Сергей Синякин

     Бузулуцкие игры

     Фантастический роман

       BiblioNet  

     Затея эта и старая,   и не необычная,   коль скоро все новые писатели верят,

что   дано им   либо в   изложении событий приблизиться к   истине,   либо превзойти

неискусную древность в умении писать.

     Тит Ливий, "История Рима"

     История живет летописцами.

     Таркфоринат,   имея   войско,   уступавшее римскому,   и   пригодное скорее для

разбойничьих набегов, налетал несколькими отрядами сразу и стремительно уходил,

оставляя при   своем отступлении многочисленные засады.   Нумидийцы и   мавританцы

дрались   жестоко   и   смерти   не   боялись.   Римляне   задумали   наступать в   трех

направлениях   и   разделились   на   несколько   колонн.    Легат   Корнелий   Сципион

начальствовал отрядом,   призванным   освободить   жителей   Лепты   от   грабежей   и

отрезать Таркфоринату отступление в страну гаромантов. Сципион создал несколько

мелких   отрядов   и   поручил   начальствовать   над   ними   центурионам   испытанной

доблести.   Отряд,   возглавляемый центурионом Птолемеем Пристом, лишь с огромной

натяжкой   можно   было   назвать   легионом,   ибо   он   не   соответствовал   ему   по

численности,   но отвечал по боевому духу.   Возможно, что именно малочисленность

отряда способствовала его исчезновению в нумидийских песках.   Предполагали, что

он   был   разбит   одним   из   отрядов Таркфорината или   попал   в   засаду жестоких

антропофагов, пришедших к побережью из внутренних областей материка.

     Так   писал   известный   римский   историк   Гай   Валерий   Проперций   в   своем

историческом труде "О славных римскиx воинах", посвященный африканской войне 17

года идей эры.

     Судьба легиона -   таинственная, как истории об UFO, давалась до последнего

времени   загадочной,   и   лишь   недавно   рассекреченные   документы   Царицынского

областного   архива    позволили    пролить    свет    на    фантастические   события,

происходившие в нашей области в конце восьмидесятых годов.

     Sapient! sat! Для понимания достаточно!

     Автор выражает глубокую благодарность историку бузулуцкой средней школы А.

Д.   Игнатьеву,   сотрудникам Бузулуцкого отдела внутренних дел,   Публию Сервилию

Секстуу,   Гаю   Сульпицию Фабию,   Гнею   Квину   Мусу   и   всем   жителям Бузулуцка,

оказавшим   ему   неоценимую   помощь   реставрации   происходившего.   Их   правдивые

воспоминания   о    событиях   лета   198...    года,    имевших   место   в   небольшом

провинциальном городке Бузулуцке,   помогли воссоздать эту необычную историю без

излишней авторской фантазии и,   как говорится,   cum grano salis.   (с   некоторой

иронией).

     Автору,   как   и   римскому историку Титу   Ливию,   хотелось,   чтобы   "каждый

читатель в   меру своих сил задумался ад тем,   какова была жизнь,   каковы права,

каким людям какому образу действий - дома ли, на войне ли - обязана Держава".

     Глава первая,

     в которой появляется римский легион

     Описывая   момент   появления   римского   легиона,   свидетели противоречивы и

врут,   как очевидцы; сходятся все в одном - колонна римских солдат появилась со

стороны меловых гор.

     Было   раннее   утро.   Дворовые собаки   видели   сладкие сны,   ленивые тучные

коровы   неохотно   выходили   на   пыльные   улицы   из   теплых   парных   хлевов,    а

выспавшиеся за   ночь   сторожа   обливались холодной водой,   чтобы   придать лицам

выражение бодрой   усталости,   присущей   тому,   кто   добросовестно исполнял свои

нелегкие обязанности по охране тогда еще народного добра.

     Первым   колонну   заметил   сторож   межрайонной передвижной механизированной

колонны   Василий   Суэтин,    тезка   знаменитого   гроссмейстера,   и   сам   неплохо

разыгрывающий дебюты и эндшпили.

     Вначале   послышался   далекий   металлический   грохот,   словно   к   Бузулуцку

приближался железнодорожный состав. Но Бузулуцк находился в стороне от железной

дороги,   поэтому   Суэтин   выскочил из   сторожки,   наступив в   горячке на   хвост

жалобно взвывшего сторожевого пса   Шарика,   и   замер,   изумленно уставившись на

втягивающуюся в городок колонну странно и скудно одетых людей.

     В первые секунды Суэтин скорбно подумал, что жена о все же оказалась права

и   многолетняя дружба Василия с зеленым змием принесла-таки свои гнусные плоды,

немногим   позже   облегчение,   испытанное   Василием,   сменилось   беспокойством и

страхом   -   сторож   и   бессменный победителъ районных   шахматных олимпиад вдруг

осознал, что под галлюцинациями земля не дрожит.

     Колонна с мерным громыханием двигалась уже по дентальной улице, носящей по

традиции имя   вождя   миро-эго   пролетариата,   медленно приближаясь к   городской

пощади,   где   друг против друга стояли два   бастиона партийной и   хозяйственной

жизни - здания Бузулуцкого райкома партии и правления колхоза "Первомайский"; а

ходу пришельцы выстраивались в правильные квадратные коробки.

     -   Вась, - спросили из-за забора слева. - Что там?

     -   Хрен его знает, - честно признался Суэтин. - Рыцари какие-то.

     -   Какие рыцари?   -   удивились из-за забора.   - Ты, Вась, что - похмелился

уже?

     -   А ты на забор залезь да погляди,   - посоветовал Суэтин. - Вон они около

правления строятся.

     -   Солдаты что ли? - зевнули за забором.

     -   Солдаты, - сказал Суэтин. - Только старинные. С мечами которые.

     Из-за   забора послышалось историческое восклицание из   трех   общеизвестных

слов,   которые никогда не   печатайся вместе,   и   над   забором показалась голова

сторожа соседствующей с мехколонной "Сельхозтехники" Федора Чубаскина. Чубаскин

приложил   ладонь   козырьком   ко   лбу,    близоруко   и   внимательно вглядываясь в

происходящее на площади, и снова удивленно и беззлобно выматерился.

     -   Да что ж это такое? - воскликнул он.

     Суэтин   этого   не   знал,   но   неожиданная догадка перевела происходящее из

алкогольного бреда в область реального.

     -   Кино, наверное, снимают.

     -   А-а   а,   -   сразу   успокоился Чубаскин   и   снова   посмотрел   в   сторону

правления. - А инператоры иде?

     -   Какие инператоры? - удивился Суэтин.

     -   Эти. - Чубаскин неопределенно показал рукой. - Которые ручки крутют.

     -   А хрен их знает,   -   подумав,   сказал Суэтин.   - В правлении, наверное,

сидят. Обычное дело. "Скрытая камера" называется.

     Познания соседа   Чубаскина не   удивили.   Суэтин   отличался среди   сторожей

особой   грамотностью и   почитывал,   кроме   всем   привычных   "Сельской жизни"   и

"Вечернего   Царицына",   специальную шахматную   литературу,   а   то   и   вовсе   за

научно-популярные журналы брался. Одно слово - знаток!

     -   Пойду погляжу,   -   сказал Чубаскин.   - Может, из артистов кого признаю.

Вась, а ты пойдешь?

     -   Успею еще, - махнул рукой Суэтин. - Не на день приехали!

     -   Тогда   за   моей   базой   пригляди,   -   попросил Чубаскин,   направляясь в

сторону городской площади.

     В это время бритоголовый,   командовавший странным воинством, выстроившимся

у   колхозного правления напротив   райкома   партии,   закричал что-то   гортанно и

непонятно.

     Артисты сразу оставили строй,   рассыпались и по двое,   по трое побежали по

дворам.

     У   Лукьяшкиных подсвинок во дворе и   голоса подать не успел,   а его уже за

задние ноги на площадь потащили.

      У    Хопровых,    живших   по    соседству,    из    курятника   полетели   перья,

взбудораженно заголосили куры,   негодующе   вскричал   и   подавился своим   криком

петух.   Бабка Хопрова схватила коромысло и   хлопнула им одного бритоголового по

голове.   Это   потом   стало видно,   что   он   бритоголовый,   когда с   него   после

бабкиного удара шлем с крылышками слетел. Только тогда стало видно, что мужик -

чистый уркаган.   Коромысло от   удара сломалось,   а   железненькому этому хоть бы

что! Товарищ его кур хопровских в связки собрал, несет со двора; куры кудахчут,

крыльями бьют;   а   на   площади перед колхозным правлением уже синий дым плывет,

костры,   как   на   ярмарке горят и   подсвинок Лукьяшкиных завизжал -   тоненько и

предсмертно.

     Суэтин втянул ноздрями пахнущий жареным мясом   дым,   присел на   скамеечку,

достал   железный   портсигар и   задумчиво затянулся "Прибоем".   Не   похоже   было

происходящее на кино, совсем не похоже!

     Вернулся   растерянный Чубаскин,   сел,   вытягивая   ноги   резиновых сапогах,

раздумчиво размял "Приму".

     -   Не кино это,   Василий,   -   сообщил он.   -   Какое же это кино, когда они

моего Яшку закололи? Хороший был кабанчик и к ноябрьским обещался ба-альшой вес

нагулять...

     Чубаскин закурил, глубоко затянулся.

     -   А у Байбаковых кобеля убили, - выпустил он изо рта клуб сизого дыма.

     -   Ну,   это правильно,   злая была псина,   совсем уж беспредельничал. Не то

что   мой   Яшка.   Бывало,   я   у   него за   том   почешу,   а   он   мне в   обратную -

хрю-хрю-хрю! хрю-рю-хрю! Разговаривает, значит...

     Самое время дать краткое описание Бузулуцка. Районный центр располагался в

излучине славной реки   Дон.   Население района насчитывало чуть более пяти тысяч

человек,   занимающихся земледелием и   отчасти   скотоводством.   Будучи   сельской

глубинкой,   Бузулуцк не имел надежной связи с окружающим миром. Железная дорога

обходила   городок   далеко   стороной,   а   что   касается   грейдера,   соединяющего

райцентр с   трассой Царицын-Ростов,   то   после даже небольших дождей по нему не

мог проехать и   могучий "Кировец".   Каждый когда-либо живший в селе может легко

представить   себе   жирную   черноземную грязь,   в   которой   так   любят   валяться

деревенские свиньи.   Так вот,   эта грязь окружала Бузулуцкий район непроходимым

кольцом,   наподобие   печально   известной   линии   Маннергейма в   Европе.   Мокрые

телефонные    провода    радовали    районное    начальство    возможностью    пожить

недельку-другую без   ценных указаний свыше   и   безмерно огорчали невозможностью

давать столь же ценные указания в районные хозяйства.

     Населяли район   коренные казаки   и   приезжие кацапы,   однако,   несмотря на

внешнюю неприязнь,   жили все они в   дружбе и согласии.   Как ни странно,   кацапы

происходили из обрусевших хохлов, в то время как коренные казаки происходили из

одичавших русских,   бежавших в свое время от угнетавших их помещиков на вольные

земли близ благодатной реки.

     Из промышленных предприятий в Бузулуцке имелся только небольшой коптильный

цех,   в   котором,   как это ни удивительно,   коптили не донских судаков и лещей,

исправно попадавшихся в сети местных рыбаков или,   скажем, на простую удочку, а

океанскую селедку и   ставриду,   поставлявшуюся в Бузулуцк из далеких Мурманска,

Кандалакши,   а то и с неизвестно где находящегося острова Шикотан.   Пойманная в

разных   океанах   и   копченная в   Бузулуцке рыба   отличалась высокими   вкусовыми

качествами и ценилась далеко за пределами области.

     Обрушившиеся на   Бузулуцк сразу за появлением странного отряда дожди стали

причиной   тому,    что   в    первые   недели   его   пребывание   в   районе   осталось

незамеченным не только в областном центре, но и близлежащих районах.

     Попытка центуриона Птолемея Приста как-то объясняться с местным населением

к   успеху   не   привела.   Птолемей Прист   приказал согнать   местных   жителей   на

площадь,   долго выступал перед нестройной толпой, размахивая руками и покачивая

сильной бритой головой.   Народ Птолемея слушал внимательно и, казалось, пытался

понять певучие,   но лишенные привычного смысла фразы.   Пожимая плечами,   казаки

обращались к   кацапам,   то те в свою очередь тоже лишь пожимали плечами -   речи

центуриона были непонятны и им.

     Мальчишки постреливали из рогаток в   громыхающие доспехи пришельцев,   а не

по   возрасту   развитые   десятиклассницы и   игривые   жалмерки   стреляли лукавыми

глазами в   сторону наиболее симпатичных солдатиков,   благо   скудость их   одежды

давала сельским прелестницам оценить и   разобрать меж   собой достоинства любого

из пришельцев.

     Возможно,    что   взаимное   непонимание   рано   или   поздно   привело   бы    к

недоразумениям и   естественно вытекающему из   того побоищу,   но   положение спас

местный учитель рисования Степан Николаевич Гладышев. Вообще-то он был нe таким

уж и местным,   скорее наоборот -   столичная штучка, некоторое время обучавшаяся

азам   живописного мастерства   в   знаменитом Суриковском художественном училище.

Учение долго не продолжилось,   потому что, как каждый художник, Гладышев считал

себя живописцем гениального толка,   которого учить -   только портить, а учителя

его, как водится, не понимали, что и заставило Степана Николаевича удалиться на

пленэр, дабы отдаться творчеству и вдохновению полностью и бесповоротно.

     Поскольку занятия на пленэре не освобождали от необходимости пить и   есть,

а с обязанностями зоотехника или,   на худой конец, агронома Гладышев знаком был

понаслышке,   ему   пришлось   оформиться   в   бузулуцкую   среднюю   школу   учителем

рисования.

     От    остальных    преподавателей   этой    школы,    справедливо    считавшихся

интеллектуальной элитой   города,   Гладышев   отличался острой   черной   бородкой,

живыми и   жульнически выразительными карими глазами,   постоянно носимым на рано

облысевшей голове беретом и   богемным беспорядком в   одежде.   Поскольку будущих

Васнецовых, Ренуаров и Айвазовских среди учащихся средней школы не наблюдалось,

Гладышев относился к   ученикам с   терпеливым добродушием и   даже   несколько раз

приглашал   старшеклассниц   позировать   ему   в   живописных   уголках,    изобильно

встречающихся на берегах воспетой народом реки. Однако обыватели Бузулуцка были

воспитаны в патриархальном простодушии и в домострое,   поэтому к художественным

опытам Степана Николаевича отрицательно отнеслись и казаки,   и кацапы. В первый

раз с ним обстоятельно поговорили старшие братья несостоявшейся натурщицы.   Эти

были из казаков,   и аргументы у них были весомые, даже, можно сказать, тяжелые.

Очки,   которые пришлось надевать Степану Николаевичу,   в сочетании с бородкой и

беретиком придали ему   столь   иноземный вид,   что   к   учителю тут   же   прилипло

прозвище   Пеньковский:   видимо,   шпионская   деятельность у   населения Бузулуцка

ассоциировалось с   именем   этого   американского шпиона,   продававшего Родину за

доллары и фунты стерлингов. Второй раз родственниками старшеклассницы оказались

кацапы,   воспитанные в   строгом   уважении закона.   Эти   обратились с   жалобой к

директору школы, и Степана Николаевича серьезно пропесочили на педсовете. После

подобных   творческих   неудач   Гладышев   к   натурщицам   охладел   и   обратился   к

пейзажам, утешая себя тем, что в таких условиях спасовал бы и Микеланжело. Если

изредка он   обращался к   натуре,   то изобра-сал исключительно коров,   задумчиво

оглядывающих нежатые   нивы,   или   комбайнеров и   трактористов,   ведущих вредную

битву за урожай.

     За   все   это   время   он   лишь   однажды   обратился   к   незабвенному   образу

председателя районного   исполнительного комитета   Ивана   Акимовича   Волкодрало,

который,   узрев   завершенное творение,   долго   стоял   перед картиной в   великом

потрясении,   потом   нервно попытался расчесать пятерней свою   лысину и,   кратко

молвив загадочное "Мать вою,   чертов сын, оглоблей под микитки! Чи ты, парубок,

глузду зихав?",   покинул художника в   явном   смятении,   вернувшись в   исполком,

Волкодрало не   менее часа   разглядывал себя   в   зеркало,   после чего   несколько

повеселел и   со   словами "не так страшен черт,   як его малюют" приказал учителя

рисования к   нему   не   пускать,   даже   если Бузулуцк загорится сразу с   четырех

сторон.   Он и   на улицах стал избегать персонального живописца и   даже перестал

ездить   на   своей   "волге"   мимо   школьного здания,   хотя   кратчайшая дорога   к

исполкому пролегала именно там.

     Попытки   любопытствующих увидеть портрет председателя исполкома успехом не

увенчались.   Гладышев   от   настойчивых   просьб   отмахивался,   подкупы   спиртным

игнорировал и   лишь однажды в   застольной беседе с   учителем географии Валерием

Федоровичем Хоперским,   которого все   учившиеся в   бузулуцкой школе   иначе   как

лобусом   не   называли,    признался,   что   председателя   исполкома   он   писал   в

сюрреалистической манере, до которой погрязшие в натурализме провинциалы просто

недоросли.

     Портрет предисполкома Волкодрало учитель рисования держал на чердаке, куда

однажды   залез   известный бузулуцкий охламон и   бездельник Ханя.   Хотя   Ханя   с

детства был дебиловат и   по той причине отважен и бесстрашен с чердака он бежал

с   паническими криками   и   позже   когда   его   просили описать портрет,   неумело

крестился и   делал   руками   непонятные беспорядочные жесты,   которые   ясности в

содержание картины не вносили.   Впрочем, что возьмешь с известного всему району

дурачка?

     Степан   Николаевич   Гладышев   на   площадь   явился   с   мольбертом.    Увидев

полуобнаженных и голоногих легионеров, он несколько оживился, а когда центурион

начал свою речь, учитель расцвел и забормотал, пугая окружающих:

      - Латынь! Господи, да это же настоящая латынь!

     Расталкивая окружающих, учитель рисования полез в первые ряды, протиснулся

к   размахивающему руками центуриону и,   несмело мекая и   спотыкаясь на   слогах,

обратился к нему с непонятной окружающим фразой.

     Центурион не расслышал и переспросил.   Выслушав запинающегося, вспотевшего

от   напряжения Гладышева,   он все-таки понял его,   заулыбался,   хлопнул учителя

рисования по   плечу и   что-то   принялся ему втолковывать.   По лицу учителя было

видно,   что   некоторый   смысл   из   сказанного плечистым начальником неизвестных

голодранцев он улавливает.

     Гладышев   поднял   руку,    призывая   к   молчанию.   Жест,   естественный   для

центуриона,   в повторении его учителем рисования выглядел несколько комично, но

заинтригованная происходящим толпа   покорно замолчала.   Гладышев зачем-то   снял

берет, скомкал его в руке и громко сказал:

      - Товарищи!   Это не кино и   не маскарад.   Товарищ Птолемей Прист является

предводителем доблестного римского   отряда,   посланного ихним   цезарем,   и   наш

город   отныне   и   на   вечные   времена   является владением Великого Рима   и   его

божественного императора!   Товарищ Прист призывает вас не создавать беспорядков

и отказаться от ненужного сопротивления. Правление императора будет милостивым,

а установленные в пользу Великого Рима налоги - невысокими. Он говорит...

     Толпа всколыхнулась, загудела - сразу было видно, его упоминание о налогах

никому не   понравилось.   А   кому   может понравиться требование заплатить деньги

невесть   что?   Стоящий среди   учителей Глобус   обличительно указал   на   учителя

рисования и безапелляционно заявил:

      - Предатель! Вот он, наш бузулуцкий Квисслинг!

     Квисслинга бузулукчане оставили без   внимания,   мало ли   какие слова могут

прийти в   голову начитанному и   полысевшему от   излишнего ума педагогу,   но   на

предателя молодежь   отреагировала сразу.   Задиристый звонкий   голос   из   задних

рядов радостно закричал:

      - Мочи козлов! Бей их, пацаны!

     Римские легионеры поняли это   без   перевода.   Гладышев и   слова сказать не

успел,   а   шеренги   за   центурионом   железно   лязгнули,   обнажая   короткие,   но

устрашающие лечи.   В   толпе тонко завизжали женщины,   бузулукчане шарахнулись к

выходам с   площади,   в воздухе повис тяжелый мат и запахло кровавой дракой,   но

центурион поднял ладонь и горячо заговорил,   а учитель рисования с уже меньшими

запинаниями принялся переводить:

      - Товарищи! Птолемей Прист говорит, что они пришли с миром...

     С    ми-иром!    Этак   каждый   оккупант   будет   считать   себя   пацифистом   и

культуртрегером.

     -   Зови ментов! - крикнул соседу Федор Чубаскин. - а я за ружьишком побег!

Энти,   в   сорок   втором,   тоже   все   божились,   что   с   миром пришли,   а   потом

председателя колхоза на площади повесили и все погреба пообчистили!

     Глава вторая,

     в которой начинает действовать доблестная бузулуцкая милиция

     Начальник   бузулуцкой   милиции   Федор   Борисович   Дыряев   уже    перешагнул

пенсионный возраст,   но служить продолжал.   "Буду работать,   - лукаво говаривал

он,   - пока руки носят". И то верно - чего же не служить, когда район настолько

был   удален от   коварных прелестей цивилизации,   что жители замков на   двери не

вешали,   а   надежно затыкали цепочку колышком.   И   никому в голову не приходило

войти   в   дом   в   отсутствие хозяев   и   прихватить на   память об   отсутствующих

что-нибудь особо интересное.   Убийства,   случавшиеся порой в   районе,   вызывали

переполох,   сравнимый,   пожалуй,   с   возможным явлением Христа   народу.   Особых

сыщицких способностей их раскрытие не требовало -   не успевали найти труп,   как

имя   убийцы   знало   все   население района,   и   более   того   -   все   с   упоением

пересказывали его   нехитрую сельскую биографию и   перемывали косточки непутевым

родителям, не сумевшим правильно воспитать ребенка.

     Некоторое беспокойство доставляли сельские   механизаторы,   любившие биться

на   кулачках после   многодневных попоек,   да   хитроумные расхитители колхозного

добра, воровавшие то, что лежало плохо. А по их мнению, в колхозах плохо лежало

абсолютно все.   Но   поскольку украденное сбывалось обычно в   том же   селе,   где

воровалось,   или,   на худой конец, в соседнем, то и борьба с расхитителями была

довольно   успешной,   а   случавшиеся   по   пьянке   мордобои   механизаторы   обычно

улаживали сами и до милицейского разбирательства доводили редко.

     Правда,   был   уже   конец   восьмидесятых,   Горбачев вел   нещадную борьбу   с

пьянством и   алкоголизмом,   и   сахар в магазинах исчезал быстрее росы по утрам.

Самогон варили в   каждом дворе,   и рецепты его изготовления были фамильными,   а

секреты их   охранялись не   хуже государственных.   Одни баловались абрикосовкой,

другие предпочитали чистый ржаной или пшеничный самогон, но находились и такие,

что   умудрялись гнать   напиток из   отрубей и   комбикормов,   дешевой сельповской

карамели   и   даже   из   окаменевших   пряников,   завезенных   потребкооперацией во

времена кукурузного Никиты.

     Самогон   был   районной   валютой.    Им   расплачивались;    трактористами   за

вспаханные   огороды,    за   привезенные   уголь   и   дрова,   за   все   иные   услуги

хозяйственного   и   культурного   назначения.   На   него   заключали   пари,   с   ним

разрешались бытовые конфликты и   заключались мировые,   он был тем универсальным

средством платежа,   о котором тщетно мечтают заправилы мировой экономики.   Куда

там доллару,   в   российских селах он   бы   никогда не   прижился по причине своей

хлопчатобумажной никчемности.

     Легендарные "новые   русские" тогда   еще   не   проявили себя,   отсиживаясь в

разрешенных    горбачевскими   постановлениями   кооперативах,    внук    известного

детского писателя тогда еще мирно заведовал журналом партийной направленности и

не помышлял даже, что однажды поставит на уши экономику взлелеявшей его страны,

но   на   улицах   Бузулуцка уже   появились первые киоски,   в   которых оборотистые

комсомольцы торговали   сигаретами,   лимонадом   и   жвачками.   И   что   приятно   -

телевидение   тогда   еще    не    было    засорено   рекламой   женских   прокладок   и

"тампаксов",   канал,   правда,   был   один,   но   без   зарубежных зубодробительных

боевиков,   потому   что   показывали по   вечерам   "Весну   на   Заречной   улице"   с

обаятельным царицынцем Колей   Рыбниковым в   главной роли,   "Кубанских казаков",

"Стряпуху",    "Королеву   бензоколонки"   или    бессмертные   приключения   Шурика,

вызывавшие у населения здоровый смех.

     Заморские   боевики   иной   раз   демонстрировали   в    бузулуцком   кинотеатре

"Космос",     посещение    которого     для     бузулукчан    зачастую    становилось

высококультурным мероприятием,   сравнимым разве что   с   театральными премьерами

для московских интеллектуальных гурманов.

     Жизнь   в   Бузулуцке   была   по-доброму   патриархальной   и   размеренной,    а

положение начальника районной милиции было   высоким,   как   у   орла.   Выше   него

летали   только   секретари райкома партии,   да   и   то   не   все,   и   председатель

райисполкома.   Остальные сами чувствовали превосходство милицейского начальства

и   летали,    как   в   известном   бородатом   анекдоте,    на   манер   крокодилов   -

"нызеханько-нызеханько".

     Что касается начальников рангом пониже, то они больше походили на домашнюю

птицу. Председатели колхозов и директора совхозов были сравнимы с откормленными

гусаками,   которых   и   пощипать не   грех   было,   директора магазинов сходили за

индюков, а глава районной потребкооперации Иван Сафонов был Дыряеву за младшего

брата,   все спрашивал,   что ему можно,   а что нельзя, хотя и сам чувствовал это

хорошо и глубоко не зарывался - понимал, что это ему не по чину.

     Дом у Федора Борисовича был не хуже, а много лучше других. Полная чаша был

дом у   начальника районной милиции.   И   телевизор цветной у   него в Бузулуцке у

первого появился.   Сначала у него,   а уж потом и Митрофану Николаевичу с Иваном

Акимовичем привезли.

     Подчиненных у   Дыряева было немного,   но   все   орлы -   глаз остер,   коготь

цепок, и начальство в обиду не дадут, и своего не упустят.

     Неприятностей   в   то   погожее   утро   Федор   Борисович   не   ждал,    поэтому

телефонный   звонок   первого   секретаря   райкома   Митрофана   Николаевича Пригоды

Дыряев воспринял с веселым недоумением:   блажит первый, личный состав на боевую

готовность   проверяет.    Вызвав   старшего   участкового   Соловьева   и    сержанта

Семушкина,   Федор   Борисович поставил перед ними   боевую задачу и   неофициально

попросил подчиненных в   грязь лицом не   ударить,   не   иначе как первому хочется

увидеть бузулуцких орлов за работой.

