Сергей Синякин

     Время Апокалипсиса

     Повесть

     И придет на тебя бедствие: ты не узнаешь, откуда оно поднимется;

     и нападет на тебя беда, которой ты не в силах будешь отвратить, и внезапно

придет на тебя пагуба, о которой ты и не думаешь.

     Исаия, 47:11

     Глава первая

     Могилы на   немецком кладбище распахали еще   в   начале шестидесятых,   когда

райкому   партии   житья    не    стало   от    вышестоящих   инстанций,    справедливо

возмущавшихся раскопками,   что вели на этом кладбище азартные пацаны. А тут еще

кто-то   подорвался   на   мине,    заботливо   оставленной   покойнику   отступающими

немцами.   Немцы вообще были людьми обстоятельными,   даже в суматохе отступления

погибших офицеров старались хоронить в гробах, а солдат, за отсутствием времени

и досок,   просто заворачивали в вечные каучуковые плащ-палатки, которые и через

полвека дурманили мальчишек резким резиновым запахом.   Но надо отдать должное -

каждому немцу   могилка полагалась личная.   На   склоне   холма   немецкое кладбище

выделялось геометрической правильностью рядов и   почти абсолютной одинаковостью

березовых крестов. В изголовье каждого могильного холмика немцы вбивали столбик

с   цифрами.    Похоже,    что   списки   своих   погибших   они   вели   с   педантичной

аккуратностью:   то ли надеялись вернуться,   то ли просто потому, что иначе жить

не могли.

     После взрыва,   как это обычно бывает, приехала представительная комиссия -

человек десять,   все   в   габардиновых синих   костюмах и   при   галстуках.   Члены

высокой комиссии походили между могильными холмиками с

     постными   и   недовольными   лицами,   потом,   посовещавшись,   дали   указание

председателю колхоза перепахать все, к чертовой матери, и, как водится, решения

свои   отметили   в    новенькой,    только   что   отстроенной   колхозной   столовой.

Председателем   руководящие   указания   были    выполнены   с    чисто   крестьянской

обстоятельностью. Два ДТ-75 с многолемехными плугами за пару часов так вздыбили

землю,   словно   по   склону   холма   лупили   из   знаменитых   реактивных установок

"Катюша".   Года   через   два   склон густо порос жесткой степной травой,   которая

следов не оставила от немецкой хваленой аккуратности да обстоятельности.

     Прошло время,   умерли старики,   и вчерашние пацаны, копавшиеся в могилках,

выросли,   обзавелись семьями   и   потихоньку перебрались с   окраины   Россошек   в

центр,   а   некоторые вообще подались в   город.   Словом,   через   сорок лет   лишь

немногие могли показать место,   где находилось немецкое кладбище,   да и   то тех

немногих нужно было еще поискать.

     Очередной председатель колхоза   выписал   из   совхоза   декоративных культур

какие-то редкостные саженцы и засадил склон холма виноградом, отчего этот склон

снова   стал   похож   на   большое   прямоугольное   кладбище   из-за   крестообразных

подпорок для быстрорастущей лозы.

     С    потеплением    международной   обстановки    приехали    немцы    и    стали

интересоваться,   где же похоронены их отцы и деды. Те, кто это помнил, к немцам

были настроены нехорошо и   месторасположение кладбища показывать не стали.   Кто

их знает,   что у этих немцев на уме, еще раскапывать могилы начнут и загубят, к

чертовой матери,   виноградник,   который к   тому   времени худо-бедно,   а   кормил

большую часть Россошек и окрестных сел.

     Немцы повздыхали,   поплакали,   утираясь большими красивыми платками,   и по

договоренности с областным начальством начали строить под Россошками мемориал в

память о своих погибших. Нашим стало стыдно, и они по соседству взялись строить

свой мемориал.   Но   у   немцев денег было больше,   поэтому их мемориал напоминал

именно   мемориал,    а   наш   был   чем-то   средним   между   загоном   для   скота   и

противотанковым полем с надолбами и ежами.

     А времена уже были смутные.   По телевизору показывали демократов,   которые

спорили,   кому положено больше захапать и   продать.   Спорили они с   увлечением,

порой даже   соком друг друга обливали,   а   иногда и   вообще сходились в   центре

экрана на   кулачках.   Говорят,   что   где-то   еще были коммунисты,   которые тоже

хотели продавать и   покупать,   но демократы их к большому экрану не подпускали,

самим мало было!

     И фильмы по телевизору стали показывать такие,   что просто ужас. Про живых

мертвецов,   про вампиров с вурдалаками,   про Сатану, который старался завоевать

наш   мир.   Если   такие   ужасы не   показывали,   то   целыми днями на   экране Чаки

Норрисы,   Шварценеггеры да   разные там Сталлоне зубы дробили своим противникам.

ОРТ включишь - Шварценеггер с врагами разбирается, только зубы в стороны летят.

Переключишься на   РТР   -   Сталлоне со   спичкой в   зубах всех,   кто ему под руку

попадется,    мочит.   На   ТВ-6   переключишься   -   там   Машка   Распутина   трусики

демонстрирует   или    опять    же    Стивен   Сигал    через   колено   людей   ломает.

Переключишься снова на OPT -   боже ж   ты мой,   Чубайс с   Гайдаром,   два,   блин,

вурдалака,   один клыки показывает да рога прячет, другой причмокивает, а глазки

такие кровожадные у обоих, хоть детей от телевизора уводи.

     Старики,   что еще до войны жили и прошлое помнили,   говорили,   что рыжий в

правительстве -   это обязательно к войне.   Другие говорили, что войны, может, и

не будет, какая, к черту, война, если конец света надвигается. Вон под Сальском

в   небе знаки таинственные появились,   иеговисты везде шастают,   сектам свободу

дали,   а летающие тарелочки, говорят, как Матиас Руст, прямо на Красной площади

у   Кремля приземляться стали.   А мудрая бабка Ванга из Болгарии вообще заявила,

что скоро среди нас мертвые ходить будут.

     И накаркало старичье.   А может, бабка Ванга эта самая действительно мудрая

была и правильно прорицала. Только людям от этого легче не стало.

     В разгар лета среди виноградных лоз начали объявляться скелеты, завернутые

в   лохмотья   каучуковых   черных   плащ-палаток,   а   то   и   полусгнившие гробы   с

почерневшими, тронутыми временем костьми.

     И   хотя по   причине активной перестройки на   виноградниках к   тому времени

никто    уже    не    работал,     председатель    приказал    хромому    Меликяну    и

неразговорчивому,   но   трудолюбивому Аверину   ежедневно объезжать виноградник и

собирать эти страшные останки и   свозить их   к   старой силосной яме на   окраине

Россошек.   Скотину к   тому времени всю порезали,   и силос никто не заготовлял -

незачем было, да и кукурузу по причине отсутствия семян никто уже не сажал.

     Аверин указаний председателя никогда не   оспаривал,   он   с   рождения немой

был.   Слышать,   конечно,   все слышал,   а говорить не то не любил, не то не мог,

разные   про   него   ходили   слухи.   Хитроумный же   вследствие своего   армянского

происхождения Меликян   находил   в   мрачной работе   свою   выгоду.   Среди   костей

немецко-фашистских захватчиков встречались порой   золотые зубы,   ценные перстни

из серебра и мельхиора,   а однажды в истлевшем кармане немецкого френча Меликян

обнаружил совсем уж невероятное -   дюралюминиевый портсигар с   надписью "Смерть

фашизму!",   а на портсигаре том россыпь необработанных самоцветов.   Разумеется,

Меликян о   находках своих не   распространялся,   справедливо считая их платой за

свою. грязную работу.

      Силосная яма   потихонечку заполнялась,   и   по   Россош-кам   поползли о   ней

нехорошие слухи. Известное дело, слухи распространяются, как грибы, расползаясь

тайными мицелиями страшных и оттого неправдоподобных историй.

     Рассказывали,   что по ночам в силосной яме кто-то жутко стонет. Находились

любопытные,   что   по   ночам   ходили   дежурить к   силосной яме,   и   божились эти

добровольные сторожа,   что слышали в яме деревянный стук костей,   словно кто-то

перемешивал   в    ее    глубине   скелеты.    Чтобы   пресечь   эти   дурацкие   слухи,

председатель россошинский не   пожалел колхозных денег и   вывалил в   яму полторы

тонны   негашеной извести,   купленной у   Царицынского кирпичного завода.   Однако

слухов от   того меньше не   стало.   Сами понимаете,   какой дурак станет засыпать

кости негашеной известью, если все нормально. И в городе уже заговорили о живых

россошинских мертвецах,   расползающихся по   ночам по   глухим сельским дорогам в

надежде обрести кровь и плоть.

     Снова   собрались административные шишки   из   области.   Партии уже   к   тому

времени у   власти   не   было,   но   люди   не   изменились,   только демократические

убеждения приобрели да синие костюмы с   галстуками в шкафы на будущее повесили.

Походила комиссия у   силосной ямы,   позаглядывала в   нее   и   приказала засыпать

землей,   для   чего   взять   "КамАЗы" в   местной   ПМК,   ставшей   к   тому   времени

акционерным обществом.   После   этого комиссия решила отметить принятие решения,

но колхозная столовая была к   тому времени закрыта по причине нерентабельности,

потому пришлось обойтись демократическими шашлыками на берегу Немецкого пруда.

     Все успокоилось, но, как вскоре стало понятно, ненадолго.

     Недели через две выяснилось,   что силосная яма кем-то разрыта, а еще через

неделю произошло то,   во что никто и поверить не мог,   а редкие очевидцы вообще

не вспоминали без ознобного содрогания.Из ямы вылез живой мертвец.

     То   есть на   живого он   был мало похож -   так,   кости,   обтянутые высохшей

темной   кожей,   на   которой   светлыми   пятнами   выделялись ожоги   от   негашеной

извести.   Мертвец выполз из ямы,   долго барахтался на земле,   а   потом все-таки

встал,   покачиваясь на тонких, лишенных мышц ногах. Может быть, и направился бы

он   куда-нибудь по   своим мертвецким делам,   если бы   не   перерубил его лопатой

копавшийся в своем огороде Александр Овеч-кин. Овечкин мертвецов ни капельки не

боялся по   причине того,   что вырыл им на россошинском кладбище не одну могилу.

После его удара мертвец с   легким шорохом сложился в безжизненную груду костей.

Овечкин те кости на тележку лопатой загрузил и   высыпал обратно в силосную яму,

а нору, что покойник прорыл, вновь закидал землей.

     Вроде   бы   все   успокоилось.   Только пересуды среди   народа гуляли разные.

Порой такое говорили, что уши скручивались в трубочку и вяли.

     Наконец в субботний день,.аккурат перед Пасхой, из силосной ямы выполз еще

один   мертвец.   Этот   казался Поздоровее первого и   был   в   генеральской прелой

фуражке.   Генерал,   покачиваясь,   прошел на площадь, посмотрел На плещущийся на

ветру российский триколор и одобрительно покачал черепом.

     - Gut!    -   явственно   проскрипел   он,   мультипликаци-онно   дергая   нижней

челюстью. - Wo ist ihre Gebietskomissar?

     Собравшаяся толпа потрясение молчала.   Даже   если   кто   и   понял мертвеца,

отвечать ему,   где находится гебитс-комиссар,   не торопился.   Скелет обвел всех

впадинами глазниц, щелкнул нижней челюстью и снова спросил:

     Время Апокалипсиса

     - Wo ist der guten Heneral Wlasoff?

     - Во, сволота! - с восхищенной злобой сказал Илья Константинович Апраксин,

бывший фронтовик и брехун, каких свет не видел. - Власова ему теперь подавай!

     - Сашу! Сашку Овечкина позовите! - заволновались в толпе.

     Скелет переступил с одной кости на другую и снова скрипуче спросил:

     - Wo ist der Weg nach Moskau?

     - А вот и Сашка!   -   радостно заголосили в толпе.   -   Санька,   покажи ему,

суке, дорогу на Москву!

     Овечкин   с   видимой гордостью специалиста шагнул   к   мертвецу с   лопатой в

руках.

      - Я ему щас дорогу к фюреру покажу!   -   сказал он и поплевал на ладони.   -

Ну-ка, отзыньте, а то, не дай Бог, зацеплю!

     - Смерть   немецко-фашистским   оккупантам!    -    торжественно,   как   диктор

Левитан, вынес свой приговор бывший фронтовик Апраксин.

     - Круши его, Сашка!

     Овечкин   с   кряканьем   обрушил   заступ   на   генеральскую фуражку.   Фуражка

отлетела в сторону, а скелет обратился в груду костей.

     - Russische Scweine!   -   пробормотал череп,   щелкнул несколько раз   нижней

челюстью и замер.

     - Вот так,   -   гордо выпрямился Апраксин и победно оглядел толпу. - Так мы

их в войну били!   Помню,   комбат встает:   "За Родину!   За Сталина!" -   и мы как

кинемся   на фрица! Ураааа! Урааааа!

        - Слышь,   дед,   -   с ревностью героя,   теснимого на второй план, сказал

Овечкин, - хорош орать! Кати тележку, надо его в яму свезти.

     Глава вторая

     Через неделю,   когда пересуды в Россошках достигли апогея и выплеснулись в

окрестности,    подобно   перебродившей   квашне,   единственная   войсковая   часть,

располагавшаяся у Немецкого пруда,   была неожиданно поднята по тревоге.   Личный

состав   погрузили   на   "Уралы"   с    брезентовыми   тентами   и   куда-то   вывезли.

Вернувшись, солдаты вели себя смирно и даже за самогонкой в Россошки не бегали,

а   вскоре   часть   в   полном   составе   перевели   куда-то   на   Дальний   Восток   и

попрощаться солдатикам с подружками не дали.   Да что там солдатики, офицеров из

части не   выпускали.   Один только,   который сам был местным,   тайно выбрался из

расположения части попрощаться с молодой женой.   На вопросы родни и знакомых он

не отвечал,   все больше молчал. Только когда его по обычаю проводили застольем,

офицерик,   хлебнув крепчайшей местной самогонки из томатов,   проговорился,   что

выезжали они   под   Воронеж,   в   самый Новохоперский заповедник,   где уничтожили

группу живых немецких скелетов,   пробиравшихся ночами на запад. Днями покойники

отлеживались в лесополосах или на подвернувшихся по пути кладбищах,   а по ночам

строем шагали в родной фатерлянд.

     Потом офицер тот   уехал вместе со   своей частью,   и   даже   письма от   него

поступать перестали.

     Впрочем,   и   зловещая   яма   опустела,   а   страшные слухи   постепенно стали

забываться.

     Но   все-таки   свое черное дело слухи эти   сделали:   в   Рос-сошки нагрянули

уфологи.

     Было их целых три. Один - пенсионного возраста отставник из армейских, что

сразу же   чувствовалось по   выправке и   суховатой вежливости.   Отставника звали

Ника-нором   Гервасьевичем   Ворожейкиным,    служил   он   когда-то   в    той   самой

знаменитой ракетной   части,   которая   во   Вьетнаме пыталась обстрелять летающую

тарелочку,    но   сама   попала   под   огонь   неизвестного   оружия.    Последствием

вьетнамской схватки   с   космическим агрессором явился   для   Ворожейкина паралич

левой руки, с которой тот после госпиталя не снимал тонкой черной перчатки. Был

он   в   свои   шестьдесят пять   лет   невысок,   худ   и   смуглолиц.   Лицо обрамляла

небольшая испанская бородка,   которая   вместе   с   усиками придавала Ворожейкину

нечто донжуанское.   Так бы мог выглядеть дон Жуан на пенсии, если таковая ему в

Испании причиталась.   Глаза у   Ворожейкина были серые и печальные,   а стрижка -

самая старомодная, канадка. Ходил он обычно в джинсах и свитере, а в жаркие дни

в водолазке.   Ворожейкин был искушен в тактике воздушных боев и досконально все

знал   о   знаменитом   американском   ангаре   №51.   Рассказывал   о   нем   с   такими

мельчайшими подробностями, что любому было ясно:

     Ворожейкин   этот   ангар   облазил   до    последнего   закоулочка.    О    своих

американских коллегах Ворожейкин отзывался в основном одобрительно, но корил за

то, что они слабо воздействуют на свое демократическое правительство и никак не

добьются,   чтобы все секреты ангара и связанных с ним происшествий были преданы

гласности.   Летающие тарелочки Ворожейкин почитал космическими кораблями высших

цивилизаций   и   верил   в   Великое   Кольцо,    которое   когда-нибудь   цивилизации

Галактики свяжет в единый дружеский организм.

     Голос у него был тихим и тонким.

     Второй уфолог,   Дима Кононыкин,   был молод,   тридцати не   исполнилось.   По

совместительству он   еще   являлся   нештатным   корреспондентом   "желтой"   газеты

"Московский пионер" и   в этом качестве бывал и в знаменитой М-ской аномалии,   и

окрестностях Березовска Пермской области,   где потерпел катастрофу НЛО, и летел

в том самом самолете,   о котором писала газета "Труд". Он участвовал в якутской

экспедиции,   где искал остатки то ли НЛО,   то ли древней сибирской цивилизации.

Вместе   с   уфологом   Приймой   расшифровывал   он   загадочные   небесные   Сальские

письмена,   был   на   месте   Сасовского взрыва.   На   озере Байкал пытался поймать

таинственных трехметровых пловцов, замеченных военными аквалангистами.

     От частого пребывания в командировках Дима Кононыкин научился спать сидя и

пить все,   что горит.   Даже знаменитая россошинская "томатовка" не оказывала на

него особого воздействия -   только уши бледнели, багровел кончик носа и начинал

слегка заплетаться язык. В отличие от Ворожейкина этот уфолог больше разбирался

в   отечественных   феноменах   и   любил   показывать   всем   гвоздь,    найденный   в

Аджимушкайских катакомбах,   уверяя, что гвоздю этому не менее трехсот миллионов

лет.   Гвоздь более   напоминал окаменевшую рыбью   косточку и   не   внушал особого

доверия.   Да и сам уфолог выглядел не слишком убедительно - вечно всклокоченные

волосы над   удлиненным веснушчатым лицом,   водянистые,   ни   во   что не   верящие

глаза,   тощая бройлерная шея   и   вечно немытые руки,   на   которых лишь чудом не

появлялись цыпки.   Ходил Кононыкин в   одном и   том же обвисшем джемпере и вечно

неглаженых брюках. Разумеется, что его ботинки не видели сапожного крема со дня

их   изготовления на обувной фабрике,   коия,   судя по некоторым признакам,   была

детищем шкодливого российского ума.

     Летающие   тарелочки Кононыкин тоже   считал   космическими кораблями,   но   в

отличие от Ворожейкина полагал,   что все они имеют земную базу, расположенную в

таинственной тибетской Шамбале.

     Говорил Кононыкин быстро и напористо, глотая окончания слов и помогая себе

руками.

     Третий уфолог,   прибывший в   Россошки,   был человеком весьма необычным.   И

дело тут   не   в   том,   что носил он   черную рясу и   истово молился по   каждому,

казалось бы,   самому незначительному поводу.   В   конце концов,   у   нас в стране

свобода совести,   и каждый волен веровать, во что пожелает. Но в том было дело,

что   проявления христианской набожности третьего уфолога,   которого звали отцом

Николаем,   в   миру Николаем Васильевичем Чумаковым-Мезазойченко,   служили чисто

внешней атрибутикой.   Было священнику-уфологу лет около сорока,   и   верил он   в

Будду, в Магомета, в Зевса и Юпитера, в Иегову и Христа, почитая их всех, вкупе

с большой группой языческих божеств, проявлением одного и того же единственного

божества,   имя которому Осмос,   а местонахождение -   бесконечность. В силу этих

обстоятельств отец   Николай   верил   в   реинкарнацию,   в   возможность достижения

нирваны,   в   подземное царство и   в неизбежное пришествие Антихриста.   Летающие

тарелочки   отец   Николай   полагал   проявлением   астрального мира.   Голова   отца

Николая   была   так   плотно   забита   подобной чешуей,   что   он   всерьез верил   в

неизбежность Страшного Суда,   а   потому полагал события в Россошках преддверием

оного,   тем самым Апокалипсисом, что описывал апостол Иоанн на острове Пат-мос.

Более   того,   расшифровывая записи   Нострадамуса,   отец   Николай относил начало

Апокалипсиса к   концу XX века,   а   именно к   19 июля 1999 года,   когда с   небес

"явится великий король устрашения".   Помимо уже упоминавшейся черной рясы, отец

Николай   отличался статью   фигуры,   которой,   впрочем,   была   присуща некоторая

полнота,    короткой   "крутой"   стрижкой   и   живыми   черными   глазами   жулика   и

казнокрада.

