку-енку? В пику этим... -- Да что они вам?! -- вконец рассердился человек с золотыми зубами. -- Люди танцуют -- нет, надо помешать. Владимир Николаич сел. Помолчал и сказал негромко: -- Ох, какие мы нервные! Ах ты, батюшки!.. Взял фужер с шампанским и выпил один. -- Володя, ты что это? -- встревожилась Груша. -- Какие мы все... воспитанные, но слегка нервные! -- не мог успокоиться Владимир Николаич. -- Зубы даже из-за этого потеряли. Никто не слышал его. Их с Грушей как будто даже и не было за столом -- никто с ними не общался, никому не было до них дела. -- Какие мы все нервные! Да, Таисья Григорьевна?! -- повысил голос Владимир Николаич, обращаясь к женщине в голубом. -- Воспитанные, но слегка нервные. Точно? Таисья Григорьевна внимательно посмотрела на него. -- Нервные, говорю, все!.. -- Владимир Николаич насильственно посмеялся. -- Что, опять? -- спросила Таисья Григорьевна. -- А вы только не смотрите, не смотрите на меня таким... крокодилом-то: я же не в детсадике. Верно? Что вы на меня так смотрите-то? К Владимиру Николаичу повернулись, кто сидел ближе и слышал, как он заговорил. Владимир Николаич встал. -- Пойдем! -- велел Груше. И они вышли из-за стола... И пошли... За столом замолчали. Смотрели вслед им. Пробрались через танцующих... Надели в гардеробе плащи... И вышли из ресторана. -- Что с тобой? -- спросила Груша. Владимир Николаич молчал. -- Зачем надо было так уходить?.. -- Помолчи! -- резко сказал Владимир Николаич. Но спохватился, что -- резко... Взял Грушу под руку. -- Не сердись. -- Чего ты на них так? -- В гробу я их всех видел! -- зло и громко сказал Владимир Николаич. И еще добавил: -- В белых тапочках! Витька ходил по избе и учил наизусть. ...Вот и солнце встает, Из-за пашен блестит, За морями ночлег свой покинуло, На поля, на луга, на макушки ракит Золотыми потоками хлынуло. Едет пахарь с сохой, едет -- песню поет, По плечу молодцу все тяжелое... Не боли ты, душа! Отдохни от забот! Здравствуй, солнце да утро веселое! Витька передохнул и еще повторил: Не боли ты, душа! Отдохни от забот! Здравствуй, солнце да утро веселое! Подошел к окну и засмотрелся на улицу. По улице, поднимая пыль, шло стадо коров... Коровы мычали. Хлопали ворота, впуская кормилиц. А где ворота не открывались, там коровы сами пробовали рогами поддеть их. Мычали. Вошла сестра Оля. -- Что не учишь? -- спросила. -- Я выучил. -- Витька был настроен грустно. -- Проверим, -- сказала Оля. Взяла учебник... -- Какое задавали? -- "Утро". -- Давай. С выражением. Витька стал читать: Звезды меркнут и гаснут. В огне облака, Белый пар по лугам расстилается. По зеркальной воде, по кудрям лозняка От зари алый свет разливается. Птички солнышка ждут, птички песни поют, И стоит себе лес... -- Здравствуй! -- воскликнула Оля. -- Поехал. -- Что? -- Куда заехал-то? "Дремлет чуткий камыш...". -- А-а! Дремлет чуткий камыш. Тишь -- безлюдье вокруг. Чуть приметна тропинка росистая... -- Ладно. Еще что? -- Составить описание вечера в деревне. -- Составил? -- Составил. -- Читай. Витька прочитал: -- "Вр. Солнышко закатилось. Курицы залезли на длинные жердочки и заснули. Петух спел последний разок и тоже задремал. Ночью опять будет орать. Стало тихо. У нас в городе лучше". -- И все? -- Все. Оля засмеялась. -- Вечером вместе напишем. Я сейчас в кино бегу. "Длинные жердочки". -- Оля опять засмеялась. -- На -- письмо тебе от мамки. Оля ушла, а Витька пристроился ближе к окну и стал читать письмо. Читал, и письмо слегка подрагивало в его руках... Пришел дядя Коля с работы. -- Здорово, Витька. Что это?.. От мамки? Ну-ка, чего она там? Дядя Коля стал читать... Нахмурился, помычал, покусал губу... -- Ну! -- сказал он огорченно. -- Так у нас ничего не выйдет: не успел отъехать, она уже... ночей не спит. Эдак она себе всю душу растравит и нам тут... Чего так-то уж? Дядя Коля посмотрел на Витьку. Витька пожал плечами. Промолчал. -- Ты, Витька, читать читай, а к сердцу всякие эти... слова не допускай. Она -- женщина, а ты -- мужик, должен быть крепче ее. Садись и напиши ей: ты, мол, мамка, не блажи там, у меня, мол, все в порядке, и душу мне не береди такими письмами. Я сам ей напишу. Мы ее сюда в гости позовем. Пусть возьмет с недельку за свой счет и приедет. Ладно, Витька? Витька кивнул головой -- ладно. -- Не расстраивайся, -- сказал дядя Коля. И ушел в горницу. Витька посидел немного у окна... И вышел из избы. ...