Василий Шукшин. В профиль и анфас

---------------------------------------------------------------
 Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)
---------------------------------------------------------------
     На скамейке, у ворот, сидел старик. Он такой же усталый,  тусклый,  как
этот  теплый  день  к вечеру. А было и у него раннее солнышко, и он шагал по
земле и легко чувствовал ее под ногами. А  теперь  --  вечер,  спокойный,  с
дымками по селу.
     На  скамейку присел длиннорукий худой парень с морщинистым лицом. Такие
только на вид слабые, на деле выносливые, как кони.
     Парень тяжело вздохнул и стал закуривать.
     -- Гуляешь? -- спросил старик.
     -- Это не гульба, дед, -- не сразу сказал Иван.  --  Собачьи  слезы,  У
тебя нет полтора рубля?
     -- Откуда?
     -- Башка лопается по швам,
     -- Как с работой-то?
     -- Никак. Бери, говорит, вилы да на скотный двор,
     -- Это кто, директор?
     --  Ну да. А у меня три специальности в кармане да почти девять классов
образования. Ишачь сам, если такой сознательный.
     -- На сколь отобрали права-то?
     -- На год. А я выпил-то всего кружку пива! Да красненького стакан, А он
придрался... С прошлого года караулил, гад, Я его  тогда  матом  послал,  он
окрысился...
     --   Ты   уж  какой-то...  шибко  неуживчивый,  парень.  Надо  маленько
аккуратней. Чего вот теперь с ими сделаешь? Они -- начальство...
     -- Ну и что?
     -- Ну и сиди теперь. Три специальности, а будешь сидеть. Где и смолчать
надо.
     Жгли ботву в огородах -- скоро пахать. И каждый год одно и то же, а все
не надоест человеку и все вдыхал бы и вдыхал этот горьковатый, прелый  запах
дыма и талой земли.
     --  Где и смолчать надо, парень, -- повторил старик, глядя на огоньки в
огородах. -- Наше дело такое.
     -- Да я особо-то не лаюсь, -- неохотно откликнулся  Иван.  --  Если  уж
прицепится  какой...  Главное,  я  же правила-то не нарушал! -- опять горько
воскликнул он. -- За стакан  вина  да  за  кружку  пива  --  на  год  лишать
человека!.. Паразит.
     -- Заглянь через плетень, моя старуха в огороде?
     -- Зачем?
     --   У   меня   под  печкой  бутылка  самогонки  есть.  Я  б  те  вынес
похмелиться-то.
     Иван поспешно встал, заглянул в огород.
     -- Там, -- сказал он, -- в дальнем углу. Сюда -- ноль внимания.
     Старик сходил в дом,  принес  бутылку  самогона  и  немного  батуну.  И
стакан.
     --   Что   ж  ты  сразу  не  сказал?  --  заторопился  Иван.  --  Сидит
помалкивает!.. -- Он налил стакан и одним духом  оглушил.  --  Я  вот  такой
больше  люблю,  чем  первач.  Этот  с  вонью, как бензин, -- долго не будешь
раздумывать. Кха!.. Пей. Сразу только.
     Старик выпил не торопясь, закусил батуном.
     -- Как бензин, верно?
     -- Самогон как самогон. Какой бензин?
     -- Ну вот! -- Иван хлопнул себя ладонью в грудь, -- Теперь можно  жить.
Спасибо, дед. Хошь моих? -- Протянул пачку "Памира".
     Старик  с  трудом  ухватил негнущимися пальцами сигаретку, помял-помял,
посмотрел на нее внимательно, прикурил.
     -- Петька-то пишет?
     -- Пишет. Помру я скоро, Иван.
     Иван удивленно посмотрел на старика:
     -- Брось ты!..
     -- Хошь брось,  хошь  положь...  на  месте  будет.  --  Старик  говорил
спокойно.
     -- Болит, што ль, чего?
     -- Нет. Чую. Тебе столько годов будет, тоже учуешь.
     Ивану сделалось хорошо от самогона, не хотелось говорить про смерть.
