Даниил СМУШКОВИЧ

                  Рассказы

ЗЕМЛЯ. НЕБО.

ИСЦЕЛЕНИЕ ОГНЕМ

ГЕРОЙ

                     Даниил СМУШКОВИЧ

                         ЗЕМЛЯ. НЕБО.

                                       Земля. Небо.

                                 Между землей и небом - война.

                                       И где бы ты не был

                                       Что б ты не делал

                                Между землей и небом - война.

                                                     В.Цой

     Здесь нет горизонта. Здесь нет неба. Здесь нет даже земли.

Только стены камня, откосы, ущелья, скалы, утесы. Горы.

     Здесь нет света и нет радости. Горы хранят нас в своей тени.

Они отсекают нас от мира, заслоняют солнца и луны.

     Здесь нет ничего. Холодный камень, и ветер, м сухой треск

дальней перестрелки. Это война.

     Это не моя война, напоминаю я себе. Это даже не война Кварка

Но'оне и его вертолетчиков. Я не знаю, чья это война. Уж, во

всяком случае, не тех несчастных, что непрерывным потоком... ну

кому вру, себе?.. тонкой струйкой устремляются в наш госпиталь.

Они не верят нам. И, наверное, правы.

     Я уже пятый месяц здесь, в городке с непроизносимым

названием. Когда я записывался добровольцем, все казалось

прекрасным. Так, каникулы в чужой стране, непыльная работа да

хорошая зарплата. И еще - гордость: я представляю свою страну,

свою Аргиту. А потом был транспортный самолет, откуда "волнорезы"

детей моря вылетают иногда в сторону проклятого острова. Теперь я

здесь.

     Я единственный квалифицированный врач в городе. Остальные

- фельдшера, санитары   - местные или из детей моря. Меня они

вынужденно терпят и неохотно уважают. Не за умение - за ненависть

которую я питаю равно к помощникам и пациентам, к фрехи и абскар.

Их психика проста, они понимают только силу - а что может быть

сильнее ненависти?

     Ненавижу. Какое короткое слово, но сколько же чувств оно

вмещает. Отчаяние, тоска по дому, бессилие злобы, и многое

другое, для чего слов нет вовсе. Слова обманчивы.

     Теперь я с усмешкой вспоминаю те амбиции, что толкнули меня

на этот безумный шаг. В тот день, я помню это ясно, у меня умер

больной. Несчастный угасал долго, легочной фиброз сожрал его

грудь, но смерть его все равно стала для меня ударом. Сестра

сказала: "Он лег, посинел и умер". Так просто. Я испугался тогда,

не скрою, испугался неизбежных объяснений: почему он умер? что вы

забыли/не захотели/не смогли сделать? А я не бог, я не умею

лечить легочной фиброз - никто не умеет. И все равно накатило

чувство собственного бессилия, непередаваемо стыдное, мерзостное.

Когда на врачебной конференции просили назваться добровольцев, я

встал первым. Чтобы доказать себе, родственникам покойника,

коллегам, всем - что гожусь я для большего, чем прозябание

(слово-то какое!..) в провинциальной клинике для малоимущих. А

через неделю пришла повестка.

     Вот стучат в дверь. Это мой переводчик, Т'чаха. Я ненавижу и

его, как он - меня. Он из людей моря, но знает язык горцев.

Удивительно, что обе стороны в той войне говорят на одном языке.

     - Заходите, - говорю я.

     Он осторожно переступает порог. Я усилим воли делаю вежливое

лицо. Как бы мы друг к другу не относились, он, как и я

- цивилизованный человек. Один из немногих в этом аду.

     - Принесли раненых, верг-амен доктор, - говорит он.

Почему-то он постоянно награждает меня дворянским титулом. Я не

возражаю.

     - Пойдемте, - отвечаю я.

     Мы спускаемся по скособоченной лестнице. Госпиталь

расположен в здании бывшей гостиницы; мы первые постояльцы с

начала войны. Хозяева то ли бежали не побережье, то ли сгинули в

мясорубке боев, а здание ветшало потихоньку, пока судорога

беспокойной земли не переломила его пополам. Лестницу перекосило,

да такой она и осталась.

     Приемная -   бывший холл. Трое горцев бестолково суетятся

вокруг носилок. Я раздвигаю их, наклоняюсь к раненому.

     Он, к сожалению, не безнадежен. Кому-то из сопровождающих

достало ума перетянуть бедро куском веревки. Ниже колена -

кровавые ошметки, еще ниже - ничего. Противопехотная мина.

     - В зал,- командую я и, не дожидаясь отклика, направляюсь к

следующему. Тому повезло больше - он мертв, разорван почти

пополам.

     - Я не воскрешаю усопших, - говорю я стоящему близ носилок

мужчине с безумным лицом, повторяю то же на языке детей моря.

Какое-то мгновение мне кажется, что без Т'чахи не обойтись, но

мужчине все же понимает - оседает на пол, громко, без стеснения

всхлипывая. Я отворачиваюсь от него. Мне нет дела до ваших

мертвых, я пришел спасать тех, кого можно спасти. безмозглые

идиоты.

     Бегом - в операционный зал. Там суета, готовят стол, готовят

инструменты. Я тоже готовлюсь - натягиваю на голое тело

желтоватый балахон, стягиваю волосы алой повязкой, чтобы не

падали на лоб, погружаю руки по локоть в жгучий, резко пахнущий

дезраствор. Операция начинается.

     Проклятый город. Здесь даже электричества нет, мы вынуждены

довольствоваться тем, что получаем от вертолетчиков с их

генераторами. Все, что можно, делается вручную. Я берусь за

ножовку и начинаю пилить неподатливую кость. Парень стонет даже

под наркозом. Совсем мальчишка, ему и полутора циклов нет. В

лучшем случае он умрет. В худшем - останется инвалидом. Убогих

здесь и в прежние времена не жаловали. иногда мне кажется, что я

спасаю людей из ненависти к ним. Позволит им умереть было бы

слишком просто.

     Пила - в сторону, теперь напильник. Я стачиваю острые

краешки кости. Скорей бы кончилась эта тягомотина. Тогда можно

будет спокойно зайти к Кварку Но'оне, поговорить, выпить... чаю.

Леранийцы спиртного не пьют. Зато пьют местные, но их самогон я в

себя влить не способен. Они пьют даже дезраствор. Кварк божится,

что они и бензин пьют, но в это я уже не верю. Я аккуратно

зашиваю культю по слоям - мышцы, фасции, еще фасции, кожа.

Отличная будет культя, на ладонь ниже колена.

     Я стягиваю перчатки, швыряю их в таз, к жуткому месиву из

мяса, кости и салфеток. Метарку бы - но если после каждой

операции пить, мой запас истощится за неделю. А в этой дыре не

то, что метарку - шлюх нет. Я даю последние указания сестрам и

выхожу.

     Городок стоит в узкой долине. На запад скала, и скала на

восток, а на юге - гора, потухший вулкан, чье название состоит из

трех пулеметных очередей и одиночного выстрела. Где-то на южных

ее склонах прячутся пушки, точно блохи в шкуре огромного зверя.

Большей частью позиции фрехи находятся западнее от нас, а абскар

- восточнее, но кое-где они пересекаются, перемешиваются и

заходят друг другу в тыл. Я гляжу в небо - непередаваемо синее,

ослепительное, очень холодное; где-то в невообразимой выси

скользит серебряная тень самолета, летящего на юг, в Лерани, в

Хэйан, в Аргиту... Аргита. Только здесь, на Горгаале я понял, что

такое - родина.

     Вертолеты стоят на выровненной взрывами площадке на окраине

полуразваленного города. Тридцать уродливых ящеров скорчились на

утоптанной железными лапами щебенке. Их черные глянцевые бока

украшают леранийские опознавательные знаки, ярко-голубые с алым.

Я рефлекторно опускаю глаза: на рукав моей куртки нашит маленький

аргитянский флаг, три цветные полоски - лиловая, белая, золотая.

Я оглядываюсь: серые камни вокруг, серые дома, редкие черные

пятна угля и сажи, зеленые - травы, синие с радугой - луж. Я

сплевываю в лужу и захожу в барак.

     Кварка я застаю в его комнате. Он сидит на раскладном

походном стуле, жжет травы на блюдце - откуда ему достать

курильницу в опустевшем городе? Ароматный, чуть горький дым

наполняет комнатушку, улетучиваясь потихоньку через

вентиляционное отверстие. Лицо Кварка в дыму походит на

древнехэйанскую маску воина: узкое, цвета темной бронзы, с

длинным прямым носом и острыми скулами.

     Странно, но Кварк мне нравится. Почти. Я жгуче завидую ему,

до спазмов в желудке, завидую его ироническому спокойствию, его

потрясающему обаянию, ненавижу его - и все же меня тянет к нему,

нему, так унижающему меня одним тем, что он есть. Мазохизм

какой-то.

     - Добрый вечер, Рред, - произносит лераниец. - Спокойный

сегодня выдался денек.

      - Вечер? - переспрашиваю я. Да, и вправду: темнеет. Сколько

же я простоял за операционным столом? Опять болят колени - это

профессиональное у нас, хирургов. Я сажусь рядом с Кварком и

медленно вытягиваю ноги.

     - Какие новости? - спрашиваю я.

      - Обычные, - отвечает он. - Стреляют, хоть и перемирие.

     - Я не об этом...

     Кварк понимает недоговоренное. Ему тяжелей, чем мне - все

порты Горгаала принадлежат детям моря, с которыми у леранийцев

старые счеты.

     - Дома? Все как обычно...

     Он неторопливо пересказывает мне сводку мировых новостей.

"Дома" для нас означает - где угодно, только не здесь.

     - Чаю? - спрашивает он, закончив. Я киваю. За окном

сгущается синева ясного вечера.

     Мы пьем пахучий травяной чай, что вяжет рот и чуть дурманит

мысли. Не знаю, что за корешки Кварк кидает в чайник, но им

удается немного разжать ледяную хватку ненависти на моем сердце.

Лераниец болтает о своей жизни на родине, о том, как он вернется,

и заведет вторую жену в дополнение к той, которая ждет его дома,

и получит повышение по службе. Он даже пустопорожний треп

ухитряется превратить в серьезный рассказ. Шумы дня стихают, едва

слышится рокочущая вдалеке канонада. Вот уже второй месяц фрехи

штурмуют долину Спящей Собаки, где засели абскар. Иногда мне

хочется сесть в вертолет, пролететь над островом и расстрелять из

ракетомета все, что движется. Хоть тогда эта война кончится. Если

только камни не встанут и не начнут стрелять.

     Мы вежливо и церемонно прощаемся. Я выхожу из душного барака

под темно-синее небо, в холодный ветер. На востоке уже

разгорается красный рассвет; три луны плывут в небе, каждая будто

слеплена из двух половинок, белой и розовой. Сегодня ночь

троелуния, значит, завтра стихнет огонь. Местные горцы измеряют

время по сочетаниям лун, устраивают праздники в такие ночи.

Где-то в городе горят костры - уже кто-то празднует, палит от

радости из автомата в пустое небо.

     Как холодно...   У нас в Аргите сейчас лето, здесь - зима. Я

поплотнее запахиваю куртку и бреду, спотыкаясь в темноте, к

госпиталю. Там меня ждет комната, одеяло и милосердный сон.

     Утро встречает меня оранжевым светом - Аэн, малое светило,

еще не скрылся за невидимым горизонтом, золотой Эон смешивает

свое сияние с его кровавыми лучами. Небо отливает бронзой,

нависая тяжелым храмовым куполом над долиной Сорока Сторожей. Еще

один день.

     Рычит вертолет. Я выглядываю из окна - черная туша,

покачиваясь, опускается на площадку. Значит, что-то случилось.

     Я поспешно встаю, одеваюсь, вздрагивая от прикосновения

сыроватой, холодной ткани к пригревшемуся за ночь телу.

Развлечения - потом, вначале дела. Утренний обход.

     Печальное зрелище. "Нет радости большей, чем умереть за

отечество". Хотел бы я встретиться с тем, кто это сказал. Я бы

взял этого напыщенного идиота на свой утренний обход. Пусть

посмотрит, каково это - умирать за отечество. Я делаю все, что

могу - с ограниченным запасом антибиотиков, с бинтами, которые

приходится стирать - стирать и засовывать в автоклав, чтобы

перевязать следующего несчастного. Но я могу слишком мало. Эти

безумцы надпиливают стандартные пули - пуля раскрывается в теле

уродливым свинцовым цветком. Пули со сдвигом превращают

человеческое тело в лабиринт ходов, подобно короедам в старом

бревне. Прыгающие мины разрывают человека пополам, но это уже не

по моей части. "...И ввергнет их Господь в ад, где стон, и плач,

и скрежет зубовный..." Я спускаюсь в этот ад сам, каждое утро, по

перекошенной лестнице. Гнойная вонь преследует меня даже во снах.

     Вчерашний парень еще не отошел после наркоза, и не совсем

понимает, что с ним случилось. Оно и к лучшему.

     Выстрелы раздаются где-то совсем недалеко. Короткая очередь,

еще одна. Странно. Мы в "тихой земле", этот район подконтролен

миротворческим силам Совета Наций. Всего одна провокация, один

снаряд - и поднимутся в воздух черные ящеры, плюясь огнем.

     Обход закончен. Я поспешно скидываю медицинский балахон,

натягиваю куртку и тороплюсь к Кварку Но'оне. Всякое новшество

желанно. Даже если мне придется, не разгибаясь, зашивать его

результаты.

     Что-то не в порядке. Это я ощущаю сразу. Слишком

сосредоточный лица леранийцев, их глаза горят мрачным огнем,

точно заходящий Аэн оставил в них капли себя. Вот выходит Кварк.

Он поворачивается ко мне, лицо его сияет веселой яростью.

     - Вот оно, - говорит он с торжеством, протягивая мне

стреляную гильзу. Я осторожно беру латунный цилиндрик. На нем

- клеймо: три волнистых черты, одна чуть ниже двух других.

     - Это знак детей моря, - произносит Кварк. - Они поставляют

оружие абскар. Этот человек, - кивок в сторону подпирающего

вертолет горца, - сообщил нам об этом.

     Мы много говорили раньше об этой войне. Она может длиться

вечно, пока дети моря держат нейтралитет. Но стоит им поддержать

одну из сторон, и вторая обречена. Тогда Горгаал станет вотчиной

торгового народа, вместе со своими россыпями драгоценностей,

рудными жилами, несметными богатствами, что скрыты под полями

сражений.

     - Однажды мой народ уже склонился перед хлебателями соленой

воды, - гневно говорит лераниец. - Второго раза не будет. Мы

выжжем их поганые гнезда.

     Я лишаюсь дара речи. Миротворческие силы недаром получили

свое имя. Они нейтральны, всегда и везде. И теперь этот безумец с

тремя десятками вертолетов готов из-за нескольких гильз

превратить в пепелище половину Горгаала! Я и сам мечтаю о том же

- но в этой войне нет правых и виноватых, убивают все. А я опять

буду работать сутками, не отходя от стола, на который все

подкладывают под нож новых умирающих. Так уже было однажды, после

особенно тяжелых боев.

     - Вас сотрут в пыль, - говорю я. - На побережье...

     - Когда сотрут, будет уже поздно. Смерть врага - вот что

имеет значение. - Да, я забыл. Они не боятся смерти.

     - Ты думаешь, люди пойдут за тобой? - Слабая надежда...

     - Пойдут, - мрачно скалится Кварк. - А четыре вертолета не

взлетят.

     Я понимаю его.   Две коротких очереди. Нет человека - нет

проблемы. Так просто.

     Меня охватывает холодное бешенство. Не буду работать, не

заставите! Гнойная вонь. Перекошенная лестница. Культя на ладонь

выше колена.

     - А меня - туда же? - осведомляюсь я. Чай чаем, а

государственные интересы важнее.

     Он улыбается - лучше бы ударил.

