Ирвин Шоу. Нищий, вор

   -----------------------------------------------------------------------
   Irwin Shaw. Beggarman, Thief (1977).
  р. - Н.Емельяникова, И.Якушкина. М., "Радуга", 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 March 2002
   -----------------------------------------------------------------------
                                                Посвящается Джиму и Глории

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1

   Из записной книжки Билли Эббота (1968):
   "По словам Моники, я пустое место. Правда, говорит она это не на полном
серьезе. Что же касается меня, то я не считаю Монику пустым местом. Но раз
уж я в нее влюблен, то быть объективным трудно. Подробнее об этом дальше.
   Однажды она поинтересовалась, что я пишу  в  этой  записной  книжке.  Я
ответил, что поскольку, как неустанно твердит наш полковник, мы  здесь,  в
НАТО,  на  огневом  рубеже  цивилизации,  то  грядущим  поколениям   будет
любопытно узнать, что  означало  быть  на  огневом  рубеже  цивилизации  в
Брюсселе во второй половине двадцатого века. Вдруг  какой-нибудь  покрытый
атомной пылью ученый, роясь в руинах города, наткнется  на  обугленную  по
краям, покрытую пятнами засохшей крови (моей собственной) записную  книжку
и будет благодарен У.Эбботу-младшему за его старания поведать  потомкам  о
жизни простого американского солдата, защищавшего цивилизацию в этой части
Европы, рассказать о цене на устрицы в ту пору, о форме и объеме бюста его
возлюбленной, о доступных ему развлечениях вроде постельных утех  и  кражи
армейского бензина и так далее.
   "И часто ты занимаешься такой ерундой?" - спросила Моника.
   "А чем мне еще заниматься?" - возразил я.
   "Разве у тебя нет никаких убеждений?" - полюбопытствовала она.
   "Почему же? - сказал я. - Я убежден, например, что плыть надо только по
течению. А поэтому, если идет по улице процессия, я поскорее становлюсь  в
строй и, шагая с другими в ногу, приветствую  толпу  независимо  от  того,
друзья это или враги".
   "В таком случае продолжай свое  сочинительство,  -  сказала  Моника.  -
Только не  забудь  написать,  что  ты  не  истинный  представитель  своего
поколения".
   Слово  "сочинительство",  пожалуй,  как  нельзя  лучше   подходит   для
определения того, чем я занимаюсь. Я вышел из литературной среды. Мои отец
и мать, так сказать, труженики пера или, скорей,  были  тружениками  пера.
Отец работал на  рекламу,  то  есть  творил  в  той  области,  которая  не
пользуется большим уважением ни у писателей, ни у издателей. Тем не менее,
каковы бы ни были числившиеся за ним свершения или неудачи,  он  пришел  к
ним, сидя за пишущей машинкой. Сейчас он живет в Чикаго и часто,  особенно
когда пьян, пишет мне.  Я  незамедлительно  отвечаю.  Мы  большие  друзья,
поскольку нас разделяют четыре тысячи миль.
   Моя мать - общаемся мы предельно мало  -  раньше  сочиняла  критические
статьи для каких-то безвестных  журнальчиков.  Сейчас  она  подвизается  в
кино. Я вырос  под  стук  пишущих  машинок,  поэтому  мне  проще  простого
фиксировать свои нынешние мысли на бумаге. Развлечений  здесь  мало,  хотя
Брюссель лучше, чем Вьетнам, как говорит наш полковник.
   Я играю с полковником в теннис и хвалю его за отличную подачу,  хотя  в
этом он отнюдь не силен. Зато таким манером тоже можно делать карьеру.
   Если русские не нанесут по НАТО  упреждающего  удара,  как  грозит  наш
полковник, я сумею продолжить свое "сочинительство". Будет  чем  заняться,
когда затихает жизнь у нас в гараже, которым я заправляю.
   Интересно, чем занят сейчас, когда я это  пишу,  начальник  гаража  при
штабе войск Варшавского пакта, а?"
   Журналист  Александр  Хаббел  работал  в  парижском  отделении  журнала
"Тайм". Правда, на этой неделе он мог  бы  и  не  вспоминать  про  работу,
потому что взял отпуск и вместе с женой приехал в Антиб. После обеда  жена
прилегла отдохнуть в номере гостиницы, а он пошел в полицию. Уже  три  дня
ему не давала  покоя  фамилия,  увиденная  в  "Нис-матэн",  -  Джордах.  В
антибском порту на шестой день после вступления в брак был убит американец
по фамилии Джордах. Убийца или убийцы разыскиваются. Пока неясны и  мотивы
преступления. Джордах, владелец стоявшей у причала в антибском порту  яхты
под названием "Клотильда", погиб на палубе собственного судна от удара  по
голове чем-то тяжелым.
   Хаббел гордился профессиональной памятью,  и  его  раздражало,  что  он
никак не может вспомнить, почему фамилия  убитого  кажется  ему  знакомой.
Наконец - слава богу! - вспомнил. Когда он  работал  еще  в  Нью-Йорке,  в
одном из номеров "Лайфа" были помещены фотографии десяти восходящих  звезд
на политическом небосклоне Америки, в том числе некоего Джордаха -  Хаббел
забыл, как его зовут, - мэра города Уитби, в ста милях от Нью-Йорка. Потом
припомнилось еще кое-что. Уже после выхода в свет этого номера  "Лайфа"  в
Уитби  разразился  скандал:  во  время  студенческих  беспорядков,   когда
демонстранты пришли к дому мэра, его жена  появилась  в  дверях  пьяная  и
совершенно голая. Ее удалось сфотографировать, и  снимок  долго  ходил  по
редакции из рук в руки.
   Ясное дело, человек, жена которого не постеснялась выйти голой к  толпе
улюлюкающих студентов, вполне мог от нее избавиться и жениться на  другой,
более скромных нравов.
   Да и убитый, возможно, просто однофамилец того Джордаха, решил  Хаббел,
остановившись у светофора. Что общего между  яхтой  в  антибском  порту  и
городом Уитби в штате Нью-Йорк? Однако поинтересоваться  стоит.  Если  это
тот самый подававший надежды политический деятель, можно сочинить недурную
историю. Хаббел уже пять дней был в отпуске и начал скучать.
   В пустой приемной с обшарпанными стенами  клевавший  носом  полицейский
сразу оживился, когда Хаббел на отличном французском языке  объяснил  ему,
что он  журналист  и  хотел  бы  разузнать  кое-какие  подробности  насчет
убийства. Полицейский вышел в соседнюю комнату и, вернувшись через минуту,
сказал, что шеф готов его принять. По-видимому, в тот день полиция  Антиба
не была перегружена работой.
   Шеф оказался смуглым, сонным,  невысокого  роста  человеком  в  голубой
трикотажной рубашке и помятых хлопчатобумажных брюках. Передний зуб у него
сверкал золотом.
   - Чем могу служить, мсье? - спросил он.
   Хаббел   объяснил,   что   американскую   общественность,   несомненно,
заинтересуют подробности смерти во Франции их  соотечественника,  особенно
если убитый тот самый Джордах, которого он имеет в виду, личность довольно
приметная у себя в  стране.  Он,  Хаббел,  и  его  редакция  будут  весьма
признательны шефу, если тот поможет прояснить обстоятельства дела.
   Шеф  привык  иметь  дело  с  французскими  журналистами,   которые   не
сомневались, что это убийство - обычное сведение счетов между  обитателями
порта. Появление же пронырливого с виду сотрудника  влиятельного  журнала,
расследующего гибель своего соотечественника на средиземноморском курорте,
куда американцы любят приезжать отдыхать, - это нечто иное. Конечно,  шефу
было бы много приятнее, если бы преступника уже арестовали и  посадили  за
решетку, но на данный момент ничего подобного не произошло.
   - Имеются ли какие-либо сведения, - спросил Хаббел, - о личности убийцы
или мотивах преступления?
   - Мы тщательно разрабатываем все версии,  -  ответил  шеф.  -  Трудимся
круглые сутки.
   - Есть ли какие-нибудь улики?
   Шеф задумался. В кино репортеры всегда отыскивают улики,  мимо  которых
проходит полиция. Кажется,  этот  американец  -  человек  сообразительный.
Может, он и в самом деле сумеет чем-нибудь помочь.
   - Невестка мсье Джордаха рассказала мне, - заговорил шеф, -  что  ночью
после своего бракосочетания мсье Джордах был вовлечен в ссору -  случилось
это в баре "Розовая дверь" в Канне, - в очень бурную  ссору  с  человеком,
который известен полиции. Это иностранец, югослав по фамилии  Данович.  Мы
его допросили. У него полное алиби, но нам хотелось бы  поговорить  с  ним
еще раз. К сожалению, он куда-то исчез. В  данный  момент  мы  заняты  его
поисками.
   - В бурную ссору, - повторил Хаббел. - То есть в драку?
   - Исключительно жестокую, - подтвердил шеф. - По словам его невестки.
   - Причина драки известна?
   - Невестка говорит, что югослав пытался ее изнасиловать, но ему помешал
мсье Джордах.
   - Понятно, - протянул Хаббел. - Джордах имел привычку драться в барах?
   - Никогда об этом не слышал, - ответил шеф. - Я был лично знаком с мсье
Джордахом. Мы с ним иногда выпивали рюмку-другую. По-моему, он был человек
уравновешенный. К нему здесь хорошо относились. Врагов у  него,  насколько
нам известно, не было. Однако поверить в то, что в Штатах он был человеком
влиятельным, как вы только что сказали, довольно трудно.
   - "Нис-матэн" утверждает,  что  он  был  владельцем  яхты,  -  возразил
Хаббел. -  Это  одно  уже  свидетельствует  о  том,  что  человек  он  был
влиятельный, - усмехнулся он.
   - Это была рабочая яхта, - пояснил шеф. - Ее  фрахтовали  для  круизов.
Мсье Джордах этим и зарабатывал.
   - Понятно, - повторил Хаббел. Да, трудно представить себе,  чтобы  один
из  десяти  наиболее   многообещающих   политических   деятелей   принялся
зарабатывать на хлеб насущный перевозкой пассажиров по Средиземному  морю,
сколько бы раз его жена ни появлялась перед публикой в голом виде.  Хаббел
начал терять интерес к этой истории. - А не замешана ли тут политика? -  с
надеждой спросил он.
   - Сомневаюсь. Мсье Джордах не занимался политикой. Мы имеем обыкновение
собирать сведения о людях, связанных с политикой.
   - Наркотики?
   - Вряд ли. И в этой области у нас есть информация. Или по крайней  мере
подозрения.
   - В таком случае как вы лично  могли  бы  его  охарактеризовать?  -  не
сдавался Хаббел, больше по привычке.
   - Работяга. Приличный человек. - Очевидно, шеф хотел  сказать  "славный
малый". В устах французского "фараона" эта сдержанная  похвала  прозвучала
чуть снисходительно. - Честный, насколько известно, - продолжал шеф. -  Но
подружиться мы не успели. Он плохо  говорил  по-французски.  Гораздо  хуже
вас, мсье. - Хаббел кивком головы поблагодарил за  комплимент.  -  Что  же
касается моего английского, то он, к сожалению, оставляет желать  лучшего.
- Шеф смущенно улыбнулся. - Так что долгих  и  откровенных  разговоров  мы
вести не могли.
   - Известно, чем он занимался до приезда сюда?
   - Служил в торговом флоте. - Шеф помолчал. Однажды, за  стаканом  вина,
шеф обратил внимание на сломанный нос Джордаха и бесчисленные шрамы, и тот
рассказал ему, что был боксером.  Но  попросил  шефа  об  этом  никому  не
говорить. В портовых кабаках разбушевавшиеся от алкоголя  здоровяки  имели
обыкновение проверять свою  мускулатуру  именно  на  бывших  боксерах.  "Я
поселился во Франции не для того, чтобы драться, - сказал тогда Джордах. -
В этой стране мне не везет. Один  раз  меня  здорово  побили  на  ринге  в
Париже". И он засмеялся. А после осмотра тела шеф пришел к выводу, что и в
последней драке ему тоже порядком досталось.
   Собственно говоря, подумал шеф, а почему бы и  не  рассказать  об  этом
журналисту? Джордаху это не повредит - ему ведь больше не придется пить  в
портовых кабаках.
   - По-видимому, Джордах занимался и профессиональным боксом,  -  добавил
он. -  Даже  как-то  выступал  в  Париже.  Дошел  до  финала.  Где  его  и
нокаутировали.
   - Был боксером? - Хаббел снова оживился. Может, удастся  дать  материал
на пару сотен слов в колонке спорта.  Если  убитый  выступал  в  парижском
финале, значит, он был боксером с именем.  Публике  небезынтересно  узнать
про убийство американского боксера во Франции. По телексу  он  передаст  в
редакцию информацию, которую сумеет собрать здесь, а  сведения  о  прошлом
Джордаха пусть раскопают в архиве. Все  равно  в  Нью-Йорке  любую  статью
перекраивают на свой лад. - Джордах? - переспросил Хаббел. - Что-то  я  не
помню такого боксера.
   - Он выступал на ринге под другой фамилией, - ответил шеф, беря себе на
заметку, что ему тоже следует  поинтересоваться  этим  периодом  из  жизни
Джордаха. Профессиональный бокс - это бизнес, куда вечно лезут  гангстеры.
Может, там и отыщется мотив: нарушенное обещание,  несостоявшаяся  сделка.
Как это он раньше не догадался! - На ринге он был Томми Джорданом.
   - А! - отозвался журналист. -  Теперь  вспомнил.  Ну  конечно!  Я  даже
помню, что о нем писали в газетах. Его считали многообещающим.
   - Мне об этом ничего неизвестно,  -  сказал  шеф.  -  Но,  услышав  про
встречу в Париже, я заглянул в  "Экип".  По  их  мнению,  он  не  оправдал
надежд. - Нужно поскорее позвонить в Марсель одному менеджеру, у  которого
связи с milieu [здесь: с этой средой (франц.)]. - Извините,  но  мне  пора
вернуться к своим обязанностям, -  добавил  он.  -  Если  вас  еще  что-то
интересует, побеседуйте с членами его семьи. С женой, с братом, с сыном.
   - С братом? Он здесь?
   - Здесь вся семья, - ответил шеф. - Они были вместе в круизе.
   - Вы случайно не знаете, как зовут брата?
   - Рудольф. Они из немцев.
   Рудольф! Хаббел вспомнил. Того, из "Лайфа", звали Рудольф Джордах.
   - Но это было не его бракосочетание? - спросил он.
   - Нет, - нетерпеливо ответил шеф.
   - А его жена тоже здесь?
   - Да. Она как невестка погибшего сумеет рассказать вам  гораздо  больше
меня...
   - Невестка? - вставая, переспросил Хаббел. - Значит,  это  она  была  в
баре?
   - Да. Советую вам поговорить с ней, - сказал шеф. - И если вы  услышите
что-нибудь такое, что окажется нам полезным, не сочтите за  труд  посетить
нас еще раз. А сейчас, к сожалению, я...
   - Где ее искать?
   - Она живет в отеле "Дю Кап". -  Шеф  потребовал,  чтобы  Джин  Джордах
временно  не  покидала  Антиба,  и  забрал  у  нее  паспорт.   Она   может
понадобиться следствию, когда найдут Дановича. Если найдут. На допросе она
была в  истерике  и  не  совсем  трезвой,  поэтому  ее  рассказ  получился
запутанным и бессвязным. А потом этот идиот доктор заявил, что она человек
неуравновешенный, хроническая алкоголичка, что, если шеф будет  продолжать
свои расспросы, он за нее не ручается, и сделал ей укол снотворного. - Все
остальные сейчас,  по-моему,  на  "Клотильде",  которая  стоит  в  гавани.
Благодарю вас за  проявленный  интерес,  мсье.  Надеюсь,  вы  не  напрасно
потратили время. - Он протянул руку.
   - Merci, bien, monsieur [большое  спасибо,  мсье  (франц.)],  -  сказал
Хаббел. Он узнал все, что мог, и направился к выходу.
   А  шеф  сел  за  стол  и,  подняв  телефонную  трубку,  начал  набирать
марсельский нр.
   Залитое   лучами   послеполуденного   солнца,   шло,   покачиваясь   на
средиземноморской волне, небольшое  белое  судно.  Далекий  берег  казался
сложенной из кубиков картинкой  -  расположившиеся  у  воды  и  на  холмах
бело-розовые особняки на фоне зеленых сосен, оливковых деревьев  и  пальм.
Дуайер, приземистый, мускулистый, с добрыми темными глазами, стоял на носу
яхты и плакал. На  его  белоснежном  свитере  красовалось  название  яхты:
"Клотильда". Из-за торчащих  верхних  зубов  его  на  всю  жизнь  прозвали
Кроликом. И, несмотря на его мускулы и матросскую форму, в нем было что-то
неискоренимо женственное. "Я не гомик", - сразу же после знакомства сказал
он покойному, прах которого только что высыпали в море.  Затуманенными  от
слез глазами смотрел он на берег. "Погода для богатых", - вспомнилось ему.
   Верно, думал Дур. Во всяком случае, такая погода не для нас  с  ним.
Мы сделали ошибку. Не нужно было сюда приезжать.
   А в рубке, в  таких  же,  как  у  Дуайера,  хлопчатобумажных  штанах  и
белоснежном свитере, держа руку на руле  из  полированного  дуба  и  меди,
стоял Уэсли Джордах.  Он  не  сводил  глаз  с  клочка  земли,  на  котором
возвышалась антибская крепость. Он был не по возрасту высокий, худой, кожа
да кости, но сильный, с бронзовым от загара  телом  и  светлыми  волосами,
которые от яркого солнца и соленой воды местами стали совсем белыми. Как и
Дуайер, он думал о человеке, прах которого сам высыпал в море, о человеке,
который был его отцом.
   - Эх ты, бедняга! - с горечью вырвалось у него.
   Ему вспомнился тот день, когда отец, которого он не  видел  много  лет,
приехал забрать его из военной школы на Гудзоне, где он с какой-то слепой,
необъяснимой,  бессмысленной  яростью  ввязывался  в  драки  с   половиной
воспитанников независимо от их возраста и роста.
   "Запомни, больше ты драться не будешь", - сказал ему тогда отец.
   Уэсли молчал.
   "Ты меня слышал?" - сурово спросил отец.
   "Да, сэр".
   "Не надо называть меня так. Я тебе не сэр, а отец".
   "Себе самому нужно было запретить драться", -  думал  юноша,  не  сводя
глаз с крепости, в которой, как ему рассказывали,  провел  ночь  Наполеон,
арестованный после бегства с острова Эльбы.
   На корме, возле поручня, стояли, одетые в траур, никак не вязавшийся  с
ослепительным сиянием воды и солнца Рудольф Джордах и Гретхен Берк, дядя и
тетка юноши, брат и сестра убитого, городские жители, непривычные к  морю,
но зато свыкшиеся с трагедиями. Эти двое в черном на фоне залитого солнцем
горизонта стояли поодаль друг от друга, не разговаривали  и  старались  не
встречаться  взглядами.  Оставшееся  недосказанным  не   нужно   было   ни
объяснять, ни извинять, ни оплакивать.
   Женщина - лет сорока с небольшим - была высокой, изящной и стройной, ее
черные волосы  развевались  на  ветру,  обрамляя  матово-бледное,  еще  не
тронутое возрастом, но уже утратившее краски молодости  лицо.  Красивая  в
юности,  она  была  красива  -  только  по-другому  -  и  сейчас;  горе  и
чувственность, отражавшиеся на этом лице, были не временным, а  постоянным
его выражением. Ее чуть прищуренные из-за яркого солнца глаза того  синего
цвета, который с переменой освещения  порой  становится  фиолетовым,  были
сухи.
   Этому суждено было случиться, думала она. Неминуемо.  И  нам  следовало
это понимать. Он-то, наверное, понимал. Пускай подсознательно, но понимал.
Все это насилие могло кончиться только насилием.  Он  был  истинным  сыном
своего  отца,  единственным  блондином  в  семье,  не  похожим  на   своих
темноволосых брата и сестру, хотя все трое были зачаты на одном и  том  же
ложе.
   Мужчина тоже был худощавым и аристократически  стройным:  это  была  не
природная стройность, а приобретенная  ценою  долгих  усилий  и  тщательно
поддерживаемая. Сейчас она еще подчеркивалась превосходно  сшитым  темным,
словно для дипломатического приема, американского покроя костюмом. Он  был
всего на два  года  младше  сестры,  а  выглядел  гораздо  моложе.  Что-то
обманчиво юношеское было в лице и манерах этого человека, речь и  движения
которого всегда были рассчитанными и  продуманными,  -  человека,  который
пользовался большим авторитетом, всю жизнь  боролся,  одерживал  победы  и
терпел поражения, брал на себя ответственность в любой ситуации, вышел  из
бедной семьи и сосредоточил в своих руках большое состояние,  умел,  когда
нужно, быть безжалостным, когда полезно - хитрым, строгим к себе и другим,
но когда представлялась возможность -  по-своему  великодушным.  Обида  на
судьбу, вынудившую его уйти от дел, проявлялась или, скорей, угадывалась в
крепко сжатых губах и  настороженном  взгляде.  Он  чем-то  напоминал  еще
полного  юношеского  задора  генерала   военно-воздушных   сил,   которого
отстранили от командования за допущенную подчиненными офицерами ошибку,  в
чем его вины, возможно, и не было.
   Он пошел один, думал Рудольф Джордах. Отворил дверь  ко  мне  в  каюту,
увидел, что я сплю, тихо закрыл дверь и ушел  -  ушел,  чтобы  найти  свою
смерть. Он презрел мою помощь, пренебрег мною, забыв, что я тоже  мужчина,
ибо решил, если вообще размышлял об этом, что для данной ситуации  у  меня
не хватит мужества.
   А внизу собирала свои вещи Кейт Джордах. Сборы были  короткими.  Поверх
других вещей она положила белый свитер с оттиснутым на нем названием судна
- Томас расхохотался, увидев впервые, как растянулись буквы на  ее  полной
груди, - и васильковое платье, которое он купил ей к свадьбе всего  неделю
назад.
   Она заставила Томаса  жениться  на  ней.  Именно  заставила.  Они  были
счастливы, но когда она, добропорядочная англичанка,  воспитанная,  как  и
полагается низшему сословию, в духе послушания, поняла,  что  беременна...
Отсюда и свадьба. А не будь свадьбы, у этой расфуфыренной, болтливой бабы,
жены   Рудольфа,   не   было   бы   повода   напиться   и   связаться    с
сутенером-югославом, попытавшимся содрать с нее  шикарные  розовые  брюки;
никому не пришлось бы ее защищать, и человек, которому муж этой суки  и  в
подметки не годится, был бы нынче жив и здоров.
   "Перестань, - велела себе Кейт. - Прекрати сейчас же".
   Она с силой захлопнула крышку чемодана, уселась на краю  койки,  сложив
на коленях свои быстрые ловкие руки - в ее крепком загорелом теле уже было
заметно присутствие ребенка, - и в последний раз оглядела тесную каюту, за
открытым иллюминатором которой привычно шипела вода.
   Томас, думала она. Томас. Томас.
   "Кого звали Клотильдой?" - как-то спросила она.
   "Королеву Франции. И еще женщину, которую я знал, когда был мальчишкой.
У вас кожа пахнет одинаково".
   Джин не было на яхте, державшей курс к французскому берегу. Она  сидела
в саду при отеле и смотрела, как  ее  дочь  играет  с  молоденькой  няней,
которую Рудольф нанял ухаживать за ребенком, пока она, Джин, как выразился
Рудольф, не придет в состояние,  позволяющее  ей  самой  заниматься  Инид.
"Когда это будет? - спрашивала себя Джин. - Через два  дня,  через  десять
лет, а может, и никогда?"
   Она была в брюках и свитере.  Подходящего  платья  у  нее  с  собой  не
оказалось, и Рудольф облегченно вздохнул, когда она сказала, что не поедет
на похороны. А она даже представить себе не могла,  как  снова  ступит  на
борт "Клотильды" и выдержит осуждающие взгляды жены, сына и близкого друга
убитого.
   Утром она посмотрела на себя в зеркало и была  потрясена,  увидев,  как
изменилось за последние несколько дней ее хорошенькое девичье личико.
   Казалось, вся ее кожа натянута до предела, словно на каком-то невидимом
барабане, и вот-вот лопнет, а нервы обнажатся и начнут  сыпать  искрами  и
рваться, как электрические провода.
   Доктор дал ей валиум, но валиум  уже  давно  не  помогал.  Если  бы  не
ребенок, она бы влезла на скалу и бросилась в море.
   И, сидя на скамье в тени деревьев, где пряно  пахло  хвоей  и  нагретой
солнцем лавандой, она сказала себе: "Я разрушаю все, к чему прикасаюсь".
   Хаббел сидел в кафе на центральной площади и  размышлял  над  тем,  что
узнал от начальника полиции. Разумеется,  начальник  рассказал  далеко  не
все, что знал, но на  полную  откровенность  рассчитывать  не  приходится,
особенно когда  полиция  имеет  дело  с  запутанным  убийством.  "Невестка
погибшего сумеет рассказать вам гораздо больше меня", - сказал  начальник.
Невестка.  Голая  жена  многообещающего  молодого  мэра.  Ей-то  наверняка
найдется место в журнале. А гавань пока подождет.
   Он расплатился за кофе, подошел к стоянке такси, сел в машину  и  велел
ехать в отель "Дю Кап".
   Мадам Джордах в номере нет, сказал портье. Он видел, что  она  вышла  в
сад вместе с ребенком и няней. Хаббел спросил, есть ли в отеле  телекс,  и
узнал, что есть. Нельзя ли попозже им воспользоваться, спросил он, на  что
портье  после   минутного   замешательства   ответил,   что   можно.   Его
замешательство Хаббел справедливо истолковал как нежелание оказать  услугу
бесплатно. Ничего, заплатим, "Тайм" от этого не обеднеет. Он  поблагодарил
портье и пошел на террасу, откуда был выход к длинной аллее, ведущей через
сад к пляжу и ресторану. Вспомнив комнату в небольшой шумной гостинице  на
шоссе, где сейчас отдыхала его  жена,  он  испытал  укол  зависти.  "Тайм"
платил неплохо, но на отель "Дю Кап" этих денег не хватало.
   Он спустился по  ступенькам  в  благоухающий  сад  и  сразу  же  увидел
маленькую девочку  в  белом  купальном  костюме,  которая  перебрасывалась
большим цветным мячом с какой-то  девицей.  А  поодаль  на  скамье  сидела
женщина в брюках и свитере. Подобная идиллия плохо вязалась с убийством.
   Остановившись на секунду  будто  полюбоваться  клумбой  с  цветами,  он
медленно приблизился к ним и улыбнулся ребенку.
   - Bonjour, - сказал он. - Добрый день!
   - Bonjour, - ответила девочка, но женщина на скамье промолчала.
   Хаббел заметил, что она прехорошенькая, с отличной спортивной  фигурой,
но лицо у нее заплаканное и бледное, а под глазами темнеют круги.
   - Миссис Джордах? - обратился он к ней.
   - Да? - Глухой и равнодушный голос, тупой взгляд.
   - Я из журнала "Тайм". - Он  предпочитал  говорить  правду  и  не  стал
прикидываться приятелем ее мужа или убитого, а то  и  просто  американским
туристом, который, услышав про их беду, пожелал по-американски  откровенно
выразить ей свое участие. Пусть  этими  фокусами  занимаются,  расталкивая
друг друга локтями, начинающие репортеры. - Меня прислали написать  статью
о вашем девере. - Тоже, разумеется, ложь, но, согласно его кодексу  чести,
позволительная. Если работа поручена, люди часто считают  себя  обязанными
хоть чем-нибудь да помочь.
   Женщина молча смотрела на него потухшими глазами.
   - Начальник полиции  сказал,  что  вы  можете  сообщить  мне  кое-какие
подробности о случившемся. Дать, так сказать, закулисную информацию.
   Слово "закулисная" таило  в  себе  некий  туманный  намек  на  то,  что
информация эта ни в коем случае не будет опубликована, что она нужна  лишь
для того, чтобы помочь достойному всяческого доверия  журналисту  избежать
ошибок при написании статьи.
   - Вы беседовали с моим мужем? - спросила Джин.
   - Я еще не имел чести с ним познакомиться.
   - "Не имел чести познакомиться", - повторила Джин. - Хорошо бы и мне  в
свое время не иметь такой чести. И он, держу пари, думает точно так же.
   От того, с какой яростью это было  произнесено,  Хаббел  растерялся  не
меньше, чем от смысла сказанного.
   - В полиции вам объяснили, почему именно я могу дать  эти  сведения?  -
хриплым голосом резко спросила женщина.
   - Нет, - снова солгал Хаббел.
   Джин вдруг встала.
   - Тогда расспросите моего мужа, расспросите всю  его  чертову  семейку!
Только оставьте меня в покое.
   - Позвольте задать вам один  лишь  вопрос,  миссис  Джордах,  -  сказал
Хаббел. В горле у него застрял комок. - Вы намерены  привлечь  к  судебной
ответственности человека, который напал на вас?
   - А что от этого изменится? - тупо спросила она и тяжело опустилась  на
скамью, не сводя глаз с ребенка, бегавшего за  мячом  по  залитой  солнцем
поляне. - Уходите. Прошу вас, уходите.
   Хаббел вылез  из  такси  и  вошел  на  территорию  порта.  Не  очень-то
подходящее место для смерти, подумал он, направляясь в контору  начальника
порта, чтобы узнать, у какого причала  швартуется  "Клотильда".  Начальник
порта,  видавший  виды  старик,  с  трубкой  в  зубах,  нежился  в   лучах
послеполуденного солнца.
   Он показал трубкой на медленно входившую в порт белую яхту.
   - Вот она. Придется ей некоторое время постоять. Поврежден гребной винт
и вал. Вы американец?
   - Да.
   - Жуть что случилось, а?
   - Да, - согласился Хаббел.
   - Его прах только что высыпали в море, - объяснил начальник. - Недурное
место для погребения моряка! Сам бы не возражал, чтоб  меня  похоронили  в
море. - Даже в разгар сезона начальник порта не спешил закончить беседу.
   Поблагодарив  его,  Хаббел  обошел  территорию  порта   и   уселся   на
опрокинутую плоскодонку возле того причала, куда входила  "Клотильда".  На
корме  стояли  две  фигуры  в  черном,  позади  них  трепетал   на   ветру
американский флаг. На носу  колдовал  над  цепью  приземистый  мускулистый
человек, а рослый светловолосый юноша крутил в  рубке  рулевое  колесо,  и
судно кормой медленно  приближалось  к  причалу.  Как  только  затих  стук
двигателя, юноша, выбежав на корму, бросил  канат  матросу  на  берегу,  а
приземистый тоже выскочил на корму, ловко  спрыгнул  на  причал  и  поймал
брошенный ему юношей второй канат.  Когда  яхта  была  надежно  привязана,
приземистый одним прыжком вновь оказался на палубе, где они с  юношей  без
единого слова умело и проворно установили сходни. Двое в черном, чтобы  не
мешать, ушли с кормы.
   Понаблюдав за такой кипучей деятельностью, чувствуя  себя  неуклюжим  и
тяжеловесным, Хаббел поднялся с плоскодонки и зашагал  вверх  по  сходням.
Юноша, насупясь, смотрел на него.
   - Мне хотелось бы поговорить с мистером Джордахом, - сказал Хаббел.
   - Я Джордах, - ответил парень. У него был по-взрослому низкий голос.
   - По-моему, мне нужен вон тот джентльмен, - возразил  Хаббел,  указывая
на Рудольфа.
   - Слушаю. - Рудольф подошел к сходням.
   - Мистер Рудольф Джордах?
   - Да. - Коротко.
   - Я из журнала "Тайм"... - Хаббел  увидел,  что  лицо  его  собеседника
застыло. - Я очень сожалею о случившемся...
   - Да? - нетерпеливо и вопрошающе.
   - Не хотелось бы обращаться к  вам  в  такую  минуту,  но...  -  Хаббел
почувствовал себя неловко из-за того,  что  приходилось  разговаривать  на
расстоянии, да еще пробиваясь сквозь невидимую стену  явной  неприязни  со
стороны юноши, а теперь к тому же и мужчины. - Но не позволите ли  вы  мне
задать вам несколько вопросов относительно...
   - Поговорите с начальником полиции. Это дело в его ведении.
   - Я уже разговаривал с ним.
   - Значит, вам известно столько же, сколько и мне, сэр, - сказал Рудольф
и ушел. На лице юноши играла холодная улыбка.
   Хаббел постоял еще с минуту, раздумывая, не ошибся  ли  он  когда-то  в
выборе профессии, затем, пробормотав в пространство "извините", ибо не был
способен на большее, повернулся и пошел к выходу из порта.
   Когда он возвратился к себе в гостиницу, его  жена,  сидя  на  балконе,
усердно загорала. Он ее очень любил, но не мог не заметить, как нелепо она
выглядит в бикини.
   - Где ты был весь день? - спросила она.
   - Собирал материал для статьи.
   - А я-то надеялась, что ты наконец отдохнешь, - вздохнула она.
   - Я тоже, - сказал  он,  вынул  портативную  пишущую  машинку  и,  сняв
пиджак, принялся за работу.

2

   Из записной книжки Билли Эббота (1968):
   "Телеграмма ото матери пришла на войсковое почтовое  отделение.  "Погиб
дядя Том, - говорилось в телеграмме. -  Постарайся  приехать  в  Антиб  на
похороны. Мы с дядей Рудольфом  остановились  в  отеле  "Дю  Кап",  Целую.
Мама".
   Дядю Тома я видел один раз в жизни, когда еще  мальчишкой  прилетел  из
Калифорнии в Уитби  на  похороны  бабушки.  Похороны,  оказывается,  очень
способствуют знакомству с родственниками. Жаль, что дядя Том погиб.  В  ту
ночь, что нам довелось провести  вместе  в  доме  дяди  Рудольфа,  он  мне
понравился. На меня произвело большое впечатление, что у него был при себе
пистолет. Он, думая, что я сплю, вынул пистолет из  кармана  и  положил  в
ящик ночного столика. Чем дал мне пищу для размышлений во время похорон на
следующий день.
   Если уж моему дяде суждено было погибнуть, то  я  предпочел  бы,  чтобы
погиб Рудольф. Во-первых, мы с ним никогда не дружили, а как только я стал
старше, он вежливо дал мне понять, что не одобряет ни моего поведения,  ни
моих взглядов на общество, которые, между прочим, с той поры  не  очень-то
изменились. "Выкристаллизовались", - сказал бы мой дядюшка,  если  бы  дал
себе труд их изучить. Во-вторых, он богат и, вполне возможно, не забыл  бы
про меня в своем завещании, если и не по причине особой  привязанности  ко
мне, то из братской любви к моей матери. Что же касается Томаса  Джордаха,
то, судя по всему, он не из тех, от кого после смерти остается состояние.
   Я показал телеграмму полковнику, и он разрешил мне  поехать  на  десять
дней в Антиб. В Антиб я не поехал, но послал телеграмму, в которой выразил
свое соболезнование и сообщил, что на похороны меня не отпускают".
   - К сожалению, нам пора побеседовать о том,  о  чем  мы  пока  избегали
говорить, - сказал Рудольф. - О наследстве. Как ни  тягостны  разговоры  о
деньгах, надо решить, что делать дальше.
   Они все собрались в кают-компании  "Клотильды".  На  Кейт  было  темное
платье, явно старое и теперь тесное, у ног ее стоял потрепанный чемодан из
искусственной кожи. Стены кают-компании были  выкрашены  в  белый  цвет  с
голубой  каймой,  иллюминаторы  прикрыты  голубыми   занавесками,   а   на
переборках висели старинные гравюры  с  изображением  парусников  -  Томас
купил их в Венеции. Все не сводили глаз с чемодана, но никто не проронил о
нем ни слова.
   - Кейт, Кролик, - обратился к ним Рудольф, - вы не знаете. Том  оставил
завещание?
   - Мне он об этом ничего не говорил, - ответила Кейт.
   - И мне тоже, - сказал Дур.
   - А тебе, Уэсли?
   Уэсли молча покачал головой.
   Рудольф вздохнул: Том до конца остался верен  себе.  Семейный  человек,
сын, беременная жена - и не удосужился составить завещание.  Он,  Рудольф,
первое свое завещание отнес в адвокатскую контору двадцати одного года  от
роду и с тех пор переписывал его раз пять-шесть, в последний раз  -  когда
родилась Инид. А теперь,  поскольку  Джин  все  больше  и  больше  времени
проводит в клиниках, лечась от алкоголизма, он обдумывает новый вариант.
   - А сейфа в банке он не арендовал?
   - Я об этом не слышала, - отозвалась Кейт.
   - А вы. Кролик?
   - Точно - нет.
   - У него были ценные бумаги?
   Кейт и Дуайер недоуменно переглянулись.
   - Ценные бумаги? - переспросил Дур. - А что это такое?
   - Акции, облигации. - На каком свете живут эти люди?
   - А! - отозвался Дур. - Том считал это одним из способов  обманывать
трудовой люд. - "Пусть такими делами занимается  мой  паразит  братец",  -
добавлял он, но было это еще до того, как в семье воцарилсяр.
   - Значит, ценных бумаг тоже нет, - подытожил Рудольф. - Тогда  куда  же
он девал деньги? - Он старался не показывать своего раздражения.
   - У него были вклады в двух банках, - ответила Кейт. - Здесь, в Антибе,
на обычном вкладе - франки, а в Женеве на срочном  вкладе  -  доллары.  Он
предпочитал, чтобы ему платили в долларах. Правда, поскольку  мы  жили  во
Франции, он не имел права открывать счет в Швейцарии, но  беспокоиться  об
этом не стоит. Никто этим никогда не интересовался.
   Понятно, кивнул Рудольф. Оказывается, его  брат  был  не  совсем  лишен
практической сметки.
   - Сберегательную и чековую книжки и последние отчеты из местного  банка
вы найдете в ящике под  его  койкой,  -  сказала  Кейт.  -  Уэсли,  сходи,
пожалуйста...
   Уэсли вышел из кают-компании.
   - Кролик, - обратился Рудольф к  Дуайеру,  -  скажите,  как  Томас  вам
платил?
   - А он мне не платил, - ответил Дур. - Мы были партнерами и в  конце
года всю выручку делили пополам.
   - Ваш договор, или соглашение, существовал на бумаге?
   - Нет, - ответил Дур. - А зачем нужны были бумаги?
   - Кому принадлежит яхта? Только ему или вам обоим? Или ему и Кейт?
   - Мы поженились всего пять дней назад, Руди,  -  сказала  Кейт.  -  Для
серьезных дел у нас еще времени не  было.  "Клотильда"  принадлежит  Тому.
Документы в том же ящике. Вместе со страховым полисом на судно  и  прочими
бумагами.
   - Я был у адвоката... - снова вздохнул Рудольф.
   Еще бы, думала Гретхен. Она  стояла  у  двери,  смотрела  на  палубу  и
размышляла над телеграммой от Билли.  Телеграмма  была  краткой,  сухой  и
почти официальной, словно ее послал вежливый,  но  совершенно  посторонний
человек. Она, конечно, плохо  разбиралась  в  армейских  порядках,  но  не
сомневалась, что солдату положен отпуск на похороны. Она звала Билли и  на
свадьбу Тома с  Кейт,  но  он  ответил,  что  слишком  занят  организацией
передвижения армейских и штабных машин по дорогам Бельгии  к  Армагеддону,
чтобы танцевать на свадьбах полузабытых родственников. Она тоже, наверное,
пришла ей  в  голову  горькая  мысль,  входит  в  число  этих  полузабытых
родственников. "Ладно, пусть веселится в Брюсселе.  Достойный  сын  своего
отца". И попыталась  снова  сосредоточить  внимание  на  брате,  терпеливо
старавшемся распутать клубок людских судеб. Еще бы, конечно, Руди  тут  же
побежал к адвокату. Смерть - это уже по части законников.
   - ...у  французского  адвоката,  -  продолжал  Рудольф,  -  который,  к
счастью, хорошо говорит по-английски.  Мне  рекомендовал  его  управляющий
нашего отеля. Адвокат разъяснил мне, что, хотя вы все живете  во  Франции,
тем не менее, поскольку  ваш  дом  на  воде,  а  не  на  суше  -  согласно
французскому праву,  плавающее  под  американским  флагом  судно  является
территорией Америки, - то лучше всего обратиться к американскому консулу в
Ницце. Есть ли на этот счет возражения?
   - Действуйте, как находите нужным, Рудольф, - откликнулась Кейт.
   - Я тоже на все согласен, - сказал Дур. Голос у него был  тоскливый,
как у мальчишки, которого вызвали к доске решать задачу в ту минуту, когда
за окном идет игра в бейсбол.
   - Сегодня же постараюсь поговорить с консулом, -  пообещал  Рудольф.  -
Посмотрим, что он посоветует.
   Вошел Уэсли, принес сберегательную и чековую книжки и банковские отчеты
за последние три месяца.
   - Можно мне взглянуть? - спросил Рудольф у Кейт.
   - Вы его брат.
   Вечно люди стараются переложить всю ответственность на  Руди,  подумала
Гретхен. Рудольф взял у Уэсли книжки и бумаги. Проглядел  баланс  местного
банка. На счету оставалось немногим более десяти тысяч франков. Около двух
тысяч долларов, пересчитал Рудольф. Потом открыл сберегательную книжку.
   - Одиннадцать тысяч шестьсот двадцать два доллара, -  объявил  он.  Его
удивило, что Томас сумел накопить такую сумму.
   - Больше я ни о чем не знаю, - сказала Кейт. - По-моему, это  все  его,
так сказать, состояние.
   - И еще яхта, - напомнил Рудольф. - Что будем делать с ней?
   На минуту в каюте воцарилось молчание.
   - Что касается меня, - мягко и спокойно отозвалась Кейт,  поднимаясь  с
места, - то я, например, знаю, что буду делать. Я ухожу с яхты. Сейчас же.
- Она одернула подол старого, тесного платья, стараясь прикрыть пухлые,  в
ямках, загорелые колени.
   - Подождите, Кейт, - запротестовал Рудольф, - мы должны что-то решить.
   - Я заранее согласна со всем, что решите  вы,  -  сказала  Кейт.  -  Но
оставаться на яхте еще одну ночь не намерена.
   Милая простая женщина, которая крепко стоит  на  земле  обеими  ногами,
думала Гретхен. Навечно распрощалась с мужем и уходит, не желая  извлекать
пользу из яхты, которая служила ей  кровом,  кормила  и  поила  ее,  стала
местом, где она обрела свое счастье.
   - Куда вы уходите? - спросил Рудольф.
   - Для начала в гостиницу, - ответила Кейт. - А там будет видно.  Уэсли,
помоги мне, пожалуйста, донести чемодан до такси.
   Уэсли молча взял чемодан.
   -  Я  позвоню  вам  из  гостиницы,  Руди,  как  только  буду  в   силах
разговаривать, - сказала Кейт. - Спасибо за все. Вы человек хороший. - Она
поцеловала  его  в  щеку  -  безмолвный  жест  благодарности  и   прощения
одновременно  -  и  вслед  за  Уэсли  прошла  мимо  Гретхен  и  вышла   из
кают-компании.
   Рудольф опустился на стул и устало потер глаза. Гретхен подошла к  нему
и ласково тронула его за плечо. Ласка, давно знала она,  не  исключает  ни
осуждения, ни даже презрения.
   - Не расстраивайся так, Руди, - сказала  она.  -  За  один  день  чужую
судьбу не решишь.
   - Я говорил с Уэсли, - раздался голос Дуайера. - Кейт предупредила его,
что уезжает. Он хочет остаться со мной на "Клотильде". На первое время  по
крайней мере. Хотя бы до тех пор, пока мы не приведем  в  порядок  гребной
вал и винт. Я за ним присмотрю, не беспокойтесь.
   - Пусть остается, - согласился Рудольф. Он  встал,  чуть  ссутулившись,
словно взвалил себе на плечи тяжелую ношу. -  Уже  поздно.  Попробую-ка  я
добраться до Ниццы, пока в  консульстве  еще  работают.  Тебя  довезти  до
отеля, Гретхен?
   - Нет, спасибо, - отказалась Гретхен. - Я еще немного побуду здесь,  мы
с Кроликом выпьем. Может, и не по стаканчику, а по два. - Не стоит в такой
день оставлять Дуайера одного.
   - Как угодно, - отозвался Рудольф. Он положил чековую и  сберегательную
книжки на стол. - Если увидишь Джин, скажи ей, что я не вернусь к ужину.
   - Хорошо, - пообещала Гретхен.
   Разговаривать с Джин Джордах в такой день тоже не стоит, подумала она.
   - Посидим лучше на палубе, - предложила Гретхен Дуайеру, когда  Рудольф
ушел. Кают-компания,  еще  недавно  казавшаяся  уютной,  вдруг  обернулась
зловещей бухгалтерией, где человеческие судьбы были занесены в  гроссбухи,
где живые люди превратились в цифры, в кредит и дебет.
   Ей  уже  довелось  пережить  нечто  подобное.  Когда  в   автомобильной
катастрофе погиб ее муж, завещания тоже не  нашли.  Вполне  возможно,  что
Колин Берк, который за всю свою жизнь никого не ударил,  жил  в  окружении
книг, пьес и сценариев, был вежлив и тактичен в общении со сценаристами  и
актерами, с которыми ему приходилось работать и которых он часто ненавидел
лютой ненавистью, - вполне возможно, что он имел гораздо больше  общего  с
ее полуграмотным и не знавшим управы братом, чем на  первый  взгляд  могло
показаться. А  поскольку  завещания  не  было,  то,  когда  начали  делить
оставленное Колином наследство,  возникла  неразбериха.  Появилась  бывшая
жена, получавшая до той поры алименты, выяснилось, что на  дом  существует
закладная, под гонорары взят аванс. Вмешались адвокаты, на банковский счет
наложили арест. И вот тогда, как и сейчас и как всегда, все уладил Руди.
   - Пойду налью, - сказал Дур. - Спасибо, что не ушли. Очень уж трудно
оставаться одному после всего, что нам с Томом довелось пережить. А теперь
нет и Кейт. Говорят, от женщины на судне одна беда.  В  особенности  когда
мужчины столько лет были друзьями и партнерами. Ан нет, только не от Кейт.
- У Дуайера чуть заметно дрожали губы. - Наша Кейт  -  человек  что  надо,
верно?
   - Лучше не бывает, - отозвалась  Гретхен.  -  Налейте  мне  чего-нибудь
покрепче, Кролик.
   - Виски?
   - И побольше льда, пожалуйста.  -  Она  прошла  вперед,  туда,  где  за
кают-компанией и рулевой рубкой их не было  видно  с  набережной.  Ей  уже
порядком надоели скорбные физиономии портовых приятелей  Тома,  Дуайера  и
Кейт, которые считали своим долгом подняться к  ним  на  борт  и  выразить
соболезнование.  Эти  люди  были  искренне  огорчены.  В  собственном   же
огорчении она, по правде говоря, сомневалась.
   На носу, где медь была начищена до блеска, палуба  из  тикового  дерева
отмыта добела, а канаты сложены аккуратно, ей открылась привычная картина,
заворожившая ее еще в тот первый день: гавань, лес мачт,  тысячи  людей  -
каждый неторопливо и добросовестно занимается своим делом, одним  из  тех,
что  составляют  круг  повседневных  обязанностей  человека,  который   не
представляет себе жизни без моря. Даже теперь, после всего, что случилось,
она не могла налюбоваться спокойной красотой этого зрелища.
   Сзади, бесшумно ступая босыми ногами, подошел Дур. В руках он держал
два стакана. Один стакан он протянул ей. Хмуро  улыбнувшись,  она  подняла
стакан, словно провозглашая тост. Весь день она ничего не пила и не ела, и
сейчас от первого глотка у нее защипало язык.
   - Я обычно пью что-нибудь  полегче,  -  сказал  Дуайер,  -  но,  может,
действительно сейчас лучше всего  виски.  -  Он  делал  маленькие  глотки,
привыкая к новому вкусу. - Я хотел сказать вам, - продолжал он, - что  ваш
брат  Руди  -  человек  необыкновенный.  Видать,  за  что  ни   возьмется,
обязательно доведет до конца.
   - Пожалуй, - согласилась Гретхен. Подобная  характеристика  тоже  имеет
основание.
   - Без него мы бы совсем увязли...
   Ни в чем бы мы не увязли, подумала Гретхен, если  бы  Руди  давал  жене
меньше воли и сидел бы с ней в другом полушарии.
   - Без него нас обвели бы вокруг пальца, - настаивал Дур.
   - Кто?
   -  Законники,  -  неопределенно  ответил  Дур.  -  Судовые  маклеры,
адвокаты. Все кому не лень.
   Вот человек, думала Гретхен, который, когда в море разыгрывается шторм,
несет свои обязанности, не ведая страха  даже  на  исходе  сил;  он  сумел
выжить в обществе жестоких и буйных людей, но при виде клочка бумаги,  при
упоминании о власть имущих на суше чувствует себя совершенно  беспомощным,
словно явился с другой планеты. Сама Гретхен всю свою  сознательную  жизнь
провела  среди  людей,  которые  имели  дело  с  бумагами  и  в   конторах
чувствовали себя так же уверенно  и  твердо,  как  индеец  в  лесу.  А  ее
покойный  брат,  по-видимому,  с  самого  рождения  тоже   принадлежал   к
инопланетянам.
   - Меня беспокоит только Уэсли, - сказал Дур.
   Не собственная судьба, думала она, беспокоит этого человека, который не
понимает, зачем должен существовать договор на бумаге, когда можно  просто
разделить все поровну, и который даже не имеет права стоять сейчас на этой
отмытой добела палубе красивой яхты, где он трудился много лет.
   - Пусть Уэсли вас не волнует, - сказала она. - Руди о нем позаботится.
   - А может, Уэсли не захочет? - спросил Дуайер, делая очередной  глоток.
- Он мечтает быть таким, как его отец.  Порой,  когда  смотришь  на  него,
становится просто смешно - так он старается подражать  походке  отца,  его
речи, манерам. - Он отхлебнул побольше, вздохнул и продолжал: - По  ночам,
в море мы или в порту, они забирались в рубку и беседовали. Уэсли  задавал
вопросы, а Том не спеша, обстоятельно отвечал. Один раз я спросил у  Тома,
о чем они так подолгу беседуют. Том засмеялся: "Парень выспрашивает у меня
про мою жизнь, а я рассказываю. Наверное, хочет наверстать те годы,  когда
некого было расспрашивать. Старается понять, что я  собой  представляю.  Я
тоже когда-то интересовался своим  отцом,  только  вместо  ответа  получил
пинок в зад". Из слов Тома, - сдержанно добавил Дуайер,  -  я  понял,  что
между ним и вашим отцом большой любви не было, а?
   - Пожалуй, - согласилась Гретхен. - Он был не очень  ласковый  человек,
наш отец. И не умел любить. Если и была в нем любовь, то лишь к Рудольфу.
   - Ох, уж эти семьи! - вздохнул Дур.
   - Да, семьи, - повторила Гретхен.
   - Я спросил у Тома, какие же вопросы  задает  ему  Уэсли,  -  продолжал
Дур. - "Обычные, - сказал мне  Том.  -  Каким  я  был  в  детстве?  Что
представляли собой мои брат и сестра?" То есть вы  и  Руди.  "Как  я  стал
боксером, а потом матросом в торговом  флоте?  Когда  впервые  переспал  с
девицей? Что собой представляли другие женщины, с которыми я имел дело,  в
том числе и его чертова мамаша..." Я спросил у Тома, говорит ли  он  парню
правду. "Только  одну  правду,  -  ответил  Том.  -  Я  современный  отец.
Рассказываю, откуда берутся дети, и все  такое  прочее".  Он  был  не  без
юмора, наш Том.
   - Могу себе представить, - усмехнулась Гретхен.
   - "Скроешь правду - испортишь ребенка", - как-то сказал мне Том.  Порой
он вдруг говорил так, будто когда-то чему-то учился. Хотя  на  самом  деле
был  человеком  невежественным  и  к  образованию  относился   с   большим
недоверием. Может, мне не следовало бы говорить вам об  этом,  -  сумрачно
добавил Дуайер, встряхивая остатки льда в стакане, - но он обычно приводил
в пример вашего брата Руди. "Посмотри на Руди, - говорил он. - Он  получил
все образование, какое способен впитать в себя человеческий  мозг,  а  чем
кончил? Выжат как лимон, стал посмешищем в своем городе  после  того,  что
выкинула его пьяная жена, а теперь сидит и не знает, как провести  остаток
жизни".
   - Я, пожалуй, выпью еще, - сказала Гретхен.
   - Я тоже, - отозвался Дур. - Виски начинает мне нравиться. - Он взял
у нее стакан и пошел на корму в кают-компанию.
   Гретхен задумалась над услышанным. Оно больше говорило о самом Дуайере,
чем о Томе или Уэсли. Вся его жизнь, по-видимому, была  связана  с  Томом.
Он, наверное, сумел бы слово в слово повторить все, что Том ему говорил  с
начала и до конца их знакомства.  Будь  Дуайер  женщиной,  можно  было  бы
предположить, что он влюблен в Тома. Бедный Дуайер, ему, вероятно, суждено
горевать больше  всех.  Судьба  Уэсли,  по  правде  говоря,  ее  не  очень
беспокоила. Когда она впервые поднялась на  борт  яхты,  он  показался  ей
здоровым юношей, умеющим себя прилично вести, и только. После смерти  отца
он замкнулся, искал уединения, а лицо у него сделалось непроницаемым. Руди
позаботится о нем, сказала она Дуайеру. Но теперь  она  была  не  очень-то
уверена, что Руди или кто-либо другой способен это сделать.
   Вернулся Дур.  Выпитое  виски  давало  себя  знать.  Чуть  кружилась
голова, все заботы куда-то отодвинулись. Такое  состояние  куда  приятней,
чем те ощущения, которые владели ею в  последнее  время.  Может,  Джин  со
своими припрятанными бутылками не так уж и глупа. И Гретхен с наслаждением
отпила из вновь наполненного стакана.
   А вот Дуайер выглядел, наоборот, озабоченным. Он стоял, прислонившись к
поручням, и, словно решая какую-то трудную проблему, возникшую перед ним в
кают-компании, пока он наполнял  стаканы,  терзал  нижнюю  губу  торчащими
вперед зубами.
   - Может, мне не следовало бы говорить это вам, миссис Берк...
   - Просто Гретхен.
   - Спасибо, мэм. Но мне кажется, что с вами можно быть откровенным. Руди
- прекрасный человек. Я восхищаюсь им, в нашей ситуации лучшего  друга  не
пожелаешь...  но  он  не  из  тех,  с  кем  можно  поговорить.  Поговорить
по-настоящему. Вы меня понимаете?
   - Да, - ответила она, - понимаю.
   - Он прекрасный человек, как я уже сказал, - неловко продолжал  Дур.
Рот у него дергался. - Но он не такой, как Том.
   - Не такой, - согласилась Гретхен.
   - Уэсли говорил со мной. Он не желает иметь ничего общего с Руди.  И  с
его женой. Что, принимая во внимание случившееся, вполне  естественно  для
простого смертного, правда?
   - Пожалуй, - подтвердила Гретхен. - Принимая во внимание случившееся.
   - Если Руди начнет нажимать на парня - с самыми лучшими намерениями, не
сомневаюсь, - будет беда. Большая беда. Трудно даже сказать, на что парень
способен.
   - Верно, - согласилась Гретхен. Раньше ей это и в голову не  приходило,
но, услышав слова Дуайера, она тотчас поняла, что он прав. - Но что  можно
сделать? Кейт ему не мать, да у  нее  и  своих  забот  хватает.  Остаетесь
только вы.
   - Я? - грустно усмехнулся  Дур.  -  Я  не  знаю,  где  буду  завтра.
Единственное, в чем я разбираюсь, - это в судах.  И  потому  на  следующей
неделе могу очутиться в Сингапуре. А через месяц - в Вальпараисо. Какой из
меня отец...
   - Что же вы предлагаете?
   - Я внимательно наблюдал за вами, - сказал Дуайер, - хотя вы и проявили
ко мне не больше интереса, чем к неодушевленному предмету...
   - Перестаньте, Кролик, - смутилась Гретхен, потому что почти  такая  же
мысль пришла ей в голову несколько минут назад.
   - Я не обижаюсь на вас и не собираюсь делать из этого никаких  выводов,
мэм...
   - Гретхен, - механически поправила она.
   - Гретхен, - послушно повторил  он.  -  Но  после  того,  как  все  это
случилось... И теперь, когда вы остались со мной и позволили  мне  трепать
языком... Я увидел, что вы человек настоящий. Я не хочу сказать, что  Руди
не человек, - поспешно добавил Дуайер, - просто он не из тех,  кого  Уэсли
считает людьми. А его жена... - Дуайер замолчал.
   - Не будем говорить про его жену.
   - Если бы вы подошли к Уэсли и прямо и честно сказали ему:  "Поедем  со
мной", он бы согласился. Он понял бы, что вы такая женщина, которая  может
заменить ему мать.
   Это что-то новое, подумала Гретхен: сыновья выбирают  матерей.  Неужели
эволюция никогда не завершится?
   - Вот меня-то уж  никак  нельзя  считать  образцовой  матерью,  -  сухо
сказала она.  Мысль  об  ответственности  за  этого  долговязого  угрюмого
подростка, унаследовавшего, конечно, необузданный нрав Тома, напугала  ее.
- Нет, Кролик, боюсь, из этого ничего не выйдет.
   - А я-то надеялся, - сразу остыв, сказал Дур.  -  Уж  очень  мне  не
хотелось оставлять Уэсли без призора. Что бы он сам про себя ни  думал,  а
по правде говоря, он еще совсем  ребенок  и  один  жить  не  может.  Уэсли
Джордаху суждено пережить еще немало треволнений.
   Она не могла не улыбнуться слову "треволнений".
   - Пинки Кимболл, механик с "Веги", - продолжал  Дуайер,  -  тот  самый,
который встретил миссис Джордах с югославом в ночном баре, сказал мне, что
Уэсли прямо преследует его.  Просит  помочь  найти  этого  югослава...  Я,
может, ошибаюсь, но мне кажется, и  Пинки  со  мной  согласен,  что  Уэсли
задумал отомстить за смерть отца.
   - О господи! - вырвалось у Гретхен.
   - Когда смотришь на все  это,  -  и  Дуайер  решительным  жестом  обвел
притихшую гавань, зеленые холмы, старую крепость с  ее  полуразвалившимися
живописными стенами, - то невольно думаешь о том, какие здесь царят мир  и
благодать. А на самом деле в этих краях, от Ниццы до  Марселя,  не  меньше
убийц, чем в  любом  другом  месте  на  земном  шаре.  Из-за  проституток,
наркоманов и казино с рулеткой здесь такая  стрельба  и  поножовщина,  что
деваться некуда, да и молодчиков, готовых  за  десять  тысяч  франков  или
просто так прикончить родную мамашу, тоже хватает. Со слов Пинки  Кимболла
я понял, что этот малый, с которым Томас подрался, тоже из их числа. Вдруг
Уэсли начнет его разыскивать, и когда найдет, то нетрудно угадать, чем это
кончится. В той военной школе, где Уэсли  учился,  его  приходилось  силой
отдирать от других ребят. Нет, это была не  тренировка  -  не  будь  рядом
взрослых, он бы всех поубивал. Раз он просит Пинки Кимболла  показать  ему
этого югослава, значит, хочет его убить.
   - О господи! - повторила Гретхен. - К чему вы это говорите, Кролик?
   - К тому, что в любом случае парня из Франции надо  увезти.  А  Рудольф
Джордах не тот человек, который сумеет это сделать.  Вот  я  и  окосел,  -
объявил он. - А то не болтал бы об этом. Но я говорю всерьез.  Пьяный  или
трезвый, а я от своих слов не отказываюсь.
   - Спасибо за откровенность. Кролик - сказала Гретхен. Она  уже  жалела,
что осталась с ним на яхте. Не ее это проблема, возмущалась она, да ей тут
и не решить ничего. - Я поговорю  с  братом,  -  добавила  она.  -  Может,
что-нибудь и придумаем. Как вы считаете, подождать мне сейчас Уэсли, чтобы
мы поужинали все втроем?
   - Разрешите ответить откровенно?
   - Разумеется.
   -  По-моему,  вы  Уэсли  нравитесь.  По  правде  говоря,  я  знаю,  что
нравитесь, он мне сам говорил. Но сегодня ему, наверное, не хочется быть в
компании ни с кем из Джордахов. Лучше мы с ним вдвоем куда-нибудь  сходим.
Нам есть о чем поговорить.
   Она никак не решалась поставить стакан. У нее было такое  чувство,  что
стоит ей уйти, как Дуайер не выдержит и, сев на палубу, расплачется. Ей не
хотелось, чтобы Уэсли, вернувшись, застал его в слезах.
   - Сейчас допью и...
   - Хотите еще? Я пойду налью.
   - Спасибо, хватит.
   - Итак, я начал пить виски, - заявил Дур. - Как вам это нравится?  -
Он затряс головой. - Вы верите в сны? - вдруг спросил он.
   - Иногда. - Интересно, слышал ли Дуайер про Фрейда?
   - Вчера ночью мне приснилось, - сказал Дуайер, - что Том лежит на  полу
- не помню, где это было, - неподвижно, как мертвый. Я поднял его и  решил
куда-нибудь отнести. На руках я его тащить  не  мог,  поэтому  взвалил  на
спину. А так как он был гораздо выше меня ростом, ноги его  волочились  по
земле. Я скрестил его руки у себя на груди, ухватился за них и  пошел.  Он
был жутко тяжелый, я был весь в поту, но шел, потому что  обязан  был  его
отнести. - И Дуайер заплакал. - Извините меня, миссис Берк.
   На этот раз она не поправила его,  не  сказала,  чтобы  он  называл  ее
просто Гретхен.
   Она протянула ему руку. Он крепко схватил ее своими сильными  пальцами,
быстрым безотчетным движением поднес к губам и  поцеловал.  Потом  опустил
руку и отвернулся.
   - Извините... Я не хотел...
   - Не нужно ничего объяснять. Кролик, - ласково сказала она. Время  само
залечит раны. Она была в замешательстве, не знала, как утешить его.
   Рука, в которой она все еще держала стакан с виски, заледенела. Гретхен
поставила стакан.
   - Мне пора, - сказала она. - Еще  многое  предстоит  решить.  Передайте
Уэсли, если ему что-нибудь понадобится, пусть звонит мне.
   - Передам, - пообещал Дур.  Он  не  смотрел  на  нее.  Губы  у  него
дрожали, а глаза были обращены в гавань. - Вызвать вам такси?
   - Нет, спасибо. Я лучше пройдусь.
   Она ушла, а он, босой, в белоснежном свитере, еще долго стоял  на  носу
"Клотильды" с двумя пустыми стаканами в руках.
   По узкой улочке, уже погруженной в  неприветливый  мрак,  она  медленно
поднималась от порта в центр  города.  Взглянула  на  витрину  антикварной
лавки. Ее внимание привлек медный корабельный  фонарь.  Хорошо  бы  купить
его, привезти домой и повесить где-нибудь в углу. Но  тут  она  вспомнила,
что у нее нет своего дома, а  есть  лишь  снятая  на  полгода  квартира  в
Нью-Йорке, и фонарь-то ей повесить негде.
   Она шла по городу, кругом люди  что-то  покупали  и  продавали,  читали
газеты за столиками в кафе, бранили детей, а потом угощали их мороженым, и
никому не было дела до смерти. Ей попалась на глаза афиша  кинотеатра,  из
которой  она  узнала,  что  вечером   здесь   идет   американский   фильм,
дублированный на французский. Она решила поужинать в городе, а потом пойти
в кино.
   Она прошла мимо собора, остановилась полюбоваться им  и  чуть  было  не
зашла внутрь. А если бы зашла, то увидела бы,  что  на  скамье  в  глубине
пустого зала сидит Уэсли и шепчет слова молитвы, которые так и не выучил в
школе.

3

   Из записной книжки Билли Эббота (1968):
   "Моему отцу довелось побывать в Париже сразу  после  войны,  когда  его
выпустили из госпиталя. Еще  до  встречи  с  матерью.  Ничего  не  помнит.
Говорит, все три дня был так пьян, что не отличил бы  Парижа  от  Дейтона,
штат Огайо. Отец не любит  рассказывать  про  войну,  что  весьма  выгодно
отличает его от других ветеранов, с которыми меня  сталкивала  судьба.  Но
порой в те субботы и воскресенья, что мне пришлось провести с ним согласно
условиям развода, он здорово  напивался  -  обычно  с  утра  -  и  начинал
иронизировать  по  поводу  своей  службы  в  армии.  Утверждал,  что   его
интересовали только девицы из Красного Креста да собственная безопасность,
а в воздушном флоте он, мол, служил и летал на военных самолетах лишь  для
того, чтобы добывать для американских газет  материал  про  наших  храбрых
парней.
   Однако в армию он пошел добровольцем и, возвращаясь с боевого  задания,
был в самом деле не то ранен, не то контужен.  Способен  ли  я  на  такое?
Служба в армии, судя по тому, что я вижу сам и что  пишут  о  Вьетнаме,  -
занятие мрачное. Правда, все говорят, что та война была не чета этой.  При
полковнике я держусь весьма воинственно,  но,  если  в  Европе  и  вправду
вспыхнет война, я, наверное, при первом же выстреле дезертирую.
   В НАТО полно немцев, все они прикидываются дружелюбными,  держатся  как
товарищи по оружию и не очень отличаются от прочего  зверья.  Моника  тоже
немка, но о ней особый разговор".
   Когда Рудольф вышел из здания консульства, уже почти  стемнело.  Консул
оказался человеком любезным, вызвал помощника,  слушал  внимательно,  даже
что-то записывал, обещал  сделать  все  возможное,  но  предупредил,  что,
во-первых, на это потребуется время, а во-вторых, он  должен  позвонить  в
Париж посольскому юрисконсульту, ибо не уверен,  что  адвокат  из  Антиба,
посоветовавший Рудольфу не обращать внимания на французов, прав, поскольку
для получения  документов  на  передачу  "Клотильды"  новым  владельцам  и
размораживание банковских счетов необходимо  разрешение  местных  властей.
Смерть американца за границей  всегда  чревата  кучей  осложнений,  сказал
консул, и в его тоне слышался намек  на  то,  что  человека,  совершившего
столь ответственный акт не в своей, а в чужой стране, можно  считать  чуть
ли не предателем. В  тот  же  день,  подумал  Рудольф,  сотни  американцев
погибли во Вьетнаме - это ведь тоже не своя, а чужая страна, но их  смерть
почему-то не была чревата для американских консулов кучей осложнений.
   Передача  состояния  Томаса  Джордаха  его  наследникам   будет   делом
нелегким, предупредил консул. За один день с ним  не  управиться.  Рудольф
вышел из консульства, чувствуя полную беспомощность,  он  попал  в  густую
паутину правовых положений, и  чем  сильнее  старался  высвободиться,  тем
больше запутывался. Опять я завяз в чужих бедах, подумал он, и  ему  стало
жаль себя.
   Что делали исконные жители Америки, думал Рудольф, когда в бою  погибал
вождь племени? Кому доставались  жены,  дети,  вампум,  вигвам,  уборы  из
перьев, копья и стрелы? Кто из мудрецов  -  не  воин,  нет,  а  шаман  или
знахарь - брал на себя роль душеприказчика и толкователя воли покойного?
   Свою машину он оставил почти на берегу, перед входом в отель "Негреско"
на Английском бульваре, чтобы не заблудиться на улицах незнакомого города,
и в консульство поехал на такси. И сейчас шел по направлению к "Негреско",
не ведая, где идет, не думая об этом и не обращая  внимания  на  спешивших
домой людей. Внезапно он остановился. У него были мокрые щеки.  Он  провел
рукой по глазам. Он плачет. Он даже  не  заметил,  что  плачет,  пока  шел
наугад в сторону моря. Господи, подумал он, надо же было лететь из Америки
в Ниццу, чтобы заплакать, - между  прочим,  впервые  с  тех  пор,  как  он
перестал быть мальчишкой. Прохожие, по-видимому,  не  замечали  его  слез;
удивленных взглядов не было. А может, французы привыкли видеть  на  улицах
плачущих мужчин? Может, у них такая традиция - лить  слезы?  После  всего,
что Франции довелось пережить со времен Людовика Шестнадцатого, им есть  о
чем плакать.
   Уже совсем стемнело, когда он наконец отыскал свою  машину.  Он  прошел
много переулков, поворачивал то налево, то направо. Bella Nizza [красавица
Ницца (итал.)], вспомнил он.  Во  время  второй  мировой  войны  итальянцы
вернули ее себе. Но ненадолго. И сейчас в итальянском Пентагоне, наверное,
вынашивается план захвата Ниццы в будущей драке. Добрые соседи!  Нынче  на
полях сражений в ожидании новой войны сажают жасмин и розы. Бедные, но  не
утратившие надежд итальянские генералы! Стоит ли игра свеч? Стоит ли Ницца
костей одного-единственного калабрийского крестьянина? Теперь это  уже  не
Bella  Nizza,  а  современный  торговый  центр  с  джунглями   облупленных
многоквартирных домов, с мусором, с оглушительной  рок-музыкой,  несущейся
из дверей музыкальных магазинов,  -  город,  повествующий  о  своем  былом
величии лишь в полных лжи буклетах для туристов. Все постепенно приходит в
упадок.
   На Английском бульваре горели фонари, отражаясь в  крышах  бесконечного
потока машин и поблескивая  на  мелкой  грязной  волне,  которая  с  тихим
шепотом набегала на узкую полосу прибрежной гальки. В беседе с ним  консул
упомянул, что назначение в Ниццу считается у дипломатов удачей.  Наверное,
консулу известно  о  Ницце  нечто  такое,  чего  невооруженным  глазом  не
усмотришь. Конечно, если раньше он служил в Конго или в Вашингтоне,  тогда
Ницца должна казаться ему раем. А  вдруг,  подумал  Рудольф,  на  пути  от
консульства к берегу навстречу ему прошел убийца Тома? Вполне возможно.  В
Ницце полиция то и дело хватает каких-то убийц. А  как,  например,  он  бы
поступил, если бы в кафе сидящий рядом с ним человек, узнав его,  спокойно
сказал: "Bonjour, monsieur, может быть, вам небезынтересно  будет  узнать,
что это сделал я"?
   Он открыл дверцу, но не садился в машину, думая о вечере,  который  ему
предстоит, если вернуться в Антиб. Сначала надо будет объяснить Джин,  что
им придется задержаться в этом страшном для них обоих месте, потом сказать
Кейт, Уэсли и Дуайеру,  что  ничего  еще  не  решено,  все  в  подвешенном
состоянии, а потому им остается только сидеть и ждать. Он захлопнул дверцу
машины. Нет, он не в состоянии выдержать то, что ждет его в Антибе.  Пусть
Ницца ему не по душе, но лучше провести вечер здесь, чем там.
   Одурманенный запахами выхлопных газов, которые, по свидетельству ученых
его родины, смертельно опасны  для  человечества,  он,  осторожно  лавируя
между машинами, пересек Английский бульвар, вошел в кафе, "сел  за  столик
на террасе и заказал виски  с  содовой  -  испытанное  временем  средство,
успокаивающее нервы и мгновенно  разрешающее  самые  запутанные  проблемы.
Когда виски принесли, он принялся пить не спеша, радуясь,  что  рядом  нет
Джин, ибо при ней об этом нельзя и подумать. Иногда ему  казалось,  что  и
дышать в ее присутствии тоже нельзя. Над этим придется поразмыслить, решил
он, делая очередной глоток.
   И вдруг он почувствовал голод. Он с самого утра  ничего  не  ел,  да  и
утром-то только кофе  с  булочкой.  Он  расплатился  за  виски,  дошел  по
набережной до  "Негреско"  и  спросил  у  швейцара,  где  лучший  в  Ницце
ресторан. А потом быстро зашагал в указанном  направлении.  Глаза  у  него
были сухие.
   В лучшем из ресторанов Ниццы горели свечи,  на  столиках  рдели  букеты
роз, а из кухни доносился еле уловимый вкусный  аромат.  Посетителей  было
немного, но они производили впечатление людей преуспевающих. В зале стояла
тишина,  царила  атмосфера  серьезности,   старший   официант,   улыбчивый
итальянец  с  ослепительными  зубами,  говорил   по-английски.   Наверное,
итальянский шпион, решил Рудольф, каждую ночь переходит границу, пряча  за
пазухой планы порта, которые микрофильмирует его сообщник.
   Рудольф уселся за  столик,  накрытый  белоснежной  скатертью,  разломил
пополам хрустящую булочку и намазал маслом. Пожалуй,  напрасно  он  решил,
что  этот  город  не  стоит  костей   одного-единственного   калабрийского
крестьянина. Тем более что в Калабрии он никого не знает.
   Когда принесли еду, выяснилось, что швейцар совершенно  прав  в  оценке
кухни этого ресторана. Рудольф неторопливо  ел  и  пил,  чувствуя,  как  с
каждым куском, с каждой каплей в нем растут силы. Иногда  два  часа  стоят
целого месяца отдыха.
   Покончив с  клубникой,  он  попросил  счет.  Он  был  сыт,  теперь  ему
захотелось пройтись, ни о чем не думая, в  одиночестве  посидеть  в  кафе,
выпить кофе с коньяком. Он не поскупился на чаевые метрдотелю и официантам
и неторопливо вышел. Вечерний воздух  благоухал  розами.  Через  несколько
минут Рудольф очутился на берегу  моря.  Первое  море,  ставшее  известным
людям. Улисс переплыл его и остался  в  живых.  Матросы  привязали  его  к
мачте, а себе заткнули воском уши, чтобы не  слышать  пения  сирен.  Много
храбрецов спит на дне этого моря. Теперь среди них и Том. Рудольф стоял на
выложенной камнем дорожке, а в нескольких шагах от  него  кружевной  пеной
омывала землю Франции легкая волна. Вечер был безлунный, но звезды светили
ярко, и линию берега окаймляли  гирлянды  блестящих  огоньков  горевших  в
домах ламп.
   Будь Рудольф мальчишкой, он пробежался  бы  по  берегу,  по  самой  его
кромке, ловко увертываясь от набегающей под ноги волны. Но в его возрасте,
да еще в темном костюме,  вряд  ли  уместно  привлекать  к  себе  внимание
гуляющих по набережной.
   Он вернулся на бульвар, вошел в ярко освещенное кафе и сел  так,  чтобы
видеть фланирующих по мостовой мужчин и женщин, которые, завершив  рабочий
день или выполнив свои туристские обязанности, теперь наслаждались  теплым
вечером, возможностью обменяться взглядами, не спеша пройтись  по  воздуху
рука об руку с любимым или любимой.
   Кафе было полупустым. Через столик  женщина  в  голубом  платье  читала
журнал, наклонив голову так, что ему не  было  видно  ее  лица.  Когда  он
вошел, она подняла глаза, но тут же вновь принялась за чтение.  Перед  ней
стоял бокал с белым вином. Он заметил, что у нее темные волосы и  красивые
ноги.
   Он ощутил совсем иной голод.
   Осторожно, не порти себе вечера!
   Объясняясь с официантом по-английски, он заказал коньяк и  кофе.  Когда
он  заговорил,  женщина  снова  подняла  глаза.  По  ее  лицу  -  или  ему
показалось? - пробежала улыбка. Уже  не  первой  молодости,  примерно  его
возраста, на вид  ей  лет  тридцать  семь  -  тридцать  восемь,  тщательно
подкрашена, особенно глаза. Для проститутки старовата, но тем не менее  не
лишена привлекательности.
   Официант принес ему кофе и коньяк вместе со счетом из кассы и  вернулся
к бару в глубине кафе. Рудольф отхлебнул крепкого черного кофе. Потом взял
рюмку с коньяком и понюхал его.  Едва  он  собрался  сделать  глоток,  как
женщина, словно чокаясь с ним, подняла свой бокал. На этот раз сомневаться
не приходилось: она улыбалась. У нее были четко очерченные пунцовые губы и
темно-серые глаза. Рудольф из учтивости тоже приподнял свою  рюмку,  потом
немного отпил.
   - Вы американец, верно? - Она говорила с едва заметным акцентом.
   - Да.
   - Я сразу поняла, как только вы вошли,  -  сказала  она.  -  По  вашему
костюму. Вы приехали сюда отдыхать?
   - Отчасти, - ответил он.
   Стоит ли продолжать разговор? Он не умел общаться с незнакомыми людьми,
а особенно с женщинами. Она не походила на нью-йоркских проституток, но он
во Франции, а не в Америке  -  кто  знает,  как  одеваются  и  ведут  себя
французские проститутки.  Кроме  того,  к  нему  вообще  редко  приставали
женщины. Джонни Хит, его приятель и адвокат,  утверждал,  что  в  Рудольфе
чувствуется  какая-то  суровость,  их  отпугивающая.   К   самому   Джонни
приставали повсюду - на улице,  в  баре,  на  вечеринках.  В  нем  никакой
суровости, по-видимому, не было.
   Еще в юности Рудольф научился держаться отчужденно и сухо, считая,  что
таким образом заявляет о своей принадлежности не  к  тем,  среди  кого  он
вырос -  людям  легким  на  знакомство,  по-плебейски  шумным,  веселым  и
общительным, - а совсем к другому классу. "Не перегнул ли я  на  этот  раз
палку?" - размышлял он, глядя на женщину за соседним столиком.
   - Вам нравится в Ницце? - спросила женщина. Голос  у  нее  был  низкий,
даже с хрипотцой, но приятный.
   - Более или менее, - ответил он.
   - Вы остановились в отеле?
   - Нет, - сказал он. - Я здесь проездом, - добавил он.  А  почему  бы  и
нет? Иногда полезно вспомнить,  что  ты  мужчина.  Он  улыбнулся  женщине.
Улыбаться было приятно. - Разрешите вас угостить?
   Он ни разу в жизни не приглашал выпить незнакомого  человека,  будь  то
мужчина или женщина.
   - Я один, - рискнул признаться он. - По-французски говорю плохо. Был бы
рад с кем-нибудь познакомиться. С кем-нибудь, кто  владеет  английским.  -
Как будто нельзя было обойтись без этой лицемерной фразы, подумал он.
   Женщина посмотрела на часы, делая вид, будто принимает решение.
   - Что ж, - согласилась она, - можем познакомиться. - И улыбнулась  ему.
Улыбаясь, она становится хорошенькой, заметил он. У нее были белые зубы  и
премилые морщинки вокруг темно-серых глаз. Она сложила журнал, взяла  свою
сумку, встала и прошла три шага, разделявшие их столики.  Он  тоже  встал,
отодвинул для нее стул, и она, поблагодарив его, села.
   - Я пользуюсь любой возможностью  говорить  по-английски,  -  объяснила
она. - Я прожила три года в Вашингтоне  среди  американцев  и  даже  стала
чувствовать к ним симпатию.
   Разыгрывает гамбит, подумал Рудольф, но мысль эта не отразилась на  его
лице. Будь я швед или грек, она сказала бы, что привыкла к обществу шведов
и греков. Интересно, чем она занималась эти  три  года  в  Вашингтоне?  За
плату развлекала чиновников и конгрессменов в номерах мотелей?
   - Я тоже - к некоторым, - отозвался он.
   Она чуть усмехнулась, как и подобает благовоспитанной  даме.  Нет,  она
определенно не похожа на расфранченных девиц, бродящих в поисках добычи по
улицам Нью-Йорка. Он слышал, что  в  Америке  тоже  есть  благовоспитанные
шлюхи, которые берут сто долларов в час, а то и  больше  и  которых  можно
вызвать только по телефону: не занятые в спектаклях актрисы,  манекенщицы,
элегантные домашние хозяйки, зарабатывающие себе на норковую  шубу,  -  но
ему никогда не доводилось видеть их воочию. По правде говоря, он  ни  разу
не произнес, обращаясь к  проститутке,  больше  трех  слов:  "Спасибо,  не
надо".
   - А французы вам нравятся? - спрашивала женщина.
   - Более или менее, - ответил он. - А вам?
   - Некоторые, - снова усмехнулась она.
   Появился официант. Лицо его ничего не  выражало  -  такие  переходы  от
столика к столику он видел и раньше.
   - La meme chose? Un vin blanc? [То же самое? Белое  вино?  (франц.)]  -
спросил Рудольф у женщины.
   - А! - сказала она. - Вы говорите по-французски?
   - Un petit peu [немного  (франц.)],  -  отозвался  Рудольф.  Он  слегка
захмелел  и  был  настроен  игриво.  Сегодня  вечер  удовольствий,  забав,
красивых  французских  игрушек.  Как  бы  ни  развернулись  события,  дама
убедится, что она имеет дело не с обычным американским туристом. - Je l'ai
etudie a l'ecole [я учил его в школе (франц.)]. В средней школе.  Как  это
сказать по-французски?
   - College? Lycee? [В коллеже? В лицее? (франц.)]
   - Lycee, - с удовольствием подтвердил он.
   Официант переступил с ноги на ногу, деликатно  намекая,  что  вовсе  не
обязан весь вечер стоять и слушать,  как  американец  пытается  вспомнить,
чему его учили в школе на уроках французского, чтобы поразить  подцепившую
его дамочку.
   - Monsieur? - сказал  официант.  -  Encore  un  cognac?  [Еще  коньяку?
(франц.)]
   - S'il vous plait [пожалуйста (франц.)],  -  с  достоинством  отозвался
Рудольф.
   После этого они заговорили сразу на двух языках и вместе  хохотали  над
французскими  фразами,  которые  Рудольф  с  трудом  выкапывал  в  памяти,
рассказывая о пышногрудой учительнице французского языка у них в школе,  о
том, как считал себя влюбленным в нее, как по-французски писал ей о  своей
страсти, как однажды нарисовал ее обнаженной и как  она  отобрала  у  него
этот рисунок. Женщина слушала  его  с  удовольствием,  поправляла  ошибки,
хвалила, когда он произносил без запинки больше трех слов подряд. Если все
французские шлюхи похожи на нее, подумал Рудольф,  тогда  понятно,  почему
проституция считается такой уважаемой профессией во французском обществе.
   Затем женщина (он спросил, как ее зовут, оказалось - Жанна)  посмотрела
на часы и стала вдруг серьезной.
   - Уже поздно, - сказала она по-английски, взяв в руки  свою  сумочку  и
журнал. - Я должна идти.
   - Сожалею, если утомил вас, - отозвался он. Язык у него еле  ворочался,
и он с трудом выговаривал слова.
   - Мне было очень приятно с вами, Джимми. - Она встала. Он  сказал,  что
его зовут Джимми. Прикрылся чужим именем, чтобы его нельзя было выследить.
- Но я жду звонка.
   Он поднялся попрощаться. Теперь ему не придется спать с ней. При  мысли
об  этом  он  почувствовал  и  облегчение,  и  сожаление.  Поднимаясь,  он
пошатнулся и уронил стул.
   - Чудес... Чудесно провел время, - запинаясь, произнес он.
   - Где ваш отель? - нахмурилась она.
   Где его отель? На мгновение перед глазами, как в тумане, возникла карта
Франции.
   - Где... мой отель? - Язык у него совсем не ворочался. - В Антибе.
   - Вы на машине?
   - Да.
   - В таком состоянии нельзя садиться за руль.
   Он сконфуженно наклонил  голову.  Наверное,  сейчас  она  с  презрением
думает об американцах: вот приезжают во Францию, а  сами  напиваются  так,
что не в состоянии править машиной. И вообще ни на что не годятся.
   - Я, собственно, не пью, - сказал он виновато.  -  Просто  у  меня  был
трудный день.
   - Наши дороги опасны, особенно в темноте, - предупредила она.
   - Особенно в темноте, - согласился он.
   - Может, вы поедете со мной? - спросила она.
   Наконец-то, подумал он. Как человек деловой, он должен был бы  спросить
ее, во сколько это ему обойдется, но после дружеской  беседы  за  вином  и
коньяком подобный вопрос прозвучал бы неуместно. Еще успеется.  И  сколько
бы ни стоило, он, в конце концов, может позволить  себе  провести  ночь  с
европейской куртизанкой. Он был  доволен,  что  припомнил  такое  слово  -
"куртизанка". И вдруг в голове у него прояснилось.
   - Volontiers  [охотно  (франц.)],  -  сказал  он  на  ее  языке,  желая
доказать, что владеет собой. И, громко позвав официанта: - Garcon! - вынул
из кармана бумажник. Бумажник он держал  так,  чтобы  ей  не  было  видно,
сколько в нем денег. В  подобных  ситуациях,  о  которых  он  знал  только
понаслышке, следует быть осторожным.
   Подошел официант и по-французски сказал, сколько  с  него  причитается.
Рудольф не понял и, смутившись, обратился к женщине:
   - Что он сказал?
   - Двести пятнадцать франков, - ответила она.
   Он вынул из бумажника три купюры по сто франков и отмахнулся от  слабых
попыток официанта дать ему сдачу.
   - Не надо давать на чай  так  много,  -  шепнула  она,  выводя  его  из
ресторана.
   - Американцы благородны и щедры.
   Она засмеялась и прижалась к нему.
   Показалось такси, и он залюбовался грацией, с какою она  подняла  руку,
стройностью ее ног, мягкой линией груди.
   Ехали они недолго. Она держала его за руку -  больше  ничего.  В  такси
пахло духами, мускусом, еле уловимо - цветами. Машина  остановилась  перед
невысоким многоквартирным  домом  на  темной  улице.  Она  расплатилась  с
шофером, потом снова взяла Рудольфа за руку и повела в дом. Они  поднялись
на один марш. Она отперла дверь, впустила его в темную прихожую,  потом  в
комнату и щелкнула выключателем. Его поразила величина комнаты и  вкус,  с
каким она обставлена, хотя при свете  затененной  абажуром  лампы  он  мог
разглядеть далеко не все. У  этой  женщины,  наверное,  щедрая  клиентура,
подумал он: арабы, итальянские промышленники, немецкие стальные бароны.
   - А теперь... - начала она, но в эту секунду зазвонил телефон.  Она  не
лгала, подумал он, ей действительно  должны  были  звонить.  Она  медлила,
словно не решаясь поднять трубку. - Будьте  добры...  -  Она  показала  на
дверь. - Я хотела бы остаться одна.
   - Разумеется.
   Он вышел в соседнюю комнату, закрыл за собой дверь и  зажег  свет.  Это
была небольшая спальня с  двуспальной  кроватью,  уже  разобранной.  Из-за
двери доносился ее голос. Ему  показалось,  что  она  сердится  на  своего
собеседника, хотя слов он не различал. Он задумчиво посмотрел  на  большую
кровать. Последняя возможность уйти. Плевать, решил он и  разделся.  Он  в
беспорядке швырнул одежду на стул, но переложил бумажник в другой  карман.
Потом лег и натянул на себя одеяло.
   Он, должно быть, заснул, потому что  вдруг  почувствовал  рядом  теплое
надушенное тело. В комнате было темно, на нем лежала гладкая упругая нога,
на животе шевелилась мягкая рука, а уха касались  губы,  шептавшие  что-то
неразборчивое.
   Он  не  знал,  сколько  было  времени,  когда  он   наконец   замер   в
неподвижности,  кончиками  пальцев  касаясь  теперь  уже  знакомого  тела,
доставившего  ему  такое  наслаждение.  Он  чувствовал  покой  и  приятную
теплоту. Пуританин низвергнут, а его  пуританские  заповеди  осмеяны  -  и
слава богу! Он поднял голову, приподнялся на  локте  и  ласково  поцеловал
женщину в щеку.
   - Уже, наверное, очень поздно, - прошептал он. - Мне пора.
   - Будь осторожен за рулем, cheri [дорогой (франц.)], - сонно и блаженно
отозвалась женщина.
   - Не беспокойся, - сказал он. - Я совсем протрезвел.
   Женщина повернулась и зажгла  лампу  на  ночном  столике.  Он  встал  с
кровати, гордясь своей наготой. "Юношеское тщеславие", - усмехнулся он про
себя и быстро оделся. Женщина тоже встала. Лучше бы она не включала свет и
не вставала. Тогда он мог бы оставить  ей  сто,  нет,  тысячу  франков  на
камине, и темнота скрыла бы его провинциальное американское  невежество  в
подобных делах: она бы спала, а он бы украдкой выскользнул из  квартиры  и
из дома, и все было бы кончено. Но свет горел,  женщина  следила  за  ним,
улыбаясь. Ждет?
   Ничего не поделаешь. Он вынул бумажник.
   - Тысячи франков достаточно? - спросил он, чуть запнувшись на последнем
слове.
   Она с удивлением посмотрела на него, улыбка исчезла с ее лица. И  вдруг
она  начала  смеяться.  Сначала  тихо,  потом  принялась   хохотать.   Она
согнулась, обхватила  руками  голову  -  густые  блестящие  волосы  темным
каскадом упали  на  лицо  -  и  смеялась,  не  в  силах  остановиться.  Он
напряженно смотрел на нее - и уже жалел, что побывал  в  ее  постели,  что
пригласил ее к своему столику, что был в Ницце, жалел, что вообще очутился
во Франции.
   - Извини, - начал оправдываться он, - я просто не привык...
   Она подняла голову, и он увидел ее смеющееся лицо. Она встала,  подошла
к нему и поцеловала его в щеку.
   - Бедняжка, - сказала она, переводя дыхание. - А я и не знала, что  так
дорого стою.
   - Если ты хочешь больше... - неловко произнес он.
   - Гораздо больше, - ответила она. - Столько,  сколько  никто  не  может
дать. Да ничего мне не нужно! Милый ты мой! Думал, что  я  проститутка,  и
был таким вежливым и ласковым. Будь все клиенты  такие,  как  ты,  мы  все
стали бы шлюхами. Мне и раньше нравились американцы, но теперь я люблю  их
еще больше.
   - Господи, Жанна! - вырвалось у него. - Это случилось со мной  впервые,
- признался он, боясь, что она снова начнет смеяться.
   - Интересно, куда смотрят американки? - удивилась она. Она пересела  на
край кровати и похлопала по матрасу рукой.  -  Иди  сюда,  сядь  рядом,  -
сказала она.
   Он сел рядом с ней. Она взяла его за руку, теперь уже как сестра.
   - Если тебе от этого станет легче, cheri, -  сказала  она,  -  то  могу
признаться, что и со мной это случилось впервые. Мне было так одиноко, так
тоскливо... Разве ты не понял?
   - Нет, - признался он.  -  По  правде  говоря,  я  плохо  разбираюсь  в
женщинах.
   - "Плохо разбираюсь в женщинах", - ласково передразнила его она. - И не
пьешь. Именно такой мужчина мне и нужен был  сегодня.  Позволь  рассказать
немного о себе. Я замужем.  Мой  муж  служит  в  армии.  Он  майор  и  был
помощником военного атташе в Вашингтоне.
   Вот откуда она  знает  английский,  подумал  он.  Значит,  не  было  ни
чиновников, ни конгрессменов, ни мотелей.
   - А сейчас он временно служит в  Париже.  В  Высшей  военной  школе,  -
продолжала она. - Временно. - Она коротко и резко рассмеялась.  -  Он  там
уже три месяца. Здесь, в Ницце, у меня ходят в школу двое  детей.  Сегодня
они у бабушки.
   - Но у тебя нет обручального кольца, - сказал он. - Я посмотрел.
   - Я его сняла. - Лицо ее помрачнело. - Сегодня  мне  не  хотелось  быть
замужем. Днем я получила телеграмму от мужа, в  которой  он  сообщал,  что
будет звонить; я сразу поняла, что он мне скажет. Он скажет,  что  у  него
много работы и он снова не может приехать. У него  уже  три  месяца  много
работы. По-видимому, там, в Высшей военной школе, они готовятся к  чему-то
необыкновенному, если бедный майор в течение трех месяцев не может даже на
день слетать в Ниццу повидаться с женой. Я-то хорошо знаю, к  какой  войне
мой муж готовится в Париже. Ты слышал, как я сказала ему по телефону...
   - Нет, - ответил Рудольф. - Я не слышал, что ты  говорила...  Я  только
понял, что ты сердишься.
   - Да, наша беседа была далеко не дружеской, - согласилась Жанна.  -  Мы
ссорились. Теперь ты понимаешь, почему я очутилась в кафе без обручального
кольца на руке?
   - Более или менее, - ответил Рудольф.
   - Когда ты вошел и сел, я собиралась расплатиться и идти домой, -  тихо
сказала она. - Двое мужчин уже  подходили  ко  мне.  Напыщенные  позеры  с
опытом, любители... Как это говорится в Америке? Однодневных?..
   - Однодневных гастролей, - подсказал Рудольф.
   - Именно.
   - Они по крайней мере не приняли тебя за шлюху, - уныло возразил он.  -
Прости меня.
   Она погладила его по руке.
   - Прощать нечего, - сказала она. - Это только внесло комическую ноту  в
наш вр. Когда  ты  вошел  и  сел,  я  увидела  твою  добропорядочную  и
почтенную физиономию и решила не уходить. - Она улыбнулась.  -  Во  всяком
случае, не сразу. И оказывается,  не  ошиблась.  Больше  никогда  не  будь
застенчивым. - Она снова как сестра похлопала его по руке. -  Уже  поздно.
Ты сказал, что тебе пора... Запишешь мой телефон? Мы увидимся еще?
   - Мне, наверное, тоже следует рассказать немного о  себе,  -  заговорил
Рудольф. - Прежде всего меня зовут не Джимми. Не знаю почему... - Он пожал
плечами и улыбнулся. - Я стеснялся. Считал, что плохо поступаю. А  если  я
назовусь чужим именем, то половина вины  с  меня  вроде  бы  снимается.  А
может, из осторожности: вдруг мы когда-нибудь встретимся и я буду не один,
ты скажешь: "Здравствуй, Джимми!", а я смогу ответить:  "Извините,  мадам,
вы меня с кем-то путаете".
   - Если бы я вела дневник, - сказала Жанна, -  я  бы  описала  все,  что
сегодня случилось. Во всех подробностях.
   - Меня зовут Рудольф, - продолжал он. - Мне никогда  не  нравилось  мое
имя. Мальчишкой я считал, что оно звучит не  по-американски,  хотя  трудно
сказать, что звучит по-американски и что нет. И какое кому до этого  дело.
Но в школе ты начинен книгами, где героев зовут  Гекльберри  Финн,  Дэниел
Бун, Стаде Лониган... Имя Рудольф напоминало мне какое-то тяжелое немецкое
блюдо. Особенно во время войны. - Он никогда никому  не  говорил  о  своем
отношении к собственному имени, даже сам для себя никогда не  формулировал
его так четко и теперь удивился тому, что рассказывает об  этом  красивой,
чужой  или  почти  чужой  женщине,  -  рассказывает   легко   и   даже   с
удовольствием. Он сидел в полумраке на  кровати,  и  ему  хотелось  побыть
подольше с  этой  женщиной,  под  каким-нибудь  предлогом  отложить  уход,
сказать, что до зари еще далеко, хотя уйти все равно придется.
   - Рудольф, - повторила Жанна. - Имя как имя, не очень красивое, но и не
плохое. А если называть тебя Родольфо? Пожалуй, лучше, а?
   - Гораздо лучше.
   - Отлично, - засмеялась она. - Отныне я буду называть тебя Родольфо.
   - Родольфо Джордах, - повторил он. Это имя придало  ему  в  собственных
глазах какую-то лихость. - Моя фамилия Джордах. Я остановился в отеле  "Дю
Кап". - Мосты сожжены. Имя и адрес известны. Теперь  они  во  власти  друг
друга. - И еще одно. Я женат.
   - Я так и думала, - сказала Жанна. - Но это твое личное дело. Как и мой
брак - мое личное дело.
   - Моя жена со мной в Антибе. - Ему не хотелось признаваться, что они  с
Джин тоже в натянутых отношениях. - Дай мне твой телефон.
   Она встала, подошла к столику, где лежали ручка и  бумага,  и,  написав
номер телефона, протянула ему листок; он аккуратно сложил его и спрятал  в
карман.
   - В следующий раз, - сказала она, - тебе придется снять номер в  отеле.
Дети будут дома.
   В следующий раз...
   - А теперь я вызову такси, - сказала она. Они перешли в  гостиную,  она
набрала номер, что-то  быстро  сказала,  подождала  немного,  согласилась:
"Tres bien" [очень хорошо (франц.)] - и положила трубку. -  Такси  приедет
через пять  минут,  -  сказала  она.  У  двери  они  поцеловались  долгим,
благодарным, целительным поцелуем. - Спокойной ночи, Родольфо,  -  сказала
она и улыбнулась. Он понял, что долго будет помнить ее улыбку.
   Такси уже стояло у подъезда, когда он вышел на улицу.
   - В отель "Негреско", - сказал Рудольф, садясь в машину.
   Когда такси тронулось, он оглянулся на дом. Надо запомнить  его,  чтобы
найти снова, чтобы вспоминать во сне. Они доехали  до  "Негреско",  и  он,
поглядев налево и направо, перешел улицу  в  том  месте,  где  стояла  его
машина. Усевшись за руль,  он  медленно  и  осторожно  поехал  по  пустому
приморскому шоссе к Антибу.
   Поравнявшись с портом, он поехал еще медленнее, затем круто свернул  на
стоянку, вылез и пошел по  набережной  туда,  где  у  безмолвного  причала
покачивалась "Клотильда". На  "Клотильде"  было  темно.  Ему  не  хотелось
будить Уэсли и Кролика. Сняв туфли, он спрыгнул с палубы в стоявшую  рядом
плоскодонку, отвязал канат, сел и бесшумно вложил весла  в  уключины.  Без
единого звука он отплыл от яхты, выгреб на середину гавани, налег на весла
и направил лодку в море. От воды сильно пахло дегтем, с  берега  доносился
аромат цветов.
   Он действовал почти автоматически,  не  думая,  зачем  он  это  делает.
Каждый взмах  веслами  доставлял  ему  физическое  удовольствие,  а  плеск
срезаемой носом волны  о  борта  плоскодонки  казался  музыкой,  достойной
завершить эту ночь.
   Лодка приближалась к красным и  зеленым  огням,  обозначавшим  выход  в
море, и неясные тени Антиба с редкими огоньками медленно уходили вдаль. Он
греб, наслаждаясь радостным ритмом своих движений. Сколько раз  эти  самые
весла были в руках его брата! Рудольф с трудом удерживал  гладкое  дерево,
отполированное сильными руками Тома.  Утром  ладони,  наверное,  покроются
волдырями. Это приятно.
   "Томас,  Томас!"  -  прошептал  он.  Лодка  вышла  в  открытое  море  и
закачалась на тихой волне. Он греб  и  вспоминал  те  случаи,  когда  они,
родные братья, не оправдывали ожиданий друг  друга,  и  конец,  когда  они
позабыли свои распри или по крайней мере простили их друг другу.
   Он подумал о своем отце, обезумевшем и жалком старике, который тоже шел
на веслах во тьме, выбрав  для  своего  последнего  путешествия  штормовую
ночь. У отца хватило сил на самоубийство,  и  в  смерти  он  обрел  покой,
который не мог обрести в жизни. Он же на это не способен. Он совсем другой
человек,  у  него  другие  обязанности.  Он  глубоко  вздохнул,   повернул
плоскодонку назад и поплыл обратно к "Клотильде". Руки у него горели.
   Бесшумно привязав лодку к корме "Клотильды", он поднялся по веревочному
трапу на палубу, спустился на берег. Надел туфли - обряд совершен,  служба
окончена, - сел в машину и включил зажигание.
   Он  подъехал  к  отелю  в  четвертом  часу.  Кроме  ночного  портье  за
конторкой, зевавшего во весь рот, в вестибюле не было никого. Он взял свой
ключ и уже направился к лифту, когда портье окликнул его:
   - Мистер Джордах! Миссис Берк просила сразу же позвонить ей, как только
вы придете. Она сказала, что это очень важно.
   - Спасибо, - устало отозвался  Рудольф.  Ничего,  Гретхен  подождет  до
утра.
   - Миссис Берк просила и меня позвонить ей, когда вы появитесь. В  любой
час.
   Догадалась, что он постарается уклониться от встречи,  и  приняла  меры
предосторожности.
   - Понятно, - вздохнул Рудольф. - Позвоните ей, пожалуйста,  и  скажите,
что я зайду, как только повидаюсь с женой. - Нужно было  остаться  на  всю
ночь в Ницце. Или сидеть до утра в лодке. Чтобы встретиться с тем, что его
ждет, при дневном свете.
   - И еще, - добавил портье, -  вас  тут  искал  один  джентльмен.  Некий
мистер Хаббел. Из журнала "Тайм". Он пользовался нашим телексом.
   - Если он придет снова и будет меня спрашивать, скажите, что меня нет.
   - Ясно. Bonne nuit, monsieur [спокойной ночи, мсье (франц.)].
   Рудольф нажал кнопку лифта. Он собирался позвонить Жанне,  пожелать  ей
спокойной ночи, попытаться объяснить, как она помогла ему, вслушаться в ее
низкий, хрипловатый чувственный голос и заснуть,  вспоминая  о  прошедшем,
чтобы увидеть во сне что-нибудь приятное. Теперь об  этом  нечего  было  и
думать. Тяжело ступая и чувствуя себя старым, он  вошел  в  кабину  лифта,
поднялся на свой этаж и почти бесшумно отворил дверь в нр. Свет горел и
в гостиной, и в комнате Джин. После убийства  Тома  она  боялась  спать  в
темноте.
   - Рудольф? - окликнула она его, когда он проходил мимо ее двери.
   - Да, дорогая, - вздохнул Рудольф. Он так надеялся, что  она  спит.  Он
вошел в комнату. Джин сидела в постели и смотрела на  него.  Автоматически
он перевел взгляд на стол в поисках стакана или бутылки.  Ни  стакана,  ни
бутылки, и по лицу видно, что она не пила. Старой  она  выглядит,  подумал
он, старой. Изможденное лицо, погасшие глаза и кружевная ночная сорочка  -
такой она должна бы стать через добрых сорок лет.
   - Сколько сейчас времени? - резко спросила она.
   - Четвертый час. Тебе пора спать.
   - Четвертый час? Не кажется ли тебе, что  рабочий  день  консульства  в
Ницце несколько растянут?
   - Я решил сегодня вечером отдохнуть, - сказал он.
   - От чего?
   - От всего, - ответил он.
   - От меня, - с горечью констатировала она. - Это уже вошло в  привычку,
правда? Стало образом жизни?
   - Может, мы отложим обсуждение до утра? - спросил он.
   Она потянула носом.
   - От тебя пахнет духами. Это мы тоже обсудим утром?
   - Если угодно, - ответил он и направился к выходу. - Спокойной ночи.
   - Не закрывай дверь! - крикнула она. - Пусть все пути к  бегству  будут
открыты.
   Он не закрыл дверь. Плохо, что он не чувствует к ней жалости.
   Через гостиную он прошел к себе и закрыл за собой дверь. Потом  отворил
дверь, ведущую из  его  комнаты  в  коридор,  и  вышел.  Ему  не  хотелось
объяснять Джин, что он должен повидаться с Гретхен по  делу,  которое  его
сестра считает неотложным.
   Номер  Гретхен  был  дальше  по  коридору.  Рудольф  шел  мимо  туфель,
выставленных для чистки. Европа, того и гляди, станет коммунистической,  а
бедняки по-прежнему каждую ночь с двенадцати до шести чистят чужую обувь.
   Не  успел  он  постучать,  как  Гретхен  тотчас  открыла.  На  ней  был
светло-голубой махровый халат, почти такого же цвета,  как  платье  Жанны.
Маленькое бледное лицо, темные волосы и сильное стройное  тело  делали  ее
удивительно похожей на Жанну. Как все в мире одинаково. Эта  мысль  пришла
ему в голову впервые.
   - Входи, - сказала она. - Если бы ты знал, как я беспокоилась!  Где  ты
был?
   - Долго рассказывать, - ответил он. - Может, подождем до утра?
   - Нет, не подождем, - ответила  она  и,  закрыв  дверь,  тоже  потянула
носом. - От тебя божественно пахнет, братец, - усмехнулась она. - И вид  у
тебя такой, будто ты только что переспал с женщиной.
   - Я джентльмен, - сказал Рудольф, стараясь обратить ее слова в шутку. -
А джентльмены подобные вещи не обсуждают.
   - А дамы обсуждают, - сказала  она.  Есть  в  Гретхен  все-таки  что-то
вульгарное.
   - Хватит об этом, - сказал он. - Я хочу спать. Что у тебя такое важное?
   Гретхен упала в большое  кресло,  словно  ноги  у  нее  подкосились  от
усталости.
   - Час назад мне звонил Дуайер, - ровным тоном объявила она. - И сказал,
что Уэсли в тюрьме.
   - Что?
   - Уэсли в тюрьме в Канне. Он затеял  драку  и  чуть  не  убил  человека
пивной бутылкой. А потом  ударил  полицейского,  и  полиции  пришлось  его
утихомирить. Ну как, достаточно это для тебя важно, братец?