И ушел он за деревню, на коср... Сел и стал смотреть и степь. Вечер был серый, темное небо образовало над степью крышу. Под этой крышей было пасмурно, тепло и просторно. На западе сквозь тучи местами пробивалась заря. Ее неяркий светло-розовый блеск делал общую картину еще печальней. Стал накрапывать мелкий-мелкий теплый дождик. Витька свернулся калачиком и лег. Земля была тоже теплая. Витьке сделалось совсем грустно. Он думал о матери... Он вспомнил, как мать разговаривает с предметами -- с дорогой, с дождиком, с печкой... Когда они шли в прошлом году из леса с грибами, она просила: "Матушка дороженька, помоги нашим ноженькам -- приведи нас скорей домой". Или, если печка долго не разгорается, она выговаривает ей: "Ну, милая... ты уж сегодня совсем что-то... Чего раскапризничалась-то? Барыня какая". Витька любил мать, но они, к сожалению, не всегда понимали друг друга. Витьке, правда, очень хотелось быть шофером... А мать со слезами (вот еще не нравилось Витьке, что она часто плакала) умоляла его: "Учись ты ради Христа, учись, сынок! Ты видишь, такая теперь жизнь пошла -- ученые-то вон как живут! Я осталась неученая, так хоть ты-то выучись. Нам с тобой надеяться не на кого". Этим ветеринаром, соседом, она все глаза протыкала Витьке. Когда он едет домой на своей машине, она всякий раз вздыхает и говорит: "Вот живет человек, Витька! Вот это -- живет". Верно, что из-за этого Витька и выстегнул его свинье глаз. Левый. Два дня караулил ее у забора с рогаткой... -- Матушка степь, помоги мне, пожалуйста, -- попросил Витька. А в чем помочь, он сам хорошо не знал. Он хотел бы быть сейчас дома. А как это сделать? Он незаметно заснул. ...Разбудил его дядя Коля. Когда Витька проснулся, дядя Коля стоял над ним и снимал с себя брезентовый плащ. Все сеялся нехолодный мелкий дождик. Было совсем темно. -- Замерз? -- спросил дядя Коля. -- Не... -- Нет... -- Дядя Коля поднял Витьку и стал закутывать в плащ. Плащ громко шуршал, а дождик тихонько шумел. -- Ох, Витька, Витька... обормот ты мой милый... -- Он взял Витьку на руки и понес. Тут только увидел Витька, что рядом стоит конь. -- Садись. Витька устроился на теплой конской спине. Дядя Коля сел впереди в седло. -- Ну, что? -- спросил он, когда поехали. -- Ничего. -- Тоскуешь без мамки? Витька промолчал. -- Что мне с вами делать? -- вздохнул дядя Коля. -- Охота помочь, и не знаю как. Вот же судьба, черт ее!.. Выпала. Стрел бы где-нибудь папу твово... родимого, я бы ему сказал пару ласковых. Дурак. Себе жизнь загробил и другим... Дурак, -- еще раз крепко сказал дядя Коля. -- Нашел радость в жизни. Пьют же люди, но не так же, чтобы все за ее, гадину, отдавать. Все, самое дорогое... Дядя Коля закурил и долго молчал. Ехали шагом. Дождик перестал сеяться. Кое-где показались на небе звезды. По селу лаяли собаки. Разговаривали невидимые люди, слышался молодой беспечный смех. Близко где-то били палкой по чему-то мягкому, по перине, наверно, и приговаривали: -- Ты гляди, что делается -- пыли-то! Пыли-то! -- Ничего, Витька... -- заговорил дядя Коля. -- Этот дядя Володя-то, он неплохой мужик. Пить хоть не будет. Не витязь, конечно... но уж... что теперь? Черт его бей -- уж хоть такой: все хоть поможет вам. Все мужик в доме... Витька представил почему-то, как дядя Володя танцует в их доме летку-енку. За него -- сзади -- держалась мать и тоже подпрыгивала. А за матерью подпрыгивали дед Наум, Юрка, разные молодые тети, подружки материны... ...