     Говорил отец Николай гулким,   по-волжски окающим басом и   все   время сыпал

цитатами из Библии и других религиозных источников, которые изучал в семинарии.

     В   россошинском Доме   колхозника   уфологов   поселили   вместе.   Между   ними

разгорелись неизбежные споры,   которые   не   могли   не   сопровождаться принятием

"тома-товки", способствовавшей живости воображения и плавности речи.

     Ворожейкин некоторое время от принятия "томатов-ки" отказывался,   ссылаясь

на травму,   полученную при отражении агрессии инопланетного НЛО во Вьетнаме, но

Дима Кононыкин и   отец Николай так сладко крякали после каждой очередной дозы и

так были изобретательны в спорах, что в один из вечеров Ворожейкин не выдержал,

махнул рукой в черной перчатке и спросил отца' Николая,   как Библия относится к

выпивке.

     - Одобряет, - сказал отец Николай. - В псалмах Псалтиря так и сказано: пью

ендовой, пью полной мерой, пью во славу Божию!

     - А   в чем различие?   -   поинтересовался Ворожейкин,   проглотив содержимое

стаканчика и опасливо прислушиваясь к состоянию организма.

     - Ну,   ендова, - со знанием дела объяснил отец Николай, - это, само собой,

сто граммов. Полная мера - это двухсотграммовый стакан. Соответственно, принять

во славу Божию -   значит набраться, так сказать, до положения риз. Так как пить

будем, сын мой?

     Отец   Николай сам   годился Ворожейкину в   сыновья,   однако сан   обязывал к

солидности.   Ворожейкин еще   раз   прислушался к   своему   организму,   но   особых

неполадок в его работе не обнаружил. Разве что кровь по жилам побежала шибче да

жаром щеки обдало.

     - Конечно, во славу Божию! - сказал он.

     - Вот   это по-нашему!   -   одобрил Дима Кононыкин.   -   Помню,   в   девяносто

пятом...   Сидим в   аномалии.   Ночь.   Костер.   Уха   закипает.   Приняли,   значит,

"Завтраком туриста" загрызли,   а   тут   выплывает из   тумана...   НЛО не   НЛО,   а

огромное что-то лезет,   рогатое,   как пришелец. Антенны, видимо. И звук издает,

как уэллсовский марсианин! - Дима приподнялся и живо изобразил: - М-муу! Му-уу!

М-мум-м!

     - Так это ж корова,   наверное,   была,   -   с крестьянской смекалкой заметил

отец Николай. - Точно так она, зараза, и орет! Сам слышал!

     - Сам   ты   корова!   -   обиделся   Кононыкин.   -   Что   я,   коров   не   видел?

Инопланетянин это был, мы его даже сфотографировали, а на следующий день пленку

проявили - чистая, блин!

     - Надо было колпачок с объектива снять, - снова не удержался отец Николай,

полой черной рясы вытирая вспотевшее лицо.

     - Ну, знаешь! - взвился Кононыкин.

     - Всяко бывает, - примирительно сказал Ворожейкин. - Вот мы во Вьетнаме. С

командного пункта передают координаты низко летящей цели. Готовимся к стрельбе.

Сами понимаете,   "Кубов" тогда не   было,   но   все   равно поймали.   Ведем...   По

отметке на "фантом" или Б-52 вообще не похоже, что за черт? Дали залп, тут нас,

значит,   и   накрыло ответным огнем.   Из батареи лишь я   да прапорщик Петренко и

уцелели. Смотрим мы с ним, а над нами не "фантом", диск парит. И огоньки у него

по периметру помигивают.   Тут уж ничего не скажешь, натуральнейший НЛО, как его

Мен-зелл описывал...   А ребят к жизни уже не вернешь.   -   Он погрустнел,   налил

себе   из   трехлитровой банки   "томатовки",   выпил   залпом   и   торопливо закусил

соленым помидорчиком.   -   Эти контакты нас до добра не доведут.   Космос - среда

агрессивная. Лучше бы человечеству с братьями по разуму вообще не сталкиваться.

     - Вы что, в гуманистические идеи не верите? - вскочил с места Кононыкин. -

Не   может высокоразвитая цивилизация быть агрессивной!   Разум по   своей природе

добр и созидателен!

     В   ответ Ворожейкин многозначительно поднял на   уровень груди искалеченную

руку.

     - Что вы мне в   нос свои грабли суете?   -   возмутился Кононыкин,   цыплячье

вытягивая шею.   - Вы еще хорошо отделались! Это ж додуматься надо было - ракеты

по высшему разуму пускать!   Они еще по совести поступили,   другие бы вас вообще

на молекулы расщепили!

     - А где же был их гуманизм,   Дима?   - мягко спросил Ворожейкин. - Пожалели

бы нас, глупых и отсталых. Что ж сразу расстреливать?

      Отец Николай пошевелился, пригладил обеими руками короткие волосы.

     - Я так понимаю,   -   внушительно пробасил он. - Положено тебе там, скажем,

американцев сбивать?   Сбивай за   милую душу!   А   на высшее божество нечего руки

свои поднимать.   А   если он   тебя молнией за   это карает,   так ведь за дело же!

Грешен,   значит,   помыслами и делами своими!   А не греши!   - И он пристукнул по

столу,   словно и был тем самым божеством, на которого по невежеству поднял руку

Ворожейкин.

     Все помолчали.

      - И   все-таки "россошинский феномен" мы   до   конца не понимаем,   -   сказал

наконец Кононыкин.   -   Я уже скольких людей опросил,   а ясности нет.   Все как в

тумане. Ясно одно, что-то здесь действительно происходило. И такое происходило,

что переворачивает все наши представления о   живых и мертвых.   Вы как считаете,

Никанор Гервасьевич?

     Ворожейкин для солидности помолчал. Пауза она и есть пауза. Если выдержана

в нужное время и в нужном объеме.

     - Я бы полагал, что правильнее было назвать происшедшее не россошинским, а

царицынским феноменом,   -   тонким   своим   голосом   проговорил он.   -   По   имени

области,   на которой феномен имел место.   Ведь, в сущности, что такое Россошки?

Малый населенный пункт,   о!   нем никто в мире не знает.   Другое дело - Царицын!

Этот    город   на    Волге   известен   всему   прогрессивному   человечеству.    Одна

Царицынская битва прославила его на весь мир! Царицын теперь знаменит не менее,

чем,   скажем,   Розуэлл или гора Арарат.   Но в целом я с вами согласен:   феномен

требует   комплексного   изучения.    Вчера   я   ходил   к   силосной   яме   со   своим

биолокатором. Так зашкаливает, что рамка едва не вырывается из рук. Чуть меньше

фон   на   склоне Натальина холма.   Я   обнаружил целую кучу   захоронений,   причем

относятся   они   к   самым   разным   эпохам.   Но   самое   интересное,   бешеный   фон

наблюдается у здания поселковой администрации! Даже больше, чем у силосной ямы.

Чем это вызвано, я пока не берусь объяснить!

     - И не объяснишь никогда,   -   мрачно пообещал отец Николай.   - Мыслимое ли

дело,   божественные помыслы объяснять?   Ежели каждая тварь,   на   Земле живущая,

возьмет на себя храбрость Бога разъяснять, что ж тогда содеется?

     - При чем тут Бог?   - возмутился Кононыкин. - Привыкли, чуть что случится,

все божественными помыслами объяснять.   Феномен есть,   но   он   скорее природное

явление,   которое   нужно   правильно изучать и   давать   ему   необходимые научные

оценки. Чтобы наш православный Господь да за каких-то фашистов радел?

     - Господь,   он   гадов   не   любит,   -   согласился отец   Николай и   замер   с

полуоткрытым от удивления ртом.. - Но если это не он, то кто же?

     Ответ   сам   проистекал из   вопроса,   но   Кононыкин и   Ворожейкин деликатно

промолчали.   Лишь переглянулись меж собой со   странными улыбочками,   словно вот

сейчас прямо на их глазах отец Николай впал в   белую горячку и   принялся ловить

на своей рясе зеленых и веселых чертиков.

     - Ладно, - мрачно сказал отец Николай, перехватив их взгляды. - Замнем для

ясности. Как говорится у Исайи, "ждал правды, и вот - вопль!".

     - А почему твой биолокатор в администрации зашкаливает?   -   удивился вдруг

Кононыкин.   -   Ну,   я понимаю,   некротическое излучение там, черная биолокация,

администрация-то при чем?

     - Не знаю,   -   с сомнением пожал плечами Ворожей-кин.   -   Что-то там есть,

конечно.   Но   что?   После   войны   в   том   доме   комендатура лагеря была.   Потом

поселковый   Совет.    Ну   а   когда   Советскую   власть   разогнали,   администрация

поселилась. Тот же поселковый Совет, только вид сбоку.

     - А   я   знаю,   -   сказал с легкой запинкой Кононыкин.   Уши его побледнели,

кончик носа был красным,   и это значило, что Дима созрел для научных обобщений.

- Там,   наверное, пленных расстреливали. Я читал в газете, что где-то на Енисее

райотдел   милиции   подмыло.    А    в   подполе   того   райотдела   второе   кладбище

обнаружилось.   Тайное. И чуть ли не в два раза больше основного. Такие дела'. В

"Енисейском демократе" заметка была. Поэтому и фон такой мощный.

     - Горе   тем,   которые с   раннего утра   ищут   ликеры и   до   позднего вечера

разгорячают себя вином,   - вдруг рассудительно сказал отец Николай. - И цитра и

гусли,   тимпан и   свирель,   и   вино на пиршествах их;   а на дела Господа они не

взирают и о деяниях рук Его не помышляют.

     - Кстати,   о   музыке,   -   оживился Кононыкин.   -   Я включу телевизор?   Там

сегодня концерт Аллы Пугачевой показывать должны. "Женщина, которая отпела".

     Некоторое-ъремя все слушали певицу.

     - Завтра опять замеры делать буду,   -   ни   к   кому   не   обращаясь,   сказал

Ворожейкин. - Может, центр аномалии найду.

     - А   я опрос населения продолжу,   -   выложил свои планы Кононыкин.   -   Мне

вчера на двух классных свидетелей указали.   И   еще раз с   Александром Овечкиным

побеседовать. О деталях. Коль, а ты чего делать будешь?

     Отец Николай поднял голову и солово посмотрел на Кононыкина.

     ?   А   я в Двуреченскую церковь поеду,   -   неожиданно ясным и трезвым басом

изрек он.   - Чую я, бесы здесь завелись. Изгонять будем. Совместными усилиями с

отцом Серафимом возьмемся.

     ? Глава третья

     Пока в Доме колхозника уфологи мирно рождали в спорах истину,   в Россошках

происходили серьезные события, еще скрытые от глаз постороннего наблюдателя, но

тем не   менее,   несомненно,   имеющие значительное влияние на еще не наступившее

будущее.   Так,   третий сон Кутузова в деревенской избе в Филях, о котором никто

не знал,   кроме великого полководца, обеспечивал полную и безоговорочную победу

над   зарвавшимся Наполеоном.   Следуя   своему   сну,   Кутузов   убедил   императора

допустить врага в Москву,   а после печально знаменитого пожара,   который выгнал

не привыкших к российским морозам французов во чисто поле,   преследовал их там,

беспощадно расчленяя многочисленную армию   захватчиков на   части и   громя всеми

средствами,   вплоть до   ухватов и   иной   домашней утвари,   коей   были вооружены

крестьянские    отряды,     объявившие     французским    завоевателям    самочинную

Отечественную войну.   Аналогичную попытку ложно сдать Москву предпринимал Г. К.

Жуков в   годы Второй мировой войны.   Но бывший тогда у власти И.В.   Джугашвили,

посасывая знаменитую трубку, сказал прославленному полководцу: "Иди ты на... со

своими вещими снами.   Можешь видеть в   них   все что захочешь,   но   Москвы я   не

отдам.   Я   тоже,   брат Жюков,   сны вижу.   Копайте себе могилы на   подступах или

побеждайте!" Георгий Жуков был тогда еще молодой,   и умирать ему,   естественно,

не   хотелось,   поэтому   копать   могилу   себе   не   стал,   а   принялся   побеждать

фашистских фельдмаршалов и так этим увлекся, что опять-таки дошел до Берлина.

     Но мы отвлеклись,   ведь речь у   нас с   вами шла о   Россошках.   Так вот,   в

Россошках и   в   самом   деле   происходили странные события.   Акушерка поселковой

больницы Анна   Облепихова рассказывала,   что   за   последний месяц   в   Россошках

родилось пятеро детей и все -   девочки.   Детишки рождались крупные, с рыжеватым

пушком на   голове,   но главное -   под левой ручкой у   каждой выделялась большая

темная родинка, словно всех малюток кто-то пометил для своих неизвестных целей.

И   на лик они были схожи,   напоминали известного в Россошках Ивана Непомнящего.

Он,   сволота такая,   и   в   самом деле был   непомнящим;   при   виде очередной еще

незнакомой ему красотки всегда забывал,   с кем амуры накануне крутил.   Волнений

особых рождение девочек не вызвало бы,   ну,   может, мужики Непомнящему морду бы

набили -   так не   в   первый же   раз!   Но тут почтальон,   как на грех,   привез в

Россошки   выписанный учителем   физкультуры Данилом   Молчановым иллюстрированный

журнал "НЛО".   Журнал первой стала изучать жена почтальона -   Аглая,   которая и

наткнулась на   статью,   где   черным по   белому сообщалось,   что рыжие девочки с

родинкой под мышкой уже стали рождаться и   в городе Санктъ-Петербурге,   бывшем,

значит,   Ленинграде,   и по всему выходило,   заключал журналист, что исполняется

древнее пророчество.   По   этому пророчеству получалось,   что перед концом света

миром   будут   править   рыжие   дьяволицы с   родинкой   в   соответствующих местах.

Следовательно,   подводил итог   журнал,   конец света уже   близок.   Аглая тут   же

побежала по селу,   тыча журналом в нос всем своим знакомым.   Сначала,   конечно,

шум   поднялся   изрядный.   Некоторые   требовали   немедленного   линчевания   Ивана

Непомнящего как   личного представителя Антихриста в   Россошках.   Другие резонно

возражали,   ссылаясь на то,   что такие девочки уже вон и в Питере рождаются,   а

Иван   сроду дальше двуреченской развилки не   ездил.   Третьи осторожно говорили,

что,   мол,   верно, так оно и есть, Иван из Россошек никуда не выезжал, но вот в

прошлом   году,   как   раз   девять   месяцев назад,   из   Питера   в   поселок девицы

приезжали,   и вообще все лето у Немецкого пруда туристки в палатках жили. А кто

их знает, откуда они - может, и из этого самого Санктъ- Петербурга?

     Осторожности ради Ивана Непомнящего все-таки побили, но не как Антихриста,

а как разнузданного и порочного в помыслах жеребца.   Стали думать, что делать с

родившимися дьяволицами.   Отец одной из них,   Антон Голубков,   высказался в том

плане,   что дьяволица его доченька или нет, но многим поселковым экзорсистам не

поздоровится,   если они не   заткнутся и   на   его младшенькую напраслину лить не

перестанут.   Голубков мужиком   был   видным,   кулаки   -   как   дыньки   спелые,   и

возражать особо Антону никто не   стал.   Себе дороже!   Те же,   кто в   журнальную

публикацию уверился,   утешали себя тем,   что пока девочки вырастут, жизнь уже и

пройдет.   А   что   старому человеку конец света?   Нет у   старика к   нему особого

страха,   главное -   погрешить пока, чтобы в нужный день было за что перед Богом

оправдываться.

     Естественно,   пронюхали о   рождении   необыкновенных детей   и   уфологи.   Да

только кто ж их пустит в дом,   новорожденных разглядывать?   Самое опасное время

для сглазу.   А глаза у уфологов, как многие уже отмечали, были весьма и весьма.

Поэтому Ворожейкина с   Кононыкиным с   ихними рамками и   на   порог   не   пускали,

ходили они около хат,   и биолокаторы у них вращались,   как пропеллеры, их за то

так И   прозвали россошинскими Карлсонами,   пусть не   шибко похоже,   да   зато по

существу.

     А   отец   Николай   затею   похитрее обдумал.   Он   родителей детишек крестить

уговорил.   Отец Николай как   рассуждал?   Если это   дочки Антихристовы,   то   при

крещении бесовская сила себя обязательно покажет.

     Не   показала.   Девочки   с   любопытством   вслушивались в   слова   настоятеля

Двуреченской церкви   и   с   видимым удовольствием проглотили по   ложке   кагору с

медом. Не возражали они и против купели, только голосили пронзительно, но детям

малым оно   так   и   положено.   Отец Николай тайком замерил штангенциркулем ихние

родинки.   Величина получалась одинаковая.   Он   уж   совсем   исхитрился вырвать у

деток для исследовательских целей по рыжему волоску,   но тайные усилия заметили

бдительные родительницы и   отогнали исследователя от   младенцев.   Отцу   Николаю

показалось,   что   одна   из   будущих дьяволиц при   этом ехидно ему   подмигнула и

скорчила рожицу.   Ничего страшного в   ее   лице   не   было,   однако отца   Николая

почему-то пробил потный озноб.   В   довершение ко всему он рассорился с попом из

Двуреченской церкви отцом   Серафимом,   который из-за   неясных ему   исследований

прихожан терять не хотел.

     - Если каждый будет у детишек с головы волосенки рвать,   -   хмуро сказал в

редкую бороду отец Серафим,   - то кто ж в такую подлую церковь ходить станет? Я

тебя,   Коля, сильно уважаю, но ты в моем Божьем доме не пакости, и так верующих

намного меньше стало. Все в бизнес подались, молиться людям некогда, вся паства

"бабки" делает.

     - Эх,   Серафим,   -   в   сердцах вздохнул Николай.   -   Как заутреню за   тебя

провести,   значит,   выручай Коля,   а как научный факт достоянием общественности

сделать,   так я,   получается,   мелкий пакостник?   Не ожидал от тебя таких слов,

Серафим. Истинно сказано: "Вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри

исполнены лицемерия и беззакония".

     - Это ты мне?   -   не поверил отец Серафим.   -   Мне ты это говоришь?   А ну,

выметайся из моего прихода.   Чтоб ноги твоей здесь больше не было.   Заутреню он

за меня служил!   Забыл,   куда я тогда ездил? Я к отцу Герману ездил, гвозди для

ремонта церкви вышибал.   У   всех храмы благолепные,   а   мы в Двуречье чем хуже?

Иди,   иди, Коля, от греха. Иди к своим дружкам, что небесную нечисть изучают. И

помни, Коля: нечестивый берет взаймы и не отдает.

     Ведь как в воду смотрел, так оно все и было. Кононыкин отцу Николаю должен

был триста рублей,   но отдавать,   судя по всему,   не собирался.   Все обещаниями

кормил,   намекая на   какие-то авансы из неведомых редакций.   Такой вот у   них с

отцом Серафимом разговор случился. В Дом колхозника отец Николай явился в самом

дурном расположении духа. "Праведник выискался, - шептал он про себя. - Поучать

меня вздумал!   А   сам по   ночам к   Марусе Федоровой ныряешь,   любовными утехами

противозаконно занимаешься,   прелюбодействуешь,   Серафи-мушка!   А   того   ты   не

знаешь, что та Федорова не одному тебе благосклонности дарит и достоинства твои

с иными любовниками обсуждает да высмеивает!   Грешен, батюшка, ой, грешен! А от

прелюбодеяния всего шаг до богохульства".

     Дима Кононыкин в   мятой одежде лежал на   постели и   читал толстую книгу со

зловещим названием "Оккультные силы СССР". Отец Николай глянул на название и на

всякий случай перекрестился.

     - Носишь   в   дом   пакость   мерзостную,    -   проворчал   он.   -   А   где   наш

недостреленный?

     - Никанор Гервасьевич?   -   Дима   заложил книгу,   бросил ее   на   тумбочку и

спустил ноги с кровати.   -   На пруд поехал. Там, говорят, пацаны говорящую рыбу

поймали. За нижнюю губу. Мату да крику было - на весь пруд!

     - Кто ж кричал-то?   -   поинтересовался отец Николай,   доставая из тумбочки

колбасу и кефир,          

     ?   Рыба,   конечно!   -   удивился Кононыкин. - Пацаны небось и слов таких не

знают.

     - А   ты   чего   ж   не   пошел?   -   спросил   отец   Николай,   нарезая   колбасу

кружочками.

     - А   чего я,   говорящих рыб не   видел?   -   Дима подсел к   тумбочке соседа,

голодным взглядом пожирая колбасу.   -   Да и   зажарили ее уже наверняка.   Ее же,

говорят, еще вчера поймали.