4

   Из записной книжки Билли Эббота (1968):
   "Сегодня в Брюсселе были волнения и рвались бомбы. И  все  из-за  того,
что, по мнению фламандцев, их дети должны обучаться на родном языке, а  не
на французском и что названия улиц должны быть написаны на обоих языках. В
наших армейских  подразделениях  негры  тоже  поговаривают  о  том,  чтобы
устроить мятеж,  если  им  не  разрешат  носить  традиционную  африканскую
прическу. Люди готовы ПО ЛЮБОМУ ПОВОДУ  растерзать  друг  друга.  По  этой
причине, как ни грустно такое констатировать, я и ношу военную форму, хотя
не имею ни малейшего желания причинить кому-либо вред, и, на  мой  взгляд,
люди  могут  говорить  на   любом   языке:   на   фламандском,   баскском,
сербскохорватском или на санскрите. Я только скажу "превосходно".
   Может, у меня не хватает характера?
   Наверное. Если ты человек сильной воли, то тебе хочется подчинить все и
всех вокруг себя. А тех, кто не говорит на твоем языке, подчинить  трудно,
и человек с характером начинает  сердиться,  как,  например,  американские
туристы в Европе, которые принимаются кричать, когда официант не понимает,
чего от него требуют. В политике же вместо крика  используются  полиция  и
слезоточивый газ.
   Моника  знает  немецкий,   английский,   французский,   фламандский   и
испанский. Говорит, что  умеет  читать  и  по-гэльски.  Насколько  я  могу
судить, в душе она такая же пацифистка, как и я, но ведь она - переводчица
в НАТО, и по долгу службы ей приходится  изрыгать  страшные  угрозы  одних
воинственно настроенных деятелей в адрес  других  воинственно  настроенных
деятелей.
   Мы провели целый день в постели.
   Время от времени мы это делаем".
   Когда Рудольф подъехал на такси к зданию  каннской  префектуры,  Дуайер
уже ждал его. Лучше приехать на такси, решил Рудольф, чем  на  собственной
машине. Он боялся,  что,  если  явится  в  полицейский  участок  и  начнет
требовать освобождения племянника, у него могут взять пробу  на  алкоголь.
Дуайер стоял, прислонившись к стене, и, несмотря на свой  толстый  свитер,
дрожал, а лицо у него было  зеленовато-бледным  в  жидком  свете  горевших
перед входом в префектуру фонарей. Рудольф вылез из такси и  посмотрел  на
часы. Пятый час. Улицы Канна были пусты - все, кроме него, либо  закончили
свои дела, либо отложили их до утра.
   - Слава богу, вы здесь, - сказал Дур. -  Ну  и  ночка,  черт  бы  ее
побрал!
   - Где он? - сдержанно  спросил  Рудольф,  стараясь  успокоить  Дуайера,
который, судя по его лицу и по тому, как он  тер  костяшки  пальцев  одной
руки о ладонь другой, мог в любой момент впасть в истерику.
   - Там у них. В камере, наверное. Они не дали мне с  ним  повидаться.  Я
туда войти не могу. Они предупредили, что, если я  еще  раз  туда  сунусь,
меня тоже посадят. Говорить с французской  полицией  -  все  равно  что  с
Гитлером, - горько заключил Дур.
   - Как он? - спросил Рудольф. Глядя на съежившегося от  холода  Дуайера,
он тоже почувствовал озноб. Он был в том же костюме, что и днем, и,  уходя
из отеля, позабыл захватить с собой пальто.
   - Как сейчас - не знаю, - ответил Дур. - Когда его притащили, он был
почти в порядке, но ведь он ударил полицейского, и, что они  потом  с  ним
сделали, одному богу известно.
   Нет ли тут поблизости кафе, подумал Рудольф. Просто чтоб было светло  и
можно было погреться. Но на узкой улице он  увидел  только  неяркие  пятна
фонарей.
   - Не беспокойтесь. Кролик, - мягко сказал он. - Я сейчас  попробую  все
уладить. Но сперва расскажите мне, что произошло.
   - Мы решили поужинать в городе, -  начал  Дуайер  таким  тоном,  словно
Рудольф его обвинял и требовал доказательств  его  невиновности.  -  Разве
можно было в такой вечер оставить парня одного, как по-вашему?
   - Конечно, нет.
   - Мы выпили. Уэсли обычно пил вино с нами, с  отцом  и  со  мной.  Отец
наливал ему как взрослому, мы забывали, что он еще  мальчишка...  Вы  ведь
знаете, во Франции... - Он замолк, словно из-за этой бутылки вина, выпитой
вместе с Уэсли в антибском ресторане, его опять принялись обвинять во всех
смертных грехах.
   - Знаю, - сказал Рудольф, стараясь не выказывать раздражения. -  И  что
потом?
   - Потом парень попросил коньяку. Двойную порцию. А  почему  бы  и  нет,
решил я. В день похорон отца... Даже если он напьется, мы рядом с  портом,
дотащить его до яхты труда не составит. Только он не захотел возвращаться.
Он вдруг встал из-за стола и говорит: "Я еду в  Канн".  Я  его  спрашиваю:
"Зачем, черт побери, тебе в Канн в  такую  поздноту?"  Он  говорит:  "Хочу
побывать в ночном баре". Точные его слова. Побывать.  Я  хочу  побывать  в
"Розовой двери". Одному богу известно, что у него с головой  сделалось  от
коньяка и от всего вместе. Я уж его и так и эдак упрашивал. Чего только не
говорил. А он меня послал подальше. Первый раз в жизни. Тут я понял: его и
бульдозером с места не сдвинешь. Он говорит: "Я тебя  не  прошу  ехать  со
мной. Иди спи и набирайся сил". Я догнал его  уже  на  улице,  схватил  за
руку. Не мог же я отпустить его одного в этот проклятыйр. Верно?
   - Конечно, -  устало  отозвался  Рудольф.  -  Вы  поступили  совершенно
правильно. - Интересно, а что он сам сделал бы на месте Дуайера? Наверное,
отпустил бы.
   - Мы взяли такси и поехали в "Розовую дверь". - То ли от горя, то ли от
страха, то ли от бессилия Дуайер разговорился и остановиться уже не мог. -
Уэсли молчал всю дорогу. Ни одного слова не проронил. Сидел  и  смотрел  в
окно, как турист. Поди догадайся, что он задумал. Я не психолог,  детей  у
меня никогда не было, да и вообще в чужую душу  не  влезешь.  -  Он  снова
начал оправдываться, словно кто-то  сомневался  в  его  искренности.  -  Я
решил, что он просто распсиховался. А кто бы на его месте не распсиховался
в такой день? Наверное, вбил себе в  голову,  что  его  долг  перед  отцом
поехать и посмотреть, где все это началось. Он видел  конец,  сам  высыпал
прах в море, должен же он увидеть и начало тоже.
   Начало, думал Рудольф, вспоминая необузданный нрав брата.  Начало  было
не в ночном баре в Канне. Для этого нужно вернуться назад.  На  много  лет
назад.
   - А что, думаю, может, это и не такая  уж  плохая  мысль,  -  продолжал
Дур. - Во всяком случае, одно ясно: югослава, с которым  Том  подрался,
там не будет. Его ищет полиция, он исчез бесследно на  второй  день  после
убийства, едва его допросили. Кроме того, мы с Уэсли его ни разу не видели
и не узнаем, даже если он окажется рядом с нами прямо под лампой. Радости,
конечно, мало, но и вреда тоже не будет - выпьем по рюмке-другой и  поедем
спать, разве только голова завтра поболит малость.
   - Все понятно. Кролик, - дрожа  от  холода,  согласился  Рудольф.  -  В
данных обстоятельствах вы не могли поступить иначе.
   Дуайер энергично закивал.
   -  А  из-за  чего  началась  драка?  -  спросил  Рудольф.  Дуайеровские
оправдания можно отложить до другого раза. Пятый час утра, холодно.  Уэсли
в участке, и вполне возможно, что как раз в данную минуту над ним трудятся
полицейские. - Кто виноват? Уэсли?
   - Виноват? Разве в драке определишь, кто виноват? - У  Дуайера  дрожали
губы. - Мы постояли в баре, помолчали, выпили две,  а  может,  три  порции
виски, а рядом с нами стоял  здоровый  англичанин,  с  какого-то  судна  в
порту, сразу видно - моряк. Он пил пиво и громко рассказывал своей  девице
про американцев. Наверное, что-то не  очень  приятное,  потому  что  Уэсли
вдруг повернулся к нему и тихо сказал: "А  ну,  паразит,  заткни  пасть  и
кончай тявкать про американцев!"
   О  господи,  подумал  Рудольф,  нашел  время  и  место  для  проявления
патриотизма.
   -  Англичанин  распространялся  насчет  того,   что   им,   англичанам,
пришлось-де воевать не только за себя, но и за  американцев.  Уэсли  тогда
еще и на свете-то не было, что ему за дело до этого, черт побери? Господи,
да начни хоть десять англичан кричать, что все американцы трусы,  сутенеры
и развратники, его собственный отец ни за что не полез бы в драку. А Уэсли
полез. Я ни разу не видел его в деле, но Том мне рассказывал про  него:  я
понял, что будет, схватил его за руку и говорю: "Пошли, парень. Нам пора".
Но тут этот англичанин - лет тридцати, а  весу  в  нем,  наверное,  фунтов
двести, да и пива он налакался порядком - повернулся к нему и говорит:  "А
ну-ка, сынок, повтори, что ты сказал". И Уэсли все так же тихо  и  вежливо
повторил: "Заткни пасть, паразит, и кончай  тявкать  про  американцев!"  И
даже тогда все могло кончиться тихо и мирно, потому  что  девица  схватила
англичанина за рукав и стала уговаривать: "Пойдем домой, Арнольд".  Но  он
вырвался и спрашивает: "Ты с какого судна, приятель?" И потихоньку тянется
за пивной бутылкой на стойке.  "С  "Клотильды",  -  отвечает  Уэсли,  а  я
чувствую: он весь напрягся. "Поищи себе место на другом  судне,  сынок,  -
засмеялся англичанин. - Не думаю, что на "Клотильду" теперь будет  спрос".
По-моему, этот смех Уэсли и доконал. Он  вдруг  рванулся,  первым  схватил
бутылку и как шарахнет англичанина  по  башке.  Англичанин  упал,  весь  в
крови, вокруг поднялся крик, а Уэсли - видели бы вы тогда его физиономию -
принялся бить англичанина ногами. И где он  научился  так  драться!  Лупит
ногами, подумать только! И хохочет как чокнутый. Я повис на нем, стал  его
оттаскивать, а он-то, наверное, даже не заметил. Рядом со столиком  сидели
двое полицейских в штатском, они его и схватили, но он одному двинул - тот
с копыт. Тогда  второй  полицейский  вытащил  дубинку,  саданул  Уэсли  по
затылку, и на этом драка  закончилась.  Они  выволокли  Уэсли  из  бара  и
посадили в полицейскую машину; меня в машину не пустили, поэтому я со всех
ног побежал в участок, а навстречу мне на полной  скорости,  с  включенной
сиреной и мигалкой промчалась "скорая помощь". В  каком  там  виде  сейчас
этот англичанин? - вздохнул Дур. - Вот и все, - устало заключил  он.  -
Пожалуй, все. Теперь вы понимаете, почему я позвонил вам в отель?
   - Спасибо, что позвонили, - тоже вздохнул Рудольф. -  Подождите  здесь.
Сейчас узнаю, как обстоит дело.
   - Я бы пошел  с  вами,  -  сказал  Дуайер,  -  только  они  еще  больше
разозлятся.
   Расправив плечи, Рудольф вошел в  полицейский  участок.  Глаза  обожгло
ярким светом, но зато там было тепло. Жаль, что он в мятом костюме, небрит
и, по словам Гретхен, выглядит так, будто только что переспал с  женщиной,
а то бы он чувствовал себя куда уверенней. Он помнил также,  что  от  него
по-прежнему пахнет духами. Не так ты одет и не тем  пахнешь,  подумал  он,
подходя к высокой конторке, за которой, мрачно взирая  на  него,  восседал
толстый полицейский с выбритыми до синевы скулами.
   Как  расширяют  кругозор  путешествия,  думал  Рудольф,  улыбаясь   или
надеясь, что улыбается полицейскому: любуешься  соборами,  спишь  с  женой
европейского офицера, плаваешь над судами,  затонувшими  во  время  войны,
знакомишься  с  иноземными  обычаями,   чужими   товарами   и   напитками,
полицейскими участками, крематориями...
   - Моя фамилия Джордах,  -  медленно  произнес  он  по-французски.  -  Я
американец... - Слышал ли полицейский  о  Лафайете,  плане  Маршалла,  дне
высадки союзников во Франции? Тогда можно рассчитывать  на  благодарность.
Если, конечно, она существует. - По-моему, у вас здесь мой племянник Уэсли
Джордах.
   Полицейский ответил так быстро, что Рудольф его не понял.
   - Говорите помедленнее, пожалуйста, - попросил он.  -  Я  не  силен  во
французском.
   - Приходите к восьми утра, - медленно произнес полицейский.
   - Я бы хотел повидать его сейчас, - настаивал Рудольф.
   - Я сказал - к восьми утра, - нарочито медленно повторил полицейский  и
для большей наглядности показал восемь пальцев.
   Нет, ни о Лафайете, ни о дне  высадки  союзников  полицейский  явно  не
слышал.
   - Может, ему нужна медицинская помощь? - спросил Рудольф.
   - Он обеспечен  самой  лучшей  медицинской  помощью,  -  снова  так  же
медленно ответил полицейский. - Приходите в восемь утра.  По  французскому
времени. - И засмеялся.
   - Здесь кто-нибудь говорит по-английски?
   - Это полицейский участок, мсье,  -  сказал  полицейский.  -  Вы  не  в
Сорбонне.
   Рудольфу хотелось спросить, нельзя ли взять племянника под залог, но он
не знал, как это сказать по-французски. Ежегодно в  Канн  приезжают  тысяч
пятьдесят американских и английских туристов;  неужели  ни  один  из  этих
мерзавцев не мог взять на себя труд выучить английский язык?
   - Я хотел бы поговорить с вашим начальником, - упорствовал он.
   - В данный момент он отсутствует.
   - Тогда с кем-нибудь еще.
   - Кто-нибудь еще - это  я.  -  Полицейский  снова  расхохотался.  Потом
нахмурился и сразу стал выглядеть более естественно.  -  Прошу  вас  уйти,
мсье, - строго сказал он. - Будьте добры очистить помещение.
   Не дать ли ему взятку? - подумал Рудольф. Но он уже этой ночью допустил
ошибку, предложив деньги не  там,  где  полагалось.  Вторая  ошибка  может
оказаться куда серьезнее.
   - Идите, идите, мсье, - нетерпеливо взмахнул толстой рукой полицейский.
- Я занят.
   Потерпев поражение, Рудольф вышел на улицу.
   - Ну что? - вскинулся Дур.
   - Ничего, - ответил Рудольф. - Велели прийти в восемь утра. Пойдемте  в
какую-нибудь гостиницу. Нет смысла возвращаться в Антиб на два часа.
   - Да, но я боюсь оставлять "Клотильду",  -  сказал  Дур.  -  Сейчас,
знаете, мало ли что... - Он не закончил мысли. - А утром я буду здесь.
   - Как угодно, - отозвался Рудольф.
   Он был так измочален, словно пробежал марафонскую дистанцию. Рано утром
он позвонит антибскому адвокату. Он вспомнил старого Тедди Бойлана,  семья
которого владела кирпичным заводом в  Порт-Филипе,  где  Рудольф  родился.
Тедди Бойлан, можно сказать, подружился с ним и в  каком-то  смысле  помог
ему получить образование. Тедди Бойлан  советовал  ему  идти  в  адвокаты.
"Миром правят адвокаты", - утверждал Бойлан. Отличный, наверное, совет для
тех, кто стремится править миром. Когда-то и  он  был  одним  из  них.  Но
теперь нет. Последуй он совету Бойлана и  займись  адвокатской  практикой,
разве посмел бы этот полицейский  с  синими  щеками  смеяться  над  ним  и
выставить его из участка! И Уэсли не сидел бы сейчас за решеткой во власти
полицейского, которого ударил в пьяной драке. А может, и Том  был  бы  жив
или по крайней мере умер при других, более приличных обстоятельствах. Ну и
мысли лезут в голову в четыре часа утра!
   Рудольф шел не спеша по пустынным улицам, на которых сейчас не было  ни
проституток, ни  шулеров,  ни  машин  "скорой  помощи",  в  сторону  отеля
"Карлтон". Там он снимет номер и поспит несколько часов. А  Дуайер  найдет
такси и доедет до "Клотильды".
   Вот так, наверное, сотни раз чувствовал себя отец, когда его избивали и
от боли он не мог пошевелиться, думал Уэсли,  лежа  на  откидных  нарах  в
камере. Мысль эта была чем-то ему приятна, она сближала его с отцом,  чего
не смогла сделать молитва в соборе. Он успокоился, остыл. Он был рад,  что
его оторвали от англичанина, и надеялся, что не убил этого сукина сына.
   Если этот сукин сын не подох, дядя Руди вытащит его отсюда. Мистер Руди
Джордах умеет улаживать любые неприятности. Уэсли поневоле улыбнулся, хотя
улыбаться было жутко больно.
   Однако улыбка быстро исчезла. Слишком уж недолго он знал  своего  отца.
Кончились длинные беседы во тьме рубки. Они наверстывали упущенное  за  те
годы, когда мать Уэсли, сбежав вместе с ним,  перекидывала  его  из  одной
жуткой школы в другую и при этом рассказывала, что отец бросил их, удрал с
какой-то дешевой шлюхой, а может, уже и погиб, да это  и  немудрено,  если
жить так, как он, - пить, гулять, развратничать, драться, сорить  деньгами
и наживать себе врагов. Его мать за многое в ответе.
   А сам он? Будь  он  тогда  внимательнее,  они  не  ударились  бы  о  то
плавающее бревно и им не пришлось бы возвращаться в Антиб на  ремонт;  шли
бы сейчас вдоль побережья Италии,  мимо  Портофино,  Эльбы,  Сицилии,  все
внизу бы спали, а отец хриплым басом  рассказывал  бы  ему  про  Клотильду
Деверо, в честь которой названа их  яхта,  служанку  в  доме  его  дяди  -
толстого немца Харольда.
   А если бы он, Уэсли, не спал как младенец, то услышал бы шаги на палубе
- отец их слышал сквозь любой сон, как бы ни устал  и  как  бы  крепко  ни
спал, - и, поднявшись, увидел бы, что отец один отправляется спасать  Джин
Джордах; он пошел бы вместе с ним,  а  может,  заставил  бы  отца  вызвать
полицию или по крайней мере был  рядом  -  тогда  югослав  понял  бы,  что
драться бессмысленно.
   Кого я обманываю? - думал Уэсли. Не случись это здесь, случилось  бы  в
Портофино, на Эльбе или на Сицилии. Все равно Джин Джордах впуталась бы  в
какую-нибудь историю и втянула бы остальных. Она с самого  начала  ему  не
понравилась, он так и сказал отцу. А отец  ответил:  "Верно,  человек  она
нелегкий. Я бы на ней не женился, но Руди мыслит  по-иному.  Она  богатая,
красивая,  неглупая.  -  Он  пожал   плечами.   -   Наверное,   приходится
расплачиваться за то, что имеешь богатую, красивую, неглупую жену". Только
расплачиваться-то пришлось его отцу. Отец не боялся за собственную  жизнь,
был чересчур уверен в себе. "Мне самому много досталось из-за женщин. - И,
чуть грустно усмехнувшись в  темноте,  рассказал  сыну  про  близняшек  из
Элизиума, штат Огайо, которые утверждали, что забеременели от него,  когда
его посадили в тюрьму по обвинению в изнасиловании  несовершеннолетних.  -
Теперь-то я думаю, - философски добавил Том, - может, это было и  поделом,
хотя в ту пору я так не  считал.  Мне,  наверное,  следовало  предостеречь
тебя, но ты бы вряд ли стал слушать, а, Уэсли?"
   "Да я более или менее осторожен",  -  ответил  Уэсли.  Он  уже  в  двух
плаваниях имел дело с дамами, мужья которых тоже были на борту, о чем,  он
не сомневался, отец прекрасно знал.
   "По-моему, тебе это дело нравится", - сухо заметил Том.
   "Как всякому", - отозвался Уэсли.
   "Мне тоже", - признался Том.  Потом  он  стал  вспоминать  о  мальчике,
вместе с которым поджег крест на лужайке у дома Бойлана  и  который  потом
его выдал; о своем менеджере Шульце; о человеке, у  которого  он  шантажом
выманил пять тысяч долларов в  Ревир-клубе;  о  Фальконетти,  которого  он
высмеял в присутствии двадцати  семи  членов  команды  судна  и  довел  до
самоубийства. Он рассказывал о них  обо  всех,  чувствуя,  что  подросток,
истосковавшийся по отцу и наконец обретший  его,  может  составить  о  нем
ложное, идеализированное представление,  которому  он,  Том,  не  в  силах
соответствовать, а потому должен скорректировать его, чтобы избавить  сына
от неизбежного и горького разочарования.
   Его советы отличались практичностью: "Ты любишь море, вот и свяжи с ним
свою жизнь. Тут и работа, и можно отдохнуть, и разнообразие, а не  одно  и
то же все время, и ты на свежем воздухе. Рано  или  поздно  у  тебя  будет
"Клотильда", а то и что-нибудь получше. И ты уже  будешь  знать  про  свое
судно все-все и с удовольствием за ним ухаживать, как мы с Дуайером.  И  я
советую тебе не путаться с пассажирками. - Том усмехнулся. Может,  отцу  и
не положено говорить  о  таких  вещах,  но  он  не  мог  промолчать,  видя
повышенный интерес Уэсли к сексу. - Действуй  самостоятельно,  потому  что
нет хуже западни, чем вкалывать на другого. Изучи все. Сверху донизу. Тебе
есть  у  кого  учиться:  у  меня,  у  Кролика,  у  Кейт.  Не  экономь   на
оборудовании. Если тебе по какой-либо причине не по душе человек, которого
ты нанял, ссади  его  в  первом  же  порту.  Если  ты  нашел  у  пассажира
наркотики, выбрось их за борт без разговоров.  По  возможности  не  пей  с
пассажирами. Захочешь - вполне сможешь выпить на свои. Не  жмотничай.  Это
сразу становится известно. Если тебе не нравится, как выглядит море, иди в
порт и не слушай, что кто-то там опаздывает  в  Рим,  Канн  или  Афины  на
важную деловую встречу или на свидание с девицей. Не ввязывайся в  склоки.
Не отступай, но сам на рожон не лезь..."
   Надо было записать все это на пленку, подумал  Уэсли,  и  каждый  вечер
перед сном прослушивать.
   "Держи  на  борту  оружие.  На  всякий  случай.   Под   замком.   Вдруг
пригодится". Вот оно - завещание отца: "Не экономь на оборудовании и держи
оружие при себе".
   А где держат оружие на "Клотильде"? Кролик, наверное, знает, но черта с
два скажет. Когда оно понадобилось, его под рукой не оказалось.
   Отец продолжал что-то говорить во тьме,  отгороженной  решеткой.  Голос
его был спокойным, даже веселым, но слова стали неразборчивыми.
   В  затылке  у  Уэсли  застучало,  голос  отца  стихал,  как  звук  буя,
оставшегося в тумане за кормой, и он заснул.

5

   Из записной книжки Билли Эббота (1968):
   "У меня слабость к моему отцу, ибо он в свою  очередь  человек  слабый.
Его я простил. А вот к матери я слабости не  испытываю,  ибо  она  сильная
женщина, и ее я не прощаю. Пусть археолог,  которому  суждено  раскапывать
руины Брюсселя в следующем столетии, поразмыслит над этим.  Мы  все  часто
думаем о своих родителях. А я - о своих  двух  отцах.  Уильям  Эббот,  мой
родной отец, был и, наверное, поныне  остается  веселым  и  очаровательным
бездельником.
   Колин  Берк,  второй  муж  моей  матери,  был  блестящим,  эгоистичным,
талантливым человеком; он умел заставить актеров работать в полную силу, и
экран у него полыхал огнем. Я любил его, восхищался  им  и  мечтал,  когда
вырасту, стать таким же,  как  он.  Не  получилось.  Я  вырос  похожим,  к
сожалению,  на  Вилли  Эббота,  хотя  и  лишен  некоторых   присущих   ему
привлекательных качеств. Его я тоже любил.
   Сколько раз я укладывал его в постель пьяным.
   Сегодня я на пари сыграл пять партий в теннис и все выиграл".
   Он снова съездил в Ниццу в  консульство,  дважды  побывал  в  тюрьме  в
Грасе, куда перевели Уэсли, и трижды сходил к адвокату.  Консул  смущался,
но не мог посоветовать ничего определенного, а адвокат кое  в  чем  помог.
Чего не скажешь об Уэсли - этот молчал, раскаяния не испытывал,  физически
чувствовал себя неплохо и больше интересовался не собственной  участью,  а
участью соседей по камере, один из которых воровал  драгоценности,  другой
предъявлял  краденые  чеки,  а  третий  занимался  подделкой  произведений
искусства. Со времени ареста Уэсли не брился, оброс светлой густой щетиной
и стал похож на волка; среди преступников он нисколько не выделялся. Когда
он вошел, в маленькой комнате, где Рудольфу разрешили с ним  побеседовать,
запахло как в клетке у дикого зверя,  которую  плохо  чистят.  Этот  запах
перенес Рудольфа в прошлое, в комнату над пекарней, в постель, которую  он
делил с Томом, когда оба были подростками и когда  Том  являлся  домой  за
полночь после драк на улице. Он вынул носовой платок  и  сделал  вид,  что
сморкается;  Уэсли,  усмехаясь  углом  рта,  уселся   напротив   него   за
некрашеным, поцарапанным  столом  старой  провансальской  работы,  любезно
предоставленным в их  распоряжение  полицией  славящегося  своими  цветами
города Граса.
   Рудольф сделал серьезное лицо, чтобы мальчишка понял  всю  нешуточность
своего положения. Полиция через адвоката дала Рудольфу знать,  что  случай
этот непростой - пивную бутылку можно считать и опасным орудием  -  и  что
Уэсли в лучшем случае придется просидеть в  тюрьме  не  меньше  нескольких
недель.
   Рудольф также не раз звонил в Нью-Йорк  своему  адвокату  Джонни  Хиту,
который сказал, что если он сумеет отделаться от французов, то дела  Тома,
по  всей  вероятности,  можно  будет  уладить  в  Нью-Йорке  -  последнем,
насколько известно, местожительстве покойного в Соединенных Штатах,  -  но
что на это потребуется немало времени.
   Нам   суждено   утонуть   в   бумагах,   думал   Рудольф.   Он   слушал
разглагольствования Джонни Хита о том, что,  скорее  всего,  суд  назначит
Кейт Джордах,  жену  покойного,  несмотря  на  ее  английское  подданство,
администратором  наследства  и  что  одна   треть   состояния,   по   всей
вероятности, достанется ей, а две  трети  -  сыну,  хотя  ее  беременность
осложняет  дело,  -  и  ему  представлялось,  как  "Клотильда"  со   всеми
пассажирами  на  борту  идет  ко  дну  в   океане   судебных   документов,
постановлений и распоряжений. Сыну, поскольку  он  несовершеннолетний,  до
восемнадцати лет положен опекун, и почему бы Рудольфу, как самому старшему
и  близкому  из  родственников  мужского  пола,  не  взять  на  себя   эту
обязанность? Имущество покойного, вероятно, придется ликвидировать,  чтобы
заплатить  налог  на  наследство,  а  это  значит,  что  в  течение   года
"Клотильда" должна быть продана.  Но,  предупредил  Хит,  пока  он  ничего
определенного сказать не может, необходимо кое с кем проконсультироваться.
   Рудольф не сказал Уэсли о своих беседах с Хитом. Он просто спросил,  не
обижают ли его и что ему нужно.  Уэсли  равнодушно  ответил,  что  к  нему
относятся как ко всем и  что  ему  ничего  не  нужно.  Непонятный  молодой
человек, возмущался Рудольф, и всегда  он  почему-то  враждебно  настроен.
Из-за  этого  свои  визиты  в  тюрьму  Рудольф  старался  по   возможности
сократить.
   Но когда он, усталый, возвращался в отель, его ждал  не  лучший  прием.
Даже худший, по правде говоря. Джин  совсем  перестала  сдерживаться.  Она
рвалась домой, требовала, чтобы  ее,  как  она  выражалась,  выпустили  на
свободу - вероятно, впервые за всю историю отель "Дю Кап" назвали тюрьмой.
Почему-то она вбила себе в голову, что ее  отъезд  задерживается  по  вине
Рудольфа, и, сколько он ни твердил ей, что ее паспорт в полиции,  а  не  у
него, она по-прежнему билась в истерике.
   - Черт бы побрал твоего кретина брата! - кричала она во время последней
ссоры. - Чего он полез в чужие дела? Ну изнасиловали бы  меня.  Подумаешь!
Не первый случай с американкой во Франции. Зато я уже давно была бы дома.
   От ее пронзительного голоса у него зазвенело в ушах, а перед глазами на
мгновение предстала та Джин, какой она была, когда они только  поженились:
живая, хорошенькая, неистовая в любовных утехах, которым  они  предавались
после полудня в выходившей на море комнате (не в той ли самой комнате  она
спит и сейчас?). Рудольф вспомнил, как Джин призналась, что  она,  которую
он до свадьбы считал бедной труженицей, гораздо богаче его,  и  предложила
купить ему яхту... Нет, лучше не вспоминать.
   Узнав, что Уэсли чуть не убил человека. Джин окончательно  решила,  что
причина всей трагедии не в ее пьянстве и психической неуравновешенности, а
в присущей всем Джордахам тяге к насилию.
   - Так или иначе, - визжала она, -  со  мной  или  без  меня,  с  такими
характерами оба они, твой братец и его сын, с самого начала были обречены.
Это у них в крови.
   Гретхен, вспомнилось ему, сказала почти то же самое, и он из-за этого с
ней поругался. Он видел Уэсли в тюрьме. В жилах Уэсли текла кровь не одних
только Джордахов. Он вспомнил Терезу - его мать, вечно хмурую,  с  жестким
взглядом и  соблазнительной  фигурой.  Кто  знает,  от  каких  сицилийских
бандитов унаследовано это зловоние, эта волчья ухмылка? Вину, если  это  и
вправду вина, следует разделить по справедливости.
   - И про твоего отца-психопата я знаю, - кричала Джин, вспоминая  и  его
запятнанных преступлениями предков-немцев. - Удивительно, как это  тебе  и
твоей любимой сестрице удалось  так  долго  продержаться  на  этом  свете.
Кстати, о твоей сестре - как умер ее муж?! Его тоже убили!..
   - Он погиб в автомобильной катастрофе, - попытался вставить Рудольф.  -
Пятьдесят тысяч человек в год...
   - Убили, - упорствовала Джин. - Страшно даже подумать, какая жизнь ждет
ребенка, у которого такой отец, как ты...
   Ее нападки делали Рудольфа беспомощным. Он  чувствовал  себя  уверенно,
когда мог рассуждать логически, но отсутствие логики вселяло в него страх,
смущало его, обезоруживало. Когда он  вышел  из  комнаты.  Джин  бросилась
лицом вниз на  кушетку  и,  как  ребенок,  колотя  кулаками  по  подушкам,
зарыдала:
   - Хочу домой, хочу домой...
   Гретхен молчала, но тоже становилась все более и более беспокойной.  Ее
ждала работа, ей звонил из Нью-Йорка  мужчина,  красоты  Лазурного  берега
давно утратили для нее свою привлекательность, и Рудольф понимал, что  она
не уезжает только из добрых чувств. Еще один долг.
   Как-то раз, когда они остались одни, она тихо спросила:
   - Руди, а тебе не приходило в голову просто выйти из игры?
   - То есть?
   - Бросить все. Ведь ты тут ни при чем. Собраться и уехать. А  они,  так
или иначе, и без тебя не пропадут.
   - Нет, - рассердился он, - мне это не приходило в голову.
   - Восхищаюсь тобой, братец, - сказала Гретхен, но в  тоне  ее  никакого
восхищения не слышалось. - Восхищаюсь тобой и удивляюсь.
   - Ты ведь тоже, между прочим, можешь уехать.
   - Знаю, - отозвалась она. - И вовсе не  намерена  оставаться  здесь  до
скончания века. А ты, если нужно, наверное, останешься.
   - Если нужно. - Его не ждала работа, никто не звонил ему из Нью-Йорка.
   - И еще - мне жаль  тебя,  братец,  -  добавила  Гретхен.  -  А  теперь
пойду-ка я лучше к морю, понежусь на солнышке.
   Кейт пока не звонила ему из своего отеля, и Рудольф был  благодарен  ей
за это. Но он со страхом  ждал  минуты,  когда  придется  пойти  к  ней  и
рассказать, что следует делать и что это для нее означает.
   Бедный Кролик Дуайер, думал он, в очередной раз медленно шагая по узким
улочкам старого  города  к  конторе  адвоката.  Бывший  компаньон,  бывший
партнер - ему ничего не полагается ни по закону, ни по  обычаю:  дружба  и
многолетняя совместная работа весят меньше пушинки на весах Фемиды.
   Единственное, что поддерживало душевное равновесие Рудольфа, - это  два
вечера, проведенных в отеле с Жанной. Никаких  проблем,  никаких  железных
оков любви или долга - только бездумное наслаждение, позволяющее  забыться
в полумраке комнаты, снятой на час-другой в чужом городе.
   Не из-за этих ли двух необыкновенных вечеров в Ницце он на  самом  деле
готов остаться здесь навсегда? Из-за игры в двойной адюльтер? И не  потому
ли им восхищаются и его жалеют, что он способен на ложь?
   По мере приближения к конторе адвоката поступь его делалась тяжелее,  а
от яркого солнца он весь взмок.
   Контора адвоката помещалась в его собственном доме у крепостного  вала,
где из двух скромных каменных жилищ, в которых некогда  обитали  антибские
рыбаки,  был  сооружен  великолепный  современный  особняк;  нынешним  его
хозяевам ни разу не приходилось забрасывать сеть, садиться  на  весла  или
бороться  со  штормом.  Вот  пример  того,  думал  Рудольф,  как   вопреки
распространенной экономической доктрине не бедность следует за богатством,
а наоборот. Во всяком случае, богатые нынче захватывают  хорошие  участки,
случайно доставшиеся беднякам в те далекие времена, когда они были первыми
гражданами города, отражали  набеги  пиратов,  вражеский  огонь  и  натиск
стихии.
   Кабинет адвоката выглядел  внушительно:  шкафы  со  сводами  законов  в
переплетах  из  телячьей  кожи,  навощенная   элегантная   темная   мебель
восемнадцатого века и широкое окно, смотревшее прямо на море, плещущееся о
стены крепостного  вала.  Адвокат  не  уступал  во  внушительности  своему
кабинету. Это был превосходно одетый пожилой, но еще прямо державший спину
лысый человек с большим носом, острым  подбородком  и  грустными  глазами.
Крупные ухоженные руки были испещрены коричневыми  пятнами.  Можно  понять
его грусть, думал Рудольф, пожимая руку старика,  если  представить  себе,
через что ему пришлось пройти, прежде чем он стал хозяином этого кабинета.
   - У меня для вас весьма важные новости, - сказал адвокат, когда Рудольф
уселся напротив него за большим полированным письменным столом. Он говорил
по-английски медленно, но правильно. Он провел годы войны в Англии, о  чем
не преминул сообщить Рудольфу. Голос у него был  сочный.  -  Прежде  всего
относительно вашей супруги. Ее паспорт у меня. -  Он  открыл  ящик  стола,
слегка нагнулся, вынул паспорт и толкнул по столу в  сторону  Рудольфа.  -
Полиция нашла Дановича, человека, которого  им  хотелось  допросить  более
подробно. Меня уверили, что допрос был проведен... э-э... с  пристрастием.
Полиция неоднократно арестовывала Дановича за различные преступления,  но,
к сожалению, ни разу до суда дело  не  доходило.  Кроме  того,  его  алиби
оказалось неопровержимым. Весь день он провел в Лионе у зубного врача. Что
подтверждается записью в книге регистрации пациентов.
   - И что это значит?
   - Это значит, - пожал плечами адвокат, - пока полиция не  докажет,  что
либо зубной врач лжет, либо у Дановича были сообщники, которым он поручил,
приказал или с которыми  сговорился  совершить  убийство,  арестовать  его
нельзя. На данный  момент  улик  против  него  нет.  Полиции,  разумеется,
хотелось бы продолжить допрос, но в настоящее время у  них  нет  оснований
для задержания Дановича. Если, конечно... - Он умолк.
   - Если что?
   - Если ваша супруга не пожелает обвинить его в попытке изнасилования.
   Рудольф застонал. Он знал, что Джин ни за что не пойдет на это.
   - У моей жены одно желание, - сказал он. - Уехать домой.
   - Я ее вполне понимаю, - кивнул адвокат. - И  кроме  того,  у  нее  нет
свидетелей.
   - Единственным свидетелем был мой брат, - сказал Рудольф, - но его  уже
нет в живых.
   - В таком случае, по-моему, вашей супруге лучше как можно скорее уехать
домой. Могу представить себе, каким испытанием...
   Нет, не можешь, старина, подумал Рудольф, даже на минуту не можешь.  Он
думал скорее о себе, чем о Джин.
   - Кроме того, при обвинении в  изнасиловании  виновность  очень  трудно
доказуема, - заметил адвокат. - Особенно во Франции.
   - В Америке тоже, - отозвался Рудольф.
   - Это одно из тех преступлений, где  закон  не  всегда  оказывается  на
высоте, - улыбнулся старик. Он уже давно привык к несправедливости.
   - Она завтра же улетит отсюда, - сказал Рудольф.
   - Теперь... - адвокат любовно погладил сверкающую поверхность стола,  в
которой его белая рука отражалась бледным пятном; с одной  проблемой  было
тактично покончено, - по поводу вашего племянника. - Он искоса взглянул на
Рудольфа; вокруг его бесцветных глаз бугрилась желтоватая сморщенная кожа.
- Он не отличается общительностью. По крайней мере со мной. И,  по  правде
говоря, с полицией тоже. На допросе  отказался  объяснить  причину  своего
нападения на человека в баре. Может, он вам что-нибудь сказал? - Снова тот
же хитрый стариковский взгляд искоса.
   - Мне - нет, - ответил Рудольф. - Кое-что я  знаю,  но...  -  Он  пожал
плечами. - Но на суде это не будет иметь никакого значения.
   - Итак, защиты  нет.  Смягчающие  вину  обстоятельства  отсутствуют.  А
нападение   с   применением   силы   во    французском    законодательстве
рассматривается как весьма серьезное преступление. - Адвокат тяжело дышал.
Либо астма, подумал Рудольф, либо таким манером он выражает свою  гордость
за цивилизацию во Франции, где удар пивной бутылкой считается  чрезвычайно
серьезным преступлением, в то время  как  американцы,  по  примеру  первых
поселенцев, до сих пор лупят друг друга чем попало, притом безнаказанно. -
К счастью, - продолжал адвокат, отдышавшись, - англичанин  вне  опасности.
Через несколько дней он выйдет из больницы. У  него  тоже  было  несколько
стычек с местной полицией, потому вряд ли он обратится к правосудию. Кроме
того,  juge  d'instruction  [судебный  следователь  (франц.)],  приняв  во
внимание возраст юноши и недавно постигшую  его  утрату,  по  соображениям
гуманности распорядился  в  течение  восьми  дней  доставить  его  либо  к
ближайшей границе, либо в аэропорт. Извините, так говорится по-французски,
это значит в течение недели. - Адвокат снова  улыбнулся,  не  чая  души  в
своем родном языке. - Не спрашивайте меня  почему.  -  Он  опять  погладил
стол, Рудольф  услышал  легкое  сухое  шуршание.  -  Если  юноша  пожелает
вернуться во Францию,  чтобы  продолжить  образование,  напрр...  -  Он
негромко засопел в носовой платок, тем самым вежливо давая понять, что, по
его мнению, спрос на образование в  Америке  не  так  уж  велик.  -  Через
год-другой,  я  уверен,  все  это  забудется,  и  я  помогу  ему  получить
разрешение на въезд.
   - Рад слышать, - отозвался Рудольф. - По  словам  его  отца  и  мистера
Дуайера, ему здешняя школа нравилась, и он очень хорошо учился.
   - Ему следовало бы продолжать образование в лицее, пока он  по  крайней
мере не получит baccalaureat [степень бакалавра  (франц.)].  Без  этого  в
наши дни не обойтись.
   - Я подумаю об этом. И, конечно, поговорю с мальчиком.
   - Превосходно, - сказал старик. - Надеюсь, мой  друг,  вы  согласитесь,
что я служил вам верой и правдой и, позволю себе  заметить,  употребил  то
небольшое влияние, которым пользуюсь в этой... этой...  -  он  впервые  не
сумел припомнить английского слова, - в этом pays [крае (франц.)], в  этом
районе побережья, на благое дело.
   - Очень вам признателен, метр, - поблагодарил его Рудольф.  По  крайней
мере он хоть  знает  теперь,  как  полагается  обращаться  к  французскому
адвокату. - А как это все будет осуществлено? Каким образом  его  доставят
на границу? - Он нахмурился. - Я спрашиваю  потому,  что  никого  из  моих
знакомых еще никогда не доставляли на границу.
   - Пустяки, - отмахнулся старик. Для него это было самое обычное дело. -
Если вы ровно через неделю явитесь в аэропорт Ниццы с билетом  для  юноши,
то его привезут туда в сопровождении инспектора полиции, который и поможет
посадить его в самолет, отбывающий за границу. Если угодно, в  Соединенные
Штаты. Поскольку инспектор будет в штатском, то никакого  любопытства  это
не вызовет - его примут  за  дядю  или  за  друга  семьи,  который  пришел
проводить мальчика и пожелать ему bon voyage [счастливого пути (франц.)].
   - Мальчику сказали об этом? - спросил Рудольф.
   - Я лично поставил его в известность сегодня утром, - ответил адвокат.
   - Что он сказал?
   - Как всегда, ничего.
   - Он выглядел довольным или огорченным? - допытывался Рудольф.
   - Ни довольным, ни огорченным.
   - Понятно.
   - Я взял на себя  смелость  поинтересоваться  расписанием  американских
авиакомпаний, которые обслуживают Ниццу. Самым удобным, по-моему,  был  бы
самолет, вылетающий в десять тридцать утра.
   - Я буду в аэропорту, - сказал Рудольф. Он взял паспорт Джин и  положил
его в карман.
   - Я должен сделать вам комплимент, мсье Джордах, - добавил старик. -  Я
восхищен тем, как спокойно, по-джентльменски уравновешенно вы держались во
время этих ужасных событий.
   - Благодарю вас. - Стоит мне выйти из  его  красивого  кабинета,  думал
Рудольф, как  я  утрачу  все  свое  спокойствие  и  сразу  перестану  быть
по-джентльменски   уравновешенным.   Он   начал   подниматься   и    вдруг
почувствовал, что у него кружится голова и он вот-вот  потеряет  сознание.
Чтобы не упасть, ему пришлось опереться рукой о стол.
   - Чересчур плотный обед? - удивленно посмотрел на него старик.
   - Я еще не обедал. - Он не обедал уже семь дней.
   - За здоровьем нужно следить, - сказал старик, - особенно за границей.
   - Дать вам мой адрес в Соединенных Штатах, - спросил Рудольф,  -  чтобы
вы могли прислать мне счет за оказанные услуги?
   - В этом нет необходимости, мсье, -  спокойно  ответил  старик.  -  Мой
клерк уже все сделал, счет ждет вас  в  приемной.  И  не  утруждайте  себя
возней с  франками.  Меня  устроят  и  доллары,  если  вы  будете  любезны
переслать чек в женевский банк, адрес которого указан в счете.
   Старый адвокат, чья  внешность  внушала  почтение,  а  профессиональные
качества заставляли снять перед ним шляпу,  владелец  кабинета  с  мебелью
восемнадцатого века и видом на море,  а  также  не  подлежащего  обложению
налогом счета в швейцарском банке,  медленно,  помня  о  своих  преклонных
летах, поднялся с места, пожал Рудольфу руку и проводил его до  дверей  со
словами:
   - Enfin [и в  заключение  (франц.)]  позвольте  мне  еще  раз  выразить
соболезнование вам лично и вашей семье. Я надеюсь, что все случившееся  не
помешает вам в будущем вновь посетить этот прекрасный уголок земного шара.
   Начнем с самого главного, думал Рудольф. Он вышел из конторы адвоката и
зашагал к порту.  Путь  его  лежал  вдоль  крепостного  вала,  мимо  музея
Гримальди с картинами Пикассо.  Прежде  всего  надо  покончить  с  дурными
новостями, то есть повидать Дуайера и Кейт.  Он  обязан  рассказать  им  о
вчерашней беседе с Хитом. Хорошо бы сразу обоим,  чтобы  не  было  никаких
недоразумений, никаких подозрений в тайном сговоре. А потом  он  пойдет  к
Джин и Гретхен с хорошими новостями,  объявит  им,  что  они  могут  ехать
домой. Перспектива встречи со всеми этими людьми его  не  радовала.  Потом
придется еще раз побывать в тюрьме - следует решить,  где,  как  и  с  кем
Уэсли будет жить  в  Америке.  Эта  беседа  -  самая  трудная.  Хорошо  бы
мальчишка побрился. И принял душ.
   Рудольф остановился и посмотрел  на  море.  На  другой  стороне  залива
Ангелов лежала Ницца. Залив Ангелов. Французы не очень-то раздумывают  при
выборе  названий.  Например,  Антиб.  Греческие  поселенцы   назвали   его
Антиполис, то есть "Напротив города". Какого города? До  Афин  нужно  было
плыть тысячу миль на галере. Может, греки скучали по дому? Он  сам  ни  по
какому дому не скучал. Счастливые греки! Какие были тогда законы? Что,  по
мнению  тогдашних  неподкупных  судей,  было  бы  справедливым  наказанием
мальчишке, который в таверне ударил человека по голове пивной бутылкой?
   Вокруг него даже на  узкой,  выложенной  камнем  дороге,  идущей  вдоль
крепостного вала, бурлило движение. Когда-то Антиб был  сонным,  позабытым
богом и людьми городишком, теперь же стал прибежищем фаворитов  или  жертв
двадцатого века, убежавших от зимы в  теплые  края,  чтобы  жить  здесь  и
работать, а не только играть в рулетку. Цветы и легкая промышленность.  Он
сам был человеком севера, но не отказался бы  провести  несколько  лет  на
юге. Не случись то, что случилось, он мог бы уютно здесь устроиться и жить
тихо и незаметно, с облегчением, как это делают некоторые,  удалившись  от
дел в неполные сорок лет. Элементарное знание французского  языка  у  него
есть - с Жанной-то он разговаривает, мог бы еще подзаняться,  научился  бы
читать Виктора Гюго, Жида, Кокто, новых писателей, стоящих того, чтобы  их
читали, ездил бы в Париж в театры. Мечты. Он может жить в любом месте,  но
только  не  в  этом  прекрасном  уголке,  где  все  будет   напоминать   о
случившемся.
   Он снова зашагал вдоль крепостного вала  по  направлению  к  порту.  Он
попросит Дуайера найти Кейт,  и  они  посидят  в  кафе,  потому  что  Кейт
сказала, что больше не хочет видеть "Клотильду".  Может,  конечно,  теперь
она передумала, ибо не отличалась  сентиментальностью,  но  уж  он-то,  во
всяком случае, ее принуждать не будет.
   Как раз у входа в порт было небольшое кафе для  моряков.  За  крошечным
столиком на террасе сидели Дуайер и спиной к Рудольфу какая-то женщина. Он
окликнул Дуайера, женщина повернулась, и он узнал Кейт.  Она  похудела,  а
может, так кажется из-за черного платья. Ореховый загар ее поблек,  волосы
причесаны небрежно. Он почувствовал приступ гнева  или  чего-то  похожего.
Знает же, что он изо всех сил старается ей помочь, и даже  не  потрудилась
известить его, где живет, а теперь сидит с Дуайером на  солнышке  -  точно
муж с женой обсуждают  свои  дела.  Она  встала,  чтобы  поздороваться,  и
Рудольф смутился.
   - Можно присесть к вам на минутку? - спросил он. Разные бывают минутки.
   Дуайер молча придвинул стул от соседнего столика. Он был, как всегда, в
белом свитере с короткими рукавами и названием яхты на груди, на загорелых
руках боксера легчайшего веса играли мускулы. Траур был у него в душе.
   - Что будете пить? - спросил Дур.
   - А вы что пьете?
   - Пастис.
   - Нет, это не для меня, - отказался Рудольф. - Можно мне рюмку коньяку?
   Дуайер пошел в кафе за коньяком. Рудольф посмотрел на Кейт. Она  сидела
напротив  него  неподвижно,  с  бесстрастным  лицом.  Словно  мексиканская
крестьянка, подумал Рудольф, которая, покончив с делами, присела на солнце
у стены хижины в ожидании возвращения мужа с поля. Кейт опустила глаза, не
хотела смотреть на него, окружила свои несложные мысли глинобитной стеной.
Он ощутил ее неприязнь. Не был ли прощальный поцелуй  перед  ее  уходом  с
"Клотильды" лишь насмешкой? Или он был искренним, от всего сердца, и потом
она об этом пожалела?
   - Как Уэсли? - спросила она, по-прежнему не поднимая взгляда. -  Кролик
мне обо всем рассказал.
   - Ничего. Ему разрешили через неделю покинуть Францию. Скорей всего, он
вернется в Штаты.
   Она кивнула.
   - Так я и думала. - Голос ее был тихим и безучастным. -  Для  него  это
лучше. Нечего ему здесь болтаться.
   - Напрасно он затеял эту драку, - заметил Рудольф. - Такая глупость! Не
понимаю, что на него нашло.
   - Может, он прощался с отцом, - предположила Кейт.
   Рудольфу стало стыдно за свои слова, и он промолчал. Он чувствовал себя
так, как в тот день, когда, выйдя из консульства, плакал прямо  на  улице.
Не мокрые ли у него щеки и сейчас?
   - Вы знаете его лучше меня, - наконец отозвался он и  решил  переменить
тему. - А вы-то сами как? - спросил он, стараясь говорить с участием.
   Она сердито хмыкнула.
   - Неплохо, насколько это возможно, - ответила она. - Кролик  составляет
мне компанию.
   Может, им пожениться, подумал Рудольф. Они люди  одного  толка.  Прошли
одну и ту же суровую  школу.  Составляют  друг  другу  компанию,  как  она
выразилась.
   - А я надеялся, что вы позвоните, - солгал он.
   Она подняла глаза, посмотрела на него.
   - Я знала, где вас разыскать, - ровным тоном  сказала  она,  -  если  б
хотела с вами попрощаться.
   Кролик принес коньяк и  еще  два  пастиса.  Рудольф  смотрел,  как  они
подливают в рюмки воду и пастис становится желтовато-молочным.
   - Выпьем за... - Рудольф машинально поднял рюмку. Замолчал,  неуверенно
рассмеялся. - Нет, пожалуй, не  за  что.  -  Коньяк  оказался  крепким,  и
Рудольф чуть ойкнул, почувствовав, как ему обожгло горло. - Есть  новости,
о которых, мне представляется, вам следует знать... -  Перестань  говорить
так, будто выступаешь перед членами правления, укорил он себя.  -  Хорошо,
что я застал вас обоих  вместе...  -  И  постарался  как  можно  доступнее
объяснить значение того, что сказал  ему  Хит.  Они  слушали  вежливо,  но
равнодушно.  Он  чуть  не  закричал:  "Неужели  вас  не  интересует   ваше
собственное будущее?"
   - Мне не хочется быть этим, как его... - тихо сказала Кейт.
   - Администратором наследства. - Хит предупредил его,  что  выбор  судьи
падет, по-видимому, именно на нее.
   - Администратором наследства, - повторила Кейт. - Я в  этом  ничего  не
понимаю. И кроме того, я собираюсь вернуться в Англию. В Бат. Там  у  меня
мама, я смогу получить на ребенка пособие, а  когда  устроюсь  на  работу,
мама будет его нянчить.
   - На какую работу? - спросил Рудольф.
   - Я была официанткой в ресторане, пока не откликнулась на зов  моря,  -
усмехнулась Кейт. - Официантки всегда нужны.
   - Когда дела покойного будут улажены, - заметил  Рудольф,  -  останутся
деньги. Вам не обязательно работать.
   - А что мне тогда  делать?  -  спросила  Кейт.  -  Весь  день  смотреть
телевизор? Нет, я не умею зря коптить небо. - Тон ее был  вызывающим,  она
явно  намекала,  что  считает  и  его  самого,   и   его   женщин   такими
небокоптителями. - А если останутся  кое-какие  деньги  -  не  думаю,  что
много, после всех этих адвокатов и прочих, - я отложу  их  на  образование
ребенка. Получит образование,  так  ей,  если  будет  девочка,  может,  не
придется, как ее мамаше, прислуживать за столом или гладить дамам платья в
судовой прачечной.
   Спорить с ней было бесполезно.
   - Если вам  что-нибудь  понадобится,  -  уже  ни  на  что  не  надеясь,
предложил он, - пожалуйста, дайте мне знать.
   - Мне ничего не понадобится, - сказала она, снова опустив глаза и вертя
в руках рюмку.
   - Как знать, - отозвался Рудольф. -  Вдруг  вам  захочется  побывать  в
Америке?
   - Меня Америка не интересует, - упорствовала она. - В Америке надо мной
будут смеяться.
   - А повидаться с Уэсли?
   - Пожалуй, - согласилась она. - Но если ему захочется меня  видеть,  из
Америки в Лондон каждый день летают самолеты.
   - Тем не менее, - продолжал Рудольф, стараясь, чтобы в  его  голосе  не
было слышно умоляющих ноток, - пока наследственные дела не закончены,  вам
наверняка понадобятся деньги.
   - Нет, - отрезала Кейт. - У меня есть  сбережения.  Я  заставляла  Тома
платить мне жалованье, как и прежде, хотя мы уже спали в одной  постели  и
решили пожениться. Я ему говорила: любовь - это одно, а работа - другое. -
После этой гордой декларации своего понимания жизни  она  наконец  подняла
рюмку и сделала несколько глотков.
   - Как угодно. - Рудольф не мог скрыть раздражения. - Вы  так  говорите,
будто я ваш злейший враг.
   Она уставилась на него пустыми глазами мексиканской крестьянки.
   - Разве я сказала вам что-нибудь такое, из чего можно заключить, что  я
считаю вас своим врагом? Вот Кролик не даст соврать.
   - Я, по правде говоря, не очень-то прислушивался, - смущенно  отозвался
Дур. - И ничего сказать не могу.
   - А вам? - Рудольф повернулся к нему. - Вам тоже не нужны деньги?
   - Я всегда умел экономить, - ответил Дур. - Том часто  дразнил  меня
жмотом и сквалыгой. Спасибо, но деньги у меня есть.
   Потерпев полное поражение, Рудольф допил коньяк.
   - Дайте мне хоть свои адреса, - попросил он. - Чтобы я мог поддерживать
с вами контакт.
   - Оставьте здесь, в порту, адрес Уэсли, - сказала Кейт. - Я  буду  сюда
писать время от времени, и ему перешлют открытку. Должна же я сообщить ему
- брату него или сестра.
   - Я еще не знаю, где будет Уэсли, - сказал Рудольф. Он  охрип.  У  него
саднило в горле от коньяка и от усилий,  которые  пришлось  приложить  для
беседы с этими упрямцами. - Пишите на мой адрес, а я  постараюсь  передать
письмо ему.
   Кент долго смотрела на него,  потом  снова  поднесла  рюмку  ко  рту  и
сделала несколько глотков.
   - Мне бы не хотелось, чтобы ваша жена читала мои письма, - заявила она,
ставя рюмку на стол.
   - Моя жена не вскрывает адресованных мне писем, - ответил  Рудольф.  Он
уже с трудом сдерживался.
   - Слава богу, хоть на это у  нее  хватает  порядочности,  -  отозвалась
Кейт, и в глазах у нее зажегся зловещий огонек. Или ему показалось?
   - Я пытаюсь лишь помочь, - устало сказал Рудольф.  -  Я  чувствую  себя
обязанным... - Он замолчал, но было уже поздно.
   - Очень вам признательна, -  ответила  Кейт,  -  но  мне  вы  ничем  не
обязаны.
   - Пожалуй, не стоит  говорить  об  этом,  мир...  Руди,  -  вмешался
Дур.
   - Ладно, не будем. Я пробуду в Антибе еще по меньшей мере неделю. Когда
вы возвращаетесь в Англию, Кейт?
   Кейт разгладила платье на коленях.
   - Как только соберу вещи.
   Рудольфу   вспомнился   ее   единственный   потрепанный   чемодан    из
искусственной кожи, который вынес с "Клотильды" Уэсли. Чтобы собрать вещи,
ей, наверное, требуется минут пятнадцать, не более.
   - Сколько, по-вашему,  это  займет  времени?  -  терпеливо  переспросил
Рудольф.
   - Трудно сказать, - ответила Кейт. - Неделю. Две. Мне нужно кое  с  кем
попрощаться.
   - Но у меня по крайней мере  должен  быть  ваш  адрес,  -  не  сдавался
Рудольф. - Вдруг понадобится подписать у нотариуса какую-нибудь бумагу...
   - Кролик знает, где я живу, - ответила она.
   - Кейт, - тихо сказал Рудольф, - я хочу быть вашим другом.
   - Дайте мне время, - кивнув, сурово отозвалась она.
   Тогда, в кают-компании "Клотильды", она просто ничего не чувствовала, а
потому и поцеловала его на прощание. За  эту  неделю  она  озлобилась.  Но
разве она виновата?
   - А вы? - повернулся Рудольф  к  Дуайеру.  -  Сколько  вы  пробудете  в
Антибе?
   - Вам это лучше знать, Руди, - ответил Дур. - Я буду на "Клотильде",
пока меня не прогонят. На днях привезут новый вал и новый винт,  потом  ей
придется постоять в доке дня три, самое меньшее,  если,  конечно,  к  тому
времени выплатят страховку... Знаете что: если хотите сделать доброе дело,
помогите получить страховку, а? На них надо нажать, иначе они будут тянуть
без конца. А вы лучше меня умеете с ними разговаривать. Поэтому если...
   - Идите вы к черту с вашей страховкой, - не выдержал наконец Рудольф. -
Сами ею занимайтесь.
   - Не к чему кричать на Кролика, - спокойно заметила Кейт. -  Он  просто
хочет привести судно в порядок, чтобы,  когда  будете  продавать,  оно  не
казалось трухлявой посудиной.
   - Извините, - сказал Рудольф. -  У  меня  за  это  время  было  столько
всего...
   - Конечно, конечно, - согласилась Кейт. По тону не поймешь, всерьез она
говорит или иронизирует.
   - Мне пора в отель, - Рудольф встал. - Сколько я должен?
   - Да что вы, что вы? - заспешил Дур. - Я заплачу.
   - Буду держать вас в курсе дела, - пообещал Рудольф.
   - Очень любезно с вашей стороны, - ответил Дур. -  Мне  бы  хотелось
повидаться с Уэсли перед отъездом.
   - Тогда вам придется приехать в  аэропорт,  -  сказал  Рудольф.  -  Его
привезут туда прямо из тюрьмы. В сопровождении полицейского.
   - Французские полицейские! - усмехнулся Дур. -  Из  их  рук  нелегко
выбраться. Передайте Уэсли, что я буду в аэропорту.
   - Всего вам хорошего, - попрощался Рудольф. - Будьте здоровы.
   Они ничего не ответили, сидели молча - рюмки стояли на столе, -  теперь
уже в тени, потому что солнце, уходя на  запад,  скрылось  за  зданием  на
другой стороне улицы. Рудольф помахал им рукой  и  зашагал  к  туристскому
агентству, чтобы купить три билета на завтрашний рейс.
   Муж с женой - им и вправду следовало бы пожениться. "Что со мной такое?
- с горечью размышлял он, проходя мимо антикварных магазинов, сырных лавок
и газетных киосков. - Откуда у меня такая уверенность, что я могу обо всех
заботиться? Решительно обо всех. Я похож  на  глупую  гончую  на  собачьих
бегах. Как только я чую ответственность - мою, не мою, любого человека,  -
я начинаю гнаться за ней, как собака гонится за механическим зайцем,  даже
если заранее знает, что не может его поймать. Какой болезнью  я  заразился
еще  в  молодости?  Суетностью?   Тщеславием?   Боязнью   не   понравиться
окружающим?  Это  что,  вместо  религии?  Хорошо,  что  мне  не   пришлось
участвовать в войне: меня убили бы в первый же день  собственные  солдаты,
застрелили бы за то, что  помешал  им  отступить  или  вызвался  пойти  за
боеприпасами для попавшего в засаду орудия. В следующем году, - наказал он
себе, - надо будет научиться посылать всех и каждого подальше".

6

   Из записной книжки Билли Эббота (1968):
   "Моника меня сегодня сбила с толку. Она проверяла текст  речи,  которую
переводила с французского на английский, и вдруг, подняв  глаза,  сказала:
"Я только что заметила, что и в английском и во французском языках, да и в
большинстве других тоже, глаголы "иметь", "быть", "идти" и  "умереть"  все
неправильные. Из них лишь глагол "умереть" спрягается более или  менее  по
правилам. А это значит, что человечество чувствует себя неуверенно в самых
своих основных действиях: существовании, обладании, движении, смерти.  Что
оно  пытается  отказаться,   избавиться,   уйти   от   наиболее   активной
деятельности. А вот глагол "убивать" - правильный глагол. Тут все  ясно  и
определенно. Как по-твоему, есть в этом смысл?"
   Я сказал: хорошо, что я не  переводчик.  Но  ее  мысль  меня  заставила
задуматься, и я полночи не спал, размышляя о себе и о  своем  отношении  к
языкам".
   Вернувшись в отель, Рудольф застал Гретхен в баре. Она пила коктейль  и
беседовала с молодым человеком в теннисном костюме. В  последние  дни  она
довольно много пьет, что для нее вовсе не  характерно,  и  заговаривает  с
первыми попавшимися мужчинами, что, с усмешкой подумал  Рудольф,  для  нее
весьма характерно. Действительно ли он слышал ночью за дверью тихие шаги в
сторону ее номера? Но, вспомнив Ниццу, он подумал, что вряд ли имеет право
упрекать ее. Собственно, а почему бы ей и не искать развлечений, если  они
помогают избавиться от одиночества?
   - Позвольте представить вам моего брата Рудольфа  Джордаха,  -  сказала
она, когда Рудольф подошел к столику, за которым они сидели. - Бэзил...  Я
забыла вашу фамилию, милый.
   Наверное, выпила уже не меньше трех коктейлей,  подумал  Рудольф,  если
называет "милым" человека, чью фамилию не в силах вспомнить.
   Молодой человек встал. Он был высокий, стройный, похожий на  актера,  с
крашеными волосами, довольно смазливый.
   - Берлинг, - чуть поклонившись,  отрекомендовался  молодой  человек.  -
Ваша сестра рассказывала мне о вас.
   Берлинг, Бэзил Берлинг, думал Рудольф, кивнув в ответ. Кто  этот  Бэзил
Берлинг? Англичанин, вероятно, судя по произношению.
   - Не присядете ли с нами? - спросил Бэзил Берлинг.
   - Только на минуту, - не слишком любезно отозвался  Рудольф.  -  Нам  с
сестрой нужно кое-что обсудить.
   - Мой брат - большой любитель обсуждений,  -  вставила  Гретхен.  -  Не
вздумайте с ним что-либо обсуждать.
   Нет, не три, а четыре коктейля, решил Рудольф.
   Подошел официант.
   - Что вы будете пить, сэр? - почтительно спросил  Бэзил  Берлинг,  член
английского профсоюза актеров; он, несомненно, много  работал  над  речью,
понимая, что кончил посредственную школу.
   - То же, что и вы, - ответил Рудольф.
   - Три раза то же самое, - сказал Бэзил Берлинг официанту.
   - Он хочет меня споить, - пожаловалась Гретхен.
   - Вижу.
   - Рудольф - главный  трезвенник  в  нашей  семье,  -  скорчила  гримасу
Гретхен.
   - Кому-то ведь надо им быть.
   - О господи, сейчас начнется, - вздохнула Гретхен. - Бэзил...  Как,  вы
сказали, ваша фамилия, милый?..
   Она больше притворяется, подумал Рудольф. Чтобы позлить меня. Я сегодня
у всех на прицеле.
   - Берлинг, - так же почтительно повторил молодой человек.
   - Мистер Берлинг - актер, - сказала Гретхен. - Подумать  только,  какое
совпадение, - полунаивно-полупьяно восхищалась она, - совершенно  случайно
встретились здесь, в баре,  на  краю  света,  и  выясняется,  что  мы  оба
работаем в кино, а?  -  Передразнивая  молодого  человека,  она  старалась
говорить на английский манер, но он, по-видимому, и не думал обижаться.
   - Нет, серьезно? - В голосе англичанина звучало удивление.  -  В  самом
деле? Как же я сам не догадался.
   - Ну, не комплимент ли  это!  -  Гретхен  игриво  дотронулась  до  руки
Рудольфа, словно забыв, что он ее брат. - Я должна  открыть  вам  страшную
тайну, - улыбнулась она Бэзилу Берлингу и сделала очередной глоток. - Я не
кинозвезда.
   - Не может быть! - с наигранным удивлением воскликнул Берлинг.
   Пора от него отделаться, подумал Рудольф, не то придется просить помощи
у швейцара.
   - Да, - продолжала Гретхен, - я за кадром. Я из девочек с  трауром  под
ногтями. По уши в ацетатной пленке. Я занимаюсь монтажом. Вот моя тайна  и
открыта. Я обычный, скромный монтр.
   - Вы делаете честь своей профессии, - сказал Бэзил Берлинг.
   Избави бог оказаться свидетелем  чужого  ухаживания,  подумал  Рудольф,
когда Гретхен сказала: "Вы очень любезны" - и погладила Берлинга по  руке.
Любопытно, как она ведет себя в постели, много ли  у  нее  было  мужчин  и
сколько сейчас. Если спросить, она скажет.
   - Гретхен, - обратился к ней Рудольф, когда  она,  склонив  голову,  уж
слишком нежно смотрела на актера. - Я должен подняться  наверх  и  сказать
Джин, что она может собираться. Ее паспорт у меня, она, наверное,  захочет
улететь завтра же. Но сначала мне нужно поговорить с тобой.
   Гретхен скорчила гримасу. Рудольф чуть не дал ей пощечину.  После  всех
сегодняшних событий он еле сдерживался.
   - Допейте, милый, - сказала Гретхен Берлингу.  -  Мой  брат  -  человек
деловой, пчелка, трудолюбиво перелетающая с цветка на цветок.
   - Разумеется. - Актер встал. - Надо, пожалуй, переодеться. Я сыграл три
партии в теннис, и не миновать мне простуды, если я не переоденусь.
   - Спасибо за угощение, - поблагодарила его Гретхен.
   - Да что вы, что вы!
   Дуайер тоже сказал: "Да  что  вы!"  -  вспомнил  Рудольф.  Все  сегодня
чересчур вежливы, кисло подумал он. Кроме меня.
   - Вечером увидимся, Гретхен? За ужином? - спросил Берлинг; высокий,  но
ноги тонкие и жилистые, заметил  Рудольф.  Я  лучше  выгляжу  в  теннисных
шортах, мстительно подумал он.
   - Наверное, - ответила Гретхен.
   - Рад был познакомиться с вами, сэр, - обратился Берлинг к Рудольфу.
   Рудольф пробурчал что-то в ответ. Раз его называют "сэром",  словно  он
уже стоит на краю могилы, то можно позволить  себе  быть  раздражительным,
как и положено в таком возрасте.
   Брат и сестра смотрели вслед актеру, ступавшему по паркету пружинистым,
энергичным шагом.
   - Господи, Гретхен, - взмолился Рудольф, когда актер скрылся из вида, -
и где ты только их находишь?
   - В это время года не очень-то приходится выбирать, - сказала  Гретхен.
- Хватаешь, что подворачивается под руку.  А  какую  неприятность  ты  так
торопился мне сообщить? - Рудольф видел, что она вовсе не пьяна.
   - Насчет Инид, - ответил он. -  Мне  хотелось  бы,  чтобы  ты  полетела
завтра вместе с Джин и Инид и приглядела за  ней.  Или,  скорей,  за  ними
обеими.
   - О господи, - простонала Гретхен.
   - Я не могу доверить Джин мою дочь, - угрюмо продолжал Рудольф.
   - А ты сам не летишь?
   - Нет. У меня еще масса дел. И когда вы прилетите в Нью-Йорк, поживи  с
ними в моей квартире. Миссис Джонсон в  Сент-Луисе,  ее  не  будет  еще  с
неделю.
   - Господи помилуй, Руди, -  взмолилась  Гретхен,  -  я  уже  не  в  том
возрасте, чтобы ходить в няньках.
   - После всего, что я для тебя сделал... - рассердился Рудольф.
   Гретхен откинула голову и закрыла глаза, чтобы удержаться от грубости.
   - Незачем ежедневно напоминать мне,  что  ты  для  меня  сделал,  -  не
открывая глаз, процедила она.
   - Ежедневно? - уцепился за ее слова Рудольф. - Когда я тебе это говорил
в последний раз?
   -  Не  обязательно  вслух,  дорогой  братец.  -  Она  открыла  глаза  и
выпрямилась. - Ладно, не будем спорить. - Она встала. - Считай, что няньку
ты нанял. Во всяком случае, я рада вернуться  туда,  где  убийства  бывают
только в газетах, а не в лоне собственной семьи. Когда летит самолет?
   - В одиннадцать тридцать. Твой билет у меня.
   - Ты все продумал, да?
   - Да. Все.
   - Что бы я без тебя делала, братец? - сказала Гретхен. -  Ладно,  пойду
собираться. - Она улыбнулась, но он заметил, что улыбка далась ей нелегко.
- Мир?
   - Мир, - ответил он.
   По пути к лифту он остановился возле портье взять ключ.
   - Пока вас не было, мистер Джордах, - сказал портье, - заходила дама  и
оставила для вас письмо.
   Он протянул Рудольфу ключ и  конверт.  На  конверте  женским  почерком,
который показался ему знакомым, была написана только его фамилия. В  лифте
он разорвал конверт и вынул из него листок бумаги.
   Письмо было от Жанны.
   "Милый мой американец!
   Пожалуйста, не звони  мне.  Ты,  наверное,  понимаешь  почему.  Я  сама
позвоню тебе, как только смогу. Через неделю, а то и две. Может  случиться
так, что в Париже навсегда откажутся от войны. Надеюсь, что  ты  проводишь
время в Антибе весело и не спешишь с отъездом. Я очень  скучаю  без  тебя.
Если захочешь мне написать,  пиши  до  востребования  на  Главный  почтамт
Ниццы. Надеюсь, что в письме нет ошибок.
   Будь осторожен за рулем.
   Жанна".
   Он смял письмо, сунул его в карман, вышел из  лифта,  подошел  к  двери
номера и, приняв достойный вид, вставил ключ в замочную скважину.
   Джин стояла у  окна  и  смотрела  на  море.  Когда  он  вошел,  она  не
повернулась. Ее  юная  и  стройная  фигура  в  полотняном  летнем  платье,
заключенная в рамку открытого окна, темным силуэтом вырисовывалась на фоне
вечернего неба. Она напомнила ему девушек из колледжа,  которые  танцевали
на университетских балах, где он, чтобы подработать, играл в  оркестре  на
трубе. Стоя в дверях и видя эту иллюзию незащищенной молодости,  он  вдруг
почувствовал непрошеный, ненужный прилив жалости.
   - Добрый вечер, Джин, - сказал он и шагнул к ней.
   Она медленно повернулась. Он заметил, что ее  мягкие,  до  плеч  волосы
уложены, лицо подкрашено. Пожилая женщина, какой она когда-нибудь  станет,
исчезла.
   - Добрый вечер, - печально ответила она. Голос ее  тоже  стал  обычным;
впрочем,  нет  -  обычно  он  был  хриплым   от   алкоголя,   злости   или
самобичевания.
   - Вот, пожалуйста, - он протянул ей  паспорт.  -  Сегодня  его  вернули
адвокату.
   - Спасибо, - сказала она.
   - Я взял билеты на завтрашний самолет. Можешь лететь домой.
   - Спасибо, - снова поблагодарила она. - А ты?
   - Я пробуду здесь еще самое меньшее неделю.
   Она кивнула, открыла паспорт, посмотрела на свою фотографию и,  грустно
покачав головой, бросила паспорт на стол.
   - Самое меньшее неделю... - повторила Джин. - Ты, наверное, устал.
   - Ничего.
   Он  опустился  в  кресло.  Только  сейчас  он  почувствовал   настоящую
усталость. Спал он плохо, среди ночи его будили плохие сны.
   - Как Инид? - спросил он.
   - Ничего, - ответила Джин. - Я возила ее сегодня в Жуан-ле-Пэн и купила
ей детскую тельняшку. Она в ней очаровательна и не отходит от зеркала. Она
сейчас ужинает вместе с няней.
   - Я  попозже  зайду  пожелать  ей  спокойной  ночи,  -  сказал  он.  Он
расстегнул воротничок, распустил галстук. - Гретхен полетит вместе с вами,
- добавил он.
   -  Это  вовсе  не  обязательно,  -  отозвалась  Джин,   но   без   тени
неудовольствия.  -  Она,  наверное,  предпочла  бы   задержаться.   Погода
превосходная, и я  видела,  что  ее  провожал  с  пляжа  красивый  молодой
человек.
   - Ей нужно побыстрее в Нью-Йорк, - сказал он. - Я попросил ее пожить  с
тобой и Инид, пока миссис Джонсон не вернется из Сент-Луиса.
   - Ей будет с  нами  тоскливо,  -  возразила  Джин.  -  Я  могу  и  сама
присмотреть за Инид. Мне все равно нечего делать. - И снова спокойно,  без
тени неудовольствия или вызова.
   - По-моему, лучше если рядом будет Гретхен, - осторожно сказал он.
   - Как хочешь. Хотя ты знаешь, неделю я могу не пить.
   - Знаю, - подтвердил он. - Но, как говорится, береженого бог бережет.
   - Я тут думала о нас, - снова спокойно, без враждебности сказала она. -
О том, через что нам пришлось пройти.
   - Почему бы не забыть о том, через что нам пришлось пройти?  -  спросил
Рудольф. У него не  было  настроения  выслушивать  подготовленные  заранее
речи.
   - Я думала о нас, - ровно,  без  враждебности  повторила  она.  -  Ради
твоего блага и ради блага Инид мы должны развестись.
   Наконец-то, подумал он. Хорошо, что не он первым произнес это слово.
   - Почему бы нам не повременить с этим разговором? - ласково спросил он.
   - Как хочешь. От меня тебе толку мало. Да и ей тоже. Я тебе  больше  не
нужна... - Джин подняла руку, хотя он вовсе не собирался перебивать ее.  -
Ты уже целый год не заходил ко мне в спальню. А здесь у тебя кто-то  есть,
я знаю. Пожалуйста, не отрицай.
   - Я и не собираюсь, - сказал он.
   - Ты ни капельки не виноват, милый, - сказала она. - Я  уже  много  лет
мешаю тебе. Другой бы на твоем месте давным-давно бросил меня. И никто  бы
его не осудил. - Она криво улыбнулась.
   - Может, нам подождать, пока мы не вернемся домой, в Америку... - начал
он, хотя чувствовал, что тяжкий груз сваливается у него с плеч.
   - Я предпочитаю поговорить сегодня, - возразила она, впрочем не слишком
настойчиво. - Я весь день думала о нас, больше недели я не брала в рот  ни
капли спиртного, и в таком здравом уме и твердой памяти,  как  сейчас,  я,
наверное, никогда больше не буду. Неужели тебе не интересно узнать, о  чем
я думаю?
   - Мне не хотелось бы, чтобы ты потом жалела о сказанном.
   - Жалела! - Она неловко взмахнула рукой, словно отгоняя осу. - Я всегда
жалею о сказанном. И  почти  всегда  о  сделанном.  Послушай  внимательно,
милый. Я алкоголичка. Я себя ненавижу, но я алкоголичка и  такой  останусь
навсегда. Вылечиться от этого невозможно.
   - До сих пор мы не очень старались, - сказал он. -  В  тех  заведениях,
где  ты  была,  по-видимому,  недостаточно  внимательно  к  тебе  подошли.
Существуют другие клиники, в которых...
   - Можешь отправить меня в любую клинику в Америке,  -  сказала  она.  -
Пусть любой психиатр копается в моих снах.  Пусть  мне  дают  антабус,  от
которого меня рвет до изнеможения. Все равно я буду пить. И орать на  тебя
как мегера, и позорить тебя... Помнишь, как я это делала, и не раз... Буду
просить прощения и снова делать то же самое, буду садиться за руль  пьяная
и подвергать опасности жизнь моей дочери, буду, ничего  не  помня,  искать
новую бутылку, и так до тех пор, пока не  умру  в  один  прекрасный  день.
Хорошо бы он  наступил  поскорее,  потому  что  у  меня  не  хватает  духу
покончить с собой, и за это я тоже ненавижу себя...
   - Прошу тебя, Джин, не говори так, - сказал он. Он встал  и  подошел  к
ней, но она отступила, словно боясь его прикосновения.
   - Сейчас я не пьяная, - сказала она, - я не  пила  уже  больше  недели,
поэтому  давай  воспользуемся  этим  прекрасным,   неожиданным   моментом,
посмотрим на вещи трезво и сделаем  трезвые,  на  удивление  всему  свету,
выводы. Я уеду куда-нибудь подальше, с глаз  долой,  например  в  Мексику.
Достаточно далеко, а? В Испанию? Знаешь,  я  ведь  говорю  по-испански.  В
Швейцарию? Там, мне сказали, есть необыкновенные больницы, где за  два-три
месяца добиваются отличных результатов.
   - Хорошо, - согласился он. - Уезжай  периодически  на  два-три  месяца.
Независимо от того, разведемся мы или нет.
   - И не будем делать вид, что я в состоянии работать. - Ничто  не  могло
остановить этот монотонный голос - голос человека,  одержимого  навязчивой
идеей. - Правда, благодаря покойному папочке я могу жить, ни в чем себе не
отказывая, даже расточительно. Только помоги мне перевести капитал на  имя
Инид и оформить опеку, потому что вдруг я буду пьяная, а мне повстречается
какой-нибудь красавчик итальянец, который  захочет  хитростью  выманить  у
меня все мое состояние. А чтобы ты не терзался из-за того,  что  пренебрег
мною и отпустил одну бродить по этому темному и  опасному  миру,  я  найму
какую-нибудь славную, полную сил молодую  женщину,  которая  составит  мне
компанию и будет рядом, когда я напьюсь до бесчувствия... Или найдет  мне,
когда нужно, мужчину.
   - Замолчи! Хватит! - перебил он.
   - Не сердись, милый мой пуританин, - засмеялась она. -  Истина  в  том,
мой дорогой, что я устала бороться. Даже солдаты армии конфедератов и те в
конце концов сдались. Я не способна больше маневрировать. Дошла до  своего
Аппоматокса. Как видишь, кое-что я еще помню. Я в отчаянии.  Я  больше  не
могу сражаться. Не могу бороться с тобой, с алкоголем, с чувством вины и с
нашим браком, что бы это слово ни значило сейчас для нас обоих.  Время  от
времени, когда  я  буду  в  нормальном  состоянии,  я  буду  появляться  в
сопровождении моей компаньонки и навещать Инид. Тебе  не  обязательно  при
этом присутствовать. Сегодня, пожалуйста,  ничего  не  говори,  но  утром,
когда будешь сажать меня в самолет, помни, что я предложила, и  восхищайся
моим самоотречением. Соглашайся, пока я не передумала, не то я  всю  жизнь
буду висеть камнем у тебя на шее.
   - Послушай, - начал он, - когда ты уедешь  отсюда,  вырвешься  из  этой
мрачной атмосферы, ты...
   - Между нами говоря, мы и твою жизнь вконец  испоганили,  -  продолжала
она. - А ты ведь не молодеешь. Ты не должен сидеть перед камином и глядеть
в огонь еще пятьдесят лет, ты должен действовать. Скажи  сегодняшнему  дню
спасибо. Хватайся за мое предложение. Неизвестно, долго ли оно останется в
силе. А сейчас я знаю: у тебя  был  длинный  и  трудный  день,  ты  хочешь
побриться, принять горячий душ, переодеться, выпить мартини  и  поужинать.
Пока ты будешь мыться, я закажу тебе  мартини.  Не  бойся,  до  приезда  в
Нью-Йорк  я  и  капли  в  рот   не   возьму.   У   меня   бывают   приливы
сверхчеловеческой силы воли. А потом, пожалуйста, пригласи меня поужинать.
Мы будем вдвоем, только ты и я, и будем говорить о разных вещах,  например
о том, как тебе жить дальше, где должна учиться  Инид,  на  какой  женщине
тебе в конце концов следует жениться и с кем ты спишь  здесь  на  Лазурном
берегу. А когда уже станет поздно и мы оба  устанем,  мы  вернемся  в  наш
прекрасный, безумно дорогой номер в отеле и ты позволишь мне лечь с  тобой
в твою постель, потому что завтра я улетаю в Америку, а ты, пока погода не
испортилась, останешься здесь распутывать те узлы, что я навязала.
   Он встал, подошел к ней и обнял. Ее била дрожь. Лицо у нее пылало,  она
горела как в лихорадке.
   - Извини меня, - прошептала  она  и,  уткнувшись  лицом  ему  в  грудь,
обхватила  его  руками.  -  Мне,  наверное,  следовало  сказать  все   это
давным-давно... может, еще до нашей свадьбы,  только,  по-моему,  я  тогда
была совсем другая.
   - Тес,  -  беспомощно  прошептал  он.  -  Вот  приедешь  домой,  и  все
представится тебе в ином свете.
   - Когда я приеду домой, - ответила она, - изменится только  то,  что  я
стану на  день  старше.  -  Она  высвободилась  из  его  рук  и  с  трудом
улыбнулась. - От чего никак нельзя испытывать большую  радость.  А  теперь
иди под душ. Когда ты выйдешь, я несколько утрачу свое  красноречие,  зато
на столе, напоминая тебе о том, что не все потеряно, будет стоять мартини.
Я составлю тебе компанию, но буду пить только кока-колу.
   Под душем он позволил себе заплакать. В какой-то момент  их  совместной
жизни ее, по-видимому, еще можно было спасти. Но  он  был  слишком  занят,
слишком озабочен другими делами, чтобы уловить этот момент и прийти ей  на
помощь, когда путь к спасению еще оставался открытым.
   Почему-то никак не удавалось отрегулировать  воду.  Она  получалась  то
чересчур горячей, то ледяной.
   Он вылез, растерся мохнатым полотенцем, глядя на себя в большое зеркало
и стыдясь  своего  сильного,  мускулистого  тела,  виновного  в  нарушении
супружеской верности.
   Он медленно оделся. Прикосновение дорогой,  превосходно  сшитой  одежды
было  ему  приятно.  Тонизирующее  средство  для  тела.  Он  надел  тонкую
шерстяную рубашку, мягкие кашемировые носки, хорошо отутюженные  брюки  из
фланели, удобные, начищенные до блеска мокасины (спасибо беднякам в ночных
коридорах), отлично пригнанный пиджак в полоску. Сейчас Гретхен  не  могла
бы сказать, что он недавно переспал с женщиной.
   Когда он снова вошел в гостиную, мартини был на столике возле  кушетки,
а Джин стояла у окна, глядя в благоухающий  ароматом  мрак,  простроченный
ярким пунктиром разноцветных  огней,  уходивших  на  запад  от  Антибского
полуострова. Горела только  одна  лампа.  В  руке  у  Джин  был  стакан  с
кока-колой. Она обернулась на звук его шагов.
   - Пока ты был в душе, звонила Гретхен.  Я  сказала  ей,  что  мы  будем
ужинать одни. Ты не против?
   - Конечно, нет.
   - Ее пригласил на ужин какой-то приятель -  так  она  по  крайней  мере
сказала.
   - Я его видел, - отозвался Рудольф.
   - Выпьем за... - Она подняла стакан. - За  что  же  мы  выпьем?  -  Она
улыбнулась. В полумраке комнаты она казалась красивой и молодой. - Скажем,
за развод! - И отпила из стакана.
   Рудольф поставил рюмку на стол.
   - Я выпью позже, - сказал он. - Пойду пожелаю Инид спокойной ночи.
   - Иди, - отозвалась  Джин.  -  Знаешь,  по-моему,  француженке  следует
приплатить. Она такая мягкая и терпеливая и отлично смотрела за Инид.
   - Ты не пойдешь со мной?
   - Нет, - ответила Джин. - Я еще должна подкраситься.
   - Я быстро, - пообещал он.
   - Не спеши, - отозвалась она. - У нас вся ночь впереди.
   Инид в полосатой тельняшке уже доедала  ужин.  Когда  Рудольф  вошел  в
комнату, девочка смеялась. Няня не говорила  по-английски,  тем  не  менее
они, по-видимому, умудрялись превосходно понимать  друг  друга.  Этот  дар
исчезнет, с болью подумал Рудольф, как  только  Инид  начнет  учиться.  Он
поцеловал ее в макушку, поздоровался с няней.
   - Извините нас за  эту  рубашку,  мсье.  Инид  уже  выкупалась,  но  не
захотела надеть пижаму. Она  говорит,  что  сегодня  будет  спать  в  этой
рубашке. Надеюсь, вы ничего не имеете против? Я не стала настаивать...
   - Конечно, нет. - Француженка понимает, где следует  уступить.  -  Зато
она будет лучше спать. - Потом он попросил ее собрать утром вещи  девочки,
так как она улетает в Нью-Йорк. К тому времени, когда я покончу  здесь  со
своими   делами,    я    научусь    говорить    по-французски    даже    с
полицейским-корсиканцем. Что ж, нет худа без добра.
   - Bien, monsieur [хорошо, мсье (франц.)], - ответила няня.
   Рудольф  внимательно  посмотрел  на  дочь.  Она  выглядела  здоровой  и
довольной, щеки у нее порозовели от пребывания на солнце. Что  ж,  подумал
он, еще один плюс. Хоть кому-то наше путешествие пошло на пользу. Она  ела
весело, словно это была еще одна игра, а  потом  вдруг  схватила  няню  за
руку, и Рудольф решил по приезде в  Нью-Йорк  рассчитать  миссис  Джонсон.
Миссис Джонсон всем хороша, но ей за пятьдесят и уже не дор.
   Он еще  раз  поцеловал  Инид  в  макушку  и  наклонился;  она  сказала:
"Спокойной ночи, папа" - и чмокнула его в щеку, размазав  по  ней  овсяную
кашу. От Инид пахло мылом и тальком; не будь рядом няни, он поднял бы дочь
со стула и крепко обнял.
   - Спокойной ночи, мой морячок, приятного тебе сна, - сказал  он  вместо
этого и вышел из комнаты.
   Ужин оказался превосходным, над морем сияла луна,  ресторан  был  почти
пуст, и официанты увлеченно суетились вокруг их столика. Джин потребовала,
чтобы он добавил к заказанному бутылку вина - только  для  себя,  -  и  он
согласился. Выяснилось, что им есть о чем побеседовать, все это были  темы
веселые и незначительные, поэтому разговор тек непринужденно, без неловких
пауз. Джин нагнулась над тарелкой, и Рудольф, любуясь ее мягкими волосами,
подумал: "Мы все резиновые - вытягиваемся из своего облика, а потом  -  по
крайней мере внешне - снова такие же, как прежде, или почти такие же".
   Сидя возле огромного окна, выходившего на темное море,  по  которому  к
еле видным вдали островам  бежала  серебряная  дорожка  дрожащего  лунного
света, они не спеша пили кофе и казались - он не сомневался  -  довольными
собой и друг другом.
   Потом они медленно пошли в отель, и, когда добрались до своего  номера.
Джин сказала:
   - Ложись, милый. Я сейчас приду.
   Он разделся и лежал во тьме, ожидая. Дверь тихо  открылась,  послышался
шорох - это Джин сняла халат, - и она легла рядом с ним. Он обнял ее, тело
ее было теплым, и она не дрожала.  Они  лежали  неподвижно  и  вскоре  оба
уснули.
   А в номере дальше по коридору беспокойно ворочалась Гретхен. Она  спала
одна - после вкусного ужина  с  обильными  возлияниями.  Молодой  человек,
почти самый красивый в зале, был внимателен,  потом  стал  настойчив.  Она
чуть не сказала "да". Но все-таки не  сказала.  Прежде  чем  заснуть,  она
подумала: не ляпни мой чертов братец: "И где ты только их находишь?", я бы
определенно не была сейчас одна.

7

   Из записной книжки Билли Эббота (1968):
   "Случайно  наткнулся  на  свежий  номер  европейского  издания  журнала
"Тайм".  И  вдруг  в  разделе  "Преступления"  мне  попадается  заметка  о
Джордахах - малоприятная история нашего семейства и фотография  обнаженной
женщины. Короткое, но  впечатляющее  повествование  о  крахе,  убийстве  и
позоре.
   Я вырезал эту заметку и прилагаю ее к моим запискам. Она послужит  моим
потомкам,   если   таковые   появятся,   краткой   иллюстрацией    к    их
генеалогическому древу".
   "Где, по-вашему, можно встретить троих  детей  эмигрировавшего  в  свое
время из Германии и впоследствии покончившего жизнь  самоубийством  пекаря
из маленького городка на Гудзоне? Представьте себе: на яхте возле Ривьеры.
После того как недавно в антибском порту был  убит  Томас  Джордах,  более
известный в прошлом как боксер среднего веса  _Томми  Джордан_,  из  досье
французской уголовной полиции всплыло на поверхность еще несколько имен, в
том числе: сорокалетний _Рудольф Джордах_, брат  Тома,  миллионер,  бывший
мэр города Уитби, штат Нью-Йорк; сын Джордана -  _Уэсли_;  _Джин  Прескотт
Джордах_,  жена  Рудольфа  и  наследница  Прескоттовской  фармацевтической
империи на Среднем Западе; _Гретхен Берк_, сестра обоих Джордахов и  вдова
театрального и кинорежиссера _Колина Берка_.
   Согласно сведениям из антибских источников, Джордан скончался от побоев
вскоре после своей свадьбы и  после  того,  как  вырвал  свою  подвыпившую
невестку из лап портового бандита  в  весьма  подозрительном  ночном  баре
Канна.
   По словам Джин Джордах, которая живет в роскошном отеле  "Дю  Кап",  на
нее напали, когда она  зашла  в  бар  выпить.  Появившийся  затем  Джордан
зверски избил приставшего к ней человека. На следующий  день  Джордан  был
убит у себя на яхте.
   Представители французской полиции заявляют, что  у  них  на  подозрении
целый ряд лиц".
   К счастью, обо мне в заметке ни  слова.  Так  что  вряд  ли  кто-нибудь
догадается о моем родстве с миссис Берк,  вдовой  известного  режиссера  и
бывшей женой ничем не прославившегося сочинителя рекламы по фамилии Эббот.
Моника, конечно, догадалась бы,  потому  что  я  много  рассказывал  ей  о
матери, но, к счастью, Моника не читает "Тайм". Этот журнал, по ее мнению,
предназначен только для развлечения публики, поэтому правды в нем нет.
   Я иногда думаю: а почему бы мне  не  попытаться  стать  журналистом?  Я
любопытен и хитер, а это два немаловажных качества для журналиста.
   Моники дома нет. На столе записка. Ее не будет несколько  дней.  Моника
считает, что женщинам позволено больше, чем мужчинам.
   Я по ней уже скучаю".
   Багаж перенесли в лимузин, который заказал  для  них  портье.  Гретхен,
Джин и Инид разместились на заднем сиденье. Инид - со слезами  на  глазах,
потому что ей предстояло расставание со своей французской няней. Рудольф в
третий раз проверил, на месте ли  билеты,  и  шофер  распахнул  перед  ним
переднюю дверцу, но тут к дверям отеля подъехала машина. Из машины вылезла
небольшого роста, полная, неряшливо одетая женщина с седеющими волосами, а
из-за руля - маленький полный мужчина.
   - Вы Рудольф Джордах? - спросила женщина, направляясь к нему.
   - Да. - В женщине было что-то знакомое.
   - Ты, наверное, меня не помнишь, - сказала женщина. Она  повернулась  к
маленькому полному мужчине. - Я говорила тебе, что он меня не вспомнит.
   - Да, говорила, - согласился мужчина.
   - А я тебя помню, - сказала женщина Рудольфу. - Очень хорошо  помню.  Я
жена Тома, мать Уэсли. Я приехала за своим сыном. - Она нырнула в висевшую
у нее на руке большую сумку и,  вытащив  экземпляр  "Тайма",  помахала  им
перед носом Рудольфа.
   - О господи! - простонал Рудольф. Он совсем забыл про журналиста и  про
телекс. А вот журналист, по-видимому, не забыл про него. Бедный Уэсли, его
имя уже неделю как стало достоянием миллионов, и еще  много  лет  на  него
будут смотреть с любопытством и,  где  бы  он  ни  очутился,  подходить  и
спрашивать: "Извините, не вы ли такой-то?"
   - Разрешите взглянуть,  что  там  написано,  -  потянулся  за  журналом
Рудольф. Журналист приходил до того, как Уэсли попал  в  тюрьму,  но  мог,
разумеется, не успокоиться  и  довести  свою  историю  до  конца.  Рудольф
нахмурился, представив себе, в каких  красках  "Тайм"  способен  расписать
драку Уэсли с англичанином, оказавшимся в больнице с сотрясением мозга.
   Тереза отступила и спрятала журнал за спину.
   - Иди и сам купи себе журнал, - заявила она. - Судя по тому, что  здесь
написано, ты вполне можешь себе это позволить. Ты и твоя  полоумная  голая
жена.
   О господи, они раскопали старую фотографию! Вот  было  бы  счастье  для
человечества, если бы в один прекрасный день  сгорели  дотла  архивы  всех
газет на земном шаре!
   - Здесь все написано, - злорадно констатировала Тереза. -  На  сей  раз
тебе не удалось с  помощью  денег  выручить  моего  бывшего  муженька,  а?
Наконец-то он получил по заслугам!
   - Извините, Тереза, - сказал Рудольф. Совершенно непонятно, как Том мог
на ней жениться. Наверное, в момент бракосочетания  он  был  либо  пьян  в
стельку, либо очумел от наркотиков. Когда Рудольф видел ее в последний раз
- три года назад в конторе Хита: он дал ей денег, чтобы она могла  поехать
в Рино и получить развод, - она была платиновой блондинкой и весила фунтов
на двадцать меньше. Но и тогда выглядела не лучше и не хуже, чем сейчас. -
Извините, что не узнал вас. Вы изменились.
   - Ты меня не очень-то и запомнил. - Она не скрывала своего  злорадства.
- Познакомься с моим мужем, мистером Крейлером.
   - Добрый день, мистер Крер.
   Мужчина что-то хрюкнул в ответ.
   - Где мой сын? - резким голосом спросила Тереза.
   - Руди, - окликнула его из машины Гретхен, - мы можем опоздать.  -  Его
разговора с этими людьми она не слышала.
   Рудольфа бросило в жар, хотя утро было довольно прохладным.
   - Извините меня, миссис  Крейлер,  -  сказал  он,  -  но  мы  спешим  в
аэропорт...
   - Вам не удастся улизнуть от нас, мистер Джордах, - парировала  Тереза,
тыча ему в лицо скрученным в трубку журналом. - Не для  того  я  проделала
весь путь через океан, чтобы ты улетел у меня из-под носа.
   - Я никуда не улетаю, - тоже повысил голос Рудольф. -  Я  провожу  свою
семью и вернусь. Через два часа мы можем встретиться здесь.
   - Я хочу знать, где мой сын, - настаивала Тереза, держа его за рукав  и
не давая сесть в машину.
   - Если угодно, он в тюрьме.
   - В тюрьме! - взвизгнула Тереза и трагически поднесла руку к горлу.  По
ее реакции Рудольф понял, что об этом в журнале не было написано.
   - Возьмите себя в руки! - резко сказал Рудольф. - Ничего серьезного  не
произошло.
   - Ты слышишь, Эдди? - не унималась она. - Мой сын  за  решеткой,  а  он
говорит, что ничего серьезного не произошло.
   - Я слышал, что он сказал, - отозвался мистер Крер.
   - Вот это семейка! Отдай ребенка им в руки, - продолжала Тереза так  же
визгливо, - и не успеешь оглянуться, он уже попал в полицию. Счастье,  что
его папашу пришили, а то бы мне не узнать, где он находится, и одному богу
известно, во что бы его там превратили. А  знаешь,  кто  должен  сидеть  в
тюрьме... - Она отпустила Рудольфа, отступила на шаг и, театрально вытянув
грозный указующий перст, с дрожью в  голосе  выкрикнула:  -  Ты  с  твоими
махинациями, взятками и грязными деньгами!
   - Когда вы успокоитесь, - сказал Рудольф, делая попытку сесть в машину,
- я вам  все  объясню.  -  И  обратился  к  шоферу:  -  Allons-y  [поехали
(франц.)].
   Она рванулась вперед и снова схватила его за рукав:
   - Нет, так легко вам не отделаться, мир.
   - Пустите, глупая вы женщина, - рассердился Рудольф. -  У  меня  сейчас
нет времени говорить с вами. Самолет ждать не будет, как бы громко  вы  ни
кричали.
   - Эдди! - взвизгнула Тереза. - Неужели ты позволишь ему смыться?
   - Послушайте, мистер Джордах... - начал мужчина.
   - Я вас не знаю, сэр, - ответил Рудольф, - и прошу не вмешиваться. Если
вам угодно поговорить со мной, подождите, пока я вернусь.  -  Он  довольно
грубо стряхнул руку Терезы со  своего  рукава,  и  портье,  который  вышел
попрощаться, с угрожающим видом двинулся в ее сторону.
   Рудольф  быстро  сел   в   машину,   захлопнул   дверцу   и   защелкнул
предохранитель. Шофер поскорее втиснулся  за  руль  и  включил  зажигание.
Когда они выезжали из ворот, Тереза стояла, гневно размахивая журналом.
   - Что там такое? - спросила Гретхен. - Мы не слышали, о чем эта женщина
говорила.
   - Не имеет значения, - отрезал Рудольф. - Это мать Уэсли.
   - Как она изменилась! - заметила Гретхен. - И  не  к  лучшему.  Что  ей
нужно?
   - Если она верна себе, - ответил он,  -  значит,  ей  нужны  деньги.  -
Придется отвести Гретхен в сторону и попросить ее проследить, чтобы к Джин
не попал журнал "Тайм".
   С открытой галереи аэровокзала Рудольф смотрел, как  взлетает  самолет.
Попрощались они спокойно. Он обещал вернуться в  Нью-Йорк  при  первой  же
возможности. Он старался не сравнивать  сегодняшнее  скромное  прощание  с
праздничным весельем, царившим в аэропорту,  когда  они  прилетели  и  Том
встречал их вместе со своей невестой, а в гавани стояла готовая к выходу в
море "Клотильда", которой предстояло, пройдя по  каналу  между  островами,
доставить их в Канн на купанье и торжественный обед.
   Самолет скрылся  из  виду.  Рудольф  вздохнул  и  прошел  через  здание
аэровокзала, борясь с искушением купить в газетном киоске "Тайм".  Что  бы
там ни говорилось, рассказ  этот,  совершенно  очевидно,  радости  ему  не
принесет.  Интересно,  думал  он,  как  удается  людям,  о  которых  пишут
постоянно  -  политическим  деятелям,  министрам,  актерам,  например,   -
заставить себя взять утром в руки газету.
   Вспомнив, что в отеле его ждут полная седеющая  женщина  и  ее  толстый
маленький муж, он снова вздохнул. Как этой жуткой особе удалось найти себе
мужа? Да еще второго. Между прочим, если этот человек из "Тайма" все еще в
Антибе, нужно попросить его разыскать газетный снимок, на котором Терезу -
под вымышленным именем, разумеется, -  забирает  полиция  после  облавы  в
публичном доме. Одна фотография стоит другой. Бедный Уэсли.
   Чтобы оттянуть встречу, он попросил шофера отвезти  его  в  Ниццу.  Они
проехали на улицу, где жила Жанна. Улица как улица. Он не знал, что станет
делать, если она случайно выйдет из дома с детьми  или  с  мужем-офицером.
Ничего, наверное. Но она не вышла.
   - Поехали в отель, - сказал Рудольф. - Кружным путем, вдоль моря.
   При въезде в Антиб они проехали мимо порта. Рудольф увидел "Клотильду",
на палубе копошилась крошечная  фигурка  -  Дур.  Рудольф  не  попросил
шофера остановиться.
   - Я свои права знаю, - настаивала Тереза. Они втроем  расположились  на
небольшой полянке в парке отеля, где никто не мог  слышать  их  разговора.
Когда Рудольф вошел в вестибюль отеля, он застал  супругов  в  напряженном
ожидании. Они сидели лицом к лицу, с явным неодобрением косясь по сторонам
и всем своим видом выражая молчаливый  укор  праздным  постояльцам  отеля,
которые в поисках развлечений  шли  мимо  них  на  теннисный  корт  или  в
плавательный  бассейн.  По  пути  в  парк  Рудольф  спокойно,   кратко   и
бесстрастно рассказал им, из-за чего Уэсли попал в руки полиции  и  теперь
должен отбыть в Америку. Они угрюмо выслушали его, и Тереза сообщила:
   - В Индианаполисе, где мы с мистером Крейлером  живем,  мы  побывали  у
адвоката, и мне известны мои материнские права. - Голос Терезы терзал слух
Рудольфа,  как   скрип   мела   по   грифельной   доске.   -   Уэсли   еще
несовершеннолетний, а поскольку отец его умер, то, по словам  адвоката,  я
его законная опекунша. Правда, адвокат это говорил, Эдди?
   - Да, адвокат так говорил, - подтвердил мистер Крер. - Именно так.
   - Когда я заберу его из тюрьмы, - продолжала Тереза, - я  увезу  его  в
приличный дом, где он вырастет истинным христианином.
   - Вам не кажется, что после той жизни, какую вы вели, было бы  уместнее
оставить религию в покое?
   - Можешь не стесняться, говори откровенно. Мистеру  Крейлеру  известно,
какую я вела жизнь. Правда, Эдди?
   - Правда, - закивал головой  Эдди,  и  его  пухлый  двойной  подбородок
затрясся в такт кивкам.
   - Я была шлюхой, и не боюсь в этом  признаться,  -  почти  с  гордостью
заявила Тереза. - Но я прозрела. На небесах более радости будет  об  одном
грешнике кающемся... - Она помолчала. - Дальше знаешь сам, не  сомневаюсь,
хотя и ты, и вся ваша семейка давным-давно забыли про бога.
   - К сожалению, - с невинным видом солгал Рудольф, - я не помню, что там
говорится дальше.
   - Не имеет значения, -  быстро  парировала  она.  -  Мистер  Крейлер  -
мормон, и благодаря ему я приняла их веру и вернулась  в  лоно  церкви.  К
твоему сведению, я больше не крашу волосы, как ты мог бы заметить, если бы
хоть раз соизволил обратить  на  меня  внимание,  и  не  пью  ни  спиртных
напитков, ни кофе, ни чая.
   - Поздравляю вас, Тереза, - сказал Рудольф. Он где-то читал, что  секта
мормонов растет гораздо  быстрее  других  христианских  сект,  но,  приняв
Терезу в свои ряды, мормоны  неминуемо  почувствуют,  что  раскинули  сети
чересчур широко. Он представил себе, с каким содроганием взирали на Терезу
Джордах старейшины христовой церкви "святых последнего дня" в  молитвенном
доме в Солт-Лейк-Сити, принимая ее в свою благостную компанию. - Но  я  не
совсем понимаю, какое это имеет отношение к Уэсли.
   - Прямое. Он вернется на стезю добродетели. Я знаю вашу семью.  Я  знаю
Джордахов, можешь не сомневаться. Вы все погрязли в блуде и грехе.
   Словарь Терезы, констатировал про себя  Рудольф,  заметно  изменился  с
переходом в новую веру. Но к лучшему ли?
   - Не думаю, что причина заключения Уэсли в тюрьму на несколько дней  за
драку в ночном баре кроется в моем атеизме, - сказал  он.  -  И  к  вашему
сведению, - добавил он, не удержавшись, - если я и погряз в блуде и грехе,
то это не основное мое занятие.
   - Я никого не обвиняю, - заявила Тереза, хотя в каждом  ее  слове  и  в
каждом жесте сквозило обвинение, - но не станешь же ты  отрицать,  что  он
был на твоем попечении  как  дяди  и  главы  семьи,  когда  чуть  не  убил
человека...
   - Ладно, ладно, - устало отозвался Рудольф.  Ему  хотелось,  чтобы  она
ушла, исчезла вместе со своим  низеньким  и  толстым  мужем-праведником  с
поджатыми губами, но, когда он вспомнил,  что  Уэсли  может  оказаться  во
власти этой парочки из Индианаполиса, ему стало страшно. Он не представлял
себе, как этому помешать, но тем не менее был намерен сделать все,  что  в
его силах. - Чего вы хотите? - Он уже объяснил им, что Уэсли  через  шесть
дней посадят  на  американский  самолет,  но  скрыл,  что  принял  решение
поместить его на год в  хорошую  школу-интернат,  а  потом  отправить  для
продолжения образования назад во Францию и что сам  он  (из  эгоистических
соображений или из родственного великодушия?) тоже вернется во  Францию  и
будет приглядывать за парнем.
   - Чего я хочу? - повторила Тереза. - Я хочу, чтобы он  вырос  приличным
человеком, а не диким зверем из джунглей, каким был его отец.
   - Вам, конечно, понятно, - сказал Рудольф, - что если  он  останется  в
Соединенных Штатах, то не пройдет и двух  лет,  как  он  будет  призван  в
армию, может попасть во Вьетнам и погибнуть.
   - На все воля господня, - отозвалась Тереза. -  Ты  согласен  со  мной,
Эдди?
   - Все в руках божьих, - подтвердил мистер Крер. -  Мой  сын  тоже  в
армии, и я горжусь этим. От судьбы мальчику не уйти, как и всем  людям  на
свете.
   - Моему сыну не нужны поблажки, - заявила Тереза.
   - Вам не кажется, что прежде всего следует  спросить  у  самого  Уэсли,
чего он хочет?
   - Он мой сын, - ответила Тереза, - и  мне  незачем  его  спрашивать.  Я
приехала сюда проследить за тем, чтобы его не надули и не утащили  у  него
законную долю, которая ему положена при разделе отцовского состояния. - А,
подумал Рудольф, вот это уже ближе к  делу.  -  Как  только  продадут  эту
роскошную яхту, о которой написано в журнале, - тем же  визгливым  голосом
продолжала Тереза, - я уж все силы приложу, чтобы моего  сына  не  обошли,
можешь не сомневаться. А  наш  адвокат  каждую  бумажку  прочешет,  будьте
спокойны, мистер Джордах.
   -  В  таком  случае,  -  Рудольф  встал,  -  дальнейший  разговор   мне
представляется бесполезным. Мачеха Уэсли, которая,  по  всей  вероятности,
будет назначена администратором наследства, тоже найдет  адвоката,  и  эти
два адвоката  сумеют  между  собой  договориться.  А  мне  некогда.  Всего
хорошего.
   - Подожди минутку, - испугалась Тереза. - Куда ты вдруг сорвался?
   - Хочу прилечь, - сказал Рудольф. - Я с самого утра на ногах.
   - Почему ты не  спрашиваешь,  где  мы  остановились?  -  крикнула  она.
Победа, одержанная  с  такой  подозрительной  легкостью  -  наверняка  это
военная хитрость противника, - вдруг стала ускользать из ее рук. -  И  наш
адрес в Америке? Мистера Крейлера очень уважают в  Индианаполисе.  У  него
свой бизнес.  Он  занимается  разливом  безалкогольных  напитков.  У  него
работают триста человек. Дай ему свою визитную карточку, Эдди.
   - Не утруждайте себя, мистер Крейлер, - сказал Рудольф. - Мне не  нужен
ваш адрес ни здесь, ни в Индианаполисе.  Я  не  желаю  вас  видеть,  -  не
сдержался он.
   - Мне хочется навестить моего мальчика,  -  заныла  Тереза.  -  Я  хочу
посмотреть, что они сделали там, в тюрьме, с моим бедным сыночком.
   - Обязательно, - сказал Рудольф. - Конечно, посмотрите. -  Почему-то  в
конторе Хита, когда он давал ей деньги  на  развод,  материнский  инстинкт
Терезы был значительно слабее, ибо при виде выписанного  на  ее  имя  чека
она, не раздумывая, поставила свою подпись  под  документом,  лишавшим  ее
прав на сына.
   - Я намерен усыновить его по всем правилам, - вмешался мистер  Крер.
- Миссис Крейлер хочет, чтобы он забыл фамилию Джордах.
   - Это должны решать он и его мать, - сказал Рудольф.  -  Однако  я  при
очередном свидании могу передать ему ваше желание.
   - Когда ты пойдешь в тюрьму? - спросила Тереза. - Я не хочу,  чтобы  ты
разговаривал с ним с глазу на глаз, вливал яд в  его  душу...  Я  пойду  с
тобой.
   - Нет, со мной вы никуда не пойдете, - ответил Рудольф. -  В  тюрьмы  я
обычно хожу без сопровождающих.
   - Но я не умею говорить по-французски, - захныкала она. - И я не  знаю,
где тюрьма. А если полицейские не поверят, что я его мать?
   - Это уж ваши проблемы, миссис Крейлер, - сказал Рудольф. - Я  не  хочу
больше видеть ни вас, ни вашего мужа. Передайте своему адвокату, пусть  он
свяжется с юридической конторой "Хит, Берроуз и Гордон" на Уолл-стрит. Вы,
по-моему, уже бывали там, миссис Крер.
   - Мерзавец! - не совсем по-мормонски высказалась Тереза.
   - Всего хорошего, - улыбнулся Рудольф. Он кивнул им и  ушел,  а  они  -
толстые, маленькие, сердитые - остались  вдвоем  на  поляне  среди  сосен.
Рудольфа трясло от злости,  к  которой  примешивалось  и  ощущение  полной
безысходности и тревоги за бедного мальчишку, сидящего в грасской  тюрьме,
но в эту минуту он ничем  не  мог  ему  помочь.  Чтобы  вырвать  Уэсли  из
материнских   объятий,   требовалась   специальная   операция   невиданных
масштабов, а сегодня он не был в состоянии придумать даже  первого  своего
шага. Хоть миссис Тереза Крейлер и стала ревностной  христианкой,  едва  в
воздухе запахло деньгами,  как  она  тотчас  припомнила  нормы  поведения,
присущие ее прежней профессии. О боже, теперь ведь еще нужно  предупредить
Кейт о том, что ее ждет.
   Он быстро уложил вещи. Портье заказал  ему  номер  в  "Коломб  д'Ор"  в
Сен-Поль-де-Вансе. Отель в Грасе был бы ближе  к  тюрьме,  куда  он  ходил
почти   ежедневно.   Сен-Поль-де-Ванс   ближе   к   Жанне.    Он    выбрал
Сен-Поль-де-Ванс. Оставаться в отеле "Дю Кап" теперь незачем, зато выехать
есть все основания. Он попросил портье пересылать приходящую  на  его  имя
почту, но ни в коем случае никому не говорить, где он живет.  Он  известил
Жанну о своем  новом  местопребывании  письмом,  адресованным  на  Главный
почтамт Ниццы до востребования.
   Спустившись вниз, чтобы расплатиться - чемоданы его  уже  укладывали  в
машину, - он с облегчением убедился, что Крейлеры ушли. Потом взял счет  и
ахнул. На Лазурном берегу даже несчастье стоит дорого. Пусть это  один  из
лучших отелей в мире, больше он сюда ни ногой. И не только из-за цены.
   Сначала он поехал в порт. Над о, чтобы Дуайер и  Кейт  знали,  где  его
искать. Когда Рудольф поднялся на борт яхты, Дуайер драил медяшку на носу.
Увидев Рудольфа, он выпрямился и протянул ему руку.
   - Как дела? - спросил Рудольф.
   - Неважно, - пожал плечами Дур. - Винта с валом так и нет. Их купили
в Италии, а итальянцы, пока счет не оплачен, не дают разрешения на  провоз
через границу. Я каждый день веду  по  телефону  переговоры  со  страховой
компанией, но они не спешат. Они никогда не спешат. Только  присылают  мне
для заполнения все новые и новые  бланки,  -  обиженно  добавил  он.  -  И
требуют, чтобы их подписал Том. Итальянцы, видно, считают, что во  Франции
никто и умереть не может. Да еще надо все переводить на их язык. Хорошо  у
меня в городе  есть  приятельница-официантка,  которая  знает  итальянский
язык, только она  ничего  не  понимает  в  нашем  деле,  и  ей  приходится
спрашивать у  других,  как  будет  по-итальянски  разное  там  снаряжение,
ходовые огни, морские сажени, плавающие обломки и тому подобное. Я прямо с
ума схожу от всего этого.
   - Ладно, Кролик, - сказал Рудольф, еле удерживаясь от стона. - Пришлите
все бумаги мне. Я сам займусь этим делом.
   - Большое вам спасибо, Руди, - с облегчением вздохнул Дур.
   - Я переселяюсь в Сен-Поль-де-Ванс, - сказал Рудольф. - В отель "Коломб
д'Ор".
   - Правильно делаете. Ваш отель, должно быть, стоит кучу денег. Смотришь
вокруг на все эти огромные яхты, на дорогие отели и диву даешься, откуда у
людей деньги. Я по крайней мере понять не могу.
   - Кролик, - сам не зная почему, вдруг принялся оправдываться Рудольф, -
в молодости я ведь был, пожалуй, беднее любого из ваших знакомых.
   - Да. Том мне говорил. Вы вкалывали как лошадь. Я вовсе не против  тех,
кто сам выбился в люди. Я ими восхищаюсь. По-моему,  вы  имеете  право  на
все, что у вас есть.
   - От многого из того, что у меня есть, - ответил  Рудольф,  -  я  бы  с
радостью отказался.
   - Я понимаю, о чем вы.
   На мгновенье воцарилось неловкое молчание.
   - Я надеялся застать у вас Кейт, - сказал  Рудольф.  -  Произошло  одно
осложнение, о котором ей следует знать. Как она?
   Дуайер задумался, потом нерешительно проговорил:
   - Она уехала. Сегодня утром улетела в Англию.
   - У вас есть ее адрес?
   - Да, есть, - осторожно ответил Дур.
   - Дайте-ка мне его, - сказал  Рудольф.  И  коротко  сообщил  Дуайеру  о
визите Крейлеров,  о  юридических  проблемах,  с  которыми  Кейт  придется
столкнуться или которые по крайней мере предстоит решить от ее имени.
   - Том рассказывал мне про эту свою жену, - медленно  кивнул  Дур.  -
Жуткая скандалистка, да?
   - Это не главное ее достоинство,  -  ответил  Рудольф.  Он  видел,  что
Дуайер не решается дать ему адрес Кейт. - Кролик, - сказал он,  -  я  хочу
задать вам один вопрос. Вы верите, что я стараюсь  сделать  все  возможное
для Кейт, для Уэсли и, между прочим, для вас тоже?
   - Мне ничего не нужно, - отозвался Дур. - Что же касается Кейт...  -
Он  странно,  почти  по-женски  развел  руками,  словно  ему  было  трудно
объяснить Рудольфу ситуацию. - В тот день она разговаривала с вами  грубо,
я знаю. Нет, она вовсе не злится на вас, нет. Я бы сказал,  что  она...  -
Снова тот же жест. - Просто она... - Он не мог найти подходящего слова.  -
Ей причинили боль.  Но  она  разумная  женщина.  Она  справится.  Особенно
теперь, когда она вернулась домой, в Англию. У вас есть чем записать?
   Рудольф вынул из кармана записную книжку и  ручку.  Дуайер  продиктовал
ему адрес.
   - Телефона нет, - сказал Дур. - Насколько я понимаю, ее родственники
в золоте не купаются.
   - Я ей напишу, как только что-нибудь узнаю, - сказал Рудольф. Он бросил
взгляд вокруг, увидел отмытую добела палубу, сверкающие перила и  медь.  -
На яхте полный порядок, - заметил он.
   - Порядок порядком, а всех дел не переделаешь, - ответил  Дур.  -  Я
договорился поставить ее на ремонт ровно через две недели. К тому  времени
должны прибыть из Италии эти чертовы штуки.
   - Кролик, - спросил Рудольф, - сколько, по-вашему,  стоит  "Клотильда"?
Сколько за нее дадут?
   - Сколько она стоит и сколько  за  нее  дадут  -  это  разные  вещи,  -
отозвался Дур. - Если сложить вместе ее первоначальную стоимость да всю
нашу с Томом  работу,  все  усовершенствования  да  новый  радар,  что  вы
подарили ему на свадьбу, - его  еще  надо  установить,  правда,  -  выйдет
что-нибудь около ста тысяч долларов. Но если надо продать быстро,  как  вы
сказали, когда объясняли нам про раздел имущества, еще в  этом  месяце,  а
сезон уже почти на исходе, и никому ведь неохота  целую  зиму  платить  за
содержание яхты, их обычно покупают в конце весны, - так  вот,  если  надо
продать быстро, и в межсезонье, и людям известно, что вы спешите сбыть  ее
с рук, тогда, естественно, они возьмут вас за горло и в лучшем  случае  вы
получите тысяч пятьдесят. Но я не собираюсь  вас  уговаривать.  Вы  должны
походить,  осмотреться,  поговорить  с  маклерами  здесь,  в  Канне  и   в
Сен-Тропезе. Понимаете? Может, у них  есть  желающие  приобрести  яхту  по
сходной цене.
   - А к вам еще никто не обращался? - перебил его Рудольф.
   - Нет, - покачал головой Дур. - Думаю, что в Антибе и не  обратятся.
После убийства и всего прочего.  По-моему,  лучше  вообще  дать  ей  новое
название и перегнать в другую гавань. А то и в другую  страну.  В  Италию,
Испанию или еще куда-нибудь. Может, даже в Пирей,  это  в  Греции...  Люди
суеверны, когда дело касается судна.
   - Кролик, - сказал Рудольф,  -  вы  только  не  сердитесь,  но  я  хочу
поговорить с вами вот о чем. Кто-нибудь  должен  постоянно  находиться  на
судне, пока оно не продано...
   - Конечно.
   - И этому человеку надо платить, так?
   - Да, - нехотя согласился Дур.
   - Сколько обычно платят в таком случае?
   - Это зависит, - уклончиво ответил Дуайер, - от порученной  работы,  от
квалификации человека и тому подобного.
   - Ну, например, сколько бы получали вы, если б были на другом судне?
   - Видите ли, если бы меня  наняли  раньше  -  сейчас  уже  все  команды
укомплектованы, - мне бы платили, наверное, долларов пятьсот в месяц.
   - Отлично, - обрадовался Рудольф. - Вы будете получать пятьсот долларов
в месяц.
   - Я на это не напрашивался, - посуровел Дур.
   - Я знаю, что не напрашивались. Но получать будете.
   - Только помните, что я не напрашивался.  -  Дуайер  протянул  руку,  и
Рудольф пожал ее. - Жаль, - добавил Дуайер, - что Тому не узнать,  как  вы
заботитесь о нас с Кейт, о парне и о "Клотильде".
   - Я на такой комплимент тоже не напрашивался, - улыбнулся Рудольф.
   - На борту, кажется, еще осталось немного виски, - намекнул Дур.
   - Давайте выпьем, - согласился Рудольф.
   - Пить виски меня научила ваша  сестра,  миссис  Берк...  Гретхен...  -
сказал Дуайер, когда они перешли на корму. - Она вам не рассказывала?
   - Нет. Она держит ваш роман в тайне.
   Но, заметив, что Дуайер не улыбнулся, он больше ни слова не сказал  про
Гретхен.
   Они зашли в рулевую рубку и выпили теплого виски. Дуайер  извинился  за
отсутствие льда.
   Перед уходом Рудольф сказал:
   - Если мы не встретимся раньше, значит, я увижу вас в аэропорту,  когда
будет улетать Уэсли. Не забыли?
   - У меня все записано, - ответил Дур. - Я соберу его вещи и  привезу
их с собой. - Он помолчал, кашлянул. -  У  него  целая  папка  фотографий.
Снимки яхты, портов, куда мы  заходили,  фотографии  его  и  отца,  мои  и
Кейт... Разные снимки. Их тоже положить вместе с его вещами? -  Он  поднес
стакан к губам и, закрыв глаза, выпил с таким видом, словно это ему ничего
не стоило.
   - Положите, - ответил Рудольф. - Воспоминания причиняют  боль,  но  они
необходимы.
   - Хотите еще выпить?
   - Нет, благодарю, - отозвался  Рудольф.  -  Я  еще  не  обедал.  Может,
пообедаем вместе?
   - Спасибо, Руди, - покачал головой Дуайер, - но я уже ел. -  У  Дуайера
своя норма, понял Рудольф. Он позволяет  себе  принять  одно  одолжение  в
день. Не больше.
   Дуайер аккуратно вытер тряпкой оставшиеся на столе от  стаканов  мокрые
круги и отправился на нос драить медь. А Рудольф сошел  с  "Клотильды"  на
берег.
   Зарегистрировавшись в новом отеле, Рудольф пообедал на террасе с  видом
на долину, словно сошедшую с картины Ренуара, а  затем  позвонил  в  Антиб
старику адвокату, сообщил, что "Клотильда" продается, и попросил  адвоката
представлять интересы владельцев яхты.
   - Если вам не предложат больше ста тысяч долларов, дайте мне  знать.  Я
сам куплю ее.
   - Очень благородно с вашей стороны, - заметил адвокат.
   Из-за помех его было плохо слышно.
   - Чисто деловой подход.
   - Понятно, - отозвался адвокат. Оба  знали,  что  это  ложь.  Не  имеет
значения.
   Затем  Рудольф  позвонил  в  Нью-Йорк  Джонни  Хиту  и  долго   с   ним
разговаривал.
   - Ну и дела! - сказал Хит. - Ладно, приму меры. И  с  нетерпением  буду
ждать письма от адвоката Крейлеров.
   Потом Рудольф надел купальные трусы и сорок раз переплыл бассейн туда и
обратно. В голове у него не было ни одной мысли, а тело, когда он вылез из
воды, ломило от приятной усталости.
   Он долго сидел на краю бассейна, потягивая холодное пиво. Ему было  так
хорошо, что он чувствовал себя в чем-то виноватым.  Интересно,  думал  он,
сердясь на себя за эту мысль, что бы он делал, если бы вдруг его позвали к
телефону и сообщили, что самолет с его семьей на борту упал в море?