     - Нет, зачем, - отвечает он. - Если ты промолвишь хоть

слово, я тебя пристрелю. Или мои люди. Так что ты никому не

скажешь. Побоишься.

     Мое сердце останавливается, дергается судорожно, переходит

на неровный галоп. Трус. Кто, я? Я приглашал его как-то пройтись

по госпиталю - он отказался с поспешностью почти непристойной. Но

я и вправду боюсь умереть. До судорог боюсь. Я знаю, каково это.

Я почувствую, как пуля пройдет сквозь меня, переламывая ребра,

рассекая легкое, перебивая сосуд за сосудом. Выплеснется кровь, я

сделаю последний, горестный вздох, и опустится тьма. Я не верю,

что есть что-то после смерти; только небытие. Я очень боюсь

смерти. Но ненависть сильнее. Теперь я знаю, кто достоин ее.

     - Ты прав, - произносят мои губы. И, словно в ответ, небо

взрывается зеленью. Такое бывает нечасто, только при

противостоянии солнц, в те секунды, кода Аэн пересекает линию

горизонта. Нас окутывает изумрудное сияние - лица как маски, руки

как ветви... Через несколько секунд зелень сходит, оставляя

синеватую тень. Дремлющий вулкан заслоняет от нас золотое светило.

     - По машинам! - командует Кварк. Грохочут моторы, крутятся

лопасти. Ветер хлещет меня по лицу, подкрадывается, бьет в темя.

Медленно отрываются от земли черные ящеры. В их реве мен слышится

дьявольский хохот; они насмехаются надо мной: "Неудачник...

трус... слабак...".

     Если бы ненависть мою выпустить наружу, распоров тощую

грудь, то померкли бы от стыда все взрывы мира.

     Ненависть как оружие массового уничтожения.

     Я становлюсь машиной своей ненависти. Казарму леранийцев

будут охранять двое дневальных. Я никогда раньше не убивал. Буду

учиться по ходу дела. Я безоружен. Но я - врач. Я каждый день

сражаюсь со смертью, и был ей достойным противником - не врагом.

Она поможет мне. Черные ящеры боевым строем уходят на север,

скользя между землей и небом, там, где идет эта война.

     Бегом возвращаюсь в госпиталь. Собираю нужные вещи - быстро,

быстро, пока не улеглась ярость. Лицо Кварка Но'оне стоит перед

моими глазами, маска воина.

     Я возвращаюсь. Один баллон висит на плече, второй я держу

под мышкой.

     Дневальные - оба - в дежурке. Тем лучше. Я открываю баллон с

наркогеном, кидаю в дежурку, прижимаю кислородную маску к лицу.

Два тяжелых удара - тела об пол. Я спокойно захожу, связываю

спящих, закрываю баллон - наркоген дорог. Иду дальше.

     Вот и рация.   Я настраиваю ее, беру микрофон. Начинаю

говорить. И каждое мое слово - это пуля. Я знаю, что будет

дальше. С крейсера "Лианис-хор" поднимутся хищные

птицы-истребители, накинутся на черных ящеров, и полетят

разбрызганные ошметки плоти и стали... расцветут причудливые

орхидеи взрывов... и я опять буду РАБОТАТЬ! Проклятье на твою

голову, Кварк Но'оне!

     Ты опять обманул меня.

     Я выбегаю из барака. Да, вот они: четыре вертолета. Я

последний раз смотрю в непередаваемо высокое небо. Над долиной

кружит баклан, жемчужные перепонки его крыльев играют в солнечных

лучах. Что он делает здесь, так далеко от моря? А что делаю я?

     Я залезаю в вертолет. Одному его вести неудобно, но я

попробую. У меня нет сил оставаться тут. Я врач, я знаю признаки.

Это безумие. Но лучше быть безумным, чем здесь.

     Я поднимаю вертолет в воздух. Тяжелые рукояти управления

рвутся из рук, машина опасно кренится, но я усмиряю ящера. Мы

висим между небом и землей. Земля скользит внизу - все быстрей,

быстрей. Мы летим на север.

     Я вновь знаю, что будет дальше. Вот они, черные тени хищных

птиц. Кварк Но'оне мертв, но летит над островом последний черный

вертолет. Соскользнет с направляющих ракета, отыщет горячее

дизельное сердце ящера. Распустится цветок огня. Это будет до

боли прекрасно. А потом - грань.

     Господи Боже, в которого я никогда не верил! Если ты есть,

сделай так, чтобы за этой гранью -

      - ничего -

     - не было.

     Только пустота.

                      Даниил Смушкович

                       ИСЦЕЛЕНИЕ ОГНЕМ

                                  По ночной дороге бродят

                                     неприкаянные звуки

                                  Ближний говор, дальний шепот,

                                     поступь мерная коня,

                                  Потом, пылью и полынью

                                     пахнут ласковые руки,

                                   Постепенно происходит

                                     исцеление огня.

                                                  Э.Раткевич

     Дверь захлопнулась, отсекая шорох ветра в грудах сухой

листвы у дороги, зловещий шепоток отчаяния и сомнения, Засов,

замок, цепочка - именно в этом порядке замыкаются они ритуалом

защиты. Вайн прислонился спиной к прохладной стене, блаженствуя в

полумраке прихожей. Это мой дом, мой замок и лен. Они не войдут

сюда.

     Он внимательно, настороженно осматривал - скамеечку, ящик

для обуви, зеркало с полочкой, те вещи, что служили дому охраной.

Все на месте, как было утром. Ящик, о который споткнется

непрошенный гость, тапочки, которые он оттолкнет с дороги или

раздавил тяжелым башмаком - смотря по настроению. Но тревожных

признаков нет. Можно снять портупею, нацепив на древнюю, как

церковь, вешалку, и немного расслабиться.

     Комната встретила Вайна молчанием. Так и должно быть, умница

девочка. Все вещи на своих местах; на столе, тумбах, шкафах -

налет ржавой пыли, будто в не своем доме, где жить - живут, но

заботиться о нем никто не станет, ищи дурака! Только... горят в

нише буфета две свечи, тонкие, съеденные огнем уже до половины.

Синеватый дымок тает в воздухе, наполняя гостиную тяжелой лаской

благовоний. Сколько раз он повторял ей, чтобы она оставила этот

кощунственный обычай, и все раво каждый раз, призодя домой,

обнаруживал на буфете две свечи - за себя м за нее.

     Шуршал верет позади затворенных ставен, перешептывался сам с

собой, так что Вайн не сразу заметил слабый звук из спальни. А

потом распахнулась дверь, радость захлестнула его, стройное тело

прижалось к груди. Палая листва волос, небеса глаз - Харраэ, грех

мой, любовь моя...

     Имперские войска вступили в город поздним утром. Весь

предыдущий день, и ночь, и еще три дня до этого за горизонтом

ворочался страшный зверь - канонада; поспешно откатывались назад,

на север, части конфедератов, их волны одна за другой сочились

сквозь город, оставляя в сите улиц брошенный металлолом.

Последняя бронеколонна прокатила по главной улице уже за полночь,

в кровавом свете малого солнца, и наступила тишина. Как после

убийственной засухи, когда дохлую саранчу - и ту сдуло ветром. В

молчании поднялось в небеса дневное светило. А за час до полудня

с рокотом и лязгом вкатились в Тернаин-дорэ-ридер первые

имперские танки. Они шли не останавливаясь, не сворачивая, по

главному тракту, с закрытыми люками и недобро прищуренными

смотровыми щелями. Вайн наблюдал за их неуклонным, обманчиво

медленным ходом со ступеней церкви, негромко повторяя вслух:

"Почто мятутся народы, племена замышляют тщетное? Нет бога, кроме

Господа. Восстают цари один на другого, не убоясь гнева Его. Нет

веры кроме истинной. Услышь мольбу мою, Всевладыко: Усмири

мятежных и вразуми сомневающихся, а иного не надо мне." А танки

под лазурными вымпелами все шли и шли через город. Жидкая толпа,

собравшаяся на встречу освободителей, вначале размахивала синими

флагами, кидала под гусеницы ветви цветущего вааля, возглашая

одинокими голосами славу императору, потом утихла, замерла и

вскоре расточилась. Опустела площадь, и только танки бесконечной

чередой шли главным трактом. А к вечеру за горизонтом вновь

заговорили пушки; их глоса глохли, постепенно отдаляясь. Империя,

только что заглотившая Тернаин-дорэ-ридер, город тысячи дорог,

двигалась на север.

     Они сидели за широким, как площадь, столом, прижавшись

плечами. Гостиную освещала лишь лампа, отставленая на буфет, и

оттого в ней казалось как-то уютно.

     Вайн жил ради этих вечеров. Ради них натягивал каждое утро

синюю с пурпуром униформу: цеплял на бок дурацкий пистолет, из

которого - он знал - все равно не сможет никого застрелить. Ради

этих вечеров терпел бессмысленную болтовню товарищей и патрули по

пустым улицам, постоянный страх разоблачения, отнимающий силы

ужас предательства.

     Вот уже год Харраэ жила у него в шкафу. Два или три раза он

оказывался на грани разоблачения, когда приятели по службе

бесцеремонно заваливали в гости, пытаясь начать, продолжить или

достойно завершить очередной кутеж, но все как-то обходилось.

Потом ночные вторжения прекратились, но приходилось постоянно

опасаться - косого взгляда в незашторенное случайно окно,

нежданного гостя, оставленной на виду вещи, любого следа женского

присутствия.

     А вечерами, поужинав, они садились в гостиной, прижавшись

друг к другу плечами. Первые недели они просто радовались покою,

не произнося ни слова. Ближе к осени вечера заполнились

разговорами, воспоминаниями и печалью о прошлом. Зима застала их

в богословских спорах, в которых Харраэ сражалась со всем пылом

незнания, а Вайн - с искусством прирожденного теолога. Весна

слышала слова их любви. А с приходом лета слова смолкли вовсе,

сменившись прикосновениями. Иной раз Харраэ зажигала вечерние

свечи, и оба подолгу глядели на огонь - она с благоговением, он с

тайным ужасом. Иногда Вайн открывал книги Речений и читал вслух

древние строфы. "Любовь моя как вааль: цветы ее непрочны, и срок

им отмерен, но корни ее рушат камень и ствол не сломится

бурей...".

     Харраэ обернулась к нему; голубые ее глаза в сумраке обрели

оттенок гемирского флага.

     - Что-то гнетет тебя, - произнесла она без намека на вопрос.

Придыхающий интерийский акцент придавал ее высокому голосу

удивительную мягкость.

     - Да, - тяжело ответил он. - Да.

     Империя пришла в город куда раньше своих танков. Для Вайна

ее владычество началось со смертью старого настоятеля городской

церкви. Новый настоятель, присланный из провинциальной столицы,

Оногер-те, оказался человеком деятельным и нетерпимым. Сменился

тон прповедей. Потом сменилось настроение магистрата. Быстро и

бесповоротно живший дотоле единой жизнью город, где не разбирали,

кто аргитянин, кто интери, а кто горец-хейнтарит, раскололся

натрое. Перемена коснулась всех. Начали появляться синие и

пурпурные полосы на дверях иноверческих домов. В лавочке Вайна

раскупили весь ультрамарин. Кое-где стали писать на стенах

лозунги. Кое-где стали пректворять лозунги в жизнь, и всякий раз

убийцы оставались ненайденными.

     Потом в городе, испокон веков плевавшем на всякую политику,

появилось отделение национальной партии, объединившее почти всех

Вайновых сверстников. Стали поговаривать втихаря, что под

гемирской властью жилось бы куда как лучше. Уже не только жители,

а и сам город распался на аргитянскую и инородческую части.

Границу между ними пересекали без опаски лишь молодчики

преподобного Тевия Миахара.

     Вайна страшные перемены нового времени поначалу не

коснулись. Он по-прежнему держал лавочку москательных товаров -

ту самую, что не дала ему поступить в семинарию, и если

уменьшился спрос на ароматные свечи, благословленные Костром

Жрецов, то повысился сбыт всего синего и пурпурного. Но и он,

глядя на осунувшийся город, повторял про себя: "Долго жил я среди

ненавидящих мир. Я мирен; но, только заговорю, они - к войне".

     И война началась.

     - Да, - тяжело ответил он.

     Вот уже неделю, полных пять дней предчувствия мучили его.

Ничего определенного, никаких явных знаков опасности. Но что-то

сгущалось в воздухе.

     Заснул он той ночью с трудом. Харраэ уже давно задремала,

свернувшись клубочком рядом с ним; лицо девушки мучительно

искажалось во сне - кошмары не оставляли ее уже год, с той,

огненной ночи. Алые лучи меньшего солнца сочились сквозь щели в

ставнях, повисая в душном воздухе спальни окровавленными копьями;

касаясь простынь, лучи бросали на них отсветы адского пламени.

Постепенно смерклось; наползла с востока туча, заволокла небеса,

и только тогда Вайна сморил тяжелый, муторный сон, не снявший ни

усталости, ни тревоги.

     Матери своей Вайн почти не помнил. Когда мальчику едва

исполнилось четыре года, она умерла родами, а с ней и младенец,

крошечный Вайнов братик. Так Вайн остался один. Воспитанием его

занимался отец, а, вернее, не занимался - после смерти жены

старый Ретт ожесточился на весь мир, и даже собственного сына

недолюбливал, хотя ненависти к нему, как ко многим близким ранее

людям, не испытывал.

     Истинным воспитателем молодого Вайна стал преподобный Элл

Сайнин, которому часто препоручал мальчика отец - на время

отлучек или запоев. Старый священник походил на сухой куст -

такой же корявый, бурый, сучковатый; волосы его не столько

поседели, сколько пего выцвели и как бы пожухли. Настоящего

возраста преподобного не знал никто; некоторые, склонные к

суевериям, утверждали всерьез, что он ровесник своей церкви, а

той перевалило уже за пять шестидесятилетий.

     Именно от старого священника Вайн впитал истовую веру в

своего Бога, могучего и грозного, возглашенного пророком Сарагом

тридцать поколений назад. Вера потребовала знания Речений

пророка, учеников его и последователей - и, пока одногодки Вайна

играли в "выбей птичку", мальчик корпел над тяжелыми, хрупкими

листами священных книг. Изучал он не только свою религию, но

также верования безбожников-горцев и, пуще того,

интери-огнепоклонников, почитающих за Вевладыку - Всеврага,

которого сам пророк назвал Князем Огней, повлителем адского

пламени.

     Быть может, Вайн и сумел бы поступить, как мечтал, в

духовную семинарию. но очень не вовремя умер от удара, вызванного

запойным пьянством, его отец. Юноше уже исполнилось полтора

цикла, без двуж лет двадцать, и во владение наследством - домом и

лавкой - он вступил без проволочек. А с лавкой... какая там

учеба. Да и неприлично бросать отцовское дело.

     Двумя годами позже умер преподобный Элл Сайнин. И эта потеря

показалась - великий грех - куда большей.

     Утро выдалось пасмурное. серая пелена колыхалась в небе,

дразня близким дождем. Сухое аргитянское лето вот-вот должно было

завершиться.

     Вайн расстегнул ворот рубашки. Обычно он застегивался на все

пуговицы, но невыносимая духота заставила его изменить привычке.

Приближение грозы давило сердце и душу.

     - Эй, Монашек! - это кричит Рром Айерен, старший патрульный.

А вот и он сам: рубашка расстегнута до пупа, смоляно-черные

волосы растрепаны, автомат болтается на ремне, большие пальцы

заткнуты за пояс. Воплощение абсолютного ублюдка.

     - Монашек! - сколько Вайн себя помнил, по имени его называл

только отец. Старшие почему-то предпочитали обращаться по

фамилии, по-своему не менее оскорбительной, чем прозвище,

брошенное кем-то из сверстников и с радостью подхваченное - ведь

Толлиер на северном диалекте означает "коромысло весов", а перед

войной слово это обрело новый смысл - соглашатель, почти

предатель. Харраэ же звала его Торгар - этим послеименем интери

награждали старшего сына в семье.