     -   Застоялись, жеребцы? - спросил подполковник. - Так расправьте крылышки,

покажите первому, что есть еще, как говорится, порох в пороховницах!

     -   Так точно!   -   отрапортовали жеребцы хором и,   сев на   желтый трескучий

мотоцикл, отправились демонстрировать первому свои расправленные крылья.

     А   подполковник Дыряев   с   легким сердцем остался в   прохладном просторном

кабинете   решать   стратегические   задачи   -   теща   уже   вторую   неделю   просила

подбросить комбикорма для своего многочисленного поголовья гусей и   уток,   надо

было наконец определиться, кому из хозяйственных руководителей позвонить, чтобы

назойливостью не обидеть и вместе с тем показать,   что никто, как говорится, не

забыт.

     Если бы Федор Борисович знал, куда посылает своих орлов!

     Центурион Птолемей   Прист   сначала   услышал   странный треск,   а   уж   потом

заметил двух местных жителей, подъезжающих к площади на диковинном трехколесном

агрегате, за которым стлалось облако сизого дыма.

     Не   доезжая нескольких шагов   до   ступеней местного храма,   повозка -   или

агрегат -   остановилась,   и приехавшие слезли с нее.   По перепоясавшим их груди

кожаным ремням Птолемей Прист понял, что приехали воины. Одеты они были странно

- в сапогах,   диковинных серых обтягивающих штанах,   которые не наденет на себя

ни один порядочный мужчина,   и серых рубахах.   Ни доспехов,   ни наколенников на

местных воинах не было,   да и   оружия в их руках Птолемей Прист не увидел -   ни

топориков, ни испанских мечей. Несолидно выглядели местные солдаты, да и внешне

один из них смешной своей полнотой более походил на беременную женщину,   нежели

на закаленного в схватках воина.

     Однако с прибытием этих странных воинов толпа оживилась.

     -   Ну, блин, - закричал кто-то из толпы. - Менты приехали! Сейчас они этих

римских козлов повяжут!   Эй,   Соловей,   ты   и   учителя вяжи,   он этим голожопым

продался!

     Степан Николаевич попятился, инстинктивно прячась за спину центуриона.

     Птолемей Прист   ссориться с   прибывшими представителями местной власти   не

хотел.   Люди выполняют свой долг,   что   с   них   взять -   такие же   подневольные

солдаты,   как   и   его   легионеры.   А   проливать   кровь   врага,   не   использовав

возможностей переговоров, недостойно настоящего воина.

      Он   жестом успокоил ощетинившихся мечами римлян,   подпустил местных воинов

поближе и приказал перепуганному учителю:

      - Скажи, что мы хотим поговорить мирно.

     Милиционеры удивленно разглядывали римских легионеров. Соловьев с надеждой

посмотрел   на   окна   колхозного правления.   Лиц   в   окнах   видно   не   было,   не

наблюдалось партийного руководства и на ближайших подступах к площади.

     Рослые легионеры лениво и небрежно переминались в строю с ноги на ногу,   с

вызовом погладывая на   пришельцев.   Взгляды эти смущали Соловьева.   Сам старший

участковый был   бит   жизнью не   раз и   руководствовался в   ней основополагающим

принципом:   "не   кидайся снимать шкуру даже   с   убитого медведя -   легко можешь

потерять собственную".   Поняв из перевода учителя рисования, что ему предлагают

почетные переговоры,   Соловьев приосанился,   втянул брюхо   и   даже   ростом стал

выше.   Заложив большие пальцы обеих рук за   поясной ремень,   старший участковый

осведомился:

      - Это что за сборище? По какому поводу собрались, товарищи? Чье указание?

     Степан Николаевич перевел.

     -   Мое,    -   кратко,   как   и   полагается   римскому   военачальнику,   сказал

центурион.

     Как говорится, аргумента пондерантур, нон нумерантур!

     -   А вы,   собственно, кто такой? - нахально и бесцеремонно поинтересовался

Соловьев.

     Центурион объясняться не   стал,   доверил это переводчику.   Соловьев слушал

учителя рисования с   недоверчивой ухмылкой,   потом   оглядел голоногий строй,   и

усмешка с   его лица сползла.   Взгляд остановился на   кареглазом Публии Сервилии

Сексте.   Некоторое время милиционер и   римский воин молча смотрели в глаза друг

другу. Соловьев не выдержал первым и отвел взгляд.

     -   Значит, вас не первый послал? - глупо переспросил он.

     -   А при чем тут первый? - теперь уже удивился Гладышев.

     Соловьев покашлял.

     -   Так,   значит, - сказал он подавленно. - У нас тут, значит, не учения, у

нас   тут   самая настоящая фантастика получается.   Это   что   ж,   они   к   нам   из

прошлого, Степан Николаевич?

     Старший участковый Соловьев большим любителем фантастики не был, но книги,

приносимые   из   библиотеки   сыном,   почитывал   в   свободное   от   службы   время.

Помнится,   занятная была книжка "Янки при   дворе короля Артура",   англичанин ее

написал,   не то Марк Тлен,   не то Марк Клем;   читая ее,   Соловей все недоуменно

восхищался -   накрутят же   романисты проклятые,   сумасшедший такого   никогда не

придумает!   Там один американец, янки, значит, в прошлое попал к королю Артуру.

А тут выходило,   что не мы к ним, а они к нам из прошлого пожаловали! С мечами.

Соловьев    некстати    вспомнил    знаменитое   выражение   Александра   Невского   и

повернулся к   напарнику.   Сержант Семушкин был   ошарашен не   меньше.   К   пьяным

механизаторам,   которых в   Бузулуцке почему-то называли чигулями,   Семушкин уже

привык,   а   вот римских легионеров живьем,   а не на картинках учебника истории,

видел впервые.

     Птолемей Прист   ласково улыбнулся старшему участковому.   "Ишь   щерится!   -

неприязненно подумал Соловьев,   -     Морда-то   чисто бандитская.   Такому только

повод дай, располосует своим ножиком по самое не хочу..."

     Однако вслух своих мыслей старший участковый не высказал. Незачем искушать

иностранного бандита, не детектив снимается, чтобы шкурой своей рисковать. Чай,

не Анискин, чтобы наручники на такого битюга попытаться надеть.

     -   Пропозиция ясная,   - туманно сказал старший участковый. - Говоришь, они

весь Бузулуцк захватили?   Мы,   брат, немцев отогнали, французов в Москве пожгли

да холодом поморили. Да наш Иван Сусанин сколько ихнего брата положил!

     Соловьев собрался было коснуться победоносных сражений под   Полтавой и   на

Куликовом   поле,   напомнить   учителю   рисования   о   печальной участи   турков   и

крымских татар,   но   с   неожиданным прозрением вдруг осознал,   что исторические

экскурсы   его   сейчас   будут   просто   неуместны   и    могут   повлечь   за    собой

неприятности.   Ишь,   уставились как!   Босоногий гарнизон! У легионера с правого

края морда была в   шрамах,   боевая такая морда,   и   глаз у   этого римлянина был

нехороший, оценивающий, как у людоеда, и улыбочка, знаете ли...

     -   Ты,    Степан   Николаевич,   скажи,   -   обратился   старший   участковый   к

неожиданному толмачу. - Скажи ему, что у нас свои начальники имеются. Вязать мы

твоего центуриона не   будем,   чтобы побоища напрасного не устраивать,   а   вот к

начальнику нашему ему съездить придется. Пусть они в отделе посидят, погуторят,

может,   в чем и сойдутся. Только ты помягче скажи, а то глянь, какие они косяки

кидают,   а у меня, сам знаешь, трое детишек малых, их еще поднять надо... Скажи

ему, Николаич!

     Учитель   рисования   повернулся к   терпеливо ждущему   центуриону.   Птолемей

Прист   слушал,   скрестив   руки   на   груди.   Выслушав,   надменно выпятил   нижнюю

челюсть,   пожал широкими плечами, но согласно кивнул. Обернувшись к легионерам,

центурион   что-то   коротко   приказал   и,   повернувшись к   переводчику,   пояснил

специально для него:

      - Официум хуманитатис! Нулла салус белла! - и направился к мотоциклу.

     Сержант   Семушкин забежал вперед,   предупредительно откидывая дерматиновый

чехол с коляски.   Центурион,   громыхая доспехами,   забрался в коляску,   положил

перед собой блестящий меч и выпрямился, глядя прямо перед собой.

      - Повезли родименького!   -   заулюлюкали в толпе. - Это тебе не кабанчиков

резать да кур воровать! Наши менты тебе быстро лапти сплетут!

     Соловьев торопливо завел   мотоцикл,   сел   за   руль.   Семушкин пружинисто и

молодцевато запрыгнул на   заднее   сиденье.   Хрипло   зарычав и   выпустив вонючее

облако   бензинового   чада,   заставившего   толпу   и   легионеров   чихать,   желтый

милицейский мотоцикл описал полукруг и   мимо загомонившей,   разом ожившей толпы

покатил по центральной улице к белеющему у водокачки зданию милиции.

     Проехав половину пути, мотоцикл неожиданно развернулся и помчался обратно.

Чуть   не   доехав   до   нестройных легионерских рядов,   мотоцикл   остановился,   и

недовольный сержант   Семушкин слез   с   заднего   сиденья,   а   участковый поманил

пальцем учителя рисования.

     -   Садись,   -   хмуро приказал он.   - Или ты думаешь, что Федор Борисович с

ним на пальцах объясняться будет?

     Глава третья,

     о том, как к происходящему отнесся первый секретарь райкома партии

     Секретарь   Бузулуцкого   районного   комитета   партии    Митрофан   Николаевич

Пригода   осторожно приоткрыл дверь,   долго   разглядывал в   образовавшуюся узкую

щель    спокойно    стоящего   посреди    приемной   крепко    сложенного   плечистого

бритоголового мужчину в странном одеянии, напоминающем наряд статиста из балета

"Спартак",   который   Митрофану Николаевичу довелось увидеть в   Москве,   куда   в

позапрошлом году выезжал на слет идеологических работников сельского хозяйства.

     Худой и   пугливый учитель рисования на фоне обстоятельного и мужественного

римлянина совсем не   смотрелся;   стоило ли удивляться,   что взгляд ошалевшей от

происходящего секретарши Клавочки сквозил сквозь учителя и, поблуждав по окнам,

возвращался к   стройному,   как Марис Лиепа,   но не в пример более мужественному

центуриону.

     Митрофану Николаевичу эти взгляды не нравились. Совсем не нравились.

     -   Я   тебя,   Федор Борисович,   сам   знаешь,   как уважаю,   -   горячо шептал

секретарь райкома.   -   Но ты меня извини,   сейчас ты какую-то околесицу несешь.

Какие римляне? Какая оккупация? У нас что - война с итальянцами началась? Бред!

     -   Точно, - мрачно подтвердил Дыряев. Ввиду всей серьезности происходящего

подполковник был в парадной форме.   -   Это я своего милиционера переодел, чтобы

тебя,   Митрофан Николаевич,   разыграть. И на площади почти сотню таких же голых

гавриков рассадил,   чтобы пошутить с руководством.   Делать мне нечего,   вот я с

безделья хохмить начал!

     Первый секретарь снова прильнул к дверной щели. Пунцовая Клавочка наливала

статному полуголому легионеру воду в   стакан.   При этом она что-то щебетала,   и

ямочки на ее щеках выглядели очаровательнее, чем обычно.

     -   А   в   райком ты   его   на   хрена   приволок?   -   гневно вопросил Митрофан

Николаевич. - О чем мне с ним говорить? О римском императоре?

     -   Вы   же власть,   -   без особого убеждения сказал подполковник.   -   Вам и

решать...

     Митрофан Николаевич забегал по   кабинету,   заложив руки за   спину.   Был он

высоким, худым и рыжим, но сейчас от волнения волосы его казались пепельными, а

веснушки на щеках вообще исчезли.

     -   Не-ет,   уважаемый Федор Борисович, - на мгновение остановившись, сказал

он.    -   Тут   вы,   дорогой   мой   товарищ   подполковник,   проявили   политическую

незрелость!   Я тебе прямо о том скажу!   Честно,   так сказать,   и по-партийному.

Мародерствовали они в   городе?   Факт,   мародерствовали,   сигналы об   этом уже в

райком   партии   поступали.   -   Пригода   выставил   вверх   указательный   палец   и

подполковнику Дыряеву на мгновение показалось, что перед ним стоит всезнающий и

обличительный пророк _ Серьезные сигналы поступали,   Федор Борисович.   И что вы

должны   были   сделать?   Ты   должен   был   собрать   своих   сотрудников,   схватить

грабителей и   хулиганов и   посадить их в   этот...   как у   тебя в милиции тюрьма

называется?    Вот   именно,    в   капэзэ   ты   их   должен   был   посадить,   товарищ

подполковник.   А ты ихнего главаря ко мне привел. И даже ножик у него не изъял!

А   если   он   на   меня   с   этим ножиком бросится?   Это   же   террористический акт

получится против партийного руководителя!   Ты   думаешь,   тебя за это по головке

погладят?    Нет,    брат,   партия   с   тебя   сурово   спросит:   куда   ты   смотрел,

подполковник,    почему,    понимаешь,   просмотрел,   почему   не   уберег   крупного

партийного руководителя?

     Митрофан Николаевич снова закружился по кабинету и стал похож на небольшой

рыжий смерч.   Он сновал от столов, составленных буквой "Т", к окну и обратно, и

от этого энергичного мельтешения у Федора Борисовича Дыряева рябило в глазах.

     -   В область звонил? - снова остановился первый секретарь.

     -   Позвонишь туда,   - пробурчал Дыряев. - Три дня проливные дожди лили, ни

один телефон в поселке не работает.

     -   А рации?   -   с надеждой вспомнил Пригода.   -   Тебе же месяц назад рации

завезли!

     -   Рации завезли, - согласился Дыряев. - А вот аккумуляторы к ним ХОЗО так

и не выдало. Нет связи, Митрофан Николаевич.

     -   Значит,    надежного   человека   пошли!    -   просветленно   сказал   первый

секретарь.   -   Есть же у тебя такие,   я точно знаю.   Как его, Соловей, вон, ему

жар-птицу   поручи   добыть   -   добудет,   подлец,   и   пропьет,   если   вовремя   не

отнимешь...

     Подполковник задумчиво посопел.

     -   Соловьева хорошо за раками посылать,   - вслух подумал он. - В этом деле

он спец,   а вот чтобы сотню верст по грязи отмахать, да еще по нашей бузулуцкой

грязи, это ему, Митрофан Николаевич, не под силу будет.

     -   А ты - прикажи! - требовательно сказал Пригода.

     -   Приказывать надо выполнимое,   -   не   согласился Дыряев.   -   Подчиненный

должен понимать,   что   это   ему   посильно.   А   скажешь ему на   дот голой грудью

кинуться, так он не Матросов, он тебе такой кукиш покажет!

     Пригода снова метнулся к двери. Римский военачальник стоял у окна спиной к

окружающим,   и   Клавочка,   не обращая внимания на учителя рисования,   торопливо

пудрила носик французской пудрой,   подаренной ей   Митрофаном Николаевичем.   При

этом она   продолжала что-то   щебетать,   явно пытаясь обратить на   себя внимание

римского легионера.

     Пригода помрачнел и вернулся к столу.

     -   Откуда у нас римским легионерам взяться?   -   гневно сказал он.   - Такие

только на страницах учебников да исторических романов остались.   Ну,   что мне с

ним делать?   Нет,   ты мне скажи, Федор Борисович, что мне с ним делать? Не могу

же   я   пойти на политически неправильный шаг?   Ну,   пойду я   с   ним на какие-то

переговоры, ты представляешь, что со мной в обкоме сделают?

     Было   видно,   что   первый секретарь райкома изрядно трусит.   Вместе с   тем

Пригоду раздражало поведение секретарши - перед кем трясогузка хвостом вертит?

     -   Мое дело воров ловить,   -   сказал начальник милиции.   -   А тут,   хоть и

древние,   а все же иностранцы. Тут протокол нужен, а какой из меня дипломат?   -

Митрофан Николаевич мстительно усмехнулся.

     -   Как с председателей дань собирать,   -   сказал он,   - так на это у тебя,

понимаешь,   дипломатии хватает. А как решение принять, так ты этот хомут на мою

шею вешаешь.   Интересное кино получается.   И что я ему должен сказать?   Такое с

бухты-барахты не   решишь,   тут   с   обкомом посоветоваться нужно,   взвесить все.

Нельзя в таких вопросах с кондачка решать.

     -   Посоветуйтесь,   -   миролюбиво предложил   начальник милиции.   -   Область

далеко,   а римляне -   вон они,   на площади ждут.   Ну, доберетесь вы до области,

доложите -   и что? Вы думаете, что они вам там враз поверят? Нет, там тоже люди

сидят,   скажут   -   допился Митрофан Николаевич,   как   говорится,   руль   из   рук

выпустил...

     Замечание подполковника было   на   редкость   трезвым   и   резонным.   Пригода

застонал и снова метнулся к двери.

     -   А может,   это и не иностранцы вовсе,   -   вслух подумал он. - Может, это

кино снимают!   А нас предупредить забыли.   Мы с тобой ни слухом ни духом, а они

тайком камеру крутят,   а потом -   пожалте вам,   наши с тобой,   Федор Борисович,

глупые морды в "Фитиле" на всю страну демонстрируют...   Ославят ведь гады,   так

ославят, что коровы на фермах над нами ржать будут!

     -   Ну,   коровы,   положим,   над   нами ржать не   будут,   -   с   убежденностью

истинного сельчанина сказал начальник милиции.

     -   Нет,   Федя,   ты как знаешь,   а я с ним разговаривать не стану, - принял

решение первый   секретарь.   -   Ты   у   нас   внутренние органы,   тебе   и   решение

принимать.   И   не   надо,   товарищ подполковник,   не   надо уклоняться от решения

задач, которые на милицию самой жизнью возложены. Ясно?

     -   А я его куда дену?   -   подавленно сказал начальник милиции,   огорченный

партийной   стойкостью районного   руководителя.   Не   то   чтобы   он   был   удивлен

принятым решением,   иного и   быть не могло,   но каждый человек в   глубине своей

души в трудную минуту надеется на чудо.

     Митрофан Николаевич радостно и широко развел руки в стороны.

     -   А это,   товарищ подполковник, уже ваша прерогатива. Хочешь, в капэзэ их

сажай,   хочешь,   грузи их всех на "Кировец",   и   чтоб в двадцать четыре часа их

духу в районе не было!   Или целуйся с ними,   понимаешь,   братайся, солидарность

международную изображай!   Это тебе уж,   Федор Борисович, виднее. Идите, товарищ

подполковник,   и   меня в   эти глупости не втягивайте.   Думаешь,   я этих древних

римлян не видел?   Видел я их, Федор Борисович. Я их столько видел, что у ихнего

цезаря глаза бы   на   лоб полезли,   если бы   он стольких наших увидал.   Но...   -

При-года резко остановился и   погрозил подавленному начальнику милиции пальцем,

- не моя это прерогатива,   понимаешь,   не партийное это дело.   Партия, она, как

говорится,    направляет   и   поправляет,   хе-хе-хе...   Так   вот,   я   вас,   Федор

Борисович,   что называется, поправил, и выметайтесь вы с этим древним греком из

райкома партии и действуйте, как вам закон и совесть подсказывают!

     И   Пригода сделал   легонькое движение пальчиками,   ловко   пробежав ими   по

ладони, как маленькими ножками.

     Дыряев вздохнул, встал и вышел из кабинета.

     Римлянин степенно обернулся на скрип двери.

     Переводчик Гладышев вскинулся с радостной надеждой, но тут же угас, увидев

мрачный лик начальника милиции. Что касается секретарши Клавочки, то неожиданно

она пришла в себя, избавилась от мужественных чар голоногого легионера и теперь

сидела смущенная и чуточку надменная.   Стыдливый румянец на ее щеках пробивался

даже через густой слой французской пудры.   "Чует кошка,   чье   мясо съела!   -   с

ехидством подумал Дыряев, который сам не раз пытался подкатиться к райкомовской

диве,   но получал довольно невежливые отказы. - Дождешься, шалава, что Митрофан

Николаевич тебя из секретарш попрет,   будешь тогда опять в   пивной недоливами в

кружки заниматься!"

      - Не принимает? - спросил Гладышев. Начальник милиции пожал плечами.

     -   Указания даны,   -   с натужной улыбкой сказал он.   -   Пройдемте, товарищ

Прист,   к   вашему   коллективу.   Будем   решать,   где   вас   разместить.   Да   и   о

довольствии   надо   побеспокоиться.   Согласно   компетенции   и   прерогатив   нашей

службы.

     Гладышев повернулся к   терпеливо ждущему центуриону и   что-то принялся ему

объяснять на   плохой латыни,   помогая себе   жестикуляцией и   мимикой.   Птолемей

Прист понял,   что в   аудиенции ему отказано,   но   это,   как ни странно,   только

усилило его уважение к неведомому Первому -   выходит,   что очень он был занятым

человеком,   если   отказался принять центуриона,   несмотря на   превосходство его

легиона   над   местным   воинством.    Занятой   человек   был   Первый,    занятой   и

мужественный.   Птолемей Прист посмотрел на   озабоченного Дыряева,   на   смиренно

горбящегося   переводчика,   на   ставшую   надменной   и   неприступной   напудренную

женщину   за   столом,   которая   одновременно   походила   на   весталку   и   гетеру,

неожиданно для самого себя подмигнул ей и сказал:

      - Иниквуиссимам пацем юстиссимо белло антеферо!   (Худой мир   лучше доброй

ссоры (лат.)

     Митрофан Николаевич Пригода, избавившись от неожиданных посетителей, долго

безуспешно пытался связаться по   телефону с   обкомом или,   на   худой   конец,   с

соседним районом,   но в   телефонной трубке свиристело,   словно в аппарате засел

батальон влюбленных соловьев,   а   трещало так,   словно сотня   закройщиков разом

рвали отрезы тканей.

     Митрофан Николаевич с досадой бросил трубку на рычаги и выглянул в окно.

     Дождь перестал,   но,   судя по   тучам,   настойчивость небес не   иссякла,   а

только ненадолго взяла передышку.

     Вдоль по улице, ближе к заборам, шла странная троица. Первым шел начальник

милиции в   серой форме и   такой же фуражке,   с трудом вытягивая из жирной грязи

хромовые сапоги.   За ним шел ражий плечистый центурион,   демонстрируя мускулы и

громыхая   поножами.   Чуть   поотстав   от   них,   сутулясь,   размахивая   руками   и

поминутно   озираясь,   брел   учитель   рисования,   и   взгляд   его,   обращенный   к

райкомовским окнам, на мгновение показался секретарю райкома безумным.

     Он   вдруг   ощутил   себя   бездарным статистом,   играющим в   какой-то   дикой

сюрреалистической пьесе.

     "Римский легион...   Центурион...   Переговоры...   Бред!   - подумал Митрофан

Николаевич и   потряс головой.   -   Бред!"   Не может такого быть,   понимаете,   не

может!   Хреновина с морковиной.   С крупной красной морковиной.   И правильно он,

Митрофан Николаевич,   сделал,   что не опустился до переговоров с этим полуголым

бродягой.   Страшно было и подумать, что с ними сделали бы на бюро обкома за эти

переговоры.

     Митрофан Николаевич подошел к   оставшейся полуоткрытой двери   и   осторожно

выглянул в приемную. Секретарша Клавочка сидела за столом с задумчивой улыбкой,

и   взгляд у   нее   был   отсутствующий и   томный.   "Сучка она   и   есть сучка",   -

досадливо заключил про себя При-года и вернулся к столу.   Сев в свое кресло, он

вызвал Клавочку по селектору. Бойко и игриво стуча каблучками, секретарша вошла

в   кабинет.   На   ней был соблазнительно обтягивающий фигуру костюм,   но   обычно

восхищавшая Митрофана Николаевича мини-юбка   сейчас вызывала у   него ревность и

раздражение.

     -   Чаю, - коротко и без обычной любезности приказал Пригода.

     Все-таки   Клавочка   была   исполнительной -   через   несколько   минут   перед

Митрофаном Николаевичем стоял стакан крепкого чая с лимоном.

     Не поднимая головы,   Пригода жестом отпустил секретаршу.   Несколько секунд

Клавочка   смотрела   на   декоративные   завитки   рыжих   волос,   плохо   скрывающие

обширную лысину партийного руководителя.   "Ревнует,   -   поняла она.   -   Ревнуй,

ревнуй,   старый хрыч,   как бы   ты   ни   прихорашивался,   а   до этого мужика тебе

далеко!" Презрительно фыркнув про себя, Клавочка вышла, оставив медленно тающее

облако запахов.

     Пригода отхлебнул из стакана, встал из-за стола, подошел к зеркалу и долго

разглядывал в   нем свое отражение.   Говоря честно и по-партийному,   внешний вид

Митрофана Николаевича был   далек от   женского идеала.   "Не   красавец,   -   хмуро

констатировал первый секретарь.   -   Однако в   мои годы берут не   внешностью,   а

умом".

     Он,   подумал немного и с партийной прямотой и самокритикой признался себе,

что и с его умом любовных побед добиться трудновато - разве что положением...

     Хорошего   настроения   эти    мысли   первому   секретарю   райкома   партии   не

прибавили.   Вернувшись к столу,   он досадливо отметил,   что и чай уже остыл.   С

проснувшейся стыдной мстительностью Митрофан Николаевич вдруг подумал:   "Выгоню

я ее,   ей-богу, выгоню. Пусть возвращается к тому, с чего начинала. Ишь, первый

человек   района   ей   уже   не   подходит,   на   бродягу полуголого позарилась!"   И

вспомнив    стать    центуриона,    Митрофан   Николаевич   неожиданно   понял,    что

конкуренции   тому   на    городском   пляже   он    бы   никогда   не   составил.    Это

обстоятельство было почему-то самым обидным.

     Глава четвертая,

      в которой римляне обживаются в Бузулуцке, объявляют набор

     служащих в легион и приступают к строительству терм

     Для своих казарм легионеры заняли спортивный зал бузулуцкой средней школы.

Место было удобным,   во дворе римляне устроили гимнасий,   в   котором по утрам в

одних   набедренных повязках   занимались отжиманиями,   бегом   и   метанием   -   за

неимением дисков   -   круглых щитов.   Поначалу легионеры с   удовольствием метали

копья,   но   после   того,   как   Помпеи Фест   угодил копьем в   ягодицу случайного

зеваки,    Птолемей   Прист,   несмотря   на   недовольное   ворчание   старослужащих,

копьеметание запретил, хотя и сам считал, что фата виэм инвениент (от судьбы не

уйдешь (лат.) и какой предмет ни метай, а все будет так, как пожелает Юпитер.