8

   Из записной книжки Билли Эббота (1968):
   "Семья тоже предмет  для  размышлений.  Это  любовь  и  разрушение.  Не
всегда. Но довольно часто. Согласно  Фрейду,  это  подмостки,  на  которых
разыгрывается греческая трагедия:  кровосмешение,  отцеубийство  и  прочие
радости. Страшно даже вообразить, что представляла  собой  семейная  жизнь
славного доктора из Вены.
   Интересно, а Юнг был более снисходительным? Нужно  спросить  у  Моники.
Она у нас кладезь премудрости. Между  прочим,  она  почему-то  никогда  не
говорит о своей семье. Под каждой крышей свои мыши.
   Ни разу не встречался с Уэсли Джордахом. Бедный малый! Жертва очередной
перетасовки карт судьбы. Интересно, окажет ли убийство отца  положительное
влияние на его духовный рост? Когда мой дед утонул,  Рудольф  и  моя  мать
были сравнительно  молоды,  однако  на  их  духовный  рост  это  никак  не
повлияло.
   Я любил бабушку за то, что она не чаяла во  мне  души.  Однако  к  моей
матери она относилась довольно прохладно, и потому  даже  в  день  похорон
бабушки мать держалась в стороне. Интересно, будет  ли  мать  держаться  в
стороне в день моих похорон. У меня есть предчувствие, что я умру молодым.
Мать - железный человек, она будет  жить  вечно  и  переживет  всех  своих
мужчин.
   Оскорбляет ли меня ее похотливость? Да.
   А моя собственная похотливость и похотливость Моники  меня  оскорбляют?
Нет.  Несправедливость   -   это   монета,   которой   младшее   поколение
расплачивается со старшим.
   Мать неразборчива в связях. Отец, когда был молод и энергичен, тоже, по
его словам, разборчивостью в связях не отличался. А я - нет.  Я,  как  сын
алкоголика, держусь подальше от отцовского порока.
   Сыновья бунтуют. Дочери сбегают. Я же не сделал ни того, ни другого.  Я
спрятался. Что оказалось нетрудным благодаря призыву  в  армию.  Интересно
было бы встретиться с моим двоюродным братом Уэсли, с которым  я  пока  не
знаком, сравнить наши мысли - ведь в наших жилах течет одна кровь.
   Хиппи в своих коммунах полностью извратили понятие о семье. Я не мог бы
жить в такой коммуне. Там полное отсутствие  гигиены  в  отношениях  между
полами. Дикий эксперимент, обреченный на провал.  Родовой  строй  давно  в
прошлом. Если я читаю, бреюсь или лежу с женой в постели, а рядом вертится
чужой ребенок - радость небольшая.
   Интересно, буду ли я лет этак через десять жить в пригороде,  играть  в
бридж и всю субботу и воскресенье  не  отрываясь  смотреть  по  телевизору
футбол?  Ездить  в  город  на  работу?  Меняться  женами?  Голосовать   за
очередного Никсона?
   Поздно. Я скучаю по Монике".
   Уэсли, чисто  выбритый  и  аккуратно  одетый  -  костюм  ему  привез  с
"Клотильды" Рудольф, - сидел и ждал ажана,  которому  надлежало  доставить
его в аэропорт. Этот костюм ему купил отец больше года назад, и теперь  он
был тесен в груди, а руки торчали из рукавов. Как  Уэсли  и  ожидал,  дядя
Рудольф все уладил. Хотя и не лучшим образом,  раз  предстоит  улететь  из
Франции. В Америке он никогда  не  был  счастлив,  а  во  Франции  он  был
счастлив - по крайней мере до того дня, когда погиб отец.
   В грасской тюрьме оказалось не так уж плохо. Полицейский,  которого  он
ударил, служил в Канне, в Грасе не появлялся и к нему не приставал, а  для
караульных и juge d'instruction, который  его  допрашивал,  он  даже  стал
своего рода знаменитостью благодаря обстоятельствам  смерти  отца,  знанию
французского языка и тому, что он побил  англичанина,  который  у  местной
полиции пользовался репутацией драчуна. Кроме того, Уэсли держался вежливо
и никого не задирал. Оказали немалое влияние и деньги, которые дядя  время
от  времени  совал  караульным,  и  организованный   им   же   звонок   из
американского консульства.
   В дяде Рудольфе одно было хорошо: он ни разу даже не намекнул, что ждет
от Уэсли благодарности. Уэсли с удовольствием  проявил  бы  благодарность,
если бы знал, как это сделать. Придумаю что-нибудь потом, решил он. А пока
ему не о чем было говорить с дядей, которого,  по-видимому,  смущало,  что
Уэсли сидит за решеткой, словно это случилось по его, дядиной, вине.
   Один из караульных сумел даже стащить из полицейских архивов фотографию
Дановича. Теперь, если Уэсли встретит этого  подонка,  он  его  непременно
узнает.
   Об  этом  он  никому  не  рассказывал.  Он  и  прежде-то  не  отличался
откровенностью - даже с отцом ему было нелегко говорить о себе, хотя  отец
про свою жизнь рассказал ему почти все, отвечал на все вопросы.  А  теперь
Уэсли  и  вовсе  замкнулся.  Над  ним  нависла  какая-то  угроза,  он  это
чувствовал, но не мог понять, что ему угрожает. Что бы там ни было, прежде
всего нужно  помалкивать.  Он  понял  это  много  лет  назад,  когда  мать
определила его в проклятую военную школу.
   С матерью тоже следует держать ухо востро. Она тут  визжала  и  рыдала,
кричала на него, а потом сюсюкала, обещала, что  у  него  начнется  другая
жизнь,  когда  она  вместе  со  своим  очередным  мужем   увезет   его   в
Индианаполис. На черта ему эта другая жизнь? Он спросил у дяди, обязан  ли
он ехать в Индианаполис, и Рудольф с  грустным  видом  ответил:  "Пока  ты
несовершеннолетний - да". Это  имеет  какое-то  отношение  к  деньгам,  но
какое, он не понимал. Плевать. Поедет посмотрит, а если  не  понравится  -
удерет.
   Ему сообщили, когда он должен улететь.
   Он скучал по школе. Учебный год уже начался, а вместе с ним в  сентябре
начинаются и баскетбольные соревнования. В  прошлом  году  он  был  лучшим
игроком в команде и знал, что в этом году они тоже на  него  рассчитывают.
Хорошо бы они побольше проигрывали, тогда поняли бы, как им туго без него.
Странно, что его заботят такие пустяки, когда только что  погиб  отец,  но
школа занимала важное место в его жизни, и он не мог  отмахнуться  от  нее
только потому, что сейчас взрослые  не  придали  бы  этому  обстоятельству
никакого значения. Он чувствовал, что отец,  в  отличие  от  всех  других,
понял бы его.
   В школе некоторые ребята смеялись над ним из-за того, что он американец
и плохо говорит по-французски. У него просто руки чесались их отлупить, но
он терпел, потому что знал: если отцу пожалуются, что он дерется, его ждет
жуткая трепка. Теперь некого бояться, мрачно констатировал  он.  Вместе  с
тоской по отцу появилось и новое  ощущение  свободы.  Теперь  я  сам  буду
делать ошибки, сказал он себе, и пусть люди либо прощают их, либо  катятся
ко всем чертям. А вот отцовскую ошибку простить очень нелегко. Он  молился
за отца, но  будь  он  проклят,  если  простит  его.  Решил  порисоваться,
поиграть в великодушие, а он,  Уэсли,  теперь  сидит  в  дерьме.  В  самом
настоящем дерьме, думал он, одетый во все чистое.
   Щелкнул замок, и в камеру вошел ажан, которому предстояло проводить его
в аэропорт. Несмотря на  штатский  костюм  -  легкие  брюки  и  спортивная
куртка, - сразу было видно, что это полицейский. С таким же успехом он мог
надеть и балетное трико.
   А как пахло на улице! Уэсли уже забыл, каким бывает свежий воздух.
   Они сели в обычную, не полицейскую машину. Уэсли поместился на переднем
сиденье. Пузатый ажан, пыхтя, с трудом втиснулся за руль.  Уэсли  взглянул
на его перебитый нос и хотел спросить, доставалось ли ему хоть раз  пивной
бутылкой по голове и приходилось ли убивать человека, но потом решил,  что
лучше поговорить о чем-нибудь другом.
   Ажан опустил в машине все стекла и медленно поехал по петляющей  горной
дороге.
   - Погодка-то какая, а? - заметил  он.  -  Сейчас  мы  с  тобой  отлично
прокатимся. - Задание предстояло нетрудное, и он старался извлечь из  него
максимум удовольствия. Час был ранний, но от  ажана  уже  пахло  вином.  -
Итак, с Францией ты прощаешься. Очень жаль. В следующий раз будешь  знать,
что драться надо без свидетелей, - засмеялся он своей же шутке. -  Что  ты
собираешься делать в Америке?
   - Держаться от полиции подальше, - ответил Уэсли.
   - Вот это молодец, - похвалил его ажан. - Жена все пристает: "Поедем  в
Америку, поедем в Америку!" На полицейское-то жалованье, представляешь?  -
Он искоса взглянул на Уэсли. - А твой  дядя  -  человек  состоятельный?  -
спросил он.
   - Миллир.
   - Сразу видно.  -  Полицейский  вздохнул,  посмотрел  на  свою  помятую
куртку.  -  Мне  нравится,  как  он  одет.  И  чувствуется,  что   человек
влиятельный. Потому тебя и отправляют домой.
   Домой - это сильно сказано, подумал Уэсли.
   - Ничего, скоро приедешь к нам туристом и  будешь  сорить  деньгами,  -
добавил ажан.
   - Если у вас до тех пор не будет революции, - сказал Уэсли. В тюрьме он
познакомился с двумя людьми, которые заявили, что  они  коммунисты  и  что
скоро начнется революция.
   - Насчет этого помалкивай, - угрюмо предупредил его ажан. - Особенно  в
Америке. Не то они отвернутся от нас.  -  И,  озабоченный  плохим  мнением
американцев  о  французах,  добавил:  -  Уж  не  собираешься  ли  ты  дома
рассказать  газетчикам,  каким  пыткам  подвергали  тебя  во   французской
полиции, чтобы заставить сознаться?
   - Мне не в чем было сознаваться, - ответил Уэсли. - Все видели,  как  я
ударил salaud [негодяя (франц.)]. Хотя,  конечно,  можно  рассказать,  как
один из ваших приятелей задал мне трепку в машине по пути в префектуру,  -
усмехнулся он. Ему было радостно  после  проведенных  за  решеткой  недель
ехать по сельской местности, мимо увешанных плодами  деревьев  и  покрытых
цветами  полей.  А  неторопливая  беседа  с  дружелюбным   ажаном   давала
возможность не думать о том, что ждет его в аэропорту и в Индианаполисе.
   - А ты чего хотел? - обиженно спросил ажан. -  Тебя  при  всем  честном
народе какой-то сопляк одним ударом посылает в нокдаун, и  чтоб  ты  потом
ехал с ним в темной машине и не поквитался?! Все мы люди.
   - Ладно, - великодушно согласился Уэсли, - буду молчать.
   - Ты  парень  неплохой,  -  сказал  ажан.  -  В  Грасе  о  тебе  хорошо
отзываются. Я видел типа, с которым поссорился твой отец. Он выглядел так,
будто побывал под поездом. - Ажан кивнул как человек, знающий толк в  этом
деле. - Твой отец лихо его разукрасил.  Очень  лихо.  -  Он  снова  искоса
взглянул на Уэсли. Лицо его было серьезно. - Этот тип известен полиции.  С
плохой стороны, - добавил он. - Но пока ему удается уходить от  наказания,
которое он давным-давно  заслужил.  Он  связан  с  опасными  людьми.  Тебя
высылают отсюда не только ради поддержания порядка во Франции, но  и  ради
твоей безопасности.
   - Странно, - заметил Уэсли, -  все  знают,  что  он  убийца,  а  он  на
свободе.
   - Забудь про то, что знают все, друг мой, - строго  отозвался  ажан.  -
Забудь, поезжай домой и веди себя как следует.
   - Слушаюсь, сэр, - ответил Уэсли, припоминая во всех подробностях  лицо
на фотографии: глаза-щелочки, высокие острые скулы, тонкие губы  и  темные
курчавые волосы. Ему хотелось сказать: "Лучше вы  забудьте  про  человека,
который убил моего отца. Просто возьмите и забудьте". Но он сдержался. - У
меня есть к вам одна просьба.
   - Какая? - В голосе ажана появилась профессиональная подозрительность.
   - Мы не можем проехать мимо порта? Мне хотелось бы еще раз взглянуть на
яхту.
   - Почему бы и нет, - согласился ажан, взглянув на  часы.  -  Еще  рано,
времени у нас достаточно.
   - Очень любезно  с  вашей  стороны,  сэр,  -  поблагодарил  его  Уэсли.
По-французски: "C'est tres gentil de votre part, monsieur". Одна из первых
фраз, которым обучил его отец, когда привез в Антиб.  Сам  отец  почти  не
говорил по-французски. Но сказал: "Есть два выражения, которые лягушатники
очень любят. Первое: "S'il  vous  plait",  что  означает  "пожалуйста".  И
"C'est tres gentil de votre part". Запомнил? Повтори".
   Уэсли не забыл отцовского урока.
   - У меня сын твоего возраста, - сказал ажан. - Тоже  с  ума  сходит  по
кораблям. Все свободное время торчит в порту. Я его  предупредил:  станешь
моряком - знать тебя не желаю. Не будь здесь всех этих судов, полиции было
бы нечего делать. Кто только сюда не тянется, -  мрачно  продолжал  он.  -
Алжирцы,  югославы,  греки,  корсиканцы,  сицилийцы,  нудисты,  малолетние
преступники из Англии, сбежавшие из дома  девчонки,  богатые  бездельники,
которые не могут жить без наркотиков... - Он качал головой, перечисляя эти
не слишком приятные для полиции дары  моря.  -  А  теперь  каждый  вонючий
городишко на побережье строит себе порт. Здесь вся французская gendarmerie
[жандармерия (франц.)] не справится. Возьмем, к примеру, твой случай. -  И
он сердито  погрозил  Уэсли  пальцем,  вспомнив,  что  везет  преступника,
которого выдворяют из Франции. - Ты думаешь, то, что  с  тобой  произошло,
могло бы произойти, если бы ты жил, например, в Клермон-Ферране?
   - То, что произошло со мной, - дело случая, - отозвался Уэсли;  он  уже
жалел, что попросил проехать мимо порта.
   - Все так говорят. А кому потом наводить порядок? Полиции.
   - А кем бы вы хотели видеть  своего  сына?  -  Уэсли  решил,  что  пора
переменить тему.
   - Адвокатом. Вот у кого деньги-то, дружок. Мой тебе совет:  возвращайся
в Америку и учись на адвоката. Ты когда-нибудь слыхал, чтобы адвокат сидел
в тюрьме?
   - Я тоже об этом думал, -  сказал  Уэсли,  надеясь  тем  самым  вернуть
полицейского в прежнее благодушное настроение.
   - Подумай всерьез.
   - Обязательно, - пообещал Уэсли, мечтая, чтобы полицейский заткнулся.
   - И никогда не носи при себе оружия. Понял?
   - Да,р.
   - Послушай совета человека, который повидал  жизнь  и  небезразличен  к
судьбе молодого поколения.
   Теперь Уэсли было  ясно,  почему  именно  этому  полицейскому  поручили
отвезти его в аэропорт. Чтобы хоть на время выставить  его  из  участка  и
избавиться от нравоучений.
   Полицейский пробормотал что-то невразумительное и закурил сигарету,  на
мгновение убрав руки с руля. Машина опасно вильнула  в  сторону.  От  дыма
Уэсли закашлялся. Ни отец, ни Кролик не курили.
   Когда они подъехали к порту, Уэсли увидел "Клотильду". На палубе никого
не было. А он почему-то все ждал, что  из  рубки  вот-вот  выйдет  отец  и
проверит канат. Отца вечно беспокоило, как бы вдруг не разразился шторм  -
тогда  канаты  не  выдержат.  "Перестань,  -  сам  себе  сказал  Уэсли,  -
перестань, он больше никогда не выйдет на палубу".  А  что,  если  открыть
дверцу машины, выпрыгнуть и убежать? В минуту можно скрыться  от  толстого
полицейского,  спрятаться,  а  с  наступлением   темноты   пробраться   на
"Клотильду", вывести ее в открытое море и взять курс на Италию, потому что
до Италии  ближе,  чем  до  любой  другой  страны.  Будет  ли  полицейский
стрелять? Из-под куртки у него торчала кобура пистолета. Нет,  рискованно.
Нельзя. Сегодня, во всяком случае, он должен вести себя  разумно.  Он  еще
вернется в Антиб.
   - Корабли! - с презрением сказал полицейский и нажал на акселерр.
   Уэсли закрыл глаза. Он больше не хотел видеть "Клотильду".
   Рудольф с Дуайером  ждали  его  возле  регистрационной  стойки.  У  ног
Дуайера стоял отделанный искусственной кожей рюкзак Уэсли, а  в  руках  он
держал большой желтый конверт.
   - Твоя мать и ее  муж,  -  сказал  Рудольф,  -  уже  прошли  паспортный
контроль и ждут тебя. Они летят тем же самолетом.
   Уэсли кивнул. Он боялся расплакаться.
   - Все будет в порядке, мсье Джордах, - почтительно обратился к Рудольфу
ажан. - Я пройду вместе с ним и посажу его в самолет.
   - Мерси, - поблагодарил Рудольф.
   - Вот твои вещи, - показал на рюкзак Дур. - Тебе придется  поставить
его на весы. - По случаю проводов Дуайер надел костюм. Уэсли  ни  разу  не
видел Дуайера в костюме,  даже  на  свадьбе  он  был  без  пиджака.  Уэсли
показалось, что Дуайер стал меньше ростом и  сильно  постарел;  на  лбу  и
вокруг рта у него все было  иссечено  тонкими  морщинками.  -  А  здесь  -
фотографии, - добавил Дуайер, протягивая ему конверт,  -  ты  их  сохрани.
Вдруг когда-нибудь  захочется  на  них  взглянуть.  -  Он  говорил  как-то
рассеянно, словно издалека.
   - Спасибо, Кролик, - Уэсли взял конверт.
   Рудольф протянул ему листок бумаги.
   - Тут два адреса: мой домашний и на всякий случай - вдруг я куда-нибудь
уеду - адрес конторы моего приятеля  Джонни  Хита.  Если  тебе  что-нибудь
будет нужно... - Его голос тоже звучал неуверенно.
   Не привык видеть, чтобы члена его семьи  провожал  из  одной  страны  в
другую полицейский, подумал Уэсли, сложил листок и сунул в карман.
   - Береги себя, - сказал Дуайер,  пока  Рудольф  предъявлял  девушке  за
стойкой билет Уэсли и следил, как взвешивают его багаж.
   - Не беспокойся за меня, старина, - ответил  Уэсли,  стараясь  говорить
бодро.
   - А чего беспокоиться-то? - улыбнулся Дуайер, но улыбка вышла  какая-то
кривая. - Еще увидимся, а?
   - Конечно. - Улыбнуться Уэсли не сумел.
   - Пора, - по-французски сказал полицейский.
   Уэсли пожал руку дяде, у которого был такой вид, будто через час-другой
они снова увидятся, и Дуайеру, который, наоборот,  смотрел  на  него  так,
словно они прощаются навсегда.
   Не оглянувшись, Уэсли прошел в  сопровождении  ажана  через  паспортный
контроль. Ажан предъявил чиновнику свое удостоверение и подмигнул.
   Мать и ее муж, которого Уэсли прежде никогда  не  видел,  ждали  его  у
выхода на поле, словно боялись, что он может убежать.
   - Ты что-то побледнел, - заметила мать. Волосы у нее растрепались.  Она
выглядела так, словно попала в десятибалльный шторм.
   - Я чувствую себя нормально, - отозвался  Уэсли.  -  Это  мой  друг,  -
показал он на ажана. - Он из полиции и по-английски не говорит.
   Ажан чуть поклонился. Пока все шло хорошо, и он мог позволить себе быть
галантным.
   - Объясни им, что я  обязан  посадить  тебя  в  самолет,  -  сказал  он
по-французски.
   Уэсли  объяснил.  Мать  отпрянула,  словно  ажан  был  болен   заразной
болезнью.
   - Познакомься с твоим  новым  отцом,  -  сказала  мать.  -  Это  мистер
Крер.
   - Приветствую вас, - провозгласил мистер Крейлер  тоном  телевизионного
ведущего и протянул Уэсли руку.
   - Уберите руки, - спокойно заметил Уэсли.
   - Не обращай внимания, Эдди, - заспешила мать. - Он сегодня взволнован.
Что вполне естественно. Со временем он научится держать  себя.  Может,  ты
хочешь попить, малыш? Кока-колы или апельсинового сока?
   - Виски, - сказал Уэсли.
   - Послушайте, молодой человек, - начал мистер Крер.
   - Он шутит, - поспешно вмешалась мать. - Правда, Уэсли?
   - Нет.
   Женский голос из громкоговорителей объявил о начале посадки на самолет.
Ажан взял Уэсли за руку.
   - Мне приказано посадить тебя на самолет, - сказал он по-французски.
   Эх, надо было рискнуть, когда мы проезжали  мимо  порта,  думал  Уэсли,
направляясь к выходу. Мать с мужем шли за ними по пятам.
   Рудольф подвез Дуайера в Антиб. За  всю  дорогу  они  не  проронили  ни
слова. Перед въездом в порт Дуайер сказал:
   - Я выйду здесь. Мне надо кое с кем повидаться. -  Оба  знали,  что  он
пойдет в кафе и напьется и что ему хочется остаться одному. -  Вы  еще  не
уезжаете?
   - Пока нет, - ответил Рудольф. -  Неделя,  наверное,  уйдет  на  всякие
дела.
   - Тогда,  значит,  увидимся,  -  сказал  Дуайер  и  вошел  в  кафе.  Он
расстегнул воротничок рубашки, сорвал с себя галстук и, скомкав,  сунул  в
карман.
   Рудольф включил зажигание. В кармане у него лежало письмо от Жанны. Она
приедет в "Коломб д'Ор" к обеду и может встречаться с ним на  этой  неделе
ежедневно. В Париже снова заняты войной, писала она.
   Когда  погасло  табло  "Пристегните  ремни"  и  самолет,  пролетая  над
Монте-Карло, взял курс на запад, Уэсли достал  из  конверта  фотографии  и
принялся их рассматривать. Он не заметил, как мать перешла через проход  и
склонилась над ним.  Увидев  в  его  руках  фотографии,  она  нагнулась  и
выхватила их.
   - Тебе они больше не понадобятся, - заявила она. -  Бедный  малыш,  как
много тебе предстоит забыть.
   Он не хотел ссориться с ней - еще слишком  рано,  -  потому  ничего  не
ответил и только смотрел, как она рвет фотографии, роняя  клочки  на  пол.
Она, видно, любительница поскандалить. Значит, в Индианаполисе скучать  не
придется.
   Он взглянул в иллюминатор и увидел, как  внизу  медленно  отодвигается,
уходя в синее море, его любимый зеленый Антибский мыс.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Из записной книжки Билли Эббота (1969):
   "В НАТО много говорят  о  перемещенных  лицах:  о  польских  немцах,  о
восточных и западных немцах,  о  палестинцах,  об  армянах,  о  евреях  из
арабских стран, об итальянцах из Туниса и Ливии, о французах из Алжира.  А
будут говорить, несомненно, еще больше. О чем беседовать военным,  которые
спят и видят, как бы развязать войну?
   Мне пришло в  голову,  что  я  принадлежу  к  перемещенным  лицам,  ибо
нахожусь  далеко  от  дома,  начинен   сентиментальными   и,   несомненно,
приукрашенными  временем  и  расстоянием  воспоминаниями  о  счастливой  и
радостной жизни на родине, не испытываю лояльности к обществу (то  есть  к
армии Соединенных Штатов), в котором проходят годы моей ссылки,  хотя  оно
кормит и одевает меня, а также платит мне куда  больше,  чем  я  при  моих
весьма скромных способностях  и  полном  отсутствии  честолюбия  сумел  бы
заработать в своей родной стране.
   У меня нет привязанностей, а это  значит,  что  я  вполне  способен  на
подлость. Моя привязанность к Монике - чувство в лучшем случае  временное.
Случись перемена места службы - полковника, к примеру, переводят в  часть,
расквартированную в Греции или на Гуаме, а  ему  желательно  и  там  иметь
хорошего партнера по теннису; либо по приказу из Вашингтона, где и понятия
не  имеют  о  моем  существовании,  происходит   передислокация   воинских
подразделений, либо, наконец, Монике предлагают  более  высокооплачиваемую
работу в другой стране, - и все будет кончено.
   Кстати, наши отношения могут прекратиться и сами по себе.  В  последнее
время Моника стала раздражительной. Все чаще и чаще приглядывается ко мне,
что ничего  хорошего  не  сулит.  Только  абсолютно  слепой  эгоист  может
надеяться, что это  пристальное  внимание  вызвано  грустью  при  мысли  о
возможности меня потерять.
   Если мы с Моникой расстанемся, я заберусь в постель к жене полковника".
   Билли Эббот, в штатском костюме, вышел под руку с Моникой из  ресторана
на Гранд-плас в центре Брюсселя, где они только что превосходно поужинали.
Настроение у него было отличное. Правда, заплатить пришлось порядочно - во
всех путеводителях ресторан этот значился как один  из  лучших,  -  но  на
такой ужин не жалко потратиться. К тому же днем в паре  с  полковником  он
выиграл на корте шестьдесят долларов. Полковник  обожал  теннис,  старался
играть каждый день не меньше часа и, как подобает выпускнику  Уэст-Пойнта,
проигрывать не любил.
   Полковник видел игру Билли, когда Билли был всего лишь капралом, и  ему
пришлась  по  душе  его  манера.  Билли  действовал  так  хладнокровно   и
хитроумно, что побеждал противников, обладающих куда более сильным ударом.
Кроме того, подвижный Билли в парной игре мог контролировать три  четверти
площадки,  а  именно  такой   партнер   и   требовался   сорокасемилетнему
полковнику. Поэтому теперь Билли был уже не капралом, а старшим  сержантом
и заведовал гаражом,  что  давало  ему  немалую  прибавку  к  сержантскому
жалованью,  которая  складывалась  из   чаевых,   получаемых   иногда   от
благодарных офицеров за предоставление машин для  неслужебных  дел,  и  из
более регулярных доходов от тайной продажи армейского  бензина  по  ценам,
благоразумно умеренным. Полковник часто приглашал Билли ужинать.  Ему,  по
его словам, хотелось знать,  о  чем  думают  солдаты,  а  жена  полковника
считала Билли очаровательным молодым человеком, ничуть  не  хуже  офицера,
особенно когда он был в штатском. Жена полковника  тоже  любила  теннис  и
жила в надежде  на  то,  что  в  один  прекрасный  день  полковника  ушлют
куда-нибудь на месяц-другой и Билли останется при ней.
   Армия, конечно, стала совсем не та,  порой  признавался  полковник,  но
надо шагать в ногу со временем. Пока в командирах у Билли  был  полковник,
отправка во Вьетнам ему не угрожала.
   Билли знал, что от удручающего грохота вражеской канонады он  с  самого
начала был избавлен стараниями дяди Рудольфа  в  Вашингтоне,  и  дал  себе
обещание когда-нибудь выказать ему свою благодарность. Как  раз  сейчас  у
него в кармане лежало письмо от дяди вместе с чеком на тысячу долларов. Из
матери Билли уже выжал все, что можно, поэтому  Моника,  узнав  о  богатом
дядюшке, заставила Билли попросить у него денег. Объясняя, зачем ей  нужны
деньги, она явно чего-то недоговаривала, но Билли уже давно привык к  этой
недоговоренности. Он ничего не знал ни о ее семье в  Мюнхене,  ни  о  том,
почему в восемнадцатилетнем возрасте она  вбила  себе  в  голову,  что  ей
необходимо учиться в Тринити-колледже в  Дублине.  Она  часто  уходила  на
какие-то таинственные встречи, но все остальное время была очень уживчивой
и покладистой. При переезде в его уютную квартирку  в  центре  города  она
поставила условие, что он не будет задавать ей никаких вопросов, даже если
она исчезнет не только на целый вечер, но и  на  целую  неделю.  У  членов
делегаций в НАТО  бывали  такие  совещания  и  переговоры,  о  которых  не
полагалось рассказывать. Но он и не отличался любопытством, когда дело  не
касалось его лично.
   Моника была темноволосой, всегда растрепанной, носила туфли  на  низком
каблуке и плотные чулки - словно нарочно старалась выглядеть похуже;  зато
когда она улыбалась, ее большие голубые глаза освещали все  лицо.  Но  эти
плюсы и минусы ничего не стоили  рядом  с  ее  чудесной  фигуркой.  Именно
фигуркой, а не фигурой - для Билли это имело значение, потому что при  его
росте в сто шестьдесят восемь сантиметров и хрупком  телосложении  высокие
женщины вызывали у него комплекс неполноценности.
   Если бы его сегодня спросили, чем он собирается заняться  после  армии,
он бы, вполне возможно, ответил, что  останется  на  сверхсрочной  службе.
Моника довольно  часто  его  ругала  за  отсутствие  честолюбия.  А  он  с
обаятельной улыбкой слушал и соглашался: чего нет, того нет. Ценность этой
улыбки неимоверно возрастала в сочетании  с  его  печальными  глазами  под
густыми черными ресницами, ибо  всякий  видел,  что  человек,  чьей  душой
владеет грусть, все же самоотверженно старается если  не  развеселить,  то
хотя бы немного развлечь собеседника. Но Билли ею не  злоупотреблял  -  он
знал себя достаточно хорошо.
   Сегодня Монике как раз предстояла одна из ее таинственных встреч.
   Выйдя из ресторана, они остановились полюбоваться площадью, где в лучах
прожекторов поблескивали позолотой фасады и оконные переплеты домов.
   - Ложись спать, меня не жди, - сказала она. - Я приду поздно, а  может,
и вовсе не приду до утра.
   - Так я скоро стану импотентом, - пожаловался он.
   - Ладно, не прибедняйся! -  возразила  она.  После  Тринити-колледжа  и
нескольких лет в НАТО она говорила по-английски так,  что  и  англичане  и
американцы принимали ее за соотечественницу.
   Он нежно поцеловал ее в губы и стал смотреть, как она садится в  такси.
Она вскочила в машину, словно была не на улице, а в секторе для прыжков  в
длину. Он снова восхитился брызжущей из нее энергией. И снова не расслышал
адреса, который она назвала шоферу. Когда бы он ни сажал ее  в  такси,  ни
разу ему не довелось услышать, куда она едет.
   Пожав плечами, он направился в кафе. Домой еще рано, а  больше  в  этот
вечер ему никого не хотелось видеть.
   В кафе он заказал пива и вынул из кармана конверт с дядиным  письмом  и
чеком. После того как на глаза Билли попался журнал "Тайм"  с  заметкой  о
смерти Тома Джордаха и с жуткой фотографией  голой  жены  Рудольфа,  между
ними произошел обмен  довольно  теплыми  письмами.  Разумеется,  Билли  ни
словом  не  обмолвился  об  этой  фотографии  и  выразил  Рудольфу  вполне
искренние соболезнования.  Дядя  Рудольф  подробно  изложил  все  семейные
новости. Чувствовалось, что он одинок и  не  знает,  чем  заняться;  он  с
грустью, но сдержанно писал о своем разводе и  о  том,  что  кузена  Уэсли
забрала его мамаша из Индианаполиса. Рудольф умолчал о том, что мать Уэсли
значится в полицейских досье как уличная проститутка, но зато  Гретхен  не
поскупилась на детали. Письма ее были суровыми и наставительными.  Она  не
простила сыну, что он попал в армию, она бы  предпочла,  чтобы  он  сел  в
тюрьму - тогда ей досталась бы почетная роль мученицы. Кому что  нравится,
обиженно думал он. Вот ему, например, - играть в теннис с сорокасемилетним
полковником и жить в относительной роскоши  в  цивилизованном  Брюсселе  с
умной, стройной, владеющей несколькими языками и, честно  говоря,  любимой
им Fraulein [девушкой (нем.)].
   Письмо  к  дяде  с  просьбой  о  деньгах  было  составлено  в  изящных,
неназойливых и печальных выражениях. Билли намекал на карточный  проигрыш,
сообщал о том, что разбил машину и теперь должен купить новую...  Судя  по
ответу, полученному сегодня утром, дядя Рудольф отнесся к бедам племянника
с полным пониманием, хотя и не скрывал, что дает деньги в долг.
   Моника просила приготовить ей  наличные  на  следующее  утро,  так  что
предстояло еще сходить в банк. Интересно, зачем они ей!  А  черт  с  ними,
плюнул он, это всего лишь деньги, да и то чужие. И заказал еще пива.
   Утром он узнал, зачем ей деньги. Явившись на заре домой, она  разбудила
его, подняла, сварила ему кофе  и  объяснила,  что  деньги  пойдут  одному
сержанту со склада оружия и боеприпасов, чтобы он пропустил туда людей,  с
которыми она связана - она их не назвала и ничего о них не  рассказала,  -
на американском армейском грузовике (грузовик даст он.  Билли,  из  своего
гаража) и позволит им вывезти сколько сумеют автоматов, гранат и патронов.
Сам Билли в этом деле участвовать не  будет.  Ему  только  придется  ночью
вывести из гаража грузовик с заполненным по всем правилам путевым листом и
проехать с полмили  по  дороге,  где  его  будет  ждать  человек  в  форме
лейтенанта военной полиции США. Грузовик вернется в гараж до рассвета. Все
это она говорила спокойно, а он молча пил кофе и думал, не спятила ли  она
окончательно от наркотиков. Тем же ровным тоном, точно в  Тринити-колледже
на   семинаре,   посвященном   творчеству   какого-нибудь   малоизвестного
ирландского поэта, она сообщила Билли, что он был выбран  ею  в  любовники
из-за своей должности  начальника  гаража,  хотя  с  тех  пор,  призналась
Моника, она очень, очень к нему привязалась.
   - А для чего  вам  оружие?  -  помолчав,  спросил  он  слегка  дрожащим
голосом.
   - Этого я не  имею  права  сказать,  милый,  -  ответила  она,  ласково
поглаживая его по руке. - Да тебе и самому лучше об этом не знать.
   - Ты террористка, - догадался он.
   - Что ж, это определение не хуже других, -  пожала  она  плечами.  -  Я
лично предпочитаю называться идеалисткой, борцом за справедливость, врагом
тирании  или  просто  защитником  самого  обычного,  истерзанного  жизнью,
подвергнутого идеологической обработке человека. Выбирай по вкусу.
   - А если я сейчас пойду в НАТО  и  расскажу  там  про  тебя?  Про  вашу
идиотскую затею? - До чего глупо сидеть  в  маленькой  кухоньке,  в  одном
халате на голое тело, дрожа от холода, и рассуждать о взрывах и убийствах.
   - Я бы не стала делать этого, милый, -  улыбнулась  она.  -  Во-первых,
тебе никогда не поверят. Я скажу, что объявила тебе о  своем  уходе  и  ты
решил мне отомстить таким странным способом. Кроме того, некоторые из моих
приятелей отличаются весьма скверным характером...
   - Ты мне угрожаешь, - сказал он.
   - Называй это как хочешь.
   По ее взгляду он видел, что она  не  шутит.  Он  похолодел  от  страха.
Впрочем, он никогда и не считал себя храбрецом и в жизни не  участвовал  в
драке.
   - Если я пойду на это, то  только  один  раз,  -  сказал  он,  стараясь
говорить спокойно, - и больше мы с тобой никогда не увидимся.
   - Как угодно, - тем же ровным тоном отозвалась она.
   - В полдень я скажу  тебе,  что  я  решил,  -  сказал  он,  лихорадочно
обдумывая, как в течение этих шести часов удрать от нее и ее  приятелей  с
их бредовыми планами, улететь в Америку, спрятаться в Париже или Лондоне.
   - Что ж, банки открыты и после обеда, - согласилась Моника. - Времени у
нас хватит. Но ради твоей же безопасности  предупреждаю:  за  тобой  будут
следить.
   - Что ты за человек! - вскричал он срывающимся голосом.
   - Если бы ты не был таким легкомысленным, беспечным и самоуверенным,  -
ответила она, по-прежнему не повышая тона, - то, прожив  со  мной  столько
времени, ты мог бы об этом и не спрашивать.
   - Не понимаю, что легкомысленного и самоуверенного в нежелании  убивать
людей, - парировал он, уязвленный ее характеристикой.  -  Нечего  задирать
нос!
   - Каждое утро ты надеваешь солдатскую форму, - сказала она.  -  А  ведь
тысячи парней твоего возраста, одетые в такую же форму, ежедневно  убивают
сотни тысяч ни в чем не повинных людей. Вот что я считаю  легкомыслием.  -
Глаза у нее потемнели от гнева.
   - И ты решила этому помешать? - возвысил он голос. - Ты и горстка твоих
приятелей-террористов?
   - Мы пытаемся. Мы много чего пытаемся сделать, в том числе  и  это.  По
крайней мере будем утешаться тем, что пытались.  А  чем  утешишься  ты?  -
усмехнулась она. - Тем, что играл в теннис, пока это все происходило?  Что
на свете не осталось ни одного  человека,  который  испытывал  бы  к  тебе
уважение? Что ты сидел сложа руки, пока люди, чьи сапоги ты лижешь с  утра
и до вечера, договаривались взорвать земной шар? Когда весь мир взлетит на
воздух, ты,  умирая,  будешь  гордиться  тем,  что  жрал,  пил  и  спал  с
женщинами, пока все это готовилось? Проснись! Нет такого  закона,  который
требует, чтобы ты ползал как червяк!
   - Все это слова,  -  огрызнулся  он.  -  А  что  вы  делаете?  Угоняете
израильский самолет, бьете стекла в посольстве, стреляете  в  полицейского
регулировщика? Так, по-вашему, можно спасти мир?
   - При чем тут израильтяне? У нас, в нашей группе, на этот  счет  разные
мнения, потому можешь не беспокоиться за своих  приятелей-евреев...  да  и
моих тоже.
   - Спасибо, - насмешливо поклонился  он,  -  за  твою  типично  немецкую
снисходительность к евреям.
   - Негодяй! - Она  попыталась  было  дать  ему  пощечину,  но  он  успел
схватить ее за руку.
   -  Ты  это  брось!  -  пригрозил  он.  -  С  автоматом  ты,  может,   и
справляешься, но боксера из тебя не выйдет. Бить себя я не позволю. Ты тут
орала и угрожала, требуя от меня того, за что я могу получить пулю  в  лоб
либо сесть в тюрьму на весь остаток жизни, но так и не удосужилась  ничего
объяснить. - Позабыв о страхе, он перешел в наступление: - Если я и решусь
помочь  вам,  то  вовсе  не  из  боязни  и  не  за  деньги.  Ладно,  давай
договоримся. Ты права: нет такого закона, который требует, чтобы я  ползал
как червяк. Ты меня убедила, я - с вами. А теперь сядь, держи свои руки  и
угрозы при себе и, не трепыхаясь, объясни все по порядку. И только так,  а
не иначе. Ясно?!
   - Пусти руку, - угрюмо сказала она.
   Он отпустил ее. Она смотрела на него с ненавистью. И вдруг рассмеялась.
   - Знаешь, Билли, а ведь ты, честно говоря, рассуждаешь здраво.  Кто  бы
мог подумать? По-моему, нам надо сварить еще  кофе.  И  ты  замерз.  Пойди
оденься, натяни свитер, и за завтраком мы потолкуем о том, как  чудесно  в
двадцатом веке быть живым.
   В спальне, пока он одевался, его снова начало знобить. Но, даже  дрожа,
он  чувствовал  необыкновенный  подъем.  Впервые  он   не   отступил,   не
ускользнул, не уклонился. А речь шла о жизни или  смерти  -  это  ясно.  С
Моникой шутки плохи. В газетах каждый день пишут  об  угоне  самолетов,  о
взрывах   бомб,   об   убийствах   политических   деятелей,   о   массовых
кровопролитиях, и все это замышляют и осуществляют люди, которые сидят  за
соседним письменным столом, едут с тобой в одном автобусе, ложатся в  твою
постель, обедают вместе  с  тобой.  Уж  так  ему  повезло,  что  и  Моника
оказалась из их числа, а он и вправду ни о чем  даже  не  подозревал.  Она
причинила ему жестокую боль, нанесла оскорбление. Одно дело -  знать,  что
ты человек никчемный, но совсем другое - услышать это от женщины,  которой
ты восхищался, более того, которую ты любил и верил в ее любовь!
   Ее смех в конце беседы был данью уважения,  и  он  принял  эту  дань  с
благодарностью. Теперь в глазах Моники он стал  достойным  противником,  с
которым следовало и обращаться соответственно. До сих пор он  не  старался
переделать мир и был доволен тем, что занял в нем теплый  военный  уголок.
Теперь его оттуда вытащили, и ему придется на это  реагировать.  Хочет  он
или нет, а во что-то его уже втянули. И он сразу же понял, что  вся  жизнь
его коренным образом изменилась.
   Черт бы ее побрал!
   Когда он снова вошел в кухню, кофе был уже готов. Моника сбросила туфли
и ходила по кухне в одних чулках, растрепанная - ни дать ни взять домашняя
хозяйка, только  что  вставшая  с  супружеского  ложа,  чтобы  приготовить
завтрак  мужу.  Странно  говорить  в  кухне  о   терроре,   рассуждать   о
кровопролитии возле горящей плиты, выбирать жертву  под  стук  кастрюль  и
сковородок! Он сел за исцарапанный деревянный стол,  добытый  на  какой-то
бельгийской ферме, и Моника налила ему кофе. Кофе она варит  отлично,  как
всякая немецкая Hausfrau [домашняя хозяйка  (нем.)].  Он  с  удовольствием
сделал первый глоток. Она налила кофе себе, ласково  улыбнулась.  Женщина,
объяснившая ему, что его выбрали ей в  любовники  только  потому,  что  он
распоряжается гаражом, где можно брать грузовики  для  выполнения  опасных
заданий, исчезла. На некоторое время. На десять  минут  этого  прохладного
утра, думал он, глотая обжигающий кофе.
   - Ну, с чего мы начнем? - спросил он  и  посмотрел  на  часы.  -  Давай
побыстрее. Мне пора на работу.
   - Начнем с начала, - ответила она. - С того, что творится в мире.  А  в
мире все вверх дном. Кругом фашисты...
   - И в Америке?.. - спросил он. - Брось, Моника.
   - В Америке они пока действуют тайно, - раздраженно ответила Моника.  -
Не вылезают на поверхность. А кто снабжает их оружием, деньгами,  помогает
скрываться? Богачи из Вашингтона,  Нью-Йорка,  Техаса.  Впрочем,  если  ты
бережешь невинность, то нам не о чем разговаривать.
   - Ты как будто цитируешь книгу.
   - Ну и что? - удивилась она. - Чем это плохо? Вообще читать книги очень
полезно, и тебе тоже не помешало  бы  кое-что  почитать.  А  если  ты  так
печешься о своей любимой родине, то могу тебя  обрадовать:  в  Америке  мы
сейчас не действуем - наша группа,  во  всяком  случае.  За  других  я  не
отвечаю. Бомбы рвутся везде, и в Америке тоже,  а  будет  их  еще  больше,
обещаю тебе. Америка - это основание пирамиды, и потому именно она главная
наша мишень. Ты глазам своим не поверишь, когда  увидишь,  как  легко  она
рухнет, ведь построена-то  она  на  песке  -  на  лжи,  безнравственности,
ворованном богатстве, порабощении, а под этим ничего нет, пустота!
   - Опять  цитата?  -  усмехнулся  он.  -  Может,  проще  взять  книгу  в
библиотеке и дать ее мне почитать?
   - И наша задача, -  продолжала  Моника,  не  обращая  внимания  на  его
насмешку, - показать это всему миру.
   -  И  как  же  вы  собираетесь  действовать!  Силами  спятивших  с  ума
гангстеров?
   - Я запрещаю тебе употреблять это слово, - прошипела она.
   - Называй их как хочешь. Бандиты. Наемные убийцы.
   - Мы будем атаковать  все  чаще  и  чаще.  Власти  начнут  тревожиться,
почувствуют неуверенность и в конце концов испугаются. А страх заставит их
делать одну ошибку за другой, и последствия с каждым разом будут все более
роковыми. Примутся закручивать гайки, потом пойдут на губительные уступки,
и люди, поняв, что их правители близки к поражению,  поднимутся  на  новые
схватки, пробьют новые бреши в стене.
   - Может, сменишь пластинку, а? - сказал он.
   - Сначала убьют президента правления банка, - вещала она в  экстазе,  -
потом похитят посла, страну парализует забастовка,  наступит  девальвация.
Откуда последует очередной удар, никто знать не будет, но будут знать, что
он непременно последует. И тогда начнется такое закручивание гаек, что все
взлетит на воздух. Тут не нужны армии...  Требуется  лишь  горстка  людей,
безоговорочно верящих в идею...
   - Вроде тебя? - спросил он.
   - Да, а что? - вызывающе ответила она.
   - А что потом, после вашей  победы?  -  спросил  он.  -  Восторжествует
Россия? Этого вы добиваетесь?
   - Дойдет очередь и до России, - ответила она.  -  Неужели  ты  считаешь
меня такой дурой?
   - Тогда чего же ты добиваешься?
   - Чтобы земной шар перестали отравлять, чтобы мы не  были  обречены  на
вымирание,  чтобы  не  существовало  ни  солдат,  ни  шпионов,  чтобы   не
поднимались в воздух бомбардировщики с атомными бомбами на борту, чтобы не
было продажных политиканов и убийств ради  денег...  Люди  страдают,  и  я
хочу, чтобы они узнали, кто заставляет их страдать и  какой  это  приносит
доход.
   - Понятно, - сказал он. - Все это прекрасно, а теперь поговорим о деле.
Предположим, я достану вам грузовик,  предположим,  вы  добудете  гранаты,
бомбы, автоматы. Что вы конкретно собираетесь с ними делать?
   - Конкретно, - ответила она, - мы намерены высадить все стекла в  одном
здешнем банке, подложить бомбу в  испанское  посольство  и  разделаться  с
одним немецким судьей - самой большой свиньей  в  Европе.  Больше  я  тебе
ничего не могу сказать. Ради твоей же собственной безопасности.
   - Я вижу, ты готова на многое  ради  моей  безопасности,  -  иронически
поклонился  он.  -  Выражаю  тебе  благодарность  от  имени  моей  матери,
полковника и от себя лично.
   - Хватит болтать, - осадила его она. - И брось этот тон.
   - А у тебя такой тон, будто  ты  вот-вот  меня  прикончишь,  милая  моя
террористочка, - ответил он, поддразнивая ее, чтобы обрести смелость.
   - Я еще никого не убила, - сказала она. - И не собираюсь. У меня другие
обязанности. А чтобы тебя не  мучила  совесть,  могу  тебе  сообщить,  что
здесь, в Бельгии, мы решили обходиться  без  жертв.  Наши  действия  носят
чисто символический харар.  Мы  просто  хотим  лишить  их  спокойствия,
напугать.
   - Это в Бельгии, - отозвался он. - А в других местах?
   - Не твое дело, - ответила она. - Тебе незачем об этом знать. Позже ты,
если разделишь наши взгляды и захочешь принять более  активное  участие  в
наших действиях,  пройдешь  курс  обучения  и  будешь  присутствовать  при
обсуждениях. А сейчас от тебя требуется сходить в банк, получить деньги по
чеку твоего дяди и в один прекрасный вечер дать  нам  на  несколько  часов
грузовик. Черт возьми, - вдруг разозлилась она, - что тут для тебя нового?
Ты же сам берешь взятки! Думаешь, я не знаю, откуда у тебя  столько  денег
при твоем-то сержантском жалованье? И бензином ты торгуешь...
   - Боже мой, Моника, - удивился он, - неужели ты не видишь разницы между
мелким жульничеством и тем, о чем ты меня просишь?
   - Вижу, - ответила она. - Первое -  занятие  вульгарное  и  дешевое,  а
второе - благородное. Ты живешь в каком-то трансе. Ты сам себе не по душе,
и, судя по тому, что ты рассказывал мне про свою семью - про  мать,  отца,
дядю, - про тех, с кем ты работаешь, ты презираешь и всех  окружающих.  Не
отрицай, пожалуйста. - Она подняла руку, не давая  ему  заговорить.  -  На
тебе словно шоры надеты. Никто еще ни разу не потребовал от тебя, чтобы ты
посмотрел самому себе в лицо, распрямился,  увидел,  что  происходит.  Так
вот, сейчас я этого требую.
   - Одновременно намекая, что, если я не пойду вам навстречу,  меня  ждут
большие неприятности? - сказал он.
   - Именно так, дружок, - ответила  она.  -  И  пока  будешь  на  работе,
поразмысли над всем этим.
   - Обязательно. - Он встал. - Мне пора.
   - К обеду я зайду за тобой, - пообещала она.
   - Я так и понял, - усмехнулся он и вышел.
   Первая половина дня  прошла  как  в  тумане.  Проверяя  путевые  листы,
предписания, накладные, ордера, Билли принимал  одно  решение  за  другим,
всесторонне их обдумывал, отвергал, принимал новые и их тоже  отвергал  по
зрелом  размышлении.  Трижды  он  брался  за  телефон,   чтобы   позвонить
полковнику, рассказать ему обо всем, попросить совета, помощи, но  тут  же
опускал трубку на рычаг. Он просмотрел расписание самолетов, решил сходить
в банк получить деньги по дядиному  чеку  и  ночным  самолетом  улететь  в
Нью-Йорк. В Вашингтоне он пойдет в ЦРУ, объяснит, в какой попал  переплет,
и,  провожаемый  восхищенными  взглядами,  засадит  Монику   за   решетку.
Восхищенными ли? А  может,  сотрудники  ЦРУ,  поднаторевшие  в  убийствах,
организации подпольной борьбы, свержении правительств, поздравят его, а  в
душе будут презирать за трусость? Или еще  хуже  -  превратят  в  двойного
агента, прикажут  вернуться  в  Брюссель,  вступить  в  банду,  к  которой
принадлежит Моника, и еженедельно докладывать о ее действиях? И он  правда
хочет засадить Монику за решетку? Даже сегодня утром он, честно говоря, не
мог бы утверждать,  что  не  любит  ее.  Любит?  А  что  такое  любовь?  С
большинством женщин  ему  было  скучно.  Как  правило,  после  близости  с
женщиной он спешил встать и уйти домой. С Моникой же все было  по-другому.
Такого наслаждения он никогда еще не испытывал, и, какими  бы  жаркими  ни
были их объятия ночью, он с вожделением ждал  возможности  лечь  с  ней  в
постель и днем.
   Он не хочет умирать.  Он  знал  это,  как  знал  и  то,  что  не  хочет
расставаться с Моникой. И было нечто  возбуждающее,  глубоко  волнующее  в
мысли о том, что у него хватит смелости ночью спать с  женщиной,  которая,
как ему известно, способна отдать приказ о его казни в полдень.
   Во что превратится его жизнь, если он скажет ей: "Я с  вами"?  Придется
вести двойное существование? Играть с  полковником  в  теннис  и,  услышав
поблизости шум взрыва, думать, что ты  сам  его  подготовил?  Пройти  мимо
банка дяди  Рудольфа  и  тайком  положить  на  его  порог  бомбу,  которая
взорвется утром перед открытием? Познакомиться с мечущимися  из  страны  в
страну фанатиками - в учебниках по истории о них, быть может, напишут  как
о героях, а пока что они убивают людей с помощью яда и голыми руками;  они
посвятят его в свои тайны и помогут забыть, что он  всего  сто  шестьдесят
восемь сантиметров ростом.
   Он так и  не  позвонил  полковнику,  не  получил  деньги  по  чеку,  не
договорился насчет грузовика и не поехал в аэропорт.
   Все утро он провел в каком-то оцепенении, и, когда  полковник  позвонил
ему и пригласил в пять тридцать на игру,  он  сказал:  "Есть,  сэр,  приду
непременно", хотя отчетливо понимал, что к тому времени его уже  может  не
быть в живых.
   Выйдя из гаража, он обнаружил, что она ждет его у ворот. На сей раз она
была причесана, и это его обрадовало, потому что все  поглядывали  на  них
понимающе - хотя и скрывали усмешку из уважения к начальству, - а ему было
бы неприятно, если бы его подчиненные решили, что он связался  с  какой-то
неряхой.
   - Ну? - спросила она.
   - Пошли обедать, - вместо ответа сказал он.
   Он повел ее в дорогой ресторан, куда, как он знал, вряд ли  пойдут  его
сослуживцы,  даже  если  им  надоела  еда  в  американской  столовой.   Он
чувствовал себя более уверенно там, где кругом хрустящие  скатерти,  цветы
на столиках, внимательные официанты, где нет и намека на крушение мира, на
помешанных заговорщиков, на рушащиеся пирамиды. Он сделал  заказ  для  них
обоих. А она прикинулась, будто ее вовсе  не  интересует,  что  она  будет
есть, даже не взяла меню в руки.  Он  злобно  усмехнулся  про  себя,  зная
причину ее нежелания посмотреть меню. Чтобы прочитать  названия  блюд,  ей
пришлось бы надеть очки с толстыми линзами, а она стеснялась  показываться
в общественном месте с такими очками на носу. Но когда еду  принесли,  она
ела с гораздо большим аппетитом, нежели  он.  Интересно,  как  ей  удается
сохранять фигуру?
   За обедом они негромко и спокойно беседовали о погоде, об открывающейся
на следующий день конференции,  в  которой  ей  предстояло  участвовать  в
качестве переводчицы,  о  его  встрече  с  полковником  на  корте  в  пять
тридцать, о приезжающем в Брюссель театре, спектакли которого ей  хотелось
посмотреть. Об их утреннем разговоре не было сказано ни слова,  и,  только
когда принесли кофе, она спросила:
   - Так что же ты решил?
   - Ничего, - ответил он. В уютном ресторане  было  не  просто  тепло,  а
жарко, но его снова затрясло. - Утром я отправил чек обратно дяде.
   - Разве это не решение? - холодно улыбнулась она.
   - В известной мере, - согласился он.  Он  лгал.  Чек  лежал  у  него  в
бумажнике. Он не собирался ничего такого говорить.  Слова  вырвались  сами
собой, словно у него в голове нажали кнопку. Но теперь, произнеся  их,  он
понял, что в самом деле отправит чек назад, поблагодарит дядю и  объяснит,
что его финансовые дела неожиданно улучшились и  в  данный  момент  он  не
нуждается в помощи. Зато удобнее будет обратиться к Рудольфу в другой раз,
когда действительно они ему позарез понадобятся.
   - Ладно, - спокойно сказала она. - Если ты  боишься,  что  твои  деньги
могут засечь, я тебя понимаю. - Она пожала плечами. - Не так уж это важно.
Добудем деньги в другом месте. А как насчет грузовика?
   - Я пока этим не занимался.
   - У тебя еще есть вся вторая половина дня.
   - Я ничего не решил.
   - Не беда, - сказала она. - Притворись, что ничего не видишь, и все.
   - Этого я тоже не собираюсь делать, - сказал он. - Я должен как следует
подумать, прежде чем на что-то решиться. Если твои  друзья  задумают  меня
убить, - добавил он со злостью, но не повышая голоса,  потому  что  к  ним
подходил официант с кофейником в руках, - передай им, что я буду вооружен.
- Ему довелось однажды поупражняться с пистолетом. Он  научился  разбирать
его  и  собирать,  но  в  стрельбе  по  мишени  выбил  очень  мало  очков.
Перестрелка в коррале, только в брюссельском! - подумал он. Кто там играл?
Джон Уэйн? Интересно,  как  бы  поступил  на  моем  месте  Джон  Уэйн?  Он
засмеялся.
   - Чего ты смеешься? - рассердилась она.
   - Вспомнил один старый фильм, - ответил он.
   - Да,  пожалуйста,  -  сказала  она  по-французски  официанту,  который
выжидающе стоял над ней с серебряным кофейником в руках. Официант наполнил
их чашки.
   - Можешь  оставить  пистолет  дома,  -  криво  усмехнулась  она,  когда
официант ушел. - Никто в тебя стрелять  не  собирается.  Ты  не  стоишь  и
одного патрона.
   - Приятно слышать, - поклонился он.
   - Интересно, тебя что-нибудь трогает? Производит на тебя впечатление?
   - К следующей нашей встрече я приготовлю целый список и  передам  тебе.
Если встреча состоится.
   - Состоится, - сказала она.
   - Когда ты съезжаешь с квартиры? - спросил он.
   Она подняла на него удивленные глаза. Он не мог понять,  в  самом  деле
она удивлена или притворяется.
   - Я не собиралась съезжать. А ты хочешь, чтобы я съехала?
   - Не знаю, - ответил он. - Но после сегодняшнего разговора...
   - Давай на некоторое время забудем наш разговор, - сказала она.  -  Мне
нравится жить с тобой. Я пришла к выводу, что  политику  и  секс  не  надо
смешивать. Кое-кто, возможно, считает иначе, но я в этом убеждена.  Мне  с
тобой хорошо. С другими  мужчинами  у  меня  так  не  получается,  даже  с
единомышленниками, а мы давно уже знаем, что в постели удовольствие должен
получать не только мужчина, но и женщина. Ты, мой милый,  послан  господом
богом бедной девушке в ответ на ее молитвы - уж извини  за  откровенность.
Кроме того, мне нравится, как кормят в ресторанах,  куда  ты  так  любезно
меня водишь. Поэтому... - Она закурила сигарету. Она курила одну  сигарету
за другой, и все пепельницы в квартире вечно были полны окурков.  Его  это
раздражало, потому что сам он не курил и с полной серьезностью относился к
статистике о росте смертности среди курящих. Но не станет же  террористка,
постоянно живущая в ожидании ареста, беспокоиться о том, что может умереть
от рака легких в шестьдесят лет. - Поэтому, - продолжала она, выпустив дым
через нос, - я разграничу свою жизнь. Для секса, омаров  и  pate  de  foie
gras [печеночного паштета (франц.)] будешь ты, для  менее  серьезных  дел,
вроде убийства немецкого судьи, - другие. Ну, скажи, разве я не умница?
   Она режет меня на куски, думал он, на крошечные кусочки.
   - Отстань, - пробурчал он.
   - Не смотри так мрачно, дружок, - сказала она. - Помни, от  каждого  по
способностям. Между прочим, у меня вся вторая половина  дня  свободна.  Ты
можешь улизнуть на часок-другой?
   - Могу. - Он уже давно довел систему  уходов,  приходов  и  отлучек  до
совершенства.
   - Вот и хорошо. - Она погладила его по руке. - Пойдем домой и заберемся
в постель.
   Кляня себя за неспособность устоять, швырнуть на стол деньги и уйти  из
ресторана с гордо поднятой головой, он сказал:
   - Мне нужно вернуться в гараж минут на десять. Встретимся дома.
   - Жду не дождусь, - улыбнулась она, и на  ее  баварско-ирландском  лице
засияли огромные голубые глаза.

2

   Из записной книжки Билли Эббота (1969):
   "В ближайшее время я ничего писать не буду.
   О Монике лучше помолчать.
   Кругом  ищейки.  В  любой  момент  могут   нагрянуть   так   называемые
"грабители". В Брюсселе это обычное дело.
   Моника злая как ведьма.
   Я ее люблю. Но она мне не верит".
   Сидни Олтшелер стоял у окна в своем кабинете на одном из верхних этажей
небоскреба  "Тайм"  -  "Лайф"  и  смотрел  на  огни  в  соседних  зданиях.
Настроение у него было мрачное, потому что ему предстояло  трудиться  и  в
субботу и в воскресенье.
   В дверь тихо постучали, вошла его секретарша.
   - Вас хочет видеть некий Уэсли Джордах.
   - Джордах? - нахмурился Олтшр. - Не знаю никакого Джордаха. Скажите,
что я занят, пусть напишет мне письмо.
   Секретарша уже собралась выйти, но тут он вспомнил.
   - Подождите минуту, - сказал он. - Пять  или  шесть  месяцев  назад  мы
напечатали заметку об убийстве. Убили человека по фамилии  Джордах.  Пусть
войдет. У меня есть пятнадцать минут свободных, пока не  пришел  Тэтчер  с
переделанной статьей. Вдруг у этой истории про Джордаха есть  какое-нибудь
продолжение, которое можно использовать? - Он отвернулся к окну  и,  глядя
на  огни,  которые  завтра  гореть  не  будут,  потому   что   в   субботу
вице-президенты, клерки, бухгалтеры, курьеры - словом, все-все имеют право
наслаждаться отдыхом,  снова  принялся  мрачно  размышлять  о  предстоящем
трудовом уик-энде.
   В дверь опять постучали, и секретарша  впустила  юношу  в  костюме,  из
которого он явно вырос.
   - Входите, входите, - пригласил Олтшелер, усаживаясь за стол.  У  стола
стоял еще один стул, и он указал на него юноше.
   - Я вам нужна? - спросила секретарша.
   -  Если  понадобитесь,  я  позову.  -  Он  посмотрел   на   юношу   лет
шестнадцати-семнадцати, но рослого для своих  лет.  Худое  красивое  лицо,
глаза как буравчики. Похоже, занимается спортом.
   - Чем могу быть вам полезен, мистер Джордах? - весело спросил он.
   Юноша протянул ему вырванную из "Тайма" страницу.
   - Вы напечатали заметку про моего отца,  -  сказал  он  низким  звучным
голосом.
   - Да, помню. - Олтшелер помолчал. - А кто ваш отец? Мэр?
   - Нет, - ответил юноша. - Мой отец был убит.
   - Понятно, - отозвался Олтшелер, стараясь говорить с  участием.  -  Как
вас зовут, молодой человек!
   - Уэсли.
   - Нашли убийцу?
   - Нет. - Уэсли помолчал, потом добавил: - То есть формально не нашли.
   - Я так и думал. В печати ничего больше не появлялось.
   - В общем, я хотел увидеть человека, который написал эту заметку. Я так
и сказал внизу, но они куда-то позвонили и выяснили, что ее писал  человек
по фамилии Хаббел и что он до сих пор во Франции. Поэтому я купил "Тайм" и
увидел вашу фамилию.
   - Понятно, - повторил  Олтшр.  -  А  зачем  вам  понадобился  мистер
Хаббел? По-вашему, в заметке есть  нечто  обидное  для  вас  или  допущены
ошибки?
   - Нет. Дело совсем не в этом.
   - Или с тех пор произошло что-нибудь, о  чем,  по-вашему,  нам  следует
знать?
   - Нет. Просто я хотел поговорить с мистером Хаббелом о моем  отце  и  о
семье моего отца. Об этом в заметке много написано.
   - Ясно. Но мистер Хаббел ничем не мог  бы  вам  помочь.  Все  это  было
написано здесь. Материал разыскали в нашем архиве.
   - Я плохо знал отца, - продолжал Уэсли. - Он уехал, когда я был  совсем
маленьким, а встретились мы только два года назад. Мне хотелось бы  узнать
о нем больше.
   - Я вас понимаю, Уэсли, - мягко согласился Олтшр.
   - В заметке было гораздо больше, чем я знал. Я составил список людей, с
которыми мой отец встречался в разное время его жизни, и "Тайм" тоже вошел
в этот список - вот и все.
   - Понятно. -  Олтшелер  позвонил,  тут  же  вошла  секретарша.  -  Мисс
Прентис,  выясните,  пожалуйста,  кто  готовил  материал  для  заметки   о
Джордахе. По-моему, если я не ошибаюсь,  мисс  Ларкин.  Отведите  молодого
человека к ней. Передайте ей, что я прошу помочь мистеру  Джордаху.  -  Он
встал. - Извините, но мне пора за работу. Спасибо, что зашли, Уэсли. Желаю
удачи.
   - Благодарю вас,р. - Уэсли встал и вышел вслед за секретаршей.
   Олтшелер снова подошел к окну. Вежливый и грустный юноша. А что  бы  он
сам стал делать, если бы убили его отца и он был уверен,  что  знает,  кто
убийца? В Йельском университете, где он получил степень  бакалавра,  такие
проблемы не обсуждались.
   Мисс Ларкин занимала маленькую комнатку без окон, с дневным светом. Это
была невысокая молодая женщина в очках, немодно  одетая,  но  хорошенькая.
Она кивала головой, робко поглядывая на Уэсли, пока мисс Прентис объясняла
цель его визита.
   - Посидите здесь, мистер Джордах, - сказала она, - а я схожу  в  архив.
Вы сможете прочитать все, что я раскопала.
   Она спохватилась и вспыхнула, но было уже поздно. Разве можно  говорить
"раскопала", когда перед тобой  юноша,  отец  которого  убит?  И  архивный
материал надо еще раз просмотреть, прежде чем показывать  ему.  Она  очень
хорошо помнила, как работала над этой историей, - в основном  потому,  что
все это очень уж отличалось от ее собственной жизни. Она никогда не бывала
на Ривьере - собственно, она вообще не выезжала из  Америки,  -  но,  пока
училась  в  колледже,  много  читала,  и  юг  Франции  запечатлелся  в  ее
воображении как  место,  где  непрерывно  происходят  любовные  истории  и
трагедии: Скотт Фицджеральд носился там по Бриллиантовому поясу  Лазурного
берега с одного приема  на  другой,  отчаянный  Дик  Дайвер  веселился  на
сверкающем в лучах солнца пляже, а впереди их ждали беда  и  полный  крах.
Она даже сохранила свои записи по курсу  литературы,  точно  предчувствуя,
что в один прекрасный день займется изучением литературной географии.  Она
посмотрела на юношу, который побывал там и столько пережил, а сейчас стоял
перед ней в своем тесном костюме, и ей захотелось расспросить его, узнать,
что ему известно обо всем этом.
   - Не хотите ли пока кофе? - спросила она.
   - Спасибо, мэм, нет, - ответил он.
   - Дать вам полистать новый журнал?
   - Спасибо, я купил его внизу.
   - Я сейчас же вернусь, - весело сказала она. Бедный  мальчик,  подумала
она, выйдя из комнаты. И такой красивый. Даже в этом нелепом костюме.  Она
была романтична, увлекалась поэзией. Сейчас он  представился  ей  во  всем
черном, точно молодой Йетс на ранних фотографиях.
   Когда она вернулась, держа в руках папку с  архивными  материалами,  он
сидел сгорбившись, упершись локтями в  колени  и  свесив  кисти  рук,  как
футболист на скамье запасных.
   - Здесь все, - сказала она оживленно. Она долго  думала:  оставить  или
убрать снимок голой Джин Джордах,  но  в  конце  концов  решила  оставить.
Фотография ведь была напечатана в журнале, и он наверняка ее видел.
   - Можете не торопиться, - сказала она. - У меня есть другие  дела...  -
Она показала на кучу вырезок. - Но вы мне не помешаете. - Ей было  приятно
его присутствие. Не так тоскливо.
   Уэсли смотрел на папку, не решаясь открыть ее, а мисс  Ларкин  занялась
работой - что-то резала, писала. Время от времени она поглядывала на него.
Наконец он это заметил, что ее порядочно смутило. Ничего, думала она,  ища
оправдания самой себе, пора ему привыкать ко взглядам девушек. Они за  ним
будут бегать табунами.
   Он вынул из папки первую фотографию. Она увидела,  что  это  фотография
его отца в боксерских трусах. Отец готовился нанести удар, выражение  лица
у него было свирепое. Здесь он совсем молодой, наверное моих лет,  подумал
Уэсли. На груди и руках отчетливо была  видна  каждая  мышца.  Противники,
наверно, боялись его до смерти.
   Мисс Ларкин тоже обратила  внимание  на  эту  фотографию.  Ей  красивый
боксер показался хулиганом, от  которого  лучше  держаться  подальше.  Она
предпочитала  мужчин  с  интеллигентной  внешностью.  Юноша  же  впился  в
фотографию,  забыв  обо  всем,  и   мисс   Ларкин   принялась   откровенно
рассматривать его. Он удивительно похож на отца, только в нем  нет  ничего
хулиганского. Ему, наверное, лет девятнадцать, можно пригласить его вниз в
р. В наши дни девятнадцатилетний юноша - уже вполне зрелый  мужчина.  Ей
самой всего двадцать четыре, не такая уж большая разница в возрасте.
   Фотография была вырезана из журнала "Ринг" вместе с небольшой заметкой,
в которой говорилось: "Том Джордан, многообещающий боксер второго среднего
веса, одержавший победы в четырнадцати поединках, из них восемь  нокаутом,
едет  в  Лондон,  где  выступит  в  Альбертхолле  против   Сэмми   Уэльса,
претендента на  звание  чемпиона  Англии  в  среднем  весе.  Артур  Шульц,
менеджер Джордана, утверждает, что еще четыре-пять  поединков  -  и  Томми
будет непобедим в своей категории".
   На листке, прикрепленном к  фотографии,  было  напечатано  на  машинке:
"Поединок в Лондоне выигран нокаутом. Через три недели дерется в Париже  с
Рене Бадо. Нокаут в седьмом  раунде.  После  этого  сведения  нерегулярны,
выступает значительно хуже. Нанят спарринг-партнером для Фредди Куэйлса из
Лас-Вегаса, штат Невада. Куэйлс - основной претендент на звание чемпиона в
среднем весе. Ссора межу Куэйлсом  и  Джорданом.  Репортер  из  Лас-Вегаса
сообщил, что, по слухам, в номере отеля была  драка  из-за  жены  Куэйлса,
впоследствии статистки в Голливуде. Найден свидетель, видевший  Куэйлса  в
больнице сильно избитым. Куэйлс не сумел восстановить форму, покинул ринг,
сейчас служит продавцом в магазине  спортивных  товаров  в  Денвере,  штат
Колорадо. Т.Джордан исчез из Лас-Вегаса. Был выдан ордер на его  арест  по
обвинению в краже автомобиля. С тех пор нигде не появлялся".
   Вот и все. В нескольких строчках изложена целая жизнь, а итог  в  шести
словах: "С тех пор нигде не появлялся". Очень даже появлялся - в Антибе, с
горечью подумал Уэсли. Он вынул ручку и на листке бумаги  записал:  "Артур
Шульц, Фредди Куэйлс".
   Потом  снова  принялся  рассматривать  фотографию  отца:   левая   рука
выдвинута вперед, правая прикрывает подбородок,  плечи  подняты,  свирепое
выражение на молодом лице; по словам человека сведущего,  еще  четыре-пять
поединков - и он был бы непобедим. И нигде больше не появлялся.
   Уэсли посмотрел на мисс Ларкин.
   - Я бы, наверное, не узнал его, если бы он сейчас вот такой вошел сюда.
- Он усмехнулся. - Хорошо, что при таких  плечах  он  не  был  сторонником
телесных наказаний для детей.
   Мисс Ларкин поняла, что Уэсли гордится мускулистым телом  и  задиристым
нравом отца, которому тут немногим больше, чем ему самому сейчас.
   - Если хотите взять эту фотографию, - сказала она, - я дам вам  большой
конверт, чтобы она не помялась.
   - Правда? - не поверил Уэсли. - Можно ее забрать.
   - Конечно.
   - Вот  здорово-то!  -  обрадовался  Уэсли.  -  А  то  у  меня  нет  его
фотографий. Было несколько, но более  поздних...  Тогда  он  уже  выглядел
по-другому. Нет, он  выглядел  неплохо,  -  поспешно  добавил  он,  словно
испугавшись, как бы мисс Ларкин не решила, что он дурно отзывается об отце
или что отец превратился в толстого лысого старика. -  Только  по-другому.
Наверное, из-за выражения лица. Нельзя же всю жизнь выглядеть на  двадцать
лет.
   - Разумеется, - согласилась мисс Ларкин. Она  каждое  утро  со  страхом
смотрела в зеркало в поисках морщинок вокруг глаз.
   Уэсли снова полез в папку и вытащил листок  с  собранными  мисс  Ларкин
биографическими данными членов семьи.
   Он быстро просмотрел написанное. Все это  уже  известно:  ранний  успех
дяди и скандал в колледже, два замужества тетки, карьера его отца в  общих
чертах. Одну строку он прочитал дважды: "Когда в тридцать пять лет Рудольф
Джордах ушел от дел, он считался владельцем  многомиллионного  состояния".
Многомиллионного! Сколько бы раз его отцу  пришлось  выступить  на  ринге,
сколько сезонов проплавать по Средиземному  морю,  чтобы  заработать  хоть
один миллион?
   Он с любопытством посмотрел на сидевшую за столом хорошенькую девушку в
очках. По воле случая  именно  ей  довелось  изучить  историю  его  семьи.
Интересно, что бы она ответила, если бы он спросил ее мнение о  Джордахах?
Она писала, что история Рудольфа - типично американская история о том, как
бедный юноша стал миллионером. Интересно, а про его отца она тоже  скажет,
что это типично американская история о том,  как  бедный  юноша  не  сумел
преуспеть в жизни?
   Он фыркнул и чуть не засмеялся.
   - Больше ничего нет. В этой папке все, - подняла  на  него  глаза  мисс
Ларкин. - Не слишком-то много, к сожалению.
   - Нет-нет, все очень хорошо, - заверил ее Уэсли. Ему не хотелось, чтобы
эта милая молодая женщина сочла его неблагодарным. Он вернул  ей  папку  и
встал. - Большое вам спасибо. Мне, пожалуй, пора.
   Мисс Ларкин тоже встала. Она смотрела на него странным взглядом, словно
на что-то решаясь.
   - Я тоже почти закончила на сегодня свои дела, - сказала она. -  Может,
сходим вместе в бар? - Она словно просила его, только он не мог  понять  о
чем. - Позже у меня свидание... - Даже ему было ясно, что она  лжет.  -  И
целый час... мне некуда деваться.
   - Меня не пустят в бар, - ответил Уэсли. - Мне еще нет восемнадцати.
   - Правда? - вспыхнула она. - В таком  случае  спасибо  за  визит.  Если
придете сюда снова, вы знаете, где я сижу. А если я  чем-нибудь  могу  вам
помочь...
   - Спасибо, мэм, - сказал он.
   Она проводила его взглядом. Пиджак был ему  явно  узок  в  плечах.  Нет
восемнадцати, вспомнила она. Ну и дура же я!
   Некоторое время  она  сидела,  уставившись  на  разбросанные  по  столу
бумажки. Ей почему-то стало казаться, что с ней происходит или  произойдет
что-то  необычное.  Она  перечитала  заметку.  Убийство,   богатый   брат,
интеллигентная сестра, ввязавшийся в драку профессиональный  боксер  убит,
убийца  не  найден.  Красивый  сын,  еще  совсем  мальчик,  со   странным,
трагическим взглядом, добивается - чего? Мести?
   Она писала роман о девушке, выросшей в разбитой семье и  очень  похожей
на нее - одинокой, наделенной воображением; о ее влюбленности в  учителей,
о  первой  любви,  о  первом  разочаровании,  о  переезде  из   маленького
провинциального городка в Нью-Йорк. Теперь она думала о своем творчестве с
презрением. Все это уже тысячу раз написано.
   А история этого мальчика - чем не роман? Между прочим, Драйзера  навела
на мысль  об  "Американской  трагедии"  заметка  в  газете.  Никого  ни  в
драйзеровской семье, ни среди его знакомых не убивали,  но  все  равно  он
написал великое произведение. А с ней  в  комнате  всего  несколько  минут
назад сидел красивый мальчик с трудной судьбой, несущий на своих плечах  -
это было почти зримо - ношу раскаяния и печали и  собирающийся  с  силами,
думала она, сладко замирая, чтобы совершить акт мести.  Гамлет  в  обличье
американского мальчика. А почему бы и  нет?  Месть  -  одна  из  старейших
литературных традиций. Подставь другую щеку, сказано в Библии, но в ней же
сказано и про око за око. Ее отец, неистовый  ирландец,  изрыгал  страшные
проклятия по адресу англичан, когда читал, что они до  сих  пор  творят  в
Ирландии, но в их гостиной в годы ее детства висел портрет Парнелла.
   Месть живет в наших душах, думала она,  как  в  теле  кровь.  Мы  любим
делать вид, что слишком цивилизованны  для  этого  в  двадцатом  веке,  но
человек из Вены, который всю свою жизнь  посвятил  выслеживанию  нацистов,
пользовался всеобщим уважением.  Ее  отец  называл  его  последним  героем
второй мировой войны.
   Жаль, что она не догадалась спросить у мальчика, где он живет.  Она  бы
разыскала его, изучила,  описала  в  своем  романе  со  всем  его  гневом,
сомнениями молодости. Конечно, это бездушно, сказала она себе, но либо  ты
писательница, либо нет.  Если  он  когда-нибудь  снова  придет  сюда,  она
постарается разузнать про него все-все.
   Мисс Ларкин была  радостно  взволнована,  словно  нашла  клад,  и  даже
ощутила прилив вдохновения. Она осторожно сложила  все  бумаги  обратно  в
папку и пошла в архив поставить ее на место.
   А потом с нетерпением  стала  ждать  минуты,  когда,  очутившись  дома,
швырнет шестьдесят страниц написанного ею романа в огонь.