     - Монашек, ты заснул?! - нет, никуда не денешься. Придется с

ним разговаривать.

     - Нет, задумался, - угрюмо ответил Вайн. Угрюмость эта -

напускная, и все же истинная - служила частью маски, одеваемой им

изо дня в день. Так охраняем мы души свои - пусть все вокруг

ляжет золою, пусть ярится огонь, но сердце мое - мой замок и лен.

Они не войдут в него.

     - Ты бы еще помолился, - хохотнул Рром.

     - А в чем дело? - мрачно осведомился Вайн.

     - Тебя требует комиссар, - Рром огляделся, хотя улица была

пуста. - С самого утра ищет.

     - Да и сейчас вроде не вечер, - с некоторым удивлением

ответил Вайн.

     - Не в том дело, - Рром зачем-то вновь огляделся и

продолжил, понизив голос: - Под тебя вроде копает наш

преподобный. Ты и сам хорош, конечно...

     Сердце Вайна с садистской медлительностью поднялось к шее,

забив намертво гортань: не вздохнуть, не возразить, не

оправдаться...

     - В общем, дуй к комиссару, друг, - Рром запанибратски

хлопнул Вайна по плечу, того внутренне передернуло. - А я домой,

баиньки, притомился за ночь...

     Он хитро улыбнулся, вытащил из кармана связку из полудюжины

дешевеньких серебряных колец на медной булавке, подкинул, поймал,

распрощался и ушел. А Вайн так и остался стоять посреди улицы. Со

стороны горского гетто донесся выстрел. Еще один, и автоматная

очередь. Снова тишина. Немилосердное солнце прожигало дыры в

сером пологе облаков, и на город сверху смотрело яростное

бело-голубое небо.

     Кровавое солнце с усталым равнодушием куталось в черный

тюль. Зеленое небо поглощало клочья дыма, они таяли, исчезали.

Даже за несколько кварталов Вайна преследовал низкий стон

обезумевшего пламени.

     Синяя рубашка обжигала не тело - душу. Вайн расстегнул

ворот, потом остановился, содрал рубаху через голову, скомкал, да

так и пошел с ней в руках, куда ноги несут и глаза глядят.

     Недалеко оказался канал - загаженный, мелкий. По совершенно

гладкой поверхности воды плыла третья луна, отражаясь в небе.

Вайна стошнило рядом с луной, и ему стало немного легче. Немного.

Огонь все еще плясал перед его внутренним взором.

     Он обернулся.   Языки пламени лизали небо, храм горел, как

спичка. Интери всегда считали пожары благословением божьим. Но

этот огонь выплеснулся из самого ада.

     Что-то шевельнулось. Этого не мола быть. Город опустел, как

обескровленный труп. только люди в синем ходят по его улицам этой

ночью, и все они - на площади перед капищем. Но нет - кто-то

сидит там, в непроглядной тени, следит за ним, блестя глазами...

     Ужас оледенил мысли. Вайн судорожно выдернул из кармана

пистолет, с полминуты взводил курок, ткнул дулом в тень. "Кто

там?", неестественно громко спросил он. Стены отозвались

насмешливым хмыканьем.

     Нет ответа.   Приглядевшись, Вайн различил в тени контуры

свернувшейся комком человеческой фигурки. "Вылезай", грубо

приказал он. Снова нет ответа. Только едва слышный

полустон-полувизг, непрестанный, дрожащий, звериный...

     Вайн протянул руку в тень, нащупал, дернул. Звук прервался,

сменившись хрипом, но тот, кто сидел там, забившись в щель меж

двух сараев, держался крепко. Вайн рванул изо всех сил, что-то

оглушительно хрустнуло; сидевший вылетел на свет, царапая ногтями

старые доски в попытках удержаться, и Вайн от неожиданности

отпустил ее руку. Тонкие черты лица корежил дикий ужас, по плечам

рассыпались светлые волосы - знак дьявола.

     - Ты кто? - спросил Вайн. В ответ девушка - какое там,

девчонка - начала визжать. Она не сделала и попытки убежать,

спрятаться, просто стояла, издавая горлом жалобный писк. Вайн

дрожащей рукой отвесил ей пощечину, и она замолчала.

     Но что же с ней делать? Отвести на площадь... нет, нет,

немыслимо, будь она хоть демон, хоть саламандра. Бросить тут?

Наткнется кто другой, и все равно площадь. Значит - укрыть на

время, пока не уймется захлестнувшее Город Тысячи Дорог безумие.

Да. Это будет достойно.

     Он еще не знал, что безумие не схлынет. Не утихнет огонь на

площади.

     Комиссариат располагался в здании бывшей магистратуры, на

главной площади города. На флагштоке перед входом вяло колыхался

ультрамариновый вымпел.

     Вайн постоял немного под балконом, использовавшимся для

произнесения торжественных речей при большом скоплении народа.

Речи произносились довольно часто, всякий раз в ознаменование

побед Гемирской Империи на северном фронте, заключавшихся

поначалу в наступлении, а последнее время больше в отступлении -

стратегическом, конечно. Развиднелось; солнце палило нещадно,

плыл воздух на мостовой, хозяйки жарили оладьи на раскаленных

карнизах. Вайн намеренно задержался с приходом, боясь предстоящей

беседы.

     Приемный зал переделали в место отдыха для патрульных

довольно давно - вышвырнули и спалили конторки, приволокли

трактирные столы и лавки, поставили в дальнем углу стойку, где

можно было получить пива и пирожков - за счет города. Сейчас

почти все соратники Вайна собрались здесь, спасаясь от жуткой

послеполуденной жары; те, кто еще мог, весело приветствовали его,

остальные дремали, сморенные духотой и пивом.

      Вайн отвечал на приветствия вяло. Он знал, как относятся к

нему в отряде: как к своему, городскому дурачку. Свои могут и

подшутить над ним, и поиздеваться, но стоит кому чужому обидеть -

все встанут на защиту. Эта роль тоже принадлежала маске, крепя ее

к живому лицу; поначалу крепления эти терли до крови, потом он

привык.

     Комиссарские хоромы располагались на втором этаже, там, где

при конфедерации сидел бургомистр. Старую табличку кто-то

остервенело сбил прикладом, едва не проломив хлипкую стенку,

новой так и не повесили. Да и что вешать, раз все и так знают, чт

Рред Ллаин главный человек в городе.

     Конечно, комиссар был местным. Гемирцы приезжали в

Тернаин-дор-ридер лишь трижды, на инспекции; каждый раз

оказывались весьма довольны. В остальном же горожане сами собой

управляли, сами на себя доносили и сами себя расстреливали. А

Рред Ллаин ло войны служил письмоводителем при магистрате, и к

нынешнему своему посту относился, как к заслуженному повышению.

     Вайн постоял немного у двери, сделал три глубоких вдоха,

прикрыл глаза и вошел без стука.

     - А, Толлиер, - услышал он и поднял веки.

     Комиссар сидел на массивном письменном столе, заваленном

вещами настолько, что трудно было понять, как умещается на нем

широкое седалище хозяина города. Покоились на столешнице и

бумаги, витки, гармошки тетрадей, конверты с гербовой печатью, но

больше было вещей, особенно - серебряных подсвечников интерийской

работы; здоровенный канделябр в углу как бы завершал их ряд.

     Был камиссар мрачен и неряшлив. Форменную рубашку с вышитым

на рукаве цветком пурпурника - эмблемой Аргитянского

Добровольческого Корпуса - он, как и все, расстегнул, обнажив

живот, буро-розовый и округлый, точно коровье вымя.

     - Вот что, Толлиер, - комиссар слез со стола, брюхо

торжественно колыхнулось. - Я все понимаю... но дальше так

продолжаться не может.

     - Что именно? - надежда на лучшее еще теплилась. А зря.

     Комиссар навис над Вайном всей своей тушей, брыли его

тряслись от негодования.

     - Вы думаете, Толлиер, я не знаю, с кем вы в постели

кувыркаетесь? - негромко, чтобы не подслушали, но с обидой и

гневом заявил он. - Знаю! Я терпел месяц, полгода, год... хватит!

Когда с вами захочет побеседовать наш преподобный, выкручивайтесь

сами.

     Воздух комнаты обрел плотность, стал ватой, водой, звоном.

Вайн стоял в каком-то оцепенении, слушая комиссара Ллаина.

     - А он тебя вызовет, будь спокоен, и никуда ты не денешься.

И пришьет тебе измену вере и нации. Так что один у тебя выход -

покаяться. А для этого - сам понимаешь...

     Вайн понимал.

     - Парень, - комиссар смягчился, - я тебе зла не желаю. Но ты

палку-то перегнул. Вот и... сдал тебя кто-то. Так что иди.

Выполняй свой долг.

     "Скажи прямо - "убей ее"," подумал Вайн.

     - Придешь завтра, к полудню, тут как раз преподобный будет,

доложишь и покаешься. Да не будет тебе ничего, не трясись, -

покровительственно добавил комиссар, - обломим святошу...

     Вайн слепо глянул на него.

     - Завтра в полдень, - повторил он и вышел, не прощаясь. В

голове его билась одинокая строка: "Постепенно происходит

исцеление огня...".

     - Господи! - воззвал он - через потолок - в немое небо. -

Господи, для чего?

     После ухода танковой колонны город впал в каталепсию; оставь

монету на мостовой - будет лежать. Потом, под вечер, началось

движение. В окно Вайну постучал Рром Айерен, сунул синюю рубашку

и пистолет, передал - велено собираться на площади Свободы, между

церквей. Вайн пошел, сам не зная зачем.

     На площажди уже стало людно. Вокруг четырех храмов -

ортодоксального, народного, огнекапища интери и хейнтаритской

библиотеки - деловито сновали синерубашечники. Сгущалась

межсолнечная мгла, небо накинуло траурный лиловый плащ,

отделанный звездами, сколотый брошью третьей луны. Из огнекапища

глухо доносилось пенье - многие голоса тянули заунывное

молебствие.

     Подкатил грузовичок, доверху набитый канистрами. Тут же

образовалась живая цепочка, канистры плыли из рук в руки -

оказавшийся в цепочке Вайн не мог уследить, куда. На ступенях

церкви стоял преподобный Тевий Миахар; проповедовал, но голос его

сливался с пеньем интери.

     Багровое светило медленно выкатилось в позеленевшее небо.

Работа шла споро, с шутками и перебранками. Грузовичок уехал, тут

же прикатил другой, привез интери, человек тридцать, больше

женщин. Их загнали в боковую дверь святилища Вернулся первый

грузовик, и в боковую дверь проследовала еще одна процессия. На

лицах застыло бесслезное отчаяние.

     Вайн стоял в стороне, чувствуя себя потерянным, ненужным. Он

молился, но сердце подсказывало ему - Господь не услышит, ибо

сказано - "Отверну лик свой от прогневавших меня...".

     Кто-то подал преподобному мегафон, резкий голос зазвучал на

площадью. До Вайна доходили лишь отдельные слова, остальное же

терялось в гуле разговоров вокруг - странные разговоры,

приглушенные, точно подростки болтают украдкой о запретном.

     "Не заключай союза с ними, и перемирия со лжебогами их...

Нет мира нечестивым, говорит Господь... Мечем кары порази их, и

дома их, и чада...". Слова пахли пылью, кровью и горечью.

Напряжение нарастало. В душном воздухе оно висело звенящей нотой,

вплетаясь в непрестанное пение Люди вокруг Вайна что-то кричали,

и сам он кричал, потрясая кулаками, подхваченный сладким безумием

единения с толпой - безумием, стирающим одиночество.

     Развязка наступила быстро. Преподобному поднесли зажженный

факел. толпа расступилась, пропуская священника к пропитанному

бензином кругу. "Огонь к огню!", возгласил преподобный, и швырнул

факел к дверям капища. Взметнулось пламя, охватывая ржаво-красные

стены. "Аа-гонь к аа-гню", скандировала толпа мерно, точно

пытаясь заглушить крик полыхающего бензина.

     Вайн молчал.   Страшный костер будто выжег за одно мгновение

грешные его глаза, одарив новым зрением, безжалостно-жарким. Лица

вокруг, только что родные, стали отвратительными, творимое

действо - кощунственным и , более того, постыдным до

невыразимости, как неисповеданный грешок, как бесцельная ложь,

как холодная липкая слизь самоудовлетворения. Тошнота билась в

горле, накатывая и разбиваясь о стену плотно сжатых зубов.

     Вайн ждал криков боли и ужаса, а капище молчало, разгораясь,

пока, наконец, не донеслось из огня пение, торжественное и

мучительно-скорбное. Пламя вторило ему на разные голоса. Площадь

смолкла. Трещали балки, зазвенело лопающееся стекло, а пение

длилось, постепенно слабея. Распахнулись двери капища, появилась

на секунду в проеме чья-то тень на фоне огня, и исчезла,

отброшенная внутрь автоматной очередью.

     Вайн содрогнулся. Не сознавая, что делает, он выскользнул из

толпы, нырнул в переулок и побрел, преследуемый гулом бешеного

огня. С грохотом обрушилась внутрь крыша капища, взметнулся к

небу столб липкого жирного дыма, и пение смолкло. В голове Вайна

билась одинокая строка древней ереси: "Постепенно происходит

исцеление огня...".

     Дороги домой Вайн не запомнил. Только у самой двери он

осознал, куда бредет. А с поворотом ключа в мозгу его произошел

сдвиг. Не оглядываясь, не исполнив ритуала защиты - засов, замок,

цепочка - он пробежал в кухню, нашарил коробку спичек, зажег одну

и глядел на пламя, пока оно не обожгло ему пальцы. Потом зажег

еще одну, потом еще. Странное спокойствие снизошло на его душу.

     Та ночь запомнилась ему как удивительно счастливая. Он все

рассказал Харраэ - все, без утайки, - и они вместе зажгли

охранные свечи, и до полночи занимались любовью. Вайн распахнул

по всему дому ставни и окна - впервые за год, не таясь, не

скрываясь. А когда девушка уснула, разметавшись на мокрых

простынях, слабо улыбаясь во сне, Вайн сел за широкий, как

пустыня, стол в гостиной и до утра чистил, полировал, смазывал

свой пистолет. Когда взошло золотое солнце, он старательно

отгладил свою униформу - синюю с пурпуром, - умылся, оделся,

собрал сумку и приготовил вещи для бегства, позавтракал - Харраэ

еще спала. Потом он вышел из дому. Со стороны восхода поднималась

в небо аспидно-серая стена. Шла гроза, первая гроза животворящей

осени. Вязкий воздух то замирал, то хлестал по лицу, точно дохлой

рыбой. Без четверти полдень Вайн вошел в комиссариат. Патрульные

проводили его сочувственными взглядами.

     "Только бы перенести", молился Вайн. "Тосподи, дай мне сил,

не оставь!.." И силы пришли. Закованный в синеву, как в кандалы,

он прошел через зал, поднялся по лестнице. Еще раз оглядел себя:

форма отутюжена, портупея блестит, кобура расстегнута, торчит

рукоять пистолета, маня тускло-стальным блеском. Он положил сумку

у двери и вошел.

     Комиссар был не один. Направо, у стены, сидел невысокий

человек в черной рясе, перетянутой кожаными ремнями портупеи.

Лицо этого человека поражало своей разнородностью, настолько

четкая граница проходила по нему. Верхняя половина могла бы

принадлежать мыслителю, святому - высокий лоб, страдальчески

взметнувшиеся брови, острый нос и скулы, обтянутые кожей, как

колени подростка. Но срезаный подбородок и поджатые тонкие губы

превращали святого в святошу, мыслителя - в догматика. А глаза

пребывали отдельно от лица: блекло-желтые, прозрачные, пустые и

гулкие. То был Тевий Миахар.

     - А, Толлиер, - сухой, жесткий голос похож на опавший лист,

на ртутное струение змеи в песке. - Приятно видеть вас. Комиссар

Ллаин уже сообщил мне о вашем искреннем раскаянии и готовности

искупить вину, так что, учитывая ваше безупречное происхождение и

преданность вере и нации, можно ограничиться дисциплинарным

взысканием и недельной епитимьей. Надеюсь, вы принесли что-либо в

подтверждение исполнения приказа?

