Евгений Сыч. Кстати, о музыке...

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт . сб . " Соло ".

   & spellcheck by HarryFan, 1 September 2000

   -----------------------------------------------------------------------

   - Если поджечь рояль и слушать (современные рояли легко   загораются,   у

них на клавишах не слоновая кость, а целлулоид), -   то   услышишь,   как   он

будет играть сам. Точнее, играть на нем будет огонь.   Огонь   создаст   свою

музыку - интересно, не правда ли? Сначала взлет по клавишам, потом   шелест

нот и шипение струек огня,   выбивающихся   из   деревянного   кружева   нотной

подставки, тонких струек. А   потом   мощное   крещендо,   вакханалия   гудящих

языков пламени и неровный   звон   в   высвобождающихся   из   надежной   хватки

колодок струн. И все это в дивном,   недоступном   человеческому   творчеству

порядке. В порядке, указанном огнем.

   - Забавно, право, забавно. Вы убедили меня, допуск я вам, пожалуй   дам.

Вы продолжайте, это очень забавно. Так говорите, правда жизни?

   И другой кабинет, попроще, понадежней. Зеленые   жалюзи   -   так   хочется

чего-то зеленого на   этом   пустом,   словно   выжженном   острове!   -   делали

зеленым даже солнце за окнами, не говоря уж   об   интерьере.   Интерьер   был

прост.   Зеленоватый   стол,   зеленые   стены,   цвета    несвежего    покойника

комендант за столом, по-настоящему зеленая фуражка на стене и   на   той   же

вешалке   -   автомат.   Небольшой,   удобный,   успокоительно-черный,    но    с

предательскими зеленоватыми бликами на свежем, по   уставному   тонком   слое

масла.

   Гость не нравился коменданту. Честно говоря, гражданские ему вообще   не

нравились.   Но   у   этого   молодого   человека,   бог   весть   с   какой   целью

прибывшего сюда, имелась бумага за подписью генерала,   которого   комендант

заочно уважал, и бумага эта разночтении не допускала.

   - Я к вам, - сказал молодой человек коменданту, - вот по какому делу. Я

- композитор.

   Комендант насторожился.

   - Музыку пишу, сочиняю, - пояснил молодой человек.   -   И   есть   у   меня

мысль, для осуществления которой понадобится ваша помощь. Как бы   это   вам

объяснять... Вот здесь, на острове, эти самые - враги, их что - много?

   - То есть как - много?

   - У любого великого правительства, у каждого великого   начинания,   даже

просто у великих людей всегда бывало много врагов,   -   терпеливо   объяснил

композитор, глядя прямо в обеспокоенные глаза коменданта.

   - Верно, - согласился комендант. - Врагов хватает.

   - Так вот, возникла мысль, как использовать их для служения   искусству,

- мотнул головой композитор, словно стряхивая со   лба   длинную   прядь.   Но

стрижка у него была по-армейски короткой,   не   длиннее   ширины   спичечного

коробка, и это действовало на коменданта успокаивающе.

   - Всех?

   - Да нет, это было бы излишне, - ограничил себя композитор, - там   есть

склон у вас, рядом с заграждением, к волнолому ведет - знаете?   -   покатый

такой: с него толкни - человеку ни за что не удержаться, - продолжал он. -

Я вот что думаю: если установить по склону микрофоны и   сделать   вывод   на

усилители, каждый звук можно будет записывать   предельно   чисто.   Там   еще

уступ есть такой... они об него   стукаться   будут   и   лишь   потом   в   воду

падать.

   - Кто - они?

   - Да враги же!

   - Понял, - просветлел комендант. Но сразу же засомневался: - А по какой

статье я их буду проводить?

   - Ну, не знаю. Лучше   всего,   так   и   спишите   по   статье   "музыкальные

расходы". Есть такая?

   - Мда, - неопределенно сказал комендант, еще раз посмотрел   на   лежащую

перед ним бумагу и завершил: - Пусть послужат искусству.

   - Интереснейшая вещь должна получиться, - заулыбался композитор.

   - Ну, что ж, приступим, - улыбнулся и   комендант.   -   А   микрофоны   как

будем ставить? Склон-то крутой?

   - Я уже думал, - сказал композитор.   -   Это   ничего.   Если   солдата   на

веревке спустить, можно аж до самого моря установить аппаратуру.

   - Верно, - принял комендант.

   Микрофоны установили вдоль всего склона.   Сотню   врагов   (комендант   не

пожалел бы и двух сотен, все равно здесь работать им было негде и   кормить

приходилось задарма) - притаскивали поочередно к   обрыву.   Их   сталкивали,

они катились по склону к уступу и падали   в   воду,   и   каждый   их   вскрик,

каждый стон, и плеск, когда тело касалось   волны,   и   стук   тела   о   камни

записывались на магнитофонную ленту, усиленные мощной аппаратурой. Правда,

некоторые не кричали, наверное, из вредности.   Они   падали,   сцепив   зубы,

немые и немузыкальные, и тогда магнитофон записывал только   глухие   удары.

