Александр Шленский. Разумное, доброе, вечное

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Шленский
     

WWW: http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/

---------------------------------------------------------------

Кактус,


Потрогай кактус!


Как нас немного,


Как нас...


Звуки МУ

     Бесконечная  дорога, вымощенная неровным булыжником, протянулась  через
бурую холмистую равнину серой пупырчатой  змеей. Солнце недобро посматривало
из-за туч на согнутые спины и порепанные голые пятки. Тяжелые чугунные тяпки
неритмично поднимались и опускались в заскорузлых, обветренных руках, молотя
вязкую глинистую почву вокруг  отвратительных толстых  кактусов трехметровой
высоты.  Вонючий, душный ветер крутил  густую, мелкую желто-коричневую пыль.
Пыль кипела в воздухе, лезла в  уши, горло и нос, забивала  глаза  и оседала
ровным  слоем  на драную,  линялую одежду.  Кактусы были огромные, ядовитого
серо-зеленого  цвета,  жирные  и  невероятно  колючие.  Полоть  кактусы было
тяжело,  но  другой  еды не было.  Старики  рассказывали, что когда-то очень
давно, когда еще была зима, кактусов не  было, и все ели репу. Говорили, что
репа была вкуснее, но что значит слово "вкуснее", никто не знал.
     Подальше от  дороги,  за неровными  гребенчатыми холмами, дымил трубами
чугунно-литейный завод. Жирные клубы дыма сперва поднимались кверху, а затем
постепенно прибивались  вниз и смешивались с  пылью.  Один  старик с большой
волосатой родинкой на  щеке, бывало, тыкал в эту смесь дыма и пыли пальцем и
произносил загадочные  слова:  "Смычка города и  деревни". Что такое  город,
никто не знал, а что такое деревня - и подавно. Слово "смычка" тоже не имело
ясного смысла,  но всем понятно было, что это что-то  очень нехорошее. Можно
было,  конечно,  спросить у того  старика, но никто  не спрашивал,  а  потом
старик помер, подавившись колючкой от кактуса, и спрашивать стало не у кого.
     Запорошенные глаза щурились на  солнце, намятые ноги болели из-за того,
что обувь была неудобная - веревки из кактусовых жил  на квадратной чугунной
пластинке вместо  подошвы. Никто  не звал друг  друга по именам,  потому что
имен ни у кого не было. Когда надо было что-то спросить - подходили и тыкали
пальцем в живот.  Вопрос задавали,  не  глядя в  глаза,  а отвечать на  него
положено было кратко - слова три, не больше.  Вообще вопросы задавали редко,
а  уж так чтобы самим  кому-то что-то рассказывать, так об  этом  никто и не
помышлял - кактусы вдоль дороги всюду одинаковые -  ничего нового  все равно
не расскажешь. Впрочем, если кто нибудь находил  под кактусом дохлую ворону,
то рассказывать об  этом было все равно невпроворот, потому что чтобы что-то
сказать, надо было сперва полдня отплевываться от пыли.
     Когда под  кактусом  находили муравейник, вокруг происходило оживление.
Все, кто  был поближе,  с шарканьем сходились к  тому  месту,  тяжелые тяпки
разрывали  муравейник  под корень, а  потом  множество  отечных, сизых  ног,
обутых в чугунные лапти-сандалии долго и злобно топтали разрытые остатки.
     Солнце  поднималось  все выше,  и  дым  из чугунно-литейного завода все
густел и крепчал. Дым шел не только из заводских труб, но и просто так  - из
окон  цеховых зданий.  Стекол на окнах  не  было,  вместо  них стояли  литые
чугунные   решетки,   чтобы  рабочие   не  разбегались.  Завод  работал,  не
останавливаясь, днем и ночью. Кактусов было  много, и вокруг каждого кактуса
стояла тяжелая решетчатая ограда из литого чугуна - так было принято.
     Чугунные секции ограды тащили с завода волоком к дороге, вокруг которой