     - Рыба в садке долго не живет,   - согласился Николай и милостиво придвинул

Кононыкину бутерброд.   Хоть он,   паразит,   долгов и не отдает,   а все же всякая

Божия тварь себе пропитания алчет.

     - Я   тут с учителем познакомился,   -   радостно сообщил Кононыкин с набитым

ртом. - Хороший парень. Юра Лукин. Он в школе биологию преподает.

     - Свидетель? - поинтересовался отец Николай. Кононыкин не понял.

     - Не.   Свидетели Иеговы сюда не   добрались.   Они   больше по   Царицыну души

улавливают. А Юрок - никакой не свидетель, он баптист.

     - Баптисты самый вредный народ, - внушительно сказал отец Николай. - Из-за

них православная церковь едва не распалась.

     - Лукин нормальный,   -   сказал Димка,   протягивая немытую лапу   за   вторым

бутербродом. - На гитаре отлично играет.

     - Скажи еще, что он баб тискает, - хмуро сказал Николай.

     - Не.   -   Довольный   Кононыкин   беспрепятственно завладел   бутербродом.   -

Говорят же   тебе,   баптист.   А   они женам верность хранят.   В   отличие от   вас,

православных попов.

     - Положь бутерброд,   -   строго велел отец Николай. - Ишь ты, ранний какой,

нашим же салом да нас по сусалам.   Вот уж воистину: мед и елей на устах их, а в

сердцах - гной.

     - Ладно,   - покладисто сказал Кононыкин, но бутерброда не положил. - Так я

про Лукина не докончил. Заговорили мы с ним о покойниках, он мне роман один

     пана Станислава Лема напомнил.   Там покойники, что раком болели, от разных

неучтенных факторов оживали.   Ужастик,   одним словом,   но мысль по сути верная.

Сейчас,   в эпоху НТР, столько неучтенных факторов появилось, что в совокупности

своей они могли привести к такому вот результату - мертвых из могил поднять.

     - А   почему   эти   самые   факторы только   немцев оживляют?   -   спросил отец

Николай.   -   Заметь,   кладбище здесь большое,   а   все на нем спокойно лежат:   и

православные,   и   мусульмане,   и   иудеи,   правда,   этих,   слава Богу,   немного.

Атеисты, и те людей не тревожат.

     - Вот-вот,    -    торопливо   прожевывая   очередной   бутерброд,    согласился

Кононыкин.   -   Я   его тоже об   этом спросил.   Так ведь факторы действительно не

изучены! Во-первых, вера чужая, во-вторых, земля тоже чужая, в-третьих, все они

насильственной смертью погибли. Язык опять же чужой... Ментальность, наконец! А

тут,   смотри,   из-за Капь-яра радиоактивный фон вырос, раз, - Кононыкин положил

недоеденный   бутерброд   и   загнул   палец,   -   ракетные   испытания   проводились?

Проводились!   Сколько ядов различных на   землю было вылито!   Это два!   Озоновые

дыры,   к примеру...   Да мало ли!   Не, Коль, я тебе так скажу: здесь комплексные

исследования проводить надо.   На   институтском оборудовании.   Ученых   серьезных

пригласить.

     - Журналистов тоже надо бы, - задумчиво сказал отец Николай, полоща стакан

из-под кефира в мойке.

     - Зачем?   -   Кононыкин присел на постель.   - Журналистов не надо, Колек. У

меня на все эти события полный, как говорится, эксклюзив.

     За   дверью   загремели,    в   комнату   вошел   хмурый   Воро-жейкин.    Коротко

поздоровавшись,   он   снял ботинки и   принялся отмывать их   прямо в   раковине от

желтой глины.

     - Видел я рабов на конях,   -   проворчал отец Николай.   -   Не в хлеву ведь,

чтоб пакостить вероломно!

     - Илу полно, - ни к кому не обращаясь, сказал Ворожейкин.

     - А рыбу? Рыбу говорящую вы видели? - нетерпеливо поинтересовался со своей

постели Кононыкин.

     - Сазан,   -   кивнул   Ворожейкин и   насухо   вытер   ботинки   казенным ножным

полотенцем.   -   Килограммов на семь. Полудохлый уже. Все - бля... бля... бля...

Не поймешь, то ли в воду требует отпустить, то ли хлебушка просит.

     Кононыкин встал,   в   одних   носках   прошел   к   телевизору и   включил   его.

Некоторое время всматривался в мель-тешение черточек на экране,   потом пощелкал

переключателем и уныло сказал:

     - Вот, блин. Телик навернулся.

     Глава четвертая

     Телевизор сломался не только в   Доме колхозника.   К   вечеру,   когда пришло

время очередного мексиканского сериала,   уже прочно вошедшего в   быт россошчан,

выяснилось,   что телевизоры программ не принимают и   только шипят вроде больных

простуженных гадюк, демонстрируя на экранах полеты космических частиц.

     Народ привычно взялся за   радиоприемники в   надежде получить информацию из

эфира.   В переворот,   конечно,   никто не верил - когда переворот, по телевизору

"Лебединое   озеро"    показывают   или    кинофильм    "Юность    Максима".    Но    и

радиоприемники сельчан   разочаровали.   В   динамиках   на   всех   каналах   шуршала

пустота,   только на   волне "Маяка" слышалось какое-то   мычание -   не   то   мулла

молился   Аллаху   всемогущему,    не    то    какая-то   рок-группа   исполняла   свою

бесконечную композицию.

     Где-то через полчаса муллу наконец прервали и   в   эфир прорвался странный,

лишенный интонаций и словно неживой голос.   Такой голос мог принадлежать роботу

из научно-фантастического кинофильма типа "Планета бурь".

     - Братья   и   сестры!   -   совсем   по-сталински обращался к   радиослушателям

неведомый диктор.   -   Пришло наконец время,   когда каждый должен ответить перед

Господом нашим   за   грехи   свои   и   пороки свои.   Пришло время   Страшного Суда.

Послезавтра в   двенадцать часов   дня   по   Гринвичу всем   жителям Земли надлежит

предстать пред Господом нашим и покаяться в содеянном. Время это дается вам для

того,   чтобы припомнили вы   все   грехи свои   и   не   пытались таить их   от   Отца

Небесного,   ибо   они   ему   хорошо   известны   и   записаны на   скрижалях Небесной

Канцелярии.   Перечень грехов   своих   необходимо подавать в   письменном виде   на

стандартных   листах   бумаги,   желательно   отпечатанными   через   два   интервала.

Соседи,   сомневающиеся в   искренности   грешника,   всегда   могут   дополнить   его

перечень своим,   который можно подавать и в рукописном виде,   но исполненным не

иначе   как   печатными буквами.   Однако   необходимо помнить,   что   клевета будет

рассматриваться как   тяжкий   грех,   а   в   отдельных случаях и   приравниваться к

предательству Иуды.   Не   выключайте свои   радиоприемники и   слушайте дальнейшие

сообщения. А сейчас хор грешников исполнит для вас симфонию Шостаковича "Вечные

страдания".

     Эфир   снова   объемисто заполнило угрюмое невнятное мычание,   которое после

объяснений диктора казалось невыносимым.

     Странное это обращение услышали и в Доме колхозника.

     В гости к уфологам как раз зашел Аким Поликратов,   местный борец за правду

и демократические свободы. Борец был невысок, юрок, остронос и быстроглаз. Одет

он был в коричневый костюмчик и такую же рубашку. Галстучек у него был подобран

в   тон   рубашке.   Поликратов   вообще-то   пришел   в   гости   к   Кононыкину и   все

допытывался у   него,   нельзя ли поместить хоть маленькую заметочку об ущемлении

его прав местным участковым,   который за последние два месяца три раза изымал у

Поликратова изготовленный для личного употребления самогон.

     - Для   себя   же   гоню!   -   горячился   Аким,   прижимая   к   груди   маленькие

остренькие ладошки.   -   Ну, продашь кому из сочувствия бутылочку-другую, не без

этого. Но нельзя ж так! Предупредить сначала надо, побеседовать... Как вы

     считаете, Димочка?

     - Мелок ваш вопрос для газеты,   -   терпеливо объяснял Кононыкин.   - Газета

затрагивает серьезные вопросы, которые широкое общественное значение имеют.

     - Так   они   ж   сами   мой   самогон пьют,   -   кричал Поликратов.   -   Акты на

уничтожение составляют,   так   ведь   известное   же   дело,   как   эти   уничтожения

проходят!

     Сообщение все   слушали с   недоумением.   Поликратова пришлось несколько раз

прерывать,   потом   отец   Николай сунул ему   под   нос   кулак и   велел замолчать.

Поликратов замолчал, но попытался завершить свою историю оживленными жестами.

     - Бред собачий,   - уверенно сказал Кононыкин, прослушав сообщение. - Хотел

бы я знать, кто это так прикалывается!

     Отец Николай промолчал:   задумался,   видимо,   о происходящем.   Он лежал на

своей койке в трусах и майке,   скрестив на груди руки, задрав окладистую черную

бороду вверх,   и   напоминал космонавта,   готовящегося к старту.   Или штангиста,

который после двух неудачных попыток в рывке настраивался все-таки взять вес.

     - Не   знаю,   -   с   сомнением проговорил Ворожейкин.   -   Странно   все   это.

Телевизоры опять же   не   работают.   Не похоже это на чей-то розыгрыш,   Дмитрий.

Сами посудите мертвые из   могил стали вставать?   Говорящую рыбу поймали?   Рыжие

новорожденные с родинками объявились? Странный какой-то ряд проявляется. Теперь

только Всадников не хватает да железной саранчи.

     - А звезда Полынь? - поинтересовался Кононыкин. -

     Где она?

     - Так ведь не ночь еще, Дима. - Ворожейкин покачал

      головой. - Знаете, я сам материалист, но в этой ситуации...

     - Вы думаете,   что и в самом деле? - спросил Поликратов, недоверчиво глядя

на   уфологов.   -   Судить нас всех будут?   Так это...   бумагами запасаться надо.

Рекомендации должны .быть... характеристики...

     - Какие характеристики?   -   скривился брезгливо отец Николай.   -   Ты   что,

хочешь Богу под нос характеристики совать?   С   печатями?   Ну,   брат,   ты даешь!

Совсем ты, Аким, одурел. Да на хрен Богу твои бумажки нужны?

     Кононыкин сорвался с постели и принялся одеваться

     - Куда вы, Дима? - удивился Ворожейкин. - Сейчас Николай чаек поставит, мы

все и обсудим. Кононыкин махнул рукой:

     - Да ну вас!   С вашими теориями с ума сойти можно.   Пойду к Лукину.   -   Он

вдруг вспомнил,   что еще не рассказывал о   своем новом знакомом Ворожейкину.   -

Сегодня познакомились. Он биологию в школе преподает.

     - Конечно-конечно,   -   согласился Ворожейкин.   -   Идите, Дима. Что ж вам в

такой день дома сидеть!

     Между тем на улице у правления разгорался спор.   Как обычно, вечером здесь

собралась теплая компания,   чтобы полузгать семечки, пошлепать о стол картами и

поговорить о   текущих поселковых делах.   На сей раз карты были забыты,   да и   о

семечках собравшиеся напрочь не помнили. Шел жаркий спор.

     - Это чечены во   всем виноваты,   -   сказал тенором рассудительный Владимир

Николаевич   Степанов,    работавший   экономистом   в   мехколонне.    Было   ему   за

пятьдесят,   и   выглядел он   нестриженым перезревшим одуванчиком,   волею   случая

одетым в   полосатую пижаму.   -   Нельзя же   людей,   как скотину,   воровать.   Вот

Господь и осерчал. Да и американцы хороши. Взяли и Югославию забомби-ли. А там,

между прочим,   священная гора была,   только я забыл,   как называется.   А они ее

забомбили! Грех, значит, на душу приняли!

     - А   что чечены?'-   крикнул заслуженный животновод и   чабан Магометов.   По

случаю праздника был   он   одет в   обычный для кавказца наряд -   синий джинсовый

костюм и   джинсовую же рубашку.   -   Чуть что,   сразу чечены!   Я,   что ли,   этих

заложников ворую?   Я   -   честный!   -   При   этих словах смуглые и   небритые щеки

заслуженного чабана заметно порозовели.   -   У   меня на   точке генерал Шпигуй не

батрачит,   можете проверить! Идите, смотрите! Магомет ничего не боится! Сами-то

каковы?   Кто   у   меня два года назад трех баранов из   отары украл?   Не   вайнахи

украли, русские украли! Шкуры побросали, как последние негодяи! А из них, между

прочим, тулуп хороший сшить можно было.

     - Ты,   Магомет, генералов с баранами не путай, - веско осадил пылкого сына

гор пожилой агроном Коня-хин. Был он высок, плотен и густыми бровями походил на

Брежнева позднего периода.   Только лицо у   него было морщинистое,   как земля по

весне.   -   Из генералов тулупа не сошьешь,   это верно.   Но генерал - это, брат,

личность.   Одно слово -   персона!   А твои бараны - тьфу! В них и мяса-то толком

нету,   так,   на   один зубок.   Да и   не мы их у   тебя воровали!   Ты что,   хочешь

сказать, что Степанов в твою кошару лазил ночью?

     - А ты их растил,   баранов моих?   - загорячился Магомет. - Я про Степанова

ничего не говорю, я Степанова как брата люблю, но ты пойми, баран - это тебе не

генерал, баран ласку любит!

     - Ну,   положим,   наши генералы ее любят не меньше,   - рассудительно сказал

Степанов, польщенный верой Ма-гометова в его честность. - И ты, Магомет, не ори

на весь баз,   мы все тебя знаем как честного труженика и умелого скотовода.   Но

Бог на   людей осерчал не   из-за   того,   что ты свою скотину режешь да на базаре

продаешь.   Это вроде как по природе человеческой делается.   А   почему тогда все

происходит? Я лично считаю, что помыслов черных много стало.

     - Опять обижаешь?   - вскинулся Магомет. - Почему .говоришь - черный? Что я

тебе, чурка азиатская?

     - Вот,   - сказал агроном Коняхин и челюстью клац-нул, становясь тем совсем

на помершего партийного лидера похожим.   -   Отсюда все наши беды - каждый хочет

казаться светлее, чем есть на самом деле.

     - А   я   так   скажу,   -   достал из   кармана портсигар бывший фронтовик Илья

Константинович Апраксин.   -   Жиды, жиды, братцы, во всем виноваты! И Христа они

распяли,   и революций разных наворотили, опять же масонов напридумывали. А атом

кто придумал?   Жид придумал,   Эйзенштейн ему фамилия была. И Березовский - жид,

всю   Россию   обворовал,    нищим   народ   сделал.   Врачи,   опять   же,   вредители,

космополиты проклятые...

     - Ой,   да не надо,   не надо лить на евреев!   -   жарко воскликнул бухгалтер

районо Моисей Абрамович Коган и задиристым верблюдиком посмотрел на окружающих.

- Чуть   что,   у вас одна песня - жиды виноваты! Вредители! Всех бы выслали, дай

вам волю. Между прочим, мне и в Израиле

     ! жилось бы не хуже! Много вам жиды навредили! По телевизору для вас поют,

музыку сочиняют,   смехопанорамы показывают. Это Жванецкий с Хазановым хохлы или

Ильченко с Карцевым русские?   Куда ни плюнь,   и науку мы двигаем,   и   Искусство

из-за нас на месте не стоит,   слава Богу,   и в политике мы не последние. Да вот

хоть про меня, кто скажет,   много вам Моисей Абрамович навредил?

      - Ты, Минька, помолчи, - посоветовал Апраксин. - Не про тебя речь. Таких,

как ты, я на фронте от проклятых фашистов защищал. Ты наш, так сказать, местный

  еврей,   мы тебя все знаем, и польза от тебя народу громад- нейшая, и семена ты

по весне людям почти бесплатно раздаешь, но жиды ведь они и вредные бывают! Вон

генерал Макашов как на   них настропалился!   Знать,   они ему дорогу не   единожды

перешли.   А на телевизор глянь!    Сплошная "Голубая луна",   как говорится, если

педик, так еврей. Сам же давал мне книгу Климова читать. "Князь   мира сего", не

помнишь?

     Коган засмущался.

     - Телевидение, это да сказал он. - Тут я согласен.

     Бардак,   а не телевидение.   -   Вот из-за этой "Голубой луны" нас Господь и

карает,   -   убежденно произнес экономист Степанов.   -   Сначала Содом и Гоморру,

потом   коммуняк на   православную Русь   натравил,   теперь   вот   и   наша   очередь

подошла.

     - Да   при   чем тут Господь и   коммуняки?   -   возмутился тихий и   спокойный

учитель физики Жасминов, который весь вечер просидел в уголке, умно поблескивая

своей большой бритой головой.   Нет,   не зря утверждают,   что молчание - золото:

Жасминов говорил редко,   но в Россошках почитался за большую умницу.   "Его бы с

Явлинским схлестнуть,   -   поговаривали жители Россошек.   -   Ох и далеко они оба

пошли бы! Ох и далеко!"

     Но   сейчас Жасминов ничего к   своим словам добавить не   успел.   Со   своего

места встал белый и   кипящий гневом Апраксин и   долбанул кулаком по   столу так,

что карты в стороны полетели.

     - Коммуняки тебе   не   нравятся?   -   наливаясь кровью так,   что   усы   стали

невидимы   на   его   побагровевшем   лице,   спросил   Апраксин.   -   Ах   ты,   контра

недобитая! Ты что ж думаешь, коли партбилет в девяносто втором сжег, так и чист

теперь перед Богом?   Да   мы   таких,   как ты,   в   сорок втором на   переправе под

Калачем!.. - Он задохнулся от гнева, закашлялся, и кашель этот, как ни странно,

разрядил напряжение, воцарившееся за столом.

     - Не,   мужики,   -   сказал Магомет. - Вы как хотите, а я пойду. Послезавтра

встреча с Аллахом, постричься надо, побриться, барашка зарезать.

     - Барашка-то зачем резать? - не поняли сидящие за столом.

     - Махан   кушать   будем,   -   объяснил Магомет.   -   Сытый   мужчина -   смелый

мужчина, смелый мужчина гордый мужчина. Аллах смелых любит.

     Некоторое время все молча смотрели вайнаху вслед.

     - Интересно,   - задумчиво сказал Жасминов, - нас там по секторам принимать

будут или в порядке живой очереди?

     - Тебе-то какая разница? - удивился успокоившийся Апраксин.

     - Есть   варианты,   -   продолжая о   чем-то   размышлять,   странно   отозвался

учитель физики. Поднялся и Степанов.

     - Пойду я,   мужики,   - тонким голосом сказал он, обеими руками приглаживая

светлые кудри,   окружающие нимбом лысину. Смотрел он так, как могло бы смотреть

постное масло, дай ему Господь глазки.

     - Ты-то куда?   -   встопорщил усы Апраксин.   -   Обиделся,   что ли? Так я не

тебя,   я   Жасминова имел в виду.   Я-то знаю,   что ты свой партбилет за иконой в

горнице хранишь.   Посиди еще.   Рано.   Я   сейчас "томатовки" принесу,   вздрогнем

малость.

     Степанов вздохнул.    -

     - Другим разом,   -   горестно сказал он.   - Мы вчера с Клавдией поругались.

Мириться пойду. А то ведь и помириться не успеем.

     Поднялся и Жасминов.

     - И   я   пойду,   -   хмуро   и   недовольно проговорил он,   тщетно стараясь не

смотреть на Апраксина. - Вечер уже, а у меня кабанчик некормленый.

     Апраксин   с   Коняхиным   остались   вдвоем.    Апраксин   наклонился,   собирая

рассыпавшиеся по   земле карты,   бросил их   на   стол и   задумчиво оглядел пустые

скамейки.

     - Ну что, Петрович, по соточке? - предложил. - Я сбегаю.

     - Не хочется,   -   отказался Коняхин.   -   Что-то сердце давит. Мои-то все в

Сочи уехали. Как они там без меня? Назад вряд ли успеют.

     - Ну пошли,   коли так,   -   согласился Апраксин.   -   Не Щодному ж мне здесь

сидеть!

     Они неторопливо прошлись по   Рабочей улице,   Партизанским тупиком вышли на

Лазоревую,   где жили.   Уже темнело, во многих хатах горел свет. В доме, где жил

Жас-минов,   по   стенам комнаты метались тени.   Сам   Жасминов сидел за   столом и

что-то писал, время от времени задумчиво покусывая кончик ручки.

     - Пишет,   - со смешком толкнул Коняхина в бок Апраксин. - Гляди, Петрович,

никак наш учитель грехи считать взялся?

