Василий Шукшин. Одни
--------------------------------------------------------------- Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998) --------------------------------------------------------------- Шорник Антип Калачиков уважал в людях душевную чуткость и доброту. В минуты хорошего настроения, когда в доме устанавливался относительный мир, Антип ласково говорил жене: -- Ты, Марфа, хоть и крупная баба, а бестолковенькая. -- Эт почему же? -- А потому... Тебе что требуется? Чтобы я день и ночь только шил и шил? А у меня тоже душа есть. Ей тоже попрыгать, побаловаться охота, душе-то. -- Плевать мне на твою душу! -- Эх-х... -- Чего "эх"? Чего "эх"? -- Так... Вспомнил твоего папашу-кулака, царство ему небесное. Марфа, грозная, большая Марфа, подбоченившись, строго смотрела сверху на Антипа. Сухой, маленький Антип стойко выдерживал ее взгляд, -- Ты папашу моего не трожь!.. Понял? -- Ага, понял, -- кротко отвечал Антип. -- То-то. -- Шибко уж ты строгая, Марфынька. Нельзя так, милая: надсадишь сердечушко свое и помрешь. Марфа за сорок лет совместной жизни с Антипом так и не научилась понимать; когда он говорит серьезно, а когда шутит. -- Вопчем, шей. -- Шью, матушка, шью. В доме Калачиковых жил неистребимый крепкий запах выделанной кожи, вара и дегтя. Дом был большой, светлый. Когда-то он оглашался детским смехом; потом, позже, бывали здесь и свадьбы, бывали и скорбные ночные часы нехорошей тишины, когда зеркало завешено и слабый свет восковой свечи -- бледный и немощный -- чуть-чуть высвечивает глубокую тайну смерти. Много всякого было. Антип Калачиков со своей могучей половиной вывел к жизни двенадцать человек детей. А всего было восемнадцать. Облик дома менялся с годами, но всегда неизменно оставался рабочий уголок Антипа -- справа от печки, за перегородкой. Там Антип шил сбруи, уздечки, седелки, делал хомуты. И там же, на стенке, висела его заветная балалайка. Это была страсть Антипа, это была его бессловесная глубокая любовь всей жизни -- балалайка. Антип мог часами играть на ней, склонив набочок голову, и непонятно было: то ли она ему рассказывает что-то очень дорогое, давно забытое им, то ли он передает ей свои неторопливые стариковские думы. Он мог сидеть так целый день, и сидел бы, если бы не Марфа. Марфе действительно нужно было, чтобы он целыми днями только шил и шил: страсть как любила деньги, тряслась над копейкой. Она всю жизнь воевала с Антиповой балалайкой. Один раз дошло до того, что она в гневе кинула ее в огонь, в печку. Побледневший Антип смотрел, как она горит. Балалайка вспыхнула сразу, точно берестинка. Ее стало коробить... Трижды простонала она почти человеческим стоном -- и умерла. Антип пошел во двор, взял топор и изрубил на мелкие кусочки все заготовки хомутов, все сбруи, седла и уздечки. Рубил молча, аккуратно. На скамейке. Перетрусившая Марфа не сказала ни слова. После этого Антип пил неделю, не заявляясь домой. Потом пришел, повесил на стенку новую балалайку и сел за работу. Больше Марфа никогда не касалась балалайки. Но за Антипом следила внимательно: не засиживалась у соседей подолгу, вообще старалась не отлучаться из дому. Знала: только она за порог, Антип снимает балалайку и играет -- не работает. Как-то раз осенним вечером сидели они -- Антип в своем уголке, Марфа у стола с вязаньем. Молчали. Во дворе слякотно, дождик идет. В доме тепло, уютно. Антип молоточком заколачивает в хомут медные гвоздочки: тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук... Отложила Марфа вязанье, о чем-то задумалась, глядя в окно. Тук-тук, тук-тук, -- постукивает Антип. И еще тикают ходики, причем как-то так, что кажется, что они вот-вот остановятся. А они не останавливаются. В окна мягко и глуховато сыплет горстями