Когда приехали домой, у Витьки окончательно созрел план действий. У ворог дядя Коля соскочил с коня, открыл одну воротину, впустил Витьку. -- Расседлай его и насыпь овса. Седло в сенцы занеси -- дождь, наверно, опять будет. Я пошел на собрание. Сам раздевайся и лезь сразу на печку. Дядя Коля пошел от ворот и сразу пропал из виду, растворился в чернильной темноте. Витька подождал, когда совсем затихнут его шаги, выехал из ворот, подстегнул коня... Мерин разохотился в беге, нес ровно, быстро. Витька сперва ждал, что он где-нибудь споткнется, потом успокоился. Дорогу конь находил сам. ...К рассвету Витька приехал домой. Мать спала, когда Витька въехал во р. Она услышала стук копыт, вскочила. Прильнула лицом к окну. Витька соскочил с коня, набросил повод на штакетину, постучал в дверь. -- Кто там? -- Мать не на шутку испугалась. -- Я, -- сказал Витька. -- Витя?! -- Мать трясущимися руками долго отодвигала засов и все повторяла: -- Господи, да что же это?.. Господи!.. Витенька, родной ты мой-то! -- Она обняла сына, прижала к себе. -- Господи!.. Да ты как? А дядя Коля где? -- Я один. -- Оди-ин?! -- От испуга мать даже запела. -- Да ты что? Да как же? Да говори ты скорей, Господи!.. Не случилось ли чего с вами дорогой-то?! -- Нет. -- Витька прошел в комнату, дождался, когда мать включит свет. Огляделся -- искал, видно, признаки присутствия в доме чужого человека. Мать во все глаза смотрела на сына. -- Да что случилось-то, Витька?! -- Ничего. -- Витька присел на краешек кровати, долго молчал. И мать молчала, смотрела на Витьку... Какой-то он был странный, повзрослевший, что ли. -- Мам... -- Голос у Витьки чуть дрогнул. -- Ты... замуж-то не выходи. Не надо. Я теперь послушный буду. Учиться... ладно уж -- хорошо буду. Мне только захотеть -- я сумею... -- Витька говорил негромко, с трудом. Смотрел куда-то в сторону. Мать вспыхнула горячим румянцем, посмеялась -- совсем некстати... Заговорила торопливо, фальшиво как-то -- она что-то вдруг растерялась. -- Да тебе кто сказал, что я замуж-то выхожу? Во!.. Ты откуда взял-то? Ты что? -- Пойду коня расседлаю, -- сказал Витька. Когда он вышел, мать скоро натянула платьишко, покружилась по комнате, не зная, что сделать, потом села к столу и заплакала. Плакала и сама не понимала отчего: от радости ли, что сын помаленьку становится мужчиной, от горя ли, что жизнь, кажется, так и пройдет... так и пройдет теперь. Когда Витька вошел, она еще плакала. Витька сел напротив матери... Неловко, бережно тронул ее по волосам -- погладил. -- Не надо, мам. -- Я ничего, сынок. Я -- так. Чаю хочешь? -- Я насовсем приехал... -- Ну и хорошо! Это хорошо, сынок. Я бы в субботу сама за тобой приехала. Плохо мне без тебя... Не могу. ...Когда Витька засыпал уже в своей маленькой горенке, в своей родной кровати, он слышал неясно: приехал дядя Коля. Обрывки разговора слышал. -- Да уж вижу, вижу -- конь-то стоит. Отлегло от сердца... Чуток не рехнулся, ей-Богу, -- гудел дядя Коля. -- Ладно бы свой... А тут -- вдвойне... -- Утром... не рассвело хорошо, слышу: стук -- воротца стукнули... -- Да, главное, пришел домой, разделся, лег уж -- я-то! Ну, спит, думаю. И мои -- тоже -- не хватились. А потом вспомнил: а чего же конь-то не заржал? А он у меня всегда: как прихожу откуда ночью, потихоньку всегда заржет. Соскочил да в сарай -- нет коня... -- Я-то думала: вы вместе ехали-то. Думаю, задержался где... -- Думали, думали, -- сказал полусонный Витька. -- Я думал, ты думал, он думал... Мы думали. Потом, совсем уж сквозь сон, едва-едва -- слышал: -- Да почему? Почему? Ты можешь толком мне объяснить? -- Не могу. Сама толком не знаю: не лежит душа, и все. Хоть ты что! Сама себя уговаривала, убеждала -- не могу. Лучше век одна буду жить, только... Нет! Нет, нет и