Сначала композитор очень расстраивался, если   попадался   такой   молчун,   а

потом успокоился: в глухих ударах тоже был определенный ритм,   и   главное,

правда жизни. Ведь не все же, действительно, кричат, срываясь в смерть.

   Одного врага сбросили в наручниках. Металл звенел, стукаясь   о   камень.

Композитору это так   понравилось,   что   он   попросил   коменданта   надевать

наручники и на других. Но   комендант   не   согласился   выбрасывать   в   море

казенное добро и только в порядке личной любезности разрешил еще несколько

человек сбросить в наручниках устаревшего образца.

   Когда запись была завершена, композитор ее подработал с помощью   ножниц

и клея:   перемешал   некоторые   куски   для   цельности   композиции,   кое-что

повыкидывал, конечно, кое-что усилил.   В   общем,   получилось   недурно   для

симфонического произведения.

   Первоначально знатоки не восприняли эту вещь как нечто новаторское.   Но

потом   стали   распространяться   слухи,   как    делалась    новая    симфония.

Неизвестно, от кого они исходили: то ли сам автор проболтался,   то   ли   по

другим каналам, - только все сразу узнали   и   заинтересовались.   Пластинка

разошлась мгновенно, и тираж удвоили. Любители музыки сокрушенно говорили:

"Это не искусство, нет, так нельзя. Он   негодяй,   этот   композитор!"   -   и

ставили симфонию на полки,   потому   что   невозможно   не   приобрести   столь

необычную вещь.   "Жутко,   но   интересно",   -   утверждали   другие,   и   тоже

покупали диски и кассеты.

   А композитор был счастлив. Он   даже   не   подсчитал   стекающиеся   в   его

карман проценты. Он мечтал.

   Он   представлял   себе,   как   замечательно   было   бы   написать   симфонию

атомного взрыва. Если расставить целую систему микрофонов,   спрятав   их   в

укрытия достаточно прочные, чтобы выдержать первый натиск   ударной   волны,

если взять самые разные микрофоны - от великанов с мембраной   из   дюймовой

брони до шпионских "клопов", способных засечь   самый   затаенный   шорох,   и

сделать   так,   чтобы   в   разное    время    по    очереди    слетели    с    них

крышки-предохранители и распахивались навстречу буре чуткие   уши,   и   если

подобрать подходящий город, и если объяснить   нужным   людям   всю   важность

этого эксперимента для искусства, искусства с большой буквы, искусства для

избранных,

   то очень даже будет что записать:

   рев демонов смерти, выпущенных на свободу,   хруст   лопающихся   стальных

скелетов зданий, звон миллионов   рассыпающихся   стекол,   хрипение   воды   и

газа,   хлынувших   из   разорванных   в   тысячах   мест   артерий    города.    И

тысячеголосый крик людей - участников эксперимента с той стороны проводов,

заглушенный грохотом падающих на сожженную землю обломков, крик, о котором

только догадываешься.

   И пламя, его   тоже   не   приходится   сбрасывать   со   счетов.   Интересно,

конечно, когда горит рояль,   но   куда   занятнее,   когда   пылают   железо   и

камень, когда с неуловимым шипением испаряется все, что может испаряться.

   Вот это будет правда жизни!

   Или - правда смерти?

   Впрочем, композитор эти понятия путал. В философии и в семантике он был

не силен.

   Зато - какая музыка!

   "Утомленное солнце нежно с морем прощалось..." Или - с землей?   К   тому

же - утомленное ли, может - равнодушное? Но тогда при чем тут нежность?

   Лучше так: равнодушное солнце прощается с землей.

   Сумерки.

   Тащат гамадрилы пианино.

   Тащат бабуины пианино.

   Тащат павианы пианино.

   Тащат обезьяны пианино   по   сильно   пересеченной   местности.   С   визгом

волочится сто угловатым камням основание, и   гулом   отзывается   на   каждый

камень капризный деревянный ящик.   Тащат   они   его   к   обрыву,   и   процесс

передвижения заслоняет от них высокую цель всего мероприятия, и ругают они

пианино. Но это неважно. Главное - помнит высокую цель пятирукий их вожак.

Пятая рука выросла у него там, где у всех растет хвост. Эта рука,   да   еще

умение   мыслить   абстрактно,   умение   отрешаться   от   мелочей,   от   мелких

частностей, помогли ему стать вожаком.   Он   помнит,   для   чего   втаскивают

обезьяны пианино на откос: потом все племя соберется   внизу,   под   утесом,

задрав вверх тупые морды, я он, вожак, сбросит   пианино   на   камни,   чтобы

грохнул ящик в последний раз и чтобы в звоне   лопнувших   струн   послышался

обезьянам звук собственных их рвущихся жил. Чтобы прониклись они ужасом   и

почувствовали, как велик вожак.

   А когда забудут перенесенное потрясение, можно ведь и   повторить.   Жаль

только, что добывать пианино с каждым разом становится   все   трудней.   Вот

если бы записать этот звук и прокручивать его каждый раз.

   Где бы это раздобыть магнитофон? Или проще   заставить   кого-нибудь   его

изобрести?

   Удобная вещь для обезьян - магнитофон.