     - Хорошо бы свои, - сказал Коняхия.

     Глава пятая

     Дома Юры Лукина не было. Дома была его жена Катя.

     - А   Юра в   город поехал,   к   отцу,   -   сказала она.   -   Что-то непонятное

творится. Он и поехал узнать, что да к чему.

     - А когда будет? - спросил Кононыкин.     - Или сегодня приедет, или завтра

с утра.   У него тре-тий урок,   значит,   до одиннадцати будет точно.      - У вас

телевизор работает? - спросил Кононыкин.

     - Что вы,   -   мягко сказала Катя,   -   телевизоры в   поселке ни   у   кого не

работают. И по радио музыка странная.

     - А передачу вы слышали? - нетерпеливо продолжал расспросы Дмитрий.

     - Соседи   рассказали,   -   кивнула Катя.   -   Потому и   радио   не   выключаю,

говорят, повторение обещали.

     Хорошая жена была у   Юры Лукина.   Спокойная,   светлая.   На нее и   смотреть

приятно,   не   шалашовка какая-нибудь   вроде   постоянных знакомых Кононыкина.   С

женщинами ему вечно не везло. То фанатка подвернется, которая со спартаковскими

болельщиками пол-Европы   проехала,   то   панкушка с   гребнем   поперек головы   из

перехода на   Старом Арбате,   а   в   последний раз   вообще попалась наркоманка со

стажем,   сначала   все   Димкины   сбережения иа   ацетонку   пустила,   потом   книги

продавать стала,   а через некоторое время выяснилось, что она еще и у гостиницы

"Москва" постоянно подрабатывает.   Из-за   этого   у   Кононыкина вышел   нехороший

скандал с   ее сутенером,   благо без поножовщины обошлось.   А   могли бы запросто

пырнуть!

     На Катю хотелось просто смотреть.   Тихая и спокойная она была,   как лесная

речка.

     - Можно я у вас посижу? - попросил Кононыкин.

     - Чай пить будете?   - спросила Катя. По радио раздавались заунывные вздохи

и плач. Неожиданно наступила пауза.

     - Вы   слушали музыкальную поэму   Альфреда Шнитке   "В   геенне огненной",   -

объявил диктор.   -   Слушайте музыкальную пьесу   Вивальди "Плач по   христианским

мученикам".

     На   взгляд   Кононыкина,   различия между   только что   звучавшими вздохами и

теми, что начали звучать после объявления диктора, не было. Не плач слышался по

радио, а стон. Причем стонали эти самые мученики.

     В   распахнутое окно слышались голоса.   В одном из говоривших Кононыкин без

труда узнал Акима Поликратова. Неутомимый сплетник уже был по соседству.

     - Ну уволили меня за прогулы, - горячился Аким. - Так ведь сам знаешь, мне

все равно больше там ходу не было.   Я ж за критику пострадал, Степаныч, ты что,

не помнишь?

     - За сплетни тебя уволили, - сипло сказал собеседник Поликратова. - Помню,

какие   ты   сплетни   про   начальника   и   секретаршу   распускал!   Его   даже   жена

тогда-бросила, насилу помирили!

     - Так ведь правду говорил,   - ахнул Поликратов. - Правду же, Степаныч! Я ж

такой,   я всегда за правду стоял! Ты и напиши коротенькую такую характеристику,

правдолюб, мол, за то и страдал от начальства.

     Катя подошла к окну и захлопнула его.

     - Бывают же такие... - неприязненно сказала она.'

     На клеенке стола стояла сахарница,   блюдце с   куском масла и еще одно -   с

домашним сдобным печеньем.

     Чай был горячим и   вкусным.   Чувствовалось,   что к нему примешаны какие-то

травы.   Да и   печенью не знавший сладости домашнего уюта Димка Кононыкин уделял

должное внимание.

     - Вы есть хотите?   -   спросила Катя.   - А то я сегодня пиццу делала, а тут

такое...

     - Спасибо,   -   гордо   отказался   Кононыкин.   -   Я   сыт.   "И   разговаривает

по-человечески,   -   подумал он.   - Анджелка сроду не могла двух нормальных слов

сплести.   "Закумарим?   -   спрашивала она. - Мне догнаться надо". Все у нее было

жаргонным:   ширево,   капуста,   малешница, целяк, косяк, крутизна. Не женщина, а

Эллочка-людоед-ка. И ведь я с ней жил!" - внезапно ужаснулся Кононыкин. На душе

у   него от   этой мысли стало пусто,   одиноко и   светло,   как бывает в   коридоре

студенческого общежития в период летних каникул.

     - Катя, - спросил он. - А что вы думаете о происходящем?

     - Ничего,   -   ответила та. - А что об этом можно думать? Жалко только, что

все так быстро заканчивается. Правда?

     Кононыкин пробормотал что-то невнятное.

     - Еще чаю? - вежливо спросила Катя.

     - Нет,   спасибо. - Кононыкин торопливо поднялся. - Поздно уже. Я пойду. Вы

Юрику скажите,   что я заходил,   ладно?   Мне его обязательно увидеть надо...   до

послезавтра.

     - Обязательно, - грустно сказала жена Лукина. - Потом увидеться будет куда

труднее.

     - До   свидания,   -   сказал Дмитрий.   -   До завтра.   Он вышел во двор.   Над

головой уже   раскинулось звездное небо,   и   почти в   зените,   в   районе Большой

Медведицы,    словно   зловещий   немигающий   глаз    высветилась   оранжево-голубая

огромная звезда.   Величиной она была с изюмину. Ну вот, вздохнул Кононыкин, вот

и последние

     сомнения отпали. Звезда горела, заливая мир своим мертвящим светом,

     и   свет   набирающей полноту луны   рядом с   этим мощным и   ровным свечением

казался жалким.   На   горизонте слабо мерцало зарево.   Воздух был   чист и   свеж,

небеса безоблачны,   и   Дмитрий наконец ощутил сожаление о   том,   что подходит к

концу.   Но   сожаление это   было каким-то   эфемерным,   скорее всего потому,   что

крушение мира не   сопровождалось разрушениями и   пожарами,   смертями и   пеплом.

Отсутствие нагромождения человеческих несчастий не   давало вере   в   предстоящий

конец   всей   человеческой   эпохи   разрастись   и    тем   превратиться   в   горькую

неизбежность,   ощущаемую разумом   и   сердцем.   Был   обычный вечер,   за   которым

обязательность утра казалась незыблемо неизбежной. Все воспринималось страшным,

но увлекательным приключением. Попытка заглянуть за таинственную черту давалась

сразу всем,   и   оттого предстоящее не   вызывало в   Кононыкине животного страха.

Страшно   уходить   одному,   каждый   из   живущих   верит   в   бессмертие остального

человечества, поэтому обещанное светопреставление скорее воспринималось началом

чего-то странного, и было немного обидно, что там, впереди, существует такая же

канцелярская   скука    рассмотрения   письменных    свидетельств   о    человеческой

порочности.

     В   бархатной тьме   небес   что-то   незримо   зашуршало.   Шорохи   появились с

востока,   пронеслись над головой Ко-ноныкина и стихли на западе. Потом накатила

еще одна волна, за ней еще и еще...

     "Вот и саранча, - отрешенно подумал Кононыкин. -

     Самое время для Всадников и Ангелов".

     В   номере   Дома   колхозника   горел   ночник.    На   своей   постели   негромко

похрапывал   священник-уфолог   Николай,   но   храп   его   медленно   и   неотвратимо

усиливался.   Ворожейкин сидел на   стуле и   смотрел в   окно.   Лицо   у   него было

печальным.

     - Не спите? - Кононыкин принялся раздеваться.

     - А как можно спать,   Дмитрий?   -   спросил Ворожейкин.   - Как можно спать,

если осталось всего два дня?

     - Можно подумать,   ваша   бессонница что-то   изменит.   -   Кононыкин сел   на

постель, взбил подушку.

     - Как вы можете?   -   укоризненно сказал Ворожейкин. - Как вы можете, Дима?

Все   человечество должно стоять сейчас на   коленях и   просить у   Него прощения!

Может быть,   еще не поздно,   может,   он еще простит нас!   А мы так глупо тратим

оставшееся время!

     Кононыкин встал,   подошел к столу,   взял графин и долгими гулкими глотками

принялся пить воду. Поставил графин, подошел к окну.

     - Успокойтесь,   Никанор Гервасьевич,   - сказал он. - Бесполезно суетиться.

Мы   сейчас вроде жука,   которого энтомолог уже наколол на свою булавку.   Просто

представьте себе,   что вы в камере смертников.   И вот приходят для того,   чтобы

привести приговор в   исполнение.   Думаете,   если вы станете биться в   истерике,

молить о пощаде, хватать своих будущих палачей за сапоги, это поможет?

     Ворожейкин вздохнул.

     - Вы считаете, что уже ничего не поможет?

     - Не   знаю,   -   ответил Дмитрий.   -   Просто мне   кажется,   что люди должны

сохранять свое   достоинство.   Только сохранением человеческих качеств мы   можем

Его убедить,   что достойны жить на Земле.   Они посидели у окна.   Вместо тьмы за

окном царил странный полумрак.

     Над Россошками катились шуршащие волны.

     - Саранча, - сказал Ворожейкин. - Значит, завтра придет время Зверя.

      Где-то   на   окраине Россошек взвизгивающе ожила и   смолкла гармонь,   потом

кто-то растянул мехи и пьяным, но сильным голосом затянул;

     За   лесом солнце воссияло,   Там   черный ворон прокричал,   Прошли часы мои,

минуты, Когда с девчонкой я гулял. Прошли часы мои, минуты, Когда с девчонкой я

гулял. Когда с девчонкой я гулял.

     - Странное дело,   -   горько сказал Ворожейкин.   - Людей через два дня ждет

что-то страшное,   а они поют.   Вы знаете, Дима, я это наблюдал еще во Вьетнаме.

Когда людей много, они почти не боятся. Откуда это?

     Кононыкин прошел к своей постели.

     - Знаете   что,   -   негромко   проговорил   он,   -   ложитесь   спать,   Никанор

Гервасьевич.

     - Не могу,   -   сказал тот. - Не могу. Я завидую Николаю, у него прекрасная

нервная система.   И   у   вас отличная нервная система,   Дима.   А   я вот не могу.

Казалось бы, шестьдесят пять, жизнь прожита. Ну чего мне еще? А вот жалко.

     - Спокойной ночи,   -   сказал Дмитрий. - Отнеситесь к этому как к очередной

боевой операции. И все будет нормально.

     - Я ведь и не жил еще, - сказал Ворожейкин. - Суворовское училище окончил,

потом   -   армия,   Вьетнам,   после   демобилизации военпредом   работал   в   Нижнем

Новгороде.   Думал, на пенсии поживу. Нет, не получилось. В пятьдесят лет подвел

баланс.   К   сожалению,   он оказался отрицательным.   В пятьдесят лет я ничего не

имею. Родственники умерли, жена ушла, детей у нас не было, интересной работой я

так и   не   обзавелся.   В   общем,   оказался банкротом по всем статьям.   Грустно,

верно?   Вот и увлекся уфологией, думал, единомышленники мне заменят все, чего я

никогда не имел. Вы спите, Дима?

     - Сплю, - сердито сказал Кононыкин. - И вам советую. С такими мыслями... -

Он не договорил и нapo чито громко зевнул.

     - Спите,   спите,   -   сказал Ворожейкин.   - Вы уж меня извините, это я так,

стариковская блажь.

     "Спите..."   Кононыкин заснуть не   мог.   После стариковских размышлений его

тоже потянуло на философию.   Ну что он видел в   этой жизни?   Нет,   помотался по

стране   он   в   свои   тридцать   два   года   достаточно.   Считай,   половину страны

исколесил.    Да   что   половину,   скромно   это   было,   пожалуй.   Но   ведь   не   в

путешествиях   дело.   Человека   определяет   устроенность в   жизни,   а   этой   вот

устроенности у Димы Кононыкина не было.   Была комната с подселением и минимумом

мебели,   но с прекрасной библиотекой -   пока Анджела книги на наркоту менять не

стала.   Была куча знакомых, которых нельзя назвать друзьями. С Димкой Холодовым

сошлись близко,   да убили Димку.   А семьи не было. Были девицы, попытки создать

нечто похожее на семью,   но, надо честно признать, не шибко удачные. И детей не

было.   А может,   это и к лучшему, волноваться не о ком. Мать Кононыкина умерла,

отца он с рождения не знал.   Правда, где-то жила тетка, но в жизни ее Кононыкин

видел всего два раза, и, надо сказать, впечатления она на него не произвела.

     Он перевернулся с боку на бок, кровать под ним заскрипела.

     Ворожейкин по-прежнему сидел   у   окна   и   курил.   Красный огонек   медленно

плясал на фоне мутного серого окна.

     - Как   земля производит растения свои и   как   сад про-изращает посеянное в

нем, - вдруг звучно произнес отец Николай, - так Господь проявит правду и славу

перед всеми народами...

     Затаив дыхание,   Дмитрий ждал,   что святой уфолог, как он про себя называл

Николая,   скажет еще что-то, но тот всхрапнул яростно и громко, после чего тихо

засопел.   "К   черту!   -   решил про   себя Кононыкин.   -   Надо спать.   Завтра все

прояснится.   А то,   может,   мучаемся,   переживаем, а кто-то вроде Орсона Уэллса

пьесочку ставит".

     Глава шестая

     Единственный писатель   Россошек   Николай   Пучеглазов прославился в   начале

девяностых годов,   когда   в   районной газете   "Заветы Ильича" в   течение месяца

опубликовал две   большие   статьи.   Первая   была   посвящена тяжелому сталинскому

наследию и рассказывала о судьбах россошчан в застенках НКВД.   Жертв сталинизма

было две -   бухгалтер колхоза "Надежда" Иван Иванович Бур-лаченко, арестованный

за   крупную   для   того   сурового времени   растрату,   и   колхозный пастух   Федор

Жмаченко, осужденный за антисоветскую агитацию. Среди кого он вел эту агитацию,

установлено не было даже умелым следствием тех лет,   но в   приговоре отмечалось

резкое снижение удоев   в   стаде,   выпас   которого осуществлял Жмаченко.   Статья

Пучеглазова изобиловала ссылками   на   А.Н.   Яковлева,   историка Роя   Медведева,

Авторханова и других светочей демократического движения.   Но надо сказать,   что

время было беспокойное,   шестая статья Конституции еще действовала, да и статья

семидесятая Уголовного кодекса   Федерации   представляла определенную опасность,

поэтому Пучеглазов решил подстраховаться и   через неделю опубликовал в   той   же

газете статью "Выше знамя ленинизма",   в которой призвал россошчан сплотиться в

борьбе   за   построение   светлого   коммунистического   будущего   и   социализма   с

человеческим лицом.   Районная газета к   областному руководству попадала лишь   в

виде отдельных вырезок. Поэтому демократическая заметка попала к демократически

настроенным лидерам, а прокоммунистическая - к их идейным противникам. И у тех,

и   у   других   творчество Пучеглазова заслужило   положительную оценку,   поэтому,

когда   Николай   решил   выпустить   свою    первую   книгу   стихов   под    названием

"Сыромять",   ему   не   препятствовали и   даже   оказали благосклонную помощь   как

демократы,   так и коммунистические ретрограды. Псевдоним Пучеглазов избрал себе

красивый и звучный - Никола Воскресенский.

     В   дальнейшем Пучеглазов-Воскресенский искусно   лавировал   в   политическом

лабиринте,   в   зависимости от обстоятельств и   того,   кто в тот или иной период

находился у   власти,   выпускал то   сугубо демократический сборник "Приватизируя

околицу",   то выдержанную в   стиле тридцатых годов коммунистическую поэму "Плач

по советским колхозам". Довольно быстро он стал областным лауреатом, примкнул к

деревенщикам,   но   там ряды были довольно тесными,   и   Пучеглазов,   помыкавшись

среди урбанистов, начал писать так называемую строевую прозу. После того как он

дважды ошибся в уставных положениях,   из строевой секции его вежливо попросили,

и   Пучеглазов снова вернулся на   вскормившую его стезю поэзии.   Одна за   другой

вышли   его   книги   стихов "Посконь",   "Лю-бава"   и   "Зари   божественный закат",

Николая    избрали    ответственным   секретарем    царицынского   отделения    Союза

писателей,   но тут наступило время рыночных отношений,   и оказалось,   что стихи

можно печатать только в многотиражках или за собственный счет.

     После    долгих    и    голодных   раздумий   Николай    Пучеглазов   вернулся   к

документалистике.

     Причиной тому стал вышедший на   экраны фильм Тен-гиза Абуладзе "Покаяние".

Озарение пришло внезапно.   Так бывает,   когда на   голову тебе сваливается кусок

шифера с недостроенного коровника. Да, это была вечная

     тема!

     Вначале   он   призывал к   покаянию нерадивых строителей из   лиц   кавказской

национальности. Николай призывал их честно рассказать народу, сколько денег они

передали   взятками   председателю и   куда   продавали   материалы,   похищенные при

строительстве.   Кавказцы фильм своего земляка Абуладзе не смотрели и на призывы

правдолюба отреагировали крайне агрессивно. Выписавшись из больницы, Пучеглазов

решил не искушать судьбу и ударился в

     политику.На страницах районной многотиражки он призвал к   покаянию местных

коммунистов, особенно за ихние репрессии и зверства. Местным коммунистам в годы

репрессий было по пять-шесть лет,   и   каяться за чужие грехи они не хотели.   Но

демократически настроенным кругам   идея   Пучеглазова понравилась,   и   он   снова

замелькал на   страницах центральной прессы,   а   один   раз   сидел   даже   рядом с

известным писателем Тучкиным на телевизионной конференции,   демонстрировавшейся

по ОРТ.

     Но тут Пучеглазов допустил роковую ошибку.   Уверовав в свою значимость, он

призвал к покаянию приватизаторов, которых в то время возглавлял известный всей

России человек,   чье имя старались лишний раз не   называть,   чтобы не   вызывать

никому не нужного народного раздражения. Главный приватизатор поморщился. Этого

легкого раздражения было   достаточно,   чтобы Пучеглазова схватили за   шиворот и

бросили в Россошки, словно слепого котенка в помойное ведро.

     В Россошках Николай прозябал.   Нет,   он регулярно печатал в местной газете

свои стихи и   заметки,   причем делал это настолько часто,   что газету в   народе

прозвали   "Пучеглазовкой",   хотя   официальное   название,   которое   дали   газете

районные власти, было "Воскресение".

     И   тут   наконец произошло событие,   заставившее Пучеглазова встрепенуться,

словно коня   при   звуке   боевой трубы.   В   сообщении по   радио он   услышал клик

времени и понял, что именно ради этого он появился на свет.

     Страх,   который в   первые мгновения вскипел в   нем пенной волной,   уступил

место холодному и расчетливому азарту.

     Утром следующего за   Небесным сообщением дня   газета "Воскресение" вышла с

развернутой   статьей   Николая   Пучеглазова.    Статья   называлась   "Прости   нас,

Господи!"   и   была переполнена патетикой и выпадами писателя Пучеглазова против

его личных врагов.   По сути,   статья была не чем иным, как доносом, посредством

которого Николай   рассчитывал все-таки   достать   своих   противников,   начиная с

московских политических деятелей и кончая конюхом Вишняковым,   который в пьяном

виде разбил Пучеглазову стекло на веранде.

     "В то время,   - писал в заключение Пучеглазов, - когда Держащий семь звезд

в деснице своей,   ходящий посреди семи золотых светильников,   узнал дела мои, и

труд мой,   и терпение мое,   и то,   что я не могу сносить развратное,   и испытал

тех,   которые называют себя демократами и   коммунистами,   а   они не   таковы,   и

нашел,   что   они   лжецы,   в   трудный для   нашей   Родины час,   в   час   суровых и

бескомпромиссных   испытаний,    находятся   все-таки   люди,    которые   радеют   за

собственное благополучие более, нежели за общественное.

     Бог видит дела их и   воздаст им по грехам их,   и   все гонители и   хулители

доброго гореть будут в геенне огненной,   а все поддерживающие доброе пребудут в

райских блаженствах.

     Покайтесь!   Покайтесь,   люди,   и   просите прощения у обиженных вами.   Кому

прощено будет,   тому Небесами прощено будет дважды,   а   кто прощения не найдет,

тому занять страшное место рядом с   Иудою,   быть ему   во   дни Суда оплеванным и

оскорбленным. Придите и прощенными будете!

     Обнимемся,   братья и сестры!   Обнимемся и расплачемся радостно, и вознесем

молитвы во славу Отца Нашего, воздадим должное Ему и пророкам Его!"

