Василий Шукшин. Горе

---------------------------------------------------------------
 Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)
---------------------------------------------------------------
     Бывает  летом  пора:  полынь  пахнет  так,  что сдуреть можно. Особенно
почему-то ночами. Луна  светит  тихо.  Неспокойно  на  душе,  томительно.  И
думается  в  такие  огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко.
Это даже -- не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли.  Притаишься
где-нибудь  на задах огородов, в лопухах, -- сердце замирает от необъяснимой
тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей.
     Одна такая ночь запомнилась мне на всю жизнь.
     Было мне лет двенадцать. Сидел я в  огороде,  обхватив  руками  колени,
упорно,  до  слез  смотрел  на  луну.  Вдруг  услышал: кто-то невдалеке тихо
плачет. Я оглянулся и увидел старика Нечая, соседа нашего.
     Это он шел, маленький, худой,  в  длинной  холщовой  рубахе.  Плакал  и
что-то бормотал неразборчиво.
     У  дедушки  Нечаева  три  дня  назад  умерла  жена,  тихая, безответная
старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались.
     Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила  незаметно  и  умерла  незаметно.
Узнали  поутру:  "Нечаиха-то...  гляди-ко, сердешная", -сказали люди. Вырыли
могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли -- и все. Я забыл  сейчас,  как  она
выглядела.  Ходила  по  ограде,  созывала  кур:  "Цып-цып-цып".  Ни с кем не
ругалась, не заполошничала по деревне. Была -- и нету, ушла.
     ...Узнал я в ту светлую,  хорошую  ночь,  как  тяжко  бывает  одинокому
человеку.  Даже  когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и
совсем не страшно на ней.
     Я притаился.
     Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под  луной.  Он
шел  медленно,  вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно. Он
сел неподалеку.
     -- Ничо... счас маленько уймусь... мирно побеседуем,  --  тихо  говорил
старик  и все не мог унять слезы. -- Третий день маюсь -- не знаю, куда себя
деть. Руки опустились... хошь што делай.
     Помаленьку он успокоился.
     -- Шибко горько,  Парасковья:  пошто  напоследок-то  ничо  не  сказала?
Обиду, што ль, затаила какую? Сказала бы -- и то легше. А то-думай теперь...
Охо-хо...  --  Помолчал.  --  Ну, обмыли тебя, нарядили -- все, как у добрых
людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали, Народу, правда, не  шибко  много
было.  Кутью  варили.  А  положили  тебя  с  краешку, возле Давыдовны. Место
хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот,  што  теперь  одному-то
делать?  Может,  уж  заколотить избенку да к Петьке уехать?.. Опасно: он сам
ничо бы, да бабенка-то у его... сама знаешь: и сказать не скажет, а кусок  в
горле застрянет. Вот беда-то!.. Чего посоветуешь?
     Молчание.
     Я  струсил.  Я  ждал,  вот-вот  заговорит бабка Нечаиха своим ласковым,
терпеливым голосом.
     -- Вот гадаю, -- продолжал дед Нечай, -- куда  приткнуться?  Прям  хошь
петлю  накидывай.  А  это  вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде
идешь по ограде, яички в сите несешь. Я  пригляделся,  а  это  не  яички,  и
цыпляты  живые,  маленькие  ишо, И ты вроде начала их по одному исть. Ешь да
ишо прихваливаешь... Страсть господня! Проснулся... Хотел тебя разбудить,  а
забыл, что тебя- нету. Парасковьюшка... язви тя в душу!.. -- Дед Нечай опять
заплакал.  Громко.  Меня  мороз  по  коже  продрал  --  завыл как-то, как-то
застонал протяжно: -- Э-э-э... у-у... Ушла?.. А не подумала: куда я  теперь?
Хошь бы сказала: я бы доктора из города привез... вылечиваются люди. А то ни
слова,  ни  полслова  --  вытянулась! Так и я сумею... -- Нечай высморкался,
вытер слезы, вздохнул. -- Чижало  там,  Парасковьюшка?  Охота,  поди,  сюда?
Снишься-то.  Снись хошь почаще... только нормально. А то цыпляты какие-то...
черт те чего. А тут... -- Нечай заговорил шепотом, я половину не  расслышал,
--  Грешным делом хотел уж... А чего? Бывает, закапывают, я слыхал. Закопали
бабу в Краюшкино... стонала. Выкопали... Эти две ночи ходил,  слушал:  вроде
тихо.  А  то уж хотел... Сон, говорят, наваливается какой-то страшенный -- и
все думают, што помер человек, а он не помер, а -- сонный...
     Тут мне совсем жутко стало, Я ползком -- да из огорода. Прибежал к деду
своему, рассказал все. Дед оделся, и мы пошли с ним на зады.
     -- Он сам с собой или вроде как с ней  разговаривает?  --  расспрашивал
дед.
     -- С ей. Советуется, как теперь быть...
     -- Тронется ишо, козел старый. Правда пойдет выкопает. Может, пьяный?
     -- Нет, он пьяный поет и про бога рассказывает. -- Я знал это.
     Нечай, заслышав наши шаги, замолчал.
     -- Кто тут? -- строго спросил дед.
     Нечай долго не отвечал.
     -- Кто здесь, я спрашиваю?
     -- А чего тебе?
     -- Ты, Нечай?
     -- Но...
     Мы  подошли.  Дедушка  Нечай  сидел, по-татарски скрестив ноги, смотрел
снизу на нас -- был очень недоволен.
