Сергей Синякин

     Владычица морей

     Повесть

     ИСТОРИЧЕСКОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ ВРЕМЕН ПЕТРА ВЕЛИКОГО

     Академику Фоменко с уважением и признательностью за идею.

     Автор

     У нашего прошлого большое будущее.

     В. Шендерович

      Глава первая 1. КОЕ-ЧТО О ГЕРОЯХ

     В   канун своего тридцатилетия граф Мягков,   происходивший от   родственника

Тевризского царя Ольгучи, правнук которого Иван Данилович Мягонький находился в

услужении Дмитрия Иоанновича Донского, сочетался-таки законным браком с Рахилью

Давыдовной Раиловой,   принятой им   по пьяному делу да по сильной влюбленности в

оном состоянии за персидскую княжну.

     Через два года Рахиль Давыдовна родила графу сразу двух сыновей-близнецов,

да скорее даже не близнецов,   а двойняшек, потому что один из близнецов родился

со   светлым пушком   на   голове,   другой же   имел   заметную темную опушку.   Если

светленький свои чувства -   будь то   смех или   плач по   поводу мокрых пеленок -

проявлял непосредственно,   то второй и   в   мокреньких пеленках лежал,   щурясь и

кривя   ротик,   но   безголосо,   словно понимал,   что   слезами и   криком горю   не

поможешь.   По настоянию матери светловолосого ребятенка назвали Иваном,   и   как

старшенький   унаследовал он   фамилию   отцовскую   -   Мягков.   Второго   ребятенка

назвали Яковом,   и фамилию он получил по матери - Раилов, чтобы не претендовал,

значит, на первородство.

     Герб Мягкова представлял собой щит   голубого цвета,   на   котором изображен

был негр в латах.   В правой руке негра был золотой лук,   в левой -   три стрелы,

остроконе-чиями обращенные вверх;   и   за   плечами был колчан -   со стрелами же.

Таковой герб   и   унаследовал старшенький Иван.   Младший же,   Яков,   по   велению

государя императора получил тот же щит голубого цвета,   только негр на нем (без

золотых   лат)   и   обращен   к   зрителю мускулистым задом,   а   стрелы   направлены

остроконечиями вниз, и лук с колчаном - не золотые, а серебряные.

     У   отца двойной девиз был "Силой да Хитростью",   сыновья же поделили девиз

пополам,   и,   ясное дело,   Ивану досталась сила,   а Якову -   хитрость.   И метко

поделено   было   наследие   отцовское:   уже   в   отроческих   годах   Иван   проявлял

простодушное нетерпение и   вопросы полагал решать натиском да силою,   благо Бог

его статью да   силушкой не обидел;   Яков же,   росший худым смуглым нескладехою,

проблем в   лоб   не   брал,   решал все с   умом да   рассудительностью,   и   не   раз

выходило,   что Иван с   детворою дворовой резался в   чику да   бабки,   а   выигрыш

оставлял себе на хранение младшенький Яшенька и хранил столь бережно, что через

некоторое время по самым строгим подсчетам его выходило,   что Ивану в   хранимом

принадлежала малая доля, да такая малая, что и говорить бы о ней стыдно было, а

напоминать хранителю   и   подавно.   Ясное   дело,   Иван   гневался,   обещал   брату

начистить рыло своею графской рукой, но погодя чуть мягчел отходчиво, а потом и

хвастался,   что младший брат его,   хотя и в дворянах ходит, с любого купца свое

заберет, да и купцовского тому не оставит.

     И   в   учебе   братья   разные   были.   Иван   арифметику не   жаловал,   ибо   не

дворянское дело   складывать да   умножать.   Он   мыслил достойным умножать только

славу ратную,   а   складывать кости рыцарские в   чистом поле,   а   потому резонно

полагал,   что богатырское дело - отнимать да делить. Младшенький Яша, наоборот,

считал,   что голову в   чистом поле сложить не   трудно,   только вот славу ратную

можно   преумножать и   другими достойными способами.   Складывать же   Яшенька был

великий умелец,   он   все только складывал да складывал на уроках старого дядьки

Бо-оимира,   и до того удачно,   что сливы у него отлично складывались с грушами,

палочки с ноликами,   и каждый раз нужный результат выходил. Признавал Яшенька и

отнимание,   поскольку полагал сие действие крайне занимательным и   законным.   А

вот   делить Яшенька не   любил,   а   когда   приходилось ему   все   же   к   делениям

прибегать,   то   получалось у   него это действие неправильным,   со   значительным

остатком, который младший графский сынок неизменно откладывал в свою пользу.

     Складывать азы   и   буки   с   ижицами Ивану тоже   быстро наскучивало,   и   он

объявлял,   что не   графское это дело -   грамотам учиться,   найдется-де кому при

нужде грамотку прочитать.   Яшка же и тут отличался разумностью и прилежанием. К

девяти годкам бегло читал богатырские да волшебные сказки,   собранные пономарем

Глебо-Лопу-шинского монастыря Афанасием.

     Мать,   впрочем, любила обоих одинаково, замечая при том, что старшенький -

весь в отца:   и силой,   и статью, и упрямством бараньим, младшего же она видела

на себя похожим -   и   красотой,   и   умом,   и кротостью.   Учила она братьев жить

дружно, объясняя, что Бог поделил между ними достоинства по справедливости, что

один   дополняет   другого,   а   следовательно,   и   держаться им   надо   вместе.   В

доказательство же приводила пример с прутиками - один сломала легко, а веник не

осилила. Оборотясь к детям, спросила, какой из этого следует сделать вывод.

     Старший Иван   простодушно ответил,   что   ежели кашу   есть добросовестно да

ежедневно гирями помахивать, то можно и веник осилить, а в доказательство веник

маменькин без труда надвое переломил.   Смышленый Яшенька радостно закричал, что

он тоже все понял из маменькиного поучения,   а именно - ежели одним разом веник

не   осилить,   то следует веничек расплести и   с   каждым прутиком в   отдельности

разобраться. Это он и продемонстрировал матушке с лукавой усмешкой.

     Мать рассердилась и обоих мальцов за вихры оттаскала,   леденцовых петушков

лишила и лишь потом объяснила,   что имела в виду иное, а именно - ежели каждого

поодиночке сломать можно, то веником держаться надежнее.

     Поскольку Яшенька к   материнскому поучению поближе был,   то своего петушка

он   таки   получил.   Простодушный   Иван   вывел   из   материнского   поучения,   что

держаться надо вместе во всем и всегда. Леденцового петушка он у Яшки отобрал и

разделил по справедливости -   себе оставил хвост и голову,   а братцу - палочку,

на   которой леденец держался.   Яшенька,   впрочем,   не долго огорчался:   палочку

ножиком поделил на четыре зубочистки и   сразу после обеда поменял в   людской на

пряник медовый, каковым и утешился. Правда, Иван и тут попытался справедливость

навести,   но Яшенька убедительно доказал братцу, что пряник им заработан личным

трудом да хитростью,   а   не получен от матушки,   а   потому Иван на него никаких

прав не имеет.   Пока старший брат о   словах младшенького размышлял,   от пряника

остались лишь крошки,   на которые и петух не позарился бы,   а следовательно,   и

весь предмет спора пропал.

     Разнились   братья   и   при   ловле   рыбы   на   уду.   Иван   насаживал червячка

небрежно,   торопился дернуть уду при каждом робком движении поплавка,   а потому

чаще,   чем ершиков и бойких окуньков,   вытягивал из воды голый уже крючок.   Яша

рыбалкой был осторожным и раздумчивым, червячка на крючок уды насаживал бережно

и   усердно,   при   поклевке не   терял   выдержки,   ждал,   когда поплавок пойдет в

сторону или   вообще   под   воду   нырнет,   и   вытаскивал крутолобых сазанчиков да

худосклых подлещиков. Иван на удачи брата злился, беспрерывно менял места, но к

успеху это не приводило,   и тогда Иван,   хватив удой о камыши, объявлял, что не

дворянское это   дело -   холодной рыбьей кровью пробавляться,   брался за   лук   и

отправлялся в   лес,   где   метко   стрелял ворон,   коих   гордо   обзывал фазанами.

Правда,   добыча   обоих   распределялась одинаково:   рыбки   Якова   шли   толстой и

дородной,   а   оттого медлительной в   движениях кошке Мурке,   а Ивановы "фазаны"

делились не без драки между многочисленными дворовыми собаками.

     Иногда они по мальчишескому обычаю лазали в погреба, где пока еще воровали

только варенье.   Ели поровну, а доставалось, как правило, Ивану, потому что Яша

и   здесь   разумность выказывал и   всегда   в   отличие от   своего   братца успевал

стереть   предательские   сладкие   следы   со   щек,   а   глазками   выказывал   такую

умилительную разумность,   что   поверить было   невозможно в   его   причастность к

бессовестному хищничеству старшего братца.

     Детство   обоих   братьев   протекало   в   пряниках   и   розгах,   причем   розги

преимущественно   доставались   старшенькому   Ване,    а   пряники   -   младшенькому

Яшеньке.

     Вышедший в   отставку по увечью и неспособности к дальнейшему ратному труду

стрелец Парфен   Игнатов,   учивший обоих   братцев военному делу,   отмечал успехи

старшего брата, о младшем же, покачивая головой, говорил, что такую шельму, как

Яков,   он в   жизни своей не видел.   Этот,   говорил Парфен,   в   латах и кольчуге

извернется, а врагу своему спуска не даст. Однако в военном отношении на первое

место Парфен,   разумеется,   ставил Ивана. Тот и шпажкой лихо махал, и старинным

кистенем в   учебной битве не   брезговал,   изрядно стрелял из фузеи с   мушкетом,

Гренады изрядно метал,   из   драгунской мортирицы на   тридцать шагов без промаха

попадал,   а   уж в   рукопашной среди сверстников да и более старших юнцов равных

Ивану не было.   Яша на это фыркал и   говорил,   мол,   коли сила есть,   то ума не

надо.   А в битве главное -   ум,   не грех врагу и афронт показать,   чтобы хитрым

маневром на верную погибель его завлечь.

     В   шестнадцать годков оба братца влюбились вдруг в   одну и   ту же девицу -

Варвару   Аксакову-Мимельбах,    что   жила   с    родителями   в   соседнем   поместье

Бершиково,   расположенном в   пяти   верстах от   тятиного поместья.   Иван   и   тут

действовал прямолинейно -   оную девицу лапал жадно и норовил поцеловать, отчего

щеки Варвары алели и   в   глазах появлялось странное выражение,   словно она бы и

хотела ответить Ивану тем же неистовством, да тятиного гнева боялась. Яков же в

общении с Варварой проявлял себя истинным галантом - целовал оной девице ручку,

приносил цветы из   маменькиной теплицы,   слова говорил страстные,   черпая их из

голландских и французских любовных романов.   Когда Яша начинал свои умные речи,

Варвара словно цепенела и впадала в какую-то непонятную истому,   которая делала

девицу слабой,   даже головка у нее клонилась набок и норовила лечь на худенькое

плечико галанта.

     Иван на это реагировал с   бурностью и   дважды в горячке гонялся за младшим

братцем со шпагою обнаженной, но Яшенька от столкновений стойко увертывался и в

фехтовании со   старшим   братцем   никакого желания   участвовать не   изъявлял.   С

Варварой же разлюбезной продолжал действовать тихой сапой,   и   даже нельзя было

сказать,   кто из двоих братьев к   цели ближе.   Да оно и   к   лучшему,   женихи из

детства не вышли, Варвара бастионы свои незрелые охраняла с достойной ревностию

и отвагой -   тяти побаивалась и маменькины слова о чести,   что смолоду берегут,

помнила.

     В   неполных семнадцать годочков оба   братца отданы были царским велением в

Адмиралтейскую школу,   дабы   научиться корабельному делу   с   судовождением и   в

нужный момент готовыми быть служить его   царскому величеству,   не   жалея живота

своего и   чести дворянской не   роня-ючи.   Шел одна тысяча семьсот пятый год,   и

велением   государя   Навигационную   и   Математическую школы   уже   три   года   как

объединили и перевели в Сухареву башню.

     Видно было,   что   государь Петр   Алексеевич прежние свои   забавы оставил и

нешуточно готовится к   войне   -   на   месте   бывшего   Стрелецкого Сборного   дома

построили Большой   Цейгауз,   в   коем   поместили двойной   запас   всякого оружия,

провианту и всего того прочего, что требовала война.

     Ивану   более   по   душе   пришлись   баталии   морские,    вроде   абордажей   да

использования брандеров   на   пагубу   неприятеля.   Там   был   риск,   там   гремели

пистолеты и звенели шпаги,   там пахло порохом и смертью, и, следовательно, была

это жизнь для настоящего мужчины.   Яков же более тянулся к делу штурманскому, к

исчислениям разным,   и вскоре не было никого,   кто лучше Раилова знал бы высоту

отмелей в   устье Темзы или мог по   звездам рассчитать путь от Груманта на южные

моря, где до времени еще властвовали турки. Некоторое время каждый из них тайно

друг     от     друга     писал    любовные    послания    общей    зазнобе    Вареньке

Аксаковой-Мимельбах.   Иван посыпал свои письма жженым порохом и безбожно врал в

них о   морских безжалостных сражениях с   турками да   шведами.   Яков же капал на

письма   нежным   розовым маслом   -   новинкой столичных модниц,   вкладывал в   них

засушенные цветочки   и   писал   более   о   любови   своей   истомной да   прекрасных

Варенькиных глазах,   что   снятся ему   ночами.   Тут   и   дураку было ясно,   кто в

любовном состязании одержит 'в конце концов полный абшид,   только вот дурак тот

не   знал,   что   после   окончания школы и   получения обоими сынами графа Мягкова

званий мичманов флота российского направлены они   будут с   тайной экспедицией в

северные моря по велению самого императора.

     Император Петр   лично принимал экзамены у   выпускников училища,   и   знания

обоих   братьев   произвели   на   самодержца столь   великое   впечатление,   что   он

немедленно вскочил в   великом восторге,   схватил братьев за   уши   и   расцеловал

каждого троекратно: Ивана за доблестное умение водить брандера и не щадить себя

в абордажных суровых боях, а Якова - за постижение великого штурман-

     ского искусства,   коими владели пока   еще   в   достаточной мере он   сам   да

сыновья поморского плотника братья Курпатовы,   да   еще   Сенявины с   Матвеевыми,

которых царь-император держал   против   сердца своего и   всем   в   великий пример

ставил.

     Через   три   дня   после   выпускной   ассамблеи   новоявленных   мичманов,   что

направления своего на   флот ожидали,   вызвали в   канцелярию Его   Императорского

Величества.

     2. ПЕРВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ

     Братья были весьма недовольны своим назначением.   В   день Пасхи в   Таврове

спущен был   на   воду восьмидесятипушечный корабль "Старый дуб".   Сие   случилось

настоящим праздником,   а Петр Алексеевич уже дал повеление Апраксину изготовить

к марту одна тысяча семьсот шестого года тридцать шесть военных кораблей,   семь

бомбардирских и   три   брандера;   построить   около   работ   корабельных крепость;

вымерить глубину всего Дона и приискать место для новой верфи.

     Между   тем   уже   состоялись славные   баталии со   шведом.   Шведский флот   в

составе    двадцати    восьми    кораблей    под    командой   адмирала   Анкерштерна,

вице-адмирала де   Пруа   да   шаутбенахта Шпара нагло приходил под   Котлин остров

демонстрировать   свое   могущество.   Однако   вице-адмирал   Крейс,   командовавший

значительно меньшими силами,   дерзкий рейд этот отбил,   а высадку неприятеля на

остров пресек полковник Толбухин, до того лежавший в закрытии.

     Время пришло такое,   что выслужиться можно было не   токмо доблестью,   но и

умом.   Но вместо назначения в действующий флот новоявленных мичманов отрядили в

унылые архангельские края.

     Холмогоры,    что   стояли   на   Северной   Двине,   поселком   были   захудалым,

население их   в   то   время сплошь из   одних поморов состояло.   Да и   кому бы из

родовитых вздумалось дворцы   свои   строить   на   побережье холодного моря   среди

гибельных унылых скал и тающего лишь на три месяца в году снега?

     Из    небогатых   рыбацких   хижин   сразу   выделялись   своей   добротностью   и

размерами два строения: солдатская казарма да дом удачливого рыбака Ломоносова,

чьи   уловы порой до   самой Москвы с   зимними возами доходили.   Москвичи морскую

рыбку   брали   с   великим удовольствием,   любили   в   посты   полакомиться жареной

беломясною трескою и   сладкой навагою.   Впрочем,   и   корюшка мороженая у них за

милую душу шла,   не зря же почти в   каждой избе сразу после прихода из Холмогор

да   Архангельска торговых возов   стоял зазывный запах свежих огурцов -   корюшку

размораживали.   Правда,   Петр   Алексеевич указом своим   вновь   обоброчил рыбные

ловли,   указав платить по десяти денег с рубля.   Только кто ж ее, рыбу морскую,

посчитает и правильно высчитает, кем, кому, когда и на сколько продано?

     Поморы   мореходами   были   знатными,    в    летние   месяца   многие   из    них

отправлялись торговать дегтем да пенькою в Швецию и Норвегию, а самые отчаянные

даже до датчан с   голландцами добирались,   а   то и   в устье аглицкой реки Темзы

входили.   Один из таких отчаянных мореходов - Иван Воронов, лично поименованный

государем императором вичем - даже добрался на своей шкунке до жарких и богатых

пустынными   песками   эфиопских   берегов   и,    возвратившись,    рассказывал   про

полосатых лошадей,   пятнистых животин,   столь   длинношеих,   что   крест могли на

колокольне достать без лестницы.   Люди в   эфиопской земле сплошь ходили голыми,

лишь по праздникам великим не гнушались на чресла свои овчинку натянуть.   Дикий

народ!

      У   казарм на обнесенном высоким забором дворе желтели штабеля корабельного

бруса и круглился ровными грудами мачтовый лес.

     Отсюда   лес   вывозили   на    верфи,    где   пожеланиями   государя-императора

закладывался будущий   флот   государства Российского.   Петр   Алексеевич о   флоте

отечественном заботился истово, своего живота не жалел, а о чужих уж и говорить

не   приходилось.    В   одна   тысяча   семьсот   втором   году,    узнав,   что   шведы

приготовляются напасть на Архангельск,   Петр сам выехал туда вместе с царевичем

и   пятью   батальонами гвардии.   Именно тогда   укреплено было   устье Двины и   на

взморье заложена крепость Новая Двинка.

     В   Архангельске Петр   Алексеевич осмотрел два   новых фрегата,   спущенных в

Троицын день английскими мастерами, не гнушаясь, посетил и простые холмогорские

барки, где долго беседовал с поморскими корабелами, после чего парился с ними в

баньке и Куриле Артамонову изволил собственноручно вырвать больной зуб.

     После него заложено было еще   два фрегата,   и   начал исполняться секретный

указ,   для   чего   участок верфи огородили высоким сплошным палисадом,   к   коему

приставлены были часовые, получившие повеление стрелять в каждого, кто вздумает

наблюдать за   ведущимися там   работами.   Трудились там   сплошь   соломбальские и

архангельские мастера,   а иностранцев на верфь и не допускали.   Досадствующие и

полные   любопытства   англичане   спиртного   на   работников   не   жалели,   пытаясь

вызнать,   что   за   секретное судно строится на   верфи.   Поморские корабелы пили

много и   охотно,   как привык пить на халяву русский человек,   но рот держали на

замке, а по отдельным бессвязным речам их вывода сделать было невозможно.

     - Да   разве может у   русского дурака получиться что-нибудь путное,   что на

воде сможет держаться?   - с великой досадой спросил однажды искусный (не зря же

ему   золотом платили!)   аглицкий корабел Джон Биггз и   под общий смех товарищей

добавил:   -   Что русский ни   сделает,   то тотчас утонет и   кругов после себя не

оставит!

     Местный корабел Маркел Плисецкий бережно вытер капли вина   с   непривычно и

оттого    уродливо   лысого   подбородка,    необидчиво   ухмыльнулся   и    подмигнул

бражничающим:

     - Утонуть-то он,   может,   и   не утонет,   а вот кругов после себя и в самом

деле не оставит! Тем его невнятная речь и закончилась.

     Ничего о   том Мягков и Раилов не знали.   Добравшись до Холмогор,   сразу же

отправились докладывать о своем прибытии по команде, пакет с предписанием сдали

в   канцелярию,   а   сами   были приняты подполковником Востроуховым.   Востроухову

пребывание в   Холмогорах радости особой не   доставляло.   Вертопрах и   отчаянный

галант,    в   здешних   местах   он   откровенно   скучал,   не   находя   объекта   для

воздух-новения и   страсти.   Да,   это   была не   Москва и   даже не   Оренбург,   за

неумеренные воздыхания просоленные и продубленные морскими ветрами поморы могли

и побить крепенько,   да и от жен их, привыкших к суровым ожиданиям, жеманства и

нежненности дождаться было трудно.   А   говорить с   привыкшей к   прямым и грубым

словам девицей о неземной страсти было так же глупо, как вести с унтер-офицером

ученые беседы о философии и греках.

     Подполковник   неприязненно оглядел   румяных   мичманов.   Перед   ним   стояли

молодые стройные парни,   одетые дорожно. Были они крепки, невысоки и коренасты.

Даже лицами походили друг на друга.   Только у   одного волосы и   маленькие усики

пшеничного цвета,   а другой - жгучий брюнет, словно из турок свое происхождение

вел.   Востроухов даже засомневался - не братья ль перед ним. Глянул в проходные

документы -   нет,   у одного фамилия Мягков,   у другого -   Раилов.   Подполковник

вскрыл печати на казенном пакете,   бегло пробежал глазами предписание и, подняв

красные от неумеренных возлияний Бахусу глаза, ухмыльнулся:

     - С   прибытием,   господа.   Уж больно одинаковы вы,   похоже,   что с   одного

ларца. Не братья ли?

     Оказалось - братья.

     Иван поинтересовался постоем. Подполковник Востроухов осклабился еще шире,

встал из-за стола,   подошел к   окну и со злорадством показал рукою на дом,   что

стоял на отшибе от прочих:

     - Вон, наведайтесь к Анастасии! Все одно муж в море пропал!

     3. ЗНАКОМСТВО С КОРАБЛЕМ

     Рядом с темным оббитым волнами баркасом покачивалось на волне близ причала

странное сооружение,   похожее на   удлиненную дубовую бочку,   в   стенках которой

поблескивало несколько круглых окошек.   Чуть ниже окон с каждой стороны торчало

из   корпуса   по   три   весла,   и   эти   нехитрые   приспособления   указывали,   что

непонятное сооружение предназначалось для плавания в морских просторах. Ближе к

заостренному носу,   окованному медными пластинками,   поверх бочки   стоял   малый

дубовый бочонок, из которого высовывалась изогнутая буквой "г" подзорная труба.

На   корме странного судна издевательски был приделан руль,   словно кто-то   и   в

самом деле мог этой невероятной поделкой управлять.

     - Не кривись,   - посоветовал Востроухов, заметив гримасу неудовольствия на

лице Ивана. - Большое дело тебе с братом доверено! Государственное дело!

     - Да нешто на таком по морю плавать можно?   - недоверчиво прищурился Иван.

- Нешто эта несуразица на волне удержаться сможет?

     Яков молчал. Щуря глаз, он внимательно приглядывался к диковинному судну.

     - На   волне,   может,   и   не   удержится,   -   вклинился   в   разговор   Маркел

Плисецкий. - А вот подводой держится, сам пробовал!

     Под водой?   Новоявленные мичмана переглянулись. Вот уж диво-то! Когда тебя

топят в сражении славном, дело понятное, но самому до боя топиться?

     - Вам-то можно сие лицезреть,   -   сказал Маркел.   -   Сие есть секретнейшее

изобретение славного кораблестроителя Курилы   Артамонова,   и   называется оно   -

подводка.   Предназначена сия подводка для деликатной морской разведки и   тайной

высадки в   места,   захваченные неприятелем.   А   еще она предназначена для того,

чтобы посредством подводных мин корабли неприятеля из боевого порядка выводить.

Экипажу на сем судне девять человек:

     шесть матросов,   предназначенных для весельной гребли,   командир,   твердой

рукой   ведущий   корабль   по   верному курсу,   штурман,   следящий за   тем,   чтобы

подводка не   сбилась   с   пути,   да   еще   минер,   которому назначено следить   за

подводными   минами   и   устанавливать   их   у   днища   вражеского   суда,    дабы   в

назначенное время   посредством взрыва   произвести изрядное смятение во   вражьем

экипаже, а при удаче и сам корабль отправить на морское дно.

     - Это как же шлюпочным манером можно под водою грести? - не выдержал Иван.

     - Можно,   -   уверенно сказал Курила Артамонов.   Был   он   высок,   плечист и

бородат. Тридцать рублей по государеву указу за бороду не платил, а потому и не

сбривал;    А   не   платил   пошлины   за   бороду   по   личному   распоряжению   Петра

Алексеевича. Коли правила есть, так и исключения из них обязательно будут. Еще,

глядишь,   и   в   чем   пожалуют.   За   поясом   у   Курилы Артамонова был   небольшой

плотницкий топорик,   и до того острый,   что воздух надвое резал. - При разумном

командирстве не   только грести,   ими   править можно.   Скажем,   левая   сторона -

табань, а правая свое загребает. И - наоборот, коли нужда в том возникнет.

     Яков   присел,   пощупал   мокрые   доски   тесно   подогнанной   обшивы,   тронул

пальцами холодные и   уже тронутые ржавчиной обручи,   опоясывающие подводку.   Ни

дать ни взять бочка близ причала плавает.   Вода была прозрачной,   и   сквозь нее

проглядывались уступчатые рыбьи   плавники в   нижней   части   бочки.   Плавники не

давали подводке крутиться.   С   обеих сторон дубового корпуса в   воду уходило по

три прочных,   средней толщины пеньковых канатика,   наматывающихся на   вытянутые

вдоль судна барабаны.

     Яков вытер мокрые пальцы о панталоны, выпрямился.

     - А   как же подводка держится на глубине?   Почему не всплывает пробкою или

же,   наоборот, - не тонет безвозвратно и гибельно для своего экипажу? - спросил

он.

     - Хитростью своей,   -   объяснил кораблестроитель. - Устроена подводка так,

что   с   обеих   сторон имеет привязанные на   пеньковых канатах грузы.   Грузы эти

распределены так хитро, что при поднимании их к бортам подводки она погружается

в   глубину,   но   лишь до   некоторых пор,   что и   позволяет ей   на   оной глубине

двигаться.    В    верхней   части   располагается   также   бочонок,    коий    хитрым

устройством,   словно рыбий пузырь,   надувается воздухом,   а   при нужде и   водой

заполняется. При всплытии же необходимо распустить канаты и дать грузам лечь на

морское дно,   после чего надуть лодочный пузырь,   и тогда подлодка всплывает до

потребного положения.   Сие достигается командами: "Груз на дно!" или, напротив:

"Груз на борт!", а также нажатием рычага, для наглядности окрашенного суриком.

     Иван покрутил головой.

     - Эх, братец, - сказал он с невеселой ухмылкою. - Люди тонуть боятся, а мы

собственной волей в живые утопленники записываемся...

     Тут Мягков,   конечно, грешил против правды. По своей воле, несмотря на всю

свою отчаянность,   он бы в эту самую подводку в жизни не полез,   но что делать,

коли тайный указ государя того требовал?

     Маркел   Плисецкий меж   тем   сноровисто раскрутил винт   и   открыл   овальную

дверь, ведущую в самые недра диковинного корабля.

     - Прошу,   господа мичмана! - пригласил он. Полковник Востроухов в подводку

лезть желания не изъявил,   сказал, что ему и на берегу хорошо, а в командование

этой утлой лодчонкой никто ему, по счастию, указания не давал.

     В трюме подводки оказалось неожиданно просторно. С каждого борта стояло по

три   дубовых скамьи,   напрочь приклепанных к   днищу судна.   Из   вогнутых стенок

против   каждой   скамьи   торчали рукояти весел,   закрепленных в   дубовой толстой

доске хитрым шарниром.   В   круглые окошки чуть заглядывала вода,   и видно было,

как   глупо тычутся в   прозрачные стекла шустрые мальки.   Там,   где над корпусом

возвышался дубовый бочонок,   можно было стоять в полный рост и даже заглянуть в

диковинную подзорную трубу,   в   которую,   как   оказалось,   прекрасно был   виден

палисад, отгораживающий причал от остальной части верфи.

     Чуть в сторону закреплен небольшой круглый столик, навроде ломбардного. По

столику   небрежно разбросаны навигационные карты,   врезан   канделябр.   Рядом   -

легкая и   удобная резная скамья,   которая ничем и   никак не   могла бы   помешать

гребцам.    Выделялся   резной   штурвал.    Чуть   в   стороне   от   стола   на   стене

обнаруживались компас и барометр.

     Вдоль   бортов   на   нешироких   и   хитро   устроенных   полках   стояли   в   ряд

пузатенькие бочата с круглыми отверстиями в каждом клинышке.

     - А это что за диво? - поинтересовался Яков.

     - Сие   есть великая тайна.   В   нем суть изобретения.   Вещество,   которое в

банках   содержится,   освежает воздух   и   делает его   пригодным для   длительного

дыхания.   Оный   же   состав,   разлагаясь,   дополнительно дает   экипажу   изрядное

количество такового   воздуха,   что   позволяет   подводке   скрываться в   глубинах

морских по   семь   и   более часов.   Достаточное время для   того,   чтобы свершить

необходимое действо для   поражения вражьего корабля или   для   тайной   вылазки в

самые тылы неприятеля.

     Иван недоверчиво хмыкнул,   наклонился к круглому стеклу и постучал по нему

пальцем, стараясь привлечь внимание шустрых мальков.

     Яков, примеряясь, сел за стол.

     - А это что, тоже дверь? - указал он пальцем на плотно подогнанный овал на

юте подводки.

     - Сие   есть минная камера,   господин мичман,   -   сказал Курила.   -   Помимо

размещенных там зарядов,   имеется камора, которая служит для выпуска пловца под

водой.   Пловец,   выходя в воду,   буравчиком высверливает в днище вражьего судна

отверстие, в коие крепит особый крюк, на котором подвешивается мина.

     - А как же у сего заряда запал поджигать?   -   недоверчиво спросил Яков.   -

Нешто пороховой шнур под водой горит?

     Курила с достоинством кивнул.

     - Сие есть вторая великая тайна. Шнур кольцеобразно уложен внутри заряда и

загорается,   когда пловец дергает за выступающее из мины кресало.   Тогда внутри

заряда   происходит   вспышка   и   возгорается   заложенный   шнур,   в   чем   пловец,

заложивший   мину,   убеждается посредством заглядывания в   специальное окошечко,

прозрачной слюдою   закрытое.   Опасаться нечего,   шнур   горит   вельми   долго,   и

пловец,   убедившись, что мина зажжена, все равно успевает отплыть на безопасное

расстояние.

     - Погоди,   погоди,   Яшка!   - сказал мичман Мягков, что-то сообразив. - Ты,

Курила,   говоришь о   пловце.   Но   разве может обычный человек достаточное время

находиться под водою без дыхания? Да тут быстрее утонешь, нежели вражий корабль

просверлишь и   мину на его днише укрепишь!   Ох,   чаю я,   в заблуждение вы ввели

государя нашего и в напрасную трату казны его ввергли!

     Курила Артамонов заносчиво вынес бороду вперед.

     - А   вот   это,   господа мичмана,   -   сказал   он,   -   есть   третья   великая

государственная тайна.   Пловец под   водою   находится не   бос,   раздет и   разут.

Пловец находится в   кожаной шапке   с   увеличительными окулярами перед   глазами,

наподобие тех,   что в   подзорной трубе имеются,   и   в   шапку эту в   достаточном

количестве подается воздух с   подводки посредством виденного уже вами бочонка с

секретным составом.   Известно,   что сам Александр Македонский спускался на   дно

морское   в   специальном колпаке,   подолгу   сиживал   на   оном   дне,   наблюдая за

диковинами подводными, и оставался после этого живым и в добром здравии.

     Иван с Яковом снова переглянулись.

     Корабельщик задумчиво сжал   бороду   в   кулаке,   оглядел   мичманов и   хитро

прищурился:

     - Дозволено ль спросить,   когда господам мичманам вольно будет к   обучению

пользоваться подводкой приступить?

     Иван   посмотрел   на   Якова.    Яков   скучающим   глазом   обводил   внутреннее

убранство   подводки.    Не   иначе   решал,   стервец,   где   ему   портрет   Вареньки

Аксаковой-Мимельбах приспособить.   По   всему выходило,   что отвечать на   вопрос

следовало Ивану.

     - Сразу же   и   приступим,   -   рубанул граф   Мягков.   -   Допереж только вот

команду собрать надо. Веселыцики из добровольцев будут или каторжников дадут?

     Глава вторая 1. О ВДОВАХ И ПОСТОЯЛЬЦАХ

     Вдова,   что мичманов на постой пустила,   оказалась премиленысая, хоть и из

простолюдинок.   Семнадцати годков ей еще не исполнилось. Звалась она Анастасией

Каряки-ной и в замужестве пробыла всего две путины.   В третью муж ее Савелий со

товарищи вышел на промысел трески и   сгинул в начавшемся вскоре шторме.   И ведь

предупреждали его, что шторм надвигается, но что делает человеческая жадность -

треска пошла косяковая,   только лови,   вот и не выдержали рыбацкие души, ушли в

море,   на предупреждения грозные не глядючи. А с морем северным не шутят, щедро

море, однако ж и люто, глотает шкуны рыбацкие и досточками выплевывает.

      С месячишко Анастасия на берегу слезами волны посолила,   но что делать-то?

Жить надо. И стала Анастасия жить. Кому робу сошьет, кому невода залатает.

     Подполковник Востроухов со   своей   галантностью к   вдовушке не   один   день

клинья бивал,   только Анастасия гордая оказалась, не хотела, чтобы в Холмогорах

говорили,   мол,   за чин, без любви отдалась. Так что напрасно подполковник к ее

дому тропки торил,   напрасно тульскими пряниками сердце вдовой рыбачки усладить

пытался.   Хотел   он   в   договоренности с   сыскными   Анастасии корчемную продажу

табака доказать,   так люди ж   его на   смех подняли,   даже архангельский судья в

суде   отказал,   гово-ря-де,   известно всем,   что   неоткуда Карякиной денег   для

покупки табака на продажу взять.   Он,   вишь, с отчаяния да вредности мичманов к

Анастасии и   направил.   С   тайной мыслью,   что скажут люди:   вот,   не   хотела с

солидным жалованным человеком жизнь   свою   связать,   так   живет   сразу с   двумя

молокососами.

     Только   Анастасия   офицерам   не   отказала,    горницу   отвела,   сама   же   в

комнатенке малой   поселилась,   где   пьяный   Карякин   отлеживался при   жизни,   и

предложила щеголям морским столоваться у нее, чтобы дешевле выходило. Мягков да

Раилов на свою хозяюшку не нарадуются,   но относятся к   ней ровно к сестре -   с

любовью да уважением.   Анастасия, оно конечно, плавна, кругла да румяна, только

Яков сразу у   своей постели на   стеночке повесил портретик ненаглядной Вареньки

Аксаковой-Мимельбах работы известного в   то   время художника Чирик-Петровского,

любуется им   все   свободное время,   разве что   вечерами не   молится.   Может,   и

молился бы, да Бога гневить боялся.

     У Ивана же первая влюбленность быстро прошла.   Где мичман Мягков и где эта

самая помещичья дочка Акса-кова-Мимельбах?   Разошлись их   дороженьки.   Девки-то

быстро замуж выходят и,   как правило,   за тех,   кто в солидном возрасте и вес в

дворянских собраниях имеет.   Может,   и   вышла   замуж   за   какого-нибудь вдового

обер-майора,   которому с   неприятелем воевать уже по возрасту неприлично,   а на

жинку в атаку ходить еще в самый раз.

     А тут - девица молодая под боком. Да премилая к тому же! Иван на Анастасию

поглядывать стал,   зашучивает с   ней,   улыбается.   Оренбургский платок,   что   в

Москве по случаю купил в   подарок Вареньке,   взял однажды и   подарил.   "Спасибо

вам, - говорит Анастасия, - что же вы так растрати-лись, Иван Николаевич? Не по

чину    нам    такие    подарки    принимать!"    А    глаза    у    нее    синие-синие,

дерзкие-предерзкие, и уголочками платка зазывно играет. Что ты хочешь"

     молодость,   она любого безрассудным делает! Сгреб ее Иван в охапку, аж сам

задохнулся от жадного поцелуя.   Ах ты,   птичка-невеличка,   замерла Анастасия на

его груди,   затихла,   притаилась, словно воробышек в траве. Богу одному ведомо,

чем бы у них все кончилось, только, на счастье или на беду, Яков пришел. "Ах, -

говорит Анастасия.   -   Вы меня погубите,   Иван Николаевич!" Вырвалась да порх в

свою   комнатенку темную.   Яков Николаевич,   если даже что   и   заметил,   виду не

подал. Только покашлял многозначительно, посмотрел на брата и вздохнул:

     - Эх,   Ванька,   нам с   тобой счастья в   баталиях искать,   а   ей   здесь,   с

Востроуховым жить оставаться! Мягков помрачнел, злостью надулся.

     - Пусть только попробует что! Я ему единым мигом зубы на зубы помножу!

     - И   в солдаты загремишь,   -   сказал Яков.   -   Не рабу,   дворянину да чину

высокому морду поправишь!

     Мягков   посидел   в   задумчивости,   посмотрел   вслед   убежавшей Анастасии и

упрямо покачал головой.

      - Ищите и обрящете,   -   сказал он.   -   Такой роже, братец мой, да битой не

быть?   В жизни не поверю!   -   Покрутил головой, подумал немного и суждение свое

вынес об Анастасии: - Цветок лазоревый, а не девка. Куда до нее знакомой нашей,

Вареньке Аксаковой-Мимельбах.

     Яков   ничего   на   то   не   сказал,   лишь   вздохнул   да   головой   покачал   с

укоризненной обидою.   В другой раз, может быть, и сказал чего, а тут промолчал.

Что возьмешь со здоровенного дурака да еще до крайней глупости влюбленного?

      2. ТЯЖЕЛО В УЧЕНИИ...

     Между тем учеба их   плаванию на подводке продолжалась и   порою весьма даже

успешно.   Каторжников на весла   им никто,   конечно,   не дал. Каторжники - народ

опасный,   им государственных тайн доверять нельзя, не ровен час переметнутся на

вражью сторону,   поди тогда собери эти   самые государственные секреты!   Никаких

приказов сыскных не   хватит!   По   указанию Востроухова подобрали мичманам шесть

гребцов   из   крепостных   крестьян   из   поместья   Муромцева-Оболенского.    Князь

попервам заартачился, мужиков из своей вотчины отпускать не желал.

     - Мало ли что там государь император задумал!   -   кричал он,   стоя посреди

площади перед господским домом и   размахивая руками.   -   Мои то   холопы,   и   ни

одному государю не   повадно будет их у   меня отбирать.   У   государя батюшки под

пятою   Россия   вся,   а   я   деревней своей   распорядиться не   могу!   Как   конных

рекрутов,   так с восьмидесяти дворов по человеку! Без челобитья сосны и дуба не

спилить!   На   садки и   те   пошлины уже установлены!   Не отдам!   У   меня на этих

мужиках все хозяйство держится!

     Иван   без   особых   раздумий схватил   Муромцева-Оболенского за   грудки,   но

приложить печать к   красной морде не   успел.   Яков   его   осадил,   отвел князя в

сторону и спросил:

     - Ты   что   же,   тать,   супротив императорских указов злоумышления творишь?

Указу   царскому   подчинения не   имеешь?   Тебе   кто   право   дал   государю   Петру

Алексеевичу под каблук заглядывать да   угодья его считать?   Не зришь ли,   что у

тебя над головой деется?

     Муромцев-Оболенский оторопело глянул в   небо.   Небо было чистым,   птахи не

пролетало.

     - Под ноги смотри, - предостерег Яков. - Бо под ногами у тебя плаха стоит,

а   над головою топор занесен!   Себя по   старческой глупости не   жалеешь,   детей

своих пожалей.   И-и-и,   дурак ты,   дурак,   да   нешто станет государь с   тобой в

попреки вступать?

     Князь опомнился, горячим от возбуждения глазом смерил мичмана, помянул его

неласково по матушке и утих.   Оно ведь и в самом деле,   не ровен час государеву

делу поперек выступить.   Не посмотрят, что на дальнем Севере живешь, иное место

для лютой высылки назначат. Ежели плахою не поправят.

     Искомые люди найдены были.   С правой стороны на веслах сидели три Гаврилы,

по   левую сторону хитромуд-рый Яшенька усадил двух Николаев и   одного Григория.

Все родом из   малого северного местечка по прозванию Кукыны.   Рост был невелик,

но плечи жилисты и   обширны.   Маркел Плисецкий каждому мышцы промял и довольным

остался: "Годны!"

     А   с   чего бы   им   негодными быть,   ежели любой из   них не   одну путину на

рыболовецком баркасе да на шкунках утлых проплавал. Гребли слаженно, вскоре уже

было достаточным команду подать:   "Гавря!   Грикша!" - и названный борт сразу же

переставал загребать,   давая   подводке быстрее развернуться и   выйти   на   новый

курс.   Погружалась подводка неглубоко -   сажени на четыре,   может, чуть больше.

Бегала она   под   водою   довольно ходко,   а   уж   ма-невренна оказалась более чем

достаточно.

     Вскоре подводку, названную согласно с желаниями Курилы Артамонова "Садко",

опробовали на море в   Двинской губе,   куда ночью тайно отбуксировали шкуной под

командованием   Маркела   Плисецкого.   Славно   было   своими   глазами   видеть   при

погружении,   как   темнеет в   окнах,   а   потом наблюдать,   как тычутся мальки да

глупые рыбехи в   прозрачное стекло,   удивленные тем,   что   им   дальнейшего пути

нету. Хаживали и в надводном положении вдоль берегов, до обширной Онежской губы

и далее - до самого Соловца. Анкерков с водой для дальних переходов не хватало,

да и кладовая для сухарей и бочат с солониною казалась малою.   Курила Артамонов

лай мичманов принимал с   благодушием и обещал при строительстве восьмивесельной

подводки обязательно учесть.   Маркел   также   советовал изменить крепление руля,

который,   случалось,   на   волне   при   надводном положении из   уключин выбивало.

Курила и   его ревнивые подначки воспринимал со спокойным хладномыслием,   только

бороду потирал. Одно слово - истинный тектон, строитель, значит. Родился Курила

на кемском берегу да,   пройдя поморское судостроительство,   уехал в   Норвегию и

Данию, в Голландии побывал и многому у тамошних мастеров научился, изучал языки

да   математику с   астрономией,   но более свое корабельное дело.   Был он одинок,

овдовел рано, а сын его еще в отрочестве в зуйках утонул на Мурмане. Но ремесло

свое Курила Артамонов знал славно, и видно то было по необычайному изделию его.