     -- Брось! -- сказал он. -- Поживешь. Гармонь, што ль, принесть?
     -- Неси.
     Иван  перешел  через  дорогу, вошел в дом... И его долго не было. Потом
вышел с гармошкой, но опять хмурый.
     -- Мать, -- сказал он. -- Жалко вообще-то...
     -- Все жа ехать хошь?
     -- Ну а что делать-то?  --  Иван,  видно,  только  что  так  говорил  с
матерью.  --  Не  могу  же  я на этот... Да ну -- к черту совсем! Я Северным
морским путем прошел... Я моторист, слесарь пятого разряда... Ну ладно,  год
не буду ездить, но неужели... Да ну -- к черту! -- Он тронул гармонь, что-то
такое  попробовал  и  бросил.  Ему стало грустно. -- Не везет мне тоже, дед.
Крепко. Женился на Дальнем Востоке, так?  Родилась  дочка...  А  она  делает
фортель  и уезжает к мамочке в Ленинград. Ты понял? -- Он часто рассказывал,
как он женился.
     -- Пошто в Ленинград-то?
     -- Она на Дальнем Востоке за техникум отрабатывала.  Да  мне  ее-то  --
черт с ней, мне дочь жалко. Снится.
     -- К ей теперь поедешь?
     -- К жене?! Она второй год замужем... Молодая красивая кыса.
     -- А куда?
     --  К  корешу  одному...  На  шахты.  Может, не на все время. Может, на
год...
     -- На год у вас теперь не получается. Шибко  уж  легко  стали  из  дому
уходить.
     --  Ну  а  что я тут буду делать-то?! -- опять взвился Иван. -- На этот
идти, на... Да ну,  к  черту!  --  Он  развернул  гармонь,  заиграл  и  стал
подпевать -- как-то нарочно весело, зло:
     Вот живу я с женщиной,
     Ум-па-ра-ра-ра!
     А вот уходит женщина
     Д от меня.
     Напугалась, лапушка?
     Кончена игра!..
     Старик все так же спокойно слушал.
     -- Сам сочиняю, -- сказал Иван. -- На ходу прямо. Могу всю ночь петь.
     А мы не будем кланяться --
     В профиль и анфас;
     В золотой оправушке...
     -- Баламут ты, Ванька, -- сказал старик. -- Ну, пошел ба, поработал год
на свинарнике... Мать не жалеешь. Она всю жись и так одна прожила.
     Иван перестал играть, долго молчал.
     --  Не  в этом дело, дед. Мне обидно. Что, думаешь, у них не нашлось бы
места, где устроить меня? Что им,  один  лишний  слесарь  помешает?  Я  тебя
умоляю!..  Директор на меня тоже зуб имеет. Я его дочку пару раз проводил из
клуба, он стал опасаться. А там можно опасаться: полудурок.  А  я  трепаться
умею... Я б ему сделал подарок. Зря, между прочим, не сделал.
     -- Чтоб в подоле принесла? Подарок-то?
     -- Ага. Скромный такой. К Восьмому марта.
     -- Это вы умеете.
     --  Вообще  грустно,  дед. Почему так? Ничего неохота... как это... как
свидетель. Я один раз свидетелем был: один другому  дал  по  очкам,  у  того
зрение  нарушилось. И вот сижу я на суде и не могу понять: я-то зачем здесь?
Самое ж дурацкое дело! Ну, видел -- и все. Измучился, пока суд шел. --  Иван
посмотрел  на огоньки в огородах, вздохнул, помолчал. -- Так и здесь. Сижу и
думаю: "А я при чем здесь?" Суд хоть длинный был, но кончился, и я вышел.  А
здесь куда выйдешь? Не выйдешь.
     -- Отсюда одна дорога -- на тот свет.
     Иван налил в стакан, выпил.
     -- Нет счастья в жизни, -- сказал он и сплюнул. -- Тебе налить?
     -- Будет.
     -- Вот тебе хорошо было жить?
     Старик долго молчал.