     На     молодецкие    забавы     легионеров    всегда     собирались    поглазеть

любопытствующие,   и   немало бузулуцких вдовушек у металлического забора школы с

тайными вздохами любовались мускулистыми атлетами.

     Окончив упражнения, римляне строились в походную колонну и с бодрой песней

отправлялись на   Американский пруд.   Теперь уже никто не   ответит,   почему пруд

получил столь необычное название,   тем   более что   примыкающая к   нему   околица

Бузулуцка   называлась Красной   Зарей.   Этимология обоих   названий   терялась   на

рубеже   тридцатых   годов,   а   то   и   гражданской войны,   в   которой   бузулуцкое

казачество отличилось как на стороне белых,   так и на стороне красных. Впрочем,

в зеленых бузулукчане тоже проявили себя выразительно и ярко.

     Легионеры весело   плескались в   пруду,   отпуская   в   отношении друг   друга

соленые шуточки.   Пока они смывали утренний пот,   приставленные к медным котлам

кашевары готовили для   них немудреный солдатский завтрак -   чаще всего это была

распаренная гречиха,   или овес, или просто пшеница, заправленная овечьим салом.

От   этого варева брезгливо отворачивались даже   бездомные бузулуцкие дворняжки,

но подобный кошт римским солдатам шел только на пользу - лоснящиеся бритые лица

легионеров   дышали   спокойной   силой   и    здоровьем,    и   вдовушки   уже   игриво

перемигивались   с   некоторыми   солдатиками,   что   грозило   утратой   дисциплины,

поэтому бдительный манипул лишь с определенными усилиями, но все-таки ухитрялся

поддерживать   среди   подчиненных   необходимый   порядок.    Надо    сказать,    что

неприхотливость римлян   в   харче   приятно обрадовала руководителей района своей

дешевизной и,   следовательно,   возможностью укрыть затраты от внимательных глаз

будущих ревизоров.

     Птолемей Прист   объявил   свободный набор   в   легион,   и   учитель рисования

повесил на   афише местного клуба броскую рекламу,   на которой крепкие латинские

выражения перемежались с   заманчивыми обещаниями на   русском   языке.   Жалованье

будущим   легионерам Птолемей   Прист   положил   в   сестерциях,   курс   которых   по

отношению   к   рублю,   а   тем   более   к   постепенно начавшему проникать в   жизнь

общества доллару был неясным. Поэтому народ в легион не торопился, лишь римская

юрисдикция,   объявленная центурионом,   завлекла   в   контрактные сети   известную

бузулуцкую шпану - Александра Коровина, небритого оболтуса двадцати семи лет, и

Юрку   Севырина,   уступающего   Коровину   два   года   в   возрасте,   но   такого   же

"баклана", если не хлеще.

     Вступив в   ряды легиона,   Коровин взял себе гордое имя   Плиния Гая Кнехта,

Севырин   же    решил    именоваться   Ромулом   Сервилием   Луцием.    Однако   взятые

новоявленными легионерами имена не избавили их от пагубных привычек.   Правила в

легионе, закон суров, но, как говорится, dura lex, sed lex.

      Уже вечером дня заключения контракта жители близлежащих к   школе улиц были

привлечены к   гимнасию нежным свистом бича   и   воплями наказуемых за   нарушение

служебной дисциплины новоявленных Плиния Кнехта и Ромула Луция.   Ромул Сервилий

голосил громче   своего товарища,   но   Плиний Кнехт   был   тверже в   выражениях и

обещал пописать своих обидчиков перышком,   а гребаному римскому сержанту вообще

пустить   кровавую   юшку   -   видно   было,   что   человек   находится под   глубоким

наркозом,   действие которого,   впрочем,   закончилось уже на середине экзекуции.

Плиний Кнехт замолчал, а еще через несколько ударов смиренно попросил отпустить

его, обещая, что в жизни больше не прикоснется к стакану, а еще через несколько

ударов   принялся   выкрикивать известные   ему   адреса   бузулуцких самогонщиков и

самогонщиц.

     К тому времени Ромул Луций только тихо шипел сквозь зубы,   мечтая поскорее

принять   присягу   цезарю   и   получить   обоюдоострый меч,   которым   он   смог   бы

выпустить кишки не   только тем,   кто   его   порол,   но   и   тем,   кто наблюдал за

экзекуцией.

     Манипул Помпеи Фест постоял, наблюдая за поркой, и сквозь зубы сплюнул:

      - Экстремис малис, экстрема ремедиа!

     Через пару дней на Американском пруду можно было видеть,   как новоявленные

легионеры мрачно чистят закопченные медные котлы.

     После   общения с   ними   желающих вступить в   легион не   прибавилось.   Даже

возможность пощеголять по   Бузулуцку в   блестящих доспехах,   уже   ковавшихся на

местной кузне, мало кого прельщала.

     Степан Николаевич Гладышев к   тому   времени стал чуть ли   не   правой рукой

центуриона.   Неожиданное возвышение сказалось   и   на   внешнем   облике   учителя:

ходить   он   стал   осанистее,   взгляд   его   приобрел   определенную   жесткость   и

высокомерие,   присущие самому центуриону,   и   уже не намеками,   а почти открыто

Степан   Николаевич обещался поквитаться со   своими   бывшими обидчиками в   самое

ближайшее время.

     -   Экс ункви леонем!   -   говаривал Степан Николаевич.   -   Сик!   (По когтям

узнают льва. Так! (лат.)

     Бузулукчане в долгу не оставались и ядовито намекали новоявленному Мазепе,

что оккупанты приходят и уходят, а Родина и народ остаются, однажды Родина, как

мать,   отмерит неверным своим сыновьям по   всей строгости установленных народом

законов.   Теперь уж учителя рисования иначе как Пеньковским никто и не называл.

Бывший   товарищ   Гладышева,    учитель   географии   по    кличке   Глобус,    завидя

сослуживца,   принимался   торжественно и   громко   зачитывать   статью   шестьдесят

четвертую уголовного кодекса, устанавливающую ответственность за измену родине;

при   словах "к   высшей мере наказания" голос его начинал звенеть.   Естественно,

что   бодрости это   учителю рисования не   добавляло.   Степан Николаевич мрачнел,

горбился,   брал   мольберт   и   отправлялся рисовать   колоритные и   выразительные

типажи охотно позирующих с безделья римских солдат.

     С   милицией римляне в   конфликты не   вступали.   Птолемей Прист сблизился с

начальником районной милиции Дыряевым и   не раз заходил к   последнему вечерами,

как говорится,   на чай. Обычно они сидели в собственноручно выстроенной Федором

Борисовичем беседке.   Честно   говоря,   беседку строили суточники,   отбывавшие в

милиции   наказание   за   административные правонарушения.   Но   разве   царь   Петр

Великий сам строил Северную Пальмиру?   Главное -   не то,   кто строил, а то, кто

приказал построить.   Кто помнит безымянных строителей египетских пирамид? А вот

Хеопса,   в честь которого построили пирамиду,   или,   скажем,   Эхнатона, знает и

помнит весь   мир.   Конечно,   беседку с   пирамидами сравнивать было   трудно,   но

все-таки   стояла она   в   саду   Федора Борисовича,   а   это   было   куда   важнее и

значительнее далеких египетских пирамид.

     Изъяснялись новые товарищи на невероятной русско-латинской фене, а ближе к

полуночи,   когда подходило к   тому время,   затягивали они   приятными баритонами

лирические казачьи и   неаполитанские песни,   и,   признаться,   неплох   был   этот

римско-бузулуцкий дуэт;   вполне этот дуэт мог   претендовать на   победу в   любом

областном смотре творческих народных сил.

     Дабы не   утратить воинской сноровки,   римские патрули включились в   охрану

общественного порядка   в   Бузулуцке.   Вечерами можно   было   наблюдать смешанные

патрули   из   худых   и   мосластых   бузулуцких милиционеров в   серой   униформе   и

побрякивающих   доспехами   римских   легионеров,    неторопливо   обходящих   кривые

бузулуцкие улицы по протоптанным в грязи тропинкам.

     К   дебоширам римские воины   относились с   суровой справедливостью -   драки

между     отчаянными   бузулуцкими   механизаторами   быстро   пошли   на    убыль,    а

милицейский КПЗ   обезлюдел настолько,   что   дежурные целыми   днями   бродили   по

отделу   с   мухобойками,    добиваясь   немыслимой   ранее   санитарно-гигиенической

чистоты.   Стихийно в   милиции родился спортивный конкурс,   в   котором достигшие

чемпионского мастерства   мухобои   получали   возможность звонко   щелкнуть   своим

нехитрым   резиновым   приспособлением   по    лбу   побежденного   товарища.    Знаки

классности теперь приобрели иной смысл -   ими   обозначалась отныне квалификация

мухобоя;   при этом,   не рискуя вступать в конфликт с руководством,   подчиненные

присвоили   Федору   Борисовичу   Дыряеву   звание   почетного   мухобоя.   Бессменным

рекордсменом и   чемпионом отдела являлся его заместитель по   политической части

Иванилов,   у которого был целый набор мухобоек,   и он даже по коридору ходил со

свернутой в трубку газетой, которой с блеском пользовался с любой руки.

     Замполит с подозрительностью относился к легионерам,   считал их в какой-то

мере   оккупантами,   но,   увидев успехи легионеров на   ниве охраны общественного

порядка, свое негативное отношение к ним изменил на восторженное.

     Особое рвение римские общественники проявляли в борьбе с самогоноварением.

Ночами римские разведчики растворялись во тьме бузулуцких улиц, прислушиваясь к

позвякиванию посуды и принюхиваясь к запахам,   доносящимся со дворов,   а уже на

следующий день,   захватив с собой представителей официальной власти,   небольшой

громыхающий доспехами   отряд   римской   пехоты   входил   в   дом   правонарушителя.

Бутылки и   банки с   ядовитым содержанием разбивались прямо во   дворе,   бурда из

баков   и   бидонов   выливалась в   кормушки   свинарников,   и   немало   благодарных

римлянам   животных   пьяно   бродило   по   бузулуцким   улицам,   заглушая   плачи   и

проклятия потерпевших довольным похрюкивай нем.

     Вслед   за   римской   воинской   дисциплиной   легионеры   привнесли   в    жизнь

Бузулуцка и римскую культуру. Разумеется, начали они со строительства терм.

     Местом    для    возведения   терм    легионеры   избрали    пустырь   на    улице

Коммунистической.   Ранее   там   находился дом   Лазаря Бронштейна,   единственного

официального еврея из жителей Бузулуцка.   В конце шестидесятых годов неожиданно

заговорившая в Лазаре кровь позвала его в дальнюю дорогу.   Распродав имущество,

Бронштейн отправился в   далекий Биробиджан,   но   спутал   направление и   осел   в

столице.   Покупателей   на   его   дом   не   было,   и   долгое   время   дом   стоял   с

заколоченными ставнями, пока его случайно не спалили какие-то шалопаи. Было это

уже в семидесятых, когда воспользовавшийся потеплением международной обстановки

Лазарь    Бронштейн   выехал    на    историческую   родину    для    воссоединения   с

родственниками, но, по обычной своей рассеянности, вновь заблудился и объявился

в   Нью-Йорке   на   печально известной всем   Брайтон-Бич.   Бузулуцкие пожарники к

случившемуся оказались совершенно неподготовленными:   пока они ездили за   водой

на пруд,   от дома остался только кирпичный фундамент, в котором юные бузулуцкие

кладоискатели нашли банку с серебряными рэсэфэсээровскими полтинниками, забытую

рассеянным Лазарем.   Фундамент этот   впоследствии растащили по   кирпичику более

рачительные бузулуцкие хозяева, а само пепелище постепенно заросло неистребимой

лебедой, образовав пустырь, который все в Бузулуцке называли Лазаревой гарью.

     Вот   на   этой   Лазаревой   гари   и   вознамерились   возвести   термы   римские

культуртрегеры.   Как известно,   термы - это не что иное, как знаменитые римские

бани,   которые строились обычно не для рядовой помывки обывателя,   напротив - с

незапамятных   времен   в    термах   собирались   для    того,    чтобы    пообщаться,

пофилософствовать,    обсудить   последние   сплетни,   хорошо   покушать   и   выпить

разбавленного водой вина,   но обязательно разбавленного -   ведь только свиньи и

рабы   пьют   вино   неразбавленным и   потом   своим пьяным видом подчеркивают свою

скотскую сущность.

     Гимнасий -   место для физических упражнений; для интеллектуальных бесед он

подходил   так   же,   как,   скажем,   бузулуцкий   Дом   культуры,   который   римские

легионеры сразу   невзлюбили за   тесноту   помещений и   чопорную   надменность его

директора Карена Добролюбова.

     Некоторое оживление вносила   демонстрация фильмов,   завезенных в   Бузулуцк

еще   до   начала дождей.   Фильмов было два   -   "За миллиард лет до   нашей эры" и

американский фильм "Спартак".   Впрочем,   демонстрацию "Спартака" Птолемей Прист

сразу   же   запретил,   усмотрев   в   нем   выраженную антиримскую направленность и

необоснованное возвышение образа   беглого   раба.   Героиня   фильма   Валерия была

достаточно мила, но тоже отличалась от известных центуриону матрон и девиц, как

кривая персидская сабля отличается от   доблестного римского меча.   "Миллион лет

до   нашей эры" у   легионеров пользовался бешенным успехом.   Римляне готовы были

смотреть его круглые сутки, а некоторые тайно предлагали киномеханику собранные

по кругу сестерции, чтобы увидеть запрещенного "Спартака". Киномеханик держался

твердо и   отказывал рядовым воинам.   Центурион предупредил его   о   последствиях

нарушения запрета, и киномеханик знал, что это не пустая угроза.

     Сам   центурион просматривал кинофильм каждый вечер,   открывая все   новые и

новые крамолы, делающие показ фильма простым легионерам совершенно невозможным.

     Но вернемся к термам.

     Мрамора в Бузулуцке, разумеется, не было, и это обстоятельство ставило под

сомнение   саму   идею   строительства -   что   за   термы   без   мрамора?   Несколько

порадовали   легионеров   чугунные   ванны,    обнаруженные   на    складе    местного

стройуправления.   Помнится, областные руководители собрались поднять жилищные и

бытовые удобства Бузулуцка до столичного уровня. В рамках стирания граней между

городом   и   деревней   планировалось возвести   в   Бузулуцке полсотни двухэтажных

многоквартирных домов,   интерьер которых и   должны были   украсить ванны.   Потом

оказалось, что средств для стирания граней не хватает, коммунизм, дату которого

опрометчиво назначил   лысый   кремлевский мечтатель,   если   и   не   отменили,   то

перенесли на более поздние сроки.   А   ванны осели на складе хитрым изобретением

советской   экономики   -   неликвидами.   В   неликвидах ванны   пролежали не   менее

десятка   лет,   пережив   поползновения   пионеров,   поставивших   целью   сдать   на

металлолом все,   что можно,   и даже то, что нельзя, хитроумные планы бузулуцких

прорабов перестройки,   объявленной еще одним мечтателем, но уже из Ставрополья,

и обрели свое подлинное бытовое назначение лишь с появлением римских солдат.

     Мрамор иностранные архитекторы решили заменить красным кирпичом, который в

достаточном   количестве   производился   на    местном    заводе.    Для    повышения

производительности труда заводу требовались дополнительные рабочие руки,   но   и

здесь Птолемей Прист,   посоветовавшись с начальником милиции,   нашел выход - на

определенное время   все   домашние   дебоширы и   хулиганы,   получившие пятнадцать

суток,   направлялись на   кирпичный завод,   где   быстро   обретали   специальности

формовщиков,   сушильщиков и   обжигальщиков кирпича,   а   одна   смена,   целиком и

полностью сформированная из   таких штрафников,   установила всероссийский рекорд

по закладке кирпича в кольцевую печь для обжига.

     Легионеры и   сами не   гнушались физическим трудом.   Сладкая власть мечты -

они сменили доспехи на   передники строителей и   показали,   что не   мечом единым

владеют:   термы быстро обретали стройные очертания,   и   карнизы с колоннами уже

украсились обожженными керамическими изображениями римских   богов   и   священных

животных,    а   внутренние   помещения   возводимого   помывочного   дворца   засияли

кафельным блеском.

     Изрядное    количество    кафеля    было    обнаружено    дома    у    начальника

стройуправления Бориса Николаевича Вельцина,   который не успел его своевременно

вывезти для свободной продажи в Царицын.   Начальник стройуправления не поднимал

глаз на приглашенных легионерами в качестве представителей местной власти Ивана

Семеновича   Сафонова   и   Федора   Борисовича Дыряева,   наблюдавших за   тем,   как

выносится со   двора   конфискованное имущество.   Пришедший по   личной инициативе

предисполкома Иван   Акимович   Волкодрало шевелил   губами,   неизвестно для   чего

подсчитывая ящики   с   кафелем   и   качал   головой -   не   одним   годом   тюремного

заключения пахли эти запасы!

     Слабо духом своим материально ответственное лицо!

     Федор Борисович Дыряев ящики с   кафелем не считал,   хмурил брови и   сурово

оглядывал ежащегося хозяйственника.   Еще   перед   Новым годом Дыряев,   помнится,

обращался к   Вельцину с   просьбой продать ему   по   сходной цене   десять   метров

кафеля для строящейся баньки, но Борис Николаевич благорасположением начальника

районной милиции пренебрег и клятвенно тогда божился, что весь кафель у него по

лимитной разнарядке в   колхозы роздан   и   ни   одного квадратного или   погонного

метра он   главному милиционеру района выделить не   может,   пусть хоть   тот   его

посадит!

     Теперь Вельцин понимал, что его пожелания могут легко сбыться, и от мыслей

этих начальнику стройуправления было тяжело. Пасмурно было у него на душе, и по

потному распаренному мясистому лицу Бориса Николаевича видно было,   что   жалеет

он о своей былой несговорчивости.

     -   Ох, Боря! - покачал головой начальник милиции. - Заплатишь ты, мон шер,

за все заплатишь!

     - И   на   старуху   бывает   проруха,   -   примирительно заметил   председатель

исполкома.   В отличие от милиционера он свой кафель от хозяйственника получил и

потому    относился к   проштрафившемуся строительному чину   не   в   пример   более

терпимо. - От тоби покажут, як красты! Бач, як тоби важко!

     -   Нам   витис немо   сине нагитур,   -   неизвестно чему согласился центурион

Птолемей Прист   и,   подумав,   добавил:   -   Нил   алмирари,   сениори!   (Никто   не

рождается без недостатков. Ничему не следует удивляться, господа (лат.).

     Глава пятая,

     в которой идут торжества по случаю открытия терм

     Великое дело - человеческое общение!

     Не прошло и   недели,   как мужественные подданные римского цезаря уже бодро

лопотали   по-русски,    а   бузулукчане,    в   свою   очередь,    успешно   осваивали

иностранные диалекты.   Надо сказать,   что лучше всего и   тем,   и другим давался

мат.   Нередко уже на бузулуцких улицах или в   чайной можно было услышать из уст

местного   жителя   жизнеутверждающее   и   сочное   восклицание   на   латыни,   смысл

которого доходил до   самого сопливого бузулукца.   Легионеры уважали русский мат

за краткость и экспрессию.

     Административно осужденные,   использовавшиеся на строительстве терм, часто

негромко и   протяжно пели   песню,   в   которой русская грусть   прочно   сжилась с

римскими географическими и политическими реалиями:

     Ой на Тибре, ой да на широком,

     ой да молодой легат гуляет,

     весь квинтилий пьет легат вино.

     Колхозные бухгалтера задумчиво подсчитывали,   сколько модий   зерна соберут

механизаторы по осени с каждого юнгера засеянной земли.

     Строительство терм   успешно завершалось.   Уже   протянут был   водопровод от

Американского пруда,   где умельцы из районной строймеханизации приспособили для

закачки воды электромоторы с поливальной системы "Фрегат".

     Не   обошлось в   конце   строительства и   без   конфузов.   Бдительный манипул

второй когорты Фобий Квинт углядел, что неутомимый прораб Бузулуцкой ПМК Виктор

Власов   часть   кирпича,   предназначенного для   строительства терм,   выгрузил во

дворе своего дома.   Не привыкший к   российской вороватости манипул взял прораба

за   грудки и,   ласково глядя   в   его   побелевшие от   страха глаза,   выразился с

краткостью истинного римлянина:

     Виктор Власов торопливо закивал головой и в тот же вечер перенес кирпич со

двора   к   строящимся термам вручную.   Понимал -   это   тебе   не   родная милиция,

допрашивать и акты составлять не станет, сделает, как обещал!

     На   открытие   терм   были   приглашены   первые   лица   района.    Председатель

исполкома Иван   Акимович   Волкодрало не   скрывал   своего   восхищения -   голубые

бассейны   с   горячей   и   холодной водой,   курящиеся благовониями ванны,   столы,

ломящиеся от яств,   - все это действительно поражало воображение. При освящении

терм был   зарезан большой черных петух.   Обезглавленная птица долго металась по

залам   терм,   пятная   голубой кафель   кровью,   и   живучесть птицы   была   добрым

предзнаменованием.

     Первый секретарь райкома Митрофан Николаевич Пригода неторопливо разделся,

почесывая рыжие волосы на груди, подошел к бассейну и окунулся.

     -   Умеют же черти! - отфыркиваясь, довольно вскричал он.

     Восхитительно было   после   купания,   завернувшись а   простыню,   лежать   на

мягких матрацах и,   потягивая чуть подогретое и в меру разбавленное водой вино,

вести светские разговоры с хорошими людьми!   Нет,   братцы, в этой невероятной и

неожиданной оккупации были и хорошие стороны.

     -   Я тобя, Птолемей, понимаю, - сказал Пригода. - Цезарь там, долг поперед

империей и все такое...   Но и ты нас пойми!   Цезарь твой далеко, а обком партии

близко.   Да узнает кто, что у нас по Бузулуцку римляне голышом разгуливают, тут

такое начнется!   Войска нагонят,   милиции!   И   что ты со своими ножиками против

бронетранспортеров сделаешь?   Да   они   тебя   на   окрошку   покрошат!   Что   такое

бронетранспортеры?   Черепах видел?   Похоже немного, только из железа и на своем

ходу. Нет, там у них внутри не рабы, там у них моторы, как у тракторов. Трактор

ты уже видел?   Во!   И что ты с ними делать будешь? Мужики вы хорошие, слов нет,

но и нас подставлять не надо!   Мы тут,   понимаешь,   посовещались и решили,   что

будет лучше,   если о вас вообще никто не узнает.   А что народ? Народ, он, брат,

тоже с пониманием,   он молчать будет,   народ наш.   Точно тебе говорю, все будут

молчать.   У   нас   даже выражение такое есть -   "народ безмолвствует".   Конечно,

будешь,   понимаешь, безмолвствовать - кому охота в психушке париться? Но и вы к

происходящему с серьезностью подходите.   Я,   конечно,   понимаю, что форма у вас

такая, но если вы по городу голыми бегать будете

     и это до области дойдет, то нас там не поймут. Это я тебе точно говорю! Ты

уж мне, Птолемей, поверь, я не первый год районом заправляю!

     -   Долг солдата -   оставаться верным Отчизне, - чеканно отрубил центурион,

выслушав перевод Гладышева.

     -   Да я тебя что -   к измене толкаю?   -   вскричал первый секретарь.   - Я к

тому,   что голыми по   городу не   хрена бегать!   И   так уже бабы всего города на

твоих бойцов заглядываются.   Но дело даже, понимаешь, не в этом, дорогой ты мой

Птолемей.   Внимания привлекать не надо! Вот что главное! В общем, в райпо я уже

с   Сафоновым   договорился,   сотню   костюмчиков спортивных   мы   у   него   найдем,

оплатим,    понимаешь,   из   соцкультфонда.   Понял?   И   твои   охламоны   пристойно

выглядеть будут, и к нам никто не придерется! Верно я говорю, Федор Борисович?

     Дыряев сидел на краю бассейна в   белой простыне и   в   милицейской фуражке,

болтая в   прозрачной воде волосатыми ногами.   Если бы   не   милицейская фуражка,

начальник районной милиции был бы   неотличим от какого-нибудь греческого божка.

Фуражка придавала ему официальный вид.

     -   Верно,   -   уныло согласился он.   -   Не сегодня-завтра с   областного УВД

нагрянут,   показатели по   преступности вдвое   упали.   И   ведь   не   объяснишь им

ничего...

     Птолемей Прист залпом выпил кубок вина.

     -   Ну,   что вам не нравится?   -   спросил он. - В городе спокойно, винокуры

ваши угомонились, дебоширы людям хлопот не доставляют...

     -   А   вчера твои в спецкомендатуру пришли,   -   сообщил Дыряев.   -   Анашу у

условно осужденных отняли и   на   костре спалили.   А   кто бы не отдал?   Ведь уши

обещали отрезать!

     -   Это ты про вольноотпущенных?   -   искренне удивился центурион.   -   Так с

ними иначе нельзя. Из рабов отпустили, а рабскую натуру нетронутой оставили. Но

раб на свободе опасен,   Федор,   свободный раб - он вроде Спартака, того и гляди

взбунтуется.

     -   Нет у   нас рабов,   -   досадливо морщась,   сказал Митрофан Николаевич по

старой комсомольской привычке ловко открыл зубами бутылку пива   и   приложился к

ней,   -   Нет у   нас рабов.   У   нас,   брат,   и в песнях так поется:   "Вста-авай,

проклятьем заклейменный",   -   для наглядности приятным тенором пропел он. - И в

тюрьме у нас, дорогой Птолемей, такие жуки, что порой посвободнее тебя будут!

     Птолемей Прист встал,   освобождая крепкое мускулистое тело   от   простыней.

Статен был центурион. Статен и красив.

     -   Нет рабов,   говоришь?   - ехидно спросил он, добавив непонятное и острое

латинское выражение.   - А крестьян ваших ты за свободных считаешь? У нас в Риме

за такие сестерции даже рабы пальцем не пошевелят,   а   твои с   поля не вылазят,

все сажают что-то. Боятся они вас, что ли?

     Он прыгнул в бассейн, подняв фонтан брызг.

     -   Съел,   начальничек?   -   ухмыльнулся Дыряев. - У них за такую зарплату и

раб не почешется, а ты с нас чего только не требуешь!

     Председатель исполкома   Иван   Акимович   Волкодрало задумчиво   отхлебнул из

бутылки.

      -   Твоим бандюгам и этих грошей платитъ бы не стоило, - философски заметил

он. - Все едино колгоспы пограбуваты.

     Митрофан Николаевич Пригода подсел к   столу   и   принялся деловито шелушить

большого красного рака,

      - Чушь вы мелете,   мужики,   -   сказал он. - Тут надо думать, как нам этих

бойцов от государева ока спрятать.   Узнают про них,   всем нам холку намылят.   И

тебе, и мне, и менту этому босоногому. - Он ткнул раком в начальника милиции. -

Измену Родине впаяют,   не   меньше.   А   менту   еще   и   все   совместные дежурства

припомнят.