3

   Когда в дверь позвонили, Рудольф сидел за пианино и  пытался  подобрать
песенку "В погожий день". Миссис Бэртон,  уже  в  пальто  и  шляпе,  пошла
открывать. Она обычно проводила у них день, а к вечеру отправлялась  домой
в Гарлем кормить собственную семью. Из кухни доносился  смех  Инид  -  она
ужинала там с няней. Рудольф никого не ждал, а потому продолжал  подбирать
мелодию. Хорошо, что в доме есть  пианино.  Ему  пришло  в  голову  купить
инструмент, когда он услышал, как  новая  няня  тихо  напевает,  убаюкивая
Инид. Она сказала, что немного играет на фортепьяно, и Рудольф решил,  что
Инид пойдет только на пользу, если у них в  доме  зазвучит  живая  музыка.
Может, у девочки есть способности, тогда  тем  более  хорошо,  если  рядом
окажется человек, который умеет играть, а не проигрыватель, делающий  Баха
и Бетховена обыденными и привычными, как электричество. Но через несколько
дней он сам уселся за пианино и принялся подбирать мелодии.  Он  радовался
любой возможности отвлечься и уже почти решил брать уроки музыки.
   Он услышал шаги миссис Бэртон.
   - Мистер Джордах, пришел молодой человек, который говорит, что  он  ваш
племянник. Впустить его?
   С тех пор как  Рудольф  переехал  на  новую  квартиру,  занимавшую  два
верхних этажа небольшого особняка без швейцара,  миссис  Бэртон  в  страхе
перед ворами и грабителями постоянно держала дверь на цепочке.
   Рудольф встал.
   - Пойду взгляну, - сказал он. В письме, пришедшем  из  Брюсселя  неделю
назад. Билли ничего не  писал  о  приезде  в  Америку.  Судя  по  письмам,
племянник, по-видимому, стал приятным и неглупым молодым  человеком;  и  в
приливе родственных чувств Рудольф послал ему тысячу долларов, которую тот
попросил. Может, у Билли случилась какая-нибудь неприятность по  службе  и
он дезертировал? Тогда понятно, зачем  ему  понадобились  деньги.  Что  же
касается Уэсли, то после отъезда из Ниццы - почти девять месяцев  назад  -
он как в воду канул.
   Миссис Бэртон вышла вслед за ним  в  холл.  За  приоткрытой  дверью  на
тускло освещенной площадке стоял Уэсли.
   - Все в порядке, миссис Бэртон, - сказал  Рудольф  и  открыл  дверь.  -
Входи, Уэсли. - Он протянул ему руку, и Уэсли, чуть помедлив, пожал ее.
   - Я вам сегодня больше не нужна? - спросила миссис Бэртон.
   - Спасибо, нет.
   - Тогда я ухожу. Всего хорошего, мистер Джордах.
   - Всего хорошего, миссис Бэртон. - Она ушла, и Рудольф  закрыл  за  ней
дверь. Уэсли стоял молча - копия своего отца в отрочестве: такое же худое,
бледное и безучастное лицо, настороженный и колючий взгляд. Он был  в  том
самом костюме, в котором вышел из грасской тюрьмы, и костюм этот стал  ему
сейчас еще теснее, чем тогда. С тех пор Уэсли вроде даже вырос и  раздался
в плечах. И подстригся, с удовольствием отметил Рудольф.
   - Рад тебя видеть, - сказал Рудольф, когда они  прошли  в  гостиную.  -
Выпить хочешь?
   - Пива, если можно, - ответил Уэсли.
   - Располагайся поудобнее. - Рудольф пошел на кухню, где вместе с  няней
ужинала Инид. Няня, крупная и полная женщина лет сорока, удивительно мягко
управлялась с девочкой.
   - Инид, к нам приехал твой кузен Уэсли, - сказал  Рудольф,  вынимая  из
холодильника бутылку пива. Он хотел было после  ужина  позвать  девочку  в
гостиную поздороваться с Уэсли, но потом решил, что не  стоит.  Неизвестно
еще, зачем Уэсли приехал. Может, у него какие-нибудь душевные  переживания
или разочарования, как бывает в этом возрасте; тогда появление Инид только
усложнит обстановку. Он поцеловал девочку в макушку, взял бутылку и стакан
и вернулся в гостиную. Уэсли неловко топтался на том же месте, где Рудольф
оставил его. Рудольф налил ему пива.
   - Спасибо, - поблагодарил Уэсли. - А вы сами ничего не будете пить?
   - Я выпью вина за ужином. Да ты садись.
   Уэсли подождал, пока сел Рудольф, после этого уселся на  стул  лицом  к
нему и стал жадно пить.
   - Ну, как поживаешь? - спросил Рудольф. - Каким ветром тебя  занесло  в
Нью-Йорк?
   - Я искал вас по старому адресу, - сказал Уэсли, оставив его вопрос без
ответа. - Швейцар не хотел говорить мне, куда вы переехали. Не верил,  что
я ваш племянник. Пришлось показать ему мой библиотечный билет.  -  У  него
был обиженный тон, словно Рудольф переехал на  четыре  квартала  к  северу
специально, чтобы Уэсли не мог его найти.
   - Разве ты не получил моего письма? - спросил Рудольф. - Я сообщил тебе
новый адрес, как только снял эту квартиру.
   - Никаких писем не получал, - покачал головой Уэсли.  -  Нет,  сэр,  ни
одного письма.
   - В том числе и того, где я писал, что вопрос о наследстве почти улажен
и что тебе причитается...
   - Ничего не получил. - Уэсли отпил еще пива.
   - Что же  происходит  с  твоей  почтой?  -  Рудольф  старался  говорить
спокойно.
   - Вероятно, мать считает, что мне незачем получать письма. Так я думаю.
   - Ты уже поужинал?
   - Нет.
   - За ужином я расскажу тебе, о чем писал в письме.
   - Я не ради разговоров о деньгах добирался на попутках из Индианаполиса
в Нью-Йорк, дядя Руди, - тихо сказал Уэсли. - Я приехал... Считайте, что я
приехал просто в гости.
   - Мать знает, что ты в Нью-Йорке?
   Уэсли покачал головой.
   - Мы с матерью не часто разговариваем.
   - Ты случайно не сбежал из дому?
   - Нет. Сейчас пасхальные каникулы. Я  оставил  записку,  что  приеду  к
началу занятий.
   - Слава богу, - сухо сказал Рудольф. - Ты хорошо учишься?
   - Ничего. По французскому лучше всех. - Он  усмехнулся.  -  Уже  научил
ребят ругаться.
   -  Это  им  когда-нибудь  пригодится,  -  улыбнулся  Рудольф.  И  более
серьезным тоном спросил: - А почему тебе пришлось добираться  на  попутных
машинах?
   - Из-за отсутствия денег, - ответил Уэсли.
   - Твоя мать каждый месяц получает на твое содержание довольно приличную
сумму, - сказал Рудольфа - Во всяком случае, на один автобусный  билет  до
Нью-Йорка раз в год этих денег вполне хватит.
   - Она мне не дает ни цента, - сказал Уэсли. - Но я не жалуюсь. Я  после
школы работаю. Мне хватает.
   - Да? - усомнился Рудольф. - Это у тебя единственный костюм?
   - Костюм? Да. Но у меня есть несколько свитеров и джинсов и еще  одежда
для школы и для работы. А зимой мне дают старый плащ сына мистера Крейлера
- он солдат и сейчас во Вьетнаме, - так что я не мерзну.
   - Придется, пожалуй, написать твоей матери, - заметил Рудольф. - Она не
имеет права тратить твои деньги на себя.
   - Не стоит поднимать шум, дядя Руди,  -  отозвался  Уэсли  и  осторожно
поставил стакан на пол. - И  без  того  у  нас  хватает  разговоров.  Мать
говорит, что отдаст мне все до последнего цента, если я буду ходить с  ней
и мистером Крейлером в церковь, как и подобает истинному христианину.
   -  Понятно,  -  заметил  Рудольф.  -  Вот   теперь   картина   начинает
проясняться.
   - Еще та картинка, а? - Уэсли снова усмехнулся. -  Настоящая  испанская
инквизиция в Индианаполисе!
   - Я, пожалуй, выпью, -  сказал  Рудольф.  Он  встал,  подошел  к  бару,
приготовил себе мартини. - Еще пива, Уэсли?
   - Спасибо. - Уэсли поднял стакан с пола, встал и протянул его Рудольфу.
   - Хочешь повидаться с Инид? Она на кухне. - Он  заметил  замешательство
Уэсли. - Ее матери здесь нет. Я ведь писал тебе, что мы  развелись.  -  Он
раздраженно тряхнул головой. - Или ты и этого письма не получил?
   - Нет.
   - Черт побери! Теперь я буду писать тебе до востребования. Неужели тебя
не удивляло, что тебе никто не пишет?
   - Я как-то не задумывался.
   - А ты сам писал Кролику или Кейт?
   - Писал раза два, - ответил Уэсли. - Но  ответа  не  получил  и  бросил
писать. Вам что-нибудь про них известно?
   - Конечно, - ответил Рудольф. Каждый месяц Дуайер присылал ему отчет по
расходам на "Клотильду"; он,  разумеется,  знал,  что  ее  купил  Рудольф.
Согласно распоряжению судебных властей, яхта была оценена -  стоимость  ее
определили в сто тысяч долларов. Значит, Дуайер  не  ошибся.  Но  ни  один
покупатель не предложил ничего  хотя  бы  приближавшегося  к  этой  сумме.
Дуайер отвел яхту на зиму в Сен-Тропез и поставил у причала. - У них все в
порядке. Кейт родила тебе брата. Точнее говоря, единокровного брата.
   - Бедный парень! - вздохнул Уэсли, но все же несколько  повеселел.  Род
продолжается, подумал Рудольф. - Будете писать Кейт,  -  сказал  Уэсли,  -
напишите, что я как-нибудь смотаюсь в Англию и навещу ее. Получается,  что
только у моего отца из всей нашей семьи больше одного ребенка.  А  он  мне
говорил, что хотел бы иметь пятерых. Знаете, он здорово умел управляться с
детьми. - Уэсли смущенно повертел в руках стакан. - Не  люблю  хвастаться,
дядя Руди, но вы посмотрите, что отец сделал из меня. Я, конечно, и сейчас
ничего собой не представляю, но, пока он не вытащил меня из военной школы,
я же был полным психом.
   - Да, сейчас тебя психом не назовешь.
   - Самое главное, - сказал Уэсли, - что я сам себя не чувствую психом. А
это уже хорошо.
   - Еще бы.
   - Раз мы уже заговорили о детях - можно мне взглянуть на Инид?
   - Конечно, - обрадовался Рудольф.
   - Она по-прежнему много болтает?
   - Да, - ответил Рудольф и повел  его  на  кухню.  -  Даже  больше,  чем
прежде.
   Но на этот раз Инид застенчиво молчала, поэтому Уэсли сказал:
   - Здравствуй, Инид! Я твой кузен Уэсли. Узнала меня?
   Инид равнодушно посмотрела на него и отвернулась.
   - Уже поздно, -  принялась  оправдываться  няня.  -  В  это  время  она
начинает капризничать.
   - Я как-нибудь зайду к вам утром, - сказал Уэсли. В маленькой кухне его
по-взрослому низкий голос звучал  громко  и  резко,  и  Инид  закрыла  уши
руками.
   - Мисс, ведите себя как следует, - сделала ей замечание няня.
   - Это я, наверное, слишком громко говорю, - виновато заметил Уэсли, идя
вслед за  Рудольфом  в  гостиную.  -  На  судне  привыкаешь  -  приходится
перекрикивать и ветер, и море.
   В гостиной Рудольф налил себе еще мартини, выжал в него ломтик лимона и
вдруг почувствовал, как он рад, что Уэсли пришел к нему в гости и  захотел
повидаться с Инид. Может быть, когда-нибудь в  далеком  будущем  мы  снова
станем единой семьей. У меня почти нет личной жизни, с грустью подумал он,
и ему стало жаль себя. Надо держаться своей семьи. Он  одинок,  не  связан
брачными узами - эпизод с Жанной ушел в прошлое и почти  забылся,  дочь  -
под надежным присмотром, к тому же она еще  в  таком  возрасте,  когда  он
видит в ней всего  лишь  прелестную  игрушку,  так  что,  едва  он  начнет
общаться со своими племянниками, они станут  ему  нужнее,  чем  он  им.  И
все-таки пусть это случится поскорее.
   - Какая бы причина ни привела тебя в Нью-Йорк, - сказал он взволнованно
и приподнял стакан в знак приветствия, - я страшно рад тебя видеть.
   - Спасибо. - Уэсли, немного смущенный, тоже поднял свой стакан.
   - Надеюсь, больше в барах не дерешься, - улыбнулся Рудольф.
   - Не беспокойтесь, - сдержанно отозвался Уэсли. - Я  с  этим  покончил.
Хотя, бывает, кулаки так и чешутся. В нашей  школе  много  черных,  и  они
часто дерутся с белыми, а белые - с ними. Меня, наверное, считают  трусом.
Ну и плевать - переживу. Я получил  хороший  урок.  И  потом,  когда  отец
забирал меня из военной школы, я дал ему обещание не  драться.  И  нарушил
это обещание только раз. Причем при особых обстоятельствах. - Уэсли мрачно
смотрел в стакан: сейчас  он  казался  старше  своих  лет.  -  Всего  раз.
Говорят, каждая собака имеет право один раз кого-нибудь укусить. В  память
об отце я должен держать свое обещание. Это самое малое,  что  я...  -  Он
замолк, стиснул зубы. Рудольф испугался, что парнишка вот-вот расплачется.
   - Конечно, должен, - поспешно сказал он. - А где ты остановился?
   -  В  общежитии  Христианской  ассоциации  молодых  людей.  Там  совсем
неплохо.
   - Послушай, - сказал Рудольф, - завтра утром я увожу Инид в Монток к ее
матери, а вернусь в воскресенье один. Хочешь прокатиться со мной, подышать
морским воздухом?.. - Он замолчал, заметив встревоженный взгляд Уэсли.
   - Спасибо, - поблагодарил его Уэсли. - С  удовольствием,  но  в  другой
раз. Мне пора обратно в Индианаполис.
   - Тебе не придется голосовать. Я дам тебе денег  на  самолет.  -  Когда
наконец я перестану предлагать людям деньги вместо того, что им  на  самом
деле нужно? - с отчаянием подумал он.
   - Не стоит, - отказался Уэсли. - По правде говоря,  мне  даже  нравится
голосовать. Каких только людей не встретишь!
   - Нет так нет, - обиженно  сказал  Рудольф,  но  осуждать  мальчика  за
нежелание встретиться с Джин и заново пережить в памяти все события он  не
мог. - Но если хочешь переночевать, - добавил он, - я могу  устроить  тебя
здесь на диване. Комнаты для гостей у нас нет, но  мешать  тебе  никто  не
будет. - Гостеприимство по-родственному, а не доллары.
   - Спасибо, - отозвался Уэсли, стараясь не обидеть  дядю,  -  я  неплохо
устроился в общежитии.
   - В следующий раз, когда соберешься в Нью-Йорк, предупреди заранее. Тут
рядом есть очень приличные отели, и тебе будет там удобно. Сходим в  театр
или еще куда-нибудь... - Он не договорил. Чего доброго, парень решит,  что
он подлизывается...
   - Обязательно, - неуверенно согласился Уэсли. - В следующий  раз.  А  в
этот раз, дядя Руди, я хочу поговорить с вами  об  отце.  -  Он  испытующе
вгляделся в Рудольфа. - Мне не довелось близко знать отца. Я встретился  с
ним мальчишкой, может, я и сейчас мальчишка, но мне хочется узнать, что он
был за человек... Понимаете, о чем я говорю?
   - Пожалуй.
   - Я составил список людей, знавших отца в разные периоды его  жизни,  и
вы с тетей Гретхен стоите первыми в этом списке. А как же иначе?
   - Да, конечно. Как же иначе. - Рудольф  боялся  вопросов,  которые  ему
могут задать, боялся ответов, которые вынужден будет дать  этому  высокому
серьезному юноше.
   - Когда мы с ним познакомились, -  продолжал  Уэсли,  -  я  сразу  стал
смотреть на него как на героя, чуть ли  не  святого,  потому  что  он  так
относился ко мне, к Кейт и Дуайеру, и от каждого умел добиться всего,  что
нужно, ни разу не повысив  голоса,  и,  что  бы  ни  случилось,  оставался
хозяином положения. Но он ведь не всегда был  такой.  Я  смотрел  на  него
глазами ребенка. Я хочу понять его по-настоящему. Для своего же блага. Это
поможет мне понять себя.  Каким  я  хочу  стать,  что  делать  в  жизни...
Извините меня, я совсем запутался... - Он раздраженно передернул  широкими
плечами.
   - Не так уж ты далек от истины, - ласково ответил Рудольф. - Я все тебе
расскажу... все, что  помню.  Но  сначала  нам  следует,  по-моему,  пойти
поужинать. - Первая заповедь цивилизации: прошлое подождет.
   - Против хорошего ужина я не возражаю, - поднимаясь, согласился  Уэсли.
- В пути я ел что попало, а дома меня кормят... - Он  скорчил  гримасу.  -
Мать помешана на растительной пище.  Но  я  же  не  белка.  Дядя  Руди,  -
улыбнулся он, - я только и слышу  о  том,  какой  вы  богатый.  Может,  вы
угостите меня бифштексом?
   - На это, пожалуй, моего богатства хватит, - засмеялся  Рудольф.  -  Во
всяком случае, несколько раз в году я могу позволить себе  такую  роскошь.
Подожди, я только попрощаюсь с Инид и надену пиджак.
   Когда он вытаскивал  пиджак  из  стенного  шкафа,  раздался  телефонный
звонок. Он поднял трубку.
   - Алло!
   - Руди... - услышал он голос Гретхен. - Ты где ужинаешь? - От  смущения
она всегда становилась довольно  резкой  и  прямолинейной.  Они  давно  не
разговаривали, и он меньше всего ожидал ее звонка в пятницу вечером.
   - Видишь ли... - Он был в нерешительности. - У меня неожиданный  гость.
Уэсли. Он приехал  из  Индианаполиса  на  попутных  машинах.  Я  веду  его
ужинать. Пойдешь с нами?
   - Ему нужно о чем-то  с  тобой  поговорить?  -  разочарованно  спросила
Гретхен.
   - Да нет. Во всяком случае, никакого секретного разговора, насколько  я
знаю, не предвидится.
   - Мне не хотелось бы мешать вам...
   - Не говори глупостей, Гретхен. Может, тебе самой  нужно  о  чем-то  со
мной поговорить? - В прошлый раз, когда они вместе ужинали,  Гретхен  была
расстроена и дала ему понять, что это  из-за  голливудского  режиссера,  у
которого она работает и с которым то  сходится,  то  расходится.  Как  его
зовут? Кинселла. Эванс Кинселла. Надменный голливудский сукин сын.  Только
один раз Гретхен повезло с мужчиной, и  надо  же  ему  было  врезаться  на
машине в дерево. Она, наверное, и звонит-то из-за этого Кинселлы, но  если
ей уж так приспичило излить душу, то это можно сделать и после  того,  как
они проводят Уэсли до общежития.
   - Я позвонила, - сказала Гретхен, -  потому  что  мне  сегодня  вечером
нечего делать. Мой приятель меня обманул. Для разнообразия. - Она невесело
рассмеялась. - Вот я и вспомнила, что у  меня  есть  родственники.  Хорошо
повидаться с родственниками, когда нет других занятий. А как Уэсли?
   - Ничего, - ответил Рудольф. - Вырос. И такой же  серьезный.  Даже  еще
более серьезный.
   - Что-нибудь случилось? - спросила она.
   - Не страшнее, чем у нас с тобой, - весело ответил он.
   - А как он отнесется к моему появлению?
   - Прекрасно. Он сказал, что мы с тобой первые в  списке  тех,  кого  он
хочет видеть.
   - Что это значит? - встревожилась она.
   - После ужина я тебе все объясню. Парень просит бифштекс. -  Он  назвал
ей ресторан, положил трубку и, надев пиджак, спустился вниз.  Уэсли  стоял
посреди гостиной и осматривался по сторонам.
   - Знаете, - усмехнулся он, - вот таким, по-моему,  и  должен  быть  дом
истинного христианина.
   По дороге к ресторану Рудольф заметил, что Уэсли ходит точь-в-точь  как
отец: так же горбится, так же угрожающе поводит плечами. В детстве Рудольф
думал, что Том  нарочно  так  ходит:  пусть  все  знают,  что  перед  ними
вырвавшийся на свободу опасный хищник, и  держатся  подальше.  Повзрослев,
Рудольф увидел в этой походке способ самозащиты. Так  брат  давал  понять,
чтобы его оставили в покое.
   Узнав, что Гретхен тоже придет в ресторан, Уэсли обрадовался:
   - Здорово! Она - блеск, настоящая леди. Не то что эти дамочки,  которых
мы катали. Деньги у них прямо из  ушей  сыпались...  -  Он  смешно  затряс
головой. - Они день и ночь разгуливали  полуголые  и  на  всех...  плевать
хотели. - После двух стаканов  пива  у  него  слегка  развязался  язык.  -
Знаете, я иногда не могу понять: вот некоторые женщины за всю  свою  жизнь
пальцем не пошевелили, а держатся так, будто им принадлежит весьр.
   - Они репетируют перед зеркалом, - сказал Рудольф.
   - Репетируют перед зеркалом! - расхохотался Уэсли. - Надо запомнить.  А
тетя Гретхен работает, правда?
   - Еще как, - ответил Рудольф.
   - В этом, по-моему, все и дело. Кто не работает, тот  дерьмо.  Извините
за выражение, - спохватился он.
   - Ничего.
   - Отец и покрепче выражался, - сказал Уэсли. -  Вот  некоторые  говорят
так, будто у них в заднице якорь сидит. Он таких не любил. Он говорил, что
крепкие словечки - это одно дело, а похабщина - совсем другое.
   - Правильно он говорил. - Интересно, подумал Рудольф, который так и  не
преодолел детской неприязни к ругательствам и всегда тщательно  следил  за
своей речью, а я тоже вхожу в эту категорию людей с якорем в заднице?
   - Знаете, - продолжал Уэсли. - Кролик очень  высокого  мнения  о  вашей
сестре. Он сказал мне, что вам следовало бы жениться на ней.
   - Тут возникли бы  определенные  затруднения,  -  возразил  Рудольф,  -
поскольку мы брат и сестра, а я не египетский фараон.
   - Как это? - не понял Уэсли.
   - В Древнем Египте у фараонов было принято жениться на сестрах.
   - Понятно, - отозвался Уэсли. - Я, знаете, не очень-то силен в науках.
   - Ты еще молодой.
   - Ага-а, - протянул Уэсли, задумавшись над своей молодостью.
   Нет, в мальчишке определенно есть хорошие задатки,  а  теперь  Крейлеры
получили  законное  право  искоренять  и  губить  их.  Это  же   настоящее
преступление! Завтра нужно будет еще раз спросить у Джонни Хита - он и его
жена едут с ними в Монток,  -  нет  ли  какой-нибудь  возможности  вырвать
мальчишку из рук матери.
   - Кстати, об образовании, - сказал Рудольф, - ты собираешься в колледж?
   - Мать говорит, это пустая трата денег, -  пожал  плечами  Уэсли.  -  Я
много читаю, но не то, что велят в школе. Я тут заинтересовался мормонами.
Наверное, хотел узнать, почему мать и мистер Крейлер такие -  потому,  что
они мормоны, или сами по себе. - Он усмехнулся. - Я думаю, они мерзкие  по
природе, а от религии вся дрянь из них так и полезла.  Но,  -  добавил  он
серьезнее, -  религия  эта  необычная.  Мормоны  определенно  были  людьми
храбрыми, они пошли наперекор всем Соединенным Штатам, пересекли  в  своих
фургонах половину  страны,  поселились  в  пустыне,  и  пустыня,  говорят,
зацвела. Но эти их женщины! Смотрю я на  свою  мать  и,  клянусь  вам,  не
понимаю, зачем люди женятся! Послушаешь ее десять  минут  -  и  всю  жизнь
просидишь холостяком. И вообще, брак... - Он  нахмурился.  -  Наша  семья,
напрр. Вы развелись. Тетя Гретхен развелась, мой отец тоже... В чем тут
дело, а?
   - Не ты первый об этом спрашиваешь, - сказал  Рудольф.  -  Может  быть,
просто такое сейчас время. Мы меняемся, стараемся  приспособиться  друг  к
другу, притереться, и ничего не получается. Наверное, мы к этому не совсем
готовы.
   - У нас в школе  есть  одна  девчонка,  -  снова  нахмурился  Уэсли,  -
хорошенькая, постарше меня. Мы... Ну, мы с  ней  дурачились  в  машине  на
заднем сиденье и у нее дома, когда родителей не было... Раза два... И  она
уже начала поговаривать о свадьбе. Вижу, ее на этом прямо  заклинило.  Ну,
тогда я перестал с ней  встречаться.  А  вы  женитесь  еще  раз?  -  И  он
подозрительно уставился на Рудольфа, словно ожидая,  что  вот-вот  услышит
звон свадебных колоколов.
   - Трудно сказать, - ответил Рудольф. - Пока не собираюсь.
   - Смешная вещь - религия, - вдруг ни с того ни  с  сего  сказал  Уэсли;
должно быть, разговор о браке смутил его, и он решил  поскорее  переменить
тему. - Я хочу верить в бога, - серьезно продолжал он. -  Кто-то  же  ведь
все это создал, правда? Откуда мы  здесь  взялись,  чем  заняты,  как  все
происходит - например, откуда берется  воздух,  которым  мы  дышим,  вода,
которую пьем, пища, которую едим?  За  последние  месяцы  я  прочитал  всю
Библию от корки до корки. Ответов там нет - по крайней мере я их не нашел.
   Милый мой племянник, хотелось сказать Рудольфу, когда твоему дяде  было
шестнадцать лет, он тоже читал Библию в поисках ответов. И тоже  не  нашел
их.
   - Во что же верить? - спросил Уэсли. - Вот мормоны  говорят,  будто  бы
Джозеф Смит нашел эти медные пластинки и никому  не  показал.  Вы  верите?
Неужели люди способны верить в такую чушь?
   - Еще говорят, будто бы Моисей спустился с горы Синай и принес с  собой
десять  заповедей,  высеченных  богом  на   камне,   -   сказал   Рудольф,
обрадованный тем, что Уэсли не спросил его прямо, верит ли он в бога. -  И
в течение тысячелетий многие люди верили в эту легенду.
   - А вы верите?
   - Нет.
   - И в школе нас тоже учат таким вещам, от которых  просто  смех  берет.
Часами, например,  талдычат,  что  между  черными  и  белыми  нет  никакой
разницы, но стоит только  выйти  за  дверь  и  пройти  один  квартал  -  и
оказывается, все совсем не так. Во Франции было по-другому. А может, я сам
был другим во Франции.  Во  Франции  мне  жилось  весело,  хотя  с  языком
приходилось  нелегко,  а  в  Индианаполисе...  -  Он  пожал   плечами.   -
Большинство учителей, на мой взгляд, законченное дерьмо. Ребята на  уроках
орут, стреляют шариками из жеваной бумаги, бывает, и ножиками пыряются,  а
учителя только и делают, что их  утихомиривают.  Если  в  колледже  то  же
самое, тогда ну его... - Он вопросительно посмотрел на Рудольфа.  -  А  вы
что думаете про колледж? Идти мне туда?
   - Смотря чем ты хочешь потом заниматься, - осторожно  ответил  Рудольф,
тронутый наивной словоохотливостью Уэсли и верой в то, что дядя не предаст
его миру взрослых.
   - Откуда я знаю? - сказал Уэсли. - То есть я знаю, чего хочу, но я пока
не могу об этом никому рассказать. - Тон его вдруг стал холодным.
   - Например, - продолжал Рудольф, не обращая внимания на эту перемену, -
ты кое-что знаешь о море. Тебе оно нравится, правда?
   - Нравилось, - невесело ответил Уэсли.
   - Ты можешь пойти в торговый флот.
   - Кролик говорит, собачья жизнь.
   - Не обязательно.  Неужели  работа  на  "Клотильде"  была  для  Кролика
собачьей жизнью?
   - Нет.
   - И совсем это не собачья жизнь, если  служишь  офицером  на  приличном
судне, если станешь капитаном...
   - Пожалуй.
   - Здесь, в Нью-Йорке, есть училище торгового флота.  По  окончании  его
сразу получаешь офицерское звание.
   - Понятно,  -  задумчиво  отозвался  Уэсли.  -  Может,  стоит  об  этом
поразмыслить.
   - А я тем временем наведу справки, - сказал Рудольф, - и напишу тебе, о
чем узнаю. Только не забудь: теперь я буду писать до востребования.
   В ожидании Гретхен Рудольф выпил мартини  и  решил,  что  теперь  самое
время поговорить с Уэсли о наследстве.
   - После уплаты всех налогов и гонорара адвокатам, - сказал  Рудольф,  -
должно остаться  немногим  более  ста  тысяч  долларов,  которые  подлежат
дележу. - Уэсли и Кейт незачем  знать,  что  это  те  деньги,  которые  он
заплатил за "Клотильду". - Одна треть причитается самой Кейт, вторая треть
- ей же как опекунше собственного ребенка... - Он умолчал о  том,  сколько
времени  спорили  между  собой  адвокаты,  прежде  чем   удалось   достичь
компромисса. Крейлеры упорно боролись за то, чтобы Тереза, как мать Уэсли,
была назначена администратором наследства. Их притязания  имели  некоторую
юридическую  силу,  поскольку  Кейт  -  британская  подданная,   постоянно
проживающая в Англии. Пришлось  напомнить  Терезе,  что  она  дважды  была
осуждена за проституцию и на этом основании Хит может возбудить против нее
дело и не позволит ей - из соображений морали  -  стать  опекуншей  Уэсли,
пусть даже она его родная мать. Конечно, Рудольф никогда  не  допустил  бы
ничего  подобного,  чтобы  не  травмировать  Уэсли,  но  все   же   угроза
подействовала.  Крейлеры  сдались  и  согласились,  чтобы  администратором
наследства назначили Рудольфа; теперь ему ежемесячно  предстояло  отвечать
на длинный перечень язвительных вопросов о каждом истраченном центе. Кроме
того, Крейлеры то и дело грозили подать на него в суд за  неумышленно  или
умышленно допущенные нарушения закона при защите  интересов  Уэсли.  Какой
черт дернул Тома сделать предложение этой бабе?!
   - Остается примерно  одна  треть...  -  Он  умолк.  -  Уэсли,  ты  меня
слушаешь?
   - Конечно, - отозвался Уэсли. Прошел официант с блюдом, на котором  еще
шипел  огромный  кусок  жареного  мяса,  и  Уэсли  проводил  его  голодным
взглядом. Что бы про него ни говорили, подумал Рудольф,  избалованным  его
не назовешь.
   - Я сказал, - продолжал Рудольф, -  что  тебе  остается  приблизительно
тридцать три тысячи долларов, которые следует положить в банк. Проценты  с
этой суммы составят около тысячи девятисот долларов в  год,  которые  твоя
мать должна тратить на твое содержание. Когда тебе исполнится восемнадцать
лет, ты вступишь во владение основным капиталом и сможешь им распорядиться
по своему усмотрению. Я  советую  тебе  его  не  трогать.  Проценты  будут
по-прежнему небольшими, но  они  помогут  тебе  заплатить  за  обучение  в
колледже, если ты захочешь учиться дальше. Это понятно?
   Мальчишка опять не слушал его. Он с нескрываемым восхищением смотрел на
яркую блондинку в норковом манто, появившуюся в сопровождении двух пузатых
седых мужчин во фраках. Рудольф знал, что это  любимый  ресторан  наиболее
преуспевающих мафиози, а их спутницы вполне  могут  составить  конкуренцию
ресторанной кухне.
   - Уэсли, - в отчаянии воскликнул Рудольф, - я веду разговор о деньгах!
   - Знаю, -  виновато  отозвался  Уэсли.  -  Но  ведь  тут  есть  на  что
посмотреть, а?
   - Для этого и нужны деньги, Уэсли, - сказал Рудольф.  Племянник  должен
уяснить истинную ценность денег. - Тысяча девятьсот  долларов  в  год  для
тебя, возможно, не такая уж значительная сумма, но мне в твоем возрасте...
- Он понял, что если закончит фразу, то напыщенно-назидательного  тона  не
избежать. - Ладно, черт с ними, я напишу тебе обо всем в письме.
   В эту минуту в зал вошла Гретхен. Он помахал ей, и, когда она подошла к
их столику, оба встали. Рудольфа она клюнула в  щеку,  а  Уэсли  обняла  и
крепко поцеловала.
   - Очень рада тебя видеть, -  сказала  она,  и  голос  ее,  к  удивлению
Рудольфа, дрогнул. Когда он увидел ее рядом с мальчиком и заметил, как она
всматривается в его лицо, борясь с непонятным волнением, ему  вдруг  стало
ее  жаль.  Наверное,  вспоминает  собственного   сына,   потерянного   ею,
отвергающего ее и под всякими предлогами не позволяющего навестить  его  в
Брюсселе. - Ты чудно выглядишь, - добавила Гретхен, не  выпуская  мальчика
из объятий. - Хотя новый костюмчик тебе не помешал бы.
   И оба засмеялись.
   - Если ты пробудешь в Нью-Йорке до понедельника, - продолжала  Гретхен,
разжав наконец объятия и  усаживаясь,  -  мы  сходим  с  тобой  в  "Сакс",
посмотрим, нет ли там чего-нибудь подходящего.
   - К сожалению, я завтра уезжаю, - ответил Уэсли.
   - Неужели ты приехал всего на один день? - не поверила Гретхен.
   - У него дела, - вмешался Рудольф. Ему не хотелось выслушивать  гневные
тирады Гретхен, которыми она, несомненно, разразится, если узнает  о  том,
какое условие выдвинули Крейлеры относительно денег, принадлежащих  Уэсли.
- Ну, давайте заказывать, я ужасно проголодался.
   За едой Уэсли приступил к расспросам об отце.
   - Я сказал дяде Руди, - начал он, управившись с огромным куском мяса, -
почему я хочу знать... должен знать, каким на самом деле был мой отец.  Он
сам много рассказал мне, а Кролик добавил...  Но  общего  представления  у
меня пока нет. Отец рассказывал, как его боялись и  ненавидели,  когда  он
был еще подростком, а потом - постарше, в какие  переделки  он  попадал...
Как его ненавидели и как он ненавидел других. И вас с  дядей  Руди  в  том
числе... - Он угрюмо посмотрел сначала на Гретхен, а потом на Рудольфа.  -
Но когда вы приехали к нам, у него ненависти уже не было. Он...  я  должен
вам это сказать, он вас любил. Он мне говорил, что  почти  всю  жизнь  был
несчастлив, а потом - он сам это сказал - он научился  забывать  врагов...
быть счастливым. Вот и я тоже хочу научиться быть счастливым. -  Мальчишка
плакал, не стыдясь слез, и в то же время поглощал один за другим громадные
куски  бифштекса  с  таким  зверским  аппетитом,  будто  несколько  недель
голодал.
   - Все дело в Руди, - медленно сказала Гретхен, кладя на  стол  вилку  и
нож. - Ты уж извини, если я выскажусь, Руди.
   - Пожалуйста. Говори что хочешь. Если я найду, что ты не права, я  тебя
поправлю. - Как-нибудь в другой раз он расскажет мальчишке, каким  образом
и когда его отец научился быть счастливым. Расскажет о том дне, когда  Том
узнал, что Рудольф втайне от него  вложил  в  дело  пять  тысяч  долларов,
которые Том получил, шантажируя адвоката-клептомана в Бостоне. Том  вернул
"проклятые деньги", которые пришлось заплатить  их  отцу,  чтобы  вытащить
Тома из тюрьмы, куда его засадили по обвинению в изнасиловании. Он швырнул
стодолларовые купюры на кровать в отеле и сказал Рудольфу: "Я хочу вернуть
долг моим поганым родственникам... вот и все. Спусти их в сор.  Просади
на баб. Пожертвуй на благотворительность. Я их  обратно  не  возьму".  Эти
пять тысяч благодаря умелому обращению превратились в шестьдесят - хотя  в
те годы Рудольф понятия не имел, где Том, жив он или умер,  -  и  в  конце
концов помогли Тому купить яхту, которую он назвал  "Клотильдой".  "Твоего
отца, - скажет Рудольф когда-нибудь, -  сделали  счастливым  преступления,
случай и деньги, и у него хватило ума всем этим воспользоваться". Конечно,
это едва ли  поможет  Уэсли.  К  преступлению  у  парня  нет  ни  малейшей
склонности, случай пока обходит его стороной, а к деньгам он равнодушен.
   - В нашей семье, - тем временем  говорила  Гретхен,  -  любимчиком  был
Руди.  Поэтому  вся  любовь,  на  какую  были  способны   наши   родители,
принадлежала ему. Я не говорю, что он ее не заслуживал: именно он  помогал
в лавке, он получал  самые  высокие  оценки  в  школе,  он  был  лучшим  в
спортивной команде, он должен был пойти в университет,  никто  в  этом  не
сомневался. Но только он получал подарки, его поздравляли с днем рождения,
ему подавали свежевыглаженную  рубашку,  когда  он  собирался  куда-нибудь
пойти, ему купили дорогую трубу, чтобы он играл в оркестре.  Он  один  был
надеждой нашей семьи. Что же касается нас с Томом... - Она пожала плечами.
- Мы были париями. Мне в университет? Как бы не  так!  Сразу  после  школы
меня послали работать, и почти все жалованье я должна была отдавать семье.
Когда Рудольф отправлялся на свидание, мать давала ему карманные деньги. А
когда у меня появился мужчина,  она  назвала  меня  шлюхой.  Ну  а  Том...
Родители всегда утверждали, что он кончит тюрьмой. Разговаривая с ним -  а
делали они это как можно реже, -  они  не  говорили,  а  рычали.  Вот  он,
наверно, и сказал себе: "Раз так, я и буду таким". По правде говоря, я его
даже боялась. Меня пугала его неуравновешенность. Я его избегала. Если шла
по улице с кем-нибудь из приятелей, я делала вид, что не  замечаю  его.  И
когда он исчез из города, я обрадовалась. Много лет даже не  вспоминала  о
нем. Теперь-то я понимаю,  что  была  не  права.  Мы  вдвоем  должны  были
образовать коалицию, выступить единым фронтом против остальных.  Но  в  ту
пору я по молодости этого не понимала и боялась, что он  потащит  меня  за
собой. Снобизма во мне было хоть отбавляй - правда, меньше, чем в Руди,  -
и я считала Тома хулиганом и невеждой. Я  приехала  в  Нью-Йорк,  какое-то
время играла на сцене, потом писала для  журналов  и  вечно  тряслась  при
мысли, что он может разыскать меня и я потеряю всех своих друзей. И  когда
Руди однажды повел меня на его матч, я пришла в ужас от него  и  от  твоей
матери. Они казались мне пришельцами из другого мира. Из мира ужасов.  Мне
было стыдно, что они мои  родственники.  Может,  тебе  все  это  неприятно
слышать, Уэсли...
   - Да, неприятно, - кивнул Уэсли, - но я сам попросил вас. Мне не  нужны
сказки...
   -  Надеюсь,  я  не  слишком  обидела  тебя,  Руди,  рассказом  о  нашем
счастливом детстве? - повернулась к нему Гретхен.
   - Нет, - ответил Рудольф. - "Правда всегда прекрасна..."  -  дальше  ты
сама помнишь. Я был тупым и  самодовольным,  -  продолжал  он,  растравляя
старые раны, - ты, Уэсли, по-моему,  об  этом  уже  догадался.  Во  всяком
случае, если ты так считаешь, я на тебя не обижаюсь. Твой  отец,  конечно,
вряд ли сказал бы так. Все, что я делал, заявил  бы  он,  поразмыслив  как
следует, было сплошное притворство, ибо делал я это не для себя,  а  чтобы
произвести  впечатление  на  других,  в  основном  на  людей  солидных   и
влиятельных.  Сейчас,  оглядываясь  назад,  я   называю   себя   тупым   и
самодовольным, но тогда я вел себя подобным образом,  чтобы  вырваться  из
того мира, в котором, как в силках, бились наши отец и мать. - Он печально
улыбнулся. - И самое смешное, что мне действительно удалось вырваться.
   - Вы слишком суровы к себе, дядя Руди, - тихо сказал Уэсли. - Почему бы
вам хоть раз в жизни не похвалить себя за что-нибудь? Отец сказал, что  вы
спасли ему жизнь.
   - Серьезно? - удивился Рудольф. - Мне он этого ни разу не говорил.
   - Он считал, что людей нельзя хвалить в лицо, - ответил Уэсли.  -  Меня
он тоже, честно говоря, редко хвалил... -  Он  улыбнулся,  обнажив  ровные
белые зубы. Улыбка совершенно преобразила его худое, задумчивое лицо - оно
стало ребячливым и открытым. Ему полезно улыбаться, подумал Рудольф.  -  И
Кролика, и даже Кейт тоже не очень-то нахваливал... Ну, Кейт, он, конечно,
хвалил за стряпню, да и то не столько хвалил, сколько  подшучивал,  потому
что она ведь англичанка. Иногда я замечал, даже в первое время, когда  еще
только начал его узнавать, как он стоит один и думает, что  никто  его  не
видит, и такой грустный, будто у него в жизни было много плохого, о чем он
не в силах забыть. Но что вы спасли ему жизнь, он правда, сказал.
   - Я только отдал ему его же собственные деньги, -  ответил  Рудольф.  -
Надеюсь, ты понял, что Гретхен пыталась объяснить тебе, как и почему  твой
отец был таким в молодости. Таким его сделала семья.
   - Понял, - ответил Уэсли.
   - Все это верно, - продолжал Рудольф, - и в то же время  не  совсем.  Я
хочу сказать несколько слов в свое оправдание. Я не  виноват  в  том,  что
оказался  старшим  сыном  в  семье,  что  мой  отец  был   невежественным,
неуправляемым человеком, да еще со страшным прошлым, в котором он тоже  не
был виноват. Не моя вина, что наша мать  была  истеричкой,  помешанной  на
своем "благородном" происхождении. Не я  виноват  и  в  том,  что  Гретхен
оказалась  сентиментальной  и  эгоистичной  дурочкой...  Прости  меня,   -
обратился он к Гретхен. - Все это я говорю не ради нас  с  тобой,  а  ради
Уэсли.
   - Я понимаю, - ответила Гретхен, склонившись над тарелкой так, что лица
ее почти не было видно.
   - В конце концов, - продолжал  Рудольф,  -  мы  все  трое  унаследовали
одинаковые гены и воспитывались одинаково. Только что Гретхен  призналась,
что боялась твоего отца. А в действительности ее пугал не он,  а  то,  что
она видела в нем, ибо то же самое она видела и  в  себе.  И  старалась  от
этого уйти. А я видел в нем нашего отца, человека жестокого,  прикованного
к ненавистному  занятию,  патологически  боявшегося  умереть  в  нищете  -
настолько, что он предпочел покончить  жизнь  самоубийством,  лишь  бы  не
оказаться лицом к лицу с такой возможностью. Я тоже старался уйти.  Только
навстречу деньгам, респектабельности.
   Уэсли понимающе кивнул.
   - Может, и хорошо, что сын Крейлера сейчас во Вьетнаме. Не то нам с ним
каждый вечер пришлось бы ужинать вместе, и тогда...
   - И до твоего отца были младшие сыновья в  семьях  еще  хуже  нашей,  -
продолжал Рудольф.  -  Однако  они  не  старались  погубить  все,  к  чему
прикасались. Не хотелось бы говорить этого, Уэсли,  но  до  похорон  нашей
матери я твердо верил, что твой отец по природе своей разрушитель.  И  его
главная радость в жизни - уничтожать, разрушать, губить все, в том числе и
самого себя.
   - В конце концов так оно и вышло, - горько заметил Уэсли.
   - Его  поступок  той  ночью  в  Канне,  -  сказал  Рудольф,  -  достоин
восхищения. С его точки зрения. И, честно говоря, с моей тоже. Не  забывай
этого.
   - Я постараюсь не  забыть,  -  ответил  Уэсли.  -  Постараюсь.  Только,
по-моему, все, что он тогда сделал, было зря. Никому не нужно.
   - Ну, кажется, - вздохнул Рудольф, - мы рассказала тебе все, что могли,
и старались не кривить душой. Забавные случаи отложим до другого раза. Ты,
наверное, устал. Я пришлю тебе список людей, с которыми стоит  поговорить,
они могут оказать тебе большую помощь, чем мы. А теперь доедай, и я отвезу
тебя в общежитие.
   - Не нужно, - довольно резко отказался Уэсли. - Я пройду через парк.
   - Теперь вечером в Нью-Йорке никто через парк в одиночку  не  ходит,  -
возразила Гретхен.
   - А я хожу. - Уэсли холодно посмотрел на нее.
   О боже, подумал Рудольф, глядя, как мальчишка управляется  с  последним
куском бифштекса, до чего же он похож на своего отца! И внешне  и  говорит
так же. Помоги ему, господи!

4

   Рудольф, Инид и няня стояли на  залитом  утренним  солнцем  тротуаре  и
ждали Джонни Хита и его жену; Хиты тоже  ехали  в  Монток  и  должны  были
захватить Рудольфа и Инид на своем "линкольне-континентале".  У  ног  няни
стоял чемодан. Она на целую неделю уезжала к себе в Нью-Джерси.  И  почему
это, от нечего делать подумал Рудольф, ни одна няня  не  живет  в  том  же
штате, где работает?
   Накануне вечером, распрощавшись с Уэсли, Рудольф  проводил  Гретхен  до
дома. Он предложил ей поехать с ним и с Хитами. Она сделала большие глаза,
и он вспомнил, что у нее когда-то был роман с Хитом.
   - А без свидетелей ты со своей бывшей женой уже встретиться не  можешь?
- спросила она.
   Он не задумывался над этим прежде, но теперь, после ее слов, понял, что
в них есть правда. Джин один раз приезжала к нему в сопровождении дородной
массажистки, которую  сделала  своей  компаньонкой  еще  в  Рино.  Встреча
получилась неудачной, хотя Джин была совершенно трезвой, уравновешенной  и
тихой, даже когда играла с Инид. Она сказала,  что  купила  себе  домик  в
Монтоке и живет там скромно и незаметно. В  Мексике  она  не  задержалась.
Климат там благоприятствует пьянству, это не для нее. Она теперь совсем не
пьет и  даже  снова  занялась  фотографией.  Правда,  в  журналы  пока  не
обращалась. Снимает для себя. И руки у нее больше не дрожат. Если забыть о
постоянном присутствии массажистки, Джин  снова  стала  той  женщиной,  на
которой он женился и которую так долго любил, - живой и юной, с блестящими
волосами, нежным  цветом  лица,  и  Рудольф  уже  не  знал,  правильно  ли
поступил, согласившись на развод. Он жалел Джин, но ему было жаль и  себя.
Поэтому, когда несколько дней назад она попросила отпустить к ней Инид  на
неделю, он не стал отказывать.
   Он боялся не за Инид, а за себя,  боялся  остаться  наедине  с  Джин  в
уютном, по ее словам, домике, наполненном неуютным  грохотом  океана.  Она
сказала, что он может занять комнату для гостей, но он заказал себе  номер
в ближайшем мотеле. А подумав, решил пригласить и Хитов.  Он  боялся,  что
вечер, проведенный перед горящим камином в тишине, нарушаемой лишь рокотом
волн, вызовет у него желание вернуться к  семейному  очагу.  Нет,  прошлое
ворошить незачем. Отсюда и появление Хитов. Отсюда и вопрос Гретхен.
   - Нет, свидетели мне не нужны, - ответил он. - Нам с Джонни есть о  чем
поговорить, а идти к нему в контору мне не хочется.
   - Понятно, - не  очень  веря,  отозвалась  Гретхен  и  переменила  тему
разговора. - Как тебе Уэсли?
   - Думающий парень, - сказал Рудольф. - Склонен к самоанализу,  пожалуй,
даже слишком... А что с ним будет дальше, целиком зависит от того,  сумеет
ли он выдержать мать и ее мужа до своего восемнадцатилетия.
   - А ты заметил, какой он красивый? - спросила Гретхен.
   - Как-то не обратил внимания.
   - Такие лица любят снимать в кино, - заметила Гретхен. - Высокие скулы,
приятная улыбка, ласковый взгляд и в  то  же  время  вызывает  впечатление
человека большой моральной силы.
   - Ты, по-видимому, более  наблюдательна,  чем  я,  -  только  и  сказал
Рудольф.
   - Или более ранима, - улыбнулась она.
   - Когда ты позвонила, мне показалось, что ты хочешь со  мной  о  чем-то
поговорить, - вспомнил он. - Что-нибудь случилось?
   - Не больше, чем всегда. - Она снова улыбнулась. - Поговорим, когда  ты
вернешься.
   Возле дома он поцеловал ее и подождал, пока она не вошла  в  охраняемый
швейцаром ярко освещенный вестибюль  -  элегантная,  эффектная,  способная
постоять за себя. Но не всегда, подумал он. Не всегда.
   Подъехал "линкольн-континентал"; Джонни Хит сидел за  рулем,  его  жена
Илейн - рядом. Няня поцеловала Инид на прощанье.
   Илейн Хит вышла из машины, помогла усадить Инид  на  заднем  сиденье  и
сама села рядом.  Илейн  была  высокая,  с  красиво  уложенными  волосами,
твердым и умным взглядом,  как  и  подобает  супруге  владельца  одной  из
наиболее преуспевающих контор на Уолл-стрит. Детей у Хитов не было.
   Рудольф сел возле Джонни.  Инид  помахала  рукой  няне,  оставшейся  на
тротуаре с чемоданом в руках, и они тронулись.
   - Ну, вперед, к мысу Монток! - воскликнул Джонни. - Будем ловить омаров
и устраивать оргии на берегу.
   Лицо у него было круглое, с расплывшимися чертами,  глаза  -  обманчиво
кроткие, руки, лежавшие  на  руле,  -  белые,  пухлые,  а  под  спортивным
пиджаком в крупную клетку уже намечался животик. Машину  он  вел  умело  и
энергично. Другие водители вынуждены были  уступать  ему  дорогу,  подобно
тому как другие адвокаты пасовали перед его  напористостью  на  заседаниях
совета директоров или в зале суда. Рудольф теперь редко виделся с  Джонни.
После женитьбы Хита они  почему-то  разошлись,  и  всякий  раз,  когда  им
доводилось встречаться - а между встречами проходило несколько месяцев,  -
Рудольф без всякого сожаления неизменно констатировал: вот  и  я  выглядел
бы, наверное, так же.
   Позади радостно щебетала Инид. Илейн что-то прошептала  ей  на  ухо,  и
Инид засмеялась в ответ. На первый взгляд  казалось,  что  Илейн  едва  ли
решится обнять ребенка, побоится, что  девочка  помнет  или  испачкает  ее
красивый твидовый  костюм.  Но,  оглянувшись,  Рудольф  увидел,  что  Инид
растрепала превосходно  уложенные  волосы  Илейн,  а  та  только  радостно
улыбается. Внешность обманчива, подумал  Рудольф,  глядя  на  дорогу.  Они
ехали по мосту Трайборо - вдоль реки тянулся в лучах  по-весеннему  яркого
солнца Нью-Йорк: небоскребы, стекло, дымящиеся трубы. В такие вот  минуты,
видя этот огромный до неправдоподобия город во всем его  суровом  величии,
Рудольф  снова  испытывал  былое,  как  в  молодости,  волнение,  снова  с
удовлетворением сознавал, что он тоже житель Нью-Йорка.
   Внизу на воде отважно сражалась с течением небольшая яхта. Может, и  я,
подумал он, этим летом пойду на "Клотильде" к берегам Италии. Хоть  польза
будет от нее. Они ведь и тогда шли в  Портофино,  но  так  до  него  и  не
добрались. Не надо вспоминать прошлое. Уговорю Жанну на две недели  удрать
от мужа и детей, будем плыть со скоростью двенадцать узлов и пить  местное
вино из запотевшего на солнце графина где-нибудь  в  кафе  на  Лигурийском
побережье. Нельзя раньше времени превращаться в старика. Fantasia Italiana
[итальянская фантазия (итал.)].
   - Джонни, - вернулся  он  в  настоящее,  -  о  чем  ты  хотел  со  мной
поговорить?
   - У меня есть один клиент, - сказал Джонни. - Сам он, по правде говоря,
умер, но вопрос о  его  наследстве  еще  не  улажен.  -  Джонни,  мысленно
усмехнулся Рудольф, зарабатывает на покойниках  гораздо  больше,  чем  все
похоронные бюро города, вместе взятые. Ох уж эти адвокаты!  -  Наследники,
как водится, перегрызлись, - добавил Джонни, - но этим-то тебя не удивишь.
   - Я уже сделался профессионалом, - отозвался Рудольф.
   - Чтобы избежать тяжбы, - продолжал  Джонни,  -  решено  продать  часть
имущества по весьма сходной цене.  Огромное  ранчо  в  Неваде.  Налог  там
весьма умеренный, ты и сам знаешь.
   - Да, знаю, - сказал Рудольф.
   - В Нью-Йорке дел у тебя нет, - продолжал Джонни. - Вид у тебя скверный
и отнюдь не счастливый. Не представляю себе, чем ты  занят  целыми  днями,
черт побери!
   - Играю на пианино, - ответил Рудольф.
   - Что-то я не видел твоей фамилии на афишах у Карнеги-холла.
   - Еще увидишь, - отозвался Рудольф.
   - Ты погибаешь прямо на глазах, - продолжал Джонни. - Никуда не ходишь.
Ни на одной вечеринке тебя не увидишь.
   - А как в Неваде с вечеринками?
   - Там веселятся вовсю, это один  из  наиболее  процветающих  штатов,  -
принялся убеждать его Джонни. - Миллионеры  растут  как  грибы.  Чтобы  ты
поверил, что я не шучу, я готов войти с тобой в долю -  устрою  закладные,
помогу найти людей, которые занялись бы хозяйством. Не думай, старик, мною
движет не альтруизм, мне нужно место, куда  я  мог  бы  время  от  времени
прятаться. И с налогами на золотом Западе мне тоже будет легче. Ранчо  это
я сам не видел, но документы держал в руках. Оно весьма  жизнеспособно.  А
если туда еще кое-что вложить по-умному, то даже более чем  жизнеспособно.
На нем стоит большой дом - если его  немного  подремонтировать,  будет  не
дом, а мечта. И для детей лучшего места не  найдешь:  воздух  чистый,  про
наркотики никто и не слышал, до ближайшего города сто миль. Политикой  там
занимаются люди надежные, так что все будет шито-крыто, и  ты  будешь  там
себя чувствовать как рыба в воде. Про Уитби они  ничего  не  знают.  Да  и
вообще ту историю  все  давно  забыли,  несмотря  на  дурацкую  заметку  в
"Тайме". Через десять лет станешь сенатором. Ты меня слушаешь, Руди?
   - Конечно. -  На  самом  деле  последние  несколько  секунд  он  слушал
вполуха. Когда Джонни сказал, что это превосходное  место  для  детей,  он
заинтересовался. Он обязан заботиться об Инид,  но  есть  еще  и  Уэсли  и
Билли. Как-никак кровная родня. О них тоже надо подумать. Билли  -  парень
неприкаянный, еще мальчиком, в школе, был  циничным,  лишенным  честолюбия
насмешником и отщепенцем. Уэсли, судя  по  всему,  никакими  талантами  не
блещет, а то образование, которое уготовано ему судьбой, вряд ли  увеличит
его шансы на почетное место в жизни. На современном  же  ранчо,  где  идет
вечная борьба с засухой, наводнениями, с истощением почвы,  где  требуются
умение и хватка, чтобы управлять машинами  и  работниками  и  иметь  рынок
сбыта, обоим найдется дело, а если они займутся делом, можно уже за них не
беспокоиться. Рано или поздно у них самих появятся семьи. Да и  он,  между
прочим, тоже может еще жениться - почему бы и нет? - и  завести  детей.  -
Мечта патриарха, - произнес он вслух.
   - Что? - недоуменно спросил Джонни.
   - Ничего. Это я  сам  с  собой.  Вообразил  себя  окруженным  детьми  и
внуками.
   - Не думай, что ты будешь отрезан от цивилизации, - сказал  Джонни,  по
ошибке  приняв  тон   Рудольфа   за   иронический.   -   На   ранчо   есть
взлетно-посадочная полоса. Захочешь, купишь себе самолет.
   -   Американская   мечта,   -   заметил    Рудольф.    -    Собственная
взлетно-посадочная полоса.
   - А что тут плохого? - рассердился Джонни. - Что плохого, если  человек
хочет быть мобильным? Сел в самолет - и через час ты  уже  в  Рино  или  в
Сан-Франциско. Тут масса преимуществ, причем это совсем не уход на  покой.
Это включение в активную деятельность, только в новую...
   - Я подумаю, - ответил Рудольф.
   - Знаешь что? Давай-ка мы с тобой слетаем туда на  следующей  неделе  и
посмотрим, - предложил Джонни. - Вреда от этого не будет, а у меня,  кроме
того, появится  уважительная  причина  не  показываться  в  эту  проклятую
контору.  Даже  если  ранчо  никуда  не  годится,  мы  по   крайней   мере
проветримся. Можешь захватить с собой пианино.
   Очень остроумно, подумал Рудольф. Он знал, что Джонни считает его  уход
от дел глупым капризом, ранним проявлением старческого маразма. Сам Джонни
отправится на покой только ногами вперед.  Они  вместе  выбрались  наверх,
вместе заработали кучу денег, ни разу не подвели друг друга,  с  полуслова
друг друга понимали, и Рудольф знал, что Джонни считает своей обязанностью
расшевелить его.
   - Ладно, - согласился Рудольф. - Я всю жизнь мечтал скакать  верхом  по
пустыне.
   - Это не пустыня, - огрызнулся Джонни. - Это ранчо. Оно  расположено  у
подножияр. По его территории бежит ручей, где водится форель.
   - Давай съездим на этой неделе, - сказал Рудольф. - Денька на два, пока
Инид будет у Джин. Ты сможешь?
   - Я беру билеты, - ответил Джонни.
   Они ехали  мимо  нескончаемых  кладбищ  Лонг-Айленда,  куда  нью-йоркцы
поколение за поколением укладывают на вечный покой своих ближних.  Рудольф
закрыл глаза и предался мечтам о холмах и горах серебряного штата Невада.
   Обычно Гретхен  любила  работать  в  монтажной  по  субботам,  когда  в
безлюдном молчаливом здании они были вдвоем - она и ее помощница Ида Коэн.
Но сегодня Ида видела, что Гретхен явно не в своей тарелке. Она без  конца
прокручивала пленку, резко щелкала ножницами, насвистывая  что-то  мрачное
или горько вздыхая. Ида знала, почему Гретхен с утра в плохом  настроении.
Эванс Кинселла, их режиссер, снова принялся за старое: снимал как  бог  на
душу положит, часто являлся на площадку  с  похмелья  и  позволял  актерам
валять дурака в надежде, что Гретхен чудом  сумеет  отыскать  рациональное
зерно в ворохе пленки, которую он ей швырнул. Да и в пятницу  Ида  была  в
монтажной, когда Кинселла позвонил и сказал, что не может пойти с  Гретхен
в ресторан, как обещал.
   Ида, всей душой преданная подруге, презирала Кинселлу с такой страстью,
какую  у  нее  вызывало  только  Движение  за  освобождение  женщин:   она
добросовестно посещала все собрания и выступала на них с пламенными,  хотя
и не совсем логичными речами.
   Ида, некрасивая сорокапятилетняя женщина, у которой не было ни мужа, ни
любовника, способных сделать ее жизнь невыносимой, считала, что красивая и
талантливая Гретхен позволяет мужчинам эксплуатировать себя. Ида уговорила
Гретхен  пойти  с  нею  на  два  собрания,  но  Гретхен   быстро   надоели
истерические вопли  ораторов,  и  она  ушла,  сказав:  "Когда  пойдете  на
баррикады, можете рассчитывать на меня. Не раньше".
   "Но нам нужны такие женщины, как ты", - вымолвила Ида.
   "Может быть, - отозвалась Гретхен. - Зато мне они не нужны".
   И Ида,  потеряв  надежду,  горестно  вздохнула  -  это  непростительное
политическое равнодушие, сказала тогда она Гретхен.
   Гретхен в то утро беспокоило не только качество фильма, над которым она
работала. Несколько дней назад Кинселла подбросил ей  очередной  сценарий,
попросив прочитать и высказать свое мнение. Имя молодого автора ничего  не
говорило им обоим, но его литературный агент убедил Кинселлу познакомиться
с текстом.
   Гретхен прочла сценарий и пришла в полный  восторг,  о  чем  и  сказала
Кинселле, когда он позвонил ей в пятницу. "В восторг? - переспросил он.  -
А по-моему, обычное дерьмо. Отдай его моей секретарше,  пусть  вернет".  И
повесил трубку. До двух ночи Гретхен перечитывала сценарий. Он был написан
мужчиной, но рассказывалось в нем об энергичной женщине из рабочей  среды:
она жила в маленьком унылом  городишке  среди  утративших  всякую  надежду
людей, но, единственная из всех своих сверстников, сумела благодаря уму  и
смелости выбраться из этого окружения и стать такой, как ей хотелось.
   Гретхен верила, что из этого  сценария  можно  сделать  фильм,  который
внесет живую струю в поток  появившихся  за  последнее  время  фильмов;  в
противовес  голливудским  сказкам  со   счастливым   концом,   так   долго
державшимся на экране, это  были  фильмы  о  людях,  живущих  бесцельно  и
бездумно, иногда восстающих против своей участи, но затем  вновь  теряющих
надежду и погружающихся в апатию, - посмотрев такое, зритель и  повеситься
может. Если старые голливудские фильмы с их надуманным слащавым оптимизмом
были насквозь пропитаны фальшью, размышляла Гретхен, то не менее  лживы  и
сегодняшние равнодушные панихиды. Герои возникают ежедневно.  Если  верно,
что они не рождаются вместе со своим классом, то они и не гибнут вместе  с
ним.
   Перечитав сценарий, она убедилась, что первое впечатление  не  обмануло
ее; если Кинселла тряхнет стариной и будет работать как в  прежнее  время,
он сделает превосходный фильм. Она позвонила ему прямо в половине третьего
ночи, но никто не ответил. Все это,  словно  кольцо  пленки  на  монтажном
столе, многократно повторяясь, крутилось у нее в голове, пока она  корпела
над дрянным материалом, отснятым Кинселлой за последнюю неделю.
   Внезапно она выключила аппарат.
   - Ида, я хочу попросить тебя об одном одолжении.
   - Слушаю. - Ида оторвалась от работы.
   Сценарий лежал в большой сумке на  длинном  ремне,  с  которой  Гретхен
всегда ходила на студию. Она достала его и протянула Иде.
   - Я отправлюсь на часок-другой в музей, - сказала она. - А ты брось всю
эту муру и почитай. Когда я вернусь, мы пойдем с тобой обедать  -  вдвоем,
больше никого, - и ты мне скажешь, как он тебе показался.
   Ида нерешительно посмотрела на  Гретхен,  но  сценарий  взяла.  Гретхен
никогда не уходила в середине рабочего дня. Самое большее,  что  она  себе
позволяла, - это выпить чашку кофе.
   - Ладно, - согласилась Ида и, поправив очки на носу,  с  такой  опаской
посмотрела на сценарий, будто он мог взорваться.
   Гретхен надела пальто и, спустившись вниз, попала в людской  водоворот,
который бурлил на Седьмой авеню, где  помещалась  их  студия.  Она  быстро
добралась до центра и вошла в Музей современного искусства с  единственным
намерением, как она уверяла себя, успокоить нервы созерцанием произведений
подлинного искусства. Но вышла из музея такая же  взбудораженная.  Теперь,
после общения с Пикассо, Ренуаром и Генри Муром, она даже думать не  могла
о том, чтобы вернуться обратно к монтажному столу, а поэтому позвонила  на
студию и предложила Иде встретиться прямо в ресторане.
   - Подкрасься и подтяни чулки, - безжалостно распорядилась  она.  -  Это
шикарный ресторан с французской  кухней.  Угощаю  я,  потому  что  у  меня
неприятности.
   В ожидании Иды она выпила виски у стойки бара. Обычно днем она не пила,
но, в конце концов, законом  это  не  запрещено.  И  кроме  того,  сегодня
суббота.
   Увидев Гретхен возле стойки, Ида насторожилась:
   - Что ты пьешь?
   - Виски.
   - Значит, у тебя и вправду неприятности. - Ида считала,  что  находится
на переднем крае современной мысли, но в повседневной жизни она оставалась
сухой пуританкой.
   - Два виски, пожалуйста, - сказала Гретхен бармену.
   - Ты же знаешь, что я, если выпью, работать не могу, - запричитала Ида.
   - На сегодня твоя работа кончена, - заявила Гретхен. - И моя  тоже.  Ты
сама, по-моему, кричала, что женщин заставляют трудиться до седьмого пота.
Особенно  по  субботам.  Разве  не  ты  утверждала,  что  в  нашей  стране
необходима двадцатичасовая рабочая неделя?
   - Теоретически да, - осторожно  призналась  Ида,  с  явным  отвращением
поглядывая на стакан,  который  поставил  перед  ней  бармен.  -  Лично  я
предпочитаю работать больше.
   - Но не сегодня, - твердо сказала Гретхен. Она подозвала метрдотеля.  -
Столик на двоих, пожалуйста.  И  пусть  туда  перенесут  наши  стаканы.  -
Величественным жестом она положила на стойку два доллара.
   - Зачем ты ему столько дала за три виски? - прошептала Ида,  когда  они
вслед за метрдотелем шли в глубь ресторана.
   - Размер чаевых, - ответила Гретхен, - уравнивает нас с мужчинами.
   Метрдотель усадил их за столик рядом с кухней.
   - Видишь... - Ида обвела зал взглядом. - Ресторан почти  пустой,  а  он
сажает нас возле кухни. Только потому, что мы без мужчин.
   - Пей лучше виски, - посоветовала Гретхен. -  Мы  отомстим  им  на  том
свете.
   Ида сделала глоток и скривилась.
   - Раз уж  ты  заказываешь,  -  сказала  она,  -  то  могла  бы  выбрать
что-нибудь послаще.
   - На баррикадах сладкого не подадут, - ответила  Гретхен.  -  А  теперь
расскажи, как тебе понравился сценарий.
   Ида просияла. Она искренне радовалась, увидев  удачно  снятую  сцену  в
фильме, прочитав пришедшуюся по душе страницу в книге.
   - Сценарий чудесный, - сказала она.  -  Знаешь,  какую  из  него  можно
сделать картину!
   - Беда только в том, что  никто  вроде  не  собирается  ее  снимать,  -
сказала Гретхен. - По-моему, этот сценарий уже многим  показывали,  и  наш
ненаглядный Эванс Кинселла был последней надеждой агента.
   - Эванс его уже читал?
   - Да, - ответила Гретхен. - И назвал  дерьмом.  Велел  отдать  сценарий
секретарше, чтобы она его вернула.
   - Выскочка! - взорвалась Ида. - А еще  считается  фигурой!  Во  сколько
обойдется теперешняя картина?
   - В три с половиной миллиона.
   - Не только в кино, но и вообще в мире что-то неладно, - заметила  Ида,
- если такому идиоту дают три с половиной миллиона, с  которыми  он  может
поступать, как ему заблагорассудится.
   - За последние три года он  сделал  две  очень  нашумевшие  картины,  -
возразила Гретхен.
   - Случайность, - отозвалась Ида. - Счастливая случайность.
   - Ну, не только, - снова возразила Гретхен.  -  У  него  иногда  бывают
взлеты.
   - Но они не стоят трех с половиной миллионов, - не сдавалась Ида.  -  И
чего ты к нему липнешь, не понимаю. Черт знает как он с тобой  обращается.
И не только на работе.
   - Да ладно! - воскликнула Гретхен с притворной беспечностью. - Мазохизм
в небольших дозах еще никогда не приносил вреда женщине.
   - Иногда с тобой можно спятить, честное слово, - поджала губы Ида.
   Возле них появился официант, держа наготове блокнот и карандаш.
   - Давай заказывать, - предложила Гретхен. Она пробежала глазами меню. -
У них есть жареная утка с  маслинами.  Порции  большие,  одной  хватит  на
двоих. Возьмем?
   - Возьмем, - согласилась Ида. - Тем  более  что  маслины  я  не  люблю.
Можешь их съесть все.
   Гретхен заказала утку и бутылку "Пуйи фюме".
   - Зачем нам целая бутылка? - запротестовала Ида. - Я  больше  полбокала
не выпью.
   - Бутылку, - повторила Гретхен официанту, не обращая внимания на Иду.
   - Ты напьешься, - предупредила ее Ида.
   - И хорошо, - ответила Гретхен. - Мне надо принять серьезные решения, а
на трезвую голову это у меня может и не выйти.
   - У тебя сегодня странные глаза, - заметила Ида.
   - А ты как думаешь?! - Гретхен залпом проглотила вторую порцию виски.
   - Что ты затеяла? - встревожилась Ида. - Опомнись.  Ты  разозлилась,  а
виски ты уже выпила столько...
   - Правильно, разозлилась, - подтвердила Гретхен. - Но  виски  я  выпила
чуть-чуть, а вот вина, если ты мне не поможешь,  выпью  целую  бутылку.  А
потом... - Она умолкла.
   - Что потом?
   - Что потом, не знаю, - ответила Гретхен и засмеялась. Смех  ее  звучал
так странно, что Ида больше не сомневалась: Гретхен опьянела.  -  Потом  я
поговорю с Эвансом Кинселлой. Если разыщу его, в чем не совсем уверена.
   - И что ты ему скажешь? - забеспокоилась Ида.
   - Для начала несколько слов - невежливых, но зато чистой правды.
   - Ты с ума сошла! - воскликнула Ида. - В  каких  бы  отношениях  вы  ни
были, помни: он твой босс.
   - Ида, тебе никогда не говорили, что у тебя патологическое  уважение  к
начальству?
   - Вовсе не патологическое, - обиделась Ида.
   - А какое? Непомерное, подхалимское, восторженное?
   - Самое обычное, если тебе уж так хочется знать.  И  давай  забудем  на
время обо мне. Что ты собираешься ему сказать?
   - Что картина, над которой мы работаем, - дрянь. Но  это  будет  только
увертюра, - ответила Гретхен.
   - Прошу тебя, Гретхен... - Ида протянула руки, словно пытаясь  удержать
ее от ложного шага.
   - Пора кому-нибудь купить тебе кольца, - заметила  Гретхен.  -  У  тебя
красивые руки, и кольца их только бы украсили. Если  мы  не  найдем  этого
негодяя Кинселлу, тогда, может, потратим остаток дня на поиски колец.
   Ида встревоженно огляделась. Ресторан был уже почти полон,  и  рядом  с
ними сидели двое мужчин.
   - Тебя могут услышать.
   - Пусть слушают, - пожала  плечами  Гретхен.  -  Умное  слово  всем  на
пользу.
   У столика вновь появился официант и принялся  ловко  разделывать  утку.
Вино было в ведерке со льдом.
   - Мне без маслин, - сказала Ида. - Положите их все этой даме.
   Гретхен с восхищением  смотрела,  как  умело  официант  делит  утку  на
порции.
   - Держу пари, что вот он не пьет во время работы, - заметила  она.  Все
знали, что за Кинселлой водится подобная слабость.
   - Тсс, -  остановила  ее  Ида  и  улыбнулась  официанту,  словно  прося
извинения за свою эксцентричную приятельницу.
   - Пьете? - спросила Гретхен у официанта.
   - Нет, мэм, - ответил официант. - Но не отказался бы, если бы угостили,
- усмехнулся он.
   - Утром первым делом пошлю вам бутылку, - пообещала Гретхен.
   - Гретхен, - сказала Ида, - я тебя никогда такой не видела. Что на тебя
нашло?
   - Бунт, - ответила Гретхен. - Я взбунтовалась. - Она попробовала  утку,
с удовольствием причмокнула и отпила большой глоток вина.
   - На твоем месте, - заметила Ида, отщипывая маленькие кусочки, -  я  не
стала бы этого делать в субботу или воскресенье.
   - Бунт нельзя откладывать. Таков девиз нашей семьи, - сказала  Гретхен.
- Особенно в выходные дни. В понедельник утром нелегко бунтовать. К  этому
следует готовиться целую неделю.
   - Кинселла никогда не простит тебе, - заметила Ида.
   - А после увертюры, - продолжала Гретхен, не обращая внимания на  слова
Иды, - мы перейдем к самой опере. Я скажу ему,  что  согласилась  работать
над этой дрянью, которую он стряпает, только ради того, чтобы спать с ним.
   - Гретхен, - с упреком воскликнула Ида,  -  ты  же  говорила  мне,  что
любишь  его!   -   Ей,   старой   деве,   любовь   представлялась   чем-то
необыкновенным.
   - Когда-то любила, - согласилась Гретхен.
   - Он жутко разозлится.
   - Это мне и нужно, - сказала Гретхен. - А  затем  я  объясню  ему,  что
прочитала сценарий, который он велел вернуть агенту, и что, по-моему,  это
оригинальное, умное произведение, чересчур хорошее для таких, как  он.  Но
поскольку он единственный режиссер, с которым я в данный момент  нахожусь,
можно считать, в  сожительстве,  и,  несомненно,  единственный  из  близко
знакомых мне режиссеров, который может под одно свое имя  получить  деньги
на постановку фильма, я скажу ему, что если у него еще  сохранился  разум,
которым природа наградила его от рождения, то  он  завтра  же  купит  этот
сценарий - хотя бы просто потому, что об этом прошу я.
   - Ты же знаешь, что он откажет, - сказала Ида.
   - Возможно.
   - И тогда как ты поступишь? Расплачешься и будешь просить прощения?
   Гретхен посмотрела на  нее  с  удивлением.  Сарказмом  Ида  никогда  не
отличалась. Значит, разговор этот ее по-настоящему взволновал.
   - Ида, милая, - ласково сказала Гретхен, -  не  нужно  так  нервничать.
Ведь это мне, а не тебе придется воевать.
   - Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности, - ответила Ида.
   - Бывает, что их не избежать. Сейчас как раз такой случай. Ты  спросила
меня, что я буду делать, если он откажется.
   - _Когда_ он откажется.
   - Я скажу ему, что немедленно ухожу из его группы.
   - Но у тебя же контракт! - воскликнула Ида.
   - Пусть подает на меня в суд.  Может  заодно  потребовать,  чтобы  меня
заставили вернуться к нему в постель.
   - Тебе известно, что, если ты уйдешь, я тоже уйду,  -  сказала  Ида,  и
голос ее задрожал от сдержанной гордости.
   - На войне, - сурово заметила Гретхен, -  порой  приходится  жертвовать
солдатами.
   - Но это не война, - возразила Ида, - а  всего  лишь  кинофильм,  каких
тысячи.
   - Вот именно, - сказала Гретхен. - Я не хочу  всю  жизнь  работать  над
фильмами, каких тысячи. - Она  увидела,  что  ласковые  темные  глаза  Иды
наполняются слезами  и  она  вот-вот  зарыдает.  -  Ты  вовсе  не  обязана
расплачиваться за мои поступки, Ида, - сказала она, - тебе незачем уходить
вместе со мной.
   - Не будем больше об этом говорить, - сказала Ида.
   - Ладно, - согласилась Гретхен.  -  Значит,  вопрос  закрыт.  А  теперь
займись уткой. Ты ничего не съела. Тебе не нравится?
   - Очень... нравится, - всхлипнула Ида.
   Некоторое время они ели молча. Гретхен подлила себе вина. По тому,  как
исказилось пухлое и мягкое, точно у ребенка, лицо Иды, она поняла, что  та
с трудом сдерживает слезы,  и  на  секунду  пожалела,  что  заставила  Иду
прочитать сценарий  и  обременила  ее  своими  проблемами.  Но  она  знала
абсолютную честность и взыскательный вкус Иды и должна  была  услышать  от
нее подтверждение своей оценки. Без этого Гретхен никогда бы  не  рискнула
выступить против Кинселлы. А Эвансу  Кинселле  суждено  пережить  нелегкие
минуты, угрюмо размышляла она. Если он, конечно, дома.
   Наконец Ида заговорила.
   - Я считаю, -  сказала  она  почти  робко,  -  что  можно  поступить  и
по-другому. Ты ведь не обязана действовать в открытую, правда?
   - Вероятно. Однако действовать скрытно я, к сожалению, не очень умею.
   - Да уж, - усмехнулась Ида. - Но, может, на этот  раз  ты  послушаешься
меня. Мы обе знаем, что он ни за  что  не  согласится.  Особенно  если  ты
начнешь с ним спорить.
   - Откуда ты его так  хорошо  знаешь?  -  с  шутливой  подозрительностью
спросила Гретхен. - Не завели ли вы роман у меня за спиной?
   Ида громко рассмеялась.
   - Как можно! - сказала она. - Ведь он другой веры.
   Они обе засмеялись. Затем лицо Иды стало серьезным.
   - Я предлагаю вот что: закончи монтаж картины.
   - О господи!
   - Тихо! Сначала послушай. Я ведь _тебя_ слушала, правда?
   - Еще как, - согласилась Гретхен.
   - Не заговаривай с ним о сценарии. Сделай вид, что ты об  этом  начисто
забыла.
   - Но я не забыла. Он мне  уже  снится.  Я  даже  сейчас  вижу  кадр  за
кадром...
   - Я сказала: "Сделай вид", - рассердилась Ида. - Найди кого-нибудь, кто
согласился бы дать тебе денег, и купи сценарий сама.
   - Допустим, я достану деньги, - сказала Гретхен,  тотчас  вспомнив  про
беднягу Руди. - А что потом?
   - А потом, - с торжеством провозгласила Ида, - сама поставь его.
   Гретхен откинулась на спинку кресла. От  Иды  она  ждала  чего  угодно,
только не этого.
   - Боже мой! - сказала она. - Ну и придумала!
   - А почему нет? - с жаром спросила Ида, совсем уже забыв про еду.  -  В
старое время многие режиссеры выходили из монтажной.
   - Это было давно, - возразила Гретхен. - И все они были мужчины.
   - Ты же знаешь, что я не люблю таких разговоров, - укоризненно заметила
Ида.
   - Извини. Я забыла. Но просто ради шутки, Ида, назови мне двадцать пять
режиссеров-женщин.
   - В прежние дни даже в  армии  не  было  двадцати  пяти  женщин.  -  На
собраниях  Движения  за  освобождение   женщин   Ида   научилась   спорить
аргументированно. - На наши собрания ты не ходишь, брошюры не читаешь,  но
ты своим фильмом принесла бы нам гораздо большую пользу, чем  присутствием
на всех собраниях. А если у тебя есть сомнения, то позволь  сказать  тебе,
что ты разбираешься в режиссуре куда лучше, чем Эванс Кинселла  когда-либо
разбирался или будет разбираться.
   - Да, это мысль, -  задумчиво  согласилась  Гретхен,  -  теперь  я  уже
успокоилась и могу сказать: это - мысль.
   - Такая картина обойдется очень дешево,  -  быстро  продолжала  Ида.  -
Небольшой городок - в  основном  натура  и  простенький  павильон,  народу
немного, больше молодежь. На такие роли ты не найдешь  актеров  с  именем,
даже если у тебя будут деньги.  Я  тоже  знаю  людей,  которые  вкладывают
деньги в кино, и могу к ним обратиться. А ты попросишь своего брата...
   Бедняга Руди, снова подумала Гретхен.
   - Во сколько обошлась первая картина Эванса Кинселлы?
   - В сто двадцать  пять  тысяч,  -  не  задумываясь,  ответила  Гретхен.
Кинселла часто хвастался тем, что его  первая  картина,  имевшая  огромный
коммерческий успех, стоила  студии  сущие  гроши,  и  никогда  не  забывал
сказать, сколько именно.
   - В сто двадцать пять тысяч, - повторила Ида. - А теперь ему дают три с
половиной миллиона.
   - Кино есть кино, - заметила Гретхен.
   - Времена меняются, и за сто двадцать пять  тысяч  сегодня  картину  не
сделаешь. Но за семьсот пятьдесят, я уверена, можно сделать. Многие актеры
согласились бы работать за почасовую оплату, а исполнители  главных  ролей
могли бы вообще согласиться на процент от проката. Тогда почти все  деньги
пошли бы на съемки, и никуда больше.
   - Дорогая Ида, -  сказала  Гретхен,  -  ты  уже  стала  рассуждать  как
киномагнат.
   - Только ты должна дать мне одно обещание, - потребовала Ида.
   - Какое? - насторожилась Гретхен.
   - Что ты не будешь звонить Кинселле ни сегодня, ни завтра. Обдумай  все
как следует по крайней мере до понедельника.
   - Ладно, - помолчав, согласилась Гретхен. - А  я  уже  приготовилась  к
захватывающему сражению.
   - Лучше представь себе, какой будет у Кинселлы  вид,  когда  на  экраны
выйдет наш фильм. У тебя к тому времени уже пропадет  охота  сказать  ему,
какое он ничтожество.
   - Ладно, обещаю, - сказала Гретхен. - А теперь давай закажем на  десерт
что-нибудь  сладкое-пресладкое.  И  весь  остаток  дня  будем  предаваться
удовольствиям.  Ты  сколько  раз  смотрела  "Земляничную  поляну"?  [фильм
известного шведского режиссера Ингмара Бергмана]
   - Четыре раза.
   - И я четыре, - сказала Гретхен. - Давай сегодня прогуляем работу и для
ровного счета посмотрим "Поляну" еще раз.
   По забитой машинами, как всегда к вечеру в воскресенье, дороге  Хиты  и
Рудольф возвращались домой; Джонни сидел за рулем, Илейн - рядом с  мужем,
а Рудольф на заднем сиденье размышлял о  том,  как  они  провели  время  в
Монтоке. В общем удачно, решил он. Домик Джин оказался уютным, как  она  и
говорила,  с  чудесным  видом  на  океан.  Массажистка  выглядела   вполне
благопристойно, а к тому  же  выяснилось,  что  она  превосходно  готовит.
Голыми по берегу они не скакали, несмотря на предсказания Джонни, но  зато
все вместе подолгу гуляли вдоль  кромки  воды  по  утрамбованному  отливом
песку, и Инид держала мать за  руку.  Они  обе  искренне  радовались  друг
другу, и Рудольф подумал, что, может, Инид лучше жить у матери и ходить  в
маленькую  загородную  школу,  чем  подвергаться  опасностям   на   улицах
Нью-Йорка. Он может видеться с ней в выходные дни и в  школьные  каникулы.
Но если отнестись всерьез к дикой невадской затее Джонни, то ездить к  ней
ему будет трудновато. Правда, будет  это  не  завтра  и  не  на  следующей
неделе, а может, и не в следующем году.
   У Джин был здоровый и бодрый вид. Вместе с массажисткой она каждое утро
проделывала уйму всяких гимнастических упражнений, а потом часами  бродила
по берегу в поисках объектов для фотографирования. Она казалась довольной,
чуть сонной, говорила мало и походила на ребенка, который проснулся  после
приятного сна. Она приветливо встретила Хитов и, судя по всему, была  рада
провести два дня в их обществе. Ни  она,  ни  массажистка,  которую  звали
Лорейн, ни разу не пытались поговорить с ним наедине. Если Джин  и  завела
себе друзей по соседству, то никто из них не появился ни в субботу,  ни  в
воскресенье. Когда Рудольф попросил  ее  показать  последние  работы,  она
ответила: "Я еще не готова. Может, через месяц".
   Удобно расположившись на заднем сиденье роскошной машины,  мчавшейся  к
городу, он с некоторой грустью констатировал, что в течение этих двух дней
Джин выглядела более радостной, чем, пожалуй, за всю их совместную жизнь.
   К столу подавали вино, но крепких напитков не было. Джин не тянулась  к
бутылке, и Рудольф не заметил, чтобы Лорейн предостерегающе поглядывала на
нее.
   Она, по-видимому, несколько успокоилась, решил Рудольф. О себе он этого
сказать не мог.
   Они въезжали в город по тому же мосту; на западе  на  фоне  живописного
заката зубчатой стеной вздымались небоскребы. В окнах уже  горел  свет,  и
мигающие остроконечные огоньки были похожи на свечи в амбразурах цитадели.
Он любил такой Нью-Йорк и это время суток - улицы, по которым  они  ехали,
были пустынными, чистыми и приветливыми. Будь всегда воскресенье, никто не
стал бы уезжать из Нью-Йорка.
   Когда машина остановилась перед его домом, он предложил Хитам подняться
к нему, но Джонни сказал, что они и  так  уже  опаздывают  в  гости.  Руди
поблагодарил Джонни за поездку и, наклонившись, поцеловал  Илейн  в  щеку.
После двух дней, проведенных вместе, он чувствовал к ней  гораздо  большее
расположение, чем прежде.
   - Ты весь вечер будешь один? - спросила Илейн.
   - Да.
   - Тогда садись обратно в машину, - предложила она. - Поедешь с нами  на
коктейль, а потом поужинаем в "Джино".
   Ему хотелось поехать с ними, но предстояло над многим  поразмыслить,  а
для этого лучше побыть одному. Он не мог признаться, что там,  в  Монтоке,
его раздражало то, что вокруг были люди. Это, конечно, скоро пройдет...
   - Спасибо, - поблагодарил он, - но мне нужно ответить  на  кучу  писем.
Давайте лучше пообедаем вместе как-нибудь на неделе. Мы втроем - и  никого
больше.
   - Я позвоню тебе завтра, - предупредил  Джонни,  -  как  только  закажу
билеты в Неваду.
   - Я весь день буду дома,  -  пообещал  Рудольф.  Машина  тронулась;  он
смотрел им вслед и ругал себя за эти слова. Теперь,  наверное,  кто-нибудь
из Хитов говорит: "Он будет весь день дома, потому что не знает, чем  себя
занять".
   С чемоданом в руках он поднялся по  ступенькам  к  входной  двери.  Она
опять  оказалась  незапертой.  Из-за  нижних  соседей.  Придется  с   ними
поговорить. Он вошел в полутемный вестибюль и услышал мужской голос:
   - Стоять на месте, и чтоб ни звука. Ты у меня под прицелом.
   Входная дверь захлопнулась у него за спиной.
   - В какой квартире ты живешь? - спросил тот же голос.
   Он ответил не сразу. Будь Инид дома, он вообще  бы  не  ответил.  Слава
богу, она у матери, более чем в ста милях отсюда.  И  няня  в  Нью-Джерси.
Дома никого нет. Его чем-то тронули под ребро, должно быть пистолетом.
   - Тебе задали вопрос, - сказал тот же голос.
   Рудольф почувствовал, что рядом стоит второй человек.
   - На третьем этаже, - ответил он.
   - Поднимайся! - приказал голос.
   Рудольф начал подниматься по лестнице. Света из-под квартиры на  втором
этаже не было видно. Никого нет дома. "Воскресный вечер",  -  подумал  он,
машинально шагая по ступенькам и слыша сзади тяжелые шаги двух пар ног.
   Дрожащими руками он достал ключ и отпер дверь.
   - Зажги свет, - приказал тот же голос.
   Рудольф не сразу-нашел выключатель. Загорелась лампа в передней,  и  он
повернулся - перед  ним  было  двое  мужчин,  которые  подстерегли  его  в
вестибюле. Оба - черные, молодые, один высокий, другой среднего роста, оба
хорошо  одеты.  На  их  худых,  напряженных  лицах   читалась   ненависть.
Наркоманы, подумал он. Высокий держал в руках нацеленный на него пистолет,
иссиня-черный, тускло мерцавший в свете лампы.
   - В гостиную, - приказал высокий.
   Они прошли вслед за ним в гостиную, где второй  человек  включил  свет.
Загорелись сразу все лампы. В комнате было  уютно  и  чисто,  занавеси  на
окнах задернуты. Няня перед отъездом  навела  порядок.  На  камине  громко
тикали часы. Они показывали половину шестого.
   - Давай бумажник, - сказал высокий, - и чтоб без фокусов.
   Рудольф  вынул  из  кармана  пиджака  бумажник.  Человек  с  пистолетом
выхватил бумажник у него из руки, кинул его напарнику.
   - Посмотри, что там есть, - сказал он.
   Второй заглянул в бумажник.
   - Тридцать долларов, - ответил он, держа в руке деньги.
   Человек с пистолетом выругался.
   - А в штанах есть что-нибудь?
   Рудольф вынул несколько долларов и две монеты по двадцать пять  центов.
Теперь второй, протянув руку, выхватил у него деньги.
   - И здесь не лучше, - сказал он. - Всего восемь долларов. -  Монеты  он
бросил на пол.
   - Какой хитрый, а? Разъезжает в "линкольне", а при  себе  всего-навсего
тридцать восемь долларов! - заметил человек с пистолетом. -  Боишься,  что
тебя ограбят, мистер Рокфеллер?
   - Извините, - ответил Рудольф, - но больше у меня  ничего  нет.  Только
кредитные карточки. - Кредитные карточки разлетелись по полу.
   - Наше заведение не  принимает  кредитных  карточек,  верно,  Элрой?  -
заметил высокий.
   - К сожалению, нет, - ответил Элрой, и оба хрипло расхохотались.
   Рудольфу казалось, будто все это происходит не  с  ним,  а  с  каким-то
крошечным, оцепеневшим от страха человечком где-то далеко-далеко.
   - Где у тебя деньги? - спросил высокий с пистолетом. - Открывай сейф!
   - Я не держу в доме денег, - ответил Рудольф. - И сейфа у меня нет.
   - Смотри, какой хитрый! - повторил высокий и свободной  рукой  с  силой
ударил Рудольфа по глазам. Рудольф, отшатнувшись, мгновенно ослеп от слез.
- Это чтобы научить тебя говорить правду, мистер, - добавил он.
   - Ищите сами, - упорствовал Рудольф.
   - Последний раз говорю тебе - покажи, где деньги, - пригрозил человек.
   - Извините, ничем помочь вам не могу.
   Человек с пистолетом дышал тяжело  и  нервно,  глаза  его  метались  из
стороны в сторону, отражая свет многочисленных ламп.
   - Что скажешь, Элрой? - спросил он.
   - Дай ему как следует, - ответил Элрой.
   Человек с пистолетом, мгновенно переместив  оружие  на  ладонь,  ударил
Рудольфа в висок. Рудольф  рухнул  на  пол,  но  ему  показалось,  что  он
медленно летит в пространстве.  Ковер  принял  его  в  свои  объятия,  как
чудесная мягкая постель. Прошло еще несколько секунд, и откуда-то издалека
тот же голос произнес:
   - Хватит, Элрой! Ты что, хочешь прикончить эту сволочь, что ли?"
   Ему снился сон. Но даже во сне он понимал, что это ему лишь снится.  Он
был на берегу и искал Инид. Ревели волны. Почему-то прямо на пляже  стояли
автобусы, из них вылезали люди, которых он не знал и не  узнавал,  которые
не обращали на него внимания, которые то возникали  у  него  на  пути,  то
куда-то исчезали, пока он проталкивался среди них, взывая:  "Инид!  Инид!"
Он знал, что это сон, но мучился по-настоящему, понимая, что не найдет ее.
Чувство утраты было невыносимым.
   Потом он очнулся. По-прежнему горели лампы. Яркий свет колол ему глаза.
Он лежал на полу, все у него болело, ломило голову, саднило в паху. Он  не
мог повернуться. Лицо у него было мокрым. Он вытер его рукой и  увидел  на
руке кровь.
   В комнате царил полный разгром. Обивка на креслах и диване  изрезана  в
клочья, ковер засыпан снежными хлопьями поролона. Возле камина -  разбитые
вдребезги часы. Из письменного стола, шкафа и буфета выдернуты все  ящики,
и их содержимое разбросано по комнате. Вместо зеркала над  камином  торчат
одни зазубренные осколки. Деревянные стулья, журнальный столик и маленькая
тумбочка разбиты вдребезги каминной  кочергой,  а  сама  кочерга  изогнута
каким-то фантастическим образом. Бутылки из буфета били об стену,  поэтому
в комнате стоял запах виски и повсюду валялись осколки. Передняя стенка от
пианино лежала возле дивана, а  порванные  струны  торчали  и  висели  над
клавиатурой, словно выпущенные кишки. Он попробовал  посмотреть  на  часы,
чтобы определить, сколько  времени  он  пролежал  без  сознания,  но  часы
оказались срезанными с его руки - вместо них на кисти был глубокий  порез,
из которого сочилась кровь.
   Он  заставил  себя  подползти  к  телефону.  Поднял  трубку  с  рычага,
прислушался. Работает. Слава богу. Он не сразу вспомнил номер  Гретхен.  С
трудом набрал. Раздались длинные гудки. Он лежал на полу, прислонив трубку
к щеке. Наконец на другом конце провода сняли трубку, и он  услышал  голос
Гретхен.
   - Алло!
   - Гретхен, - сказал он.
   - Где ты был? - спросила она сердито. -  Я  звонила  тебе  в  пять.  Ты
сказал, что вернешься к...
   - Гретхен, - хрипло повторил он, -  приезжай.  Немедленно.  Если  дверь
заперта, вызови полицию взломать дверь. Я... - Он почувствовал, что  снова
теряет сознание. Он больше не мог говорить. Он лежал на полу и слышал, как
Гретхен кричит: "Руди! Руди! Ты меня  слышишь,  Руди?.."  Потом  наступила
тишина.
   Он позволил себе расслабиться и снова потерял сознание.
   Он провел в больнице две недели и так и не съездил в  Неваду  с  Джонни
Хитом.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


1

   Он привез миссис Уэрфем заказанные ею в супермаркете продукты на  сумму
в семнадцать долларов, и она пригласила  его  выпить  чашку  кофе.  Мистер
Уэрфем работал на разливочном заводе, принадлежавшем мистеру  Крейлеру,  и
это обстоятельство,  подумал  Уэсли,  вероятно,  уничтожало  в  ее  глазах
пропасть, разделявшую зажиточную домохозяйку и  шестнадцатилетнего  парня,
доставляющего продукты на  дом.  Он  охотно  согласился  -  доставка  была
последней, а в доме у Крейлеров кофе никогда не пили.
   После кофе миссис Уэрфем, смущенно  хихикая,  заметила,  что  он  очень
красивый молодой человек, и пригласила  его  к  себе  в  постель.  В  доме
Крейлеров под запретом был не только кофе, а миссис Уэрфем  была  роскошно
сложенной крашеной блондинкой. И это приглашение он тоже принял.
   Кофе был хорошим, но секс еще лучше. Правда, ему  пришлось  торопиться,
так как велосипед с  ящиком  для  продуктов  между  передними  колесами  -
собственность магазина - остался  на  улице,  где  было  полно  мальчишек,
готовых стащить все, что ни подвернется под руку, в том числе и велосипед,
на ящике которого огромными буквами значилось название магазина.
   Это было ровно месяц назад. С тех пор он отвез миссис Уэрфем уже десять
заказов. Доставка продуктов в дом Уэрфемов зависела от приливов и  отливов
жизненной энергии миссис Уэрфем.
   На этот раз, когда он одевался, миссис Уэрфем уже сидела в  халатике  и
улыбалась, словно только что съела огромное пирожное с кремом.
   - Да, ты здорово сложен, - сказала она восхищенно.  -  Мог  бы  поднять
моего мужа одной рукой.
   - Благодарю вас, мэм, - ответил Уэсли, натягивая свр. У него не было
никакого желания поднимать одной рукой мистера Уэрфема.
   - Я ведь никогда себе ничего такого не позволяю,  -  продолжала  миссис
Уэрфем, вероятно забыв, что Уэсли умеет считать, - но... - Она  вздохнула.
- Это ведь вносит в жизнь какое-то разнообразие, правда?
   - Да, мэм.
   - В следующий раз, когда повезешь заказ,  добавь  к  нему  какой-нибудь
небольшой подарочек себе - ветчину или еще что-нибудь. Между тремя и пятью
я всегда дома.
   - Да, мэм, - неопределенно проговорил Уэсли. Больше миссис  Уэрфем  его
не заполучит. - Мне пора. У меня там на улице велосипед.
   - Я знаю. Так не забудешь про ветчину?
   - Нет, мэм.
   Велосипед был в целости и сохранности. Налегая на педали, он покатил  к
почте. Он испытывал к себе отвращение. Ветчина. Она считает, что его можно
купить за какой-то кусок ветчины. Это было унизительно. Он чувствовал, что
наступил решительный момент, когда все должно пойти по-другому. Больше  он
не польстится на то, что ему предлагают. В Америке полно славных  девушек.
Хотя бы та приятная и застенчивая девушка  из  "Тайма",  пусть  она  и  не
первой  молодости.  Хватит  довольствоваться  всякой  дрянью.  Где-то   за
пределами  Индианаполиса  должна  же  быть  девушка,   с   которой   можно
поговорить, посмеяться, которой можно восхищаться, рассказать об отце и  о
себе, - девушка, которую можно любить, которой можно гордиться  и  которая
не заставит его чувствовать себя свиньей, когда он встанет из ее  постели.
А пока он будет просто ждать.
   На почте его ждало два письма: одно - от  Кролика,  другое  -  от  дяди
Рудольфа. Теперь,  когда  по  совету  дяди  ему  писали  не  домой,  а  до
востребования и он сам стал ходить на почту, он регулярно  получал  письма
от Кролика и Кейт. Их  письма  делали  его  жизнь  в  Индианаполисе  почти
сносной. Не читая, он запихнул письма в  карман,  потому  что  управляющий
магазином мистер Сайтрон всегда подозрительно на него  поглядывал,  стоило
ему задержаться хотя бы на пять минут, а миссис Уэрфем и  так  уже  слегка
выбила его из графика. У мистера Сайтрона, думал Уэсли,  невинно  улыбаясь
управляющему,  наверное,  в  голове  секундр.  "Нет  ничего  хуже,  чем
вкалывать на другого", - говорил ему отец.
   В складском помещении за магазином он вынул письма из  кармана.  Первым
он распечатал письмо Кролика. Твердый, четкий почерк создавал впечатление,
что писал его человек, весивший не меньше двухсот фунтов.
   "Дорогой Уэсли!
   Хочу сообщить, что "Клотильду" продали за сто  десять  тысяч  долларов.
Прибавится деньжат и тебе, и Кейт с малышом. Так что поздравляю. Теперь  я
наконец могу тебе сказать, что настоящим ее владельцем был не Джонни  Хит,
как записано в бумагах, а твой дядя Рудольф. Наверное, у  него  были  свои
причины это скрывать. А я уже боялся, что мы никогда  ее  не  продадим.  Я
уговаривал твоего дядю поменять ее название, но он  ничего  и  слышать  не
хотел. У него все принципы - может, даже слишком много  принципов.  Купили
ее немцы, очень приятные люди; они знают о том, что произошло, но  это  их
как будто не беспокоит. Наверно, немцы народ не суеверный.  Новая  хозяйка
сказала, что она влюбилась в "Клотильду" с первого  взгляда.  Они  хотели,
чтобы я остался на ней капитаном, но я не согласился. На  это  есть  много
причин, и мне незачем их тебе перечислять.
   В Сен-Тропезе я познакомился с одной американской семьей - муж, жена  и
двое мальчиков, одиннадцати и девяти лет. У них яхта длиной в 43  фута,  и
они предложили мне ею заняться. Вся команда - один я,  но  ребята  обещают
помогать в уборке, а их мать говорит,  что  согласна  готовить  еду.  Отец
вроде умеет читать карту и может стоять за штурвалом. Посмотрим. Так что я
остаюсь на добром старом Средиземном  "море.  Надеюсь,  что  все  будет  в
порядке. Хорошо, когда на борту двое ребятишек.
   Недавно получил весточку от Кейт. Она устроилась  барменшей  в  кабачке
недалеко от дома и все свободное время проводит с ребенком.  Ты,  наверно,
знаешь, что она назвала его Томасом. Томас Джордах.
   Жаль, что ты попал в такую передрягу в  Индианаполисе.  Но  когда  тебе
стукнет восемнадцать,  ты  можешь  от  них  уйти.  До  восемнадцати  ждать
осталось не так уж долго, а время бежит  быстро,  так  что  потерпи  и  не
выкидывай никаких фокусов.
   Мое новое судно называется "Долорес" - в честь хозяйки - и приписано  к
Сен-Тропезу, поэтому пиши, как и  прежде,  на  имя  начальника  порта  для
передачи мне.
   Вот какие у меня новости, дружок. Если вдруг окажешься в наших  местах,
загляни повидать меня.
   Кролик".
   Уэсли аккуратно сложил письмо и сунул его обратно  в  конверт.  Он  уже
дважды спрашивал у Кролика, не слышал ли тот чего-нибудь  о  Дановиче,  но
Кролик ни разу и словом о нем не обмолвился. Он  пишет,  что  время  бежит
быстро. Может, на Средиземном море оно и так, но не здесь. В Индианаполисе
ему мало что нравилось. Разве  что  пропитанное  запахом  свежеиспеченного
хлеба большое здание старого рынка с его высокими потолками и  прилавками,
заваленными фруктами и овощами. Оно напоминало портовый рынок в Антибе,  и
он ходил туда, как только выдавалась возможность.
   Когда он вскрыл письмо от дяди,  из  конверта  выпали  две  бумажки  по
двадцать долларов. Он поднял их и положил в карман. Он не просил  денег  -
ни разу, - но был благодарен, когда они приходили. У дяди была привычка  в
самое неожиданное время оказывать всем помощь. Хорошо,  когда  можешь  это
себе позволить. А дядя Рудольф, видимо, мог. Так что нечего переживать  по
этому поводу. Он развернул письмо и прочел:
   "Дорогой Уэсли!
   Обрати внимание на адрес  в  верхней  части  страницы  -  я  наконец-то
расстался с Нью-Йорком. После того как на меня напали, город  утратил  для
меня значительную часть своей привлекательности и я начал  беспокоиться  -
наверное, чересчур - по поводу безопасности Инид. Здесь, в  Бриджгемптоне,
на  Лонг-Айленде,  я  арендовал  дом  сроком  пока  на  год.  Это   тихое,
очаровательное место, за исключением летних месяцев, когда сюда  приезжает
множество народу, в  основном  писатели,  художники  и  артисты.  Мой  дом
недалеко от пляжа и минутах в пятнадцати езды от дома  моей  бывшей  жены.
Инид всю неделю живет у нее, а субботу и воскресенье проводит  у  меня,  и
при таком распорядке ей больше не нужна няня.  Девочке  нравится  жить  за
городом, и ради нее стоило сюда переехать.
   Я полностью оправился после двух пластических операций и,  хотя,  когда
бегаю по  пляжу,  из-за  повреждений  в  носоглотке  хриплю,  как  старая,
заигранная пластинка, в основном чувствую себя прекрасно. Врачи предлагали
сделать мне еще одну операцию "для красоты", но  я  решил,  что  от  добра
добра не ищут. Гретхен говорит, что с расплющенным  носом  я  стал  больше
похож на твоего отца.
   Гретхен, кстати, избрала себе новое  поле  деятельности.  На  следующей
неделе она заканчивает монтаж картины Кинселлы и собирается сама  заняться
режиссурой: она приобрела один очень  понравившийся  ей  сценарий.  Я  его
прочитал, и мне он тоже понравился. Дело  в  том,  что  мне  надо  куда-то
вложить свои деньги, и я решил финансировать  картину  Гретхен,  а  теперь
деликатно даю  ей  советы  по  деловой  стороне  этого  предприятия.  Будь
осмотрителен, когда в следующий раз ее увидишь. Она считает, что ты мог бы
с успехом сыграть одну из главных ролей в ее картине. В нашей  семье  были
люди почти всех профессий, за исключением кинозвезд, и я не уверен, что их
появление хорошо скажется на репутации Джордахов.
   К сожалению, из-за сумятицы, сопутствовавшей нападению на меня, я забыл
выполнить свое  обещание  и  послать  тебе  список  людей,  которые  могут
рассказать о твоем отце. Это,  во-первых,  конечно,  Джонни  Хит,  который
вместе с женой плавал на "Клотильде". Я не помню, был ли ты уже в то время
на яхте. Потом Гудхарты, которые тоже фрахтовали  яхту  несколько  сезонов
подряд. Я прилагаю их адреса на отдельном листке. В  те  далекие  времена,
когда твоему отцу было столько лет, сколько тебе сейчас, в Порт-Филипе был
юноша - теперь уже, естественно, взрослый человек, - которого  звали  Клод
Тир. Он был  соучастником  некоторых  приключений  твоего  отца.  Семья
Тинкеров, я слышал,  по-прежнему  живет  в  Порт-Филипе.  Потом  есть  еще
человек по имени Теодор Бойлан - сейчас, должно быть, уже глубокий старик,
- который был тесно связан с нашей семьей.
   Как профессионального боксера я видел твоего отца всего один раз  -  он
выступал  против  цветного  парня  по  имени  Вирджил  Уолтерс,  которому,
вероятно, тоже есть о чем вспомнить. У твоего отца был менеджер  по  имени
Шульц, и однажды, когда  мне  понадобилось  связаться  с  твоим  отцом,  я
разыскал этого Шульца через журнал "Ринг".
   Если я вспомню еще какие-то фамилии, то сразу  же  тебе  напишу.  Очень
жаль, что летом ты не смог навестить меня, но я надеюсь, что тебе это  еще
удастся сделать.
   Прилагаю к письму маленький  подарок  в  связи  с  наступлением  нового
учебного года. Если вдруг тебе понадобятся деньги, сразу же дай мне знать.
   Обнимаю тебя, Рудольф".
   Уэсли сложил письмо и сунул его обратно в конверт, точно  так  же,  как
сделал это с письмом Кролика. Пишет, будто у него в заднице якорь, подумал
Уэсли. Ведь на Самом-то деле он совсем не такой, просто между  тем,  какой
он есть и каким кажется, лежит пропасть. Уэсли  хотелось  бы,  чтобы  дядя
вызывал у него больше симпатии.
   Оба письма Уэсли отдал Джимми, чернокожему пареньку, работавшему вместе
с ним на доставке продуктов. У Джимми  хранилась  фотография  его  отца  в
боксерских  трусах,  которую  дала  ему  та  женщина  из  "Тайма",  и  все
полученные им письма, так как мать, по крайней мере  два  раза  в  неделю,
перерывала все его вещи в поисках следов греха и всего прочего, что  могло
ей попасться. Письма от дяди, от Кейт и  от  Кролика  явились  бы  в  этом
случае уликами грандиозного заговора с целью отнять  у  нее  привязанность
сына, о которой  она  так  любила  распространяться.  А  ему  трудно  было
выносить периодические  вспышки  ее  материнской  любви.  Она  принималась
целовать и обнимать его, называла его "малышом", говорила, что если бы  он
подстригся, то стал бы очень красивым мальчиком, а уж если бы вошел в лоно
церкви, то осчастливил бы ее по гроб жизни, и что  нет  ничего  на  свете,
чего бы они с мистером Крейлером  для  него  тогда  не  сделали.  Мать  не
притворялась - Уэсли знал, что она на самом деле его любит и хочет,  чтобы
он был  счастлив,  только  счастье  они  понимали  по-разному.  Ее  бурные
проявления любви вызывали у него неловкость и  смущение,  и  он  с  тоской
вспоминал Кейт.
   Он никогда не рассказывал Джимми  ни  о  своей  матери,  ни  о  мистере
Крейлере, хотя Джимми в этом городе был его единственным другом.
   Ему не хотелось идти домой обедать - во-первых,  потому,  что  еда,  он
знал, будет отвратительной, а во-вторых, дом, и  так  достаточно  мрачный,
теперь, после того как мистер Крейлер получил извещение, что его сын  Макс
убит во Вьетнаме, стал вообще похож на  могилу.  Тело  Макса  должны  были
вот-вот  привезти,  и  время,  проходившее  в  ожидании   этого   момента,
напоминало затянувшиеся похороны.
   Уэсли пригласил Джимми пообедать вместе.
   - Сегодня я могу кутнуть, - сообщил он Джимми. -  Мой  богатый  дядюшка
кое-что мне подкинул.
   Они поели в  маленьком  ресторане  недалеко  от  супермаркета,  где  за
полтора доллара давали кусок жареного мяса и не спрашивали свидетельства о
рождении, когда заказываешь пиво.
   Джимми увлекался рок-музыкой, он иногда приглашал Уэсли в гости и играл
для него на кларнете под аккомпанемент пианино, за которым сидела одна  из
его сестер, в то время как другая угощала их пивом. Тесный дом Джимми, где
царила  дружеская  атмосфера,  оживляемая  присутствием  двух  хорошеньких
смеющихся девушек, был еще одним местом  в  Индианаполисе,  которое  Уэсли
любил. В Индианаполисе, с его заводами  и  толпами  рабочих  на  улицах  в
утренние и вечерние часы, с его как две капли воды похожими друг на  друга
рядами одинаковых домов  и  грязными  тротуарами,  Антиб  вспоминался  как
райское местечко.
   Уэсли не рассказывал матери про Джимми. Она была вежлива с черными,  но
считала, что они должны соблюдать  дистанцию,  как  она  выражалась.  Так,
по-видимому, полагалось у мормонов.
   После ужина Уэсли попросил Джимми с завтрашнего дня  доставлять  миссис
Уэрфем ее покупки, но почему - не объяснил, а Джимми и не стал спрашивать.
Еще одна черта, говорившая в пользу Джимми: он не задавал глупых вопросов.
   Домой Уэсли шел медленно. В доме  царило  негласное  правило:  если  он
возвращается домой к девяти часам, то никто не  устраивает  никаких  сцен,
сопровождаемых истерическими воплями по поводу того,  что  он  шляется  по
городу и позорит семью, как в свое время его отец. Обстановка в доме и так
была гнетущей, а всякие сцены, особенно  поздним  вечером,  настолько  его
изматывали, что он потом долго не мог заснуть. Он  все  чаще  подумывал  о
побеге, но ему хотелось дать матери еще один шанс. Должно же  в  ней  хоть
что-то быть. Ведь когда-то отец любил ее.
   Когда он добрался домой, мистер Крейлер рыдал в гостиной, держа в руках
фотографию сына. На фотографии Макс Крейлер был снят в солдатской форме. У
него было худое лицо и такие печальные глаза,  словно  он  знал,  что  его
убьют прежде, чем ему исполнится двадцать один год. Мать встретила Уэсли в
коридоре. Мистеру  Крейлеру  сообщили,  прошептала  она,  что  тело  Макса
привезут  через  два  дня,  и  он  всю  вторую  половину  дня  был   занят
приготовлениями к похоронам.
   - Не обижай его, пожалуйста, - сказала она. - Он очень любил  сына.  Он
хочет, чтобы ты завтра подстригся и сходил со мной в магазин - надо купить
тебе темный костюм на похороны.
   - Мои волосы и так в порядке, - возразил  Уэсли.  -  И  стричься  я  не
собираюсь.
   - В такой час, - шепотом продолжала мать, - ты мог бы проявить уважение
хотя бы к умершему.
   - Я могу проявить уважение к умершему и с длинными волосами.
   -  Неужели  тебе  трудно  сделать   такой   пустяк,   чтобы   доставить
удовольствие матери? - И она тоже начала плакать.
   - Мне мои волосы и так нравятся. И никто, кроме тебя и его, - он сделал
жест в направлении гостиной, - никогда ко мне по этому поводу не пристает.
   - Ты просто упрямый и жестокий мальчишка, -  сказала  она,  давая  волю
слезам. - Неужели ты никогда и ни в чем не можешь уступить?
   - Могу, когда в этом есть какой-то смысл.
   - Если ты не подстрижешься, мистер Крейлер не разрешит мне купить  тебе
новый костюм.
   - Пойду в старом. Максу это безразлично.
   - Так не шутят. - Она снова заплакала.
   - Я и не думал ни над кем шутить.
   - Этот старый костюм и волосы как у дикого индейца - мы же в церкви все
сгорим от стыда.
   - Пожалуйста, могу не ходить в церковь. И на кладбище не пойду. Я Макса
сроду не видел. Какой во всем этом смысл?
   - Мамочка, - позвал из гостиной мистер Крейлер, - поди сюда на минутку.
   - Иду, дорогой, - откликнулась Тереза. Она бросила разгневанный  взгляд
на Уэсли и, размахнувшись, дала ему пощечину.
   Уэсли ничего не  сказал,  он  просто  замер  на  месте.  Мать  вышла  в
гостиную, а он медленно поднялся к себе в комнату.
   На этом дело  и  закончилось.  Когда  Макса  Крейлера  хоронили,  Уэсли
развозил по домам заказы.
   Капрал Хили, который тоже служил во Вьетнаме, но сына мистера  Крейлера
не знал, сопровождал тело в  Индианаполис.  Мистер  Крейлер,  сам  ветеран
войны в Корее, предложил капралу, как товарищу по оружию,  остановиться  у
него, и Уэсли пришлось спать с ним на одной кровати, потому что в  комнате
для гостей расположилась замужняя дочь мистера  Крейлера,  Дорис,  которая
приехала из Чикаго. Дорис, маленькая  тихая  молодая  женщина,  по  мнению
Уэсли, была очень похожа на мистера Крейлера.
   Хили был невысокий, довольно приятный на вид парень лет двадцати  трех;
на рубашке у него висела медаль "Пурпурное  сердце"  с  двумя  ленточками,
свидетельствовавшими о том, что он был награжден  медалью  дважды.  Мистер
Крейлер,   который   во   время   корейской   войны   был    всего    лишь
делопроизводителем  квартирмейстерской  службы   в   Токио,   целый   день
рассказывал Хили о том, как он воевал. Хили  вежливо  слушал,  однако  дал
понять Уэсли, что хотел бы куда-нибудь сбежать. Воспользовавшись одной  из
пауз мистера Крейлера, Хили сказал, что ему хотелось бы немного  пройтись,
и спросил, не будут ли они против, если Уэсли пойдет с ним, на тот случай,
чтобы ему не заблудиться. Мистер Крейлер тоном бывалого  солдата  ответил:
"Разумеется, нет, капрал", и Тереза тоже кивнула. После сцены  в  коридоре
она не сказала Уэсли ни слова, и Уэсли был благодарен Хили за то,  что  он
дал ему возможность уйти из дому.
   - Ну и ну! - сказал Хили, когда они шли по улице. - В этом доме  служба
не из легких. А что из себя представляет эта сестрица, как ее, Дорис?
   - Не знаю, - ответил Уэсли. - Я  сам  только  вчера  в  первый  раз  ее
увидел.
   - Она все время мне подмигивает. Как ты  думаешь,  просто  так  или  со
смыслом?
   - Откуда мне знать?
   - Иногда эти простенькие на вид маленькие  куколки,  когда  доходит  до
дела, оказываются очень привлекательными. Ты не будешь возражать,  если  я
займусь ею, а?
   - А чего мне возражать? Только будь осторожен. Мать охраняет  дом,  как
хорошая сторожевая собака.
   - Ладно, посмотрим, как сложится ситуация, - сказал Хили. Он был  родом
из Виргинии, говорил мягко и нараспев.  -  А  ваш  мистер  Крейлер  -  это
что-то! Послушать  его,  так  подумаешь,  что  в  Токио  каждый  день  шли
рукопашные бои. А как он развесил уши, когда я рассказывал о том, как меня
ранило! Одно, во всяком случае,  я  знаю  твердо:  в  члены  Американского
легиона я вступать не намерен. Я свое отвоевал и не желаю  ничего  слышать
ни об этой, ни о какой другой войне. Где нам  с  тобой  тут  можно  выпить
пивка?
   - Тут неподалеку есть одно местечко. Я так и думал, что тебе  захочется
выпить.
   - Когда сопровождаешь тело, - жаловался Хили, -  то  обычно  выставляют
угощение, чтобы все хоть немного взбодрились. А тут, прости господи,  даже
чашки кофе и той не дали.
   - Они ведь мормоны.
   - Скучная, видать, у них вера, - отозвался Хили. - Я тоже,  если  могу,
каждое воскресенье хожу в церковь, но я ведь не плюю в лицо людям. В конце
концов, бог создал виски, пиво, вино. Даже кофе и чай и  то  он  сотворил.
Для чего, по-ихнему, все это создано?
   - Спроси у мистера Крейлера.
   - Да-а, - печально протянул Хили.
   Они сидели за столиком в ресторане, где Уэсли обедал с Джимми,  и  пили
пиво. Уэсли  объяснил  Хили,  что  это  единственное  место,  где  его  не
спрашивают, исполнилось ли ему восемнадцать лет.
   - Рослый ты малый, - заметил Хили.  -  Приятно,  наверное,  быть  таким
рослым - никто к тебе особенно не привяжется. Не то что к  человеку  моего
роста. Нам порядком достается.
   - Привязываться можно по-разному, - отозвался Уэсли, - и от  роста  это
не зависит.
   - Это верно, - согласился Хили. - Я сразу заметил, что мистер Крейлер и
твоя мать не пылают к тебе особой любовью и нежностью.
   - А мне-то что? - пожал плечами Уэсли. - Я посмеиваюсь и терплю.
   - Между прочим, сколько тебе лет?
   - Шестнадцать.
   - А по виду все двадцать один.
   - Я этим и пользуюсь.
   - Что же ты думаешь делать, когда тебе исполнится восемнадцать  и  тебя
призовут?
   - Еще не решил.
   - Хочешь послушать совет  человека,  который  там  побывал  и  чуть  не
остался навсегда? - спросил Хили. - Делай  что  хочешь,  но  на  призывной
пункт не ходи. Война - не развлечение, Уэсли.
   - А что же тогда делать?
   - Все что угодно.  Только  не  дай  им  забрать  тебя  в  армию.  Ты  и
представить себе не можешь, сколько там потерявших надежду и веру людей. В
них стреляют, они подрываются на минах, умирают от всевозможных  болезней,
заживо  гниют  в  джунглях,  и  никто  из  них  не  знает,  зачем  он  там
находится... Хочешь верь, хочешь нет, Уэсли, а я пошел добровольцем.  Черт
побери, понимаешь - _добровольцем_!
   - Отец когда-то говорил мне, - сказал Уэсли, - что ни на какие войны не
надо идти добровольцем.
   -  Твой  отец  знал,  что  говорил.  Армия  умеет  выбить  из  человека
патриотизм, и я, парень,  тоже  его  лишился  не  по  милости  противника.
Последний аккорд во всей этой музыке прозвучал, когда мы с приятелем сошли
с самолета  в  Сан-Франциско,  начищенные,  в  парадной  форме,  при  всех
регалиях. Впереди нас шли две хорошенькие девочки,  мы  ускорили  шаг,  и,
поравнявшись с ними, я спросил: "Девочки, что вы делаете сегодня вечером?"
Они остановились и посмотрели на меня так, словно перед  ними  была  змея.
Они и слова не проронили, а та, что  была  поближе,  взяла  и  преспокойно
плюнула мне  в  морду.  Ты  только  представь  себе!  Плюнула!  Затем  они
повернулись и пошли дальше. - Хили покачал головой. - Всего  десять  минут
назад мы прибыли домой с фронта, у обоих награды за ранение  -  "Пурпурное
сердце", и чем же нас встретили!  Победителям-героям,  ура!  -  Он  горько
усмехнулся. - Ради таких людей, Уэсли, садиться в огонь задницей не стоит.
Переезжай с одного места на другое, делай что хочешь, но только чтобы  они
не смогли тебя заполучить. Ребята говорят, что легче  всего  затеряться  в
Европе. Париж - точка номер один. Даже если придется зарегистрироваться  в
посольстве, то оттуда не станут тебя выкуривать.
   Беседа у походного костра, подумал Уэсли. Старые битвы и  полные  любви
воспоминания о доме.
   -  Я  был  в  Европе,  -  сказал  он.  -  И  довольно   хорошо   говорю
по-французски.
   -  Я  бы  на  твоем  месте  слишком  долго  не  медлил,   Уэсли.   Свой
восемнадцатый день рождения, приятель, встречай в веселом Париже, - сказал
Хили и заказал еще два пива. Гроб, который он сопровождал в  Индианаполис,
и в церкви, и на кладбище был накрыт национальным флагом.  Мистер  Крейлер
принял этот флаг и за обедом сказал, что повесит его в  комнате  Макса,  в
которой теперь жил Уэсли.
   Когда они вернулись, дом был погружен в темноту -  и  за  это  спасибо.
Если бы мать не легла, то, учуяв исходящий от сына запах  пива,  опять  бы
зарыдала и устроила скандал.
   Они тихо поднялись наверх и  только  начали  раздеваться,  как  сначала
раздался тихий стук, а потом дверь отворилась  и  вошла  Дорис.  Она  была
босиком и в ночной сорочке, сквозь которую  просвечивало  тело.  Осторожно
закрывая за собой дверь, она улыбнулась и приложила палец к губам:
   - Я слышала, мальчики, как вы поднялись,  и  подумала,  что  хорошо  бы
немного посидеть вместе, чтобы,  так  сказать,  получше  познакомиться,  -
сказала она. - Ни у кого из вас нет случайно  сигаретки?  -  Говорила  она
жеманно и вместе с тем застенчиво, словно в школе привыкла сюсюкать  и  до
сих пор не разучилась. Уэсли старался  на  нее  не  смотреть,  но  все  же
заметил, что у нее обвислые груди и толстый, низко посаженный зад. Если бы
я так выглядел, подумал он, я бы в таком одеянии нигде не ходил, разве что
в кромешной темноте. Но Хили заулыбался, и в его глазах появился  какой-то
новый блеск. Он уже снял рубашку и теперь стоял  обнаженный  до  пояса.  У
него тоже сложение не ахти какое, отметил про себя Уэсли.
   -  Пожалуйста,  моя  дорогая,  -  сказал  Хили,  изображая  виргинского
джентльмена. - У меня в кармане целая пачка. - Он  прошел  через  комнату,
где на спинке стула висела его рубашка, вынул  сигареты  и  спички,  затем
начал снимать рубашку со стула.
   - Для Дорис вам одеваться не надо, -  сказала  Дорис.  Она  передернула
худыми плечиками и томно улыбнулась Хили. - Я замужем и знаю, как выглядят
мужчины.
   Значит, она _об этом_ думала, решил Уэсли, когда днем подмигнула Хили.
   Хили галантно поднес Дорис спичку. Он предложил закурить и Уэсли. Уэсли
сигареты не нравились, но он все же решил закурить -  только  потому,  что
находился в доме мистера Крейлера.
   - Боже мой, - сказала Дорис, затягиваясь и выпуская дым кольцами.  -  Я
снова в  царстве  живых.  Бедный  Макс.  Он  ничего  особенного  собой  не
представлял, и, чтобы испытать свой единственный миг славы, ему надо  было
появиться  здесь  мертвым.  Да-а,  епископу  пришлось  потрудиться,  чтобы
изобразить Макса героем. - Она сочувственно покачала головой,  а  затем  в
упор посмотрела на Уэсли. - А ты на самом деле такой  плохой,  как  они  о
тебе говорят?
   - Чистый дьявол, - сказал Уэсли.
   - Могу себе представить. С такой внешностью. Говорят, ты гроза замужних
женщин.
   - Что?
   - Просто хочу тебе  посоветовать,  потому  что  ты,  по-моему,  славный
парень: скажи-ка некой миссис У., чтобы она сама вынимала по утрам  письма
из почтового ящика, а не ждала, когда это сделает ее муж.
   - О чем это ты? - спросил Уэсли, хотя догадаться было нетрудно. Местные
сплетники,  должно  быть,  давно  уже  заметили  велосипед  с  ящиком  для
продуктов перед домом миссис Уэрфем и сообщили об этом его матери.
   -  Пока  вы  ходили  гулять  по  городу,  ты  был  предметом  семейного
обсуждения, - сказала Дорис. - Во-первых, говорили  о  том,  насколько  ты
отличаешься от Макса, причем не в лучшую сторону, могу тебе доложить.
   - Еще бы, - отозвался Уэсли.
   - Что касается твоего отца, то у твоей матери для него тоже не  нашлось
добрых слов, - продолжала Дорис. - Он, очевидно, был настоящим  чудовищем,
если хотя бы половина того, что она говорила, правда. А ты  идешь  по  его
стопам, сказала она, и во Франции был даже арестован за то, что по  пьяной
лавочке чуть не убил человека.
   - Ого! - сказал Хили. - Неплохо, приятель.
   - Дальше, - продолжала Дорис, - что  ты,  как  и  твой  папочка,  самый
настоящий сексуальный маньяк. Взять  хотя  бы  эту  отвратительную  миссис
Уэрфем, которая годится тебе  в  матери,  и  один  господь  бог  знает,  в
скольких домах ты еще бываешь и скольких хозяек  обеспечиваешь  не  только
продуктами. - Она захихикала, и ее обвислые груди запрыгали под прозрачной
ночной рубашкой.
   -  А  знаете,  меня  осенила  блестящая  мысль,  -  сказал  Уэсли.   Он
чувствовал, что задыхается в этой комнатенке,  полной  табачного  дыма,  в
обществе кокетничающей полуголой злобной девки и ухмыляющегося солдата.  -
Вам двоим, наверно, есть о чем поговорить друг с другом...
   - Молодец, Уэсли, - заметил Хили.
   - Мне спать не хочется, - сказал Уэсли, - и я  с  удовольствием  подышу
воздухом, а что-нибудь через час вернусь. -  Он  их  предупредил.  Ему  не
хотелось застать их в постели, когда он вернется.
   - А я выкурю еще одну сигарету,  -  сказала  Дорис.  -  Мне  что-то  не
хочется спать.
   - Как и мне, - отозвался Хили.
   Уэсли начал тушить свою сигарету,  как  вдруг  дверь  распахнулась.  На
пороге с каменным выражением лица стояла его мать.  В  наступившей  тишине
Тереза посмотрела  сначала  на  него,  потом  на  Хили,  затем  ее  взгляд
задержался на Дорис. Дорис хихикнула.
   - Уэсли, - сказала мать, - я не отвечаю за поведение мистера  Хили  или
дочери мистера Крейлера - она замужняя женщина. Однако за твое поведение я
несу ответственность. - Она говорила свистящим шепотом. - Я не хочу будить
мистера Крейлера, так что я очень вас прошу: говорите и ведите себя  тихо.
А тебя, Уэсли, я попрошу спуститься со мной вниз.
   Такой официальный тон был еще хуже, чем истерика. Он пошел  за  ней  по
темной лестнице вниз, в гостиную. Флаг, накрывавший утром гроб,  лежал  на
столе.
   Она повернулась к нему, лицо ее исказилось.
   - Позволь мне кое-что тебе сказать, Уэсли, - проговорила она все тем же
свистящим шепотом. - Ничего более мерзкого я не видела за всю свою  жизнь.
Кто позвал туда эту проститутку - ты? Кто собирался спать с ней  первый  -
ты или этот  солдат?  -  От  ярости  она  забыла  все  свои  благочестивые
эвфемизмы. - И это в ту самую ночь, когда сын ее отца и ее брат,  отдавший
жизнь за родину, только что предан земле... Расскажи я  мистеру  Крейлеру,
что творится в его доме, он тебя выпорет.
   - Я ничего не собираюсь объяснять, мама, - сказал Уэсли.  -  А  мистеру
Крейлеру можешь передать, что, если он посмеет до меня дотронуться, я  его
убью.
   Она отпрянула, словно он ее ударил.
   - Я не ослышалась? Ты сказал "убью", правильно?
   - Правильно.
   - У тебя всегда была душа убийцы. Мне надо было оставить тебя гнить  во
французской тюрьме. Там твое настоящее место.
   - Не передергивай, - осадил ее Уэсли. - К тому, чтобы вытащить меня  из
тюрьмы, ты не имела никакого отношения. Это сделал мой Дядя.
   - Пусть твой дядя и берет на себя ответственность за все последствия. -
Она подалась всем телом вперед, лицо ее было искажено. -  Я  сделала  все,
что от меня зависело, и потерпела неудачу. С этой секунды чтоб ноги  твоей
в этом доме не было. Никогда.
   - Прекрасно. Как раз вовремя.
   - И я предупреждаю тебя, что мой адвокат  приложит  все  силы  к  тому,
чтобы ты не получил ни единого цента из грязных  денег  твоего  отца.  При
твоем прошлом совсем нетрудно будет убедить судью в том, что нет  никакого
смысла  отдавать  целое  состояние  в  руки  законченного  убийцы.  Прочь,
убирайся отсюда, иди к своим проституткам  и  бандитам.  Твой  отец  может
тобой гордиться.
   - Подавись ты этими деньгами!
   - И это последнее слово, которое ты говоришь  матери?  -  спросила  она
театрально.
   - Да. Мое последнее слово.
   Он вышел, а она продолжала стоять посреди гостиной, тяжело дыша, словно
у нее вот-вот начнется сердечный приступ. Не постучав,  он  вошел  в  свою
комнату. Дорис уже не было. Хили полулежал на высоко взбитых подушках.  Он
курил, по-прежнему без рубашки, но в брюках.
   - Черт побери, - сказал он,  -  твоя  мамаша  ворвалась  сюда  в  самый
неподходящий момент.
   - Да-а, - буркнул Уэсли, швыряя вещи в небольшую сумку.
   Хили с любопытством наблюдал за ним.
   - Куда это ты собрался, приятель?
   - Куда глаза глядят. Прочь отсюда,  -  ответил  Уэсли.  Он  заглянул  в
бумажник, чтобы убедиться, что список, к которому он  постепенно  добавлял
все новые фамилии с тех пор, как вышел из тюрьмы, на месте. Он никогда  не
расставался с бумажником, чтобы мать не могла его обнаружить.
   - Прямо ночью?
   - Сию минуту.
   - Да-а, я тебя понимаю. За завтраком здесь утром  будет  весело.  -  Он
засмеялся. - В следующий раз,  когда  меня  пошлют  сопровождать  гроб,  я
потребую полные биографические данные на всех членов семьи. Если будешь  в
Александрии, разыщи меня.
   -  Разыщу,  -  сказал  Уэсли.  Он  огляделся,  проверяя,  не  забыл  ли
что-нибудь важное. Вроде ничего не забыл. - Будь здоров, Хили.
   - Будь здоров, приятель. - Хили стряхнул пепел сигареты на  пол.  -  Не
забудь, что я тебе говорил насчет Парижа.
   - Не забуду. - Застегнув молнию на старой куртке, чтобы  не  замерзнуть
на улице, он молча вышел из комнаты, спустился по темной лестнице и закрыл
за собой дверь дома.
   Подгоняемый ветром, он шел с сумкой  через  плечо  по  темной  улице  и
вспоминал слова отца о том, что одним из лучших дней  его  жизни  был  тот
день, когда он понял, что перестал ненавидеть мать. Но  это  наступило  не
сразу, сказал тогда отец.
   И у меня это наступит не сразу, подумал Уэсли.
   А через день он был уже в Чикаго. В ту ночь он сидел  в  закусочной  на
окраине Индианаполиса,  когда  там  появился  шофер  грузовика,  сказавший
девушке за стойкой, что едет в Чикаго. Можно начать и  с  Чикаго,  подумал
Уэсли, и спросил шофера, не возьмет ли он его с собой. Шофер ответил,  что
будет рад компании, и, если не считать того, что Уэсли пришлось  выслушать
рассказ водителя о том, как он мучается со своей семнадцатилетней дочерью,
оставшейся дома в Нью-Джерси, Уэсли получил от поездки удовольствие.
   Водитель высадил его недалеко от Ригли-филд, и, заглянув в свой список,
Уэсли увидел адрес Уильяма Эббота. Начну отсюда, подумал он, и  направился
по этому адресу. Был уже почти полдень, однако Эббот все еще разгуливал  в
пижаме и потрепанном купальном халате. Его жалкая однокомнатная  квартирка
была завалена бутылками, пластмассовыми стаканчиками  из-под  кофе;  возле
пишущей машинки валялись газеты и скомканные листы бумаги.
   Уильям Эббот, делавший вид, что знает о  Томасе  Джордахе  больше,  чем
знал на самом деле, не произвел на Уэсли благоприятного впечатления, и  он
постарался как можно скорее уйти.
   Следующие два дня он пытался найти какую-нибудь работу в супермаркетах,
но им никто не требовался, да к  тому  же  его  всюду  просили  предъявить
профсоюзную карточку. Деньги у Уэсли были  на  исходе,  и  он  решил,  что
Чикаго не для него. Он позвонил  за  счет  абонента  дяде  в  Бриджгемптон
предупредить, что едет к нему, потому что больше ехать было некуда.
   Рудольф говорил с ним по  телефону  как-то  странно,  натянуто,  словно
боялся, что их подслушивают.
   - В чем дело? - спросил Уэсли. - Если вы не хотите, чтобы я приезжал, я
не приеду.
   - Не в этом суть. - Рудольф был явно обеспокоен. - Два дня  назад  сюда
звонила твоя мать, интересовалась, нет ли тебя здесь. У нее ордер на  твой
арест.
   - _Что-о?_
   - На твой арест, - повторил Рудольф. - Она думает, что  я  тебя  где-то
прячу.
   - На арест? За что?
   - Она говорит, что, уходя из дома,  ты  украл  полтораста  долларов  из
кувшина, что стоит над  плитой  на  кухне  и  где  она  держит  деньги  на
хозяйство. Грозится тебя проучить. А ты действительно взял эти деньги?
   - Уж лучше бы я их взял, - с горечью отозвался Уэсли.  Проклятый  Хили,
подумал он. Научился в армии пользоваться случаем. Или нет,  наверно,  эта
дешевка Дорис.
   - Я так или иначе все это улажу, - успокоительным тоном сказал Рудольф.
- Но сейчас лучше тебе, пожалуй, не приезжать сюда. Тебе нужны деньги? Дай
мне знать, где ты находишься, и я тебе переведу по почте.
   - Да нет, ничего, - смутился Уэсли. - Если я буду в  Нью-Йорке,  я  вам
позвоню. - И не успел Рудольф что-либо сказать, как он повесил трубку.
   Вот этого кувшина в Индианаполисе мне только и не хватало, подумал он.
   И тогда он решил отправиться в Нью-Йорк. В Нью-Йорке кроме  Рудольфа  у
него еще были знакомые. Он припомнил славную девушку  из  журнала  "Тайм",
которая сказала ему, что, если ему понадобится помощь, он может обратиться
к ней. И никому не придет в голову искать его в журнале "Тайм".
   На следующее утро он был уже в пути.