нет! -- Во! -- удивился дядя Коля. -- Это даже суметь надо -- так опротиветь за короткий срок. Чем уж он так насолил-то? -- Да, наоборот, все хорошо. Ни одного грубого слова... Нет, все хорошо. Только -- нет, и все тут. -- Ну, на нет и суда нет. Насильно мил не будешь, не зря говорят. Ладно... Я думал, у вас выйдет что-нибудь... Ладно... Дальше Витька не слышал. Заснул. Проснувшись, Витька маленько поперебирал свое хозяйство: бильярдные шары, подковы, покрышку футбольного мяча, лампочку от автомобильной фары, зеркальце автомобильное... Все было на месте. В прихожей комнате, на столе, лежала записка: "Витя! Я поехала на бр. Поешь молоко и хлеб. Все в шкафу, скоро приду". Витька открыл шкаф... Но есть не хотелось... Он вышел из дому. Пошел к Юрке. Старик и Юрка были дома. Очень обрадовались, увидев Витьку. -- О!.. Кто к нам пришел-то! -- Витька?.. Эгей! -- смешно обрадовался старик. -- На побывку, что ли? -- Совсем, -- сказал Витька. -- Совсем? -- удивился Юрка. -- Совсем. -- Витька тоже был очень рад. Но он радость свою никогда особо-то не показывал. -- Чего делаете? -- Чего делаем? -- переспросил старик. -- Мы тут, брат Витька, с разных сторон жизнь окружаем: я -- сзади, он -- спереду. Я себе гроб вот строгаю, вроде того, что досвиданькаюсь с ей, с жизней-то, а Юрка в лоб ей метит -- переделать норовит. -- Старик и правда строгал какие-то доски, но вид у него был вовсе не печальный. -- Вот чем мы тут занимаемся, Витька. Витька посмотрел на Юрку: правда ли, мол, что гроб-то?! Юрка кивнул, что правда. -- Я уж тут убеждал, убеждал его -- бесполезно, -- сказал он. -- Нет, тут вы меня не убедите. В своем гробике буду лежать... Своими руками сделанный. -- Во дает! -- сказал Витька. -- Я ее, каждую тесиночку-то, с лаской обделаю, аккуратно... Как жених в ем буду лежать! -- Да зачем?! -- загорячился было Юрка. -- Что за... дикость такая? -- Это не дикость. Какая дикость? У нас в деревне все старики так: кто мог, завсегда сам себе гроб делал. Что я, не знаю, какой мне гроб сделают? Тяп-ляп -- и готово. Лежи потом... в хреновом гробу. Там сук вылезет, там трещина... На кой мне это надо? Я лучше сам... все тут по-людски сделаю. -- А что, заболел, что ли? -- Ничего подобного. С пенсии -- опять заболею. А так -- ни одно ребрушко еще не ноет. А гроб... Сделаю -- пусть стоит, места-то не простоит. Вот так, ребятушки, так, орелики мои... Ничего тут удивительного нет: все помрем! Я уж, слава Богу, пожил. Да ишо поживем! Пенсия вон скоро... масла опять купим в магазине... -- Старик искренне засмеялся. -- По Юркиному учению -- это масло. Потом хворать полезу на печку... -- Вот логика! -- сказал Юрка, тоже улыбаясь. -- Железная. А чего ты приехал, Вить? -- Да этот гусь-то... он больше не будет ходить. Мама не велела больше. -- Да? -- Да. -- Давайте чай пить, раз такое дело! -- весело сказал старик. Отложил рубанок, стряхнул с рубахи и со штанов стружки. -- Счас медку принесем, яблоков... Заварим чай с парами. Слыхали такой -- чай с парами? -- Нет. А как это? -- А вот счас сделаем. Это меня один сибиряк научил... У их там холода страшенные, вот они и выдумали чай с парами. Подмети пока, Юрка, а я за медом схожу. Подмети, чтоб и мы в чистоте посиживали и чаек попивали. Будем чаек попивать и беседовать. Старик вышел, а Юрка взял веник и стал подметать. -- Хорошо в деревне? -- спросил он. -- Хорошо. Только скучно. -- Ну, это ты... не понимаешь. Разве там скучно? Это ты один там оказался, поэтому тебе показалось скучно. А так-то там не скучно. -- Может быть. Мне здесь больше нравится. -- Ну, конечно, -- согласился Юрка. -- Хорошо, что ты приехал. -- Я там скучал без вас, -- признался и Витька. -- Мы тоже тебя тут вспоминали... Вошел старик. -- Вот и медок. Счас... загуляем, запьем и ворота запрем. Не журись, ребяты, -- не пропадем! 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
| [X] |