     -   А   это как посмотреть,   -   с   радостной готовностью отозвался начальник

милиции. - Я все графики совместных дежурств с твоим Сырцовым согласовывал.

     -   Так   ты   еще   и   документальное   подтверждение   оставил?   -   задохнулся

секретарь райкома и даже о раке позабыл.   -   Ну,   Феденька,   было у матери трое

сыновей.   Двое умных,   а   третий -   милиционер.   Ты   случаем не пофамильно их в

списки вставлял?

     Дыряев поставил опустевшую пивную бутылку на стол.

     -   Я их в графике войсковой частью обозвал,   - благодушно сказал он. - Мой

милиционер,   который,   конечно,   с   фамилией в списках значится,   и прапорщик с

двумя рядовыми.

     -   А   у их прапорщики-то е?   -   недоверчиво спросил председатель исполкома

Волкодрало. - Га?

     -   А   бог его знает,   -   безразлично сказал начальник милиции.   -   Вы   как

хотите, а я больше этой мочой давиться не намерен. Соловей! - рявкнул он.

     Старший участковый словно весь   вечер дожидался вызова начальства.   Хоть и

китель расстегнут,   и портупеи на нем не было, но глаза преданно блестели, да и

выправка...   Впрочем,   чего   уж   обманывать -   какая   выправка   у   деревенского

участкового с двадцатилетней выслугой? Начальник милиции неодобрительно оглядел

расплывшуюся фигуру участкового, хмыкнул в усы и доверительно сказал:

      - Ну, что смотришь, Соловей? Или тебе объяснять все надо?

     Нет,   ничего   не   надо   было   объяснять старшему участковому.   Сметлив был

старший   участковый капитан   милиции   Соловьев,   и   вкусы   начальства ему   были

прекрасно известны.   Соловей   сделал   рукой   многообещающий жест   и   скрылся за

дверью.

     Трое районных начальников сели за стол.   Помолчали,   глядя, как плещется в

изумрудной воде бассейна центурион, послушали, как в соседнем зале, изрядно уже

хлебнувшие сладкой   и   коварной   вишневой   настойки,   весело   горланили римскую

строевую песню с залихватским припевом:

     Lex dura Lex!

     В таком объеме бузулуцкие начальники латынь знали уже неплохо.

      -   Дуралекс   он   и   есть   дуралекс,    -    сказал   Дыряев,   повернувшись   к

закручинившимся сотрапезникам. - Что будем делать друзья-товарищи?

     -   Будем Соловья ждать, - прямо бухнул предисполкома.

     -   Это само собой,   - согласился Федор Борисович. - Наш Соловей баснями не

кормит!   Я спрашиваю,   что с иностранцами делать будем?   Решать-то сейчас надо,

пока грязь не подсохла и   из области никого не принесло.   Да и   своих опасаться

надо. Твои-то, Митрофан Николаевич, спят и видят себя в кресле первого.

     Пригода помрачнел.   В   самую   точку   угодил   милиционер,   подросли орлята,

теперь коршунами,   подлецы,   кружатся над ответственным постом. Подсидят, гады,

как пить дать подсидят!

     Помолчали в   раздумьях.   Дыряев   был   прав   -   пивом   голову не   обманешь:

мозговой   штурм   оказался   неудачным.   Облачившийся в   простыню   Птолемей Прист

подошел к   столу,   ахнул подряд две бутылочки пива,   но   с   вопросами не   лез -

видел, что пасмурно на душе у местных товарищей.

     В   дверь деликатно и   вместе с   тем требовательно постучали,   в   проеме ее

показалась большая картонная коробка из-под   телевизора "Рубин",   а   за   ней   и

круглая улыбающаяся физиономия старшего участкового.

     -   Разрешите,   товарищ подполковник?   - по уставу и льстиво обратился он к

начальнику милиции.

     В поставленной на пол коробке что-то предательски звякнуло.

     -   Чего   там   разрешать,   -   буркнул подполковник в   густые черные усы.   -

Приказываю!

     Глава шестая,

     в которой рассказывается о вредоносных и приятных

     последствиях: последствиях пьянства и ошибке немецкого шпиона

     Верхом   на   центурионе Присте   сидел   Федор   Борисович Дыряев   при   полном

милицейском   параде,   но   в   домашних   тапочках   и   блестящем   медном   шлеме   с

крылышками по   бокам.   В   руках   у   начальника милиции была   половинка красного

кирпича,   которым он с   размаху бил по голове центуриона и ревуще кричал ему на

ухо:

      - Я тебя заставлю Родину любить!

     И   не было у   Птолемея сил,   чтобы согнать с себя бесцеремонного районного

начальника или хотя бы взмолиться о   пощаде.   "Да люблю я   Родину!" -   вскричал

мысленно центурион и   с   неимоверным усилием   открыл   глаза.   Начальник милиции

исчез невесть куда,   но лучше бы он остался,   а   исчезла бухающая и   разносящая

череп на мелкие кусочки боль, от которой темнело в глазах.

     Под   кроватью,   на   которой лежал   центурион,   гулко   и   нагло маршировали

тараканы.

     Птолемей Прист   медленно и   осторожно ощупал   себя   непослушными руками   и

обнаружил, что лежит на постели закутанным в банную простыню. Получалось, что и

до казармы он вчера добирался в этой самой простыне,   и в ней же проходил через

караульные посты.   Как сенатор в тоге. Центурион закрыл глаза и замычал. Стыдно

было в глаза смотреть подчиненным!

     Но надо было вставать и,   призвав на помощь Юпитера и обещая жертвы Вакху,

центурион собрался с   силами и   вновь открыл норовящие сомкнуться тяжелые веки.

Он находился в незнакомой ему комнате и лежал на мягкой пуховой перине, которая

никак не   могла быть   казарменной принадлежностью.   В   углу оглушительно тикали

часы.   К   этому   хитрому   механизму,   показывающему   неведомым   образом   время,

центурион уже привык, благо, что цифры на циферблате были привычными для глаза.

Неожиданно это   подлое устройство вдруг   взорвалось таким оглушительным звоном,

что   Прист готов был   убить даже божественного цезаря,   лишь бы   этот сверлящий

темя звук прекратился.   Однако сил для того,   чтобы подняться,   у центуриона не

оставалось,   и   он   бессильно и   покорно   прикрыл   глаза,   ожидая,   когда   этот

проклятый звон прекратится.

     В   памяти   обрывочно всплыли термы,   какие-то   искаженные жуткие   хари,   в

которых даже при   большом желании было трудно признать местное начальство.   "По

русскому   обычаю!"   -   ревел   председатель райисполкома Волкодрало,   троекратно

лобызая центуриона,   и сивушно пахнущая жидкость медленно обжигала желудок.   "А

теперь по римскому обычаю!" -   ревел секретарь райкома Пригода,   в свою очередь

взасос   целуя   Птолемея   Приста   и   заставляя   его   снова   опорожнить   граненый

стаканчик.

     Помнится,   в чем-то они его, Приста, убеждали, на чем-то настаивали, и он,

Прист,   в   чем-то соглашался с ними,   но вот о чем шла речь,   центурион -   хоть

убей! - не помнил. Перед его глазами снова всплыли искаженные багровые и потные

морды,   и   билась под сводами черепа крупной осенней мухой совсем уж   идиотская

песня:

     А мне цезарь говорил, что пора, казак, на Нил.

     Эх,   пора, казак, на Нил! Мол, на Ниле у арабов охерительные бабы - цезарь

к ним меня манил!

     Только   в    пьяном   бреду   можно   было   признать   носатых   арабских   девок

красавицами. И непонятно было центуриону, почему цезарь что-то говорил неведомо

откуда взявшемуся на Апеннинах казаку, почему он манил этого казака на Нил, где

центуриону   совершенно не   понравилось -   жарко   и   душно   там   было,   и   арабы

недружественны,   и   верблюды -   исчадия Ада -   так и   норовили оплевать славных

римских воинов.   И постоянно хотелось вина...   Вина!   Вот за что Птолемей Прист

сейчас бы не задумываясь отдал любую руку. Вина! Пол-Рима за кубок вина!

     Птолемей осторожно сел,   чувствуя босыми   ногами   прохладу пола,   и   снова

осторожно открыл глаза.   Нет,   комната ему была совершенно незнакома.   В голове

ожил дятел, который, похоже, поселился там с вечера и всю ночь терпеливо ожидал

пробуждения центуриона.   Птолемей   Прист   осторожно   взялся   за   голову   обеими

руками, пытаясь успокоить проклятого барабанщика.

     Дверь   в   комнату медленно отворилась,   и   вошла славная девица в   неярком

цветном платье.

     -   Проснулись,   Птолемей Квинтович?   -   певуче спросила она,   и   центурион

погрузился в облако запахов молока и сладкой сдобы, словно оказался в далеком и

уже забытом детстве.

     В   руках   женщина   держала   поднос,   на   котором стоял   небольшой кубок   с

прозрачной жидкостью   и   на   отдельной   тарелочке лежал   весьма   привлекательно

выглядевший зеленый пупырчатый огурчик.

     Женщина   показалась   Птолемею   знакомой,    но   головная   боль   мешала   ему

сосредоточиться и   вспомнить,   где   он   эту женщину видел.   Он   взял с   подноса

холодный огурец и захрустел им.

     -   Может, рассольчику, Птолемей Квинтович? - участливо спросила женщина.

     Центурион   непонимающе уставился на   нее.   Женщина   вздохнула и   погладила

центуриона по бритой голове.

     -   Ничего-то   ты   не   понимаешь,   итальянчик!   -   сказала она и   протянула

Птолемею Присту кубок. - Выпей, легче будет!

     Слово "выпей" центуриону было   знакомо,   и   организм на   него отреагировал

своеобразно - Птолемея Приста едва не вывернуло наизнанку.

     -   Ты кто? - морщась, спросил центурион.

     -   Забыл?   -   Женщина   снова   погладила   центуриона   по   голове,   хозяйски

потрепала по щеке.   -   Робкий ты сегодня,   Птолемейчик.   Вчера, когда с Федором

Борисовичем заглянули ко мне,   ты порасторопнее был.   Клава я,   Клава, Птолемей

Квинтович!

     Действия женщины не оставляли никакого сомнения в том, что прошедшей ночью

целомудренность   центуриона   подверглась   серьезным   испытаниям.    Только    вот

подробностей этой ночи центурион совершенно не помнил. Во рту у него пересохло.

Птолемей Прист взял с   подноса кубок и   опрокинул его   в   рот,   словно принимал

целительную египетскую микстуру.   Прозрачная жидкость знакомо   обожгла   глотку,

центурион закашлялся,   но   уже   через   несколько минут,   к   своему   удивлению и

облегчению,   он   почувствовал себя   значительно лучше.   Дятел   куда-то   улетел,

тараканы под кроватью надели на свои лапки войлочные туфли, и даже ходики стали

ходить тише,   словно все   они   теперь жалели больного римлянина,   который после

выпитой стопки вновь обрел способность к анализу.

     Теперь он   узнал и   женщину,   стоявшую подле постели.   Это   была та   самая

таинственная и неприступная секретарша из загадочного райкома, в котором обитал

Первый.

     -   Клава...   -   задумчиво повторил центурион по-русски и тут же перешел на

родную латынь:   -   И   что   мне   с   тобой   делать,   Клава?   Впору   к   гаруспикам

обращаться!

     Странным было,   что жидкость,   сделавшая вчера центуриона больным,   наутро

исцелила его.   Римлянин не   знал специфического русского выражения "клин клином

вышибают",   иначе   он   бы   подобрал ему   не   менее известный и   приличествующий

ситуации латинский эквивалент.

     Оказалось,   что у   этой славной женщины со странным мужским именем Клавдия

он   появился все-таки   в   доспехах и   при   мече.   Сейчас доспехи были   вычищены

хозяйкой до немыслимого и уже забытого блеска. Облачившийся в доспехи центурион

вдруг почувствовал себя воином-первогодком.

     Небрежно ответив на нежный поцелуй хозяйки, Птолемей Прист вышел со двора.

От   соседних домов   на   него   смотрели матроны,   некоторые с   веселым ехидством

здоровались,   Птолемей Прист отвечал на приветствия, испытывая в душе некоторое

смущение.   Громыхая   доспехами,   он   шел   по   протоптанным в   грязи   извилистым

тропинкам,   а   следом ему уже рождались свежие деревенские сплетни,   в   которых

домыслов было ничуть не меньше, чем происходившего на самом деле.

     Соседка секретарши Клавдии Валентина Николаевна Зубкова чувствовала себя в

центре общественного внимания.   Она уже побывала у   Укустовых,   у Белинских,   у

Водолазовых,   рассказывая услышанное ею накануне и   дополняя это услышанное все

новыми и новыми подробностями,   основанными на привычных реалиях провинциальной

жизни:

      - Дыряев-то вчерась ушел. Пьяный был в дупель - так прямо по грязи к дому

и поперся.   Уватлался так,   что его Нинка небось до сих пор отмыть не может.   А

этот черноглазенький как   с   Клавкой наедине остался,   так сразу и   заворковал.

Слышу -   бормочет: "амор", "амор". На море, значит, Клавку манит. Та разомлела,

уши развесила, а меня так и подмывает ей через забор крикнуть: "Уши, Клавдия, в

кучу   забери да   губозакатыватель в   райпо купи.   Он   тебе   про   море наплетет,

ребеночка сделает и   смоется в   свою   Италию.   Знаем   мы   эти   моря,   слыхали!"

Кашлянула я,   а он через плетень перегнулся -   сам пьяный, глазищи дикие, ножик

за поясом торчит.   Не дай Бог зарежет! Язык так к губам и присох. Думаю, молчи,

Валюха,   здоровей будешь. Чай Клавка сама не без ума, знает, что делает. Это мы

дуры,   таблетков не   знали,   по дохтурам все уродовались,   полсотнями кидались.

Пусть,   думаю,   Клавка сама с этим осеменителем разбирается.   Только я одного в

толк не   возьму.   Если бугая этого италианского Пристом кличут,   то   Клавка кем

будет?   Пристихой,   что ли?   Вот ведь вертихвостка!   За   ней первый секретарь в

ухажерах ходил,   а она интеллигентного человека кинула,   к этому бандюку, что с

ножом не расстается, приклонилась! Совсем бабы стыд потеряли!

     Валентина Зубкова знала,   что говорила.   У самой было трое детей, и все от

разных мужей.   Битая Валентина была жизнью,   да и не только ею - иной раз мужья

ее поколачивали,   только визг по улице летел.   Прямо надо сказать, что били они

ее за ошибки.   Баба,   как сапер,   ошибается только раз.   Ошиблась -   и ты уже с

ребеночком.   И   все-таки   сладостно   было   вспоминать   о   тех   ошибках,   а   еще

сладостнее было   видеть,   как   другая идет все   тем   же   опробованным ошибочным

путем.

     А   Птолемей Прист к   тому времени уже   оглядывал выстроившихся в   гимнасии

легионеров.   Видно было,   что   торжественное открытие Бузулуцких терм даром для

них не прошло - вялыми были легионеры и гимнастические упражнения выполняли без

обычного   энтузиазма   и   азарта,   даже   магнитола,   выплевывавшая из   динамиков

отрывистое:

     А потому, потому, потому,

     что был он в жизнь влюбленный!

     -   не придавала легионерам живости.

     Подбежавший Публий Сервилий Секст с веселым недоумением оглядел сверкающие

доспехи центуриона и доложил, что в легионе все в порядке, легионеры занимаются

утренними   гимнастическими   упражнениями   за    исключением   двух.    Отлынивали,

разумеется,   новобранцы -   все те   же Плиний Гай Кнехт и   Ромул Сервилий Луций,

которые утром даже побриться были не в состоянии.

     Нон эст кулпа вини, зед кулпа бибентис! (Виновато не вино, а пьющий (лат.)

- проворчал    центурион,    брезгливо    поворошив    ногой    малоподвижные    тела

новобранцев, и приказал их примерно наказать, как проспятся. Птолемей Прист был

человеком справедливым и   разумным,   а немо пруденс ггунит,   квиа пеккатум эст,

зед   не   пеккетур (Всякий разумный человек наказывает не   потому,   что совершен

проступок, но для того, чтобы он не совершался впредь (лат.).

      Более   всего   центурион жалел,   что   нет   поблизости лавтумии -   тюремной

каменоломни,   куда можно было отправить на вечное исправление негодное к службе

пополнение.

     Публий Сервилий Секст   доложил,   что   поутру из   райпо   в   казармы завезли

одежды,   о   которых накануне говорил центурион с   районным начальством.   Сердце

центуриона сжалось от нехорошего предчувствия.

     - Что за одежды? - хмуро спросил он. Секст поморщился.

     -   Варварские одежды,   -   доложил он.   -   Короткая рубаха   и...   галльские

штаны! Солдаты возмущены, никто не желает надевать эту дрянь! Лучше смерть, чем

позор, центурион!

     -   Штаны,   говоришь? - тяжело переспросил центурион. - Ну пойдем, покажешь

мне эти штаны!

     "Так вот на что меня вчера уговорили!   -   подумал он -   Вот на что я вчера

согласился!"

     Форма представляла собой обтягивающие икры   и   ляжки шаровары и   не   менее

узкие рубахи,   на   которых белыми буквами было выведено имя неизвестного демона

"Adidas".   К   этой   одежде   прилагались также   короткие сапожки в   разноцветных

нашлепках,   снабженные совсем   уж   загадочными надписями,   и   черные   шерстяные

шапочки.

     Центурион растерянно оглянулся.

     Легионеры молча смотрели на него.   "Штаны,   - подумал центурион. - Штаны -

это серьезно.   Это уже позор. Какой уважающий себя воин штаны наденет? Лучше уж

в   эргастусы!    Но   я   же   обещал!   Проклятие!"   Штаны   были   частью   галльской

национальной одежды, одеждой их заклятых врагов. Римляне презирали штаны.

     Центурион брезгливо поворошил одежды.   Штаны были с длинными красно-белыми

полосами с обоих сторон. Легионеры неодобрительно переговаривались, наблюдая за

действиями   своего   начальника.    Слыша   их    ропот,    центурион   поднял   вверх

расправленную ладонь:

      - Квириты!   -   сказал он.   -   Не насмешки ради прислали нам эти одежды, а

ради   маскировки.   Судьба забросила нас   в   этот   странный край.   Не   будем   же

подводить достойных людей,   радушно встретивших нас,   принявших власть цезаря и

оказавших знаки   уважения   нашему   легиону.   Я   приказываю надеть   эти   одежды,

подчинившись судьбе и року.   Доспехи всем сложить в каптерке казармы. Легионеры

загомонили.

     -   За свои решения я отвечу перед высокими римскими собраниями!   -   сказал

центурион и   повернулся к   легионерам широкой спиной,   показывая,   что   это его

решение   окончательное.    Нрав   Птолемея   Приста   его   подчиненным   был   хорошо

известен.

     -   А мечи?   - крикнул кто-то из легионеров. Судя по акценту, кричавший был

из овладского пополнения.

     -   Мечи?   -   Центурион выпятил подбородок. - Мечи нужно носить. Вивере эст

милитари! (Жить - значит сражаться! (лат.)

     Опустив головы и   все еще неохотно,   легионеры потянулись к новым одеждам.

Загремели сбрасываемые доспехи.

     -   Проследи!   -   приказал Птолемей Прист манипулу.   - Головой отвечаешь за

порядок.

     -   Там старикашка один приходил,   - сообщил Секст, неодобрительно глядя на

переоблачающихся легионеров.

     -   Старикашка? - удивился центурион.

     -   Ну,   сенеке.   Он у тебя три дня назад был, - напомнил Секст. - Участник

Второй Пунической. Янусный такой, помнишь?

     -   Второй Отечественной!   -   поправил центурион.   -   Гони его!   Если этого

седобородого послушать,   то   мы   должны   половину   города   повесить как   врагов

империи!

     -   Он вчера списки какие-то принес,   -   доложил манипул.   -   Недовольных и

бунтовщиков. Он их еще со Второй Пунической составлял. Для немцев.

     -   А это кто такие? - вскинул брови центурион.

     -   Я учителя спрашивал,   -   сообщил Секст. - Учитель сказал, что это племя

вроде галлов.

     -   Всякий   враг   галлов -   друг   подданных цезаря,   -   назидательно сказал

центурион.   -   И наоборот:   кто друг галлам,   тот -   враг цезарю.   Надеюсь,   ты

поступил достойно? Что ты сделал с доносчиком?

     -   А что я с ним должен был сделать?   -   удивился манипул. - Я его местным

властям сдал.   Выяснилось,   что   он   под   чужим   именем   со   Второй   Пунической

скрывался!

     -   Со Второй Отечественной, - поправил центурион.

     -   Какая   разница,   -   пожал   плечами   манипул.   -   Нас   начальник милиции

поблагодарил. Сказал, что мы крупную рыбу поймали.

     -   А ты что - на рыбалке был? - заинтересовался центурион.

     -   С чего ты взял? - удивился манипул.

     -   Где же ты тогда крупную рыбу поймал? - удивился и центурион.

     -   Это   он   так старую вонючку обозвал,   -   пояснил манипул.   -   Доносчика

этого.

     -   Человека назвал рыбой? - Центурион был поражен.

     -   Лукентиа поэтика, - объяснил манипул. - Поэтическая вольность.

     Глава седьмая,

     в которой говорится о любовных победах Гнея

     Квина Муса, языке человеческого общения и ловле карасей

     на кладбищенского червяка

     Не зря в народе говорят:   встречают по одежке, а провожают по уму. Римские

легионеры,   хоть и   были в большинстве своем крепкими и красивыми хлопцами,   но

из-за голых ляжек да бицепсов почитали их в Бузулуцке за дикарей.   А надели они

спортивные костюмчики,   и   сразу   выяснилось,   что   среди дикарей этих   штучные

красавчики имеются.   Двадцатилетний Гней   Квин   Мус   сразу   же   стал   предметом

воздыхания бузулуцких девиц -   уж больно похож он был на наглого и обаятельного

Адриано Челентано из зарубежного фильма "Блеф",   что показывали в Доме культуры

месяц   назад.    Шляпу   бы   еще   на   бритую   голову   Гнея   Муса,   черную   такую,

широкополую,   -   вылитая Челентано бы получилась.   И наглость та же,   и походка

ленивая,   и   борзость,   с которой он взялся за бузулуцких вдовушек и за которую

его почти неделю пытались подловить бузулуцкие ребятишки, - все совпадало.

     Гней Мус   и   подумать не   мог,   что накрепко к   нему прилипнет кличкой имя

звезды зарубежного кинематографа конца XX века.

     Мус   был знаменосцем легиона,   ему был доверен значок легиона:   серебряный

орел на   заостренном древке,   и   надо было видеть,   как   ловко управляется этот

молодой солдат со знаком воинской доблести и чести.

     Как мы   уже говорили,   легионом отряд Птолемея Приста было назвать трудно.

Численностью он   не дотягивал и   до когорты.   Собранный из старослужащих воинов

отряд легионом назвал сам   Птолемей Прист.   А   значок с   орлом -   это все,   что

уцелело от   первого легиона,   которым командовал Прист   в   одном из   бесславных

парфянских походов. Командовать новым легионом Птолемею Присту светило только в

греческие календы,   до   начала африканской войны Прист держал волка за   уши,   и

только заступничество одного из   сенаторов,   чье   имя   центурион предпочитал не

оглашать   (сильный   благодетель   -   благодетель тайный),   позволило   центуриону

возглавить этот небольшой,   но славный и храбрый отряд,   в котором были собраны

те, кто умел держать волка за хвост, а не искал благодетелей в нундины.

     Гней Мус, несмотря на крайнюю молодость, был опытным и отчаянным воином, а

уж в любовных баталиях про, славился не менее куда более именитых граждан, даже

среди тех, кто носил белую перевязь.

     В   Бузулуцке Гней своим привычкам не   изменил,   и   немало казачьих,   да   и

кацаповских молодок провожали его по утрам со своих подворий, со слезами глядя,

как бодро сверкает подошвами кроссовок торопящийся успеть в   казармы до подъема

легионер.   Обычно   Гней   Мус   покидал своих   поклонниц в   пятом   часу   -   перед

рассветом.

     Птолемей Прист   не   раз   заводил   с   молодым иноходцем отеческие беседы   о

добродетели,   но   Гней Мус,   притворно соглашаясь,   на деле не хотел пить поску

вместо доброго вина.   Выждав,   когда   центурион остынет,   Мус   возобновлял свои

набеги   на   городок,   презрев угрозы начальства отправить его   качать воду   для

городского водопровода.

     Любовные жаркие баталии способствуют человеческому общению. Неудивительно,

что любимец женщин стал первым легионером, освоившим не только русский язык, но

и его традиционную ненормативную лексику,   которую Гней Мус включал в свою речь

с непринужденностью ребенка.

     Нужно сказать,   что   мат   в   провинции естественен,   как   восход солнца по

утрам.   Нетрадиционная лексика   является   связкой,   делающей   человеческую речь

более осмысленной, помогает крестьянству в труде и в быту, незаменима в общении

с   соседями и   домашним скотом и   вообще является выражением внутренней свободы

сельского жителя.   Не   зря   же   сказано,   что   подлинную свободу слова познаешь

только   тогда,   когда   ударишь себя   молотком по   пальцу.   Добавим только,   что

свободе слова   способствует ширь   полей и   степей нашей необъятной Родины.   Тут

нужно кое-что объяснить более подробно.   Ни одно прилагательное типа "большой",

"огромный",   "гигантский"   не   может   дать   такого   истинного   представления   о

размерах,   как   рожденное ненормативной лексикой   всеобъемлющее и   показывающее

настоящие   расстояние,   а   также   размер   и   качество   предмета   прилагательное

"ох...-ное".   Произнесите   его   сами   и   вы   почувствуете   безбрежность океана,

подлинную высоту,   высшее   качество предмета,   необъятность родных   просторов и

выдающуюся красоту женщины.

     Потребность мата в русской глубинке равна разве что потребности дышать.

     Неудивительно,   что   Гней Мус   сначала достиг виртуозности и   мастерства в

мате и только потом начал постигать иные обороты разговорного русского языка.

     Нежная напевность страстного южанина сглаживала грубый смысл ненормативных

оборотов речи, делала их нежными и мягкими, а оттого почти безопасными.

     Кроме   набегов   на   бузулуцкие   спальни,   Гней   Мус   повадился   ходить   на

городское кладбище,   где сдружился с землекопом Валей Авериным. Вале было около

сорока   лет,   бритоголовостыо своей   и   мощью   фигуры   он   походил на   римского

легионера,    а   кулаки   у   него   были   такие,   что   многие   римские   ланисты   с

удовольствием заполучили бы к себе такого выдающегося бойца.