     - Вы меня не поняли, - тихо ответил Вайн, и комната

качнулась. - Я не выполнил приказа.

     "Господи, дай мне сил...".

     - То есть как - не выполнили? - преподобный подобрался,

пустые глаза его широко раскрылись, будто стремясь пожрать Вайна.

- Как это понимать?!

     - Не выполнил, и не выполню, - твердо ответил юноша.

     Казалось, преподобный сейчас взорвется гневом, но нет - гнев

не приличествует ему.

     - Вы, кажется, славились своим благочестием, Толлиер, -

произнес он. - Не припомните ли: "Возжигают огонь, призывают

грех, хвалятся отвращением от Господа; имя им зло, и число их

тьма тем."

     - Книга пророка Ррома, реченье шестое, стих пятый, - ответил

Вайн.

     - "Подняли нечестивые меч, согнули лук в погубление

праведных; оборонись же от них, поверни меч против слуг огня."

     - Книга святого Рреда, реченье двадцать первое, стих седьмой.

     - А помнишь ли: "Не оставь ни надежды, ни покоя им; мечем

кары порази их, и дома их, и чада, и род богомерзкий до шастого

колена"?!

     - Книга учителя Торъя, реченье третье, стих второй.

     - И зная это, ты осмеливешься защищать огнепоклонников?

Идешь против Священных Писаний?

     - Я исполняю заповедь пророка, - негромко сказал Вайн,

поворячиваясь к преподобному и кладя правую руку на пояс.

(Господи, дай мне сил...). - Ибо сказано к Книге Закона, реченьи

втором...

     Вновь дрогнула комната. Безжалостный свет, бивший в окно,

вдруг смягчился. Пророкотал дальний гром.

     - "...Не убий", - проговорил Вайн и, выдернув пистолет из

кобуры, отправил пулю в ее краткий полет. Преподобный Миахар не

успел ничего ответить. Тело его сложилось и осело на пол. По

исшарканному паркету растекалась иссиня-пурпурная лужа.

     Вайн обернулся к комиссару. Тот не сказал ни слова. Губы его

сложились ухмылочкой; видно было, что сейчас он уже раздумывает,

в какую бы сторону обернуть гибель священника и сумасшествие

патрульного Толлиера. Он не сделал даже попытки остановить Вайна,

когда тот тихо вышел из комнаты.

     А выйдя, ударил тяжелым башмаком по сумке - зазвенело стекло

- и бросил спичку на намокшую дерюгу. Полыхнуло. Пятновыводитель

горел великолепно. Струйки жидкого огня бежали по полу.

     Вайн выбежал на улицу прежде, чем пожар разгорелся. Снова

прогремел гром. Горизонт блеснул синевой, еще раз. В текучую,

ржавую пыль упала свинцово-тяжелая капля, оставив по себе темный

кружок на мостовой. Быстро и неумолимо надвигался дождь, нет -

ливень. Поначалу капли выбивали причудливый узор пятнышек, потом

пятна стали сливаться, и вдруг воздух наполнился ласковыми,

журчащими струями, несущими жизнь иссохшей земле.

     Но огня было уже не унять.

     На окраине Оногер-те, в интерийском предместье, утопающем во

фруктовых садах, вы не найдете Вайна Толлиера, сколько ни

спрашивайте местных жителей, хоть и знают они все друг друга по

именам и в лицо. А вот имя Вайна Торгара Тхелери вызовет у них

живой отклик. Вас проводят, и покажут большой белый дом на самом

берегу великой реки Гродт - сами вы его не найдете, так плотно

скрывает его от посторонних глаз буйно разросшийся сад.

     А в доме вас встретит хозяин, и в серебре его волос вы

заметите редкие черные нити, столь удивительные среди интери. Он

проведет вас в гостиную, и перезнакомит со множеством своих

потомков - истинным благословением огня, - а кого не случится

дома, тех покажут на большой общей фотографии, где изображены

трое сыновей, и две дочери, и двадцать один внук, и четверо

правнучков Вайна Торгара Тхелери. И вас усадят, и напоят холодным

соком, и обсудят с вами все местные новости, словно вы старый

друг в этом доме.

     А если вы очень попросите, старик-хозяин расскажет вам

историю своей жизни, расскажет неторопливо и печально, по

временам оглядываясь на горящие в стеной нише свечи, тяжелый

аромат которых пробивается даже сквозь запахи цветущего сада.

Долгой будет его повесть; она завершится, пожалуй, к вечеру,

когда заходящее солнце зажжет свой тревожный костер. А когда

хозяин умолкнет на полуслове, не просите его продолжить; когда он

встанет и уйдет, не следуйте за ним. Он идет в комнату прощаний.

Там стоит каменная шкатулка с прахом. И хозяин гостеприимного

дома будет долго вглядываться в фотографию на крышке. Оттуда

глянет на него тонкое лицо немолодой уже женщины, поражающее,

однако, своими красотой и спокойствием.

     А великая река Гродт несет свои воды к дальнему морю.

Танцуют в небе солнца, кружат луны. И горят, не угасая, охранные

свечи, горят исцеленным огнем.

                             Даниил СМУШКОВИЧ

                              ИСЦЕЛЕНИЕ ОГНЕМ

                                             По ночной дороге бродят

                                                неприкаянные звуки

                                             Ближний говор, дальний шепот,

                                                 поступь мерная коня,

                                             Потом, пылью и полынью

                                                пахнут ласковые руки,

                                             Постепенно происходит

                                                исцеление огня.

                                                                Э.Раткевич

     Дверь захлопнулась, отсекая шорох   ветра   в   грудах   сухой   листвы   у

дороги, зловещий шепоток отчаяния и   сомнения,   Засов,   замок,   цепочка   -

именно в этом порядке замыкаются они   ритуалом   защиты.   Вайн   прислонился

спиной к прохладной стене, блаженствуя в полумраке прихожей. Это мой   дом,

мой замок и лен. Они не войдут сюда.

     Он внимательно, настороженно осматривал - скамеечку, ящик для   обуви,

зеркало с полочкой, те вещи, что служили дому охраной. Все на   месте,   как

было утром. Ящик, о который споткнется непрошенный гость, тапочки, которые

он   оттолкнет   с   дороги   или   раздавил   тяжелым   башмаком   -   смотря    по

настроению. Но тревожных признаков нет. Можно снять портупею,   нацепив   на

древнюю, как церковь, вешалку, и немного расслабиться.

     Комната встретила Вайна молчанием. Так и должно быть, умница девочка.

Все вещи на своих местах; на столе, тумбах, шкафах -   налет   ржавой   пыли,

будто в не своем доме, где жить - живут, но   заботиться   о   нем   никто   не

станет, ищи дурака! Только... горят   в   нише   буфета   две   свечи,   тонкие,

съеденные огнем уже до половины. Синеватый дымок тает в воздухе,   наполняя

гостиную тяжелой лаской благовоний. Сколько раз он повторял ей, чтобы   она

оставила этот кощунственный обычай, и все равно каждый раз, приходя домой,

обнаруживал на буфете две свечи - за себя и за нее.

     Шуршал ветер позади затворенных ставен, перешептывался сам   с   собой,

так что Вайн не сразу заметил слабый звук из спальни. А потом распахнулась

дверь, радость захлестнула его, стройное тело   прижалось   к   груди.   Палая

листва волос, небеса глаз - Харраэ, грех мой, любовь моя...

     Имперские войска вступили в   город   поздним   утром.   Весь   предыдущий

день, и ночь, и еще три дня до   этого   за   горизонтом   ворочался   страшный

зверь   -   канонада;   поспешно   откатывались    назад,    на    север,    части

конфедератов, их волны одна за другой сочились сквозь   город,   оставляя   в

сите   улиц   брошенный   металлолом.   Последняя   бронеколонна   прокатила   по

главной улице уже за полночь, в кровавом свете малого солнца, и   наступила

тишина. Как после убийственной засухи, когда дохлую саранчу - и   ту   сдуло

ветром. В молчании поднялось в небеса дневное светило. А за час до полудня

с рокотом и лязгом вкатились в Тернаин-дорэ-ридер первые имперские   танки.

Они шли не останавливаясь, не сворачивая, по главному тракту, с   закрытыми

люками и недобро прищуренными   смотровыми   щелями.   Вайн   наблюдал   за   их

неуклонным,   обманчиво   медленным   ходом   со   ступеней   церкви,    негромко

повторяя вслух: "Почто мятутся   народы,   племена   замышляют   тщетное?   Нет

бога, кроме Господа. Восстают цари один на другого, не убоясь   гнева   Его.

Нет веры кроме истинной. Услышь мольбу мою, Всевладыко: Усмири мятежных   и

вразуми сомневающихся, а   иного   не   надо   мне."   А   танки   под   лазурными

вымпелами все шли и шли через город. Жидкая толпа, собравшаяся на   встречу

освободителей, вначале размахивала синими   флагами,   кидала   под   гусеницы

ветви цветущего вааля,   возглашая   одинокими   голосами   славу   императору,

потом утихла, замерла и вскоре расточилась.   Опустела   площадь,   и   только

танки бесконечной чередой шли главным трактом. А к   вечеру   за   горизонтом

вновь заговорили пушки; их голоса глохли, постепенно   отдаляясь.   Империя,

только что заглотившая Тернаин-дорэ-ридер, город тысячи   дорог,   двигалась

на север.

      Они сидели за   широким,   как   площадь,   столом,   прижавшись   плечами.

Гостиную освещала лишь лампа,   отставленная   на   буфет,   и   оттого   в   ней

казалось как-то уютно.

     Вайн жил ради этих вечеров. Ради них натягивал каждое   утро   синюю   с

пурпуром униформу: цеплял на бок дурацкий пистолет, из которого - он   знал

- все   равно   не   сможет   никого   застрелить.   Ради   этих   вечеров   терпел

бессмысленную болтовню товарищей и патрули по   пустым   улицам,   постоянный

страх разоблачения, отнимающий силы ужас предательства.

     Вот уже год Харраэ   жила   у   него   в   шкафу.   Два   или   три   раза   он

оказывался на грани разоблачения, когда приятели   по   службе   бесцеремонно

заваливали в гости, пытаясь   начать,   продолжить   или   достойно   завершить

очередной   кутеж,   но   все   как-то   обходилось.   Потом   ночные    вторжения

прекратились, но   приходилось   постоянно   опасаться   -   косого   взгляда   в

незашторенное случайно окно, нежданного гостя, оставленной на   виду   вещи,

любого следа женского присутствия.

     А вечерами, поужинав, они садились   в   гостиной,   прижавшись   друг   к

другу плечами. Первые недели они просто радовались покою, не произнося   ни

слова. Ближе к осени   вечера   заполнились   разговорами,   воспоминаниями   и

печалью о прошлом. Зима застала их в богословских спорах, в которых Харраэ

сражалась со всем пылом незнания, а   Вайн   -   с   искусством   прирожденного

теолога. Весна слышала слова их любви. А с   приходом   лета   слова   смолкли

вовсе, сменившись   прикосновениями.   Иной   раз   Харраэ   зажигала   вечерние

свечи, и оба подолгу глядели на огонь - она с благоговением, он   с   тайным

ужасом. Иногда Вайн открывал книги Речений и читал вслух   древние   строфы.

"Любовь моя как вааль: цветы ее непрочны, и срок им отмерен, но   корни   ее

рушат камень и ствол не сломится бурей...".

     Харраэ обернулась к нему; голубые ее глаза в сумраке   обрели   оттенок

гемирского флага.

     - Что-то   гнетет   тебя,   -   произнесла   она   без   намека   на   вопрос.

Придыхающий интерийский акцент придавал ее   высокому   голосу   удивительную

мягкость.

     - Да, - тяжело ответил он. - Да.

     Империя пришла в   город   куда   раньше   своих   танков.   Для   Вайна   ее

владычество началось со смертью старого настоятеля городской церкви. Новый

настоятель, присланный   из   провинциальной   столицы,   Оногер-те,   оказался

человеком   деятельным   и   нетерпимым.   Сменился   тон    проповедей.    Потом

сменилось настроение   магистрата.   Быстро   и   бесповоротно   живший   дотоле

единой жизнью город, где не разбирали, кто аргитянин, кто   интери,   а   кто

горец-хейнтарит,   раскололся   натрое.   Перемена   коснулась   всех.    Начали

появляться синие и   пурпурные   полосы   на   дверях   иноверческих   домов.   В

лавочке Вайна раскупили весь ультрамарин. Кое-где стали писать   на   стенах

лозунги. Кое-где стали претворять лозунги в жизнь,   и   всякий   раз   убийцы

оставались ненайденными.

     Потом в городе, испокон веков плевавшем на всякую политику, появилось

отделение   национальной    партии,    объединившее    почти    всех    вайновых

сверстников. Стали поговаривать втихаря, что под гемирской властью   жилось

бы куда как лучше. Уже не   только   жители,   а   и   сам   город   распался   на

аргитянскую и инородческую части. Границу между ними пересекали без опаски

лишь молодчики преподобного Тевия Миахара.

     Вайна страшные перемены нового   времени   поначалу   не   коснулись.   Он

по-прежнему держал лавочку москательных товаров - ту самую,   что   не   дала

ему поступить в семинарию, и если уменьшился   спрос   на   ароматные   свечи,

благословленные   Костром   Жрецов,   то   повысился   сбыт   всего    синего    и

пурпурного. Но и он, глядя на осунувшийся город, повторял про себя: "Долго

жил я среди ненавидящих мир. Я мирен; но, только заговорю, они - к войне".

     И война началась.

     - Да, - тяжело ответил он.

     Вот уже неделю, полных пять   дней   предчувствия   мучили   его.   Ничего

определенного, никаких явных   знаков   опасности.   Но   что-то   сгущалось   в

воздухе.

     Заснул он той ночью с трудом. Харраэ уже давно задремала, свернувшись

клубочком рядом с ним; лицо девушки мучительно искажалось во сне - кошмары

не оставляли ее уже год, с той, огненной ночи. Алые лучи   меньшего   солнца

сочились   сквозь   щели   в   ставнях,   повисая   в   душном   воздухе    спальни

окровавленными копьями; касаясь простынь,   лучи   бросали   на   них   отсветы

адского пламени. Постепенно смерклось; наползла с востока туча,   заволокла

небеса, и только тогда Вайна сморил тяжелый, муторный сон, не   снявший   ни

усталости, ни тревоги.

     Матери своей Вайн почти не помнил. Когда   мальчику   едва   исполнилось

четыре года, она умерла родами, а   с   ней   и   младенец,   крошечный   Вайнов

братик. Так Вайн остался один. Воспитанием его занимался отец, а,   вернее,

не занимался - после смерти жены старый Ретт ожесточился на   весь   мир,   и

даже собственного сына недолюбливал, хотя ненависти к нему, как ко   многим

близким ранее людям, не испытывал.

     Истинным воспитателем молодого Вайна   стал   преподобный   Элл   Сайнин,

которому часто препоручал мальчика отец - на   время   отлучек   или   запоев.

Старый священник   походил   на   сухой   куст   -   такой   же   корявый,   бурый,

сучковатый; волосы его не столько поседели, сколько пего выцвели и как   бы

пожухли.   Настоящего   возраста   преподобного   не   знал   никто;   некоторые,

склонные к суевериям, утверждали всерьез, что он ровесник своей церкви,   а

той перевалило уже за пять шестидесятилетий.

     Именно от старого священника Вайн впитал истовую веру в своего   Бога,

могучего и грозного, возглашенного   пророком   Сарагом   тридцать   поколений

назад.   Вера   потребовала   знания   Речений    пророка,    учеников    его    и

последователей - и, пока одногодки Вайна играли в "выбей птичку",   мальчик

корпел над тяжелыми, хрупкими листами священных книг. Изучал он не   только

свою   религию,   но   также   верования   безбожников-горцев   и,   пуще    того,

интери-огнепоклонников, почитающих за Вевладыку - Всеврага,   которого   сам

пророк назвал Князем Огней, повелителем адского пламени.