     - Во брехун!   -   восхитился Кононыкин, прочитав статью. - Однозначно Азеф!

Во   провокатор!   Азеф -   хрено-тень,   поп   Гапон -   вот   кто ваш Никола.   Это ж

додуматься надо,   всех своих врагов в газетке обгадил. Как полагается, печатно,

через интервалы и   с абзацами.   Молодец!   Как его?   -   Он развернул газетку.   -

Воскресенский! Ну, блин! Это настоящая фамилия или псевдоним?

     - Пучеглазов ему фамилия будет, - удрученно сказал Степанов.

     А   с   чего   ему   радоваться было,   если   в   статье Пучеглазов его   фамилию

использовал   трижды   в   прямом   смысле,   дважды   в   нарицательном и   однажды   в

собирательном. Отец Николай ободряюще потрепал его по плечу и

     прогудел:

     - Ты не расстраивайся, брат. Сказано у Аввакума:

     "Горе тому,   кто   жаждет неправедных приобретений для   дома   своего,   чтоб

устроить гнездо свое на высоте и тем обезопасить себя от руки несчастия!"

     Ворожейкин мягко улыбнулся.

     - Вот   такие,   с   позволения   сказать,   интеллигенты и   закладывали   своих

собратьев по ремеслу в   приснопамятном тридцать седьмом.   Но вы,   Степанов,   не

волнуйтесь.   Бог -   не трибунал,   он разберется в хитросплетении любых сплетен.

Сказано же, все записано на Небесных скрижалях!

     - Вашими устами да мед бы пить,   - сказал Степанов. - Хорошо, если они там

свои документы искать будут,   скрижали эти самые.   А   если слова Пучеглазова на

веру возьмут?

     - Не   должны,   -   после недолгого размышления,   но   без особой уверенности

сказал Ворожейкин. - Сказано же, что воздается каждому по делам его.

     - Не знаю,   не знаю,   - продолжал сомневаться Степанов. - Любое дело можно

по-разному расценить.   Вон, в тридцать седьмом у меня двое дядек на царицынской

фабрике фуфаек работали. Один директором, а другой главным инженером. И что же?

Одному за перевыполнение плана орден Трудового Красного Знамени дали, а второго

обвинили в умышленном затоваривании складов фуфайками и осудили на десять лет.

     - Диалектика,   брат,   -   усмехнулся   отец   Николай.   -   Закон,   понимаешь,

единства и борьбы противоположностей. Тут уж ничего не попишешь.

     Они   сидели и   беседовали на   "пятачке",   где   обычно россошчане играли по

вечерам в   карты и домино.   Торопиться было некуда,   уфологией в последний день

заниматься тоже не тянуло,   а   по домам никто из уфологов не торопился.   Кто их

там ждал, дома-то?

     - А   ведь живут же   такие червяки,   -   с   досадой сказал Степанов.   -   Вот

посмотрите,   завтра он подле Господа сшиваться будет,   запишется в какие-нибудь

небесные   средства   массовой   информации и   будет   Страшный Суд   освещать.   Или

спичрайтером к какому-нибудь Архангелу устроится.

     - Это вряд ли,   -   покачал головой отец Николай и кашлянул. - Воздадут ему

должное.   Не зря же говорится,   по мощам и   елей!   Гореть ему,   суке,   в геенне

огненной!

     Степанов покачал головой.

     - Вы   Пучеглазова не   знаете.   Этот и   в   геенне пристроится.   У   него это

запросто.    "С    большим   подъемом   труженики   Ада   восприняли   последнюю   речь

Вельзевула,   -   похоже передразнил он.   -   Работают они с   огоньком,   постоянно

повышают и без того высокие показатели по кипячению грешников. "Молодцы, черти!

- усмехается Сатанаил.   -   С   такими мастерами нам и техники не надо,   на голом

энтузиазме райских высот достигнем!"

     - Фуфло,   - сказал со знанием дела Кононыкин. - До подлинных акул пера ему

еще расти и расти.   В завтрашней очереди ваш Пучеглазов будет в самом конце. Уж

я-то знаю, не один год по редакциям хожу.

     За   домами послышался дробный топот,   и   на   "пятачок" выскочил взмыленный

Пучеглазов. Сейчас он свою фамилию оправдывал.

     - Вы   сегодняшнее   "Воскресение"   брали?    -   не   здороваясь,   спросил   он

собравшихся.   Тут он узнал Степанова и i кинулся к нему с извинениями:   - Шура,

прости!   Честное   благородное,   редактор подлец,   он   исказил   мою   гражданскую

позицию,   веришь?   Я же всегда тебя уважал как человека, ценил как специалиста,

любил как односельчанина!   Ты ж мне в детстве заместо брата был!   - Видно было,

что,   позволь ему Степанов, Пучеглазов не раздумывая и к ручке приложился бы, и

в   щеки   троекратно   облобызал.   Но   Степанов   только   отчужденно   сторонился и

смущенно молчал.

     Схватив со   стола   газету,   Пучеглазов принялся с   остервенением рвать ее.

Бросив   обрывки   в   урну,   Николай   повернулся   к   собравшимся с   просветленной

улыбкой.

     - Еще шесть штук осталось,   - сообщил он. - Почти весь тираж собрал, всего

шесть штук еще найти надо.

     По-спринтерски   взмахивая   руками,    он   устремился   вдоль   улицы   дробным

галопом. Сидящие за столом проводили его неодобрительными взглядами.

     - Совесть проснулась,   -   удивленно покачал головой Степанов.   -   Гляньте,

мужики, даже на человека стал похож!                                       

     Отец   Николай   гулко   кашлянул.   Похоже   было,   что   где-то   его   накануне

сквозняком протянуло.

     - Что говорить, - бухнул он. - Истинно сказал Иов

     "Блажен человек, которого вразумляет Бог".

     - Осознал,   значит,   - закивал Ворожейкин, - Я так скажу: в любом человеке

живет и светлое,   и темненькое.   А совесть -   она как регулятор. Вот проснулась

она у Пу-чеглазова и в светлую сторону обратила!

     Кононыкин фыркнул:

     - Размечтались!   Совесть,   светлая   сторона...   Вы   из   этого   Пучеглазова

джеддая не   делайте.   Все   гораздо проще,   он   вчера обращение не   дослушал,   а

сегодня узнал, что за брехню больше дадут.

     Они   посидели,   помолчали.   День был обычным -   солнечным и   без ветра.   В

синеве небес наблюдалось слабое серебристое шевеление - словно паутину трепало.

     - Пойду,   -   сказал Степанов.   -   Вам хорошо,   вы   приезжие,   забот у   вас

никаких.

     - Какие теперь заботы,   -   сказал Кононыкин.   -   Подумаешь,   куры   недоены

останутся, свиньи нестрижены. Потерпят до завтра. А там всех досыта накормят!

     Степанов рассудительно покачал головой:

     - Чудак ты.   Я курей да поросят еще вчера распустил на все четыре стороны.

Нас карать будут, с людей спросится! Что ж им-то мучиться, когда нас заберут?

     - А   куда ж   ты тогда торопишься?   -   удивился Кононыкин.   -   Какие у тебя

заботы? Посуда не мыта? Белье не стирано?

     Степанов встал.

     - Окно докрасить хочу, - просто объяснил он. - Половину выкрасил, а другую

не   успел.   Может,   оно теперь и   ни   к   чему,   но все-таки душа красоты хочет.

Домишко кукленочком смотрится, а окно вот не крашено. Прям как бельмо.

     Кононыкин поднялся.

     - Тогда и я почапаю,   - громко объявил он. - Юрок, наверное, из города уже

приехал. Узнаю, как там и что!

     - У Исаи было сказано,   - вдруг вроде совсем не к месту ожил отец Николай,

- "Многочисленные домы эти будут пусты, большие и красивые - без жителей...".

     И заплакал.

     Но утешать его было уже некому,   Ворожейкин подумал и с шустростью, совсем

не подходящей для пожилого человека, побежал за Степановым.

     - Саша, подождите, - сказал он. - Можно мне с вами? А то от этого безделья

мысли такие - хоть в петлю...

     Глава седьмая

     Завскладом   Ухватченко   словно   обезумел.    Пришел   к   участковому,   сопя,

выставил   несколько   четвертей   с    закатанными   в   них   купюрами   да   золотыми

изделиями, сел и, заискивающе глядя участковому в глаза, сказал:

     - Сажай меня, Иван Николаевич. Изнемогся я уже.

     - А у меня на тебя заявлениев нету, - ответил участковый Храбрых.

     Был   он   из   сибиряков,   отец его защищал Царицын да   после ранения осел в

Россошках, женился, детей настрогал. Ванька Храбрых в семье девятым был и самым

хулиганистым.   Потому и   в милицию пошел.   Три года в городе проработал,   а там

домой потянуло.   Тут   как   раз   старый участковый Дуличенко Владимир на   пенсию

вышел,   и Храбрых его место занял.   Царских указов Храбрых никогда не читал, но

сметливым умом своим сам   дошел,   что народ напрасно обижать не   надо,   лишнего

брать нельзя,   без указаний не действовать и   поперек батьки в   пекло не лезть.

Потому и прослужил тридцать лет, хоть и в малом капитанском чине.

     - Каких еще заявлениев? - возмутился Ухватченко. - Я сам себе заявление. А

вот это все,   -   он   обвел рукой банки,   -   вещественные доказательства.   Давай

доставай свои наручники, мне в камеру уже пора!

     - А не буду я на тебя наручники надевать,   -   уперся участковый.   -   Нет у

меня, понимаешь, данных, чего ты и где украл.

     - А я тебе расскажу!   -   уверил милиционера Ухватченко.   -   Садись,   Ваня,

записывай.

     - И доказательств нету! - отбивался по инерции участковый, но в глазах его

уже стал виден беспощадный охотничий блеск.

     - Будут,   будут тебе доказательства,   - горячо зашептал Ухватченко и ловко

пододвинул Храбрых одну из банок,   -   и свидетели будут,   и накладные...   А это

тебе, Ваня, за труды. В протокол ее можешь и не вписывать.

     - Сам чистым хочешь быть, - раздул ноздри Храбрых, - а мне, значит, взятку

предлагаешь?

     Ухватченко смутился.   Глазки на   сытом выбритом лице   забегали растерянно.

Губы в смущенной улыбке скривились.

     - Да какая это взятка!   -   замахал он обеими руками.   -   Так,   детишкам на

молочишко!

     - Забери, - хмуро посоветовал участковый. - Там откупаться будешь.

     - Злой ты,   Ваня,   - горько сказал Ухватченко. - Я ведь от чистого сердца.

Сказано ж в Писании: не согрешишь, не покаешься.

     - Иди,   иди!   -   Участковый уже   принял решение,   это   было   видно по   его

медальному лицу. - Не нужно нам... этого...

     - Эх, Ваня! - укоризненно простонал завскладом, укладывая свои сокровища в

широкий и объемистый картофельный мешок.   -   Раньше ты другой был. И маслицем с

медком не брезговал, и семя подсолнечное мешками брал. Брал ведь, Ваня?

     - За то и отвечу,   -   играя желваками,   сказал участковый.   - Иди, Аркадий

Андреич, Господь с тобой!

     Ухватченко собрал банки в   мешок,   аккуратно его   завязал и,   сгорбившись,

вышел на крыльцо дома поселковой администрации.

     Из окна кабинета главы администрации слышался спор.

     - Ты   ж,    паразит,    весь   поселок   замутил!    -   кричал   глава.   -   Всех

перебаламутил,   всех перессорил! Все у тебя непорядочные, один ты чистый. А вот

тебе! Не будет тебе, Аким, положительной характеристики! На чужом горбу захотел

в   Рай   въехать?   Иди   отсюда,   иди!   Я   лучше Ваньке Непомнящему положительную

характеристику напишу, чем тебе!

     - Не губи,   - ныл Поликратов. - Христом Богом прошу, не губи! Не бери грех

на душу, Степаныч!

     - Иди, иди, - напутствовал Поликратова глава Рос-сошек. - Господь подаст!

     Ухватченко злобно плюнул, подхватил мешок и двинулся к дому.

     Из   колонки   рядом   с   домом   набирали   воду   в   ведра   две   его   соседки.

Оторвавшись от своего занятия, они молча смотрели на заведующего складом.

     - Чего уставились, мокрощелки? - не выдержал Ухватченко. - Вылупили зенки!

Думаете,   вам   там   сладко будет?   Все,   все   вам   там припомнят!   Всех мужиков

посчитают!

     Бойкая    и    разбитная   лахудра    Оксана    Махоткина   весело    засмеялась,

подбоченилась гордо:

     - Нашел чем пугать.   Я   так думаю,   что и среди Ангелов мужики попадаются.

Отмолимся совместно. Это ты, Аркадий, все добро наживал. А наши грехи небольшие

да сладкие, вон они около дома бегают.

     - Ишь, невинные, - криво усмехнулся Аркадий Ухватченко и плюнул.

     Войдя   во   двор,   Ухватченко увидел жену.   Алевтина Николаевна,   расставив

полные,   но не потерявшие стройности ноги,   стояла рядом с   костром и швыряла в

него пуховые да шерстяные платки, что вязала всю зиму для продажи

     в Царицыне.

     - Ты что ж это, мать? - спросил Ухватченко. - Совсем обезумела?

     - Молчи!   -   Алевтина Николаевна подбросила в   огонь еще сверточек.   -   Не

хочу, чтобы после меня кто-то всего этого касался! Сам-то куда ходил?

     - К Храбрых я ходил,   -   нехотя признался Ухватченко.   -   Сдаваться ходил.

Только он мне отказал.

     - И-ии,   -   сказала жена. - Дурак ты старый. Нашел время! Кому она сейчас,

твоя вина, нужна?

     - Я ж ему все отнес,   -   не слушая жены,   продолжал Аркадий.   -   Все банки

повыкопал.   А он мне сказал,   там, мол, откупаться будешь! Ну, не подлый народ,

Аля?   Ну   взял бы   да   и   оформил.   Ему   все   равно,   а   мне,   глядишь,   завтра

заступничеством обернулось бы!

     Он прошел к летней кухне, поставил звякнувший мешок на стол.

     - Ты не очень рассиживайся-то! - прикрикнула Алевтина. - Огурцы не политы,

из погреба кадушку вынесть надо!

     - Кто их есть будет,   огурцы твои!   -   буркнул Ухватченко. - Ты еще яблоки

незрелые меня собирать заставь! Самое время!

     Он скрылся в кухне и появился вновь,   держа в руке зеленую тяжелую бутылку

из-под   шампанского.   Судя   по   цвету,   в   бутылку было   налито нечто покрепче.

Наполнив стакан   всклянь,   Ухватченко медленно выцедил   его   и   некоторое время

стоял   с   зажмуренными крепко глазами,   нюхая   согнутый в   суставе указательный

палец.

     Алевтина легкими шагами подбежала к столу, схватила бутылку.

     - Огурцы   полить ему   некогда!   -   гневно раздувая ноздри,   закричала она.

Глаза у нее стали темными от злости, на полных щеках загулял румянец. - А водку

жрать без закуси - самое время!

     - Замолчи! - сдавленно сказал Ухватченко. - Замолчи, дура! Через тебя все!

     Он открыл глаза и зашарил взглядом по столу,   но ничего подходящего, кроме

вялого кривого огурца, не обнаружил. Надкусив его, Аркадий сморщился от горечи.

      - Давай!   - сказала жена. - Всегда я в твоих неприятностях виноватая. У-у,

храпоидол, залил с утра зенки!

     Ухватченко злобно швырнул в   нее огурцом и -   попал.   Алевтина взвизгнула,

блеснула злым глазом, но побоялась мужа.

     Поставив бутылку на стол,   она упала на скамейку у стола,   спрятала лицо в

ладони и   горько,   навзрыд заплакала,   голося и подвывая.   Ухватченко знал жену

хорошо, не один год ведь жили и не один пуд соли съели. Знал он, когда Алевтина

притворяется,   разжалобить хочет,   но сейчас она рыдала горько и искренне.   "Да

что это я? - с тоской подумал Аркадий. - Зачем зверя в себе бужу?

     Сколько нам еще той жизни осталось?"

     Он   шагнул к   Алевтине,   обнимая ладонями ее вздрагивающие плечи,   вдохнул

запах ее   волос и   неожиданно для себя тоже заплакал,   неслышно и   горько,   как

плачут   обычно мужики,   когда   устают от   напастей да   неприятностей.   Жена   не

отстранилась, не отодвинулась, только всхлипывать тише стала и уткнулась мокрым

носом в его ладони.

     - Ничего, Аля, ничего, - вздохнул Аркадий, вздраги-вающе втягивая саднящим

горлом воздух. - Не плачь.

     Может, оно все еще и обойдется...

     А   в   небесах над   Россошками плыло   темное   марево,   напоминающее дым   из

паровозной трубы.   Чуть ниже сновали,   словно играя в салки, разноцветные шары,

сталкивались,    рассыпая   при   столкновении   многочисленные   искры,    и    тогда

раскатывался дребезжащий трепетный грохот,   как   после удара молнии в   грозовой

туче.   Грохот этот потревожил ворон,   что селились в лесополосе вдоль дороги на

Вертячий,   вороны поднялись в небо,   хриплым многоголосым карканьем своим пугая

собак и кошек в близлежащих дворах.

     На   работу   никто   не   пошел,    поэтому   люди   по-соседски   собирались   на

скамеечках   у   дворов,   живо   обсуждали   происходящее,   делились   сомнениями   и

тревогами.    Занятий   в    школе   не    было,    и    детвора,    которая   оказалась

предоставленной   сама   себе,    проводила   занятия   в    соответствии   со   своими

представлениями об   отдыхе.   В   детстве не   верится в   смерть,   поэтому детвора

воспринимала завтрашний конец   света   как   обязательное и   скучное мероприятие.

Многие   купались в   пруду,   некоторые ловили рыбу,   а   над   поселком,   заглушая

карканье ворон   и   лай   собак,   раскатывались звуки   маршей,   которые крутили в

администрации.

     Апраксин   и   еще   несколько стариков из   ветеранов последней войны,   надев

пиджаки со звенящими на груди медалями да орденами,   торжественной и   надменной

стайкой ходили по дворам,   где их охотно угощали.   И неудивительно -   самому-то

пить было совестно,   да и жены не приветствовали дневную пьянку,   а тут вроде и

повод каждому был соответствующий,   позволяющий для бодрости и присутствия духа

пропустить стопку-другую,   да   и   разговор   под   угощение   более   откровенный и

искренний.

     Степанов с Ворожейкиным шли по поселковой улице, чуть отстав от них, шагал

Кононыкин,    задумчиво   загребая    кроссовками   дорожную    пыль.    Степанов    с

Ворожейкиным приостановились и подождали отставшего.

     - Дима, - сказал Ворожейкин, - может, и вы с нами? Саша предлагает пойти к

нему.

     - А чего мы у него делать будем? - буркнул Кононыкин.

     - Н-ну, - с легким сомнением протянул Ворожейкин, - Посидим, поговорим. Вы

нам о журналистах расскажете, о путешествиях ваших...

     - Знаю   я   эти   посиделки,   -   солидно возразил Дмитрий.   -   Дядя   Саша за

"томатовкой" полезет,   к   вечеру наберемся по самые ноздри,   потом к Магометову

пойдем,   махан кушать будем.   А   утром,   естественно,   встать не сможем.   Будем

ждать, когда нас ангелы на руках понесут. Нет, мужики, не хочется!

     - Молодой еще, - вздохнул Ворожейкин. - Вот кровь в вас, Дима, и играет.

     - А   вот интересно,   -   сказал Степанов,   пристраиваясь к   семенящему шагу

Ворожейкина. - Что сейчас американцы делают? Тоже небось ведь знают про завтра.

     - Чего они могут делать, - хмуро сказал Кононыкин. - Тоже, наверное, пьют.

Или молятся.

     - Нет,   Дима,   не   скажите,   -   возразил Ворожейкин.   -   Все-таки развитая

страна. Я бы сказал даже - высокоразвитая.

     - Ага,   -   сказал   Кононыкин.   -   Саранчу   дефолиантами   Потравить,   живых

мертвецов в крематориях пожечь, чтобы костями по ночам не гремели, а ангелов из

зенитного комплекса "Патриот" ракетами посшибать.

     - Это   в   вас   неверие   в   человеческое   могущество   говорит,    -    сказал

Ворожейкин.   - И вообще, вся беда России заключается в том, что мы в душе своей

атеисты. Нету в нас искренней веры.