росли  кактусы,  устанавливали  и  припирали друг к другу,  а  для прочности
склеивали  соплями пополам с пылью. Сопли были хилые, и поэтому ограды часто
падали. Кому-то  приходилось их  поднимать. Говорили,  что раньше сопли были
сочнее, и ограды падали не так часто.
     Когда  из земли выковыривали булыжник, ето  тащили к дороге и вбивали в
мостовую обухами тяпок - чтобы была прочнее. Мостовая и так была прочная, но
не хотелось, чтобы булыжники зря пропадали. Поэтому мостовая уже была сильно
приподнята над землей и местами выглядела почти как великая китайская стена.
     По  мере  того,  как солнце  клонилось к  закату,  вялые движения рук и
взмахи  тяпок  раз от разу становились  все более нервозными, нетерпеливыми,
надсадными. Все чего-то ждали, и от ожидания тяпки начинали дрожать в руках.
Всеобщая дрожь и ожидание  становились все заметнее. Некоторые  даже заранее
подходили  к  краю  дороги,  злобно  оглядываясь на заходящее  солнце из-под
дрожащей заскорузлой ладони. Потом стояли, уставив нескладные лица в землю и
устало потряхивали  руками, ногами и тяпками, унимая дрожь и гадкий, сосущий
внутренний зуд. Мотали  заранее  припасенными чугунными лейками и ковшами, а
также корявыми ведрами, долбленными из коры кактуса. Далеко из-за  горизонта
показался  столб пыли и  постепенно  стал различаться тяжелый  гул. Гул  все
больше  приближался,  и  вскоре  уже почти  все  стояли  у  края  дороги,  в
нетерпении глядя вдаль, туда откуда слышался гул.
     Гул становился все яснее,  разборчивее  - это был  низкий  натужный гул
автомобильного мотора. Вот гул еще  усилился, отдался эхом  между  холмов, и
из-за ближнего бородавчатого холма показалось то, чего все ждали - громадная
автоцистерна  -  спиртовоз с  радиальным  разбрызгивателем.  В  толпе  стало
теснее, злее,  запахло дымом, кирпичом  и  жженой  окалиной - это  заводские
подошли. Цистерна подъехала ближе, рука водителя скользнула к рычагу, машина
замедлила ход, слегка как бы присела, и тяжелые, мощные струи ударили на все
триста  шестьдесят  градусов, орошая кактусы, чугунные  решетки,  запыленные
пропотевшие лица и спины,  булыжники  мостовой, дохлых ворон со  скрюченными
лапами, ломаные тяпки и сандалии, кучи засохшего дерьма и вообще все подряд.
     Все вожделенно ловили живительные  струи, кругом  мелькали перекошенные
лица, раззявленные рты,  ладони,  сложенные лодочкой. Дождь  спиртовых струй
барабанил по дну ведер и леек, смывал с потных, пыльных спин и лиц въевшуюся
грязь.  Кадыки неистово  двигались  под  грязной,  щетинистой  кожей хриплых
глоток, повсюду громко  раздавались частые  угрюмые глотки.  Сотни две таких
глотков - и чисто отмытые к тому времени лица светлели, проходила угрюмость,
злоба, пыль и грязь,  забывались исколотые, натертые руки и отеки  на ногах.
Заводские нагладывались раньше других,  и  потом стояли, сильно пошатываясь,
тупо отряхивались от  капель, кашляли и харкали себе  под ноги густой черной
харкотиной. Никто не замечал, как струи прекращали свое биение, автоцистерна
ускоряла ход  и пропадала за горизонтом. И только сопение и смачное пляканье
языков, лизавших мокрые булыжники мостовой, еще долго раздавалось вослед.
     Никто не знал, откуда приезжала эта автоцистерна и куда она уезжала. Но
ведь это, в конце концов, совсем неважно, а важно то, что есть еще кто-то на
свете, обладающий высшей мудростью, добротой и постоянством - тот кто каждый
день заботливо  поливает  щедрой струей то разумное, доброе, вечное, что еще
уцелело и кое-как с трудом растет на грешной Земле.