2

   После телефонного звонка из Чикаго он не  разговаривал  с  дядей  около
двух месяцев.
   Приехав в Нью-Йорк, он сразу же направился в редакцию  к  Элис  Ларкин.
После дней, проведенных в дороге, выглядел он,  наверное,  ужасно,  потому
что, когда он вошел к ней в тот закуток, она ахнула, словно  кто-то  вылил
на нее ведро холодной воды. Несколько дней он почти ничего не ел,  спал  в
кабинах грузовиков, был небрит, воротник его рубашки обтрепался,  а  брюки
были в масляных пятнах после  того,  как  он  помогал  одному  шоферу  под
Питтсбургом  менять  колесо  на  огромном  трайлере;  в  кармане  у   него
оставалось сорок пять центов.
   Оправившись от изумления, мисс Ларкин явно обрадовалась ему и сразу  же
потащила его в кафетерий, хотя он даже не успел сказать, зачем  он  к  ней
пришел.
   Поев и почувствовав себя вновь человеком, он  рассказал  ей  почти  обо
всем. Он старался делать вид, что все происшедшее с ним не имеет столь  уж
большого значения, шутил над своими злоключениями: ему не хотелось,  чтобы
эта милая девушка считала его великовозрастным младенцем. Разговаривать  с
ней было легко: глаза ее за стеклами очков смотрели внимательно.
   Она не прерывала его, только  время  от  времени  вздыхала  или  качала
головой в знак сочувствия или возмущения.
   - И что ты намерен делать? -  спросила  она,  когда  он  закончил  свой
рассказ.
   - Я ведь говорил вам еще в прошлый раз, когда здесь был, - сказал он, -
что мне уже давно хочется разыскать людей, которые  знали  моего  отца,  и
понять, каким он им казался, ну, я имею в виду -  разным  людям  в  разные
периоды его жизни. Я-то знал его меньше трех  лет.  -  Он  сейчас  говорил
очень серьезно, не стараясь  казаться  ни  ироничным,  ни  взрослым.  -  И
поэтому у меня в голове как бы пустота в том месте, которое он должен  был
бы занимать... вот я и хочу по мере  возможности  заполнить  эту  пустоту.
Наверное, это все очень глупо звучит...
   - Нет, - возразила она, - вовсе не глупо.
   - Я говорил вам, что у меня есть список людей... - Он вынул из  кармана
бумажник и положил на стол мятый, протершийся на сгибах  листок  бумаги  с
фамилиями. - Журнал, наверное, может отыскать  любого,  кто  им  нужен,  -
сказал он, - вот я и подумал, что если это вас не слишком  затруднит,  то,
может быть, в свободное время...
   - Мы совсем не так всесильны, как  тебе...  -  Она  замолчала,  заметив
растерянность на его лице. - Я хочу сказать, не так все хорошо знаем,  как
ты думаешь, но разыскивать людей мы умеем. - Она заглянула в его список. -
На это потребуется время, и  не  могу  ручаться,  что  я  их  всех  найду,
однако... - Она посмотрела на него с любопытством.  -  А  ты  остаешься  в
Нью-Йорке?
   - Собираюсь.
   - Где?
   Он заерзал на стуле.
   - Я пока еще нигде не остановился. Я, как приехал, пришел прямо сюда.
   - Уэсли, - спросила мисс  Ларкин,  -  ты  можешь  мне  честно  сказать,
сколько у тебя денег?
   - А какая вам разница? - насторожился он.
   - Ты похож на огородное пугало, - ответила она. - А ел ты  так,  словно
целую неделю у тебя и крошки во рту не было. Так сколько у тебя денег?
   - Сорок пять центов, - растерянно улыбнулся он. -  Наследник  состояния
Джордаха. Конечно, - поспешно добавил он, - я всегда могу позвонить  дяде,
и он мне поможет, просто сейчас мне не хочется к нему обращаться.
   - Ты не будешь против, если я  возьму  этот  список?  -  спросила  мисс
Ларкин. - Тебе, разумеется, придется сказать  мне,  кто  эти  люди  и  где
приблизительно их можно найти...
   - Пожалуйста.
   - На это может уйти не одна неделя.
   - Я не тороплюсь.
   - И все это время ты собираешься жить на сорок пять центов?  -  сердито
спросила она, точно он был в чем-то виноват.
   - Что-нибудь подвернется, - ответил он неопределенно. -  Не  одно,  так
другое.
   - А ты не обидишься, если я скажу,  что  кое-что  уже  подвернулось?  -
Неизвестно почему она покраснела.
   - Что именно?
   - Я, - сказала она неожиданно громко. - Подвернулась я. А теперь слушай
внимательно. У меня две комнаты с маленькой кухней.  Есть  вполне  удобный
диван, на котором ты можешь спать. Готовлю я не очень хорошо, но с  голоду
ты не умрешь...
   - Я не могу на это пойти.
   - Это почему же?
   - Не могу - и все. - Он снова растерянно улыбнулся.
   - У тебя есть какая-нибудь другая одежда?
   - Есть чистая рубашка, пара носков и  кое-какое  белье.  Я  оставил  их
внизу у вахтера.
   Она строго кивнула.
   - Есть чистая рубашка, - повторила она. - Насколько я могу судить,  эти
люди в твоем списке разбросаны по всей стране...
   - Правильно. Мой отец не сидел на месте.
   - И ты намерен разъезжать по всем Соединенным Штатам, заходить  в  дома
этих людей и задавать им самые интимные вопросы, имея за душой  лишь  одну
чистую рубашку?
   - Я об этом особенно не раздумывал, - сказал он, защищаясь.
   - Считай себя счастливым, если тебе в таком виде удастся пройти хотя бы
мимо собаки, - сказала она. - Не могу понять, как тебя сюда-то пропустили.
   - Последние несколько дней я не смотрел на себя в зеркало, -  признался
он.
   - Я тебе сейчас скажу, что я собираюсь с тобой делать, - заявила она  с
уверенностью, которой вовсе не испытывала. - Ты остановишься у меня,  и  я
одолжу тебе денег, чтобы ты купил себе приличную одежду и...
   - Я не могу вам это позволить.
   - Безусловно можешь, - сказала она  твердо.  -  Ты  слышал,  я  сказала
"одолжу"?
   - Одному богу известно, когда я получу свои деньги и вообще получу ли.
   - Я могу подождать.
   Он глубоко вздохнул. Она видела, какое облегчение он почувствовал.
   - Не понимаю, почему вы ко мне так относитесь. Вы ведь  меня  почти  не
знаете...
   - Знаю достаточно, чтобы так к тебе относиться. - Она тоже вздохнула. -
Я хочу быть честной с тобой и потому открою тебе один секрет.  Я  поступаю
так вовсе не из соображений благотворительности. У меня есть на то  особая
причина. Чисто личная, эгоистическая причина поступать  таким  образом,  и
лучше, если ты о ней узнаешь  сразу  же.  Я  только  надеюсь,  что  ты  не
обидишься.
   - Как я могу обижаться на  человека,  который  готов  приютить  меня  и
пристойно одеть?
   - Я тебе все скажу. Когда ты ушел в прошлый раз... Нет, лучше я начну с
самого начала. Как почти все, кто работает в нашем журнале,  я  тоже  хочу
писать. Я считаю, мой жанр - это роман. Когда я  тебя  встретила,  у  меня
было написано шестьдесят страниц романа. А когда ты  ушел,  я  отправилась
домой и порвала их.
   - Почему? И какое это имеет ко мне отношение?
   - Самое непосредственное. После всех моих розысков и твоего рассказа  я
поняла, что пишу сплошную чепуху. Все это поверхностно  и  вторично.  И  я
решила написать о молодом парне, у которого убили отца...
   - Ничего себе, -  проговорил  Уэсли.  Теперь  он  смотрел  на  нее  уже
настороженно.
   - Этот молодой парень, - продолжала она, избегая его взгляда и  опустив
глаза, - хочет узнать, кто это сделал, почему, как прожил свою  жизнь  его
отец... Он не знал отца, потому что его родители развелись, когда  он  был
еще ребенком, и отец уехал. Можешь не беспокоиться: убийство происходит не
в Европе, я о Европе ничего не знаю, ни разу там не  была.  Но,  в  общем,
сюжет не очень отличается от того, что ты...
   - Понятно.
   - Так что теперь ты знаешь, в чем заключается моя особая причина.
   - Ясно.
   - Ты будешь рядом, я смогу тебя изучать, а также помогу тебе найти всех
людей. Словом, это можно рассматривать как взаимную помощь. Это будет тебе
неприятно?
   - Не думаю, - пожал плечами Уэсли. - Хотя  я  не  очень-то  представляю
себя героем какой-нибудь книги.
   - А от тебя этого и не требуется, -  сказала  мисс  Ларкин.  -  Я  буду
рассматривать тебя как литературный образ и брать только те черты, которые
мне нужны и которые я смогу использовать.
   - А что, если окажется, что я не стою всех ваших хлопот?
   - Риск невелик.
   - А чем кончится ваша книга? -  с  любопытством  спросил  Уэсли.  -  Он
найдет убийцу?
   - В конечном счете да.
   - И что он тогда сделает?
   - Он отомстит за отца.
   - В книге получается все просто, правда? - грустно усмехнулся Уэсли.
   - Нет, тоже непросто.
   - А что дальше будет с этим парнем?
   Она снова вздохнула.
   - Его убивают.
   Уэсли, не глядя на нее, с отсутствующим видом  постукивал  пальцами  по
столу.
   - Звучит логично, - сказал он.
   - Но это же вымысел.
   - Ничего себе вымысел!
   - Если ты имеешь дело с писателем, - сказала она серьезно, -  или  хотя
бы с человеком, который считает себя писателем, надо быть готовым к  тому,
что у тебя попытаются украсть частицу твоей души.
   - А я и не знал, что у меня есть душа, - отозвался Уэсли.
   - Об этом позволь судить мне, - заявила Элис. - Слушай,  если  все  это
кажется тебе неприятным и глупым, ты не обязан соглашаться.
   - Но вы же все равно будете писать эту книгу?
   - Попытаюсь.
   - Тогда какая разница. - Он улыбнулся. - Если у меня действительно есть
душа, я могу пожертвовать какой-то ее частицей, чтоб хватило на  несколько
страничек книги.
   - Вот и отлично, - сказала она деловым тоном, хотя руки ее дрожали. Она
покопалась в сумочке. - Мне надо  приниматься  за  работу.  Вот  тебе  моя
кредитная карточка в магазине "Блумингдейл". Он на углу Пятьдесят  девятой
улицы и Лексингтон-авеню. -  Говоря  это,  она  писала  что-то  на  бланке
"Тайма". - Предъявишь эту записку вместе с карточкой, чтоб они знали,  что
я дала тебе право ею пользоваться. Купи себе  пару  рубашек  и  фланелевые
брюки. Покупки пусть доставят ко мне домой, чтобы было ясно, что  это  мой
заказ. В таком виде ты не можешь ходить. К шести часам  возвращайся,  и  я
отвезу тебя к себе. Да, тебе ведь нужны деньги на  автобус.  -  Она  снова
порылась в сумочке и дала  ему  пять  долларов,  долларовыми  бумажками  и
мелочью.
   - Спасибо. И не забудьте: все, что вы мне даете, - это  только  взаймы.
Когда мне стукнет восемнадцать, я получу тысяч тридцать долларов.
   - Не забуду.
   - Нет, вы запишите. Пять долларов и число.
   Она скорчила гримасу.
   - Пожалуйста, если хочешь. - Она взяла ручку и записную  книжку.  Затем
через стол толкнула книжку к нему. - Удовлетворен?
   Он серьезно посмотрел на открытую страницу записной книжки.
   - Порядок.
   Она положила записную книжку обратно в сумочку.
   - Теперь, когда  я  стал  литературным  образом,  должен  ли  я  как-то
по-особому себя вести? Следить за тем, как я выражаюсь, или,  может  быть,
спасать попавших в беду девиц, или что-нибудь еще делать?
   - Можешь вести себя как хочешь, - сказала она. Поняв, что он шутит, она
засмеялась. - Только не старайся казаться умнее, чем ты есть.
   Сейчас он ехал в Порт-Филип. Можно начать там, откуда все пошло, сказал
он Элис, когда она выяснила, что Теодор Бойлан еще жив и по-прежнему живет
в Порт-Филипе. Отец говорил Уэсли, что Бойлан был связан с  их  семьей,  а
Порт-Филип находится всего лишь в двух часах езды поездом от Нью-Йорка.
   Теперь Уэсли был хорошо одет: фланелевые  брюки,  спортивный  пиджак  и
отличные коричневые ботинки из "Блумингдейла". Элис настояла на том, чтобы
он подстригся - пусть не коротко, но подровнял  волосы.  Она,  как  видно,
была довольна, что он крутится в ее маленькой квартирке в  Западной  части
города, неподалеку от  Сентрал-парка.  Она  говорила,  что  ей  уже  стало
тоскливо жить одной, а теперь, после работы, она спешит домой,  зная,  что
он там. Когда за ней  заходили  молодые  люди,  чтобы  вместе  куда-нибудь
пойти, она представляла его как приехавшего на несколько недель кузена  со
Среднего Запада.
   В ожидании, пока Элис раздобудет для  него  нужные  сведения,  Уэсли  с
наслаждением бродил по городу.  Он  посмотрел  много  фильмов,  побывал  в
"Радио-Сити"  и  в  здании  Организации  Объединенных  Наций,  окунулся  в
пеструю, бьющую ключом жизнь Бродвея. Иногда  Элис  водила  его  в  театр,
который открыл для него новый мир: он никогда раньше не видел  настоящего,
живого представления.
   Когда она в своей комнате стучала на машинке, он старался ей не мешать.
Она никогда не предлагала ему прочитать то, что она написала, а он в  свою
очередь не задавал ей никаких вопросов. Порой, читая какой-нибудь  журнал,
прислушиваясь к стуку пишущей машинки, он  испытывал  странное  чувство  -
ведь кто-то рядом писал о нем или по  крайней  мере  придумывал  человека,
очень на него похожего. Иногда Элис выходила из комнаты и долго  молча  на
него смотрела, словно изучала его, стараясь проникнуть в ход его мыслей, а
затем возвращалась к себе и снова садилась за машинку.
   Каждый раз, когда они ходили в  театр  или  в  кафе,  он  заставлял  ее
записывать истраченную на билеты или на ужин сумму.
   Поезд с грохотом мчался вдоль Гудзона на ср.  Был  ясный,  солнечный
день, река казалась прозрачной и чистой, и Уэсли думал о том,  как  хорошо
было бы иметь маленькую яхту и плыть по этим просторам вверх, мимо зеленых
отвесных скал, маленьких  сонных  городков,  подходить  ночью  к  причалу,
высаживаться и смотреть, как там живут люди.
   В Оссининге он увидел тяжелую,  мрачную  громаду  тюрьмы  Синг-Синг,  и
сердце его сжалось от ощущения близости с томящимися там  людьми,  которые
смотрят в зарешеченные окна вниз, на великую свободную реку, и ведут  счет
годам. Никогда, подумал он, никогда так  не  будет  со  мной.  Что  бы  ни
случилось.
   Приехав в Порт-Филип, он взял на станции такси  и  сказал:  "В  особняк
Бойлана". Водитель, включая зажигание, посмотрел с любопытством на него  в
зеркальце.
   - Я туда уже лет десять никого не возил. Собираешься там работать?
   - Нет, - ответил Уэсли. - Еду в гости.
   Таксист издал какой-то неопределенный звук. Трудно было понять,  то  ли
он кашлянул, то ли хмыкнул.
   Когда они проезжали через город, Уэсли  смотрел  в  окно.  Городок  был
обветшалый, улицы грязные, словно, убедившись в безнадежности попыток хоть
немного приукрасить город, жители  давным-давно  махнули  на  него  рукой.
Почему-то город привел ему на ум  бродяг,  которые  спят  на  скамейках  в
парке, а стоит их растормошить, говорят как люди, окончившие колледж.
   Ворота во владения Бойлана были сломаны и  сорваны  с  петель,  дорога,
ведущая по холму вверх к дому, вся в  рытвинах,  лужайки  заросли  высокой
травой,  живые  изгороди  не  подстрижены.  А  сам  дом  показался   Уэсли
уменьшенной копией Синг-Синг.
   -  Подождите  минуту,  -  попросил  он  водителя,  выходя  из  такси  и
расплачиваясь с ним. - Еще неизвестно, впустят ли меня. - Он нажал  кнопку
звонка у парадной двери. В доме стояла мертвая тишина; он подождал,  затем
снова позвонил. Ожидая у двери, он огляделся. Сорняки на лужайке  доходили
почти до пояса, лозы дикого винограда оплели стены сада.
   Прошло еще минуты две, и он уже собрался вернуться к такси, когда дверь
открылась. С порога на него смотрел сгорбленный старик в полосатом  жилете
дворецкого.
   - Что вам угодно?
   - Мне хотелось бы поговорить с мистером Бойланом, - ответил Уэсли.
   - Как прикажете доложить?
   - Мистер Джордах.
   Подавшись  всем  телом  вперед,  чтобы  лучше  его  разглядеть,  старик
настороженно смотрел на него.
   - Я узнаю, дома ли мистер Бойлан, - сказал он и закрыл дверь.
   Таксист нетерпеливо посигналил.
   - Подождите, пожалуйста, еще минуту, - крикнул Уэсли.
   Вскоре дверь снова отворилась.
   - Мистер Бойлан сейчас вас примет, - сказал старик.
   Уэсли взмахом руки отпустил таксиста, и  машина,  рванувшись  с  места,
промчалась по изрезанному рытвинами кругу перед домом и понеслась  вниз  с
холма к городу.
   Старик провел Уэсли по длинному темному холлу и открыл дверь.
   - Прошу вас, сэр, - сказал он, пропуская его вперед.
   Уэсли вошел в большую комнату, в которой тоже было  темно,  потому  что
окна были закрыты тяжелыми занавесями,  хотя  стоял  прекрасный  солнечный
день. В глубоком кожаном кресле сидел человек и читал книгу.  За  столиком
возле одного из выходивших на террасу окон,  куда  проникали  слабые  лучи
солнечного света, друг против друга с картами в  руках  расположились  две
молодые женщины. Когда Уэсли вошел, они с любопытством на него посмотрели.
Хотя время близилось к полудню, они были в ночных рубашках  и  наброшенных
сверху пеньюарах со множеством рюшей.
   Человек в кожаном кресле  медленно  встал  и  аккуратно  положил  книгу
переплетом вверх на подлокотник.
   - Мистер Джордах? - Голос у него был тонкий и сухой.
   - Да,р.
   - Джордах, - повторил мужчина. - Эта фамилия мне известна. - Он  как-то
неприятно хихикнул. - Я - Теодор Бойлан. Присаживайтесь. -  Он  указал  на
такое же кресло с подлокотниками, стоявшее напротив  того,  в  котором  он
сидел. Руки он не протянул. У него были очень светлые волосы,  которые  он
явно красил, морщинистое лицо, на котором дрожала каждая мышца, острый нос
и мутные глаза.
   Уэсли сел, испытывая  неловкость  под  взглядами  этих  двух  женщин  и
мысленно желая, чтобы их здесь не было.
   - Чье же это ты отродье? - спросил Бойлан, снова усаживаясь.  -  Принца
торговли или отпетого головореза?
   - Мой отец - Томас Джордах.
   - Ныне покойничек, - кивнул Бойлан,  словно  выражая  одобрение  такому
ходу событий. - Недолго пожил в этом мире. Так ему на роду было  написано.
Убит, - он обращался теперь к женщинам у окна, - в прекраснейшей из стран.
- Он злобно прищурился, глядя на Уэсли. - Что тебе здесь надо?
   - Видите ли, - начал Уэсли, - мне сказали, что  вы  хорошо  знали  нашу
семью...
   - Очень хорошо знал, - ответил Бойлан. - Слишком хорошо. - И  он  снова
обратился к женщинам у окна: - Тетка этого молодого человека, когда  я  ее
встретил, была девственницей. А когда от меня ушла, то уже ею не  была.  И
можете себе представить, был такой момент, когда я  предлагал  ей  руку  и
сердце. Она мне отказала. - Он повернулся к Уэсли.  -  Она  тебе  об  этом
рассказывала?
   - Нет.
   - Они тебе о многом, наверное, не рассказывали. Твоя тетка и твой дядя,
бывало, с большим удовольствием наведывались в этот дом. Тогда  он  был  в
лучшем состоянии. Да и я тоже. - Он снова хихикнул. - Я научил их многому,
когда они были молоды и голодны. Свои первые уроки они получили вот в этом
доме. И ни разу за многие годы не пришли навестить старика.  Все  же,  как
видите, молодой человек, у меня тут есть компания... - Он махнул  рукой  в
сторону двух женщин, которые снова занялись картами. - Молодые красотки, -
ухмыльнулся он, - вот оно, преимущество богатства: можно купить молодость.
Приходят и через два-три месяца уходят, отбирает их для меня моя старинная
приятельница -  хозяйка  одного  из  заведений  в  Нью-Йорке,  которая  не
перестает удивляться их рассказам о неутолимом аппетите старика.
   - Да брось ты, Тедди, - сказала одна из них, тасуя карты.
   - Девочки, - сказал Бойлан, - я был бы вам очень признателен,  если  бы
вы на некоторое время оставили мужчин.
   - Пойдем, Элли, - сказала все та же, вставая, - его опять понесло.
   Другая женщина тоже поднялась, и они обе направились к двери, покачивая
бедрами и постукивая по паркету каблучками туфель без задников.
   - В наемном труде есть одно огромное  преимущество,  -  сказал  Бойлан,
когда женщины вышли, затворив за собой тяжелую дверь. - Те,  кто  на  тебя
работают, проявляют покорность. А когда становишься старым, то ценишь  это
качество выше всех остальных. Итак, молодой человек, вас интересуют  корни
вашей благородной семьи...
   - По сути дела, - сказал Уэсли, - меня интересует главным  образом  мой
отец...
   - Он мне известен лишь своими поступками, - перебил его  Бойлан,  -  но
Гретхен и Рудольфа я знал, пожалуй, слишком хорошо. Твой  дядя  Рудольф  с
самого младенческого возраста страдал от широко распространенной в Америке
болезни - его интересовали только  деньги.  Я  пытался  руководить  им,  я
указал ему путь к достижению высокого положения, к пониманию прекрасного в
жизни, но у него  в  крови  бушевала  страсть  к  всемогущему  доллару.  Я
предупреждал его, что он губит себя, но болезнь его была неизлечимой...  -
Бойлан потер средним пальцем руки о большой. - Звон монет был в  его  ушах
божественной музыкой. Не удовлетворившись  состоянием,  которое  он  нажил
сам, он женился на больших деньгах, и в конце концов это его и прикончило.
Его судьба была предрешена, я предостерегал его, но он слышал  лишь  звуки
золотой арфы. - Он ликующе  рассмеялся,  а  затем,  немного  успокоившись,
продолжал  более  сдержанным  тоном:  -  Он  был  человеком,  у   которого
отсутствовало одно из основополагающих качеств  -  чувство  благодарности.
Ему пришлось заплатить за это дорогой ценой, но мне его не жаль.
   - Послушайте, мистер Бойлан, - холодно сказал Уэсли, -  я  пришел  сюда
не...
   - А что касается Гретхен, - продолжал Бойлан, словно не слыша его слов,
- она была самой хорошенькой девушкой в городе. Расцвела, словно  пион  на
навозной куче. Застенчивая была такая, глазки опущены, скромница. Вначале.
А потом нет. Могла  бы  вести  безбедную  жизнь,  пользоваться  уважением,
путешествовать; я готов был предложить ей все что угодно. Однажды я  купил
ей ярко-красное платье. И когда она  входила,  отбрасывая  вокруг  красные
блики, у всех, кто ее видел, дыхание перехватывало. - Он пожал плечами.  -
Мое предложение она отвергла с презрением. Ей нужны были легкие победы над
молодыми людьми, красивые слова и постель, постель...  Своей  необузданной
чувственностью она себя погубила. Если увидишь ее, пожалуйста,  не  забудь
передать ей все, что я сказал, слово в слово.
   Маразм, думал Уэсли, полный маразм и потрясающее умение болтать языком.
Он старался выкинуть из головы  образ  своей  тетки  Гретхен,  входящей  в
комнату в красном платье, купленном этим сумасшедшим стариком.
   - Я пришел сюда, - упрямо опять начал Уэсли, - чтобы  узнать,  что  мой
отец...
   - Твой отец, - сказал Бойлан презрительно, - преступник и  поджигатель,
и место ему было за решеткой. Он приходил сюда шпионить за своей  сестрой.
Он установил на холме крест и поджег его,  потому  что  в  один  из  своих
приходов он обнаружил, что сестра его находится наверху в моей постели,  а
я в этой самой комнате, голый,  наливаю  для  нее  виски.  Горящий  крест!
Символ фанатизма и невежества! - Бойлан выплевывал слова, вновь  переживая
оскорбление, нанесенное  ему  у  порога  собственного  дома.  -  Все  это,
конечно,  выяснилось  много  лет  спустя:  мальчишка,  который   был   его
сообщником - его зовут Клод  Тинкер,  и  он  теперь  уважаемый  человек  в
городе, - сам признался мне в этом за превосходным обедом в моем же  доме.
Твой отец! - Бойлан сморщил длинный, тонкий, по-старчески багровый нос.  -
Счастливо избавился, я  бы  сказал.  Я  следил  за  его  карьерой.  Как  и
следовало ожидать, ему ничего не удалось, даже остаться живым.
   Уэсли встал.
   - Весьма благодарен вам, мистер Бойлан, - сказал он, чувствуя  страшную
ненависть к этому человеку. - С меня достаточно. Я ухожу.
   - Как вам угодно, - безразличным тоном сказал Бойлан. - Вы знаете,  где
выход. Я полагал, что вы хотите услышать правду - в вашем возрасте  правда
часто является  лучшим  наставником.  Я  слишком  стар,  чтобы  лгать  или
нянчиться с молодым забулдыгой только потому, что когда-то проявил участие
к его родственникам. - Он взял книгу и снова принялся за чтение.
   А Уэсли, выйдя из комнаты  и  направляясь  быстрыми  шагами  к  входной
двери, думал: отцу не то что крест, а  все  это  проклятое  место  поджечь
следовало. Вместе с этим сукиным сыном.
   Несколько миль до станции он прошел пешком и как раз успел к поезду.
   Элис ждала его с ужином. Она видела, как стиснуты  его  губы,  напряжен
подбородок. Они поели молча. Она не спросила его,  как  прошла  поездка  в
Порт-Филип.
   Элис сообщила ему, что тот самый Доминик  Джозеф  Агостино,  который  в
двадцатые - тридцатые годы выступал на ринге под именем Джо Агоса  и  имел
кличку Бостонский красавчик, а затем  был  тренером  в  спортивном  клубе,
когда там работал Томас Джордах, еще жив и трудится на прежнем месте.  Том
Джордах говорил Уэсли, что Доминик хорошо к нему относился, не уволил  его
с работы, когда его обвинили в воровстве в раздевалке клуба, и даже убедил
выступать на любительских рингах. Поэтому он ничуть не жалел,  рассказывал
Томас сыну, что занялся боксом, несмотря даже на то, что  в  конце  концов
из-за этого превратился в бродягу. "Я получал  удовольствие  от  бокса,  -
говорил Томас сыну. - Да к тому же за это еще и платили. Во всяком случае,
первое время". По словам отца, у Доминика была одна замечательная черта. С
членами клуба, с которыми он боксировал,  он  был  вежлив,  как  горничная
какой-нибудь леди. Он всегда говорил им комплименты, объяснял, как  хорошо
у них все получается и  как  растет  их  умение  в  том,  что  он  величал
Искусством.  При  этом  он  умудрялся  ни  на  секунду  не  выдать  своего
сокровенного и давнишнего желания - взорвать этот клуб вместе со всеми его
членами, роскошными помещениями и  написанными  маслом  портретами  старой
бостонской аристократии.
   "Вот кто умел себя вести, - говорил Томас восторженно, - и  он  многому
научил меня".
   Уэсли взял билет на рейс из аэропорта Ла Гардия в Бостон  и  обратно  -
тридцать шесть долларов в оба конца, как он записал в заведенную им теперь
книжечку, чтобы проверять, не обсчитывает  ли  себя  Элис,  одалживая  ему
деньги. Полет был бы весьма приятным, если бы  не  сидевший  рядом  с  ним
бывший парашютист, который, едва самолет вырулил на взлетную полосу, начал
потеть и впивался ногтями себе в ладони, а когда они взлетели,  без  конца
приставал к Уэсли:
   - Прислушайся к звуку левого двигателя. Мне этот звук не  нравится,  мы
непременно разобьемся, а они там, в кабине пилота, и в ус не дуют.
   Чем больше о чем-нибудь знаешь, думал Уэсли, тем меньше испытываешь  от
этого удовольствия.
   Самолет не разбился, и, как  только  они  оказались  на  земле,  бывший
парашютист перестал потеть, а когда они выходили из самолета, уже ничем не
отличался от остальных пассажиров.
   В клубе "Ревир" сидевший у входа старик довольно странно  посмотрел  на
Уэсли, когда тот спросил, не может ли он поговорить с мистером Агостино.
   - Я и есть мистер Агостино, - представился старик.  Он  говорил  сиплым
шепотом, и сам он был маленький и костлявый, униформа швейцара  висела  на
нем как мешок, и на жилистой шее вверх и вниз ходил большой кадык.
   - Тот самый, что работал в спортивном зале?
   - Тот самый. - Старик подозрительно  его  рассматривал.  -  Я  уже  лет
пятнадцать там не работаю. Стар стал, черт подери. К тому же еще и артрит.
Вот и сделали меня швейцаром. По сердечной доброте.  А  о  чем  ты  хочешь
поговорить с Агостино?
   Уэсли назвал свою фамилию.
   - Сын Томми Джордана? - сухо сказал Агостино. - Подумать только! Я  его
помню. Его вроде убили? Я где-то об  этом  читал.  -  В  сиплом  шепоте  с
сильным южнобостонским акцентом не было никаких эмоций. Если эта фамилия и
пробудила  какие-то  приятные  воспоминания  в  лысой  голове,  украшенной
несколькими тонкими седыми волосками,  то  он  этого  не  выдал.  -  Ищешь
работу? - спросил он осуждающе и взглядом профессионала  окинул  Уэсли.  -
Хорошо сложен. Хочешь пойти на ринг или еще чем заняться?
   - Я не боксер, - ответил Уэсли.
   - Ну и хорошо. В нашем клубе боксом больше не занимаются.  Решили,  что
для джентльменов это не спорт, когда в нем появились черные и все  прочие.
Теперь, когда надо разрешить спор, судятся друг с другом. - Он  засмеялся,
выпуская со свистом воздух сквозь щербатые зубы.
   - Мне просто хотелось поговорить с вами  несколько  минут  об  отце,  -
сказал Уэсли, - если у вас есть время.
   - Твой отец... м-м-м. У него был хороший удар правой. А левую ему можно
было привязать за спину - толку от нее не было. Один раз я видел,  как  он
выступал на профессиональном ринге. Уложил противника нокаутом.  Но  после
боя я ему сказал: "Первоклассным боксером ты не станешь, пока не научишься
работать левой". Наверно, он так и не научился. Хотя сейчас мог бы изрядно
подзаработать, потому что белый. Он был неплохой парень, твой отец. Была в
нем, я подозревал, какая-то воровская жилка, не то чтобы я ставил это  ему
в укор - в этом  заведении  стены  все  равно  что  долларовыми  бумажками
оклеены. После того как он ушел, рассказывали тут всякие истории. Будто бы
он шантажировал одного из членов клуба, адвоката, чтоб он сдох, и  получил
от него пять тысяч долларов. Папаша  адвоката  про  это  разнюхал  и  всем
рассказывал, что его сынок болен, страдает клептоманией. В клубе то и дело
пропадали деньги, и я думаю, твой отец однажды застукал этого  адвоката  и
заставил  заплатить  за  молчание.  Отец   твой   когда-нибудь   об   этом
рассказывал?
   - Рассказывал,  -  ответил  Уэсли.  -  Он  говорил,  что  это  был  его
счастливый день.
   - Неплохие деньги, пять тысяч, а? Куда же он их дел?
   - Купил акции, - сказал Уэсли. - Вернее, его  брат  купил.  И  в  конце
концов приобрел на них яхту.
   - Об этом я тоже читал в журнале, - вспомнил Агостино. - Яхта! Подумать
только!  Недурно  иметь  такого  брата.  Подонок  подонком,   а   оказался
владельцем яхты! - Он покачал головой. - Я отлично с ним ладил, угощал его
пивом! Я и не очень удивился, когда его убили.  Да-а,  я  охотно  с  тобой
поболтаю, если только, кроме этого, тебе от меня ничего не  нужно...  -  В
голосе его появились нотки подозрительности. - Но ни в какой  фонд  памяти
Тома Джордана я жертвовать не собираюсь, если ты за этим сюда явился.
   - Да нет, мне ничего не надо. Я хочу только немного поговорить.
   -  Пожалуйста,   -   кивнул   Агостино.   -   У   меня   сейчас   будет
пятнадцатиминутный перерыв. Меня здесь подменит один  официант  из  нашего
ресторана. Тут рядом есть пивная. Вот там и встретимся. Ты угощаешь.
   К столику подошел  полный  джентльмен  в  черном  пиджаке  с  бархатным
воротничком.
   - Добрый день, Джо. Есть для меня какие-нибудь письма? - спросил он.
   - Добрый день, мистер Сондерс, - ответил Агостино, слегка  кланяясь.  -
Очень приятно видеть вас здесь снова. Вы уже теперь совсем  выписались  из
больницы?
   - Да, до следующего раза, - ответил полный джентльмен и засмеялся.
   Агостино хрипло засмеялся вместе с ним.
   - Возраст, Джо, возраст, - сказал джентльмен.
   - Печально, но правда, - подтвердил Агостино. Он повернулся к  стене  с
открытыми ячейками и протянул руку к отделению, помеченному буквой "С",  а
Уэсли направился к выходу.
   Они сидели за стойкой в глубине темного бара и пили пиво.
   - Больше всего мне запомнился день, - рассказывал Агостино, -  когда  я
разминался с одним из членов клуба - здоровый такой парень,  молодой,  лет
двадцати пяти - двадцати шести, из старой, чтоб  они,  гады,  провалились,
бостонской семьи. - В голосе его, в его все еще горящих, черных как  уголь
глазах  уроженца  Сицилии  была  неподдельная  ненависть.   -   Победитель
какого-то чемпионата этих ихних  колледжей.  Красивый  парень  по  фамилии
Грининг. До сих пор помню эту фамилию. Так вот, этот Грининг  считал,  что
сильнее его никого нет, был он в полутяжелом весе, а я в ту пору  все  еще
весил сто тридцать шесть - сто тридцать восемь фунтов. И этот сукин сын  -
с лица у него никогда не сходило выражение превосходства, - этот сукин сын
со всей силы апперкотом дает мне в подбородок. Я думал, челюсть всмятку. Я
в тот день был сильно простужен, но работал в зале, соблюдая, как  всегда,
осторожность. Ведь если, черт побери, ударишь  какого-нибудь  члена  клуба
посильнее, чем гладишь кошку, не успеешь и глазом моргнуть,  как  вылетишь
отсюда. А уж если из их благородных носов вытечет хоть  капля  крови!..  А
этот сукин сын свалил меня с ног, чуть зубы все не выбил - во  рту  кровь,
дышать не могу, а он потом будет смеяться  в  баре  с  другими  такими  же
пижонами-кровососами, ублюдками проклятыми. - Агостино покачал  головой  -
на лысине взлетели жалкие остатки волос -  и  провел  рукой  по  костлявой
челюсти, словно снова хотел убедиться, не сломана ли она; его скрипучий  и
возмущенный старческий голос на мгновение смолк.
   Глядя теперь на него, Уэсли не мог представить себе, что  этот  человек
был когда-то молодым, легко двигался по рингу, наносил удары. Одно я  знаю
точно, думал он, наблюдая, как Агостино с шумом втягивает в себя пиво,  ни
за что на свете не хочу быть таким старым.
   -  Но  после  этого,  -  продолжал  Агостино,  -  я  получил   истинное
наслаждение. Грининг разозлился, что тренировка сорвалась, заявил, что зря
только разделся, и спросил твоего отца, не хочет  ли  он  провести  с  ним
раунд-другой. Я подал твоему отцу знак, и он надел перчатки.  Ну,  парень,
на это было любо смотреть. Правда, сначала твой отец получил пару  крепких
ударов в голову, прежде чем с ним справился. Этот  засранец  и  его  хотел
разделать. Но потом Томми просто принялся молотить Грининга, они  позабыли
про раунды и схватились всерьез. И тут я почувствовал, что твой отец мстит
за меня, за всю мою вшивую жизнь. И в конце концов он так ему врезал,  что
отпрыск старой бостонской семьи стал  ходить  по  кругу  с  остекленевшими
глазами, словно пьяный комик. Том уже готовился прикончить его, но  тут  я
вмешался. Я не беспокоился за Тома, он знал, что делает, а мне приходилось
думать о своей работе. И вот  мистер  Грининг,  сэр,  вернулся  в  царство
живых, его паршивая гарвардская рожа была вся в крови. Он просто  вышел  и
даже не сказал "спасибо". У твоего отца не было никаких сомнений.  "Прощай
моя работа в клубе", - сказал он. "Очень может быть, - сказал я ему. -  Но
такой бой стоит этого. По  крайней  мере  для  меня".  -  Агостино  весело
засмеялся при воспоминании об этих далеких счастливых минутах. -  А  через
четыре дня мне  велели  его  уволить.  Помню,  я  сказал  ему  напоследок:
"Никогда не доверяй богачам", так ему и сказал. - Он взглянул на часы  над
стойкой. - Мне пора. Приятно было с тобой познакомиться, сынок. Спасибо за
пиво. - Он взял со стойки форменную фуражку и очень прямо  надел  ее.  Она
была ему велика, и его бледное худое  лицо  под  ней  походило  на  личико
отощавшего от голода ребенка. Он уже было направился к двери,  но  тут  же
вернулся. - Я тебе вот что скажу, сынок: многих следовало бы убить, прежде
чем очередь дошла бы до твоего отца.
   Он  потащился  к  выходу,  шаркая  ногами,  -  сгорбленный,  страдающий
артритом старый боксер, - чтобы занять свое место за  конторкой  в  клубе,
где он  будет  до  конца  дней  своих  раздавать  почту  и  подобострастно
улыбаться,  а  в  своей  сицилийской  душе  вынашивать  мечты  о  мести  и
уничтожении.
   Когда Уэсли вечером вернулся в Нью-Йорк, Элис  сразу  увидела,  что  он
совсем в другом настроении, чем после визита к Бойлану в Порт-Филип.
   - Этот Агостино, - рассказывал он ей, помогая в  кухне  готовить  ужин,
что заключалось главным образом в том, что он ставил  на  стол  тарелки  и
раскладывал вилки и ножи, - удивительный, чудаковатый  старик.  Ради  него
стоило туда съездить. - А потом пересказал ей как можно  точнее  все,  что
узнал от старого  боксера.  Она  несколько  раз  заставила  его  повторить
отдельные фразы - "прямо слово в слово, если можно, Уэсли",  -  как  будто
пыталась их запомнить, услышать голос старика, ритм его речи и представить
себе его.
   - Дома, в Сицилии, - сказала она, - он,  вероятно,  сжигал  бы  поля  и
похищал principessas [принцесс (итал.)]. Бедняга застрял в Бостоне, выдает
почту. А я сегодня раздобыла для тебя еще кое-какие новости. Я  послала  в
Элизиум, штат Огайо, письмо одному  старому  газетчику,  который  для  нас
пишет, когда в тех местах происходит что-нибудь интересное, и он  разыскал
Клотильду.
   - Каким же образом он это сумел? - спросил Уэсли, хотя, после того  как
Элис  обнаружила  местопребывание  Доминика  Джозефа  Агостино,  он  начал
верить, что от журнала "Тайм" никому не-укрыться.
   -  Дело  в  том,  что  несколько  лет  назад  в  Элизиуме  был  громкий
бракоразводный  процесс,  -  сказала  Элис,  -  респектабельного   бюргера
Харольда Джордаха - фамилия, я полагаю, тебе знакомая?..
   - Ну и что было дальше?
   - Его жена потребовала развода, потому что она застала его в постели со
служанкой. В Элизиуме это было крупное событие, и наш корреспондент -  его
фамилия Фаррелл, ты сможешь разыскать  его  там,  если  у  тебя  останется
время, - писал об этом  для  местной  газеты.  Фаррелл  сказал,  что  жена
отхватила все: дом, половину дела, алименты, -  а  той  женщине  досталось
лишь презрение общества этого  маленького  богобоязненного  городишка.  Во
всяком случае, ты можешь догадаться, кто была эта женщина, застигнутая  in
flagrante delicto [на месте преступления (лат.)].
   - Кто? - спросил Уэсли, хотя уже догадался, как зовут  женщину  и  даже
что значит in flagrante delicto.
   - Клотильда, - победоносно произнесла Элис. - Клотильда Деверо.  У  нее
прачечная как раз на той улице, где находится газета Фаррелла. Я  записала
адрес.
   - Завтра я уезжаю в Огайо.
   Он стоял на сонной улочке перед  прачечной.  С  автобусной  станции  он
позвонил в гараж Джордаха, предполагая повидаться с  Харольдом  Джордахом,
своим дальним  родственником,  прежде  чем  начать  разыскивать  Клотильду
Деверо. Тогда с неприятной частью его путешествия будет  покончено.  Когда
Харольд Джордах наконец подошел к телефону и  Уэсли  сказал  ему,  кто  он
такой, Харольд закричал в трубку:
   - И дела с тобой не желаю иметь. И вообще ни с кем из вашей семьи. - Он
говорил как-то странно, следы  немецкого  акцента  из-за  высокого  тембра
голоса стали заметнее. - На всю жизнь хватит с меня неприятностей от  этих
проклятых Джордахов, даже если я до девяноста лет доживу. И близко не смей
подходить к моему дому, не то натравлю на тебя полицию. И вообще я не хочу
иметь  ничего  общего  с  сыном  человека,  который  опозорил   мой   дом.
Единственно, что я могу сказать хорошего о твоем отце, - это  то,  что  он
р. Ты меня слышишь?
   - Слышу, - сказал Уэсли и повесил трубку. Он вышел из телефонной будки,
покачивая  головой.  Его  поразила  аккуратность  и  чистота   городка   -
подстриженные газоны, беленькие домики в стиле  Новой  Англии,  деревянные
церкви с тонкими шпилями, и он подумал о том, как в таком  приятном  месте
человек может так долго  копить  злобу.  Направляясь  к  прачечной,  адрес
которой дала ему Элис, он не спеша размышлял над тем, смогли  бы  поладить
между собой его мать и этот его родственник Харольд Джордах.
   Прачечная ничем не отличалась от  любой  другой  стандартной  прачечной
самообслуживания - огромное зеркальное окно, за ним ряды стиральных  машин
и складные стульчики, на которых сидели женщины, ожидая,  когда  их  белье
постирается.
   Он  стоял  возле  прачечной  и  не  решался  войти.  В   голосе   отца,
рассказывавшего о Клотильде, о ее  красоте  и  мягком  характере,  звучали
такие грустные нотки тоски и сожаления, что  он  не  мог  вот  так  просто
пройти мимо жужжавших машин и сплетничавших женщин к прилавку, где  стояла
коренастая,  небольшого  роста  женщина,  раскладывавшая  чужое  белье,  и
сказать: "Я сын своего отца. Он рассказывал  мне,  что  много  лет  назад,
когда был в моем возрасте, очень вас любил".
   Но не затем же он проделал весь  путь  от  Нью-Йорка  до  Огайо,  чтобы
глазеть в окно. Он выпрямился и вошел, не обращая внимания  на  любопытные
взгляды.
   Женщина стояла к нему  спиной,  укладывая  на  полки  пакеты  с  чистым
бельем. Ее смуглые руки были обнажены, и он заметил, какие они  сильные  и
полные. Черные как смоль волосы, небрежно заколотые на макушке,  открывали
шею, и, когда она брала и клала на полку  очередной  пакет  с  бельем,  он
видел, как напрягались  крепкие  мышцы.  На  ней  было  свободное  пестрое
платье, в котором ее спина и плечи казались шире,  чем  они,  по-видимому,
были на самом деле.  Он  ждал,  когда  она  кончит  раскладывать  белье  и
обернется.
   - Слушаю вас, - любезно  сказала  она.  Лицо  у  нее  было  широкое,  с
высокими скулами и почти медного цвета,  что  вместе  с  глубоко  сидящими
черными глазами и угольно-черными волосами делало ее похожей на женщину из
индейского племени. Уэсли вспомнил: отец говорил ему, что в ней, наверное,
течет  кровь  какого-то  индейского  племени  с  просторов   Канады.   Она
показалась ему очень старой.
   - Я ищу миссис Деверо. Миссис Клотильду Деверо, - сказал он.
   Она пристально смотрела на него, не улыбаясь, немного нахмурившись, как
будто стараясь что-то вспомнить.
   - Я знаю тебя, - сказала она. - Ты сын Тома Джордаха, верно?
   - Да.
   - Господи! - воскликнула  она.  -  А  я  уж  было  подумала,  что  вижу
привидение. - Она улыбнулась. - Привидение в прачечной. -  Она  засмеялась
глубоким грудным смехом, и он вдруг почувствовал к  ней  симпатию,  однако
по-прежнему не видел в этой  стареющей  полной  женщине  даже  следов  той
красоты, о которой говорил его отец. -  Нагнись,  пожалуйста,  немного,  -
попросила она.
   Он наклонился над прилавком, и она, взяв его  лицо  в  свои  гладкие  и
твердые ладони, какое-то мгновение пристально на него  смотрела,  а  затем
поцеловала в лоб. Он услышал, как позади одна из женщин хихикнула.
   Она опустила руки, и он снова выпрямился, все еще ощущая  прикосновение
ее мягких губ. Клотильда улыбалась тихой,  почти  мечтательной,  печальной
улыбкой.
   - Боже мой, сын Тома здесь, в этом городе! - Она принялась  развязывать
тесемки надетого поверх платья  фартука.  -  Мы  сейчас  пойдем.  Здесь  и
поговорить-то нельзя. Сара! - крикнула она кому-то позади стоек с  бельем.
- Подойди, пожалуйста, сюда.
   К прилавку подошла молодая женщина со светлыми растрепанными  волосами,
и Клотильда сказала:
   - Сара, я ухожу и сегодня уже не вернусь. Все равно до закрытия остался
час, а у меня важная встреча. Закроешь тут как следует, хорошо?
   - Хорошо, мэм, - ответила женщина.
   Клотильда повесила фартук, сделала что-то со  своими  волосами,  и  они
вдруг упали ей на плечи. Так она стала еще больше похожа на индианку.  Она
толкнула дверцу и вышла из-за прилавка. У нее были широкие бедра,  большая
грудь, плотные, без чулок, сильные ноги, и он внезапно почувствовал  почти
щемящую боль - так сильно она напомнила ему Кейт.
   Она взяла его за  руку,  когда  они  проходили  мимо  сидевших  женщин,
которые сейчас откровенно глазели на них, гаденько  ухмыляясь.  Когда  они
вышли, Клотильда сказала:
   - После той истории в суде все  они  смотрят  на  меня  так,  словно  я
блудница вавилонская. - Она по-прежнему держала его за руку, и  они  пошли
по улице. - Боже мой, - глубоко вздохнув, сказала она, - хорошо  выйти  на
свежий воздух после того, как весь день напролет нюхаешь грязное белье.  -
Она искоса на него посмотрела. - Ты слышал об этом скандале?
   - Да, - ответил он. - Благодаря ему я и сумел вас найти.
   - Дурная слава разносится далеко, - согласилась  она.  -  Я  знаю,  что
твоего отца нет в живых. -  Она  сказала  это  так  просто,  словно  давно
справилась с чувствами, вызванными этим известием. - В той  же  заметке  я
прочла, что он был дважды женат. Он был счастлив?
   - Во втором браке да.
   Она покачала головой.
   - Я боялась, что он никогда снова не найдет счастья. Они все продолжали
его травить, как...
   - У него была яхта, - сказал Уэсли. - На  Средиземном  море.  Он  очень
любил море.
   - Подумать только, - сказала она  мечтательно.  -  Том  на  Средиземном
море. Мне всегда хотелось путешествовать, но... - Она не договорила.
   - Он назвал эту яхту "Клотильда".
   - Боже мой, - воскликнула она, - "Клотильда"! - И тут  он  увидел,  что
она плачет. Слезы текли из ее темных глаз, поблескивая  на  густых  черных
ресницах.
   - Когда его спрашивали, почему он выбрал для яхты  такое  название,  он
говорил, что так звали одну французскую королеву. Но мне он сказал правду.
   - После всех этих лет, - не  без  удивления  промолвила  она,  -  после
всего, что произошло. Он тебе об этом тоже рассказывал? -  резко  спросила
она.
   - Рассказывал, - ответил Уэсли. - Как его дядя узнал, что вы и  отец...
ну... были вместе, и  пригрозил,  что  вас  вышлют  обратно  в  Канаду  за
растление малолетних...
   - И про остальное рассказывал? - Голос ее стал совсем резким.
   - Да. Про вас и его дядю - про то, что обнаружилось на  суде  и  о  чем
писали газеты, - смущенно признался Уэсли.
   - Мерзкий старик, - яростно прошептала Клотильда. - Я была служанкой  в
его доме. Вернуться в Канаду я не могла, мой муж убил бы меня. Я  пыталась
заставить Тома это понять. Но он не желал  слушать.  Он  хотел,  чтобы  мы
вместе убежали. Шестнадцатилетний мальчик... -  Она  засмеялась,  смех  ее
звучал грустно на солнечной, обсаженной деревьями улице.
   - В конце концов он понял, - сказал Уэсли. - Он говорил мне. И название
яхты ведь это доказывает, правда?
   - Наверно. - Она смахнула слезу тыльной стороной ладони и помолчала.  -
А он рассказывал тебе, как я однажды положила ему в сандвич записку, когда
он пошел на работу?
   - Что-то не помню.
   - Я написала: "Я тебя люблю". Вот так все и началось.  -  Она  внезапно
засмеялась. - Боже мой, какой у него был  аппетит!  Я  никогда  не  видела
человека, который мог бы столько съесть.  А  какую  еду  я  ему  готовила!
Ростбифы, свежие овощи, все самое лучшее, когда его дядя со  своей  гадкой
семьей уехал в Саратогу и мы остались в доме одни. По вечерам я ждала  его
и пела, стоя у плиты. Эти две недели я  буду  помнить  до  последних  дней
своей жизни. - Она  вдруг  остановилась,  как  будто  ее  схватила  чья-то
невидимая рука, и повернулась к  нему.  -  Зачем  ты  сюда  приехал?  Тебе
что-нибудь от меня нужно?
   - Мне ничего не надо.  Я  приехал  только  ради  того,  что  вы  сейчас
делаете, - поговорить о нем.
   Какое-то мгновение ее глаза словно что-то искали в его  лице,  а  затем
она снова поцеловала его в лоб.
   - Ты так похож на него - даже жуть берет.  Он  был  очень  красивый.  Я
однажды сказала ему, что он похож на святого Себастьяна. Тогда он пошел  в
библиотеку посмотреть про него в  энциклопедии.  Там  он  узнал  и  откуда
происходит  мое  имя.  Трудно  было  даже  представить  себе,  чтоб  такой
необузданный малый рылся в энциклопедии. - Ее  лицо  смягчилось,  и  Уэсли
подумал, что у нее, наверное, было такое  же  выражение,  когда  его  отец
вернулся из библиотеки и рассказал ей, что он там узнал.
   - Ты разочарован? - спросила она.
   - Чем?
   - После всего, что отец, наверно, рассказал тебе обо мне и назвал в мою
честь  яхту...  Подумать  только  -  королева  Франции.  -   Она   коротко
рассмеялась. - А ты встречаешь старую толстую тетку, стоящую за  прилавком
в прачечной.
   - Нет, я не разочарован. - Он не был вполне уверен, что говорит правду.
В молодости она, наверное, была совсем другой, подумал он.
   - Ты хороший мальчик, - сказала  она,  когда  они  снова  двинулись  по
улице. - Надеюсь, что тебе живется легче, чем твоему отцу.
   - Ничего живется.
   - После того как мы... ну... можно сказать, расстались, хотя продолжали
жить в одном доме и я видела его каждый день  и  подавала  ему  вместе  со
всеми еду, мы больше не сказали друг другу ни слова,  за  исключением  "до
свидания". Он словно озверел. Вечерами приходил домой весь в  крови  после
драк, люди стали относиться к нему как к бездомной опасной собаке, он спал
с каждой девкой в городе. Я, конечно, об этом слышала. Наверно,  это  было
что-то вроде мести, но я его не винила,  хотя  и  понимала,  что  в  таком
мерзком, лицемерном городишке добром  это  не  кончится.  Его  посадили  в
тюрьму за изнасилование - подумать только,  за  изнасилование,  когда  все
девки и бабы бегали за ним, как ребятишки за пожарной машиной. Про это  он
тебе рассказывал?
   - Да.
   - А про сестер-близняшек, в изнасиловании которых его обвинили? Их отец
и подал на него в суд.
   - Тоже рассказывал.
   - Он, должно быть, очень тебя любил, если рассказывал такие вещи.
   - Наверно, да. Он любил мне рассказывать. -  Уэсли  вспомнил  ночи  под
звездным небом на палубе или во тьме штурвальной рубки.
   - Конечно, они его и схватили - при такой репутации его  можно  было  в
чем хочешь обвинить, -  сказала  Клотильда  с  горечью  в  голосе.  -  Эти
близняшки могли выбирать отца своим детям  по  крайней  мере  из  полсотни
людей! Включая и того полицейского, который Тома арестовал. Я видела их  -
этих близняшек, они по-прежнему живут здесь, теперь уже взрослые  женщины.
Вот их я не советую тебе разыскивать. Один из парней выглядит так,  словно
он твой брат. - Клотильда весело рассмеялась. - Наконец-то в  этом  городе
хоть у кого-то в жилах течет частица порядочной крови.  Иногда  ночами,  -
тихо произнесла она, - я думаю: как все было бы, если бы я послушалась его
безумных  уговоров  и  убежала  с  ним  -  двадцатипятилетняя  служанка  и
шестнадцатилетний мальчик, и оба без гроша  в  кармане...  Разве  имела  я
право совершить такую подлость по отношению к нему? - спросила она, словно
стараясь найти себе оправдание.
   - Наверное, нет, - ответил Уэсли.
   - А я все говорю и говорю. Только о себе. О том, что было  когда-то.  А
как ты? Как ты-то живешь?
   - Неплохо.
   - Ты доволен тем, как у тебя все получается?
   - Этого я, пожалуй, не сказал бы.
   - Тем не менее у тебя ухоженный вид - ты хорошо одет  и  выглядишь  как
молодой джентльмен.
   - Мне просто некоторым образом повезло, - сказал Уэсли. -  Кое-кто  обо
мне заботится.
   - Ты расскажешь мне все за ужином. Ты  ведь  не  торопишься  уехать  из
города?
   - Не особенно, - ответил Уэсли. - Я хотел уехать завтра.
   - Я приготовлю тебе свинину под яблочным соусом с картошкой  и  красной
капустой. Это было самое любимое блюдо твоего отца.  -  Она  помолчала.  -
Только знаешь, Уэсли, - проговорила она неуверенно, - я ведь живу не одна.
У меня есть друг, он хороший человек, мастер на мебельной фабрике. Но мы с
ним не женаты. У него жена и двое ребят - они католики...  Он  тоже  будет
ужинать. Ты не против? - спросила она с тревогой.
   - Это ни меня, ни отца не касается.
   - Люди ведь бывают разные, никогда не знаешь, что они подумают.  -  Она
вздохнула. - Женщина не может жить одна. По крайней мере я. Я  живу  двумя
жизнями сразу: одна - каждодневная, когда мужчина приходит домой,  садится
вечером за свою газету, пьет пиво  и  ничего  такого  особенного  тебе  не
говорит, а другая - воспоминания о чудесных днях молодости, проведенных  с
необузданным мальчишкой. Я должна сказать тебе, Уэсли, твой отец был самым
нежным, самым ласковым мужчиной, о таком женщина может  только  мечтать  в
своих странствиях по этой земле. И у него была такая нежная  кожа,  словно
шелк. Ничего, что я тебе все это рассказываю, а?
   - Мне только это и нужно,  -  сказал  Уэсли,  чувствуя,  как  к  глазам
подступают слезы жалости - не к себе или  к  своему  мертвому  отцу,  а  к
шедшей рядом с ним коренастой, смуглой, как индианка,  стареющей  женщине,
на чью долю выпали лишь работа и тяжелые разочарования.
   - Ты пьешь вино за ужином? - спросила Клотильда.
   - С удовольствием бы выпил, - ответил Уэсли. -  Я  ведь  долго  жил  во
Франции.
   - Мы сейчас зайдем в магазин, - оживленно сказала Клотильда, - и  купим
бутылку отличного красного  вина,  чтобы  отпраздновать  приезд  к  старой
женщине красавца сына ее возлюбленного. Фрэнк - так зовут моего мастера  с
мебельной фабрики - может по такому случаю отказаться от своего пива.
   Старик Шульц, бывший менеджер его отца, жил, как сообщила ему  Элис,  в
доме для престарелых в Бронксе.
   - Это вон тот толстый старик, который сидит  в  холле  в  котелке  и  в
пальто, точно собрался гулять, -  сказал  Уэсли  служитель.  -  Только  он
никуда не выходит. Сидит" вот так каждый божий день  и  молчит.  Не  знаю,
станет ли он с вами разговаривать.
   Уэсли прошел по пустынному вестибюлю  к  тому  месту,  где  на  простом
деревянном стуле, уставившись  полузакрытыми  глазами  на  противоположную
стену и со свистом дыша, сидел невероятно толстый, буквально выпиравший из
костюма и пальто человек в котелке.
   - Вы мистер Шульц? - обратился к нему Уэсли. - Можно с вами поговорить?
   Морщинистые веки старика слегка приподнялись, хотя голова в котелке  не
изменила своего положения.
   - Какая вам разница, Шульц я или не Шульц? - пробормотал старик.  Голос
его исходил словно из подземелья, вставные челюсти клацали.
   - Меня зовут Уэсли Джордах. Много лет назад вы  были  менеджером  моего
отца. Тома Джордана.
   - Том Джордан, - повторил старик. - И слышать не желаю эту фамилию. Мне
говорили,  что  он-таки  достукался  -  убили  его.  Только  не  надейтесь
услышать, что старый Шульц о нем  жалеет.  Это  у  него  в  крови  было  -
умчаться куда-нибудь и плюнуть на все.  Провел  две  недели  с  английской
шлюхой, ел, пил как свинья, а ведь я столько сил потратил,  чтобы  сделать
из него боксера. И потом, когда он очутился на мели, нашел ему заработок в
Лас-Вегасе.   Он   получал   пятьдесят   долларов    в    день,    работал
спарринг-партнером Фредди Куэйлса - этот парень был единственным шансом  в
моей менеджерской жизни заполучить чемпиона. И что, вы  думаете,  сотворил
Том? Переспал с женой Куэйлса,  а  когда  Куэйлс  пошел  к  нему  в  номер
выяснять отношения, так его разделал, что после этого Куэйлс не мог  бы  и
мою мамочку побить... Если бы я над этим идиотом Томом не  сжалился  и  не
одолжил ему свою машину, чтобы он мог выбраться из Лас-Вегаса, его  бы  на
кусочки изрезали. У твоего отца не было ничего,  чем  можно  гордиться  на
ринге, парень, но зато уж в гостиничном номере он показывал класс.  Только
ведь, чтобы денежки иметь, надо выступать на ринге в двадцать четыре  фута
на двадцать четыре, да еще чтоб был там рефери. Вот если  бы  твоему  отцу
дали выступать в стенном шкафу, он бы до сих пор был чемпионом мира, сукин
он сын. А мой единственный шанс, Фредди  Куэйлс,  двигался  как  танцор  и
пропал из-за бабы. Хочешь, чтобы я рассказал тебе о твоем отце? Так я тебе
расскажу о нем: его тоже сгубили бабы.
   - Но вы ведь знали его и до этого случая. Было же что-то и другое...
   - Бабы его сгубили, - повторил старик,  клацая  вставными  челюстями  и
уставившись в стену перед собой. - Я сказал свое слово. А теперь убирайся,
мне некогда с тобой болтать.
   Уэсли хотел сказать что-то еще, но понял, что это безнадежно. Он  пожал
плечами и вышел, предоставив старику в пальто и котелке смотреть на стену.
   Не зная, плакать ему или смеяться, Уэсли  рассказал  Элис  о  визите  к
Шульцу.
   - Может быть, мне и не стоит ни с  кем  встречаться,  по  крайней  мере
здесь, в Америке, - сказал он. - Может, есть такие вещи, которые сын и  не
должен слышать о своем отце. Зачем позволять, чтобы при мне  его  поливали
грязью? В Америке, он, наверно, был совсем другим, потому  что  между  тем
человеком, которого я знал, и тем, о котором мне здесь  рассказывают,  нет
ничего общего. Если еще кто-нибудь скажет мне, каким он  был  мерзавцем  и
как они рады, что его убили, я вернусь в Индианаполис, и пусть мать  ведет
меня в парикмахерскую, а потом в церковь, и я навсегда о нем  забуду...  -
Он замолчал, увидев на лице Элис неодобрение.
   - Это значит плюнуть на все.
   - Может быть, к тому и идет.
   - Клотильда о твоем отце так не говорила, - сказала Элис; глаза  ее  за
стеклами очков сердито поблескивали.
   - Толстая тетка из прачечной, - злобно вставил Уэсли.
   - Сейчас же возьми свои слова  обратно,  -  словно  наставляя  ученика,
сказала Элис.
   - Беру, - равнодушно отозвался Уэсли.  -  Извините.  Но  у  меня  такое
чувство, что я понапрасну  трачу  время  и  деньги.  Мое  время,  -  криво
усмехнулся он, - и ваши деньги.
   - О моих деньгах можешь не беспокоиться.
   - Герой вашей книги, наверно, приятный и честный человек, он никогда не
впадает в отчаяние и в конце концов выясняет, что его отец  был  одним  из
благороднейших людей на свете, который  при  жизни  только  и  делал,  что
совершал добрые поступки, помогал  бедным,  был  вежлив  со  старушками  и
никогда не спал с женами друзей...
   - Заткнись, - перебила его Элис. - Хватит. И, пожалуйста, не говори мне
о том, что я пишу. Когда книга выйдет, если ей суждено  выйти,  можешь  ее
купить, и тогда расскажешь мне, что собой представляют  действующие  лица.
Но не раньше.
   Они были в гостиной; Элис сидела в кресле, а он стоял у окна и  смотрел
на темную улицу. Элис уже оделась, чтобы идти  в  гости,  и  теперь  ждала
молодого человека, который должен был за ней зайти.
   - Ненавижу  этот  проклятый  город,  -  сказал  Уэсли,  глядя  вниз  на
пустынную улицу. - Быть бы сейчас за тысячу миль отсюда,  на  море!  -  Он
отошел от окна и плашмя бросился на диван. - Господи, если бы я только мог
оказаться снова во Франции, хоть на одну ночь, с людьми, которых я люблю и
которые, я знаю, любят меня...
   - Убери ноги в ботинках с дивана, - резко  сказала  Элис,  -  ты  не  в
конюшне.
   - Простите. - Он опустил ноги на пол. - Меня не учили хорошим  манерам.
Все об этом только и твердят.
   И тут он услышал, что она плачет. Он вскочил и бросился  к  ее  креслу;
она сидела, закрыв лицо руками, плечи ее вздрагивали. Он стал на колени  и
обнял ее. В своем нарядном черном платьице она казалась маленькой и  очень
хрупкой.
   - Простите меня, - тихо сказал он. - Это я просто так  сказал,  честное
слово. Разозлился сам на себя, вот и вырвалось. Я вам очень благодарен  за
все, что вы для меня делаете, я не хотел вас обидеть, так уж получилось...
   Элис подняла голову, лицо ее покраснело от слез.
   - Прости, что я заплакала, - сказала она. -  Ненавижу  женщин,  которые
плачут. У меня сегодня тоже был тяжелый день - все на меня кричали. Можешь
лежать на диване в ботинках сколько  тебе  вздумается.  -  Она  засмеялась
сквозь слезы.
   - Я больше никогда не буду лежать на диване в ботинках,  -  сказал  он,
все еще обнимая ее, радуясь, что она засмеялась; ему так хотелось защитить
ее от разочарований и от кричащих на нее  весь  день  людей,  защитить  от
всего города и своего нелегкого характера.
   Они молча смотрели друг на друга; за стеклами  очков  ее  ясные  мокрые
глаза казались еще больше; она робко ему улыбнулась. Он нежно притянул  ее
к себе и поцеловал. Она прильнула к нему.  Губы  у  нее  были  удивительно
мягкие - он и не представлял себе, что бывают такие губы. Наконец она  его
оттолкнула. Слезы ее высохли.
   - Так вот, значит, что надо делать, чтобы тебя поцеловали, - засмеялась
она.
   Внизу у входной двери раздался звонок. Она вскочила.
   - Это мой кавр. Займи его, я приведу себя в порядок. Он археолог.
   И она скрылась в ванной.
   В дверь постучали, и Уэсли пошел открывать.  Перед  ним  стоял  высокий
худощавый молодой человек с куполообразным  лбом  и  в  очках  в  стальной
оправе.
   - Здравствуйте, - сказал молодой человек. - Элис дома?
   - Она будет готова через минуту,  -  ответил  Уэсли,  закрывая  за  ним
дверь. - Я должен вас развлекать,  пока  она  не  соберется.  Моя  фамилия
Джордах. Я - ее двоюродный брат.
   - Робинсон, - представился молодой человек. Они пожали друг другу руки.
   Чем бы его развлечь, подумал Уэсли.
   - Хотите послушать радио? - спросил он.
   - Не особенно. Разрешите присесть?
   - Конечно.
   Робинсон сел, скрестив длинные ноги, и достал из кармана сигареты.
   - Курите? - спросил он, протягивая Уэсли пачку.
   - Нет, спасибо. - Робинсон закурил. О чем говорят с человеком,  который
занимается  археологией?  -  Я  был  во  Франции  и  видел  там  кое-какие
развалины, - начал Уэсли в надежде завязать разгр. - Амфитеатры в  Ниме
и Арле и тому подобное.
   - Да? - сказал Робинсон, выдыхая дым. - Очень интересно.
   Интересно! Интересно, останется  ли  он  таким  равнодушным,  если  ему
сказать, что как раз перед его приходом  Уэсли  поцеловал  Элис  Ларкин  -
девушку, с которой у этого типа сегодня свидание, - на  том  самом  месте,
где  он  сейчас  сидит,  а  перед  тем  довел  ее  до  слез.  С   чувством
снисходительного  превосходства  он  поглядывал  на  долговязого  парня  в
мешковатых брюках и пестром  твидовом  пиджаке  с  кожаными  заплатами  на
локтях - хотя, может, именно так одеваются все археологи и,  может,  такая
униформа обеспечивает уважение в их кругу.
   - А где вы копали? - внезапно спросил он.
   - Главным образом в Сирии. И немного в Турции.
   - И что вы нашли?
   - В основном черепки.
   - Понятно.
   - Вас интересует археология?
   - Умеренно.
   Наступило молчание; Уэсли показалось, что Робинсон скучает.
   - А как выглядит Сирия?
   - Мрачная страна. Мрачная и  красивая.  Вам  следует  там  когда-нибудь
побывать.
   - Я тоже так считаю, - согласился Уэсли.
   - А в какой колледж вы поступаете?
   - Я пока еще не принял окончательного решения.
   - Я бы на вашем месте  поступил  в  Стэнфорд.  Конечно,  если  удастся.
Поразительные там люди.
   - Я это учту.
   Робинсон, близоруко сощурившись, взглянул на него сквозь очки.
   - Значит, вы двоюродный брат Элис?
   - Да.
   - Не знал, что у нее есть двоюродный брат. Где вы живете?
   - В Индианаполисе, - не раздумывая ответил Уэсли.
   - Жуткий город. А что вы делаете в Нью-Йорке?
   - Приехал навестить Элис.
   - Понятно. И где же вы остановились?
   - Здесь, - ответил Уэсли, чувствуя  себя  так,  словно  теперь  он  сам
превратился в объект раскопок.
   -  Да?  -  Робинсон  мрачно  оглядел  маленькую  комнатку.  -   Немного
тесновато.
   - Нет, ничего.
   - Хотя, конечно,  удобно:  рядом  Линкольн-центр  и  все  остальное.  -
Робинсон явно приуныл. - А где вы спите?
   - На диване.
   Робинсон потушил сигарету и закурил другую.
   - Да-а, - протянул он подавленно. - Я полагаю... Двоюродные...
   В комнату вошла Элис, свежая как бутон. Она сменила очки на  контактные
линзы, чтобы, как она не раз говорила Уэсли, отправляясь на  свидания,  не
выглядеть канцелярской крысой рядом со своими кавалерами.
   - Ну, - спросила она весело, - вы тут приятно поболтали?
   - Неплохо, - мрачно отозвался Робинсон,  вставая.  -  Уже  поздно.  Нам
пора.
   Элис, видно, не очень везет, подумал Уэсли,  если  лучше  Робинсона  ей
ничего не удалось найти. Всю жизнь копается в черепках. Вот  было  бы  ему
сейчас двадцать семь лет! Хорошо,  что  он  не  услышит,  как  Элис  будет
объяснять археологу, какие они двоюродные брат и сестра.
   - Уэсли, - сказала Элис, - в холодильнике два сандвича с мясом и  пиво,
если проголодаешься. Да, совсем забыла: через Национальный союз моряков  я
нашла адрес и телефон человека, которого  ты  ищешь,  мистера  Ренвея,  он
плавал с  твоим  отцом.  Я  звонила  ему  сегодня,  и  он  сказал,  что  с
удовольствием с тобой встретится. Когда он не уходит в море,  он  живет  у
брата, тут рядом, на Девяностых улицах. По телефону он  был  исключительно
вежлив. Ты сходишь к нему? Он завтра целый день дома.
   - Не знаю, какое у меня завтра будет настроение,  -  не  очень  любезно
отозвался он, и Элис укоризненно на него взглянула.
   Робинсон подал Элис пальто и уже в дверях сказал:
   - Не забудьте про Стэнфорд.
   - Не забуду, - ответил Уэсли, подозревая, что Робинсон  так  настаивает
на Стэнфорде только из-за того, что этот университет за три тысячи миль от
Элис Ларкин.
   Накрывшись одеялом, он заснул  на  диване  и  проснулся  от  шепота  за
дверью,  совершенно  не  понимая,  который  час.  Затем  послышался   звук
вставляемого в  замок  ключа,  и  Элис  одна  тихо  вошла  в  комнату.  Он
почувствовал, что она на него смотрит,  но  не  открыл  глаз,  притворяясь
спящим. Она вздохнула и отошла. Дверь  ее  комнаты  закрылась,  а  немного
погодя раздался стук пишущей машинки.
   Интересно, что ей было от меня нужно? - подумал он, снова засыпая.
   Калвин Ренвей напоминал Кролика  Дуайера:  невысокого  роста,  сухой  и
узкий в кости, с резко обозначенными мышцами рук и кожей почти  такого  же
кофейного цвета, как у Кролика, когда тот все лето работал на солнце.
   - Сегодня у нас радостный день, -  сказал  он,  здороваясь  с  Уэсли  в
дверях дома своего брата;  чувствовалось,  что  мягкий  голос  его  звучит
всегда вот так же учтиво. - В  гости  пришел  сын  Тома  Джордаха.  Входи,
мальчик, входи. Дама, которая говорила со мной по телефону,  сказала,  что
ты обязательно придешь. - Он провел Уэсли в гостиную и придвинул ему самое
большое кресло. - Устраивайся, мальчик,  поудобнее.  Принести  тебе  пива?
Полдень уже прошел, самое время выпить пивка.
   - Нет, спасибо, мистер Ренвей.
   - Называй меня просто Калвин, - сказал Ренвей. - Ну и  удивился  же  я,
когда эта дама позвонила и сказала, что ты меня  ищешь...  Столько  лет  я
твоего отца не видел... Плаваешь с  человеком,  -  который  уже  для  тебя
больше чем просто приятель, а потом каждый идет своим путем, как корабли в
море, так сказать... и вдруг к тебе приходит  молодой  человек...  ах  ты,
господи, как время-то летит... Я никогда не был женат, и сына  у  меня,  к
сожалению, нет, жизнь моряка - это  один  порт  за  другим,  ухаживать  за
женщинами некогда, а тех, которые и так готовы за  тебя  выскочить,  -  он
весело засмеялся, сверкнув белыми зубами, - тебе  не  хотелось  бы  видеть
матерью своих детей: будешь потом всю жизнь гадать, отец ты  им  или  нет.
Понятно, о чем я говорю? По поводу тебя-то никаких сомнений быть не может.
Сразу видно - сын Тома  Джордаха.  Да, р.  Держу  пари,  отец  гордится
тобой...
   - Мистер Ренвей... Калвин, - неловко произнес Уэсли, - разве та дама не
сказала вам по телефону...
   - О чем? - удивился Ренвей. - Она только спросила: "Вы тот самый мистер
Ренвей, который когда-то плавал на грузовом судне с  Томом  Джордахом?"  И
когда я ответил: "Да, мэм, тот самый", она сказала, что сын Тома  Джордаха
сейчас в Нью-Йорке и хотел бы поговорить со мной. Вот и  все.  И  еще  она
спросила, живу ли я по тому адресу, который ей дали в Союзе моряков.
   - Калвин, - сказал Уэсли, - отца  больше  нет  в  живых.  Его  убили  в
Антибе.
   - О господи! - прошептал Ренвей и  отвернулся  к  стене,  чтобы  скрыть
боль. Длинные темные кисти его рук непроизвольно сжимались и  разжимались.
- Убили, - тихо повторил он, наконец снова повернувшись  к  Уэсли.  -  Да,
самых хороших людей убивают в первую очередь. Не рассказывай мне об  этом,
мальчик. Как-нибудь в другой раз. Подробности подождут, мне  не  к  спеху.
Главное, ты пришел и сказал мне, что случилось... А то я бы жил и не знал,
пил бы  пиво  в  каком-нибудь  баре  в  Марселе  или  в  Новом  Орлеане  и
рассказывал бы, как мы вместе ходили на "Эльге Андерсон" - наверно,  самой
мерзкой посудине, бороздившей Атлантику, - и как  он,  образно  выражаясь,
спас мне жизнь, а кто-нибудь бы равнодушно сказал: "А-а, Том  Джордах,  да
он умер давным-давно". Уж лучше узнать так, как сейчас,  и  я  тебе  очень
благодарен. Я понимаю, тебе хочется поговорить о нем, мальчик, ты за  этим
пришел...
   - Если вы не против, - сказал Уэсли.
   - Тогда были другие времена. Во всяком случае, на флоте. В ту  пору  со
словом "мистер" никто к нам не обращался, мы были "ниггеры" и  никогда  об
этом не забывали. Твой отец не был ни каким-то особым  другом  черных,  ни
проповедником, но, когда он проходил мимо меня  утром,  я  всегда  слышал:
"Привет, приятель, как жизнь?" Обычное  человеческое  приветствие,  но  на
этом мерзком судне, где почти все меня презирали,  оно  было  как  музыка.
Отец называл тебе когда-нибудь такую фамилию - Фальконетти?
   - Кое-что о нем рассказывал.
   - Хуже его ни среди белых, ни среди черных  я  никого  не  встречал,  -
продолжал Ренвей. - Настоящий зверь в человечьем  обличье,  терроризировал
всю команду, избивал людей только для своего скотского удовольствия  и  от
низости души. И вот этот Фальконетти говорит,  что  не  намерен  сидеть  в
одном кубрике с ниггером, а я был единственным черным на борту, и, значит,
как он войдет, мне надо было вставать и уходить, даже если  я  не  съел  и
половины обеда. Тогда твой отец, единственный из всей команды  в  двадцать
восемь человек, у кого достало мужества, устроил  ему  -  не  из-за  меня,
Фальконетти приставал и к Кролику, Дуайеру -  такую  трепку,  какой  он  в
жизни не видал. Может, Том перегнул палку, как говорили в  команде,  а  он
позорил этого Фальконетти каждый день. Стоило им повстречаться,  как  твой
отец говорил: "Подойди-ка сюда, скотина" - и бил его под дых, этот  буйвол
так и скрючивался, а все стояли и смотрели.
   Однажды вечером в кубрик пришел Фальконетти, тихий, как ягненок, а  там
играет радио. Твой отец приводит меня туда и говорит: "Мы  просто  посидим
как воспитанные джентльмены рядом с этим джентльменом и послушаем музыку".
Я сел рядом с Фальконетти - сердце у меня стучало, клянусь тебе, я его все
еще боялся, - но никто и бровью не повел. Так мы посидели немного, а потом
твой отец говорит ему: "Теперь можешь идти, скотина".  Фальконетти  встал,
вышел из кубрика, поднялся на палубу и прыгнул за борт.
   Твоему отцу это среди команды популярности не принесло - они  говорили:
мол, одно дело - проучить человека, а другое -  толкнуть  его  на  смерть.
Знаешь, Уэсли, я не мстительный, но я не был с ними  согласен:  я  не  мог
забыть, как я сидел рядом с этим отвратительным человеком и играла музыка,
а он молчал и не сказал мне ни слова, и что я тогда  чувствовал.  Это  был
лучший день в моей жизни, и я до сих пор вспоминаю о нем с  удовольствием.
Им я обязан твоему отцу и об этом никогда не забуду.
   Ренвей говорил нараспев, глаза его были полузакрыты, словно  перед  ним
снова развертывалась вся эта история и был  он  сейчас  не  в  аккуратной,
чистенькой гостиной на одной из Девяностых улиц,  а  в  притихшем  кубрике
среди замолкших матросов, еще раз переживая момент высшего наслаждения под
надежной защитой человека, сын которого сидел сейчас перед ним.
   - Я тебе вот  что  скажу,  мальчик.  -  Он  открыл  глаза  и  задумчиво
посмотрел на Уэсли. - Если ты станешь хоть  наполовину  таким,  каким  был
твой отец, тебе  надо  будет  каждый  день  благодарить  бога.  Подожди-ка
минутку. - Он встал и направился в дальний конец гостиной.  Уэсли  слышал,
как он выдвинул ящик, потом снова задвинул. Вернулся Ренвей, держа в руках
какой-то предмет, завернутый в папиросную бумагу. Он развернул ее, и Уэсли
увидел маленькую, обтянутую кожей шкатулку с золотым тиснением.
   - Я купил эту шкатулку в Италии, во Флоренции. Там  они  такими  вещами
славятся. Это - тебе. - Ренвей протянул Уэсли шкатулку. - Бери.
   - Я не могу взять такую вещь. Она, наверное, стоит  огромных  денег,  и
зачем вам дарить мне ее, когда вы до вчерашнего дня даже не знали  о  моем
существовании.
   - А я тебе говорю, бери,  -  повысил  голос  Ренвей.  -  Пусть  у  сына
человека, который сделал для меня то, что он  сделал,  будет  дорогая  для
меня вещь. - И он осторожно вложил шкатулку в руку Уэсли.
   - Какая красивая, - сказал Уэсли. - Спасибо.
   - Пока не за что. А теперь я одеваюсь, мы идем на  Сто  двадцать  пятую
улицу, и я угощаю  тебя  самым  лучшим  обедом,  какой  можно  заказать  в
Гарлеме.
   Обед был сытный - жареные цыплята со  сладким  картофелем;  они  выпили
пива, и Ренвей, забыв на время свою печаль, рассказывал  Уэсли  о  Глазго,
Рио-де-Жанейро,  Пирее,  Триесте  и  о  своем  брате,  который  все  время
уговаривает его оставить море, но стоит ему представить себе, что он будет
жить на суше и никогда не увидит поднимающихся из воды новых городов,  как
ему становится ясно, что никогда он не сможет расстаться со странствиями -
на хороших ли, на плохих ли судах - по океанским просторам.
   На прощание Ренвей взял с Уэсли клятву, что как только Уэсли  узнает  о
его появлении в городе, то навестит его и снова с ним пообедает.
   Спускаясь в подземку, Уэсли решил выбросить свой  список.  После  таких
слов об отце уже нет  смысла  встречаться  еще  с  кем-то,  подумал  он  и
почувствовал облегчение, словно с души у него свалился камень.