     --  В  твои  годы  я  так  не  думал, -- негромко заговорил он. -- Знал
работал за троих. Сколько одного хлеба вырастил!.. Собрать ба весь, наверно,
с год все село кормить можно было. Некогда было так думать,
     -- А я не знаю, для чего я работаю. Ты понял? Вроде  нанялся,  работаю.
Но спроси: "Для чего?" -- не знаю. Неужели только нажраться? Ну, нажрался...
А  дальше  что?  -- Иван серьезно спрашивал, ждал, что старик скажет. -- Что
дальше-то? Душа все одно вялая какая-то...
     -- Заелись, -- пояснил старик.
     -- И ты не  знаешь.  У  вас  никакого  размаха  не  было,  поэтому  вам
хватало... Вы дремучие были. Как вы-то жили, я так сумею. Мне чего-то больше
надо.
     --  Налей-ка,  -- попросил старик. Выпил, тоже сплюнул. -- Сороконожки,
-- вдруг зло сказал он. -- Суетитесь на земле  --  туда-сюда,  туда-сюда,  а
толку  никакого. Машин понаделали, а... тьфу! Рак-то, он от чего? От бензина
вашего, от угару. Скоро детей рожать разучитесь...
     -- Не скажи.
     -- И чуют ведь, что неладно живут, а  все  хорохорятся,  "Разма-ах"!  А
чего гнусишь тогда?
     -- Чего эт тебя заело-то? Что дремучими вас назвал? А какие же вы?
     --  Лодыри  вы. Светлые. Вы ведь как нонче: ему, подлецу, за ездку рупь
двадцать кладут -- можно четыре рубля в день заробить, а он две ездки делает
и коней выпрягает. А сам -- хоть об лоб  поросят  бей  --  здоровый.  А  мне
двадцать пять соток за ездку начисляли, и я по пять ездок делал, да на трех,
на  четырех  подводах.  Трудодень  заробишь, да год ждешь, сколь тебе на его
отвалят. А отвалили -- шиш с маслом. И  вы  же  ноете:  не  знаю,  для  чего
робить!  Тебе полторы тыщи в месяц неохота заробить, а я за такие-то денюжки
все лето горбатился.
     -- А мне не надо столько денег, -- словно подзадоривая старика,  сказал
Иван. -- Ты можешь это понять? Мне чего-то другого надо.
     --  Не  надо,  а  полтора  рубля  --  похмелиться  --  нету. Ходишь как
побирушка... не надо  ему!  Мать-то  высохла  на  работе.  Черти...  Лодыри.
Солнышко-то  ишо вон где, а они уж с пашни едут. Да на машинах, с песнями!..
Эх... работники. Только по клубам засвистывать, подарки отцам мастерить...
     -- Нет, уж такой жизни теперь не будет,  чтоб...  Вообще  ты  формально
прав, но ведь конь тоже работает...
     -- Позорно ему на свинарнике поработать! А мясо не позорно исть?
     -- Не поймешь, дед, -- вздохнул Иван.
     -- Где нам!
     --  Я  тебе  говорю:  наелся. Что дальше? Я не знаю. Но я знаю, что это
меня не устраивает. Я не могу только на один желудок работать.
     Эх, на один желудочек,
     На-нина-ни-на... -- пропел он.
     Старик усмехнулся:
     -- Обормот. Жена-то пошто ушла? Пил небось?
     -- Я не фраер, дед, я был классный флотский специалист.  Ушла-то?..  Не
знаю. Именно потому, что я не был фраером.
     -- Кем не был?
     -- Это так... -- Иван поставил гармонь на лавку, закурил, долго молчал.
И вдруг не дурашливо, а с какой-то затаенной тревогой, даже болью сказал: --
А правда ведь не знаю, зачем живу.
     -- Жениться надо.
     --  Удивляюсь.  Я  же  не дурак. Но чем успокоить душу? Чего она у меня
просит? Как я этого не пойму!
     -- Женись, маяться перестанешь. Не до этого будет.
     -- Нет, тоже не то. Я должен сгорать от любви. А где тут сгоришь!..  Не
понимаю;  то ли я один такой дурак, то ли все так, но помалкивают... Веришь,
нет: ночью думаю-думаю -- до того плохо станет, хоть кричи. Ну зачем?!