     Быть может, Вайн   и   сумел   бы   поступить,   как   мечтал,   в   духовную

семинарию.   Но   очень   не   вовремя   умер   от   удара,   вызванного   запойным

пьянством, его отец. Юноше уже исполнилось полтора   цикла,   без   двух   лет

двадцать, и во владение наследством - домом и   лавкой   -   он   вступил   без

проволочек. А с   лавкой...   какая   там   учеба.   Да   и   неприлично   бросать

отцовское дело.

     Двумя   годами   позже   умер   преподобный   Элл   Сайнин.   И   эта   потеря

показалась - великий грех - куда большей.

     Утро выдалось пасмурное.   Серая   пелена   колыхалась   в   небе,   дразня

близким дождем. Сухое аргитянское лето вот-вот должно было завершиться.

     Вайн   расстегнул   ворот   рубашки.   Обычно   он   застегивался   на    все

пуговицы,   но   невыносимая   духота   заставила    его    изменить    привычке.

Приближение грозы давило сердце и душу.

     - Эй, Монашек! - это кричит Рром Айерен, старший патрульный. А вот   и

он сам: рубашка расстегнута до   пупа,   смоляно-черные   волосы   растрепаны,

автомат болтается на ремне, большие пальцы заткнуты   за   пояс.   Воплощение

абсолютного ублюдка.

     - Монашек! - сколько Вайн себя помнил, по имени   его   называл   только

отец. Старшие почему-то предпочитали обращаться по фамилии,   по-своему   не

менее оскорбительной, чем прозвище, брошенное кем-то из   сверстников   и   с

радостью   подхваченное   -   ведь   Толлиер   на   северном   диалекте   означает

"коромысло   весов",   а   перед   войной   слово   это   обрело   новый   смысл   -

соглашатель,   почти   предатель.   Харраэ   же   звала   его   Торгар    -    этим

послеименем интери награждали старшего сына в семье.

     - Монашек, ты заснул?! - нет, никуда   не   денешься.   Придется   с   ним

разговаривать.

     - Нет, задумался, - угрюмо ответил Вайн. Угрюмость эта - напускная, и

все же истинная - служила частью маски, одеваемой им изо дня в   день.   Так

охраняем мы души свои - пусть все вокруг ляжет золою, пусть ярится   огонь,

но сердце мое - мой замок и лен. Они не войдут в него.

     - Ты бы еще помолился, - хохотнул Рром.

     - А в чем дело? - мрачно осведомился Вайн.

     - Тебя требует комиссар, - Рром огляделся, хотя улица была пуста. - С

самого утра ищет.

     - Да и сейчас вроде не вечер, - с некоторым удивлением ответил Вайн.

     - Не в том дело, - Рром зачем-то вновь огляделся и продолжил, понизив

голос: - Под тебя вроде копает наш преподобный. Ты и сам хорош, конечно...

     Сердце Вайна с садистской   медлительностью   поднялось   к   шее,   забив

намертво гортань: не вздохнуть, не возразить, не оправдаться...

     - В общем, дуй к комиссару, друг, - Рром запанибратски хлопнул   Вайна

по плечу, того внутренне передернуло. - А я домой, баиньки, притомился   за

ночь...

     Он   хитро   улыбнулся,   вытащил   из   кармана   связку    из    полудюжины

дешевеньких   серебряных   колец   на   медной   булавке,    подкинул,    поймал,

распрощался и ушел. А Вайн так и остался стоять посреди улицы. Со   стороны

горского гетто донесся выстрел. Еще   один,   и   автоматная   очередь.   Снова

тишина. Немилосердное солнце прожигало дыры в сером пологе облаков,   и   на

город сверху смотрело яростное бело-голубое небо.

     Кровавое солнце с усталым равнодушием куталось в черный тюль. Зеленое

небо поглощало   клочья   дыма,   они   таяли,   исчезали.   Даже   за   несколько

кварталов Вайна преследовал низкий стон обезумевшего пламени.

     Синяя рубашка обжигала не тело - душу. Вайн расстегнул   ворот,   потом

остановился, содрал рубаху через голову, скомкал, да так и пошел с   ней   в

руках, куда ноги несут и глаза глядят.

     Недалеко оказался канал - загаженный, мелкий. По   совершенно   гладкой

поверхности воды плыла третья луна, отражаясь в небе. Вайна стошнило рядом

с луной, и ему стало немного легче. Немного. Огонь все   еще   плясал   перед

его внутренним взором.

     Он обернулся. Языки пламени лизали   небо,   храм   горел,   как   спичка.

Интери   всегда   считали   пожары   благословением   божьим.   Но   этот    огонь

выплеснулся из самого ада.

     Что-то   шевельнулось.   Этого   не   мола   быть.   Город    опустел,    как

обескровленный труп. Только люди в синем ходят по его улицам этой ночью, и

все они - на   площади   перед   капищем.   Но   нет   -   кто-то   сидит   там,   в

непроглядной тени, следит за ним, блестя глазами...

     Ужас оледенил мысли. Вайн судорожно выдернул из кармана   пистолет,   с

полминуты взводил курок, ткнул дулом в   тень.   "Кто   там?",   неестественно

громко спросил он. Стены отозвались насмешливым хмыканьем.

     Нет ответа. Приглядевшись, Вайн различил в тени контуры   свернувшейся

комком человеческой фигурки.   "Вылезай",   грубо   приказал   он.   Снова   нет

ответа. Только едва   слышный   полустон-полувизг,   непрестанный,   дрожащий,

звериный...

     Вайн   протянул   руку   в   тень,   нащупал,   дернул.    Звук    прервался,

сменившись хрипом, но тот, кто   сидел   там,   забившись   в   щель   меж   двух

сараев, держался крепко. Вайн рванул изо   всех   сил,   что-то   оглушительно

хрустнуло; сидевший вылетел   на   свет,   царапая   ногтями   старые   доски   в

попытках удержаться, и Вайн от   неожиданности   отпустил   ее   руку.   Тонкие

черты лица корежил дикий ужас, по плечам рассыпались светлые волосы - знак

дьявола.

     - Ты кто? - спросил Вайн. В ответ девушка -   какое   там,   девчонка   -

начала визжать. Она не   сделала   и   попытки   убежать,   спрятаться,   просто

стояла, издавая горлом жалобный   писк.   Вайн   дрожащей   рукой   отвесил   ей

пощечину, и она замолчала.

     Но что же с ней делать? Отвести на площадь...   нет,   нет,   немыслимо,

будь она хоть демон, хоть саламандра. Бросить тут? Наткнется кто другой, и

все равно площадь. Значит - укрыть на время, пока не уймется захлестнувшее

Город Тысячи Дорог безумие. Да. Это будет достойно.

     Он еще не знал, что безумие не схлынет. Не утихнет огонь на площади.

     Комиссариат располагался в здании   бывшей   магистратуры,   на   главной

площади города. На флагштоке перед входом вяло   колыхался   ультрамариновый

вымпел.

     Вайн постоял немного под балконом, использовавшимся для   произнесения

торжественных речей   при   большом   скоплении   народа.   Речи   произносились

довольно часто, всякий раз в   ознаменование   побед   Гемирской   Империи   на

северном фронте, заключавшихся поначалу в наступлении, а   последнее   время

больше в   отступлении   -   стратегическом,   конечно.   Развиднелось;   солнце

палило   нещадно,   плыл   воздух   на   мостовой,   хозяйки   жарили   оладьи   на

раскаленных   карнизах.   Вайн   намеренно   задержался   с    приходом,    боясь

предстоящей беседы.

     Приемный зал переделали в место отдыха для патрульных довольно   давно

- вышвырнули и спалили конторки,   приволокли   трактирные   столы   и   лавки,

поставили в дальнем углу стойку, где можно было получить пива и пирожков -

за счет города. Сейчас почти все соратники Вайна собрались здесь, спасаясь

от жуткой послеполуденной жары; те, кто   еще   мог,   весело   приветствовали

его, остальные дремали, сморенные духотой и пивом.

     Вайн отвечал на приветствия вяло. Он знал, как   относятся   к   нему   в

отряде: как к своему, городскому дурачку. Свои могут и подшутить над   ним,

и поиздеваться, но стоит кому чужому обидеть - все встанут на защиту.   Эта

роль тоже принадлежала маске, крепя ее к живому лицу;   поначалу   крепления

эти терли до крови, потом он привык.

     Комиссарские хоромы располагались   на   втором   этаже,   там,   где   при

конфедерации сидел бургомистр. Старую   табличку   кто-то   остервенело   сбил

прикладом, едва не проломив хлипкую стенку, новой так и не повесили. Да   и

что вешать, раз все и так знают, что Рред Ллаин главный человек в городе.

     Конечно, комиссар был местным. Гемирцы приезжали в Тернаин-дорэ-ридер

лишь трижды, на инспекции;   каждый   раз   оказывались   весьма   довольны.   В

остальном же горожане сами собой управляли, сами на себя доносили   и   сами

себя расстреливали. А Рред   Ллаин   до   войны   служил   письмоводителем   при

магистрате, и к нынешнему   своему   посту   относился,   как   к   заслуженному

повышению.

      Вайн постоял немного у двери,   сделал   три   глубоких   вдоха,   прикрыл

глаза и вошел без стука.

     - А, Толлиер, - услышал он и поднял веки.

     Комиссар сидел   на   массивном   письменном   столе,   заваленном   вещами

настолько, что трудно было понять, как умещается на нем   широкое   седалище

хозяина   города.   Покоились   на   столешнице   и   бумаги,   витки,    гармошки

тетрадей, конверты с гербовой печатью, но больше было   вещей,   особенно   -

серебряных подсвечников интерийской работы; здоровенный канделябр   в   углу

как бы завершал их ряд.

     Был комиссар мрачен и неряшлив. Форменную рубашку с вышитым на рукаве

цветком пурпурника - эмблемой Аргитянского Добровольческого Корпуса -   он,

как и все, расстегнул,   обнажив   живот,   буро-розовый   и   округлый,   точно

коровье вымя.

     - Вот что, Толлиер, - комиссар   слез   со   стола,   брюхо   торжественно

колыхнулось. - Я все понимаю... но дальше так продолжаться не может.

     - Что именно? - надежда на лучшее еще теплилась. А зря.

     Комиссар навис над Вайном всей своей тушей,   брыли   его   тряслись   от

негодования.

     - Вы думаете, Толлиер, я не знаю, с кем вы в постели кувыркаетесь?   -

негромко, чтобы не подслушали, но с обидой и гневом заявил он. -   Знаю!   Я

терпел месяц, полгода, год... хватит! Когда с   вами   захочет   побеседовать

наш преподобный, выкручивайтесь сами.

     Воздух комнаты обрел плотность, стал ватой, водой, звоном. Вайн стоял

в каком-то оцепенении, слушая комиссара Ллаина.

     - А он тебя вызовет, будь спокоен, и никуда ты не денешься. И пришьет

тебе измену вере и нации. Так что один у тебя выход   -   покаяться.   А   для

этого - сам понимаешь...

     Вайн понимал.

     - Парень, - комиссар смягчился, - я тебе зла не желаю. Но ты палку-то

перегнул. Вот и... сдал тебя кто-то. Так что иди. Выполняй свой долг.

     "Скажи прямо - "убей ее", подумал Вайн.

     - Придешь завтра, к полудню, тут как раз преподобный будет,   доложишь

и покаешься. Да не будет тебе ничего,   не   трясись,   -   покровительственно

добавил комиссар, - обломим святошу...

     Вайн слепо глянул на него.

     - Завтра в полдень, - повторил он и вышел, не прощаясь. В голове   его

билась одинокая строка: "Постепенно происходит исцеление огня...".

     - Господи! - воззвал он - через потолок - в немое   небо.   -   Господи,

для чего?

     После ухода танковой колонны город впал в каталепсию;   оставь   монету

на мостовой - будет лежать. Потом, под вечер, началось   движение.   В   окно

Вайну постучал Рром Айерен, сунул синюю   рубашку   и   пистолет,   передал   -

велено собираться на площади Свободы, между церквей. Вайн   пошел,   сам   не

зная зачем.

     На площади уже стало людно. Вокруг четырех храмов -   ортодоксального,

народного, огнекапища интери и хейнтаритской библиотеки - деловито сновали

синерубашечники.   Сгущалась   межсолнечная   мгла,   небо   накинуло   траурный

лиловый плащ,   отделанный   звездами,   сколотый   брошью   третьей   луны.   Из

огнекапища   глухо   доносилось   пенье   -   многие   голоса   тянули   заунывное

молебствие.

     Подкатил грузовичок, доверху набитый канистрами. Тут же   образовалась

живая цепочка, канистры плыли из рук в руки - оказавшийся в   цепочке   Вайн

не мог уследить, куда. На ступенях церкви стоял преподобный Тевий   Миахар;

проповедовал, но голос его сливался с пеньем интери.

     Багровое светило медленно выкатилось в позеленевшее небо. Работа   шла

споро, с шутками и перебранками. Грузовичок уехал, тут же прикатил другой,

привез интери, человек тридцать, больше женщин. Их загнали в боковую дверь

святилища Вернулся первый грузовик, и в   боковую   дверь   проследовала   еще

одна процессия. На лицах застыло бесслезное отчаяние.

     Вайн стоял в стороне, чувствуя себя потерянным, ненужным. Он молился,

но сердце подсказывало ему - Господь не услышит, ибо   сказано   -   "Отверну

лик свой от прогневавших меня...".

     Кто-то подал преподобному мегафон, резкий голос зазвучал на площадью.

До Вайна доходили лишь отдельные   слова,   остальное   же   терялось   в   гуле

разговоров вокруг -   странные   разговоры,   приглушенные,   точно   подростки

болтают украдкой о запретном.

     "Не заключай союза с ними, и перемирия со лжебогами   их...   Нет   мира

нечестивым, говорит   Господь...   Мечем   кары   порази   их,   и   дома   их,   и

чада...". Слова пахли пылью, кровью и   горечью.   Напряжение   нарастало.   В

душном воздухе оно висело звенящей нотой, вплетаясь в   непрестанное   пение

Люди вокруг Вайна что-то кричали, и   сам   он   кричал,   потрясая   кулаками,

подхваченный сладким безумием единения   с   толпой   -   безумием,   стирающим

одиночество.

      Развязка наступила быстро.   Преподобному   поднесли   зажженный   факел.

Толпа расступилась, пропуская священника к   пропитанному   бензином   кругу.

"Огонь к огню!", возгласил преподобный, и швырнул факел к   дверям   капища.

Взметнулось пламя, охватывая   ржаво-красные   стены.   "Аа-гонь   к   аа-гню",

скандировала   толпа   мерно,   точно   пытаясь   заглушить   крик    полыхающего

бензина.

     Вайн молчал. Страшный костер будто выжег за   одно   мгновение   грешные

его глаза, одарив новым зрением, безжалостно-жарким. Лица   вокруг,   только

что родные, стали отвратительными, творимое   действо   -   кощунственным   и,

более того, постыдным до невыразимости,   как   неисповеданный   грешок,   как

бесцельная ложь, как холодная   липкая   слизь   самоудовлетворения.   Тошнота

билась в горле, накатывая и разбиваясь о стену плотно сжатых зубов.

     Вайн ждал криков боли и ужаса, а капище   молчало,   разгораясь,   пока,

наконец, не донеслось из огня пение, торжественное и   мучительно-скорбное.

Пламя вторило ему   на   разные   голоса.   Площадь   смолкла.   Трещали   балки,

зазвенело   лопающееся   стекло,   а   пение    длилось,    постепенно    слабея.

Распахнулись двери капища, появилась на секунду в проеме   чья-то   тень   на

фоне огня, и исчезла, отброшенная внутрь автоматной очередью.