     - Поэтому я   и   сказал,   что   они   там   скорее всего   молятся,   -   хмыкнул

Кононыкин.   -   Не   думаете же   вы,   Ни-канор Гервасьевич,   что   они   попытаются

сопротивляться   неизбежному?    Это   больше   нашим   подходит,   американцы   народ

богобоязненный, они каяться станут.

     - Нет,   все-таки   это   несправедливо,   -   вздохнул Ворожейкин.   -   Если Он

наделил нас свободой воли, то по какому праву судит теперь?

     - Вот,   - подхватил Дмитрий. - Это в вас российский демократ проснулся. По

какому праву?   Кто виноват?   Давайте по совести разберемся!   Не пылите, Николай

Гервасьевич.   Он будет судить нас по праву сильного.   По какому праву русские в

Афган лезли?   По   какому праву американцы да НАТО разборки с   Ираком и   Сербией

устраивали? Да ни по какому. Просто сильнее были. И нам на возражения пуштун да

афганцев большой прибор положить было. Не так? А НАТО вообще прямо заявило:

     кого хотим,   того и будем бомбить.   А теперь,   когда за нас самих взялись,

взвыли - по какому праву, за что? Да за грехи наши! По праву создателя!

     - Да какие у   нас грехи,   -   вздохнул мрачный Степанов.   С   опущенной вниз

головой   своей   он   сейчас   напоминал начавший   подсыхать подсолнух.   -   Ну,   я

понимаю,   Березовский там,   Клинтон, наш Боря, они, может, и облажались. Убийцы

там,   наркоманы...   Не   нравятся они   тебе,   кто ж   против -   возьми и   почисть

человечество.   Люди   тебе еще   и   благодарны будут,   если общество от   убийц да

гомосеков почистят,   ворье и наркоманов поизведут.   Человечество-то при чем? Не

мы же их выращивали!   У нас в Россошках сроду своих воров, окромя Ухватченко да

прорабов с   милицией,   не   было,   да   и   те   людям в   тягость никогда не   были,

наркотиками никто не баловался,   изнасилование последний раз тридцать лет назад

заявляли,   да и то еще надо посмотреть,   кто там да кого снасиловал! У нас дома

сроду на замки не запирались,   не от кого было!    За что ж нас-то? Мы ведь ни в

чем не виноваты!

     - Так в чем вопрос?   -   удивился Кононыкин.   - Сидите да ждите, пустят вас

всем скопом в   Царствие Небесное,   будете,   блин,   на   жемчугах есть на   берегу

чистой   реки.   Жить   будете   в   стенах   из   ясписа,   ходить будете,   как   Ленин

предсказывал, в сортиры из чистого золота. Вам-то тогда чего суетиться?

         - Просто у вас,   Дмитрий,   получается,   -   вздохнул Ворожейкин.   - Вас

послушать, в Россошках сейчас праздник сплошной должен быть.

        - Да   чему   ж   тут   радоваться,   когда из   привычной жизни вырывают?   -

удивился Кононыкин.   - Еще у китайцев проклятие такое было: чтоб ты жил в эпоху

перемен!

     - Нет,   вы, ребята, все-таки чокнутые, - покачал головой Степанов. - Какие

перемены?   Вы о чем?   Нас всех судить завтра будут!   Причем неизвестно еще,   по

каким законам!

     Кононыкин невесело хихикнул:

     - Как   это   неизвестно по   каким?   Открывайте Библию да   читайте.   Там все

сказано.   По   делам,   Александр Петрович,   по делам нашим нас судить будут!   По

делам и помыслам!

     Глава восьмая

     Рядом с Лукиными жила осевшая на земле цыганская семья.

     Сейчас в   цыганском доме царила суматоха и   двери были распахнуты настежь.

Около   двора   стояло   несколько разноцветных "жигулей",   вокруг которых галдяще

суетились женщины и   детвора.   Сам хозяин Челеб Николаевич Оглы стоял у ворот в

синем жарком костюме,   брюки заправлены в   хромовые сапоги.   Оглы был   невысок,

коренаст,   смугл   и   носил   окладистую бороду,   в   смоляную густоту которой уже

вплелись серебряные пряди седины.

     - Здорово, Челеб, - сказал Степанов. - Далеко ли собрался?

     Оглы   крепко   пожал   руку   Степанову,    бережно   -    Ворожейкину,    кивком

поздоровался с Кононыкиным.

     - Кочевать будем, - просто объяснил он.

     - Поздно собрался,   -   заметил Степанов.   -   Далеко ли   за сутки укочуешь?

Цыган махнул рукой:

     - Какая разница?   Положено так.   Деды   кочевали,   отцы кочевали,   мы   тоже

поедем.   Цыган   смерть в   дороге встречать должен.   -   Он   неожиданно подмигнул

Степанову. - Или в драке. Выедем, найдем место у речки, поставим табор. Я шатер

не выбрасывал, так и лежит он на чердаке. Вот, понадобился...

     Маленький черноглазый цыганенок нес   вслед   за   матерью   пуховую   подушку.

Подушка была большая,   она мешала мальчишке поспешать за женщиной, но цыганенок

старался не   отставать и   для того водрузил подушку себе на   голову,   семеня за

матерью   мелкими   путающимися шажками.   Мальчуган смотрелся уморительно,   и   от

этого горький комок вставал в горле и щемило в груди.

     - Ладно, - отворачиваясь, сказал Дима Кононыкин. Сейчас он выглядел совсем

по-мальчишески -   взъерошенный,   лопоухий и   в мелких веснушках,   он смотрел на

происходящее вокруг растерянно и обиженно. - Пойду я...

     - Детей жалко,   - сказал цыган Челеб у него за спиной. - Ну, нас бы судил.

Мы-то вроде привыкли! Их-то зачем?

     Дверь в   дом,   где   жили   Лукины,   была открыта,   и   из   коридора слышался

спокойный баритон Юрия:

     - ...Съехали с   моста,   тут   видим   -   вторая волна идет.   Такая туча!   На

полнеба.   Водитель по газам,   а   около моста через канал она нас догнала.   Мы и

опомниться не успели,   а все вокруг саранча усеяла. Как снег с неба посыпалась.

Лесополоса стеной   стала,   только зеленая и   шевелится,   словно живая.   Бетонку

забило так, что как по воде едешь. И хруст стоит. Представляешь, Котенок? Почти

до   поселка по саранче ехали.   Думали,   что и   в   Россошках такое.   Доезжаем до

пруда,   а   там   чисто.   Ни   одного насекомого нет.   И   деревья в   зелени стоят.

Представляешь?

     - Можно? - спросил Кононыкин и постучался в притолоку.

     - Входите, - сказала из комнаты Катя. Дмитрий вошел. Катя сидела на тахте,

а   ее   муж присел на   краешек стола и   смотрел на   Кононыкина тревожными серыми

глазами.

     - Привет, Юра. Ты когда приехал? - спросил Дмитрий.

     - Утром сегодня, - сказал Лукин. - С первым автобусом.Сергей Синякин

     - А они еще ходят?   -   удивился Кононыкин.   - Я думал, что в городе вообще

никто на работу не вышел!

     - Да нет,   -   сказал Юра.   -   С утра-то все пошли. Хотя бы для того, чтобы

новости узнать.

     - Кстати, - оживился Кононыкин, - а какие новости?

     - Плохие.   -   Юра Лукин слез со стола и прошелся по комнате,   держа руки в

карманах брюк.   -   Никто   ничего   не   знает,   во   всех   церквах   столпотворение

настоящее.   Бизнесмены по попам с   портфелями денег бегают,   а кому они сейчас,

эти деньги,   нужны? - Он помолчал. - Говорят, вода в Волге черная и густая, как

деготь.   Сам я не видел,   но сосед отца рассказывал...   Всю минералку в киосках

скупили.    Давка   страшная,    кое-где   даже   драки   случались.   В   магазинах   и

библиотеках всю религиозную литературу разобрали,   только поздновато, наверное,

ее изучать. Раньше надо было!

     - А отец обо всем этом что думает?

     - У него своя теория,   - усмехнулся Лукин. - Он в конец света не верит. Он

мне говорит:   "Юркин!   Не   верь,   это нас накалывают,   заразы,   готовность нашу

проверяют. Вот и устроили учебную тревогу!"

     - Кто устроил-то? - недоуменно спросил Кононыкин. - Наши, что ли?

     - Скажешь тоже, - фыркнул Лукин. - Куда им! Там, - он ткнул пальцем вверх,

- там кому-то такая идея в голову пришла!

     - Выходит,   и там специалисты по гражданской обороне имеются? - усмехнулся

Кононыкин.

     - Нет, здравое зерно в словах отца есть, - задумчиво сказал Лукин. - Перед

концом света Христос должен был явиться. Но ведь не было пришествия!

     - Это ты так думаешь,   -   сказал Кононыкин.   -   А многие считали,   что уже

было.   Когда отец Виссарион явился и   поселок счастливых стал в Сибири строить.

Читал в газетах?

     - Читать-то я читал, - сказал Лукин. - Только не верю я в его святость. Он

же бывший милиционер,   а   от куда у них святость?   Даже у лучших ничего,   кроме

неверия,   нет.   Они   же   с   грязью   дело   имеют,   а   когда   с   грязью возишься,

обязательно испачкаешься или чистое вокруг видеть перестанешь.

     - Что же,   выходит, нас просто на вшивость проверяют? - спросил Дмитрий. -

Смотрят,   будем ли мы друг на друга стучать?   Если станем, то, значит, хана нам

всем,   испортились мы окончательно и исправлению не подлежим.   А если не станем

друг друга закладывать, то на небесах нам еще один шанс дадут. Так, да?

      - Да нет, - сказал Юрий и сел на тахту рядом с женой, обнимая ее за плечи.

- Есть   одно   объяснение,   но   ты,   Дима,   его   не   поймешь,   наверное.   Ты   же

неверующий, а им объяснения нужны такие, которые в научной плоскости лежат.

     - Да уж какая тут наука,   - проворчал Кононыкин. - Не войну ведь, Страшный

Суд объявили!

     - Бог   установил закон нравственности,   -   сказал Лукин.   -   Ну,   там,   не

возгордись,   не сотвори себе кумира,   не убий... Одним словом, нормы поведения,

ведущие к совершенствованию добрых начал.   И дал людям развиваться. Но для того

чтобы идти к добру, надо было уверовать в его обязательность и необходимость. А

мы не уверовали.   Это не суд, Дима. Это проверка людей на зрелость. Сказано же,

что по делам и плодам его человека узнать можно. Это своего рода экзамен, Дима.

     - Точно,   -   сказал   Кононыкин,   садясь на   стол   верхом.   -   А   нам,   как

студентам, времени на подготовку не хватило. Надо было за Библией сидеть, а мы,

дураки, пивком пробавлялись да девочек по кафе водили.

     - Видишь, - мягко сказал Лукин. - Я же говорил, что ты не поймешь.

     - А ты объясни тупому,   -   рассердился Кононыкин.   - Ну, не уверовали, ну,

дураки, что ж нас за это - с лица Земли стирать?

     - Я,   наверное, неправильно выразился, - сказал Лу-кин. - Экзаменом это не

назовешь,   ты прав. Бог не профессор, у которого можно получить проходной балл.

Мы   все   просто   яйца,   но   нельзя   быть   яйцом   вечно.   Мы   должны вылупиться,

превратившись в   невероятную птицу,   либо протухнуть.   Пришло время,   и   дурное

будет отброшено им,

     а истинное приближено.

     - Как у Стругацких,   -   усмехнулся Кононыкин. - Есть у тебя нужный зубец -

пойдешь в людены, нет - прозябай на Земле в простых и бескрылых людишках.

     - Нет, ты никак не поймешь. - Лукин подошел к окну. - А скорее всего это я

не могу объяснить так, как нужно.

     Форточка была открыта,   и   слышно было,   как отъезжают от   цыганского дома

машины. Что-то кричал Челеб, но понять из-за шума машин его было трудно.

     - Впрочем, все это не важно, - сказал хозяин дома. - Давайте чай пить. Все

наши рассуждения уже ни к чему, мы не в силах чего-то исправить.

     - Юра, а тебе не страшно? - спросил Кононыкин.

     - Нет, - спокойно сказал Лукин.

     В   спокойствии его отсутствовал наигрыш,   и   Кононыкин поверил.   А как ему

было не поверить,   если он и сам не испытывал страха. Волнение - да, тревога не

отпускала его,   словно   завтра   предстоял прыжок с   парашютом.   Пусть   ты   даже

вызубрил теорию,   все   равно душа живет беспокойно -   где   набраться решимости,

чтобы броситься в   бездну,   еще не   зная совершенно,   каким будет приземление и

состоится ли оно вообще?

     В   молчании они пили горячий и ароматный чай,   когда под окном послышались

торопливые шаги,   и   в   дом   без   стука влетел Степанов.   Рубашка на   нем   была

расстегнута до пупа, открывая голубую майку. Лицо у Степанова было

     растерянным.

     - Чай пьете?   -   с порога обрушился он.   -   Иди,   учитель,   посмотри,   что

творится.   -   Он заметил Кононыкина. - Ты еще здесь, уфолог? Иди тоже глянь, то

тебе похлеще всяких тарелочек будет!   Пошли выйдем, может, кто из вас объяснит,

что там такое!

     Они вышли из   дома.   Жители домов уже высыпали на   улицу,   и   лица их были

обращены в сторону невидимого из-за расстояния Царицына. Небо было чистым, если

не   считать   нескольких туманных   тучек   куда-то   стремящейся саранчи.   Сначала

Кононыкину показалось,   что над невидимым городом вращается огромный,   лишенный

формы смерч, но уже через несколько секунд стала видна огромная темная фигура в

балахоне.   Казалось,   что   фигура   касается острым капюшоном тонких серебристых

облачных нитей   в   небе.   В   руках   у   этого странного и   жуткого существа была

исполинская коса,   которой   оно   взмахивало с   упрямой размеренностью автомата.

Из-за   расстояния шума   разрушений не   было слышно.   Вокруг существа клубилась,

свиваясь в   черные смерчики,   пыль,   которая и придавала его фигуре аморфность.

Кононыкин представил, как под ударами косы пожухлой прошлогодней травой рушатся

многоэтажные   здания,   дыбится   и   гранатно   разрывается   на   смоляные   осколки

асфальт,   крошатся в   пыль железобетонные плиты,   выпадает из разрушенных домов

мебель и тряпье,   еще недавно бывшее модными вещами,   и зажмурился. "Вот так, -

билась в виски одна и та же мысль. - Вот так, Димка! Вот так!"

     Кононыкин   обернулся.    Лица   у   Лукина   и   его   жены   были   спокойными   и

печальными,   как вода в донских омутах.   Губы одинаково шевелились,   словно они

молились про себя одной и той же молитвой.

     - Ну?   -   нетерпеливо спрашивал рядом Степанов. - Кто мне скажет, что это?

Или кто?

     Дмитрий посмотрел ему в глаза, полные страха и любопытства.

     - А ты не понял? - спросил он. - Это Косарь.

     Он снова повернулся к Лукину,   который, казалось, сейчас не замечал ничего

вокруг,   а только не моргая смотрел на клубящийся над городом Ад.   По лицу жены

Лукина текли слезы.

     - Что-то   не похоже на учебную,   тревогу,   -   сказал Ко-ноныкин и,   только

сказав,   сообразил, какую непроходимую и непрощаемую глупость сморозил. "Как же

я не сообразил,   дурак? У них же родители в городе, - подумал он. - Как же я не

сообразил?!"

     Глава девятая

     Все-таки верно говорят,   что Земля круглая.   И   на всей этой Земле имеется

лишь один-разъединственный поселок -   Россошки.   Иначе чем   объяснить,   что все

трое уфологов разошлись с   утра в   разные стороны,   а встретились после обеда у

сильного и   смелого   человека Магомета Ма-гометова?   Джигиты   уже   сделали свое

дело,   освежевали барашков,   аккуратно развесили сушиться шкурки и ждали, когда

женщины сварят махан.

     - Садись,   -   сказал   Кононыкину великодушный Магомет и   рукой   показал на

одеяла у разостланного прямо на полу стола.

     На импровизированном дастархане в круглых железных чашках краснели соленые

помидоры,   зеленели соленые огурцы,   извивались длинные стручки горького перца,

дымилась только что сваренная картошка и   белел горский сыр,   при одном взгляде

на   который   уже   становилось солоно   во   рту.   На   отдельной   тарелке   стопкой

громоздились тонкие   лаваши,   рядом   дымились румяные   своей   спелой   желтизной

чебуреки.

     - Садись, дорогой! Гостем будешь!

     Рядом с   Магометом сидели по   старшинству его   сыновья,   тут же,   неуклюже

скрестив под   собой ноги,   покачивался уже изрядно хлебнувший с   утра Апраксин.

Дружков его   не   было видно,   похоже,   что   стойкостью и   закалкой они   намного

уступали именитому фронтовику.   Апраксин сидел молча и   только время от времени

трогал то   усы,   то   ордена на   груди -   все ли   на месте,   не потерял ли какую

награду по дороге к Магомету?

     С   левой стороны за столом заправским мусульманином восседал отец Николай.

Видно было,   что   ему не   привыкать сидеть со   скрещенными ногами.   Ряса нелепо

смотрелась за праздничным столом мусульманского дома, но сам отец Николай с его

черной окладистой бородой был вполне на месте.   Рядом, привалившись к товарищу,

лежал Ворожей-кин,   деликатно поджав под   себя ноги в   серых носках.   С   другой

стороны сидели Степанов с   Коняхиным,   а   между ними Моисей Абрамович Коган,   с

обвязанной полотенцем головой,   отчего он, если бы не ярко выраженные семитские

черты, мог бы сойти за муллу или индийского раджу.

     Кононыкин подумал и опустился рядом с Ворожейкиным.

     Магомет Магометов осторожно наполнил стопки "то-матовкой",   подождал, пока

все разберут их, и поднял свою.

     - Друзья!   -   звучно произнес он.   -   За столом людей собирают несчастья и

радости.   Нас с вами, к сожалению, собрало несчастье. Завтра род людской сгинет

с лица земли и не будет нас. Не будет ни вайнахов, ни русских, ни украинцев, ни

евреев.   Ни   немцев,   ни   американцев...   ни   евреев.   Вообще никого не   будет!

Тридцать лет я прожил здесь, и если бы Аллах дал мне того, прожил бы еще триста

тридцать!   Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Наш срок настал и Он видит

рабов своих!   Завтра выйдут люди толпами,   чтобы им показаны были их деяния;   и

кто сделал на вес пылинки добра,   увидит его,   и кто сделал на вес пылинки зла,

увидит его.   Пусть   увидит Аллах,   что   живущее в   вас   и   в   детях ваших добро

безмерно велико и что живущее в вас зло крохотно и безопасно.

     Все выпили.   Сыновья повторяли каждый жест Маго-- мета, даже зажмуривались

и выдыхали воздух так, как это делал он. Хлеб ломали по-отцовски уверенно.

     Серые незаметные женщины, пряча лица в платки, вне-" ели большие тарелки с

крупными розовато-серыми дымящимися кусками мяса.   Густой мясной дух   разошелся

по комнате, и Кононыкин почувствовал, что он весь день ничего не ел. Чай, пусть

даже со сдобным печеньем, был не'в счет.

     - Ты где был? - спросил отец Николай.

     - У Лукиных сидел.   -   Кононыкин закружил рукой над блюдом,   выбирая кусок

попостнее.

     - А мы думали,   ты в Царицын подался.   - Отец Николай щепотью взял горький

перец,   откусил, принялся жевать. - Что, браток, окончен акт пиесы? Знаешь, что

уже и летающие тарелочки объявились? В одиннадцать часов их над Двуречьем целая

армада кружилась.   И   цилиндры,   и   конуса,   и   тарелочки...   Прямо как у   Сола

Шуль-мана в книге.

     - Ты знаешь,   Коля, - сказал Кононыкин. - Мне сегодня в голову одна жуткая

мысль пришла.   Никакой это   не   Страшный Суд.   Это   вообще к   Богу отношения не

имеет.

     - Да?   - Отец Николай внимательно поднял бровь, одновременно выбирая кусок

соленого сыра. - Что ж тогда это, по-твоему?

     - Вторжение   инопланетное,    -    сказал   Кононыкин.    -   Помните,   Никанор

Гервасьевич,   мы накануне об американцах говорили? Ну, что они Ангелов из своих

"Пэтриотов" сбивать попробуют?   Так вот,   все,   что происходит,   -   это простая

маскировка. Зря они, что ли, несколько десятилетий над планетой летали? Они нас

изучали, очень внимательно изучали и нашли уязвимое место. День Страшного Суда.