     Валя Аверин,   а   иначе бузулукчане его и   не звали,   от рождения был добр,

глуховат и   волосат телом.   К   недостаткам своим Валя   относился с   добродушной

усмешкой.

     Он обожал купания в проруби, и это однажды едва не привело к трагедии.

     Анна   Чичерина,   жалмерка   с   Красной   Зари,   в   один   из   январских   дней

возвращалась из гостей домой и   решила не ходить в   обход по плотине,   а   пошла

напрямик   по   льду   Американского пруда.   Представьте себе,   что   она   ощутила,

обнаружив на середине пруда у сухо шуршащих черных камышей обнаженное волосатое

тело замерзшего мужчины!   Она   взвизгнула и,   не   отводя взгляда от   покойника,

попятилась.   В это время покойник пошевелился и сел,   почесывая курчавую грудь.

Сердце женщины не выдержало, и она грянулась в обморок.

     Аверин,   а это был именно он,   попытался нащупать пульс на холодеющей руке

женщины.   Познания в медицине у него были невеликие,   пульс не прощупывался,   и

Валентин,   бросив у проруби одежду и махровое полотенце, взвалил бедную женщину

на загривок и помчался в сторону районной больницы.

     День был   воскресным,   бузулукчане бездельничали и   ходили друг к   другу в

гости,   поэтому появившееся на   улице волосатое чудовище,   несущее на   закорках

недвижимое женское тело,   вызвало смятение и пересуды.   Более того, сообщения о

снежном человеке на улицах Бузулуцка попали в областную, а оттуда и центральную

печать,   что вызвало временный наплыв в городок различного рода специалистов по

аномальным явлениям,   которые   оставили   после   себя   в   гостинице гору   пустых

бутылок   и   брошюрки   об   НЛО,   которые   долгое   время   будоражили умы   местных

обывателей.

     А   для   Анны Чичериной эта история закончилась хорошо.   Отлежав положенные

дни в больнице,   Анна стала наведываться на пруд и,   сидя на корточках,   вела с

разомлевшим на   снегу   Авериным продолжительные беседы,   которые перед   восьмым

марта   завершились   переездом   Дверина   в    дом    Чичериной.    Так   незатейливо

образовалась в Бузулуцке еще одна ничем не примечательная советская семья.

     Анна   Чичерина оказалась женщиной рассудительной,   купаться в   проруби она

мужу не запрещала,   наоборот,   помогала топором обрубить острые края полыньи, а

физическую мощь мужа направила в полезное для дома и общества русло -   устроила

его на городское кладбище копать могилки для усопших бузулукчан.

     Грязь уже подсыхала, а кладбище располагалось на бугре перед зерносовхозом

"Амо",   потому   и   сам   бугор   называли   Амовским.   Бугор   просох   раньше   улиц

Бузулуцка,   и   по   утрам,   забросив заступ   на   могучее плечо,   Валентин Аверин

отправлялся к   месту   работы.   Смертность по   весне   в   Бузулуцке была   низкой;

старики откладывали похороны на богатую фруктами и   овощами осень,   а молодым с

приближающейся посевной было вообще не до смерти, поэтому Валентин Аверин копал

могилы впрок,   и западная,   еще неосвоенная часть кладбища напоминала передовую

неведомого сражения из-за обилия похожих на окопчики могил.

     На   кладбище   и   приходил   Гней   Мус.   Он   подтягивал тренировочные штаны,

садился на   желтый от глины край могилки,   свешивал в   нее ноги и   выжидательно

поглядывал на Аверина, врубающегося в землю с упрямостью экскаватора.

     Выполнив намеченный на   день   объем работ,   Валентин выбирался из   ямы,   и

друзья   отправлялись   к   кирпичной   кладбищенской   стене,    где   лежали   загодя

приготовленные Авериным удочки   и   на   длинном ржавом   штыре   висел   полотняный

мешочек с   немудреной провинциальной снедью.   Вы спросите -   а черви?   Да что -

черви?   Кто роет могилы,   без червей никогда не останется.   А на кладбищенского

червя карась берется охотно, не зря же он считается монастырской рыбой!

     Вот и в этот раз друзья были готовы к рыбалке.

     -   Привада где? - спросил Аверин, поднимая удочки и снимая со штыря мешок.

     -   Ник,   -   сказал   легионер,   приподнимая   шлем,   наполненный распаренной

перловкой.

     -   Ты с ума сошел!   - хмыкнул Валентин. - Да таким количеством каши ты всю

рыбу в пруду закормишь!

     -   Актум не агис, - возразил Гней Мус.

     -   Это точно,   - усмехнулся Аверин. - Раз сделал, чего уж переделывать! Не

выбрасывать же добро. Ну, пошли?

     Вода в   пруду у камышей была почти черной.   Чувствовалась илистая глубина.

Пока   Аверин готовил удочки,   Гней   Мус   запустил руки   в   шлем и   ларго ману -

щедрой, значит, рукой - разбросал приваду близ камышей.

     -   Сатис эст! - остановил его Аверин.

     -   Хватит? - с сомнением оглянулся легионер,

      - Сатис,   сатис,   -   подтвердил землекоп.   -   Ну, с Богом! Ловись, рыбка,

большая и маленькая.

     Поплевав на червя, Аверин забросил удочку. Забросил свою и Гней Мус.

     Некоторое время они сидели молча и   ожидали поклевки.   Аверин вытащил свою

удочку и установил глубину побольше.

     -   Профундис установи! - посоветовал он легионеру. - Профундис минорис!

     Гней послушно увеличил глубину -   и   удачно.   Не успел он закинуть удочку,

как поплавок дрогнул и, медленно заваливаясь набок, пошел в камыши.

     -   Тяни! - зашипел Аверин. - Хок агос, Гней! Хок агос! Вытаскивай!

     -   Грандес,    -   довольно   заметил   легионер,   вытягивая   из   темной   воды

огромного карася, ошалевшего от неожиданной смены среды обитания,

      - Крупная рыбка, - согласился Аверин.

     -   Хок эрат ин волис, - сказал легионер.

     -   Мечтать не вредно, - снова согласился землекоп, подсекая свою рыбину. -

На рыбалке душа отдыхает. Правильно делал, что мечтал.

     -   Нон   сум   квалис   эрам,    -   сообщил   легионер,   вытаскивая   очередного

внушительного карася. Этот был даже покрупнее первого.

     -   Конечно,   не прежний.   - Аверин достал из воды капроновый садок. - Дон,

брат, всех другими делает. Кидай своих, я их тоже в садок посажу!

     -   Натурас бони! - Мус поплевал на червя и закинул снасть.

     -   Природа у нас замечательная, - снова согласился Аверин. - Вот женишься,

углом своим обзаведешься, дети появятся. Что еще человеку надо?

      -   Женишься? - недоуменно спросил Мус.

     -   Аморис,    -    авторитетно   сказал   Аверин   и    руками   изобразил,    как

повзрослевший и взявшийся за ум римлянин будет тетешкать ребенка.

     -   Нуллум! Нуллум! - смеясь, замахал обоими руками легионер. - Кви боно?

     -   А   без выгоды,   -   философски сказал землекоп.   -   Хочешь не хочешь,   а

однажды придется тебе стать патером фамилиас!

     Пожалуй,   в   этой   главе мы   вполне можем обойтись без   перевода если друг

друга понимают герои, то их вполне может понять читатель. Особо непонятливым мы

рекомендуем купить   латинско-русский   словарь   или,   на   худой   конец,   сборник

латинских крылатых выражений.

     Глава восьмая,

     в которой рассказывается о римских методах воспитания расхитителей

      и о том, как в райкоме партии решалась судьба легиона

     Новоявленные Плиний Гай   Кнехт и   Ромул Сервилий Луций вновь проявили свою

подлую вторую натуру,   продав два медных котла проезжавшим по ростовской дороге

цыганам.   Чтобы   сбагрить   казенное   имущество,   непутевые   легионеры угнали   в

колхозе "Заветы Ильича" трактор "Беларусь".   Трактор они тоже пытались продать;

цыгане   осмотрели   его,   ощупали,   а   один   даже   объехал   на   тракторе   вокруг

бензозаправки, но купить трактор дети степей и ветра все-таки не решились.

     Котлы же ушли безвозвратно. Ищи в поле ветра!

     Раздосадованный утратой воинского имущества Птолемей Прист   приказал воров

наказать,   и ультима ратио -   этот последний довод, - волосяной бич в очередной

раз загулял по спинам воров и растратчиков.   Деньги,   полученные за уворованные

котлы, преступники уже, разумеется, пропили, и сейчас два пьяных голоса взывали

хрипло к милосердию и состраданию:

      - Сатис эст! Да хватит же, братцы! Софлицит! Сатис эст! Сатис!

     Слушая   кающихся грешников,   центурион с   грустью   думал,   что   рожденного

свиньей трудно вразумить даже пер аргументум бацилинум,   и плохо верилось в то,

что палочные аргументы окажут на   завывающих пройдох необходимое воспитательное

воздействие.

     Впрочем,   кво верба нон санат,   карцер санат, квос карцер нон санат, вирда

санат!

     -   Сатис   эст!   -   тоненько повизгивал при   ударах Ромул Луций.   -   Сатис!

Сатис, суки!

     -   Сатис! - басовито вторил ему Плиний Кнехт. - Ой, блин, сатис!

     Центуриону   было   смешно   и   противно   наблюдать   за   экзекуцией.    Поймав

умоляющие взгляды новообращенных, центурион показал им кулак:

      - Квос   эго!   -   хотя   и   понимал,   что   слова бесполезны,   горба ими   не

выпрямишь и совести не прибавишь.

     О темпоре!   О морес! Все-таки воспитывать человека надо, что говорится, ад

инкунабулис,   то   есть   с   пеленок,   иначе   из   хомо   аморсебаратус хабендит не

изгонишь.

     Со скамеечки за экзекуцией с большим интересом наблюдал старший участковый

Соловьев.    Михаил   Денисович   по   случаю   выходных   был   в   цивильной   одежде.

Гражданский   костюм   делал   участкового похожим   на   респектабельного работника

торговли старшего звена.   Год   назад   в   райпо   завезли югославские костюмы,   и

прежде   чем   районное начальство проведало о   поставках импорта   и   наложило на

свободную реализацию костюмов табу,   большую   часть   разобрали именно   торговые

работники,     а     поскольку    жена    Соловьева    являлась    старшим    кассиром

потребкооперации, то и участковому досталось товара из-за бугра.

     Сейчас Соловьев сидел на   лавочке,   попыхивая болгарским "Фениксом",   и   с

любопытством наблюдал за мастерством бичующего.   А полюбоваться было чем -   бич

выписывал замысловатые восьмерки,   круги,   спирали и   впечатывался в обнаженные

задницы   воров   и   растратчиков с   характерным чмокающим   звуком.   Экзекутор   в

движениях был нетороплив, но резок.

      Большинство одолеет сказанное без   перевода.   Для   недостаточно владеющих

латынью объясняем,   что сказано центурионом следующее. "Кого слова не исцеляют,

исцеляет карцер,   кого не   исцеляет карцер,   исцеляют розги.   Я   вас Преступная

страсть к стяжательству".

     Птолемей   Прист   присел   на   скамеечку   рядом   со   старшим   участковым,   и

милиционер торопливо   затушил   сигарету.   Легионеры табака   не   знали,   курящих

почитали за наркоманов, а к табачному дыму питали явно выраженное отвращение.

     -   Мартышкин труд!   -   сказал старший участковый. - Что толку пороть, если

исправить уже   ничего нельзя?   Раньше их   надо было пороть,   когда они в   школе

учились.

     Центурион наблюдал,   чтобы бичуемым доставалась экс   аэкво,   коль   уж   оба

одинаково виноваты.

     -   Федор Борисович просил свою благодарность передать, - сказал Соловьев.

     -   Грацио, - сказал Птолемей Прист. - Дежурному передай.

     -   Да   она   устная,   благодарность-то,   -   смущенно   объяснил Соловьев.   -

Большого подлеца поймали. Эта скотина еще при немцах в гестапо работала, доносы

на честных граждан писала!

     Все-таки похоже,   что в Бузулуцке жили не совсем нормальные люди.   Сегодня

они сравнивают человека с   рыбой,   а   чуть позже его же со скотиной.   Хомо он и

есть хомо, даже если душа у него канисная, собачья.

     -   Я знаю,   -   с достоинством сказал центурион.   -   На галлов работал.   Во

Вторую Пуническую.

     -   Да нет,   -   поправил участковый.   -   С немцами в Великую Отечественную.

Говорят, в казнях участие принимал!

     -   Воздадут по заслугам? - спросил центурион.

     -   Может,   и воздадут, - сказал участковый. - Как подсохнет, его в область

повезут. Там и разберутся.

     -   Пак паки рефери,   -   задумчиво сказал центурион, глядя, как осторожно и

прямо идут   после окончания экзекуции новообращенные по   территории дворика при

казарме. - Равным за равное, Михаил, про боно публио.

     -   У   нас   публичных наказаний нет,   -   грустно сказал участковый.   -   Вам

хорошо -   провинился,   вы его тут же и выпороли. А у нас наперед столько бумаги

изведешь...

     В то же самое время в райкоме партии шло закрытое совещание.

     -   Ради общего блага,   - сказал начальник милиции. - И ты заметь, Митрофан

Николаевич,   надежные хлопцы: драк в городе почти не стало, пьянки сократились,

самогоноварение вообще   под   корень вырублено.   Тут   для   меня   есть,   конечно,

неудобства.    Две    недели,    как    по    району    ни    одного   преступления   не

зарегистрировано.   Того и   гляди из области комиссию направят.   У нас ведь как:

чуть темпы снизишь -   окрик,   что хреново работаешь,   сводок о преступлениях не

даешь - значит укрываешь их от учета...

     -   Говорят,   вы на днях шпиона какого-то словили? - поинтересовался первый

секретарь.

     -   Это не мы,   -   признался начальник милиции. - Птолемея ребята пособили.

Пособник немецкий, во время войны в Ростовской области в гестапо работал. Решил

и   перед   ними   выслужиться.   А   они   ребята   гордые,   от   предателей услуг   не

принимают.   Приперся к   ним этот сучок со списками коммунистов и активистов,   а

они его в холодную и нам сдали.   Занятный сенеке.   Между прочим,   мы у него при

обыске   целую   кучу   оккупационных немецких   марок   нашли,   аусвайсы   разные   и

немецкую бронзовую медаль "За храбрость".   После этого он и раскололся,   явку с

повинной прокурору на   шестнадцати листах написал.   Вот   подсохнет,   мы   его   в

область отправим. Пусть с ним КГБ разбирается!

     Митрофан Николаевич посидел, задумчиво барабаня пальцами по столу.

     -   Списки-то большие? - с натужной небрежностью спросил он.

     Дыряев усмехнулся.   Все-таки   он   был   опытным сыщиком,   хотя и   сельского

масштаба.

     - Есть вы в этих списках,   Митрофан Николаевич, - сказал он. - Под третьим

номером вы в них значитесь.

     -   Под третьим? - Голос первого секретаря обидчиво дрогнул.

     -   А под первым номером у него Соловьев записан, - доложил Федор Борисович

благодушно.   -   И   я   под вторым.   Мишка Соловьев у него в прошлом году самогон

изымал, а я на него штраф накладывал. Вот он нас и вывел на первые места.

     -   Мелкая личность, - сказал как сплюнул Митрофан Николаевич.

      Он привычно подошел к окну, постоял, глядя на улицу.

     -   Подсыхает, - отметил он. - Того и гляди какую-нибудь комиссию принесет.

Куда мы наших иностранцев денем?

     -   А   если сказать,   что   это солдатики на   посевную прибыли?   -   встал за

спиной первого секретаря начальник милиции.

     -   А   что?   Научим   Птолемея на   майора отзываться,   китель с   бриджами да

фуражечку я у райвоенкома возьму... А что до языка, то здесь уж совсем просто -

скажем,   что часть из кавказцев.   У   них там столько мелких национальных групп,

что поверят, за милую душу поверят!

     -   А   потом   нам   все   это   боком   вылезет,   -   язвительно сказал Митрофан

Николаевич.   -   Как в   области нашу брехню поймут,   так сразу наши партбилеты и

плакали. Выпрут нас, Федя, со свистом.

     Дыряев пожал плечами.

     -   Тогда выдадим их за студенческий стройотряд,   -   упрямо предложил он. -

Составим   фиктивный   договор,    у    меня    поддельная   печать    Махачкалинского

университета с прошлого года еще осталась... Комар носа не подточит!

     -   Ага,   -   злорадно сказал предисполкома.   -   Ты   на   их   морды подивись!

Знайшов   студентов!    Краще   з   табором   договор   заключить!   Строгого   режиму.

Працуюете над разними там складними проблемами, сушите голову!

     -   А   что?   -   неуверенно сказал Дыряев.   -   На   филфак они,   конечно,   не

потянут,   а   вот   на   физкультурный институт запросто.   Там и   не   такие типажи

встретишь!

     Митрофан   Николаевич   побагровел,    что   само   по   себе   уже   было   плохим

предзнаменованием.

     -   Ты,   Федор Борисович,   не   на   начальника милиции похож,   ты   больше на

великого    комбинатора   смахиваешь.    Все    норовишь   партийное   руководство   в

какую-нибудь уголовщину втравить!

     -   Я?   -   Дыряев   широко развел руки,   и   стороннему наблюдателю могло   бы

показаться,   что он пытается обмерять хозяина кабинета.   -   Обижаешь,   Митрофан

Николаевич.   Я же хочу как лучше.   Узнают про этих римских гавриков -   и прощай

спокойное жилье. Комиссии понаедут, ученых академиков на дюжины считать станем,

иностранцев понаедет как грязи.   Мне,   Митрофан Николаевич,   все одно -   дальше

пенсии не пошлют,   меньше персональной не дадут.   О   тебе душа болит.   Тебе еще

район вести и вести к победе коммунизма.   А ну как признают, что ты не потянешь

в новых условиях?

     Начальник милиции был   неплохим психологом.   Профессия к   тому   обязывала.

Своими   словами   начальник всколыхнул тайные   опасения   первого   секретаря.   По

светофорно побагровевшим ушам собеседника Дыряев понял,   что   угодил в   больную

точку.

     -   Нельзя   нам   комиссии   к   себе   пускать,   -   подавленно   сказал   первый

секретарь и   тоскующим взглядом окинул меблировку своего кабинета.   -   И   самим

неприятности, и район эти комиссии пропьют вконец. Но и твои предложения, Федор

Борисович,   маниловщиной отдают. Нашел, понимаешь, студентов. Да ты на их морды

взгляни,   даже не в том дело,   что рожи у них бандитские,   а в том,   понимаешь,

дело, что выросли они из студенческого возраста. И солдат из них современных не

получится.   Забыл,   кто у нас служит? Молоденькие у нас служат, нецелованные, а

эти, понимаешь, даже на сверхсрочников не потянут.

     -   А может,   это "партизаны"? - просветленно сказал подполковник. - Ну, из

тех, которых на переподготовку берут!

     -   Ага.   В   костюмчиках "Адидас",   -   кивнул первый секретарь.   -   Тут еще

голову поломаем, куда эти костюмчики списывать.

     -   Вы же сами говорили, что по соцкультбыту их проведем!

     -   А   ты   смету   по   соцкультбыту   видел?   -   Митрофан   Николаевич   утерся

цветастым носовым платком.   -   Слезы ведь,   а не смета.   Ее даже на шахматы для

Дома культуры не хватит. Да, положеньице... Сердцем чую, Федя, подведут они нас

под монастырь, эти, понимаешь, императорские безумцы. Что нас может спасти?

     Митрофан Николаевич мысли своей не закончил, потому что дверь распахнулась

и   в   кабинет спасителем вошел председатель райпотребкооперации Иван   Семенович

Сафонов.

     Он прошел на середину кабинета,   остановился,   с хитрым ленинским прищуром

оглядел подавленных руководителей, усмехнулся торжествующе и сказал:

      - Ящур нас спасет, господа-товарищи! Ящур!

     Пригода долго молчал,   потрясение глядя на Сафонова, а предисполкома сразу

вылущил из слов главы районной кооперации здравое зерно и радостно взревел:

      - Да   ти   генш,   Ванько!   Я   и   не знав,   що в   твош дубов голов!   можуть

виплодитися талантливит! думки!

     Глава девятая,

     в которой районное начальство попадает в щекотливую ситуацию,

     в Бузулуцк направляется комиссия, а центурион наслаждается

     домашним уютом

     Ящуром   болеет и   домашняя,   и   общественная скотина.   Общественная болеет

чаще.   Людям это   заболевание не   передается,   но,   обнаружив больную скотину в

хозяйстве,   зоотехники и   ветеринары объявляют в   районе эпизоотии карантин.   С

объявлением его район становится закрытым для посещений,   и   ни фураж,   ни скот

района не покидают.   Выезжающие автомашины на специальных участках подвергаются

дезинфекции и   иной санитарной обработке,   а   блокировать Бузулуцкий район было

проще   простого.   Достаточно было   перекрыть дорогу к   Синему Ключу и   выход на

ростовскую трассу.   Кто бы   ни   блуждал по   всем остальным проселочным дорогам,

неминуемо выбирался к санитарным постам. Миновать их было невозможно.

     Районного ветеринара даже уговаривать не пришлось -   он был коммунистом, и

коммунистом   подотчетным.    Поэтому   линию    партии   разделял   и    поддерживал.

Телеграмма о   вспышке ящура в Бузулуцком районе ушла в область УЖе на следующее

утро,   благо   этот   вид   связи   к   тому   времени уже   заработал.   Уже   к   обеду

продравшиеся по бездорожью "кировцы" выбросили в   намеченных точках санпосты из

ветеринаров,    милиционеров   и   общественности.    Председатель   исполкома   Иван

Акимович Волкодрало приказал обеспечить их сухими пайками,   а то, чем эти сухие

пайки можно было размочить, прихватили сами участники десанта.

     Волкодрало в   студенчестве поигрывал   в   СТЭМе,   поэтому   посты   выглядели

несколько театрально -   дежурившие,   исключая милиционеров,   дежурили в   черных

спецовках,   резиновых,   до паха,   болотных сапогах и   с   обязательными бытовыми

респираторами.   Для чего были нужны респираторы,   не   мог сказать,   пожалуй,   и

председатель   исполкома.   Посты   бесцеремонно   останавливали редких   водителей,

пытавшихся пробиться к Бузулуцку, и поворачивали их назад.

     Утром позвонили с метеостанции, где, как оказалось, работала радиостанция.

Обком партии для беседы вызывал первого секретаря райкома партии Пригоду.

     В   наушниках   забился   тревожный   голос   начальника   сельскохозяйственного

отдела обкома.

     -   Как обстановка, Митрофан Николаевич?

     -   Терпимо, Владимир Ефремович, - дипломатично доложил Пригода.

     -   Падеж большой?

     -   Две коровы пало,   -   не   покраснев соврал Митрофан Николаевич.   А   чего

краснеть - радиоволны изображения не передают.

     В наушниках посопели.

     -   В каких хозяйствах допущен падеж?

     -   В "Заветах Ильича" и в "Залпе Авроры", - не задержался с ответом первый

секретарь. В наушниках опять посопели.

     -   Режьте! - приказал областной руководитель.

     -   Кого? - впервые за разговор растерялся Пригода.

     -   Скотину в   этих хозяйствах режьте.   Пока она ящуром не заболела.   А так

хоть план по мясозаготовкам выполните.

     Митрофан Николаевич заскрипел зубами,   только   сейчас сообразив,   в   какую

ловушку завлекла район хитроумная идея главного районного кооператора.

     -   Так ведь остальной скот здоров,   - возразил он. - Здоров. И зоотехники,

и ветеринары -   все подтверждают.   Нет вроде прямой опасности. Чего же здоровую

скотину под нож пускать?

     Сопение в наушниках стало грозным.

     -   Когда она заболеет, - сказал начальник сельхозотдела, - поздно будет ее

резать!   Выполняйте решение партии,   товарищ Пригода.   Не я - бюро обкома такое

решение приняло. Или вы местничеством там занимаетесь и решения бюро для вас не

указ?

     Честно    говоря,     для    Пригоды    и    устное    распоряжение    начальника

сельскохозяйственного   отдела   обкома   было    законом.    Но    сейчас,     осознав

перспективу   потери   крупнорогатого   скота   сразу   в   двух   хозяйствах,   первый

секретарь неожиданно закусил удила и стал дерзким.

     -   Что?   Не слышу!   Что вы говорите,   Владимир Ефремович?   Я вас не слышу!

Связь!   Дайте связь!   - закричал Пригода, осознав, что потеря связи с областным

центром - единственная возможность сохранить в названных им хозяйствах скотину.

Бюро   обкома -   это   нечто вроде стаи волков:   коли решили сожрать,   то   сожрут

непременно.   Партийная дисциплина! - Повторите! Не слышу! - надрывался Митрофан

Николаевич,    не    обращая   внимания   на   грозный   и    ясный   голос   областного

руководителя,   который сейчас   грозил   ему   самыми   страшными карами   вплоть до

строгого   выговора с   занесением в   учетную   карточку.   -   Повторите,   Владимир

Ефремович, что вы сказали?!

     Суматошливая настойчивость первого секретаря сказалась и   на представителе

обкома.

     - Алло?   Алло?   -   принялся вопрошать эфир   далекий Владимир Ефремович.   -

Митрофан Николаевич, ты меня слышишь? Алло, твою мать!

     Осознав,   что радиосвязь с райцентром безвозвратно утеряна,   представитель

области нарушил все правила радиообмена и   разразился в эфир такими изысканными

оборотами ненормативной лексики,   что   ему   мог позавидовать любой заключенный,

пробывший в местах не столь отдаленных не менее десяти лет.

     -   Выключай рацию!   - приказал Пригода радисту метеостанции. - Видишь, что

связи нет? Радист молча смотрел в угол.

     -   Связи нет!   -   крикнул ему в ухо первый секретарь. - Нет связи! Ты меня

слышишь?

     -   Слышу,   -   после паузы ответил радист,   тяжело вздохнул и добавил:   - С

такой связью район точно без коров останется!

     Митрофан Николаевич подумал и печально сказал:

     - А резать один хрен придется.   Иначе они с меня три шкуры за невыполнение

плана мясозаготовок снимут. И промычать в свое оправдание ничего не успею.

     "Стат   про   ратионе   волюнтас",   -   уныло   подтвердил внутренний голос,   и

Митрофан Николаевич даже не удивился его латыни.   Впрочем, чему было удивляться

- какие уж там разумные основания, волюнтаризм кругом был чистейшей воды.