     Удивительное дело - месяц уже на воде, а ни один шов не подвел, ни в одном

лючке   течи   не   случилось.   Может,   всему   тому   способствовали тюленьи шкуры,

которыми отделаны были борта да двери на подводке.   Правда, минный отсек до сих

пор не трогали,   да и   незачем пока то было -   все равно без мин,   чего попусту

суетиться да щели лишний раз уширять.   Да и   пловца на должность минерскую пока

не подобрали. Говорят, что поручено сие действо было Тихону Никитичу Стрешневу,

входившему в   Воинский совет,   но   Стрешнев запаздывал,   все   искал   отчаянного

малого   с   Дону.   А   может,   и   нашел   уже,   да   пловец   с   донских   берегов до

Архангельска пока не добрался. Что и говорить, путь-то неблизкий!

     Пока   они   поморскому   говору   учились   да   к   подводке   приноравливались,

государь Петр Алексеевич занимался воинскими приготовлениями.   На   реке Яузе по

собственноручно   начертанному   плану    приказал   выстроить   первую    в    России

гошпиталь,   выписал   для   нее   иностранных   лекарей   и   учредил   при   гошпитале

анатомический театр.   В   лесах   воронежских для   будущих   кораблей строевой лес

валили.   Заводчане пушки   лить   начали,   только вот   с   медью   пока   беднова-то

выходило,   чтобы   бронзу   сготовить   и   "единорогов"   да   "медведей"   отлить   в

потребной достаточности.

     Карл,   нисколько не   озаботившийся приготовлениями русского   царя,   еще   в

начале   года   осадил   Гродно   и   разгромил Шуленберга.   Бывшее совместно с   ним

русское войско стояло более четырех часов,   после чего часть отошла в Саксонию,

а остальные погибли:   Рейншильд, тварь поганая, командовавший шведами, приказал

колоть;   русских клали одного на одного и кололи,   не глядя,   штыками и ножами.

Захлебнулись кровушкой, что ж Ты, Господи, удачи русским не дал?!

     В   апреле Петр   Алексеевич прибыл в   Петербург,   где   были уже   поставлены

многие строения, завершено адмиралтейство, заведены трактирные и питейные дома.

До   будущих красот Северной Авроры было пока еще далеко -   все здания брусчатые

или   мазанковые.   Да   ведь лиха беда -   начало,   Рим   великий и   тот   не   разом

строился.   Осмотрев город, Петр провел смотр всем своим кораблям, которые вывел

к Котлину.

     Первого мая случилось солнечное затмение, но суеверий и страха было менее,

чем обычно.   Петр заранее позаботился о том и разослал всем начальникам войск и

воеводам письма для расславления научного явления,   наблюдавшегося в   небе.   Но

находились и   такие,   что   в   затмении видели   знамение недоброе и   вновь   лихо

поминали государя,   шуршали недовольно,   словно   потревоженные уборкой запечные

тараканы.   Царь на сии попреки внимания не обращал:   подневольному люду и в раю

худо!

     То тут,   то там в Малороссии, а то и в самой России появлялись зажигатели,

подосланные шведами.   Нескольких поймали даже в   Азове и   Воронеже,   что крепко

рассердило государя. Зажигателей, правда, повесили, а обида царева осталась.

     Именно   в    те   дни   и   пришло   государево   письмо   на   имя   подполковника

Востроухова.   Государь интересовался -   как? Востроухов показал письмо Куриле и

мичманам и сообщил,   что государю даден ответ о полном благополучии в делах,   а

господам мичманам проставлена самая высокая оценка во   всех их начинаниях.   При

словах этих   Иван   Мягков густо покраснел,   а   Яков неопределенно хмыкнул,   дав

подполковнику понять,   что   прекрасно сознает,   каков отзыв в   действительности

оным подполковником дан государю.

     Никто из   них еще не знал,   что шведский король Карл пошел к   Волыни,   что

Петр,   основав в Петербурге крепость,   первый камень которой положил митрополит

Стефан,   а второй -   сам государь,   отправился на "Штандарте" до Нарвы и оттуда

сухим путем прибыл в Смоленск.

     5   июля Карл со   своим войском появился уже   в   сорока милях от   Киева,   к

которому   отовсюду   подтягивались   русские   войска   под   командованием Огильви,

Алларта и Чам-берса. Репнин уже был в Киеве с государем.

     Однако тревога оказалась ложной.   Карл обратился к саксонским границам,   а

малый отряд его   приняли за   войско вторжения,   что и   послужило основанием для

случившегося заблуждения.   Можно   было   бить   отбой,   но   Петр   сему   не   шибко

радовался и войскам повелевал держаться в готовности. Дурак легкомысленный лишь

станет спиной к   опасному в   холод медведю-шатуну,   к   которому Петр Алексеевич

ровнял царственного братца.

     3. УЧИТЬСЯ, УЧИТЬСЯ, И ЕЩЕ РАЗ О ТОМ ЖЕ

     Братья же все более осваивались с подводкой.

     Теперь им   уже   нравились короткие,   но   постепенно становящиеся все более

длительными погружения.

     Как быстро охватывает темнота!

     Подводка с   шумом   погружается в   толщу зеленоватой мути.   Через некоторое

время   вода   начинает светлеть,   в   окна   видны становятся подводные тропинки и

луга.   С   обеих   сторон   колышатся настоящие леса   морской   капусты.   Широкие и

длинные, немного увеличенные водой, ламинарии полощутся на невиданном подводном

течении,   и   края их   золотисты от солнечных лучей,   пронзивших толщу воды.   По

длинным листьям оных водорослей движутся какие-то   розовые существа.   В   желтом

песке торчат большие белые раковины.   Чуть дальше на   глубину -   лес   оранжевых

толстопалых рук.   Это   безмолвно   застыли   сказочным неизведанным садом   губки.

Среди   губок   и   ламинарий тоненькие стрелки   рыбок   полощутся -   малек   сельди

кормится.

     Иной раз Иван приказывал гребцам замереть,   и   все толпились у   стекол,   с

интересом разглядывая подводный мир.   Первоначальный страх   давно   уже   уступил

место жгучему любопытству.

     - Ах,   кабы на   этой подводке не мины таскать да лазутчиков перевозить,   а

наукою заняться,   -   вздыхал Яков.   -   Сколько же   невозможных открытий было бы

сделано во славу государства Российского!

     - Погоди,   -   успокаивал   брата   Иван.   -   Вот   побьем   шведа   да   турков,

разберемся со всеми,   кто государю палки в колеса ставит, вот тогда и займешься

ты,   Яшка,   своею наукою.   А   по мне -   нужное дело делаем,   изобретению Курилы

великое будущее уготовано!

     - Тебе б все стрелять,   Ванечка, - с сожалением глянул мичман Раилов. - Не

грабежами да   войною будет   произрастать в   грядущем государство Российское,   а

просторами вот   этими подводными,   что от   глаз всех живущих на   Земле пока еще

сокрыты!

     Гребцы помалкивали, но на Якова глядели с одобрением, нравились им весомые

слова Раилова.   Причин тому было много,   гребцы люди мирные.   Рыбу ловить,   мир

познавать - на это они согласны, а вот кровь безвинную человеческую проливать -

не желали.

     - А   может,   время такое придет,   когда подводки Курилы по   всем   морям да

океанам плавать будут, - с мечтательностью сказал Яков. - Столько тайн мирового

океана людям откроется! Такие подводки будут! На сто весел!

      - Это ты хватил,   - засмеялся Иван. - Чтоб такую ораву гребцов прокормить,

с этакой подводкой целые амбары с харчами придется нырять заставить!..

     Постепенно   выявлялись   и   прибавлялись к   открытым   достоинствам подводки

различные и многочисленные недостатки.

     В холодные дни внутри судна не могло быть искусственного жара, и одеваться

приходилось тепло всем,   за исключением гребцов,   которых весла грели.   Спертый

влажный запах дерева и пота пронизывал все.   Подводку постоянно качало, глубина

ее погружения была менее той,   при которой волнение на поверхности не оказывало

бы   на   судно   никакого   влияния.    Едва   можно   было   читать   карту,   так   как

единственный канделябр, допускавшийся на столике штурмана, света давал не шибко

много,   но   еще   более мешало,   что от   качки глаза не   могли держать в   фокусе

написанное.

     Однако главным недостатком была сырость. Да, подводка не пропускала внутрь

себя морской воды,   и   вследствие того от   дыхания на   потолке быстро сгущались

капли, которые падали сверху неприятным холодным дождем.

     - Да,   братцы! - удрученно сказал Иван, ежась от капель, попадающих ему за

шиворот.   -   Ежели бы   Курила и   от   этакой пакости нас оберечь сумел,   цены бы

нашему тектону не было! Недодумал корабельщик, в малостях не сообразил!

     Один из гребцов самовольно усмехнулся.

     - Смейся,   смейся! - ухмыльнулся и Иван. - Хорошо тебе, братец, - голым по

пояс сидишь,   потом своим умываешься!   - Он сунулся глазом в подзорную трубу, и

щеголеватые пшеничные усики   его   снова   дрогнули в   озорной улыбке.   -   Глянь!

Маркел по берегу скачет! Чистый гардемарин!

     Яков приподнялся, ласково, но настойчиво подсунул Мягкова в сторону.

     - Дай-кось гляну, - мягко сказал он.

     Коричневыми и белыми зубцами по берегу торчали скалы, выше которых стояли,

украшая зеленою хвоей безжизненность камня, высокие и стройные сосны.

     Море   отошло,   оставив прибрежную полоску дна.   В   мокром иле   копошились,

шевеля   водоросли,    горбатые   бо-коплавы.   Под   валунами   в   лужицах   пыжились

разноцветные асцидии.   Местами распускали свои лучи яркие актинии,   задыхаясь и

виясь   от   воздуха.   Голубые в   темную крапинку яйца   чаек   фарфоровыми цветами

пестрели по   склонам утесов   и   скал.   Среди   бурых   пучков водорослей медленно

изгибали свои лучи морские звезды.   Прибрежная полоса была усеяна разноцветными

валунами -   красными,   белыми,   черными,   сизыми...   Одни   напоминали спящих на

берегу   медведей,   другие   -   согнувшихся человечков,   один   вообще   походил на

диковинную двугорбую животину, задравшую вверх зубастую бугристую морду.

     Меж валунов на   лошади осторожно пробирался Маркел Плисецкий,   не выпуская

из   виду   рожок подзорной трубы,   оставляющий за   собой по   ходу подводки узкие

расходящиеся усы.

      Заметив блестящее стеклышко и сообразив,   что за ним наблюдают с подводки,

Маркел что-то   восторженно завопил,   вскинул победно руку   и   едва   не   упал   с

лошади,   шею которой немедленно охватил,   но уже обеими руками. Видно было, как

негодующе вскинулась и заржала лошадь.

     - Чистый   гардемарин!    -   ухмыльнулся   Яков,   неохотно   уступая   место   у

подзорной трубы своему капитану.

     Мягков долго смотрел в подзорную трубу, потом сказал:

     - Что-то Маркел нам сказать хочет...   Табань! - скомандовал он. - Грузы на

дно! Пустить в пузырь воздух!

     После   затхлого   обездвиженного воздуха   подводки свежий   соленый   морской

ветер   казался   сладким.   Иван   Мягков   выбрался на   палубу,   огороженную почти

игрушечными леерами, встал, чтобы лучше слышать корабельщика.

      ...ааа... ееер! - донеслось с берега.

     - Чего он? - высунулся по пояс Яков.

     - Не пойму, - пожал плечами командир подводки.

     - ...не-е-ер! - снова донесся с берега прерывистый

     крик.

     - Не пойму, - досадливо двинул плечами Иван.

     - Что тут не понимать,   -   сказал,   выбираясь на палубу догадливый Яков. -

Минер наконец прибыл. Кончились наши игрушки, пора уж и делом заняться!

     Глава третья 1. МИНЕР

     Минер был из донских казаков и   плавал как рыба.    Может быть,   даже лучше

рыбы.   Иная рыба жирна да ленива, омута за жизнь не покинет, казак же не таков.

Был   он   невысок,   кряжист,   черноглаз,   волосат и   по-южному   говорлив.   Звали

тридцатилетнего минера Григорием Суровикиным,   и   происхождением он   был из тех

хозяйственных и храбрых поселенцев,   что обосновались в свое время на реке Чир.

Казачьи кровя   Суровикина угадывались и   в   прищуре жгучих   глаз,   и   в   легкой

кавалерийской кри-воногости,   и в том,   как лузгал он тыквенные семечки,   держа

руку на   отлете и   с   ловкостью закидывая те   семена в   рот на довольно большом

расстоянии.

     Был Суровикин природным балагуром и обожал компании, где сыпал прибаутками

и разными забавными историями, не забывая, однако, вовремя опрокинуть чарку и с

охоткою закусить.   Куда в   него лезло,   только Бахус мог сказать,   да   и   то   с

натяжкою.   В   подводку Григорий Суровикин без штофа не   грузился,   объясняя это

тем, что вода холодна и организм требует сугреву. Мягков по сему поводу ворчал,

однако же до времени мирился. Пару раз в Холмогорах Григорий садился за стол со

славными своим умением выпить английскими корабельными мастерами и повергал их,

доблестные победы над собутыльниками одерживая.   Даже Джон Биггз -   и тот после

возлияний с Суровикиным три дня из дому не выходил,   душу причесывал, джином да

виски помаленьку отпаивался.   А Суровикин уже на следующий день как ни в чем не

бывало расхаживал по   поселку,   от   чарочки не отказывался и   зазывно помигивал

вдовушкам,   а увидев Анастасию,   усы распушил, как кот, сапоги с особым скрипом

надел,   и только прямое вмешательство мичмана Мягкова казака малость вразумило.

Как ни ловок был Григорий Суровикин,   а   не,   ему с Мягковым тягаться,   да и не

решился он   поперек указаний прямого начальства идти.   Тем более что начальство

то ему прямо объяснило,   что с   ним,   нахалом,   случится и чем дело закончится.

Видит Григорий -   не в себе человек и в отчаянности от того необычайной, раз по

стенке грозится размазать.   Он и отступился,   ибо приезжим был недавним,   и как

оно   все сладилось у   Анастасии с   графе-нышем большелобеньким,   не   знал и   не

ведал.

     Какое его   дело?   Нырять да   мины учиться закладывать.   Григорий и   нырял.

Правда, пока-то без мин подводных. Учился, стало быть. Тому везет, кто умеет.

     Странно было видеть казака в обтягивающей тело одежде из нерпичьей шкуры с

прослойкой из   гагачьего пуха да   в   кожаной шапке со   стеклянными глазами,   от

которой к   подводке отходил длинный пустотелый трос из провощенных и   смазанных

изнутри гусиным жиром бараньих кишок. Канат этот пустотелый подводился к каморе

с секретным артамо-новским составом,   выделяющим воздух.   Время от времени Яков

доливал в камору тайной жидкости, тому способствующей. Только поначалу никто не

верил,   что   Суровикин под Водою дышать сможет.   Гребцы даже бились об   заклад,

через которое время казак задыхаться начнет. А он - дышал. И не сразу, но скоро

довольно научился до   двадцати минут за   бортом находиться.   Особенно интересно

было из окон подводки наблюдать, как движется казак сквозь воды, листья морской

капусты в стороны раздвигая да надоедливых каракатиц размахивая.

     Выходил   он   из   подводки   следующим   образом:   сначала   в   каморке   своей

скрывался,   а   когда   та   таинственным   образом   водой   забортной   заполнялась,

Григорий открывал люк и,   шевеля руками и ногами,   выбирался наружу.   Далее ему

надо было следить за тем,   чтобы пустотелый канат его не спутался в движении за

бортом,   иначе Сурови-кин   немедля задыхаться начинал и   поначалу даже два раза

шапку с   себя   кожаную сдирал и   на   поверхность спешил,   чтобы воздуха свежего

вдохнуть. Сия неловкость в баталии или при тайной высадке на берег, неприятелем

занятый, весьма неразумной была.

     И   все   же   в   плавании казак великим искусником был.   Вскоре он   в   шлеме

кожаном расхаживал по дну морскому аки посуху, иной раз даже дразнил обитателей

подводки подбирался к круглым оконцам и обломком раковины в оные стучал.   Вид у

него был   странный,   словно бы   нечистая сила судна,   раскорячив руки да   ноги,

кружила.   Гаврилы,   оба   Николая   да   Григорий поперва   даже   весла   бросали   и

принимались истово креститься.   Николаи,   похоже, были из старообрядцев: угрюмо

посматривая вокруг,   они упрямо крестились двуперстием.   Мичмана молодые на   то

внимания не обращали,   важно,   чтобы Николаи гребли с умелостью да усердием,   а

крестятся уж пусть так,   как мать в детстве учила. Главное, чтоб крест на груди

был да Спасителя нашего чтили.

     В   свободное от   подводных плаваний время Григорий Суровикин был   рыбалкою

заядлым.   И ведь как,   подлец,   ловил? Не на уду обычную, не сеткой да неводом,

что всем привычно.   Нет, Григорий из длинной пеньки смастерил снасть, к которой

на   тоненьких канатиках десятка три-четыре   больших крюков   привязал.   Странную

свою уду завозил Суровикин на лодке и   в море ставил,   причем крючки его снасти

безо всякой наживки были.   Опытные поморские рыбалки над   ним   потешались,   де,

Гришка, на твои снасти лишь ракушек да губок поймать можно, но когда Григорий в

один   день   вытащил   белужку   пятипудовую   да   несколько   лососей,    длиною   до

подбородка ему доходивших,   то   почитай все мало-мальские рыбалки архангельские

пришли на это диво смотреть.   Некоторые,   правда,   обвиняли Суровикина,   что он

оных   рыбин   другими способами выловил да   ночью   вплавь на   крюки посадил,   но

Григорий, покуривая трубку пеньковую, что выиграл в орлец у англичан, рассказал

всем желающим,   что у него на Дону да на Волге только так рыбу и ловят. Идет на

уду белужка каспийская,   осетр,   сомы,   а   иной раз и носаря поймать можно,   из

коего любимую уху государя Петра Алексеевича варят. Тут уж и местные рыбалки по

рецепту казацкому снасти ладить стали. Завознями их называли.

     А   Иван Мягков,   поглядев,   как   Суровикин ловко в   воде руками да   ногами

машет, сказал угрюмо:

     - Хватит забавами промышлять!   Товарищи наши уже в большие чины выходят, а

мы все еще куклы ладим да играемся в них!   Давай,   Григорий, пора тебе уже мины

маркеловские осваивать.

     - Раз надо...   -   откликнулся казак,   от   которого пахло хлебной водкой да

свежей корюшкой. - За государя нашего любому супротивнику пасть порву!

     По наглому глазу его видно было - такой порвет!

     Маркеловская подводная мина   представляла собой ядро,   у   которого фитиль,

что у обычной бомбы в полете тлел,   был надежно упрятан в разъемном корпусе.   В

центре ядра находился пороховой заряд, который взрывался, чуть истлевал фитиль,

и   подрывал   пистон.   Зажигался   фитиль,   едва   дергалась   специальная терочка,

выступающая из   корпуса.   Мина   казалась безотказною.   Не   один десяток их   был

подорван Григорием - сначала на суше, а потом и под водой близ острова Кий, что

в Онежской губе.

     Когда-то   на   берег   этого   дикого   острова   выбросило   безвестного   тогда

иеромонаха   Никиту   Минова,   сына   нижегородского крестьянина,   постригшегося в

Соловецкий монастырь под именем Никона.   В   знак своего спасения Никон водрузил

на острове святой животворящий крест.   Мало того,   основал Никон здесь Крестный

монастырь,   в котором сейчас жили монахи. Давно уже не было в живых Никона, что

когда-то стал ближайшим другом царя Алексея Михайловича и патриархом всея Руси.

Но   каменная трапезная монастыря,   сооруженная после   Никона близ   Надкладезной

церкви, под которой монахи брали пресную воду, выглядела настоящей неприступной

крепостью.   К   трапезной примыкал с востока храм Рождества Богородицы с высокой

цилиндрической апсидой.   К   оной   же   пристроены   были   настоятельские кельи   и

погреба с   ледниками.   Прямо   на   берегу   зеленела обитая   тесом   кладбищенская

церковь.

     На   окружающих   монастырь   голых   скалах   непонятно   как   гнездились цветы

камнеломок -   желтые и   коричневые.   В   расселинах рос   ягель,   а   выше   стояли

молоденькие ели.   Изредка меж камней встречалось гнездо гаги:   на гагачьем пуху

несколько зеленоватых яиц,   величиной с гусиное.   У берега на камнях да валунах

белели морские желуди.   А над всем этим высились сосны, прямые, как корабельные

мачты.

     Взрывы и   высоко вздымающиеся фонтаны воды тревожили монахов.   Видно было,

как   бродят они   в   черных своих   скуфьях,   давя   выброшенных приливом мидий   и

морских   ежей.   Монахи   складывали руки   козырьком и   вглядывались в   море,   но

подводку надежно скрывала рыболовецкая шкуна, покачивающаяся на якоре.

     - Ишь тараканы,   -   весело говорил Григорий Суровикин, свесив ноги с борта

шкуны и поглядывая на монахов.   - Ишь засуетились, бездельники! Боятся бомб-то,

боятся!

     На    поросшей   черным   курчавым   волосом   груди   его    беззащитно   светлел

серебряный крестик на шелковом черном шнурке.

     - Бездельники!   -   убежденно повторил Суровикин. - Царю-батюшке служить не

хотят,   вот и отговорки придумывают,   де, не наше дело служить царю земному, мы

царю небесному служим. Небось в ледниках у них от харча полки ломятся! Курей да

свиней держат,   рыбку ловят -   вон, глядите, сетки сушатся! У-у, жлобы, Стеньки

на них нет!

     Он   плюнул в   воду,   вобрал в   грудь воздуху и   хрипловатым,   не   лишенным

приятности голосом пропел:

      Пики наточены, сабелька востра, мы купчишку встренули около моста...

     С шаткого горба подводки на шкуну взобрался Иван Мягков.

     - Ну, как? - спросил он.

     Григорий Суровикин подумал и снова плюнул в воду.

     - Витка три фитилю добавить надо. Отплыть не успеваю. Шибает сильно!

     2. ИВАН И АНАСТАСИЯ

     Листва берез   была   прозрачна и   лучиста.   Водяника усыпала землю.   Черные

ягодки глянцево блестели в солнечных лучах. Веточки походили на хвойные. Словно

кто-то наломал их с елей и разбросал по всему лесу.

     Где-то неподалеку чисто и долго куковала невидимая кукушка.

     - Хорошо как,   -   сказала, не оборачиваясь, Анастасия. - У вас места такие

же славные?

     - У нас...   -   Иван подумал.   -   Леса у нас обширные,   грибов много, ягоды

разной. Речка тихая течет...

     - Грибов да ягод и   у   нас достаточно,   -   сказала Анастасия.   -   Иной раз

высыпет грибов, хоть косой коси.

     Была она не особо высока - Ивану до плеча не доставала. И ведь что странно

- со стороны Мягкову она казалась рослой,   а   вот рядом очутилась,   куда вся ее

рослость делась?   Шла   об   руку   девчушка,   платком наглухо повязанная,   только

нежное личико с большими серыми глазами и курносым носиком выглядывало. Сарафан

на Анастасии голубой, сорочка льняная с вышивками - белая. Сердце Мягкова таяло

от нежности и любви, потому и был он малость косноязычен.

     Они подошли к   прозрачному стремительному ручью,   чьи струи с   журчанием и

легкой   пеною   неслись   меж   лобастых   коричневых   валунов.   В   прозрачной воде

мелькали серебристые бока и темно-синие спинки форелей.

     Через ручей перекинулся мостик из круглых ошкуренных жердин.   На серединке

мостка Анастасия ахнула испуганно, качнулась, но кто бы ей упасть дал - морскою

уверенной рукой   Иван   подхватил женщину сзади,   губами   почувствовал ткань   ее

белого платка. Анастасия на секунду прижалась мягкой спиной к мускулистой груди

аманта,   улыбнулась   лукаво,   прикрыв   глаза,   и,   отстранившись,   с   легкостию

перебежала мостки.   Обернулась,   показала   Ивану   язык   и   бросилась бежать   по

тропинке,   петляющей меж   невысоких елей   с   нежной голубоватой хвоей.   Ивана и

уговаривать не пришлось - бросился догонять, придерживая рукой треуголку.

     Догнал,   обнял,   уткнулся носом в русые волосы,   выбившиеся из-под платка.

Анастасия молчала.   Мягков   забрал   ее   личико   в   ладони,   приподнял немного и

наклонился, касаясь мягких податливых губ.

     - Ах, Иван, - сказала Анастасия, не сопротивляясь.

     - Что,   Настенька?   -   Иван пытался поймать ее взгляд,   и никак ему это не

удавалось.

     - Не будет добра.   -   Анастасия освободилась,   опустила голову. - Ничего у

нас с тобой хорошего не будет. Уйдешь на войну, а я здесь останусь. Кто я тебе?

Не жена, не невеста...

     - Что ж ты,   Настенька,   безглазая совсем?   - Иван снова привлек девушку к

себе. - Люблю я тебя! Очень сильно люблю!

     - Не смейся. - Анастасия освободилась. - Ты кто? Графский сынок. А я? Баба

простая. Тебе даже жениться на мне нельзя, никто не позволит.

     - Настя!   -   Иван обнял женщину,   ощутил,   как   дрожит под его пальцами ее

сильное тело. - Ну, что ты, глупая?!

     - Ничего у нас не получится,   Ванечка,   -   вздохнула Анастасия.   - Люди на

воде тонут, а вас под воду при жизни несет...

     Иван отстранился,   строго глянул на   женщину.   Вот тебе и   государственный

секрет! Даже женщины знают. Откуда?

     - С чего ты это взяла? - притворно небрежничая, спросил он.

     - Ох,   Ваня,   да ваши секреты в Архангельске да Хол-могорах токмо собаки с

аглицкими мастеровыми и не знают, - вздохнула Анастасия.

     Иван приподнял ее, посадил на округлый, прогретый солнцем валун и принялся

целовать.   Делал   он   это   нежно и   обстоятельно,   как   только может влюбленный

впервые мальчишка. А кто он, если по совести? Мальчишкой был девятнадцатилетний

Иван Мягков, влюбленным по уши мальчишкой.

     Анастасия, прикрыв серые свои глаза, гладила мягкие волосы Ивана, и только

Богу   сейчас   было   известно,   о   чем   могла   думать поморская вдова,   о   любви

молоденького .мичмана, которому, вполне вероятно, суждено сложить живот свой во

славу государя и Отчизны в первом же бою.

     5. СМОТРИНЫ ГОСУДАРЕВЫ

     Государь Петр   Алексеевич стоял на   берегу,   нервно постукивая прутиком по

кожаному голенищу ботфорта.

     Корнелий Крейс сунулся к нему одутловатым лицом, торопливо зашептал что-то

на   ухо   по-немецки.   Курила Артамонов присел в   сторонке на   лобастый камень в

шапке   оленьего   моха.   Сбоку   камня   темнели   какие-то   сморщенные   грибки.   С

Беломорья веяло свежим ветром.

     Петр   внимательно слушал   наперсника   и   друга,   нетерпеливо кивая.   Потом

обернулся, глазами ища Курилу.

     - Волнуешься? - спросил.

     Курила   встал,   неторопливо и   без   подобострастности подошел к   государю.

Государь был высок,   но и Курила ростом ему не уступал,   а статью,   пожалуй,   и

превосходил даже.

     - Немного есть, Петр Алексеевич, - сказал он. - Не каждый день государю на

внимание свои труды представляешь.

     Петр поднял подзорную трубу,   поднес к глазу,   оглядел залив.   На оловянно

поблескивающих волнах покачивалась одинокая шкуна.   Еще   несколько часов   назад

Петр   вместе с   адмиралом Крейсом облазили все   закоулочки шкуны и   убедились в

отсутствии минных зарядов в оной.   На ней же и в залив испытательный прибыли, а

до берега добрались на заранее приготовленном ялике.

     - Что-то   не   видно   твоей   подводки.   -   Редкие усы   Петра   вздернулись в

насмешливой улыбке.

     - Кабы видна была,   государь, - сумрачно молвил Курила, - толку было бы от

моей работы.

     Петр остро глянул на корабельного мастера.

     - Посмотрим, посмотрим, - хмыкнул он и что-то сказал по-немецки, оборотясь

к Крейсу.

     Адмирал сидел на корточках, раздвинув в стороны острые колени, и с великим

любопытством палочкой шевелил   морскую   звезду.   Услышав   царя,   Корнелий Крейс

поднял голову.

     - Так есть,   мин херц Питер,   -   подтвердил он.   - Дорога к звездам всегда

лежит через тернии.

     Петр снова прильнул к трубе. Видно было, что царя одолевает нетерпение.

     - Дуришь ты   голову,   плотник,   -   дернул он щекой.   -   Отвлекаешь от дела

занятых людей.   Ты мне вот что скажи почему подводкою судно названо?   Диковинно

название больно.

     - Сие проистекает из сущности оного судна,   -   начал неторопливо объяснять

Курила.   -   Во-первых,   судно движется под   водой,   а   во-вторых,   призвано оно

подводить заряды под   вражеские корабли...   А   "Садко" мы   ее   назвали,   потому

как...

     Внезапно на   море раздался оглушительный взрыв,   что заставил корабельного

мастера замолчать.   Над шкуною встал фонтан бурлящей воды. Петр жадно смотрел в

подзорную трубу.   Крейс   поднялся и   тоже   торопливо прильнул к   окуляру   своей

трубы.    Шкуна,    разломленная   взрывом   надвое,    быстро   тонула.   Скрылись   в

поднявшемся водовороте корпуса,   мелькнули зачехленные мачты,   потом   на   месте

затонувшего судна вздулся небольшой водяной бугорок и сразу же сгладился.   Там,

где совсем недавно стояло на якоре судно, катились медленные и ленивые волны.

     Государь отнял трубу от слезящегося глаза.

     - Ты что-нибудь видел, Корнелий? - спросил он.

     - Нит-шего, кроме утонутия судна, - флегматично отозвался Крейс, продолжая

наблюдение.

     На волне медленно плеснулась, приходя в себя, оглушенная взрывом рыбина.

     - Ну, - сказал Петр Алексеевич. - Где же твоя подводка, Курила?

     Секретное   судно   он   уже   видел   и   все   его   излазил   с   природным своим

любопытством.   Даже   погрузиться в   морские   воды   великое желание изъявил,   но

Курила тому с твердостью воспротивился: "Не дело, государь, тебе в пекло самому

лезть, для того у тебя и подданные существуют".

     Курилу   Артамонова   поддержал   адмирал:   "Государь   у   отечества   один,   -

назидательно сказал   он.   -   Не   стоит   рисковать   будущностью российской   ради

удовлетворения мимолетного любопытства. Будь мудрым, Питер!"

     Теперь государь желал увидеть судно,   пустившее ко дну рыбацкую шкуну,   но

более - сделавших это людей.

     Он вновь прильнул к подзорной трубе.   Однако глядел он вдаль,   а потому не

заметил блеснувшего в двадцати саженях от берега стеклышка и не подозревал, что

его   самого   сейчас   разглядывают командующие ею   мичмана.   Оставляя   за   собою

расходящиеся усы волн,   труба двинулась к берегу, медленно приближаясь к месту,

где стоял государь со своими спутниками.

     С шумом разошлась вода. Петр с растерянностью оторвался от подзорной трубы

и   увидел,   что в   пяти саженях от   него,   медленно расталкивая воду,   появился

выпуклый верх подводки с горбом бочонка.

     - О     mein    Gott!     -     потрясение    выдохнул    Корнелий    Крейс.     -

Donnerwetternocheinmal!

     Поднялась откидная крышка на   бочонке,   и   на скользкую мокрую поверхность

подводки, огороженную низкими леерами, выбрался, салютуя государю, Иван Мягков.

За   ним   показался Яков   Раилов,   следом -   голый   по   пояс   волосатый Григорий

Суровикин.

     - Виват!   -   вскричал он с радостным нахальством.   -   Виктория,   государь!

Полная виктория!

     Петр Алексеевич захохотал.

     Подводка меж тем приблизилась к   берегу,   и   стало видно,   что нос ее обит

железами. Уткнувшись носом в песок, судно замерло. Коротко прогремели барабаны,

опуская грузы на дно.

     - Всех на берег! - с хищным нетерпением велел государь и ликующе глянул на

спутников.

     На   берегу выстроилась команда "Садко".   Первым в   маленькой шеренге стоял

мичман Иван   Мягков,   следом -   мичман Яков   Раилов,   за   ними выставил грудь с

какой-то казачьей наградою уже успевший облачиться Григорий Суровикин, а за ним

- все шестеро гребцов:   три Гаврилы,   два Николая и   Григорий.   Петр,   не делая

различий, каждого обнял, каждого прижал к груди и крепко расцеловал.

     - Орлы! Орлы! - восклицал он, переходя от одного подводника к другому.

     Обернувшись к своему спутнику, сказал:

     - Мичманов жалую   лейтенантами и   пятьюстами целковыми каждого,   казачка -

тремястами рублями и медалью, остальных жалую каждого полусотней рублей.

     Повернулся к невозмутимо высившемуся Куриле,   сгреб его в объятия,   царски

поцеловал в губы и, насмешливо дернув за бороду, сказал:

     - А   ты,   Курила Фадеевич,   проси чего хочешь.   Желаешь,   дворянством тебя

оделю?

     Глава четвертая

     1. ПРИБЫТИЕ В СЕВЕРНЫЙ ПАРАДИЗ

     Санкт-Петербург встретил экипаж "Садко" хмурым ненастьем.

     Строящийся   город   частию   стоял   на   материке   и    час-тию   на   островах,

образованных Невой при слиянии с   Финским заливом Варяжского моря.   Три главных

устья реки делили город на четыре главные части, из коих две лежали на островах

и   две на   материке.   Малая Невка простирала течение прямо на север,   чуть ниже

река вновь делилась на два рукава,   именованных Большой и   Малой Невой.   Земля,

объятая   Малой   Невкой   и   Малой   Невою,   получила название Санкт-Петербургской

стороны,   земля между Малой и   Большой Невою -   Васильевский остров,   за   Малой

Невкой   земли   получили   название Выборгской стороны,   а   за   Большой   Невою   -

Московской части,   или Адмиралтейской стороны. Из Большой Невы ниже Малой Невки

истекала река,   названная Фонтанкою,   которая, описав полукруг, опять же в Неву

вливалась.   Подобным же   образом   с   Санкт-Петербургской стороны окружала город

небольшая речка Карповка, протекая из Малой Невки в Малую Неву.

     На   северном   берегу   Невы   лежал   небольшой остров,   отделенный глубокими

протоками.   На   сем   острове государь Петр Алексеевич в   мае   1703 года изволил

заложить    первое    основание   города    Санкт-Петербурга,    построив    земляную

шестиугольную крепость.   Заложена она   была-в   день Исаакия Далматского -   день

рождения государя.   Его величество изволил своими руками положить первый камень

в основание второго фланка бастиона, названного именем Меншикова. Хотя крепость

покамест еще была земляной,   однако ж   бастионы и   куртины,   фланцы и ор-лионы,

кавалиеры и дополнительные постройки в виде кронверка, равелинов и контрогардов

исполнены были весьма искусно и с надлежащим старанием.

     Земли в устье Невы были болотистые,   необитаемые и бесплодные. Но хотя сии

места и казались неудобными к обитанию,   положение их ввиду обилия чистых вод и

способности к   коммерции и   к   заведению флота уже довольно сильны были,   чтобы

возбудить в   государе великое   желание   к   построению города.   Ничто   не   могло

отвратить   бодрый   дух   Петра   Алексеевича   от    столь   полезного   мероприятия,

направленного к   соделанию пользы для подданных.   Надеялся государь,   и   не без

оснований,   что   с   развитием коммерции войдет   мало-помалу в   его   государство

дотоле едва видимый вкус в науках и художествах.

     Имея твердое намерение воздвигнуть в   устье реки Невы град,   государь Петр

Алексеевич принял все потребные меры, чтобы в оном месте укрепиться. Уже в 1705

году   земляная крепость начала застраиваться каменным зданием.   Внутри оной все

были   деревянные строения и   построенная в   1703   году соборная церковь Петра и

Павла, посвященная Новгородским митрополитом Иовом.

     Еще не заложены были все задуманные бастионы, но из земляной крепости вело

несколько ворот   -   к   Васильевскому острову,   на   Большую Неву,   Кронверкские.

Крепость сию строил архитектор Трезин,   он же строил и   кронверк,   который пока

еще вел к завершению.

     Комендантом крепости был   полковник Рен.   Государь Петр   Алексеевич жил   в

деревянном дворце, построенном два года назад. Оный дворец состоял из небольших

брусчатых хоромцев,   в длину не более десяти,   а в ширину трех саженей. Снаружи

дворец был   раскрашен под   кирпич,   а   внутри оббит холстом.   По   сторонам были

светелки, а посередине между ними - сени.

     Из дворца государя открывался вид на начатое строительство Адмиралтейства,

огороженное земляным валом и   палисадником.   Неподалеку от   государевой обители

видны были мазанки торговых рядов. Совсем рядом стоял Посольский дом.

     Поскольку   главная   часть   города   была   на   Петербургской стороне,   то   и

обыватели первые дома   свои   начали уже   строить тамо   же.   Впрочем,   некоторое

обывательское строительство начато уже было и   на Адмиралтейской стороне,   и на

Васильевском   острове,    где    выделялись   роскошью   хоромы   светлейшего   князя

Меншикова, стоявшие на взморье.

     Город   только   начинал   строиться,   поэтому   преобладало население мужеска

пола,    однако   ж    порой   и    в   солдатских   казармах   слышался   задиристый   и

подбадривающий женский смех.   Да и по улицам уже двигались экипажи с гербами, а

из экипажей нет-нет и   выглядывали прелестные дамы с   мушками над кокетливыми -

бантиком - губками.

     В   питейных заведениях подавали не только медовуху и   горькие водки,   но и

гишпанские и   италианские вина,   голландский ром и немецкие шнапсы,   привозимые

предприимчивыми иностранными купцами.

     В   гавани стояло небольшое и   быстроходное судно под государевым флагом со

славным именем "Посланник".   Команда на   нем собрана была из преданных государю

людей,   и капитаном сего судна был капитан Бреннеманн,   которого государю Петру

Алексеевичу представил и   за   коего   лично ручался царский наперсник и   любимец

Франц Лефорт.   Именно на   "Посланника" под   покровом ночи   была тайно загружена

секретная подводка,   после   чего   выход   на   берег   экипажу   был   категорически

воспрещен.   Привыкшая к тайным поручениям и связанными с ними лишениями команда

не роптала,   более того, моряки с "Посланника" преисполнились гордостию за свою

миссию и превосходством над экипажами иных кораблей.

     В Европе шла наследственная война.   Австрия,   Англия и Голландия выступали

противу Франции.   Полагали, что и Карл, вторгаясь со своим двадцатидвухтысячным

войском   в   Шлезию   и   Саксонию,   действовал в   соответствии с   тайным   союзом,

заключенным с Францией. Петр повелел, чтобы его министр в Вене предложил цесарю

выгодную дружбу,   о   чем   одновременно объявлено было польскому,   английскому и

датскому посланникам.

     В   Европе шли прииски подходящих кандидатур для найма в   российскую армию.

Министру своему   Шафирову государь предписывал от   своего   имени   спросить,   не

нужно ли России вступить в союз противу Франции.   Государь лукавил,   указ о том

уже был подготовлен и мог быть объявлен в любой момент.

     К   тому времени вопросы тайной войны приняли особое значение.   В лето 1706

года под стражу за измену был взят племянник князя Кропоткина, чуть позже и сам

князь.   Государь,   имея виды на князя,   повелел его не пытать. Тяжело болен был

граф   Федор   Алексеевич   Головин,    ведавший   Посольским   приказом,    жить   ему

оставалось менее месяца,   с   его болезнью многие тайные связи в Европе были,   к

великому огорчению Петра,   пресечены.   Сам государь пребывал в Киеве,   как того

требовали интересы Отечества.

     Григорий   Суровикин   сидел   в    крепости   на    гауптвахте   за   самовольное

оставление судна   и   драку,   учиненную   в   оное   самовольное время   в   питейном

заведении купца Боборыкина, что располагалось неподалеку от строящегося

     Адмиралтейства.

     Казак   пел   грустные песни   и   баллады,   лестью   и   выгодой подкупал своих

стражей и несколько раз в камере, где содержался арестованный, смеялись девки и

слышались хлопки стреляющей в потолки финь-шампани.   Вот и сейчас,   идя темными

коридорами, Иван Мягков слышал хрипловатый голос Григория:

     Ах, плавала лебедушка по морюшку, плавала белая по синему.

     Ах да плававши, она, лебедушка, воскликнула песню лебединую последнюю...

     Послышался плеск   женских   ручек,   хвалебные восклицания и   поцелуи.   Иван

неодобрительно глянул на смущенного начальника караула,   толкнул с силою дверь.

Голый   по   пояс   Суровикин сидел   на   топчане.   Рядом с   казаком сидело женское

создание лет   тридцати,   полное   жеманства и   заметно   опьяневшее.   Девица   все

поправляла платье, стараясь прикрыть обнаженное плечо, которое под действием ее

старательности оголялось еще больше.

     Григорий посмотрел на вошедших.

     - Забавляешься, соколик? - спросил Мягков. Начальник караула зло оглядывал

смущенных часовых,   и   губы его шевелились:   "Ужо вам,   подлецам!   Дайте только

наедине остаться".

     Девица   ахнула,   одергивая подол   скомканного платья.   Суровикин привстал,

нацедил себе в   кружку из штофа,   глотнул,   вытер губы и с ленивой небрежностью

повернулся к отцу командиру.

     - Вставай,   Григорий,   -   хмуро сказал Иван.   -   Хватит гужеваться.   Время

пришло отечеству с верностию и усердием послужить.

     2. ПЕРВОЕ БОЕВОЕ ЗАДАНИЕ

      Рыхлые мрачные тучи   низко повисли над   свинцовыми водами Северного моря.

Позади   остались   неприветливые шведские земли   и   скалистое неуютное побережье

Норвегии,   пройден был уже пролив Скагеррак,   "Посланник" шел под парусами мимо

голландских   плодородных   земель,    приближаясь   к    конечному   пункту    своего

путешествия - Английскому каналу. Корабль покачивало на изрядной боковой волне,

но   капитан Бреннеманн не   зря   был   отрекомендован Лефортом вниманию государя,

умело и искусно вел капитан судно через штормящее море,   даром что немец,   а не

искусный в кораблевождении голландец или англичанин.

     Иван Мягков,   лежа на незастланной постели в отведенной каюте,   предавался

мечтаниям.

     Не о   славе,   не о   доблестях мечтал молодой флотский офицер,   обласканный

вниманием   государя.    О    любви   мечталось   ему.    Вспоминал   Иван   Анастасию,

оставленную в   далеком   поморском поселении.   Беспокоился Иван   об   оставленной

возлюбленной.

     - Верь мне,   Настенька,   я вернусь,   -   сказал Иван.   - Ванечка. - Женщина

заплакала.   - Ничего хорошего не будет. Не позволят тебе быть со мной, сам ведь

ты это знаешь. Сам все лучше моего понимаешь!

     Иван обнял любимую,   погладил гибкую спину,   задумчиво и   тоскливо глядя в

потолок. Права была Настасья - никогда ему не позволят отец с матерью связаться

с безродною девкою.   Плевать Ивану было, что осудят его в обществе, он бы и без

общества этого прекрасно прожил, только вот не позволят!

     - Брошусь в ноги государю,   - хрипло сказал он и сам себе не поверил. Нет,

не в   то не поверил,   что бросится,   в то не поверил,   что государь его поймет.