дождь. -- Чего пригорюнилась, Марфынька? -- спросил Антип. -- Все думаешь, как деньжат побольше скопить? Марфа молчит, смотрит задумчиво в окно. Антип глянул на нее. -- Помирать скоро будем, так что думай не думай. Думай не думай -- сто рублей не деньги. -- Антип любил поговорить, когда работал. -- Я вот всю жизнь думал и выдумал себе геморрой. Работал! А спроси: чего хорошего видел? Да ничего. Люди хоть сражались, восстания разные поднимали, в гражданской участвовали, в Отечественной... Хоть уж погибали, так героически. А тут -- как сел с тринадцати годков, так и сижу -- скоро семисят будет. Вот какой терпеливый! Теперь: за что я, спрашивается, работал? Насчет денег никогда не жадничал, мне плевать на них. В большие люди тоже не вышел. И специальность моя скоро отойдет даже: не нужны будут шорники. Для чего же, спрашивается, мне жизнь была дадена? -- Для детей, -- серьезно сказала Марфа. Антип не ждал, что она поддержит разгр. Обычно она обрывала его болтовню каким-нибудь обидным замечанием. -- Для детей? -- Антип оживился. -- С одной стороны, правильно, конечно, а с другой -- нет, неправильно. -- С какой стороны неправильно? -- С той, что не только для детей надо жить. Надо и самим для себя немножко. -- А чего бы ты для себя-то делал? Антип не сразу нашелся, что ответить на это. -- Как это "чего"? Нашел бы чего... Я, может, в музыканты бы двинул. Приезжал ведь тогда человек из города, говорил, что я самородок. А самородок -- это кусок золота, это редкость, я так понимаю. Сейчас я кто? Обыкновенный шорник, а был бы, может... -- Перестань уж!.. -- Марфа махнула рукой. -- Завел -- противно слушать. -- Значит, не понимаешь, -- вздохнул Антип. Некоторое время молчали. Марфа вдруг всплакнула. Вытерла платочком слезы и сказала: -- Разлетелись наши детушки по всему белу свету. -- Что же им, около тебя сидеть всю жизнь? -- заметил Антип. -- Хватит стучать-то! -- сказала вдруг Марфа. -- Давай посидим, поговорим про детей. Антип усмехнулся, отложил молоток. -- Сдаешь, Марфа, -- весело сказал он. -- А хочешь, я тебе сыграю, развею тоску твою? -- Сыграй, -- разрешила Марфа. Антип вымыл руки, лицо, причесался. -- Дай новую рубашенцию. Марфа достала из ящика новую рубаху. Антип надел ее, подпоясался ремешком. Снял со стены балалайку, сел в красный угол, посмотрел на Марфу. -- Начинаем наш концерт! -- Ты не дурачься только, -- посоветовала Марфа. -- Сейчас вспомним всю нашу молодость, -- хвастливо сказал Антип, настраивая балалайку. -- Помнишь, как тогда на лужках хороводы водили? -- Помню, чего же мне не помнить? Я как-нибудь помоложе тебя. -- На сколько? На три недели с гаком? -- Не на три недели, а на два года. Я тогда еще совсем молоденькая была, а ты уж выкобенивался. Антип миролюбиво засмеялся: -- Я мировой все-таки парень был! Помнишь, как ты за мной приударяла? -- Кто? Я, что ли? Господи!.. А на кого это тятя-покойничек кобелей спускал? Штанину-то кто у нас в ограде оставил? -- Штанина, допустим, была моя... Антип подкрутил последний кулочок, склонил маленькую голову на плечо, ударил по струнам... Заиграл, И в теплую пустоту и сумрак избы полилась тихая светлая музыка далеких дней молодости. И припомнились другие вечера, и хорошо и грустно сделалось, и подумалось о чем-то главном в жизни, но так, что не скажешь, что же есть это главное. Не шей ты мне, Ма-амынька, Красный сарафа-ан, -- запел тихонечко Антип и кивнул Марфе. Та поддержала: Не входи, родимая, Попусту В изъян... Пели ни так чтобы очень стройно, но обоим сделалось удивительно хорошо. Вставали в глазах забытые картины, То степь открывалась за родным селом, то берег реки, то шепотливая тополиная рощица припоминалась, темная и немножко жуткая... И было что-то сладко волнующее во всем этом. Не