      Вайн содрогнулся. Не сознавая, что делает, он выскользнул   из   толпы,

нырнул в переулок и побрел, преследуемый гулом бешеного огня.   С   грохотом

обрушилась внутрь крыша капища, взметнулся к небу   столб   липкого   жирного

дыма, и пение смолкло. В   голове   Вайна   билась   одинокая   строка   древней

ереси: "Постепенно происходит исцеление огня...".

     Дороги домой Вайн не запомнил. Только у самой двери он осознал,   куда

бредет. А с поворотом ключа в мозгу его произошел сдвиг.   Не   оглядываясь,

не исполнив ритуала защиты - засов, замок, цепочка - он пробежал в   кухню,

нашарил коробку спичек, зажег одну и глядел на пламя, пока оно не   обожгло

ему пальцы. Потом зажег еще одну, потом еще. Странное спокойствие снизошло

на его душу.

     Та ночь запомнилась ему как удивительно счастливая. Он все   рассказал

Харраэ - все, без утайки, - и они   вместе   зажгли   охранные   свечи,   и   до

полночи занимались любовью. Вайн распахнул по всему дому ставни и   окна   -

впервые   за   год,   не   таясь,   не   скрываясь.   А   когда   девушка    уснула,

разметавшись на мокрых простынях, слабо   улыбаясь   во   сне,   Вайн   сел   за

широкий, как пустыня,   стол   в   гостиной   и   до   утра   чистил,   полировал,

смазывал свой   пистолет.   Когда   взошло   золотое   солнце,   он   старательно

отгладил свою униформу - синюю с пурпуром, - умылся, оделся, собрал   сумку

и приготовил вещи для бегства, позавтракал - Харраэ еще   спала.   Потом   он

вышел из дому. Со стороны восхода поднималась в небо аспидно-серая   стена.

Шла гроза, первая гроза животворящей осени. Вязкий воздух то   замирал,   то

хлестал по лицу, точно дохлой рыбой. Без четверти   полдень   Вайн   вошел   в

комиссариат. Патрульные проводили его сочувственными взглядами.

     "Только бы перенести, - молился Вайн. -   Господи,   дай   мне   сил,   не

оставь!.." И силы пришли. Закованный в синеву, как в   кандалы,   он   прошел

через зал, поднялся по лестнице. Еще раз оглядел   себя:   форма   отутюжена,

портупея блестит,   кобура   расстегнута,   торчит   рукоять   пистолета,   маня

тускло-стальным блеском. Он положил сумку у двери и вошел.

     Комиссар был не один. Направо, у стены,   сидел   невысокий   человек   в

черной рясе, перетянутой кожаными ремнями портупеи.   Лицо   этого   человека

поражало своей разнородностью, настолько четкая граница проходила по нему.

Верхняя половина могла бы принадлежать мыслителю, святому -   высокий   лоб,

страдальчески взметнувшиеся брови, острый нос и   скулы,   обтянутые   кожей,

как колени подростка. Но   срезанный   подбородок   и   поджатые   тонкие   губы

превращали святого в святошу, мыслителя - в догматика. А   глаза   пребывали

отдельно от лица: блекло-желтые, прозрачные, пустые и гулкие. То был Тевий

Миахар.

     - А, Толлиер, - сухой,   жесткий   голос   похож   на   опавший   лист,   на

ртутное струение змеи в песке. - Приятно видеть вас.   Комиссар   Ллаин   уже

сообщил мне о вашем искреннем раскаянии и готовности   искупить   вину,   так

что, учитывая ваше безупречное происхождение и преданность вере   и   нации,

можно   ограничиться   дисциплинарным   взысканием   и   недельной    епитимьей.

Надеюсь, вы принесли что-либо в подтверждение исполнения приказа?

     - Вы меня не поняли, - тихо ответил Вайн, и комната качнулась. - Я не

выполнил приказа.

     "Господи, дай мне сил...".

     - То есть как - не выполнили? - преподобный подобрался, пустые   глаза

его широко раскрылись, будто стремясь пожрать Вайна. - Как это понимать?!

     - Не выполнил, и не выполню, - твердо ответил юноша.

     Казалось, преподобный сейчас взорвется   гневом,   но   нет   -   гнев   не

приличествует ему.

     - Вы, кажется, славились своим благочестием, Толлиер, - произнес   он.

- Не припомните ли: "Возжигают огонь, призывают грех, хвалятся отвращением

от Господа; имя им зло, и число их тьма тем."

     - Книга пророка Ррома, реченье шестое, стих пятый, - ответил Вайн.

     - "Подняли   нечестивые   меч,   согнули   лук   в   погубление   праведных;

оборонись же от них, поверни меч против слуг огня."

     - Книга святого Рреда, реченье двадцать первое, стих седьмой.

     - А помнишь ли: "Не оставь ни надежды, ни покоя им; мечем кары порази

их, и дома их, и чада, и род богомерзкий до шестого колена"?!

     - Книга учителя Торъя, реченье третье, стих второй.

     - И зная это, ты осмеливаешься защищать огнепоклонников? Идешь против

Священных Писаний?

     - Я исполняю заповедь пророка, - негромко сказал Вайн,   поворачиваясь

к преподобному и кладя правую руку на пояс. "Господи, дай   мне   сил..."   -

Ибо сказано к Книге Закона, реченьи втором...

     Вновь дрогнула комната.   Безжалостный   свет,   бивший   в   окно,   вдруг

смягчился. Пророкотал дальний гром.

     - "...Не убий", - проговорил Вайн и,   выдернув   пистолет   из   кобуры,

отправил пулю в ее краткий   полет.   Преподобный   Миахар   не   успел   ничего

ответить. Тело его сложилось и   осело   на   пол.   По   исшарканному   паркету

растекалась иссиня-пурпурная лужа.

     Вайн обернулся   к   комиссару.   Тот   не   сказал   ни   слова.   Губы   его

сложились ухмылочкой; видно было, что сейчас он уже раздумывает,   в   какую

бы сторону обернуть гибель священника и сумасшествие патрульного Толлиера.

Он не сделал даже попытки   остановить   Вайна,   когда   тот   тихо   вышел   из

комнаты.

     А выйдя, ударил тяжелым башмаком по сумке   -   зазвенело   стекло   -   и

бросил   спичку   на   намокшую   дерюгу.   Полыхнуло.   Пятновыводитель    горел

великолепно. Струйки жидкого огня бежали по полу.

     Вайн выбежал на улицу прежде, чем пожар разгорелся.   Снова   прогремел

гром. Горизонт блеснул синевой, еще раз.   В   текучую,   ржавую   пыль   упала

свинцово-тяжелая капля, оставив по себе темный кружок на мостовой.   Быстро

и неумолимо надвигался   дождь,   нет   -   ливень.   Поначалу   капли   выбивали

причудливый узор пятнышек, потом пятна стали   сливаться,   и   вдруг   воздух

наполнился ласковыми, журчащими струями, несущими жизнь иссохшей земле.

     Но огня было уже не унять.

     На   окраине   Оногер-те,   в   интерийском   предместье,    утопающем    во

фруктовых садах, вы не найдете   Вайна   Толлиера,   сколько   ни   спрашивайте

местных жителей, хоть и знают они все друг друга по именам и в лицо. А вот

имя Вайна Торгара Тхелери вызовет у них   живой   отклик.   Вас   проводят,   и

покажут большой белый дом на самом берегу великой реки Гродт - сами вы его

не найдете, так плотно скрывает его от посторонних глаз буйно   разросшийся

сад.

      А в доме вас встретит хозяин, и   в   серебре   его   волос   вы   заметите

редкие черные нити, столь удивительные среди интери.   Он   проведет   вас   в

гостиную,   и   перезнакомит   со   множеством   своих   потомков    -    истинным

благословением огня, - а кого не случится дома,   тех   покажут   на   большой

общей фотографии, где изображены трое сыновей, и две   дочери,   и   двадцать

один внук, и четверо правнучков Вайна Торгара Тхелери.   И   вас   усадят,   и

напоят холодным соком, и обсудят с вами все   местные   новости,   словно   вы

старый друг в этом доме.

     А если вы очень попросите, старик-хозяин расскажет вам историю   своей

жизни, расскажет   неторопливо   и   печально,   по   временам   оглядываясь   на

горящие в стеной нише   свечи,   тяжелый   аромат   которых   пробивается   даже

сквозь запахи цветущего сада. Долгой будет его   повесть;   она   завершится,

пожалуй, к вечеру, когда заходящее солнце зажжет свой тревожный костер.   А

когда хозяин умолкнет на полуслове, не просите его   продолжить;   когда   он

встанет и уйдет, не следуйте за ним. Он идет в комнату прощаний. Там стоит

каменная шкатулка с прахом.   И   хозяин   гостеприимного   дома   будет   долго

вглядываться в фотографию на крышке. Оттуда глянет   на   него   тонкое   лицо

немолодой уже женщины, поражающее, однако, своими красотой и спокойствием.

     А великая река Гродт несет свои воды к дальнему морю. Танцуют в   небе

солнца, кружат луны. И горят, не угасая, охранные свечи, горят   исцеленным

огнем.

                             Даниэль СМУШКОВИЧ

                                   ГЕРОЙ

                             Не пугайте маленького человека. Он убьет вас.

                                                              Р.А.Хайнлайн

     Корабль отбросил   топливные   баки   с   царственным   величием   монарха,

скидывающего мантию. Четыре серебристо-белых   туши   медленно   разошлись   в

стороны, постепенно уплывая вперед. Дюзы в последний раз плюнули   огнем   и

смолкли. Торможение завершилось.

     В наступившей невесомости даже такое   легкое   движение,   как   нажатие

кнопки,   начало   медленно   поднимать   Элла   из   амортизационного   ложа.   В

невесомости почти все происходит медленно и плавно, как в   танце.   Так   же

медленно, как вырастала на кормовых экранах цель путешествия.

     Лик планеты был страшен. Диск ее не казался твердым   и   плоским,   как

это обычно   для   планет   -   этакая   тарелка,   парящая   среди   звезд.   Дарн

выглядела   неестественно   круглой,   косматой,   точно   неведомый   зверь    в

коричнево-оранжевую полоску; даже так, где Эон не освещал ее, она каким-то

образом выделялась в непроглядной тьме черным мохнатым клубком. Она и была

чудовищем, эта планета, она глотала автоматические зонды один   за   другим,

ревниво охраняя покой полутора десятков своих вассалов-спутников.

     А сейчас она ждала иной добычи. Космический корабль   "Армир"   выходил

на эллиптическую орбиту.

     Элл притянул непослушное   тело   к   креслу   и   пристегнулся.   Кораблем

управляет автомат, это   верно;   но   не   всегда   машина   достойна   доверия.

Бывает, что и пилоту   приходится   брать   власть   на   себя.   Огромное   тело

корабля начало медленно разворачиваться носом к планете.

     Элл не   хотел   участвовать   в   этой   экспедиции.   Любой   психиатр   на

подобное заявление ответил бы: "Шизофрения".   Поэтому   нежелание   это   Элл

тщательно скрывал.

     Вся жизнь Элла Вайрина протекала как бы по инерции. Смутное время   не

коснулось его семьи, хотя где-то в глубинах памяти   сидели   кошмарные   сны

города, судорожно сжавшиеся в ожидании   бомбежек.   Врожденные   способности

позволили ему закончить с отличием школу вначале низшей, а потом и   высшей

ступени, но в университет он поступать не   стал   -   пришлось   бы   ехать   в

Аррейх, в   незнакомые   места,   менять   привычную   жизнь   на   нечто   новое,

неизведанное. Вместо того он пошел в летную школу, отодвинув расставание с

родным домом еще на несколько лет.

     Так же, в сущности, случайно, попал он и в аэрокосмическую   группу   -

больше   за   великолепное   здоровье,   чем    за    успехи    в    теоретических

дисциплинах.   Перспективы   для   карьеры   открывались   превосходные,   а    в

возможность пилотируемых   космических   полетов   Элл   не   верил,   поскольку

искренне полагал, что психика нормального   раэнита   такого   потрясения   не

выдержит. Звезды   не   для   человека,   говорил   он.   Но   через   год   ракета

"Ори-дарн" вынесла на орбиту Лейра Миармина.

     С той поры прошло более цикла. Космические корабли достигли всех трех

лун;   автоматические   станции   осмотрели   и   обнюхали   каждую   из   планет,

обращающихся   вокруг   золотого   солнца.   Элл   побывал   в   космосе   дважды,

поднявшись при этом в звании от лейтенанта до старшего лейтенанта, а затем

и до майора. Многие завидовали его успехам. Но была   в   его   замечательной

жизни одна червоточинка. Он не любил своего дела.

     Возможно, поэтому он так и не   сумел   обзавестись   родным   домом.   Не

местом для житья - домом. Он дважды   был   женат   на   очарованных   мишурным

блеском   героизма   красотках,   и    дважды    разводился,    когда    красотки

оказывались непередаваемыми   стервами.   И   когда   впереди   замаячил   конец

третьего цикла жизни, Элл понял, то может с полным основанием применить   к

себе скверное словечко "неприкаянный".

     Двигатели говорили. Их речь отзывалась знобкой дрожью в каждой балке,

ферме,   заклепке.   Произносимые   огнем   слова   тяжким   прессом   перегрузки

ложились на грудь. Три сотни лерт ходового стелларатора работали на полную

мощность, сжимая дейтериевую плазму в раскаленный жгут,   где   плавились   и

сливались атомные ядра. "Армир" переходил с   эллиптической   орбиты   вокруг

Дарн на эпитрохоиду, связанную с луной Морт.

     Элл неподвижно лежал в амортизаторе перед пилотским пультом. Конечно,

это дежурство выпало ему - как самое сложное. Разве   не   он,   Элл   Вайрин,

посадил "Звезду туманов",   когда   вышел   из   строя   автопилот?   Но   сейчас

автоматика работала   безупречно,   и   Эллу   оставалось   только   глазеть   на

экраны.

     Мир вокруг был дик и странен. С одной стороны на   полнеба   раскинулся

диск планеты   -   расплывчатый,   с   виду   даже   бугристый.   Полосы   на   нем

колыхались, по краям их возникали завихрения; дрожь пробирала при мысли об

ураганах, вечно бушующих там, в нижних слоях   метано-аммиачной   атмосферы.

Черные тени лун дырявили кипящий шар.

     По другую сторону плыл в пространстве   Морт,   ухмыляясь   колоссальной

трещиной, рассекшей его чуть ли не пополам. Корабль болтало   -   маневровые

двигатели   судорожными   импульсами   пытались   направить   стальную    стрелу

космолета в нужную сторону -   и   тусклый   диск   огромной   луны   прыгал   по

экранам, точно раскачиваемый ветром бумажный фонарик.

     Элл старался не глядеть на секундомер, но глаза невольно возвращались

к бегущим цифрам: "До   конца   маневра   минута   двадцать   восемь   секунд...

семь... шесть...". Никаких сил не хватит выдержать   эту   пытку.   Мгновения

медленно вытекали из секундомера, впитываясь в мокрую тряпку времени.

     И - как удар   -   покой.   Невесомость.   Маневр   завершен.   Небо   вновь

становится недвижно-стеклянным.

     - Отлично, Элл, - голос Вайна пробился   сквозь   шуршащую   корабельную

тишину.

     Пилот   осторожно   обернулся.   Вайн   Гирикин   был   не   тем   человеком,

которого безопасно игнорировать. Этот человек не только считался капитаном

"Армира" - он отвечал за самое важное в экспедиции. За   ее   идеологическое

содержание.

     Полет к Дарн, явно преждевременный с технической   точки   зрения,   был

организован больше в пропагандистских целях. Аргита, стремительно терявшая

последние остатки космической монополии, жизненно нуждалась   в   укреплении

пошатнувшегося   престижа.   Поэтому   экспедицию   на   первом,    необлетанном

корабле нового типа - не неуклюжей   химической   ракете,   какие   кружили   в

пространстве уже добрый   цикл,   а   секретном   термоядерном   планетолете   -

отправилась не к близкому Эргору, а к более далекой Дарн. Поэтому о   мерах

безопасности при подготовке полета   предпочли   забыть.   Поэтому   капитаном

"Армира" был назначен не опытный пилот   Элл   Вайрин   (правду   сказать,   не

очень-то   и   рвался   он   на   начальственное   место),    а    Вайн    Гирикин,

представитель Службы   Охраны   Государства,   в   срочном   порядке   обученный

начаткам планетологии.

