Василий Шукшин. Заревой дождь

---------------------------------------------------------------
 Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)
---------------------------------------------------------------
     Был  конец  апреля.  С  карнизов  домов срывались крупные капли, теплый
ветер сдувал их, они мягко  шлепались  в  стекла  окон  и  медленно  стекали
светлыми  слезами.  Ефим  Бедарев  лежал  в  районной  больнице, в маленькой
палате, на плоской койке.
     Он почернел от болезни. Устал.
     Часто заходил врач, молодой парень.
     -- Ну, как дела?
     -- Как сажа бела, -- с трудом  отвечал  Ефим;  в  темных  провалившихся
глазах его на миг вспыхивала странная веселость. -- Подвожу баланс.
     -- Бросьте вы!..
     --  Я  шутейно,  --  успокаивал  Ефим.  Ему  нравился доктор: он был до
смешного молодой и застенчивый, этот дор.
     -- Лекарство пили?
     -- А как же! Лучше стало -- чую.
     Доктор пытливо смотрел на больного. Тот спокойно выдерживал его взгляд.
     -- Не веришь? Хэх, доктор!.. До чего же ты молодой еще.  Прямо  завидки
берут.
     Доктор краснел:
     -- Как это не верю! Зачем вы так?..
     Ефим легонько хлопал его по руке:
     --  Все  в  порядке,  сынок:  я  понимаю. Я не жалуюсь... Мне бы только
дочь...
     -- Ей послали телеграмму.
     -- Вот хорошо! -- Ефим хотел увидеть единственную  дочь  Нину.  --  Это
хорошо.
     В  полдень,  когда  в  палате никого не было, в открытое окно, с улицы,
заглянул человек в белом полушубке. Оглядел палату, снял с  огромной  головы
мерлушковую  шапку и лег грудью на подоконник. В палате запахло талой землей
и овчиной.
     -- Здорово, Ефим.
     Больной повернул голову и от удивления округлил глаза.  Пошевелился  --
хотел приподняться, но человек в полушубке замахал рукой:
     -- Лежи!
     Ефим внимательно смотрел на пришельца.
     --  Зашел  попроведать, -- заговорил тот, глядя раскосыми глазами не то
на больного, не то мимо. -- Как делишки, Ефим?
     Ефим усмехнулся:
     -- Хорошо.
     Большеголовый понимающе кивнул. Вылез из окна, высморкался на  землю  и
снова влез и лег на подоконник. Некоторое время смотрели друг на друга.
     --  Значит,  как я понимаю, плохо дело, -- сказал большеголовый и опять
понимающе кивнул.
     -- Ты для чего приполз сюда? -- спросил Ефим,
     -- А приехал в гости к зятю, -- охотно заговорил большеголовый, --  ну,
узнал,  что  ты,  значит, прихворнул. Ага. Ну, сидел на крылечке, и так меня
разморило. Вот, думаю, весна, хорошо, солнышко светит.  Да-а...  А  помирать
все  одно надо. -- Он полез в карман полушубка за кисетом. -- И опять же так
подумал: вот живем мы, живем -- вроде так  и  надо.  О  смертыньке-то  и  не
думаем.  А она -- раз! -- тут как тут. Здрасте, говорит, забыли про меня? --
Большеголовый посмотрел прямо на Ефима. -- Взять хоть тебя,  Ефим...  --  Он
долго слюнявил край газетной самокрутки.
     -- Ну?
     --  Ну, жил, думаю, человек... активничал там, раскулачивал... э-э... и
все такое. -- Большеголовый  прикурил,  заботливо  отмахнул  от  окна  белое
облачко дыма. -- Крест с церкви тогда своротил. Помнишь?
     -- Помню, как же.
     --  Во-от.  Я к чему это: там есть бог или нету -- это ладно. Не про то
счас. Я хочу узнать: как вобче-то?
     -- Что?
     -- Мучаешься?
     -- Хочешь знать: мучает меня совесть, что я вас раскулачивал? Это,  што
ли?
     -- Ага, вот это самое.
     --  Нет,  Кирилл, не мучает. Нисколько. А бога ты зря приплел. Ты ж сам
не веришь. Хоть бы сейчас-то не вилял душой.
     Кирилл усмехнулся:
     -- Богу не верю -- это правда. Ему, как  я  понимаю,  никто  не  верит,
притворяются только.
     -- Молодец. Хоть на старости лет за ум взялся.
     -- Не радуйся шибко-то. -- Большеголовый назидательно посерьезнел. -- Я
тебя не пужаю, Ефим, но хочу сказать: кто в жизни обижал людей, тот легко не
умирает.