стало осени, одиночества, не стало денег, хомутов... Потом Антип заиграл веселую. И пошел по избе мелким бесом, игриво виляя костлявыми бедрами. Ох, там, ри-та-там, Ритатушеньки мои! Походите, погуляйте, Па-ба-луй-тися! Он стал подпрыгивать. Марфа засмеялась, потом всплакнула, но тут же вытерла слезы и опять засмеялась. -- Хоть бы уж не выдрючивался, господи!.. Ведь смотреть не на что, а туда же. Антип сиял. Маленькие умные глазки его светились озорным блеском. Ох, Марфа моя, Ох, Марфынька, Укоряешь ты меня за напраслинку! -- А помнишь, Антип, как ты меня в город на ярманку возил? Антип кивнул головой. Ох, помню, моя, Помню, Марфынька! Ох, хаханечки, ха-ха, Чечевика с викою! -- Дурак же ты, Антип! -- ласково сказала Марфа, -- Плетешь черт те чего. Ох, Марфушечка моя, Радость всенародная... Марфа так и покатилась: -- Ну, не дурак ли ты, Антип! Ох, там, ри-та-там, Ритатушеньки мои! -- Сядь, споем какую-нибудь, -- сказала Марфа, вытирая слезы. Антип слегка запыхался. Улыбаясь, смотрел на Марфу. -- А? А ты говоришь: Антип у тебя плохой! -- Не плохой, а придурковатый, -- поправила Марфа. -- Значит, не понимаешь, -- сказал Антип, нисколько не обидевшись за такое уточнение. Сел. -- Мы могли бы с тобой знаешь как прожить! Душа в душу. Но тебя замучили окаянные деньги. Не сердись, конечно. -- Не деньги меня замучили, а нету их, вот что мучает-то. -- Хватило бы... брось, пожалуйста. Но не будем. Какую желаете, мадемуазель-фрау? -- Про Володю-молодца. -- Она тяжелая, ну ее! -- Ничего. Я поплачу хоть маленько, Ох, не вейти-ися, чайки, над морем, запел Антип. Вам некуда, бедненьким, сесть. Слетайте в Сибирь, край далекий, Снесите печальну-я весть. Антип пел задушевно, задумчиво. Точно рассказывал. Ох, в двенадцать часов темной но-очий Убили Володю-молодца-а. Наутро отец с младшим сыном... Марфа захлюпала. -- Антип, а Антип!., Прости ты меня, если я чем-нибудь тебя обижаю, -- проговорила она сквозь слезы. -- Ерунда, -- сказал Антип. -- Ты меня тоже прости, если я виноватый. -- Играть тебе не даю... -- Ерунда, -- опять сказал Антип. -- Мне дай волю -- я день и ночь согласен играть. Так тоже нельзя. Я понимаю. -- Хочешь, чекушечку тебе возьмем? -- Можно, -- согласился Антип, Марфа вытерла слезы, встала. -- Иди пока в магазин, а я ужин соберу. Антип надел брезент и стоял посреди избы, ждал, когда Марфа достанет из глубины огромного сундука, из-под тряпья разного, деньги. Стоял и смотрел на ее широкую спину. -- Вот еще какое дело, -- небрежно начал он, -- она уж старенькая стала... надо бы новую. А в магазин вчера только привезли. Хорошие! Давай заодно куплю. -- Кого? -- Марфина спина перестала двигаться. -- Балалайку-то. Марфа опять задвигалась. Достала деньги, села на сундук и стала медленно и трудно отсчитывать. Шевелила губами и хмурилась. -- Она у тебя играет еще, -- сказала она. -- Там треснула досточка одна... дребезжит. -- А ты заклей. Возьми да варом аккуратненько. -- Разве можно инструмент варом? Ты что, бог с тобой! Марфа замолчала. Снова стала считать деньги. Вид у нее был строгий и озабоченный. -- На, -- она протянула Антипу деньги. В глаза ему не смотрела. -- На четвертинку только? -- У Антипа отвисла нижняя губа. -- Да-а... -- Ничего, она еще у тебя поиграет. Вон как хорошо сегодня играла! -- Эх, Марфа!.. -- Антип тяжело вздохнул. -- Что "эх"? Что "эх"? -- Так... проехало. -- Антип повернулся и пошел к двери. -- А сколько она стоит-то? -- спросила вдруг Марфа сурово. -- Да она стоит-то копейки! -- Антип остановился у порога. -- Рублей шесть по новым ценам. -- На, -- Марфа сердито протянула ему шесть рублей, Антип подошел к жене скорым шагом, взял деньги и молча вышел: разговаривать или медлить было опасно -- Марфа легко могла раздумать.
| [X] |