3

   Рудольф  сидел  на  террасе  арендованного  им  дома   и   смотрел   на
открывавшуюся за высокими дюнами полосу белого песка и набегавшие  на  нее
волны Атлантического океана. Было мягкое сентябрьское утро, солнце приятно
припекало, отражаясь от сценария Гретхен, который он  перечитывал.  Рядом,
вытянувшись на надувном матрасе, лежала в купальном костюме Элен  Морисон.
Дом ее находился немного поодаль, но она несколько дней в неделю проводила
у Рудольфа. Она была разведена и  однажды  на  вечеринке  у  соседей  сама
подошла к нему и представилась, сказав, что много слышала о нем. Она  была
приятельницей Гретхен. Познакомились они на собрании участниц Движения  за
освобождение  женщин,  организованном  Идой  Коэн.  По   словам   Гретхен,
ироническая деловитость, с какой Элен излагала факты и намечала  программу
деятельности,  разительно  контрастировала  с  неистовыми  выпадами   Иды,
направленными против  мужского  коварства.  У  Элен,  как  успел  заметить
Рудольф, враждебности к мужскому полу не наблюдалось. "Совсем наоборот", -
сказал он ей однажды, и она, засмеявшись, согласилась. Тот факт,  что  она
жила на алименты от мистера Морисона и посылала,  также  за  счет  мистера
Морисона, своего тринадцатилетнего сына в привилегированную  епископальную
школу для  мальчиков,  казалось,  ее  совершенно  не  беспокоил.  Рудольф,
знавший,  как  часто  его  собственные  действия   противоречат   его   же
убеждениям, никогда не обсуждал с ней этой темы.
   Она была высокой стройной женщиной, с лицом, которое  даже  во  сне  не
теряло четкости очертаний. Она отлично обходилась без лифчика,  а  темные,
красновато-каштановые волосы только вечером,  когда  он  заходил  за  ней,
чтобы идти с ней в ресторан ужинать,  закалывала  на  макушке.  Окруженная
соседями-республиканцами, она активно  занималась  делами  демократической
партии и потеряла из-за этого много друзей. Она принадлежала к  числу  тех
женщин, на которых в  тяжелую  минуту  можно  положиться  больше,  чем  на
мужчин.
   Утром она уже успела поплавать, хотя воздух был  прохладным  и  вода  в
океане с  каждой  ночью  становилась  все  холоднее.  Она  не  забывала  о
требованиях своего тела и не делала никакого секрета из своих отношений  с
Рудольфом.
   Он к ней очень привязался. Возможно, даже больше чем привязался. Но  он
не принадлежал к тем людям,  которые  стремятся  сразу  же  проявить  свои
чувства или делают опрометчивые заявления, - наступит время,  можно  будет
дать волю и словам и чувствам.
   А сейчас  его  мысли  занимал  фильм,  который  намеревалась  поставить
Гретхен. При повторном чтении  сценарий  понравился  ему  еще  больше.  Он
назывался "Комедия реставрации"; это была игра слов, ибо сюжет сводился  к
тому, что молодая героиня сначала с помощью просьб  и  уговоров,  а  затем
путем  запугивания  и  угроз  пытается  заставить  вымирающий  городок   в
Пенсильвании под  вымышленным  названием  Лондстон  заняться  реставрацией
прекрасных  старинных  особняков  на  пяти  улицах,  пришедших  в   полное
запустение после того, как  закрыли  единственную  в  городке  фабрику.  В
сценарии  энергичная  девушка,  используя  женское   коварство,   красоту,
кокетство и безграничное чувство юмора, а иногда и обман, на  который  она
смотрела с  чисто  женской  прагматичностью,  сумела  объединить  циничных
банкиров,  бесчестных  политиканов,   голодающих   молодых   архитекторов,
одиноких секретарш,  закоснелых  бюрократов,  разорившихся  подрядчиков  и
заставила  студентов  колледжа  стать  чернорабочими   во   имя   создания
отвечающего эстетическим требованиям, экономически независимого пригорода,
где благодаря новым дорогам могли бы поселиться работающие в Филадельфии и
Кэмдене люди. И хотя все в сценарии от начала до  конца  было  вымыслом  и
подобного места на самом деле не существовало,  Рудольфу,  расчетливому  и
трезвому  бизнесмену,   сама   идея   восстановления   города   показалась
практически осуществимой.
   Однако его смущали два обстоятельства: во-первых, само название, по его
мнению, несколько отдавало курсом английской литературы и,  во-вторых,  он
не был уверен, что у Гретхен хватит способностей сделать картину. И все же
он не из одной лишь братской снисходительности согласился  взять  на  себя
треть расходов и проводил бесчисленные совещания  с  Джонни  Хитом,  чтобы
защитить интересы Гретхен при  заключении  контрактов.  Ида  Коэн  и  сама
Гретхен нашли людей, предоставивших им недостающие средства, и, будь у них
больше времени, могли бы вообще обойтись без его финансовой помощи.
   Но он получал от этого удовольствие. Он охотно ездил два раза в  неделю
в Нью-Йорк и теперь уже не говорил друзьям, что они могут  звонить  ему  в
любое время, так как он целый день дома.
   За несколько месяцев Рудольф  хорошо  познакомился  с  кинопромышленным
бизнесом. Не все здесь ему понравилось, но ведь Гретхен обратилась к  нему
не как к ангелу-хранителю, а как к "человеку с идеями", потому что,  когда
они думали о том, где найти подходящую натуру, он  полушутя  предложил  их
родной городок Порт-Филип - там уже более двадцати лет в полном запустении
находился целый квартал некогда прекрасных старых домов. Гретхен  съездила
туда с архитекторами и с художником,  и  все  они  утверждали,  что  место
исключительно подходящее; Гретхен уже вступила  в  переговоры  с  мэром  и
муниципалитетом, чтобы заручиться их помощью во время съемок.  Рудольф  не
был  уверен,  что  найдет  в  себе  силы  посетить  группу  на  натуре.  О
Порт-Филипе и прилегающем  к  нему  Уитби  у  него  сохранились  не  самые
приятные воспоминания.
   Он дочитал сценарий и довольно улыбнулся.
   - Он тебе по-прежнему нравится? - спросила Элен.
   - Даже больше, чем раньше.
   По мнению  Элен,  в  сценарии  не  хватало  четкости  позиции.  Так  же
расценивала она и политические взгляды самого Рудольфа.
   - Твой ум и сердце отравлены "холодной войной",  -  сказала  она,  -  а
затем  к  этому  добавились  коррупция  в  Вашингтоне,  Вьетнам  и   общий
атеросклероз. Когда ты последний раз принимал участие в выборах?
   - Не помню, - ответил он, хотя прекрасно помнил: голосовал за  Джонсона
в 1964 году. После этого выборы стали казаться ему бессмысленными.
   -  Пр.  -  Элен  принимала  активное  участие   во   всех   выборах.
Атеросклероза у нее, безусловно, не было. - Как ты считаешь, не  нужен  ли
Гретхен консультант  по  политическим  вопросам?  Я  могла  бы  поработать
бесплатно.
   - По-моему, не нужен. Даже бесплатный, - усмехнулся Рудольф.
   - В конечном счете я заставлю тебя переменить взгляды.
   - В какую же сторону?
   - В сторону джефферсоновской демократии. Какова бы она ни была.
   - Прошу тебя, избавь меня от джефферсоновской демократии, какова бы она
ни была.
   - Вот где надо говорить о политике, - засмеялась Элен. - На  пляже,  на
солнышке и после хорошего заплыва. Тогда никаких войн не было бы.
   Он наклонился и поцеловал ее. Почему после Жанны у него  так  долго  не
было женщины? Но теперь, когда Элен рядом, незачем пересекать океан.
   - По-своему, - небрежно заметил он, - ты восхитительна.
   - Ты хоть раз сказал женщине  комплимент  без  такого  вот  добавления,
которое сводит его на нет?
   - Не помню. И вообще не помню никаких других женщин.
   - Когда я завтра поеду в Нью-Йорк, надеть мне на грудь  алую  букву?  -
насмешливо спросила она.
   - Не забудь захватить и монашеское покрывало.
   - Как ты думаешь, если мы займемся любовью прямо здесь - я вся  соленая
и в песке, а ты весь в мыслях о  деньгах  и  контрактах,  -  соседи  будут
шокированы?
   - Они - нет, я буду.
   - Ну, тебе еще многое надо преодолеть, - заметила она.
   - Это точно. Только я ничего преодолевать не собираюсь.
   - А после обеда? В моем приготовлении.
   - А что на обед?
   - Что-нибудь легкое, питательное  и  возбуждающее,  -  сказала  она.  -
Например, суп из моллюсков. Посмотрим, как ты будешь  себя  чувствовать  к
двум часам дня. Телефон! - У нее был  на  удивление  острый  слух,  и  его
всегда изумляло, как она в разгар  оживленной  беседы  на  одну  из  своих
любимых тем слышит и может повторить слово в слово  разговоры,  которые  в
это время шепотом ведутся в другом конце комнаты и состоят главным образом
из злобных замечаний в ее адрес. -  Подойти?  Я  скажу,  что  это  говорит
дворецкий, а ты делаешь упражнения по системе йогов и тебя  нельзя  сейчас
беспокоить.
   - Я сам подойду, - сказал он. Ему становилось неловко, когда Элен брала
трубку и довольно определенно  давала  понять,  что  она  в  его  доме  не
посторонняя. - Только не уходи, я сейчас вернусь.
   - Не уйду. От солнца меня клонит в сон.
   От встал и вошел в дом. Женщины, которая три  раза  в  неделю  наводила
порядок  в  доме,  сегодня  не  было.  Миновав  большие  стеклянные  двери
гостиной, выходившие на океан, он,  как  всегда,  с  удовольствием  окинул
взглядом удобные, обтянутые  вельветом  диваны  со  спинками  из  светлого
дерева и широкие старые доски до блеска натертого пола.
   - Рудольф, - сказала Гретхен, -  у  меня  неприятность.  Ты  сейчас  не
занят?
   Он подавил вздох. У Гретхен по крайней  мере  раз  в  неделю  случались
неприятности, по поводу которых она ему звонила. Будь она замужем, подумал
он, ее телефонные счета были бы в  два  раза  меньше.  На  прошлой  неделе
неприятности касались дяди  Иды  Коэн,  бывшего  голливудского  продюсера,
который после инсульта отошел от  дел.  Этот  хитрый  старик  хорошо  знал
кинобизнес и, когда Ида показала ему сценарий, согласился с ними работать.
Сидя в маленькой конторе в Нью-Йорке, он помогал в  подборе  исполнителей,
занимался организацией проката  будущего  фильма,  а  также  выполнял  всю
повседневную  черную  работу:  сражался  с  агентами  актеров,  подписывал
контракты с одними и вежливо отклонял предложения  других.  Но  он  уже  в
течение трех дней был болен, Гретхен боялась, что его хватил второй  удар,
и спрашивала, что ей теперь с ним делать. Рудольф посоветовал поговорить с
врачом, и Гретхен выяснила, что у старика всего-навсего простуда.
   Затем были неприятности с Билли  Эбботом,  которые  ужасно  взволновали
Гретхен, и она разбудила Рудольфа среди ночи. Оказывается,  из  Чикаго  ей
позвонил отец Билли.
   - На этот раз  совершенно  трезвый,  -  заметила  Гретхен,  подчеркивая
серьезность ситуации. - Билли написал ему, что собирается остаться в армии
еще на один срок. Вилли же против этого, как и я. Профессиональный солдат!
Это как раз то, о чем мы мечтали для своего сына! Вилли  хочет,  чтобы  мы
вместе поехали в Брюссель и отговорили его, но ты же знаешь, я  сейчас  не
могу ни на минуту уехать из Нью-Йорка. Тогда Вилли посоветовал взять Билли
в мою картину - третьим помощником режиссера или что-нибудь в  этом  роде.
Но Билли ведь и понятия не имеет, как делаются  фильмы...  наверное,  и  в
кино-то был не больше трех раз... в наше время для молодого  человека  это
просто ненормально... кроме того, он ленив и на него нельзя  положиться...
а если он согласится работать,  то  это  будет  как  раз  типичный  случай
протекции, которая погубила старые голливудские студии. К  тому  же,  если
ему платить, пусть немного, это все равно будет означать,  что  мы  крадем
деньги у тех, кто нас финансирует, в том числе и у тебя. Я сказала  Вилли,
что не могу дать Билли работу и не могу поехать в Брюссель и почему бы ему
самому не отправиться туда и не разобраться на месте. И знаешь, что он мне
ответил? Что у него нет денег и не смогу ли  я  одолжить  ему  на  дорогу!
Одолжить! Ха! У меня все до последнего цента вложено в картину.  Тогда  он
сказал - почему бы мне не взять денег у тебя, и я  сказала,  что  запрещаю
ему к тебе  обращаться.  -  По  мере  приближения  начала  съемок  Гретхен
говорила все торопливее, а голос ее становился  все  выше  и  напряженнее.
Плохой признак, подумал Рудольф, не миновать ей нервного срыва.
   - Ну а ты? - спросила тогда Гретхен, поколебавшись. - Тебе ни за чем не
надо в Европу?
   - Нет, не надо. На некоторое время я с  ней  покончил.  Ну  а  что  тут
такого страшного, если твой сын останется в армии?
   - Тебе не хуже моего известно, что рано или поздно  начнется  очередная
война.
   - Но вряд ли мы с тобой в состоянии ее предотвратить, - сказал Рудольф.
- Не так ли?
   - Тебе легко говорить, - возразила она. - У тебя  дочь.  -  И  повесила
трубку.
   Потом был звонок по поводу того, кому дать роль младшего брата  героини
- ту самую, на которую Гретхен хотела попробовать Уэсли. По  сценарию  это
был красивый, печальный и циничный  юноша,  который  то  и  дело  охлаждал
восторги своей сестры, а в конце каждой фразы  любил  повторять:  "Тут  уж
ничего не попишешь!"; не по летам развитой и разносторонне  способный,  он
намеренно себя губил, презирая всех и каждого, работал грузчиком в местном
аэропорту, играл по воскресеньям в полупрофессиональный футбол и водился с
самыми отпетыми бездельниками и головорезами. Гретхен говорила, что  Уэсли
удивительно подходит для этой роли, даже по внешним данным, к тому  же  от
него не требуется умения играть, и что ни один из тех, кого она приглашала
на пробы, ее не устраивает. Она много раз  писала  Уэсли,  но  все  письма
возвращаются с почтамта в  Индианаполисе  невостребованные,  без  указания
нового адреса... так вот, не знает ли Рудольф, где сейчас  Уэсли.  Рудольф
сказал, что после телефонного звонка из Чикаго он не имел от Уэсли никаких
вестей. Он не стал говорить Гретхен о выданном в Индианаполисе  ордере  на
арест Уэсли, так как был уверен, что Уэсли рано или поздно объявится  сам,
а Гретхен сейчас это сообщение ни к чему.  Да  и  потом,  Рудольф  не  был
уверен, что из Уэсли получится  ар.  Если  он  чем-то  и  отличался  от
других,  так  это  сдержанностью  в  проявлении  чувств,  что  отнюдь   не
предвещает блистательной карьеры кинозвезды. Вообще Рудольф по отношению к
актерской братии был неисправимым снобом, хотя никак этого не проявлял.  В
глубине души он считал актеров самовлюбленными людьми,  которые  за  очень
большие деньги играют в детские игры.
   Стоя возле телефона, он видел, как Элен поднялась с надувного матраса и
медленно начала делать сложные упражнения, вытягиваясь и изгибаясь, словно
балерина. В трубке звучал, терзая его слух, пронзительный голос Гретхен.
   - Сейчас это в самом деле очень серьезно. - Каждый раз она говорила  то
же самое, но Рудольф не стал  ей  об  этом  напоминать.  -  Сегодня  утром
позвонил Эванс Кинселла - он вчера  вечером  прилетел  из  Калифорнии.  Он
передумал и теперь хочет сам ставить "Комедию  реставрации".  Он  говорит,
что у него есть два миллиона  на  постановку,  преимущественные  права  на
прокат и два знаменитых актера на главные роли. Он  готов  возместить  нам
все  расходы,  а  тем,  кто  финансирует  картину,  выплатить  еще  десять
процентов.
   - Сукин сын, - сказал Рудольф. - И что ты ему ответила?
   - Что мне надо подумать. Мы встречаемся у него в отеле через полчаса.
   - Поговори с ним и перезвони мне. Если хочешь, можно сразу  отказаться,
но согласия не давай, не поговорив предварительно со мной.  -  Он  повесил
трубку. Десять процентов прибыли  всего  через  два  месяца,  подумал  он.
Совсем неплохо. Однако  эта  мысль  его  не  обрадовала.  Элен  продолжала
упражнения. После звонка Гретхен ему захотелось поскорее  сесть  за  обед,
который восстанавливает силы и возбуждает.
   Гретхен тщательно  подкрасилась,  взбила  волосы,  выбрала  свой  самый
красивый костюм и надушилась духами "Фам", которые,  как  когда-то  сказал
Эванс, ей очень подходят. Ида  Коэн  наверняка  осудила  бы  меня  за  эти
старания, подумала Гретхен, ведь предстоящая встреча будет чисто деловой и
к тому же довольно неприятной. В моем возрасте, думала Гретхен,  глядя  на
себя в большое  зеркало,  все  труднее  и  труднее  быть  привлекательной.
Последнее время она плохо спала. Она теперь часто принимала снотворное,  и
это было заметно. Пошел он к черту, этот Кинселла. И она еще раз  брызнула
на себя духами.
   Чисто выбритый Эванс ждал ее в  своем  номере  в  отеле  "Ридженси"  на
Парк-авеню. Он был в пиджаке и галстуке, хотя обычно встречал ее просто  в
рубашке или в халате. На этот раз он, по-видимому, решил пустить в ход все
свое обаяние. Он поцеловал Гретхен на парижский манер  -  сначала  в  одну
щеку, затем в другую, и она почувствовала побежавшие по спине мурашки. Она
сейчас ненавидела свое тело.
   В вычурно обставленной гостиной вместе  с  ним  сидел  Ричард  Сэнфорд,
молодой автор "Комедии реставрации", - как всегда, в шерстяной  рубашке  с
расстегнутым воротом, в куртке, джинсах и высоких  нечищеных  сапогах.  Он
словно  выставлял  напоказ  свою  бедность  и  равнодушие  к  условностям.
Интересно, подумала Гретхен, как он  будет  одеваться  в  Голливуде  после
своей третьей картины? Сэнфорд был  приятный  молодой  человек  с  широкой
улыбкой;  в  общении  с  Гретхен  он  неизменно  проявлял   дружелюбие   и
почтительность. Хотя они виделись почти каждый день, он ни разу  и  словом
не обмолвился, что знает Эванса Кинселлу. Заговор, пронеслось у Гретхен  в
голове.
   Но сегодня от дружелюбия Ричарда Сэнфорда не осталось и следа - это она
почувствовала сразу. Да,  он  в  Калифорнии  далеко  пойдет,  этот  Ричард
Сэнфорд.
   Держись подальше от молодых мужчин, думала Гретхен, глядя на них.  Хотя
Эванса Кинселлу, который в свои тридцать три года уже столькому  научился,
столько из чужих фильмов позаимствовал  и  просто  украл,  вряд  ли  можно
назвать молодым человеком. Для равновесия надо  было  взять  с  собой  Иду
Коэн, но этот маленький вулкан тотчас начал бы извергаться. К тому же  она
не сказала Иде о звонке Кинселлы. Еще успеется.
   - Хочешь выпить? -  Кинселла  указал  на  столик,  где  аккуратно  были
расставлены бутылки, стаканы и лед. В отелях такого класса,  должно  быть,
есть специальный официант, эксперт в своей области,  который,  как  только
приходит  телекс,  извещающий  о  прибытии  очередного  магната  из  новой
аристократии, бежит в номер расставлять бутылки,  численность  и  качество
которых строго соответствуют тому, какое место  на  этот  момент  занимает
данное лицо в табели о рангах у администратора. Не без злорадства  Гретхен
мысленно отметила, что бар у Кинселлы самый средний. Его последняя картина
провалилась, и администратор отеля в  своем  тайном  "Almanach  de  Gotha"
["Готский альманах" - периодически выпускаемый в Германии  сборник  данных
обо всех королевских и титулованных семействах  Европы]  не  преминул  это
зафиксировать. - Мы с нашим молодым гением уже немножко выпили,  -  сказал
Кинселла. - По-скромному.  Чтобы  к  твоему  приходу  быть  в  праздничном
настроении. Что даме угодно?
   - Спасибо, ничего, - ответила Гретхен. -  Для  работающей  женщины  еще
немного рано. - Она собиралась сохранять  этот  легкий  и  спокойный  тон,
пусть внутри у нее все кипит от возмущения. -  Значит,  молодой  гений,  -
улыбнулась она Сэнфорду, - Эванс, как видно, изменил свое мнение о вас.
   - Просто я перечитал сценарий, - торопливо сказал Кинселла. - В  первый
раз я, должно быть, читал его в очень неудачное время.
   - Насколько я помню, - сказала Гретхен медовым  голоском,  -  ты  тогда
назвал этот сценарий кучей дерьма. - Она с удовлетворением  отметила,  что
Сэнфорд покраснел, поставил стакан и устремил взгляд на Кинселлу.
   - Людям искусства свойственно ошибаться. Дик, - сказал  Кинселла.  (Ах,
вот что, уже Дик, подумала Гретхен.) - Нас ведь буквально рвут  на  части.
Извини меня. - Он повернулся к  Гретхен  и  заставил  себя  улыбнуться.  -
Помимо всех прочих причин, наше маленькое совещание объясняется еще и тем,
что  мы  с  Диком,  обсудив  сценарий,  решили  внести  в  него  некоторые
изменения, причем довольно существенные. Так ведь, Дик?
   - Да, - сказал Сэнфорд. Лицо у него было по-прежнему красное.
   - Два дня назад, - обратилась к нему Гретхен, - вы  говорили  мне,  что
можно начинать работу и что вы не собираетесь менять ни единого слова.
   - Эванс указал мне на несколько моментов, которые я упустил, -  пояснил
Сэнфорд тоном мальчишки, понимающего, что его могут наказать за упрямство.
Заговор возник, по-видимому, уже много недель назад, а может, и месяцев.
   - Давай  говорить  прямо,  Гретхен,  -  сказал  Кинселла.  -  При  двух
миллионах на постановку Сэнфорд получит в три  раза  больше,  чем  ты  ему
предлагаешь. Он небогатый человек,  как  тебе  известно.  У  него  жена  и
ребенок...
   - Маэстро, - перебила его Гретхен,  -  тут  скрипке  полагается  играть
tremolo.
   Кинселла бросил на нее злой взгляд.
   - Ты забыла, что значит  быть  бедным  и  выбиваться  из  сил,  добывая
деньги, чтобы каждый месяц платить за квартиру, моя дорогая? У тебя-то при
богатом братце всегда подстелена соломка. Ну а у Дика такой подстилки нет.
   - А тебе не мешало бы забыть, Эванс, что у меня есть брат. Богатый  или
бедный. Что же до вас, Ричард... - она сделала  ударение  на  имени,  -  я
просила бы не забывать, что у вас заключен со мной контракт.
   - Об этом я и хотел поговорить, - сказал Кинселла. Он уже взял  себя  в
руки. - Я никоим образом не намерен отстранять от участия в  картине  тебя
или твою приятельницу Иду, эту еврейскую Жанну д'Арк. Я  с  самого  начала
собирался предложить тебе быть директором картины,  со  всеми  вытекающими
финансовыми последствиями, конечно. Иду же сделать режиссером по  монтажу.
Ну что может быть справедливее? - И лицо его расплылось в улыбке.
   - Я полагаю, Ричард, - сказала Гретхен, - что вы полностью  согласны  с
Эвансом? Мне бы хотелось, чтобы  вы  сами  об  этом  сказали.  Вам  также,
безусловно, приятно слышать, что Иду  Коэн,  которая  день  и  ночь  гнула
спину, чтобы довести ваш сценарий до  экрана,  называют  еврейской  Жанной
д'Арк?
   - Нет, с этим я не согласен, - снова вспыхнул Сэнфорд. - Но с тем, что,
имея два миллиона, картину можно сделать лучше, чем имея семьсот пятьдесят
тысяч, - с этим я согласен. И пока вы не предложили мне с  вами  работать,
скажу вам честно, мне никогда не приходило в голову, что эту картину может
поставить женщина...
   - А теперь?
   - Ну-у... - Он был в растерянности. - Я знаю, вы умная женщина и у  вас
большой опыт... но ведь не режиссера-постановщика. Это моя первая картина,
Гретхен, и мне будет спокойнее, если такой человек, как Эванс Кинселла,  с
его репутацией режиссера, поставившего удачные фильмы...
   - От его репутации несет дерьмом, - обрезала его Гретхен.  -  Для  тех,
кто понимает. Как я, напрр. А если он сделает еще одну картину в том же
духе, как его последняя, ему в Калифорнии даже камеры напрокат не дадут.
   - Видишь, Дик, - вмешался Кинселла, - я говорил тебе, она  будет  вести
себя как самая обычная мстительная баба. Она была замужем  за  режиссером,
которого считала вторым Станиславским. Я видел его картины, но, если бы не
видел, тоже ничего бы не потерял. И поскольку он умер, она хочет  получить
свое с кем угодно, с каждым режиссером, и  превратилась  в  самую  большую
шлюху двадцатого века. А старушка  Ида,  которая  не  может  заставить  ни
одного мужика дотронуться до себя даже трехметровым шестом, вбивает  ей  в
голову, что она  призвана  проложить  женщинам-режиссерам  путь  к  высшей
награде Академии искусств.
   - Мерзавец, интриган! - обрушилась на него Гретхен. - Ради одного того,
чтобы посмотреть, как ты превратишь картину в  ту  самую  кучу  дерьма,  с
которой ты сравнивал сценарий, стоило бы отдать его тебе.
   -  Когда  я  ее  нанял,  -  продолжал  Кинселла,  потеряв  уже   всякое
самообладание, - один приятель сказал мне:  никогда  не  нанимай  богатых.
Особенно богатую бабу. И ни в коем случае не спи с ней. Она  тебе  никогда
не простит, если ты только взглянешь на другую. Убирайся отсюда, ты, сука,
- завизжал он. - Я приду к тебе на премьеру и хорошо посмеюсь.
   - Гретхен... - жалобно начал Сэнфорд. У него был  испуганный  вид,  он,
наверно,  жалел,  что  вообще  когда-то  сел   за   пишущую   машинку.   -
Пожалуйста...
   -  Ричард,  -  спокойно  сказала  Гретхен,  чувствуя  себя  удивительно
очистившейся и свободной до головокружения,  -  когда  мы  начнем  съемки,
можете поступать как вам захочется: хотите - приходите,  не  хотите  -  не
надо. Всего хорошего,  джентльмены.  -  И  она  с  достоинством  вышла  из
заполненной цветами, бутылками и злобой гостиной.
   В лифте она улыбалась и плакала, не обращая внимания на стоявших  рядом
людей. Подожди, пока я расскажу все это Иде! - думала она.
   А на улице она приняла твердое решение: никаких молодых людей. Отныне и
впредь, если она выберет какого-нибудь мужчину, он будет старше ее,  будет
испытывать к ней благодарность, а не ожидать благодарности  от  нее.  Она,
правда, не знала, что скажет Ида Коэн, но ее это мало беспокоило.
   Они сидели за столом и ели  приготовленный  Элен  обед  -  суп-пюре  из
моллюсков и горячие сдобные булочки.
   - Приятно готовить для человека, которому  не  надо  следить  за  своим
весом, - сказала Элен, и тут в дверь позвонили. Элен чертыхнулась.
   Обед уже и так прерывался телефонным звонком Гретхен, которая в течение
пятнадцати минут рассказывала Рудольфу об утренней  встрече  с  Кинселлой.
Она не сомневалась, что Рудольф одобрит ее  действия.  Однако  вопреки  ее
ожиданиям он особого восторга не проявил.
   А теперь звонок в дверь. Рудольф встал из-за стола и  пошел  открывать.
Перед ним залитый лучами сентябрьского  солнца,  отражавшегося  в  океане,
стоял Уэсли, аккуратно одетый, в фланелевых брюках и  спортивном  пиджаке,
подстриженный и причесанный, немного похудевший, с выпирающими скулами  и,
как всегда, утомленным и загадочным выражением глаз.
   - Здравствуй, Уэсли, - сказал Рудольф. - Я знал, что ты рано или поздно
появишься. Как раз к обеду. Проходи, пожалуйста.

4

   Билли с интересом наблюдал, как  Джордж  осторожно  собирает  на  столе
часовой механизм для бомбы. На самом деле Джорджа звали вовсе не Джордж, и
Билли это было хорошо известно.  Моника,  которую  Джордж  называл  Хейди,
стояла по другую сторону стола. Лицо ее над ярким клином света от  рабочей
лампы было в тени.
   - Ты внимательно следишь, Джон? - спросил Джордж по-английски с сильным
испанским акцентом, бросив взгляд на Билли.
   Джон - это имя ему дали в группе, и Моника в присутствии членов  группы
тоже так его называла. Все это напоминало ему игры в  тайные  общества,  в
которые он мальчишкой играл во дворе своей школы в Гринич-Виллидж.  Только
сейчас он имел дело не с детьми. Одна  улыбка,  подумал  он,  и  они  меня
убьют.
   Из других приятелей Джорджа и Моники-Хейди он встречал только двоих, но
в этот полдень в маленькой комнатке трущобного района Брюсселя, где Джордж
собирал бомбу, их не было. Билли никогда не видел Джорджа в одном и том же
месте дважды. Из отдельных слов в разговоре он сделал вывод,  что  группы,
аналогичные этой, членом которой он теперь являлся, существуют и в  других
городах Европы, но о том, где они находятся  и  чем  занимаются,  он  пока
никакого представления не имел. Несмотря на то что в интересах собственной
безопасности он не особенно стремился узнать больше, чем ему сообщали, его
возмущало, что к нему все еще относятся как к не  проверенному  в  деле  и
почти не пользующемуся доверием постороннему, хотя он уже дважды давал  им
из гаража машину, а в ту ночь, когда Джордж подкладывал бомбу в  испанское
туристическое агентство в Амстердаме, даже сам сидел за рулем. Он не знал,
в каких еще операциях принимали участие Джордж  и  Моника,  но  в  газетах
прочитал о взрыве в отделении  Американского  банка  в  Брюсселе  и  около
здания компании "Олимпик эйруэйз". И если эти взрывы были делом рук Моники
и Джорджа, то Моника сдержала свое обещание: ни один человек  в  Брюсселе,
ни в Амстердаме не пострадал.
   - Ну как, сможешь, если понадобится, сам это  собрать?  -  спросил  его
Джордж.
   - Наверно, смогу.
   - Вот и хорошо, - сказал Джордж. Это  был  чернявый,  невысокого  роста
парень с ласковыми печальными глазами и размеренными  движениями.  Говорил
он всегда тихо и казался совершенно безобидным. Глядя на себя  в  зеркало,
Билли думал, можно ли и его причислить к разряду опасных людей.
   Вот Моника - совсем другое дело. Волосы  у  нее  всегда  растрепаны,  а
глаза сверкают, особенно когда она сердится. Но он жил с  Моникой,  боялся
ее и любил больше прежнего. Моника велела ему остаться в армии еще на один
срок. А когда он сказал, что сыт армией по горло, она в ярости набросилась
на него и заявила, что это приказ, а не предложение и  что  она  уйдет  от
него, если он не будет ее слушаться.
   - В следующий раз, - продолжал Джордж,  -  я  дам  тебе  попробовать  -
просто для практики.
   Джордж снова приступил к работе, его тонкие  маленькие  руки  осторожно
двигались над проводами. Ни он, ни Моника не сказали Билли, где, когда и с
какой целью предполагается использовать эту бомбу, а он теперь  уже  знал,
что спрашивать бессмысленно.
   - Ну вот, - сказал Джордж. - Вот  и  готово.  -  Маленькая  пластиковая
бомба  с  часовым  механизмом  и  детонатором  невинно  лежала  на  столе,
освещенная резким светом лампы. - На  сегодня  урок  закончен.  Ты  теперь
уходи, Джон, а Хейди еще побудет  со  мной.  Иди  к  автобусу  и  езжай  в
противоположном  от  твоего  дома  направлении.  Когда   проедешь   восемь
остановок, выйди из автобуса, пройди еще три квартала пешком,  затем  бери
такси. Дай водителю адрес отеля "Амиго". Войди в отель. Выпей  в  баре.  А
после этого иди пешком домой.
   - Хорошо, Джордж, - сказал Билли. Этим и ограничивалось его  участие  в
разговоре с Джорджем. - Ты придешь ужинать? - спросил он у Моники.
   - Это зависит от Джорджа.
   - От Джорджа?
   - Не забудь, - напомнил Джордж, - по крайней мере десять минут в  отеле
"Амиго".
   - Хорошо, Джордж, - сказал Билли.
   Сидя в автобусе, который шел в противоположном от его дома направлении,
в окружении женщин, спешивших с покупками домой, чтобы  приготовить  ужин,
детей, возвращавшихся из школы, стариков, погруженных в  вечерние  газеты,
он мысленно усмехался. Знали бы они, чем занимался на одной  из  маленьких
улочек их города этот невысокий приятный молодой американец  в  аккуратном
скромном костюме... Хотя он и старался  казаться  спокойным,  наблюдая  за
работой Джорджа, собиравшего  бомбу,  пульс  его  участился  от  волнения.
Теперь же, придя в себя и  холодно  глядя  на  окружавшую  его  в  тряском
автобусе повседневную жизнь, он, пожалуй, назвал бы  это  ощущение  другим
словом - удовольствие. Он уже испытал это странное чувство  в  Амстердаме,
когда, оставив позади туристическое агентство, мчался куда глаза глядят  и
в шести кварталах позади себя услышал отдаленный взрыв.
   В отличие от Моники он не верил в непрочность существующей системы и не
считал, что взрыв случайной бомбы то в одном, то в другом месте покончит с
ней, но зато теперь он по крайней мере уже не чувствовал себя  всего  лишь
незначительным,   легкозаменимым   винтиком   в    этой    отвратительной,
бесчеловечной машине. Его  действия  подвергались  изучению,  важные  лица
пытались определить, кто он такой, какова его цель и где он нанесет удар в
следующий раз. Он теперь с иронией  относился  к  презрению  товарищей  по
оружию, считавших его любимчиком полковника, - эта ирония  доставляла  ему
тем большее удовольствие, что они не могли даже и предположить, чем он  на
самом деле занимается. Монике тоже пришлось признать, что  она  ошибалась,
когда говорила, что он ничего не стоит. В конечном счете они вложат ему  в
руки оружие и прикажут убивать. И он будет убивать. А на  следующий  день,
прочитав утренние газеты и  втайне  гордясь,  будет  скромно  являться  на
службу. Он не  верил,  что  Моника,  и  Джордж,  и  их  сообщники-призраки
когда-либо достигнут своих призрачных целей. Но это и не  важно.  Зато  он
теперь  уже  не  плыл  по  течению,  не  зависел  от  мелких  повседневных
случайностей жизни солдата,  вынужденного,  чтобы  заработать  свой  хлеб,
покорно твердить: "Да, сэр", "Слушаюсь, сэр". Теперь он сам  был  судьбой,
готовым  воспламениться  бикфордовым  шнуром,  человеком,  который  что-то
значит.
   Автобус тащился все дальше, и Билли считал  остановки.  На  восьмой  он
вышел. Под моросящим дождем он быстро прошел еще три квартала,  как  велел
ему Джордж, приветливо улыбаясь попадавшимся навстречу прохожим.  На  углу
третьего  квартала  стояло  такси,  словно  заранее  специально  для  него
заказанное. Он удобно устроился на заднем сиденье и с удовольствием доехал
до отеля "Амиго".
   Когда вошла Моника, он сидел в полутемном баре,  где  не  было  никого,
кроме двух блондинов за угловым столиком, разговаривавших, по-видимому, на
иврите, и допивал свое пиво.
   Она забралась на соседний табурет и заказала водку со льдом.
   - Тебе Джордж велел сюда прийти? - спросил Билли.
   - У меня сейчас потребность пообщаться с людьми.
   - Ты Моника или Хейди?
   - Заткнись.
   - Ты сказала, что хочешь пообщаться с людьми.  Но  ты  же  врешь.  Тебя
послали проверить, выполнил ли я инструкции.
   - Здесь все понимают по-английски, - прошептала она. - Говори о погоде.
   - О погоде, - повторил он. - Сегодня днем было довольно тепло,  как  ты
считаешь?
   - Довольно тепло. - Бармен поставил перед ней стакан, и она  улыбнулась
ему.
   - А что ты будешь делать, если меня отправят обратно в Америку? - Билли
вертел в руках кружку, где оставалось еще немного пива.
   - Тебя куда-нибудь переводят? - насторожилась Моника. -  Ты  что-то  от
меня скрываешь?
   - Да нет. Просто мой полковник последнее время разнервничался. Он здесь
уже давно. Кроме того, в армии никогда ничего не знаешь заранее...
   -  Воспользуйся  связями,  -  сказала  она.  -  Устройся  где-нибудь  в
Германии.
   - Это не так-то просто, - возразил он.
   - Но вполне возможно, - сказала она решительно. - И ты не хуже меня это
знаешь.
   - Тем не менее, - продолжал он, - ты не ответила на мой вопрос. Что  ты
тогда будешь делать?
   Она пожала плечами.
   - Это будет зависеть от многого.
   - От чего?
   - Я же говорю - от многого. Куда тебя пошлют. Что ты там будешь делать.
Где я буду нужна.
   - А как же любовь?
   - Никак.
   - На глупый вопрос получаешь глупый ответ, - засмеялся он.
   -  Есть  более  важные  вещи,  Джон,  -  сказала  она,  не  без  иронии
подчеркивая его новое имя. - Мы не должны забывать о своих  первоочередных
задачах, правда?
   - Еще бы. - Он заказал еще кружку пива. - Возможно, на следующей неделе
я поеду в Париж.
   Она снова внимательно на него посмотрела.
   - Возможно? Или точно?
   - Почти точно. Полковник считает, что ему надо ехать, и если он поедет,
то возьмет и меня с собой.
   - Тебе бы пора научиться заранее говорить мне о таких вещах, -  сказала
она.
   - Я сам узнал только сегодня утром.
   - Как только будешь знать наверняка, сразу же мне сообщи. Ясно?
   - О господи, перестань, пожалуйста, разговаривать со  мной  как  ротный
командир!
   Она пропустила его замечание мимо ушей.
   - Я говорю не просто так. На следующей неделе в  Париж  надо  доставить
один пакет. Как ты полетишь? Обычным самолетом?
   - Нет. Военным. Начальство летит в Версаль на какую-то церемонию.
   - Прекрасно.
   - А что будет в этом пакете?
   - Узнаешь, когда придет время.
   Он вздохнул и выпил еще пива.
   -  Я  всегда  был  неравнодушен  к  приятным,  простым  и  неискушенным
девушкам.
   - Я попробую тебе такую подыскать - лет через пять-шесть.
   Он мрачно кивнул. Сидевшие в углу два блондина теперь заговорили громче
- по-видимому, начали спорить.
   - Это иврит? - спросил он.
   Она прислушалась.
   - Нет, финский.
   - Они что, очень похожи - иврит и финский?
   - Нет, не похожи. - Она засмеялась и поцеловала его в щеку.  Он  понял,
что теперь она уже не Хейди, а Моника.
   - Итак, - сказал он, - рабочий день окончен.
   - На сегодня - да.
   - На сегодня, - повторил он и допил пиво. -  Ты  знаешь,  чего  бы  мне
сейчас хотелось?
   - Чего?
   - Отправиться домой и лечь с тобой в постель.
   - О дорогой, - сказала она манерно, - что за солдатские разговоры!
   - В результате послеобеденной деятельности мне захотелось любви.
   Она засмеялась и прошептала:
   - Мне тоже. Расплачивайся и пошли.
   Когда  они  добрались  до  своей  улицы,  уже  совсем   стемнело.   Они
остановились на углу, чтобы  посмотреть,  не  следят  ли  за  ними.  Вроде
никого. Они медленно пошли - не по той стороне, где находился дом Билли, а
по противоположной. Перед домом  Билли  стоял  какой-то  человек  и  курил
сигарету. Дождь моросил по-прежнему, и шляпа у человека  была  нахлобучена
на самый лоб. В темноте они  не  могли  определить,  попадался  ли  он  им
раньше.
   - Не останавливайся, - тихо сказала Моника.
   Они прошли мимо дома, завернули за угол и вошли  в  кафе.  Билли  очень
хотелось выпить еще пива, но Моника заказала два кофе.
   Минут через пятнадцать они вышли. Человек  стоял  на  прежнем  месте  и
курил.
   - Ты иди дальше, - сказала Моника. - А я пройду мимо него  и  поднимусь
наверх. Через пять минут возвращайся. Если все будет в  порядке,  я  зажгу
свет, и ты войдешь.
   Билли кивнул, поцеловал ее в щеку, словно  прощаясь,  и  пошел  дальше.
Дойдя до угла, он оглянулся. Профессиональный  риск,  подумал  он.  Вечные
подозрения. Человек все еще стоял перед домом, но  Моника  исчезла.  Билли
снова зашел в кафе и выпил пива, на которое Моника наложила запрет.  Выйдя
из кафе, он быстро свернул на  свою  улицу.  Свет  в  квартире  горел.  Не
останавливаясь и опустив голову, он перешел на другую сторону,  где  перед
домом стоял тот человек, и начал подниматься по  ступенькам,  доставая  из
кармана ключи.
   - Здравствуй, Билли, - произнес человек.
   - Господи! Отец! - От удивления он  уронил  ключи,  и  они  с  Уильямом
Эбботом чуть не  столкнулись  лбами,  одновременно  нагнувшись,  чтобы  их
поднять. Оба рассмеялись. Отец подал ему ключи, и они обнялись. Билли  про
себя отметил, что не почувствовал запаха джина, который у него  с  детства
ассоциировался с отцом.
   - Ну пошли, - сказал Билли. - Сколько времени ты меня тут ждешь?
   - Часа два.
   - Наверно, промок насквозь?
   -  Это  неважно,  -  сказал  Эббот.  -  Зато  было  время  кое  о   чем
поразмыслить.
   - Пошли наверх, - сказал Билли, отворяя дверь подъезда. - М-м... только
знаешь, отец, мы будем не одни. Там еще девушка, - добавил он,  поднимаясь
впереди отца по лестнице.
   - Постараюсь воздержаться от крепких выражений, - отозвался Эббот.
   Билли отпер дверь, они вошли в маленькую  переднюю,  и  он  помог  отцу
сбросить мокрый плащ. Когда Эббот снял шляпу. Билли увидел седеющие волосы
и одутловатое, с желтизной лицо.  Он  вспомнил  фотографию  отца  в  форме
капитана.  Красивый  молодой  человек,  темноволосый  и  смуглый,   весело
улыбался какой-то шутке. Теперь  красивым  его  не  назовешь.  Ссутулился,
обмяк, отрастил брюшко. Ни за что не стану таким  в  его  возрасте,  думал
Билли, вводя отца в гостиную.
   В маленькой захламленной гостиной сидела Моника и читала книгу. Она  не
особенно утруждала себя уборкой и не занималась хозяйством. При виде  двух
мужчин она встала.
   - Моника, - сказал Билли, - это мой отец.
   Моника улыбнулась, глаза ее  приветливо  засияли,  и  лицо  осветилось.
Настроение у нее меняется в одну секунду, подумал Билли, глядя, как Моника
здоровается с отцом за руку.
   - Добро пожаловать, сэр, - сказала она.
   - А я видел, как вы входили в подъезд, - заметил Эббот. -  Вы  на  меня
так странно посмотрели.
   - Моника всегда довольно странно смотрит на мужчин, - вмешался Билли. -
Садись, папа. Хочешь чего-нибудь выпить?
   - После такого ожидания это не помешает. - Эббот потер руки и поежился.
   - Я сейчас принесу стаканы и лед, - сказала Моника и вышла на кухню.
   - Уютно, - заметил Эббот, с одобрением оглядев комнату. - Тебе  неплохо
живется в армии, а. Билли?
   - Пожалуй.
   - А это временно или постоянно? - Эббот сделал жест в сторону кухни.
   - Временно-постоянно.
   Эббот засмеялся и сразу словно помолодел, несмотря на  седые  волосы  и
отечное лицо.
   - Вечная история в семье Эбботов.
   - А что привело тебя в Брюссель, папа?
   - Да надо кое-что разузнать. - Эббот задумчиво  посмотрел  на  сына.  -
Поговорим об этом потом, ладно?
   - Конечно.
   - А чем занимается молодая дама?
   - Она переводчица в НАТО, - сказал Билли. Он не считал  себя  обязанным
рассказывать  отцу,  что  Моника  также  организует   заговоры   с   целью
уничтожения капиталистической системы и почти наверняка принимала  участие
в недавнем убийстве судьи в Гамбурге.
   Моника вернулась с  тремя  стаканами,  льдом  и  бутылкой  шотландского
виски. Билли заметил, с какой жадностью Эббот посмотрел на бутылку.
   - Мне, пожалуйста, немного, - сказал  Эббот.  -  После  перелета  через
океан да еще бесконечного дня, проведенного  в  хождении  по  Брюсселю,  я
чувствую себя так, словно не спал уже несколько недель.
   Билли видел, как дрожала отцовская рука, когда он брал у Моники стакан.
Сердце его кольнула щемящая жалость к этому маленькому человеку,  который,
по его воспоминаниям, был и выше, и увереннее в себе.
   - За отцов и детей. - Эббот  поднял  стакан.  Он  грустно  улыбнулся  и
покрутил лед в стакане, но пить не спешил. - Сколько же лет мы с тобой  не
виделись?
   - Шесть, может, семь...
   - Давненько, а? Я уж избавлю вас от необходимости  выслушивать  избитые
фразы. - Он медленно  потянул  виски  из  стакана  и  глубоко,  благодарно
выдохнул. - Эти годы на тебе не сказались. Билли, ты в прекрасной форме.
   - Я много играю в теннис.
   - Превосходно. С грустью должен признаться, что  я  в  последнее  время
теннис забросил... - Он снова отпил из стакана. - Это моя  ошибка.  Но  за
шесть-семь лет  можно  наделать  ошибок.  Разной  степени  тяжести.  -  Он
поглядел на Билли, прищурившись, словно человек,  потерявший  очки.  -  Ты
изменился. Это естественно. Повзрослел, наверно, лучше сказать.  Появилась
сила в лице и все такое прочее. Весьма  привлекателен,  как  вы  считаете,
Моника?
   - Умеренно, - засмеялась Моника.
   - В детстве он был очень хорошенький,  -  сказал  Эббот,  -  только  уж
слишком серьезный. Жаль, я не захватил с  собой  его  детских  фотографий.
Когда мы познакомимся поближе,  я  как-нибудь  отведу  вас  в  сторонку  и
попрошу рассказать, какого он мнения о своем отце. Просто из  любопытства.
Отцам всегда кажется, что у сыновей о  них  неверное  представление.  Удел
отцовства, так сказать.
   - Билли всегда говорит о вас с любовью, - сказала Моника.
   -  Преданная  у  тебя  подружка.  Билли.  Как  я  уже  говорил,   людям
свойственно ошибаться, и возможности для этого у  них  безграничны.  -  Он
сделал еще глоток виски. - Насколько я  понимаю,  Моника,  вы  влюблены  в
моего сына.
   - Пожалуй, да, - осторожно ответила Моника. Билли видел,  что  отец  не
произвел на нее благоприятного впечатления.
   - Он, несомненно, говорил вам, что собирается остаться в армии  еще  на
один срок. - Эббот снова покрутил стакан.
   - Говорил.
   А-а, подумал Билли, вот что привело его в Брюссель.
   - Американская армия - это благородная и нужная организация,  -  сказал
Эббот. - Я сам когда-то служил, если память мне не изменяет. Вы  одобряете
его намерение продлить свое пребывание в рядах этой нужной  и  благородной
организации?
   - Это его личное дело, - уклончиво ответила Моника. - Я уверена, у него
есть на то свои причины.
   - Могу  я  полюбопытствовать,  Моника,  воспользовавшись  правом  отца,
которому небезразличен выбор сына... я надеюсь, вы не обидитесь...
   - Конечно нет, мистер Эббот. Билли все обо мне знает, правда. Билли?
   - Даже слишком  много,  -  усмехнулся  Билли,  чувствуя,  что  разговор
принимает какое-то совершенно ненужное направление.
   - Так вот,  -  продолжал  Эббот,  -  могу  я  полюбопытствовать...  мне
кажется, я уловил в вашей речи крохотный акцент... скажите,  из  каких  вы
мест? То есть откуда родом?
   - Из Германии. Родилась в Мюнхене.
   - А-а, Мюнхен. Однажды мне  пришлось  находиться  в  самолете,  который
бомбил Мюнхен.  К  счастью,  вы  настолько  молоды,  что  не  могли  тогда
находиться в этом прекрасном городе. Это было в начале сорок пятого.
   - Я родилась в сорок четвертом.
   - Прошу прощения, - сказал Эббот.
   - Эти события не сохранились в моей памяти, - коротко ответила она.
   - Как прекрасно  иметь  возможность  сказать:  не  сохранились  в  моей
памяти.
   - Папа, - вмешался Билли, - война давно кончилась.
   - Все так говорят. - Эббот медленно сделал еще один  глоток.  -  Должно
быть, это правда.
   - Билли, - сказала Моника, ставя на стол недопитый стакан, - я надеюсь,
ты и твой очаровательный отец извините меня. Я должна вас покинуть. У меня
деловая встреча...
   Эббот  поднялся  галантно,  хотя  и  не  без  труда  -  так  страдающий
ревматизмом старик утром встает с постели.
   - Надеюсь, дорогая, мы будем иметь удовольствие вместе поужинать.
   - Боюсь, что нет, мистер Эббот. У меня сегодня вечер занят.
   - Не обязательно сегодня...
   - Конечно, - сказала Моника.
   Билли вышел вместе с ней в переднюю  и  подал  плащ.  Она  накинула  на
спутанные волосы шарф.
   - Ты еще вернешься? - прошептал он.
   - Скорее всего, нет. И не слушай отца, а то он тебя  отговорит.  Ты  же
знаешь, зачем он приехал.
   - Знаю, не беспокойся. И возвращайся в любое время. Я тебе обещаю,  что
буду в форме.
   Она засмеялась, поцеловала его в щеку, и дверь  за  ней  закрылась.  Он
беззвучно вздохнул, изобразил на лице улыбку и пошел обратно  в  гостиную.
Отец наливал себе виски - на этот раз изрядную порцию.
   - Интересная девушка, - сказал Эббот.  Его  рука,  когда  он  разбавлял
виски содовой, уже не дрожала. - А она когда-нибудь причесывается?
   - Ее такие вещи не интересуют.
   - Я так и понял, - сказал Эббот, снова усаживаясь в кресло. - Я  ей  не
доверяю.
   - Да перестань, папа. Ты и видел-то  ее  ровным  счетом  десять  минут.
Почему? Только из-за того, что она немка?
   - Совсем не потому. Я знаю много хороших немцев, - сказал  Эббот.  -  Я
так говорю, потому что так принято говорить, хотя это и неправда. Я никого
из немцев не знаю и не питаю к ним никаких чувств - ни хороших, ни плохих.
Однако к женщинам я питаю вполне определенные чувства и  знаю  их  гораздо
лучше, чем немцев. Когда она проходила в дом, она бросила  на  меня  такой
странный взгляд, что мне стало не по себе.
   - Ну, на меня она никаких странных взглядов не бросает.
   - Вполне возможно. - Эббот оценивающе посмотрел на Билли. -  Жаль,  что
ростом ты в меня, а не в мать, однако с твоими красивыми глазами и умением
держаться ты, наверно, вызываешь немалый интерес у женщин.
   - Который они умудряются скрывать в моем присутствии, - заметил Билли.
   - Восхищаюсь твоей скромностью, - засмеялся Эббот. - Я в твои годы  был
менее скромен. А мать пишет тебе?
   - Пишет. Она прислала мне письмо после того, как ты сообщил ей,  что  я
собираюсь  остаться  в  армии  еще  на  один  срок.  Я  не  знал,  что  вы
поддерживаете такой тесный контакт.
   - Ты ее сын, - сказал Эббот, и лицо его стало серьезным, - как и мой. И
ни один из нас этого не забывает, несмотря на то что об  очень  многом  мы
умудряемся забывать. - Он сделал большой глоток виски.
   - Пожалуйста, папа, не напивайся сегодня.
   Эббот задумчиво посмотрел на стакан и вдруг бросил его в камин.  Стакан
разлетелся вдребезги, и  на  кирпичах  осталось  от  виски  темное  пятно.
Какое-то время они сидели молча, и в тишине Билли слышал громкое, неровное
дыхание отца.
   - Прости меня, Билли, - сказал Эббот. - Я не сержусь на тебя за то, что
ты сказал. Совсем наоборот. Это  слова  заботливого  и  хорошего  сына.  Я
тронут твоим беспокойством о моем здоровье. Если я на кого сержусь, то  на
себя. - В его  голосе  зазвучали  горькие  нотки.  -  Мой  сын  собирается
совершить огромную и, возможно, непоправимую ошибку.  Я  занял  деньги  на
поездку из Чикаго в Брюссель у единственного в мире человека, которого еще
удается иногда уговорить одолжить мне доллар-другой. Я приехал сюда, чтобы
попытаться убедить тебя... ну... передумать. Я сегодня целый день  мотался
под дождем, перебирая доводы, которые могли бы изменить  твое  решение.  Я
сумел удержаться и не выпил ни капли во время перелета через океан, потому
что хотел появиться перед тобой в наилучшем виде. - Он криво усмехнулся. -
И что я делаю? Восстанавливаю своего сына  против  себя  из-за  девушки  -
которой, как ты правильно заметил, я совсем не знаю, - только потому,  что
она странно посмотрела на меня возле подъезда, и начинаю с двойной  порции
виски, что должно неминуемо напомнить тебе все тягостные  уик-энды,  когда
мать отдавала тебя отцу на субботу. Ну вот, Вилли Эббота опять понесло.  -
Он неожиданно встал. - Пойдем поужинаем. Обещаю тебе не  брать  в  рот  ни
капли, пока ты не отвезешь меня в гостиницу. А там уж я напьюсь до  потери
сознания. Завтра я буду не  в  самой  блестящей  форме,  но  трезвым  быть
обещаю. Где тут у тебя уборная? Я целую вечность простоял  под  дождем,  и
мочевой пузырь у меня вот-вот лопнет. Ради тебя и армии Соединенных Штатов
я не стал справлять нужду на улице, чтоб меня не обвинили в  неуважении  к
почтенным бюргерам Брюсселя.
   - Надо пройти через спальню, - сказал  Билли.  -  Там,  правда,  жуткий
беспорядок. Мы с Моникой  уезжаем  на  работу  рано  утром  и  чаще  всего
возвращаемся лишь к ужину. - Ему не  хотелось,  чтобы  отец  подумал,  что
Моника неряха, хотя сам он изредка упрекал  ее  за  хаос,  в  котором  они
живут. В учениях Маркса, Мао и Че Гевары, недавно сказал он ей, ничего  не
говорится о том, что настоящие революционеры должны швырять белье на  пол,
чтоб оно так там и лежало. - Мы убираем квартиру по субботам, - сказал  он
отцу.
   - Я не собираюсь делать никаких замечаний  о  том,  как  вы  живете,  -
отозвался Эббот. - Я сам не принадлежу к числу аккуратных людей,  но,  как
это ни парадоксально, очень ценю аккуратность в женщине. Однако все это не
имеет  значения.  Мы  довольствуемся  тем,  что  нам   достается.   -   Он
вопросительно  посмотрел  на  Билли.  -  Послушай,  солдат,  а   как   это
получается: ты служишь в благородной и нужной армии Соединенных  Штатов  и
не носишь форму?
   - Вне службы нам разрешают ходить в штатском.
   - В мои времена было по-другому. Я не ходил в штатском четыре года.  Ну
ладно, войны теперь уже не те. - Он твердой походкой направился в уборную.
Когда  он  вернулся.  Билли  подумал:  костюм  на  нем  по  крайней   мере
десятилетней давности. Разрешит ли он мне купить ему новый?
   За ужином отец много говорил на самые разные темы.  Он  настоял,  чтобы
Билли заказал себе вина, но, когда официант хотел налить и ему, перевернул
свой  бокал.  Он  сказал,  что  еда  первоклассная,  однако  едва  к   ней
притронулся. Он то принимал покровительственный  тон,  то  оправдывался  и
выражал сожаление; его цинизм и агрессивность тут  же  сменялись  верой  и
надеждой на лучшее будущее, он то ругал себя, то безудержно хвастался.
   - Не считай меня человеком конченым, -  говорил  он,  -  хотя  на  вид,
может, именно так и представляется. У меня миллион  идей.  Если  бы  я  не
прикладывался к бутылке, я был бы первым в сфере информации и рекламы. Так
мне  говорили  все  лучшие  специалисты  Чикаго  в  этой  области...   мне
предлагали работу, за которую готовы были платить шестизначную сумму, если
только я вступлю в общество трезвенников... но  я  просто  не  представляю
себе, как это я стану публично каяться  перед  сборищем  людей,  сделавших
покаяние своей профессией. Вот если бы ты отказался от своей безумной идеи
остаться в армии... у меня просто в голове не укладывается, честное слово,
такой блестящий молодой человек, образованный и даже не офр... ну,  что
ты  там  целый  день  делаешь  -  выпускаешь   машины   из   гаража,   как
девчонка-диспетчер, которая вызывает такси по радио? Вот если бы ты поехал
со мной в Чикаго, мы могли бы организовать агентство  -  "Уильям  Эббот  и
сын". Я ведь помню твои письма... я все время держу их при себе... первое,
что я беру при переезде с одного места на другое, - это коробка, в которой
я их храню... так вот, скажу я  тебе,  ты  здорово  пишешь.  Мне  бы  твой
талант, и в моем письменном столе не валялась бы куча незаконченных  пьес,
нет, сэр, уж такого бы не случилось. Мы бы их поразили... я ведь знаю  эту
механику и мог бы взять на себя всю техническую сторону дела, у нас  отбою
не будет от заказов на рекламу. Ты не думай,  что  Чикаго  какая-то  дыра.
Реклама и родилась-то в Чикаго.
   Я  знаю,  что  ты  думаешь  о  рекламном  бизнесе,  -  продажная  девка
потребительского общества и все такое прочее. Но как ни крути, мы живем  в
этом обществе, и по закону джунглей либо  ты  глотаешь  других,  либо  они
проглотят тебя. Посвяти рекламе два года жизни, и потом сможешь делать все
что твоей душе угодно. Хочешь, пиши книгу, хочешь - пьесу. Когда я вернусь
в Чикаго, я сниму копии с твоих писем и пришлю их тебе, ты будешь поражен,
когда прочтешь их все вместе. Послушай, твоя  мать  зарабатывала  себе  на
жизнь - и совсем недурно  -  статьями  для  разных  журналов,  а  в  твоих
письмах, написанных за несколько минут, есть нечто большее... как  бы  это
сказать? Больше настроения, больше души, больше понимания, чем у нее  даже
в лучшие времена. А ведь ее многие  умные  люди  очень  высоко  ставили...
издатели всегда заказывали ей статьи...  непонятно,  почему  она  все  это
бросила. То, что  она  писала,  нравилось  издателям,  нравилось  публике,
только ей не нравилось. Она мечтала достичь совершенства... смотри, чтоб с
тобой этого не случилось... и в конце концов  перестала  писать.  Господи,
должен же хоть кто-то из семьи выбиться в люди! Она жалуется, что ты почти
ей не пишешь. Я, конечно, рад, что мне ты часто пишешь, но ведь  она  тебе
мать, и ничего с тобой не случится, если время от времени ты  черкнешь  ей
пару строчек. Я знаю, что вел  себя  по  отношению  к  ней  как  последняя
скотина и не оправдал ее надежд, оказался плохим мужем. Она  была  слишком
хороша для меня... во всех  отношениях...  и  физически,  и  умственно,  и
морально. Она поглотила меня, но это не  мешает  мне  столько  лет  спустя
оценивать ее по достоинству. Вполне  возможно,  что,  если  бы  рядом  был
другой человек или ей чуть больше повезло, она бы далеко пошла... А  Колин
Берк погиб...
   Возьми ты этих  Джордахов:  старик  покончил  с  собой,  Томаса  убили,
святошу Рудольфа тоже чуть не прикончили в его  же  собственной  квартире.
Умри он, твоя мать совсем бы пала духом. Трое из троих. Два  сына  и  муж.
Каков процент? А этот парень Уэсли...  я,  кажется,  писал  тебе,  что  он
приезжал в Чикаго и разыскал меня. Хотел, чтобы я рассказал  ему  про  его
отца... прошлое отца не дает ему покоя... дух Эльсинора...  его,  конечно,
нельзя за это винить... но он точно привидение, и взгляд у него  жуткий...
одному богу известно, чем он кончит. Я с его отцом и знаком-то не был,  но
начал говорить, что слышал о нем много хорошего, и, наверно, хватил  через
край, потому что паренек вскочил на середине  фразы  и  сказал:  "Спасибо,
р. Мне кажется, мы напрасно теряем время".
   Ты наполовину Джордах... а может,  и  больше,  чем  наполовину...  если
женские гены вообще берут верх,  то  Гретхен  Джордах  -  это  именно  тот
случай... так что будь осторожен и не думай, что удача досталась  тебе  по
наследству: унаследовать тебе ее было не от кого...
   Я тебе вот что скажу: кончай ты с этой  проклятой  армией,  приезжай  в
Чикаго, будем работать вместе, и, клянусь тебе, я никогда больше  в  жизни
не возьму в рот ни капли. Я знаю, ты  меня  любишь...  мы  взрослые  люди,
можем называть вещи своими именами... ты имеешь возможность,  какая  редко
выпадает на долю сына, - спасти жизнь своего отца.  Ты  сейчас  ничего  не
говори, но по возвращении в Чикаго я хотел бы получить письмо,  в  котором
ты сообщаешь о своем приезде. Я буду там примерно через неделю.  Завтра  я
уезжаю в Страсбург повидаться  с  одним  человеком.  Довольно  щепетильные
переговоры  по  поводу  старого  долга.  Химическая  компания.  Я   должен
прощупать француза - возьмет  ли  он  плату,  ну,  гонр...  а  попросту
говоря, взятку, чтобы перевести дела моего клиента в свою фирму.  Не  буду
говорить тебе, какие деньги с этим связаны, - ты просто ахнешь,  назови  я
цифру. И если все пройдет удачно, я получу свою  долю.  Это,  конечно,  не
самый приятный способ зарабатывать на жизнь, но только на  таких  условиях
мне удалось занять денег, чтобы приехать сюда.  Не  забывай,  что  я  тебе
говорил о законе джунглей.
   Время позднее, твоя девушка уже заждалась, да и я порядком устал. Итак,
если тебе не совсем безразлично, как твой отец проведет остаток жизни, то,
вернувшись в Чикаго, я найду твое письмо. Это, конечно, шантаж, не  думай,
что я не понимаю. И последнее: за ужин плачу я.
   Посадив отца в такси. Билли медленно пошел  домой  по  мокрому  городу,
освещенному туманным светом уличных фонарей. Войдя в квартиру, он  сел  за
письменный стол и уставился на пишущую машинку.
   Безнадежен, думал он, совершенно безнадежен. Бедный, жалкий фантазер  -
и такой любимый. И я так и не сказал, что мне хотелось бы купить ему новый
костюм.
   В постель он лег один.
   Моника в эту ночь не пришла.
   Она явилась утром, когда он уже собирался уходить на работу, и принесла
пакет, который ему предстояло доставить на улицу Гро-Кайю в Седьмом округе
Парижа. Пакет был  сравнительно  безобидный:  всего-навсего  десять  тысяч
французских франков  в  потертых  купюрах  и  американский  автоматический
пистолет с глушителем.
   Пистолет и запасные обоймы  лежали  в  его  теннисной  сумке,  когда  в
двадцать минут четвертого он вылез из такси на углу авеню  Боске  и  улицы
Святого Доминика. Он предварительно нашел на карте Парижа улицу  Гро-Кайю,
которая находилась между улицами Святого Доминика и Гренель,  недалеко  от
Высшей  военной  школы.  Конверт  с  десятью  тысячами  франков  лежал  во
внутреннем кармане его пиджака.
   Он пришел слишком рано. Моника сказала,  что  его  будут  ждать  в  три
тридцать. Про себя он повторил адрес, который она  заставила  его  заучить
наизусть. Он шел не торопясь, разглядывая витрины магазинов в надежде, что
его  принимают  за  праздного  американского  туриста,  у  которого   есть
несколько свободных минут до встречи с партнерами  по  теннису.  Когда  до
арки, за которой начиналась нужная ему улица, оставалось метров  тридцать,
по улице Святого Доминика против движения с  воем  пронеслась  полицейская
машина и остановилась, загородив вход на Гро-Кайю. Из нее выскочили пятеро
полицейских с пистолетами в руках и бросились в арку. Билли ускорил шаг  и
прошел мимо арки. Перед одним  из  зданий  уже  стояли  трое  полицейских,
подбежавших с другого конца улицы. Он услышал крики и увидел, как эти трое
бросились в подъезд. Раздались выстрелы.
   Он повернул обратно к авеню Боске, заставляя себя идти  медленно.  День
был не холодный, но его трясло словно в лихорадке, и  в  то  же  время  он
обливался потом.
   На углу улицы он увидел банк и зашел в него. Все что угодно, только  не
оставаться на улице. За конторкой у входа сидела девушка, и он сказал, что
хотел бы арендовать сейф, с трудом выговорив по-французски  "Coffre-fort".
Девушка встала  и  подвела  его  к  клерку,  который  попросил  предъявить
документы. Он показал свой паспорт, и клерк  заполнил  несколько  бланков.
Когда клерк спросил у него адрес, он, мгновение подумав, назвал отель, где
они останавливались с Моникой, когда вместе приезжали в Париж. На этот раз
он жил в другом отеле. Он заплатил вперед за  год  и  расписался  на  двух
карточках. Подпись показалась ему самому странной. Затем клерк отвел его в
подвал и вручил ключ от сейфа охраннику у входа. Охранник подвел  Билли  к
ряду сейфов в задней части хранилища, открыл один замок  ключом  Билли,  а
другой своим и отошел, оставив Билли одного. Билли открыл теннисную  сумку
и положил пистолет, патроны и конверт с десятью тысячами франков  в  сейф.
Он закрыл дверцу и позвал охранника, который  снова  запер  сейф  и  отдал
Билли его ключ.
   Билли поднялся наверх. Никто вроде бы не обращал на него внимания, и он
решился выйти на улицу. Выстрелов больше не было слышно, полиция  исчезла.
Его отец, как выяснилось, был излишне пессимистичен, когда  советовал  ему
не полагаться на наследственное везение. За  прошедшие  десять  минут  ему
повезло, как никому и никогда в жизни.
   Он остановил такси и дал водителю  адрес  своего  отеля  неподалеку  от
Елисейских полей.
   Войдя в отель, он  спросил,  нет  ли  для  него  каких-либо  писем  или
сообщений. Ничего не было. Он поднялся к себе  в  номер  и,  сняв  трубку,
назвал телефонистке номер своей квартиры в Брюсселе. Через несколько минут
телефонистка сообщила, что номер не отвечает.
   Полковник отпустил его на весь день, и он оставался в номере - звонил в
Брюссель каждые полчаса до двенадцати ночи,  когда  коммутатор  заканчивал
работу. Но его номер так и не ответил.
   Он попытался заснуть, но, едва задремав, тут же проснулся, весь  мокрый
от пота.
   В шесть утра он снова позвонил в Брюссель,  но  ответа  по-прежнему  не
было.
   Он вышел на улицу и купил утренние газеты: "Фигаро" и "Геральд трибюн".
За завтраком в кафе на Елисейских полях он прочел о том, что произошло.  В
обеих газетах об этом сообщалось мимоходом.  В  Седьмом  округе  был  убит
неизвестный,   подозреваемый   в   торговле   наркотиками   и    оказавший
сопротивление полиции,  которая  продолжает  работу  по  установлению  его
личности.
   Да, они ведут себя осторожно, подумал Билли. Не сообщают  в  печати  об
известных им фактах.
   Из отеля он снова позвонил в Брюссель. Ответа не было.
   Через два дня он вернулся в Брюссель. Квартира была пуста, и  все,  что
принадлежало Монике, исчезло. Никакой записки оставлено не было.
   Когда несколько недель спустя полковник спросил его, собирается  ли  он
остаться в армии, он ответил:
   - Нет, сэр, я решил этого не делать.

5

   После яркого солнечного света, заливавшего  прибрежную  полосу,  Уэсли,
проходя вслед за дядей в дом, с трудом различал предметы.  Перед  огромным
зеркальным окном с видом на дюны и  Атлантический  океан  за  накрытым  на
двоих столом сидела женщина. Против света он  еще  плохо  видел  черты  ее
лица, и ему вдруг показалось,  что  это  бывшая  жена  дяди  Рудольфа.  Он
пожалел, что пришел. Он не видел ее  со  дня  смерти  отца  и  с  тех  пор
приложил немало усилий, пытаясь ее забыть. Но когда его глаза  привыкли  к
свету, он увидел, что это не Джин Джордах, а какая-то  незнакомая  высокая
женщина с длинными рыжевато-каштановыми волосами. Рудольф его представил.
   Женщина приветливо улыбнулась, встала и ушла в кухню. Она  вернулась  с
подносом, на котором стоял стакан, тарелки, серебряный прибор,  и  накрыла
стол на третью персону. От запаха, шедшего из большого глиняного горшка, и
аромата только что испеченных  булочек  кружилась  голова.  Он  выехал  из
города в семь утра, затем добирался на  попутных  машинах,  прошел  пешком
две-три мили от шоссе до пляжа и еще не ел.  Ему  приходилось  то  и  дело
сглатывать слюну.
   Женщина была в  купальном  костюме,  очень  загорелая  и  нисколько  не
походила на миссис Уэрфем. Густой суп из моллюсков так  понравился  Уэсли,
что он старался есть помедленнее. Элис кормила его вполне прилично,  но  в
основном тем, что попадалось под руку,  когда  она  неслась  после  работы
домой, - на большее у нее не  хватало  времени.  Приятные  воспоминания  о
пиршествах, которые  устраивала  Кейт  на  "Клотильде",  тонули  в  потоке
салатов с тунцом и сандвичей с холодным мясом, которыми кормила его  Элис.
Он был благодарен ей за гостеприимство; конечно, она много  работает  и  в
редакции и дома, сидя до глубокой ночи за своей машинкой, но  ее  интересы
не распространялись на область кухни, и он частенько думал, что  уж  лучше
бы она написала что-нибудь толковое,  потому  что  у  плиты  ей  славы  не
добиться.
   Когда он съел суп и  четыре  булочки,  из  которых  буквально  сочилось
масло, миссис  Морисон  подлила  ему  еще  и  принесла  несколько  горячих
булочек.
   - Да, вовремя я  пришел,  -  усмехнулся  Уэсли,  управляясь  со  второй
тарелкой супа.
   За обедом Рудольф не задавал ему никаких серьезных вопросов,  а  только
спросил, как он добрался до Бриджгемптона  и  как  нашел  дом.  Сам  Уэсли
ничего о себе не  рассказывал.  Он  ответит  на  все  вопросы,  когда  они
останутся одни.
   - Мы собирались обойтись без десерта, - сказала миссис  Морисон,  -  но
для молодого члена семьи, я думаю, в холодильнике что-нибудь  найдется.  У
меня тоже есть сын, и я знаю, какой у вас аппетит. От  вчерашнего  вечера,
кажется, остался пирог с черникой, а в морозилке лежит мороженое.
   Уэсли решил, что женщина ему нравится и что  жизнь  дяди  сложилась  бы
совсем иначе, если бы он встретился с ней раньше и женился бы на ней, а не
на той, другой.
   После обеда женщина накинула пляжный халат и сказала, что ей надо идти.
Рудольф пошел проводить ее до машины; Уэсли остался в доме.
   - До чего красивый мальчик, - сказала Элен, садясь в машину.
   - Гретхен считает, что он похож на молодого  принца  с  картины  одного
флорентийского художника. Она хочет попробовать его на одну роль  в  своей
картине.
   - А как он к этому относится?
   - Я еще его не спрашивал. В нашей семье только киноактера не хватало.
   - Пришел он, к сожалению, не совсем вовремя.
   - Ты права. Обед и вправду возбуждающий, как и было обещано.
   - Всегда есть завтра, - засмеялась Элен.
   - А почему нельзя сегодня вечером?
   - Я занята.  Подрываю  устои  республиканской  партии.  Да  и  мальчик,
наверно, захочет обстоятельно поговорить с дядей. Он приехал в такую  даль
вовсе не ради обеда. - Она высунулась из  машины,  поцеловала  Рудольфа  и
включила мр. Он  задумчиво  наблюдал,  как  она  отъезжала  -  женщина,
имеющая цель в жизни. Интересно, появится ли и в его жизни снова  какая-то
цель? Он вздохнул и пошел обратно в дом.
   Уэсли стоял перед окном и смотрел на океан.
   - Если я когда-нибудь осяду, - сказал он, - то вот в таком месте - весь
океан перед тобой.
   - Мне повезло с этим домом, - сказал Рудольф.
   - Да-а, определенно повезло. А какой был обед!  Она  приятная  женщина,
правда?
   - Очень приятная, - сказал Рудольф. Подробности его  отношений  с  Элен
Морисон и оценка  ее  качеств  могут  и  подождать.  -  Хочешь  поплавать?
Купальные  трусы  я  тебе  найду  -  их  тут  гости  оставляют  в  большом
количестве... - Он понимал, что  ищет  предлога  оттянуть  разговор,  ради
которого, несомненно, и приехал Уэсли. - Вода  довольно  прохладная,  зато
весь океан в твоем распоряжении.
   - Поплавать - это здорово! - сказал Уэсли.
   Они вышли на дощатый настил перед домом и спустились  по  ступенькам  в
маленькую кабину, где висело штук пять купальных трусов.
   Наконец Уэсли в купальных трусах и с полотенцем  вокруг  шеи  вышел  из
кабины, и Рудольф проводил его до самой воды. Уэсли  бросил  полотенце  на
песок и несколько секунд постоял в нерешительности.  У  него  были  мощные
покатые плечи, плоский живот атлета и длинные  мускулистые  ноги.  Лицо  у
него более интеллигентное, чем у отца, подумал Рудольф,  а  вот  фигура  -
копия отцовской, только повыше. Может быть, думал Рудольф,  когда  мальчик
стремительно бросился навстречу надвигавшейся волне, может быть, Гретхен и
права насчет него. Уэсли нырнул в волну, затем легко поплыл вперед. А  вот
Инид все еще боится океана и осторожно плещется у берега. Он и не  пытался
привить ей смелость. Он не станет одним из тех отцов, которые за неимением
сына пытаются воспитывать дочь  как  мальчика.  Ему  доводилось  встречать
таких девиц с чересчур развитой мускулатурой, и он знал:  что  бы  они  ни
говорили про своих отцов, в глубине души они их проклинают.
   Уэсли плыл все дальше и дальше, и теперь голова его в голубой блестящей
дали казалась  маленькой  точкой.  Рудольф  начал  беспокоиться.  А  вдруг
мальчик приехал сюда с единственной целью - утопиться в его присутствии? К
нему вернулось прежнее чувство неловкости, которое он всегда испытывал при
разговоре с племянником, чувство, что в любой момент мальчик может сделать
или сказать что-либо совершенно непредсказуемое, опасное  или  по  крайней
мере вызывающее  замешательство.  Если  бы  они  проводили  вместе  больше
времени,  может  быть,  он  сумел  бы  преодолеть  ощущение,  что  мальчик
взвешивает каждое его слово, судит о нем по каким-то одному ему  известным
меркам. Бесполезно махать руками и кричать, чтобы он возвращался.  Рудольф
резко повернулся и пошел к дому.
   В полукилометре от берега Уэсли лежал на  спине,  глядя  в  безоблачное
голубое небо, и испытывал почти  чувственное  удовольствие  от  того,  как
волны то поднимали, то опускали его. Он погрузился в мечты - ему казалось,
что рядом с ним Элис, что,  целуясь,  они  опускаются  вниз,  невесомые  и
окутанные, словно кружевом, каскадами воды,  потом  снова  поднимаются  на
поверхность и глядят друг  другу  в  лицо  -  возбужденные  прикосновением
океана, они объявляют всему миру о своей любви. После  того  единственного
поцелуя, когда он, нагрубив, заставил ее заплакать, они не коснулись  друг
друга, и какое-то новое напряжение,  какая-то  застенчивая  отчужденность,
возникшие между ними, изменили их взаимоотношения - и не в лучшую сторону.
   Но теперь, поднимаясь и опускаясь на ласковых волнах, он думал об  Элис
с желанием, в котором не посмеет ни ей, ни кому бы то ни было признаться.
   Если бы сейчас на пляже вместо Рудольфа стоял его отец, он  не  решился
бы заплыть так далеко, потому что отец не посмотрел  бы,  что  он  отлично
плавает, и задал бы ему хорошую трепку. "Никогда  не  рискуй  только  ради
того, чтобы всем показать, какой ты замечательный, - говорил  отец.  -  На
риск надо идти, только если в нем есть смысл".
   Уэсли стало холодно, он повернулся и поплыл назад. Начался отлив, и  он
изо всех сил старался доплыть до того места, где волны разбивались друг  о
друга. Одна из них подхватила его, опрокинула в вихре пены и выбросила  на
гладкий и твердый песок. Собрав все силы, он поднялся и вышел из воды.  Он
стоял, вытирая лицо и тело полотенцем, и  смотрел  на  уходящий  до  самой
линии горизонта океан, на котором не было ни единого  корабля.  Как  бы  в
конце концов ни сложилась у меня жизнь, подумал он, она  непременно  будет
связана с морем.
   Приняв в кабине душ и одевшись, он поднялся на террасу и вошел в дом. В
гостиной  дядя  разговаривал  по  телефону:  "...если  он   не   уплыл   в
Португалию". Дядя ему улыбнулся и сказал в трубку:
   - Подожди минутку, вот он пришел. Просолился насквозь.  -  Он  протянул
трубку Уэсли. - Это твоя тетя Гретхен. Хочет с тобой поздороваться.
   Уэсли взял трубку.
   - Добрый день! Как вы живете?
   - Занята по горло,  -  ответила  Гретхен.  -  Хорошо,  что  ты  наконец
объявился. Я несколько месяцев тебя ищу. Где ты был?
   - В разных местах.
   - Послушай, Уэсли! Рудольф завтра утром едет в город, мы с  ним  должны
встретиться. Ты можешь с ним приехать? Мне  необходимо  тебя  увидеть.  Он
тебе объяснит почему.
   - Понимаете ли... - сказал  Уэсли.  -  Он  не  предлагал  мне  остаться
ночевать.
   - Можешь считать, что предложил, - сказал Рудольф.
   - Хорошо, попытаюсь.
   - Не пытайся, а приезжай. Не пожалеешь.
   - Передать трубку Рудольфу?
   - Времени нет. До свидания, дорогой.
   Уэсли положил трубку.
   - А я не испорчу вам вечер? - спросил он Рудольфа.
   - Наоборот, - сказал Рудольф. - Я с удовольствием проведу его с тобой.
   -  Она  сказала,  что  вы  должны  мне  что-то  объяснить.   Что-нибудь
случилось?
   - Нет, все в порядке. Давай сядем поудобнее.
   Они сели друг против друга за стол у окна. При ярком свете  перемены  в
лице Рудольфа были особенно заметны.  Сломанный  нос  и  шрам  под  глазом
делали его более живым и близким. Теперь  лицо  у  него  как  у  человека,
который много пережил. Уэсли впервые подумал о том, что  дядя  удивительно
похож на его отца. До этого  момента  он  никогда  не  замечал  в  братьях
сходства.
   - Эти двое парней, должно быть, здорово над вами поработали, -  заметил
он.
   - Очень я страшный? - спросил Рудольф.
   - Нет, ничего, мне даже нравится. Наверно, я просто привык к  перебитым
носам. Выглядит более посемейному. - Ссылка на отца  далась  ему  легко  и
естественно, и они оба засмеялись.
   - Гретхен уговаривает меня решиться на операцию, но я сказал, что такой
нос делает меня непохожим на других. Я рад, что ты с этим согласен.
   - А что вы должны мне объяснить?
   - Помнишь, я писал тебе, что она собирается поставить фильм?
   - Да.
   - Ну так вот, теперь у нее все уже на мази, и через месяц она  начинает
съемки. Почему-то, - шутливо продолжал Рудольф,  -  она  считает,  что  ты
очень красивый молодой человек...
   - Ну что вы, - смутился Уэсли.
   - Как бы то ни было, о вкусах не спорят. Во всяком случае, она уверена,
что ты можешь подойти для  одной  из  ролей,  и  хотела  бы  тебя  на  нее
попробовать.
   - Меня? - изумленно спросил Уэсли. - В кино?
   - Мне судить трудно, но Гретхен прекрасно разбирается в  этом,  и  если
она так считает...
   - Я с удовольствием готов повидаться с Гретхен, - пожав плечами, сказал
Уэсли, - но ни на какие роли я не согласен. У меня много дел, и не хочется
терять попусту время. И зачем это мне, чтобы люди  на  улице  подходили  и
говорили: "Я вас сразу узнал, мистер Джордах!"
   - Я тоже такого мнения, -  заметил  Рудольф,  -  но  мне  кажется,  что
гораздо вежливее сначала выслушать Гретхен, а потом  уж  отказываться.  Во
всяком случае, люди на улице не будут говорить  "мистер  Джордах",  потому
что в кино любят менять фамилии актеров, а такую,  как  Джордах,  поменяют
всенепременно,  поскольку  никто  не  будет  знать,   как   ее   правильно
произнести.
   - Неплохая мысль - поменять мне фамилию. -  Уэсли  задумался.  -  И  не
только для кино.
   Рудольф внимательно посмотрел на племянника. Для подростка его возраста
это были странные слова. Он не совсем понимал, что за ними скрывалось,  но
почему-то они вызвали в нем тревогу. Пора переменить тему.
   - А чем ты занимался последнее время? - спросил он.
   - Я ушел из дома, - ответил Уэсли.
   - Ты сказал мне об этом по телефону.
   - Меня выгнали, - объяснил Уэсли. - Об этом я вам не сказал.
   - Нет.
   - Мать выгнала. Но я ее не виню. Мы, наверное, слишком разные люди и не
можем жить под одной крышей. И, пожалуй, на одном свете... Она  приставала
к вам из-за меня - насчет ордера на арест и всего прочего?
   - Этот вопрос решен, - ответил Рудольф.
   - Я полагаю, вами? - Голос Уэсли звучал почти обвиняюще.
   - Об этом не стоит говорить, - отозвался Рудольф. - Кстати, где ты  был
все это время?
   - Во многих местах, - уклончиво ответил Уэсли. -  Приезжал  в  Нью-Йорк
несколько раз.
   - Ты мне об этом не сообщал. - Рудольф постарался скрыть огорчение.
   - Вам хватает и собственных забот.
   - Я мог бы тебе помочь.
   - Может быть, - усмехнулся Уэсли, - я приберегал  вас  на  тот  случай,
когда мне на самом деле понадобится помощь. - Лицо его стало серьезным.  -
Мне повезло. Я нашел очень хорошего друга.
   - Ты неплохо выглядишь и прилично  одет...  -  Ему  внезапно  пришло  в
голову, что, возможно, кто-то прибрал Уэсли к рукам и использует  его  для
темных дел: заставляет подбирать для сутенеров на автовокзале  попавших  в
беду  девчонок  или  перевозить  наркотики.  После  зверского  избиения  в
собственной квартире Нью-Йорк приобрел в глазах Рудольфа  новый,  зловещий
ореол. А неопытный мальчик, бродящий по Нью-Йорку без цента в кармане... -
Я надеюсь, ты не занимаешься ничем недозволенным?
   - Нет, - засмеялся Уэсли. - По крайней мере пока нет. Мой друг работает
в журнале "Тайм".  Это  женщина.  Она  помогла  мне,  когда  я  приехал  в
Нью-Йорк, разузнать про отца, найти  людей,  которые  его  знали.  Ну,  их
адреса и кто они. Они там, в журнале, все  обо  всех  знают.  Наверно,  ей
стало меня жаль. Во всяком случае, я не ошибся: она навела  меня  на  след
многих людей.
   - Этот костюм она тебе купила?
   - Она одолжила мне деньги, - обороняясь, сказал Уэсли. - И  выбрала.  И
еще кое-что.
   - Сколько ей лет? - встревожился Рудольф, представив себе старую  деву,
завлекающую неискушенного юнца.
   - Года на два больше, чем мне.
   - Ну, все, что меньше тридцати, - это ничего, - улыбнулся Рудольф.
   - Ей до тридцати далеко.
   - У тебя с ней близкие отношения? Ты извини, что я так прямо спрашиваю.
   Уэсли этот вопрос, по-видимому, не обидел.
   - Нет. Я сплю на кушетке. Она называет меня двоюродным братом.
   - Мне бы хотелось встретиться с этой молодой дамой.
   - Она вам понравится. Она очень милая. И правда много для меня сделала.
   - С кем же ты разговаривал? - с любопытством спросил Рудольф.
   - С четырьмя-пятью людьми, в разных местах.  Одни  оказались  хорошими,
другие - плохими. Но если вы  не  против,  мне  не  хотелось  бы  об  этом
говорить. Мне самому еще надо во всем разобраться.
   - И теперь тебе кажется, что ты лучше знаешь своего отца?
   - Пожалуй, нет, - серьезно ответил Уэсли. - В общем, я теперь знаю, что
в молодости он попадал во _всякие_ передряги. И понимаю, каково ему  было.
И, возможно, сейчас я даже еще больше им восхищаюсь за то, каким  он  стал
после такого начала в жизни, - сам не знаю.  Но  главное  -  я  лучше  его
_помню_. Я боялся, что начну забывать его. А так, - сказал Уэсли искренне,
- он со мной все время. У меня в голове - будто сидит и  разговаривает  со
мной, понимаете?
   - Кажется, понимаю. А теперь объясни,  зачем  ты  все-таки  приехал?  -
Рудольф засмеялся. - Помимо обеда.
   - Я приехал, чтобы попросить вас об  одной  вещи.  -  Уэсли  замялся  и
опустил глаза на стол. - Даже о двух.
   - О каких?
   - Я хочу уехать обратно в Европу.  Мне  хочется  повидаться  с  Кейт  и
увидеть ее ребенка. И Кролика. И Билли Эббота. Посмотреть, как он живет. И
еще кое-кого в Антибе. Я почему-то не чувствую себя дома в Америке. С  тех
пор как я сюда приехал, у меня не было ни одного радостного дня. -  В  его
голосе звучало такое волнение, что это нельзя было счесть просто  жалобой.
- Может, со временем я привыкну, но пока я здесь чужой.  Вы  мне  когда-то
говорили, что, по мнению того адвоката в Антибе, через  год  мне  разрешат
вернуться во Францию. Вот я и подумал: если бы вы написали ему и узнали...
   Рудольф встал и медленно направился к камину.
   - Я хочу задать тебе еще один прямой вопрос, Уэсли, - сказал он.  -  Ты
только поэтому хочешь поехать в Европу или... - Он замолчал.
   - Или что?
   - Или ты предполагаешь разыскать человека, с которым у твоего отца была
драка?
   - Возможно, такая мысль и приходила мне в голову, -  не  сразу  ответил
Уэсли.
   - Это было бы большой глупостью, Уэсли. И это очень опасно.
   - Я обещаю быть осторожным.
   - Надеюсь, мне не придется напоминать тебе об этом обещании. Ну а о чем
еще ты хотел меня попросить?
   - Это сложнее, - сказал Уэсли. Теперь взгляд его был устремлен на море.
- Это касается денег. Свою долю наследства  я  получу  только  через  год,
когда мне исполнится восемнадцать лет. Вот я и подумал, что, если  вам  не
слишком трудно, не смогли бы вы одолжить мне, скажем, тысячу  долларов.  А
как только мне стукнет восемнадцать, я их верну...
   - Дело не в деньгах, - сказал Рудольф, хотя  у  него  тут  же  возникла
мысль, что почти все его решения связаны с деньгами: откупиться от  матери
Уэсли и получить ее согласие на развод; помочь Гретхен на  новом  поприще;
добиться примирения с отцом Уэсли; даже его переезд  сюда,  где  он  живет
сейчас, на побережье Атлантического океана, был  следствием  того,  что  у
него в кармане оказалось всего лишь несколько долларов и какая-то  мелочь,
когда раздосадованные неудачей бандиты  избили  его  в  Нью-Йорке.  Деньги
помогли и вызволить Уэсли из тюрьмы, потому что хитрому старому адвокату в
Антибе на  его  счет  под  цифровым  кодом  в  Швейцарии  была  переведена
кругленькая сумма. - Нет, дело не в деньгах, - повторил он. - Меня  больше
всего беспокоит твое будущее.
   - Меня самого оно беспокоит, - с горечью  отозвался  Уэсли.  -  В  день
своего  восемнадцатилетия,  когда  мне  предстоит  стать   на   учет   для
прохождения военной службы, я хочу быть во Франции. Могила во  Вьетнаме  -
не самое лучшее будущее.
   - Этого можно избежать и не уезжая из Америки,  -  сказал  Рудольф.  Он
подошел к племяннику,  стоявшему  у  окна.  -  Я  писал  тебе  об  училище
торгового флота...
   - Я помню. Это было бы неплохо.
   - Как у тебя с математикой? Для поступления это важно.
   - Довольно прилично. Математика мне дается легко.
   - Ну и прекрасно, - сказал  Рудольф.  -  Но  там  требуется  диплом  об
окончании  средней  школы  и  рекомендация   какого-нибудь   конгрессмена.
Рекомендацию я могу устроить. А вот... -  Внезапно  ему  пришла  в  голову
новая мысль. - Ты можешь поселиться здесь и жить у меня - тебе ведь  здесь
нравится?
   - Еще бы!
   - Откровенно говоря, мне бы этого очень хотелось.  Я  думаю,  тогда  ты
наконец сможешь сказать, что тебе в Америке не так уж  плохо.  Ты  кончишь
здесь школу. Конечно,  если  не  помешает  тетка  и  не  сделает  из  тебя
кинозвезду...
   - Не беспокойтесь!
   - К тому времени, как ты закончишь училище, войны уже не будет.  Должна
же она когда-нибудь кончиться.
   - Кто это так считает?
   - История.
   - Я не читал такой книги, где  бы  об  этом  говорилось,  -  насмешливо
сказал Уэсли.
   - Я тебе ее разыщу.  И  никто  не  требует,  чтобы  ты  принял  решение
немедленно. А я тем временем напишу адвокату. Ну как, договорились?
   - Договорились, - сказал Уэсли.

6

   Упаковывая чемоданы при отъезде из Брюсселя, Билли взглянул на выданную
ему бумагу. Увольнение с положительной характеристикой. Он кисло улыбнулся
и положил документ в плотный конверт.
   В тот же конверт он вложил и письмо от отца. Отец радовался, что  Билли
принял разумное решение демобилизоваться, и выражал  сожаление  по  поводу
того, что сын не приедет в Чикаго, хотя и понимал привлекательную  сторону
жизни, которую  сулит  Европа  молодому  человеку.  В  письме  были  также
новости, касающиеся его матери. Она ставит  кинофильм.  Отец  считал,  что
Билли должен написать ей и поздравить. Самое  интересное,  добавлял  отец,
что один из ведущих актеров в ее картине - Уэсли, двоюродный  брат  Билли.
Джордахи пекутся о членах своей семьи, писал  отец.  Жаль,  что  Билли  не
поддерживает с матерью более тесных отношений.
   Потом Билли положил в чемодан  испано-английский  словарь.  Бельгийский
бизнесмен, с которым он играл в теннис и который занимался  строительством
кооперативных домов, вилл и теннисных  кортов  в  местечке  под  названием
Эль-Фаро под Марбеллой в Испании, предложил  ему  поработать  там  год,  в
качестве тренера. После жизни  в  Брюсселе  Испания  привлекала  его  куда
больше, чем Чикаго, к тому же единственное, что он умел хорошо  делать,  -
это  играть  в  теннис.  Работа  на  открытом  воздухе,  чистая  и  хорошо
оплачиваемая, и он согласился. Да и на солнышке неплохо  побыть.  Берегись
сеньорит, предупреждал его отец.
   Теперь оставалось еще одно письмо. Оно не имело даты и  было  подписано
"Хейди". Он нашел его в конверте без почтового штемпеля накануне вечером в
своем почтовом ящике. "Должна срочно уехать  в  связи  со  смертью  друга.
Насколько я понимаю, ты демобилизуешься. Оставь новый адрес, хотя я и  так
смогу тебя разыскать. Нам предстоит еще завершить начатое дело".
   Он без улыбки прочитал письмо, порвал на мелкие  кусочки  и  спустил  в
унитаз. Нового адреса он не оставил.
   В Париж Билли отправился поездом. Машину он продал. Монике известна  ее
марка, год выпуска, номер, и как знать, сколько теперь  людей,  располагая
этими сведениями, разыскивают его на дорогах Европы?
   Он купит себе новую машину во Франции. Он может себе это  позволить.  В
банке на углу авеню Боске в Седьмом районе Парижа его  ждет  скромное,  но
вполне приличное наследство.
   - Стоп, - сказала Гретхен, и сразу же среди актеров и членов  съемочной
группы начались  разговоры  и  смех.  Сцена  снималась  на  искусственной,
выходящей на улицу лужайке перед старым особняком, у которого  сейчас  был
бутафорский фасад. В сегодняшней сцене Уэсли и девушка, которая играла его
сестру, вели ожесточенный спор по поводу  образа  жизни  Уэсли.  Одну  эту
сцену снимали с утра до вечера. Рудольф, приехавший как раз в  этот  день,
находился на съемочной площадке, и,  хотя  он  всего  лишь  помахал  Уэсли
рукой, из-за его присутствия Уэсли смущался несколько больше обычного.  Но
особенного значения это не имело, так как  он  играл  роль  молчаливого  и
довольно вялого парня и основную нагрузку в этой сцене несла девушка.
   Первые дни Уэсли был скован  перед  камерой  и  стеснялся  такой  массы
людей, но затем понял, что от него требовалось.  Гретхен  сказала,  что  у
него все очень хорошо получается, и, хотя она  похвалила  его,  когда  они
были вдвоем, он знал: она не из тех женщин, которые лгут.
   Ему нравилась атмосфера, царившая в съемочной  группе.  Большинство  ее
членов были молоды и дружески  настроены,  постоянно  шутили  и  проявляли
готовность прийти на помощь. Он обзавелся множеством друзей.
   Гретхен разрешила ему взять фамилию Джордан. В конце концов,  отец  уже
выступал под этой фамилией, так что кое-какое право на  нее  Уэсли  имеет.
Сначала он позволил себя уговорить и согласился сниматься в фильме главным
образом потому, что всего за месяц мог заработать три тысячи  долларов,  а
это давало ему возможность расплатиться с Элис  и  поехать  в  Европу,  не
обращаясь к дяде за помощью. Однако теперь он каждое утро радостно  мчался
на съемочную площадку даже в те дни, когда сам в  съемках  не  участвовал.
Его  захватил  процесс  съемки  картины,  ему  нравилось  все   -   работа
операторов,  осветителей  и  звукооператоров  и   воодушевление   актеров,
спокойная уверенность его тетки. Манерой обращения с людьми она напоминала
ему отца. А по словам игравшей его сестру Фрэнсис Миллер, которая  в  свои
двадцать два года прекрасно  во  всем  разбиралась,  так  как  работала  в
шоу-бизнесе с четырнадцати лет, такая  обстановка  на  съемках  -  большая
редкость.
   Фрэнсис  отличалась  своеобразной,  несколько  диковатой   красотой   -
веснушчатое треугольное личико с широко расставленными,  глубоко  сидящими
глазами, придававшими ему  задумчивое  выражение,  миниатюрная  фигурка  с
восхитительными формами и удивительно нежная кожа. Она была несдержанна на
язык и часто пересыпала свою речь ругательствами. Она любила выпить, а еще
больше спать с Уэсли. Сразу по приезде в Порт-Филип она  зашла  к  нему  в
номер, чтобы отрепетировать сцену для съемки на следующий день, и осталась
на всю ночь. Уэсли был ослеплен ее красотой и тем, что она выбрала  именно
его. Сам он никогда бы не осмелился сделать первый шаг.  Он  пока  еще  не
понимал, что  исключительно  хорош  собой,  и,  когда  незнакомые  женщины
задерживали на нем взгляд, страшно смущался. Уэсли считал, что  влюблен  в
Элис Ларкин, и в начале романа с Фрэнсис ему было немного не по  себе.  Но
Элис  по-прежнему  называла  его  кузеном,  и,  бывая  в   Нью-Йорке,   он
по-прежнему спал на кушетке в  гостиной.  А  Фрэнсис  отдавалась  ему  так
радостно и самозабвенно, что чувствовать себя в  чем-либо  виноватым  было
невозможно.
   Фрэнсис была замужем за молодым актером и постоянно жила в  Калифорнии.
О ее муже Уэсли старался забыть. Насколько  ему  было  известно,  никто  в
группе не догадывался об их отношениях, и на людях Фрэнсис вела себя  так,
словно он не только в картине, но и в жизни ее младший брат.
   Для Гретхен их отношения, конечно, не были тайной.  Однажды,  пригласив
его поужинать, она как бы мимоходом заметила, что, когда съемки  кончатся,
Фрэнсис вернется в свою Калифорнию, а затем будет  сниматься  в  очередной
картине и спать с очередным молодым  героем,  так  что  Уэсли  не  следует
относиться к этому роману слишком серьезно.
   - Я ведь не  зря  говорю.  Она  многим  и  постарше  тебя  основательно
попортила жизнь. - Гретхен умолчала о том, что Фрэнсис Миллер полгода была
любовницей Эванса Кинселлы и что он просил ее развестись и выйти  за  него
замуж, а на другой день  после  того,  как  картина  была  закончена,  она
перестала отвечать на его звонки. Не сказала Гретхен и того, что  она  все
еще ревнует его к Фрэнсис и жалеет, что  именно  Фрэнсис  оказалась  самой
подходящей актрисой на главную роль в ее картине. -  Постарайся  запомнить
мои слова, - добавила она.
   - Постараюсь.
   - Бедный мой человечек. - Гретхен наклонилась и поцеловала его в  щеку.
- Никому не давай себя в обиду.  Ты  даже  не  представляешь  себе,  какие
жестокие люди тебя окружают.
   Уэсли поужинал вместе с  другими  актерами,  как  всегда,  в  ресторане
гостиницы. Гретхен и Ида Коэн, дядя  Иды,  а  также  художник-декоратор  и
Рудольф ужинали наверху, в номере Гретхен. После  ужина  Уэсли  и  Фрэнсис
решили прогуляться.
   Главная улица, освещенная неоновым светом  жалких  витрин,  была  почти
пуста. Порт-Филип сидел  у  телевизоров  и  спать  ложился  рано.  Фрэнсис
безразлично посматривала на витрины.
   - Я бы ничего здесь не купила, - сказала она. - А уж жить в такой дыре!
Страшно подумать!
   - Моя семья как раз отсюда, - сказал Уэсли.
   - Вот бедняга.
   - Сам я никогда здесь не жил. А мой отец, дед... - Он осекся,  чуть  не
сказав "моя тетка Гретхен". Он никому не говорил, что Гретхен его тетка, а
сама Гретхен относилась к нему просто как к начинающему актеру.
   - Ты видишься с ними, когда здесь бываешь? - спросила Фрэнсис.
   - Теперь тут уже никого не осталось - все разъехались.
   - Я их вполне понимаю.
   - Бабушка рассказывала отцу, что, когда она приехала  сюда  молоденькой
девушкой, это было красивейшее место, - сказал Уэсли.  Он  шел  по  улицам
города, в котором родился, провел детство и юность его отец,  и  ему  было
неприятно, что  какая-то  девчонка  из  Калифорнии  считает  этот  городок
стоячим болотом. Где-то здесь, думал он, наверняка остался след пребывания
отца. Он поджег здесь крест. По крайней мере Теодор Бойлан об этом помнит.
Интересно, что сказал бы отец, увидев, как он разгуливает по тем же улицам
в  обнимку  с  красивой,  почти  знаменитой  кинозвездой.  И  более  того,
зарабатывает три тысячи долларов в месяц играючи, а не трудясь до седьмого
пота, как отец. - Бабушка говорила: повсюду  росли  деревья,  -  продолжал
Уэсли, - все дома были аккуратно покрашены и при  каждом  -  большой  сад.
Отец частенько купался в Гудзоне - тогда вода в нем была  чистая...  -  Он
замолчал, вовремя удержавшись, чтобы  не  сказать  ей,  что,  кроме  всего
прочего, в этой реке утопился его дед.
   - Да, я давно хотела тебя спросить: в какой студии ты учился?
   - В какой студии? - Он задумался. - Ни в какой.
   - А играешь так, будто всю жизнь учился. Кстати, сколько тебе лет?
   - Двадцать один, - сказал он, уже не задумываясь. Один  раз  он  честно
ответил Элис, и она теперь относится к нему как к ребенку. Больше он такой
ошибки не сделает.
   - А почему же ты не в армии?
   - У меня поврежден мениск, - быстро ответил  он.  После  возвращения  в
Америку он научился врать не моргнув глазом.
   - Понятно, - недоверчиво протянула она. - А где ты играл раньше?
   - Я? - снова глупо переспросил он. - Ну... нигде особенно.
   - Как же тебе удалось получить эту роль?
   - Миссис Берк... - Дико как-то называть собственную тетку миссис  Берк.
- Она увидела меня у одних знакомых и спросила, не хочу ли я  попробовать.
Почему ты спрашиваешь?
   - А что особенного, если девушка хочет кое-что  узнать  о  человеке,  с
которым у нее роман?.. Надо признаться, что ты оказался для меня  приятным
сюрпризом, - весело продолжала она. - Я знала почти всех  в  этом  списке,
кроме Уэсли Джордана. Вот уж не подозревала, что найду в куче навоза такое
сокровище. Между прочим, это твоя настоящая фамилия?
   - Нет, - не сразу ответил Уэсли.
   - А настоящая?
   - Она длинная и трудная, - сказал он уклончиво.  -  Плохо  смотрится  в
титрах.
   - Это твоя первая картина, - снова  засмеялась  она,  -  но  ты  быстро
учишься.
   - Хватаю на лету, - ухмыльнулся он.
   - А что ты потом собираешься делать?
   - Еще пока не знаю. - Он пожал плечами. - Поеду в Европу, если удастся.
   - Ты талантливый парень. И это не только мое  мнение.  Оператор  Фредди
Кан уже видел весь отснятый материал и от тебя просто без ума.  Поедешь  в
Голливуд?
   - Может быть, - осторожно сказал он.
   - Приезжай. Я обещаю тебе теплый прием.
   Уэсли набрал воздуха в легкие.
   - Но ты ведь замужем.
   - Кто тебе об этом сказал? - спросила она резко.
   - Не помню, кто-то говорил. В общем разговоре.
   - Хорошо бы люди поменьше болтали. Это мое личное дело. А тебе  не  все
равно?
   - Что ты ответишь, если я скажу, что нет?
   - Отвечу, что ты дурак.
   - Тогда я этого говорить не буду.
   - Так-то лучше. А ты в меня влюблен?
   - Почему ты задаешь такой вопрос?
   - Потому что мне больше нравится, когда в меня влюбляются. Поэтому я  и
стала актрисой.
   - Ладно, - сказал Уэсли. - Я в тебя влюблен.
   - Давай за это выпьем, - предложила она. - Вон на углур.
   - Я дал себе слово не пить, - сказал он. Ему  не  хотелось,  чтобы  при
Фрэнсис бармен попросил показать документ, подтверждающий его возраст.
   - А я люблю выпить, -  сказала  она.  -  Зато  мужчин  люблю  непьющих.
Пойдем, я возьму тебе кока-колу.
   Уэсли и Фрэнсис вошли в бар и увидели Рудольфа и  художника-декоратора,
рыжебородого  молодого  человека  по  фамилии  Доннелли;  они  сидели   за
отдельным столиком и разговаривали.
   - Ото! - прошептала Фрэнсис. - Начальство.
   Всей  съемочной  группе  было   известно,   что   Рудольф   финансирует
производство картины и что именно он договорился с властями Порт-Филипа  о
разрешении на ночные съемки и о том, чтобы полиция перекрывала движение на
улицах. Однако о том, что он приходится Уэсли дядей, никто не знал: в  тех
редких случаях, когда Уэсли разговаривал с ним при актерах, он называл его
"мистер Джордах", а Рудольф, обращаясь к племяннику, говорил  ему  "мистер
Джордан".
   Фрэнсис и Уэсли пришлось пройти мимо столика, за которым сидели Рудольф
и Доннелли. Рудольф улыбнулся им, встал и сказал:
   - Добрый вечер, молодые люди.
   Уэсли пробормотал что-то невнятное, а Фрэнсис  улыбнулась  своей  самой
обольстительной улыбкой и сказала:
   - Какой заговор против нас, бедных актеров, готовят джентльмены в  этой
шумной берлоге?
   Уэсли поморщился.
   - Напротив, мы хвалим вас - двух таких талантливых  актеров,  -  сказал
Рудольф.
   - А вы человек вежливый! - хихикнула Фрэнсис.  -  Какая  восхитительная
ложь.
   Доннелли что-то буркнул.
   - Пожалуйста, садитесь, - сказала Фрэнсис. - В Голливуде никто  никогда
перед статистами не встает.
   Уэсли снова поморщился.
   Рудольф сел. Доннелли мрачно уставился в стоящий перед ним  стакан.  За
все время съемок никто еще не видел, чтобы он улыбнулся.
   - Мистер Доннелли, - кокетливо сказала Фрэнсис, - раньше я не смела,  а
теперь, когда картина почти закончена, мне хотелось бы сказать вам, что  я
восхищена вашей работой. Я еще не видела отснятого материала  и  не  знаю,
как он выглядит на экране, но мне никогда не  было  так  удобно  двигаться
перед камерой, как в ваших декорациях. - Она засмеялась, словно  смущенная
собственной смелостью.
   Доннелли снова что-то буркнул.
   Уэсли заметил, как Фрэнсис плотно сжала зубы.
   - Ну, не буду вам мешать - вы сейчас, наверное, решаете наши судьбы,  -
сказала она. - А мне надо еще подзаняться с Уэсли, - это у нее  прозвучало
так, словно Уэсли было десять лет от роду, - и подготовиться к  завтрашней
съемке, а то у нас трудная сцена.
   Уэсли потянул ее за рукав, и,  озарив  их  ослепительной  улыбкой,  она
последовала за ним. Около соседнего столика  она  остановилась,  но  Уэсли
решительно повел ее в глубину бара, где Рудольф и  Доннелли  не  могли  их
слышать.
   - Зачем ты с ними так заигрывала? - спросил он, когда они сели.
   - Дорогой мой, в мед попадается больше мух, чем в уксус, - сказала  она
сладким голоском. - А вдруг эти двое приятных мужчин будут  делать  другую
картину и от них будет зависеть, кого возьмут  в  ней  сниматься,  а  кого
вышвырнут на улицу.
   - Ты слишком много кривляешься.
   - В этом, мой милый, и состоит искусство, - холодно ответила Фрэнсис. -
И если ты хочешь чего-нибудь добиться, тебе пора это усвоить.
   - Я не хочу ничего добиваться такой ценой.
   - Я тоже так рассуждала, когда мне было четырнадцать лет. А  когда  мне
исполнилось пятнадцать, я  стала  думать  по-другому.  Ты  просто  немного
отстал в своем развитии, дорогой.
   - И слава богу.
   Подошел  официант.  Фрэнсис  заказала  себе  джин  с  тоником,  а   ему
кока-колу.
   - Не пила бы ты этот джин, - сказал  Уэсли,  когда  официант  отошел  к
стойке.
   - Это почему же?
   - Потому что после джина от тебя противно пахнет.
   - Не беспокойся, дорогой, - холодно сказала Фрэнсис. - Мне завтра  рано
утром идти к парикмахеру, и я  сегодня  не  собираюсь  заниматься  никакой
гимнастикой.
   Уэсли угрюмо замолчал. Официант принес джин и кока-колу.
   - Во всяком случае, если несколько совершенно безобидных женских штучек
вызывают у тебя такое возмущение, -  сказала  Фрэнсис,  потягивая  джин  с
тоником,  -  то  есть  люди,  которые  находят  их  очаровательными.  Вот,
например, этот милашка мистер Джордах, у которого столько денег. Когда  он
меня видит, у него глаза так и загораются.
   - Не заметил, - сказал  Уэсли,  оскорбленный  тем,  что  кто-то  посмел
назвать его дядю "этот милашка мистер Джордах".
   - А я вот заметила, - уверенно сказала Фрэнсис. -  И  держу  пари:  как
мужчина он не пустяк. Я знаю такой тип - холодная внешность янки и  вулкан
внутри.
   - Да он тебе в отцы годится.
   - Только в том случае,  если  он  начал  этим  заниматься  очень  рано.
Спорим, так оно и было.
   Уэсли встал.
   - Мне надоело слушать подобную ерунду! Я ухожу. Посмотрим, как  у  тебя
пойдут дела с этим милашкой мистером Джордахом, у которого столько денег.
   - Ах ты, боже мой, - сказала Фрэнсис, не двигаясь с места, -  какие  мы
сегодня чувствительные.
   - Спокойной ночи.
   - Спокойной ночи, - ровным тоном ответила Фрэнсис. - Не  утруждай  себя
оплатой счета.
   Уэсли прошел мимо столика, за которым сидели дядя и Доннелли.  Ни  один
из них на него не взглянул. Он вышел на улицу, чувствуя себя как обиженный
ребенок; в груди у него все кипело.
   Пять минут спустя Фрэнсис встала и направилась к выходу. Около столика,
где сидели Рудольф и Доннелли,  она  остановилась  и  попыталась  завязать
разговор, но они его не поддержали. В гостинице она  на  этот  раз  прошла
прямо в свой номер и долго разглядывала себя в зеркало.
   А в баре Доннелли и Рудольф говорили вовсе  не  о  кино.  Доннелли  был
архитектором, но теперь стал работать  художником-декоратором,  обнаружив,
что проектировка убогих невысоких зданий, которые он  считал  недостойными
своего таланта, дает ему лишь мизерные комиссионные. Во  время  подготовки
"Комедии реставрации" он подружился с Рудольфом и  сначала  застенчиво,  а
затем  все  с  большим  воодушевлением  стал  рассказывать  ему  о   своем
честолюбивом плане, требующем, однако, серьезной финансовой  поддержки.  И
сейчас он посвящал Рудольфа в детали этого плана.
   - Мы живем в век переизбытка людей, как выражаются англичане, - говорил
он, - и дело не только в том, что  появились  новые  машины  или  возросла
численность населения, но и просто в возрасте. Люди уходят  в  отставку  -
либо потому, что  им  надоело  работать  и  они  располагают  достаточными
средствами, либо потому, что уже не  выдерживают  постоянного  напряжения,
либо их вытесняет более  молодое  поколение.  Дети  вырастают  и  покидают
родной дом. И старые дома внезапно оказываются  слишком  большими  для  их
владельцев, город, в котором  они  живут,  их  либо  пугает,  либо  теряет
прежнюю привлекательность. Размер пенсий или сбережений  не  позволяет  им
держать прислугу; теперь им по карману только  маленькие  квартиры,  но  в
таких домах живут обычно молодые пары с детьми, и они смотрят на  стариков
как на пришельцев из прошлого столетия; друзей их возраста рядом уже  нет:
они тоже разъехались в  попытке  решить  аналогичные  проблемы...  Старики
хотят сохранить независимость, но боятся одиночества. Им нужна новая среда
обитания, отвечающая их новым потребностям и возможностям, - среда, где их
окружали бы люди тех же лет, с теми же проблемами и нуждами; люди, которые
всегда готовы прийти на помощь, но могут и сами обратиться  за  помощью  к
соседу, и одна мысль об этом заставляет человека чувствовать,  что  он  не
зря  живет  на  свете.  -  Доннелли  говорил  убежденно,  точно   генерал,
излагающий план освобождения осажденного  гарнизона.  -  Это  должен  быть
настоящий комплекс, - продолжал  он,  выразительно  жестикулируя  большими
руками, словно уже клал кирпич  и  мешал  цемент,  возводя  новые  здания:
магазин, кинотеатр, небольшую гостиницу для гостей,  лужайку  для  гольфа,
плавательные бассейны, теннисные корты, лекторий... - Все это, конечно, не
для бедняков. Кому, кроме государства, по плечу решить проблему  бедняков,
я не знаю, и  я  не  настолько  тщеславен,  чтобы  думать,  будто  я  могу
преобразовать американское общество. Нет, я имею в виду людей  со  средним
доходом, тех, чей образ жизни меняется коренным образом, когда глава семьи
перестает работать. - В его голосе зазвучала гордость. - Я знаю все это по
опыту своих родителей. У них есть немного денег, и я сам им помогаю, но из
дружелюбных, общительных  людей  они  превратились  в  мрачных,  ворчливых
стариков, уныло и бесполезно доживающих  жизнь.  Эта  идея  пришла  мне  в
голову не сегодня. Она повсюду встречала одобрение,  но  я  пока  не  смог
заинтересовать людей со средствами, поскольку это не сулит большой выгоды.
Для начала надо купить большой  участок  земли,  где-нибудь  в  живописном
пригороде, но не слишком  отдаленном,  чтобы  всякий,  кто  пожелает,  мог
пользоваться прелестями городской жизни, и  построить  небольшой  поселок,
состоящий из хорошо спроектированных, но  недорогих,  примыкающих  друг  к
другу домов, где легко могут  управиться  двое  стареющих  людей.  Пустить
автобус, обеспечить постоянное дежурство врачей  и  медицинских  сестер  и
создать администрацию, которая бы умело и неназойливо всем управляла.  Это
будет не дом для  престарелых  с  присущим  ему  отчаянием...  туда  будет
приезжать молодежь - сыновья, дочери и внуки, их радость жизни, надежда на
будущее. Ваша сестра рассказывала мне, что вас волнует то, как живет  наше
общество, что у вас есть связи в финансовом мире и вы  хотите  найти  себе
какое-то занятие. Насколько я могу  судить,  производство  кинофильмов  не
совсем отвечает вашей идее служения обществу...
   Рудольф рассмеялся.
   - Не совсем, вы правы.
   - Она также говорила, что вы - прирожденный строитель, что в  молодости
вы практически на голом месте построили торговый центр и превратили его  в
настоящий  маленький  городок.  На  днях  я  съездил  посмотреть  комплекс
Колдервуда и был поражен... столько фантазии... подлинный шаг в будущее.
   - В молодости, - задумчиво повторил Рудольф. По его  лицу  нельзя  было
сказать, о чем он  думал,  слушая  Доннелли,  но  в  действительности  его
охватило волнение, которое было чем-то новым и одновременно уже  знакомым.
Он давно находился в состоянии ожидания, но чего - он и сам не  мог  четко
определить. Может быть, это как раз то, чего он ждал.
   - У меня подготовлены проекты и макеты домов, сметы... В общем, все...
   - Хорошо бы на них взглянуть, - сказал Рудольф.
   - Вы можете завтра приехать в Нью-Йорк?
   - Думаю, что да.
   - Отлично. Я вам их покажу.
   - Разумеется,  все  будет  зависеть  от  того,  какой  участок  удастся
приобрести, как его  можно  использовать  и,  конечно,  сколько  он  будет
стоить, - сказал Рудольф.
   Доннелли  окинул  взглядом  пустой  бар,  словно  желая  убедиться,  не
подслушивает ли их кто-нибудь.
   - Я уже нашел участок, - сказал он, понижая голос. - То, что надо.  Это
заброшенная  фермерская  земля,  очень  дешевая.  В   штате   Коннектикут,
живописная, холмистая местность, час езды от Нью-Хейвена  и  часа  два  от
Нью-Йорка. Как будто специально для такого городка.
   - Вы можете мне показать этот участок?
   Доннелли бросил на собеседника  настороженный  взгляд,  словно  у  него
внезапно возникли подозрения относительно намерений Рудольфа.
   - А вас это на самом деле интересует?
   - Да, интересует.
   - Хорошо, - согласился Доннелли. - Знаете что,  -  голос  его  зазвучал
торжественно, - я думаю, сама судьба побудила  меня  дать  согласие  вашей
сестре,  когда  она  предложила  мне  работать  на  этой  картине.  Я  вас
обязательно туда отвезу, и вы сами все увидите.
   Рудольф положил на стол деньги за выпитое и встал.
   - Уже поздно, - сказал он. - Пойдемте.
   - Если вы не возражаете, - сказал Доннелли, - я посижу еще.
   - Примите две таблетки аспирина на ночь, - сказал Рудольф.
   Когда  он  выходил  из  бара,  Доннелли  заказывал  себе  виски,  чтобы
отблагодарить судьбу, которая свела его с Рудольфом Джордахом.
   Рудольф в одиночестве медленно шел по знакомым улицам. С тех пор как он
колесил по ним на велосипеде, развозя булочки  из  семейной  пекарни,  они
постарели, но сейчас ему почему-то казалось, что все здесь как прежде и он
снова молод и полон грандиозных  планов,  которые  сумеет  осуществить.  И
снова, как тогда, на берегу моря в Ницце,  ему  захотелось  пробежаться  в
темноте, еще раз почувствовать радость, охватившую его, когда  он  одержал
победу в беге на двести двадцать ярдов с барьерами.  Он  сделал  несколько
разминочных  бросков  и  уже  совсем  было  побежал,   но,   увидев   фары
приближающейся машины, снова перешел на свою обычную,  полную  достоинства
походку.
   Он прошел мимо  большого  здания,  в  котором  помещался  универсальный
магазин Колдервуда, взглянул на витрины и вспомнил, как  ночами  занимался
их оформлением. Если считать, что его счастливая звезда взошла в  каком-то
определенном месте, то это произошло именно здесь. Теперь витрины выглядят
убого  и  напоминают  небрежно  подкрашенную  старуху  -   губная   помада
размазана, тени под глазами  превратились  в  пятна.  Имитация  молодости,
которой никого не обманешь. Старик Колдервуд завопил бы от ярости, увидев,
во что превратилось дело всей его жизни. Полезное? А может, бессмысленное?
   Рудольф вспомнил, как шел, играя на трубе, во главе колонны  школьников
вечером того дня, когда окончилась война, и верил, что  его  ждет  великое
будущее. Вчера в  городской  газете  он  прочитал  о  другой  демонстрации
школьников - на этот  раз  в  знак  протеста  против  войны  во  Вьетнаме.
Одиннадцать человек было арестовано.  Тогда  Трумэн,  теперь  Никсон.  Все
катится под гору. Он вздохнул. Лучше не вспоминать.
   Интересно, что  почувствует  Доннелли  лет  через  десять,  когда,  уже
достигнув многого в жизни, пройдет по улицам родного городка и  не  узнает
ни улиц, ни домов. Рудольфу нравился Доннелли; Гретхен он  тоже  нравится.
Интересно, есть ли что-нибудь между ними? Насколько  реален  и  осуществим
план Доннелли? Не слишком ли Доннелли молод и честолюбив?  Рудольф  обещал
себе не торопиться, все проверить самым тщательным  образом,  как  он  это
делал, когда был в возрасте Доннелли.
   Он обсудит это с Элен Морисон. Она женщина трезвого ума. На  нее  можно
положиться. Но Элен сейчас в Вашингтоне. Ей  предложили  работу  у  одного
конгрессмена, которым она восхищалась, и она переехала в столицу. Придется
ее разыскать.
   Он подумал о Жанне. Они изредка обменивались письмами, но  чем  дальше,
тем труднее становилось писать: та неделя на  Лазурном  берегу  постепенно
уходила в прошлое.  Может  быть,  когда  Уэсли  будет  во  Франции,  стоит
воспользоваться этим предлогом и навестить Жанну. Адвокат в Антабе наконец
написал ему, что все улажено и Уэсли  может  вернуться,  но  Рудольф  пока
ничего Уэсли не говорил. Он ждал окончания съемок,  так  как  боялся,  что
Уэсли может все бросить и  умчаться  в  Европу.  Уэсли  -  не  взбалмошный
мальчик, но он весь во  власти  не  покидающих  его  воспоминаний,  и  его
поступки нельзя предсказать заранее.
   Правда, сам Рудольф тоже был человеком одержимым, его гнала вперед тень
собственного отца - отчаявшегося неудачника и самоубийцы, обезумевшего  от
нищеты и рухнувших надежд, так что отчасти он понимал племянника.
   Рудольф вошел в гостиницу, где все уже давным-давно спали,  поднялся  в
свой номер, разделся и улегся в холодную постель. Сна не было. Он лежал  и
думал о хорошенькой кокетливой девушке в  баре,  о  ее  бедрах,  обтянутых
джинсами, ее профессиональной, недвусмысленной улыбке. Интересно,  как  бы
все было с ней? Спроси своего племянника, с завистью подумал  Рудольф,  он
сейчас, наверное, с нею в постели. Другое поколение. Он в  возрасте  Уэсли
еще не знал женщин. Ему было стыдно этой зависти, он  не  сомневался,  что
позже мальчику суждено страдать. Уже страдает -  ушел  из  бара  один.  Не
привык к таким штучкам. Но он сам ведь тоже к ним не привык.  Страдаешь  в
зависимости от своей способности страдать, а в Уэсли эта способность видна
невооруженным глазом.
   Его разбудило пьяное пение на улице. Он узнал резкий и глуховатый голос
Доннелли. Учился в Йельском университете, но  не  похож  на  его  типичных
выпускников, сквозь сон подумал Рудольф. Пение прекратилось. Он повернулся
на другой бок и снова заснул.
   Гретхен сидела  в  своем  номере,  готовясь  к  завтрашней  съемке.  На
съемочной площадке она заставляла себя выглядеть  спокойной  и  уверенной,
даже если ей хотелось визжать от злобы и досады.  Но  когда  она  работала
одна, от страха и нерешительности у нее временами тряслись  руки.  От  нее
зависело  столько  людей,  и  каждое  ее  решение  было  таким  безнадежно
окончательным. То же самое происходило и с Колином Берком, когда он ставил
пьесу или снимал фильм, и она тогда просто не могла понять, как он с  этим
справляется. Теперь же ее поражало, что  человек  способен  выдерживать  в
течение месяца, а то и больше такую раздвоенность.
   С улицы донеслось пение Доннелли. Гретхен с грустью  покачала  головой,
подумав о связи между талантом и алкоголем  в  американском  искусстве.  И
опять вспомнила Колина Берка, которого никогда не  видела  пьяным.  Он  во
многом был исключением.  В  эти  дни  она  часто  о  нем  думала,  пытаясь
представить себе, где бы он поставил  камеру,  как  осадил  бы  капризного
актера или решил сложную сцену.
   Пение на улице прекратилось, и она искренне понадеялась,  что  утром  у
Доннелли не будет раскалываться голова. В его же  интересах,  потому  что,
когда он приходит на съемочную площадку с похмелья, у него такое смущенное
лицо...
   В дверь постучали.
   - Войдите, - сказала Гретхен. Она никогда не запирала дверь.
   Дверь открылась, и вошел Доннелли, держась почти прямо.
   - Добрый вечер, - сказала она.
   - Я только что провел с вашим братом знаменательный час в своей  жизни.
Я люблю вашего брата, и я подумал, что надо вам об этом сказать.
   - Я тоже люблю своего брата, - улыбнулась она.
   - Мы собираемся вместе заняться одним великим, нет,  величайшим  делом.
Мы с ним люди одной породы.
   - Вполне возможно, - добродушно ответила  Гретхен.  -  Наша  мать  была
ирландкой, во всяком случае, она так считала. Однако отец у нас был немец.
   - Я отношусь с уважением как к ирландцам, так  и  к  немцам,  -  сказал
Доннелли и, чтобы не потерять равновесия, оперся о косяк двери, - но я  не
это имел в виду. Я говорил об общности духа. Я вам мешаю?
   - Я уже почти закончила. Если вам хочется немного  поболтать,  было  бы
неплохо закрыть дверь.
   Медленно и с достоинством Доннелли закрыл дверь  и  прислонился  к  ней
спиной.
   - Хотите кофе? - Гретхен кивнула в сторону термоса, стоявшего у нее  на
столе. Для поддержания бодрости она выпивала не меньше  двадцати  чашек  в
день.
   - Мне всегда почему-то предлагают кофе, - обиженно сказал Доннелли. - Я
считаю это унизительным. Я презираю кофе.
   - К сожалению, ничего более крепкого не могу вам предложить, -  сказала
Гретхен, помня, что в буфете стоит бутылка виски.
   - Я не собираюсь пить, мадам. Я пришел  сюда  исключительно  для  того,
чтобы передать сообщение.
   - От кого?
   - От Дэвида П.Доннелли, то есть от меня самого.
   Гретхен засмеялась.
   - Передавайте ваше сообщение, а затем советую вам идти спать.
   - Я уже наполовину его передал. Я  люблю  вашего  брата.  Вторая  часть
более сложная. Я люблю его сестру.
   - Вы много выпили.
   - Правильно. Пьяный я люблю его сестру, и трезвый я люблю его сестру.
   - Благодарю вас за сообщение, - сказала Гретхен, продолжая сидеть, хотя
ей хотелось вскочить и поцеловать его.
   - Вы не забудете, что я сказал? - Его глаза горели на заросшем  бородой
лице.
   - Не забуду.
   - В таком случае, - сказал он важно,  -  я  удаляюсь  спать.  Спокойной
ночи, мадам.
   - Спокойной ночи. Спите спокойно.
   - Обещаю вертеться и метаться. О, я, несчастный!
   - О, вы, несчастный!.. - усмехнулась Гретхен.
   Задержись он еще секунд на десять, она  вскочила  бы  и  бросилась  его
обнимать. Но он торжественно помахал ей в знак приветствия рукой и,  почти
не качаясь, вышел.
   В коридоре он снова запел.
   Она сидела, уставившись на дверь, и думала: а  почему  бы  и  нет?  Она
покачала головой. Потом, когда работа будет окончена. Может быть.
   В тишине комнаты,  в  которой  теперь  стоял  запах  виски,  она  снова
принялась за режиссерский сценарий.
   А этажом ниже никак не мог заснуть Уэсли. Он лежал, ожидая, что вот-вот
повернется дверная ручка, послышится  шорох  и  в  темную  комнату  войдет
Фрэнсис. Но дверная ручка не  поворачивалась,  и  не  раздавалось  никаких
звуков, помимо стона пружин, когда он поворачивался с боку на бок.
   Он сказал, что любит ее. Правда, признание было вынужденным,  но  когда
он произносил эти слова,  он  в  них  верил.  Однако  если  любишь,  разве
замечаешь, как девушка притворяется или обманывает, разве говоришь ей, что
она ведет себя глупо? Говорят, что любовь захватывает тебя целиком: вот ты
признался в любви, и все остальное теряет смысл.  Говорят,  любовь  слепа.
Нет, сегодня он не был слеп. Он видел, как Фрэнсис разыграла в баре лживую
и отвратительную комедию, и сказал  ей  об  этом.  Может  быть,  ему  надо
учиться держать свое мнение при себе. Тогда сейчас, во втором  часу  ночи,
он не лежал бы в постели один.
   Он тосковал по прикосновению ее рук, по ее телу. Если это не любовь, то
что же? Когда она была с ним в постели,  он,  несмотря  на  предупреждение
Гретхен, не мог заставить себя поверить,  что  она  вернется  к  мужу  или
увлечется другим мужчиной. Ему нравилось развлекаться  с  пассажирками  на
"Клотильде", пока их мужья спали внизу или играли в казино, ему  нравилось
заглядывать к миссис Уэрфем, но все это была не любовь. Не  нужно  особого
опыта, чтобы почувствовать разницу между тем, что было тогда и что  теперь
- с Фрэнсис.
   Он помнил, как на узкой кровати Фрэнсис лежала в его  объятиях,  как  в
темноте переплетались их тела и Фрэнсис шептала: "Я тебя  люблю".  Что  же
это означало? Он тихо застонал.
   К кому обратиться, чтобы понять ее и себя? К матери? Которая,  по  всей
вероятности, скажет, что он,  как  и  его  отец,  позор  и  несчастье  для
достойных  христианских  семей.  К  дяде?  Для  него  он,  скорее   всего,
доставшаяся  по  наследству  обуза,   неблагодарный   мальчишка,   который
показывается на глаза, лишь когда ему что-нибудь нужно. К тете? Чудак,  по
прихоти природы наделенный талантом, который  он  по  глупости  или  из-за
отсутствия честолюбия собирается зарыть в землю. Может быть, к  Элис?  Для
нее он нескладный и наивный мальчик, нуждающийся в участии  и  материнской
ласке. К Кролику? Хороший помощник на яхте, но он никогда не станет  таким
прекрасным человеком, как его отец. К Кейт?  Единокровный  брат  ее  сына,
живое и горькое напоминание о покойном муже. Если собрать мнения всех этих
людей, какой же получится человек?
   Может, потому он такой, что еще молод и не  уверен  в  себе?  Отстал  в
развитии, сказала Фрэнсис. Но никто из его ровесников, по-видимому, так не
мучается, все прекрасно понимают себя.
   Лежа в одиночестве в темной комнате, Уэсли был уверен лишь в одном:  он
не останется прежним. Только каким он станет? Интересно, если  бы  он  мог
взглянуть на себя, когда ему будет двадцать один год, двадцать пять, а  то
и все тридцать, что бы он о себе сказал?
   Возможно, после того как его увлечение Фрэнсис  пройдет,  он  последует
совету тетки и станет актером. Научится играть не  только  перед  камерой,
но, как Фрэнсис, ежедневно и ежеминутно. Наверное, она  пришла  к  выводу,
что мир хочет от нее именно этого, а раз так - пусть он это и получает.
   Завтра утром Уэсли предстояло играть  роль  жестокого  и  необузданного
парня. Это нетрудно. Может быть, год-другой он  посвятит  этой  профессии.
Такое начало ничем не хуже любого другого.
   Когда он наконец заснул, ему снилось, что он сидит в гостиной  у  Элис,
ест бутерброд с холодным мясом и пьет пиво, только за столом напротив него
сидит не Элис, а Фрэнсис Мир.