     Пока   первый   секретарь райкома партии Митрофан Николаевич Пригода пытался

нарушить партийную дисциплину и   соврать обкомовскому представителю,   центурион

Птолемей Прист взбежал по ступенькам дома Клавдии Ступаковой.   Клавдия - что за

чудное имя? императорам впору! - ждала его, это видно было по ее тугим пунцовым

щечкам   с   кокетливо играющими ямочками,   по   выразительным вишенкам ничего   не

скрывающих   глаз,    по    обтягивающему   ее    сбитую    фигурку   платью,    совсем

неподходящему для уединенной домашней встречи.   Похоже было, что Клавдия надела

все свои украшения. Она стояла в горнице, сияющая, как египетская царица.

     -   Птолемей Квинтович! - с нежным упреком сказала Клавдия. - Что же вы так

долго не заглядывали? Амор нон эст медикобилис хербис!

     Да, в этом она была права: нет таких трав, чтобы любовь вылечить. Птолемею

льстило нежное внимание женщины.   Старый солдат,   принимавший участие во многих

рискованных и   даже   опасных   походах,   он,   интер   мок   говоря,   ожидал   нечто

подобное.   Ожидал   и   боялся.   Его   самого сжигала фебрас эротика,   оживающая в

каждом мужчине при виде красивой женщины, которой он уже однажды обладал.

     -   Хомо   пропониб,   сед   деус   диспонинт,   -   сказал он,   с   удовольствием

разглядывая хозяйку.

     -   Плохо вы   предполагали,   Птолемей Квинтович,   -   еще   гуще   порозовев и

счастливо улыбаясь,   упрекнула Клавдия.   -   А у нас,   русских, говорят: на Бога

надейся, а сам не плошай.

     "Каве!"   -   сказал   центуриону внутренний голос,   но   Птолемей   Прист   был

слишком влюблен,   чтобы осторожничать.   Укоры Клавдии заставили старого солдата

ощутить калпа белус,   но эти легкие угрызения совести заглушил стук влюбленного

сердца.

     В   глубине души Птолемей Прист понимал,   что о Клавдии нельзя было сказать

традиционной римской формулы:   дома мансит, ланам фецит! Вряд ли Клавдия сидела

дома,   а   тем более пряла шерсть.   Не   для ее   нежных пальчиков было это грубое

занятие.   Птолемей Прист преданно уже смотрел на Клавдию, хорошо понимая - эссе

фемина!

     -   Манибус пурис? - поинтересовалась фемина.

     - Чистые!    -    с    удовольствием   сказал    центурион   по-русски    и    для

убедительности вытянул перед собой руки с растопыренными пальцами.

     -   Боно!    -    удовлетворенно   сказала   Клавдия.   -   Садись,   Птолемейчик,

повечеряем.

     Центурион знал   толк в   пирах,   когда обед в   шесть блюд казался скудным и

бедным.   Перемен у   Клавочки было   три:   суп,   в   котором гранде   репетита была

смешана с   морковью и   неизвестным центуриону овощем;   все   это   было кум гранд

солус; распаренная гречиха с жареной птицей, да вместо вина был большой кубок с

холодным коровьим лактис;   но   все   это сопровождалось такими нежными улыбками,

что, интер нок говоря, Присту подаваемые женщиной перемены казались базилевским

угощением.

     -   Боно!   -   счастливо вздохнул центурион и   решительно отодвинул кубок   с

холодным дактис. - Баста!

     Взгляды их встретились.   Центурион протянул руку и огромной лапищей накрыл

маленькую ручку женщины. Клавдия зарделась, но руки своей не убрала.

     Что говорить - амор омнибус инем!

     Центурион притянул хозяйку   к   себе,   посадил ее   на   колени   и   заговорил

по-своему   -   быстро   и   горячо.   Клавдия   мало   что   улавливала в   страстной и

сбивчивой речи центуриона,   и только нежные воркующие интонации его голоса были

женщине путеводной звездой - любит ведь, любит, морда римская!

     -   Амор,   - подтвердил и центурион, с римской прямотой разрубая запутанные

любовные узлы.

     Солус кум сола,   ин боко ремоло,   нон когитабунтур ораре Овидиус. И в этом

древние римляне были правы.

     Не станет влюбленная парочка,   оказавшись наедине, читать Овидия. Впрочем,

Евтушенко с   Беллой Ахмадулиной,   а тем более Николая Горбачева они читать тоже

не станут.

     Прямо скажем, это была пар нобиле фратрум!

     Уже в постели Птолемей Прист отчетливо понял, что дома Клавдия с юности не

сидела, а шерсть тем более никогда не пряла.

     Честно говоря,   Птолемею самому сидеть дома не   приходилось.   Знавал он   и

обстоятельных   галлок,    и    знойных    темнокожих   нумидиек,    и    толстозадых,

перепачканных сладостями капризных персиянок.   Путешествуй -   и ты увидишь весь

мир,   А   уж   больших любителей попутешествовать,   нежели   римские цезари   и   их

неугомонное воинство, и придумать было трудно.

     Аут нон тентарис, аут перфике! (Или не берись, или доводи до конца! (лат.)

  - с   нежным   упреком   простонала Клавдия,   чтобы   еще   через   несколько   минут

удовлетворенно пробормотать: - Are кво агис! (Делай, что делаешь! (тот же язык)

     Что говорить?   Знала ведь чего выучить по-латыни. Точно подмечено, дома не

сидела и шерсть не пряла!

     Акцент у   нее   был   чудовищным,   и   потому страстные слова женщины требуют

определенного перевода, который и будет приведен ниже.

     Услышав эти слова, центурион едва не задохнулся от аморис абундантиа.

     Да не буду я переводить,   от чего задохнулся центурион.   Всяк,   бывавший в

постели   с   любимой   женщиной,    несомненно,   догадается,   от   чего   задохнулся

влюбленный Птолемей Прист.   Чувства,   они, товарищи, везде и всегда одинаковы и

особому переводу не подлежат.

     Там, где прошла знойная зрелость, разумеется, нечего делать пылкой юности.

Нет, все-таки они были достойной парочкой! За ночь центурион убедился в этом не

раз.

     Глава десятая,

     в которой рассказывается, как рождаются заговоры, мимоходом

     лягается Алан Чумак, описываются мечтания

     Плиния Кнехта и рассуждается о доступности простым

     россиянам блатной терминологии

     Ромул Луций и   Плиний Кнехт сидели на берегу пруда и   плели заговор.   Чему

удивляться - заговоры всегда рождаются в горячих головах недовольных. А причины

для   недовольства у   Ромула Луция и   Плиния Кнехта,   что называется,   горели...

м-м...   как   бы   это   деликатнее выразиться...   горело,   одним   словом,   пониже

поясницы.

     -   Люпусы позорные!   - горячился Плиний. - Я ему говорю - сатис, осознал я

уже,   прочувствовал,   блин!   А он все,   канис поганый,   хлещет!   И говорит, что

тюрьмой меня не исправить, только побоями. Нет, ты мне, Ромка, скажи - на хрена

мы в ихний легион вступали?   Где они, обещанные сестерции? За неделю нас четыре

раза выдрали,   а в карманах ни шиша! И ад воцем сказать, за что выдрали? Первый

раз,   -   Плиний загнул палец,   -   за   пьянку в   термах.   Надо было,   видите ли,

разбавленным вино пить.   А я виноват, что ихнюю воду мой организм не принимает?

Нет, Ром, ты скажи - это по-честному? Центуриону, видите ли, можно закладывать,

а нам нельзя.

     Кнехт горячился,   размахивал длинными руками,   и   от   этих   движений синяя

русалка на   его   груди   то   и   дело   плескала мощным   хвостом,   словно пыталась

спрыгнуть с   нее   в   тихие   воды   поросшего камышом пруда.   Ромул Луций сел   на

пригорок и вздохнул:

      - Так у них,   Плиня,   и поговорка такая есть: что положено Юпитеру, то не

положено быку.

     -   Слыхали!   - жарко вскричал Кнехт. - Кво ликет Юви, нон ликет бови! Но и

наоборот ведь говорится,   Рома,   кво ликет бови,   нон ликет Юви!   Но   ведь они,

козлы,   только в   свою сторону считают!   Второй раз   нас   за   что выпороли?   За

пререкания с корникулярием.   А мы пререкались?   Нет,   Ром, ты честно скажи - мы

пререкались?   Мы ведь не пререкались,   мы его понять хотели,   хрена однорогого.

Жениться не успел,   а рог уже вырос. Погоди, баран однорогий, ты только женись,

у тебя не только второй рог вылезет, они у тебя еще на голове куститься станут!

Я ему в шутку сказал,   Рома, а меня пороть поволокли. Тебя, спрашиваешь, за что

выдрали?   Тебя,   Рома,   за дело отодрали.   Не надо было,   блин,   над несчастьем

товарища смеяться!

     -   Да   я   не   смеялся!   -   возразил Ромул   Луций.   Плиний Кнехт спокойно и

нехорошо осмотрел товарища и согласился с ним:

      - Правильно,   Рома.   Ты   не смеялся,   ты,   блин,   ржал не хуже колхозного

жеребца!   Ладно,   братила,   оба мы с тобой обиженные. В третий раз нас за плохо

вычищенные котлы сечь приказали.   А   сами они   их   чистить пробовали?   Патриции

гребаные!   Экономят все,   на   пасту ни   одного сестерция не   выделили.   А   ведь

списали они на это бабки,   точно списали,   Рома,   это я тебе говорю.   У кассира

морда Воровская и   глаза такие,   что   я   ему   не   только кассы,   поля убранного

охранять не доверил бы.   Сами денежки,   блин,   гребут, а нас с тобой в кнуты! И

правильно мы,   братан,   сделали, что котлы эти цыганам продали. Все равно мы их

отчистить как следует так и не сумели.   В любом случае нас под кнут послали бы,

а так мы хоть копейку, блин, за наши побои срубили, не так было обидно очко под

кнут подставлять!   А дальше что?   Что дальше,   Рома? Жалованья нам не платят, в

насосники,   блин,   загнали,   воду им,   козлам, в термы качать. Да нас с тобой Б

рабы записали,   Рома,   в рабы,   а не легионеры!   Рабы мы,   Рома,   чтобы у этого

корникулярия второй рог вырос!

     Плиний Кнехт досадливо метнул в   тихие воды   пруда плоский камень,   и   тот

заскакал по темной поверхности, оставляя за собой расходящиеся круги.

     -   А что делать?   - печально спросил Ромул Луций. - Я у одного старика уже

спрашивал,   как из легиона на дембель уйти.   Знаешь,   что он мне сказал? Только

смерть может освободить от почетной службы в легионе. Понял? Только смерть!

     -   Что ж   нам ждать,   когда они нас до смерти запорят?   -   уныло сплюнул в

воду Плиний. - И так уже все очко в шрамах!

     -   Дезертировать надо,   -   авторитетно сказал Ромул Луций. - И рвать когти

из района. Ты говорил, что у тебя тетка на Урале живет?

     -   А поймают? - вздохнул Кнехт. - Хорошо, если только выпорют. К этому мы,

блин, уже привыкли. А если за дезертирство у них другие наказания?

     Ромул Луций помолчал, задумчиво глядя на камыши.

     -   Децим, что без риска не обойтись, - сказал он. - Районное начальство их

прячет,   карантин объявили,   чтобы в Бузулуцк никого не пускать. Значит, кто-то

должен до   области добраться,   глаза там людям раскрыть.   Явимся мы   с   тобой в

областную ментовку или в КГБ,   доложим,   как разведчики, мол, вскрыли появление

незарегистрированных вооруженных иностранцев на   территории Бузулуцкого района.

И не только, братила, вскрыли, но и внедрились в их ряды для выявления коварных

намерений захватчиков...

     Плиний Кнехт не то всхлипнул, не то засмеялся.

     -   Ну, Рома, да ты чудила на букву "М". Ты посуди сам. Явимся мы к ментам,

расскажем им про римлян древних.   Ты бы в   такое поверил?   Хрена лысого ты бы в

это,   Рома,   поверил! А если в области в ментах сплошные дебилы сидят и они нам

поверят,   то для проверочки один хрен Дыряеву позвонят.   И   чем все закончится?

Психушкой это все,   психушкой закончится!   Какие римляне?   Какие мечи? Пропишут

нам,   братан,   смирительные тельняшки и   уколы в   задницы наши многострадальные

делать   начнут.   И   будем   мы   в   психушке клопов   давить,   пока   от   санитаров

шарахаться не начнем.   Здесь тебя за неделю четыре раза выпороли?   Там, братан,

за день недельную норму выписывать будут.   У меня дядя с Тростяновки в психушке

лежал,   уж он мне порассказывал о   порядочках в дурдоме!   Будут нас там,   Рома,

п...ть. В лечебных, блин, целях. Ты об этом подумал?

     -   Может,   ты и прав,   -   печально согласился Ромул Луций.   - Только нам с

тобой и   здесь ловить нечего.   Я   уже   сидеть не   могу от   ихней педагогики.   И

самогону - хоть весь Бузулуцк обшарь - хрен найдешь. Туган подходит, братила!

     -   А   все   ты!   -   внезапно обозлился Плиний Кнехт.   -   Юрисдикция цезаря!

Юрисдикция цезаря!   Цезарь далеко,   а центурион близко. Знал бы заранее, я бы к

их   казармам   ближе   километра не   подошел   бы!   В   сестерциях будем   жалованья

получать!   -   похоже передразнил он Ромула.   - В плетях мы его, блин, получаем.

Согласно ведомости!

     Ромул Луций хотел что-то возразить,   но передумал. И вовремя - по дороге к

пруду шел корникулярий.   Корникулярий был в   спортивном костюме,   но офицерское

свое   отличие в   каптерку не   сдал   -   рог   на   шлеме блестел не   хуже шпиля на

ленинградском Адмиралтействе.

     -   Ша,   Плин!   -   бросил Ромул, вскакивая. - Погнали воду качать. Идет эта

гнида однорогая!   Засекет, что сачкуем, опять после вечерней поверки к ликторам

пошлет. У меня очко не железное, ему, не как сердцу утесовскому, покоя хочется.

     Они взялись за красный пожарный насос,   заставляя воду пениться и шипеть в

трубе.   Ручной   насос   римляне   конфисковали в   местной пожарной специально для

обеспечения работой провинившихся.   Скучать Плинию   Кнехту   и   Ромулу Луцию   не

приходилось.

     Корникулярий,   увидев их за работой,   остановился, понаблюдал из-под руки,

что-то    одобрительно   крикнул   и    повернул   по   направлению   к    школе,    где

располагались римские казармы.

     -   Слышь,   Плин, - работая насосом, сказал Ромул Луций. - А может, в самом

деле не надо воровать и водку жрать?   Как там корникулярий нам говорил: живи по

уставу - обретешь ты честь и славу. Вдруг он прав? А?

     -   Для дураков все это,   Рома!   -   Плиний Кнехт выпрямился и   утер рукавом

спортивного костюма трудовой пот со лба. - Кто смел, тот и съел. Вот если бы мы

ихнюю кассу с сестерциями взяли, тут бы нам, братила, и была бы честь и слава!

     -   Да на хрен нам ихние сестерции?   -   хмыкнул Ромул Луций.   -   Что на них

купишь? Головку от патефона?

     -   Не, братан, - сплюнул в воды пруда Плиний Кнехт. - Тупой ты все-таки...

извини,   братила,   я   хотел сказать,   не тупой,   а неразвитый ты все-таки.   Эти

сестерции в наши дни антиквариат, за них сейчас хорошие бабки срубить можно!

     Нет,   сколько же у нас все-таки еще осталось мечтателей,   верящих в пещеру

Али-бабы,   в   джиннов и   домовых,   в   заговоренные клады и   просто в знахарей и

магов.   Вон,   один только Алан Чумак сколько воды людям с телевизора зарядил! И

ведь верили же, давились в очередях на его целительные выступления. А он, между

прочим, не ваши баночки, граждане, заряжал. Он свой банковский счет заряжал.

     Дошло до   того,   что   по   Сибири,   говорят,   гастролировал парень один под

именем Чумака.   И   что   удивительно,   он   ведь тоже полные залы собирал и   даже

документы у   него никто ни разу не проверил!   Есть еще люди в русских селениях!

Они   навроде аверченского городового,   который из   всех полезных обществу людей

выбрал   старого   еврея,   который   из   пятаков   шоколадки изготовлял посредством

аппарата и происходящих в нем химических реакций.

     Ромул Луций и   Плиний Кнехт были именно из таких граждан.   Их у   нас много

еще, желающих без особого труда на чужом горбу в рай прокатиться. При разговоре

о   сестерциях,   за   которые можно срубить хорошие бабки,   глаза у   Ромула Луция

жадно и оживленно заблестели.

     -   А ты что - знаешь, куда их скинуть? - спросил он.

     -   Был   бы   товар,   -   туманно отозвался Плиний Кнехт,   -   а   купец всегда

найдется!

     Забыв про насос,   они сели на берегу пруда и зашептались, прикидывая, куда

бы   они потратили вырученные от реализации древних монет деньги.   Ромул Луций в

мечтах не уходил дальше грандиозной попойки с обнаженными блондинками в Гаграх.

Сам   он   там   никогда   не   был,   но   по   телевизору все   выглядело   заманчиво и

прекрасно.   И,   откровенно говоря,   сам Ромул резонно полагал,   что блондинки с

коньяком морского отдыха испортить не могут.

     Плиний Кнехт был воображением побогаче - он представлял себе покупку белых

штанов и отъезд в Рио-де-Жанейро,   куда так стремился герой единственной книги,

прочитанной Кнехтом еще в   десятом классе.   Нормальный был анархист,   балдежник

такой,   ну прям красная шапочка.   Гнедой афер.   Академик,   блин. Можно сказать,

борзой аллигатор.   Умел баки забить.   Классно бороду пришивал. Остап его звали.

Точно,   Остап   Балдерис.   Сначала он   за   стульями гонялся,   потом жука   одного

подпольного с лимонами зашпилил,   крутые бабки снял и за бугор подался,   но его

на границе румыны обули.   Все, блин, отняли и до этого самого Рио-де-Жанейро не

дали докандехать, козлы.

     Пацаны с ним клевые были.   Балаганов Саня и Пани-ковский.   Помнится, читая

эту книгу,   Плиний Кнехт животик надорвал.   Но арбуз,   честно говоря,   только у

этого   самого   Остапа   Балдериса варил.   Остальным только   на   вассере   стоять.

Больше,   чем   на   атасника,   никто из   них   не   тянул.   Только гири тырить были

способны да базары гнилые вести.   Бакланье,   одним словом.   Только балду гонять

способны.   А   он,   Плиний Кнехт,   не фраер,   для него и   бал-доха по-особенному

светит. Он своего добьется. Отслюнявят ему барыги балабаны за сестерции эти, он

сразу с этим воздухом на бан рванет и крылышками только мусорам помашет. Не все

же ментам банковать!   Не будет вам Плиний Кнехт шестеркой, сам в батары выйдет!

Будет в солнечном Рио положняком жить,   шикарным зарубежным прошмандовкам палки

кидать,   бухало только самое крутое без гамырок,   шмотье от Кардена,   и никаких

гапонов рядом.   А если ему гравюры вправят,   то Плиний Кнехт их быстро в гребни

захезанные произведет, никакой зоны не понадобится!

     Раскатал Плиний Кнехт грибы, прикинул, как в зарубежной столице гужеваться

будет с   тамошними давалками,   и   до того у   него на душе хорошо стало,   словно

двинулся он или ширнулея.   И   напрасно он в расслабуху пошел.   Рядом послышался

пронзительный фальцет корникулярия и, еще не открывая глаз, Плиний Кнехт поймал

расклад: влипли, блин, тут на складку не уйдешь, пороть будут однозначно!

     Надо   сказать,   что   взявшись переводить думки   Плиния на   обычный русский

язык,   любой переводчик столкнется с   определенными трудностями.   Это вам не   с

латыни переводить, тут особый словарь требуется.

     Автор   долго   думал,   как   ему   донести мысли Плиния Кнехта до   читателя и

сделать их   понятными и   доступными.   Помещать в   конце   произведения словарик?

Пожалуй,   неудобно будет читателю метаться туда и   обратно по   тексту.   Сделать

сноски на   манер   великого русского писателя Льва   Толстого?   Но   такие   сноски

делают художественное произведение похожим на научный трактат.

     Положение спас один знакомый, заглянувший однажды на огонек. Судьба к нему

была немилосердна,   и по молодости лет товарищ дважды чалился в зоне.   Прочитав

написанное,   он пожал плечами и сказал: "Кому он нужен, твой перевод? Нормально

написано,   по-русски,   только   дурак   не   поймет".   По   зрелому   размышлению   я

последовал совету этого товарища.   Воровской жаргон давно вошел в нашу жизнь, и

многое   из   сказанного   будет   Доступно   любому   взрослому   читателю.    А   если

кто-нибудь Плиния Кнехта не поймет - и слава Богу!

     Глава одиннадцатая,

     в    которой    рассказывается    о    мучительных    размышлениях    бузулуцких

руководителей и гениальном озарении председателя исполкома

     И. А. Волкодрало

     Митрофан Николаевич Пригода обошел председателя исполкома кругом, глядя на

него с тихой ненавистью. В Древнем Риме тех, кто приносил плохие вести, бросали

львам и тиграм на закуску.   Ни львов,   ни тигров в Бузулуцке не было, а если бы

они и были, то никто бы не понял желаний Митрофана Николаевича, будь он даже не

первым,   а   единственным секретарем райкома.   Кормить   хищников   руководителями

пусть даже районного масштаба было недопустимым.   Мало ли что в плебсе говорят!

Слава Богу, у нас не Рим и не арабские халифаты!

     Иван Акимович понимал состояние первого секретаря,   он и сам бы без особой

радости отнесся к тому,   кто сообщил бы ему о направленной из области комиссии.

Хитроумная затея с   карантином пошла прахом.   Она рушилась на глазах и   грозила

похоронить под своими обломками создателей.

     -   Хто ж розумел,   Николаич,   иго усе воно так! повернеця? - развел руками

предисполкома. - Хотелось же як краще!

     -   А получилось,   как всегда!   - ядовито сказал Пригода. - Теперь по вашей

милости и коров резать приказали,   и комиссию в район направили! На кой ляд мне

в районе областные уши и глаза?

     Иван Акимович пригорюнился.   Уж   он-то   на своей шкуре испытал,   что такое

обкомовские   чрезвычайки.   Еще   и   Богу   свечку   поставишь,   что   на   дворе   не

сороковые!   Помнится,   у те роки после одной комиссии все руководство соседнего

Кагановического района як бик слизав.

     Надо отметить,   что   Иван Акимович был   руководителем советской закваски и

перековываться   в    соответствии   с   мудрыми   указаниями   недавно   назначенного

Генерального Секретаря ЦК КПСС не спешил. Хто знает, як все воно повернеця? При

перестройке   -    главное   не   спешить.   Уж   лучше   догонять,   чем   заплутаться!

Осторожный и мудрый был Иван Акимович,   потому и просидел на своем посту добрых

тридцать шесть лет.   Еще з млодых хлопцив начинал,   тогда дуршв на таких постах

не держали.

     -   Титьки    хлопоти   от    этой    иностранной   солдатни,    -    пригорюнился

предисполкома. - Ни найкрайщой выгоды!

     -   Мыслитель! - фыркнул Пригода. - Я, что ли, их приглашал? А теперь что?

     Волкодрало опять подумал, морща лоб и щурясь от старательности.

     -   А если в пионерлагерь отправить?   -   от внезапного озарения забыв ридну

мову,   предложил он.   - Все одно он еще пустует. Учатся детишки пока еще. Когда

еще заезд будет!   А мы их в лагерь, пусть комиссии по городу шастают, не найдут

они ни черта!

     Пригода    продумывал   предложение   председателя   исполкома    ощупывающе   и

осторожно.   В румяном яблочке тоже бывает червоточинка!   Предложение Волкодрало

было заманчивым, и изъянов в нем видно не было. Правильно говорят: с глаз долой

- из сердца вон!

     -   Мысль,   конечно, стоящая, - одобрил он задумчиво. - Только вот как их в

лагерь вывезти? Под каким соусом?

     Волкодрало задумчиво и огорченно посопел.

     -   Думать треба, - согласился он. - Це ж забугорт громодяне! 3 мени фшософ

поганий. Що робиги?

     -   Ты мне эту хохлацкую мову брось!   -   строго сказал Пригода.   -   Я   сам,

понимаешь, с Николаевщины, а язык не ломаю.

     Волкодрало промолчал, но украинские интонации в голосе его исчезли. Крепка

и тверда партийная дисциплина.   Колы батько приказал,   на эсперанто изъясняться

станем.

     -   Просто их не возьмешь,   -   мягким южным говором сказал предисполкома. -

Им не прикажешь,   Митрофан Николаевич,   они сами прикажут кому хочешь, за милую

Душу!   На той неделе они у моей свояченицы самогон изъяли.   Триста литров браги

свиньям скормили, подлецы! И что обидно, Митрофан Николаевич, они ведь к Надьке

с милицией пришли.   А милиционеры хоть и знали, к кому пришли, а акт составили.

Все изъяли -   и емкости, и аппарат, и самогон готовый. А ты сам знаешь, какой у

Надюхи самогон!   Сказочная фантазия,   а не напиток. Спичку поднесешь - полыхнет

як нефтяная скважина.   Я сразу к Федору Борисовичу побег,   и ты знаешь,   что он

мне ответил? Пригода поморщился.

     -   Хреновину ты несешь, Иван Акимович. Я тебя о деле спрашиваю, а ты пургу

метешь.   Какая брага? Какой самогон? Я тебя спрашиваю, что нам с этими римскими

бандюгами делать?   Ты об этом подумай,   хрен с   ним,   с   самогоном,   пшеницы да

сахара на наш век хватит!

     Волкодрало обиделся.

     -   Конечно, - желчно и печально сказал он. - Не свое, так и не жалко!

     Пригода сел в кресло, дотянулся до графина и шумно выпил стакан воды.

     -   А Клавка твоя где? - спохватился предисполкома. - Неужто уволил?

     -   Не    соответствовала   она   требованиям,    -    туманно   сказал   Митрофан

Николаевич.

     Иван Акимович улыбчиво шевельнул усами.

     -   Это ж с какого времени?   -   поинтересовался он лукаво. - Вчера, значит,

соответствовала,   задом в приемной крутила,   а сегодня,   значит, требованиям не

отвечает? С чего это они так возросли, Николаич?

     Он вдруг просветленно охнул и догадливо прикрыл усы рукой.

     -   Римлянин? Птолемей который?

     -   Не   ерунди,   -   нахмурился первый секретарь.   -   При   чем   тут   римская

солдатня?   Просто   не   отвечает Клавдия   Гавриловна высоким   требованиям звания

советского партийного работника. Не работала она, понимаешь, над своим уровнем,

не держалась достойного имиджа.   Ладно,   -   махнул он рукой.   - Хватит о бабах,

Ваня. Что делать с этими древними иностранцами будем? Не с милицией же нам их в

лагерь отправлять? Да и не поможет она нам в этом.