     - Спасибо, - безучастно ответил Элл, глядя в перевернутое лицо Вайна,

и добавил, - капитан.

     - Готовимся к высадке, - приказал Вайн, слезая с потолка.

     Рано, подумал Элл.   Чертовски   рано.   Надо   сбросить   зонд-разведчик,

просканировать поверхность...   Проклятье,   все   забываю.   Никаких   зондов.

Славные первопроходцы, сыны Аргиты,   мужественно   преодолевают   трудности,

встающие на их пути. Сами создают, сами и   преодолевают.   Следуют   примеру

доблестного Лейра Миармина, так вовремя погибшего героической смертью.

     Элл Вайрин не хотел умирать героической смертью. Он вообще   не   хотел

умирать. Приказ   есть   приказ.   Но,   пока   электроника   проверяет   системы

катера, он все же просканирует поверхность Морта. Хотя бы   для   успокоения

совести.

     - Чертова планета! - голос Ррома гулко отдавался в пещере гермошлема.

Элл уменьшил громкость.

      Земля под ногами вновь колыхнулась - так   зябко   вздрагивает   во   сне

человек. Катер качнуло, он проскользну пару шагов   по   наклонной,   оставив

отчетливый вдавленный след.

     - К черту, - хрипло пробормотал Леки. - Мы не удержимся и получаса.

      - Немедленно за работу. - Элл часто думал, а есть ли у Вайна Гирикина

мозг. Не может быть столь невозмутимым   существо,   обладающее   интеллектом

хотя бы не уровне ящерицы. - Взять   пробы,   установить   глубинный   сканер.

Десять минут.

     Элл засек время. По правилам ему полагалось стоять с   лазер-автоматом

наперевес, охраняя ученых от возможной опасности, причем стоять вплотную к

катеру, чтобы первым прыгнуть   в   люк,   случись   вдруг   что.   Какая   умная

инструкция. К счастью, оглядываться она не запрещает.

     Еще пара-тройка таких толчков, и катер соскользнет с плиты   хондрита,

на которую Элл   с   таким   трудом   его   посадил.   Вокруг   медленно   бушевал

землеворот. С томительным спокойствием   вздымались   желто-бурые   глыбы,   и

опускались в каменное крошево, утопая без   следа.   Земля   рождала   пузыри,

белый туман стлался по ней, сочась из глубин,   оплетая   ноги   космонавтов.

Оранжеватый   свет   придавал   пейзажу   оттенок   не   просто   нереальности   -

поразительной чужеродности всему знакомому и близкому. Диск Дарн колыхался

низко над горизонтом,   едва   не   цепляя   заусенцы   далеких   гор,   Странные

облака, похожие на клочья пены, плыли в черно-зеленом небе.

     Наружные микрофоны доносили до Элла звуки: треск хондрита под ногами,

низкий всепроникающий гул,   грохот   дальних   взрывов.   Взметнулся   в   небо

соломенно-желтый   фонтан,   капли   медленно   падали,   застывая   на   лету   в

коричневатые шарики. Секундой позже пришел тугой паровозный свист.

     - Сера, - Леки, неуклюже согнувшись, собирал застывающие   шарики.   Те

не   давались,   прыгали,   точно   резиновые,   Леки   гонялся    за    ними    на

четвереньках, очень напоминая белую жабу.   -   Там,   под   поверхностью,   ее

целые озера. Вместо лавы.

     Плиту вновь качнуло. Пронзительно заскрежетали по камню опоры катера.

Выщербленная борозда удлинилась еще на пару лерт.   Десять   минут   тянулись

очень долго.

     - Ты просто непередаваемое дерьмо.

     Где-то за окном, далеко внизу, простучал поезд надземки. Шестнадцатый

этаж имеет свои преимущества.

     - Я не знаю, что нас свело, но уверена в одном - больше нас ничего не

удерживает вместе.

     Воздух, лившийся через распахнутые окна, был горяч и свеж, как только

что испеченный хлеб.

     - Не понимаю, что заставило меня... Ну что ты молчишь?! Как чурбан?!!

     Элл бессмысленно пялился на   полку   с   дарственными   чашами.   Десятки

полированных поверхностей отражали лицо Эйелы. Как комната кривых зеркал.

     - Скотина, - Эйела внезапно обмякла, точно   переполнявшая   ее   злость

вся вышла с последним воплем. - Тупая, бесчувственная космическая скотина.

Чтоб ты подавился своими покоем и тишиной.   Чтоб   одиночество   у   тебя   на

зубах навязло. Позвонишь моему адвокату.

     Дверь за   ней   захлопнулась   негромко,   но   увядающий   букет   нъйира,

наполнявший комнату сладким запахом, уронил на стол горсть мелких цветов -

как лиловые слезы. Элл слепо смотрел на них, капли одна за другой   стекали

по его щекам, падали на пол и испарялись. Лето.

     Сиреневое мерцание переливалось над трещиной. Смотреть на него   долго

нельзя было - начинали слезиться   глаза.   Поэтому   Элл   старался   отводить

взгляд.

     Равнина, куда опустился катер на сей раз, принадлежала словно бы иной

планете. Плоские, как стол, террасы карабкались к   северному   горизонту   и

шаг за шагом спускались к южному. Отсюда, с поверхности,   невозможно   было

догадаться, что они изогнуты - часть спуска   в   тот   кипящий   адов   котел,

откуда экспедиция только что бежала, принеся стихии ублаготворяющую жертву

комплектом разведоборудования. Кратер   имел   в   поперечнике   около   тысячи

тернаинлерт - достаточно, чтобы стать незаметным   вблизи,   -   и   с   орбиты

походил на след удара на небьющемся стекле.

     Цепочки следов петляли и перекрещивались, оплетая паутиной громоздкую

треногу бура. Леки и Рром возились с сейсмическим датчиком,   Вайн   Гирикин

спокойно, в точном   соответствии   с   инструкцией,   устанавливал   клыкастые

полусферы алмазных коронок.

     - Пилот Вайрин! Связь с кораблем налажена?

     - Нет, и еще   час   не   будет,   -   мрачно   ответил   Элл.   Ему   это   не

нравилось. Всегда раньше он работал под прикрытием радиосвязи. Но   "Армир"

сейчас находится ниже линии горизонта.

     - Хорошо, - Вайн проверил крепления треноги.   -   Датчики   поставлены?

Начинаем!

     Вращаясь, колонна бура начала уходить в зернистый   изжелта-коричневый

хондрит. Элл нагнулся, потрогал поверхность   -   порода   искрашивалась   под

пальцами в россыпь стеклянных капель.

     - Не   отвлекайтесь,   пилот,   -   в   голосе   Вайна   Гирикина   слышалась

насмешка. - Решили сувенир привезти?

     Элл неслышно выругался. Сувенир. Вон тот валун возьму... какой валун?

Откуда он взялся? Подойти? Да ну его... Хватит с меня на сегодня   капитана

Гирикина. Хочу забраться в гроб каюты, накрыться саваном, и чтобы покой...

     Валун резко скользнул по поверхности, точно галька по льду.

     - Берегись! - вскрикнул Элл, поднимая лазер-автомат.

     - Да что... -   Рром   разогнулся,   поворачиваясь   к   катеру.   Элл   дал

очередь, иссиня-фиолетовые вспышки распороли воздух, но валун   метнулся   в

сторону, остановился на мгновение, и вдруг ринулся прямо на треногу.

     - Берегись! - Элл кинулся вперед, уже зная, что не успеет.   Бугристая

туша походя смела одну из опор и   со   всего   размаху   налетела   на   Ррома,

подмяв его под себя. Элл, дрожа от страха и омерзения, выпускал   заряд   за

зарядом, заставляя существо пульсировать,   топорщить   угловатые   пластины,

из-под которых выглядывали черные капли чего-то, что могло быть глазами.

     Наконец чудовище замерло. Элл   затравлено   огляделся.   Как   же   жутко

здесь - почему я не заметил этого? Сиреневое мерцание над   трещиной   жадно

переливалось, ускользая от взора.   Бур   покосился,   из   скважины   медленно

вытекала желтая сукровица, застывая наплывами.

     - Помогите мне, - Вайн уже пытался   снять   враз   окаменевшую   тушу   с

раздавленных обломков скафандра. Только втроем они смогли освободить   тело

товарища.

     "А я совсем его не знал", некстати подумалось Эллу. "Как его   фамилия

- Фрок? Уже забыл.".

     - И возьмите пробы тканей,   -   распорядился   Вайн.   -   Жаль,   всю   не

увезти.

     Гостиница в   Герате   не   отличалась   отменным   сервисом,   однако   все

недостатки   с   лихвой   искупались   великолепным   видом   на    прославленные

водопады.   Стена   белой   пены   перегораживала   ущелье,    точно    занавесь:

казалось, отодвинь ее - и там, за водопадом, тебе откроется...

     Элл распахнул занавеску, Эйела взвизгнула и плеснула   в   него   водой.

Пилот только встряхнулся. Все равно высохнет в   пять   минут.   Конец   лета,

лучшее время для туристов.

     - Слушай, мы когда-нибудь выберемся   к   водопаду?   -   спросил   он.   -

Отпуск кончается, а мы там так и не были.

     Эйела снова окатила его водой и выключила душ.

     - Что он тебе   так   дался?   -   недоуменно   спросила   она.   Элл   пожал

плечами.

     - Красиво.

     - А чем тут хуже? - Эйела повела рукой, словно   обнимая   и   номер,   и

отель, окруженный вечнозелеными тиррэйе, и весь курорт.

     Элл   промолчал.   Как   можно   объяснить   бесконечную   притягательность

текучей воды тому, кто никогда не видел   вакуумных   пустынь   Маранны?   Все

равно, что вернуться домой после долгой, очень долгой разлуки.

     - Ты меня вытащил из душа только за этим? -   лукаво   спросила   Эйела,

встряхивая гривой мокрых волос. Несколько капель попали Эллу   в   лицо,   он

шутливо наморщился. Ему хотелось сказать: "Да, за этим".   Но   как   устоять

против прикосновения ее рук, запаха ее кожи...

     Тем летом они так и не выбрались к водопаду. А следующего не было.

     Похороны в космосе коротки и торжественны.

     - Милости твоей просим, к имени твоему взываем, - ровный,   бесцветный

голос капитана как нельзя лучше подходил для   погребальной   службы.   Слова

долго висели в мертвом, железном воздухе, постепенно   расходясь   струйками

холода. - Господь наш, о   господь   истинный   -   ты,   кто   вел   нас   путями

странствий, тропами скитаний, преклони же слух свой к   моленьям   нашим   об

ушедшем брате нашем, Рроме Фроке. Отнял ты десницу свою, осени же   шуйцою.

Да воссияет над ним предначальный свет. Да обретет душа его вечный   покой.

Ки-летанниэр.

     - Ки-летанниэр, - глухо повторил Элл, задвигая носилки в холодильник.

Тяжелая дверца мягко повернулась на гидравликах, зашипели   вакуум-затворы.

Теперь Рром Фрок будет спать вечным сном до самой Раэн, где только и можно

будет схоронить его. Ни один раэнит еще не лег в чужую землю.

     - Прошу всех пройти в зал, - даже в невесомости Вайн Гирикин двигался

с военной отрывистостью, иногда бросавшей его о стену.

     Самое крупное помещение в   корабле   после   просторов   Морта   казалось

тесным и - именно поэтому - домашним.   Экраны   были   выключены,   освещение

приглушено; казалось, что наступил вечер,   хотя   по   корабельному   времени

скорее близился полдень.

     Ну-ну, думал Элл. Что же ты нам скажешь, гебист   мой   дорогой,   какие

песни споешь? Какими красивыми словами можно прикрыть   провал   экспедиции?

"Плановое свертывание программы"? "Стратегическое отступление"?

     Но Вайн Гирикин не оправдывался.   Он   вообще   вел   себя   так,   словно

ничего не произошло. Элл ожидал приказа о возвращении, ведь даже четверо -

уже слишком маленький экипаж для "Армира". Но капитан не мог   отступить   -

или не хотел. Очередная высадка была назначена на   следующий   день.   Когда

Элл   попытался   заговорить   о    сворачивании    программы,    поддерживаемый

одобряющими взглядами Леки   и   Мерка,   капитан   посмотрел   сквозь   него   и

отвернулся. Лицо его в этот момент напомнило Эллу по   странной   ассоциации

лицо приходского   священника,   исполнявшего   ритуал   освящения   вод.   Эллу

померещился даже слабый запах, стоящий всегда в   церкви:   запах   прохлады,

стоялой воды и ароматных   масел.   Иллюзия,   конечно.   По   временам   пилоту

мучительно хотелось зайти в сортир   и   нюхать   там   собственное   дерьмо   -

просто   чтобы   удостовериться,   что   обоняние    еще    не    покинуло    его,

оскорбившись на пресный, лишенный даже намека на вкус, двадцать   два   раза

профильтрованный корабельный воздух. Есть, правда, средство получше.

      Закрывшись в своей каюте, Элл вытащил из   коробки   с   личными   вещами

крохотный стеклянный флакончик. Внутри плавала,   отталкиваясь   от   стенок,

зеленая маслянистая капля. Пилот откупорил пробку и   в   воздухе   мгновенно

повис сладкий аромат. Элл закрыл глаза. Слабо   жужжала   вентиляция   -   так

звенит мошкара жарким летним днем над кустами нъйира... Казалось, стальные

стены исчезли,   превратившись   в   чащу   жестких   ветвей,   сплошь   усеянных

тяжелыми лиловыми гроздьями. Чья-то нежная ладонь коснулась щеки Элла.   Он

вздрогнул и открыл глаза. Только   иллюзия,   обман   чувств.   Листок   бумаги

невесомо порхал по каюте.

     Элл сжал зубы до   звона   в   ушах.   Ему   хотелось   разрыдаться,   смыть

слезами   тоску   и   страх,   но   в    невесомости    плакать    нельзя.    Можно

захлебнуться.

     - Что это за дрянь? - Эйела наморщила носик.

     Элл залпом опрокинул мензурку, привычно скривился.

     - Лекарство, - пробормотал он, пытаясь разжать сведенные челюсти.

     - Нет, правда? Пахнет препогано.

      - Настойка горечавня, - буркнул Элл.

     - Сколько ж ты ее пьешь? - изумилась Эйела.

     - Две ложки. Для аппетита, - брякнул Элл, чтобы отвязаться.

     - Ну, ты даешь! Хорош врать! Для аппетита -   десять   капель,   сама   в

детстве пила. Как ты терпишь только?

     - Привык, - коротко ответил пилот.

     Девушка покачала головой.

     - К горечавню привыкнуть... И давно ты его?

     - Два года.

     - Нет, правда, для чего?

     "Как же мне объяснить тебе, милая моя, чтоб тыне оставила меня? Чтобы

не выдать, как я завишу от этой мерзости."

     Он промолчал тогда. Это было в его   привычках   -   молчать,   чтобы   не

наговорить лишнего ненароком. Он молчал, чтобы не обидеть другого, молчал,

чтобы не обидели его, молчал и безо всякой причины.

     Мучительное,     бесконечное     падение      сменялось      перегрузкой,

распластывающей человека в кресле, точно выпотрошенную тушку керра. Что-то

случилось   с   двигателями:   катер   болтало,   только    страшными    усилиями

удавалось   держать   его   на   заданном   курсе.   Элл   двигался   всем   телом,

извиваясь на противоперегрузочном ложе - упруго дышат под ладонями рукояти

управления тягой, педали гироконтроля так и   норовят   выскочить   из   пола.