Не будут же верующие своего Бога ракетными и   лазерными залпами встречать?   Тем

более что идет он   судить по справедливости.   Вот и   использовали для вторжения

религиозный антураж.   Ну,   ты   сам посуди,   не   может же Бог нас всех призывать

стучать друг на друга.   Зачем Ему это?   Он же и   без того все знает.   Зачем Ему

Косаря на Царицын насылать?   Зачем вообще город разрушать? Это не для Бога, это

может сделать лишь обычное разумное существо с комплексами.

     - Много ты знаешь о делах и помыслах Господних,   - проворчал отец Николай.

- Сказано у Иоанна:   "...и произошли молнии и голоса, и громы и землетрясение и

великий град".

     - Погодите,   Николай,   -   вдруг   сказал Ворожейкин.   На   бледном лице   его

читался живой интерес. - А ведь в его словах есть определенный резон.

     - Какая разница? - отозвался священник. - Даже если наш молодой друг прав,

для нас это сейчас не имеет никакого значения. Умирать придется в любом случае.

Что   мы   можем противопоставить тому,   кто способен обрушить саранчу на   землю,

призвать Косаря для разрушения миллионного города, оживить мертвых и лишить все

человечество средств коммуникации?   Для нас они тот же Господь,   только, как вы

говорите,   вид сбоку. Я предпочитаю оставаться в вере, Никанор Гервасьевич. Так

спокойнее. И душа меньше болит.

     - Завидую я тебе,   Магомет,   - вдруг ожил сидящий рядом с ними Апраксин. -

Ежели бы многоженство нашим кодексом разрешалось,   я бы сам мусульманином стал.

Наши-то   бабы вредные -   скажешь ей:   "сготовь закусочки,   с   друзьями посидеть

хочу", она тебе такого наговорит, "томатовка" в горло не полезет.

     - Постой,   постой,   -   сказал Ворожейкин, стараясь не обращать внимание на

пьяного старика.   - Выходит, все это сделано с одной целью: лишить человечество

способности к сопротивлению?

     - Точно, - кивнул Кононыкин. - Вот говорят тебе:

     Я   твой Бог и   пришел судить тебя по делам твоим.   А ты знаешь,   что такая

возможность однажды уже   была предсказана.   Что   ж   ты,   на   своего создателя с

топором кидаться станешь?

     Он   потянулся за   сыром   и   вдруг   увидел   блестящие и   внимательные глаза

Когана.

     - Что,   Моисей Абрамович,   -   спросил Кононыкин, - страшно? Раньше бояться

надо было. В тридцать третьем году от Рождества Христова.

     Коган покачал обвязанной полотенцем головой:

      - Ох,   Дмитрий, вам все высмеять хочется, над всем поиздеваться. А мне сон

вчера снился,   Дима.   Жуткий сон.   Снилась мне дорога, по ней толпы людей идут,

усталые все,   измученные,   а   среди них   и   наша семья.   Эсфирь ноет,   Лизонька

плачет.   Жара   стоит неимоверная,   впереди поднимается алое зарево,   словно там

гигантскую печь   растопили,   а   вдоль   дороги Ангелы с   херувимами на   поводках

стоят. Плач стоит на дороге, крики жуткие. А Ангелы

     смеются. И херувимы тоже смеются... Только их смех на лай больше похож...

     - Эй,   казак иерусалимский,   - с веселостью человека, слегка перебравшего,

окликнул Когана Магометов.   -   Чего грустный такой? Джигит веселым должен быть,

радостным. Не каждый ведь день с Аллахом встречается!

     Он снова высоко поднял стопку.

     - Уныние правоверного -   радость для лукавого.   Ликуйте правоверные, чтобы

впал в уныние лукавый,   "Терпи же и прославляй хвалой твоего Господа до восхода

солнца и до захода,   и во времена ночи прославляй Его и среди дня - может быть,

ты будешь доволен".

     Выпили за сказанное.

     - Да,   -   снова   ожил   Апраксин.   -   Знаменитое,   так   сказать,   восточное

гостеприимство. Помню, перед Тегеранской конференцией нас в Иран отправили. Ну,

туда-сюда,    пообжились   немного,   по-персицки   малость   нахватались,   пошли   в

самоволку.   Ну   и,   значит,   прямиком в   публичный дом.   А   там англичане уже в

очереди стоят.   Мы,   ясно дело,   поддамши,   но-в меру.   По бутылочке приняли, а

больше ни-ни.   А   хмель все одно в голову лупит.   Ясное дело,   что нам очередь,

особенно англичанская.   Они,   желторотики,   еще войны не нюхали,   а   уже на баб

лезть   собрались.   Вот.   Понятное дело,   англичане сплошь молоденькие,   заедать

стало, что оттесняем их. Ну, они, конешно, в драку. Да-аа! - Апраксин задумчиво

тронул    зазвеневшие   медали   и    ордена,    заулыбался   давним,    но    приятным

воспоминаниям. - Тут нам не до баб стало, кровь-то играет, душа выхода требует.

Верите,   тремя   патрулями забирали!   Заарестовали,   конешно.   Утром проснулись,

вспоминать боязно.   Союзникам морды понабили.   Да   за это нам точно порт Ванино

светил всем разом.   А   обошлось.   Сталину доложили,   тот улыбку в усы спрятал и

спрашивает:   "Кому   больше   досталось?"   Генерал   английский ему   под   козырек:

дескать,   на наших вояк глядеть без плача нельзя.   Тогда Сталин и говорит: нет,

говорит,   таких солдат,   что в   рукопашной схватке русских одолели бы.   И Берии

командует:   наградить   и   на   германский   фронт   отправить,   определить всех   в

разведку...   Так   нас   перед отъездом в   том   публичном доме два дня на   халяву

кормили-поили,   а   уж   как бабы к   нам относились!   -   Апраксин хлопнул стопку,

торопливо закусил и, выдохнув воздух, загадочно заключил: - Так вот оно бывает,

целишь в задницу, а попадаешь в лоб!

     - Бывает,   -   неопределенно   сказал   Ворожейкин,   сооружая   себе   огромный

бутерброд. - Мы во Вьетнаме однажды...

     Что   у   Ворожейкина было   во   Вьетнаме,   осталось неизвестным,   потому что

где-то   вдали   вдруг   послышался гул,   казалось,   будто дрожь настигла небеса и

заколебалась земля под   ногами,   зазвенели стекла в   окнах,   затрепетали мелкой

дрожью стены дома. Медленно волнения воздуха и земли успокаивались, а когда все

уже   стихло,   примчался С   востока   дышащий жаром   поток   воздуха и   ворвался в

комнату, потно облизывая лица сидящих за столом.

     - Что   это?   -   исцутанно спросил   Степанов,   обводя   взглядом сидящих   за

столом.

     - Кажется,   что кто-то усомнился в происходящем, - сказал Кононыкин. - Или

силы   вторжения показали свое могущество.   Больше всего это   похоже на   далекий

ядерный взрыв.

     - Кто может бросить вызов могуществу самого Аллаха?   - спросил Магометов и

сам себе ответил: - Никто. Ведь воинства небес и земли принадлежат Ему и никому

более.

     - Но Ему ли принадлежат воинства подземелий?   - шепотом сказал Кононыкин и

толкнул в бок Ворожейкина. - Ему ли принадлежат воинства чужих звезд?

     - Воевать -   дело неблагодарное,   -   возразил Магомет.   - Одни мучения для

людей.   Я недавно в Грозный ездил, до сих пор развалины стоят. Разве так можно?

Разрушить разрушили, а построить опять забыли.

     - Ты,   Магометка,   не дело говоришь,   -   покачиваясь,   сказал Апраксин.   -

Чечены в горах шашлыки жарить будут, а мы им город восстанавливать?

     - Э-э,   -   замахал короткими ручками Коган. - Вы так до драки дойдете. Ну,

побомбили немного,   поспорили.   У меня претензии к обеим сторонам,   я вайнахов,

как русских,   люблю!   Мириться надо.   Нельзя же   действительно самостоятельными

стать, если твои горы со всех сторон русские равнины окружают!

     -Я   сам русский вайнах,   -   мрачно сказал Магомет.   -   В   войну приезжали,

говорят:   "Ты вайнах?   Отдавай сыновей Родину защищать!"   А   какую родину?   Я в

Чечне ни одного дня не жил,   я   в   Семипалатинске родился,   а   всю сознательную

жизнь в   Царицынской области прожил.   Что ж   им,   за басаевские деньги умирать?

Пусть лучше россошских девок тискают. Здесь у них Родина!

     - Родина у человека одна,   - нравоучительно проговорил Коган. - Вся беда в

том,   что русские себя тоже богоизбранным народом считают,   а наши тесниться не

хотят, рядом с Богом и так места мало!

     - Вы такие,   -   сказал густо отец Николай.   - Во всем выгоду ищете. Даже в

советские времена,   когда у   нас с   Библиями плохо было,   вы и на Боге норовили

заработать,   по таким ценам епархии литературу предлагали,   в Аду не увидишь. -

Он махнул рукой. - Что с торгашей возьмешь?

     - Ишь, раздухарились, - подал голос Коняхин. - Ничего, завтра вас помирят!

     - Ссоритесь,   - укоризненно сказал Магомет Магометов. - Все ссоритесь. Где

трое русских сидят -   там ссора,   где пятеро пьют - обязательно драка начнется.

Зачем ссориться? Стол накрыт, шашлык скоро будет. Надо песни петь, ссориться не

надо. Уверовавшие в достатке будут, а кто не уверует - будет в недостаче.

     - Уверуешь тут,   -   саркастически заметил Апраксин.   -   У тебя -   Аллах, у

жидов тоже   свой   жидовской Бог,   даже   у   них,   -   он   махнул рукой в   сторону

уфологов, - Бог вроде один, да на три лика.

     - Если каждый вайнах -   бандит,   то каждый русский -. философ, - засмеялся

Магометов.   - Всё в страданиях истину ищет. Завтра нам смысл жизни откроется. А

что до Бога, то все мы, по сути, одному Богу поклоны бьем, только

     зовем по-разному.

     Выпили еще. Потом принесли румяно-коричневые шашлыки и под них тоже выпили

по   паре   стопок.    Попробовали   спеть,    но   песня-не   пошла.    Настроение   не

соответствовало, хотя и выпито было уже немало.

     Первым засобирался Коняхин.

     - Спасибо,   Магомет, - поднялся он. - Но мне пора. Тепло у тебя за столом,

но идти надо.

     - Зачем   обижаешь?   -   поднялся   и   Магомет.   -   Куда   торопишься?   Время,

проведенное с друзьями за столом, Аллах не засчитывает в срок жизни.

     - Пора мне,   Магомет, - повторил Коняхин. - Да и Апраксина до дому доведу.

Глянь на него, совсем уже никакой. Раскис мужик, голова подушки просит.

     - В войну хуже было,   -   ожил Апраксин.   -   Сколько оно выпито?   Мне такая

доза,   мужики,   как слону дробина.   Помню, в сорок четвертом в Польше были мы в

местечке... под Белостоком... только от немцев из танковой гренадерской дивизии

СС "Фельдхернхалле" отбились...

     - Пойдем...   мамонт,   -   сказал Коняхин, и подобие улыбки появилось на его

темном   морщинистом лице,   а   брежневские брови   диковинно   изогнулись,   словно

буден-новские усы.   -   Там   небось твоя старуха уже все бивни в   крошку стерла,

придешь домой, она тебя маленько за хобот-то потаскает!

     Как-то получилось,   что все вышли во двор проводить Коняхина с Апраксиным.

Солнце стояло еще   высоко,   но   рядом с   ним   горели миражи,   повторяющие облик

светила.   Три солнца горело в   выцветшей синеве небес,   и каждое горело не хуже

основного.   На востоке,   там,   где находились полигоны Капустина Яра, чуть выше

деревьев стояла багрово-черная полоса.   Косаря над Царицыном уже не было видно,

теперь над городом кружилась стая летающих тарелочек, маленькими металлическими

звездочками поблескивая в   солнечных   лучах.   На   назойливых   мух   были   похожи

тарелочки. Или на пчел, собирающих не- -ктар со степных цветов.

     - Ворота жемчужные,   -   хмыкнул Ворожейкин, не отводя глаз от кружащихся в

небе тарелочек. - Стены из ясписа...

     Кононыкин   смотрел   в   небо,   но   сейчас   летающие   тарелочки абсолютно не

занимали его.   "А   ведь никто не   поверит,   -   обожгла душу внезапная мысль.   -

Никто.   Кара небесная -   да,   гнев Господень -   может быть. Но никто никогда не

поверит,   что это не кара небесная и не гнев Божий, а просто хорошо продуманное

и прекрасно организованное вторжение.   Никто ведь не поверит!   Легче поверить в

то, что сбылись пророчества, нежели в то, что эти пророчества кто-то использует

в своих целях".

     Коняхин и Апраксин,   нетвердо ступая,   двинулись по улице. Коняхин пытался

придерживать воинственного ветерана, но тот вырывался, доказывая, что чувствует

себя великолепно.   Они уже скрылись за поворотом, когда Апраксин грянул любимую

свою песню о погибших танкистах.

     - И   дорогая-а-я   не   узна-ет,   каков танкиста был конец!   -   донеслось до

стоящих во дворе.

     Магомет Магометов вздохнул, покачал головой и сказал:

     - За стол пошли!   Махан стынет!   Махан горячим хорошо есть, пока вкус мяса

не пропал.

     "Никто не поверит,   -   снова подумал Кононыкин. - Никто". - "А сам-то ты в

это веришь?" - насмешливо спросил внутренний голос.

     Глава десятая

     Вечерние   сумерки   немногим уступали ушедшему дню.   Солнце   и   его   миражи

скрылись за   горизонтом,   но   набирающая желтую полноту Луна   и   Полынь-звезда,

пылающая на небосводе,   заливали мир своим светом,   и остальные звезды в серых,

кажущихся   пыльными   небесах   почти   не    были    видны.    В    высоте   двигались

стремительные разноцветные шары.   Они сталкивались друг с   другом,   разбрасывая

снопы   искр,   сливались,   образовывая диковинные дрожащие пузыри,   напоминающие

мыльные, а на севере уже раскатилась на половину горизонта переливчатая аврора.

     Время   от   времени   в   поднебесье   проплывали   помигивающие красно-зеленые

звезды   идущих   в   стратосфере   самолетов,   за   которыми   стелился   характерный

раскатывающийся звук, напоминающий далекий гром.

     - Вторжение...   инопланетяне...   - Отец Николай, неожиданно сменивший рясу

на   легкий   кремовый летний   костюм   и   оттого   ставший похожим на   бородача из

кубинского   партизанского   отряда,   недоверчиво   хмыкнул.   -   Все   НЛО   -   суть

порождение астрала.   Все идет по Божьему замыслу,   понимаете?   Фантазия у тебя,

Дмитрий, разыгралась. Таким, с позволения сказать, фантазерам волю дай, так они

все   ангельские   проявления   к   инопланетным звездолетам сведут.   Нет   никакого

вторжения, вполне нормальное воцарение Божие происходит.

     Они лежали на траве среди ивовых зарослей,   окружающих пруд. После гулянки

у   Магометова Кононыкину и   отцу   Николаю пришла в   голову мысль освежиться,   а

Во-рожейкин отказался, сославшись на головную боль и давление. Вода была просто

отличная,   потому после купания Кононыкин и отец Николай не торопились в душный

номер Дома колхозника.

     - Нет,   ты посмотри на все непредвзято,   -   горячился Кононыкин.   - Земные

передачи они заглушили?   Факт, заглушили. Сообщение ихнее - как робот передает.

Даже   интонации   безжизненные.    Потом,   музыка   эта.   Композиторы   все   сплошь

знакомые:   Гайдн,   Бах, Шнитке, Шостакович, а музыка однообразная. Даже если бы

они покойниками были и в Аду парились, все равно никто из них до такой нудятины

не дошел бы! Призывы подстрекательские доносы друг на друга писать. Даже звезда

эта,   которая Полынь,   и   она больше похожа на нарисованную!   А ядерные взрывы?

Четыре за вторую половину дня. Это как? А истребители зачем в воздух подняли? С

ангелами воевать?   Или   саранчу с   небес   ракетами сшибать?   Завтра   с   нами   и

разговаривать никто не   станет.   Суди-ить   будут!   Как   же!   Выбросят на   Луну:

"Дышите, граждане, как знаете. Ваша планета нужна высокоразвитой цивилизации".

     Словно в   подтверждение его   слов невидимый в   высоте истребитель выпустил

ракету,   и она помчалась к какой-то цели,   оставляя за собой инверсионный след,

похожий на   пластиковую "молнию" белой   застежки.   Ракета   настигла цель,   и   в

небесах   вспух   огненный клубок,   который   медленно покатился к   черной   ждущей

земле.

     - Видал? - торжествующе сказал Кононыкин.

     - А чего там смотреть? - пожал литыми плечами священник. - У нас, Дмитрий,

дураков всегда хватало.   Да ты сам представь: генерал, власти выше головы, пока

к должности шел, все заповеди нарушил... Тут на любые крайности пойдешь, Кремль

бомбить   станешь,   ведь   вечные   муки   впереди.   Вон   Борис   Николаевич,   когда

понял,что им   с   Гайдаркой кранты подходят,   родной парламент из танковых пушек

расстрелял.

     - Блин!   -   Кононыкин отвалился на спину,   глядя в   слепое серое небо,   по

которому перемещались огоньки. - Хотел бы я сейчас космонавтом на станции "Мир"

быть. Представляешь, Николай, вся Земля видна, все, что на ней происходит!

     - Кстати, о космонавтах. - Отец Николай задумчиво покусывал травину. - Я в

свое время с Джанибековым разговаривал. Так вот, в тысяча девятьсот восемьдесят

пятом году,   когда мы еще были на подъеме и запустили станцию "Салют-7", на сто

пятьдесят пятый день полета на станции было шесть человек:   Джанибеков,   Кизим,

Соловьев, Атьков, Волк и баба... Светлана Савицкая. Ну, работают, все приборы в

норме,   вдруг на пути станции облако оранжевого газа неизвестного происхождения

показывается.   Такое,   что   людей   своим   свечением ослепило.   А   когда   зрение

вернулось,   они,   конечно,   к   иллюминаторам кинулись.   А   там   в   облаке   семь

гигантских фигур виднеются! Натуральные ангелы, понял? И улыбаются радостно. На

Земле   отчет,   конечно,   на   полку,   космонавтам   посоветовали язык   за   зубами

держать.   Разумеется,   никто из   них   в   психушку не   захотел.   Вот так.   А   ты

говоришь, инопланетяне!

     И   это   еще   не   конец.   У   американцев тогда   телескоп "Хаббл"   за   одной

галактикой наблюдал.   Так вот,   именно в   то   время астрономы засекли на орбите

Земли появление семи ярких объектов.   А   когда снимки расшифровали,   то увидели

двадцатиметровых ангелов,   летящих в   открытом космосе.   Я с одним американским

священником переписывался,   он мне про это и написал. Еще в восемьдесят восьмом

году. Оказывается, они тех ангелов часто наблюдали. А меня после получения того

письма в   КГБ вызвали.   Полковник Авруцкий со мной беседовал.   Я тогда в Питере

жил.   С   американцами,   спрашивает,   переписываешься?   В Бога веруешь?   Ну,   я,

конечно,   говорю:   "Верую.Вам-то что? У нас, слава Богу, Церковь от государства

отделена,   у   нас еще Владимир Ильич свободу совести провозгласил".   А Авруцкий

мне и говорит: "Мне на вас с Владимиром Ильичом насрать, вы с ним в кого хотите

веруйте,   только если ты   бредни эти,   что   в   письме изложены,   распространять

станешь,   то я вас,   Чумаков- Мезозой-ченко, не только от государства, я вас от

жизни отделю". Я, говорит, устал уже от вас. Одни о Земле плоской рас-сказывают

про китов, на которых Земля держится, ахинею несут, другие ангелов зрят, третьи

договоры с Сатаной заключают.   Вас бы,   говорит, собрать всех да на Новую Землю

отправить и   в скважину для испытательного заряда опустить!   Короче,   плюнул он

мне в душу,   взял с меня подписку о неразглашении и посоветовал священнику тому

американскому написать, что настоящие советские служители культа хотя и верят в

ангелов,   но   на провокации буржуазной желтой прессы реагируют соответственно и

Бога на дешевые сенсации разменивать не станут.   Писать я в Штаты, естественно,

не стал, но ведь было что-то! С чего бы тому же Авруцкому меня вызывать?