Хоть   и   говорят про   него,   что   вот   уже   год   сам   Петр   Алексеевич живет   с

лифляндской девкою Катериной,   урожденной Скавронской, находившейся в услужении

у   светлейшего князя   Меншикова.   Но   ведь   что   позволено Юпитеру,   никогда не

дозволится быку.

     - Ох,   Ванечка!   -   Слезы ожгли грудь. - На беду мы с тобою встретились...

Люб ты мне, ждать тебя буду, только не будет нам счастья!

     Иван сел,   склонился,   натягивая ботфорты. Хотелось куда-то бежать, делать

что-то.   Но   некуда   бежать   было,   а   что   сделать   можно,   Иван   не   знал.   С

Востроуховым он,   правда,   поговорил. Подполковник дерзостию молодого офицера в

душе своей возмутился, но внешне был невозмутим. Жизнь - штука длинная, сегодня

с царским любимцем не поспоришь,   а завтра, глядишь, нету любимца, вольно с ним

согласно уставу поступать или   просто по   возрасту.   Государева любовь -   штука

ненадежная.   Сегодня в любимцах, а завтра - в шуты запишут, а то и в крепостной

равелин заключат.   Стар был подполковник Ануфрий Васильевич Востроухов,   стар и

мудр,   а   потому точно   знал,   что   в   конце   своем всегда выигрывает тот,   кто

переживает соперника.   Да   и   толку ему в   этой девке?   Не   мальчик уже Ануфрий

Васильевич, семья у него, дети, а уж девку для удовольствия чином обладающий да

влас-тию всегда себе приищет. А Мягкову с насмешливостью сказал:

     - Ты,   Иван Николаевич, более о службе государевой думай. А девка-то, куда

она,   граф мой разлюбезный, денется? Моря наши холодны, леса - голодны. Сохраню

ее по просьбе твоей для племени младого да отчаянного!

     Иван накинул полотняный поморский плащ и   вышел на палубу.   Негоже было на

гражданском судне в   офицерских одеждах щеголять.   С   этакой неосторожностью от

всей секретности следа не   останется.   Капитан Бреннеманн за поведением экипажа

следил со стойким вниманием, самых малых нарушений из виду не выпускал.

     Волна была довольно высока,   и,   по всему судя,   дело близилось к   шторму.

Иные волны после некоторых маневров корабля пенистой своей шапкой прокатывались

по   палубе,   ставшей   темной   и   глянцевой.   Штурвальный стоял   с   крепостью   и

стойкостью,   уверенно ведя корабль указанным капитаном курсом.   "Посланник" уже

миновал Дуврский пролив и   сейчас жался   к   французским берегам,   направляясь к

Булони, где обозначено было место рандеву.

     На    мостике   виднелась   крупная   темная    фигура    капитана   Бреннеманна,

внимательно наблюдавшего берег в подзорную трубу.

     - Погодка, - поежился оказавшийся рядом Яков. -

     Даже не верится, что в такую погоду он решится выйти в море...

     - Вот и француз в это никогда не поверит, - не согласился Иван.

     - Слушай,   брат, - сказал Яков. - Я вот все думаю, а не проще ли было уйти

по суше? Ну, к швейцарцам, например.

     - Слишком опасно.   -   Иван смотрел на   капитана.   Тот   что-то   втолковывал

рулевому.   -   Ты понимаешь, война. Если он попадется с этими документами, сразу

же   на плаху отправят.   А   мысль,   что он уйдет морем,   да еще в   такую погоду,

никому и в голову не придет. Тем более что на море в такую погоду никаких судов

не будет.

     Капитан Бреннеманн отдал команду. На носу судна загрохотали якорные цепи.

     - Все,   -   усмехнулся Яков.   -   Наше время, Ваня! И действительно, рогожа,

скрывающая подводку, была уже снята, и гребцы по одному опускались в люк.

     - Пойдем,   -   сказал Иван.   -   Время, Яша! Григорий Суровикин уже сидел на

скамеечке рядом с минным отделением. Глаза его блестели, вокруг густо пахло

     хлебной водкой.

     - А ты чего здесь?   -   хмуро спросил Иван. - Нам пьяные да разбитные нынче

без надобности.

     - Нешто я не с экипажу? - ухмыльнулся минер.

     - Вылазь,   Григорий,   - приказал Мягков. - Ты своим духом нам всех гребцов

потравишь. Сказано же было, в боевых условиях - ни-ни!

     Суровикин продолжал сидеть.

     - Вылазь,   вылазь,   -   нетерпеливо подтолкнул его Мягков.   -   Не   дай Бог,

травить начнешь. Задохнемся, Григорий! Не уйдешь - с экипажа спишу.

     Суровикин зло выругался и полез из подводки.

     Гребцы   глядели   ему   вслед.   Видно   было,   что   командная твердость Ивана

Мягкова пришлась им   по   душе.   Развязность казака гребцам не   особо нравилась.

Выросшие на севере,   выжившие в подчинении своим капитанам,   гребцы не могли не

порицать нарушителя.

     Яков меж тем проверил,   плотно ли закрыт люк,   задраена ли дверь в   минное

отделение,   и   показал своему капитану большой палец.   Почти тут   же   в   корпус

подводки требовательно постучали условным знаком.   Иван   так   же   обуслов-ленно

ответил.   Послышался визг талей.   Подводка дернулась,   закачалась и повисла над

волнующимся морем.   Спустя некоторое время в днище ее с гулом ударила волна, за

ней другая,   судно закачалось вслед морскому волнению. "Весла б не поломать!" -

озабоченно подумал Мягков.

     В   окна   стала видна полоска качающейся зеленоватой воды,   некоторое время

подводка отчаянно раскачивалась морем,   потом канаты,   на   которых она   висела,

были отцеплены, и судно погрузилось на глубину.

     - Разом!   -   приказал Мягков,   и гребцы дружно налегли на весла, направляя

подводку к берегу.

     Иван   выставил подзорную трубу   и   прильнул к   ней,   внимательно оглядывая

пенящееся волнующееся море.

     Темным силуэтом мелькнул покачивающийся на   волнах "Посланник" и   сразу же

пропал.   Вокруг была только пузырящаяся вода,   взлетающая к   небесам и время от

времени   захлестывающая верхнюю   часть   трубы.   Гребцы   споро   двигали веслами,

только мышцы буграми вздувались,

     Сколько   прошло   в    напряженной   неистовой   гребле?    Вода   была   кругом,

зеленоватая вода,   пришедшая в   Английский канал   из   открытого моря   вместе со

штормом.

     Ничего! Или...

     - Гавря!

     Несколько минут разглядывания вздымающейся воды.

     Ничего...

     - Грикша!

     Только вода вздымается и пенится вокруг.

     - Разом!

     Вот уже и берег французский темной полоской про-чертился, разделяя морскую

тьму от туч.

     - Гавря!

     Глаза   начали слезиться.   Легко   было   говорить чинам из   Адмиралтейства -

сплаваете, мол, заберете и назад. Посадить бы этих чиновных дармоедов на весла,

посмотрели бы тогда, как им с этим простым делом управиться бы удалось!

     - Грикша!

     Берег чужой рядом совсем,   видно,   как   краснеют над серым обрывом красной

черепицей дома.

     - Гавря!

     - Табань!

     - Грикша!

     Что-то   сорной щепочкой мелькнуло среди вздымающихся пузырчато-зеленоватых

волн.

     - Табань!

     Точно!    Утлая   лодчонка   носилась   между   безднами.   В   лодочке   съежился

человечек в   мокром   плаще,   придерживающий шляпу,   из-под   которой ветер   рвал

длинные кудри парика. Человечек делал судорожные попытки грести.

     - Груз на дно!

     Болтанка усилилась, теперь уже подводку вздымало вверх, бросало из стороны

в   сторону,   а   надо   было   под   ревущими потоками воды открывать люк   изнутри,

выбираться на   опасную и   скользкую поверхность и   пытаться поймать,   закогтить

кошкой лодку, в которой съежился и молился своему Богу вышедший в море шпион.

     Иван   Мягков пожалел,   что   нет   с   ними   ловкого и   бесстрашного Григория

Суровикина,   которому лодку поймать,   что   коня   стреножить.   Всем хорош казак,

только вот   с   дисциплиною не   в   ладах,   привык к   степной вольности" стервец.

Долгая с   ним   еще предстояла морока,   чтобы вырастить из   кривоногого степняка

доброго моряка.   С   этими   мыслями Иван   Мягков обвязывался петлею из   пеньки и

открывал верхний люк подводки.

     Штормовое море   встретило его   оглушительным плеском волн,   воем и   визгом

ветра.   Малая   лодчонка со   шпионом   болталась на   волнах   саженях   в   пяти   от

всплывшей подводки.

     Первый бросок оказался неудачным -   кошка   всплеснула в   сажени от   лодки.

Иван смотал веревку, размахнулся и метнул кошку еще раз, да снова неудачно.

     Лодку сносило влево.

     - Грикша!   -   заорал Мягков вниз   и,   когда   подводка развернулась носом к

объекту трудов их, вскричал: - Разом!

     Могучее единовременное движение мышц внизу привело к тому,   что расстояние

между подводным кораблем и лодкой неизвестного значительно уменьшилось.   Мягков

снова прицельно взмахнул рукой и метнул кошку.   В это время порыв ветра едва не

оторвал его   от   подводки.   Еще мгновение -   и   бросило бы   Ивана в   губительно

вздымающуюся бездну вод.   На его счастье, пеньковая петля, которой он обвязался

при выходе наружу,   удержала его. Кошка меж тем впилась двумя своими крючьями в

деревянный борт лодки,   канат натянулся струной на   балалайке,   некоторое время

грозил лопнуть со звоном, но выдержал.

     Мягков   принялся   выбирать   канат,   подтаскивая   лодку   поближе.   Человек,

сидящий в лодке,   бросил весла и принялся помогать ему. Расстояние между судами

быстро сокращалось, наконец нос лодки ударил о борт подводки.

     - Прыгай! - заорал Мягков, протягивая незнакомцу руку.

     Тот чуть помедлил,   решаясь,   потом все-таки прыгнул,   целясь достать руку

моряка   своей   рукой   в   длинной перчатке.   Перчатка намокла и   оттого едва   не

выскользнула из руки Мягкова.   Чертыхаясь и   кроя по-матерну французские моды и

непредусмотрительность незнакомца,   Иван все-таки удержал узкую ладонь шпиона в

своей.   Однако малой   задержки оказалось достаточно,   чтобы незнакомец грянулся

коленями о   борт подводки и   окунулся по   грудь в   холод и   пену морской волны.

Мягков   вытянул   его   на   выпуклую   палубу,    помог   незнакомцу   спуститься   по

деревянным   ступеням   в   ее   глубину.    При   свете   канделябра,    стоявшего   на

штурманском столике,   он   наконец разглядел загадочного слугу плаща да кинжала.

Шпиону на первый взгляд было лет тридцать пять.   Острые искусные усики, крупные

черты   лица,   орлино крючковатый,   но   тонко очерченный нос,   выдающиеся скулы,

чрезмерно развитые   мышцы   челюстей   выдавали   в   нем   гас-конца.   В   темных   и

внимательных   глазах   светился   живой   и   острый   ум.   Был   незнакомец   одет   в

светло-голубой,    порядочно   выцветший   камзол,    поверх   которого   красовалась

роскошная перевязь,   шитая золотом,   а   шляпу он потерял при падении в воду,   и

сейчас на нем был лишь черный роскошно завитой парик.

     - Вы здесь старший? - поинтересовался шпион, обращаясь к Мягкову. - У меня

мало времени, господа. Я к вам - и сразу обратно.

     Обратно?    Иван   посмотрел   на   Якова.    Брат   покачал   головой.   Обратное

путешествие было чистым безумием.

     - Обстоятельства изменились,   -   сказал шпион,   доставая из камзола пухлый

пакет.   -   Этот пакет вы передадите тому,   кто посылал вас за мной.   Он во всем

разберется.   От   меня же   передайте ему,   что   Пьер де   Монтескью все   помнит и

постарается выполнить данное ему   поручение до   конца.   Буду   ждать   посланника

каждую   пятницу во   второй   половине дня   в   означенном загодя месте   на   Мосту

Самаритянки.   -   Он помялся немного, потом достал из-за обшлага камзола меньший

пакет и   протянул его   Мягкову.   -   Если это   возможно,   пусть оный пакет будет

доставлен в   Суздаль   княжне   Артаньяновой.   Буду   премного обязан   гонцу,   что

доставит его адресату.

     Он посидел немного,   без нужды подтянул ботфорты и   поднялся.   Видно было,

что выбираться из   подводки в   штормовое море ему не слишком хотелось,   но долг

обязывал. Вокруг гостя темнела лужица воды. Яков принял пакет, спрятал в ларец,

укрепленный на стене, закрыл ларец на ключ.

     Иван поднялся.

     - Я помогу вам,   Пьер,   - с живостию сказал он. Лодка все еще болталась на

канате,   волны   швыряли ее   из   стороны в   сторону.   Шпион,   держась за   леера,

прошелся по   подлодке,   примерился и   прыгнул   в   лодку.   На   этот   раз   прыжок

получился более удачным.

     - Счастливо! - крикнул Иван, обеими руками держась за края люка.

     - И вам того же! - крикнул шпион, пытаясь освободить свою лодку от крючьев

кошки.   Это у   него не получилось,   и,   воскликнув что-то по-французски,   шпион

достал   из-за   обшлага ботфорта кинжал и   обрезал веревку.   Сев   за   весла,   он

короткими гребками погнал лодку в сторону берега.

     Иван   спустился в   подводку,   задраивая за   собой люк.   Яков вопросительно

глянул на него.

     - Отважный,   черт!   -   сказал Мягков. - В такую погодку только тот плавать

рискнет, кто с дьяволом договор подписал!

     Он   глянул в   подзорную трубу.   Утлая лодка болталась уже близ обрывистого

берега. Видно было, что причалить гребцу не удастся. А он и не пытался. Капитан

подводки видел,   как шпион отчаянно бросился в   воду и   поплыл навстречу земле.

Волна подняла его,   покачала на гребне и швырнула на гальку. Шпион покатился по

мелкому камню,   вскочил и,   прихрамывая,   бросился под защиту скал.   От россыпи

камней ему   навстречу бросились трое в   алых плащах.   Один из   них   был высок и

дороден,    но   полнота   эта   выглядела   полнотой   могучего   человека,   водящего

знакомство с   силой и здоровьем,   второй казался невысоким и стройным,   в трубу

угадывалось   его   молодое   простодушное,   но   с   некоторой   слащавостью лицо   с

тоненькими усиками.   Третий же из тех, кто оказывал помощь неожиданному пловцу,

высокий и   хорошо   сложенный мужчина,   с   благородным и   красивым,   но   излишне

бледным лицом, показался Ивану знакомым.

     - Живой, собачий сын! - удивленно и радостно воскликнул Мягков.

     Поведя трубой в другую сторону,   он нашел "Посланника". Маленькой игрушкою

судно   болталось   на    беснующейся   груди   моря.    Вернуться   на   корабль   было

значительно труднее, чем покинуть его, но сделать это предстояло обязательно.

     - Грузы поднять!   -   приказал командир подводки. С погружением качка резко

уменьшилась.   Теперь держать курс к   "Посланнику",   где их с нетерпением ожидал

капитан Бреннеманн,   готовый немедленно увести судно   в   более безопасные воды,

было значительно легче.

     - Грик-ша! - подал команду Мягков, глянул в трубу, еще раз сориентировался

и подал другую команду, которую давно уже ждал его экипаж: - Разом!

     5. ГАУПТВАХТА ДЛЯ МИНЕРА

     Григорий Суровикин вновь маялся на гауптвахте.   Похоже,   что он становился

постоянным   обитателем крепости.   Караул   ужесточили и   девиц   легкомысленных в

узилище минера теперь уж не впускали,   да и финь-шампанью баловать пересыхающую

глотку   не   приводилось.   Настроение у   казака оттого было   мрачным -   господам

офицерам за образцовое выполнение задания награды выпали славные, а Григорию за

непотребное употребление хлебной   водки   при   исполнении оного   досталось   лишь

наказание.

     Мягков, объявляя о том минеру, не выдержал и сказал по-простому:

     - Кончай дурью маяться,   Гришка! Славное дело нам всем государем поручено,

негоже одной   пьяной голове полезное отечеству изобретение под   беду   подвести!

Думай,   голова садовая,   нарушения твои и проступки всему экипажу нашему дорого

обойтись могут!

     Суровикин думал.

     Беда   ли,   что   казак   чарку   лишнюю примет?   Питие   да   веселие в   натуре

казацкой.   Он,   Суровикин,   не   просился   на   подводку   эту   таинственную,   его

попросили. Тому как подкопов Суровикиным под вражий крепостя немерено сделано и

все они были удачными.   Не   раз турков с   татарами из   оных крепостей выгоняли,

ровно муравьев из разворошенных муравейников.   Дышать им,   вишь ли,   нечем!   Да

нешто он, Григорий, репу пареную ел или кашу гороховую? Ишь, голубая кость, все

повод ищут происхождением унизить, в казачество мордой ткнуть.

     Но   это   Григорий   так   себе   говорил,   чтобы   распалить чуточку.   Господа

офицеры,   Мягков да Раилов, характерами были в общем-то славными и лишнего себе

не   позволяли,   с   денег,   жалованных государем,   по   двадцать   каждому   гребцу

выделили,   да и   Суровикина не забыли,   и   в компании простецкой не погнушались

первую   викторию   одержанную отметить.   К   тому   ж   рукоприкладства со   словами

матерными с их стороны не замечалось.

     На   "Садко"   Суровикину   в   общем-то   нравилось.    Подводка   судно   крайне

интересное,   Григорию   ранее   никогда   не   доводилось красться к   супостату под

водою. Да и пил Григорий, откровенно говоря, более по привычке да для куражу. С

похмелья в воде порой туго выходило -   то уши обожмет,   то воздух иной раз не в

то   горло пойдет.   Прав был Мягков,   во всем прав,   только вот гонор Суровикина

никак не давал ему согласиться с этой правотой. Хотелось Григорию показать, что

он сам с усам, ведь самую ответственную работу выполняет, это вам не фунт изюму

- мину   под   чужой   корабль завести и   взорвать в   нужное   время.   Правда,   тут

признаться надо   было   с   откровенностию,   по-настоящему под   вражеским   судном

Григорий ни одной подводной бомбы не взорвал, так ведь все впереди еще!

     Уходить   с   подводки   Григорию не   хотелось.   Уж   больно   народ   на   судне

подобрался ответственный и душевный. С такими Суровикин готов был хоть в огонь,

только приходилось вот в воду.   Ну,   в воду,   так в воду...   Суровикин печально

вздохнул, но тут же поднял голову и настороженно прислушался.

     Загремели   замки   на   двери,    послышалось   звяканье   шпор,   и   в   каземат

арестантский вошел Яков Раилов.

     - Здорово, Гриша, - с порога махнул шляпой он. - Что, детинушка, не весел?

Что головушку повесил? Песен твоих задорных не слышно...

     - Радости на душе нет,   вот и не поется,   -   сказал Суровикин. - Вызволять

будете или просто поглядеть пришел?

     - А   что надумал,   Гришенька?   -   уже неулыбчиво спросил Раилов.   -   Так и

будешь казачью натуру свою выставлять или примиришься с трудностями и лишениями

ратного труда в соответствии с артикулом и уставами?

     Суровикин глянул на собеседника и тут же отвел глаза.

     - Чего ж тут выставляться, - буркнул он. - Скажи командиру - его взяла!

     - Сам от и скажешь,   - успокоил Раилов, скучающе оглядывая сырые мрачности

каземата. - За тобою послан. Шведы у берегов.

     Глава пятая 1. НАЙТИ СДОБА ДЛЯ ЛЮБИМОЙ

     "Разлюбезная моя ласточка Варвара Леопольдовна!" Яков Раилов задумался над

бумагою и   в   задумчивости покусал перо.   Слов в голове теснилось столько,   что

трудно было   выбрать подходящие.   Не   пиит   ведь,   капитан флота   Его   царского

величества писал это письмо. С ненавистью Яков глядел на чернильницу. Вот ведь,

как садился,   складно все в голове выходило, а вывел первые строчки, куда что и

подевалось!

     С   залива доносилась редкая пушечная пальба.   То   не боевые действия были,

бомбардиры флотские пушки на пришедших с реки Воронеж судах пристреливали.

     После   славного похода в   Английский канал экипаж "Садко" в   море   выходил

лишь однажды - принял тайное участие в смотре флота, который государь провел по

возвращении из   Киева 6   сентября 1706   года у   Котлин-острова.   Государь лично

совершил   погружение,   из-под   воды   наблюдая за   искусными маневрами флота,   и

остался   доволен   слаженностью экипажа   "Садко"   и   умелыми действиями Григория

Суровикина,   с   ловкостию установившего мину под шестивесельным яликом,   отчего

состоявшийся взрыв разнес ялик в щепы.

     Чуть ранее в   Петербурге случилось наводнение.   Вода в   покоях светлейшего

князя Александра Даниловича Менши-кова стояла на двадцать один дюйм,   по улицам

ездили на лодках,   и все это продолжалось около трех часов.   Раилова, Мягкова и

Суровикина наводнение застало в городе,   брошенные на помощь горожанам все трое

действовали с   великим   усердием,   и   Суровикин даже   получил   благодарность от

коменданта   Петербурга   за   спасение   пятилетней   девочки   -   дочери   дворянина

Корсакова. Отец спасенной девицы устроил в честь спасителя добрый прием.

     "Разлюбезная   моя     ласточка   Варвара   Леопольдовна!"    Далее    письмо   не

двигалось.   Яков   Раилов даже   поставил перед   собою   миниатюру руки   художника

Чирик-Петровского,   дабы вдохновение от   созерцания милого лица получить.   Лицо

Вареньки созерцалось достаточно, а вдохновение не приступало. Да и слова из-под

пера выходили такие, что совсем не соответствовали душевному настрою Раилова.

     "Милая Варенька!"   -   начал Яков   и,   написав сие,   принялся со   вниманием

разглядывать кончик пера.   Хороший был   еще   кончик,   новый совсем.   А   вот   не

писалось им почему-то.

     И Варенька, коию Яков лицезрел в свой последний приезд в отцовское имение,

изменилась. Теперь это была прелестная девушка, в достаточной степени усвоившая

по-литесы   и   умело   пользующаяся ими,   чтобы   подчеркнуть   свою   невинность   и

кокетство.   Такой она   Якову нравилась еще   больше.   Ванька же,   чьи мысли были

заняты поморскою девицей,   только пригубился к   маленькой нежной ручке   Варвары

Леопольдовны, а прежнего пылкого влечения, сразу то видно было, к своей детской

любови уже не испытывал.

     Отец Вареньки,   граф Аксаков-Мимельбах, взаимоотношениям Раилова с дочерью

не препятствовал,   вид бравого морского офицера,   бывшего к   тому же любимчиком

государя,   графу определенно симпатизировал.   Поэтому,   когда начались вечерние

прогулки и   воздыхания в   беседке над   речкою Осетр,   граф   ко   всему отнесся с

философским спокойствием и   только   пускал   вослед влюбленной парочке двух-трех

дворовых людей - на всякий случай. Уже перед отъездом Яков Раилов в который раз

со   всею   нежностию душевных струн объяснился предмету своей страсти в   великой

любви,   и   в который раз изъяснения его были приняты с благосклонностью.   Более

того,   Варенька определенно обещала Раилова ждать   в   следующий год,   чтобы   он

поговорил с ее родителями и попросил у них ручку их дочери.

     "Варенька,   душа моя!   -   начертал на   новом листе Яков Раилов.   -   Судьба

определила нам с   Иваном еще один дальний поход -   опасный и полный трудностей.

Если нам суждено сложить живот во славу государя и родимого Отечества, я хотел,

чтобы ты знала, милая Варенька, последним словом, что произнесут мои холодеющие

уста, будет, несомненным образом, ваше славное и привлекательное для меня имя".

     Он   поставил жирный восклицательный знак и   снова задумался.   "С нежностию

вспоминаю я   наши вечерние прогулки под   луной,   тот   пруд,   в   которым меццо и

сопрано выводили свои божественные трели его обитатели,   и поцелуй,   которым вы

одарили меня в прощальный вечер, еще горит на моих устах..."

     В   сенях что-то загремело,   дверь с   шумом отворилась,   и   вошел в горницу

разгоряченный Иван Мягков. Вошел, сел на скамью, посмотрел хмуро на брата.

     - Ну что с ним делать?   -   сказал эдакое и вздохнул.   Яков ревниво прикрыл

написанное.

     - Ты о чем, Ваня? - спросил он.

     - Да   о   Григории нашем!   -   досадливо двинул   скулою Мягков,   и   усы   его

пшеничные презрительно скривились. - С купцами на пристани подрался!

     Яков медлительно свернул письмецо трубочкой.

      - Что ж подрался-то? - с прежним недоумением спросил он.

     - А то ты не знаешь! С чего он всегда на рожон лезет?

     Девку не поделили гулящую.   Купцы хотели честь по чести-в откуп пойти,   но

ты же Суровикина знаешь! Он сразу - в рыло!

     - Крепкие рыла-то у   купцов оказались?   -   со спокойствием поинтересовался

Яков.

     - Это ты у Суржакова спроси, он нашего Гришку на гауптвахту спровадил.

     - Опять,   значит,   идти и просить за него,   - вздохнул Яков. - Туго, брат,

что не сдержался.

     - Это   ты   у   нас   хладомыслием   отличаешься,   -   отозвался   Мягков.   -   У

Суровикина,   сам знаешь,   кровь особая, вольная, вот он у нас из казематов и не

вылазит. Кто к коменданту пойдет на сей раз - ты или я?

     - Схожу уж,   - сказал Раилов. - Тебя пускать - беды ждать, опять сдерзишь,

как не раз уже было.

     - Как наш государь говаривает,   несчастия бояться - счастия не видать! - с

насмешкою заметил Иван.

     Раилов снова развернул письмо и   вложил его в   лежащий на   столе фолиант с

наставлениями по морскому делу.

     - Кстати, - сказал он. - Раз уж о государе сказано было, слышал ли ты, что

при   нем   арапчонок объявился?   Черен как   сажа.   Государь его при себе держит.

Говорят,   русский посланник в   Константинополе граф   Толстой Петр Андреевич его

выкупил из   сераля   и   прислал вместе   с   иными   в   подарок Петру   Алексеевичу.

Абрашкой арапчонка зовут. Смышлен, шельма!

     - Значит,   к   делу   приставлен будет.   Петр   Алексеевич способных людей за

версту чует,   а неспособных -   за две. Помнишь, как он Суркову в чело заглянул,

лобик открыл да и высказал;   "Ну,   этот плох!   Однако записать его во флот.   До

мичманов авось дослужится".   И ведь как в воду государь глядел -   седьмой годок

пошел, а служака Сурков до мичманских званий так и не добрался.

     - Разговорчивый ты что-то больно,   -   заметил брату Яков Раилов.   -   Что в

экипаже-то говорят? Когда в море?

     - Скоро,   -   с   уверенностью   сказал   Иван.   -   Зря,   што   ль,   маневры   у

Котлин-острова государь принимал? Шведы опять недоброе задумали.

     2. ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДЕЛА

     Пехота пришла под Выборг двенадцатого числа. За милю до Выборга неприятель

в   двух   шанцах при   двух пушках остановил русский авангард,   но   русские шанцы

взяли, пушками овладели и неприятеля погнали прочь.

     На   флоте   обсуждали   героическое деяние   флотских   офицеров   Скворцова   и

Сенявина.   Вице-адмирал   Крейс,   согласно   указанию   государя,   направил   шесть

бригантин к Беркен-Ейланту,   чтобы перехватить семь шкут,   вышедших от Выборга.

Преображенского полку   сержант   Михаил   Щепотнев,   бомбардир Автоном   Дубасов и

флотские офицеры Скворцов и   Сенявин на   пяти   лодках,   возглавив сорок   восемь

солдат,   пошли   для   выполнения приказу,   но   вместо указанных купеческих судов

напали в туман на шведский адмиральский военный бот "Эсперн" и оным с отчаянной

храбростью овладели,   побив бывших там   пять шведских офицеров и   семьдесят три

моряка.   Оставшихся в   живых они заперли под палубу.   С русской стороны в живых

остались Сенявин и четверо солдат.

     Петр   тела   всех   погибших   препроводил   в   Петербург   и   приказал   Зотову

подгрести их с воинским торжеством.

     Славная виктория!   Мягков   и   Раилов досадовали,   им-то   пока   приходилось

отсиживаться на берегу.   Может,   досада эта Богом увиделась,   а   быть может,   и

государь захотел увидеть мореходную новинку свою в действии, только "Посланник"

вышел в море и играл роль подсадной утки.

     Подводка   на   малом   плаву   держалась близ   борту   "Посланника" и   в   воду

погрузилась,   едва   шведская бригантина пошла на   захват кажущегося беззащитным

судна,   нагло плывущего под российским торговым флагом. Пока палили из пушек да

абордажная команда шведов готовилась к высадке,   Григорий Суровикин с ловкостию

и   наработанной сноровкою   установил   под   шведским   судном   подводную мину,   и

грянувший   через   некоторое   время   взрыв       положил   отсчет   удачным   боевым

операциям подводки "Садко", а шведский государь Карл недосчитался в своем флоте

одного боевого корабля и   множества управлявших им   матросов и   офицеров,   коих

"Посланник" по причине незначительности размеров своих на борт взять не мог.

     До   средины сентября экипаж   подводки пополнил число   викторий потоплением

трех   купецких   судов   неприятеля,   доставлявших припасы   шведскому гарнизону в

Выборге.   С   одним торговым судном,   однако,   едва конфузия не вышла.   Григорий

Суровикин   боевой   заряд   под   днищем   установил,   а   заряд   тот   отчего-то   не

взорвался.   Прождав бесплодно,   Суровикин захватил новую   мину   и   отправился в

новый путь ко вражьему кораблю.   Едва он начал прилаживать крюк для новой мины,

как грянул взрыв прежней. Григория изрядно контузило, и с трудом он вернулся на

подводку, оглохший почти и пораненный щепою вражеского корабля. Слава Боту, что

ранение было не   шибко тяжким,   а   от контузии Суровикин оправился на удивление

быстро, хоть и жаловался порою .

     На   суше меж   тем   осадная артиллерия стала на   дороге в   глубокой осенней

грязи, и под Выборг были привезены одни мортиры.

     22   октября   1706   года   началось бомбардирование,   продолжавшееся четверо

суток.   Результаты его были не слишком удачны.   Шпионы, пытавшиеся выбраться из

города, перехватывались бдительными шведскими постами. Государь объявил отход и

повелел подполковнику Курхину отпускать офицеров до 25 декабря и не позже,   под

опасением   потери   чести   и   живота.   Отступление   Петр   Алексеевич   планировал

всесторонне   -   и   мортиры   повелел   вывезти   за   день   до   прекращения военных

действий,   и отступать приказал в вечернее время,   выслав для обмана неприятеля

парламентеров для   ложных переговоров.   Петр досадовал,   что   ему не   доставили

верных сведений о местоположении войск у Выборга.

     - Мне бы моих орлов ранее под Выборг отправить,   - сетовал он, обращаясь к

адмиралу Крейсу.   -   Но   уж поздно жалеть ныне,   добро им на море свои виктории

одерживать!

     Разумеется,   что   говорил   он   о   доблестном экипаже подводки "Садко",   за

участием коего в случавшихся баталиях государь наблюдал с великим восторгом.

      - Чистые щуки!   -   в великом восторге говаривал он. - Так глушат шведского

малька, что тот сразу кверху белым брюхом всплывает!

     По   его   указанию   еще   две   подводки заложили Курила   Артамонов и   Маркел

Плисецкий.   Дело было за малым,   но препятствие оказался весомым -   дыхательная

смесь,   что   использовалась на   "Садко",   готовилась долго,   и   производство ее

сопрягалось   с   довольно   значительными трудностями.   Новый   запас   ее   Курилой

Артамоновым   был   лично   доставлен   для   своего   подводного   первенца,    однако

"Посланник" с подводкой еще находился в боевом походе,   и Курила, оказавшись не

у дел, некоторое время ожидал в Петербурге государя.

     Петербург обретал очертания.

     Кое-где   появились   уже   и   каменные   дома,   а   дворец   светлейшего   князя

Александра Даниловича Меншикова возводился со   стремительной быстротою,   словно

не люди, а сказочные мастера его строили.

     Находились, правда, и недовольные.

     Ума не   приложишь,   коли глянешь округ себя,   -   ворчали одни.   -   Затеяли

ставить город,   и где же? В болоте, где и лягушкам-то тошно, на краю земли, под

самым боком у супостата!   И имя городу нехристианское дали. Губят людей, тратят

казну государственную, а будет ли с того толк?

     - И   в   самом   деле,   много   православных   перевела   государева   затея,   -

возражали им.   -   Но коли сам царь-батюшка с топором в руке лес валит, здоровья

своего царского не бережет, можем ли мы, подданные его, в стороне от государева

дела оказаться?   Государь живет великим умом,   семена,   что   им   брошены ныне в

скудную почву, завтра произрастут злаками для потомков!

     Ассамблеи еще   не   вошли в   обычаи,   но   Петр уже увещеваниями и   угрозами

старался установить для   женщин   равное   гражданство в   обществах.   Нередко   во

дворах Петровых сановников с   наступлением осени до великих постов устраивались

собрания,   еще   не   называемые ассамблеями,   но   по   сути   своей   таковыми   уже

являющиеся. Посещали их дворяне обоего полу, купцы и ремесленники, духовенство:

эти,   правда,   появлялись из любопытства и   в   качестве зрителей,   с   правом не

участвовать в общих забавах.   Однако иной раз шуты ухитрялись и отцов церковных

опоить до   полной потери сознания.   Государь на   то лишь пальцем грозил,   тайно

посмеиваясь в усы. "Во славу Божию принимают, - говорил он, вздымая усы и морща

выпуклый лоб. - До положения риз!" "

     Сам государь немало бражничал,   понуждая пить и Курилу Артамонова. Однажды

во   время славного веселия,   оставив общество,   Петр Алексеевич повез Курилу на

ялике в свой анатомический кабинет.   Артамонову,   к неудовольствию государя,   в

анатомическом кабинете не понравилось.

     - Ты как мои бояре,   -   хмуро бросил Петр Алексеевич.   -   Зубами трупятину

рвать тебя не   заставлю,   но неудовольствие свое держи при себе,   плотник.   Сей

кабинет крайне полезен для будущей хирургии армейской,   трупы разрезая, многому

можно научиться в лечении человеческих немощей,   о ранах же, в боях полученных,

и говорить не хочу. Дураку сие ни к чему, умный же сам про все догадается.

     Потом оборотился к делам:

     - Подводка твоя, Курила Фадеевич, зело полезное для отечества изобретение.

Четыре судна неприятельских героичным ее экипажем на дно пущены.   Да и   в   иных

секретных делах государству Российскому от   оного судна великая польза имеется.

Что делается для того,   чтобы новые подводки прибавлением флоту российскому уже

в следующем году явились?

     Курила Артамонов помялся.

     - Сделаем, государь, - погладив бороду, решительно 'пообещал он.

     - Жаль,   в   холода использовать человека для   минной установки возможности

нет,   -   заметил государь.   -   Ты бы.   Курила Фадеевич,   поразмыслил на досуге,

желательно   было   б   костюм   надежный   измыслить,   чтобы   позволял   он   славным

подводным минерам нашим ставить мины под неприятелем и в холодной воде.

     - Думал об этом,   государь,   - сказал Курила Артамонов. - Оно и летом вода

не тепла и защиты телу требует.   Говорить пока ничего не буду,   чтобы ликованию

напрасному ты,   Петр Алексеевич,   не   предавался,   но   кое-какие мысли у   меня,

государь,   в последнее время имеются,   и,   похоже,   весьма знатные и полезные к

случаю сему.

     Государь засмеялся, весело вздернул усики, поворотился к арапчонку, мерзло

ежащемуся на корме ялика.

     - Видал?   Вот   такие   великие   таланты,   Абраша,   населяют   отечество наше

славное.   Черта ль с   таким народом не сломить!   Но и я тебя,   Курила Фадеевич,

удивить   желаю,   -   продолжил государь,   поворотясь к   корабельному мастеру.   -

Измыслил я на досуге баркентин необычный.   Завтра предстоит нам спустить его на

воду. Желаю, чтобы и ты со мной на борту оного судна поплавал, мастерским своим

глазом на достоинства и недостатки его взглянул!

     - Отчего же не взглянуть,   -   согласился Артамонов.   -   Мыслю я,   что коли

учился   ты,    государь,    у    искусных   голландских   да    бельгийских   мастеров

судостроительству, то и придумать должен доброе да полезное.

     Петр снова мальчишески засмеялся,   охватил рукою зябнущего арапчонка.   Тот

засопел, прижимаясь к грубому холщовому платью государя.

     - Зубы больше не болят,   Курила Фадеевич?   -   поинтересовался Петр. - А то

ведь у меня запросто, инструмент всегда под рукою.

     5. ДИПЛОМАТИЯ ПО ПЕТРУ

     Потерпев неудачу под Выборгом,   государь приказал Шафирову,   поверенному в

делах России при прусском короле,   разменять Книпера и   к   освобождению Паткуля

приложить всевозможное старание. Еще в августе 1706 года российский министр при

польском дворе тайный советник фон   Паткуль узнал о   том,   что   король польский

Август уполномочил для переговоров мирных с   Карлом министров своих -   Имгофа и

Фингстейна,   и   тому резко воспротивился.   Под   предлогом тайного совещания фон

Паткуль был приглашен саксонскими министрами,   арестован беззаконно и заточен в

Зонненштейнскую крепость.   По   поручению государя министр иностранных дел князь

Дмитрий   Голицын протестовал против   случившегося произвола,   но   -   тщетно.   В

Альтранштадте,   где   располагалась главная   квартира   шведского   государя,   шли

переговоры между представителями Августа и неуступчивыми шведами. В ответ на то

Петр   Алексеевич   также   со    шведами   повелел   свести   переговоры   о    мире   и

довольствоваться от   иностранных министров,   что   от   них   определится,   хотя и

считал, что русские над шведами великую победу одержали.

     С холодами участились случаи дезертирства из боевых порядков армии.   Узнав

о том,   государь приказал Керхину беглых расстреливать,   а ежели их будет более

двух десятков, то поступать по жребию - кому достанется смерть, а кому каторга.

     Светлейший князь Меншиков,   еще ничего не   зная о   договоре,   что заключил

Август, продолжал битвы со шведом и даже одержал в оных значительные успехи.

     18   сентября 1706   года   войско светлейшего князя   в   союзе   с   саксонцами

Августа перешло Пресну   и   напало на   неприятеля.   Корпус неприятеля состоял из

шведов,   которыми командовал генерал Мардофельд,   по   крылам его   были польские

войска под командою киевского воеводы Потоцкого и   троицкого Сапеги.   Русские и

поляки,   что действовали с ними,   были храбры и стремительны.   С саксонцами был

гетман    Синявский,    с    русскими   гетман    Рже-вуцкий.    Общей    численностью

русско-польское   войско   едва   доходило   до   двадцати   трех   тысяч,   к   которым

прибавился малый,   но   отчаянный в   храбрости и   стойкий в   бою   отряд казаков.

Польский государь,   боявшийся Карла,   тайно   снесся с   генералом Мардофельдом и

сообщил ему все военные планы Меншикова, советуя при этом в битву с русскими не

вступать,   одновременно   сказав   о   готовящемся   примирении   с   Карлом.   Однако

шведский полководец обманул сам себя -   он не поверил польскому королю,   считая

его сообщения уловкой,   призванной помочь Августу уйти от бесславного поражения

в грядущем сражении. И сражение под Калишем грянуло! В ходе кровопролитного боя

светлейший, возглавив несколько шквадронов драгун, остановил неприятеля и велел

с    правого   крыла   ударить   коннице.    Через   три    часа   все    было   кончено.

Неприятельского войска,   общей численностью до   тридцати тысяч,   было побито до

шести тысяч и в том числе шведский генерал Красов. В плен попал

     сам Мардофельд,   четыре полковника,   а   прочих офицеров числили десятками.

Захвачен был и   весь обоз.   На   следующий день при преследовании в   Калише были

взяты в   плен остатки шведского войска и   польские отряды с   их предводителями.

Европейский позор 1700 года был отмщен второй раз после Нарвы.

     Петр   три   дня   праздновал викторию своего любимца,   повелел в   честь него

выбить   медаль   и   лично   сочинил   для   Алексашки   именную   трость,   украшенную

драгоценными каменьями.   Александру Даниловичу он приказал не упустить случая и

немедля отрезать генерала Левенгаупта от Риги.

     Никто   еще   не   знал,   что,   убоявшись блистательной виктории над   шведом,

Август,   которого в трепет приводило имя шведского государя, уговорил Меншикова

отдать ему пленных неприятельских офицеров для размена,   обещая оный провести в

трехмесячный срок,   а в случае неудачи обязался вернуть пленных обратно.   Своих

шляхтичей он к тому времени уже освободил,   запросив за каждого выкуп. Виктории

разные стороны имеют,   одни на них славу ратную получают, другие - обогащаются.

Победа имела конфузливый оттенок, ведь Август письменно просил у Карла прощения

в   своей   победе.   Двойственная   и   трусливая   натура   -   в   Варшаве   отпел   он

благодарственный молебен Господу за   дарованную победу,   а   уже через несколько

дней   в   Лейпциге обедал в   компании Карла и   Станислава Лещинского и   подписал

унизительный для себя трактат.

     Петр   получил известие о   перемирии польского короля   Августа с   Карлом от

разведки,   и   чуть   позже донесения эти   были подтверждены Меншиковым.   Трактат

заключен был с ужаснейшими условиями:   Августу отказаться от польского престола

в пользу Станислава Лещинского,   отступить от союза с Петром и выдать изменника

и беглеца фон Паткуля на суд Карла. Не обойдено было и по-мощное русское войско

- его   также   надлежало   отдать   в   рукиг   шведского   государя.    Немедля   Петр

Алексеевич отписал Меншикову,   чтобы тот осторожнее держался и вступил в Литву,

с   тем чтобы Левенгаупта загнать в   Лифлян-дию и   по весне бомбардировать Ригу.

Одновременно Петр приказал своим доблестным генералам Чамберсу и Вердену, чтобы

те   нападения Левенгаупта с   подчиненным ему   шведским   войском   на   Полоцк   не

допустили.

     Готовясь к войне,   государь повелел Стрешневу собрать с городов пять тысяч

рекрутов.   Князю   Ромодановскому приказал доставить в   Киево-Печерскую крепость

сто   тридцать шесть   пушек.   Смоленскому губернатору Салтыкову Петр   Алексеевич

указал подготовить к   весне суда,   потребные для перевозки ста пятидесяти тысяч

пудов.

     Провиант   -    вот    главное   условие   для   победы!    Провиант   должен   был

доставляться в Петербург, а запасы его в крепости Азов.

     Получив подтверждение о союзе Августа с Карлом,   государь оставил все дела

и,   взяв с   собой царевича Алексея,   немедленно поскакал в   Польшу,   так   и   не

завершив осмотра Нарвы в вопросах ее готовности к военным действиям.