     -   Зачем   же   с   милицией?   -   посерьезнел   предисполкома,   и   неожиданная

лукавинка вдруг снова заиграла в его взоре.   - Погоди... погоди... Вот именно с

милицией мы их и отправим! Обязательно с милицией!

     -   Да ты сдурел?   -   вскипел Митрофан Николаевич. - Да они нашу милицию по

кочкам понесут! А может, и нести не понадобится, они с милицией сдружились уже,

вместе   дежурят,   дебоширов разнимают.   Самогонку изымают,   -   напомнил   он.   -

Невзирая, значит, на чины и ранги.

     -   Отольются им мышкины слезки,   -   туманно пообещал Волкодрало.   - Но тут

ты,   Митрофан Николаевич,   не прав.   Мы их с милицией отправим.   Под ручку, так

сказать. Вместе дежурили, вместе и на соревнования поедут!

     -   Нет,   Ваня,   ты   уже   окончательно сдурел,   -   поставил диагноз   первый

секретарь райкома и осекся. - Как ты сказал? Куда они поедут?

     -   В пионерлагерь имени Дзержинского,   - довольно потер руки Волкодрало. -

На спортивные состязания. Как они у них называются? Олимпиадами?

     -   А хрен их знает,   -   сказал первый секретарь.   - Вроде олимпиады были у

греков, а у этих... Да нехай будет Олимпиада, лишь бы подальше от глаз чужих!

     Хорошие идеи   редки.   Когда они   приходят в   голову,   человек ощущает себя

гением.   Не был исключением и Волкодрало.   А шо?   Кожна людина, кожен звичайний

сияч, чи садовник, чи работник, - фшософ. Ильки вш не пише трактат.

     Подполковник Дыряев в замысел руководителей района вник сразу.   Доведенные

до   него   Митрофаном Николаевичем идеи   подполковнику сразу   пришлись по   душе.

Во-первых,   это   давало ему   совершенно официальные основания переложить все на

плечи    своего    заместителя.    Во-вторых,    это    давало    ему    отдохнуть   от

необременительного,   но иногда приедающегося семейного быта.   В-третьих,   сразу

решались все   проблемы и   осложнения с   комиссиями,   если   таковые   объявятся в

Бузулуцке.   И наконец -   возможно,   это было самым главным, - отъезд на природу

давал возможность оглядеться и   подумать о   будущем.   А   оно   вызывало опасения

именно своей кажущейся безмятежностью. Борьба с самогонщиками привела население

района если не к трезвому образу жизни,   то к значительному его отрезвлению.   А

это в свою очередь сказалось на уличных и бытовых ссорах, семейных скандалах и,

как   это   ни   странно,   повлекло   за   собой   сокращение   краж   из   коллективных

хозяйств.   Для   чего воровать,   скажем,   комбикорм или   отруби,   если за   них и

бутылки не выручишь?

     Первоначально активность   римских   легионеров едва   не   вывела   бузулуцкую

милицию   в    передовые   подразделения,    но    уже   впоследствии   бурный   ручеек

правонарушений все   мелел,   и   все   чаще   отсутствие   показателей   в   борьбе   с

преступностью,    а    тем   более   почти   полное   отсутствие   таковой,    вызывало

справедливые нарекания областных руководителей,   полагавших, что там, где живут

люди,   преступность обязательно пускает свои криминогенные корни. Как сказал на

одной   из   коллегий   начальник   Управления   внутренних дел   Андрей   Чегеварович

Айрапетян,   преступности нет только среди пингвинов,   и то только потому, что в

Антарктиде невозможно купить ни водки, ни анаши.

     Требовалось найти   золотую серединку,   чтоб   и   областные волки были,   так

сказать,   сыты,   и районные овцы целы. А для этого следовало крепко подумать и,

возможно,   даже кое-что обсудить с руководителем выходцев из прошлого.   Поэтому

необходимость выезда в   пионерский лагерь для проведения римско-советских Игр -

наподобие Игр   Доброй Воли -   начальник районной милиции Федор Борисович Дыряев

воспринял как   руководство к   действию и   прямо из   райкома партии отправился в

милицию, чтобы дать личному составу необходимые указания и разъяснения.

     Глава двенадцатая,

     в   которой рассказывается об   изменениях в   жизни   провинциального городка

Бузулуцка,   о создании Гладышевым аллеи Цезарей,   о причинах плохого настроения

корникулярия Феста,   вследствие которого в   очередной раз   были наказаны Плиний

Кнехт и Ромул Луций

     Бузулуцк преображался.

     Вслед   за   строительством терм   и   водопровода легионеры   начали   наводить

порядок на улицах городка. Правонарушители уже не штрафовались, а получали свои

пятнадцать суток,   чтобы за   это время не   только осознать недостойность своего

поведения, но и приложить все силы к благоустройству улиц и площадей Бузулуцка.

     Особенно изменился центр городка.   От   улицы Ленина до Центральной площади

протянулась вымощенная булыжниками аллея,   вдоль   которой стояли гипсовые бюсты

римских   императоров,   которые   сноровисто ваял   ставший   городским скульптором

Степан   Гладышев.   В   лунные   ночи   аллея   выглядела жутковато,   римские цезари

выходили у   Учителя рисования похожими на малые народности Кавказа,   а огромные

горбатые носы   бюстов,   в   зависимости от   взглядов критиков,   могли   послужить

обвинению в   яростном антисемитизме или,   напротив,   -   в   столь   же   оголтелом

сионизме.

     Рентгенолог   Бузулуцкой   районной   больницы   Кирилл   Адамович   Хожацкевич,

променявший в юности белорусские леса и болота на степные просторы Придонья,   в

центральной части   города бывал редко.   Причины к   тому   у   него   были.   Вернее

сказать,   что у него не было особых причин выбираться в центр города.   Однако с

процветанием в   городе   сухого   закона Кириллу Адамовичу приходилось в   поисках

любимого напитка забираться все дальше от дома.   Однажды в состоянии бездумного

оживления,   уже   ближе   к   полуночи,   Кирилл Адамович забрел на   аллею Цезарей,

которая была погружена во мрак, потому что лампочки близлежащих фонарных столов

были   разбиты малолетними хулиганами.   Бывшая   у   Дома   культуры на   посиделках

молодежь сначала услышала дикие крики Кирилла Адамовича "Все на одного! Да? Все

на одного,   сволочи!",   потом послышались гулкие удары,   и   все увидели бывшего

белоруса,   ощутившего себя отчаянным казаком. Хожацкевич держал в руках толстый

железный прут,   а его одежда и лицо были в мелкой гипсовой пыли, от чего Кирилл

Адамович сам   напоминал памятник,   сошедший с   пьедестала.   Рентгенолог дико   и

безумно озирался,   и было видно,   что он способен сейчас не просто на геройский

поступок, а на подвиг, вступив в битву с хамски ведущими себя лицами кавказской

национальности.   К   тому   времени   благодаря средствам массовой информации этот

термин   уже   начал   приживаться среди   населения страны,   заменяя более   грубые

названия, бытовавшие в Придонье.

     Безумная храбрость врача   стоила   аллее   Цезарей   десятка разбитых бюстов.

Дежурившие   в    центре   милиционеры   справедливо   посчитали   Кирилла   Адамовича

нарушителем   общественного   порядка,    а    судья    поутру    опрометчиво   оценил

мужественное поведение героя в десять суток.   Однако уже через двое суток стало

ясно,   что цезарей на аллее хоть пруд пруди,   тем более что Гладышев сноровисто

восполнил потери среди них новыми отливками,   а   рентгенологов в районе явно не

хватает.

     По   ходатайству   руководства   больницы   Федор   Борисович   Дыряев   разрешил

рентгенологу   отбывать   административный   арест   на   основной   работе,   резонно

рассудив,   что   более вредного и   тяжелого производства в   районе все   равно не

найти.   Воспрянувший духом рентгенолог,   однако,   тут же потребовал,   чтобы ему

засчитывали сутки за   трое по причине того же вредного производства,   и   только

угроза   Дыряева   взыскать   с   рентгенолога   ущерб   за   разбитые   бюсты   и   явно

завышенная Гладышевым оценка своего творчества несколько урезонили обнаглевшего

врача.

     Месяца   не   прошло   со   времени   появления   легионеров   в    Бузулуцке,    а

архитектура городка уже претерпела определенные изменения.

     Не   редкостью   стали   уже   перистили   -    внутренние   дворики   с   цветами,

обнесенные ребристыми колоннами с узорчатыми портиками.

     На   Центральной площади   сразу   за   аллеей   Цезарей   появился   комбиций   -

возвышенная часть форума для проведения народных собраний.

     Колхозный рынок стал местом всех торговых сделок;   блещущий чистотой, коей

немало   способствовали   "суточники",    он    быстро   обрел    популярность   среди

бузулукчан, которые уже называли его на римский манер базиликом.

     Среди модниц Бузулуцка большую популярность завоевывали котурны -   высокие

сапоги с раструбами.

     Улицы и кварталы жители Бузулуцка меж собой называли сигиллариями.

     Даже   пьяницы,    собиравшиеся   у    пивной   на   втором   участке,    опасливо

оглядевшись и убедившись, что легионеров поблизости нет, спрашивали друг друга:

     - Ну что, квириты, сообразим на троих?

     Некоторые римские слова и   выражения прочно входили в лексикон бузулукчан.

Многие называли деньги не иначе как аргентариями, а кошелек - крименой; девушек

романтично   начали   называть   вирджиниями,    пьяницы   обрели   благозвучное   имя

бибентисов,   а   колхозников зачастую   называли кампихомами,   соединив латинское

название сельскохозяйственных угодий и человека.

     Часто можно было услышать,   как один бузулукчанин говорит другому,   что не

хрена   со   своими   лексами   в    чужой   дом   соваться   или   что   ты   свои   лексы

устанавливаешь, матер туа! Но, пожалуй, это было самым безобидным из усвоенного

жителями Бузулуцка от выходцев из прошлого.

     Присутствие римских солдат   в   городе становилось все   более   заметным,   и

Дыряев   все   чаще   задумывался   о   возможных   последствиях   этого   невероятного

вторжения и   примерял к   нему   свою   будущую   судьбу.   Будущее тревожило Федора

Борисовича своей неопределенностью,   но   он   успокаивал себя мыслью,   что   люди

живут и на пенсии, а уж его-то точно дальше гражданки не пошлют и больше пенсии

не дадут. И что было самым приятным - меньшая пенсия ему тоже не грозила.

     И все-таки не хотелось начальнику милиции, чтобы приехавший из области чин

спросил его насмешливо:

      - Перед кем   спину ломаете,   товарищ подполковник?   Перед древним Западом

преклоняетесь?

     Корникулярий Квинт Курций Фест был   не   в   самом добром расположении духа.

Явно   наступали дни,   которые никому   бы   не   пришло   в   голову   отметить белым

камешком.   Дисциплина в   подразделении падала,   по   утрам уже не   все легионеры

появлялись   в    гимнасии,    чтобы   укрепить   дух    и    сделать   здоровым   тело.

Просматривались явные реформатно к худшему.

     Экс   темпоро требовалось сделать что-то   неординарное,   как-то   встряхнуть

легионеров, оторвать их от засасывания в трясину провинциальной жизни.

     Войдя в   казармы,   корникулярий хмуро огляделся и   пробормотал,   ни к кому

персонально не обращаясь:

      - Превратили казармы в лупанарии!

     Да,   все внутри в   казармах напоминало не воинское помещение,   а публичный

дом.   Особенно   красотками,   вырезанными из   журналов   и   любовно   развешанными

легионерами на   стенах.   Висели на   этих   стенах и   нестареющая Джейн Фонда,   и

обаятельная Синди Кроуфорд,   нашлось на   стенах место для Шэрон Стоун и   Наташи

Негоды,   и множество других менее именитых, но столь же грудастых и длинноногих

див подмигивали легионерам по вечерам: "А ты приобрел себе новый "Плейбой"?"

     Пройдя   в   каптерку,   корникулярий содрал   ненавистные штаны,   облачился в

доспехи и   трижды   подряд исполнил римскую строевую песню,   от   проникновенного

припева которой перехватывало в горле от гордости за империю.

     Славлю цезаря! Славлю цезаря!

     Славлю смертью своей в бою!

     Исполнив песню,   корникулярий вытер слезы,   снял форму и вновь облачился в

презираемые штаны.

     -   Вина! - приказал он, и каптерщик торопливо подал чашу.

     Корникулярий   отпил    глоток    и    выплеснул    содержимое    в    мордастого

хозяйственника.

     -   Почему вино неразбавленное? За скота меня считаешь?

     От промаха каптерщика настроение испортилось еще больше. Квинт Курций Фест

прошелся по казарме.

     Общение   с   местными   контрактниками не   прошло   даром   для   солдат.   Двое

легионеров, сидя за столом, увлеченно играли на пальцах в "тюремное очко". Этой

игре   римлян   научил   Плиний Кнехт.   Несмотря на   ее   примитивность и   то,   что

шевелить пальцами при разговоре в легионе считалось неприличным, игра прижилась

и    получила   распространение,    хотя   корникулярий   строго   наказывал   за   нее

легионеров.

     Заметив начальство,   легионеры немедленно прекратили свои манипуляции,   но

поздно - злорадно усмехаясь, Квинт Курций Фест назначил их на уборку помещения,

которая   в   легионе   считалась   занятием   неблагородным   и   нудным.   Настроение

корникулярия несколько   улучшилось,   и,   отправив   еще   двоих   провинившихся на

очистку Американского пруда от тины, Курций Фест начал улыбаться.

     "Эст модус ин кебус, - думал он. - Я не допущу, чтобы о легионе пошла мала

фама.   Плохая молва не делает чести солдату, и если центуриону Присту эта честь

не   дорога,   то я   беспощадной ману буду подобные нарушения пресекать!   Пропила

ману!"

     Курций Фест   был   настоящий цивилис Романус,   воспитанник легендарного Кая

Валерия   Пробста,   прославившегося в   Парфянских походах;   спартанец   по   духу,

корникулярий не терпел расхлябанности.   Была бы его воля,   этот гнусный городок

давно   бы   дрожал при   одном только упоминании имени цезаря!   По   мнению Курция

Феста,   центурион был   излишне лоялен к   жителям Бузулуцка.   Его   заигрывания с

аборигенами корникулярию не нравились: с точки зрения Феста, Птолемей Прист вел

себя возмутительно.   Он явно распустил легион.   Виданное ли дело, чтобы римский

воин не провел утренние часы в гимнасии?   Виданное ли дело,   чтобы римский воин

ссылался на срок

     службы   и   объявлял себя   стариком,   отправляя вместо себя   более   молодых

соратников?   А эти самовольные уходы за пределы казарм,   эти любовницы, которые

своими   взглядами раздевают легионеров?   Разве   таких   заставишь дома   сидеть и

шерсть прясть?

     Хоть и   говорят,   что де густибус нон эст диспутандум,   но с   точки зрения

корникулярия ни одна из них не годилась в подруги римскому легионеру. Смазливы,

но не серьезны, смешливы, но не умны. Как тут было не спорить о вкусах?

     И   сам   центурион увлекся такой красоткой.   И   увлекся так,   что позабыл о

делах легиона! Корникулярий негодующе покачал бритой головой.

     Но   о   вкусах   нон   эст   диспутандум,    особенно   если   это   вкусы   твоего

начальника.   Квинт Курций Фест это понимал. И все-таки раздражение его было так

велико,   что, столкнувшись в дверях казармы с праздношатающимися Ромулом Луцием

и Плинием Кнехтом, корникулярий на мгновение потерял дар речи, но тут же пришел

в себя и со злорадством приказал бездельников выпороть.

     -   За что? - в один голос и с нескрываемым отчаянием, совсем не подобающим

римскому воину, вскричали несчастные.

     -   Немо пруденс пунит,   квиа пеццатум эст,   сед   не   пеццетур!   -   туманно

сказал корникулярий.

     Наказывают не за проступок,   а для того,   чтобы он не повторялся впредь. В

этом   корникулярий уподобился   цыгану,   который   выпорол   цыганенка   за   кражу,

которой тот еще не совершал.   Но не объяснять же глупцам,   что в   их лице Квинт

Курций Фест   наказал весь   разболтавшийся легион,   более того:   в   их   лице   он

наказывал и центуриона Птолемея Приста, да будет защитой ему Юпитер!

     Глава тринадцатая,

     в которой центурион Птолемей Прист

     рассуждает о религии,   а затем объявляет Клавдии о своем скором отъезде на

Игры,   ведутся рассуждения о   сущности командированных,   а в Бузулуцк прибывает

парткомиссия Царицынского обкома партии

      - Странные вы люди,   -   сказал Птолемей Прист.   -   С   виду нормальные,   а

преступникам поклоняетесь!

     -   Что вы такое говорите, Птолемей Квинтович! - вспыхнула Клавдия.

     Они с   центурионом Пристом возвращались из   церкви,   где Клавдия поставила

свечку Богородице,   в   надежде на   ее   заступничество.   Как говорится,   сама не

плошай,   а на Бога надейся! Хотелось Клавдии, чтобы и Птолемей с ней остался, и

чтоб Митрофан Николаевич ее вновь к секретарской работе допустил

     Совмещение таких противоположных желаний знакомо,   пожалуй, всякому. Народ

наш даже по тому случаю очень удачную поговорку сложил.   Кстати,   на латыни она

совершенно не звучит, поэтому все в Бузулуцке предпочитают пользоваться русским

вариантом.   Наиболее удачное литературное воплощение этой поговорки можно найти

в эпиграмме современного бузулуцкого литератора Марциала Старикова, вступившего

совсем недавно в Союз писателей России:

     В друзьях своих души не чая,

     тайком вынашивает месть.

     И наслажденье получая,

     он все же рыбку хочет съесть!

     Разумеется,   что писалось это не о   Клавдии,   а   совсем по другому поводу.

Женщине таких строк не   посвящают.   Это   ведь совершенно естественно для   них -

желать   всего   сразу,   причем   высшего   качества и   в   необходимых количествах.

Клавочка была   всего   лишь   женщина,   поэтому,   однажды   получив желаемое,   она

старалась изо всех сил удержать его.

     Слова Птолемея Приста Клавдия восприняла с негодованием:

      - Какой еще преступник? Христос с вами, Птолемей Квинтович!

     Центурион терпеливо объяснил:

      - Кого на   кресте распинают,   Клавдия?   Преступников на кресте распинают.

Раз на крест отправили, значит, сильно провинился человек перед людьми. А этому

еще   до   распятия кличку дали   -   Крест.   Значит,   людей на   дороге грабил,   из

лупанариев не   вылезал.   Зачем   такому поклоняться?   Разве   хороших богов мало?

Минерве, вон, молись или Весте...

     -   Ах,   вот вы об чем,   Птолемей Квинтович, - успокоилась Клавочка, поняв,

что милый друг просто религиозно неграмотен.   -   Ну,   будет время,   мы   с   вами

потолкуем...   -   И вдруг встревожилась:   -   Придешь сегодня?   Или опять в своей

казарме порядок наводить будешь?

     Птолемей Прист вздохнул.

     -   Уезжаем мы завтра, - сообщил он печально. - На состязания.

     Клавочка даже остановилась.

     -   Как это - уезжаете? Куда?

     -   Соревнования будут, - сказал центурион. - Стрельба из лука, гимнастика,

метание копья, бег на разные дистанции. Федор игре особой нас обещался научить.

Футбол называется.

      - Это все Митрофан Николаевич придумал! - со слезами догадалась женщина. -

Чтобы ты ко мне не ходил. Ревнует старый пень! Сколько раз он ко мне со всякими

соблазнительными предложениями подкатывался! Пудры французские дарил! Вот козел

лысый!

     Клавдия и   еще   грубее   выражалась,   нанося   непоправимый урон   авторитету

партийного руководителя, но центурион успокоил женщину, положив тяжелую руку на

ее хрупкое плечо.

     -   Нет такого,   кто воспрепятствовал бы нашей встрече,   -   сказал он. - Не

родился еще такой, а если и родился, то долго не проживет!

     -   Да вас же в "Орленок" повезут,   - всхлипывая, догадалась Клавдия. - Или

в который имени Дзержинского... Это ж пятнадцать километров от Бузулуцка!

     Центурион,   уже   знакомый с   бузулуцкими мерами   длины   и   веса,   мысленно

перевел километры в стадии. Выходило немалое расстояние, но терпимое.

     -   Не плачь, - снова сказал он. - Я к тебе ночью буду прибегать!

     Последние слова Клавдия оценила по   достоинству.   В   самом деле,   много ли

найдется мужчин, которые, целый день прометав копья и просостязавшись с другими

мужчинами в беге и умении махать кулаками,   будут способны,   а главное -   будут

иметь   желание отправиться в   пятнадцатикилометровый путь,   чтобы встретиться с

женщиной,   которая жаждет отнюдь не разговоров и   бесед при ясной луне,   а   под

утро   отправиться в   обратный дорогу,   чтобы   с   первыми   криками   петухов   уже

оказаться в кругу друзей и товарищей?

     Тут   мне,   конечно,   могут возразить,   что подобный героизм свойственен не

только доблестным римлянам,   но   и   русскому мужчине.   Мне,   конечно,   напомнят

армейские самоволки,   когда   за   ночь   дважды   -   туда   и   обратно пересекались

обширные местности в зоне пустынь или полупустынь.   Не спорю, дорогие товарищи,

но   согласитесь и   вы,   что в   таких марш-бросках кроется благородное и   святое

безумие, достойное настоящего мужчины.

     Пока   русская женщина со   странным мужским именем   Клавдия убивалась из-за

разлуки   с   центурионом Птолемеем Пристом,   комиссия из   области   уже   была   на

подступах к Бузулуцку.

     Всегда   и   везде   комиссии   почему-то   формируются   из   любителей   халявы.

Язвенники и сердечники в командировках преображаются -   при одном только намеке

на   халяву   болезни отступают,   глаза   командированных начинают блестеть,   и   в

общении с народом командированные становятся значительно мягче и приветливей, а

древний латинский принцип до ут дес,   даю, значит, чтоб и ты сделал, становится

понятным   без   перевода.   Автор   за   свою   жизнь   не   раз   встречал и   провожал

различного рода комиссии и может смело сказать, что за обильным столом проблемы

решать проще,   нежели в кабинете,   сама канцелярская обстановка которого весьма

располагает проверяющего к усердию.

     Интересно отметить еще   одну   особенность:   командированный более   стоек в

условиях командировки,   нежели дома.   Если   дома он   падает мордой в   салат уже

после второго стакана,   то на берегу заманчиво и   аппетитно пропахшей шашлычным

дымом   реки   стойкость и   адаптация командированного к   спиртному возрастает до

пяти, шести и более стаканов.

     Самое   удивительное заключается в   том,   любой   командированный способен к

продолжению застолья уже   с   утра,   хотя   в   домашних условиях этот же   человек

поутру не способен оторвать голову от подушки и даже не в состоянии прильнуть к

стакану с живительным рассолом.

     Наиболее адаптированы к   командировкам жители столицы нашей Родины.   Это и

неудивительно   -    поколение   за   поколением   москвичи   адаптировались   к   роли

командированных; истинные халявщики, они способны на многое. Автор в том твердо

убежден, потому что общался со столичными жителями длительное время.

     Впрочем,   читатель и сам знает все изложенное. Командированные проникли во

все сферы нашего быта.   Дотошными статистиками нашей страны уже подсчитано, что

на каждого работающего в нашей стране приходится три проверяющих,   над которыми

также имеются проверяющие,   которых в   свою   очередь тоже   есть кому проверять.

Наше общество можно представить как перевернутую усеченную пирамиду,   в которой

каста проверяющих и контролеров имеет свою самоценную и обязательную роль.

     Комиссия,   направленная   в   Бузулуцк,   была   сформирована   из   проверяющих

халявщиков среднего уровня.   Проверяющие такого рода   никогда не   претендуют на

коньяк   и   икорно-лососевые   разносолы,   на   ресторанное   обслуживание и   вывоз

продовольствия из оккупи...   прошу прощения -   из проверяемых районов.   Но свои

права они знают твердо -   отсутствие обязательного обеденного стола с шашлыками

и запотевшей водкой они приняли бы за оскорбление, а отмену вечерних выездов на

природу вообще расценили бы как бунт против государственных устоев.

     Возглавлял комиссию   Рудольф   Константинович Скубатиев.   Это   был   высокий

пожилой мужчина, лицо которого вследствие постоянных выездов на проверки было в

частой    сеточке   морщинок.    Темные   подглазники   придавали   лицу    Скубатиева

надменно-страдальческое выражение -   казалось, что судьба взвалила на его плечи

все тяжести мира.

     Рудольф Константинович относился к тому типу партийных работников, которые

способны в любое время руководить любым предприятием независимо от его профиля.

Послужной список Скубатиева подтверждал это в   полной мере.   С   тридцатилетнего

возраста    Скубатиев    руководил    более    чем    шестьюдесятью    предприятиями,

учреждениями   и    организациями.    Он    организовывал   производство   мебели   на

Царицынском деревообрабатывающем комбинате,   руководил   музеем   изобразительных

искусств, спустя полгода увлеченно занимался вопросами захоронения экологически

вредных   веществ   в   НПО   "Радон",   а   еще   через   год   увлеченно организовывал

заготовку шкурок сусликов и тушканчиков, руководил областным ансамблем казачьей

песни   и   пляски имени Степана Разина,   заведовал канализацией и   водопроводом,

бился   за   повышение производительности труда местного ликеро-водочного завода,

руководил   комиссией   по   борьбе   с   пьянством и   алкоголизмом,   и   наконец   он

возглавил контрольно-ревизионную комиссию обкома партии и понял, что нашел свое

место   в   жизни:   здесь   он   пустил   корни,   расцвел   справками,   указаниями   и

постановлениями,   обжившись до   такой степени,   что   его   уже побаивалось самое

высокое областное начальство.

     Приезд    Рудольфа    Константиновича    Скубатиева    в    район    соотносился

руководителями этого   района   со   стихийным бедствием малого порядка:   пожаром,

наводнением и недостачей в кассе взаимопомощи.

     Появившись   в   любом   районе,    Скубатиев   немедленно   завладевал   любимой

служебной   автомашиной   местного   первого   секретаря,   и   его   передвижения   по

местности носили хаотичный и малопредсказуемый характер

     Рудольф   Константинович   являл   собой   законченный   тип   сердцееда   -    он

приставал ко   всем   появляющимся в   поле   его   зрения   женщинам и   их   отказ   в

благосклонности полагал преступлением против системы управления.   Нарвавшись на

отказ, Рудольф Константинович откладывал все служебные дела и принимался плести

интриги и строить козни,   пока не добивался увольнения или перемещения предмета

своей страсти со значительным понижением.