     -- Тьфу! -- Старик покачал головой. -- Совсем испортился народишко.
     А день  тихо  умирал,  истлевал  в  теплой  сырости.  Темней  и  темней
становилось.  Огоньки  в огородах заблестели ярче. И все острее пахло дымом.
Долго еще будут жечь  ботву  и  переговариваться.  И  голоса  будут  звучать
отчетливо, а шум и возня в деревне будут стихать, И совсем уже темно станет.
Огоньки  в  огородах  станут  гаснуть,  И где-нибудь, совсем близко, звучный
мужской голос скажет:
     -- Ну, пошли, ладно,
     Насколько тихо, спокойно и  грустно  уходит  прожитый  день,  настолько
звонко,  светло  и  горласто  приходит новый. Петушня орет по селу. Суетятся
люди, торопятся. Опаздывают.
     Иван поднялся рано. Посидел на кровати, посмотрел в пол. Плохо было  на
душе, муторно. Стал одеваться.
     Мать  топила  печку; опять пахло дымом, но только это был иной запах --
древесный, сухой, утренний. Когда мать выходила на улицу и открывала  дверь,
с  улицы тянуло свежестью, той свежестью, какая исходит от лужиц, подернутых
светлым, как стеклышко, ледком; от комков земли, окропленных мелким  бисером
изморози;  от вчерашних кострищ в огородах, зола которых седая, и влажная, и
тяжелая; от палого листа, который отсырел с  весной,  но  все  равно,  когда
идешь, громко шуршит под ногами.
     -- Может, я схожу к директору-то, попрошу?.. -- заговорила мать.
     Иван брился.
     -- Еще чего! В ноги упади -- он довольный будет.
     --  Ну  а как жа теперь? -- Мать старалась говорить не просительно, как
можно убедительней -- понимала; разговор, наверно, последний. -- Ходют люди,
просют. Язык-то не отсохнет...
     -- Я ходил. Просил.
     -- Да знаю я тебя, тугоносого, как ты просил! Лаяться только умеете...
     -- Хватит, мам.
     Мать больше не выдержала, села на  приступку  и  заплакала  тихонько  и
запричитала:
     --  Куда  вот  собрался?  К  черту  на  кулички... То ли уж на роду мне
написано весь свой век мучиться. Пошто жа, сынок, только про себя думаешь?..
     Иван знал: будут слезы. И оттого было так плохо на душе, щемило даже, И
оттого он хмурился раньше времени.
     -- Да што ты меня... на войну, што ли, провожаешь? Што я там?.. Да  ну,
к шутам все! И вечно -- слезы!.. Мне уж от этих слез житья нету.
     --  Сходила ба, попросила -- не каменный он, подыскал ба чего-нибудь. А
то к инспектору сходи... Што уж сразу так -- уезжать. Вон у Кольки Завьялова
тоже права отбирали, сходил  парень-то,  поговорил...  С  людьми  поговорить
надо...
     -- Они уж в милиции, права-то. Поздно.
     -- Ну в милицию съездил ба...
     -- Хо-о! -- изумился Иван. -- Ну ты даешь!
     --  Господи,  господи...  Всю  жись  вот  так,  И за што мне такая доля
злосчастная! Проклятая я, што ли...
     Невмоготу становилось, Иван вышел во  двор,  умылся  под  рукомойником,
постоял  в  одной  майке  у  ворот...  Посмотрел на село. Все он тут знал. И
томился здесь, в этих переулках, лунными ночами...  А  крепости  желанной  в
душе перед дальней дорогой не ощущал. Он не боялся ездить, но нужна крепость
в душе и немножко надо веселей уезжать.
     Вывернулся откуда-то пес Дик, красивый, но шалавый, кинулся с лаской.
     -- Ну! -- Иван откинул пса, пошел в дом.
     Мать накрывала на стол,
     -- Ну, поработал ба на свинарнике...
     Они настойчивые, матери. И беспомощные.