     Пробыв в Смоленске, государь посетил также Киев, Острог, Дубну и, наконец,

прибыл   в   Желкву,   где   с   войсками   стояли   светлейший   князь   и   фельдмаршал

Шереметев.   Здесь,   в Желкве,   Петру предстояло быть до конца апреля следующего

года.

     Глава шестая

     1. ЖЕНИТЬБА РАИЛОВА

      Зима   благоприятствовала Якову Раилову.   Будучи в   отпуске,   он   сочетался

браком    с     предметом    своей    неземной    страсти    Варварой    Леопольдовной

Аксаковой-Мимельбах.   "Ах,   Яшенька,   -   сказала мать, - что бы тебе подождать,

пока брат твой не женится".   Яков промолчал.   Граф Иван Мягков был в   некоторой

душевой растрепанности, вызванной отсутствием известий о ненаглядной Анастасии.

     Будь его воля,   никуда бы не поехал граф из светски скучного в   отсутствие

государя Петербурга,   а пуще того отправился бы на Десну повидать ту, о которой

мечталось его   сердцу.   Тем   более   что   с   разрешения адмирала Корнелия Крейса

выехали туда обласканные государем три Гаврилы,   два Николая и Григорий. Второй

Григорий,   что из казачества был,   держал путь в   разлюбезную ему станицу,   где

Суровикина ждали жена и двое сыновей.   Не с пустыми карманами поехали, было чем

служивым флотским и Беломорье удивить, и жителей выжженной южным солнцем степи.

За   гребцов-бородачей Иван особо не волновался,   мужики они были хозяйственные,

степенные и деньге счет знали,   не чета Суровикину, который сбережения мог свои

спустить еще на половине дороги в семью.

     И    вот   что   удивительно    -    смелости   да    отчаянности   Суровикин   был

необычайной,   в   товариществе верным и   покладистым себя держал,   а   вот жило в

казаке   что-то    павлинье   -    перед   любой   девицей   даже   самого   неказистого

происхождения   мог   хвост   распушить   и   деньгами   нещадно   сорить   до   полного

опустошения   карманов.   Да   и   горячность   со   вспыльчивостью   ему   неприятными

последствиями выходили.   Будь Суровикин поровнее да   поспокойнее,давно бы,   как

Мягков с Раиловым, в капитан-лейтенантах ходил, а так выше мичмана не поднялся.

     Тоска тоскою,   а   пришлось Ивану Мягкову и   в   церкви присутствовать,   где

ликующий брат надел несравненной своей Варваре Леопольдовне колечко на   палец и

первым в   жизни поцелуем с   ней обвенчался,   и   на свадебке,   где мрачно глотал

рябиновку,   сливовицу и прочее,   чем усадьба отца его всегда славилась, и потом

даже приходилось иной раз сопровождать молодоженов в   их совместных катаниях на

санках с   пригорочков близ   Осетра.   Отец задавал постоянные балы для   местного

дворянства,   где танцевались менуэты и мазурки, в надежде, что и старший сын на

кого-то   благосклонное свое   внимание   обратит.   Вон   как   прелестно движется в

менуэте княжна Лопу-хова,   как ловка в контрадансе графиня Головкина,   а он все

бычится да по сторонам скучающе поглядывает. Уж не увлекся ли в Петербурге этом

диавольском какой-нибудь легкомысленной девицей,   не   испортит ли   тем когда-то

впечатления в обществе порядочном?   Известное дело,   государь,   не во грех и во

всеуслышание сказано будет,   сам есть первый рукомашец и дрыгоножец, нахватался

в   заморских странах   иноземных замашек,   свое,   исконно русское,   во   грош   не

ставит,   старикам обиды чинит.   Кто   побрил бороды почтенным людям,   кто   шутам

позволил над ними издеваться?   Петр Алексеевич позволил.   Но   детишкам этого не

скажи, они за своего государя глотку любому порвут, отца так не чтят, как этого

антихриста.В   полдень следующего дня,   когда закружилась над поместьем пушистая

снежная   карусель   и   молодые   ушли   в   свою   светелку,    Мягков-старший   решил

поговорить с   сыном.Разговор шел за   самоваром,   суровость отцовского разговора

отчасти смягчалась колотым сахаром, медом да сладкими кренделями.

     - Вижу, в чинах вы ноне, - сказал граф.

     - Што же это за чины, - возразил Иван, - чины, они, папаня, впереди ждут.

     Курить   ему   хотелось   неимоверно,    но   помнил   Мягков-младший,   с   каким

отрицанием отец   его   к   табаку   относится,   потому и   сидел,   терпеливо сжимая

заветную трубку в   кармане кафтана,   и   все   вспоминал,   где   же   у   него табак

положен.

     - А все же,   Иван Николаевич,   -   возразил Мягков-старший,   -   в ваши годы

капитан-лейтенант чин вполне достаточный.   Иным до   него долее идти приходится.

За какие ж заслуги вам с Яшкою щедрость такая от государя получилась?

     - У нас за одно дают, - не вдаваясь в подробности, ответствовал Иван, - за

верную службу отечеству.

     Не   то   что отца своего родного он   за   шпиона какого почитал,   но секреты

государственные предпочитал блюсти   и   дома.   А   ну   как   Николай Ефимович кому

скажет,   что сын его службу проходит на подводном корабле? Кому надо, так сразу

заинтересуются, прочие же просто обсмеют старика.

     - Выходит,   вам с Яшкой совместная служба выпала? - не унимался граф. - Да

на одном корабле?

     - На одном,   -   подтвердил Иван. - Мне в капитанах ходить досталось, Якову

же - штурманское дело вести.

     - И   какое же ваш корабль прозвание имеет?   -   снова приступил с вопросами

отец.

     Коли был бы шпионом, так лучшей дотошности и не надо.

     - "Садко" называется, - нехотя сказал Иван.

     - Странное имя, - сказал Николай Ефимович. - Что ж кораблю такое имя дано?

     - Не мной именован, - вздохнул сын.

     - Не больно ты, сынок, разговорчив, - осердясь, заметил отец.

     - Так не мною, тятя, секреты государевы придуманы! - взмолился Иван. - Рад

бы сказать, да присяга государю не дозволяет.

     - Яшка-то женился, - сменил тему граф.

     Иван вздохнул. Пальцы его теребили ткань камзола.

     - Негоже старшему от младшего отставать,   -   настаивал отец.   - Вон княжна

Лизавета Лопухова какая справная. Неужто не глянется?

     - Славная, - опуская голову и пряча глаза, согласился Иван.

     - А не глянется,   -   сообразил Николай Ефимович. - А графиня Головкина что

ж?   Ведь умна да стройна,   в   контрадансе ловка и грациозна,   Данте с Петраркою

шпарит   наизусть,    театр   в   поместье   своем   устроен   ею,   и   изрядные   пьесы

разыгрывают. Не приглашала глянуть?

     - Приглашала, - уныло признался Иван, по-прежнему глядя в сторону.

     - Дурак   ты,    Ванька,    -    сердито   сказал   граф.    -     Дурак,    хоть   и

капитан-лейтенант.   Да   такой невесты боле   окрест нигде не   найдется,   за   ней

Головкин три деревни дает да семьсот душ, не считая прочего.

     Иван молчал.

     Пасть бы   сейчас перед отцом на   колени,   повинную бы   принести да счастья

себе вымолить.   Не в деревнях счастье,   в любви оное,   но Иван молчал, понимая,

что отец его,   Мягков Николай Ефимович,   не поймет и выбора не одобрит.   Да что

там напрасных надежд держаться, выпорет по старой памяти, не поглядит на усы да

капитанские звания.

     Николаю Ефимовичу ждать ответов надоело.   Нет,   это   не   Яшка,   тот   из-за

голенища ответ достанет,   языкат и смышлен,   потому и в мужьях уже ходил,   не в

пример старшему брату, коий отцу достойно ответить не умеет!

     - Ладно,   - почесывая седую уже грудь под шелковым халатом, сказал граф. -

Жизнь сама все сладит.   А не устроить ли нам,   Иван Николаевич,   заячью охоту с

борзыми? Славная погода на дворе стоит, прямо сама в седло просит!

     Иван даже просиял от великой радости,   что отец опасные разговоры оставил.

Врать не хотелось, а правды язык вымолвить не смел.

     - Славная мысль!   -   с радостию согласился он.   - И то ведь верно, пора бы

уже косточки в чистом поле размять.

     - Дурак ты, Ванька, - снова заключил с легкой грустью Иван Ефимович. - При

званиях, орденом тебя государь оделил, а все малый ребенок!

     2. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ АНАСТАСИИ

     От Тулы на Москву тракт был наезжен,   да и   до Вытегры,   хоть с зябкостью,

ехать было можно,   а далее потянулись архангельские леса, и деревни встречались

все реже,   а снега кругом стояли такие и такое безмолвие было вокруг, что кони,

и   те   боязливо косили по   сторонам,   фыркали,   пуская из мохнатых заиндевевших

ноздрей густые струи пара.   А   и   было чего бояться:   дважды -   под   Шалукшой и

Емецом - пришлось отбиваться от голодных волков.

     - Ты,   барин,   в рубашке родился,   -   уважительно говорил ямщик,   боязливо

поглядывая на мягковские пистолеты.   - И стреляешь изрядно, словно бы родился с

пистолями.

     - Поезжай, поезжай, - благодушно отвечал Иван,

     пряча пистолеты в футляр.   -   Гляди,   отстанешь,   одни можем остаться. А в

одиночку и они отбиться нам не помогут!

     Сказались-таки маменькины уроки о   заединщине!   Но   чем ближе был конечный

пункт   его   путешествия,   тем   волнительнее дышалось Ивану Мягкову.   Нетерпение

словно бы   сжирало его изнутри,   казалось,   дай Господь воли,   побежал бы   Иван

впереди саней,   сил своих не жале ючи.   И вот уже стал виден распадок меж двумя

холмами, а за распадком и холмами уже открывался вид на Холмогоры.

     - Останови,   -   повелел Иван,   и   когда   недоумевающий ямщик   остановился,

Мягков расстегнул тулуп,   снял рукавицы,   достал из камзола трубочку и принялся

набивать ее непослушными дрожащими пальцами. Ямщик смотрел на молодого барина и

ничего не понимал - не он ли всю дорогу торопился? Чего ж сейчас встал?

     Иван сидел,   глядя на   открывающийся распадок,   на   сверкающие под   лучами

солнца снежные холмы, на синие пронзительные небеса, и курил. Ехать вперед было

заманчиво и отчего-то страшно.   Он пытался унять внезапное волнение,   но слышал

стремительный стук   своего сердца,   и   где-то   в   сосняке,   густо зеленевшем на

склонах холма, вторя его сердцу, дробно застучал дятел.

     - Трогай, - приказал Мягков ямщику и откинулся на сиденье кареты.

     Фыркнули   и    заржали   лошади,    заскрипело   по    снежному   насту   дерево,

покачиваясь, покатилась в окне кареты встречная неяркая красота северного края.

А   сердце колотилось все   стремительнее,   все   яростнее,   и   Иван вдруг подумал

совсем некстати и не о том,   чего ждали его сердце и душа:   "Не забыть бы сразу

же Куриле с Маркелом гостинцы занести!"

     Не   засиделся Иван Мягков в   привычных отцовских вотчинах.   Якову терзания

сердечные братца - что? Для одуревшего от жарких ночных баталий Раилова супруга

его   законная Варвара   Леопольдовна Аксакова-Мимель-бах   светом   в   окне   была,

прочих он   не   замечал даже.   А   Ивана   Мягкова даже   волчья охота с   флажками,

гончими,   Владычица морей зазывно трубящими охотничьими рожками да обязательной

янтарной рябиновкой,   подаваемой прямо на крови, над добытым зверем, значит, не

развлекла и душевных волнений не доставила.

     Маменька Рахиль   Давыдовна сердцем своим   почуяла недоброе и   по   простоте

своей душевной раздумывать особо не   стала -   вечером же   после охоты послала в

комнату старшего сына молодую да   пригожую дворовую девку -   посветить.   Иван у

нее хмуро свечу отнял и недоумевающую девку Наталью,   которой этот мужественный

государев капитан из хозяйских сынов очень даже нравился,   за дверь выставил, а

сам   с   полчаса ухал   отчаянно да   в   белой   исподней рубахе   угрожающие стойки

принимал,   руками и   ногами резво размахивал -   следовал невиданной в Туле и ее

окрестностях восточной борьбе под названием "самураке".

     Маменька   поутру   пыталась с   Иваном   откровенные разговоры вести,   но   он

накануне с батюшкой достаточно наговорился.

     - Что вы, маменька, торопитесь? - спросил он. -

     Нешто вам Якова счастия мало?   Придет время,   и   оженюсь,   успеете внуками

порадоваться!

     - Вы   же   мне одинаково милы,   разлюбезный сыночек,   -   запричитала Рахиль

Давыдовна,   которую в доме никто иначе как Раисой Давыдовной не называл.   - Вот

увижу   ваше   семейное   счастье   -   тогда   и   помирать можно   будет   в   душевном

спокойствии. Никак тебе никто не глянется, сынок?

     Откровенничать с   маменькой было еще   даже опаснее,чем   с   отцом.   Кто   ее

знает,   какой фортель Раиса Давыдовна выкинуть может,   дабы счастия для сына, в

том понимании, каковым она это счастие видела, добиться?

     - Ах,   матушка!   -   неохотно сказал Иван.   - Не чувствую в себе той силы и

терпения,   чтобы   готовым быть   семейным очагом   и   детьми обзаводиться.   Да   и

кондиций к женитьбе не вижу!

     Не в пронос будет сказано,   тут Иван Мягков и не лукавил даже. Объяви он о

предмете своих воздыханий,   мнится,   родители тому   не   рады   были бы   и,   даже

напротив, зело опечалены сыновнею неразборчивостью.

     После крещенских морозов Иван   сговорился с   Яковом,   который ехал в   Тулу

купить   у   купцов   лино-батиста,   тарлатанов да   драгоценный склаваж для   своей

молодой жены.   Якову   братцева задума   совсем   не   понравилась,   только ведь   и

отказать было   нельзя.   А   посему после   возвращения Якова родителям огорченным

было   сказано,    что    получено   для    Ивана   секретное   воинское   предписание,

указывающее   капитан-лейтенанту   Мягкову   явиться   в    Петербург   под    строгие

адмиральские глаза.

     Таким   указаниям   противиться было   нельзя,   и   с   недолгими родительскими

хлопотами   да   маменькиными жалостливыми приговорами Иван   отправился   в   путь,

обняв отца и нежно поцеловав вытирающую слезы мать.

     Теперь же замирало и   жарко ахало сердце влюбленного Ивана.   Вот уже видны

были   чаканные крыши   рыбацких домов   и   темная полуутонувшая в   снеге казарма,

около которой неторопливо расчищали тропинки армейские инвалиды,   которым после

выслуги некуда было податься.

     А вот уже и дом разлюбезной Анастасии.

     Иван нетерпеливо приказал ямщику встать и   сам   принялся разгружать узлы с

гостинцами да подарками.

     Прошел во   двор,   отворил хриплую от   морозов дверь   и   замер   на   пороге,

пораженный нежилым видом горницы.

     "Ах, гадюка! - ненавистно мелькнуло в голове. - Достал-таки!"

      Придерживая одной рукою полы распахнутого тулупа,   Мягков бросился к   дому

подполковника Востроухова.   Тот был на месте и, казалось, совсем не удивился ни

явлению капитан-лейтенанта, ни его кипящему гневом лицу.

     - За спросом явился? - буднично спросил он. - Ты бы, Мягков, ноги обмел да

шапку снял,   коли в дом входишь.   Добрые люди, входя, Богу крестятся да хозяину

здравия желают. А этот - на тебе! - бураном пылящим ворвался!

     - Не до политесов!   - буркнул Иван. - Где она, Ануфрий Васильевич? Не томи

душу!

     Востроухов вздохнул, завистливо глянул на Мягкова и развел руками:

     - Не знаю, Иван Николаевич, ей-ей, не знаю!

     - Как это? - Мягков обессиленно сел на скамью, глядя на старого служаку.

     - Вот так.   -   Тот сел рядом,   поджал губы,   скорбно поглядел на   образа в

красном углу.   -   Еще осенью поздней -   спать ложились,   она избу топила, утром

встали -   дом пустой.   И   ума никто приложить не может.   Вроде и места у нас не

разбойные,   неоткуда беды   ждать.   Правда,   сказывают,   видели в   ночь карету в

распадке.   Только в карету ту я не шибко верю,   не княжна, чай, чтобы в каретах

по Руси разъезжать.   Резонировать я тебя не буду, ибо нет фирияка от укусов той

змеи,   что любовью зовется.   Иной раз думаешь -   золотой,   а нагнешься -   алтын

увидишь.

     Он дружески коснулся плеча капитан-лейтенанта и   участливо с   определенным

бономи предложил.

     - Я чаю,   ты не одну версту отмахал, Иван Николаевич. Раздевайся, отдыхай,

поклажу твою мои дворовые в дом снесут. А я пока указания дам самовар поставить

да штоф с рябиновкою из подвалов поднять.

     Ах   как пьют у   нас на   Руси обиженные да судьбой обездоленные!   Последний

грош -   и   тот в   кружале иль питейной лавке оставят,   а   горе,   что в   душе их

бушует, обязательно горькой зальют. Зальют и повторят, а там уже и остановиться

трудно,   и деньги неведомо откуда плывут,   кураж идет,   пропой длится,   а когда

человек наконец в себя приходит,   зрелище видится безрадостное - и денег нет, и

горе с   тобой,   и   морда в   драке с   неведомым супротивником расквашена.   Нечто

подобное испытал и капитаи-лейтенант Мягков, когда после безуспешных расспросов

степенных и   неразговорчивых холмогоров в   доме Ануфрия Васильевича Востроухова

очнулся.   Глянул на   себя   в   зеркальце,   небритую опухшую морду свою   увидел и

сплюнул с тоски и досады.

     Около   дома   корабельного   мастера   Курилы   Артамонова   на   длинном   шесте

полоскалась разноцветная ветреница, показывающая направление ветра.

     Сам   Курила Фадеевич Артамонов в   своей избе   занимался диковинным делом -

поставил посреди горницы бадью с   морской водой и   пускал в оной воде досочку с

вертушкою на   конце,   и   оная вертушечка ходко двигала досочку к   другому концу

бадьи, даже некоторый бурун за нею вздымался.

     - А-а,   никак   доблестного капитана   Мягкова   зрю,   -   спокойно и   даже   с

некоторым   равнодушием прогудел   он   в   бороду.   -   Долгонько   добирался,   Иван

Николаевич!

     Мягков с   надеждою взглянул на   него,   но   корабельный мастер лишь   дернул

широкими плечами.

     - Не   знаю,   Иван Николаевич.   Нет у   меня на твои волнения успокоительных

ответов.   Не баюнок я и красиво сказывать не умею.   Даст Бог,   объяснится все и

даст тебе Господь наш спокойствия и   счастия.   Утешать тебя не   буду,   в   таких

делах утешить только Он и может.   Иди-тко лучше сюда, Иван Николаевич, погляди,

какую штуку замыслил я изладить...

     Мягков безразлично подошел, ссутулился и потухшим глазом уставился в бадью

с водой.

     - Видишь, какая штука получается, - приступил к объяснениям корабельщик. -

Заметил я,   что ежели к   одному концу щепки вяленые потрошка крепко закрученные

закрепить,   а   к   оным   потрошкам вертушку   присобачить,   то   кишки,   начинаясь

раскручиваться,   раскручивают и   вертушечку,   а   вертушечка,   в   свою   очередь,

толкает щепочку вперед,   и оным образом щепочка та изрядное расстояние проплыть

может.

     Игрушками   пробавляешься,   Курила   Фадеевич,   детство   в   тебе   играет,   -

равнодушно заметил Мягков.

     Курила со знакомым Ивану упрямством вскинул бороду.

     - Из этой игрушечки отечеству зело великая польза может быть, - сказал он.

- Зрю я, томит тебя несчастие, ты нонича и на прю неспособный!

     - И какая же с щепки государству польза может выйти?

     - А такая! - Корабельщик взял щепочку из бадьи в мозолистые корявые руки и

принялся   накручивать вертушку.   -   Представь   себе,   что   оные   кишки   вяленые

находятся внутри выжженного полена.   На одном конце его вертушечка, а на другом

бомба запалом кипит.   И ты оную вертушечку освобождаешь для вращения, она гонит

сей снаряд по воде,   и   снаряд тот в момент приближения к неприятельскому судну

взрывается.   Этак минеру твоему и   из   подводки без   надобности выходить будет.

Знай целься только да пускай самобеглые мины в неприятельские корабли!

     ?   Это ж какие расчеты надо делать,   чтобы точно у корабля под бортом мина

взорвалась?   - поинтересовался Мягков. Глаза его неожиданно заблестели, смысл и

задор в них появился,   а с задором объявилось и желание возражать Артамонову. -

Это ж   как получается?   Неправильно фитиль рассчитаешь,   и   неприятелю никакого

урону не   будет,   только мину безо всякой для того пользы переведешь!   Плохо ты

придумал,   Курила Фадеевич,   бесполезно твое техническое новшество для военного

делу, только для государевой кунсткамеры оно лишь и пригодно!

     - А ты не торопись,   -   посоветовал корабельный мастер. - Главное, что сия

мысль мне пришла в   голову.   А   уж как с оными недостатками совладать,   тут уже

время да Бог мне советчики.

     - Эх,   Курила Фадеевич, - горестно вздохнул Мягков. - Да не лезут в голову

изобретения твои! И без того полна голова горьких думок!

     Корабельный мастер   посмотрел   на   капитан-лейтенанта,   лицо   его   в   боры

собралось, потом улыбкой разгладилось, и Курила Артамонов сказал сочувственно:

     - А ты гони ее прочь, печаль-тоску! На приклад тебе скажу, не то беда, что

утонул, а то беда, что не ко времени.

     5. ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ "СДЦКО"

     Одна тысяча семьсот седьмой год   был бы   скучен и   тосклив,   словно игра в

подкидного дурака в одни руки, да выпали и в нем некие тайные и с тем геройские

операции на долю доблестного экипажу подводки.

     С ледоходом, когда царь был еще в Желкве и занимался нужными и неотложными

государству делами,   доставлена была из Холмогор новая подводка взамен той, что

худа уже   стала и   течи опасные открыла в   укромных и   нежданных местах.   Новую

.подводку,   которую Курила Фадее-вич   ладил усердно с   устранением недостатков,

присущих первому   подводному кораблю,   также   назвали "Садко" и   теперь   всяким

образом пытали ее близ острова Котлин.   Экипаж был тот же,   привычен стал уже к

подводному каторжничеству,   поэтому учения   все   шли   своим   чередом с   обычной

рассудительностью и   неторопливостью.   Самодвижущихся мин Артамонов с Плисецким

еще не   додумали,   но   желобка для них на   подводке уже поставлены были,   чтобы

десять   раз   одно   и   то   же   напрасно   не   строить.   Новое   судно   также   было

шестивесельным,   но не в пример более просторным,   да и бомбардирская камера, в

которой   управлялся Суровикин,   не   оставляла желать   лучшего.   Одновременно на

северных   верфях    заложены   были    два    восьмивесельных   корабля,    названные

"Перволукшей" и "Благодарением". Лодки эти предназначались для южных морей, где

хотя и наблюдалось относительное спо-

     койствие,   но   можно   было   от   турков ждать   самых   неприятных сюрпризов.

Береженого Бог бережет, сильного - сила его охраняет!

     - И вы,   братцы,   готовьтесь,   - сказал Мягкову Курила. - В скором времени

достанется вам выучеников вынянчивать, опытнее вас в подводном деле пока никого

нет.

     Из Желквы бывшему архангельскому воеводе,   а ныне хозяину и адмиралу всего

флота   российского,   сенатору,   шли   депеши государя.   Приказывал государь Петр

Алексеевич без промедления призвать две-три тысячи калмыков к   Днепру,   строить

поболее бригантинов да притом следить внимательно,   чтоб строили обязательно из

просушенного лесу, сырого чтобы не пользовали.

     По   указанию   Петра   Алексеевича   от   Пскова,   через   Смоленск,   до   самых

черкасских городов хлеба на виду не держали,   а   зарывали и   прятали в укромных

глубоких ямах, чтоб, не дай Бог, неприятелю не достался.

     В Польше государь давать решительных сражений не желал,   надеялся обойтись

партизанскими действами,   а бои настоящие до своих границ оттягивал. Станислава

Лещин-ского   признали королем лишь   те,   кто   шведу хвост лизал,   во   Львове же

объявили   междуцарствие.   Сам   Петр   Алексеевич,   узнав,   что   Лещинский Карлом

назначен королем Польши,   устроил помпезную церемонию и   помазал на королевство

Польское шута своего Балакирева и   руками своими корону тому на   голову надел -

пусть-де знают,   каковым королем он пана Станислава считает! Петр не погнушался

дипломатией хитрой и   отправил к   Папе   Римскому Клименту князя   Куракина.   Ход

оказался   верным.   Папа   Лещинского не   признал,   что   и   подтвердил письменно.

Поляков, что отвергли Августа и стали на сторону Лещинского, с усердием разорял

полковник Шульц. Венгры предлагали на короля царевича Алексея, но царь от чести

такой уклонился.   Австрийский цесарь,   с   которым Петр ссориться не желал,   был

благодарен за то царю и в знак расположения своего прислал Петрову любимцу

     Меншикову диплом   на   достоинство князя   Римской империи.   Брагой   бродила

восточная Европа,   и   еще неясно было,   что случится,   когда брага сия вызреет.

Однако,   как говаривал государь Петр Алексеевич,   ежели несчастий бояться, то и

счастия не видать.

     В апреле 1907 года,   несколько устав от скудельного полумирия и тоскливого

противостояния, Петр вернулся в Дубну, где встретился с Сенявиным, коему, кроме

доставшихся ему   в   Дубне   картин,   дал   секретное   распоряжение.   После   оного

свидания Петр направился в Люблин с войском своим.   Великолепный враг его также

не   дремал,   Карл пошел на   Польшу с   сильным войском и   казною,   что   собрал в

Саксонии.

     Турки немедля вошли в сношение со шведским королем и разжигали новую смуту

на юге.

     Да и на севере было не славно.   Литовский гетман Си-ницкий, бывший до того

в   генерал-поручиках,   оставил русских и   засел   супротивником в   Быхове.   Петр

послал   против   него   генерал-поручика Боура,   и   после   славной   баталии   Боур

быховскую крепость взял,   а   генерала и   собачьего сына Синицкого с его войском

полонил и всеми быховскими пушками овладел.

     В   люблинском доме   мещанина Сандлина Петр Алексеевич,   с   улыбкою топорща

усы, читал письма из дому.

     "Государь наш   Петр   Алексеевич,   -   коряво и   неграмотно бились буквы   на

листе. - Бьем тебе челом. Дома у нас все спокойно да хорошо, заботу твою, слава

Господу,   чувствуем.   Скучаем по тебе, Государь наш, что силы уже нету. В твоей

рубахе сплю,   чтобы дух твой всечасно чуять.   Сюрприз твой морской, слава Богу,

благополучен и   ожидает решения с   кротким нетерпением.   А и то,   Государь,   не

забывал бы ты нас,   как помним мы тебя в   молитвах своих,   и   приехал хотя бы к

началу осени,   а   то   уже   между ляжек моих   огонь Эроса неистовствует и   покоя

глупой голове не дает.   Вон уже с   умилением и   кротостью любовные романы вслух

читаем, слезы горючие о прочитанном льем. К сему Катерина сама третья, да тетка

несмышленая, да Анна Меншикова, Варвара, Дарья глупая, а засим и Петр с Павлом,

благословения твоего прося,   челом бьют.   И   здоровье их самое доброе,   и тебя,

Государя, они та кож с великим нетерпением домой ждут".

     Сенявин, воротясь в Петербург, вызвал для совета Корнелия Крейса.

     Выданный вероломными саксонцами фон   Паткуль   томился в   шведской темнице.

Англия грозилась российскому послу Матвееву выделить деньги шведским министрам,

чтобы   те    помилование   узнику   выговорили.    Подкупленные   тюремщики   обещали

освобождение и   бегство узника,   и   именно для того,   чтобы содействовать сему,

капитан Бреннеманн на   своем "Посланнике",   идущем под голландским флагом,   был

отправлен ко   вражьим берегам.   Новостроенный "Садко" до   поры   был   укрыт   под

парусным холстом.

     - Не нравится мне... э-э-э... сия затея, - ворчливо поделился Бреннеманн с

Мягковым и Раиловым.   - Затея оная безрассудна и опрометчива. А ну как обещания

в   содействии Паткулю служат тому,   чтобы государя...   э-э-э...   в   заблуждение

ввести? Возьмут акциденцию, а дела не исполнят!

     - Государю - думать, нам же - исполнять с усердием, - ответствовал Мягков.

     - Государь приказал, - хмуро глянул на него Иоганн Бреннеманн. - Думать же

о   том,   как лучше исполнить его приказание,   -   задача для каждого его верного

слуги!

     - Не спорь,   Иоганн,   - примирительно сказал штурман Раилов, - И ты, Ваня,

зря с капитаном в прю не вступай.   Дело он говорит,   в огонь без особой нужды с

шалью не лезут. Мы же все-таки моряки, а не петиметры какие!

     "Посланник" неторопливо шел под кливером,   и   зеленоватые волны с   плеском

били в левый борт -   еще не взводень,   но младший брат его.   Над морем тянулись

низкие рыхлые тучи,   обещающие непогоду.   На   палубу и   лица   матросов,   что   в

голландских морских   робах   исполняли свои   неотложные палубные дела,   ложилась

морось.   Мелкий холодный бус,   он самый противный -   мешать не мешает,   а тоску

нагоняет.

     Справа   по   борту   бесконечной   темной   полоской,   едва   не   сливающейся с

мешаниною облаков, опасно лежали шведские земли.

     - Иоганн,   -   поинтересовался Раилов.   -   Все тебя хотел спросить, ждет ли

тебя дома фрау? Сколько тебя знаю, никак не мог понять, женат ты или холост?

     Суровое лицо Бреннеманна разгладилось.

     - О,   Яков, - сказал старый морской волк размягчен-но, - моряку без семьи,

что остается...   э-э-э...   на суше, никак нельзя! Конечно, все есть - и фрау, и

киндеры.   Старшая...   э-э-э...   уже   на   выданье,   младший -   еще   в   оловянных

солдатиков   играет.    Он   меня   любит,    его   царь   зовется   Питером   и   всегда

блистательные   виктории   над   неприятелем   одерживает.    Я   слышал,   что   и   ты

недавно... э-э-э... стал семейным человеком, а?

     Мягков поморщился.   "Ну,   началось!   - подумал он. - Сейчас они друг другу

миниатюры лаковые показывать начнут и сюсюкать от умиления".

     Капитан-лейтенант встал.

     - Пойду посмотрю,   как там вахта,   -   сказал он.   - Больно безоблачно все,

неровен час - неприятель нагрянет!

     - Мы же...   э-э-э... голландским флагом укрываемся, - сказал Бреннеманн. -

Какой у торгового голландца... э-э-э... неприятель?

     - Бывало и   у   нас дома.   -   Мягков подтянул ботфорты,   поправил ремень на

широком   купеческом   поясе,    который   по   замыслу   долженствовал   придать   ему

видимость иноземного торгового моряка, по-свейски да норвежски - куфма-на. - По

зайцу пойдешь, а на медведя наткнешься!

     Выйдя на палубу,   капитан-лейтенант глянул в рубленое оконце.   Так и есть,

распахнув   ворота,    Бреннеманн   и    Раилов   с    глупыми   счастливыми   улыбками

демонстрировали   друг    другу   медальоны   с    женкиными   локонами   и    лаковыми

миниатюрами.   Вот   так   оно всегда и   бывает,   качаются над бездной морскою,   а

думают   о   земле!   Верно   подмечено древним   пиитом:   каждый   мужчина   различно

несчастлив в отказе и одинаково скучен в любви.

     Мрачно было море,   мрачны небеса,   и тоскливо темны горизонты.   Все это не

обещало   ничего   доброго,   и   Мягков,   ежась   от   пронизывающей члены   сырости,

подумал,   что недобрые приметы все ж таки верны,   не зря же на выходе из залива

чайки над кораблем их кружились да кричали.   Не к добру все это, тут бы и дурак

понял, чьи души чайки на небо зовут!

     По поверьям ведь чайки есть не что иное, как души погибших моряков. Потому

они   завсегда и   несчастия заранее   чуют.   Раз   начали   кружить   с   плачами над

кораблем -   быть беде.   Слава Богу,   крысы еще с   корабля в   порту не   бежали и

берега при отходе не запружены были, не то бы точно - к потоплению.

     Мягков подошел к кутающемуся в плащ рулевому, проверил курс. Хорошо держал

экзамен перед   морскими богами   рулевой,   ничуть   не   хуже   любого   умудренного

голландца или знающего толк в Вест-Индиях английского морехода.

     А ожидание опасности все не отпускало,   все буровило душу,   хоть на паруса

не гляди, и Иван Мягков не сразу даже догадался, что имя одолевшему его чувству

- тоска. А когда догадался, то скрипнул зубами, глянул в курящее туманом небо и

негромко выругался по-матерному - не с досады, так, чтобы душу свою облегчить.

     Глава седьмая

     1. ВОЗВРАЩЕНИЕ

     Правильно сказано - человек предполагает, а Господь располагает. Так оно и

выходит,   что идешь по   гусям,   да сам ворочаешься ощипанным.   Может,   шведский

государь Карл чего заподозрил,   может,   запродавшиеся караульщики узника что-то

недодумали,   а   может быть,   и   шпион из   окружения Петра Алексеевича дал знать

неприятелю, только простоял "Посланник" на якоре напрасно и подводку посылать в

дело не довелось. Сигнальные огни на шведском берегу, обозначенные в сообщениях

разведки,   так   и   не   появились,   сколь внимательно ни   вглядывались в   темную

извилистую полоску корабельные сигнальщики да смотрящие.

     Возвращаться пришлось ни с   чем.   Раздосадованный Суровикин предложил было

приблизиться к   шведским берегам,   чтобы на побережье диверсию совершить и   тем

шведа   в   сомнения   и   опаску   ввести,    но   капитан   Бреннеманн   по   некотором

размышлении казаку в   диверсии отказал -   коль посланы были тайно,   то   тайно и

возвращаться должны.   Да и замирение шаткое стояло,   а коли так, то негоже ради

удовольствия своего тайные государевы планы рушить. Тем не менее возвращались в

общем недовольстве. То бы еще не беда, что с пустыми руками, да вот безделие

     удручало. На траверзе Кроншлота хмурый капитан Бреннеманн приказал сменить

флаги.   При виде российского стяга,   развевающегося на   ветру,   почувствовалось

некоторое облегчение, и даже торжественность стала ощущаться в движении корабля

к родным берегам.

     Над   Петербургом стояли   редкие ясные   да   пригожие дни.   Синее   небо   над

изумрудными водами залива уже прогревалось все раньше встающим солнцем,   желтые

сосны   колюче распрямляли над   песчаными да   каменистыми берегами свои   зеленые

кроны,   а   в   песке   время   от   времени проглядывали обкатанные морем   янтари и

"куриные боги",   овальные и   с   отверстиями,   словно бы высверленными неведомым

подводным камнерезом.   Время пришлось на Егорьев день, когда "Посланник" бросил

свои   якоря   у   родных   берегов.   Естественно,   что   все   пребывали не   в   духе

вследствие неудачного похода, но своей вины в той неудаче не видели.

     - Ничего,   -   бормотал под   нос   капитан   Бреннеманн,   яростно   раскуривая

вонючую трубку.   -   Корнелий тоже изрядный моряк, а моряк моряка всегда поймет,

тем более что успех сего предприятия зависел от людей гражданских,   да к тому ж

из неприятелей.

     Подводку, поставленную на якоря близ бригантина, искусно замаскировали под

рыбацкую   шкунку,    из   тех,   что   порой   на   корабли   припасы   доставляли.   Не

довольствуясь    оной     предосторожностью,     поставили     и     караульных    из

проштрафившихся,   коим   на   свою незавидную судьбину роптать приходилось только

втихомолку.   Остальная   команда   сошла   на   берег.   Подвигами своими   никто   не

похвалялся,   да и похваляться-то нечем было,   не в абордажные бои е неприятелем

сходились,   да и плавали не под своим, установленным государем флагом, воровски

плавали,    именем    чужого   царства   прикрываясь.    Да    и    зачем    плавали   в

действительности,   никто не   знал,   сказано было,   что поход посвящен шпионской

работе   с   мудреным   названием   "рекогносцировка".   Обожал   государь   иноземные

названия,   которые русскому человеку и выговорить-то трудно! Некоторые через то

почитали государя за   Антихриста,   пришедшего Русскую землю   разорить и   старые

обычаи порушить.   Вот ведь что удумал!   Хочешь не   хочешь,   а   посылай мальцов,

потомков своих,   в школу, иначе сам в опальные попадешь, да и молодца-то по его

неграмотности не   оженят и   венчальной памяти не   дадут!   Дворянина,   боярина.с

холопами в   один ряд поставили!   Православного заставляют иностранной нечисти с

рылом немецким повиноваться! В губернский град иначе как в немецком платье и не

являйся.   Дошло до того, что девиц грамоте обучать начали! Сие ли не потрясение

государственных устоев?   Жили мы в   своей Тмутаракани,   и   никаких Европ нам не

надобно было. Не введи нас во искушение, Господи, но избави от лукавого!

     Но   ворчали исподтишка,   тайные   прелестные письма   пописывали,   вслух   же

молчали   -   кому   охота   в   государеву немилость попасть,   живота   и   имущества

лишиться?

     30   мая 1707 года Федор Матвеевич Апраксин,   родственник государя по   жене

его брата Федора,   отмечал день рождения Петра Алексеевича в   деревянном дворце

государя. Среди назначенных гостей были и Раилов с Мягковым.

     Празднование началось вечером.   Днем же   состоялись награждения и   роздана

была милостыня нищим.   К   вечеру у   дома государя зажгли смоляные бочки.   Яркие

огни в   окнах дворца привлекали к себе завистливое внимание прохожих.   Мягков и

Раилов прибыли на торжество вместе с Корнелием Крейсом и Иоганном Бреннеманном.

Все   четверо   были   без   шпаг,   поскольку   во   избежание дурных   последствий от

прилежного осушения бутылок строго было запрещено являться на   празднование при

шпагах.

     Пажи встречали у   пристани,   камер-юнкеры -   у   крыльца,   камергеры стояли

наверху   у   дверей   в   синих   ливреях,   расшитых   серебром.   В   прихожей   сидел

полицейский чин,   записывавший имена прибывших, и четверка моряков не замедлила

ему объявиться.

     Государь жил   довольно просто,   поэтому в   день его   тезоименитства дворец

приукрасили. Прибыло довольно много иностранцев, щеголявших расшитыми кафтанами

и павлиньими перьями на широкополых шляпах.   В первой комнате велись разговоры,

обсуждались события   и   стояли   группами молодые   люди,   благоговейно внимавшие

речам доблестных мужей,   которые живые примеры видели в своей жизни,   и то было

обстоятельством,    достойным   восхищения   и   внимания   со   стороны   малоопытной

молодежи.

     В   другой большой комнате все было иначе -   здесь преобладали шум,   говор,

звон кубков,   пришедшие обнимались, радуясь встречам, за клубами табачного дыма

порой ничего не было видно. Здесь царило равенство - без различия чинов, званий

да   лет.   Шла   по   кругу   чаша   с   горящим пуншем,   к   ней   прикладывались все,

независимо от   возраста и   чина.   Заводилою всему был   государев шут Балакирев.

Откуда он   взялся,   никто толком не   знал,   только уважали Балакирева за талант

острослова,   а   некоторые побаивались и порой даже ненавидели.   А как прикажете

любить шельму, которая самому государю на веселый вопрос: "А правду ли при двое

говорят,   что ты дурак?"   -   со смелостью ответствовал:   "Чужим слухам не верь,

Петр Алексеевич. Мало ли что говорят! Они и тебя умным называют!"

     Сегодня шут был в   ударе,   и   немало гостей уже стало жертвою его острот и

привлекло   внимание   окружающих.   Некоторые,   осердясь,   обещали   добраться   до

шутовой спины и проверить ее на крепость розгами,   иные делали вид, что особого

ничего не   случилось,   меж тем как Балакирев уже осмеивал другого да   третьего.

Между   гостями   блуждала   изустно   история,   как   Балакирев   светлейшего   князя

Меншикова   проучил   за   угрозы.   Шут   разбил   привезенный   царем   из   Голландии

стеклянный улей,   которым Петр Алексеевич очень дорожил, взял соты и оным медом

намазал Александру Даниловичу губы   и   в   руки   соты вложил.   Меншиков меж   тем

возлежал с   храпами,   по   причине недавнего неумеренного веселия,   на   одной из

скамей тенистого парка. Сделав гнусное дело свое, Балакирев кинулся к

     Царю.

     - Ваше величество! Поглядите только, что за кощунство Алексашка свершил!

     - Что?   -   недовольно спросил сонный Петр,   тоже принявший пуншей довольно

изрядно.

     - Да   на   ваш   любимый   улей   посягнул!   -   с   притворным ужасом   вскричал

Балакирев.

     Царь,   схватив свою тяжелую трость,   что   гуляла уже   не   по   одной спине,

поспешил к   месту.   Александр Данилович лежал   пьян   да   в   меду.   Увидев столь

очевидные   следы   причастности   к   разбитию   улья,    Петр   Алексеевич   принялся

охаживать Меншикова тростью   по   всем   местам.   Мен-шиков   завопил,   ничего   не

понимая. Балакирев же, сидя неподалеку, крикнул.

     - То-то, Алексашка! Будешь знать, как грозиться! Ферштеен?

     Если   заводилою был   Балакирев,   то   разводил все   Иван Иванович Бутурлин,

получивший титул князя-папы за подвиги на пирах. Вот и сейчас он подносил кубок

с заморским рейнвейном тучному адмиралу Сенявину. Сенявин осушил кубок, хлопнул

пустой чашей о   стол и,   заметив бравую четверку,   прибывшую в   мундирах и   при

регалиях, направился к ним. Крепко пожав руки каждому, Сенявин

     сказал.

     - Знаю о   вашей неудаче,   токмо ни   я,   ни государь в   случившейся неудаче

доблестного вашего экипажу вины   не   видит.   Сие   есть   дело случая,   которого,

пожалуй, и предусмотреть невозможно!

     Показал на стоящего рядом немца в зеленом суконном кафтане. Лицом иноземец

был правильным и телосложения строгого.

     - Знакомьтесь,    -    сказал   Сенявин.   -   Андрей   Иванович   Остерманн,   по

иностранной переписке значится.   На   службе   недолго,   да   умом   выделиться уже

изрядно сумел.

     Немец почтительно и   с   достоинством поклонился.   Каждый представился ему,

отметился поклоном и рукопожатием.

     - Баю я,   -   сказал Сенявин с усмешкою, - быть вам вскоре в далеком походе

товарищами.

     И   по   лукавому прищуру его   видно было,   что   не   только предполагает это

Сенявин,   но точно знает даже -   когда,   с   кем и для которых целей путешествие

совершено будет.