     - Может,   все оно так и было,   -   лениво согласился Кононыкин.   - Только с

чего ты взял, что это были ангелы, а не замаскировавшиеся под них инопланетяне?

Ты сам...

     Он не договорил. Рядом с ними через заросли ивняка ломилось какое-то живое

существо.   Оно шумно с   присвистом сопело,   с   треском раскачивая и ломая ветви

деревьев. В сумерках был виден силуэт - длинный и громоздкий.

     - Что это? - вскочил Кононыкин.

     - Тихо!   -   Отец Николай прижал палец к губам.   -   Тебе оно нужно?   Ползет

себе, ну и пусть ползет!

     - Посмотреть   бы    надо,    -    шепотом   сказал   Кононыкин.    Отец   Николай

отрицательно помотал головой,   приблизил губы к   оттопыренному веснушчатому уху

Дмитрия и свистяще прошептал:

     Сожрет!

     Кононыкин посидел смирно,   однако   любопытство пересилило.   Осторожно,   не

вставая   с   четверенек,   он   подобрался ближе,   раздвинул   ветви,   но   опоздал.

Неизвестное животное с шумом ушло в воду,   только длинный шипа-стый,   состоящий

из    костяных   сочленений   хвост   тянулся   по    траве.    Кононыкин   завороженно

разглядывал его.   Хвост казался бесконечным,   но это было не так. Неожиданно он

кончился большим желтым светящимся глазом с   голубым зрачком.   Глаз   встретился

взглядом с Кононыки-ным,   недоуменно моргнул, потом хвост дернулся, задрался, и

глаз оказался на   уровне уфологова лица.   Некоторое время Кононыкин и   животное

внимательно   разглядывали   друг   друга.    Дмитрий   боялся   пошевелиться.    Глаз

приблизился к его лицу почти вплотную, задумчиво поморгал, покачался на кончике

хвоста и замер выжидательно.   Кононыкин вздохнул и закрыл глаза. Хвост существа

опустился,   глаз прикрылся темной пленкой века, и существо целиком ушло в воду.

Два или три раза хвост плеснул по воде,   оставляя на поверхности пруда круги, -

и все стихло.

     - Блин! - Потрясенный, Кононыкин вернулся к священнику. - Что это было?

     - Искушение бухого Дмитрия,   - с сухой насмешкой сказал отец Николай. - Ты

успокойся,   нам с тобой бояться нечего.   Ну, сожрет. Все равно ведь на Страшный

Суд вызовут.

     После появления чудовища очарование и уют полянки померкли.

     - Пошли?   -   стараясь не смотреть в сторону воды,   предложил Кононыкин.   -

Никанор Гервасьевич уже,   наверное,   заждался.   Чаю   попьем,   все   равно   спать

ложиться уже нет смысла.

     - Пожалуй.   -   Отец Николай встал и принялся деловито отряхивать с костюма

сухую   траву.Они   пошли   вдоль   пруда.   По   проселочной   дороге   навстречу   им,

сгорбившись,   шагал человек.   Человек был в черной матерчатой куртке, в трико и

резиновых сапогах.   За спиной -   рюкзак,   на голове - соломенная шляпа. В одной

руке человек нес полиэтиленовый кулек, в другой держал чехол с удочками.

     Поравнявшись, уфологи узнали Степанова.

     - Александр   Петрович?    -    удивился   отец   Николай.    -    Куда   это    вы

настропалились?

     Степанов по-женски ойкнул,   близоруко вгляделся в   уфологов,   угадал их   и

облегченно заулыбался.

     - Да вот,   -   почти виновато проговорил он,   - рыбки решил половить. Самое

время, сазан брать начал.

     - Так ведь завтра... - растерянно пробормотал Коно-ныкин.

     - Так то завтра,   -   перебил Степанов.   -   Сколько еще времени впереди!   С

пяток сазанов все равно выхвачу.   Чтобы я да последнюю рыбалку пропустил?   Ведь

такой клев должен быть!

     Они   поговорили еще   немного о   житейских малозначащих пустяках,   Степанов

покурил и, бросив окурок на дорогу, раздавил его резиновым сапогом.

     - Ну,   пока,   -   сказал   он,   поднимая   с   земли   полиэтиленовый   кулек   и

подхватывая удочки.

     - Ты смотри,   - предупредил Кононыкин, - мы там такую тварь сейчас видели,

сожрет и сапог не останется. Степанов беспечно махнул рукой:

     - Хвостоглаз,    что   ли?   Я   его   вчера   видел,   длинный,   зараза.   Метров

пятнадцать будет.   Глаз   из   воды   выставит и   смотрит.   С   час   за   мной вчера

наблюдал, потом стал рыбу носить. Больше почему-то линьков.

     Некоторое время   Кононыкин с   отцом   Николаем смотрели вслед   удаляющемуся

рыбаку.

     - Рыбу она ему носила, - сказал отец Николай. И засмеялся.

     А   над неспокойной землей бушевали невидимые вихри.   Опять прошел в высоте

истребитель в   стремительной погоне   за   невидимой целью.   Потом   пронеслась по

направлению к   полной   Луне   суетливая компания белых   пятен.   Аврора   меж   тем

захватила уже   почти   половину небосклона и   переливалась нежно   всеми   цветами

радуги, выстраивая никому не понятный узор. На юге, прямо над горизонтом, алела

полоска,    напоминающая   зарю.    Время    от    времени   почву   сотрясала   мелкая

продолжительная дрожь, словно Земля просыпалась и сладко потягивалась в истоме.

     - Вот будет потеха,   - неожиданно сказал молчаливо шагавший по дороге отец

Николай.   -   Поймает Петрович поутру говорящую рыбу,   она   ему все выскажет про

рыбалки его да грехи. Отматит не хуже Апраксина!

     С плотины открывался вид на Россошки. Свет горел в окнах почти всех домов,

хотя время уже приближалось к полуночи. У дворов темными тенями ходили коровы и

козы,   у заборов похрюкивали свиньи,   а куры кудахтали во сне и шумно возились,

стараясь   устроиться   на    неудобных   заборах.    Вся    живность,    привыкшая   к

человеческому уходу и   заботе,   не торопилась покинуть.   своих хозяев и   родные

дворы.   Странное дело,   но собаки никого не тревожили, молча они бегали друг за

другом и   лишь изредка какая-нибудь из   них садилась на задние лапы и   задирала

острую морду к   Луне,   чтобы излить свою тоску и   непонимание мира в   тревожном

долгом вое.

     Около колонки слышались голоса, хотя видно никого не было.

     - Нажрался гад,   -   рублено и   хрипло говорил кто-то.   -   Гоняет по двору.

Ревет сиреной:   "Порублю!" Грызанул его за ногу.   Кровь красная,   горькая. Губу

поранил. Голова теперь разламывается. Где жить? -

     - М-мои   пла-ачут,   -   отвечал   странный шипящий и   растянутый голосок.   -

Ж-жалко, м-молока не да-али. М-мне кушать хочется. Корову прогна-али.

     Отец   Николай с   Кононыкиным подошли ближе и   увидели,   как   от   колонки в

разные стороны порскнули большой рыжий кот и лохматая дворняга.

     - Дожили,   -   с горечью сказал отец Николай.   -   Животные и те заговорили.

Какие уж тут инопланетяне!

     Глава одиннадцатая

     Быть или не быть - вот, оказывается, в чем скрывался вопрос.

     И   такая от раздумий тоска накатывала,   что с   каждым часом,   приближающим

печальную развязку,   бравада с Ко-ноныкина спадала,   как шелуха, оставляя место

хмурой   сосредоточенности.    Инопланетяне   это    или   все-таки   сам   Бог   решил

разобраться со   своими непослушными созданиями,   по   сути дела/разницы не было.

Размышлять об этом было все равно что прикидывать, от чего легче помереть: быть

повешенным или попасть под электропоезд?

     Ворожейкин сидел   у   окна,   делая   вид,   что   наблюдает   за   таинственными

звездочками,   суетливо мерцающими в высоте.   Но было видно,   что мысли Никанора

Гервасье-вича неопознанные летающие объекты сейчас ни в   коей мере не занимают.

Вспоминал Николай Гервасьевич прожитую им жизнь,   вспоминал и   хмурился.   И пил

крепкий   чай,   заваренный по   старинному зэковскому рецепту   до   вязкой   черной

густоты.

     Отец Николай лежал на   кровати и   читал Библию.   Ко-ноныкин не   видел,   на

какой странице она открыта,   но тут и гадать не приходилось - что еще священник

мог читать,   кроме Апокалипсиса? Николай что-то недовольно ворчал себе под нос,

возвращался по тексту назад,   словно хотел найти уязвимое место и с облегчением

убедиться,   что   все   написанное -   просто   не   заслуживающая внимания фантазия

человека,   отчаявшегося от бесполезной борьбы за человеческие души.   Изредка он

что-то бормотал, то ли соглашаясь с мыслями Иоанна, то ли протестуя против них.

     Кононыкин   лег,   глядя   в   потолок,   и   попытался представить,   как   будет

происходить всеобщее восхождение к престолу Бога,   но так и не смог, потому что

внезапно вспомнился Коган   с   его   рассказом,   и   Дмитрий зримо представил себе

пыльную   дорогу,    устремляющуюся   в   бесконечность,    миллионы   усталых   людей

различного возраста,   движущихся по ней, и улыбающихся ангелов в белых одеяниях

вдоль дороги с херувимами на поводках.   Морды у херувимов были львиными,   и они

загребали всеми шестью когтистыми лапами, нецензурно рыча на людей.

     Дмитрий помотал головой,   отгоняя видение,   и сел. Кровать под ним жалобно

вскрикнула.

     Закончен бал. Погашенных свечей ряды белы, как чьи-то злые кости, хранящие

изгиб былых плечей,   и   блеск очей еще дрожит на   воске,   -продекламировал он и

почувствовал,   как фальшиво прозвучал его голос в ночной тишине, заполненной их

бессонницей.

     Ворожейкин   повернулся от   окна,   зло   хлопнул   себя   ладонью   по   колену.

        

     - Обидно,   -   сказал он.   - Я вот все думаю: неужели через три-четыре часа

все   кончится?   Встанет солнце над пустой землей,   будут по-прежнему течь реки,

стоять дома,   в   которых уже некому будет жить...   Тогда ради чего существовало

человечество?   Зачем мы пришли в мир?   Чтобы в один день взять и исчезнуть?   Но

это несправедливо! Должен ведь быть какой-то смысл в нашем существовании!

     - А   нас   предупреждали,   -   пробасил отец Николай,   облегченно захлопывая

книгу.   - Предупреждали, Ника-нор Гервасьевич! Нам объясняли, что от нас хотят.

Вдалбливали тысячу лет - возлюбите, дети, возлюбите, твари! Не возлюбили. Что ж

теперь дергаться? Кого винить?

     Кононыкин подошел к столу, налил себе в стакан воды.

     - С   нами по крайней мере,   -   сказал он,   -   честнее поступили,   чем мы с

тараканами, скажем. Ползет таракан по своим делам, а мы его - р-раз тапком! Нет

чтобы объяснить ему,   дураку усатому, - не ползай по кухне, запрещено тебе это.

Нет,    мы   его   без   уговоров,    сразу   к   высшей   мере   приговариваем.   А   Бог

действительно   милосерднее,    сам   на   землю   спустился,    за   грехи   пострадал

человеческие,   объяснил, как нам надо жить. А только потом, когда мы не поняли,

он нас, значит, тапком по земле и размажет. Все по справедливости!

     - Не кощунствуй, - сухо сказал отец Николай.

     - Господи!   -   Димка принялся натягивать кроссовки.   -   Как   мне   все   это

надоело!   Чуть что -   не   юродствуй,   не   кощунствуй,   пристойно себя веди!   Не

прикалывайся,   чти   старших,   они,   блин,   умнее!   Вот   с   этого   фарисейства и

начинается падение,   мужики. Думаешь одно, а говоришь совсем другое. Ненавидишь

в   душе подлеца,   а в глаза ему -   здравствуйте,   Акакий,   как себя чувствуете,

Акакий Акакиевич?   Коля,   если бы   тебя пьяная шпана из   хулиганских побуждений

сейчас бы живьем в могилу закапывала,   ты все равно бы их уговаривал вести себя

пристойно? Ни слова бы резкого им не сказал? - Он махнул рукой. - Тут не то что

кощунствовать, тут волком выть впору!

     Злоба жила в Кононыкине,   ярость жила в нем.   Ярость и злость от осознания

собственного бессилия.

     - Ты,   Коля,   мхом зарос. На хрен тебе Библия? Что ты там хочешь вычитать?

Ну спасешься ты,   спасешься! Ты же у нас верующий, ты в Царствие Небесное точно

попадешь,   будешь там,   бляха-муха, на арфе тренькать и псалмы распевать! Ты-то

чего волнуешься?

     - Ты куда? - спросил отец Николай, пропустив яростные выпады мимо ушей.

     - Да куда угодно!   -   Кононыкин торопливо зашнуровывал кроссовки.   - Сидим

здесь,   блин,   как в склепе!   В деревню,   к тетке,   в глушь,   в Саратов!   -   Он

выпрямился.   -   Тошно мне,   понял?   Не могу я здесь сидеть! Чего, спрашивается,

сидим,   чего ждем?   -   Он подошел к двери. - Да плевать мне на эти справедливые

судилища!   Праведник,   блин,   выискался.   Ему бы свою морду в   зеркале увидеть,

тупой небось, как Клинтон!

     Он вышел, захлопывая за собой дверь.

     - Молодой еще,   -   сказал Ворожейкин.   -   Кому   в   таком   возрасте умирать

хочется? Вот и бесится!

     - Умирать в любом возрасте не хочется,   -   вздохнул отец Николай.   - И все

равно он не прав...

     - Не прав в чем?   -   поинтересовался Ворожейкин.   -   В том, что ведет себя

подобным образом?   А   если он   прав в   том,   что это действительно не Божий суд

приближается, а всечеловеческое истребление?

     - Да вам-то какая разница!   -   разозлился священник.   -   Одержание,   как у

Стругацких,   наступает.   И никто не знает, как с этим можно бороться и можно ли

вообще бороться!   Что мы в   наших Россошках сделать сможем?   Саранчу тракторами

передавить?   На ангелов с серпами и косами броситься?   Нам и не остается больше

ничего -   только ждать.   Ждать и   надеяться.   Или у   вас,   Никанор Гервасьевич,

другие предложения есть?

     - Есть,   -   сказал Ворожейкин.   - Пойдемте, Николай, погуляем? Дмитрий был

прав:   у нас тут не то келья,   не то казарма солдатская. Портяночный дух стоит.

Пойдем, дружище, на воздух. Всего два часа осталось!

     Они   вышли.   В   небе широкими разноцветными лентами раскатывалось северное

сияние и   кружились в   фантастическом хороводе разнокалиберные шары невероятных

расцветок. Как газовые пузырьки в гигантском стакане.

     Кононыкин шел по   улице.   Улица была довольно многолюдной,   но   тихой.   Во

многих домах горел свет. Во дворе Поликратова слышался пьяный голос хозяина:

     - Вот   козел!   Ну,   написал бы   обтекаемо,   так   нет,   к   работе относился

халатно,   с   товарищами по работе вступал в   конфликты,   пьянствовал на рабочем

месте...   Даже   написал,   что   ворую!   Это   он   за   мешок комбикорма меня перед

Господом и его ангелами опустил!   Ничего,   ничего, мы еще встретимся! Он думал,

что в рай попадет.   А хо-хо по ху-ху не хочешь? В одном котле париться будем! Я

тебя, козла, еще в кипяток кунать буду! Я еще костер под твоим котлом разведу!

     - Аким,   Аким,   - укоризненно и быстро говорила жена. - Ты бы поостерегся,

Бог ведь он все слышит! Да и люди вокруг...

     "Неймется ему, - подумал Кононыкин со злой веселостью. - А ведь такие, как

Поликратов,   и Богу,   пожалуй, мозги закомпостировать могут. Вывалит в Небесной

Канцелярии ворох справок, еще и звание ветерана Арма-геддона получит. Бывают же

вот такие неукротимые!"

     - Гуляешь,   Дима?   -   окликнул его   кто-то.   Кононыкин обернулся.   Тонкие,

стройные, в спортивных костюмах, к нему подходили Юра и Катя Лукины,

     по-детски держась за руки.

     - Привет, - сказал он. - Куда это вы собрались? Лукин пожал плечами:

     - Никуда.   Просто дома слишком грустно. Пойдем по степи и будем идти, пока

все не кончится. Бог за нас, Дима.

     - Конечно,   -   с легкой завистью вздохнул Кононыкин.   В конце концов,   и в

несчастье можно оставаться счастливыми.   Вот   эта   парочка будет думать друг   о

друге в свой последний миг.   А о нем, Кононыкине, думать никто не будет. Некому

о нем думать.   Анджелка небось уже вкололась,   кайф щемит,   и все ей по фигу, и

Страшный Суд,   и кара небесная,   а уж сожителя своего она и не вспомнит,   не до

того ей будет! За них Бог, и сами они друг за друга, а вот он, Кононыкин, один,

и некому быть за него. Жизнь так сложилась.

     - Мы пошли? - сказал Юра.

     - До свидания, - вежливо сказала Катя.

     Кононыкин долго   смотрел   им   вслед,   чувствуя легкое   сожаление и   тоску.

Легкие фигуры Лукиных скрылись в сером сумраке улицы.   "Вот и все, - неизвестно

почему подумал Дмитрий. - Вот и все..."

     Он вернулся к Дому колхозника.

     На скамеечке около забора, трещащего от разросшейся сирени, сидели двое,

     - Одно мне жалко,   - послышался бас отца Николая. - Плохо верил. Надо было

верить истово,   а я сомневался,   колебания допускал. Суда я не боюсь, что мне с

него? А вот сижу и думаю: правильно ли жил раб Божий Николай? Это ж тоска, а не

жизнь была.   Серость, Никанор Гервасьевич, такая серость, что грусть одолевает.

Екклезиаст сказал: "И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится

к Богу, который дал его. Суета сует, все - суета".

     - Да подождите,   Николай,   -   мягко и утешающе отвечал Ворожейкин. - Я все

думаю: а вдруг Дмитрий прав? Вдруг это вторжение?

     - Тогда еще более обидно,   -   вздохнул священник.   - Обуздать вожделения и

помыслы, уверовать и не дождаться. Что может быть горше?

     Они замолчали,   и Кононыкин не стал подходить к ним. Медленно он прошел по

улице и вышел на дамбу,   стелющуюся вдоль пруда.   Углубившись в размышления, он

шел по дамбе в серую пустоту.   На востоке вставали исполинские тени, но Дмитрий

боялся вглядываться в   них.   Каждый мог   представить себе   в   этих   тенях нечто

знакомое по откровениям Иоанна Богослова.

     В ивовых кустах по-над плотиной послышался негромкий говор,   и это привело

Дмитрия   в   чувство.   На   берегу,   расставив ноги   в   резиновых сапогах,   сидел

Александр Петрович Степанов.   Рядом с   ним,   вытянув хвост и немного похожую на

лошадиную голову,   плескался в воде хвос-тоглаз, заглядывающий в лицо Степанова

всеми тремя глазами.

     - Эх ты,   дурашка,   -   говорил Степанов.   -   Мелочь это все, мелочь. Здесь

такие сазаны водятся,   что и не вытащишь порой,   но их только на закидные взять

можно. На вареную картофелину.

     Хвостоглаз тихо урчал. Видимо, соглашался. Кононыкин улыбнулся и продолжил

путь.   Он не знал, куда идет и зачем, только осознавал, что должен идти, должен

двигаться,   потому   что   движение рождало ощущение продолжающейся вечной жизни.

Надо было идти, пока не кончился завод у космической игрушки, именуемой Землей.

     В   небе   над   его   головой полыхали зарницы,   раскатывались огненные шары,

сверкали молнии -   зыбко и   призрачно в залитых утренним туманом сумерках,   все

вокруг дрожало от   падающего с   небес гула.   Восток уже   алел,   высвещая четыре

грозные исполинские фигуры,   но   точно так   же   горели и   все остальные стороны

света,   словно солнце вставало сразу со всех четырех сторон. Срывались с небес,

космато сгорая в атмосфере,   звезды.   Завывая,   неслись к земле горящие обломки

самолетов.   И не понять было,   то ли над просыпающейся Землей действительно шел

бой с   инопланетными силами вторжения,   то   ли   грешники,   убоявшиеся Страшного

Суда,   вступили в   последний и   страшный своей безнадежностью бой   с   воинством

непостижимого неведомого Создателя, когда-то вдохнувшего в них столь яростный и

непокорный Дух.

     Волгоград, апрель 1999 года