     --  Ни  под  каким  лозунгом,  --  твердо  сказал  Иван. -- Вся деревня
смеяться будет. Я знаю, для чего  он  меня  хочет  на  свинарник  загнать...
Только у него ничего не выйдет,
     -- Господи, господи...
     ...Позавтракали.
     Мать уложила все в чемодан и тут же села на пол у раскрытого чемодана и
опять заплакала. Только не причитала теперь.
     -- С годок поработаю и приеду. Чего ты?..
     Мать вытерла слезы,
     --  Может,  схожу,  сынок? -- Посмотрела снизу на сына, и из глаз прямо
плеснулось горе, и мольба, и  надежда,  и  отчаяние,  --  Упрошу  его...  Он
хороший мужик.
     -- Мам... Мне тоже тяжело.
     --  А  может,  сунуть кому-нибудь в милиции-то? Што, думаешь, не берут?
Счас, не взяли! Колька Завьялов, думаешь, не сунул?  Сунул...  Счас,  отдали
так-то.
     -- Тут неизвестно, кто кому сунет: я им или они мне.
     Предстояло прощание с печкой. Всякий раз, когда Иван куда-нибудь уезжал
далеко, мать заставляла его трижды поцеловать печь и сказать; "Матушка печь,
как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю". Причем всякий
раз она  напоминала,  как  надо  сказать, хоть Иван давно уж запомнил слова.
Иван трижды ткнулся в теплый лоб печки и сказал:
     -- Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови  в  дорогу
дальнюю.
     ...И пошли по улице; мать, сын и собака.
     Ивану  не  хотелось,  чтоб  мать  провожала его, не хотелось, чтоб люди
глазели в окна и говорили: "Ванька-то... уезжает, што ль, куда?"
     Попался навстречу дед, с которым они вчера беседовали на сон  грядущий.
Иван  остановился.  Он  подумал,  что,  постояв,  мать  не  пойдет дальше, а
повернет и уйдет с соседом.
     -- Поехал?
     -- Поехал.
     Закурили.
     -- Рыбачил, што ль?
     -- Попробовал поставить переметишки... Рано ишо.
     -- Рано,
     Мать стояла  рядом,  сцепив  на  фартуке  руки,  не  слушала  разговор,
бездумно, не то задумчиво глядела в ту сторону, куда уезжал сын.
     -- Не пей там, -- посоветовал дед. -- Город -- он и есть город -- чужие
все. Пообвыкни сперва...
     -- Што я, алкаш, што ли?
     Еще постояли.
     -- Ну, с богом! -- сказал старик.
     -- Бывай.
     Старик  пошел  своей дорогой. Иван посмотрел на мать... Она, все так же
глядя вперед, пошла, куда им надо идти. Иван пошел рядом.
     Прошли немного.
     -- Мам... иди домой.
     Мать послушно  остановилась.  Иван  слегка  приобнял  ее...  Голова  ее
затряслась  у  него  на груди. Вот этот-то момент и есть самый тяжелый. Надо
сейчас оторвать ее от себя, отвернуться и уйти.
     -- Ладно, мам... Иди. Я сразу письмо напишу. Как приеду, так...  Ничего
со мной не случится! Не ездют, што ль, люди? Иди.
     Мать  перекрестила  его... И осталась стоять. А Иван уходил. Глупый пес
увязался за ним. Он всегда ходил с хозяином на работу.
     -- Пошел! -- сердито сказал Иван.
     Дик повилял хвостом и продолжал бежать впереди.
     -- Дик! Дик! -- позвал Иван.
     Дик подбежал. Иван больно пнул его, пес заскулил, отбежал в сторону.  И
с  удивлением  смотрел  на  хозяина.  Иван  обернулся.  Дик вильнул хвостом,
тронулся было с места, но не побежал, остался стоять. И все так же удивленно
смотрел на хозяина. А подальше стояла мать...
     "Нет, надо на свете одному жить. Тогда легко  будет",  --  думал  Иван,
стиснув зубы. И скоро вышагивал по улице -- к автобусу.