     Он отошел,   а   новые товарищи поговорили промеж собой о политических делах

да   новостях светских и   по   предложению Иоганна Бреннеманна прошли   в   дальнюю

комнату. Тут царила совсем иная обстановка, пили пиво и пунш, а курили куда как

достаточно,   похоже,   что и   чаши с кубками ото ртов отнимали лишь затем,   чтоб

табачный дым   из   трубки   всосать.   Пили   в   этой   комнате сплошь   иностранцы -

офицеры, служившие в армии Петра, купцы, прибывшие в город с товарами, шкипера,

что провели свои суда через неспокойное море к русским берегам.

     Выпили и наши морячки. Пили достойно и без глупых ограничений. Остерманн и

Бреннеманн завели   нескончаемый разговор на   своем   языке,   Корнелий Крейс   для

чего-то   Головкину Гавриле Ивановичу понадобился,   понятно,   что не просто так,

Гаврила   Иванович после   смерти   боярина   Федора   Алексеевича Головина все   его

посольство принял и отвечал за внешнюю политику государства.

     Мягков да Раилов мешать никому не стали, а прошли еще в одну комнату, где,

по обыкновению,   играли в   шахматы да шашки,   но и здесь было скучно,   а потому

скука и   привела наших капитан-лейтенантов в   зал,   в   коем вдоль стены длинным

рядом    сидели    напудренные   матушки    в    широких   робронах,    поглядывая   на

разнаряженных дочек своих, затянутых в немецкие, корсеты из китового уса.

     Мягков   сошелся   в   контрадансе с   княжной   Черкесской.   Девица   танцевала

изрядно   и   все   кокетливо стреляла   подведенными глазками   в   обветренное лицо

моряка. Иван же политесы вести не умел, а ежели честно сказать, то и желания не

испытывал.   Потому   княжна   даже   рада   была   окончанию   менуэта   и   тому,   что

рассталась наконец с неразговорчивым своим кавалером.   Иван постоял, глядя, как

брат   его   Яков Раилов гусаком торжественно вышагивает подле невеликой ростиком

изнеженной девицы   с   преми-ленькой мушкой над   верхней губой,   потом   прошел в

общий зал,   где залпом и   изрядно выпил сразу несколько поднесенных ему кубков.

Уходить даже и   пытаться не   стоило,   стража на   дверях получила,   как   обычно,

указание ранее   девяти никого не   выпускать,   а   оставаться здесь значило стать

искусителем князь-папы Ивана Ивановича Бутурлина: увидит одинокого да скучного,

обязательно же,   подлец,   кубок   Большого Орла   поднесет,   после   коего разум и

остатки   стеснительности потеряешь.   Капитан-лейтенант   Мягков   искушать   своим

присутствием князь-папу   не   стал,   улизнул   к   иностранцам,   где   Остерманн   с

Бренне-манном,   уже вольно расстегнутые,   раскуривали по   второй,   а   то   и   по

третьей трубке.

     - Ван-ня,   -   с улыбкою нетвердо сказал капитан Брен-неманн. - Что гуляешь

напрасно?   В   твои   годы надобно девиц взглядами завлекать.   Всему свое время -

время...   э-э-э...   голоштанным бегать   и   время   гнездо   семейное вить,   время

политесы... э-э-э... с девицами вести и время пуншем душу травить.

     - Зо,   зо,   -   с   важной   усмешкой соглашался Андрей   Иванович Остерманн и

поднимал указательный палец. - Так есть, капитан Бреннеманн!

     2. ГОСУДАРЕВЫ ЗАБОТЫ

     Государь меж   тем   пребывал в   Варшаве,   где крепко занемог лихорадкой.   В

письме   Петр   благодарил   Федора   Матвеевича   Апраксина,    что    тезоименитство

государево тот справлял в его домике.   Опять обращался к флоту,   тревожился, не

сыроват ли лес, и приказывал деньги на содержание Петербургского флоту брать из

соляных сборов.

     В    Варшаве   Петр   Алексеевич   собрал   военный   совет,    На    том    совете

главнокомандующим объявлен был   Шереметев.   Недовольного Меншикова Петр оставил

под Шереметевым. "Горяч ты, Алексашка, да дерзок не по уму, - сказал Петр. - Не

войско на тебя оставить боюсь,   авантюр твоих, князь ты наш римский, опасаюсь!"

Однако же в день рождения своего государь пожаловал любимца князем Ижорским.

     Сам государь положил себе для диверсии ехать в Петербург. Секретная депеша

Головкину да Сенявину ушла еще ранее, нежели государь покинул Варшаву.

     Карл   между   тем   переправился с   войском своим   через Одер   и   двинулся в

сторону   Кракова,   разделив свою   армию   на   три   части.   Петр   отрядил   против

шведского войска генерал-поручика Боура с конницею и генерал-майора фон Шведена

с пехотою.   Апраксину же было сказано,   чтобы тот два полка отправил ко Пскову,

ибо   Левенгаупт проявлял активность и   вполне   был   способен нежданную диверсию

произвести.

     Сим   отметившись,   Петр прибыл в   Гродно,   где принял Преображенский полк,

немало   порадовавший его   выправкой   и   полной   готовностью к   бою.   Из   Гродно

государь проследовал в   Вильно.   Здесь   он   инспектировал войска князя Репнина,

оттуда двинулся на соединение к   Александру Даниловичу Меншикову,   что стоял со

своими полками в местечке Меречь. На заседании совета решено было пехоте идти к

границе своей,   а   коннице,   куда входил отчаянный татарский полк и   еще   более

отчаянный отряд   казаков,   зарабатывавших прощение государево после   Астрахани,

тревожить неприятеля и не давать ему покоя ни в чем.

     Между   тем   шведский король оконфузился и   едва   не   попал в   плен.   После

отъезда   Петра   Алексеевича из   Варшавы Карл   с   небольшим отрядом переправился

через Вислу,   желая высмотреть русское войско, но попал под атаку и едва не был

полонен.   Отчаянные шведские гренадеры легли   смертно,   однако   государю своему

дали   спастись.   Уже   у   самого берега,   когда Карл благодарил Бога о   явленной

милости,   ядро   из   малой   мортирки   повредило его   лодку.   На   счастье,   пошло

мелководье, и великий король отделался всего лишь малым насморком.

     Узнав о том, государь Петр Алексеевич не сдержал сожаления.

     Сам он меж тем через Великие Луки,   Новгород, Ладогу и Шлиссельбург прибыл

в   Петербург и   23 октября 1707 года явился прямо с   дороги в   дом к Апраксину.

Первым, что Петр спросил, было - где? Апраксин указал на море. Два дня государь

отсыпался и   пьянствовал с   Апраксиными и   приближенными,   утром   30-го   числа,

никому не сказавшись,   ушел в море. Восемь ден государь пробыл на кронштадтских

работах,   работал с жадностию сам и окружающих к лени не призывал, затем прибыл

к острову Котлин,   где наблюдал действие самоходной мины Курилы Артамонова и от

сего испытания был в великом восторге.

      Воротясь в   Петербург,   в   первых числах ноября Петр Алексеевич в соборной

церкви   святой Троицы венчался с   Катериной,   беззнатной мариенбургской девкой,

бывшей когда-то   замужем за   недолго пожившим на белом свете шведским трубачом,

потом побывавшей под   русским солдатом в   обозе,   познавшей до   государя любовь

фельдмаршала Шереметева и светлейшего князя Меншикова.

     Празднование было   не   слишком пышным и   великим,   ни   один   еще   государь

российский не мешал так своей крови. Кое-кто из окружения государя недовольно и

дерзко роптал.   Петр отмахивался.   К   тому времени от Екатерины у него уже было

двое   детей.   Жизнь   Петра   складывалась   в   соответствии с   его   привычками   и

сообразностями,   большую часть   жизни   государь проводил в   походных разъездах,

потому   и   супруга Петру   Алексеевичу требовалась такая,   чтоб   не   тяготили ее

привычки мужа.   Екатерина Скавронская,   к   тому времени начавшая носить фамилию

Михайлова,   оказалась именно той   подругой,   что   потребна была Петру.   Она без

тягот и жалоб преодолевала с ним бескрайние просторы империи, жила в болотистом

и неуютном еще северном Парадизе,   это была женщина, душевная стойкость которой

придавала крепость и семье, и самому государю.

     Екатерине исполнилось в   тот   год девятнадцать лет.   Государю шел тридцать

шестой год.

     После   того   Петр   выехал   в   Москву,   недавно   пережившую великий   пожар,

причинивший немалый урон строениям и жившим в столице жителям.

     Северная   война   тяготила Петра.   Каждый   государь мечтает   о   процветании

своего государства.   Петр предложил Карлу мир при условии,   что шведский король

согласится.   с   приобретениями российскими и   оставит Петру   Ингрию с   городами

Кроншлотом,   Шлиссельбургом и   Петербургом.   Карл   был   заносчив.   Он   назначил

генерала своего Шпара московским губернатором и   объявил свое желание свергнуть

Петра с престола, а империю русского царя разделить на малые княжества.

     Карл   напомнил своим министрам исторический анекдот.   Некогда войска Луция

Сципиона прибыли   в   Азию,   где   им   предстояло сражаться против   царя   Антиоха

Великого.   Антиох,   предчувствуя поражение,   прислал послов   для   переговоров о

мире,    но   Луций   Сципион   послам   в    соглашении   отказал   и    заметил,    что

договариваться надо было раньше,   а   не тогда,   когда седло и   узда уже готовы.

"Нам,   - заносчиво и самодовольно заметил Карл, - предстоит загнать московского

медведя   обратно,   в   его   холодные морозные леса.   Условия перемирия мы   будем

обсуждать, когда я войду в Москву".

     - Брат мой хочет быть Александром,   -   со вздохом заметил Петр. - Однако ж

он не найдет во мне Дария.

     Старым солдатам и   урядникам Вейдова и Бутырского полков за поход в Троицу

государь приказал прибавить по рублю к жалованью.

     3. ГОСУДАРЕВА ДИПЛОМАТИЯ

     Государи дерутся,   а   холопы их службу справляют.   И чем отчаяннее дерутся

государи,   тем тяжелее доводится их подданным.   Сия нехитрая истина многократно

проверена историей и   отражена в летописных скрижалях не единожды.   В штормовую

непогоду шел "Посланник" с   подводкою на борту к берегам Альбионовым.   Волнение

было таким,   что требуху свою с трудом удавалось держать за зубами, зелены были

Мягков с   Раиловым,   а   уж   Суро-викин вообще иной раз часами свешивал голову в

окно каюты,   богохульно отзываясь и   о   небесах,   и.   об отцах командирах,   и о

непогоде,   но особо поносил англичан за то,   что они поселились столь далеко от

России,   а   еще более за то,   что живут на туманных островах,   куда и в хорошую

погоду нелегко добираться.

     Еще   при   жизни адмирала Головина английскому посланнику в   России Чарльзу

Витворду задавался вопрос   о   посредничестве Англии   между   шведским королем   и

русским государем.   Витворд ответствовал уклончиво,   де, король Швеции не имеет

никакой склонности к миру.   Однако едва возникла опасность, что Карл нападет на

Австрию,   в   Лондоне   недовольно зашевелились.   Петр,   считая   Англию   наиболее

влиятельной   державою    среди    участников   великого   союза,    направил   своего

посланника в   Гааге   Андрея Артамоновича Матвеева с   дипломатической* миссией в

Лондон.

     Как дипломат Андрей Артамонович был без характеру,   чем и показал себя еще

во   Франции   по   делу   русских кораблей братьев Бражениных и   Елизара Избранта,

захваченных   дюнкеркскими каперами.   Кораблей   так   и   не   вернули,   но   король

французский через министра своего де   Тоси объявил посланнику,   что   впредь все

московские   корабли,   что   войдут   во   французские   гавани,   будут   встречаться

приятельски.   С   тем Матвеев и   уехал обратно в   Гаагу,   а следить за делами во

Франции остался дворянин Постников, бывший там резидентом русского государя.

     Инструкции Петра Алексеевича были незатейливы. Русский дипломат должен был

напомнить королеве Анне о   ее обещании,   данном через Витворда,   ведь Карл явно

держал   сторону   Франции   и   поддерживал венгерский бунт.   Белено   было   такоже

сказать английским министрам,   если спросят,   какова будет польза их отечеству,

что московский государь пошлет войска,   куда им,   английским министрам, надобно

будет,   и   полки свои по надобности в   Венгрию введет и   потребные для флота Ее

королевского величества   материалы   поставит.   Условия   мира   между   Россиею   и

Швецией царь   Петр Алексеевич отдавал на   откуп королеве,   выговаривая лишь то,

что возвращенное пушками отеческое достояние за Россиею же и останется.

     Ежели   Матвеев   увидит   невозможность исполнения   государевых   инструкций,

должен он склонить на свою сторону Мальбрука и королевского казначея Гольдфина,

а   также   северных   посольств   секретаря и   обещать   им   по   содействию немалые

подарки. Вести себя Матвееву надлежало осторожно и прежде разведать, склонны ли

оные лица к акциденциям, а також остерегаться, чтобы даром чего не раздать.

     Сразу по прибытии Матвеев уведомил государя, что с первого же случая нашел

к   себе обхождение господ англичан самое приятственное,   однако из   внутреннего

исполнения действ ожидает куда более, чем от внешностей.

     Да,   королевская власть в   Англии была не   самодержавной -   без   поддержки

парламента королева Анна не могла ничего, даже сыпать обещаниями без исполнения

оных.

     Тори да виги держали разные стороны,   сговориться с   обеими сторонами было

трудненько и даже невозможно.   Матвеев имел аудиенцию у королевы и вскоре после

оной   встретился с   государственным секретарем Гарлеем,   коему подал письменное

предложение о союзе.               

     Гарлей с Матвеевым держался приятельски,   но от ответов уходил. Наконец он

приватно объявил послу, что королева в случившихся политических обстоятельствах

не желает ссоры ни с Петром, ни с Карлом, тем более что Мальбрук своего добился

- король Карл заявил, что не тронет Австрию.

     Политесы   дипломатические требовали заклания золотого тельца.   Петр   опять

объявил Матвееву, что для достижения целей во благо государства Российского тот

может не скупиться.   Однако ж подкупные суммы открыто было везти рискованно,   и

по   указанию Петра "Посланник" с   подводкою на   борту дважды ходил к   суровым и

туманным Альбионам,   чтобы доставить в верное место тяжелые сундуки.   Поручения

были исполнены с   честью и   совестливостью,   о   чем   Андрей Артамонович доносил

государю.   Тайным   указом   Петра   Бреннеманн и   офицеры   "Садко"   жалованы были

медалями и   деревеньками с   душами,   тем   самым произведены были   в   кавалиеры.

Указом государь объявлял всех их славными соратниками своими и именовал щуками,

что жирным карасям политическим дремы и спокойствия не дают.

     Мошна да заведенные знакомства дали свое -   в   конце августа королева Анна

сама   объявила Андрею   Артамо-новичу,   что   готова   вступить в   великий союз   с

московским государем,   а   уже   в   самом начале сентября в   дом   к   нему приехал

Гарлей,   чтобы потолковать о содержании ответной грамоты, которой объявлялся бы

заключенный союз. и условия, на которых сей союз заключен бы был. Наряду с оным

королева желала такоже и   торговый трактат подписать,   к пользе и благоденствию

обоих государств.

     Герцог Мальбрук писал Матвееву,   что употребит все свое старание у Штатов,

чтобы побудить их к   согласию на принятие России в   великий союз,   но лисе этой

Андрей Артамонович верил   слабо,   потому и   писал   оставленному в   Гааге агенту

своему Фанденбергу,   чтобы тот разузнал,   коим образом герцог будет действовать

по русскому делу,   будет ли держать слово свое или окажется, что мед у него ,на

языке, а в сердце желчь.                            

     А   Штаты   все   медлили и   медлили.   Миновал один   месяц,   затем   другой   -

английские министры на наскоки Матвеева объявляли: дожидаются герцога. В первых

числах   ноября   герцог наконец объявился.   К   чести   его,   на   другой же   вечер

дипломат английский посетил русского посланника. Пили ром и глинтвейн.

     - Нет   возможности вас обнадежить,   Андрэ,   -   развел руками герцог.   -   Я

старался.   Я   встретился со всеми,   от кого решение этого вопроса в зависимости

стоит.   Штаты склонны к согласию, но предстоят большие хлопоты, чтобы убедить к

тому союзников.

     - За чем же дело стало? - поднял чашу Матвеев.

     - В   том беда,   что время военное.   А военные действия порой непреодолимые

трудности создают.

     - Герцог.   -   Матвеев поставил чашу на стол.   -   Я   прошу вас ответить без

увороток, как честного человека. Сами знаете, от слова "халва" во рту сладко не

станет.   Может   мой   государь рассчитывать и   надеяться или   надежды эти   будут

праздными?

     Мальбрук пожал плечами.

     - Смею надеяться, что все будет хорошо, - сказал он.

     - Могу ли я сообщить о том государю? - настаивал Андрей Артамонович.

     - Отчего же нет?   -   удивился герцог,   тонко улыбнувшись.   Вместо действия

Матвеев слал в Москву обещания да обнадеживания.

     Ах,   дипломатия!   Куснуть с   улыбкою,   а за делом порой и своего не забыть

урвать!   Фанденберг доносил,   что у герцога есть свои интересы -   за содействие

видам царя герцог Мальбрук желал получить российское княжество. О том и объявил

в   Гааге   Его   величества агенту   Гюйсену.   Матвеев и   Гюйсен немедля донесли о

желаниях английской лисы   своему   шефу   Головкину.   Тот   отнес   донесения Петру

Алексеевичу. Царь ознакомился с ними, некоторое время молчал, потом сказал:

     - Черт   с   ним!   Ежели   герцог будет   усилия свои   к   исполнению желаемого

принимать и   немалых успехов в том добьется,   то пусть выбирает любое княжество

из Киевского, Владимирского или Сибирского. В действиях своих вольно ему будет,

пусть всяким образом ублажает королеву,   пусть хоть ее е...т, а миру доброго со

шведам нам добьется.   Ежели он   оное учинит,   то   обещай герцогу,   что до конца

жизни ему будет с   княжества по пятьдесят тысяч ефимков ежегодно и орден Андрея

Первозванного прислан будет с брильянтами да рубинами.

     "Посланник" с   подводкою был направлен к   английским берегам в третий раз!

На сей раз сундучок, доставляемый в Англию, заметно потяжелел.

      Глава восьмая

     1. ГИБЕЛЬ ФРАНЦУЗСКОГО КАПЕРА

     Мимо   шведских   берегов,   стороною,   неторопливо   покачиваясь на   волне   и

раздувая паруса попутным ветром,   "Посланник" двигался привычным уже курсом. Во

все   стороны   от   корабля   расстилался легко   волнующийся голубец -   все   же   в

голомени шли, не жались к берегам.

     Бреннеманн хозяйственно прошелся по   палубе,   выхватывая глазом матросские

упущения, дал команду боцману, постоял немного на мостике, оглядывая горизонт в

подзорную трубу. Близких парусов не было, и капитан со спокойной душою прошел в

кают-компанию.   Капитан-лейтенант Раилов сидел за   столом и   читал "Ведомости".

Читал он их с комментариями, поэтому выходило изрядно забавно.

     Григорий Суровикин лежал на   постели и,   что называется,   давил хоря -   уж

больно жалобные всхрапывания из   его   угла   доносились.   Рука минера свисала до

полу,   рот был полуоткрыт,   мускул на   скуле подергивался,   словно бы   славного

минера донимала шальная муха.   Надо было заметить, что последнее время Григорий

Суровикин изменился к лучшему, серьезнее стал, на купцов с агрессия-

     ми   не   ходил,   да   и   пьянство его   резко сократилось.   Может быть,   тому

способствовал   приезд   в   Петербург   суровикинской жены   с   двумя   черноглазыми

казачатами, которые лицом были вылитые папаньки, только моложе и без усов. Жену

Григория Суровикина звали   Дарьей,   была   это   разбитная и   по-донскому плавная

казачка лет тридцати.   Муженька своего она знала предостаточно,   поэтому стоило

тому   задержаться,   как   Дарья отправлялась к   "Трем ершам" или   в   "Ерофеич" и

действительно моментально находила мужа.   Если Григорий был трезв,   то напиться

он   уже не   успевал,   а   ежели он все-таки Бахусу дань уже отдал,   то Дарья его

воспитывала,   как истинная Пандора, с таких потчеваний либо разом протрезвеешь,

либо в   унынии вечор весь быть останется.   Впрочем,   по   всему было видно,   что

женку свою Григорий крепко любил,   в детях же вообще души не чаял.   "Мои Минька

да   Коська,   придет   время,   отца   в   чинах   обгонят,   -   хвастал он   иной   раз

собеседникам в   "Ерофеиче".   -   Сейчас уже в   цифирную школу бегают,   а   придет

время,   государь их   в   заграницы учить отдаст.   Бравые выйдут из   них   моряки.

Здесь-то   к   тому времени им   делать нечего будет,   покорим мы шведа,   а   вот в

схватках жестоких с Портою пацаны мои себя еще окажут!"

     Капитан   Бреннеманн сел   за   стол   и   принялся неторопливо набивать добрую

английскую трубку пахучим голландским табаком.

     - Ивана не вижу, - сказал он.

     - Подводку доглядает, - пояснил Раилов, не прерывая чтения. - Он же какой?

Не привык без дела сидеть.   А вдруг спуск ожидается быстрый?   Надо, чтобы все у

него   было   в   готовности.   Воду   поменяет,   сухари переменит,   воздушные банки

подновит, чтобы все по регламенту было.

     - Жениться ему надо, - сказал сердито Бреннеманн.

     - Для Ваньки жениться не   напасть,   он все боится,   как бы не пропасть,   -

рассеянно отозвался Раилов. - Ты смотри, Иоганн! Опять отказано нам бесчестно в

осво   бождении пленников,   что   в   семисотом под   Нарвою в   полон к   неприятелю

угодили.   Как бы   не   пришлось нам и   по   их душу в   плаванье пускаться...   Как

мыслишь, капитан?

     - Чаю я,   что акциденции малые шведским сенаторам да   министрам предложены

были,   -   покачал головой капитан "Посланника",   раскуривая трубку.   Над столом

вились   сизые   дымные кольца.   -   Вот   уж   служба холопья ругаются промеж собой

государи, а сидельцами все военачальники случаются, и головы дипломатам рубят.

     - Кстати, - поднял голову Раилов, - а где Андрей Иванович?

     - На палубе сидит,   -   сказал Бреннеманн.   -   Выкатил бочонок с солониной,

уселся и в глубины морские поплевывает.

     - Грех это.   -   Раилов бросил "Ведомости" на стол, неторопливо и со вкусом

потянулся.

      - Это нам с тобой грех кормильца своего оплевывать,   - возразил капитан. -

А Андрей Иванович дипломат все ж таки,   он вкуса морской соли не знает, мозолей

от пеньки не нагреб. Ему-то все равно.

     - Ладно мы. - Раилов встал, обеими руками приглаживая черные волосы. Парик

его лежал подле газетки и треуголки на столе,   и надевать его капитан-лейтенант

не торопился. - А вот ему-то каково бестолково по морю шляться?

     - У каждого своя служба,   -   сказал Бреннеманн.   -   Вишь,   там,   в Англии,

Андрей Артамонович не справляется, вот мы ему тайную подмогу везем.

     - Да што ж, неужто он там сам с кем надо встретиться не может? - усомнился

Раилов.   -   Чай,   ему ближе там,   не   близкий ведь путь с   Петербурга в   Лондон

тащиться.

     - Яков,   Яков,   -   покачал головой Бреннеманн. - И ведь большенький уже, а

разум по-прежнему...   э-э-э...   ди-тячий.   Что ж   мы подводку нашу под холстами

прячем?

     - Секретность блюдем, - усмехнулся Раилов.

     - Вот и   Андрею Ивановичу Остерманну мы должны секретность...   э-э-э...   в

его   действиях обеспечить.   Посланник в   Англии у   всех на   виду,   с   кем   надо

встретиться без опасений не может. А ежели и встретится, то есть такие секреты,

коие э-э-э...   лишь государю в прямые уши доверить можно. А посланник из Англии

уехать   не    может,у    него    там    забот   вполне   достаточно.    Понятно   тебе,

капитан-лейтенант?

     - Ясный перец, - снова засмеялся Раилов.

     В каютувошел озабоченный капитан-лейтенант Мягков.   Светлые усики его были

гневно вздернуты.

     - Блажишь,   Яшка, - хмуро сказал он. - Ты хоть бы свечи в своем канделябре

поменял,   все выгорели. Да и иная остуда у тебя наблюдается - карты разбросаны,

воском залиты...

     - Тихо! - остановил его капитан Бреннеманн, и все прислушались.

     На палубе играли боевую тревогу.

     И   было от чего заливаться трубачу -   с   наветренной стороны надвигался на

бригантин большой корабль с полной парусной оснасткой. Тут и гадать нечего было

- французский капер.

     - Вот сволочи, - выругался уже продравший глаза

     Суровикин. - Ты глянь, что делают гады!

     - Ты о чем, Гриша? - не понял Мягков.

     - Да ты только погляди,   это ж   купцов Бражениных корабль,   "Святой Андрей

Первозванный"!   -   бросил казак.   - Я ж его в гаванях петербургских не единожды

видел!   Вишь,   что   они сделали,   подлым образом корабль с   апостольским именем

захватили да для каких негожих дел пользуют!

     Приблизился капитан Бреннеманн.   -   Капер, - сказал он. - Сие известие нам

крайне неприятно,   от наглых... э-э-э... французских разбойников всякой пакости

ожидать можно,   посему,   господа русалы,   вам надлежит немедля уйти под воду. И

господина Остерманна с   собой прихватите,   ни   к   чему будет,   ежели во Франции

узнают, что помимо явной мы еще и тайною дипломатией занимаемся.

     - Зо,   зо, - подтвердил Остерманн. - Наше нахождение на борту "Посланника"

весьма нежелательно,   господа.   -   С этими словами он достал из кармана кафтана

изящную   серебряную табакерку   мастерской работы   и   угостился от   полной   души

табачком,   после приема которого в   ноздри Андрей Иванович с большой сладости ю

чихнул.

     Шестеро гребцов уже   молчаливо занимали свое место в   подводке.   Нравились

капитану   Мягкову   эти    немногословные,    степенные   и    мастеровитые   мужики.

Надежность в них была,   спокойствие душевное чувствовалось.   "Гвозди" бы делать

из этих людей,   -   подумал Мягков с   неожиданным очарованием.   -   Гвоздям таким

сносу бы не было!"

     Думая это,   он   уже спускался в   подводку вслед за   капитаном Раиловым,   а

Григорий Суровикин уже   задраивал за   собою   дубовую темную крышку,   которая от

долгого пребывания в воде казалась чугунною.

     Подводка закачалась на талях,   с   плеском коснулась морской воды и просела

на глубину,   но прежде чем она начала погружение, экипаж "Садко" услышал грохот

пушки - капер сделал предупредительный выстрел, требуя, чтобы "Посланник" лег в

дрейф.

     - Сучье вымя -   сказал Григорий Суровикин.   -   Разреши,   капитан, проучить

французских моветонов!   Они у   меня раз и навсегда закаются нападать на русские

корабли!

     - Думается мне,   что сие будет крайне неосторожным,   - сказал Остерманн. -

Нельзя оказывать себя без особой на то надобности!

     - А ежели они захватят "Посланника"?   -   возразил Мягков. - В таком случае

мы   немедленно лишаемся базы,   Андрей Иванович,   и   дальнейшее путешествие наше

становится крайне проблематичным.   Да и   золотишко,   что мы везем Матвееву,   не

должно пропасть.   Грех великий -   отечество в убытки вводить.   Остерманн развел

руками.

     - Не могу не согласиться, - сказал он. - Думается мне, что на судне должен

быть лишь один капитан. Действуйте, господин капитан-лейтенант!

     Мягков заглянул в   подзорную трубу.   Капер был   перед ним   как на   ладони.

Видно было,   что на   капере спускают шлюпку,   явно намереваясь на   оной достичь

"Посланника", который уже лежал в дрефе, приспустив паруса.

     - Разом!   -   скомандовал капитан-лейтенант Мягков, и дружные весла привели

судно   в   движение.    Капитан-лейтенант   перевел   взгляд   свой   на   нетерпеливо

переминающегося с ноги на ногу казака.   -   Готовься,   Григорий! Ныне твой черед

пришел со славою общее гнездо вить!

     Суровикин   размашисто перекрестился и   перешел   в   боевую   минную   камеру,

слышно было, как он ставит расклинки и готовит камеру к затоплению, чтобы выйти

в море с буравом и терочной миною.

     - Разом!   Разом!   -   командовал Мягков,   и,   к   радости его,   капер быстро

увеличивался в размерах.

     Неприятельская лодка   меж   тем   уже   отчалила от   капера   и   направилась к

лежащему в дрейфе "Посланнику".   Мягков едва успел приспустить подзорную трубу,

лодка прошла саженях в десяти от подводного корабля.

     - Гриша, готов? - Мягков условно постучался в дверь минной камеры.

     Слышно было, как зажурчала вода, заполнявшая камеру минера. В иллюминаторы

стал виден медленно проплывающий мимо угорь, потом пронеслась серебряная стайка

мальков,   резко   изменила направление,   а   потом и   вовсе бросилась врассыпную.

Показался минер.   Суровикин был   уже   в   кожаном шлеме   с   отводной дыхательною

трубкой,   в руках его змеился бурав,   на поясе кругло топорщились две подводные

мины.   Медленно загребая руками,   Суровикин поплыл   в   сторону   неприятельского

корабля,   чье   темное днище   уже   виднелось было   в   слегка волнующемся зеркале

морской поверхности.   Минер   трудолюбиво припал   к   днищу   корабля.   Каждый   из

присутствующих на   подводке сейчас отлично представлял,   чем   именно занимается

казак.   Остерманн с   большим любопытством наблюдал за стайкой рыбок,   тычащихся

глупыми   мордочками в   стекло   подводки.   "От-шень   интер-рес-но,   -   по-русски

говорил он Раилову. - Шмеккен вид, Яков Николаевич! Большое впечатление!"

     Суровикин вернулся к   подводке,   слышимо завозился в минной камере и снова

поплыл к   кораблю,   держа в   руках еще   две подводные мины.   Прикрепив к   днищу

корабля и их, он поочередно поджег запалы и, торопливо работая руками и ногами,

поплыл к   подводке.   Едва только он   коснулся ее борта,   капитан-лейтенант Иван

Мягков приказал гребцам:

     - Разом!

     И тут же, разворачивая подводку:

     - Грикша!

     Уйти от   обреченного корабля они успели на   изрядное расстояние.   Слышался

скрип шарниров,   тяжелое дыхание гребцов да   шевеление минера в   своей каморке.

Неожиданно подводку настиг глухой удар, и спустя мгновение ее заметно тряхнуло.

Переждав волнение, капитан-лейтенант Мягков поднял подзорную трубу и зашарил ею

по поверхности моря.   Картина увиделась жуткая и замечательная. От взрыва капер

надломило посредине,   видно было,   как низко стелется над водой черный дым и из

разлома деревянного борта вырываются языки пламени. Огонь добрался до пороховой

камеры капера.   Раздался еще один,   но   уже куда более мощный взрыв,   и   стекло

трубы   залила   набежавшая волна.   Когда   волнение улеглось,   стало   видно,   что

оставшиеся неповрежденными корма и   ют стремительно тонут,   руша в воду обломки

мачт с   остатками парусов.   На поверхности моря барахтались оставшиеся в   живых

моряки.

     - Полная виктория!   -   радостно сказал Мягков и дозволил взглянуть в трубу

брату,   а затем и любопытствующему Остерманну. Тот долго смотрел в трубу, потом

повернулся к Мягкову. Лицо его было бледным и восторженным.

     - Колоссаль! - сказал немец.

     В то же самое время на борту "Посланника" капитан

     Бреннеманн учтиво говорил французам,   потрясенным внезапной гибелью своего

корабля:

     - Les malheurs viennent de Dieu, et que les hommes ne

     sont jamais coupables!   Никогда не следует курить поблизости от порохового

склада, господа!

     2. ДАНИЕЛЬ ДЕФО. ТАЙНАЯ ДИПЛОМАТИЯ

     - Ваше   появление здесь   для   меня   неожиданно,   -   сказал   Остерманну его

собеседник.   - Все так загадочно - пустынный берег, вечер и вы, появляющийся из

ниоткуда, подобно привидению.

     Остерманн безмятежно достал свою табакерку,   сделал щедрую понюшку в   одну

ноздрю, затем в другую и с неожиданным для самого себя облегчением чихнул.

     - Тем   не   менее   лучшего места для   нашего рандеву найти было   трудно,   -

сказал он. - Можете не представляться, я и так про вас знаю довольно.

     - Неужели? - Брови его собеседника поднялись к локонам парика.

     - Разумеется.   -   Остерманн радушно предложил собеседнику свою   табакерку,

тот жестом отказался.

     - Любопытно, - пробормотал он.

     - Ничего любопытного,   -   строго заметил Остерманн.   -   Разумеется,   что я

подготовлен,   Даниель. В сорок семь лет пора уже стать несколько меркантильным.

Вы ведь на службе у Ее величества, не так ли?

     - На секретной службе,   -   с коротким смешком уточнил его собеседник. - Но

ведь и вы стали Андреем Ивановичем из определенных соображений, верно?

     - Разумеется.   -   Остерманн расслабился.   -   Я   на   службе   у   российского

государя и выполняю, если можно так выразиться, его деликатные поручения.

     - Вроде встречи со мной? - уточнил Дефо.

     - Это гордыня,   -   заметил Остерманн.   -   Разумеется, речь шла о встрече с

компетентными лицами, но нигде не подразумевалось, что это будете именно вы.

     Даниель Дефо   засмеялся.   Полноватое лицо его   стало более приветливым.   У

него были внимательные с живой цепкостью глаза. Чувствовалось, что он не привык

прятать глаза от собеседника - важная черта для того, кто служит в разведке.

     - А   жаль,   -   сказал   он.   -   С   большою симпатией наблюдаю я   за   Петром

Алексеевичем и не раз уже желал тайно донести его деяния и мысли до английского

читателя.

     - Кстати о читателях,   - сказал Остерманн. - Вы уже закончили свой роман о

бедствиях моряка Селькирка? Дефо весело хмыкнул.

     - Тут вы меня уели, - без особого удивления сказал он. - Знать, что я пишу

такой роман...   Но скорее у меня это собирательный образ,   нежели сам Селькирк.

Право, я в затруднении, как мне назвать моего героя.

     - А назовите его Робинзоном,   - безмятежно сказал Остерманн. - Славное имя

- Робинзон Крузо...   Попугай на   острове кричит ему:   "Бедный,   бедный Робинзон

Крузо!" Представляете?

     Дефо помолчал.

     - Откуда вы взяли это имя? - спросил он. -

     - Да так.   -   Остерманн потянулся за табакеркой,   но остановился. - Глупое

дело, моего мясника в Петербурге так зовут.

     - Буду счастлив презентовать вам мой труд по   выходу его из типографии,   -

сказал Дефо.

     - Знать бы только, где вас найти...

     - Знать бы только, где я к тому времени буду! - ответствовал собеседник.

     Они негромко, но с чистосердечием посмеялись.

     - Поговорим о деле, - предложил Дефо.

     - Почему бы и нет? - ответно усмехнулся Остерманн.

     - Не   буду   лукавить,   союз   с   Россией Англии был   бы   очень   выгоден,   -

становясь серьезным,   заметил англичанин.   -   И   в   торговых отношениях с   вами

многие в   достаточной степени заинтересованы.   Нам   нужен корабельный лес,   нам

нужна пенька,   деготь, медная и железная руда. Впрочем, России мы тоже могли бы

ответно поставить достаточно нужного и   ценного для   нее.   Но!   -   Дефо   поднял

палец.   -   Среди политических партий,   парламента и   правительства у   россиян и

Петра Алексеевича немало союзников и еще больше врагов.   Думается,   что будущий

союз еще   долго будет оставаться в   проектах.   Тот   же   Мальбрук,   черт бы   его

побрал, ведет двойную игру.

     - Притворяется   другом,    будучи   по   натуре   змеей,   -   понимающе   кивнул

Остерманн.

     - У вас образный язык, - заметил Дефо.

     - Писать не пробовали?

     - Где уж, - уныло сказал Остерманн. - Русские моего немецкого не разумеют,

соотечественники же русского моего не понимают.

     - И все-таки я вижу в нашей встрече определенные резоны,   - сказал Дефо. -

Пока государи меж собой сговариваются,   подданные их   делают державы сильными и

могучими. Я уполномочен сделать вам определенные предложения.

     - Я тоже, - сказал Остерманн.

     Они снова посмеялись.   Англичанин достал из дорожной сумки пузатую фляжку,

обтянутую прутковым каркасом, и предложил Андрею Ивановичу выпить.

     - Старый добрый эль, - сказал он. - Греет тело и душу.

     - Благодарствую,   -   сказал   Остерманн   и   подношение   принял   без   лишней

щепетильности и стеснительности.

     Эль действительно грел и тело,   и душу.   Он даже кости согревал. Выпив еще

немного,   тайные   дипломаты почувствовали друг   к   другу   особое   расположение,

которое,   как правило,   вызывается откровенностями беседы и общностью нечаянных

пороков.

     - Так вот, - сказал Даниель Дефо. - Может случиться так, что договор так и

не будет подписан. Разумеется, что мы многое потеряем, если судьба разведет нас

в разные углы европейской квартиры. Но мы можем противостоять этому.

     - Что   предлагаете вы?   -   поинтересовался немец,   снова принимаясь нюхать

табак.

     - Информацию,   -   сказал Дефо.   - Поставки оборудования через третьих лиц,

включая и   то,   что годится для горного дела.   Корабельное оснащение,   карты...

Металлургическое оборудование...

     - Все?

     Дефо засмеялся.

     - Mein lieber Freind,   -   сказал он. - Откроем карты. Я всегда считал, что

чрезмерная осторожность порождает ненужную подозрительность.   Если уж мы заочно

хорошо знакомы...   Наше соглашение, разумеется, будет касаться и сотрудничества

тайных служб.   Скажем, внедрение российской агентуры через третьи страны, обмен

разведывательной информацией, взаимная тайная дипломатия...

     - Что вы потребуете взамен?. - поинтересовался Остерманн.

     - Пшеницы,   пеньки,   льна,   корабельного леса,   дегтя, - принялся деловито

загибать пальцы англичанин.   -   Разумеется,   что русским купцам будет обеспечен

режим высшего благоприятствования.

     - Любовь со взаимностью, - сказал Остерманн.

     - У нас неплохие позиции в Порте, - сказал англичанин.

     - Звучит неплохо,   -   признал посланец русского государя.   -   Пожалуй,   мы

можем договориться.

     - Главное,   не   обращайте внимания на   маневры   политиков,   -   предупредил

англичанин. - Политики часто губили многие благие начинания. Остерманн согласно

кивнул головой.

     - Вы   не   призываете нас   отозвать из   Англии своих шпионов,   -   с   легкой

усмешкой сказал он. - Это радует.

     - Ежели вы   их   отзовете,   то   кто же будет гарантом тому,   что соглашение

будет соблюдаться в достаточной степени?   -   удивился англичанин. - И потом, мы

обещаем вам,   что будем делиться некоторыми секретами,   но это вовсе не значит,

что мы будем делиться всеми секретами. Чтобы овладеть некоторыми, вашим шпионам

придется достаточно попотеть.

     - Разумеется,   что   за   вами   кто-то   стоит,   -   задумчиво сказал   русский

посланник.

     - Резонное замечание,   -   раздвинул в   улыбке   полные губы   англичанин.   -

Разумеется, что за спиною у меня в достаточной степени влиятельные люди Англии,

которым очень   нужны   дружеские связи с   Россией,   даже   если   эти   связи будут

тайными.

     - И   вы   возьмете на   себя   обязательство помочь   бедному   Паткулю,   крови

которого так жаждет неразумный шведский король?

     - Думается, что он может избежать казни, - уклончиво сказал Дефо.

     - Но о   выходе дружественной английской эскадры в Балтийское море не может

быть речи? - догадался его собеседник.

     - Это уже парламентские прерогативы,   -   сухо сказал англичанин.   -   Мы же

обсуждаем возможное.   Я   привык говорить о реальном и не люблю строить замки из

песка, сии замки, как правило, оказываются крайне непрочными.

     Остерманн немного подумал.

     - Разумеется, что ваши предложения оформлены письменно?

     - Разумеется,   -   сказал Дефо   и   вытащил из-за   обшлага дорожного камзола

тугой пакет.   -   Сами понимаете,   что оформлен он моей рукой, нельзя позволить,

чтобы к возможному заговору,   каким может быть расценен наш приватный разговор,

оказались причастны люди с высоким положением.   Это взорвет общественное мнение

Англии,   и   тогда будет бесполезно кому-нибудь доказывать,   что мы   действовали

исключительно во благо страны.

     - Зо,   зо,   -   согласился Остерманн.   - В свою очередь, я передаю вам наши

протоколы.   Из   них вы   можете увидеть,   что мысли влиятельных политиков России

движутся сходным путем.

     - Вы исключительно приятный собеседник,   - галантно сказал англичанин. - Я

почел бы за подарок судьбы,   доведись нам побеседовать за хорошим бочонком эля,

ведя   беседы об   отвлеченных предметах.   Может   быть,   вы   сумели бы   несколько

задержаться? Здесь неподалеку есть уютный постоялый двор, в нем неплохая кухня,

а в погребах у хозяина найдутся напитки на самый взыскательный вкус.

     - Увы,   - ответствовал Остерманн. - Не могу забыть, уважаемый Даниель, что

я   всего   лишь   гость   на   благословенной английской   земле,   и   кроме   того   -

инкогнито.   Уже   вечер,   и   мне   пора двигаться в   обратный путь.   Мне кажется,

однако,   что   это не   последняя наша встреча.   Может быть,   в   следующий раз мы

найдем время и для отвлеченных бесед.

     Он приоткрыл дверь кареты и ловко выскользнул на землю.

     - Счастливой   дороги,   -   сказал   англичанин.   -   Хотя   я   и   в   некотором

недоумении.   Вы пришли со стороны моря, а я не видел парусов. Уж не обращаетесь

ли вы в чайку, господин Остерманн?

     Русский посланник рассмеялся.

     Как мы найдем друг друга в следующий раз? поинтересовался он.

     - Назначьте время сами, - безмятежно сказал Дефо. -

     Опубликуйте в   своих   "Ведомостях" что-нибудь   о   светлейшем князе   и   его

будущих поездках.   А место останется прежним.   Разумеется,   вам придется делать

некоторое упреждение, ведь "Ведомости" достигают Англии не сразу. Нас разделяет

немалое расстояние!

     - Прощайте!   -   Остерманн крепко пожал руку английскому коллеге и шагнул в

окруживший карету густой альбионский туман.

     Некоторое   время   Дефо   сидел   неподвижно,   прислушиваясь   к   удаляющемуся

шуршанию шагов, потом покинул карету и двинулся вслед за недавним собеседником.

Когда он оказался на берегу,   то Остерманна там уже не было. Над проливом стоял

туман,   и   из тумана доносился скрип уключин и негромкое шлепанье весел о воду.

Звуки   удалялись,   потом прекратились,   и   Даниель Дефо   с   огромным удивлением

услышал   плеск   волн   и   громкое сопение,   словно   всплывший кит   прочищал свой

дыхательный тракт.   Покачивая головой,   Даниель вернулся к карете, сел на место

кучера и тронул лошадей.