7

   Из записной книжки Билли Эббота (1971):
   "Снова сел за пишущую машинку. Дурные привычки исчезают с трудом. Кроме
того, здесь после обеда соблюдают сиесту, а  я  никак  не  привыкну  спать
днем, и, поскольку общаться не с кем, почему  бы  не  поговорить  с  самим
собой? Во всяком случае,  нет  никаких  оснований  полагать,  что  полиция
Франко  заинтересуется  писаниной  американского  теннисиста,  работающего
тренером в этом логове богачей на берегу синего моря. В Бельгии  все  было
иначе.
   После Брюсселя климат южной Испании кажется райским, и остается  только
удивляться, почему люди, имеющие возможность выбирать, продолжают  жить  к
северу от Луары.
   Приехал сюда в крохотном открытом "пежо", купленном в Париже за сходную
цену у торговца подержанными машинами. Как только я  пересек  Пиренеи,  то
сразу почувствовал какую-то особую радость, будто все эти деревушки,  поля
и реки я встречал где-то в другой жизни и теперь после долгого путешествия
возвращаюсь домой.
   Если я молчу, то вполне могу сойти за испанца. Не  могло  ли  случиться
так, что члены семейства  Эбботов  оказались  темноволосыми  в  результате
греха,  совершенного  страстными   андалузцами   в   те   времена,   когда
"Непобедимая  армада"  потерпела  кораблекрушение  у  берегов   Англии   и
Шотландии?
   Отель, в котором я живу, выстроен совсем недавно,  и  пройдет  еще  лет
десять, прежде чем ветер и приливы начнут его разрушать. У  меня  удобный,
просторный номер с видом на лужайки для гольфа и море. Помимо начинающих и
разных увальней, которым я даю уроки, здесь есть и  сильные  игроки,  и  с
ними  часок-кругом  можно  ежедневно  постукать   по   мячу.   Я   человек
Нетребовательный, с простыми вкусами.
   Испанцы - люди красивые, приятные и вежливые -  резкий  контраст  после
американской армии. Многие приехали  сюда  просто  отдохнуть  и  стремятся
показать себя с наилучшей стороны. Пока меня ни разу не  оскорбили,  и  не
вызвали на дуэль, и не заставили смотреть бой быков или принять участие  в
свержении существующего строя.
   Стараюсь соблюдать максимальную корректность с  дамами.  Их  мужья  или
любовники держатся  в  стороне,  но  с  большим  подозрением  относятся  к
молодому американскому спортсмену, проводящему в полуголом виде по крайней
мере час в день с их спутницами. Во  время  уроков  они  с  мрачным  видом
внезапно появляются возле корта. Я вовсе не хочу,  чтобы  меня  с  позором
выставили из города, обвинив в том, что я обесчестил  жену  или  любовницу
какого-нибудь испанского джентльмена. В мои намерения не входит попадать в
неприятную историю.
   После Моники радости  холостяцкой  жизни  особенно  приятны.  Не  люблю
сумятицы как в постели, так и вне ее.
   Я отлично загорел, нахожусь в прекрасной форме.
   Платят мне хорошо  и  на  чаевые  не  скупятся.  У  меня  накапливается
порядочная сумма - наверное, впервые в жизни.
   Здесь чуть не каждый вечер устраиваются вечеринки, и меня почти  всегда
приглашают. По-видимому, как  недавно  приехавшего.  Я  стараюсь  не  пить
слишком много и не разговаривать с одной  дамой  более  пятнадцати  минут.
Теперь я  уже  настолько  освоил  испанский,  что  понимаю  большую  часть
ожесточенных  политических  споров.  Здесь  частенько  говорят  об  угрозе
кровопролития, экспроприации, коммунизме и о будущем Испании после  смерти
старика. Я держу язык за зубами, благословляю судьбу, что поселился, пусть
ненадолго,  в  прекрасной  стране,   которая   так   соответствует   моему
темпераменту; высказываю  свое  мнение  лишь  по  наиболее  животрепещущим
вопросам - например, как держать ракетку при подаче.
   Еще раз приходится сомневаться в правоте отца, предостерегавшего, что я
происхожу из невезучей семьи.
   Мать написала мне несколько писем. Как и раньше, адрес  она  узнала  от
отца, которому я пишу  в  тщеславном  убеждении,  что  только  мои  письма
удерживают его в этом мире и не дают броситься  в  озеро  Мичиган.  Письма
матери стали значительно мягче. Она, по-видимому, думает, что я не остался
в  армии  только  по  ее  просьбе,  и  это  представляется  ей   признаком
наступления долгожданной зрелости. Теперь она подписывается "любящая  тебя
мама". В течение многих лет она подписывалась  просто  "мама",  тем  самым
выражая свое отвращение ко мне. Я ответил ей взаимностью и  закончил  свое
письмо словами "любящий тебя Билли".
   Она пишет, что ей очень нравится заниматься режиссурой; это меня  вовсе
не удивляет: она всегда стремилась командовать  окружающими.  С  восторгом
рассказывает об актерских способностях моего двоюродного брата Уэсли.  Это
одна из профессий, о которой мне следовало бы подумать раньше, поскольку я
не хуже любого другого могу быть и лживым и искренним, но  теперь  слишком
поздно. Мать пишет, что Уэсли хочет меня навестить. Что  мне  сказать  ему
при встрече? Добро пожаловать, братец-страдалец.
   Господи! Через два дня после предыдущей записи здесь появилась Моника в
сопровождении  немолодого  немецкого  бизнесмена,  занимающегося  продажей
замороженных продуктов. У нее сейчас период процветания -  вся  в  дорогих
тряпках, хорошо причесана. Делает вид, что мы незнакомы, но, вероятно, это
затишье перед бурей. Все время думаю о том, что надо бежать.
   Проиграл несколько партий человеку, у  которого  выигрывал  шесть  дней
подряд".
   На традиционной вечеринке в павильоне нью-йоркской студии по  окончании
последнего  дня  съемок  Фредди  Кан,  оператор,  подняв   руку   Гретхен,
дирижировал здравицей в ее честь. Актеры, работники студии и  приглашенные
друзья пели громко и от души. Гретхен хотелось и смеяться и  плакать.  Ида
Коэн,  ради  этого  случая  сделавшая  прическу,  не  скрывала  слез.  Кан
преподнес Гретхен в подарок от актеров часы, на приобретение которых Уэсли
дал пятьдесят долларов, и попросил Гретхен сказать несколько слов.
   - Спасибо,  большое  всем  спасибо,  -  начала  Гретхен  чуть  дрожащим
голосом. - Вы все работали превосходно, и я хочу поблагодарить каждого  из
вас в отдельности и всех вместе за то, что  вы  так  помогли  мне  в  моей
первой попытке стать режиссером. Правда, в  Голливуде  говорят:  "Покажите
мне счастливую группу, и я покажу вам отвратительную картину".
   Раздался смех и выкрики: "Это не про нас!"
   Гретхен подняла руку, требуя тишины.
   - Для всех вас работа закончена; надеюсь, что впереди  вас  ждут  более
интересные и более значительные картины, что ваши промахи будут забыты,  а
взлеты останутся в памяти навсегда или по крайней мере до того дня,  когда
Академия искусств будет присуждать вам награды. Но для некоторых  из  нас,
для тех,  кто  занимается  монтажом  и  озвучиванием,  для  композитора  и
музыкантов, а также  для  мистера  Коэна,  которому  предстоит  незавидная
работа по продаже  картины  в  прокат,  все,  по  сути  дела,  еще  только
начинается. Пожелайте нам успеха, потому что впереди у нас месяцы работы и
от того, что мы сделаем,  зависит,  ждет  нас  успех  или  провал.  -  Она
говорила скромно, но Уэсли, который стоял неподалеку, видел  в  ее  глазах
торжествующий блеск. - Ида, - сказала она, - перестань плакать. Это еще не
похороны. - Ида всхлипнула. Кто-то подал Гретхен стакан  с  виски,  и  она
подняла его. - За всех нас - от самых старых до...  -  она  повернулась  к
Уэсли, - до самых молодых.
   Уэсли, также державший в руке стакан с виски, к которому он пока еще не
притронулся, поднял его вместе со всеми. Он не улыбался, и на лице его  не
было восторженного выражения: он только что видел, как Фрэнсис Миллер и ее
муж чокнулись и поцеловались. После того вечера в баре Порт-Филипа Уэсли и
Фрэнсис помирились, и она  снова  приходила  к  нему  в  гостиницу,  а  он
несколько раз ночевал в ее нью-йоркской квартире, когда они  приступили  к
павильонным съемкам. Но три  дня  назад  из  Калифорнии  приехал  ее  муж,
блондин со спортивной фигурой, довольно красивый, хотя  и  на  стандартный
голливудский  мр.  Когда  Уэсли  увидел,  какими  взглядами  обменялись
Фрэнсис и ее муж и как они нежно поцеловались, он пожалел, что  пришел  на
эту вечеринку.
   Элис тоже была здесь, хотя сейчас  он  не  мог  ее  разглядеть  в  тени
декораций. Как всегда, она старалась не привлекать к себе внимания.  После
того как он  несколько  ночей  не  появлялся  в  квартире,  она  держалась
довольно странно и говорила с ним свысока и довольно официально. Когда  он
сказал ей о вечеринке, она ответила, что ей очень бы хотелось  пойти:  она
никогда не бывала на вечеринках в павильоне киностудии. Он пригласил Элис,
желая сделать ей приятное,  но  это  далось  ему  не  просто.  Наверно,  с
возрастом, думал он, стараясь не глядеть в  сторону  Фрэнсис  и  ее  мужа,
научишься вести себя в подобных ситуациях.
   Уэсли сделал большой глоток виски с содовой,  вспомнив  при  этом,  что
последний раз пил виски в баре "Розовая дверь" в  Канне.  Вкус  виски  был
приятным, и он сделал еще глоток.
   Гретхен ходила по площадке, кому-то пожимала руки, кого-то  целовала  в
щеку, у многих женщин в глазах стояли слезы. Никто не уходил, словно  всем
хотелось подольше сохранить отношения, установившиеся за время  совместной
работы. Уэсли слышал, как пожилая характерная актриса сказала Гретхен:
   - Благослови вас бог, дорогая: лучше, чем было, уже не будет.
   Уэсли удивился, что такое привычное для  актера  дело,  как  совместное
создание фильма, вызывает столько  эмоций.  Он  с  удовольствием  принимал
участие в съемках, но ему было безразлично, увидит он снова кого-нибудь из
группы, помимо Фрэнсис и Гретхен, или нет. Может быть, несмотря  на  слова
Гретхен, он все-таки не родился актером.
   - Уэсли Джордан, я буду без тебя скучать, - сказала Гретхен, подойдя  к
нему, и поцеловала его в щеку. Уэсли видел, что она говорит искренне.
   - Вы очень хорошо говорили.
   - Спасибо тебе, милый, - поблагодарила она, продолжая  оглядываться  по
сторонам, словно кого-то разыскивая. - Уэсли, а Рудольф не  говорил  тебе,
что он опоздает или вообще не придет?
   - Нет, не говорил. - В последние дни съемок  дядя  Рудольф  сказал  ему
только, что, по словам антибского адвоката, он может вернуться во Францию.
Но билета Уэсли пока еще не купил. Хоть он и не признавался себе  в  этом,
но уехать из  Америки  был  не  готов:  слишком  многое  оставалось  здесь
нерешенным.
   - Он сегодня снова собирался  в  Коннектикут  с  мистером  Доннелли,  -
сказала Гретхен, продолжая смотреть поверх голов, - но обещал вернуться  к
пяти часам. Сейчас уже больше семи. Это на него не  похоже.  Я  сейчас  не
могу отсюда уйти, так что будь добр, позвони  ему  в  отель  и  узнай,  не
просил ли он что-нибудь передать.
   - Сейчас позвоню, - сказал Уэсли и направился  к  телефону-автомату  за
съемочной площадкой; дядя постоянно держал номер в гостинице "Алгонквин" и
ночевал там, когда ему случалось задержаться в Нью-Йорке.
   Уэсли пришлось подождать: по телефону, хихикая, разговаривала  Фрэнсис.
Он отошел в сторону, чтобы не слышать, о чем она говорит.  Однако  она  не
спешила уходить и то и дело опускала в автомат десятицентовые  монеты.  Он
взял с собой стакан с виски и к  тому  времени,  когда  Фрэнсис  закончила
разговор, выпил все без остатка. Возбужденный звуком ее голоса, он  упрямо
твердил: "Больше никогда в жизни", хотя понимал, что лжет.
   Хихикнув напоследок, Фрэнсис повесила трубку и направилась  к  двери  в
павильон, возле которой стоял Уэсли.
   -  А-а,  -  сказала  она,  снова  хихикнув,  -  чудо-мальчик  в  полной
готовности.
   - Просто мне надо позвонить, но сначала... - Внезапно он схватил  ее  и
поцеловал в губы.
   - Наконец-то научился  кое-чему  у  актеров.  Например,  как  проявлять
страсть в присутствии мужей. - Ее голос был несколько хриплым от выпитого.
   - Когда мы увидимся? - Уэсли не выпускал ее  рук,  как  будто  надеялся
удержать силой.
   - Кто знает? - насмешливо сказала Фрэнсис. - Может, никогда,  а  может,
когда подрастешь.
   - Ты же не всерьез так думаешь.
   - Никто не знает, что я думаю на самом деле. А я - тем  более.  Я  хочу
дать тебе один хороший совет. Мы неплохо повеселились, а теперь ты об этом
забудь.
   Дверь из павильона распахнулась, и они увидели мужа Фрэнсис.
   - Пусти ее.
   Уэсли разжал руки и немного отступил.
   - Мне известно, чем вы до сих пор занимались. Шлюха.
   - Джек, успокойся, пожалуйста, - тщательно выговаривая  слова,  сказала
Фрэнсис.
   Муж дал ей пощечину.
   - А что касается тебя, ублюдок, - сказал он Уэсли, -  если  я  еще  раз
увижу, что ты сшиваешься около моей жены, то сверну тебе шею.
   - Супермен, - с издевкой сказала Фрэнсис. Она даже не поднесла  руку  к
щеке, словно муж до нее и не дотрагивался. - Всюду и везде, кроме постели.
   Он глубоко вздохнул и снова ударил ее по щеке еще сильнее.
   Однако Фрэнсис и на этот раз не приложила руку к щеке.
   - Ты такая же свинья, как и твои шпионы.
   Муж схватил ее за руку.
   - Сейчас ты пойдешь со мной и будешь улыбаться, потому  что  твой  муж,
которого задержали дела на Западном побережье, сумел вырваться в Нью-Йорк,
чтобы провести с тобой уик-энд.
   - Как тебе будет угодно, свинья, - ответила Фрэнсис. Она взяла его  под
руку и, не взглянув на Уэсли, пошла с мужем обратно в павильон, где теперь
играла музыка и танцевали пары.
   Уэсли стоял неподвижно, лицо у него подергивалось.  Затем  он  с  силой
сжал пустой пластиковый стаканчик и швырнул его  в  стену.  Так  он  стоял
минуты две, пока не Почувствовал, что теперь уже не бросится за ними вслед
и не вцепится этому человеку в горло.
   Убедившись, что голос у него не дрожит,  он  позвонил  в  гостиницу,  и
телефонистка на коммутаторе сказала ему,  что  мистер  Джордах  ничего  не
просил передать. Уэсли еще немного постоял у телефона,  потом  вернулся  в
павильон, нашел тетку и передал ей  слова  телефонистки.  После  этого  он
подошел к бару, заказал виски, залпом выпил,  заказал  еще  порцию  и  тут
почувствовал на плече чью-то руку. Он повернулся и увидел  рядом  с  собой
Элис. На ее лице было то  самое  высокомерное  выражение  профессиональной
медсестры, которого он уже начал побаиваться.
   - Мне кажется, - спокойно сказала Элис, - было бы неплохо привести себя
в порядок. У тебя все лицо в губной помаде.
   - Спасибо, - ответил он деревянным голосом, вынимая носовой  платок,  и
вытер им губы и щеки. - Так лучше?
   - Намного. Ну, мне пора. Я убедилась, что у киноактеров вечеринки самые
обыкновенные, хоть о них и рассказывают бог знает что.
   - Спокойной  ночи,  -  сказал  Уэсли.  Ему  хотелось  попросить  у  нее
прощения, хотелось, чтобы ее глаза перестали быть холодными и  чужими,  но
он не знал ни как это выразить словами, ни за что она должна его простить.
- Ну пока, попозже увидимся.
   - Может быть.
   Боже мой, подумал он. Что я наделал! Пора убираться  из  Нью-Йорка.  Он
снова повернулся, к стойке и заказал еще виски. Когда он  брал  у  бармена
стакан, к нему подошел Рудольф.
   - Хорошо проводите время, мистер Джордан?
   - Чудесно.  Гретхен  вас  ищет.  Она  беспокоится.  Даже  просила  меня
позвонить в отель.
   - Меня задержали. Пойду поищу ее. А потом мне надо с тобой  поговорить.
Ты где будешь?
   - Здесь.
   Рудольф нахмурился.
   - Не спеши, мальчик, - сказал он. - В Нью-Йорке бутылку виски найдешь и
завтра утром, если постараешься. - Он дружески похлопал Уэсли по  плечу  и
пошел разыскивать Гретхен.
   Рудольф увидел ее на  другой  стороне  площадки,  где  танцевали  пары.
Гретхен разговаривала со сценаристом Ричардом Сэнфордом. Рудольф  мысленно
отметил, что  Сэнфорд  не  пожелал  отказаться  от  неизменной  куртки  и,
шерстяной рубашки с открытым  воротом  даже  по  случаю  окончания  съемок
своего первого фильма.
   - Больше всего меня беспокоит, - серьезно говорил Сэнфорд, - то, что  в
материале, который я пока видел, у героини мало крупных планов, а  средним
планам не хватает выразительности, а...
   - Дорогой Ричард, - сказала Гретхен, - боюсь, что, подобно  большинству
сценаристов, вы увлеклись прелестями актрисы и не обращаете внимания на ее
способности.
   Сэнфорд покраснел.
   - Это вы бросьте, - пробормотал он, - я с ней почти не разговаривал.
   - Зато она с вами разговаривала, - сказала Гретхен. -  А  когда  имеешь
дело  с  такой  молодой  особой,  этого  более  чем  достаточно.  Я  очень
сочувствую, что из-за других дел ей было не до вас.
   - Вы меня недооцениваете, - обиделся Сэнфорд.
   - Эта проблема занимает людей искусства более пяти тысяч лет. Вы еще  к
ней привыкнете.
   - У нас с вами дружеские отношения не сложились. Вас просто  раздражает
то, что я мужчина. Я с самого начала это чувствовал.
   - Во-первых, это не относится к делу, а во-вторых, абсолютная  чушь.  И
если вы сами этого не знаете, то разрешите сказать вам,  молодой  человек,
что в основе искусства лежат не дружеские отношения.
   -  Вы  просто  злобная,  стареющая  женщина.  -   Копившееся   месяцами
возмущение прорвалось в его  голосе.  -  Чего  вам  не  хватает,  так  это
хорошего мужика. Но не  находится  достаточно  вежливого  человека,  чтобы
прийти вам на помощь.
   Гретхен потерла глаза, прежде чем ответить.
   - Вы талантливый, но неприятный молодой человек. С возрастом вы станете
менее неприятным и, вероятно, менее талантливым.
   - Зачем вы меня оскорбляете?
   - В  нашей  профессии,  -  сказала  Гретхен,  -  оскорбления  не  имеют
значения. Вы меня раздражаете. И я, наверно, вас тоже. Впрочем, и  это  не
имеет значения. - Но, дорогой Ричард,  -  она  чуть  коснулась  его  щеки,
одновременно и ласково и угрожающе,  -  я  обещаю  служить  вам  исправно.
Большего не просите. Я обещаю столько крупных  планов  и  чувств,  сколько
может выдержать зритель. С нашей героиней проблема не в  том,  что  ее  на
экране будет слишком мало, а в том, чтобы не было слишком много.
   - У вас на все готов ответ. Мне ни разу  не  удалось  вас  переспорить,
Кинселла предупреждал меня...
   - А как поживает наш дорогой Эванс? - спросила Гретхен.
   - Неплохо. - Сэнфорд смущенно переступил с ноги на ногу. - Он предложил
мне написать сценарий для его новой картины.
   - Значит, вы на пути в Голливуд?
   - В общем... да.
   - Очень рада за вас обоих. Вы, безусловно, будете довольны друг другом.
А сейчас извините, мне надо поговорить с братом.
   Сэнфорд безнадежно покачал головой. Когда она  добралась  до  Рудольфа,
тот посмеивался.
   - Над чем это ты?
   - Я видел, какое выражение лица было у этого молодого  человека,  когда
ты от него отошла.
   Гретхен скорчила гримасу.
   - Мы занимались делом, требующим наибольшего напряжения творческих сил:
старались как можно больше  оскорбить  друг  друга.  Одна  картина,  и  он
считает себя уже главным редактором "Кайе дю синема" [французский  журнал,
посвященный проблемам киноискусства]. Погибшая душа. Но невелика трагедия.
Америка полна талантов, способных создать всего одну-единственную вещь.  А
где ты был все это время? Я беспокоилась.
   - У нас неприятности в Коннектикуте. Доннелли готов кусать себе  локти.
Похоже, наш проект рухнет.
   - Почему? Что произошло?
   - Какое-то паршивое  общество  по  охране  окружающей  среды  возбудило
против нас  дело  -  требуют  прекращения  строительства.  Мы  целый  день
просидели с адвокатами.
   - А я думала, что все в порядке.
   - Я тоже так  думал  до  вчерашнего  дня.  Мы-то  покупали  заброшенный
фермерский участок. А теперь нам говорят, что это, видите ли,  драгоценная
заповедная земля, где полно редких птиц, чудесных оленей, прелестных змей.
А за  последние  годы  замечены  даже  три  рыси.  И  вместо  благодетелей
стареющего  человечества  мы  оказались  городскими  хапугами,   намеренно
загрязняющими чистый воздух суверенного штата Коннектикут,  и  к  тому  же
врагами рысей. - Он полунасмешливо покачал головой.
   - А что говорят адвокаты?
   - Что если в конечном счете мы  и  выиграем,  то  на  это  уйдут  годы.
Доннелли чуть не плакал от  досады,  когда  понял,  сколько  времени  наши
деньги будут заморожены.
   - А где он?
   - Я уложил его - он мертвецки пьян. Завтра у него настроение будет  еще
хуже. Да, вот еще что. Вчера мне звонил из Калифорнии один знакомый  агент
по фамилии Боуэн.
   - Я тоже его знаю, - сказала Гретхен. - У него солидная контора.
   - Он говорит, что до них дошли слухи об Уэсли и что он  может  устроить
ему выгодный контракт. Если Уэсли собирается продолжать актерскую карьеру,
то ему непременно нужен будет агент, а Боуэн ничуть не хуже других. Я хочу
поговорить с Уэсли.
   - Последний раз, когда я  его  видела,  он,  весь  перемазанный  губной
помадой, атаковалр.
   - Я его тоже там видел. Постараюсь дать ему мудрый  дядюшкин  совет.  -
Рудольф наклонился и поцеловал Гретхен  в  щеку.  -  Поздравляю  тебя.  Ты
отлично поработала. И так считает не только твой брат.
   Он снова направился к бару, но Уэсли там уже не  было.  Бармен  сказал,
что он ушел пять минут назад.
   Когда появился Уэсли, Элис сидела в гостиной и читала. По дороге  домой
он заглянул еще в два бара, где было так  темно,  что  никто  не  спросил,
сколько ему лет.  Возвращение  домой  пешком  оказалось  делом  непростым:
тротуар почему-то все время ускользал из-под  ног,  а  при  переходе  улиц
страшно мешали обочины.
   - Добрый вечер, - мрачно приветствовал он Элис.
   - Добрый вечер, - бросила она, не поднимая глаз от книги.  Он  заметил,
что на кушетке не постелено как обычно.  У  него  было  странное  чувство,
будто он видит перед собой не Элис, а ее отражение в покрытой рябью воде.
   Пытаясь сесть, он не рассчитал расстояния  и  чуть  не  упал.  А  затем
уставился на Элис, которая по-прежнему расплывалась у него перед глазами.
   - Из меня не выйдет ничего путного. Ты напрасно тратишь на меня время.
   - Во-первых, ты пьян, а во-вторых, я на тебя времени не трачу.
   - Завтра, - сказал он, и звук собственного голоса показался ему далеким
и странным, - я отдам тебе весь долг до последнего цента и у... у...  уеду
отсюда.
   - Хоть сию минуту, - сказала Элис,  по-прежнему  глядя  в  книгу.  -  Я
уверена, что тебе нетрудно будет найти  другое  место  для  ночлега.  А  о
деньгах говорить не надо. Ты мне ничего не должен: все,  что  я  для  тебя
делала, я делала не ради денег.
   Он смотрел на нее, с трудом удерживая ее в фокусе.
   - А ты не будешь возражать, если я скажу спасибо?
   - Я возражаю против всего, что бы  ты  ни  сказал,  -  бросила  она.  -
Голливудский подонок.
   - Я никогда не был в Голливуде, даже в Калифорнии не был, -  сказал  он
глупо.
   - Путаешься с проститутками! - Она швырнула книгу на пол. - И  зачем  я
читаю эту проклятую книгу?
   - Я думал, ты мне... ну... как сестра.
   - Я тебе не сестра.
   Уэсли подыскивал слова, но мысли и язык его не слушались.
   - Ты говорила, что я умираю. В твоей книге.  Ты  хочешь,  чтобы  я  был
благородным и р. Ты хочешь от меня слишком многого...
   - О господи! - Она обхватила его голову и  прижала  к  себе.  -  Прости
меня. Я не хочу, чтобы ты умирал, Уэсли. Честное слово.
   - Все хотят от меня чего-то такого, чего  я  не  могу  дать,  -  сказал
Уэсли. - Я не знаю, где я. Ищи меня завтра в столе находок.
   - Прошу тебя, Уэсли. Не говори так.
   - Ты как-то сказала, что крадешь частицу моей души... Я слушаю, как  ты
стучишь по ночам на машинке, и говорю себе: "Вот уходит еще одна частица".
   - Ну, пожалуйста, милый... - Она еще крепче прижала его голову к  себе,
чтобы он больше ничего не смог сказать. - Ты меня убиваешь такими словами.
   - Все только и делают, что меня стыдят. Через что я прошел сегодня... А
теперь ты... Я не оправдал твоих надежд... Я это знаю, но...
   - Ш-ш-ш, маленький мой.
   - Я люблю тебя, - сказал он.
   Она притянула его к себе. И вдруг неожиданно засмеялась.
   - Сколько же времени тебе понадобилось, чтобы об этом  сказать!  -  Она
опустилась перед ним на колени и нежно его поцеловала. - Скажи еще раз.
   - Я тебя люблю.
   - У тебя ужасный вид.
   - Я и чувствую себя ужасно. Я  второй  раз  в  жизни  напился.  Прости,
пожалуйста, меня сейчас вырвет. - Он с трудом встал и, нетвердо держась на
ногах, двинулся в туалет. Его вырвало,  однако  легче  ему  не  стало.  Он
медленно разделся,  долго  чистил  зубы,  а  затем  принял  холодный  душ.
Вытираясь, он почувствовал себя немного лучше, хотя голова  поворачивалась
с трудом, а в желудке было такое ощущение, будто  он  наглотался  гвоздей.
Уэсли надел халат, который купила ему Элис, и с мокрой головой  направился
обратно в гостиную, держась рукой за стену.
   Гостиная была пуста, и на кушетке все еще не было постелено.
   - Я здесь, - раздался из спальни голос Элис. - Сегодня тебе не придется
спать на кушетке.
   Он побрел в спальню. Там горела лишь одна маленькая  лампочка  и  царил
полумрак, но Элис, лежавшая под одеялом на широкой  кровати,  все  так  же
колыхалась и покрывалась рябью.
   - Иди сюда, под одеяло.
   Не снимая халата, он стал ложиться.
   - Сними эту противную тряпку.
   - Выключи свет. - Одна только мысль, что Элис Ларкин,  эта  застенчивая
девушка, увидит его голым, привела его в трепет.
   Она засмеялась и потушила свет.

8

   Из записной книжки Билли Эббота (1971):
   "Она все еще здесь.
   Однако пока не подает и виду, что знает меня. Насколько я мог заметить,
она и ее торговец замороженными продуктами из Дюссельдорфа  ни  с  кем  не
разговаривают, я ни разу не видел их в чьем-либо обществе.  На  вечеринках
мы до сих пор не встречались. Он каждый день играет в гольф. В  отеле  она
зарегистрировалась как "сеньорита Моника Хитцман", то есть совсем  не  под
своей фамилией. Когда мы случайно встречаемся, независимо от того, одна ли
она или со своим другом, мы проходим мимо как чужие, но меня обдает  таким
леденящим холодом, словно я проплываю мимо айсберга.
   Время от времени - иногда одна, иногда со своим другом - она появляется
возле теннисных кортов и останавливается посмотреть игру.
   С каждым днем я играю все хуже.
   К тому же возникло еще одно осложнение. За мной ухлестывает,  если  так
можно выразиться, одна молоденькая испанка по  имени  Кармен  (неужели  не
удастся отделаться от знакомой  мелодии?).  Она  ожесточенно  и  неутомимо
играет в теннис; родом из Барселоны, где отец ее, как мне стало  известно,
занимал  высокий  пост  во  франкистском  правительстве.  Иногда   он   ее
сопровождает - прямой седовласый джентльмен с жестким лицом.
   Ей двадцать лет, у нее опасные темные глаза, светлые волосы и  движения
как у тигрицы - и на корте, и вне его: такое впечатление, что  она  решила
не уступать героине оперы. В одиночной  игре  она  совсем  загоняла  меня.
После игры и вообще при всяком удобном случае она приглашает меня выпить и
поверяет свои тайны, которые я вовсе не желаю знать. Она училась в  Англии
и хорошо говорит по-английски - правда, с  сильным  акцентом.  При  ней  я
играю свою дурацкую роль - изображаю спортсмена, но  она,  по  ее  словам,
видит меня насквозь; боюсь, так оно и есть. Она  рассказала  мне,  что  ее
отец, хоть он и каталонец, сражался на стороне Франко и придерживается тех
же взглядов, что и полководцы Фердинанда и Изабеллы, изгнавшие из  Испании
мавров и евреев. Она обожает своего отца,  однако  часто  приводит  его  в
бешенство, разговаривая с ним  по-каталански.  По  ее  словам,  она  будет
счастлива только тогда, когда над Барселоной взовьется  флаг  Каталонии  и
поэты "ее родины" начнут писать на этом  языке.  Они  с  Моникой,  которая
также  придает  большое  значение  делению  Европы   по   лингвистическому
признаку, сразу нашли бы общий язык, хотя Кармен еще не заложила ни  одной
бомбы. Она распространяет какие-то  листовки,  что,  вполне  возможно,  не
разрешается законом. У нее чудесная гибкая фигурка, и я не  знаю,  сколько
еще смогу выдерживать осаду, хотя и побаиваюсь ее отца, который смотрит на
меня - что, впрочем, случается редко -  холодно  и  подозрительно.  Кармен
говорит,  что  он  относится  с  подозрением  ко  всем  иностранцам,  и  к
американцам особенно,  но  я  не  могу  отделаться  от  чувства,  что  его
антипатия вызвана соображениями не только шовинистического характера.
   Кармен похожа на испанок, чьи фотографии часто появляются  в  испанских
газетах, - они обычно стоят у barrera [барьер (исп.)],  а  матадоры  в  их
честь  закалывают  быков,  и  совсем  не  похожа   на   девушек,   которые
распространяют листовки в Америке.
   И еще одно сходство с Моникой: из нее тоже никогда  не  выйдет  хорошей
жены".
   Следующий день оказался для Билли Эббота  скверным.  Моника  пришла  со
своим другом на корт и записалась на целую неделю занятий, ежедневно с  11
утра.
   Билли дал ей первый урок. Она была безнадежна. Поговорить с ней ему  не
удалось, так как в течение всех сорока пяти минут ее друг сидел у корта  и
смотрел, как они играют. Она называла Билли "мистер Эббот", а он обращался
к ней "сеньорита Хитцман". Подавая ей мячи,  которые  она  большей  частью
пропускала, он думал, что надо бы ее отвести в сторону и спросить, что она
затевает, - не могла же ее привести в Эль-Фаро чистая случайность.
   Днем Билли чуть не проиграл Кармен. Она  была  в  плохом  настроении  и
играла с ожесточением.
   После игры, когда они сидели в  баре  гостиницы,  он  спросил  ее,  что
случилось.
   - Вы читали утренние газеты?
   - Нет.
   - На первой  странице  помещена  фотография,  на  которой  ваш  адмирал
получает награду от Франко.
   - Адмиралы  на  то  и  существуют,  -  пожав  плечами,  ответил  он.  -
Откровенно говоря, я ничего не имею против какой-то медали, а вот то,  что
он со своими кораблями  и  наши  военно-воздушные  силы  с  их  самолетами
находятся здесь, мне совсем не нравится. Я долго служил в армии  и  сильно
сомневаюсь, что в случае кризисной ситуации от них будет большая польза.
   Кармен сверкнула глазами.
   - А вы бы хотели, чтобы русские захватили Европу!
   - Если бы у них было такое желание, они бы уже давно ее захватили. Наши
войска в Европе вызывают у них раздражение,  но  их  слишком  мало,  чтобы
оказать сопротивление русским. В  случае  войны  решающее  значение  будут
иметь ракеты, а не наземные войска. Ими пожертвуют в  первый  же  день.  Я
служил в этих войсках и не испытывал большого удовольствия.
   - Я просто счастлива, - саркастически заметила Кармен,  -  что  у  меня
есть собственный американский  военный  эксперт,  который  разъясняет  мне
истинное положение вещей.
   - Это все делается для рекламы, -  продолжал  Билли.  Зачем  он  с  ней
спорит? Возможно, просто  потому,  что  последняя  партия  закончилась  со
счетом 8:6 в ее пользу?  А  возможно,  ему  надоело,  что  привлекательные
молодые женщины учат его политике? -  Создание  баз  по  всему  миру  дает
военным возможность немного встряхнуться и выжать  из  конгресса  побольше
денег, чтобы потом разъезжать в роскошных автомобилях и жить  раз  в  пять
лучше, чем дома. -  И,  скорее  чтобы  поддразнить  ее,  чем  всерьез,  он
добавил: - Если бы мы сняли военную форму со всех  американских  солдат  и
отправили их  домой  заниматься  чем-то  полезным,  все  от  этого  только
выиграли бы - в том числе и испанцы.
   - Слабые и ленивые всегда находят оправдание своей слабости и  лени,  -
сказала Кармен. - Слава богу, что не все американцы такие, как  вы.  -  Ее
собственные политические взгляды были достаточно  сложны.  Она  ненавидела
Франко, ненавидела коммунистов, а теперь,  по-видимому,  и  его  вместе  с
адмиралом-американцем. -  В  том,  что  адмирал  находится  здесь,  ничего
страшного нет, а вот то, что он, американец,  позволяет  Франко  нацеплять
себе на грудь медаль, - безнравственно.  Одно  дело  -  защищать  какую-то
страну, и совсем  другое  -  поддерживать  отвратительный  режим.  Будь  я
американкой,  я  бы  немедленно  обратилась  с  протестом  в  конгресс,  в
государственный департамент, к президенту, во все газеты. Вот, если хотите
сделать что-то полезное, напишите хотя бы в "Геральд трибюн".
   - А сколько, по-вашему, я здесь продержусь, если это письмо напечатают?
   - Двадцать четыре часа. Все равно стоит.
   - Человеку, между прочим, надо есть.
   - Ну конечно, - сказала Кармен пренебрежительно, - для таких людей, как
вы, главное - деньги.
   - Разрешите вам напомнить, что у  меня  нет  богатого  папочки,  как  у
некоторых моих знакомых.
   - Как вы смеете так говорить! Испанцы по крайней  мере  не  мерят  свою
жизнь на доллары и центы.
   - Испанцы, которых я вижу здесь, весьма богаты и занимаются  лишь  тем,
что приумножают  свое  богатство.  Скупают,  например,  оливковые  рощи  и
превращают их в ловушки для туристов. И  владельцы  этих  огромных  яхт  в
заливе тоже не давали обета бедности.
   - Это подонки, потерявшие совесть. Они делают все, что велит им  Франко
и его банда. Им лишь бы сохранить свои fincas [поместья (исп.)], свои яхты
и своих любовниц, а остальные пусть голодают. Я не коммунистка, но,  когда
я вижу, как приходится трудиться простым людям, чтобы прокормить семью,  я
могу понять, почему они за коммунистов.
   - Так чего же вы хотите -  еще  одну  гражданскую  войну?  Еще  миллион
убитых? Кровь на улицах?
   - Если дойдет до этого, - сказала Кармен,  -  то  виновниками  окажутся
ваши друзья - владельцы яхт. Конечно, я этого не хочу. Я хочу спокойных  и
планомерных преобразований. Если это возможно  в  Америке,  то  почему  же
невозможно здесь?
   - Я не  занимаюсь  изучением  национального  испанского  характера,  но
где-то я  слышал,  что  ваши  соотечественники  в  возбужденном  состоянии
кровожадны, жестоки и неистовы.
   - О боже мой, как я устала от таких разговоров, - воскликнула Кармен. -
Как будто Испания - это только  бой  быков,  флагелланты  да  мстители  за
поруганную честь. Почему никто не говорит  о  жестокости  немцев  -  после
того, что они натворили в Европе? Или французов - после Наполеона?  Я  уже
молчу о том, что в свое время творили американцы. Эх вы, бедный, никчемный
теннисист. - Кармен презрительно подписала поданный ей счет. - Ну вот,  вы
сэкономили на четырех порциях джина с  тоником.  Разве  вы  не  рады,  что
приехали в жестокую и буйную Испанию и стали здесь лакеем богачей?
   - Вероятно, - обиделся Билли, -  нам  не  следует  больше  встречаться.
Ищите себе другого партнера.
   - Вы по-прежнему будете играть со мной в теннис, потому что вам за  это
платят. Завтра в то же время. - Она вышла, оставив его одного  в  огромном
пустом баре. Боже мой, думал он, а я-то считал, что она  меня  добивается!
Сначала Моника со своими бомбами, а теперь вот эта!
   На следующее утро Моника появилась на  корте  одна.  Билли  должен  был
признать, что выглядела она настоящей теннисисткой - маленькая,  стройная,
с красивыми ногами, в  коротком  теннисном  платьице  и  с  лентой  вокруг
головы, чтобы не растрепались аккуратно уложенные волосы.
   Когда они вместе шли на корт. Билли тихо спросил:
   - Моника, какую игру ты сейчас затеваешь?
   - Мистер Эббот, меня зовут сеньорита Хитцман, - сказала она холодно.
   - Если тебе нужны деньги, которые я отвозил в Париж, и... остальное, то
я все тебе верну. Правда, на это, потребуется некоторое время, но я мог бы
это сделать...
   - Я совершенно не понимаю, о чем вы говорите, мистер Эббот.
   - Да брось ты это, - сказал он  раздраженно.  -  Мистер  Эббот!  Ты  не
называла меня мистером Эбботом, когда мы спали в одной постели в Брюсселе.
   - Если вы будете продолжать  в  том  же  духе,  мистер  Эббот,  я  буду
вынуждена сообщить администрации,  что  вы  тратите  время  на  разговоры,
вместо того чтобы выполнять свои обязанности, то есть обучать меня игре  в
теннис.
   - Ты никогда не научишься играть в теннис.
   - В таком случае, - сказала она спокойно, - это  еще  одна  неудача,  о
которой вы будете вспоминать с сожалением, когда состаритесь. А теперь,  с
вашего позволения, я хотела бы начать занятия.
   Вздохнув, он направился на другую сторону корта  и  начал  подавать  ей
мячи. Ее ответные удары были ничуть не лучше, чем накануне утром.
   Когда урок закончился, она сказала:
   - Благодарю вас, мистер Эббот, - и ушла с корта.
   Днем он выиграл у Кармен со счетом 6:0, 6:3,  нарочно  перемежая  свечи
укороченными ударами, чтобы заставить ее побегать, пока наконец лицо ее не
запылало.
   - Вы играете как последний кастрат, - вот и все, что она сказала, уходя
с корта. Посидеть в баре она его не пригласила и пошла в  гостиницу  одна.
Билли смотрел ей вслед и думал о том, что Испания становится для него  все
менее привлекательной.
   Уэсли поехал из Лондона в Бат поездом и с  удовольствием  любовался  из
окна аккуратными зелеными ландшафтами сельской Англии. После напряженности
и  неуверенности  в  Америке  прогулки  по  Лондону  действовали  на  него
успокаивающе, он никого здесь не знал, и никто ничего от него не требовал.
Однажды в  какой-то  закусочной  Уэсли  услышал  голос  официантки,  очень
похожий на голос Кейт, и вдруг почувствовал, что сильно по ней соскучился.
Он доел свой сандвич, пошел на вокзал и первым  же  поездом  отправился  в
Бат. Вот Кейт удивится, когда его увидит! И наверное, обрадуется.
   В Бате он дал таксисту адрес и, сидя на заднем сиденье, с  любопытством
рассматривал  аккуратные  улочки  и  красивые  дома.  Да,  это   тебе   не
Индианаполис.
   Такси остановилось перед маленьким белым домиком в сплошном ряду  точно
таких же домов. Уэсли расплатился с таксистом и  позвонил.  Дверь  тут  же
открылась, и невысокая седая женщина в фартуке сказала:
   - Добрый день.
   - Добрый день, мэм, Кент дома?
   - Простите, а вы кто?
   - Уэсли Джордах, мэм.
   - Господи! - Женщина широко улыбнулась и протянула ему руку. Жесткая, с
мозолями, трудовая рука. - Я  столько  о  тебе  слышала.  Заходи,  заходи,
мальчик. Я - мать Кейт.
   - Очень приятно познакомиться, миссис Бейли.
   Они вошли в маленькую гостиную. На полу  в  манеже  с  гуканьем  ползал
малыш.
   - Это твой брат, - сказала миссис Бейли. -  Вернее,  твой  единокровный
брат. Его зовут Том.
   - Я знаю, - сказал Уэсли, с интересом разглядывая  малыша.  -  Отличный
парень!
   - Просто чудо. Такой веселый! Ты чаю хочешь?
   - Нет, спасибо. А Кейт дома?
   - На работе. Можешь туда сходить.  Закусочная  "Кингс  армз",  всего  в
нескольких шагах отсюда. То-то она обрадуется! Ты останешься ужинать?
   - Пока не знаю. Здравствуй, Томми, - сказал он, подходя к манежу, - как
поживаешь?
   Малыш улыбнулся и  загукал.  Уэсли  наклонился  и  протянул  ему  руку,
выставив вперед один палец. Малыш сел, затем ухватился за палец,  встал  и
победоносно засмеялся. Ну и хватка, подумал Уэсли.
   - Томми, - сказал он, - а ты сильный парень.
   Малыш был счастлив. Может быть, он и сам был  так  же  счастлив  в  его
возрасте. Интересно, надолго ли брату  хватит  этого  счастья.  При  такой
матери, как Кейт, может быть, и на всю жизнь.
   - А где та закусочная? - спросил он. - Как туда пройти?
   - Выйдешь из дома - поверни налево;  это  через  три  квартала  отсюда,
прямо на углу. - Миссис Бейли открыла ему входную дверь. Она стояла  рядом
с ним, едва доставая ему до плеча, у  нее  было  простое,  очень  приятное
лицо. - Я хочу, чтоб ты знал, Уэсли, - сказала она серьезно, -  то  время,
которое моя дочь провела с твоим  отцом,  было  лучшим  в  ее  жизни.  Она
никогда этого не забудет. - Она сделала шаг  назад  и  улыбнулась,  но  он
увидел, что на глазах у нее слезы. - Помни, мы тебе не чужие.
   - Я обязательно вернусь. Кто-то должен же  научите  его  играть  вместо
крикета в бейсбол, так почему бы не я?
   - Ты хороший мальчик, - засмеялась миссис  Бейли.  -  Именно  таким  по
рассказам Кейт я тебя и представляла себе.
   Она стояла у открытой двери и смотрела, как он идет по залитой  солнцем
улице.
   Было почти три часа - время закрываться, - и  закусочная  "Кингс  армз"
уже опустела, только один старик дремал за маленьким круглым столиком  над
кружкой пива. Кейт мыла стаканы, а мужчина в фартуке расставлял бутылки.
   Уэсли молча стоял у стойки,  ожидая,  когда  Кейт  оторвется  от  своей
работы. Наконец она, не оборачиваясь, спросила:
   - Что вам угодно, сэр?
   Уэсли засмеялся.
   - Уэсли! - воскликнула она. - Сколько же времени ты здесь стоишь?
   - Пятнадцать минут. Умираю от жажды.
   - Хочешь пива?
   - Нет. Я просто хочу посмотреть на тебя.
   - Я ужасно выгляжу.
   - Ну что ты. - Она почти совсем не  изменилась,  только  лицо  и  грудь
пополнели да загар стал бледнее. - Ты очень красивая.
   Она серьезно посмотрела на него.
   - Это неправда, но все равно приятно.
   Часы над стойкой пробили три, и Кейт громко сказала:
   - Время, джентльмены, прошу вас.
   Старик за столиком встрепенулся, допил пиво и ушел.
   Кейт вышла из-за стойки и остановилась перед Уэсли.
   - Я так рада снова тебя видеть. - Она обняла его и поцеловала. - Как ты
узнал, где меня найти?
   - Я был у тебя дома.
   - Видел малыша?
   - Да. Мировой парень.
   - Ну, не такой уж мировой, но ничего. - Уэсли видел, что она  довольна.
- Подожди, я сейчас накину пальто, мы выйдем на улицу,  и  ты  расскажешь,
как ты жил все это время. - Выходя, она крикнула мужчине за стойкой: -  До
шести, Элли.
   Мужчина что-то пробурчал в ответ.
   - Красивый городок, - сказал Уэсли  на  улице.  -  Должно  быть,  здесь
приятно жить.
   - Бат видел и лучшие дни. - Она пожала плечами. - Раньше сюда приезжало
высшее общество - пили воды, выдавали замуж дочерей, играли  в  казино.  А
теперь здесь больше туристы, и иногда кажется,  что  живешь  в  музее.  Не
знаю, куда теперь ездит высшее общество.  И  осталось  ли  оно  вообще  на
свете.
   - Скучаешь по Средиземному?
   - Кое по  чему  да...  а  по  остальному  нисколько,  -  ответила  она,
задумчиво глядя перед собой. - Давай не будем об этом говорить.  Ты  лучше
расскажи о себе.
   Уэсли рассказывал долго, и за это время они прошли почти весь город, из
конца в конец. Он начал с Индианаполиса,  и  Кейт,  слушая  его,  печально
качала головой. Когда Уэсли перешел к людям, с которыми  он  встречался  и
разговаривал об отце, она совсем погрустнела, зато,  когда  он  рассказал,
что снимался  в  фильме,  она  стала  смотреть  на  Уэсли  чуть  ли  не  с
благоговением.
   - Актер! Вот это да! Ты и дальше будешь этим заниматься?
   - Может быть, но потом. Сейчас у меня есть дела в Европе.
   - Где это, в Европе? - подозрительно спросила Кейт. - Уж не в Канне ли?
   - Да, в Канне.
   Она кивнула.
   - Кролик боялся, что рано или поздно этого не миновать.
   - Рано или поздно.
   - Мне бы тоже хотелось отомстить всему этому проклятому миру, а  я  вот
подаю пиво в баре. У мести где-то должен быть конец.
   - Но прежде у нее должно быть начало.
   - А если тебя убьют, кто отомстит? - В ее голосе теперь звучала горечь.
   - Об этом придется думать уже кому-то другому.
   - Я не собираюсь с тобой спорить. Ты  слишком  похож  на  своего  отца.
Того, если он что задумал, отговорить было невозможно. Желаю тебе удачи. А
что ты будешь делать потом?
   - Об этом я тоже думал. На деньги, которые я получу в наследство, и  на
то, что смогу заработать в кино, через пару лет я куплю  яхту,  что-нибудь
вроде "Клотильды", я тоже буду возить пассажиров.
   Кейт нетерпеливо замотала головой.
   - Ты не Том, а его сын. Живи своей жизнью, Уэсли.
   - Это и будет моя жизнь. Я даже подумал о  том,  что  ты,  может  быть,
захочешь стать моим компаньоном, а то и членом команды.  К  тому  времени,
когда  мы  сумеем  купить  яхту,  малыш...  Томми...  он  уже   достаточно
подрастет, и его можно будет взять с собой и...
   - Мечты. Старые мечты.
   Они молча прошли еще с полквартала.
   - Я должна тебе кое-что сказать, Уэсли. Про деньги. У  меня  их  больше
нет.
   - Кончились? -  недоверчиво  переспросил  Уэсли.  -  При  том,  как  ты
живешь...
   - Я знаю, как я живу, - сказала она с горечью. - Я  живу  как  идиотка.
Есть один человек, который говорит, что хочет на мне жениться.  У  него  в
Бате свое дело, небольшая контора по доставке грузов. Он попросил  у  меня
денег, чтобы спастись от банкротства.
   - И ты все ему отдала?
   Она кивнула.
   - Я думала, что люблю его. Ты должен меня понять. Я не могу жить  одна,
без мужчины. Мы видимся с ним  почти  каждый  день  после  закрытия  бара.
Сегодня он тоже ждет меня, а когда я скажу ему, что провела  это  время  с
сыном Тома, он будет в ярости. Он ведь даже не смотрит  на  малыша,  когда
заходит за мной.
   - И ты хочешь выйти замуж за такого человека?
   - Он не был таким, пока не разорился. До этого он был добрый, ласковый.
Со мной, с матерью,  с  малышом...  -  Она  вздохнула.  -  Ты  еще  молод.
По-твоему, на свете есть только черное и белое... Ну, так  я  тебе  сейчас
кое-что скажу. Для женщины моего возраста,  с  ребенком,  некрасивой,  всю
жизнь занятой самой черной работой, это не так просто. - Она посмотрела на
часы. - Уже почти пять. Я во время перерыва стараюсь хоть час  провести  с
Томми.
   Они молча шли к дому ее матери. Перед домом  стояла  машина,  за  рулем
сидел мужчина.
   - Это он, - сказала Кейт. - Ждет и злится.
   Когда Уэсли и Кейт подошли к дому, человек вышел  из  машины.  Это  был
высокий плотный мужчина с красным лицом, от него пахло спиртным.
   - Где ты, черт побери, шляешься? - сказал он громко. - Я с  трех  часов
тебя жду.
   - Я немного прошлась с этим молодым человеком, - спокойно ответила она.
- Гарри, это Уэсли Джордах, он приехал меня повидать. Гарри Доусон.
   - Немного прошлась, да? - переспросил Доусон и с  силой  ударил  ее  по
лицу. Это произошло так быстро, что Уэсли не успел ничего сообразить. -  Я
научу тебя, как немного пройтись,  -  выкрикивал  Доусон,  снова  поднимая
руку.
   - Одну минутку, приятель, -  сказал  Уэсли  и,  схватив  его  за  руку,
оттолкнул от Кейт.
   -  Пусти,  сволочь...  янки  паршивый!  -  прошипел  Доусон,   стараясь
освободиться.
   - На сегодня ты драться кончил,  мир.  -  Уэсли  отталкивал  Доусона
плечом все дальше. Но тут Доусон вырвал руку и  ударил  Уэсли  по  голове.
Уэсли покачнулся, но удержался на ногах и двинул Доусона в челюсть. Доусон
повалился на него, и они оба упали на  мостовую.  Уэсли  получил  еще  два
удара по голове, но затем ударил Доусона коленом в пах  и  начал  молотить
его кулаками по лицу. Доусон лежал, обмякший, на мостовой, и Уэсли, встав,
дважды злобно пнул Доусона ногой в голову.
   Во время драки Кейт стояла,  согнувшись,  не  произнося  ни  слова,  но
теперь она подбежала к Уэсли и,  обхватив  руками,  стала  оттаскивать  от
лежавшего на земле Доусона.
   - Хватит, остановись, - кричала она. - Ты что, хочешь его убить?
   - Именно этого я и хочу, - сказал Уэсли, дрожа от ярости. Однако из рук
Кейт вырываться не стал.
   - Он тебя сильно ударил? - спросила она, все еще не отпуская его.
   - Не-ет, - сказал он, хотя голова у него гудела. -  Ничего  особенного.
Можешь меня отпустить. Я не трону твоего приятеля.
   - Уэсли, - быстро проговорила  Кейт,  -  тебе  надо  отсюда  немедленно
убираться. Садись  на  первый  же  поезд  и  уезжай  в  Лондон.  Когда  он
встанет...
   - Он ничего больше не сделает - он свое получил.
   - Он вернется и приведет своих дружков.  И  они  придут  не  с  пустыми
руками. Уходи, я тебя прошу, уходи сейчас же...
   - А как же ты?
   - Обо мне не беспокойся. Со мной ничего не случится. Только уезжай.
   - Я не могу оставить тебя с этим ворюгой. - Он поглядел  на  Доусона  -
тот шевельнулся, хотя глаз не открывал.
   - Он ко мне больше не подойдет. Я с ним покончила.
   - Ты это говоришь только для того, чтобы я поскорее уехал?
   - Клянусь тебе, это правда. Если он только попытается ко мне подойти, я
напущу на него полицию. - Она поцеловала Уэсли  в  губы.  -  До  свиданья,
Томми.
   - Томми? - засмеялся Уэсли.
   Кейт тоже засмеялась, смущенно прикрыв лицо рукой.
   - Слишком много событий за один день. Береги  себя,  Уэсли.  Жаль,  что
тебе пришлось впутаться в эту историю. А теперь иди.
   Уэсли  посмотрел  на  Доусона.  Тот  пытался  сесть,   бормоча   что-то
окровавленными губами. Уэсли опустился на колени и схватил его за галстук.
   - Слушай, ты, обезьяна, - сказал  он,  наклонившись  к  распухшему  уху
Доусона, - если я узнаю, что ты ее тронул, я вернусь. И то, что ты получил
сегодня, - это еще цветочки по сравнению с тем, что будет потом. Понял?
   Доусон пробормотал что-то невнятное.
   Уэсли поцеловал Кейт в щеку и пошел по улице, не оглядываясь. Голова  у
него все еще болела, но шел он легко, чувствуя себя  с  каждым  шагом  все
лучше  -  воспоминание  о  драке  наполняло  его   какой-то   удивительной
умиротворенностью. И в поезде всю дорогу до  Лондона  он  чувствовал  себя
отлично.
   Билли играл с Кармен - на этот раз без  всякой  злобы,  -  когда  возле
корта появился молодой парень с выгоревшими светлыми волосами, в джинсах и
с рюкзаком за спиной; он постоял некоторое  время,  понаблюдал  за  игрой,
затем снял рюкзак  и  удобно  расположился  на  траве.  Путешественники  с
рюкзаками были необычным явлением в Эль-Фаро, и Билли то и  дело  на  него
посматривал. Парень с интересом следил  за  игрой,  однако  ни  восхищения
удачными ударами, ни возмущения ошибками не показывал.
   Билли заметил, что у Кармен он тоже вызвал любопытство и она  частенько
на него посматривала.
   - Не знаете, кто это? - спросила она, когда они менялись сторонами.
   - Первый раз его вижу, - сказал Билли, вытирая лоб полотенцем.
   - Лучше он, чем  эта  Хитцман,  -  заметила  Кармен.  Моника  ежедневно
появлялась в начале пятого - то есть как только Кармен и Билли выходили на
корт - и внимательно следила за их игрой. - В ней  есть  что-то  странное,
словно ее интересует не  теннис,  а  мы  сами.  И  интерес  этот  какой-то
нехороший.
   - Я занимаюсь с ней каждое утро,  -  сказал  Билли.  Его  отец,  увидев
Монику в Брюсселе, тоже говорил, что в ней что-то странное. - Может  быть,
она решила посвятить себя изучению тенниса.
   Они снова начали игру, и Билли выиграл; на этот раз Кармен не  обзывала
его последним кастратом.
   - Спасибо, - сказала она, надевая свр. - Сегодня было больше  похоже
на теннис. - Она не пригласила его в бар выпить, а проходя мимо  сидевшего
на траве парня, улыбнулась ему. Однако на ее улыбку ответа не последовало.
   В этот день Билли больше некого было тренировать, поэтому он тоже надел
свитер и собрался уходить. Парень встал.
   - Мистер Эббот?
   - Да. - Билли удивило, что он знает его фамилию. Парень был явно не  из
тех, кому по карману уроки тенниса в Эль-Фаро.
   - Я твой двоюродный брат, - сказал молодой человек. - Уэсли Джордах.
   - Вот это да! Я много слышал о тебе. - Они пожали друг другу руки. Рука
у двоюродного брата была твердая и сильная.
   - Я тоже много о тебе слышал.
   - Что-нибудь хорошее?
   - Не особенно, - усмехнулся Уэсли. -  Ты,  однако,  здорово  играешь  в
теннис.
   - Роузволл [известный австралийский теннисист] может спать спокойно,  -
скромно сказал Билли, хотя комплимент был ему приятен.
   - И девушка тоже, - сказал Уэсли. - Она неплохо играет, верно?
   - Она в хорошей форме.
   - Если все твои ученицы так выглядят, то ты неплохо устроился.
   - Они не все так выглядят. А где ты остановился?
   - Нигде. Езжу с места на место.
   - А сюда зачем приехал?
   - Посмотреть на тебя, - серьезно ответил Уэсли.
   - На меня?
   -  Я  решил  наконец  посмотреть  на  второго  представителя   молодого
поколения Джордахов.
   - Ну и как?
   - У тебя  хорошая  подача,  и  ты  прилично  играешь  у  сетки.  -  Оба
засмеялись.
   - Ну, это еще ничего, - сказал Билли. - Послушай, я  просто  умираю  от
жажды. Пойдем выпьем пива?
   - С удовольствием, - сказал Уэсли, вскидывая рюкзак на плечи.
   По дороге в гостиницу Билли  не  без  зависти  поглядывал  на  рослого,
сильного парня, который так легко вскинул сейчас на плечи рюкзак,  но  все
равно кузен ему определенно нравился.
   - Мой... наш дядя Рудольф говорит, что ты знал  моего  отца,  -  сказал
Уэсли.
   - Я видел его всего один раз. Еще мальчишкой. В доме  у  бабушки  -  мы
ночевали в одной комнате.
   - Ну и как он тебе показался? - спросил Уэсли подчеркнуто  безразличным
тоном.
   - Он мне понравился. Рядом с ним все остальные  казались  неженками.  И
мне хотелось жить так же, как он, - драться, плавать по  морям  в  дальние
края. Потом, - Билли улыбнулся, - он не спал в пижаме, как все  остальные.
Это стало для меня, наверно, каким-то символом свободной жизни.
   - Ты, наверно, был странным парнишкой, - засмеялся Уэсли.
   - Не таким уж и странным, - ответил Билли.
   Они вошли в бар и заказали два пива.
   В баре вместе с отцом сидела Кармен. Она с  любопытством  поглядела  на
вошедших, но больше ничем своего интереса не выразила.
   - А получилось так, - продолжал Билли, - что я ни  разу  ни  с  кем  не
дрался, нигде не был и всегда сплю в пижаме. - Он пожал плечами. -  И  еще
меня поразило, что у твоего отца был пистолет. Вот это да, подумал  я,  по
крайней мере в семье есть хоть один настоящий  человек.  Не  знаю  только,
зачем он был ему.
   - А ни за чем. Когда пистолет понадобился, его не оказалось под рукой.
   Они помолчали.
   - Мне очень жаль, Уэсли, - мягко сказал Билли, - что все так произошло.
   - Да-а-а.
   - А какие у тебя планы? В данный момент и вообще.
   - Пока никаких. Посмотрим, что подвернется.
   У Билли было такое впечатление, что какие-то планы  у  Уэсли  есть,  но
обсуждать этот вопрос ему не хочется.
   - Мать считает, что тебя в кино ждет большое будущее.
   - Я готов принять предложение, но не сейчас. Подождем,  посмотрим,  как
пройдет картина.
   - Мать пишет, вашу картину хотят послать на фестиваль в Канн.
   - Это для меня новость, - сказал Уэсли. - Я рад за  тетю  Гретхен.  Она
женщина стоящая. Пора бы тебе относиться к  ней  помягче.  Будь  она  моей
матерью, я бы сделал для нее все, что в моих силах. Слушай,  а  почему  бы
тебе не навестить ее в Канне?
   -  Неплохая  мысль,  -  задумчиво  проговорил  Билли.  -  А   ты   туда
собираешься?
   - Да. У меня там еще и другие дела.
   - Давай поедем вместе на машине? Когда фестиваль?
   - В конце мая.
   - То есть через полтора месяца. Отличное время для поездки.
   - А тебя отпустят?
   - Ты слышал о "теннисном локте"? - усмехнулся Билли.
   - Слышал.
   - Ну вот, мне кажется, у меня скоро будет приступ,  а  это  значит,  по
крайней мере две недели полного покоя. А ты чем будешь заниматься?
   - Не знаю, - пожал плечами Уэсли. -  Покручусь  немного  тут,  если  не
возражаешь. Может, поучусь у тебя играть в теннис, а может,  поработаю  на
пристани.
   - Как у тебя с деньгами?
   - Пока кое-что есть, - сказал Уэсли, - но немного деньжат  не  помешало
бы.
   - Тут в бассейне работал один парень - чистил его, вытаскивал матрацы и
спасателем еще подрабатывал, так  вот,  он  два  дня  назад  уволился.  Ты
плавать умеешь?
   - Вполне прилично.
   - Хочешь, я спрошу про это место?
   - Это было бы здорово.
   - У меня в комнате две кровати. Так что можешь располагаться.
   - А разве у тебя нет девушки?
   - В данный момент нет, - сказал Билли. - И пока не предвидится.
   - Я не хочу тебя стеснять.
   - Двоюродные братья для того и существуют,  -  сказал  Билли,  -  чтобы
стеснять друг друга.
   На следующий день Уэсли начал работать в бассейне, а вечером при  свете
фонарей Билли учил его играть в теннис. Уэсли был прирожденным  атлетом  с
отличной реакцией и скоро превзошел остальных учеников Билли. Он  играл  с
упоением, забывая обо  всем  на  свете.  Билли  гордился  успехами  своего
ученика, но сдержанная ярость в игре Уэсли вызывала у него  растерянность,
и временами ему хотелось сказать: "Опомнись, ведь это всего лишь игра".  У
него было такое, не  дававшее  ему  покоя  чувство,  что  игра  в  обычном
понимании этого слова  в  жизни  его  двоюродного  брата  Уэсли  полностью
отсутствовала.
   Билли наслаждался обществом Уэсли и скоро обнаружил, что  он  идеальный
сосед, умеющий поддерживать образцовый порядок,  что  было  приятно  после
беспорядочного хозяйствования Моники. Управляющий гостиницей  был  доволен
Уэсли  и  поздравил  Билли  с  удачной  находкой.  После  того  как  Билли
представил Уэсли Кармен, ее отношение к  нему  изменилось,  и  она  вскоре
стала приглашать их обоих ужинать в маленький  ресторанчик  неподалеку  от
порта, когда отца в отеле не было. Уэсли  держался  с  Кармен  спокойно  и
вежливо, и Билли обнаружил, что Кармен, которая до сих  пор  плаванием  не
увлекалась, теперь почти все утро проводит в бассейне. А узнав,  что  мать
Билли была режиссером фильма, в  котором  снимался  Уэсли,  Кармен  начала
проявлять к нему даже признаки уважения и, когда в городе шла  интересная,
на ее взгляд, картина, приглашала их обоих в кино.  Ей  нравились  фильмы,
где проливалось много крови и был печальный конец, и она часто выходила из
кинотеатра заплаканная.
   После двух недель занятий Моника сообщила Билли, что на следующее  утро
она уезжает. Но, добавила она, давая ему  щедрые  чаевые,  она  непременно
вернется; однако точной даты не назвала.
   - Мы будем рады снова увидеться с тобой, -  сказала  она,  не  уточняя,
кого она имеет в виду.
   - А тебе не интересно  узнать,  что  произошло  на  улице  Гро-Кайю?  -
спросил Билли.
   - Я знаю, что произошло на улице Гро-Кайю. Там по ошибке убили не  того
человека. И еще нескольких.
   - Я тебе звонил.
   - Ты забыл оставить свой адрес. Не повторяй ту же ошибку снова. Ты  так
и собираешься всю жизнь оставаться тренером по теннису в  этой  несчастной
стране?
   - Не знаю.
   - Где ты познакомился с парнем, который работает в бассейне?
   - Он просто забрел сюда в один прекрасный  день,  -  солгал  Билли.  Он
никому не говорил, что Уэсли его двоюродный брат: ему не  хотелось,  чтобы
Уэсли связался с Моникой.
   - Я тебе не верю, - спокойно сказала Моника.
   - Ничем не могу помочь.
   - У него хорошее лицо. Сильное и неистовое. Как-нибудь я должна  с  ним
серьезно поговорить.
   - Оставь его в покое.
   - Пожалуйста, запомни, я в твоих указаниях не нуждаюсь.
   - Запомнил. И не только это. Еще целую кучу  вещей.  Некоторые  из  них
восхитительны. Как у тебя сейчас с памятью?
   - Плохо.  Очень  плохо.  Благодарю  вас  за  терпение,  проявленное  по
отношению ко мне на корте, хоть оно и не очень пошло на пользу, верно?
   - Совсем не пошло. Ты безнадежна.
   - Надеюсь, вы добьетесь больших успехов с другими учениками.  Например,
с этой испанской шлюхой. Сколько  она  платит  вам?  Вы  ведь  при  ней  в
качестве жиголо? А в Испании жиголо должен быть членом профсоюза?
   - Я не обязан выслушивать подобную мерзость, - сказал он сердито.
   - Через несколько  лет  придется  привыкнуть.  Adios  [прощай  (исп.)],
крошка.
   Он посмотрел ей вслед, потом дрожащими руками положил в карман чаевые и
взял ракетку. И все же его не  оставляла  надежда,  что  Моника  вернется,
скажет, в каком она номере, и пригласит зайти после полуночи.
   Две недели спустя Уэсли сидел за столом в их  номере  и  писал  письмо.
Билли одевался, собираясь пойти на вечер фламенко. По  этому  случаю  были
приглашены цыгане,  а  гостей  просили  прийти  в  испанских  национальных
костюмах. Билли купил  себе  нарядную  рубашку  с  кружевами  на  груди  и
попросил у одного из музыкантов  оркестра  узкие  черные  брюки,  курточку
болеро и туфли на более высоком,  чем  обычно,  каблуке.  Уэсли  тоже  был
приглашен, но решил вместо танцев заняться письмами и добавил, что в таком
наряде чувствовал бы себя настоящим идиотом.
   Утром он получил  письмо  от  Гретхен,  в  котором  она  сообщала,  что
"Комедия реставрации" представлена на Каннский фестиваль,  и  просила  его
туда приехать, чтобы разделить славу. Вместе  с  ней  и  Дэвидом  Доннелли
поедет Рудольф. Постарается приехать хотя бы на три дня и Фрэнсис  Мир.
Эти две недели обещают быть интересными. Она очень рада, что они  с  Билли
наконец познакомились и понравились друг другу.  Дальше  Гретхен  выражала
надежду, что ему удастся повлиять на Билли и убедить его тоже  приехать  в
Канн.
   - Билли, - сказал Уэсли, - я пишу письмо твоей матери. Она  просит  нас
обоих приехать в Канн. Что ей ответить?
   - Напиши... - Билли задумался;  одна  туфля  была  уже  надета,  вторая
стояла на полу, - напиши ей... приедем, а почему бы и нет?
   - Она обрадуется.
   - Ладно, - сказал Билли, всовывая ногу в другую туфлю и  вставая,  -  я
полагаю, раз в десять лет человек может доставить удовольствие собственной
матери. Как я выгляжу?
   - По-идиотски.
   - Так я и думал. Ну, я пошел к цыганам.
   - Желаю повеселиться.
   - Если к утру я не вернусь, значит, меня похитили. От этих цыган  можно
всего ожидать. Выкупа больше тринадцати с половиной долларов не давай.
   И вышел, насвистывая арию тореадора из "Кармен".
   Цыгане были превосходны, гитары и кастаньеты зажигали  в  крови  огонь,
музыка и пение  наполняли  сердце  грустью,  заставляли  его  трепетать  в
ожидании любви, танцоры плясали  гордо  и  темпераментно,  а  вино  лилось
рекой. И снова, как в тот первый день в Испании, Билли  почувствовал,  что
он оказался в стране, которая словно создана для него.
   Один из танцоров подошел к Кармен  и  пригласил  ее.  Она  танцевала  с
удовольствием и очень легко - не хуже профессиональной  танцовщицы,  решил
Билли; ее  длинные  блестящие  волосы  развевались,  лицо  по  обыкновению
выражало гордое презрение. Вот танец окончился, и гости,  в  том  числе  и
Билли, громко зааплодировали. И тут, вместо того чтобы снова сесть, Кармен
подошла к нему и подняла его с места. Под общий смех и хлопки Билли  начал
с ней танцевать, слегка пародируя движения цыган.
   Когда танец кончился, Кармен наградила взмокшего Билли поцелуем.
   - Я хочу на воздух, - сказал  он.  Они  вышли  на  террасу.  Небо  было
тревожным и темным, черные рваные тучи то и дело закрывали луну.
   - Ты был неподражаем, - сказала Кармен.
   Билли обнял ее и поцеловал.
   - Позже, - прошептал он, - я приду к тебе.
   Она замерла в его объятиях, а затем оттолкнула его.
   - Я готова танцевать с тобой, - холодно сказала она, - играть в  теннис
и спорить. Но мне бы в голову не пришло отдаться тебе...
   - Но ты на меня так посмотрела...
   - Во время танца все так смотрят, - сказала она, с  презрением  вытирая
рот. - Только поэтому. Уж если я и соберусь кому-то  здесь  отдаться,  так
это тому парню, что работает в бассейне.
   - Понятно, - ответил он хриплым от злости и  разочарования  голосом.  -
Хочешь, чтобы я ему об этом сказал?
   - Скажи. - Вот до чего уже дошло.
   - Так и сделаю. Как всегда, к вашим услугам, мадам.
   - Мой номер триста один. Не забудешь?
   - Буду помнить до гробовой доски.
   Она засмеялась. Смех был не из приятных.
   - Мне пора обратно. Все видели, как мы выходили вместе.  Вы,  наверное,
знаете, что Испания - отсталая страна,  где  придается  огромное  значение
соблюдению приличий. Вы идете со мной?
   - Нет. Мне ведь надо выполнить поручение. А затем я собираюсь спать.
   - Приятных сновидений. - Она повернулась и направилась в зал  навстречу
музыке.
   А он  медленно  побрел  к  себе,  внезапно  ощутив  всем  телом  ночную
прохладу. Опасайся сеньорит, писал ему отец. Старик знал, о чем говорил.
   Когда Билли вошел в номер, Уэсли спал. Он спал беспокойно, ворочаясь  и
вздрагивая, и время от времени стонал, словно  какая-то  неутолимая  боль,
которую ему удавалось отогнать от себя или не замечать днем, ночью целиком
овладевала им. Билли смотрел на своего новообретенного двоюродного  брата,
не зная, жалеет ли он его, любит или ненавидит.
   Он собирался раздеться и лечь  спать,  предоставив  Уэсли  его  мрачным
сновидениям, но потом подумал: ну какого черта, мы же из одной семьи  -  и
начал расталкивать Уэсли.
   - В чем дело? - встрепенулся Уэсли.
   - У меня для тебя новость. В номере триста  один  тебя  ждет  дама.  Ее
зовут Кармен. Она просила меня передать это тебе лично.
   - Ты шутишь. - Уэсли окончательно проснулся.
   - Никогда в жизни не говорил более серьезно.
   - Что это ее так воспламенило?
   - Я бы на твоем месте не задавал вопросов, а ковал железо, пока горячо.
Ты сам говорил, какая она красивая.
   - Я ее не люблю, - сказал  Уэсли  обиженно,  точно  маленький  мальчик,
которого  впервые  заставляют  делать  что-то  очень   неприятное;   Билли
вспомнил, что между ними разница в семь лет. - Наверное, это глупо. Но  не
могу. Я влюблен в одну необыкновенную  девушку.  Она  в  Нью-Йорке.  Может
быть, скоро она приедет в Европу. Мне наплевать,  что  эта  дама  обо  мне
подумает, - добавил он вызывающе, - я буду ждать мою девушку.
   - Потом пожалеешь, - предупредил Билли.
   - Никогда. Кармен тебе ведь тоже нравится, и ты знаешь ее гораздо лучше
- почему бы тебе не пойти!
   - Она ясно дала понять,  что  меня  она  не  ждет.  Ну  ладно,  я  свою
обязанность выполнил и ложусь спать... Спокойной ночи, Уэсли. У тебя  было
серьезное испытание, и тебе нужен отдых.
   - Да-а. Выключи ты этот чертов свет.
   Билли протянул руку и погасил свет. Он долго лежал с открытыми  глазами
и смотрел в темный потолок. Через пять минут  он  услышал  ровное  дыхание
Уэсли, изредка прерываемое тихим стоном: у парня снова  начались  кошмары.
Билли лежал без сна до тех пор,  пока  в  комнате  не  забрезжил  рассвет.
Издали все еще доносились звуки музыки. В Испании, подумал он,  это  время
отведено для секса.
   На следующий день ровно в четыре Кармен появилась на корте. У  нее  был
спокойный и отдохнувший вид.  Им  предстояла  парная  игра.  Партнеры  уже
ждали, и Кармен приветствовала их и Билли одинаково сияющей  улыбкой.  Оба
партнера были мужчины, но играли значительно слабее Кармен, поэтому они  с
Билли оказались на разных сторонах площадки. Кармен превзошла себя,  и  ее
противникам пришлось порядком побегать. При счете 4:4 после долгого обмена
ударами она дала свечу над головой Билли. Отбегая назад, он заметил на  ее
лице ироническую усмешку, высоко подпрыгнул, успел принять мяч  и  с  лета
злобно погасил, стараясь, чтобы он упал у ног Кармен и она не  смогла  его
отбить, но она бросилась к сетке, споткнулась, и мяч  угодил  ей  в  глаз.
Кармен вскрикнула, уронила ракетку и закрыла глаз руками.
   О господи, подумал Билли, перепрыгивая через сетку и устремляясь к ней,
только этого мне еще не хватало.
   Лицо доктора было серьезным. Глаз в опасности, сказал он. Кармен должна
немедленно ехать в Барселону к опытному  специалисту.  Возможно,  придется
делать операцию.
   - Я прошу вас простить меня, - сказал Билли, когда они возвращались  от
доктора в гостиницу.
   - Вам не за что просить у меня прощения, - твердо сказала Кармен,  хотя
он видел, что ей очень больно. - Это  не  ваша  вина.  Мне  не  надо  было
бросаться к сетке. Я хотела спровоцировать вас, чтобы вы промазали.  Вы  и
думать не должны, будто в чем-то виноваты.
   Он наклонился и поцеловал ее в щеку. На этот раз она его не оттолкнула.
   Но что бы там ни говорилось. Билли знал, что виноват, что, если  бы  не
вчерашний вечер, он никогда бы не погасил мяч с такой силой.
   На следующее утро его вызвал к себе управляющий.
   - Молодой человек, кажется, вы переусердствовали. Мне только что звонил
ее отец. Специалист считает, что операции можно избежать  и,  по-видимому,
все обойдется, но отец просто в бешенстве. Что касается меня, то я нанимал
вас вовсе не для того, чтобы вы увечили моих  постояльцев.  Отец  требует,
чтобы я вас уволил, и, хотя дочь тоже звонила  мне  и  говорила,  что  она
никогда мне этого не  простит,  я,  к  сожалению,  вынужден  удовлетворить
желание отца. Так что собирайтесь и уезжайте. И чем скорее, тем для вас же
лучше. - Управляющий достал из ящика стола конверт и протянул его Билли. -
Здесь ваше месячное жалованье. Никаких вычетов я не делал.
   - Благодарю вас, - скромно сказал Билли.
   - Жаль, что вы уезжаете. Вы здесь всем очень нравились.  -  Управляющий
пожал ему на прощанье руку.
   Направляясь к бассейну, чтобы рассказать Уэсли,  что  произошло.  Билли
вспомнил слова отца о невезении, которое преследует Джордахов. Правда, его
фамилия Эббот, а не Джордах, но это не имеет значения.
   В тот же день в открытом "пежо", пригреваемые ласковым солнцем, они уже
ехали во Францию. Билли пытался  убедить  Уэсли,  что  глупо  ему  бросать
работу, но Уэсли с ним не согласился, а Билли  не  слишком  настаивал.  Он
привязался к двоюродному брату, и перспектива  совместного  автомобильного
путешествия по весенней Испании и Франции была весьма заманчива. Они ехали
не спеша, осматривали  достопримечательности,  обедали  в  тени  оливковых
деревьев на обочине или у  виноградников.  Еда  их  состояла  из  колбасы,
простого деревенского хлеба и бутылки вина. Мячи и  ракетки  они  взяли  с
собой, и почти  в  каждом  городке  им  удавалось  найти  корт  и  сыграть
несколько партий.
   - Если будешь тренироваться, - говорил  Билли,  -  то  через  два  года
сможешь меня побить.
   Чем дальше забирались они на север, тем больше Билли радовался, что они
покинули Эль-Фаро. Ему было жаль расставаться с Испанией, зато  теперь  не
придется каждый день думать о том, что перед  ним  в  любой  момент  может
появиться Моника со своими туманными намеками на  будущие  неприятности  и
полнейшим отсутствием способностей к теннису.
   Уэсли стал откровеннее и рассказал ему о встречах  с  людьми,  знавшими
его отца, и о своем визите в Бат. О драке с Доусоном он умолчал и  говорил
только о Кейт и с чувством  нежности  -  о  своем  маленьком  единокровном
братишке.
   - Такой  симпатичный  малыш.  Сильный,  как  молодой  бычок.  Наверное,
вырастет, будет  похож  на  своего...  нашего  отца.  И  он  по-настоящему
счастлив.
   - А вот ты, по-моему, нет, -  сказал  Билли.  -  Ты  молодой,  сильный,
красивый парень, мать пишет, что тебя ждет  прекрасная  карьера,  если  ты
только этого пожелаешь, а на счастливого парня ты не похож.
   - Я вполне счастлив, - уклончиво ответил Уэсли.
   - Во всяком случае, когда ты спишь, этого сказать нельзя. Почему ты всю
ночь стонешь?
   - Просто мне снятся дурные сны. Это ничего не значит.
   - Психиатры так не считают.
   - А ты? - неожиданно спросил Уэсли.
   - А я считаю, что тебя что-то гложет. Что-то страшное. Если  бы  ты  об
этом рассказал, тебе, наверное, стало бы легче.
   - Может, когда-нибудь и расскажу, только  не  сейчас.  Давай  переменим
тему.
   Переехав французскую границу,  они  остановились  на  первый  ночлег  в
маленькой приморской гостинице в городе Порт-Вр.
   - У меня блестящая идея, - сказал Билли. -  Нас  ждут  в  Канне  только
через две недели. Почему бы нам не махнуть в Париж и не погулять там?
   - Нет, - покачал головой  Уэсли.  -  Я  должен  ехать  в  Канн.  Я  все
откладывал, а теперь пора.
   - Зачем?
   Уэсли как-то странно посмотрел на Билли.
   - Мне надо повидаться с Кроликом - он ходил со мной  на  "Клотильде"...
он сейчас в Сен-Тропезе. У него могут быть для меня  важные  сведения.  Ты
поезжай в Париж, а я на попутных машинах махну прямо туда.
   - Какие сведения?
   И снова Уэсли странно посмотрел на него.
   - Я разыскиваю одного человека, и Кролик может знать,  где  его  найти.
Только и всего.
   - А не может этот человек подождать пару недель?
   - Он и так уже слишком долго ждет.
   - А кто это?
   - Это человек, из-за которого я так плохо сплю. Я каждую ночь вижу  его
во сне. Мне снится, что я всаживаю в него нож - снова и  снова,  а  он  не
падает, стоит и смеется мне в лицо... Когда я просыпаюсь, у  меня  в  ушах
все еще звучит его смех.
   - Ты узнаешь его? Я имею в виду - узнаешь во сне?
   Уэсли медленно кивнул.
   - Это человек, убивший моего отца.
   Уэсли произнес это таким тоном, что Билли стало жутко.
   - Что же ты собираешься делать, когда его найдешь?
   Уэсли глубоко перевел дух.
   - Рано или поздно все равно придется кому-нибудь об этом  сказать,  так
почему бы не тебе. Я собираюсь его убить.
   - О господи!
   Они сидели молча и смотрели на море.
   - И как ты собираешься это осуществить? - наконец спросил Билли.
   - Не знаю, - пожал плечами Уэсли. - Придет время, тогда и  решу.  Может
быть, ножом.
   - А пистолет у тебя есть?
   - Нет.
   - А у него может быть?
   - Вполне.
   - Значит, тебя убьют.
   - Постараюсь, чтобы этого не случилось, - мрачно сказал Уэсли.
   - Ну а если тебе удастся его прикончить, тебя тут же начнет разыскивать
полиция, ты это понимаешь?
   - Допустим.
   - В лучшем случае отделаешься двадцатью годами. Тебе так хочется  сесть
в тюрьму?
   - Нет.
   - И все же ты хочешь поехать в Канн и сделать это?
   - Да.
   - Послушай, Уэсли, - сказал Билли, -  я  не  допущу,  чтобы  ты  очертя
голову шел на смерть. Я тебе помогу.
   - Как?
   - Прежде всего у меня в Париже спрятан пистолет с глушителем.
   - Он может пригодиться, - согласился Уэсли.
   - Я мог бы помочь тебе составить план... убийства. -  Билли  споткнулся
на этом слове. - Я  все  же  прошел  солдатскую  подготовку  и  знаю,  как
обращаться с оружием. Потом, я гораздо лучше тебя говорю по-французски.  Я
тебе сейчас кое-что скажу, о чем ты не  должен  говорить  ни  одной  живой
душе: когда  я  был  в  армии,  я  вступил  в  террористическую  группу  в
Брюсселе...
   - Ты? - недоверчиво переспросил Уэсли.
   - Да, я. И участвовал во взрыве испанского туристического  агентства  в
Амстердаме. Я умею собирать бомбы. Лучшего помощника в этом деле  тебе  не
найти! Мы вот что сделаем: пока ты будешь  добираться  до  Сен-Тропеза,  я
съезжу в Париж, возьму пистолет и встречусь с тобой  либо  в  Сен-Тропезе,
либо в Канне. Ну как, согласен?
   Уэсли задумчиво поглядел на Билли.
   - А ты не обманешь?
   - Ты что? - обиделся Билли. - Никогда в жизни. А  что,  собственно,  ты
теряешь? Через несколько дней я приеду.  Привезу  пистолет.  И  достаточно
патронов, чтобы ты смог попрактиковаться. Это похоже на обман?
   - Пожалуй, нет. Ладно. Сообщи, где ты остановишься в Париже, и  я  тебе
позвоню и скажу, где меня найти.
   - Хорошо бы выпить, а? - сказал Билли.
   - Да, пожалуй, - согласился Уэсли.
   На следующий день они вместе доехали до  Нима,  где  Билли  должен  был
повернуть на север, к Парижу. Поставив машину на обочину  в  тени  тополя.
Билли молча сидел за рулем; Уэсли вытащил рюкзак и закинул его  на  спину.
Они  договорились,  что  Билли  телеграфирует  ему  до   востребования   в
Сен-Тропез и сообщит, в какой гостинице в Париже он остановился.
   - Ну, пока, - сказал Уэсли, - смотри в оба.
   - И ты тоже, - ответил Билли. - Ты без меня ничего не выкинешь?
   - Нет. Обещаю. - Они пожали друг другу  руки.  -  Я  буду  скучать  без
тенниса.
   - Помни, что во французских тюрьмах в теннис не играют.
   - Буду помнить, - сказал Уэсли и сделал шаг назад.
   Билли включил мотор, помахал рукой, и автомобиль выкатился на дорогу. В
зеркале заднего обзора видна была высокая худощавая фигура,  зашагавшая  в
направлении Канна.
   В Париже Билли снял номер в  гостинице  на  Левом  берегу  и  сразу  же
заказал разговор с Америкой. Услышав голос Рудольфа, Билли сказал:
   - Дядя Рудольф, это Билли Эббот. Я в Париже в гостинице "Аламбер".  Мне
срочно нужна ваша помощь. С Уэсли может произойти нечто  ужасное...  и  со
мной тоже, если... - Он замолчал.
   - Если что, Билли?
   - Если мы кое во что не вмешаемся. Это не телефонный разгр.
   - Завтра я буду в Париже.
   - Слава богу! - сказал Билли. - Это самое приятное, что я мог услышать.
   Он устало лег на кровать и через минуту уже крепко спал.