Катер медленно опускался к поверхности. Огромную трещину, рассекавшую диск

Морта, подобно ухмыляющейся пасти, мотало по экранам нижнего обзора.

     "Эта посадка, -   подумал   Элл,   -   будет   стоить   мне   цикла   жизни".

Двигатели икнули, катер провалился в невидимую яму. Леки тихо и   витиевато

выругался   на   тему   Семнадцати   Грешных,   почтивших,   несомненно,    своим

присутствием этот злосчастный полет; голос его эхом отозвался в шлемофоне.

Кажется, барахлили и экраны: белые хлопья   скользили   под   стеклом,   будто

катер мчался сквозь снежную бурю.

      Поверхность надвинулась неожиданно. По правую руку громоздилась стена

каньона, иззубренная, иссеченная многоцветными тенями. Элл до отказа выжал

рукоять тяги на реверс, бешеное скольжение начало замедляться, но   впереди

-   впереди   полыхал   костер;   будто   великан   зажег   газовую    горелку    -

блистательно голубой огонь преграждал катеру путь. Внезапно решившись, Элл

перебросил тягу на нос, катер выворачивало вверх, громко, не   сдерживаясь,

сквернословил Вайн Гирикин, горизонт закатывался куда-то, на всех   экранах

небо, Элл дал несколько импульсов ходовыми, и снова   тяга   на   нос,   земля

наплыла сверху, точно ладонь, готовая прижать, размазать катер по небесной

сфере, гироконтроль, тошнотное кружение... и вдруг   оказалось,   что   небо,

как ему и положено, сверху, земля -   снизу,   а   катер   плавно   заходит   на

посадку.   Холодный,   липкий   пот   тек   по    телу    пилота,    несмотря    на

влагопоглотитель. Удар амортизаторов... жуткий скрежет... покой.

     - Вы очень   хороший   пилот,   амен   Вайрин,   -   негромко   сказал   Вайн

Гирикин. А, помолчав, добавил: - Иначе давно попали бы под трибунал.

     Молча космонавты покинули катер.

     Сок приятно холодил небо, покалывал язык мириадами иголочек.

     - У тебя глаза, как цветы нъйира, - Элл поглядел на свою   собеседницу

поверх бокала.

     - Вот как? - та подумала немного и улыбнулась. - А с каких это пор мы

перешли в обращении с двойственного числа на единственное?

     - С тех пор, как я заглянул в глубину   ваших   глаз,   -   Элл   шутовски

поклонился, челюсть его сама собой съехала на сторону в кривой усмешке.

     - А почему вы - или ты? - не сравниваете их со   звездами?   -   девушка

забавно склонила голову к плечу.

     Элл помрачнел.

     - Это не лучший комплимент, - бросил он, и отхлебнул сока.   Солнечный

луч, забредший случайно в кафе, нырнул с разгону   в   стакан   и   рассыпался

золотыми искрами.

     - Я уезжаю, - сказал Элл после некоторой паузы. - Через три месяца   -

полет.

     Она не сказала ни слова, только зрачки ее, и без того широкие,   стали

почти круглыми, оттеснив лиловую радужку.

     - Маранна, - пояснил пилот.

     - Так значит... - лицо обиженного ребенка, испуганные глаза. Атака на

подсознание.

     - Разве что ты подождешь, пока я вернусь, - Элл хотел усмехнуться, но

почему-то не сумел. Раздосадованный, он резко поднялся из-за стола.   -   До

встречи, амена Эйела.

     Клочья   перламутровой   пены   кружили   в    небесах,    исполняя    некий

загадочный танец.

     - Как крылья   ангелов,   -   прошептал   зачарованный   Элл,   забыв,   что

шлемофон передаст его слова остальным.

     - Хорошо сказано, - откликнулся Леки. - Так и   назовем   это   место   -

Долина Ангелов.

     - Названия будет давать картографическая комиссия, -   резко   возразил

Вайн Гирикин. - За работу! Следует во   что   бы   то   ни   стало   исследовать

этот... это... этот объект!

     Элл   поглядел   на   стену   прозрачно-синего   пламени,    перегородившую

каньон. "Учитесь мыслить масштабно", саркастически подумал он. В этом весь

капитан - оседлать самого большого лиига, и проскакать на нем к победе.

     Головокружение накатило неожиданно и резко. Небеса рушились   на   Элла

со всех сторон; пилот споткнулся и замер.

     -   Да   что   вы   застряли,   Вайрин?   -   в   голосе   капитана   слышалось

неприкрытое раздражение.

     - Сейчас, - прошептал Элл, пытаясь унять сердцебиение, - сейчас...

     Уже не в первый раз на него накатывала космофобия -   так   было   и   на

Эранне, когда его вдвоем буксировали   на   "Хинаннэ",   чтобы   не   улетел   с

крошечной луны в пространство - тяготение-то   маленькое,   толкнешься   чуть

сильнее, и   паришь   среди   звезд,   пока   не   направишь   непослушную   глыбу

собственного тела в нужном направлении. Но тогда приступу имелась   причина

- не всякая психика выдержит,   когда   звезды   оказываются   под   ногами.   А

теперь... Или это синее зарево провала напомнило взбесившемуся подсознанию

струю газового пистолета, так неудачно развернувшего пилота на Эранне? Элл

прекрасно помнил   охвативший   его   тогда   ужас   -   бесконечное   падение   в

алмазную бездну,   во   фрактальные   узоры   Млечного   Пути,   и   тишина.   Вся

экспедиция окликала его в те минуты, но он не слышал голосов.

     - Сейчас, - повторил он. Нельзя позволить себе выйти из строя.   Иначе

Вайн Гирикин оставит его в катере и пойдет с   Леки   вдвоем.   Этот   безумец

угробит всю экспедицию.

     Сердце билось все спокойнее, все ровнее. Отлегло.

     Пой, песня, пой. Танцуй, солнце, танцуй. Играй, о   могучая   Дарн,   на

сорейке звезд, выводи тоскливую мелодию вращенья. Объятья тяготения твоего

стискивают нас, волокут в ледяное твое лоно,   порождающее   чудовищ   нашего

рассудка.

     Пой, песня, пой. Кричи и плачь по тем, кто не   увидит   земли.   Ангелы

ада осенят их крылом своим, говоря: "Ки-летанниэр".   Пусть   радуются   они,

что мертвы. Освободительница наша - смерть. Но стоит на страже серая тень,

затмевающая звезды.

     Пой, песня, пой. Песня не слышна в пустоте. Но - все равно - пой.

     - Пока что от космофобии   надежного   средства   нет,   -   доктор   Миарг

виновато потер ручки и, словно застеснявшись, спрятал их в карманы.

     - Так, значит, мне с этим...

     -   Нет,   что   вы!   Я   сказал   "надежного".   Но   существует   множество

кустарных методов. В частности,   помогает   настойка   горечавня   в   больших

дозах. По столовой ложке дважды в день.

     Элла перекосило.

     - Не надо, не надо морщиться, молодой человек! Не забывайте,   к   чему

приводит космофобия.

     - Ладно, - устало произнес Элл. - Выписывайте настойку.

     Доктор зашарил в карманах, ища стилос.

     - Как же вас угораздило, молодой человек? - риторически вопросил он.

     - Да так, - неопределенно ответил   Элл.   -   И   долго   мне   пить   вашу

микстуру?

     - Всю жизнь, - неожиданно сурово   ответил   врач.   -   Иначе   очередной

приступ вас угробит. А не угробит...

     Элла опять передернуло - уже по-настоящему. Звезды не   для   человека,

подумал он. Не надо было забывать об этом.

     - Успокойтесь, пилот, - голос Вайн Гирикина звучал непривычно звонко,

но паники в нем не было, только напряжение. - Успокойтесь. Я понимаю,   это

было...

     - Что ты понимаешь, - процедил Элл. - Руки вверх!

     Палец сам нажал на   спуск;   пульсирующая   фиолетовая   игла   пропорола

сернистый хондрит. Вайн отступил   на   шаг   и   послушно   поднял   руки.   Его

громоздкая фигура в пузырящемся серебром   скафандре   сверкала   на   тусклом

фоне скалы, осыпанная синими бликами.

     Элла трясла крупная дрожь, передававшаяся скафандру и скале и   редким

звездам   в   черно-зеленом   небе.   Огромная   Дарн   нависала   над   каньоном,

кирпично-рыжее   пятно   на   полосатом    диске    издевательски    подмигивало

последним из оставшихся в живых.   Впрочем,   есть   еще   Мерк,   но   он   там,

наверху, в безопасности "Армира", ему не надо спускаться сюда, в   ад,   где

голубой огонь и сера и лед. Где только что погиб Леки.

     Страшное зрелище стояло перед глазами пилота.   Вот   ученый,   неуклюже

переваливаясь,   подходит   к   зеленому   пятну   на   желто-бурой   земле,   так

томительно напоминающему невесть как занесенную в   такую   даль   дерновину.

Вот машет весело   рукой   отошедшему   Вайну.   Серные   кляксы,   въевшиеся   в

хондрит, придают мертвой почве сходство с разрисованной   танковой   броней.

Вот зеленая лужайка вскипает, внезапно и бурно,   лезут   из   нее   пузыри   и

выросты, один из них безошибочно нашаривает тело Леки,   и   в   наушниках   -

тишина. Та же тишина, что накатила тогда на Эранне, когда   уши   отказались

воспринимать голоса. А потом серебро померкло, будто съеденное кислотой, и

ушли в глубину пузыри и ложноножки, утянув Леки за собой.

     Элл действовал тогда под влиянием импульса. Теперь он   не   знал,   что

ему   делать   с   капитаном,   который   нервно    переминался    под    прицелом

лазер-автомата. Отпустить страшно - злопамятен и бездушен капитан Гирикин,

и пощады мятежнику   не   будет.   А   как   иначе   расценить   действия   пилота

Вайрина, наведшего оружие   на   своего   начальника?   Инсубординация.   Бунт.

Трибунал. Вечная тишина. Но и убить его - за что? Он такая же жертва,   как

и все, его искалечил космос, потому что там, дома, он был не хуже   прочих,

других, иных, и вся его вина в том, что он не выдержал проверки   звездами.

И Элл молчал, не сводя с капитана глаз, ожидая, что голос с   небес   подаст

ему знак.

     - Пилот Вайрин, успокойтесь. Гибель товарища   вызвала   у   вас   вполне

понятный шок. Я думаю...

     - Я думаю, -   выдавил   Элл,   опасаясь,   что,   попытайся   он   говорить

нормально, и голос выдаст его   ужас,   -   что   этот   каньон   назовут   твоим

именем, Вайн. Посмертно.

     - Ты не в себе, Элл. Ты устал...

     "Этого   не   стоило   говорить,   капитан,   -    подумал    Элл.    -    Так

разговаривают с террористами и психами. А я не псих."

     - Опусти оружие, Элл. У всех нас есть нервы...

     "Только у тебя нет", мстительно подумал пилот.

     - Опусти. Ты ведь   знаешь,   что   нападение   на   вышестоящего   офицера

карается смертной казнью. Но мы могли бы забыть этот случай...

     - Молчите, - выжал из непослушного горла Элл. - Молчите.

     - Решайте быстрее, Вайрин! - нетерпение сочилось из голосе Вайна.

     - Это не поможет, - услышал Элл собственный голос. - Ты уже решал, не

раздумывая. Ты убил двоих. Они погибли из-за тебя.   Из-за   твоей   верности

приказу и самоуверенности.

     Он говорил   еще   какие-то   банальности,   а   в   мыслях   была   пустота.

Господи, как я устал. Я хочу покоя. Но я не хочу умирать здесь.

     - Да вы изменник!

     "Что же я такое сказал?" Неважно. Все неважно.

     Вайн Гирикин потянулся к пистолету.   Если   бы   он   не   сделал   этого,

вероятно, Элл бросил бы оружие и разрыдался бы, позволив слезам   заглушить

боль. Но угроза   показалась   пилоту   голосом   свыше.   Он   принял   решение.

Лиловый луч полоснул по серебру скафандра, и Вайн   Гирикин   начал   падать.

Медленно, как всегда при низком тяготении.

      Элл выронил автомат. Ему хотелось дать слезам волю,   но   в   скафандре

тоже нельзя плакать. Можно устроить короткое замыкание.

     Корабль шатало так, что казалось - еще немного, и корма его опустится

не в огневую яму, а прямехонько на наблюдательный пост.   Но   лучший   пилот

Раэн знал свое дело. Стальная стрела скользнула в каменный колчан.

     Суета на посадочном поле не помешала автобусу со встречающими   плавно

развернуться,   подъезжая   к   застывшему   "Армиру".   Кран   уже   стоял   близ

планетолета, хрупкая стрела придерживала пассажирскую кабину у люка.

     Вот кабина начала опускаться.

     - А не опасно это? - спросил кто-то из чиновников, из той породы, чья

подлость переходит в невинность. - Карантин...

     От него отмахнулись.

     - Слышали бы вы этого парня,   не   задавали   бы   вопросов.   Какой   там

карантин...

     Кабина коснулась земли. Женщина выскочила из автобуса, не   дожидаясь,

пока выберутся все, назначенные для встречи героев, вернувшихся из   глубин

пространства. В руках ее одиноко билась ветка   нъйира,   жалко   согнувшаяся

под грузом свинцово-тяжелых соцветий.

     Пилот вышел из кабины, растерянно озираясь, щурясь   от   яркого   света

двух солнц. Кто-то включил было   магнитофон;   тот   грянул   государственный

гимн, и смолк, подавившись, когда включивший его разглядел лицо пилота.

     Женщина подбежала к нему. Он недоуменно глянул на нее, закрыл глаза.

     - Господи, - прошептал он. - Господи, как   страшно...   -   К   счастью,

никто не слышал.

     - Ты вернулся, - всхлипнула женщина.

     Пилот поднял веки, поглядел на нее и заплакал.

     Моторы, наверное, гудели, но шлем   глушил   звук.   Самолетик   парил   в

аквамариновом небе, держа курс   на   опускающееся   к   западным   горам   алое

солнышко. Зелень полей в долине Горта потемнела в свете обоих светил.

     Как хорошо, думал Элл. Еще пару кругов, и пора будет садиться.   Иначе

может не хватить горючего. Вернусь домой; Эйела уже   заждалась,   наверное,

да и детям будет весело - папа пришел пораньше. Пора будет   поговорить   со

старшим, а то он что-то отбился   от   рук.   Впрочем,   после   первого   цикла

таковы все подростки. Образумится еще. И не забыть поговорить с механиком.

Вечно что-то бренчит на взлете.

     Как хорошо, что больше не надо летать там, наверху, в темноте.   После

возвращения с Дарн он пытался бороться, выступал по   телевидению,   но   кто

будет слушать   пророка,   несущего   дурные   вести?   И   мальчишки   уходят   в

темноту, пробитую звездным светом, и она   калечит   их   души,   термоядерным

пламенем выжигая на них те клейма, что боятся ставить люди. И пилот Вайрин

ничего не может поделать с этим.

     Как хорошо, что небо укрывает хотя бы меня. Что я никогда   больше   не

гляну вверх. Что больше не надо пить отравную горечь по две ложки в   день.

Что приступов...

     Нет, не надо было думать об этом. О чем угодно можно размышлять в   те

упоительные секунды, когда штурвал,   точно   живой,   подрагивает   в   руках,

только не об этом. Вновь   накатило   головокружение   и   тишина.   Падение   -

бешеный землеворот все ближе, ближе. И, словно наяву, услыхал   Элл   Вайрин

голос своего последнего   капитана,   почему-то   произносящий   совсем   чужие

слова: "От звезд можно убежать, но от себя - нет". Неужели   он   так   и   не

простил, что каньон не назвали его именем...

     Мириады огней, яростных, сверкающих, милосердно   лишенных   жалости   к

мелким человеческим   слабостишкам,   вспыхнули   перед   глазами   пилота,   и,

отгорев, погасли.

     Пилот Элл Вайрин обрел покой.