     "Как он мне предложил назвать моего героя?   - неожиданно подумал он. - Да,

Робинзон Крузо... Забавно, очень забавно..."

     3. КРОТКАЯ ВОДА

     Возвращение к   родным   берегам,   да   еще   после   успешного выполнения дела

порученного и   славной виктории,   в   которой ты   за поругание флага российского

отомстил, дело торжественное и ответственное.

     Григорий Суровикин с   горшочком краски и кистью сидел,   откинув холсты,   и

неторопливо дорисовывал на   борту подводки крест.   Это   уже был пятый крест,   и

каждый из крестов означал удачно потопленное вражеское судно.

     Рядом с   Суровикиным на   корточках сидел юнга   Степаша Кирик и   даже   язык

высунул от   усердия,   словно не   казак,   а   он сам этот крест на борту славного

подводного корабля рисовал.

     - Дядька Гриша,   -   с жалостливым выражением на лице попросил Кирик. - Дай

кисточкою мазнуть!

      Суровикин отодвинулся чуть и склонил голову,   любуясь своей работой, потом

с   некоторою неохотою дал   мазануть по   кресту свежей краской и   юнге.   Степаша

вожделенно обвел   крест   на   дубовом   корпусе и   с   сожалением вернул   кисточку

казаку.   Соскучась по детям,   Суровикин с   большой симпатией относился к   юнге,

даже порой сладкие пастилки для него у капитана Бреннеманна воровал.   Капитан о

том ведал,   но относился к тому со снисходительностью, он сам нередко юнгу теми

же пастилками оделял.

     - Небось страшное дело -   мины под вражьи корабли закладывать,   - с легкою

задумчивостью сказал Степаша Кирик.

     - А то,   -   почти с мальчишеской горделивостью сказал Суровикин. - Главное

дело доверяется.   Бывало, семь потов прольешь да восьмым умоешься, пока крюк во

вражье брюхо ввернешь! Это тебе, брат, не с шелобайщика-ми в орлеца на пристани

дуться!

     - Дядька Гриша, - снова заладил свое мальчишка. - А когда вы меня под воду

возьмете? Обещали же однажды, да все с обещалкиных не выйдете!

      Григорий промыл кисть,   прикрыл крутой гулкий бок подводки и сказал, тайно

показывая   на   капитанский мостик,   где   толпились бравые   капитаны   с   трубами

подзорными в руках.

     - А это тебе,   брат,   не со мной договариваться надо, а с капитаном Иваном

Мягковым.   Подойди да   с   ласкою попроси.   А   как   спросит,   умеешь ли   грести,

ответствуй,   что можешь.   Глядишь, кто-то из загребных прихворнет, а как замена

понадобится, капитан про тебя и вспомнит'

     - Суров он больно,   -   сказал мальчишка.   -   К   такому и подходить боязно.

Пойдешь с душою, а вернешься с отказом.

     - Терпи, казак, - сказал Суровикин ободрительно. -

     Атаманом будешь!   Степаша, ты вот мне скажи, как ты на корабль-то со своей

боязливостью попасть угораздил?

     Мальчик погрустнел.

     - Родился-то я в Корельском посаде,   -   сказал он.   -   Отец корелянин был,

мать русскую взял.   Род наш на Мурмане промышлял, у Семи островов. Знаешь такое

место? Знатно там, природа ласкова да и удача рыбацкая великая бывает. Как отец

живой был,   так мы   ничего себе жили,   папка мой по праздникам даже монпансье и

медовые пряники покупал.   Вкусные пряники были, вкуснее пастилок, коими ты меня

с капитаном угощаешь. А как отец потонул, мать в поденщицы пошла да простыла на

работах сильно и померла.

     Меня   мужики   и   взяли   на   карбас   зуйком.   Палубу   драить,   дела   мелкие

сполнять...   А куда деваться было, инако прямо с голоду умирай... Шел мне тогда

осьмой годок.

     По осени хозяин карбаса Никита Желанный подрядился в   Норвегу триста пудов

жита доставить.   Море беспокойным было,   у   нас   примета такая,   что   моря пуще

бояться по   осени надо.   Сам знаешь,   чаще всего в   море без воротиши по   осени

уходят. Нам всем боязно было в море выходить, да подряд сполнять надо. Желанный

человеком хорошим был,   да   малость жадноватым,   потому и   гарчил на людей и   в

дело, и не в дело.

     И   поплыли.   Только   море   подшутить лихорадно решило.   За   Танагубой пала

непогода   лютая.   Положило карбас   вдоль   волны,   трое   рыбаков,   что   за   киль

ухватиться успели,   да   я   сам   и   уцелели   тогда.   Только   недолго   нам   жизни

радоваться было,   сутки   океан-батюшка   нами   ровно   детскими забавами игрался.

Лежим на   побочине,   слабеть уже   начали.   Еще одного в   море снесло...   А   как

погибель совсем близко стала,   тут и избавитель наш объявился,   капитан Иоганн,

он тогда в   Мурман за пенькою шел...   Ну,   рыбаки в Мурмане объявились...   Кому

радость,   кому горе великое.   А   мне,   робятенку,   и радоваться некому.   Сел на

причале,   плачу.   Тут   капитан Иоганн ко   мне и   подошел.   Выслушал,   слезы мои

осушил.   Идем,   говорит, киндер, я из тебя моряка делать буду. Третий год с ним

плаваю, с ним и на флот государев пришел...

     Он   человек хороший,   он меня по-немецки изъясняться учит,   картографии да

штурманским наукам обучает, к корабельному делу пристроил.

     - Горька твоя судьба,   Степаша,   -   прочувствованно сказал казак. - Только

вишь, мир не без добрых людей. Учись с охотою, как года подойдут, государь тебя

в   Голландию морскому делу   обучаться пошлет.   Капитан   ом.   станешь,   кораблем

великим   будешь   командовать.    Да   что   капитаны,    ты   еще,    глядишь,    и   в

капитан-командоры выйдешь,   а то и до шаутбенахта дойдешь,   такие, как наш Иван

Николаевич, у тебя в подчинении будут!

     Они посидели на холстах под боком у   подводки,   потом Суровикин с неохотою

встал, поглазел на кричащих за кормою "Посланника" чаек, потянулся и предложил:

     - А айда, Степаша, ко мне, я тебя колотым сахарком угощу.

     - Не хочу я   сахару,   -   взросло сказал мальчишка.   -   Я лучше к загребным

схожу. Гаврила Рябиков там с досугом невод плетет, меня учить обещался.

     - Нехитрое это дело -   рыбу в невода ловить, - сказал Суровикин. - Вот ты,

Степаша, пробовал когда ловить велику рыбу на уду с голым крючком?

     - Да разве так можно?   - усомнился юнга. - Рыба ж не дура, дядя Гриша, она

наживу любит.

     - А вот будем в отдыхе на берегу, - пообещал казак, - пойдем мы с тобой на

залив, там я тебя и поучу. Мои-то умеют, отца иной раз облавливают!

     Мальчишка ушел к загребным. Григорий Суровикин постоял немного, подставляя

обветренное лицо свое солнцу да   ветру,   потом огляделся воровски по   сторонам,

убедился,   что никто за ним не смотрит,   откинул холст,   с удовольствием окинул

взглядом рисованные кресты,   колупнул краску на одном из них безымянным пальцем

и   засмеялся от   нахлынувших чувств радости да   гордости за   удачно выполненные

дела.

     Глава девятая

     I, О РЫЦАРЯХ ПЛАЩА И КИНЖАЛА

     Для   подыскания шпиона   в   чужом   государстве немалое   искусство   надобно.

Жадному -   усыпь путь ефимками, мимо десяти пройдет, к одиннадцатому потянется.

Падок до женщин -   окружи красавицами,   одной из них и   достанется из любовника

веревки вить да государственные секреты вытягивать.   Третий рожден с авантюрною

жилкой,   такому жаждется с   риском жить,   так ты   ему дай этот риск,   он тебе и

приплачивать станет за   то,   что   столь   выгодно устроился в   жизни.   Четвертый

карьеры жаждет, так ему надо вовремя путь впереди расчистить и помочь преуспеть

в государственной пользе, а как исполнишь сие, и этот твоим будет. Любви промеж

вас особой не случится,   а   вот уважение и чувство взаимной необходимости рядом

держать будут. А есть и такие, за кем грехи тайные тянутся. Один сладострастным

мужелюбцем живет,   другой -   руки в   казну запускает,   еще у   одного покойник в

сундуке таится.   Узнай их   тайные грехи да   пристрастия,   станешь владеть ими и

подталкивать к выполнению надобного. Но самые главные твои помощники - те, кого

зависть гложет. Такие ко всем с презрением относятся,

     всех подозревают и пристрастно приглядываются к окружающим, грехи и пороки

у   них выискивая.   Все им кажется,   что недооценивают их способности и усердие,

вот и поглядывают они по сторонам,   чтоб настоящего ценителя найти. Похвали его

в нужное время,   о способностях великих скажи, заметь несоблюдно, что-де не там

живет человек,   в   иной стране и оценили бы по уму,   и для способностей простор

достаточный дали   бы.   А   привыкнет человек этот   мнительный к   лести   твоей да

пожеланиям славным,   бери его,   как налима в коряге,   голыми руками, он тебе не

токмо государя своего отдаст, но и отечества, его не оценившего, не пожалеет.

     Шпионы разделяются на три категории -   одни из них имеют ум наблюдательный

и   размышлениями своими   способны до   истины добраться.   Такие   обычно занимают

посты и   доступ имеют изрядный к   тем знаниям,   что разведчик для пользы своего

государства с великим риском добывает,   - тайные задумки государя своего, планы

военные, сведения о запасах, международные дела да влечения.

     Другие к   оному   не   способны и   могут использоваться лишь   как   добытчики

слухов,   светских сплетен, сбора сведений о тайных пороках и пристрастиях более

вероятных кандидатов для тайных приискных дел.

     Третьи и к тому не пригодны,   а потому могут использоваться лишь для самых

грубых дел -   посеять панику, диверсию совершить, неугодного человека убрать, а

то и просто - нужные слухи своевременно распускать.

     Счастлив тот, кто в своей горсти держит шпионов всех видов, такой готов ко

всему,   и   уподобить его   можно   искусному живописцу,   который полной   палитрою

красок и   оттенков пользуется,   а   потому и   картина у   него выходит искусная и

живая.

     Петр,   не желая войны сразу с двумя неприятелями, пытался заключить мир, и

все   равно ему   было,   с   кем этот мир будет заключен -   с   Портою или шведским

королем.   Посланник государя в   Константинополе граф   Толстой   обладал циничным

изощренным   умом,   но   и   ему   приходилось туго   -   в   соперниках   у   него   был

французский посол в   Стамбуле барон Шарль де Ферриоль.   Еще в марте одна тысяча

семьсот   шестого года   французский политический интриган в   меморандуме на   имя

султана Ахмеда III   писал:   "Все   толкает московского царя на   войну с   Турцией

настроение у   греков и   валахов и его чрезвычайная амбициозность.   Поэтому надо

опередить царя и   напасть на него,   пока он не может справиться со Швецией".   В

начале   1707    года    Толстой   через    своих    шпионов   сумел    ознакомиться   с

многочисленными   посланиями   французского   посла.   Незамедлительно он   принялся

возражать,   но чаще эти возражения имели вещественную форму - деньги и подарки,

- вот   был   язык,   который без особого переводу понимали приближенные турецкого

султана.   Петр Андреевич Толстой с   удовольствием доносил Головкину,   что труды

французские и   подарки Ферриоля пропали даром,   а ему,   Толстому,   обошлись все

хлопоты в несколько шкурок горностая и четыре пары соболей. Понятное дело, кому

пошли эти подарки -   в Турции запретили носить Соболя всем, кроме султана и его

визиря.

     Тайное   соглашение с   англичанами оказалось   выгодным   -   английский посол

Саттон   и   голландский посол   Ко-льер   выполняли указания своих   правительств и

сдерживали Османскую империю от нападения на Россию. Нельзя сказать, что усилия

их   были односторонни -   вездесущие шпионы сообщали также,   что морские державы

опасались вступления Карла   в   испанскую войну в   союзе с   Францией,   а   потому

осторожно подталкивали его к войне с Петром.

     Но   еще   более важным было   все-таки   предотвратить союз   Турции и   Швеции

против государства Российского. Дружеские отношения султана со шведским королем

и   его ставленником в Польше Станиславом Лещинским служили усилению антирусских

настроений в Стамбуле.   Уже назначен был крымским ханом Девлет-Гирей,   лозунгом

которого была   война против России.   "Резать неверных -   значит совершать дело,

угодное   Аллаху",   -   говорил   Девлет-Гирей.   Он   и   ханство Крымское принял   в

надежде, что московиты навсегда будут отдалены от благодатных крымских берегов.

     В   этих   условиях ставка   делалась на   иждивения.   "Садко"   и   "Посланник"

крутились близ турецких берегов.   Ночами золото с подводки, маскируемой искусно

под большую лодку, перегружалось на фелюги. Туркам о том донесли. Однако, сколь

их корабли ни бороздили турецких прибрежных вод,   следов контрабандной лодки не

сыскивалось, однажды лишь ее, казалось бы, засекли, да тут же потеряли из виду.

     Иной раз казалось,   что еще немного - и счастье улыбнется туркам. Однако -

кысмет!   Не   было удачи турецким галерам!   Гаджи-бей   усердствовал более иных и

лунной ночью лично наблюдал в зрительную трубу малую плоскую лодку,   движущуюся

вдоль турецкого берега. Уверенный в удаче, Гаджи-бей приказал сыграть тревогу и

двинулся на   перехват лодки,   уже готовя гранаты и   мечтая о   щедрой султанской

награде.   Увы!   Редкое   облачко   нежданно заволокло жирную   луну,   а   когда   та

освободилась из   плена,   на   месте,   где   замечена была лодка,   плавно катило к

берегу свои волны спокойное море.

     - Иблисы! - суеверно отмахнулся Гаджи-бей. - Это иблисы помогают неверным!

     - Жаль,   что луна зашла за облака,   -   заметил ему помощник.   - Если бы не

облака,   вы,   достойнейший ага,   захватили бы и иблисов. Не вижу вам равного на

морях.

     Ни    Гаджи-бей,    ни    его    помощник    даже    не    подозревали,    что    в

ангелах-хранителях у   них   был   сам русский царь,   повелевший подводникам своим

блюсти тайну, а спасительницей нежданной стало облако, затмившее луну, - ведь у

Григория   Суровикина   давно   чесались   руки   опробовать в   деле   самодвижущуюся

подводную мину, коей с недавних пор оснащена была подводка.

     Погрузившись на   глубину,   экипаж   "Садко" некоторое время   выжидал,   пока

турецкая галера не пройдет стороной.   Гребцы лениво шевелили веслами, удерживая

лодку на   месте.   Наконец капитан Мягков выдвинул подзорную трубу.   Треугольные

паруса галеры канули в густом черноморском мраке,   курсом на Зонгулдак.   Мягков

выждал еще   некоторое время,   потом дал команду на   всплытие.   И   вовремя -   от

турецкого берега   уже   скользила черным призраком просмоленная рыбацкая фелюга.

Экипажем на   этой   фелюге были   армяне,   мечтающие о   независимости,   а   потому

служившие российскому посланнику не за страх, а за совесть.

     Толстой средств на   иждивения не   жалел.   Турецкий визирь Хасан   следил за

русским послом,   поэтому с большой информированностью сообщал, что за несколько

лет   Толстой роздал в   различных местах около трех тысяч кошелей,   или   полтора

миллиона талеров. Вот цена была мира с султаном Ахмедом, несомненно, что не все

досталось его приближенным, чему-то радовался и сам султан.

     Бывший участник стрелецкого бунта   действовал в   Стамбуле нагло,   государю

своему служил верно и   с   уме-лостию.   Тайная палитра у   него   была   полна всех

красок и   всех оттенков,   поэтому рисовал он   в   отличие от   барона де Ферриоля

живописные масляные портреты,   в   то время как у того чаще случались гравюры по

типу немецких - сплошь черный да белый цвета, без малейшего оттенка.

     Вовремя сказанное слово опасения значит ничуть не меньше врученного кошеля

с   талерами или   ефимками.   А   если к   тому присовокупить донесения о   небывало

большом количестве русских пушечных кораблей,   якобы появившихся на Азове, то и

султан проявлял некоторую осторожность,   тем   более   что   любимые наложницы его

ночами с   усердием отрабатывали появившиеся у них золотые редкостные украшения.

Они нежно уговаривали Ахмеда не   рисковать благополучием государства и   выждать

более благоприятных времен.

     А дела государственные в самой России были не столь уж блестящими. В конце

1707 года на   гвардейский отряд князя Юрия Долгорукого,   что   занимался поимкой

беглых в   казацких землях,   напали казаки и   всех беспощадно побили,   включая и

князя.   Командовал казаками   атаман   Кондратий Булавин,   которому не   нравились

новые   порядки,    насаждаемые   Петром   Алексеевичем.    Булавин   разослал   везде

прелестные письма.   Пока царь воюет,   он надеялся отстоять казацкие вольности и

ввести на   их   землях самоуправление.   Оставить сие   без последствий было никак

невозможно,   и   на   борьбу с   восставшей чернью пришлось бросить тридцать тысяч

регулярного   войску,    ведь   казаки   предательски   били   в   спину   и   без   того

ослабленного войной   государства.   Ах,   Булавин!   Предательски ударил   атаман в

спину Азову,   что готовился к отражению вероятного турецкого нападения, сошелся

в   переговорах с   калмыками да   ногайцами,   да   и   с   турками принялся казацкие

политесы крутить,   обещая оным,   что ежели государь не   пожалует казаков против

прежнего,   то они от него отложатся и   станут служить султану,   и   пусть султан

государю не верит,   что мир ему желанен; государь и за мирным состоянием многие

земли разорил, также и против султана корабли и всякий воинский снаряд готовит.

     Вот уж   подлость казаческая!   Граф Толстой сил и   золота не жалеет,   чтобы

султана в   миролюбии убедить,   а   тут   и   шпионов заводить не   надо -   правда и

неправда сплетутся в   узел   единый   и   станут средь   турков недоверие к   словам

дипломатическим сеять!

     И   башкиры бунтовали.   Не   нравилось кочевникам,   что на   землях их заводы

ставить стали   и   налоги   великие на   ведение войны   брать.   Раньше   как   было?

Уплатили положенный ясак и свободны,   как кобылицы в зеленых лугах,   а теперь и

кобылиц не   остается -   берут коней да   кобылиц для нужд царской конницы!   Да и

комиссары,   что сбором скота и   поимкой беглых занимались,   жестоки не   в   меру

были.    Одного   такого,    Сергеева,   в   конце   концов   за   тяжелый   характер   и

издевательства повесили в   Казани,   а   потом и далее пошли -   сожгли и разорили

триста деревень и   убили да в плен увели тринадцать тысяч русских.   И ведь чего

удумали   -   такоже   на   поклон   к   туркам   пошли,   выражая   желание перейти под

султанское покровительство или   крымского хана благоволение заслужить -   дай-де

хана для управления Башкирией! А на плаху за измену не желаете?

     Озноб да   пожары сотрясали империю,   и   лекарства для   того,   чтоб жар сих

болезней усмирить,   требовались крепкие -   иначе как плахами да виселицами и не

вылечишь!

     2. ЦАРСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ

     В   начале   января   государь Петр   Алексеевич,   получив   от   любимца своего

Меншикова   депешу   об   очередной   виктории,   отправился в   Польшу.   Узнав,   что

шведская армия движется к   Гродну,   не   медля ни дня,   государь приказал занять

Гродненский мост и стоять стойко,   а буде неприятель настойчив в атаках -   мост

рубить,   но Карла с его гренадерами в Гродну не допускать.   Сам же отправился в

Вильно.

     Однако   назначенный к   Гродненскому мосту   бригадир Мильфельс поражен   был

изменою и позволил шведам занять Гродно сразу же после отъезда государя. За сие

приказано было его арестовать и   поступить с ним сурово,   но Мильфельс,   иудино

семя,   бежал.   Карл же занял город всего с шестьюстами гренадеров. Узнав о том,

государь   послал   в   Гродно   трехтысячное войско,   чтобы   полонить   короля.   Но

шведскому государю,   этому долговязому недолетке, и здесь способствовала удача,

хотя лихая конница порубала в капусту шведский корпус,   стоявший у дома короля.

Карл сумел отбиться и уйти, не попав в неволю.

     Петр Алексеевич дал   распоряжения генералам и   в   марте 1708 года прибыл в

Петербург, оставив войско на надежных и верных воинских начальников своих.

     Петербург строился,   и кипучая жизнь города восхищала царя.   Осмотрев все,

он на буере поехал в Шлиссельбург встречать родственников.   Царицу,   невестку с

дочерьми и   своих сестер Петр Алексеевич встретил за восемь верст от крепости и

въехал царственным кортежем в оную при великой пушечной стрельбе. После обеда и

некоторого отдыха   в   крепости кортеж прибыл в   Петербург.   В   честь   прибывших

женщин дан   был   бал,   под   коий   Петр Алексеевич занял хоромы князя Меншикова,

благо с винами да провиантом в доме князя было не в пример более вольно, нежели

во   дворце   самого царя,   да   и   просторы залов   позволяли кружиться в   бешеных

контрадансах, меняя сорочки.

     Капитан-лейтенанты Раилов   и   Мягков   были   призваны к   государю,   который

удостоил любимцев наградами, представил сиятельному семейству и собственноручно

налил каждому по   чаше пуншу,   который тут же был подожжен.   Капитан-лейтенанты

мужественно,   хотя бы и несколько привычно,   хлебнули подлинно огненного зелья,

приведя тем в смятение и восторг царствующих дам.

     Дамы   довольно   откровенно   оглядывали   господ   капитан-лейтенантов,   Иван

Николаевич смущался и краснел.

     - А   что,   капитан-лейтенант Раилов,   -   спросил государь в   самый   разгар

веселья,   - хорошо ли живется тебе с молодой женой? Слышал я, что в прошлый год

взял ты за себя Аксакову-Мимельбах, так ли это?

     Яков   непринужденно признался и   прибавил,   что   жилось бы   им   с   молодой

супругой славно,   только вот не   виделись они давно,   ведь Варвара Леопольдовна

живет в тятином поместье, а это куда как далеко от Петербурга.

     - Вот и пора уж семьей перебираться к морю,   -   заметил государь,   топорща

усы и по-кошачьи кругля глаза.   -   Быть здесь новой столице российской,   к тому

все идет.   А что, Яков Николаевич, брат твой, капитан-лейтенант Мягков, женился

тож или по-прежнему вольным кораблем по жизни плывет?

     - Вольно плывет,   государь, - сказал капитан-лейтенант Раилов. - И слышать

о женитьбе не хочет.

     - Ну   и   славно,   -   засмеялся Петр.   -   Я   сам   ему   невесту приищу.   Эй,

капитан-лейтенант-Мягков, согласен ли ты, чтобы государь твоим сватом выступил?

Не разгневаешься ли на него за сию нахальную вольность?

     Придворные засмеялись,   сестры царя Наталья,   Мария да Феодосия с лукавыми

улыбками принялись переглядываться, чем вконец смутили бравого моряка.

     - Государь,   -   сказал Мягков, - рано мне еще жениться, не чувствую в себе

стремления к семейному уюту...

     - Врешь,   врешь!   -   весело перебил его Петр.   -   Каждый моряк нуждается в

крепкой гавани за своей спиной. Даешь ли ты мне, капитан-лейтенант, право найти

тебе супругу по своему усмотрению?

     - Государь, - снова начал Мягков, и голос его задрожал. - Не смею скрывать

от тебя, что сердечная рана меня мучит...

     - Вот и славно!   -   с жаром воскликнул царь.   -   Тем более надлежит тебе в

брак вступить, чтобы счастливой семейной жизнью душевные травмы превозмочь. Еще

раз тебя спрашиваю, капитан-лейтенант, желаешь видеть меня своим сватом?

     Иван Николаевич покраснел и смутился еще больше.

     - Решено,   - объявил государь. - Обещаю тебе, капитан-лейтенант, что найду

тебе супругу по душе.   Ну, может, крива будет или пышностями отлична, так это и

к   лучшему,   в   семье будет спокойно и   благополучие семейное на   том держаться

будет!

     - Государь!   - жалобно выкрикнул Мягков. Стоящий рядом Апраксин незаметно,

но   больно толкнул парня в   бок мясистой ладонью,   пальцы которой украшены были

драгоценными перстнями:

     - Молчи, дурак! Целуй государю руку да благодари!

     - Решено!   -   сказал   Петр   Алексеевич.   -   Завтра едем   свататься.   Потом

благодарить меня   будешь.   -   Он   подмигнул   капитан-лейтенанту Мягкову,   хитро

прищурился   и    приказал:    -    А    ну   налейте   ему,    а    то   от   радости   на

капитан-лейтенанта истинно   столбняк напал!   Не   каждому   такое   выпадает,   что

государь сам ему сватом вызывается быть!   Завтра же   поутру жду тебя при дворе!

Приказываю быть в   мундире и   при шпаге,   чтобы бравым видом своим ты невесту с

первого взгляду в полное восхищение привел!

     Час спустя пьяный Иван Николаевич жарко дышал в лицо брату:

     - Утоплюсь!   Ей-ей, утоплюсь! Не надо мне государевой невесты, не люба она

мне будет! Слышишь?!

     Раилов растерянно и напуганно оглядывался по сторонам и лишь бормотал:

     - Молчи! Молчи, дурак! Обоих погубишь! Люди кругом! Услышат да донесут!

     Капитан Бреннеманн выслушал обоих братьев и философски сказал:

     - Любовные недуги лечит э-э...   любовь,   господа!   Прав государь,   не   тот

счастлив,   кто с ума от страсти сходит, а тот, у кого этой страсти э-э... выход

есть.   Перемелется,   Иван Николаевич,   еще и рад будешь,   что достойную супругу

тебе государь подыщет.

     - А   ну   как   и   в   самом   деле   крива   будет?    -   с   пьяной   безнадежной

обреченностью всхлипнул Мягков. - На што она мне, кривая да толстая?

     - А пойдемте, господа, на корабль? - предложил старый моряк. - Есть у меня

там ром,   из э-э...   далеких испанских колоний доставлен.   Посидим, поговорим о

жизни, о странностях, что порою судьба человеку э-э... представляет.

     - Заодно и Ванька со своей холостой жизнью попрощается, - ввернул Раилов.

     Лишь к   утру Мягков забылся на   "Посланнике" непрочным похмельным сном.   И

снилось ему,   что идет он   в   церкву с   дородной и   пышною дамой,   а   из   толпы

любопытных на   него   жалобно глядит Анастасия,   вся   оборванная да   несчастная.

Оставил Иван дородную невесту свою,   шагнул было к милой Анастасии,   но тут ему

путь капитан Бреннеманн преградил:

     - Битте,   господин Мягков,   следуйте нужным курсом,   государь лучше знает,

что вам в жизни нужно,   он за все государство радеет.   Что же вы к нему с таким

недоверием, может быть, вам из капитан-лейтенантов назад в мичмана захотелось?

     Толкнул его Мягков, только не сдвинуть ему Иоганна Бреннеманна, крепко тот

его держит и хрипит в ухо:

     - Пора,   пора,   господин лейтенант, невесту заставлять ждать э-э... крайне

негоже!

     Мягков тяжело сел на постели,   а   в   каюту уже входили два Гаврилы,   держа

отглаженный мундир и белоснежную сорочку.   В руках у Раилова, что вошел следом,

была шпага. А из-за брата выглядывал взволнованно юнга Степаша Кирик с кувшином

холодной воды в руках.

     - Вставай,   Иван Николаевич,   -   сказал Иоганн Бреннеманн. - Негоже будет,

коли государь тебя ждать станет.   Да и   невесту заставлять ждать э-э...   крайне

негоже!

     - Знать бы   ее   еще,   -   угрюмо сказал капитан-лейтенант Мягков и   покорно

склонился над деревянной бадейкой.   - Лей, Степка, дай здравым мыслям в больную

голову прийти.

     5. СВАТОВСТВО МОРЯКА

     К   государеву дворцу подъезжали в   экипаже с   разными чувствами -   капитан

Мягков с   тоскою и   тупой   покорностью судьбе,   капитан Бреннеманн с   вальяжным

достоинством,    капитан   Раилов    с    некоторой   восторженностью   и    радостным

недоумением,   к которым примешивалась гордость за брата,   а юнга Степаша Кирик,

примостившийся на   запятках,   с   жалостливым чувством   к   молодому   капитану   и

нетерпеливым ожиданием праздника.

     Петра   Алексеевича ждать   долго не   пришлось.   Вроде бы   и   выпил накануне

немало,   и курева не чурался, да и спать поздно лег, а вот выглядел государь на

редкость свежо, ей-ей, свежо.

     - А-а,   братцы!   -   вскричал он с живостью.   -   Вовремя явились, я уж было

решил за   вами дежурного офицера посылать,   да   вижу,   что   уважаете вы   своего

государя - долго ждать его не заставили!

     - Верный подданный не   может заставлять своего государя ждать,   -   заметил

капитан Бреннеманн, еле заметно морщась и покачиваясь от железной схватки царя.

- Сие противоестественно самому государственному устройству, герр Питер!

     - Старый   служака!   -   с   одобрением оглядел   капитана   Петр,   слегка   его

отстранив от себя. - Прав был Франц, верно и с доблестью служишь ты государству

Российскому,   Пора бы тебе его за Отчизну признать,   а России - напротив - тебя

за сына своего!

     - Давно почитаю матушку-Русь   новым и   дивным Отечеством своим,   -   сказал

Бреннеманн.

     - А   коли так,   то что ж   у   тебя жена с   детьми вдали от семьи да матушки

России? - сверкнул кошачьим круглым глазом государь. - Мало жалован?

     - В   достаточной степени,   государь,   -   с   достоинством поклонился старый

моряк.

     - А коли так, то выписывай семью, - с некоторой суровостью заметил Петр. -

Всему   твоему потомству на   благо   России работа найдется.   Коли   станут России

верность блюсти, милостию нашей обижены не будут.

     Он повернулся к унылому капитан-лейтенанту Мягкову.

     - Что-то жених не особливо весел!   -   дернул щекой. - Зрю я, огорчить меня

хочешь   дерзостью нежданной?Иван   Николаевич промолчал,   покорно склонив голову

перед царем.

     - Вот и славно! - одобрительно сказал тот. - Едем! Своего экипажу не беру,

вашего довольно станет!

      Усадив моряков в   карету,   Петр с гоготом согнал кучера и занял его место.

Заметив Степашу, поманил его к себе. Юнга осторожно приблизился.

     - Садись! - приказал Петр. - Как зовут тебя, матрос невеликий?

     - Степашей,   -   испуганно сказал мальчуган, усаживаясь рядом с царем. - Из

Кириков я, архангельский!

     - Из Кириков?   -   с   доброй лукавой насмешкой переспросил Петр и   протянул

руку. - А я, стало быть, из московских Романовых буду, Степаша!

     - Со знакомством вас, - отважно сказал юнг.

     Царь   снова   громко   загоготал,   вздернул   усы,   свободной рукой   потрепал

мальчугана, одобрительно подмигнула со знакомством, значит.

     Карета ходко катила по нарождающимся петербургским улицам.   Бравые морячки

боялись высунуться из   окон   кареты.   На   улицах   уже   серело,   чадно   догорали

смоляные   бочки,   а   случающиеся   после   вчерашних   праздничных   хлопот   редкие

прохожие вглядывались в   экипаж,   в   ужасе отводили глаза и лишь следом уже ели

карету любопытным взглядом - каждому хотелось знать, кто же едет в карете, коли

кучером у него сам государь?

     Было время смены караулов.

     - Родители живы? - продолжал неспешные расспросы Петр Алексеевич.

     Узнав,   что   Степаша Кирик круглая сирота,   замолк ненадолго,   размышляя о

чем-то своем, потом снова спросил.

     - А есть ли у тебя, Степа, тяга к учению? - и, узнав, что тяга такая есть,

как о решенном уже, сказал: - Быть тебе, Степка, в Европах. На днях Абрама туда

учиться посылаю, будешь с ним во товарищах.

     - Если герр Иоганн отпустит, - осмелев, сказал Степаша.

     Петр с ухмылкою глянул на него,   недовольно дернул   щекой,   сопнул гневно,

но гнев свой сдержал,   захохотал   громко,   хлопая свободной ладонью по ляжке, и

уверил мальчика.

     - Отпустит!   Ей-ей,   отпустит,   коли я   его о том попрошу!    Резко натянув

вожжи,   государь окриком остановил лошадей,   бросил вожжи ошалевшему от   страха

кучеру,   и   выглянувшие из окон моряки со смятением осознали,   что экипаж вновь

стоит у   царского дворца.   Яков Николаевич покачал головой,   капитан Бреннеманн

крякнул и сжал руку белого от страха да утреннего сушняка Мягкова:

     - Молчи,   Ванька,   все будет хорошо.   До дна еще далеко...    Петр,   слегка

пригнувшись,   шагнул в дом,   жестом позвав за собою жениха с товарищами его,   и

Мягкова снова залила липкая волна страха.   Неужто... Страшно было даже подумать

о   том,   а сказать,   так и вообще невмоготу.   Шел Мягков за широко вышагивающим

государем и чувствовал,   как сзади его подталкивают товарищи.   Жаль, Суровикина

не было.   Казак показываться государю на глаза опасался,   с   атаманом Булавиным

еще не было покончено, а потому к казакам Петр Алексеевич не мог не чувствовать

раздражительности и   опаски.   И   все   блазнилось Мягкову,   что шуткой все было,

знамо ведь, как склонен государь к игрищам да забавам различным.

     В малом зале государя с гостями встречали сестры его да государыня,   все в

голландских платьях -   юбки тонкой шерсти с золотыми полосами по подолу,   узкие

душегрейки,   -   шея да   плечи -   голые,   руки белые по локоть -   голые,,   глаза

подведены,   брови начернены,   над алыми губками мушки чернеют.   Государыня была

темноволоса и кудрява,   в уголках большого красивого рта -   улыбка,   в глазах -

усмешка добрая, брови широкие дугою выгнулись. Сестра государева Наталья стояла

в   окружении сестер Александра Даниловича Меншикова,   взятых из отцовского дома

во дворец под присмотр Анисьи Толстой.

     Кругловатое личико Натальи с курносым вздернутым носиком, смеющиеся глаза,

маленький пухлогубый ротик   -   все   в   ней   дышало   юной   чистотой и   некоторой

отстраненностью от происходящего.   При виде государя все склонились в поклонах,

у   Меншиковых поклоны выходили неловко,   словно пухлые задницы их   перевешивали

остальные   воздушности тела.   "Неужто   государь   решил   меня   с   Мен-    шиковым

породнить?" - обожгла Ивана Мягкова неосторожная мысль.

     - Готова ль невеста? - спросил государь.

     - Готова, готова! - защебетали девы. - Сей же час из светелки выйдет!

     Петр Алексеевич подошел к накрытому столу,   оглядел его, расставив длинные

голенастые ноги   в   ботфортах с   отворотами,   ухватил со   стола жареную куриную

лытку, грызанул ее, сверкнув белыми зубами, и поворотился к морякам.

     - Думал   я,   какую   тебе   невесту надобно,   -   сказал он,   зорко оглядывая

понурого и невеселого капитан-лейтенанта. - Красивую, молодую да ветреную вроде

бы в   жены давать тебе ни к чему:   пока ты в море,   она на суше амуры с разными

галантами крутить станет.   Впрочем,   и старая да опытная счастья семье тож-таки

не даст,   к   старой бабе душа с моря стремиться не станет.   -   Подумал немного,

небрежно швырнул куриную лытку   на   общее блюдо,   шагнул к   капитан-лейтенанту,

положил руку ему на плечо.   -- Ты уж не взыщи, Иван Николаевич, государь твой в

выборе старался, как умел.

     Иван   Николаевич Мягков поднял от   полу   несчастные глаза   свои   и   увидел

невесту.   Вся в белом,   все на ней воздушное, ветром дышащее, а лица и вовсе не

видать. Может, оно и к лучшему.

      Все вокруг было как в тумане.   Государь продолжал что-то говорить,   держа

невесту за руку и подводя ее к жениху, Но Иван Николаевич слов его не разбирал,

а   только стоял у   него в горле горький тесный комок несчастия и тоски,   и губы

сами шевелились, прощаясь с Анастасией.

     Руки   жениха и   невесты соприкоснулись.   Рука   невесты была   на   удивление

сильной и прохладной.

     - Так вот,   капитан,   - строго сказал ему на ухо государь. - Названую дочь

свою за тебя отдаю.   Она у меня сиротинушка,   так что не вздумай обижать,   я ей

буду заступником. Коли что не так в жизни пойдет, я тебя своей царской рукою на

путь истинный наставлю. Понял меня?

     Господи!   Да все оно в жизни-то уже пошло не так!   Иван Николаевич едва не

застонал от тайного отчаяния и прикрыл глаза.

     - Убогая она у меня,   сиротинушка,   -   басовито сказал царь. - Глазик един

косенький,   да нос скривлен,   да скулы оспой попорчены. И так уж девица в жизни

настрадалась,   будешь ей верным мужем и   опорою в жизни.   А я уж за приданым не

постою,   ты   мне,   капитан-лейтенант,   верь,   я   своих царских слов на ветер не

бросаю.

     Ах ты,   святой Андрей Первозванный!   Да за что же такая немилость!   Он ли,

Мягков,   государю животом своим не   служил!   Что   же   государь насмешку над ним

такую строит,   уродину за него замуж выдает!   От слов царских Ивана Николаевича

то в холод,   то в жар бросало, он и глаз боялся открыть, чувствовал только, что

рядом невеста стоит, нежным цветочным духом от нее веет.

     - А то откажись,   пока не поздно,   - сказал Петр насмешливо. - Пока еще не

поздно, пока не сладились, а?

     Капитан Мягков и   рот открыть не   успел да решительности набраться,   как в

спину ему тяжело ударила рука капитана Бреннеманна.

     - И   думать не моги,   -   шепнул в спину ему старый капитан,   и все остатки

решительности Мягкова тем самым вымел.

     - Молчишь?   - сказал Петр. - Знать, по нраву тебе выбор мой. Хватит томить

жениха, ну-ка, невеста, покажись мужу своему будущему.

     Мягков нерешительно глянул.

     Глянул -   и   глазам своим не   поверил.   На   нежных щеках невесты светились

длинные слезы. А глаза ее, огромные, серые, были счастливыми и сумасшедшими.

     - Анастасия? - сказал - и остолбенел. Вокруг же необидно смеялись.

     - Так вы уже знакомы? - притворно поразился Петр, - Славно я угодил своему

шкиперу! - Наклонился, жадно целуя невесту в полураскрытые губы. - Коли так все

вышло,   -   сказал он,   поворачиваясь к   Мягкову,   -   нынче же и венчание будет.

Торопись,   капитан-лейтенант,   детишек после   себя   на   белом   свете   оставить.

Изрядные баталии впереди грядут! Что же до родителей твоих, то я им сам отпишу!

Будет тебе в семье мир да спокойствие!

     Еще   раз   с    жадностию   поцеловал   невесту,    с   сожалением   оторвался   и

поворотился к остальным:

     - А ну, хозяюшки, зовите всех за стол! Уж больно удачным наш сговор вышел!

     И   сразу   зашумели   вокруг   неведомо   откуда   взявшиеся гости,   бесшабашно

заголосил шут, увиваясь вокруг жениха да невесты, только Иван Николаевич ничего

вокруг не видел и не слышал,   да и не хотел он ничего видеть, кроме милого лица

своей любимой.

     - Настенька!   - взял он за руки плачущую девицу. А капитан Раилов отошел в

сторону,   опрокинул у   стола чарку да и   с   отвагою бросился в гавот с одной из

сестер Александра Даниловича Меншикова.   Та,   хоть и была единоутробной сестрой

светлейшего князя,   особо   не   чинилася -   кинулась в   танец,   только   туфельки

красные саксонской кожи, шитые бисером, мелькнули.

     Глава десятая

     1. ИСТИНЫ НОЧИ

     Да   разве   можно   за   такого государя живота своего жалеть!   Даже   стоя   в

часовне рядом с Анастасией, капитан-лейтенант Мягков не верил счастью своему. В

роли   посаженого отца   невесты   выступал сам   государь,   в   роли   же   матери   -

государыня.   Да   и   свадьба была   истинной свадьбой -   шумная,   бесшабашная,   -

пронеслась она по улицам Петербурга, пила да плясала весь день и закончилась по

государеву повелению салютационной пальбой   пушек   "Посланника".   Вечером   Петр

Алексеевич посетил новобрачных в доме,   что снимали братья у купца Боборыки-на,

долго морщил нос,   оглядывая нехитрое убранство комнат, потом, малость подумав,

сказал,   что для брачной ночи и   этот дом сойдет,   милым и в шалаше рай;   сам с

государыней порой   в   походном шатре жаркой любви предавался-и   ничего,   только

крепче любить ее стал.   Выпил чарку, закусил жалованными молодым с меншиковских

оранжерей   свежими   огурцами,    царственно   полапал   невесту,    жарко,   засосом

поцеловал обоих   и   отбыл,   оставив   Ивана   Николаевича и   Анастасию наедине со

счастьем их.

     За   окнами   захохотали,   послышалась беспорядочная пальба и   многоголосье,

потом заржали лошади, многозвенно грянули колокольчики, и царь со свитой своей

     отбыл.   Иван Николаевич и Анастасия стояли у окна,   не смея взглянуть друг

на   друга.   Сумрак улицы всполошно высвещался копотно горящей смолой в   дубовой

бочке.

     - Настенька!   -   Капитан-лейтенант Мягков повернулся к невесте. Впрочем, к

какой невесте?   К супруге своей законной повернулся капитан-лейтенант Мягков. К

супруге   он   поворотился,   Господом Богом   ему   данной,   утерянной и   государем

счастливо найденной!

     Влюбленные поцелуев не считают.

     Будем   целомудренны,    читатель.    Опустим,    чем    занимались   счастливые

влюбленные,   столь нежданно соединенные судьбою и небесами. Имеющий достаточное

воображение   все   довообразит   сам,   тот   же,   у   кого   воображения и   фантазии

недостанет -   несчастнейший в жизни человек и ни к чему его волновать картинами

любовного    пиршества,     сопровождаемыми    финь-шампанью    и     взволнованными

бестолковыми разговорами ни   о   чем,   ночными сладостными беседами,   в   которых

говорят сразу двое и   ни   один из   них другого не   слушает,   а   только отдается

ласкам рук,   коие всегда говорят больше,   нежели слова. Известное дело, речения

подобны рыбьей чешуе, чаще они скрывают истинность чувств, нежели выставляют их

напоказ.   Ах,   Иван Николаевич,   счастливейший из капитан-лейтенантов,   а   быть

может,   и   самый счастливый из жителей Петербурга,   что не спали этой ночью!   В

самом деле,   могут ли   быть такими же   счастливыми караульные или сторожа,   что

бродят по улицам с колотушками в руках,   или гвардейцы, охраняющие покой своего

государя,   или   даже людские пары,   вникнувшие в   семейную жизнь,   привыкшие за

долгие годы к   ней   и   сросшиеся с   бытом,   как срастается за   долгие годы тело

черепахи с тяжелым ее панцирем?