     --  Ой, как я испугался, прямо трясусь весь. Дурак ты, Кирька, и всегда
дураком был. Хэх, блаженненький явился...
     -- Это ты передо мной веселишься, --  продолжал  Кирька.  --  А  самому
страшно.
     -- А я не помру. Откуда ты взял, что я помираю?
     --  Ничего,  ничего, -- значительно сказал Кирька и затянулся трескучим
самосадом.
     Вошел дор.
     -- Это еще что такое? -- нахмурился он, увидев Кирьку.
     -- Это... сосед мой, -- сказал Ефим. -- Пусть постоит.
     -- Бросьте курить-то! И лучше бы уйти...
     -- Нет, -- запротестовал Ефим, -- пусть побудет.
     Кирька сполз с подоконника, старательно затоптал окурок.
     Врач заставил Ефима выпить лекарство, посидел немного  рядом  с  ним  и
ушел.
     Кирька снова лег на подоконник.
     -- Хороший уход здесь, -- сказал он.
     --  "Хороший уход здесь", -- передразнил его Ефим, неожиданно почему-то
рассердившись. -- Оглоеды.
     -- Не шуми. Это тебе не сельсовет, а больница.
     Помолчали.
     -- Гляжу я на  тебя,  Ефим,  --  заговорил  вдруг  Кирька  задумчиво  и
негромко,  --  и не могу понять: ведь сколько ты мне вреда сделал! Хозяйство
отобрал, по тайге гонял, как зверя какого, сослал вон куда  --  к  черту  на
кулички...  Так? А зла у меня на тебя нету большого. Не то, что совсем нету:
подвернись тогда в тайге, я ба, конечно,  хлопнул.  Но  такого,  чтоб  света
белого  не  видеть, такого нету. Один раз, помню, караулил у твоей избы чуть
не  до  света.  Сидел  ты  с  бумажками  прямо  наспроть  окна.  Раз  десять
прицеливался  -- и не мог. Не поверишь, наверно? В тайге мог ба, а дома нет.
Сижу, ругаю себя последними словами, а стрельнуть не могу.
     Ефим скатил по подушке голову в сторону Кирьки, с любопытством слушал.
     -- Ты какой-то все-таки ненормальный был, Ефим.  Не  серчай  --  не  по
злобе  говорю. Я не лаяться пришел. Мне понять охота: почему ты таким винтом
жил -- каждой бочке затычка? Ну, прятал я хлеб, допустим. А почему у тебя-то
душа болела? Он ведь мой, хлеб-то.
     -- Дурак, -- сказал Ефим.
     -- Опять дурак! -- обозлился Кирька. -- Ты пойми  --  я  ж  сурьезно  с
тобой  разговариваю. Чего нам с тобой теперь делить-то? Насобачились на свой
век, хватит.
     -- Чего тебе понять охота?
     -- Охота понять: чего ты добивался в жизни? -- терпеливо пытал  Кирька.
--  Каждый  человек  чего-то добивается в жизни. Я, к примеру, богатым хотел
быть. А ты?
     -- Чтоб дураков было меньше, Вот чего я добивался.
     -- Тьфу!.. -- Кирька полез за кисетом. -- Я ему одно, он -- другое.
     -- Богатым он хотел быть!.. За счет кого? Дурак, дурак, а хитрый.
     -- Сам ты дурак. Трепач. Новая жись!.. Сам не жил как следует и  другим
не давал.
     Ошибся ты в жизни, Ефим.
     Ефим  закашлялся.  Высохшее  тело  его долго содрогалось и корчилось от
удушающих приступов. Он смотрел на Кирьку опаляющим взглядом, пытался что-то
сказать. Вошел доктор и бросился к больному.
     Кирька слез с окна и пошел из ограды.
     К вечеру, когда больничные окна  неярко  пламенели  в  лучах  уходящего
солнца, Ефиму Бедареву стало хуже.
     Он  лежал  на  спине, закинув руки назад. Время от времени тихо стонал,
сжимал непослушными пальцами тонкие  прутья  кровати,  напрягался  --  хотел
встать.   Но  болезнь  не  выпускала  его  из  своих  цепких  объятий,  жгла
губительным огнем; жаром дышала в лицо, жарко,  мучительно  жарко  было  под
одеялом, в жарком тумане качались стены и потолок...
     Над  Ефимом  стояли  врач и дочь Нина, женщина лет тридцати, только что
приехавшая их города.
     -- Что сейчас?.. Ночь? -- спрашивал Ефим, очнувшись.