     -- А ишо кто тут был?
     -- Иде?
     -- Тут... Я слышал, ты с кем-то разговаривал.
     -- Не твое дело.
     -- Я вот счас возьму палку хорошую и погоню  домой,  чтоб  бежал  и  не
оглядывался.
     Старый человек, а с ума сходишь... Не стыдно?
     -- Я говорю с ей и никому не мешаю,
     --  С  кем  говоришь?  Нету  ее,  не с кем говорить! Помер человек -- в
земле.
     -- Она разговаривает со мной, я слышу, -- упрямился Нечай. -- И  нечего
нам мешать.
     Ходют тут, подслушивают...
     -- Ну-ка, пошли, -- Дед легко поднял Нечая с земли. -- Пойдем ко мне, у
меня бутылка самогонки есть, счас выпьем -- полегчает.
     Дедушка Нечай не противился.
     -- Чижало, кум, -- силов нету.
     Он шел впереди, спотыкался и все вытирал рукавом слезы.
     Я  смотрел  сзади  на него, маленького, убитого горем, и тоже плакал --
неслышно, чтоб дед подзатыльника не дал. Жалко было дедушку Нечая.
     -- А кому легко? -- успокаивал дед. -- Кому же легко родного человека в
землю зарывать? Дак если бы все ложились с ими рядом от горя, што  было  бы?
Мне уж теперь сколько раз надо бы ложиться? Терпи. Скрепись и терпи.
     -- Жалко.
     --  Конешно,  жалко...  кто  говорит. Но вить ничем теперь не поможешь.
Изведешься, и все. И сам ноги протянешь. Терпи.
     -- Вроде соображаю, а... запеклось вот здесь все -- ничем не размочишь.
Уж пробовал -- пил: не берет.
     -- Возьмет.  Петька-то  чего  не  приехал?  Ну,  тем  вроде  далеко,  а
этот-то?..
     -- В командировку уехал. Ох, чижало, кум!.. Сроду не думал...
     -- Мы всегда так: живет человек -- вроде так и надо. А помрет -- жалко.
Но с ума от горя сходить -- это тоже... дурость.
     Не  было для меня в эту минуту ни ясной, тихой ночи, ни мыслей никаких,
и радость непонятная, светлая умерла.
     Горе маленького старика заслонило прекрасныйр. Только помню; все так
же резко, горько пахло полынью.
     Дед оставил Нечая у нас.
     Они легли ни полу, накрылись тулупом.
     -- Я тебе одну историю расскажу, -- негромко стал рассказывать мой дед.
-- Ты вот не воевал -- не знаешь, как там было... Там, брат...  похуже  дела
были.  Вот  какая  история: я санитаром служил, раненых в тыл отвозили. Едем
раз. А студебеккер наш битком набитый. Стонают, просют  потише...  А  шофер,
Миколай Игринев, годок мне, и так уж старается поровней ехать, медлить шибко
тоже нельзя: отступаем, Ну, подъезжаем к одному развилку, впереди легковуха.
Офицер машет: стой, мол. А у нас приказ строго-настрого: не останавливаться,
хоть  сам  черт  с  рогами  останавливай. Оно правильно: там сколько ишо их,
сердешных, лежат, ждут. Да хоть бы наступали, а то отступаем. Ну,  проехали,
Легковуха  обгоняет  нас, офицер поперек дороги -- с наганом. Делать нечего,
остановились. Оказалось, офицер у их  чижалораненый,  а  им  надо  в  другую
сторону. Ну, мы с тем офицером, который наганом-то махал, кое-как втиснули в
кузов раненого, Миколай в кабинке сидел: с им там тоже капитан был -- совсем
тоже  плохой,  почесть лежал; Миколай-то одной рукой придерживал его, другой
рулил. Ну, уместились кое-как. А тот, какого подсадили-то,  часует,  бедный.
Голова  в  крове,  все  позасохло.  Подумал  ишо тогда: не довезем. А парень
молодой, лейтенант, только бриться, наверно, начал. Я голову его на  коленки
к  себе  взял  --  хоть  поддержать  маленько,  да  кого  там!..  Доехали до
госпиталя, стали снимать раненых... -- Дед крякнул,  помолчал.  Закурил,  --
Миколай тоже стал помогать... Помогать... Подал я ему лейтенанта-то... "Все,
говорю,  кончился".  А Миколай посмотрел на лейтенанта, в лицо-то... Кхэх...
-- Опять молчание. Долго молчали.
     -- Неужто сын? -- тихо спросил дед Нечай.
     -- Сын.
     -- Ох ты, господи!
     -- Кхм... -- Мой дед швыркнул носом. Затянулся вчастую раз пять подряд.
     -- А потом-то што?
     -- Схоронили... Командир Миколаю отпуск на неделю домой дал.  Ездил.  А
жене не сказал, што сына схоронил. Документы да ордена спрятал, пожил неделю
и уехал.
     -- Пошто не сказал-то?
     --  Скажи!..  Так хоть какая-то надежа есть -- без вести и без вести, а
так... совсем.
     Не мог сказать. Сколько раз, говорит, хотел и не мог,
     -- Господи, господи, -- опять вздохнул дед Нечай. -- Сам-то хоть  живой
остался?
     --  Микола?  Не знаю, нас раскидало потом по разным местам... Вот какая
история. Сына! -- легко сказать. Да молодого такого...
     Старики замолчали.
     В окна все лился и лился  мертвый  торжественный  свет  луны.  Сияет!..
Радость ли, горе ли тут -- сияет!