     И спокойно на душе было у графа Мягкова, не боялся он за будущие отлучения

и   семейные неприятности.   Кто   же   посмеет   дерзнуть с   возражениями государю,

названую его дочь с пренебрежением оттолкнуть?   Плевать было капитан-лейтенанту

Мягкову на   приданое Анастасии как   графу и   даже как   человеку плевать.   Пусть

маменька с   папенькой в   отписных бумагах смыслы ищут,   главное сокровище Ивана

Николаевича Мягкова   сонно   и   сладко   дышало   рядышком на   пуховой   купеческой

перине, и кудрявая головка этого сокровища покоилась на мужественном плече, как

сотни   других   утомленных и   закружившихся от   ночных   любовных баталий головок

возлежали в свое время на плечах иных достойных мужей.

     Пробуждение было,   как окончание сказки дивной.   За   окнами кто-то   громко

кричал по-матерному, гневался на городскую грязь да слякоть, а в окна стучался

     обычный для этого времени года дождь.

     Некоторое время Иван   и   Анастасия лежали,   глядя в   глаза друг   другу,   и

Мягков пошевелиться боялся:   а   вдруг   все   сон   и   дивное наваждение исчезнет,

только моргни нечаянно.   Анастасия улыбнулась устало.   Мягков моргнул-таки,   но

все   оставалось прежним:   и   разворошенная ночью   постель,   и   пузатый сундук у

стены,   и   стол,   еще   хранящий остатки   вчерашнего пиршества,   но   главным для

Мягкова было   то,   что   Анастасия никуда   не   исчезла.   Лежала   себе,   улыбаясь

загадочно,   и руки протянула навстречу.   Руки были мягкими и теплыми, у видений

таких   не   бывает.   Иван   поцеловал молодой супруге ладони,   щекотнул их   рыжим

жестким усом и с недоверчивой нежностью спросил:

     - Настенька, ты ли это, радость моя?

     Тепло рук, сомкнувшихся у него на лопатках, показали - она...

     Потом они снова лежали на пышных подушках,   жадно глядели друг на друга, и

казалось, вовек им не наглядеться и не привыкнуть к случившемуся чуду.

     - Как же ты к государю попала,   Настена моя?   -   шепнул Мягков,   кончиками

пальцев гладя щеку супруги своей новоявленной.

     Из   рассказа   Анастасии выходило,   что   едва   они   с   Раиловым и   экипажем

подводки покинули Соломбалу, как в вечернее время прибыл к ней инвалидный майор

с требованием немедленно ко двору явиться.   Даже собраться не дал, хотя что там

и собираться было,   не столь нажито пожитков,   сколько сборов кипит вокруг них.

Полковник Востроухов пытался было воспротивиться,   тем   более что после отъезда

братьев вновь   стал   он   Анастасии знаки   внимания оказывать и   любви,   подлец,

домогался.   Но бравый инвалидный майор полковнику кратко высказал все, что он о

его   гнусных   поползновениях думал,   и   родню   востроуховскую характеризовал по

материнской   линии   куда   как   невыгодно,   дворовые   собаки   полковника,   и   те

покраснели в великом конфузе, услышав неуемные слова инвалида.

     - Ах он,   подлец!   -   гневно раздул ноздри граф Мягков. - А мне-то клялся,

божился! Ах, негода!

     - И   привезли меня в   Москву,   -   шептала Анастасия,   лежа на груди своего

ненаглядного.   -   Везли с   бережливостью,   неторопко...   А в Москве люди чужие,

говоря чужая,   тоска одолела...   Веришь,   ночами во сне архангельскую ветреницу

видела,   взводень морской снился...   Изначально жила у Натальи Алексеевны,   при

дворе...   Василиса Мясная за мной доглядала,   ровно за барыней какой...   -   Она

вдруг хихикнула и оттолкнула руку Мягкова, уж слишком дерзновенною та была. - А

потом меня учить начали...   и грамоте, и политесу разному... Я теперь, Ванечка,

и мазурку могу,   и гавот очень даже запросто... в лучшем виде, не веришь?.. Ну,

перестань,   миленький...   погоди   хоть   чуток...   У   Натальи   Алексеевны весело

было...   Даже купаться ездили на   Москву-реку...   Днем,   бывалочь,   спокойствие

одно, веришь ли, в адмиральский час спать ложились, все выти порушены, когда за

стол садиться,   не   знаешь,   но вечерами...   Она характерная,   заводная,   ну ни

минуточки в   покое не   посидит...   Так   до   жизни жадает,   завидки берут...   То

валтасаровы пиры устраивает,   всех греческими богинями одевает да   царями...   А

иной раз лазори встречать удумает на   реке...   Музыканты из немцев играют,   все

вокруг пляшут...   Весело!   Баюны сказки рассказывают дивные,   гиштории Разные о

мудрецах да царях древних...   Такие кудесы! Перестань, Ванюшка, не лезь, сам же

интересы свои недавними словами выводил!   А потом вдруг таку диковину завела на

французский манер -   тиатр называется. Это она, сказывала, в Версале подглядела

у   ихнего короля.   Что за тиатр?   Это,   Ванечка,   когда на сцене пиесы разные в

лицах представляются...   К примеру, ставили "Пещное действо" с пением виршей на

разные   голоса...   А   когда   государь по   осени   приезжал,   то   представили ему

"Нравоучительное действо о   распутном сластолюбце Дон-Жуане,   или Как его земля

поглотила"...   Там и   мне довелось сыграть личину одну,   служанку,   правда,   не

барыню...

     А потом говорить стали, что государь меня замуж отдать решил, он, говорят,

и жениха мне уже приискал.   - Анастасия судорожно вздохнула и прижалась к Ивану

сердито.   -   Уж я плакала, плакала, все глаза выплакала, что ж за судьба такая,

за одного нелюбимого отдали, а теперь вдругорядь за такого ж идти...

     Мягков   приподнялся на   руке   и   принялся   целовать жену   в   увлажнившиеся

грустью глаза.

     - Что ж не глядишь? - спросил он тихонько, опускаясь губами ниже.

     - Ох,   Ванечка! - Сильные руки обвили его шею. Славная и сильная поморская

женщина была   в   женах у   Ивана Мягкова,   даром что   государю названая дочь.   -

Боюсь...

     Оприкосить боюсь...   Сглазить она   боялась!   Иван засмеялся и   еще шибче и

задорнее   стал   целовать любимую,   исподволь подбираясь к   грудным   сокровенным

местам,   что похожи были на   разлетающихся в   стороны белых голубей,   но в   это

время,   к великой печали обоих, в прихожей загремело поганое ведро и послышался

голос Раилова.

     - Не было в нашей жизни печали,   -   с беззлобной усмешкой сказал Мягков, -

так черт братца принес!

     Многое им   было нужно рассказать друг другу про свою пронесенную по   свету

тоску и любовь,   но ведь и жизнь семейная одним днем не кончается,   будет у них

еще время пожалобить друг друга да потомить муками сердешными.

     А   может,   и   зазря капитан-лейтенант Раилов семейный покой брата нарушил,

может,   и   потерпеть бы   ему самую малость -   кто знает,   какая она,   жизнь,   у

военного человека:   сегодня любви предаешься,   а   завтра за государя и   отчизну

живот свой в неравном бою сложишь.

     2. МОРСКИЕ БУДНИ ПОД АНДРЕЕВСКИМ СТЯГОМ

     Государь Петр   Алексеевич миру от   своего августейшего шведского братца не

дождался,   оттого и   флоту   русскому досталось трудом ратным викторий добывать.

Еще   в   мае   1708 года государь отрядил шаутбенахта Боциса к   городу Боргау.   В

составе русской эскадры был и   "Посланник" с   тайным орудием возмездия на борту

своем.   Военная   кампания получилась славной   -   город   спалили   до   основания,

окрестные деревеньки такоже,   в   морских маневрах захватили и пожгли пятнадцать

торговых судов,   из   коих три пришлось на долю экипажа "Садко",   действовавшему

уже довольно сноровисто и   привычно,   -   сказывалась долгая выучка.   Пока Боцис

злодействовал    на    водах,    полковники    Толбухин    с    Островским    разоряли

неприятельские деревни на побережье.   Воротясь,   Боцис с великолепной наглостью

прошел   мимо   шведского флота,   стоявшего у   Березовых островов,   дразня шведов

доступностью парусов,   но нет -   не рискнул неприятель идти вдогон за кораблями

русской эскадры.   По предложению капитана Бреннеманна экипажем "Садко" устроена

была напоследок славная диверсия против шведского баркентина,   но и   сию потерю

шведы   приписали   взрывам   пороховых погребов,   нимало   не   озаботясь возможным

нахождением тайного   неприятеля в   бухте,   где   покачивались на   ленивых волнах

шведские корабли.   Самодвижущаяся мина   изобретения тектона   Курилы   Артамонова

удачно пущена была   мичманом Суровикиным и,   пронзив водную гладь,   вонзилась в

борт   шведского корабля похожим на   острие   пики   носом   аккурат под   пороховым

погребом.

     - Ага!   - радостно вскричал голый по пояс Григорий, потрясая кулаками. - В

самую забрюшину угораздил!   Ваня,   родной,   дай гляну в трубку,   как эта гадина

тонет!

     - Ты,   Гришка,   руками   меньше маши,   -   досадливо поднял голову от   стола

капитан-лейтенант Раилов. - Не дай Бог, свечи загасишь!

     Гребцы ничего не   сказали,   переглянулись,   плюнули в   мозолистые ладони и

взялись за весла.   Время было возвращаться к "Посланнику",   который покачивался

на волнах у самого горизонта.

     Как бы   то   ни было,   а   суровикинских крестов на корпусе славной подводки

прибавилось после этого похода вдвое против прежнего,   и тайна подводного судна

разглашена не была.

     По возвращении на борт Суровикин с   отменным показным равнодушием принимал

поздравления.

     - Кабы не боязнь командиров наших,   - хвастливо сказал он в кают-компании,

- я б в одиночку флот Карлы перетопил и досточек на воде не оставил бы!

     Гребцы в кормовой каюте посланника пили горячий грог -   отогревались после

переходов длительных в холодном море. Мужики неторопливо судачили промеж собой,

плата за морские подводные плавания выходила достойная,   несравнимая с тем, что

выходило на промысловых щкунах Кемского побережья,   а потому о семейном будущем

беспокоиться было нечего даже если и   выходило мужикам не вернуться,   то семьям

их и   потомкам даже выходило жить в   достатке,   а коли деньги в рост давать или

продажей лаковых миниатюр либо пеньки в   столицах заняться,   то и более хватило

бы.В   каютке   капитанов Мягкова   да   Раилова   произошли существенные изменения.

Ежели ранее лаковая миниатюра с   прелестным женским отображением лишь у Раилова

стояла,   то   ныне таковою и   брат его Иван Николаевич обзавелся.   И   не чурался

более разговоров о   семейной жизни,   более того,   об оной жизни говорил с явным

удовольствием и перед Яковом брюхатостью своей Анастасии похвалялся;   по срокам

получалось,   что   снова   он   брата   своего   обошел   -   ему   доставалось   первым

потомством обзавестись.

     В   Петербурге Анастасия прожила более месяца,   а когда выпало флоту в море

отправиться,   Иван   Николаевич дражайшую половину свою   от   греха   и   соблазнов

отправил в   отцовскую усадьбу.   Из   дома   отцом   с   матерью отписано было,   что

невестка пришлась всем по нраву, а уж с Варенькой Аксаковой-Мимельбах стали они

закадычными   подружками,    даже    диковинный   тиятр   из    крепостных   принялись

организовывать,   чтобы   поставить пиесу "Бахусовы гости",   написанную столичным

пиитом Петровым.   Анастасия же   корявым,   неустоявшимся еще почерком уведомляла

мужа своего Ивана Николаевича,   как   хорошо ей   в   доме его   родителей.   Она им

полное уважение оказывает и   все   списки по   приданому,   дарованному государем,

передала,    а    в   конце   письма   неловко   сказывала   о   возможном   прибавлении

мягковского семейства,   коего по   подсчетам ее   следовало ожидать было к   концу

февраля 1709 года.   Зимнему месяцу капитан-лейтенант Мягков сильно обрадовался,

холода сулили ему пребывание в отчем доме.

     Возвращение в родную гавань добавило радостей.

     Дома у Мягкова да Раилова, хоть и в сравнение не шли с имением светлейшего

князя да   прочих видных бояр да   дворян,   достроены были и   радость новым своим

владельцам доставили неописуемую.   Раилов утрами похаживал по дому в   халате да

шапочке войлочной с   кисточками и   все прикидывал,   в   коей комнате ему спальню

устроить,   а где детскую поместить. Впрочем, и Иван Николаевич Мягков от него с

домашними прожектами не отставал.   А   вот в   доме Суровикина Григория случилось

событие,   коие и   радостию не назовешь,   и   горем считать стыдно -   было у него

очередное прибавление в семействе. Дети, они, конечно, цветы жизни, как пишут в

вечных скрижалях своих пииты,   да   вот   только когда их   шибко много,   от   этих

цветов,   бывает,   и   голова болит.   А   голова у мичмана Григория Суровикина и в

самом деле побаливала.   И   не   только от   семейных хлопот да   похмелья какого -

сказывалась полученная контузия, порою боли бывали столь жестоки, что на стенку

хотелось лезть,   и   многочисленные доктора и   лекари   из   заполонивших Северную

Аврору немцев не помогали.

     А   капитан Бреннеманн радовался свиданию с женой своей Амалией и с детьми,

по-немецки аккуратно одетыми и вежливыми. Уж как они книксены делали - пожалуй,

никто из дворянских детей состязаться с ними не мог. Ловко у них все выходило и

естественно,   словно в своем Брауншвейге они не к мещанскому сословию приписаны

были, а при дворах с рождения обретались.

     Радовали и   политические события.   Башкирский бунт   усмирили простительной

грамотой,   баталии   сухопутные   со   шведами   оказались   в   достаточной   степени

победными,   а булавинские мятежники отогнаны от Азова.   До окончательной победы

над   мятежником было еще   далеко,   но   жестокость князя Долгорукова,   чьи   суды

шныряли на донских землях,   творили расправу,   давали немалые надежды на скорую

викторию и над врагом внутренним.

     В   Петербурге внимательно следили за событиями на западных границах.   Карл

опять перешел через Днепр,   взятый в   плен   швед подтвердил,   что   государь его

намерен идти на Москву. К тому времени он уже немало потрепал Аникиту Репнина с

полком его.   Петр прибыл к   войску.   По прибытии получил он сообщение о   смерти

атамана Булавина в Курске, сию радостную весть он отпраздновал, наказав письмом

Долгорукому обласкать Черкасск петлями. Сам же продолжил маневры.

     Наконец под Лесным шведы и   русские сошлись в   яростном бою.   Русские были

злы,   они ударили в штыки да палаши, и лишь ночь да случившаяся непогода спасли

остатки   шведского войска.   Славный   шведский полководец Левенгаупт почти   один

явился к королю с известием, что русские его разбили.

     Узнав   о   сей   славной   виктории,   Григорий   Суровикин   досадливо сплюнул:

товарищи его по Дону в   бою добывали звания и   богатство,   а   он отсиживался на

берегу, суровая непогода держала корабли в портах.

     - А што,   господа капитан-лейтенанты,   -   спросил он,   - лестно ли вам без

дела слоняться, когда другие живот за отечество кладут?

     - Ты,   Гришка,   не особливо буянь,   -   остерег его Мягков.   - Ну как все в

Малороссию шведа добивать кинемся,   кому   тогда город защищать,   ежели незадача

какая настанет?

     - Государь   в   Смоленске   торжества над   неприятелем празднует,   -   упрямо

сказал Суровикин,   -   а   мы здесь,   словно солонина в   бочке,   тухнем.   Стыдно,

капитан-лейтенанты!

     - Стыдиться нам нечего,   -   рассудительно сказал Яков Раилов и   отбросил в

сторону "Ведомости".   -   У   каждого своя служба,   мы   тоже в   лето без   дела не

сидели. Сколько ты, Гришка, на борту новых крестов изобразил?

     - Люди отличия получают,   -   пробурчал казак,   -   а   мы здесь ровно монахи

скуфейкой блох по кельям бьем.

     В    память   победы   под    Лесным   выбито   было    две    медали,    сидельцам

петербургским,   увы,   недоступные.   Григорий Суровикин был честолюбив и   жаждал

отличий. Да и с деньгами, по правде сказать, у казака негусто было, а просить в

долги у товарищей он считал делом недостойным и противным чести.   Тем более что

довольно   великая   часть   денежных   сумм   оставлена была   в   картежных играх   в

заведении немецкого купца Августа Тетельбойма.

     Капитан-лейтенант Мягков с казаком в глубине души своей был согласен.   Ему

тоже наскучило стояние в гавани и бесцельное времяпровождение на берегу.   Осень

была уже,   а   отпуском и   не пахло.   Лед на заливе не стал,   а от подлого шведа

всего   можно   было   ожидать:   возьмут да   и   нагрянут одночасно -   из   пушек по

строениям попалить да корабли, на рейде стоящие, при великой удаче пожечь,

     Но   -    хрен   ему,    шведу!   В   крепости   на   Котлин-острове   ставились   и

пристреливались   медные   пушки   "единороги"   да   "медведи".   С   такими   пушками

неприятеля страшиться !   недостойно.   Да, господа, сам Бог на защиту Петербурга

выступил   -   пушки   были   отлиты   из   колоколов валаамовских монастырей.   Такие

промазать никак не   способны,   уж   коли звонить не могли,   так иными громами до

Божьих высот доставали!

     3. МЕДАЛЬ ЗА ПРЕДАТЕДЬСТВО

     Нет,   не   зря Петр Алексеевич имел подозрение на   старого гетмана Мазепу..

Предал,   предал государя,   старая грязная собака!   Ушел к шведу,   бросив войско

свое на бегство и издевательство неприятеля! Двадцать один год верность хранил,

а при гробе, блядьин сын, измену затеял! И это за любовь и уважение государево,

ведь никаким доносам на него Петр не верил. Помилуй Боже сего старого человека,

быть ему в скором времени в кандалах и на плахе!  

     В   гарнизоне Петербурга о   дошедшей   измене   гетмана   говорили глухо   и   с

осуждением.   Более обсуждали связанную с   тем затею государя.   Вроде бы повелел

Петр Алексеевич иуде чугунную медаль отковать. Толком никто о сей медали ничего

не знал, но споров было предостаточно. Кто говорил, что медаль сия будет весить

три пуда, чтобы голова изменника в покорности перед государем клони-

     лась,   а   кто   уже говаривал,   что медаль весом будет и   победе _   пудиков

шесть, ей-ей!

     - Да ты что,   -   упорствовали спорщики. - Загнул ты, брат! Шесть пудов! Да

это ж столько купчиха дородная весит!   Представь себе,   стоишь кавалером,   а на

груди у тебя купчиха висит!

     Некоторым сия достойная картина нравилась. А неплохо бы, ха-ха, с купчихой

на шее... Лишь бы купчиха в достатке была, деньге счету не знала. Вон, Митрофан

Простаков в согласии с такой купчихой...   Согласен, Митрофан? С голой? А на кой

она сдалась,   одетая-то?! Поручик Митрофан Простаков смущенно помалкивал, но по

глазам его блестящим видно было,   что шестипудовая медаль ему без надобности, а

вот с купчихой достойной... Эх, где наша не пропадала!

     - Баю я,   - со смешливой раздумчивостью сказал мичман Суровикин, - с такою

наградою топиться сподручно.   Встал на   планшир,   перекрестился для отважности,

булькнул, и кругов опосля тебя не останется!

     Собравшиеся в трактире засмеялись.

     - Так   ему,   иудиному семени,   -   сказал гардемарин Лютиков.   Был   он   юн,

осьмнадцати не исполнилось,   и   оттого выглядел без париков весьма молодо:   две

красные щеки, два оттопыренных уха и любопытствующие голубенькие глазонь-ки, по

причине выпитого собранные в кучу.   - Нам бы только государь приказал, мы б его

и без медалек срамных за борт булькнули со всем удовольствием.

     Суровикин с небрежностью оглядел гардемарина.

     - Таким самим со   строжкостью по палубам ходить следует,   -   сказал он.   -

Неровен час случайной волною смоет!

     Сам гардемарин не   обиделся,   обиделось выпитое им.   Лицо молодое постыдно

покраснело, нос заострился, и гардемарин выпалил:

     - Должно быть,   мичману не единожды доводилось в   сражениях с   неприятелем

биться,   столь он ловок. Токмо не приходилось его на пушечных палубах видеть на

море,    не   иначе   мичман   наш   в   иных   баталиях   отличился,   искусным   языком

рассказчика созданных...

     До   дуэли,   слава   Богу,   не   дошло,   а   зуботычинами   спорщики   изрядными

обменялись. Только гардемарин против мичмана все равно что пищаль или мортирица

супротив осадного орудия! И гадать не след, кто в победителях оказался. Что же,

на   гауптвахте Григорию Суровикину пребывать привычным было,   не   то,   как   его

супротивнику гардемарину Лютикову,   коий не знал даже,   с   какого конца к нарам

подступаться,   а   посему   с   завистью   прислушивался к   женскому   воркованию да

сладостному любовному гомону   в   камере   обидчика.   Привычен   был   лик   мичмана

гауптвахтной команде, потому ему и послабления малые делались.

     - Ишь,   гуляет,   -   небрежно кивнул   Лютиков   в   сторону смеха.   -   Знать,

государевы законы не мичману писаны!

     - Господину   гардемарину   язык   бы   малость   прикусить,   -   сурово   сказал

караульный,   дремавший у   стола,   не   снимая треуголки и   не расстегивая ворота

кафтана. - Вестимо, по незнанию да молодости господин гардемарин вольность себе

в   изъяснениях позволил,   иначе бы   лик свой юный в   сохранности содержал бы да

вместо   гауптвахты   сей   час   перед   девицами   бы   павлинил.    Наукам   господин

гардемарин обучен   достаточно,   а   уважению   к   заслуженным людям   ни   в   каких

Голландиях не научишь, им в службе пропитаться надо...

     Гардемарин вспыхнул.

     - Это сей смуглявый в заслуженных ходит?   - язвительно поинтересовался он.

- Да ему с   цыганским табором кочевать,   а   не государю на море славу добывать.

Никогда не   поверю,   что   сей   мичманок славными делами флоту известен!   Наветы

навьи!

     Караульный покачал головою в треуголке.   -   Да ведомо ли тебе,   что мичман

Суровикин на оной гауптвахте в старожилах обретается?   - сказал он укоризненно.

- Вы   еще   в   куклы с   сестрами единоутробными играли,   когда сам   государь его

званием бомбардира жаловал и в щеки вот в этой камере целовать изволил!

     - Прямо в   камере?   -   не   поверил гардемарин,   однако ж   лицо его при сем

ехидном   вопросе   изрядной   пунцовос-тью   налилось.    -    Клевету   наводишь   на

государевы дела,   только ему по   равелинам расхаживать да   узников бомбардирами

жаловать! За какие ж великие заслуги почет такой мичману выпал?

     Караульный снял   треуголку   вместе   с   париком   и   обнаружил уже   тронутую

плешиной голову.   Видно было,   что караульный в годах,   может быть,   даже еще в

стрельцах службу начинал,   до московского топорения,   в коие немало бунтовщиков

из стрелецких полков на плахе голову сложили.

     - О   том   неведомо,   -   сказал старый воин,   -   вот токмо слышали мы,   что

радовался государь,   говоря,   де,   крепеньким табачком   мичман   Суровикин шведа

угощает, от того табачку голова у неприятеля изрядно кружится... Да что же мне,

соловьем перед господином гардемарином заливаться,   тот сам все увидит,   солнце

еще   на   закат   не   зайдет,   как   за   мичманом   товарищи   придут,   а   господину

гардемарину наказание быть от первого дня до последнего.

     Гардемарин Лютиков недоверчиво усмехнулся.

     - Брешешь ты, старый пес, - сказал он. - Уставы для всех одинаково писаны.

     Может, уставы писаны для всех, но вот читают их по-разному.

     Едва   грация   легкомысленная выпорхнула   из   вынужденной   обители   мичмана

Суровикина,   как за   мичманом и   в   самом деле прибыли.   И   не кто-нибудь,   два

капитан-лейтенанта   с   помощником начальника караула   пожаловать изволили.   При

шпагах и табакерках, табачком из коих они брезгливо занюхивали затхлые тюремные

запахи.

     - Эх,   Гришка,   -   услышал гардемарин Лютиков с   великой досадою и   тайной

завистью.   -   Не малый же ребенок, не Степаша Кирик, тот и то посолиднее будет.

Никак тебе неймется,   господин мичман!   Что   на   сей раз выкинул,   какую комедь

отчудил?

     - А-а,    -   лениво   ответствовал   казак,   -   ваша   правда,   с   молокососом

вздумались разговоры о политике вести, вот и не сдержался, глупости да дерзости

мальчишеские выслушивая.

     Ах! Гардемарин Лютиков единым махом крепко сжал ,

     кулаки   да   скулы,   обидчивые желваки   по   юному   его   лицу   загуляли,   но

услышанное следом было   столь   непонятным,   .   что   юноша оторопел малость и   в

недоумение великое пришел.

     - Будет   тебе   за    то    наказание,    Григорий,    -    сказал   темноволосый

капитан-лейтенант,    который    и    на    простой   по-гляд    казался   разумнее   и

рассудительнее своих спутников.   -   Ты вроде бы о степных просторах тосковал, о

ратных подвигах размышления выказывал?   Так быть по сему,   государь приказывает

явиться нам с тобою в ставку свою. Видать, на суше нам дело найдется. Сегодня ж

и отбываем!

     И мичман Григорий Суровикин привычно до срока покинул гауптвахту,   оставив

гардемарина Лютикова в   смятении:   да что ж   это в отчизне родимой затеивается,

коли морских офицеров государь в степные просторы истребует?

     Глава одиннадцатая 1. СЕМЕЙНЫЕ ХДОПОТЫ

     Сладки снежные сугробы в тульских лугах, загадочны леса, осыпанные шапками

снега.   Раздолье! И речка Осетр прозрачно замерзла, так что виделись подо льдом

лениво   шевелящие хвостом и   жабрами голавли.   А   борзые у   графа   Мягкова были

истинным ветром, спусти их с поводков, молонью в лугах догонят и лапами к земле

прижмут,   где уж   с   такими-то   красавицами зайцам тягаться!   На что сам граф в

летах был,   полгодика до полусогни не дотягивал, а и того азарт взял: скакал на

жеребце Орлике как молодой по холодам с устатку хлебного винца,   настоянного на

рябине,   стаканчик-другой на охоте принять не гнушался,   пировал с   псарями как

молодой прямо на крови, заедая рябиновку горячим ржаным калачом и зажаренным на

костре зайцем.

     - А что,   Ванюшка,   -   лихо подбоченивался он, сидя в седле. - Не взять ли

нам кабана? Егеря мои знают, где они желуди роют!

     - Возьмем,   папаня! - щурил глаза капитан-лейтенант Мягков и иней с ресниц

рукавицей смахивал.   -   Обязательно возьмем! Не кабана, так подсвинка. Законная

гордость обуревала его.   Давно ли по здешним местам без порток бегал,   а   ныне,

смотри, с отцом на равных рябиновку пьет, в целкости ему не уступает, егеря ;

     да   псари   к   капитан-лейтенанту   со   всем   уважением   обращаются,   Иваном

Николаевичем именуют,   да   и   сам   Николай Ефимович за   ровню   его   берет,   уже

поговаривал, что неплохо было бы медведя из берлоги поднять.

     А   дома   его   ждала законная жена.   Анастасия родительскому дому ко   двору

пришлась,   а с Варварой Леопольдовной Аксаковой...   виноват,   Раиловой ныне она

звалась,   так   вот,   с   Варварой Леопольдовной она совсем дружески сошлась,   на

короткой ноге обе   были и   вечерами поверяли друг другу свои прежние девические

тайны.   Вареньку ужасала жизнь Анастасии в Холмогорах и зачаровывали рассказы о

жизни при дворе.   Придирчиво расспрашивала она,   что носят дамы, каковы галанты

при дворе,   как правильно делать политесы и множество иных недоступных мужскому

воображению вещей,   которые ей были жизненно необходимы, ведь на будущий год ей

тоже предстояло блеснуть красотой и умом при государевом дворе.

     Дни   проходили   в    забавах   и    заботах,    ночи   же   были   полны   нежного

сумасшествия.   Ребенок уже упорно стучался во   чреве матери -   просился наружу.

Иван Николаевич и сомнений не имел,   что явится младенец мужеска пола,   он даже

имя ему достойное придумал - Даниил.

     - А ну,   как по святцам иное выйдет?   -   тихо смеялась Анастасия,   бережно

прижимая руку мужа в своему животу.

     - И   что   же?   -   ответно шептал он.   -   Ему же   не   со   святцами жить,   с

родителями!

     Счастлив он был,   как только может быть счастлив человек, впавший в пучину

отчаяния по   причине утраты   счастия.Своего   и   нежданно обретший оное   счастье

навеки.       

     Иногда   в   позднее время   он   выходил в   залу,   курил   задумчиво трубку   и

обходился при том без мечтательности ненужной.   Отец курения сына не   одобрял и

попервам пенял Ивану Николаевичу,   де, мол, такую гадость лошади подсунь, она с

трех затяжек околеет.   Негоже и Ивану жизнь свою курением укорачивать,   ведь не

турок какой он.   в конце концов,   чтобы кальянами баловаться, а простой русский

дворянин с   богатою родословной,   происходящей едва ли   не   от Владимира Ясного

Солнышка.   Потом,   однако, смирился, видать, ныне нравы такие в столицах были -

дымом дышать и пальцы табачной сажей мазать.

     - Эх,   Ванятка,   -   сказал Николай Ефимович в один из праздных деревенских

вечеров,   когда пить поздно,   а спать ложиться еще рано. Мороз рисовал на окнах

круги и   стрелы,   потрескивало,   и сверчок за печью молчал,   к большему холоду,

видно.   -   Ты дома,   в   тепле,   а Яшке сейчас небось мучение.   По таким холодам

только у печи и.   сидеть да чай с сушкою прихлебывать.   Не сказывал Яков, когда

он домой будет?

     Иван задумчиво пощипал рыжие усики.

     - А вот исполнит государево повеление и явится.   Ну,   что вы меня, папаня,

вопросами мучаете?   Меня уж этими расспросами Варвара с маменькой изъели - вынь

да по-ложь им милого Яшеньку!

     Николай Ефимович был по-домашнему -   в   халате и войлочном белом колпачке.

Глядя в   малое зеркальце,   он   специальной щеточкой расчесывал свои   роскошные,

тронутые уже   сединою усы.   Тот   еще был кавалер,   многих дворовых девок особым

вниманием баловал.

     - Дурак ты, Ванька, - с легкой грустью сказал он. - Маменьке вашей единого

хочется,   чтоб   оба   сына   ее   в   родимом   гнезде   пребывали.   Выросли   птенцы,

соколятами стали, а разуму особого не нажили. Не поймешь ты того, что матери вы

оба едины, чай, с одной сиськи молоко с Яшкой сосали...

     Он   бы и   еще поворчал,   приставая к   сыну с   нравоучительными беседами на

манер "Домостроя", только Иван вдруг поднял голову и прислушался.

     - Вы   бы   потише,   папаня,   -   попросил он,   подошел к   окну.   -   Вроде   б

колокольцы звенят.

     Всякому ведомо,   что   почтовые лошади резвы и   у   каждой упряжи свой звон.

Николай Ефимович приблизился к окну и вслушался.

     - Не Яков, - вздохнул он.

     - С чего вы это, папаня, взяли? - удивился сын. Николай Ефимович горделиво

тронул усы.

     - Так-то,   сынок,   есть еще чему у   отца родимого поучиться!   Шестерка это

люберецкая.   А шестерка Якову не по чину,   вам,   капитан-лейтенантам,   по чинам

только тройка положена, - вздохнув с печальностию, объяснил отец.

     А только колокольчики гремели все ближе и ближе, и вот уже перед железными

воротами   усадьбы   заржали   лошади.   Иван   Николаевич продышал   в   изрисованном

морозом оконце круглую,   словно пулевое отверстие,   дырку,   приник к ней. Верно

распознал звон   Николай   Ефимович,   шестерка осажена была   кучером у   поместья.

Видно было, как дворня торопливо расчищает ворота, распахивает их, и шестерка с

каретой вкатила во двор, лихо развернулась перед колоннами у входа.

     - Никак    Дмитрий   Сергеевич   пожаловал,    -    сказал    Николай   Ефимович,

прильнувший к окошку со своей стороны.   -   Обещался,   старый служака, по пути в

Воронеж заглянуть.

     Рослый   дворовый   человек   Филимон   в   овчинном полушубке и   с   непокрытой

головой распахнул дверцу кареты,   и   в   это   время из   распахнутых дверей белым

голубе выпорхнула Варенька и   повисла на шее у   человека в   офи церском мундире

Семеновского полку.

     - Вот негодница,   -   только и   сказал Николай Ефимвич,   но тут треуголка с

головы приезжего упала и было видно, что это Яков Раилов. Да и второй приезжий,

осв бождающийся от дорожной шубы,   сомнений в визитерг не оставлял, трудно было

спутать мичмана Суровикина отставным генералом Самойловым.

     - Яков приехал!   -   с волнением,   опасным для пожи лого человека, вскричал

Николай Ефимович.   - Рая! Раиса! Иди сюда, наш Яков ириехал! И с почетом каким!

На шестерке!

     А в сенцах уже топотали ботфорты,   слышалась возня, радостные взвизгивания

и   смачные поцелуи,   без   коих   трудно   обойтись при   расставаниях и   совсем уж

невозможно при встречах.

     2. МОРСКИЕ ДЕЛА НА СУШЕ

     Истинный праздник выпал ныне Мягковым!   Гостей в доме хватало, не успевали

окорока   копченые   да   бочата   с   рябиновкою из   подвалов доставать да   сладких

наливок для дам.   Соленые помидоры с   огурцами,   рыжики с груздями,   моченные с

брусникою яблоки   и   капуста   шли   ведрами.   Николай Ефимович не   скупился.   Не

Меншиков,   конечно,   чтобы   к   Крещению на   стол   ананасы со   свежей   клубникою

подавать,   но на столичные конфеты и тульские медовые пряники запретов не было.

Когда еще оба сына вместе дома будут!

     Для забав играли дворовые люди, обученные гармонии и нотам, плясали в зале

до упаду,   а на третий день Николай Ефимович объявил охоту на волка,   егеря его

обложили стаю, флажками загнали ее в лесную чащу, готовя господам потеху.

     Два   дня   некормленые борзые   выли   и   скреблись нетерпеливо в   собачнике,

знали, к чему их готовят.

     Николай   Ефимович приказал егерям   и   доезжачим надеть   малиновые кафтаны,

обиходить лошадей, только водой их шибко не поить, чтобы не сорвать живот перед

охотою.

     Гикнула   охота!   Рванули   вперед   лошади.   Подняли истеричный лай   борзые,

устремляясь по   звериным тропам.   Ивану Николаевичу Мягкову было не   до травли.

Отъехали с братом в сторону, пустили лошадей легкой рысью.

     - Рассказывай,   Яшка, - нетерпеливо сказал капитан-лейтенант Мягков. - Где

был? Чего делал? Пошто в чужом мундире домой приехал? Али флоту изменил?

     - Мундир надет был для секретности пущей, - отмахнулся Раилов. - А были мы

с Гришкой на Украине,   совсем под носом у шведа.   А вот что делали... Думай, не

догадаешься.

      Хорошо было   в   лесу.   Между разлапистыми елями и   черными корявыми дубами

нежно    светились   березки.    Пронзительные   синие    небеса   лежали   над    этим

великолепием,

     - Не томи душу, - попросил Мягков. - Рассказывай.

     - Приехав в ставку,   -   с расстановкою начал сказывать Раилов, - получил я

от Петра Алексеевича под начало свое роту Преображенского полку.   Командовал ею

поручик Алексей Бровкин,   славный малый,   я тебя с ним еще познакомлю. В дружбе

честен,   в пиру весел,   в бою отчаян.   И направил нас государь под Полтаву,   на

речку Ворсклу. В жизни тебе, Ваня, не догадаться, чем мы там занимались! Веришь

ли,   всю   реку   до   самого Днепра по   льду   прошли,   проруби делали да   глубины

замеряли.   Пре-ображенцы, на что уж народ дисциплинированный, и те даже роптать

малость начали. Пешнями руки отмахали, но фарватер мне теперь полно известен, с

закрытыми глазами корабль проведу и все отмели да извороты миную, - похвастался

Яков.   - Река довольно мелководная, на большом корабле идти там можно только по

половодью, когда снега сходят... Карту составили, государю доложили, тем дело и

кончилось.   Я,   баю,   большое дело государь затеива-ет,   не иначе как со шведом

хочет разобраться,   пока он после Лесного не оклемался да пушки с   припасами не

подвез.   Под   Лесным мы   изрядно у   неприятеля пушек   отняли,   Карла небось все

волосы на   своей   умной   башке   повыдрал,   простить государю своей   конфузии не

может. Большие дела, Иван Николаевич, близятся, большие дела!

     Некоторое время ехали молча. Кони храпели, пуская пар из раздутых ноздрей,

в   больших карих глазах.   животных стыл ужас,   не   иначе зверя чуяли.   Метались

серые   разбойники,   каты   овечьи,   среди наставленных егерями флажков.   Морозец

изрядно пощипывал нос   и   щеки,   а   при неловком движении норовил и   под кафтан

забраться, трогая ознобно тело.

     - К чему ж вы такой труд приняли, коли корабли там не пройдут? - задумчиво

спросил Мягков,

     Размышления в голову никак не лезли, было только вот это самое недоумение.

Всегда государь разумные мысли   выказывал,   неужто на сей раз впросак попал?   А

может,   тем и   утешился,   что корабли в   Ворсклу не   пройдут?   В   дни половодья

баталии затеивать дело рисковое,   ну как вода резко спадет, можно таким манером

и флота лишиться!

     - А я тебе так скажу.   - Яков Раилов натянул поводья и подождал, пока брат

не поравняется с ним.   - Мы тут с Григорием совет устроили и одно приняли: быть

нашему "Садко" на Ворскле по воле государевой. Иного, брат, не вижу.

     - Так коли флота вражеского там нет, что нам там делать? - хмыкнул Иван.

     - Для тайной разведки, - как о решенном сказал Раилов. - Подводка не токмо

способна корабли неприятеля на дно пускать, она еще и подвсплыть в нужном месте

сможет и   многое в   расположении шведа   выведать.   Готовься,   Ваня,   точно тебе

говорю, быть нам на разведанной мною реке!

     Он и еще что-то хотел сказать, но тут прямо на них выкатился рычащий серый

комок,   а за ним визжащая и улюлюкающая охота.   Впереди,   краснея жаркими алыми

языками, летели борзые, в топоте и снежной пыли неслись лошади с разгоряченными

погоней и рябиновкою всадниками.   Волк метнулся от братьев, зарычал затравленно

и скрылся в кустарнике. Охота проследовала за хищником. Рядом с братьями осадил

взмыленную лошадь Григорий Суровикин, закричал, скаля хищные зубы.

     - Что ж   не   стреляли-то!   Прямо на   вас ведь вышел!   Рукавицей убить ведь

могли!

     Видно было, что казак был в привычном ему движении и оттого счастлив. Шарф

на нем вился на манер рыцарского,   непокрытая голова была в инее, ворот кафтана

распахнут до белеющей под ним рубахи.

     Братья переглянулись, улыбнулись друг другу и недавним мыслям.

     - Настреляешься еще!   -   лениво сказал Яков.   -   Чаю я,   пальбы у нас этим

летом будет в достатке!

     Суровикин весело выругался,   бешено округлил глаза, поднял коня на дыбки и

с развороту послал его вслед улюлюкающей в лесу охоте.

     - Чисто   дите,   -   сказал Яков,   глядя вслед удаляющемуся всаднику.   -   На

кулачки кого взять,   девку на сеновале потискать,   попалить в белый свет, как в

копеечку,   да попьянствовать всласть - в этом весь Гришка. Иван Николаевич лишь

головой покрутил.   Гляди,   какой разумник, Суровикин ведь постарше их возрастом

был. Двадцать два им с Яковом исполнилось, сам двадцать третий шел. А рассуждал

Яков,   словно к отцу их возрастом Близился.   Да что о том говорить, не зря же в

учебе великие отличия имел,   знать,   рассудительность ему вместе со   знаниями и

выдали.

     3. ГОСУДАРЕВЫ ХЛОПОТЫ

     Прав и не прав был капитан-лейтенант Яков Раилов.

     Петр Алексеевич как рассуждал?

     Генерального сражения с Карлом и его прихвостнями Мазепою и Лещинским было

никак не   избежать.   Пора показать,   кто   в   доме истинный хозяин.   Но   фортуна

изменчива. Кто знает, кому она улыбнется на поле брани?

     Поначалу он и впрямь подумывал, не ввести ему в Ворсклу корабли, но, узнав

о   результатах изысканий Раилова,   от   мысли оной отказался.   Отказался,   да не

совсем.   Государю в плен попадать было никак нельзя.   И так немало просвещенную

Европу своими изрядными конфузиями потешили.   А   коли так,   то следовало всегда

иметь под   рукою хитроумный запасной выход,   эдакий греческий "бог из   машины".

Будет победа,   и   говорить не о   чем.   Поражение же следовало обернуть в пользу

свою.   В случае поражения надеялся государь уйти от неприятеля под водою, чтобы

внезапным своим спасением смятение в неприятеле вызвать.   Того Бог хранит, кого

крепко любит.   Да и на сподвижников такое чудесное спасение немалое впечатление

произведет.

      От рассуждений таких лицо Алексашки еще более   удлинилось.

         - Чудишь ты,   мин херц, - сказал он. - И без подлодки твоей обойдемся.

Вот ей-ей,   надерем мы в новом   году задницу шведу. А то и самого Карлу пленим.

  - Аника-воин,   -   сердито сопя,   сказал Петр.   -   Тебе   Волю дай, ты и турков

шапками закидаешь.   Имя мое не   мне ;   принадлежит -   Отечеству.   Как государь,

должен я   думать и    о   неблагоприятном исходе сражения.   Или забыл,   как мы   с

тобою из-под Нарвы однажды ноги уносили?      -   А все ж, чаю я, - упрямо сказал

Меншиков,   чуть побледнев под хмурым взглядом Петра,   -   быть шведу в новый год

битому.   Били и нас,   но с той поры и мы многому научились. Шведский-то королек

без пушек сидит, а мы сколько новых налили?

         Петр, подобрев, хлопнул светлейшего по плечу.

      - Эх,   Алексашка,   -   уже с любовию молвил он.   - Твои слова да Богу бы в

уши!

     Забот   ему   с   неугомонным венценосным братцем   в   достатке было.   Карл   с

Мазепою всю Малороссию засеяли ;   черными своими возмутительными манифестами, к

тому же шведский король овладел силою Гадячем, Прилуками,

     Лохвицами да   Лубнами и   в   них   расположился с   воинством своим на   зиму.

Зимние маневры под Гадячем и   Ромнами привели к   тому,   что шведы,   и   без того

испытывающие великую нужду   в   провианте,   были   побиты и   Ромну отбили.   Стужа

стояла великая,   в русском войске многие знатно озябли,   но и Карл,   двое суток

бесцельно простояв в степи под Гадячем,   потерял от морозов около четырех тысяч

человек.   В декабре Карл с великой досады осадил Веприк и взял оный троекратным

кровавым приступом, потеряв много убитыми и ранеными, и среди них   фельдмаршала

Рейншильда, немало попортившего крови русским доперед того.