     -- Вечер, солнце заходит.
     -- Закурить бы...
     -- Нельзя, что вы!
     -- Ну, пару раз курнуть, я думаю, можно?
     -- Да нельзя, нельзя! Как же можно, папа?!
     Ефим обиженно умолкал... И снова терял сознание, и снова  хотел  встать
-- упорно и безнадежно. Один раз в беспамятстве ему удалось сесть в кровати.
Дочь  и  доктор  хотели уложить его обратно, но он уперся рукой в подушку, а
другой торопливо рвал ворот рубашки и тихонько, горячо, со свистом  в  горле
шептал:
     --  Да  к  чему  же?..  К  чему?.. Я же знаю! Я все знаю!.. -- В сухих,
воспаленный глазах его мерцал беспокойный, трепетный свет  горькой  какой-то
мысли.
     Кое-как  уложили  его...  Дочь  припала  к  отцу на грудь, затряслась в
рыданиях:
     -- Папа! Папочка мой хороший!.. Папа!..
     Доктор увел женщину из палаты и остался с больным один.
     Ефим притих.
     Врач сидел на кровати, смотрел на него.
     -- Кирька! -- позвал Ефим, не открывая глаз.
     -- Чего? -- откликнулся чей-то голос.
     Врач вздрогнул и обернулся -- у окна стоял Кирька и глядел на Ефима. Он
давно уж наблюдал за непосильной борьбой человека со смертью,
     -- Вы что тут?
     -- Смотрю...
     -- Это кто? Кирька? -- спросил Ефим.
     -- Я.
     -- Пришел?
     -- Ага.
     --  Ничего,  Кирька..,  --  Ефим  жадно  дышал.  --  Я  потом  с  тобой
потолкую... Конечно, жалко малость...
     -- Ничего, Лежи, Ефим.
     Врач  ничего  не понял из этого странного разговора. Он решил, что Ефим
опять бредит, и сделал знак Кирьке, чтобы тот ушел: больной волновался.
     Кирькина голова исчезла.
     Ночь  кончалась.  Заревая  сторона  неба  нахмурилась  тучами.  Повеяло
затхлым теплом болотистых низин -- собирался дождь.
     Где-то   прогудела   машина;   несколько  кобелей-цепняков  простуженно
забухали в рассветную ттишину.
     Над Ефимом склонились врач и дочь.
     -- Все? -- спросил Ефим одними губами.
     У женщины запрыгал подбородок. Врач воскликнул:
     -- Что это вы, Ефим Назарыч! Глупости какие...
     -- Открой окно.
     -- Оно открыто.
     -- Тяжко... Нина, дочка... ребятешек... м-м... -Ефим повел потускневший
взгляд  в  сторону,  потянулся  под  одеялом...  Лицо  покрылось   мучнистой
бледностью.  Он  закашлялся...  Изо  рта на подушку протянулся тонкий ручеек
сукровицы. Последним усилием рванулся он с койки... сел.
     Доктор и дочь подхватили его.
     В горле у Ефима кипело. Он хотел что-то сказать, но  только  мычал.  Он
плохо  держал  голову...  пачкал белый халат дочери теплой кровью и мычал --
хотел что-то сказать.
     -- Что,  Ефим,  плохо?  --  с  искренней  участливостью  спросил  вдруг
посторонний  голос  --  это Кирька опять стоял у окна. Ему никто не ответил.
Его даже, наверно, не услышали.
     Ефим сразу отяжелел в руках дочери, обвис... Его  бережно  положили  на
койку. Стало тихо.
     Женщина  окаменела у койки. Смотрела на отца большими глазами. В стекла
окон  сыпанули  первые  крупные  капли  дождя;  деревья  в  больничном  саду
встрепенулись, закачали ветвями, зашумели.
     Порывом  ветра  в  окно  палаты закинуло клочок бумаги; он упал к ногам
женщины, тихо шаркнув по полу. Она вздрогнула,  опустилась  перед  отцом  на
колени... Кирька медленно пошел прочь от больницы. Шапку забыл надеть -- нес
в  руках.  Теплый обильный дождь полоскал голову, стекал по лицу, по шее, за
ворот, барабанил по полушубку. Это был желанный дождь -- первый в этом году,
     Шел Кирька и грустно смотрел в землю. Жалко было Ефима Бедарева. Сейчас
он даже не хотел понять: почему жалко? Грустно было и жалко, и все.
     Дождь шумел, отплясывал на дороге  тысячью  длинных  сверкающих  ножек.
Кипело, булькало в канавках и в лужицах... Хлюпало.