9

   - А теперь, Билли, - сказал Рудольф, когда они свернули на  автостраду,
ведущую из аэропорта в Париж, - объясни мне, в чем дело.
   - Дело в Уэсли, - сказал Билли, осторожно ведя  машину.  Шел  дождь,  и
огни вечернего потока машин отражались на мокрой поверхности дороги. -  Он
сейчас на юге Франции, разыскивает убийцу.
   Рудольф сдвинул шляпу на затылок и провел рукой по лбу, словно прогоняя
боль.
   - Откуда ты знаешь? - глухим голосом спросил он.
   - Он сам рассказал. Мы подружились в Испании. Мы жили в  одном  номере.
Когда он спал, можно было подумать, что он  лежит  в  одиночном  окопе,  а
вокруг все ближе и ближе рвутся снаряды. Я понял: парня что-то  гложет.  В
конце концов я спросил его, и он мне все рассказал.
   - Ты считаешь, он говорил серьезно?
   - Конечно, серьезно. Он не из тех, кто шутит. Он даже в  теннис  играет
так, что смотреть жутко. Я таких  никогда  еще  не  встречал,  даже  среди
бывалых мужчин.
   - А он в своем уме?
   - Во всем, кроме этого.
   - Почему ты не остался с ним? - осуждающе спросил Рудольф.
   - Ну... - смущенно протянул Билли. - Это  вторая  половина  истории.  Я
обещал ему помочь.
   - Как?
   Билли неловко заерзал на сиденье и перехватил руль.
   - Обещал принять в этом участие и придумать что-нибудь такое, чтобы нас
не поймали. Учитывая мою военную подготовку и тому подобное.
   - Ну а ты-то в своем уме? - резко спросил Рудольф.
   - Я всегда считал, что да.
   - И ты действительно собирался выполнить свое обещание?
   - Даже не знаю. Одного его я, конечно, не брошу. Вы  разговариваете  со
мной, словно полицейский, который допрашивает заключенного.
   Рудольф безнадежно махнул рукой.
   - Два идиота. Два молодых дурака с одного дерева.
   - Это у нас семейное, - сказал  обиженно  Билли.  -  Добро  пожаловать,
дядюшка, в страну дураков, в ее европейское отделение.
   - А почему ты сидишь в Париже, когда он там затевает черт знает что?  -
Рудольф злился все больше.
   - Я сказал ему, что в Париже у  меня  есть  пистолет  с  глушителем,  и
обещал его привезти.
   - И он у тебя _в самом деле есть_?
   - Да.
   - Чем, черт подери, ты тут занимался последние годы?
   Билли опять неловко заерзал на сиденье.
   - Я предпочел бы об этом не говорить. Лучше  и  для  вас...  да  и  для
меня... если вы не будете знать.
   Рудольф сделал глубокий вдох, затем шумно выдохнул.
   - Тебя разыскивает полиция?
   - Нет. Мне  по  крайней  мере  об  этом  неизвестно,  -  сказал  Билли,
довольный тем, что сидит за рулем и не видит выражения дядиного лица.
   Рудольф устало провел рукой по небритой щеке.
   - Тебе придется отдать этот пистолет мне.
   - Но я обещал Уэсли привезти его через пару дней.
   - Послушай, Билли, - сказал Рудольф, стараясь говорить спокойно,  -  ты
ведь сказал, что тебе нужна помощь. Я  вылетел  первым  же  самолетом.  Ты
будешь делать то, что я говорю, или... - Он замолчал.
   - Или что?
   - Пока еще не знаю. Где сейчас Уэсли?
   - В Сен-Тропезе. Мы договорились, что я  сообщу  ему  телеграммой  свой
парижский адрес, он мне позвонит, и мы условимся, где и  когда  встретимся
на юге.
   - Так ты послал телеграмму?
   - Сегодня утром.
   - Зачем ты так спешил? Почему  нельзя  было  дождаться  моего  приезда?
Пожалуй, было бы лучше, чтобы он не знал, где тебя найти.
   - Он и так относится ко мне с подозрением, - защищался Билли. - А  если
я его обману, он плюнет на меня и займется этим в одиночку.
   - Может быть, ты и прав. Он уже звонил?
   - Нет еще.
   - Отлично. Когда позвонит, не говори, что я здесь. Скажи, что  тебе  не
удалось достать этот проклятый пистолет, что это оказалось не так  просто,
как ты думал.
   - И что это даст?
   - А то, что у меня будет время  придумать  какой-то  выход,  -  сердито
сказал Рудольф. - И тебе тоже не мешало бы пошевелить  мозгами.  А  теперь
помолчи, пожалуйста. После перелета мне хочется несколько  минут  спокойно
посидеть с закрытыми глазами - а вдруг нас  с  тобой  осенит  какая-нибудь
мысль.
   В отеле, прежде чем расстаться, Рудольф сказал:
   - Не забудь: завтра пистолет должен быть у меня. И еще одно: чтоб Уэсли
его даже не видел.
   - Тогда он возьмет нож или дубинку, а то и с голыми руками  пойдет.  Вы
его просто не знаете, - возразил Билли.
   - Не знаю, и очень плохо, что начинаю узнавать его именно теперь.
   - Послушайте, - сказал Билли, - если вам не хочется впутываться  в  это
дело, я постараюсь справиться сам. Можете считать, что  я  вам  ничего  не
говорил.
   Рудольф задумчиво посмотрел на Билли, словно прикидывая, что его  ждет,
если он согласится с этим предложением, затем покачал головой.
   - Наверно, разыскивать Дановича должен был я. Давным-давно.  Только  до
сегодняшнего вечера мне это не приходило в голову. Нет,  считать,  что  ты
мне ничего не говорил, - не решение вопроса. Спокойной ночи.  Билли.  Если
ночью у тебя возникнут идеи, позвони мне. Хорошо поспать все равно вряд ли
удастся.
   Он снова несколько  раз  провел  рукой  по  лицу  и  медленно,  тяжелой
походкой направился к лифту.
   Я ни разу не подумал о его возрасте, упрекнул себя Билли, когда  дверца
лифта закрылась.
   Утром они позавтракали  вместе.  Лицо  у  Рудольфа  было  усталое,  под
глазами мешки, он ел молча и чашку за чашкой пил кофе.
   - Сегодня ты заберешь... этот предмет, - проговорил  он  наконец,  -  и
отдашь его мне.
   - Вы уверены, что хотите... - начал Билли.
   - Единственное, в чем я уверен, - огрызнулся Рудольф, - это в том,  что
не желаю слушать от тебя никаких возражений.
   - Ладно, подчиняюсь. - Он произнес эти  слова  с  большим  облегчением:
ответственность за принятие решения теперь лежала не только на его плечах.
   В зал вошел портье и по-французски обратился к Билли:
   - Вас просят к телефону в холле, мистер Эббот.
   - Спасибо. - Билли поднялся. - Это, наверно, он. Больше никто не знает,
что я здесь.
   - Будь осторожен и не говори лишнего.  Постарайся,  чтобы  все  звучало
правдоподобно.
   - Постараюсь, но от этого парня можно ожидать  чего  угодно,  -  сказал
Билли, выходя из ресторана. От кофе у него во рту вдруг  стало  горько.  В
холле он вошел в телефонную будку и взял трубку.
   - Билли, - услышал он  голос  Уэсли,  приглушенный  расстоянием,  -  ты
можешь говорить?
   - Не очень.
   - Я в отеле "Лэ Пинед" в Сен-Тропезе. Когда ты приедешь?
   - Через несколько  дней,  не  раньше,  Уэсли.  С  этим  делом  возникли
некоторые осложнения. - Звук собственного голоса казался ему фальшивым.
   - Какие осложнения? - резко спросил Уэсли.
   - Расскажу, когда увидимся.
   - Так ты достанешь или нет?
   - Обязательно достану. Только на это потребуется еще немного времени.
   - Сколько?
   - Четыре-пять дней.
   - Если ты в ближайшие пять дней не появишься, я уезжаю в Канн, - сказал
Уэсли. - Один. Тебе понятно, что я говорю?
   - Ты не волнуйся, Уэсли. Я делаю все, что от меня зависит.
   - А по-моему, ты тянешь. Билли.
   - Ничего я не тяну. Просто возникли некоторые препятствия.
   - Все ясно, - сказал Уэсли и повесил трубку.
   Билли медленно вернулся в ресторан.
   - Он в отеле "Лэ Пинед" в  Сен-Тропезе,  -  сказал  он,  садясь.  -  Он
недоволен и дал мне пять дней сроку.
   Рудольф кивнул.
   - Ты не сказал ему, что я здесь?
   - Нет.
   - Сегодня вечером я уезжаю в  Антиб  поездом.  Я  не  хочу,  чтоб  меня
осматривали в аэропорту. Если тебе потребуется со мной связаться, я буду в
отеле "Коломб д'Ор" в Сен-Поль-де-Вансе.
   - Вам ночью пришла в голову какая-то идея?
   - Возможно. - Рудольф мрачно улыбнулся.
   - Не хотите со мной поделиться?
   - Не хочу. Ты сам сказал вчера вечером, что о некоторых вещах  не  надо
говорить. Так будет лучше для нас обоих.
   - По части секретов наша семейка любой даст сто очков вперед.
   - Да, пожалуй. -  Рудольф  встал.  -  Сегодня  я  собираюсь  любоваться
Парижем, может, даже схожу в р.  Встретимся  здесь  в  пять  часов.  Не
наделай глупостей до этого времени.
   - Постараюсь. Увидимся в пять.
   После ухода Рудольфа Билли на такси отправился в  банк.  Он  не  хотел,
чтобы кто-нибудь обратил внимание на "пежо"  с  откидывающимся  верхом  и,
чего доброго, записал нр. Он захватил с собой теннисную сумку и,  когда
служитель в хранилище, открыв оба замка, удалился к своему столу,  положил
в нее автоматический пистолет и запасные патроны, а также то, что осталось
от десяти тысяч франков. Он поднялся наверх, сказал банковскому служащему,
что сейф ему больше не нужен, и вернул ключ.
   Затем с сумкой в руках, снова на такси, вернулся в  гостиницу,  положил
сумку на кровать и, не сводя с нее глаз, просидел в номере до  пяти  часов
вечера.
   Сойдя с поезда, Рудольф окунулся в залитое южным солнцем  утро  Антиба.
Машина,  заказанная  им  в  агентстве  Хертца,  ждала  его   на   вокзале.
Расписываясь у стойки в  ее  получении,  он  все  время  прижимал  ногу  к
стоявшему на полу чемодану.
   Подъехав к отелю "Коломб д'Ор", он сам внес  чемодан  в  холл,  а  сняв
номер, пошел следом за носильщиком, чтобы не упускать его из виду.
   Когда носильщик ушел, Рудольф позвонил  старому  адвокату  в  Антибе  и
договорился встретиться с ним в одиннадцать часов. Потом побрился,  лег  в
ванну и долго дремал в воде. По нью-йоркскому времени было два часа  ночи,
и организм его еще не перестроился. Двигаясь словно во сне,  он  оделся  и
заказал в номер большую чашку кофе.  Это  был  тот  самый  номер,  где  он
останавливался раньше. Сюда приходила Жанна, и воспоминания о  проведенных
с нею часах вызвали к жизни старые желания. Он взял лист бумаги и написал:
"Дорогая Жанна! Я снова в нашем отеле,  и,  может  быть,  если  сейчас  ты
свободна..." Он не дописал и скомкал листок.  Слишком  давно.  Уже  все  в
прошлом.
   В половине одиннадцатого он запер чемодан, спустился вниз, сел в машину
и поехал в Антиб.
   Старик ждал его за большим полированным  столом,  а  за  его  спиной  в
огромном окне, словно на картине, сверкало  залитое  солнцем  ослепительно
синее море.
   - Здесь можно разговаривать? - спросил Рудольф, садясь.
   - Безусловно.
   - Я имею в виду - здесь нет магнитофонов в столе или другой аналогичной
техники?
   - Есть, - признался адвокат, - но он не включен. Я пользуюсь им  только
по просьбе клиента.
   - Надеюсь, вас не обидит, если я попрошу поставить его на  стол  -  для
большей верности.
   - Как вам угодно, сэр, - холодно  отозвался  старик.  Нахмурившись,  он
открыл ящик и поставил маленький аппарат на край стола.
   Рудольф  встал,   чтобы   взглянуть   на   него   поближе.   Магнитофон
действительно не был включен.
   - Благодарю вас, сэр, - сказал он и снова сел. - Я бы также просил  вас
не делать никаких записей - ни сейчас, ни после того, как я уйду.
   - Хорошо, никаких записей, - кивнул старик.
   - Дело, по которому я к вам приехал,  очень  деликатное.  Речь  идет  о
безопасности моего племянника, сына моего убитого брата.
   Старик снова кивнул.
   - Очень печальная история. Надеюсь, время немного залечило раны...
   - Немного.
   -  И   что   наследство   было   разделено   с   минимальными...   э...
неприятностями.
   - С максимальными, - мрачно ответил Рудольф.
   - Увы, - сказал старик, - семейные проблемы...
   - Мой племянник сейчас  на  юге  Франции.  О  том,  что  я  здесь,  ему
неизвестно, и я предпочел  бы,  чтобы  на  данном  этапе  такое  положение
сохранилось.
   - Очень хорошо.
   - Он приехал сюда, чтобы найти Дановича.
   - О! - воскликнул старик.
   - Он собирается его убить.
   Старик закашлялся, словно что-то застряло у него  в  горле.  Он  достал
большой белый носовой платок и вытер губы.
   - Извините меня, - сказал он. - Теперь мне понятно, почему  вы  назвали
дело "деликатным".
   - Я не хочу, чтобы он нашел этого Дановича.
   - Естественное желание, - отозвался адвокат. - Но чем я могу  быть  вам
полезен?
   Рудольф глубоко вздохнул.
   - Если  Дановича  убьют  до  того,  как  мой  племянник  узнает  о  его
местонахождении, то проблема будет решена.
   - Понимаю, - задумчиво сказал старик. Он  снова  закашлялся  и  вытащил
платок. - И как же,  по-вашему,  я  могу  помочь  вам  добиться  желаемого
результата?
   - В свое время, сэр,  вы  наверняка  занимались  делами,  связанными  с
определенной средой на этом побережье.
   Адвокат кивнул.
   - В свое время, - сказал он тихо, - да.
   - Если бы вы познакомили меня с человеком, который знает, где находится
Данович, и если бы он согласился взять на себя это дело, я  был  бы  готов
очень хорошо заплатить за его... услуги.
   - Понимаю, - повторил адвокат.
   - Естественно, - добавил Рудольф,  -  я  готов  перевести  значительную
сумму и на ваш счет в швейцарском банке.
   - Естественно, - согласился адвокат, вздыхая то  ли  из-за  возможности
риска, то ли при мысли о значительной сумме в швейцарском банке.
   - Это должно быть сделано быстро, - сказал Рудольф. -  Мальчик  глуп  и
нетерпелив.
   - Я вам сочувствую, мсье Джордах,  -  кивнул  адвокат,  -  но,  как  вы
понимаете, такие дела не делаются за одну ночь, если делаются вообще.
   - Я готов заплатить двадцать тысяч долларов.
   И снова адвокат закашлялся. И снова вытирал носовым платком рот.
   Долгое время в комнате стояла тишина. Рудольф мучительно раздумывал над
тем, что же он делает. Всю жизнь он  верил  в  доброту  и  порядочность  и
теперь совершает преступление.  Но  во  имя  чего  он  это  делает?  Чтобы
предотвратить  еще  большее  преступление.  Порядочность  может  оказаться
ловушкой, думал он, так же как и множество других благородных слов. Вопрос
в том, что для тебя важнее: твои принципы или  твоя  собственная  плоть  и
кровь!
   Не поворачиваясь к Рудольфу, адвокат сказал:
   - Я подумаю, что можно сделать. Постараюсь связаться с одним  человеком
и, если  он  проявит  интерес,  попрошу  его  найти  вас.  Я  надеюсь,  вы
понимаете, что этим мое участие в деле и ограничится.
   - Понимаю, - сказал Рудольф, вставая. - Я остановился в  отеле  "Коломб
д'Ор" в Сен-Поль-де-Вансе. Я буду ждать звонка.
   - Я ничего не обещаю, дорогой мсье, - напомнил адвокат.  Он  повернулся
и, стоя теперь спиной к морю, с трудом выдавил из себя  улыбку.  -  Честно
говоря, я бы предпочел, чтобы вы убедили своего племянника  отказаться  от
его безрассудного замысла.
   - Я бы тоже, но сомневаюсь, что мне это удастся.
   - Ох, уж эта молодежь, - хмуро кивнул адвокат. -  Ладно,  я  постараюсь
что-нибудь сделать.
   - Спасибо. - Рудольф  встал.  Когда  он  выходил  из  кабинета,  взгляд
адвоката был снова устремлен на море. Прощаясь, они не пожали  друг  другу
руки.
   Сила денег, думал Рудольф, проезжая по улицам порта.  Интересно,  нанял
бы Гамлет Розенкранца и Гильденстерна,  чтобы  убить  своего  дядю-короля,
если бы у него были на это флорины?
   Добравшись до "Коломб  д'Ор",  он  позвонил  в  гостиницу  "Аламбер"  в
Париже. К счастью. Билли был в номере. Рудольф не знал, что после  поездки
в банк Билли не выходил из гостиницы.
   - Билли, у меня все-таки есть надежда. Я ничего не могу  тебе  сказать,
поэтому и не спрашивай - ни сейчас, ни потом.  Но  все  же  надежда  есть.
Теперь главное - выиграть время. Поэтому ты должен  сдерживать  Уэсли.  Ты
хорошо меня слышишь?
   - Слишком хорошо. Ну а как же я должен его сдерживать?
   - Поезжай на пятый день в Сен-Тропез. Придумай какую-нибудь  историю...
ты же умный парень...
   - Все мне об этом только и твердят, - уныло отозвался Билли.
   - Не оставляй его одного, чтобы он куда-нибудь не исчез. Мы  все  время
должны знать, где он находится. Тебе понятно?
   - Понятно, - сказал Билли без всякого энтузиазма.
   - Если будет необходимость, скажи ему, где я нахожусь. Я  бы  этого  не
хотел, но, если иначе его не удержишь, придется сказать.
   - Сколько же времени я должен его сдерживать?
   - Столько, сколько нужно.
   - Симпатичный кругленький срок.
   - Пожалуйста, без насмешек, - резко сказал Рудольф. - Я  выполняю  свою
часть дела, а ты - свою.
   - Слушаюсь,р.  Следующие  несколько  дней  я  посвящаю  придумыванию
какой-нибудь истории.
   - Вот и отлично.
   - Только удастся ли заставить этого сумасшедшего в нее поверить  -  это
уже другой вопрос.
   - Желаю удачи, - сказал Рудольф и повесил трубку.
   "Клотильда" стояла на якоре в порту Сен-Тропеза, неподалеку от яхты, на
которой служил Кролик, и они  с  Уэсли  отправились  туда,  чтобы  на  нее
посмотреть. Кролик долго отговаривал Уэсли.
   - Ты и так ее уже достаточно видел, - говорил он.
   - Не беспокойся, Кролик, - сказал Уэсли, - я не  заплачу  и  никого  не
прибью. Это единственный дом, где мне хорошо жилось. Я только  взгляну  на
нее и вспомню, как все было,  когда  на  ней  ходил  отец.  С  тех  пор  я
насмотрелся много чего и  похуже...  -  Поджидая  Билли,  он  дни  и  ночи
болтался по ночным кабакам в Сен-Тропезе и Канне. Он не решался спросить у
Кролика, не встречал ли тот Дановича, потому что Кролик тотчас начал бы  с
ним препираться. Уэсли не мог спросить о Дановиче и никого другого: он  не
хотел, чтобы Данович и  в  конечном  счете  полиция  узнали,  что  он  его
разыскивает. Но сам искать он мог. Он искал ежедневно и  был  уверен,  что
рано или поздно Данович где-нибудь непременно объявится. Ну  а  времени  у
Уэсли было достаточно.  К  его  удивлению.  Канн  и  Антиб  в  этот  тихий
предсезонный месяц действовали на него умиротворяюще. Он даже спал  теперь
спокойнее, и кошмарные сны, которые так долго его преследовали, больше  не
повторялись.
   Дойдя  до  того  места,  где  была   пришвартована   "Клотильда",   они
остановились. Яхта выглядела старомодной и комфортабельной, и  Уэсли  было
приятно, что она содержится в чистоте и порядке.
   - Они хорошо ее содержат, правда? - спросил он у Кролика.
   - Немцы. Такая чистота - прямо хоть на палубе ешь. Хочешь подняться  на
борт посмотреть? Они поставили автопилот.
   - Нет, - покачал  головой  Уэсли.  -  И  так  достаточно.  Я  рад,  что
посмотрел на нее.
   Они направились обратно к яхте Кролика,  где  к  обеду  жарилась  рыба.
Обедать они должны были втроем, так  как  Кролик  подружился  с  девушкой,
которая работала в магазинчике в порту и теперь обедала с Кроликом  каждый
день. Это была хорошенькая темноволосая  девушка,  она  довольно  прилично
говорила по-английски. Кролик был от нее без ума и, насколько  мог  понять
Уэсли, она - от Кролика. Она приходила на яхту и после  работы,  а  иногда
оставалась на ночь. Они собирались пожениться и вместе наняться  на  более
крупное судно.
   Обед был вкусный и сытный, с бутылкой холодного  вина.  Уэсли  попросил
Кролика никому не  говорить,  что  он  снялся  в  картине,  которую  будут
показывать в Канне, но, когда девушка - ее звали Надин -  спросила  Уэсли,
чем он занимается, Кролик выпалил:
   - Он, черт побери, киноар.  Как  тебе  это  нравится  -  мой  старый
товарищ по плаванию?
   Что ж, подумал Уэсли, если это только повышает шансы Кролика  в  глазах
девушки, то ничего плохого тут нет.
   - Это правда? - Надин смотрела на него недоверчиво.
   - Правда. После того как картина выйдет, меня, возможно, будут  считать
бывшим киноактером.
   - Вы что, меня разыгрываете? - спросила Надин.
   - Сама убедишься, - сказал Кролик. - Он герой  в  кинокартине,  которую
будут показывать на фестивале.
   - Не герой, - запротестовал Уэсли. - У меня  там  просто  эпизодическая
роль.
   Надин пристально посмотрела на него.
   - Я так и подумала, потому что уж слишком ты хорош  собой,  чтобы  быть
никем. Со мной работает одна девушка, - продолжала  Надин,  -  моя  лучшая
подруга, удивительно милая, она просто с ума сходит по кино.  Привести  ее
сегодня на ужин?
   - Я пробуду в Сен-Тропезе  недолго,  -  сказал  Уэсли  смущенно.  Помня
обещание Элис приехать на две недели в Европу,  он  не  хотел,  чтобы  его
соблазнила удивительно милая французская девушка.
   - Она хорошо говорит по-английски.
   - Видите ли, у  меня  сегодня  свидание.  -  Это  был  пятый  день  его
пребывания здесь, и он  хотел  встретить  Билли  в  гостинице,  когда  тот
появится.
   - А как насчет завтрашнего вечера? - настаивала Надин.
   - Завтра вечером я, наверное, буду в Канне. Как-нибудь в другой раз.
   - А если мы приедем в Канн, - спросила Надин, - ты сможешь достать  нам
билеты на твою картину?
   - Наверно, смогу. Кролик будет знать, где я остановился.
   Черт  побери,  подумал  Уэсли,  только  мне  не  хватает,   чтобы   две
французские девицы висели у меня на шее, когда я налечу  на  этого  сукина
сына Дановича.
   - А ты не забудешь? - спросила Надин,  собираясь  возвращаться  в  свой
магазинчик.
   - Не забуду, - солгал Уэсли.
   Надин поцеловала Кролика, и они с Уэсли  посмотрели  вслед  ее  точеной
маленькой фигурке, танцующей походкой быстро удалявшейся по набережной.
   - Как она тебе? - спросил Кролик.  Раньше  он  этот  вопрос  задать  не
решался.
   - Очень хорошенькая.
   - Ты считаешь, слишком легкомысленна,  чтобы  стать  хорошей  женой?  -
тревожно спросил Кролик.
   -  Она  славная,  -  сказал  Уэсли.  Он  не   хотел   брать   на   себя
ответственность за такое серьезное дело, как женитьба Кролика. - Я ведь ее
почти не знаю.
   - Я тебе вот что скажу: с твоей внешностью и твоими  киношными  делами,
да с тем, чему ты научился у отца, держу пари, ты теперь в сто  раз  лучше
меня разбираешься в женщинах. У меня это всегда было слабым  местом,  и  я
боюсь ошибиться. - Он помолчал. - Тебе не  показалось,  что  она  с  тобой
вроде немного заигрывала?
   - Ну что ты. Кролик, - удивился Уэсли.
   - Я бы не хотел связать себя с женщиной,  которая  строит  глазки  моим
друзьям.
   - Зря волнуешься. Она мне и ресницей не моргнула.
   - Рад слышать. Ну а как насчет тебя?
   - Что насчет меня?
   - Ты ведь приехал на Лазурный берег  не  только  повидаться  со  старым
приятелем и посмотреть какую-то там дурацкую картину...
   - Ну что ты придумываешь. Я только...
   - Ничего я не придумываю, - сказал Кролик. - Я просто хорошо тебя знаю.
Знаю,  когда  ты  в  хорошем  настроении.  Знаю,  когда   тебя   одолевает
беспокойство. Сейчас ты что-то скрываешь. Я все время за  тобой  незаметно
наблюдаю, и ты мне не нравишься, Уэсли.
   - Чепуха все это, - сказал Уэсли резко. - Что  ты  охаешь,  как  старая
баба.
   - Одно я знаю точно: твоему отцу очень не хотелось бы, чтобы ты попал в
беду, особенно из-за этого Дановича. Ты слушаешь меня, Уэсли?
   - Слушаю.
   - Он любил тебя и больше всего на свете хотел, чтобы у тебя в жизни все
было хорошо. Того же хочу и я. У меня нет желания навещать тебя  в  тюрьме
или в больнице или опознавать в морге.
   - Не заставляй меня жалеть, что я приехал с тобой повидаться.
   - Плевать мне, если ты меня вообще больше не увидишь, - сказал  Кролик,
- лишь бы вколотить в твою башку хоть  что-то  разумное.  У  тебя  впереди
прекрасная жизнь - не губи ее. Твоего отца нет в живых, ну  ничего  теперь
не поделаешь. Уважай его память - вот все, о чем я тебя прошу.
   - Мне пора возвращаться в отель, - сказал Уэсли. - Я жду звонка.
   Кролик остался на корме, а Уэсли под его  осуждающим  взглядом  сел  на
взятый напрокат одноцилиндровый мопед  и  с  треском  помчался  в  сторону
отеля.
   Подъехав, он увидел на стоянке "пежо" с откидывающимся верхом.
   - Вас в баре ожидает какой-то джентльмен, - сказал ему портье,  отдавая
ключ от номера.
   В пустом баре Билли в одиночестве потягивал пиво. Он сидел ссутулившись
и казался маленьким и несчастным. Костюм его был помят, а спутанные ветром
волосы так и остались непричесанными. После поездки в  открытой  машине  в
Париж, а затем сюда лицо его, и без того смуглое, стало еще темнее.  Похож
на араба, решил, подходя к нему, Уэсли.  Билли  встал,  и  они  обменялись
рукопожатиями.
   - Ну, кузен, давно бы пора приехать, - сказал Уэсли.
   - А по-другому ты разговаривать не умеешь? - спросил Билли раздраженно.
   - Пошли ко мне, - сказал Уэсли, кинув  взгляд  на  бармена,  который  у
другого конца стойки чистил лимоны. - Поговорим там.
   - Подожди, я допью. К тому же тебе и самому кружка пива не помешала бы.
   - Мне многое не помешало бы. Допивай быстрее.
   Билли огляделся.
   - Хороший отель. Стоит, наверное, кучу денег.
   - Я же собирался пробыть здесь всего дня два, а не весь сезон. Ну  что,
допил свое пиво?
   - Допил, но надо еще заплатить.
   - Запишите на мой счет, - бросил Уэсли бармену.
   - Спасибо, - сказал Билли, выходя вслед за Уэсли из бара.
   - Это самое малое, что я могу сделать, - с издевкой  заметил  Уэсли,  -
для моего верного кузена.
   В номере Уэсли сразу же набросился на Билли.
   - Достал? - резко спросил он.
   - Сейчас я тебе все объясню. Человек,  который  его  для  меня  хранил,
скрывается от полиции. В Париже его нет, и его девчонка  сказала,  что  не
знает, где он. Но он будет ей звонить и...
   - Когда? Когда он собирается ей звонить?
   - Она точно не знает. Наверное, скоро.
   - Скоро? В День независимости? Или, может быть, на рождество?
   - Какого черта ты так со мной разговариваешь? Я сделал все, что от меня
зависело.
   - По-моему, ты врешь. Билли, - сказал Уэсли ровным тоном.
   - Почему ты всех подозреваешь? Я ведь сам вызвался помочь тебе, правда?
Никто меня не заставлял под дулом пистолета. Я изо всех сил старался.
   -  Врешь!  Ты  ведь  знаешь,  где  этот  пистолет...  если  он   вообще
существует...
   - Он существует. Клянусь тебе.
   - Тогда ты скажешь, где он находится. Сейчас же. - И Уэсли, как  кошка,
прыгнул на Билли и принялся его душить. Билли отчаянно  сопротивлялся,  но
Уэсли был тяжелее его на сорок  фунтов.  Они  молча  продолжали  бороться.
Потеряв равновесие. Билли упал, и Уэсли придавил  его  коленом.  Лицо  его
по-прежнему было спокойно, цепкие,  как  у  маньяка,  руки  сдавили  горло
Билли. И только когда Билли уже начал терять сознание, Уэсли  чуть  разжал
пальцы.
   - Ты скажешь или нет?
   - Отпусти. - Билли задыхался. - Ты мог меня задушить.
   - Вполне вероятно. - Руки Уэсли снова начали сдавливать его горло.
   - Рудольф... Он в Сен-Поль-де-Вансе... отель "Коломб д'Ор". Отпусти!
   Уэсли медленно разжал руки и встал. Он помог Билли подняться,  и  Билли
повалился на стул, ощупывая руками шею.
   - Откуда взялся дядя Рудольф? Только без вранья.
   - Я позвонил ему в Нью-Йорк. Я подумал, что  уж  если  кто  может  тебе
помочь, так это он. Исключительно ради тебя. Ты ведь не думаешь, что  я  о
себе беспокоился?
   -  Струсил,  -  презрительно  сказал  Уэсли.  -  И  позвал  на   помощь
Санта-Клауса. Мне следовало бы это  предвидеть.  Чего  еще,  черт  возьми,
можно ожидать от теннисиста?
   - Отправляйся теперь в Сен-Поль-де-Ванс, кровожадный идиот, и попытайся
придушить дядю Рудольфа.
   - Может быть, так и сделаю. А ты катись отсюда. И чтоб я тебя не видел,
не то пожалеешь.
   - Больше я к тебе без ножа не  подойду,  -  сказал  Билли,  вставая.  -
Предупреждаю.
   - Спасибо. Буду иметь в виду.
   В дверях Билли обернулся.
   - Еще одно слово. Что бы ты ни думал, я - твой друг.
   Уэсли надменно кивнул, и Билли вышел из номера.
   Снизу  он  позвонил  в  Сен-Поль-де-Ванс  и  рассказал  Рудольфу,   что
произошло.
   - О господи, - сказал Рудольф. - Неужели он в таком скверном состоянии!
   - Даже хуже, - сказал Билли. - Лишился рассудка. Вы лучше переезжайте в
другой отель, а то он и вас начнет душить.
   - Никуда я переезжать не стану, -  спокойно  сказал  Рудольф.  -  Пусть
приходит.
   - Только не встречайтесь с ним  наедине,  -  сказал  Билли,  восхищаясь
дядиным спокойствием.
   - Я готов встретиться с ним так, как он пожелает.
   - Вы что-нибудь придумали?
   - Возможно.
   - Я бы на вашем месте все же отделался от той вещицы  до  его  прихода.
Бросьте ее в море.
   - Нет, - задумчиво сказал Рудольф, - я думаю, этого  не  стоит  делать.
Она в ближайшем будущем может пригодиться.
   - Желаю удачи.
   - Увидимся на следующей неделе на фестивале в Канне. Я заказал для всех
нас номера в отеле "Мажестик". Ты  -  в  одном  номере  с  Уэсли.  Но  при
сложившихся обстоятельствах... - он усмехнулся, - придется поместить  тебя
на другом этаже.
   - Вы все успеваете предусмотреть, - с сарказмом сказал Билли.
   - Почти все, - ответил Рудольф.
   Билли повесил трубку и, подойдя к стойке портье, сказал:
   - Пожалуйста, запишите этот разговор на счет мистера Джордаха.
   Уэсли не позвонил ни в  этот  день,  ни  на  следующий.  Зато  позвонил
адвокат из Антиба.
   - У меня есть кое-какие новости, - сказал он. - Человек, к  которому  я
намеревался обратиться по поводу вашего дела, в настоящее  время  сидит  в
тюрьме. Но через две недели он выйдет и вернется домой в Марсель. Я с  ним
свяжусь и сообщу ему, где он сможет вас найти.
   - Я буду в отеле "Мажестик" в Канне, - сказал Рудольф.
   - Извините за задержку.
   - Ничего не поделаешь. Благодарю вас за труды. Я буду ждать звонка.
   Ничего не поделаешь, подумал Рудольф, вешая телефонную трубку.  Хороший
заголовок для истории моей жизни. Ничего не поделаешь.

10

   Рекламный агент "Комедии реставрации"  напечатал  статью  о  Гретхен  -
женщине, чья первая режиссерская  работа  должна  была  вместе  с  другими
фильмами представлять американское киноискусство  на  Каннском  фестивале.
Поэтому, когда самолет Гретхен приземлился в аэропорту Ниццы, ее уже ждали
фотографы. Они снимали, как Гретхен выходит из самолета, как встречается с
Билли  и  Рудольфом.  Гретхен  крепко  обняла  и  поцеловала  сына,   едва
удерживаясь от слез.
   - Сколько времени прошло, - прошептала она.
   Билли  был  смущен  проявлением  материнских   чувств   в   присутствии
фоторепортеров и мягко, но решительно высвободился из объятий матери.
   - Мама, - сказал он, - давай отложим эту семейную сцену на потом.
   Ему вовсе не улыбалась перспектива появиться на страницах газет чуть не
задушенным в родственных объятьях, независимо от  того,  пойдет  ли  такая
фотография на пользу картине или нет.
   Гретхен отступила, и ее губы плотно сжались  в  столь  хорошо  знакомую
Билли тонкую холодную линию.
   - Билли, - сказала она официальным тоном,  -  разреши  мне  представить
тебя мистеру Доннелли, нашему художнику.
   Билли пожал руку рыжебородому молодому человеку.
   - Очень рад познакомиться, сэр, - сказал он. Еще  один.  Она  никак  не
может от них отказаться. Он отметил,  с  каким  покровительственным  видом
собственника Доннелли держал мать под  руку,  когда  они  проходили  через
небольшую толпу, образовавшуюся у выхода из  таможенного  зала.  Во  время
этой встречи - первой за столько лет  -  Билли  собирался  быть  нежным  и
чутким, но вид матери, как  всегда  красивой,  в  шикарном  светло-голубом
дорожном костюме, под руку с  человеком  не  намного  старше  его  самого,
вызвал у него раздражение.
   Однако ему стало стыдно, что он позволил этому чувству одержать верх. В
конце концов, мать взрослый человек, и что она делает в свободное время  и
кого выбирает - это ее личное дело. Поэтому сейчас, идя с ней к машине, он
нежно сжал ее руку, как бы  извиняясь  за  недавнее  замечание  по  поводу
семейной  сцены.  Она  удивленно  взглянула  на  него,  а  затем  радостно
улыбнулась и сказала:
   - Нас ждут чудесные две недели.
   - Надеюсь. Мне не терпится поскорее посмотреть твою картину.
   - Тем, кто ее видел, она как будто нравится.
   - Мало сказать "нравится", - вмешался в разговор Рудольф. - Все  просто
в восторге. Мне уже предложили продать мою долю в картине со стопроцентной
прибылью, но я отказался.
   - Преданный братец, - весело сказала Гретхен, но тут же нахмурилась.  -
Руди, ты плохо выглядишь. У тебя такой вид, словно  ты  ночи  напролет  не
спишь. В чем дело?
   - Ни в чем, - смущенно рассмеялся Рудольф. - Наверное, слишком  подолгу
засиживаюсь в казино.
   - Честно говоря, я огорчена, - сказала Гретхен, пока носильщик и  шофер
укладывали чемоданы в машину.
   - Чем?
   - Что Уэсли не приехал меня встретить.
   Рудольф и Билли переглянулись.
   - Разве он не в одном с нами отеле? - спросила Гретхен.
   - Нет, - сказал Рудольф.
   - Но он ведь в Канне? После показа картины газеты и  телевидение  будут
рвать его на части. Он должен вести себя как актер, даже если  он  таковым
себя не считает.
   - Гретхен, - осторожно сказал Рудольф, - мы не знаем, где он сейчас. Он
был в Сен-Тропезе - это последнее, что о нем известно,  но  потом  куда-то
исчез.
   - Что это значит?
   - Да ничего, - солгал  Рудольф.  -  Ты  не  беспокойся.  Я  уверен,  он
появится.
   - Да уж лучше ему появиться, - сказала Гретхен,  садясь  с  Доннелли  в
машину. - А то мне придется объявить розыск.
   Из-за багажа в машине не осталось места для Рудольфа,  и  они  с  Билли
направились на стоянку к "пежо".
   - Надо срочно придумать для нее какое-то объяснение, - сказал Рудольф.
   - На этот раз придумывайте сами, - сказал Билли. - То, что я придумал в
последний раз, чуть не стоило мне жизни.
   - Может быть, увидев в газете  фотографию  Гретхен,  он  объявится.  Во
время съемок он очень к ней привязался.
   - Я знаю. Он мне рассказывал. Сейчас его занимает  только  одно  -  как
найти некоего югослава. - Билли с любопытством посмотрел на Рудольфа. -  У
вас есть какие-нибудь новости?
   - Возможно, будут через несколько дней.
   - Вы по-прежнему не хотите сказать мне, что вы затеяли?
   - Нет, - решительно ответил Рудольф. - И не выпытывай.
   Некоторое время Билли  молчал,  сосредоточенно  следя  за  дорогой.  По
случаю приезда матери он вымыл машину и надел чистый, отутюженный  костюм.
Ему было жаль, что отсутствие Уэсли омрачило встречу.
   - Надеюсь, что он не испортит моей матери этот торжественный  момент  в
ее жизни. В аэропорту она была в отличном настроении. И сегодня она  очень
красивая, правда?
   - Очень.
   - А что у нее с этим Доннелли? - Билли повернул голову и  посмотрел  на
Рудольфа.
   - Ничего, насколько мне известно, - ответил Рудольф довольно  резко.  -
Они хорошо поработали вместе, а сейчас мы с ним затеяли одно дело. И здесь
тоже ничего не выпытывай.
   - Я просто спросил, - сказал Билли. - Естественное беспокойство сына  о
матери. А что он за парень?
   - Отличный парень: талантливый, честолюбивый, честный, пьющий.
   - К этому она уже должна была привыкнуть за  время  жизни  с  отцом.  Я
говорю про пьянство.
   - Твоего отца она тоже приглашала сюда. Но у него теперь какая-то новая
работа, и он не может уехать из Чикаго. Возможно, он наконец взял  себя  в
руки.
   - Не уверен. Хватит и того, что он сделал для своего сына одну полезную
вещь.
   - Что же именно?
   - Привил мне отвращение к пьянству. - Билли усмехнулся. - Послушайте, у
меня идея. Не по поводу родителей, а насчет Уэсли.
   - Какая же?
   - Вы, конечно, знаете, что полиция собирает карточки, которые заполняют
при въезде в гостиницу...
   - Да.
   - У Уэсли здесь, в Канне, наверняка нет знакомых, остановиться ему не у
кого, так что скорее всего он живет в гостинице. Можно пойти в  полицию  и
узнать. В конце концов, он же играет в фестивальной картине... скажем, что
его разыскивают, чтобы взять интервью и сфотографировать...
   - Нет, этого делать нельзя. Чем  меньше  полиция  будет  интересоваться
Уэсли, тем лучше для всех. Нам придется искать его самим. Поброди в районе
порта, зайди в ночные клубы, вообще посматривай по сторонам. А матери пока
скажи, что он стесняется - не хочет никакой шумихи до показа картины,  ему
кажется, что он не очень хорошо сыграл и над ним будут смеяться, а  потому
старается не показываться на людях...
   - Вы думаете, она на это клюнет? - с сомнением спросил Билли.
   - Возможно. Она знает, что парень он странный, и, вероятно, скажет, что
этого от него и следовало ожидать.
   - Меня только удивляет, - сказал Билли, - что он не пришел к вам и даже
не позвонил.
   - Я был почти уверен, что он этого не сделает. Того, что  он  ищет,  от
меня он никогда не получит, и ему это прекрасно известно.
   - А пистолет еще у вас? - спросил Билли.
   - У меня.
   Билли снова усмехнулся.
   - Держу пари, вы единственный человек на фестивале, у  кого  в  кармане
лежит пистолет с глушителем.
   - От такого преимущества я бы с радостью отказался,  -  мрачно  заметил
Рудольф.
   Когда  они  проезжали  по  набережной  Круазетт  в  Канне,  среди  афиш
фестивальных фильмов Рудольф увидел афишу "Комедии реставрации" с фамилией
Гретхен.
   - Теперь, - шутливо сказал Билли, - плюс ко всем другим заботам мне еще
предстоит научиться быть сыном знаменитой матери.  Что  же  мне  говорить,
если у меня будут брать интервью и спрашивать, каково это?
   - Говори, что это потрясающе.
   - Следующий вопрос, мистер Эббот. Не считаете  ли  вы,  что  ваша  мать
приносила вас в жертву ради карьеры?  Ответ:  только  последние  десять  -
пятнадцать лет.
   - Так ты можешь шутить со мной, - резко сказал Рудольф, - но больше  ни
с кем. Надеюсь, тебе это понятно?
   - Да,р. Конечно, я валял дурака.
   - Во всяком случае, пока она еще не знаменита, и вообще, в таких местах
сегодня ты знаменит, а завтра - нет. У твоей матери сейчас время сложное и
напряженное, и мы должны быть к ней очень внимательны.
   - Я буду поддерживать ее, как могучий  дуб,  и  она  не  узнает  своего
непослушного сына и будет с изумлением на меня взирать.
   - Хоть ты и не  пьешь,  как  твой  отец.  Билли,  но  ты,  по-видимому,
унаследовал его способность производить впечатление человека, который ни к
чему не относится серьезно.
   - Это просто защитный прием, передаваемый от отца к сыну, чтобы  скрыть
от постороннего взгляда нежную и трепетную душу.
   - Пусть она хоть изредка проглядывает наружу. Это тебя не погубит.
   Когда они вошли в холл гостиницы, Рудольф  спросил,  нет  ли  для  него
каких-либо известий. Нет, ничего не было.
   В глубине холла сидела Гретхен, окруженная журналистами и  фотографами.
Главные знаменитости в Канн еще не прибыли,  и  рекламный  агент  "Комедии
реставрации" старался максимально использовать это время. Гретхен говорила
хорошо, улыбалась и, по-видимому, чувствовала себя прекрасно.
   Заметив их, она сделала им знак подойти, но Билли отрицательно  покачал
головой.
   - Я ухожу, - сказал он Рудольфу, - пройдусь по  порту  и  поищу  нашего
пропавшего ангелочка. Скажите матери, что я ее люблю, но у меня дела.
   Рудольф подошел к Гретхен, и она представила его  как  своего  брата  и
одного из тех, кто финансировал картину. Куда  отправился  Билли,  она  не
спросила. Когда один из  фотографов  предложил  им  стать  рядом,  Рудольф
спросил ее, где Доннелли.
   - Догадаться нетрудно. - Она улыбнулась Рудольфу, глядя в объектив.
   Рудольф пошел в бар; там с  мрачным  видом,  сгорбившись  над  стаканом
виски, сидел Доннелли.
   - Наслаждаетесь весельем и забавами знаменитого  фестиваля?  -  спросил
Рудольф.
   Доннелли бросил на него сердитый взгляд.
   - Не надо было мне сюда приезжать.
   - Почему? - удивился Рудольф.
   - Этот мальчишка, ее сын Билли, так на меня посмотрел в аэропорту...
   - Вам показалось.
   - Не показалось. Боюсь, теперь он из-за меня  устроит  Гретхен  веселую
жизнь. Он что, ревнует?
   - Нет. Вероятно, просто беспокоится: все-таки вы намного ее моложе,  он
боится, как бы ей потом не пришлось мучиться.
   - Он вам это сказал?
   - Нет, - признался Рудольф. - Он ничего не говорил.
   - Она рассказывала мне о нем. - Доннелли допил  виски  и  знаком  велел
бармену подать еще. - От него и в детстве была одна морока.
   - Он сказал, что открывает в своей жизни новую страницу.
   - В аэропорту в Ницце он не открывал никаких новых  страниц  -  это  уж
точно. А где второй парень - этот Уэсли? Гретхен сказала, что  они  должны
были вдвоем приехать на машине из Испании.
   - Он здесь, - неопределенно ответил Рудольф.
   - Где это "здесь"? - не отступался Доннелли. - Когда мы прилетели,  его
здесь не было, а он, черт побери, должен был ее встретить после всего, что
Гретхен для него сделала. - Он с жадностью отпил из стакана. - Держу пари,
все это дело рук ее сыночка.
   - Ну зачем так нервничать из-за одного взгляда в аэропорту? Уверяю вас,
все будет в порядке.
   - Хотелось бы надеяться. Потому что, если он испортит  своей  матери  и
эти две недели, я сверну ему шею. Так и передайте. И скажите, что я сделал
его матери предложение.
   - И что же она ответила?
   - Засмеялась.
   - Поздравляю.
   - Я настолько на ней помешался, что ничего не  вижу  кругом,  -  мрачно
сказал Доннелли.
   - Вы будете лучше видеть, если перестанете так налегать... - и  Рудольф
слегка постучал стаканом по стойке бара.
   - Вы тоже решили меня перевоспитывать?
   - По-видимому, Гретхен уже затрагивала эту тему?
   - Конечно, затрагивала. Я обещал ей, что, если она за  меня  выйдет,  я
перейду на вино.
   - И что она ответила?
   - Опять засмеялась.
   Рудольф улыбнулся.
   - Желаю вам хорошо провести время в Канне.
   - Постараюсь, но только если у Гретхен все будет о'кей.  Между  прочим,
за день до нашего вылета из Нью-Йорка мне звонил адвокат и сказал, что, по
его мнению, наше дело в Коннектикуте уладится до конца года.
   - Вот видите, все складывается в нашу пользу, так что не надо сидеть  с
таким трагическим видом.
   Рудольф  дружески  похлопал  Доннелли  по  плечу  и  вышел   из   бара.
Пресс-конференция в холле закончилась,  но  рекламный  агент  Симпсон  еще
собирал бумаги.
   - Ну как, прошло нормально? - спросил его Рудольф.
   - Прекрасно, - ответил он. - Она умеет их очаровать. Вы знаете,  я  был
на просмотре в Париже и думаю, что одно из первых мест нам обеспечено.
   Рудольф согласно кивнул, хотя, пожалуй,  ни  один  рекламный  агент  на
свете не признает в первую неделю работы, что его клиента ждет провал.
   - Мне хотелось бы, чтобы в газетах было побольше фотографий Уэсли.
   - Никаких проблем, - сказал агент. - О нем уже и так все  говорят,  что
он - чудо, и фотографии не повредят.
   - Он сейчас тоже здесь, и, если его начнут узнавать на улице, мы  сразу
его найдем. Тогда газетчики смогут взять у него несколько интервью еще  до
того, как картина будет показана.
   - Будет сделано. Мне этот материал и самому пригодится.
   - Спасибо, - сказал Рудольф и поднялся к себе в нр. Чемодан стоял на
стуле - там, где он его оставил. Он набрал шифр  и  открыл  его.  Пистолет
по-прежнему лежал на месте.  Какой  отвратительный  предмет,  подумал  он,
снова запирая чемодан. Он поймал себя на том,  что  открывает  чемодан  не
меньше десяти раз в день.
   Он пошел в ванную и принял две таблетки успокоительного. С тех пор  как
он приехал в Париж, он находился в крайне возбужденном состоянии - у  него
даже появился нервный тик. Действия таблеток хватало на два часа.
   Когда он вошел в спальню, зазвонил телефон. Он снял трубку,  и  женский
голос произнес:
   - Можно попросить мистера Рудольфа Джордаха?
   - Я у телефона.
   - Вы меня не знаете, - сказал женский голос. - Я знакомая  Уэсли.  Меня
зовут Элис Ларкин.
   - Да, Уэсли рассказывал мне о вас. Вы где сейчас?
   - В Нью-Йорке. А Уэсли с вами?
   - Нет.
   - Вы не знаете, где он?
   - В данный момент, к сожалению, нет.
   - Он должен был позвонить мне еще на прошлой неделе, - сказала Элис.  -
Я хотела перенести свой отпуск  и  на  несколько  дней  приехать  в  Канн.
По-моему, с отпуском все будет в порядке, но мне  хотелось  бы  знать,  не
переменились ли у него планы.
   - Мне кажется, вам следует  немного  подождать,  прежде  чем  принимать
решение. Дело в том, что Уэсли куда-то исчез. Если он  появится,  я  скажу
ему, чтобы он вам позвонил.
   - С ним ничего не случилось? - с беспокойством спросила она.
   - Насколько мне известно, нет,  -  ответил  Рудольф,  взвешивая  каждое
слово. - Хотя утверждать не берусь. Он человек непредсказуемый.
   - Что верно, то верно. - Теперь ее голос звучал сердито.  -  Во  всяком
случае, если вы  его  все-таки  увидите,  пожелайте  ему  от  меня  самого
большого успеха.
   -  Непременно.  -  Он  медленно  положил  трубку.   Таблетки   еще   не
подействовали. От этого одержимого можно сойти с ума. Может,  подумал  он,
когда я его найду, отдать  ему  этот  проклятый  пистолет  и  умыть  руки?
Рудольф подошел к окну и посмотрел на море - синее и спокойное.  Внизу  на
набережной Круазетт гуляли люди; над их головами светило солнце  и  весело
хлопали на ветру флаги фестиваля. Счастливцы, подумал  Рудольф,  глядя  на
пеструю толпу. Поменяться бы с кем-нибудь из них местами!
   Билли вернулся в свой номер, когда уже стемнело. Весь день  он  мотался
по старому порту, рассматривал яхты, заходил в  бары  и  рестораны.  Уэсли
нигде не было. Он позвонил матери в гостиницу, но  телефонистка  ответила,
что миссис Берк просила ни с кем ее не соединять. Наверное, в  постели  со
своим бородачом. Лучше уж об этом не думать.
   Он разделся и принял душ. После долгого жаркого дня это было  настоящее
блаженство - стоять под острыми струйками холодной воды, забыв обо всем на
свете и чувствуя лишь их приятное покалывание.
   Когда он выходил из душа,  в  дверь  номера  постучали.  Билли  обмотал
вокруг бедер полотенце и, оставляя на ковре мокрые следы, подошел к двери.
Перед ним стояла улыбающаяся Моника.
   - О! - выдохнул Билли.
   - Я вижу, ты готов к приему гостей, - сказала она. - Можно войти?
   Он бросил взгляд в коридор, проверяя, одна ли она.
   - Не беспокойся, это просто светский визит. Со мной никого нет.  -  Она
проскользнула в номер, и Билли закрыл дверь. - Ну и  ну,  -  сказала  она,
оглядывая огромную, красиво обставленную комнату. - Мы растем! Это  совсем
не то, что в Брюсселе. Капитализм тебе к лицу, мой мальчик.
   - Как ты меня нашла? - спросил Билли, пропустив мимо ушей  ее  слова  о
Брюсселе.
   - Очень просто. На этот раз ты оставил свой новый адрес.
   - Постараюсь избегать подобной ошибки в дальнейшем. Что тебе надо?
   - Мне просто хотелось с тобой повидаться. - Она села  скрестив  ноги  и
улыбнулась ему. - Ты не возражаешь, если я закурю?
   - А если я скажу, что возражаю?
   - Я все равно закурю. - Она засмеялась, вынула из сумочки сигарету,  но
огня к ней не поднесла.
   - Пойду оденусь. Я не привык принимать посторонних дам в голом виде.  -
Он направился было в ванную, где были брюки и рубашка, но  Моника,  бросив
сигарету, схватила его за руку.
   - Не надо. Я вовсе не посторонняя.  Кроме  того,  чем  меньше  на  тебе
надето, тем лучше ты выглядишь. - Она подняла голову и посмотрела на него.
- Поцелуй меня.
   Он попытался высвободиться, но она его крепко держала.
   -  Ну  и  что  ты  теперь  задумала?  -  спросил  он  резко,  хотя  уже
почувствовал знакомое возбуждение.
   - Все то же, - усмехнулась она.
   - В Испании того же не было, - заметил он, проклиная внезапно возникшее
желание.
   - В Испании я была занята другими делами. И к тому же я  туда  приехала
не одна, если ты помнишь. Теперь я одна,  ничем  не  занята  и  все  будет
по-старому. Я, кажется, тебе как-то говорила, что "новые  левые"  меня  не
удовлетворяют. С тех пор ничего не изменилось.
   - О господи! - Он был уверен, что в конечном счете пожалеет об этом.  -
Пойдем в постель.
   - В общем-то за этим я и пришла. - Она встала, и они поцеловались. -  Я
по тебе скучала, - прошептала она. - Иди ложись, я разденусь.
   Он лег, не снимая обмотанного  вокруг  бедер  полотенца.  Моника  через
голову сдернула платье. Он закрыл глаза. Один последний раз, подумал он, в
конце концов, какого черта? Этажом выше мать, по-видимому, занимается  тем
же. Он слышал, как Моника босиком идет к кровати. Щелчок выключателя - она
погасила свет. Билли отбросил полотенце. Она упала на него с тихим стоном,
и он крепко ее обнял.
   Он лежал на спине в душной темной комнате, а  Моника  уютно  устроилась
рядом, положила голову ему на плечо. Он вздохнул:
   - Лучше не бывает. Все, кто согласен, пусть скажут "да".
   - Да, - сказала Моника. - Теперь не забывай оставлять свой адрес.
   - Не забуду, - сказал он, хотя не был уверен, что говорит  правду.  Она
заставила его пройти через слишком многое,  и  единственным  местом,  где,
находясь с нею, он чувствовал себя в безопасности, была  постель.  -  А  у
тебя какой сейчас адрес?
   - Зачем он тебе?
   - Вдруг я буду проходить мимо твоего отеля и меня охватит  внезапное  и
неодолимое желание.
   - Когда неодолимое желание возникнет у меня, я навещу тебя здесь. Я  не
хочу, чтобы меня видели с тобой. Ты будешь достаточно часто  меня  видеть,
но только в этой комнате.
   - Черт побери! - Он высвободил руку и сел. - Почему  инициатива  должна
всегда исходить от тебя?
   - Потому что я люблю действовать таким образом.
   - Действовать! Мне не нравится это слово.
   - Придется привыкнуть, милый, - сказала Моника. Она тоже теперь  сидела
и искала сигареты на тумбочке у кровати.  Вынув  из  пачки  сигарету,  она
чиркнула спичкой, и пламя осветило ее лицо и глаза.
   - Ты ведь, кажется, сказала, что сейчас свободна.
   - Свободное время тоже когда-нибудь кончается.
   - Если ты не скажешь, где я могу тебя разыскать, то это последняя  наша
встреча.
   - Мы увидимся здесь, - сказала она, затягиваясь,  -  завтра  в  это  же
время.
   - Сука.
   - Меня всегда поражал твой лексикон. - Она встала и  начала  в  темноте
одеваться. - Между прочим, сегодня днем около одного отеля я видела твоего
двоюродного брата. Того самого парня, с которым ты играл в теннис.
   - Да? Кто тебе сказал, что он мой двоюродный брат?
   - Я нашла его в справочнике "Кто есть кто".
   - Как всегда, очень остроумно. Около какого отеля ты его видела?
   - А разве он живет не с вами? - не сразу спросила Моника.
   - Нет. Так около какого отеля мы должны его разыскивать?
   - Кто это мы?
   - Ладно, оставим это.
   - Видишь ли, я забыла название отеля.
   - Ты врешь.
   - Может быть, - засмеялась она. - Вот если  ты,  как  хороший  мальчик,
будешь завтра вечером меня здесь ждать, я могу и вспомнить.
   - Ты с ним разговаривала?
   - Нет. Меня интересует другой член семьи.
   - Боже мой, - сказал Билли, - как ты умеешь осложнять секс.
   - Секс? Когда-то ты называл это любовью.
   - Это было давно, - мрачно сказал Билли.
   - Пусть будет по-твоему, мальчик. - Она  бросила  сигарету,  подошла  к
постели, нагнулась и поцеловала его. - Спокойной ночи, мальчик. Мне пора.
   Когда дверь за ней закрылась. Билли откинулся на подушки и уставился  в
темный потолок. Новая проблема - говорить ли Рудольфу, что  Уэсли  сегодня
видели в городе возле отеля, названия которого он не  знает,  хотя  завтра
может выяснить. Но тогда придется объяснять, откуда он это узнал и  почему
надо ждать до завтра. А объяснить что-либо, не упоминая имени  Моники,  он
не мог. Он с раздражением покачал головой. У Рудольфа и без Моники хватает
забот.
   Зазвонил телефон. Это  был  Рудольф,  который  сказал  ему,  что  через
полчаса они все встречаются перед ужином в  баре  внизу.  Повесив  трубку,
Билли пошел в ванную и снова принял душ.  Интересно,  что  делает  мать  -
может быть, тоже принимает душ?

11

   - Нет, - говорила Гретхен, - я не хочу  ничего  устраивать.  Я  устала,
хорошо бы лечь и не вставать по крайней мере двое суток. -  Она  сидела  в
гостиной своего номера вместе с Доннелли и Рудольфом.
   Рудольф предложил после просмотра картины устроить праздничный ужин для
членов жюри, представителей главных прокатных компаний  и  журналистов,  с
которыми у Гретхен и Рудольфа установился контакт. Чем  меньше  оставалось
дней до показа фильма на фестивале,  тем  больше  Гретхен  волновалась,  и
такой вечер мог бы снять напряжение.
   - Будь здесь кто-нибудь еще помимо нас  троих,  -  сказала  Гретхен,  -
тогда, может, и стоило бы что-то устроить. Я не хочу  одна  принимать  все
почести, если они будут, а уж лицезреть в одиночку  вытянутые  лица,  если
картина провалится, и вовсе ни к чему. Вот  если  бы  здесь  были  Фрэнсис
Миллер и Уэсли, я бы согласилась, но эта сучка так и не приехала, а  Уэсли
куда-то пропал, да и вообще я уже стара для таких сборищ...
   - Отлично, - сказал Рудольф. - Мы просто  поужинаем  в  узком  кругу  и
поздравим друг друга. - Он взглянул  на  часы.  -  Уже  поздно.  Ложись  и
постарайся заснуть. - Он поцеловал Гретхен и направился к двери.
   - Я - с вами, - сказал Доннелли,  -  мне  тоже  надо  выспаться.  Если,
конечно, Гретхен не хочет, чтобы я остался.
   - Нет, спасибо, - сказала Гретхен. - Увидимся утром.
   - Мне надо поговорить с вами, Руди,  -  сказал  Доннелли  по  дороге  к
лифту. - Я беспокоюсь. Она  очень  тяжело  все  это  переносит.  Не  спит,
принимает таблетки, плачет, когда рядом нет посторонних. Я просто не знаю,
как ее успокоить.
   - Хорошо быть женщиной, - отозвался Рудольф. - Я бы сам с удовольствием
поплакал.
   - А я-то думал, что вы полны оптимизма, - удивился Доннелли.
   - Это так и есть, тут дело не в картине.
   - А в чем же?
   - Как-нибудь потом расскажу.
   - Я ничем не могу помочь?
   - Можете. Заботьтесь о Гретхен.
   - А что, если  мы  с  ней  после  просмотра  прокатимся  на  машине  по
окрестностям  -  все-таки  она  хоть  на  пару  дней  вырвется  из   этого
сумасшедшего дома.
   - Я - за, - сказал Рудольф, - если вам удастся ее уговорить.
   - Завтра утром попробую.
   - Прекрасно, - сказал Рудольф. Дверь лифта открылась. - Спокойной ночи,
Дэвид. Отдыхайте. - Доннелли пошел обратно по коридору и остановился перед
дверью Гретхен. Он поднял было руку, чтобы постучать, но раздумал. Сегодня
ей, наверное, лучше спать одной. Он вернулся к лифту и  спустился  в р.
Когда бармен спросил, что он будет пить, он ответил не сразу.  И  все-таки
заказал виски с содовой. Вино пока подождет.
   Открывая дверь номера, Рудольф услышал настойчивый звонок телефона.  Он
поспешно снял трубку.
   - Мсье Джордах? - спросил мужской голос.
   - Да.
   - L'avocat d'Antibes m'a dit que vous vorlez me parler...  [адвокат  из
Антиба сказал, что вы хотите со мной поговорить (франц.)]
   - Вы говорите по-английски? -  спросил  Рудольф.  Если  это  тот  самый
человек, то надо, чтобы он понял каждое слово.
   - Говорю немного. - У него был низкий грубый голос. - Адвокат в  Антибе
сказал, возможно, у нас будет маленький бизнес вместе...
   - Когда мы можем встретиться?
   - Сейчас, - ответил мужчина.
   - Где?
   - A La gare. Вокзал. Я буду у стойки в буфете.
   - Я приеду через десять минут, - сказал Рудольф. - Как я вас узнаю?
   - Я одет в синие брюки, - сказал человек,  -  пиджак  коричневый,  я  -
маленький, с великий живот.
   - Договорились, - сказал Рудольф. - Через десять минут.  -  Он  повесил
трубку. Синие брюки, коричневый пиджак, большой  живот.  В  конце  концов,
красота и умение одеваться сейчас не  самое  главное.  Он  отпер  чемодан,
заглянул в него. Пистолет на месте. Он закрыл чемодан, запер его и вышел.
   Спустившись вниз, он вошел  в  комнату  кассира  за  стойкой  портье  и
попросил открыть его сейф. Банк  в  Нью-Йорке  прислал  ему  десять  тысяч
долларов, и Рудольф перевел их во франки. Он знал: то,  что  произойдет  -
хорошее или плохое, - будет стоить  денег.  Он  оглядел  аккуратные  пачки
банкнотов, задумался и взял пять тысяч франков. Остальные пачки он оставил
в сейфе и запер его. Потом вышел из гостиницы, сел в такси и  сказал:  "La
gare".  По  пути  на  вокзал  Рудольф  старался  ни  о  чем   не   думать.
Расплачиваясь, он неловко вытащил  из  кармана  несколько  десятифранковых
бумажек. Когда он брал сдачу и давал таксисту чаевые, руки его дрожали.
   Толстяка, человечка в синих брюках  и  коричневом  пиджаке,  он  увидел
возле стойки бара. Перед ним стоял стакан с пастисом.
   - Добрый вечер, мсье, - сказал Рудольф, подходя ближе.
   Человек обернулся  и  окинул  Рудольфа  оценивающим  взглядом.  Он  был
темноволосый, с жирным  лицом,  маленькими,  глубоко  посаженными  черными
глазками и толстыми мокрыми губами. Нелепая светло-голубая кепочка  сидела
у  него  на  затылке,  открывая  выпуклый  морщинистый  лоб.  При   других
обстоятельствах Рудольф не доверился бы такому человеку.
   - Может, пойдем пройдемся, - сказал человечек. - Здесь сильный  свет  -
это вредно глазам.
   Они пошли по узкой, темной и пустынной улочке, где ничто не  напоминало
о яркой многолюдной шумихе фестиваля.
   - Я слушаю предложение.
   - Вы знаете человека по фамилии Данович? - спросил Рудольф. - Югослав.
   Человечек молча прошел еще шагов десять и покачал головой.
   - Может, знаю под другая фамилия. А где, по-вашему, он?
   - Скорее всего, в Канне, - сказал Рудольф - Последний раз его видели  в
ночном клубе "Розовая дверь".
   - Плохое место, - кивнул человечек. - Очень плохое.
   - Верно.
   - Если я найду его, что будет?
   - Вы получите определенную сумму, если с ним разделаетесь.
   - Что значит - разделаетесь?
   - Убьете. - Господи боже, подумал Рудольф, я ли это говорю?
   - Compris [понятно  (франц.)],  -  сказал  человечек.  -  Теперь  будем
говорить про деньги. Сколько это - определенная сумма?
   - Скажем, пятьдесят тысяч франков, или примерно десять тысяч  долларов,
если вы хотите получить в долларах.
   - А сейчас задаток какой? Чтобы искать?
   - У меня с собой пять тысяч франков, -  сказал  Рудольф.  -  Можете  их
взять.
   Человечек остановился и протянул короткую толстую руку.
   - Я берет деньги сейчас.
   Рудольф  достал  бумажник  и  вынул  деньги.  Его   спутник   тщательно
пересчитал их в тусклом свете уличного фонаря. Интересно, что  он  скажет,
если я попрошу у него расписку. При этой мысли Рудольф чуть не рассмеялся.
В мире, с которым он сейчас имеет дело, есть только одна гарантия - месть.
   Человечек запихнул банкноты во внутренний карман пиджака.
   - Когда я найдет его, - сказал он, - сколько я получит?
   - До или после... работы?
   - До.
   - Двадцать тысяч, - сказал Рудольф. - Это будет ровно половина.
   - D'accord [согласен (франц.)], - сказал человечек. - А как  я  получит
остальное?
   - Как вам будет угодно.
   Человечек немного подумал.
   - Когда я скажет, что нашел его, вы передадите адвокату  двадцать  пять
тысяч. Адвокат читает в "Нисматэн", что с этим  человеком...  как  это  вы
называет?
   - Разделались, - сказал Рудольф.
   - Так вот, разделались, и мой друг идет к адвокат и  берет  деньги.  По
рукам? - И он протянул Рудольфу руку.
   Рудольф в своей жизни скреплял рукопожатием множество сделок,  а  потом
праздновал их заключение. На этот раз никакого празднования не будет.
   - Будьте близко от телефон, - сказал  человечек,  повернулся  и  быстро
зашагал в сторону от вокзала.
   Глубоко вздохнув, Рудольф медленно пошел на набережную Круазетт в  свой
отель. Он думал о тех двух бандитах, которые напали на него в Нью-Йорке  и
пришли в ярость, обнаружив в карманах у  такого  богатого  человека  всего
несколько долларов. А что, если кому-нибудь взбредет в голову ограбить его
на темных улицах Канна? Обшарив его карманы, они сразу же  его  прикончат.
Оставшихся при нем денег только-только хватило бы на такси до гостиницы.
   Билли проснулся от стука в дверь. Еще не стряхнув с себя сон, он встал,
подошел к двери и открыл ее. Перед ним стояла Моника. Она быстро вошла, он
закрыл за ней дверь и включил лампу.
   - Привет, - сказал Билли. - Я все думал, когда же ты снова появишься? -
После ее визита прошло четыре дня.
   - Ты по мне скучал? - Она сбросила плащ и,  улыбаясь,  села  на  смятую
постель.
   - Я тебе расскажу потом. Сколько сейчас времени?
   - Двенадцать тридцать.
   - У тебя странное расписание.
   - Лучше поздно, чем никогда. Разве ты не согласен?
   - Об этом я тоже скажу тебе потом. Мне дневное время нравится больше.
   - Ты стал таким европеизированным.
   - А ты-то чем днем занимаешься?
   -  Любопытство  до  добра  не  доведет,  -  с  притворной   скромностью
улыбнулась Моника.
   - Я вижу, у тебя сегодня вечер  избитых  фраз.  Ты  вспомнила  название
отеля, возле которого видела моего двоюродного брата?
   - Я очень стараюсь вспомнить.  Иногда  мне  кажется,  что  оно  вот-вот
слетит у меня с языка.
   - Иди ты... - сказал Билли.
   - Какое прелестное выражение. - Она бросила сигарету и  втоптала  ее  в
кр. Билли передернуло. Одеваться она научилась, но  манера  вести  себя
дома оставалась на брюссельском уровне. Она встала, подошла к нему, обняла
и поцеловала. В нем тут же вспыхнуло желание. Он пытался думать о другом -
не пора ли сменить масло в машине, не пойти ли завтра поиграть в теннис  и
не отдать ли погладить смокинг, который ему придется надеть через два  дня
на вечерний просмотр "Комедии реставрации", - но это не помогало.
   - Пойдем ляжем, - пробормотал он.
   - А я-то все  думала,  когда  же  ты  наконец  это  скажешь.  -  И  она
засмеялась, уверенная в своей власти над ним.
   Час спустя она сказала:
   - А ночью тоже неплохо, правда?
   Он поцеловал ее в шею, но она высвободилась из его объятий и встала.
   - Мне пора.
   - Почему, черт возьми, ты не можешь остаться на ночь? Ну хоть один раз.
   - Не могу. Существует более ранняя договоренность.  -  Она  оделась  и,
расчесывая перед зеркалом волосы, сказала: - Кстати, мы решили получить  с
тебя долг.
   По его телу пробежала холодная дрожь, и он натянул на себя одеяло.
   - Что ты имеешь в виду? - спросил он, стараясь сохранить спокойствие.
   - Парижский долг, - сказала она. - Ты о нем помнишь, надеюсь?
   Он ничего не ответил и продолжал лежать не шевелясь.
   - Вот что ты должен сделать, -  продолжала  она,  расчесывая  спутанные
волосы. - Послезавтра к шести вечера ты придешь в бар "Вуаль вер" на улице
Антиб. Там увидишь человека с журналами "Экспресс" и "Нувель  обсерватер".
Ты сядешь за его столик и закажешь себе вина.  Он  достанет  из-под  стола
шестнадцатимиллиметровую кинокамеру.
   -  Только  на  самом  деле  это   будет   не   шестнадцатимиллиметровая
кинокамера, - с горечью сказал Билли.
   - Ты умнеешь.
   - Да прекрати ты, ради бога, причесываться!
   - С этой камерой ты войдешь во Дворец фестивалей, вынешь то, что в  ней
лежит, и спрячешь в укромном месте. Часовой механизм  сработает  в  девять
сорок пять. - Моника наконец положила расческу и поправила  рукой  волосы,
стараясь при этом увидеть себя в профиль.
   - Ты что, спятила? - сказал Билли. - В  девять  сорок  пять  там  будут
показывать картину моей матери.
   - Совершенно верно. Тебя никто не заподозрит. Там будет масса  людей  с
камерами, и ты сможешь ходить по всему зданию, и никто тебя ни  о  чем  не
спросит. Вот почему тебя и выбрали для этого задания. Не беспокойся. Никто
не погибнет.
   - Иными словами, это будет милая безвредная бомбочка?
   - Мог бы уже бросить свои шутки. В девять часов в  полицию  позвонят  и
сообщат, что в здании заложена бомба. За пять минут они очистят помещение.
Мы не собираемся никого убивать, во всяком случае сейчас.
   - Тогда зачем же все это? - спросил  Билли,  стыдясь  своего  дрожащего
голоса.
   - Это будет демонстрация, о  которой  узнают  все  благодаря  прессе  и
телевидению и всемирно известным знаменитостям, которые будут давить  друг
друга, пробиваясь к  выходу.  Что  может  убедительнее  продемонстрировать
гнилость всей системы, чем этот отвратительный цирк!
   - А если я откажусь?
   - Тобой займутся, - спокойно  сказала  Моника.  -  Если  же  все  будет
сделано как следует, я постараюсь вспомнить название отеля, где живет твой
двоюродный брат. Не забудь: бар "Вуаль  вер",  два  журнала,  шесть  часов
вечера. Спокойной ночи, мальчик. - Она  взяла  сумочку,  накинула  плащ  и
вышла.
   Поднимаясь по ступенькам Дворца фестивалей вместе с Гретхен,  Рудольфом
и Доннелли, Билли сказал, что сядет в партере, "вместе с простыми людьми",
хотя у всех четверых были места на балконе. Он поцеловал мать и  прошептал
ей на ухо:
   - Merde.
   - Что? - спросила удивленно Гретхен.
   - Так во французском шоу-бизнесе желают удачи.
   - Надеюсь, картина тебе понравится, - улыбнулась Гретхен и чмокнула его
в щеку.
   - Я тоже надеюсь, - ответил Билли серьезно. Он  показал  свой  билет  и
вошел в зал. Зал  был  уже  полон,  хотя  до  начала  утреннего  просмотра
оставалось еще минут десять. Укромное место, думал он, где же  его  найти?
Он прошел в мужской туалет. Там было пусто. На полу возле  раковины  стоял
бак для использованных бумажных полотенец. За тридцать  секунд,  если  ему
никто не помешает, он успеет снять заднюю крышку камеры,  вынуть  бомбу  и
спрятать ее. Если никто не помешает.
   Дверь  отворилась,  вошел  мужчина  в  цветастой  рубашке  и  сразу  же
направился к писсуару. Билли для  виду  вымыл  руки  и,  вытянув  бумажное
полотенце, тщательно их вр. Он вернулся в зал и сел в первых рядах, где
еще оставалось несколько свободных мест. Он был в таком состоянии, что  не
знал, сможет ли досмотреть картину до конца, - вот почему ему не  хотелось
сидеть рядом с матерью. Но картина сразу его  захватила,  и  в  комических
местах он даже смеялся вместе со всеми. А игра Уэсли его просто поразила.
   Когда картина кончилась, зрители аплодировали особенно долго и  дружно.
Затем они повернулись к балкону, и Билли увидел, что  они  аплодируют  его
матери,  которая  теперь  стояла  у  перил  балкона  и  робко   улыбалась.
Взволнованный успехом матери. Билли хлопал громче всех  и  мысленно  ругал
себя за то, что столько лет относился к ней как последняя свинья!
   На набережной Круазетт он увидел толпу  молодых  любителей  автографов,
окружавшую человека, который стоял к нему спиной.  Билли  направился  было
туда, но остановился. В человеке, подписывавшем программы, тетрадки и даже
клочки бумаги, он узнал Уэсли. Билли усмехнулся: "Актер  не  удержится  от
соблазна на  себя  посмотреть,  как  я  сразу  не  подумал".  Он  стал  по
возможности  вежливо  проталкиваться  к  Уэсли,  который  в  этот  момент,
нагнувшись, давал автограф невысокой девушке в цыганской юбке.
   - Мистер Джордан,  -  зашепелявил  Билли  высоким  женским  голосом,  -
подпишите и мне. Я от вас просто в восторге!
   Уэсли поднял глаза.
   - Иди ты к черту, - сказал он. Однако на его лице расплылась  довольная
улыбка.
   Билли крепко взял его за руку.
   - На сегодня все, ребята, - сказал он громко. - Мистера  Джордана  ждут
на пресс-конференции. Пойдемте, р.  -  Он  двинулся  вперед,  продолжая
крепко держать  Уэсли.  Уэсли  сначала  слегка  упирался,  затем  послушно
зашагал рядом.
   - Ты сейчас нужен матери больше всего, - сказал Билли, - и не смеешь ее
подводить.
   - Да-а, - протянул Уэсли. - Она просто молодчина.
   - Еще бы! И ты ей непременно об этом скажешь. Знаешь,  а  у  тебя  тоже
здорово получилось.
   - Да, ничего, - довольно ответил Уэсли. Улыбка теперь уже не сходила  с
его лица.
   Стоя в ожидании лифта. Билли тихо спросил:
   - Ну как, нашел того человека?
   Уэсли покачал головой.
   - А не пора тебе об этом забыть?
   Наконец Уэсли перестал улыбаться.
   - Нет, не пора.
   - Кинозвездам не положено бегать по городу и убивать людей.
   - Я не кинозвезда.
   - Сейчас в Канне твое  лицо  известно  каждой  собаке.  Ты  и  мухи  не
прихлопнешь без свидетелей, не то что человека.  -  К  лифту  подошли  еще
двое, и Билли замолчал.
   Когда  Билли  и  Уэсли  вошли  в  конференц-зал,  Гретхен,   окруженная
журналистами,  уже  начала  говорить,  но,  увидев  их,  остановилась   на
полуслове.
   - Дамы и господа, - сказала она взволнованно, -  сюда  пришел  один  из
самых многообещающих молодых  актеров,  каких  мне  доводилось  встречать.
Уэсли, поднимись, пожалуйста, сюда.
   - О господи! - пробормотал Уэсли.
   - Иди же, идиот. - Билли подтолкнул его в сторону помоста,  на  котором
стояла Гретхен.
   Уэсли  медленно  прошел  через  зал  и  поднялся  на  помост.   Гретхен
поцеловала его, а затем, обращаясь к аудитории, сказала:
   - Имею честь представить вам Уэсли Джордана.
   Зал зааплодировал, засверкали "блицы" фотографов, а на лице Уэсли снова
появилась  улыбка,  теперь  уже  немного  искусственная.  Билли  незаметно
выскользнул из зала.
   На набережной Круазетт он зашел в кафе, заказал пиво и, сделав  глоток,
попросил жетон  для  телефона-автомата.  Внизу,  в  телефонной  будке,  он
полистал справочник и набрал номер префектуры полиции.
   - Алло, - ответил мужской голос.
   - Сегодня вечером в кафе "Вуаль вер" на улице  Антиб,  -  сказал  Билли
по-французски с характерным для  жителей  Южной  Франции  акцентом,  -  вы
увидите человека с журналами "Экспресс" и "Нувель обсерватер"...
   - Одну минутку! - полицейский явно встревожился. - Кто это говорит? Что
вам нужно?
   - На полу под столиком, - продолжал Билли, - будет лежать бомба.
   - Бомба! - закричал полицейский. - Что вы говорите? Какая бомба?
   - Механизм бомбы установлен на  девять  сорок  пять  вечера.  Повторяю:
сегодня в шесть, в кафе "Вуаль вер".
   - Подождите! Я должен... - еще громче закричал полицейский.
   Билли повесил трубку, поднялся наверх и допил пиво.
   После вечернего просмотра они  сидели  у  Гретхен  и  пили  шампанское.
Симпсон, рекламный агент, говорил:
   - Мы увезем домой все призы - за лучший  фильм,  за  лучшее  исполнение
женской роли, за лучшее исполнение  мужской  роли  второго  плана.  Я  это
гарантирую. Обычно я склонен настраиваться на худшее, но  теперь...  -  Он
покачал головой, словно не  в  силах  осмыслить  ценность  вверенного  ему
сокровища. - Я приезжаю в Канн вот уже пятнадцать лет подряд и, скажу вам,
такого восторженного приема еще не видел.  А  что  касается  вас,  молодой
человек, - он повернулся  к  Уэсли,  -  что  касается  вас,  даю  руку  на
отсечение, вы отсюда без премии не уедете.
   Уэсли сидел молча, с деланной застывшей улыбкой на лице. Билли встал  и
налил себе пятый бокал шампанского. Все начало картины он  просидел,  тупо
уставясь на экран. То, что происходило там, казалось ему  теперь  лишенным
смысла, а слова - пустым звуком. Он то и дело смотрел на часы, а в  девять
сорок пять откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
   Гретхен, бледная и усталая, непрерывно  вертела  кольцо  на  пальце.  К
шампанскому она не притронулась и за весь вечер  не  проронила  ни  слова.
Сидевший рядом с ней на диване Рудольф время от времени похлопывал  ее  по
руке, стараясь приободрить. Доннелли  стоял,  прислонившись  к  камину,  и
пощипывал бороду. Излияния рекламного агента, по-видимому, его раздражали.
   - Завтра, - не унимался Симпсон, - у вас,  Гретхен,  и  у  вас,  Уэсли,
напряженный  день.   Каждому   захочется   с   вами   поговорить   и   вас
сфотографировать. Завтра в девять я дам вам программу и...
   Рудольф и Доннелли переглянулись, и Рудольф встал.
   - Если завтра у нас такой трудный день, - сказал он, прерывая Симпсона,
- то Гретхен надо отдохнуть. Давайте расходиться.
   - Я тоже так считаю, - поддержал Доннелли.
   - Конечно, конечно, - согласился Симпсон. - Просто я  сейчас  настолько
взволнован, что...
   - Мы все понимаем, дружище, - сказал Рудольф. Он нагнулся  и  поцеловал
Гретхен. - Спокойной ночи, сестричка.
   Она через силу улыбнулась. Когда они уходили, она поднялась, подошла  к
Доннелли и взяла его за руку.
   - Дэвид, - сказала она, - задержись на минутку.
   - С радостью, - сказал Доннелли и мрачно посмотрел на Билли.
   Билли попытался улыбнуться и поцеловал Гретхен в щеку.
   - Спасибо, мама, - сказал он, - сегодня был такой чудесный день.
   Гретхен схватила его за руку и всхлипнула.
   - Извини, - сказала она, - это просто... просто слишком много всего  за
один день. Утром я буду в полном порядке. - И, обращаясь к уже стоявшему в
дверях Уэсли, спросила: - А ты не исчезнешь?
   - Нет, мэм, - ответил Уэсли. - Если я вам понадоблюсь,  я  всего  двумя
этажами ниже. - Рудольф хотел поселить кузенов в одном  номере,  но  Билли
отказался: мало ли что взбредет в голову этому сумасшедшему. Он не  сказал
Рудольфу, чего он опасается на самом  деле  и  о  чем,  если  ему.  Билли,
повезет, Рудольф никогда не узнает.
   В коридоре Рудольф сказал:
   - Мне что-то совсем не хочется спать. У  меня  в  номере  есть  бутылка
шампанского. Пошли разопьем ее.
   - У меня завтра утром деловая встреча, - сказал Симпсон. - А вы  идите.
- Он стоял, прислонившись к стенке лифта, длинный  и  мрачный,  обреченный
всю жизнь хвалить других; на прощание он грустно помахал рукой дяде и двум
племянникам,  намеревавшимся  продолжать  праздничный  вечер  за  бутылкой
шампанского, и пошел готовиться к завтрашней утренней встрече.
   Открывая шампанское, Рудольф  заметил,  что  Уэсли  не  сводит  глаз  с
запертого чемодана, лежавшего на стуле возле окна.
   - Держу пари, - сказал Уэсли, когда  пробка  вылетела  и  Рудольф  стал
наполнять бокалы, - он здесь.
   - Что здесь? - переспросил Рудольф.
   - Вы знаете, о чем я говорю.
   - Давай выпьем, - сказал Рудольф.
   Уэсли неторопливо поставил бокал на стол и вытащил из кармана маленький
пистолет.
   - Тот мне все равно больше не нужен, - сказал он очень спокойно, -  так
что можете хранить его в качестве сувенира.
   - Так и остался ненормальным, - заметил Билли.
   - Я за это и выпью, - сказал Уэсли.
   Они выпили.
   Уэсли сунул пистолет обратно в карман.
   - Значит, - сказал Рудольф,  -  ты  смотрел  фильм,  а  потом  принимал
поздравления, и эта штука все время была у тебя в кармане?
   - Точно, - ответил Уэсли. - Ведь мишень может появиться в любую минуту.
   Рудольф, нахмурившись, расхаживал взад и вперед по комнате.
   - А если я тебе скажу, Уэсли, что этим делом займутся и тебе самому  не
надо ничего делать?
   - Как это понимать - займутся?
   - А так, что сейчас, когда мы  здесь  пьем  шампанское,  того  человека
разыскивает профессиональный убийца.
   - Я не желаю, чтобы кто-то это делал за меня, - сказал Уэсли холодно, -
и я больше не нуждаюсь ни в ваших, ни в чьих-либо благодеяниях.
   - Я пробуду в Канне до конца фестиваля. Еще десять дней.  Если  к  тому
времени работа не будет сделана, я уезжаю домой  и  ставлю  на  этом  деле
точку.  Только  обещай  мне,  что  в  течение  десяти   дней   ты   ничего
предпринимать не будешь. Потом делай что хочешь.
   - Я ничего не могу обещать.
   - Уэсли... - начал было Билли.
   - А ты не суйся, - оборвал его Уэсли. - Хватит уже.
   - Успокойтесь, - сказал Рудольф. - Оба успокойтесь. Да,  вот  еще  что,
Уэсли. На днях звонила твоя приятельница, мисс Ларкин.
   - И что она сказала?
   - Что хочет приехать сюда. Она считает, что получит в  редакции  отпуск
на две недели, и ждет твоего звонка.
   - Пусть подождет. - Уэсли допил шампанское.
   - Она сказала - ты сам хотел, чтобы она приехала.
   - Я думал, к тому времени все будет кончено. А  ничего  не  получилось.
Повидаемся после.
   - Как знаешь, - сказал Рудольф. - Я не собираюсь  разыгрывать  из  себя
Купидона - у меня и так дел хватает. Давайте допьем, и я пойду спать.
   - А ты что будешь сейчас делать? - спросил Билли,  когда  они  с  Уэсли
вышли из отеля на улицу.
   - Пойду погуляю. Хочешь, пошли вместе?
   - Нет.
   - А что ты вообще обо всем этом думаешь? - спросил Уэсли.
   - Я до смерти боюсь, - сказал Билли. - Боюсь за всех нас.
   Уэсли серьезно кивнул головой.
   - Я дойду с тобой до стоянки, - сказал Билли. - Я забыл поднять верх  у
машины, а скоро, похоже, пойдет  дождь.  -  На  стоянке  Уэсли  помог  ему
поднять верх и задраить стекла. - Уэсли, - сказал  Билли,  -  а  все-таки,
может, нам с тобой махнуть на машине в Париж? В теннис по дороге поиграем,
покутим... Ты мог бы позвонить своей девушке и сказать, чтобы она приехала
туда. Подумаешь, какие-то десять дней! Ведь уже столько лет прошло.
   - В теннис я с тобой играть согласен, -  ответил  Уэсли,  -  но  только
здесь. Спокойной ночи, приятель.
   Билли посмотрел  вслед  высокой  фигуре  в  темном  костюме  со  слегка
оттопыривавшимся карманом, покачал головой и пошел в отель. Дверь он запер
на два оборота.
   На следующее утро он проснулся рано и попросил прислать в номер газеты.
Ему принесли специальные выпуски, посвященные фестивалю, и "Нис-матэн". На
первой странице Билли увидел фотографию человека в темных очках, стоявшего
между двумя полицейскими. Лицо его показалось  Билли  знакомым.  Он  узнал
приятеля Моники из  Дюссельдорфа,  торговца  замороженными  продуктами.  В
заметке под фотографией говорилось, что этот человек арестован по звонку в
полицию неизвестного лица и что у него была найдена  бомба,  спрятанная  в
футляре кинокамеры. Человек, звонивший в полицию, говорил по-французски  с
сильным южным акцентом.
   Читая эти строки. Билли улыбнулся. И кроме Уэсли, подумал он,  в  нашей
семье есть актеры.
   На следующее утро в маленьком открытом автомобиле они поехали  в  тихий
загородный клуб в Жуан-ле-Пэн  играть  в  теннис.  Уэсли  был  в  джинсах,
выгоревшей хлопчатобумажной рубашке  и  твидовом  пиджаке  с  обтрепанными
рукавами и совсем не походил  на  актера,  которому  пресса  предсказывала
головокружительную карьеру. Билли с отвращением дотронулся до его кармана:
   - Неужели ты не можешь расстаться с этой проклятой штукой,  даже  когда
идешь  играть  в  теннис?  Мне  все  время  кажется,  что,  если  я  начну
выигрывать, ты возьмешь и пристрелишь меня.
   - Где я,  там  и  он,  -  снисходительно  улыбнулся  Уэсли.  Когда  они
переоделись и отправились на корт, он  накинул  пиджак  поверх  теннисного
костюма, а перед самым началом игры аккуратно свернул  его  и  положил  на
скамейку возле сетки, где пиджак все время был на виду.
   В первый день Уэсли играл так же  самозабвенно,  как  и  в  Испании,  с
яростью бил по мячу и чаще всего попадал в сетку или в аут. Через два часа
Билли сказал:
   - На сегодня достаточно. Если бы ты в кино так играл, тебя бы  даже  по
билету в зал не пустили.
   - Молодой задор, - усмехнулся Уэсли, накидывая пиджак поверх мокрой  от
пота рубашки. - Обещаю исправиться.
   - Это когда же?
   - С завтрашнего дня, - заверил Уэсли.
   В раздевалке, кроме них, никого не было, но Уэсли потребовал, чтобы они
шли в душ по очереди и не оставляли пиджак без присмотра.
   - Много я делал глупостей, - ворчал Билли, - но караулить пиджак мне не
приходилось. - Уэсли начал раздеваться. Глядя на  его  мускулистую  спину,
длинные, крепкие ноги. Билли добавил: - Мне бы такое сложение,  я  бы  уже
давно дошел до финала в Уимблдоне.
   - Нельзя иметь все сразу, - заметил Уэсли. - Ты зато умный.
   - А ты разве нет?
   - Похвастаться нечем.
   - Ты далеко пойдешь в своей профессии.
   - Если я ее выберу, - сказал Уэсли, направляясь в душ.
   Минуту спустя Билли услышал  сквозь  шум  льющейся  воды  голос  Уэсли,
который пел "Мне на голову падают капли дождя...". Если кто-нибудь  зайдет
в раздевалку, подумал Билли, и услышит это беззаботное пение, то  в  жизни
не догадается, что парень днем и ночью носит при себе пистолет.
   Когда они шли к машине. Билли сказал:
   - Если ты бросишь кино, мать никогда тебе не простит. Да и я тоже.
   Уэсли молча плюхнулся на сиденье и стал насвистывать мелодию из  своего
фильма.
   На следующее утро Уэсли сдержал обещание и играл спокойно. Казалось, он
вдруг усвоил тактику игры и чередовал удары,  не  стараясь  гасить  каждый
мяч. Через два часа Билли наконец выдохся, но выиграл все четыре сета. А у
Уэсли даже дыхание не участилось, хотя он бегал вдвое больше, чем Билли. И
снова, как накануне, он заставил Билли караулить  его  пиджак,  когда  они
пошли в душ.
   На третий день им удалось поиграть всего час:  Билли  обещал  вернуться
рано, чтобы Гретхен и Доннелли  могли  съездить  на  его  машине  в  Мужен
пообедать. В Канне после демонстрации картины Гретхен не оставляли в покое
ни на минуту, и постоянное напряжение стало уже сказываться.
   За час Билли и Уэсли сыграли только один сет. Билли  пришлось  бороться
за каждое очко, но все же он выиграл со счетом 6:3.
   - Уф-ф-ф, -  отдувался  он  по  дороге  в  раздевалку.  -  Зря  я  тебя
утихомиривал. Если так пойдет и дальше, от меня ничего не останется.
   - Детская игра, - самодовольно сказал Уэсли.
   Когда они одевались, раздался сильный взрыв.
   - Это что еще? - спросил Билли.
   Уэсли пожал плечами.
   - Наверное, газовая труба взорвалась.
   - На газовую трубу не похоже, - сказал Билли. У него слегка закружилась
голова, и он сел на скамейку. В раздевалку вбежал управляющий.
   - Мсье Эб-б-бот... - Он заикался от страха. - Идите  скорее.  Это  ваша
машина... Случилась беда.
   - Сейчас иду, - сказал Билли, продолжая неподвижно  сидеть.  Послышался
вой полицейской сирены. Билли надел рубашку и медленно и  методично  начал
застегивать пуговицы; Уэсли торопливо натягивал джинсы.
   - Уэсли, - сказал Билли, - не ходи туда.
   - То есть как - не ходи туда?
   - Неужели непонятно? Через несколько секунд там будет полиция. -  Билли
говорил торопливо,  проглатывая  слова.  -  Твой  портрет  будет  во  всех
газетах. Сиди здесь. И спрячь свой дурацкий  пистолет  в  укромное  место.
Если тебя будут спрашивать, ты ничего не знаешь.
   - Но я действительно ничего не знаю...
   - Ну и прекрасно. Так всем и говори. А я пойду посмотрю, что произошло.
- Он кончил застегивать рубашку и не спеша вышел из раздевалки.
   Из ближайших жилых домов  к  клубу  начали  стекаться  люди.  В  ворота
влетела  маленькая  полицейская  машина  с  включенной  сиреной  и   резко
остановилась. Из нее выскочили двое полицейских и бросились к тому  месту,
где стояла машина Билли. Билли увидел, что от машины практически ничего не
осталось - передних колес не было,  капот  лежал  в  нескольких  футах  от
кузова. Какая-то женщина, отчаянно  жестикулируя,  говорила  полицейскому,
что, проходя мимо ворот, она видела мужчину, который возился в  моторе,  а
когда она уже миновала ворота, раздался взрыв.
   Полицейский спросил управляющего клубом, чья  это  машина;  управляющий
указал  на  Билли.  Билли  пробился  поближе   и   только   тогда   увидел
обезображенное и залитое кровью тело мужчины, лежавшего лицом вниз рядом с
тем, что раньше было радиатором "пежо".
   - Мсье, - сказал Билли, - это моя машина. - Не будь здесь управляющего,
он сделал бы вид, что говорит только по-английски.
   Когда полицейские стали переворачивать тело.  Билли  отвернулся.  Толпа
отпрянула, раздался женский крик.
   - Мсье, - обратился один из полицейских к Билли,  -  вы  узнаете  этого
человека?
   - Я предпочитаю не  смотреть,  -  сказал  Билли,  по-прежнему  глядя  в
сторону.
   - Прошу вас, мсье, - сказал полицейский, молодой парень с побелевшим от
ужаса лицом. - Вы обязаны сказать нам, знаете ли вы этого  человека.  Если
вы не сделаете этого сейчас, вам позже придется приехать в морг.
   Второй полицейский стоял  на  коленях  у  тела  и  осматривал  то,  что
осталось от карманов. Потом встал и покачал головой:
   - Никаких документов нет.
   - Прошу вас, мсье, - настаивал молодой полицейский.
   Билли заставил себя посмотреть вниз. На месте груди зияла красная дыра,
лицо было изуродовано, на нем застыла жуткая гримаса, обнажавшая  разбитые
зубы между обуглившихся губ, но Билли все же узнал это лицо. Он встречался
с этим человеком в Брюсселе - там его звали Джордж.
   - Извините, мсье, - покачал головой Билли, - я никогда в жизни не видел
этого человека.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


1

   Билли сидел за письменным столом  в  пустой  комнате  отдела  городских
новостей и не сводил глаз с пишущей машинки.  Всю  работу  на  сегодня  он
закончил и мог отправляться  домой.  Но  дом  был  скверной  однокомнатной
квартирой, где его никто не ждал. Он сам выбрал такой образ  жизни.  После
событий в Жуан-ле-Пэне он сторонился людей.
   На столе перед ним лежал толстый конверт - письмо от дяди  Рудольфа  из
Канна, пришедшее уже три дня назад. Дядя писал  слишком  часто,  соблазняя
его рассказами  о  завидной  жизни  блестящих  молодых  людей,  получающих
солидное жалованье в Вашингтоне, где Рудольф теперь проводил  значительную
часть времени, выполняя какую-то неоплачиваемую, но,  по-видимому,  важную
работу для  демократической  партии.  Во  всяком  случае,  его  имя  стали
упоминать в газетах, иногда рядом с Элен  Морисон  и  сенатором  от  штата
Коннектикут, вместе с которым он совершал деловые поездки в Европу.
   Билли уже собирался взять письмо, но  тут  зазвонил  телефон.  Он  снял
трубку.
   - Эббот слушает.
   - Билли, это Рода Флинн. - В трубке слышалась музыка и голоса.
   - Привет, Рода,  -  ответил  он.  Рода  была  начинающим  репортером  и
хорошенькой девушкой. Дела у  нее  шли  куда  лучше,  чем  у  него,  -  ее
материалы уже печатались с подписью. В редакции она всегда  строила  Билли
глазки.
   - У меня вечеринка, - сказала Рода, - и лишние мужчины нам не помешают.
Я подумала, если ты ничем не занят...
   - Извини, Рода, я еще работаю. Как-нибудь в другой раз.
   - Ну, в другой так в другой...  -  Голос  ее  звучал  разочарованно.  -
Только не слишком усердствуй. Я знаю, сколько они тебе платят, так что  не
стоит их баловать.
   - Спасибо за совет. Желаю повеселиться.
   Положив трубку, он снова остановил взгляд на  пишущей  машинке.  Тишину
нарушал лишь отдаленный стук телетайпа, а в ушах продолжали звучать шум  и
веселье, донесшиеся до него из телефонной трубки. Он был бы не прочь пойти
на эту вечеринку, поболтать с какой-нибудь хорошенькой девушкой, но тем, о
чем ему хотелось поговорить, он ни с кем не мог поделиться.
   Какого черта, подумал он, если нельзя поговорить с другими, то поговорю
хоть сам с собой.
   Он вложил в машинку лист бумаги и принялся печатать.
   "1972 год. По разным причинам после Испании я не делал никаких записей.
В настоящее время я живу в одиночестве, безвестности и страхе в Чикаго.
   Я считаю, что человеку моего поколения и с моей биографией есть  о  чем
рассказать и рассказ этот  будет  небезынтересен  молодым  людям  грядущих
поколений.
   Я становлюсь неврастеником. А может, и нет. Мне кажется,  что  за  мной
постоянно следят. Мне кажется, что незнакомые люди пристально  смотрят  на
меня. Я приобрел привычку неожиданно оглядываться, когда иду по улице.  За
последние полгода я четыре раза сменил квартиру. Пока я никого у  себя  не
застал. Может, я наделен даром предвидения и потому предчувствую,  что  со
мной случится. А может, время идет по кругу, а не  по  спирали  и  в  этом
кругу   кто-то   движется   в   обратном   направлении.   Невроз   Уильяма
Эббота-младшего, пока неизвестный науке.
   Если меня убьют или я погибну при странных обстоятельствах, то  в  этом
будет виновна женщина, которая называла себя  Моникой  Волнер,  когда  она
работала переводчицей в НАТО, а я служил в армии  в  Брюсселе,  и  Моникой
Хитцман, когда  я  позже  встретил  ее  в  Испании,  в  маленьком  городке
Эль-Фаро, неподалеку от Малаги. Она  была  и,  я  думаю,  остается  членом
террористической организации, которая,  по-видимому,  и  сейчас  действует
повсюду в Европе и, возможно, имеет связи с аналогичными  организациями  в
Америке.
   Человек, который погиб при взрыве, когда закладывал бомбу в мою  машину
в Жуан-ле-Пэне во Франции, известен  мне  только  под  именем  Джордж;  он
возглавлял  группу,  в  которую  входила  Моника  Волнер-Хитцман.  Он  был
специалистом  по  огнестрельному  оружию  и   по   изготовлению   взрывных
устройств.
   Я пишу это в отделе городских новостей газеты,  "Чикаго  трибюн",  куда
меня взяли полгода назад благодаря дружбе отца с одним из редакторов. Отец
будет знать, где хранятся мои записи. Я держу эту записную книжку вместе с
книгами и бумагами, старой одеждой и  разными  мелочами,  которые  у  меня
накопились за время путешествий, в армейском сундучке в подвале дома,  где
он живет, поскольку в моей крохотной комнате  его  негде  поставить.  Отец
знает, что в этом сундучке находится кое-что написанное мною, но он ничего
не  читал.  Я  убедил  его,  что  это  наброски  романа,  который  он  все
уговаривает меня написать.
   С тех пор как я уехал из Канна, где подвергся весьма  строгому  допросу
французской полиции (там совершенно  справедливо  подозревали,  что  между
мной и человеком, которого я знал как Джорджа, существует некая связь,  но
ничего не могли доказать), никого из членов моей семьи не видел  -  скорее
из боязни подвергнуть их опасности, чем  из-за  отсутствия  привязанности.
Меня не оставляет мысль, что через двадцать минут после случайного  взрыва
бомбы я собирался отдать машину матери  и  ее  другу,  которые  собирались
поехать вместе за город обедать, и сейчас я  впервые  нашел  в  себе  силы
написать о том, что произошло на Лазурном берегу".
   Он перестал писать, вспомнив, как его допрашивали  двое  полицейских  -
сначала вежливо и участливо, а потом  резко  и  грубо,  не  скрывая  своей
враждебности. Они угрожали ему арестом,  но  он  понимал,  что  его  хотят
запугать, и стоял на своем, снова и снова повторяя, что  приехал  в  Канн,
только чтобы посмотреть фильм, поставленный его матерью,  что  никогда  не
встречал этого человека и что, насколько ему известно, у него нет  никаких
врагов. По-видимому, тут произошла какая-то трагическая ошибка.
   Наконец они отпустили его, предупредив, что дело не закрыто и что между
Францией  и  Соединенными   Штатами   существует   соглашение   о   выдаче
преступников.
   Рудольф как-то странно на него поглядывал, но этого  следовало  ожидать
после истории с пистолетом и глушителем.
   - Ты везучий, - сказал Рудольф в аэропорту на следующий день,  провожая
Билли в Нью-Йорк. - Так и держись.
   - Не беспокойтесь, - ответил он тогда.
   Уэсли, который был с ними и теперь уже не  улыбался,  молча  пожал  ему
руку.
   Гретхен приехать не смогла. Когда она узнала о бомбе -  скрыть  это  от
нее не удалось, - ей сделалось плохо, и она слегла. Доктор обнаружил у нее
высокую температуру, но диагноза поставить не сумел и велел ей  не  меньше
пяти дней оставаться в постели.
   Когда Билли зашел к ней попрощаться, его  поразил  ее  вид.  Она  стала
синевато-белой и за несколько часов словно уменьшилась.
   - Билли, очень прошу тебя... ради меня... будь осторожен, - еле  слышно
сказала она.
   - Постараюсь, - ответил он и, наклонившись, поцеловал ее в горячий лоб.
   Билли покачал головой, отгоняя нахлынувшие воспоминания, а затем  снова
принялся печатать.
   "Если бы я мог рассказать полицейским всю правду, мне,  возможно,  дали
бы орден Почетного легиона. В конце концов ликвидация или по крайней  мере
сокращение  шайки  преступников,  которые  терроризируют  Европу,  -   моя
заслуга. Конечно, это произошло случайно,  но  случайности  тоже  -  может
быть, даже больше, чем что-либо еще, - следует принимать во внимание.  Вся
история моей семьи целиком состоит из случайностей,  как  хороших,  так  и
плохих. Наверное, то же самое происходит и в других семьях.
   Несмотря на то что я вроде бы  избегаю  встреч  с  родственниками,  они
часто мне пишут и держат меня в курсе  всех  своих  дел.  Я  тоже  отвечаю
бодрыми пространными письмами, из которых следует, что отец  почти  бросил
пить и что в газете у меня все блестяще.  Это  весьма  далеко  от  истины,
поскольку пишу я всего-навсего о работе полиции да о мелких преступлениях.
И хотя я не стараюсь убедить отца, что роман, над которым  я  теоретически
работаю, - это нечто вроде "Войны и мира" или что это Великий Американский
Роман, я говорю ему, что, кажется, получается неплохо.
   Дядя Рудольф - спаситель, совесть и ангел-хранитель нашей семьи - свято
бережет семейные узы и, хотя в настоящее время в своей  вечной  погоне  за
добрыми делами и курсирует между Лонг-Айлендом, Коннектикутом, Вашингтоном
и  столицами  Европы,  находит   время   писать   пространные   письма   с
предостережениями  и  советами,  на  которые  никто  из  нас  не  обращает
внимания. Благодаря его усердию - я не встречал другого человека,  который
бы так любил писать письма, - я узнал, как поживает он сам, мать,  которая
теперь стала миссис Доннелли, и мой двоюродный брат Уэсли, который остался
в Канне и работает матросом на какой-то яхте. Дядя Рудольф находит время и
навещает его в связи с одним делом, которое..."
   Он перестал печатать, встал и принялся ходить вокруг письменного стола.
Затем снова сел, уставился на заложенный в машинку  лист  бумаги  и  снова
начал печатать, однако теперь уже медленнее.
   "Даже теперь я продолжаю считать, что ни о чем, связанном с  навязчивой
идеей Уэсли, лучше не писать. Мы все - мать, дядя и я  -  пытались  увезти
его с Лазурного берега. Счастливые воспоминания, мягко выражаясь, у нас  с
этим местом не связаны.  Даже  фестиваль  принес  сплошное  разочарование.
Вопреки предсказаниям Симпсона жюри не присудило нашей  картине  ни  одной
награды. Мать, которая вскоре собирается приступить к съемкам своей второй
картины, пишет, что Уэсли отказался от роли, которую она ему предложила  и
которая должна была принести ему кучу денег,  а  также  от  всех  подобных
предложений.   Вообще-то   говоря,   Уэсли   сейчас,   несомненно,   самый
потенциально богатый матрос на всем Средиземном море. В  последнем  письме
он писал мне, что, покончив  со  своим  "делом"  на  Лазурном  берегу,  он
намерен много работать в кино, накопить денег на яхту,  чтобы  потом,  как
его отец, возить пассажиров. Судя по письмам, настроение у  него  довольно
бодрое, но на самом деле это может быть и не так, потому что я  тоже  пишу
своим родственникам бодрые письма. Все же у него есть кое-что, чего нет  у
меня и что  может  служить  источником  бодрости.  Когда  ему  исполнилось
восемнадцать, он получил свои тридцать тысяч долларов, правда  за  вычетом
довольно приличной суммы на  уплату  налогов,  а  его  девушка  перешла  в
парижское бюро "Тайма" и то и дело летает к нему в Канн. Он  также  пишет,
что, за исключением летних  месяцев,  много  играет  в  теннис  и  сейчас,
наверное, уже может у меня выиграть. Я же после Жуан-ле-Пэна за ракетку  и
не брался.
   Полиции так и не удалось выяснить, откуда  приехал  Джордж  и  как  его
настоящее имя. А у меня все время такое чувство,  что  однажды  я  подниму
глаза от письменного стола и увижу перед собой Монику. Она  постоянно  мне
снится  -  сны  эротические,  счастливые,  а  когда  я  просыпаюсь,   меня
охватывает отчаяние".
   Билли  остановился,  нахмурился  и  выругался.  Он  вынул  напечатанную
страницу из машинки и положил вместе с двумя другими  в  большой  конверт,
чтобы унести домой. Потом встал, надел пиджак и уже  собирался  выйти,  но
тут взгляд его упал на письмо  дяди  Рудольфа  из  Канна.  Могу  и  сейчас
прочитать, подумал он, когда-то все равно придется. Он  вскрыл  конверт  и
увидел старую и протертую на изгибах газетную страницу с приколотыми к ней
с двух сторон записками. На первой почерком дяди  было  написано:  "Прочти
заметку, обведенную красным карандашом, а затем прочитай записку с  другой
стороны".
   Билли раздраженно покачал головой. Шуточки, подумал он. Однако на  дядю
Рудольфа это совсем не похоже. Охваченный любопытством, он  сел  за  стол,
поближе к свету. В левом верхнем  углу  страницы  было  крупно  напечатано
"MARSEILLES" [Марсель (франц.)] и помельче - "Page Deux" [страница  вторая
(франц.)]. Колонка под названием "Faits Divers"  [хроника  (франц.)]  была
обведена красным карандашом.
   "Mort d'un Voyou"  ["Смерть  хулигана"  (франц.)],  -  прочитал  Билли;
оказывается, он еще не забыл французский. В заметке говорилось:
   "Вчера вечером в Старом порту было обнаружено тело  человека,  которого
позже полиция опознала как гражданина Югославии  Яноша  Дановича.  Он  был
убит двумя выстрелами в голову. По данным полиции, он принадлежал к mulieu
Лазурного берега и Марселя и неоднократно  арестовывался  по  обвинению  в
сутенерстве и вооруженных  ограблениях,  хотя  ни  разу  не  был  осужден.
Полиция считает, что это убийство  является  еще  одним  случаем  сведения
счетов, и продолжает расследование".
   Билли медленно положил газету на стол. Боже мой, подумал  он,  Рудольф,
наверное, спятил! Зачем он посылает по почте такие  вещи!  А  если  письмо
попадет не по тому адресу или  его  случайно  кто-нибудь  вскроет!  Всегда
найдутся  какие-нибудь  подонки,  которых  может  заинтересовать,   почему
советник американского  сенатора  проявляет  интерес  к  убийству  мелкого
преступника в Марселе, и начнут раскапывать... Он  уже  собирался  порвать
газету на мелкие кусочки, когда вспомнил о второй записке.
   Он перевернул страницу, отколол записку и прочел: "Посмотри  на  дату".
Билли взглянул на верхнюю часть листа. Это  была  первая  страница  газеты
"Меридиональ", и на ней стояла дата: суббота, 24 октября 1970 года.
   1970 год! Данович уже полгода  был  мертв,  когда  Уэсли  отправился  в
Европу. Билли положил голову на руки и начал смеяться. Когда приступ смеха
наконец прошел, он снял трубку и позвонил Роде Флинн. Услышав ее голос, он
сказал:
   - Привет, Рода! Вечеринка еще продолжается?
   - Если можешь приехать, - ответила Рода, - то да.
   - Еду. Какой адрес? - Она продиктовала ему адрес. - Буду  через  десять
минут. Приготовь чего-нибудь покрепче. Сегодня мне это необходимо.
   Когда он вышел из редакции и пошел по Мичиган-авеню, высматривая такси,
ему опять показалось, что за ним следят.  Он  оглянулся:  позади  него  на
расстоянии в полквартала шли только две парочки.
   Наверное, надо спросить Рудольфа, подумал он, не сохранился ли  у  него
пистолет. Мало ли что, вдруг пригодится.
   Затем он увидел такси, сел в него и отправился на вечеринку.