     Петр   праздновал   Новый   год   в    Сумах.    По-солдатски   праздновал,    без

разносолов.   Холода стояли изрядные,   порой птицы на   лету   замерзали,   что   же

говорить о человеке?   Люди, однако же, держались. Мало того, обратили в бегство

пехоту Лещинского у   Подкамня,   взяв штандарты и   знамена и побив до четырехсот

человек.   Слаб духом поляк, не держал он ни русских ударов, ни морозов крепких,

ни прихотей военной судьбы.

     Карл,   устав сидеть на месте и   не имея известий из Польши,   направился со

своим войском к   Красному Кусту.   Ходили слухи,   что шведы намеревались выйти к

Воронежу и далее продвигаться к Москве.   Намереваясь разбить неприятеля, король

напал на полки генерала Рена,   стоявшего у   Красных Кустов,   но в сей конфузной

баталии был   с   войсками своими изрядно потрепан и   едва сам не   попал в   плен.

Озлившись,   Карл   пожег   несколько городов   и   пошел   к   Опошне,   отбивая атаки

русских.

     Шли хитрые маневры.   Петр Алексеевич,   как мог, избегал главного сражения,

Карл такоже к оному не стремился,   надеясь на помощь из Польши и Крыма.   Помощи

не   было.   Крымских татар остановил султанский фирман,   граница с   Польшею была

наглухо заперта русскими.

     Воспользовавшись передышкой,   государь направился в   Воронеж,   где занялся

кораблестроением.    Уже    седьмого   апреля   1709   года   он    спустил   на    воду

восьмидесятипушечный "Орел",   следом за ним под крики "виват" сошли на воду еще

два   семидесятипушечных корабля и   один   пятидесятипушечный.   К   слову   сказано

будет,   часть пушек на кораблях были шведскими, отбитыми у неприятеля в прошлом

году под Лесным.   Эх,   этим бы   кораблям да воду достаточную в   Малороссии!   Не

избежать бы   тогда   шведу-великих потерь,   может   быть,   и   мечта   неугомонного

Меньшикова исполнилась бы - взять в полон самого шведского государя!

     Теплело.

     В   мае   Петр   вернулся из   большого морского разъезда и   в   Азове   получил

известие от   Меншикова.   События радовали.   При   Будищах генерал-квартирмейстер

Голц изрядно потрепал шведа. Отличились и донские казаки, которые малым отрядом

разбили   запорожцев,   овладели табором   их,   а   затем   в   горячке и   шведов   из

Решетиловки выбили,   вдосталь покунав их   в   воде на   реке Псол.   Русские удачи

только раззадорили шведского короля.   Карл очертя голову полез вперед и   осадил

Полтаву. Сей признак был тревожным, и в день своего рождения Петр почтой поехал

в армию, оставив все государственные дела.

     Между тем и   в шведском войске было великое беспокойство.   Карл решительно

намеревался взять   Полтаву.   Вопреки   мнению   начальников своих   надеялся он   в

крепости дождаться помощи   Лещинского,   на   которую продолжал весьма надеяться.

Генерал-квартирмейстер   Гил-ленкрок    пытался   отговорить   своего    короля    от

безумного   предприятия.    Пушек   -   нет,   надежды   на   разбойных   запорожцев   -

сомнительны,     да     и     пехоту    губить    на     штурме.     крепостных    стен

генерал-квартирмейстеру было крайне жаль. Не убедив короля, Гилленкрок явился к

первому министру короля графу Пиперу,   тяжело сел на скамью,   вытягивая длинные

ноги в кожаных ботфортах, уныло звякнул шпагой.

     - Король погубит армию,   -   сказал он,   тяжело глядя   в   стену украинского

деревенского дома. - Отговорите его от пагубных замыслов, Пипер!

     - Вы так же хорошо знаете короля,   как и я,   -   глухо сказал Пипер, отводя

взгляд.   - Если он принял решение, то уже нет никакой возможности заставить его

принять иное.

     - Значит, будем умирать здесь, - вздохнул Гилленкрок. Пипер стиснул зубы и

пошел к королю.

     - Если бы Бог послал ангела небесного с   приказанием отступить от Полтавы,

- сказал король, - то я бы и тогда не отступил.

     До   Петербурга дошло известие,   что   еще   до   прибытия государя светлейший

князь взял инициативу на себя и крепко побил шведов на берегу Ворсклы, отступив

разумно,   когда сам король поспешил на помощь своим избиваемым полкам из Будищ.

Полки стояли против полков по   обе стороны реки.   Карл все-таки не отказался от

намерений взять Полтаву.

     - Дело,   -   сказал   капитан   Бреннеманн.   -   Научились   россияне   достойно

воевать.   Русское воинство,   придет время,   э-э-э...   Европу пройдет,   в Париже

праздновать викторию станет.

     - Нам ваши Парижи без надобности, - ответствовал

     Раилов,   дымя   трубкой   и   просматривая очередной выпуск   "Ведомостей".   -

Чужого не надо, но своего никогда не сдадим!

     - То-то   государь в   Европу окошко рубит,   -   покачал головою многоопытный

Бреннеманн. - Чтобы в доме...э-э-э... у окошка сидеть светлее было.

     У трапа сыграли тревогу.   Раилов вскочил,   поправляя одежды. Бреннеманну в

том   нужды   не   было,   педантичный немец,   как   всегда,   был   застегнут на   все

пуговицы.

     Поспешили к трапу,   и не напрасно -   по трапу медленно поднимался Сенявин.

Адмирал   был   озабочен.    Едва   ответив   на    приветствия   капитанов,    Сенявин

требовательно поворотился к Раилову:

     - Готовы ли, Яков Николаевич?

     - Все готовы, - скупо отозвался тот.

     - И   славно.   -   Сенявин обвел   взглядом палубные постройки,   достал из-за

обшлага кафтана кружевной платочек и   промокнул им   вспотевший лоб.   -   А   коли

готовы, я и держать вас не стану. Пора!

     Двадцать    второго    мая    секретный   обоз    под    охраной    роты    солдат

Преображенского полка,   которым командовал бравый и круглолицый поручик Алексей

Иванович Бровкин, покинул Петербург и двинулся в сторону Смоленска. -

     Глава двенадцатая 1. НА ПУТИ К СМОЛЕНСКУ

     Упряжка была   запряжена цугом,   и   двенадцать лошадей бодро тащили длинную

телегу с громоздким сооружением,   напоминающим гигантскую бочку.   Точнее ничего

нельзя было сказать,   повозка закутана в   холста и   для вящей крепости затянута

крепкими пеньковыми канатами да ремнями.   Преображенцы, выслав вперед авангард,

ехали вольно, смеясь и переговариваясь меж собою.

     Мягков с   поручиком Бровкиным ехали впереди,   Суровикин и Раилов держались

вслед за   упряжкой.   За   ними пылили две кареты,   в   одной из них дремал целыми

днями   тектон Курила Артамонов с   тремя   Гаврилами,   во   второй ехали навстречу

судьбе   два   Николая и   Григорий.   Ничего удивительного в   том   не   было.   Один

сызмальства на лошадях умеет ездить, другой с малолетства сети вязать учится да

на шкунах грести. "Edem das seine", - сказал бы оставшийся в Петербурге капитан

Бреннеманн. И тут он, пожалуй, весьма прав был бы.

      Первое время капитан-лейтенант Мягков удивлялся все нелюбопытное охраны. В

какую даль что-то везут, а никто и попытки не сделал под холсты заглянуть. Иван

Николаевич поначалу приписывал все дисциплинированности преображенцев,   не   зря

же в оном полку сам государь в полковниках ходит.   Однако поручик Бровкин его в

том неожиданно разубедил.

     - Ленивы   и   нелюбопытны   твои   ребятушки,   -   подначил   капитан-лейтенант

поручика. - Как всякие скифы. Чудо инженерной мысли везем, а никто и желания не

изъявил хоть глазком единым на нее взглянуть.

     - Это   на   подводку-то?   -   с   небрежительной   ленивостью   поинтересовался

Бровкин. - А на что она им?

     Вот те на!   Берегли секрет подводки, как высший государственный, а про сие

чудо   морское   простому солдату ведомо.   Капитан-лейтенант Мягков   почувствовал

себя уязвленным, но кричать о государевом деле, а тем более дознание учинять не

стал.   Знают,   и ладушки! Кому какое дело до того. Пусть знают, лишь бы язык за

зубами держали.   А эти,   по всему было видно, не из разговорчивых. Поскрипывала

огромная повозка,   сопели   лошади,   плыли   навстречу города   и   селения,   холмы

перемежались равнинами,   а равнины лесами, вот уже говор людской меняться стал,

белоросом акающим запахло,   тут и Преображенцы подтянулись, ленивость их словно

волной смыло, а караулы стали не в пример бдительнее. Однажды даже подвыпившего

Григория Суровикина вдосталь в пыли изваляли,   когда поздней ночью вернулся тот

хмельной и   счастливо усталый от ветреной вдовушки,   кормившей и   поившей их на

постоялом дворе.

     Слава Богу,   неприятеля поблизости не   было,   а   разбойный люд   в   здешних

местах не   настолько оголодал,   чтобы на роту солдат с   кистенями да кремневыми

ружьями кидаться. Правда, хаживали сюда иной раз и отчаянные запорожцы, но ныне

было тихо - некого за чуприну потаскать.

     Курила Фадеевич,   рассупонясь,   поглаживал бороду и   делился с Мягковым да

Раиловым замыслом своим.

     Пребывая в   Северной Пальмире,   присутствовал он как-то на произведенном в

честь   прибытия государя фейерверке.   Специальные люди   пускали в   небо   шутихи

разно цветные да ракеты,   а Куриле Артамонову, что за слаженными действиями сих

мастеров наблюдал,   пришла в голову мысль неожиданная:   а нельзя ли оные ракеты

для нужд подводного судна приспособить?

     - Ну,   ты махнул,   Курила Фадеевич!   - засмеялся Мяг? ков. - Да на кой нам

эти самые фейерверки надобны?   Подводную мглу рассветлять?   В шутиху сыну моему

только играть!

     В феврале, как и мыслилось, стал капитан-лейтенант

     Мягков счастливым отцом.   Правда,   брат   Яков не   слишком от   него отстал,

аккурат через недельку и   у скрытного Раилова с разлюбезной его сердцу Варварой

Леопольдовной дочь   родилась,   вся   красотою в   маменьку -   княжна персица,   не

девка!

     - Ты,   Иван Николаевич,   и   над   моею миной самодвижущейся посмеивался!   -

сердито затряс бородою старый тектон. - А теперь вот в оной мине пользу великую

видишь,   понимаешь,   что   с   нею   легче шведские баркентины да   корветы на   дно

морское пускать!

     - Так то мина, а это шутихи огненные, - не уступал Мягков.

     - А вот гляди!   - Курила Артамонов расстелил на стойле лист бумаги, очинил

перышко и ткнул им в бронзовую чернильницу.

     На   листе   бумажном появился ловко   вычерченный твердою   и   искусной рукой

образ подводки.

     - Здесь   вот,   здесь   и   здесь сверлим дыры   подходящие и   спускаем в   них

бронзовые мортирочки тонкостенные.   В   них закладываем ракету,   да не бумажную,

как при фейерверке,   а   на манер мины самодвижущейся,   только вместо закрутки в

оной   ставим заряд пороховой.   Сгорая,   заряд сей   уносит ракету на   немыслимую

высоту,   и   оттуда она падает на головы неприятеля и взрывается,   причиняя тому

немалый урон.

     - Курила Фадеич!   -   не утерпел и   Яков Раилов.   -   С какого года в Москве

ракетная лаборатория сделана, какие умы там работают, а до сего не додумались!

     Московская   ракетная   лаборатория,    где   ракеты   производились   и   велись

изыскания для   улучшения конструкций этих ракет,   существовала с   1680 года.   В

наблюдении за   фейерверками государь отметил,   что   от   оных изрядно светлеет в

позднее время,   и распорядился использовать ракеты для сигнализации и освещения

местности во время боя.   Далее,   правда,   дело не пошло, но пытливый тектон и в

сем светлом занятии углядел государственную пользу.

     - А ты гляди,   Яков Николаевич,   -   настаивал он. - Здесь заряд пороховой,

разгонный,   здесь камеру оставляем, а в ней фитиль для воспламенения подрывного

заряду... Полетит как миленькая, полетит!

     А путешествие наших героев меж тем продолжалось.

     В   Смоленск   заходить не   стали.   С   эдаким   грузом   только   по   городу   и

разъезжать!   Бровкин послал в   город продовольственную команду.   Губернатор был

уведомлен о   преображенцах и   скупости не выказывал.   Себе дороже на защитниках

отечества экономить, да еще на любимцах государевых с полка Преображенского!

     Близилось Дубровино,   Днепр   понемногу ширился,   и   вскоре уже   можно было

спускать   судно   на   воду.   Занятие   не   из   легких,   но   для   русского солдата

невозможного нет.   По   указанию Курилы Артамонова из заготовленных загодя лесов

поставлены были стапели, и прямо с повозки под бодрые крики подводку спустили в

реку. Усталые лошади с неодобрением наблюдали за действиями людей - мало что их

измучили, еще и сами из сил выбиваются!

     Поручик   Алексей   Бровкин обнялся с   Раиловым и   Мягковым,   расцеловался с

приглянувшимся ему   мичманом   Су-ровикиным,   уважительно пожал   мозолистые лапы

гребцам.

     - С Богом, робяты, - сказал он. - Дай вам Бог чистой воды!

     - Может,   свидимся когда,   -   неопределенно сказал Мягков, прислушиваясь к

стуку топоров на реке. Имеющие мастеровые навыки преображенцы, следуя указаниям

Артамонова,   машкеровали полупогруженную подводку,   делая из нее торговый шлюп,

более привычный в здешних местах.

     - Обязательно,   -   успокоил его Бровкин.   - Кто ж, по-твоему, будет вас на

Ворскле встречать?

     Слава Богу,   до воды добрались!   Не море,   конечно, дак и не суша же! Иван

Николаевич расцеловался со   старым   тектоном   и   по   шаткому   досочному   мостку

перебрался на   подводку.   Для видимости распустили над нею загодя заготовленный

парус, хотя то и без нужды было, все же по течению плыть предстояло. Экипаж уже

переодевался.   Холщовые штаны да   рубахи,   мухорчатые полотняные же шляпы,   все

должно   было   наводить   любопытствующих   местных   жителей   на   мысль   о   мирном

назначении шлюпа.   Что с   невинного купца возьмешь,   окромя товару?   Правда,   в

подобной   маскировке   крылась   и   своя   опасность.   Не   секрет   ведь   был,   что

пошаливали на Днепре запорожские казачки, да и прихвостни предателя Мазепы иной

раз рвение проявляли,   российских лазутчиков улавливали.   До встреч с ними было

еще   далеко,   но   береженого Бог   бережет.   Суровикин   мастеровито устраивал по

фальшивым   бортам   несколько   пищалей   на   дубовых   лафетах,    рядом   с   каждой

расставлял корзины   с   зарядами   и   ядрами,   проверял   наличие   ручных   гренад,

пригодных для ближнего боя.

     Курила   Фадеевич   еще    раз    крепко   обнял    капитан-лейтенанта   Мягкова,

увлажнившимся взором   окинул свое   любимое детище,   что   мирно   покачивалось на

днепровской воде.

     - Слышь, Ванюшка, - заговорщицки шепнул он. - Пока лодку на воду спускали,

я поглядел -   очень даже запросто пищалки вертикальные можно будет поставить. А

ежели   отверстия бычьими пузырями затянуть,   то   и   прямо   из-под   воды   ракеты

пустить возможно, тайно для неприятеля.

     Прожекты Курилы Артамонова были куда как интересны,   да   далеки от времени

своего.   Забежал тектон вперед на   многие годы,   да   не шибко,   первый ракетный

крейсер "Перволукша" был   поставлен еще   при   его   жизни и   более чем   достойно

показал себя у берегов Крыма.

     2. ВО СЛАВУ РОССИИ

     Мичман Суровикин сидел   на   корме и   занимался вполне мирным делом -   удил

рыбу. Снасть нехитрая - леса из конского волоса, поплавок из куги, вместо груза

дробина пищальная,   а крючки у него с Дона были. Червей Григорий накопал по-над

берегом.   Клевало изрядно,   в   бочонке из-под   пресной воды   уже   били хвостами

несколько крупных   плотвиц и   красноперок,   метались,   выворачиваясь полосатыми

боками,   шустрые окуньки и   нахальный щуренок,   а   на дне тяжело двигал жабрами

приличный лещ.

     - Будет вам настоящая уха,   -   обещал казак товарищам.   -   Я   уж и   пшенки

припас, с самого Петербурга ее вез.

     Еще   с   вечера   мичман отлучился в   соседнее село   и   принес оттуда свежий

укроп,   лучок и   прочее,   что потребно для хорошей ушицы.   Не   забыл принести и

бутыль со знаменитым полтавским самогоном:   выпьешь такого и словно Господь Бог

по   душе твоей нежными ножками протопает.   А   по масленой доброй улыбке мичмана

видно было,   что он там не только припасы добывал,   подластился к   какой-нибудь

хохлушке и с обоюдными пользой да удовольствием время у малороски провел.

     Мягков сунул руку в бочонок, выловил окунька и покачал головой.

     - Мелкий больно, - сказал он. - У нас на Осетре такой мелочи и не водится!

Отпустил бы ты мальцов, Гриша!

     - Ничего ты,   Иван Николаевич, в рыбацком деле не смыслишь, - ответствовал

казак. - С этой мелкоты самый навар и вкус у ухи появляется!

     Три Гаврилы да   Николай,   подбадривая друг друга возгласами,   возились под

обрывистым берегом.   Другой Николай сидел на берегу и складывал в холщовую суму

раков, выбрасываемых ему из воды неистовыми охотниками.

     Оставшийся без   бытовых забот гребец Григорий занимался самым важным делом

- был за караульного. Он-то

     и подал с пригорка сигнал тревоги.

     Что там ?- крикнул из лодки Мягков.

     - Всадники скачут! - отозвался сверху Григорий.

     - Много их?

     - В достаточности,   - солидно сказал Григорий. И правильно сказал. Кто их,

всадников-то,   в   пыли   посчитает?   Да   и   с   арифметикой у   Григория не   шибко

ладилось.   Одно дело деньгу без спешности посчитать, совсем другое лошадей, что

по дороге разнузданно скачут.   По мундирам видно было,   что преображенцев к ним

Бог несет.

     - Преображенцев?   -   ахнул Раилов, вылезая из подводки. - Да это ж, никак,

сам государь пожаловал!

     Слава Богу, успели. Когда отряд осадил на берегу коней своих, все уже было

чинно,   без греческих идиллий. Но в мундиры облечься все ж таки поостереглись -

вдруг то неприятель, для диверсии тайной переодетый?

     Обошлось. Не иначе святой Варфоломей подводникам ворожил.

     Царь спешился, прыжком одолел водное пространство

     и   оказался на подводке.   Гулко стукнули каблуки ботфорт о   дубовые доски,

отзываясь   в   пустоте   лодки.   Петр   Алексеевич расцеловал Мягкова,   Раилова   и

Суровикина, махнул приветно рукой гребцам и с любопытством огляделся.

     - Славная машкеровка! - заметил он.            

     Подошел к   бочонку,   любознательно сунулся в   воду рукой,   вытянул зубасто

ощерившегося на него щуренка засмеялся от удовольствия:

     - Чисто Карл!

     На берегу смех его подхватили.

     От   конной ватаги отделился еще   один   отчаянный,   прыгнул с   разбегу,   да

неудачно   -    ботфортом   в   воду   посу-нулся.    Гаврилы   сноровисто   подхватили

отчаянного прыгуна,   поставили на   подводу.   Оказалось,   что это сам светлейший

князь Александр Данилович Меншиков.

     - Мы этому Карлуше,   мин херц,   зубки-то малость пообломаем!   -   хвастливо

сказал он.

     Государь поморщился косо, ровно от боли зубной.

     - Тебя,   светлейший князь,   хорошо заместо петуха на   плетень посадить,   -

сказал он с непонятной усмешкой. - Уж ты рассвет не пропустишь, прокукарекаешь,

когда еще солнце не встанет!   -   Поворотился к славному экипажу. - Благодарю за

службу!   -   сказал он. - Не посрамили вы андреевского стяга, славно тяжкий путь

прошли и вписаны навеки будете в скрижали гиштории. Вот только "ура" кричать не

надо, - осадил он моряков, видя, как те надувают груди для молодецкого выкрика.

- Не дай Бог, спугнете . неприятеля, отымите тем викторию у своего государя.

     Приказано было ждать.

     Однако же легко сказать - ждать!

     Три дня вокруг Ворсклы шли маневры. Еще шестнадцатого июня начались первые

столкновения. Письменные сношения с Полтавою русскими велись посредством пустых

бомб, в которые вкладывались письма. Светлейший предлагал государю использовать

для оных целей подводку,   раз уж так удачно в распоряжении ныне оказалась. Петр

Алексеевич странно оглядел Меншикова, сказал непонятно:

     - С таким полководцем, Алексашка, никакого неприятеля не надобно!

     Более о подводке не вспоминали.

     Петр своего августейшего братца все ж таки побаивался, сказывались прежние

уроки,   полученные в   Лифляндии и под Нарвой.   И то сказать,   шведское воинство

считалось первым в Европе, а полководческий гений Карла ставили так высоко, что

Ганнибалы рядом   с   ним   смущенными учениками чувствовали.   Пушек у   Карла былс

маловато,   а   ну,   как гений себя окажет,   что тогда?   Нет,   подводку следовало

держать в тайности:   ведь, кроме спасения августейшей императорской особы, дано

экипажу!   "Садко" хитрое задание -   рвать мосты под шведом в случае отступления

русской армии.   Двадцатого июня   русская   армия,   отойдя   несколько по   течению

реки,   переправилась через Ворсклу, двадцать пятого повернула к Полтаве и стала

в   четверти мили   от   неприятеля.   Ретрашимент поспел в   одну   ночь;   кавалерию

поставили на   правой руке   и   перед нею   сделали несколько редутов,   осажденных

людьми и пушками.                                     

      Между   тем   король   Карл   в   вечернее   время   направился осмотреть русский

лагерь.   Двигался он осторожно и вдоль берега Ворсклы. На беду, наткнулся он на

костер,   у   которого   размягчевший от   выпитой   горилки   Суровикин   рассказывал

гребцам о донской вольнице. Король, завидев неприятеля, не утерпел. Он спешился

и удачным выстрелом тяжело ранил одного из Гаврил.   Гребцы ссыпались в воду. Не

растерялся лишь мичман Суровикин.   Схватив фузею,   он выстрелил и тоже удачно -

пуля попала Карлу в ногу. Гренадеры подхватили короля и увезли в лагерь, Искать

высокородного беглеца в ночной мгле никто на решился.

     Утро на борту подводки было хмурым и   безрадостным Гаврила скончался ближе

к   рассвету,   а   с   восходом солнца   хмурые   гребцы   из   остатков дубовых досок

вытесали и   поставили над   могилой   товарища поморский крест.   Долго   стояли   у

свежего земляного холмика,   потом один   из   оставшихся в   живых Гаврил негромко

сказал, словно не прощался земляком навсегда, а провожал его в далекий путь:

      - Плыви, друг Гаврила, в светлый путь, в Гусиную бе- лую Землю... Праведно

жил и   правильно в   землю лег.   А   л   уж   детей твоих да жену Хионью в   беде не

оставим. Буде средь нас, пока живы мы, вечным заполовинщиком...

     Капитан-лейтенанты да мичман приблизились к кресту,   достали из драгунских

ольстр мортирицы и выпалили в свет-леюшие небеса.   Пусть и не по чину,   зато по

совести.

     И   словно вторя мортирицам,   со   стороны,   где   были Малые Будищи,   громом

ударили пушки.

     5. ТОЛЬКО ПУЛЯ МОРЯКА...

     В   белой рубахе сидел Суровикин на пригорке.   Летний июньский ветер трепал

его смоляные,   завивающиеся колечками волосы.   Отсюда,   от излучины, где белели

мазаные домики   Ивовцов,   был   виден   русский укрепленный лагерь   и   редуты,   в

которых   засел   с   отчаянными войсками   светлейший князь.   Видны   были   и   ряды

наступающих шведов.

     - Гришка!   - кричал сердито от воды Мягков. - Спускайся назад, не дай Бог,

государь нагрянет, а ты в исподнем!

     - Да не волнуйся ты,   Иван Николаевич, - кричал ответно казак. - Не до нас

сейчас государю.   Пока он   явится,   я   не   только одеться,   искупаться успею да

высохнуть!

     Прижав подзорную трубу   к   правому глазу,   казак со   вниманием наблюдал за

сражением.

     Шведы шли на   редуты конницей.   Что им еще оставалось делать,   если у   них

могли   стрелять только   четыре   пушки,   а   на   остальные не   было   припасов?   В

прошлогоднем   бою   у    деревни   Лесной   вся   артиллерия   шведов   и   их   обоз   с

боеприпасами попал в   руки русских.   Отчаяние и неистовый король толкали шведов

на   вражеские укрепления,   откуда   по   ним   стреляли их   же   собственные пушки,

поддерживаемые русскими "медведями" и   "единорогами".   Злобными тещами   визжали

пищали.

     - Хитро,   господа!   -   восторженно кричал мичман.   - Храбрый Боур в отступ

пошел, не иначе заманивает шведа под пушки! Ломят наши, ломят, господа!

     Петр меж тем отрядил Меншикова,   а   с   ним Гейншина и Ренцеля с конницей и

пятью   батальонами пехоты   супротив шведской кавалерии.   С   гиканьем кинулись к

лесу   казаки,   тоненько,   как   всегда в   трудную минуту,   завизжали бесстрашные

волжские татары,   грянули "ура" пехотинцы, и неприятель был порубан и истоптан.

Генерал-майор Шлиппенбах,   доставивший армии столько неприятностей в Лифляндии,

выкинул   белый   флаг,    генерал-майор   Розен   отступил   к   полтавским   апрошам,

выкопанным накануне сражения.

     Основные силы русских участия в битве пока не приняли, по решению государя

они находились в укреплениях. Наконец пошло движение и здесь.

     - Баю   я,   баталия   идет   к   завершению!   -   возбужденно сказал   Суровикин

поднявшемуся на   холм Мягкову.   -   Глянь сам,   государь войска объезжает.   Эва,

вытянулись!

     Быть шведу битым!

     Мягков посмотрел в   подзорную трубу,   но,   кроме пыли,   пушечного дыма   да

мечущихся по полю всадников и людей, ничего не увидел.

     - Выше!   Выше бери!   -   нетерпеливо советовал Григорий.   Капитан-лейтенант

Мягков поднял трубу выше и   увидел стройные шеренги солдат.   Справа и   слева от

шеренг плясала конница,   на   левом фланге среди всадников нетрудно было   узнать

светлейшего князя.   Александр Данилович взмахивал шпагою,   словно   грозился   ею

неприятелю,   и   по своему обыкновению что-то кричал,   не иначе как по матушке к

неприятелю обращался.   Но тут рявкнули пушки и все заволокло дымом,   зато среди

разноцветных мундиров готовой к   бою   пехоты   стало   видно   Петра,   крутящегося

впереди войска своего на коне.

     - Ах ты,   мать честная!   - взахлеб причитал Суровикин. - Славная баталия у

них сейчас выйдет! А мы здесь отсиживаемся! Справедливо ли?

     И   тут   ответом на   его причитания совсем неподалеку грянула разорвавшаяся

пушечная граната. Суровикин смолк.

     - Гришка!   -   Капитан-лейтенант   Мягков   кинулся   к   товарищу.   -   Ты   что

замолчал? Случилось что?

     Суровикин откинулся на землю, виновато улыбаясь.

     - Достала-таки,   жаба!   -   негромко сказал он.   Тут уж и Ивану Николаевичу

видно стало, как быстро набухает кровью белая рубаха казака.

     - Эк тебя угораздило,   -   склонился он над бледнеющим от боли Григорием. -

Да ничего, ничего, сейчас я тебя осторожно вниз спущу...

     Суровикин бессильно отстранился.

     - Не   трогай,   Ваня,   -   ясным   голосом   сказал   он.   -   Под   самое   ребро

угораздило.

     - Ты...   это...   ты,   Гриша,   только не паникуй,   - пытался подбодрить его

Мягков. - Тебе еще за Карлу медаль из государевых рук получать... Слышишь?

     Он   встал   на   колени,   придерживая голову мичмана обеими руками.   Глаза у

Григория были по-детски чистыми,   и если бы капитан-лейтенант Мягков участвовал

в сухопутных боях,   он понял бы, что это глаза умирающего. Но он этого не понял

и продолжал суетиться:

     - Сейчас! Сейчас!

     - Жаль,   промахнулся...   - Суровикин вздрогнул всем телом, булькнул горлом

и,   пересиливая себя,   сказал:   -   Иван Николаевич, дай слово, что семью мою не

забудешь... Не успел... совсем еще малы...

     Мягков освободил правую руку и   истово перекрестился,   не в   силах сказать

слова.

     Суровикин прикрыл умиротворенно глаза.

     - Медаль,   коли выйдет такая,   детишкам отдашь, - силился он улыбнуться, и

Мягков вдруг ощутил противную влажность в глазах.

     Рука его   все   еще   лежала на   груди товарища,   и   он   вдруг Услышал,   как

лихорадочно стучавшее сердце Григория застыло,   потом еще несколько раз ударило

с перебоями, чтобы наконец остановиться навсегда.

     - Ax,   Гриша,   Гриша!   - Капитан-лейтенант Мягков опустил тело наземь и за

отсутствием головного убора горстью стянул с головы парик.

     - Что там у вас? - послышался снизу от воды голос

     Раилова.

     - Гришку убило,   -   сказал,   как ему показалось,   очень громко Мягков,   но

внизу его не услышали.

     Григория Суровикина похоронили на берегу Ворсклы рядом с погибшим гребцом.

Дня   еще   не   прошло,   как рядом с   еще не   заветревшим земляным холмиком вырос

другой. Ударили в воздух выстрелы, которые за дальним пушечным ревом были почти

не слышны.   Мягков пристроил у   креста,   установленного поморами,   кусок доски,

краской вывел на ней искусную надпись:   "Григорий Анисимович Суровикин, казак".

Потом   подумал и   добавил слова:   "Императорского флота славный мичман и   лихой

бомбардир".   И все же как бы чего не хватало.   Давя горчащий комок в горле,   он

повернулся к стоящим у могилы товарищам.                                      

     - Гаврила погибший чей по фамилии был?

     - Каськов ему фамилие было, - сказал один из гребцов

     - А батюшку его как звали?

     - Ануфрием отца его   звали,   -   сказал все тот же   гребец.   -   Славный был

мореход.                          Мягков   снова   склонился к   могильной доске   и

добавил:   "Гаврила Ануфриевич Касъков, матрос Его императорского флота". Теперь

было все правильно.   Он постоял немного в задумчивости и добавил дату - 27 июня

1709

     года. Вот теперь все.                                   

     - Вот   и   красочка Гришкина в   дело   пошла,   -   вздохнул капитан-лейтенант

Раилов. - В горькое дело!    

     - Слушай!   -   Капитан-лейтенант Его   императорского флота Иван   Николаевич

Мягков поднял голову.   - У нас горе, а у них как? Кто там кого одолел? Поддался

нам швед?

     Раилов поднял подзорную трубу.

     - Наша берет,   -   сообщил он после некоторых наблюдений. - Гнут шведа! Вон

неприятель уже белые флаги выбрасывает!

     Да, сражение между тем победно завершалось. Пушки замолчали, но тем громче

слышны стали крики и   стоны умирающих и   раненых с   полей.   Откуда-то   из степи

донеслись слабые крики "ура", затрещали далекие выстрелы-и все стихло.

     Мрачные и нахмуренные спустились они к реке, перебрались на подлодку.

     - Не   рисовать больше Григорию наших побед,   -   вздохнул капитан-лейтенант

Мягков.

     Ближе к   вечеру в той же траурной мрачности допита была горилка в память о

погибших. Капитан-лейтенант Мягков прошелся по выпуклому верху подводки, сел на

башенку над своим капитанским местом, посидел немного, задумчиво куря трубку, а

потом вдруг услышали с удивлением товарищи его, как капитан-лейтенант не поет -

воет песню, когда-то слышанную им от мичмана Суровикина:

      Ах, плакала лебедушка по морюшку,

     плакала белая по синему. Ах, да плакавши, она, лебедушка, воскликнула

     песню лебединую последнюю...

     В камышах вдруг затрещало,   ровно медведь в них ворочался.   Мягков оборвал

песню и вскинул голову. Капитан-лейтенант Раилов присел у заряженной пищальки с

кресалом в руках, настороженно вглядываясь в светлый еще берег. Хорошо, коли то

поручик Бровкин с   преображенцами своими,   а   ежели   шведы беглые?   Более всего

измученному   вынужденным   безделием   и    опечаленному   потерями   Якову   Раилову

хотелось, чтобы это были шведы.

     Рука зудела по ним из пищали ударить!

     Камыши   раздвинулись,   и   из   зеленой листвы показалось удлиненное холеное

лицо светлейшего князя. Меншиков был без треуголки, в одном лишь парике, кафтан

нараспашку.   С видимой брезгливостью светлейший князь стоял в камышах.   Никогда

не   боявшийся крови   Александр Данилович Меншиков опасался измазаться в   грязи.

Стянув с головы парик, светлейший с веселием закрутил им

     ад головой.

     - Эй,   моряки!   - звонко крикнул он. - Кончай лягушек глушить! Государь на

пир приглашает!

     Волгоград, декабрь 1999 - январь 2000 года.

     ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

     В    детстве   каждый   подросток   читал    прекрасный   роман    замечательного

французского фантаста Ж.   Верна   "Двадцать тысяч лье   под   водой" и   восхищался

смелостью фантазии ее   автора.   Вместе с   чудесным капитаном Немо мы   бороздили

глубины   океанов,    любовались   его   красотами,   были   свидетелями   трагедий   и

обучались названиям рыб и   животных,   живущих в океанских глубинах.   И никто из

читателей не   подозревал,   что прообразом,   послужившим написанию романа,   была

российская подводка "Наутилус",   которой командовал легендарный подводник Макар

Немов,   выведенный знаменитым французским писателем как индийский принц Даккар,

или капитан Немо.

     Тому   причиною была политическая напряженность в   отношениях между родиной

великого   писателя и   родиной   его   героя.   Разумеется,   что   писатель Ж.   Верн

великолепно знал,   какова была национальность капитана "Наутилуса",   куда волею

случая попал профессор Аронакс со своими спутниками, но имя это писатель не мог

назвать именно по политическим соображениям.

     Тем   более   отрадно отметить,   что   впервые в   нашей   литературе появилось

произведение,   в   котором   рассказывается о   становлении российского подводного

флота, который на протяжении веков позволял России быть тайной, но в отличие от

англичан истинной владычицей морей.

     Подводка "Садко" была спущена со стапелей архангельской верфи в 1706 году,

и   создателем ее был гениальный изобретатель и искусный корабел Курила Фадеевич

Артамонов (1669-17?),   ученик   не   менее   известных корабелов Маркела   Ушакова,

Ивана   Рядника и   Якова Койден-ского.   С   юных   лет   К.Ф.   Артамонов прошел все

ступени кормщицкого мастерства -   от   зуйка до талантливого мастера корабельных

дел,   признанного   и   обласканного   Петром   Первым.   Именно   Куриле   Артамонову

принадлежат такие изобретения,   как воздухородные баллоны,   изогнутая подзорная

труба (позже поименованная перископом),   подводные мины   с   негаснущим запалом,

самодвижущиеся мины (ныне называемые торпедами) и   собственно сама подводка как

аппарат,   предназначенный для   плавания в   водных   глубинах и   для   уничтожения

вражеских судов.   Им   же   придуман первый   легководолазный костюм,   позволявший

выполнять под водой определенные работы.

     Первая подводка, названная в честь новгородского былинного купца Садко, не

раз   бывавшего   в    гостях   у    подводного   царя,    была   весельным   аппаратом,

погружавшемся не   глубже четырех саженей.   Тем не менее даже этот несовершенный

аппарат с   тремя парами весел сумел только в   течение двух первых лет отправить

на   дно   морское   девять   неприятельских кораблей,   совершить тайные   походы   к

берегам Англии,   Франции, Швеции и Турции. Имена славных капитанов Мягкова И.Н.

и   Раилова   Я.Н.,   мичмана   Григория Суровикина,   оставшихся бесфамильными трех

Гаврил,   одного   Григория и   двух   Николаев,   что   сидели за   веслами подводки,

навсегда   вписаны   в   историю   Российского подводного флота   наряду   с   героями

турецких походов С.Н.   Кириком,   А.Ф.   Немировичем, Г.С. Гаг-нутом, подводником

Первой   мировой войны   Ризничем,   легендарными капитанами Второй   мировой войны

Луниным и Маринеску.

     Мало кому известно,   что поражение русских войск в   турецкой кампании 1711

года было бы гораздо более тяжелым,   если бы не вошедший к тому времени в строй

подводный корвет "Перволукша",   грозивший ударить ракетами по турецким войскам,

если те затеются пленить российского государя,   окруженного с   войсками у   реки

Прут.   Несомненно,   что   сыграл свою роль подкуп Мех-мет-паши и   его наместника

Калги,   но   все   же   демонстрация   мощи   подводного   тридцативесельного корвета

"Перволукша" у   берегов Крыма кажется мне более убедительной причиной странного

поведения турецкого войска   и   его   командиров,   выпустивших русское войско   из

казавшейся смертельной западни.

     Последующие победы   подводных   крейсеров   "Перволукша" и   "Благодарение" в

турецких походах восемнадцатого века,   победоносное участие российских подводок

в   Синопском и   Чесменском сражениях,   борьба   российских рейдеров с   корсарами

Карибского бассейна,   бои с французскими кораблями в период Отечественной войны

1812 года - все это послужило созданию тайной легенды, которая лишь в последнее

время   становится известной широкому   читателю вследствие открытия секретнейших

архивов Военно-морского флота России.

     Мало кому известно,   что   бегству Наполеона из   ссылки и   новому появлению

низложенного императора во   Франции   способствовали русские подводные моряки   с

десятивесельного   разведбота   "Башибузук",   влюбленные   в   императора   и   тайно

действовавшие вопреки воле своего государя.   Цветы свободы,   которым предстояло

кроваво расцвести морозным декабрьским утром!

     А    чего   стоят   первое   кругосветное   путешествие   стовесельной   подводки

"Полтава" вокруг земного шара,   экспедиция пятидесятивесельной подводки "Маркел

Плисецкий" к   Северному полюсу,   оказание помойки САСШ в борьбе с англичанам за

обретение независимости!

     Большой   вклад   в    развитие   российского   подводного   флота   внесли   М.В.

Ломоносов,   А.Ф. Можайский, русский механик-самородок Кулибин, химики Менделеев

и   Бутлеров,   физики Яблочкин и   Свешников,   кораблестроители России от   Курилы

Артамонова и Маркела Плисецкого до академика Крылова.

     Недооценка   роли    подводного   флота    царским   правительством   привела   к

позорному поражению русского флота   в   войне с   Японией,   когда разгром эскадры

адмирала Рождественского под Цусимой был в   первую очередь вызван отсутствием в

строю    эскадры    подводок,    финансирование   строительства    которых    царским

правительством было   прекращено в   1881 году,   когда с   действующего флота было

списано сразу   девять боевых аппаратов из   десяти бывших в   то   время в   строю.

Однако и здесь надо заметить, что одно только пусть даже запоздалое появление у

японских   берегов    подводного   ракетного   крейсера   "Андрей    Первозванный"   в

некоторой степени   умерило   аппетиты самураев и   позволило российскому министру

иностранных дел Витте добиться на переговорах в Портсмуте почетных результатов,

но не капитуляции.

     В   последующие   годы   развитие   российского   подводного   флота   шло   своим

чередом.   В годы Первой мировой войны российские моряки достойно действовали на

подводном   фронте   против   Германии,   в   годы   интервенции   подводники   молодой

советской республики успешно громили врага в   Белом,   Баренцевом,   Балтийском и

Черном морях, во Вторую мировую войну советские подводники удачно противостояли

германскому флоту,   а   уже   после   войны в   океанах появились первые атомоходы,

способные огневой мощью своей уничтожить любое островное государство и   нанести

немалый   ущерб   любой   континентальной   стране.   И   здесь   необходимо   отметить

неоправданное вмешательство в конструкторскую мысль политики.   Известно,   что в

конце 30-х   годов И.В.   Сталин приказал демонтировать с   подлодок установленные

там   комплексы НУРС   "Пересвет" и   заменить   их   большим   количеством торпедных

аппаратов.   Вероятно,   он   слепо копировал опыт   германских подводников,   но   в

результате подводный   флот   потерял   немалую   огневую   мощь,   что,   безусловно,

сказалось на ходе морской войны в   Великой Отечественной 1941-1945 гг.,   а   для

конструкторов явилось   еще   одним   ярким   примером того,   что   не   стоит   слепо

следовать   зарубежному опыту.   Политики   хотели   как   лучше,   а   получилось как

всегда.

     От   весельных подводок к   электрифицированным атомоходам -   вот путь,   что

проделан был российским подводным флотом за последние два столетия.

     Думается,   что историческая повесть "Владычица морей", раскрывающая тайные

страницы нашей   истории и   рассказывающая о   героизме и   самоотверженном ратном

труде первых российских подводников, будет с интересом прочитана читателями.

     Разумеется,   что   повесть не   лишена определенных недостатков и   в   первую

очередь,   возможно,   излишне перенасыщена историческими событиями,   что   служат

фоном   для   повествования о   героических деяниях   российских подводников времен

императора Петра Великого.

     Тем не менее хочу еще раз напомнить читателю,   что данная повесть является

первой   ласточкой   в   нашей   литературе,    ведь   ранее   сведения   о   российских

подводниках и   становлении подводного флота   России   составляли государственную

тайну и хранились за семью замками и семью печатями в архивах ВМФ России.

     Надо   откровенно сказать,   что   многие страницы славной истории российских

подводников навсегда останутся тайной для   массового читателя.   Пожар 1865 года

унес   из   архива немало документов,   проливавших свет   на   события прошлых лет.

Преступное недомыслие палачей 30-х годов Н.И.   Ежова и Л.П. Берии, в результате

чего   в   одночасье   сгинули   в   лагерях   все   архивариусы   Военно-исторического

института МО России,   также не способствовало сохранности ценнейших документов.

Разгул   демократии   90-х    годов   двадцатого   столетия   привел   к    тому,    что

интереснейшие   документы,   касающиеся   деятельности   российских   подводников   у

берегов борющихся за свою независимость САСШ,   оказались на Западе у скрывающих

их толстосумов, мечтающих лишить россиян их приоритета в становлении подводного

флота.

     Хочется   надеяться,    что    чтение   данного   произведения   было   для   тебя

увлекательным,   Читатель!   Ты   ознакомился с   тайными страницами истории нашего

великого государства.   Думается,   что состоявшееся знакомство с   ними вызвало у

тебя чувство великой гордости за наших достойных предков.

      Кандидат историко-технических наук. Т.П. Монахов. Февраль 2000 года