     Растопить   лед   в   его   сердце,   заставить забыть   причиненные глупой,   не

понимающей своего счастья женщиной обиды могло только одно - халява!

     И   чем   халявнее   было   угощение,   чем   скуднее   становились   партийные   и

общественные кассы, тем добрей и милостивей становился Рудольф Константинович.

     Членов комиссии Скубатиев всегда подбирал сам.   На   этот   раз   в   комиссию

вошел главный ветеринарный врач   области Николай Гордеевич Небабин и   секретарь

парткома тракторно-танкового завода Иван Яковлевич Цыцыгуня. Небабина знала вся

область,   меткая народная молва называла его не иначе как Ящуром Цаповичем.   За

глаза,   разумеется.   А   вот   Цыцыгуню почти   никто   не   знал,   хоть   и   был   он

представителем   гиганта   сельской   индустрии.   Вероятно,   это   было   следствием

секретности, царившей на заводе.

     Комиссия прибыла в   Бузулуцк во   второй половине дня.   Митрофан Николаевич

Пригода смотрел в   окно и   увидел,   как   из   бежевой "волги",   которую притащил

"Кировец",   сгибаясь,   выбирается долговязый Скубатиев.   За   ним   вылез полный,

дородный и   чем-то   похожий   на   спокойного племенного быка   Николай   Гордеевич

Небабин.   Цыцыгуня   оказался   невысоким   худощавым старикашкой лет   шестидесяти

пяти.   Он был в пиджаке, и на пиджаке кругло желтели правительственные награды,

рассмотреть которые невозможно было из-за расстояния.

     Прка Скубатиев и   Небабин приводили себя в порядок,   Цыцыгуня успел дважды

обежать   автомашину,   переговорить с   водителем,   достать   из   салона   солидные

коричневые папки и раздать их владельцам.   Шустрый был этот Цыцыгуня, как вирус

гриппа. Пригоде он не понравился.

     Именно    от    таких    шустрых   и    деловитых   следовало   ждать    всяческих

неприятностей!

     Митрофан Николаевич повернулся к   ожидавшему за   столом партийно-хозяйстве

иному активу.

     -   Приехали, -    сказал он.

     -   А Цыцыгуня? - поинтересовался Волкодрало.

     -   Вон он,   твой Цыцыгуня,   -   едва не сплюнул Пригода. - Шустрый что твой

вибрион!

     Глава четырнадцатая,

     в которой комиссия из области

     приступает к   проверке,   а также рассуждается о направлениях в современной

живописи и сообщается о музейном периоде жизни

     председателя парткомиссии Р. К. Скубатиева

     Рудольф   Константинович Скубатиев   вошел   в   кабинет   первого   секретаря с

широко расставленными руками, словно собирался ловить Пригоду.

     -   Митрофан   Николаевич!   -   Он   обнял   вставшего   ему   навстречу первого,

троекратно расцеловал его,   прочувствованно похлопывая по спине. - Сколько лет,

дорогой мой, сколько зим! Я уж и забывать стал, как ты выглядишь!

     "А   я   бы   тебя столько же   не вспоминал!"   -   с   любезной улыбкой подумал

Пригода, в свою очередь охлопывая Скубатиева, как лучшего друга.

     Скубатиев за руку поздоровался с   каждым районным активистом и   представил

членов своей комиссии. С Ящуром Цаповичем все были хорошо знакомы. Пожимая руку

Цыцыгуне, все косились вопросительно на Скубатиева: смирный? не тяпнет ли?

     Обошлось.

     Все расселись вокруг стола. Рудольф Константинович достал из кармана пачку

"Краснопресненских",   подождал, пока к нему пододвинут массивную пепельницу, и,

прикурив, игриво поинтересовался у Пригоды:

      - А   Клавдия твоя где?   В   отпуске?   Не рано ли отправил женьчину гулять,

Митрофан Николаич?

     Пригода   промолчал.   Объяснять ничего   не   хотелось.   Короткое   объяснение

породило бы лишь сальные намеки, в длинных же легко было запутаться самому.

     Вместо ответа Митрофан Николаевич деловито оттопырил нижнюю губу:

      - С чего начнем, товарищи?

     Скубатиев посмотрел на ветеринара,   на шмыгающего сухоньким носом Цыцыгуню

и торопливо сказал:

      - С хозяйства, разумеется. Время-то не ждет. Больных животных много?

     Пригода уклончиво отозвался:

      - Эпизоотию   мы,   в   общем,   локализовали...   Цыцыгуня   согласно   закачал

остреньким носом. Ветеринарный врач медленно разлепил полные губы.

     -   Этхорошо, - сказал он. - Этзамечательно, товарищи руководители!

     -   В дороге не растрясло?   - проявил бережное отношение к областным кадрам

первый секретарь. - Все-таки не шутка, двести верст по бездорожью отмахали!

     -   Да,   -   с достоинством согласился Скубатиев. - Пришлось нам помучиться.

Бездорожье - это наш бич, товарищи!

     Пригода хитро и добро прищурился.

     -   Может,   перекусим малость с дороги?   -   предложил он.   - Посмотрим, как

говорится,   что   нам   Бог   сегодня   дал!   Сытый,   как   говорится,   голодного не

разумеет, а сытые друг друга завсегда поймут.

     Скубатиев вновь посмотрел на улыбающихся членов комиссии.

     -   Только,   как говорится,   на скорую руку, - согласился он. - И работать,

работать, работать! Обком нас сюда не отдыхать направил и не закусывать. Обком,

- поднял он длинный и желтый указательный палец,   похожий на церковную восковую

свечу,   -   послал нас   сюда определить перспективы.   -   Он   значительно оглядел

нервно    скрипящий    стульями    партийно-хозяйственный   актив.    -    Определить

перспективы и   выяснить степень вашей   опасности,   так   сказать,   для   соседних

районов.

     И так он это сказал, что члены актива нервно переглянулись - а что, если и

в самом деле у них ящур, сибирская чума или, скажем, сап?

     -   Квид хок ад бовес? - негромко шепнул предисполкома Волкодрало.

     К быкам это действительно не имело никакого отношения,   и первый секретарь

честно признался в этом:

      - Рее ностра агитур!

     -   Нас? - уже по-русски удивился Иван Акимович. Скубатиев строго глянул на

них.

     -   Это, товарищи, хорошо, что вы занимаетесь повышением своего духовного и

интеллектуального,   так сказать,   уровня,   -   заметил он.   - Изучение различных

языков -   вещь полезная и   нужная.   Партия нас   всегда призывала,   так сказать,

учиться,   учиться и   еще раз учиться,   но   она же   учит нас не   выставлять свои

знания напоказ!

     Удовлетворенно оглядев   порозовевших от   смущения партийных руководителей,

Рудольф Константинович иронично к в то же время уважительно обратился к первому

секретарю:

      - Ну, как говорится, ведите нас, товарищ Сусанин!

      "Я   бы   тебя повел!   -   подумал про себя первый секретарь.   -   Я   бы тебя

действительно завел бы   куда-нибудь.   Как   Сусанин тех   поляков!   Так   бы   тебя

заплутал, что ты бы у меня оттуда до полной победы коммунизма не выбрался!"

     Любезно   улыбаясь,   Митрофан Николаевич Пригода поднялся и   предложил всем

пройти в   стеклянное кафе   напротив райкома партии.   Официально кафе называлось

"Тихий Дон",   но   из-за   обилия "рыбных дней" местные жители метко обозвали это

предприятие общественного питания "минтайкой".

     Разумеется, в связи с приездом высокой областной комиссии кафе в этот день

не работало, минтая в него не завозили, а столы были накрыты на членов комиссии

и партийно-хозяйственный актив - а именно на тринадцать персон.

     В кафе Рудольф Скубатиев остановился сразу в фойе, внимательно разглядывая

висящую на   стене   картину кисти местного художника Степана Гладышева.   Картина

называлась "Донские просторы",   и изображен был на ней казачий сотник верхом на

лошади,   который из-под руки с   зажатой в ней нагайкой вглядывался в бескрайние

ковыли Придонья.   Сотника Гладышев рисовал с   управляющего четвертым отделением

колхоза   "Заветы   Ильича"   Ивана   Укустова,   который   в   районе   славился своей

нетерпимостью к пьяницам, прогульщикам и иным злостным нарушителям общественной

дисциплины,   поэтому завсегдатаи кафе картину называли "Кого бы   выпороть?",   а

сотник на   ней получился как живой -   злой,   жилистый,   с   горящим взглядом,   в

общем, под стать своему жеребцу из настоящих дончаков.

     Как    уже    отмечалось,    Рудольф   Константинович   одно    время   руководил

Царицынским музеем   изобразительных искусств,   поэтому считал   себя   знатоком и

ценителем живописи.   Прищурив левый   глаз,   Рудольф   Константинович долго   и   с

разных   ракурсов разглядывал картину   и   даже   зачем-то   присел   на,   корточки,

неестественно выворачивая шею, чтобы разглядеть картину снизу.

     -   Талант, - наконец сказал он, - он, так сказать, везде талант!

     Цыцыгуня согласно закивал головой.   Голова   у   него   была   маленькая и   от

частых кивков напоминала поплавок, прыгающий на мелкой донской ряби.

     Надо   сказать,    что   Рудольф   Константинович   в    живописи   придерживался

принципов социалистического партийного реализма,   поэтому   картины   религиозной

тематики    и    сомнительных   направлений   он    в    бытность    директором   музея

изобразительных   искусств   держал   в   подвальном   запаснике.   Выставочные   залы

радовали народ   светлыми и   по-партийному ясными сюжетами.   В   основном картины

иллюстрировали жизнь   партии и   ее   верных руководителей.   Иосиф   Виссарионович

Сталин   в    меховом   полушубке   и    валенках   оглядывал   окрестности   Енисея   и

прикидывал, как лучше ему навострить лыжи из ссылки и оставить в дураках цепных

псов   прогнившего царского режима.   Владимир Ильич   Ленин   ловко   пробирался по

льдинам через Финский залив к   заветному шалашику в   Разливе.   Лазарь Каганович

сноровисто забивал первый костыль в   будущее полотно московского метрополитена.

Никита   Сергеевич   Хрущев   довольно   оглядывал   могучие   поросли   краснодарской

кукурузы.    Леонид   Ильич   Брежнев   нес   на   плече   первую   женщину-космонавтку

Валентину   Терешкову.    Юрий    Владимирович   Андропов   встречал   с    советского

подводного крейсера улыбающегося и   довольного Кима Филби.   Справедливости ради

надо сказать, что по мере снятия руководителя с занимаемых постов картины с его

изображением   также   подвергались остракизму   и   в   дальнейшем   перемещались из

выставочных залов в   подвалы,   где   мирно соседствовали с   запретными картинами

эротического и религиозного содержания.

     Помнится, в музее широко была представлена военная тематика.

     Хороша была картина художника В.   Андреева "Фельдмаршал Паулюс докладывает

Гитлеру о капитуляции Шестой армии".   Вид у фельдмаршала был подавленный, сразу

было   видно,   что   фюрер кроет его   разными нехорошими словами,   а   фельдмаршал

переживает, что эти нехорошие слова станут известны русским генералам. Слева на

тарелке   лежал   кусок   прессованного пополам   с   отрубями   хлеба,   справа   была

немецкая карта со стрелками наступления советских войск,   смыкающимися в котел.

На заднем плане сидел фельдмаршальский адъютант Шмидт, который уже, судя по его

виду, писал свои разоблачительные мемуары.

     Неизгладимое впечатление на   Рудольфа Константиновича произвело масштабное

полотно царицынского классика А.   Кобеля "Пленные немцы идут на восток".   Немцы

на картине выглядели откормленными,   радовались плену и   были сплошь в   очках и

пенсне,   а на худой конец -   при моноклях. Окружившая дорогу толпа сердобольных

русских женщин швыряла в немецкую колонну буханки хлеба, и, надо это откровенно

признать, швыряла метко.

     Вот с   этим А.   Кобелем и   его особым художественным видением мира Рудольф

Константинович и   погорел так,   что   ему   пришлось уйти   из   музея.   А.   Кобель

представил   на   обсуждение   общественности свой   очередной   художественный опус

"Царицынские тракторостроители у пивного ларька на улице Дегтярева".   Не успели

картину   внести   в    каталоги   музея,    как   посыпались   нарекания   критиков   и

общественности.   Одни говорили, что тракторостроители не ходят к пивным киоскам

в   шевиотовых костюмах.   Другие   допускали наличие   у   тракторостроителей таких

костюмов,   но не верили,   что пиво у киосков пьют ведрами. Третьи замечали, что

советские продавщицы пива   крайне редко   ходят   на   работу в   изумрудных колье.

Четвертые вообще утверждали, что картина так называемого народного художника А.

Кобеля бросает тень как на   тракторостроителей,   так и   на работников советской

торговли.

     Художник   презрительно   отмалчивался,    отстаивая   свое   право   на   особое

художественное видение мира,   будь оно   трижды неладно!   Рудольф Константинович

художника в   этом поддерживал и,   как   оказалось,   проявил в   этом политическую

незрелость и слепоту.

     Глаза   ему   открыла инструкторша из   отдела   культуры горкома партии.   Она

подвела Рудольфа Константиновича к картине и поинтересовалась,   чем,   по мнению

директора музея,   занимаются два   тракторостроителя у   боковой   стенки   пивного

киоска.   "Нет,   вы   приглядитесь,   приглядитесь!"   -   горячилась   инструкторша.

Рудольф   Константинович пригляделся и   призвал   для   объяснений   художника.   А.

Кобель объяснил,   что картины рисует с натуры, а следовательно, ответственности

за действия лично ему неизвестных тракторостроителей нести не может.   Фигуры же

у   боковой стенки пивного киоска понадобились ему для сохранения так называемой

золотой симметрии, если это понятие что-то говорит директору музея, а тем более

неискушенной в живописи инструкторше.

     "Неискушенная в живописи?   -   взъярилась инструкторша.   - Я в жизни видала

такое,   что этому пачкуну и не снилось!   Но вы только вглядитесь!   Где вы такое

видели у   царицынских тракторостроителей?   Покажите мне хоть одного царицынца с

таким,   чего нам   этот художник очки втирает?   Пусть он   честно скажет,   где он

такое видел!"   А.   Кобель высокомерно заявил,   что он живописец,   а не работник

бюро знакомств.   "Нахал!" - сказала инструкторша. "Искательница приключений!" -

парировал художник, негодующе тряся бородкой.

     "Фигляр!" -   подытожила спор жрица культуры и отправилась писать докладную

записку своему начальству.   Результатом перепалки явилось то,   что А. Кобель на

долгое время был отлучен от зрителя и прослыл в городе диссидентом,   а Рудольфа

Константиновича Скубатиева перебросили на другой руководящий пост.

     Сергей Синякин

      "Ты меня,   Рудольф,   извини,   -   в порыве откровенности сказал Скубатиеву

третий секретарь обкома, - но тут уж Лидия Марковна права. Она за жизнь столько

видела,   шестерых мужьев сменила,   горком поштучно перебрала,   но уж если и она

возмущается   и   обвиняет   этого   художника   в   приукрашивании действительности,

значит,   этот твой А.   Кобель действительно переборщил.   У нас,   слава Богу, не

Африка и не Америка, чтобы такие уродства на всеобщее обозрение вытаскивать, но

уж коли вытащил, то имей адрес, чтобы все это доказательствами подтвердить!"

      Рудольф Константинович отошел от   картины Гладышева на   несколько шагов   и

вновь   восхищенно поцокал языком.   Митрофан Николаевич Пригода,   боясь ненужных

расспросов об   авторе картины,   который именно сейчас должен был   находиться по

пути в пионерлагерь вместе с выходцами из прошлого, торопливо пригласил:

      - К столу, к столу, товарищи! Водочка киснет!

     Глава пятнадцатая,

     в которой повествуется,   как влюбился Гней Квин Мус по прозвищу Челентано,

приводятся строки из Вергилия, рассказывается о пионерах

     коммерции и рэкета на селе и о неожиданной стычке рэкетиров

     с римскими легионерами

     Гней Квин Мус по прозвищу Челентано влюбился в самый неподходящий для того

момент. Что ж, Амур шаловлив и не спрашивает, когда ему пускать стрелы

     Был   ранний   вечер,   и   Гней   Квин   Мус   отправился   на   северную   окраину

Бузулуцка,   чтобы попить чаю с молоденькой бухгалтершей из районного управления

потребкооперации.   Звали бухгалтершу Ларисой, она была одинокой, фильм "Блеф" с

участием Челентано смотрела пять   или   шесть   раз,   а   фотографию импульсивного

итальянца повесила в углу под доставшейся от матери иконкой, отчего обаятельный

мошенник   оказался   в   хорошей   компании,    и   можно   было   надеяться,   что   он

обязательно исправится.

     Так   вот,   Гней Квин Мус   шел   к   ней   домой и   предвкушал уже все радости

вечернего чаепития.   Он очень хотел быть похожим на героя из бухгалтерских снов

и   даже надел на   свидание широкополую черную шляпу,   которая в   совокупности с

солнцезащитными   темными   очками    делала   его    спортивный   прикид   совершенно

неотразимым.

     Только,    пожалуйста,   не   надо   говорить,   что   Гней   Квин   Мус   опасался

бузулуцких "чигулей" и таким образом замаскировался.   Вам уже было сказано, что

дело было вечером,   поэтому маскироваться особенной нужды не было.   Кроме того,

всем известно,   что римские легионеры -   народ отчаянный,   а   Гней Квин Мус был

именно из таких.

     Гней шел на свидание, а Леночка Широкова, окончившая школу в прошлом году,

но   не   выбравшая пока будущую жизненную стезю,   стояла у   колонки и   наполняла

ведра водой

     Легионер посмотрел на   девушку,   и   именно   в   этот   момент   мучающийся от

безделья бузулуцкий Амур наугад выпустил стрелу.   Разумеется,   что этой стрелой

римлянин был сражен прямо на месте.

     -   При-вьет! - сказал легионер, снимая шляпу с обритой головы.

     Леночка   посмотрела   на   него,   покраснела   и   опустила   взгляд.   Надо   ли

говорить, что Амур и в этот раз не промахнулся?

     - Не   сцио   вое,   -   только   и   смогла пролепетать она   по-латыни с   милым

акцентом.

     -   Ах ты,   мимоза пудика!   -   привычно и   оттого несколько развязно сказал

Гней   Мус,   коварно   и   обольстительно улыбнулся   девушке   и   попытался цепкими

длинными руками измерить тонкую талию мимозы-недотроги.

     Не на ту нарвался! Леночка сердито вырвалась.

     -   А пурис манибус?   -   издевательски засмеялась она.   -   А то лезут тут с

грязными руками!

     -   Пурис,   пурис... - Челентано в доказательство показал ладошки. - Чистые

они у меня!

     -   А   совесть?   -   Улыбка   у   Леночки   была...   Гней   Мус   воленс-неволенс

почувствовал угрызения совести.   Ах этот Амур! Сейчас легионера можно было есть

ин крудо, даже не подогревая.

     "Каве!" -   шепнул Гнею внутренний голос.   Но всем известно, что влюбленный

не   внемлет рассудку.   Вот и   Мус забыл обо всем на   свете,   в   том числе и   об

обольстительной одинокой бухгалтерше,   к   которой он   шел   на   чай.   От   аморис

абундантиа Мус   ощутил вдруг   небывалый прилив сил,   он   схватился за   ведра   с

водой,   готовый нести их   за   предметом своей неожиданно вспыхнувшей страсти на

край Ойкумены,   о   которой однажды при   нем спорили египетские жрецы.   Реальный

путь оказался значительнее короче: он закончился у крашенных коричневой краской

ворот, где стоял уже, недобро глядя на легионера, угрюмый отец Леночки.

     При   виде его Гней Мус смутился,   поставил ведра,   с   неожиданной для него

учтивостью снял   шляпу и   очки и   некстати вспомнил Вергилия.   Казавшиеся ранее

совершенно невинными строки   неожиданно поразили бравого   легионера открывшимся

тайным смыслом:

     Кви легитис флорес эт   хуми наскентиа фрага,   фригидус,   о   риэри,   фудите

хине, латэт анжуис ин.

     Раньше Мус никак не мог понять,   почему мальчики, собирающие цветы и низко

стелящуюся землянику,   должны убегать только из-за того, что в траве, по мнению

поэта,   скрывается холодная змея.   Сейчас,   ощутив   на   себе   немигающий взгляд

Леночкиного отца,   Гней Мус понял,   что поэт был прав и у мальчиков, собирающих

цветы, все-таки имеются веские причины для бегства.

     Но Гней был воином,   и   он не побежал.   Он с   достоинством надел на бритую

голову   шляпу,    с    вежливым   нахальством   посмотрел   во    внимательные   глаза

Широкова-старшего,   изысканно попрощался с   девушкой и   ее   родителем.   Широков

долго   смотрел вслед   удаляющемуся легионеру,   покачал головой,   поднял ведра и

педагогически цыкнул на дочь, провожающую Гнея Муса задумчивым томным взглядом:

      - Марш в дом! Мне в доме только этого бандита не хватало! Я кому сказал -

марш в дом!

     Поздно,   батенька, спохватился! Нечего было доченьке пластинки с песенками

Валерия Ободзинского покупать.   Что тут говорить,   девчонке восемнадцать лет, а

тут "эти глаза напротив". Между прочим, того самого, "чайного цве-е-ета".

     Гней Квин Мус   задумчиво брел по   улице Рабочей в   сторону казарм.   Темные

очки он   держал в   руках,   но   тем не менее почти не видел дороги.   Вроде и   не

сумрачно еще было,   но   Гней Мус дважды едва не упал на ровном месте.   Глядя на

него с высоты,   бузулуцкий Амур удовлетворенно ухмыльнулся:   цель была поражена

на зависть доблестным ракетчикам ПВО.

     Было самое начало странного периода жизни советских людей, когда одуревший

от   кавказских минеральных вод   последний генсек   страны Михаил Горбачев решил,

что   надо   постепенно переходить к   многоукладной экономике,   и   разрешил   всем

свободно торговать.   Первой на почин главного коммуниста страны ответила единым

порывом молодая комсомольская поросль,   славным трудом   отвечавшая не   на   один

почин старших товарищей. В гражданскую войну комсомольцы бились на всех фронтах

и    порвали-таки   кольцо,    сдавившее   смертельной   удавкой   молодую   советскую

республику.   Комсомольцы строили   города,   осваивали   Сибирь   и   Черные   степи,

рвались в стратосферу и космос, поднимали на немыслимые высоты советскую науку,

плечом к плечу отстояли страну от немецко-фашистских захватчиков. Но шло время,

мельчали старшие товарищи,   все мельче и   обыденный становились их лозунги,   от

студенческих   строительных   отрядов   и   строительства БАМа   комсомольцы   пришли

наконец к освоению такого нелегкого ремесла,   как торговля. Дружно ответили они

на призыв генсека шеренгами торговых киосков вдоль MHOI счисленных улиц городов

и   поселков Союза.   В   этих киосках они   начали продавать "Сникерсы",   "Марсы",

импортные рулеты и   крекеры,   презервативы и,   конечно же,   водку всех сортов и

марок.   Одним из   комсомольцев,   откликнувшихся на   призыв старших товарищей из

Центрального Комитета   партии,   оказался   бывший   второй   секретарь Бузулуцкого

райкома   комсомола   Владимир   Богунов,   которого   все   комсомольцы   и   молодежь

Бузулуцка иначе   как   Вованом и   не   называли.   Свято   исполняя заветы   старших

товарищей,   Вован получил в Сбербанке кредиты, на которые установил в Бузулуцке

пять   киосков,   которые он   гордо   именовал торговыми павильонами.   Киоски   эти

торговали все   тем   же   иностранным ширпотребом,   ассортимент которого Вован по

некоторому размышлению дополнил крупами и   растительными маслами отечественного

производства.    Торговля   шла   неплохо,    Вован   быстро   прикупил   на    прибыль

подержанный,   но   все   еще   роскошно выглядевший "форд",   поражавший бузулукчан

внешним видом и   непривычным блеском.   Можно сказать,   что   на   некоторое время

Вовановский "форд" стал одной из достопримечательностей Бузулуцка.

     Дарованная генсеком свобода накопления капитала породила с   тем и обратную

сторону медали:   в обществе появились те, кто умом и усердием не был обременен,

но   хотел   все   и   по   возможности сразу.   Эти   в   большинстве своем   молодые и

прекрасно развитые физически люди в самые короткие сроки заняли в обществе свою

экологическую нишу.   Как   уже   говорилось,   умом   они   обременены не   были,   но

настроены были решительно,   и   каждый из   них мечтал иметь иномарку не хуже,   а

лучше той, на которой разъезжал бывший комсомольский лидер Бузулуцка. Люди этой

категории близки по своей природе к   шакалам,   лучше всего они себя чувствуют в

стае. Права древняя пословица: вместе и батьку бить веселее!

     В   этот   несчастный для   них   вечер   группа молодых и   ретивых вымогателей

приехала в   Бузулуцк из   отстоящего от него на пятьдесят километров Витютинска,

чтобы малость пощипать откормленного и   беспечного гусака,   которым они считали

Владимира Богунова.   В   отличие   от   областных вымогателей,   уже   пересевших на

последние модели   "жигулей",   провинциальные рэкетиры   прибыли   в   Бузулуцк   на

мотоциклах "Ява".   Были они,   несмотря на   жару,   в   кожаных черных куртках,   а

некоторые и в кожаных же штанах.

     Разомлевший от   своей влюбленности Гней   Квин   Мус   как   раз   пил   ледяную

пепси-колу,   которой его   угощал Вован.   Как   бывший комсомольский лидер   Вован

сразу понял все   прелести дружбы с   римскими легионерами и   при   встрече всегда

снабжал их   резиново-техническими изделиями для   безопасного секса   или   угощал

прохладительными   напитками.   Прохладительные   напитки   нравились   всем,   но   к

резиново-техническим   изделиям    легионеры   некоторое   время    питали    стойкую

неприязнь.   "Да разве можно живородящее семя на   ветер бросать?   -   недоумевали

легионеры. - Будет так, как Юпитер захочет!"

     Гней   Квин Мус   пил   у   дверей в   киоск ледяную пепси-колу,   когда один из

приехавших джентльменов удачи попытался плечом оттеснить его в сторону. С таким

же успехом он мог попытаться отодвинуть быка Миколая Второго в период любовного

гона на выгоне колхоза "Третья реконструкция".

     -   Братила!   -   неприветливо сказал приезжий.   -   Много   места   занимаешь.

Спорим, я в тебя ножиком ткну и не промажу?

     Гней Квин Мус   вопросительно глянул на   побледневшего Вована.   Тот уже был

наслышан о местном Береговом братстве и, конечно же, понял, кто нему пожаловал.

     -   Ты меня не понял,   козел?   -   уже угрожающе сказал приехавший и   достал

выкидной нож.   Раздался щелчок,   и блеснуло лезвие. Лучше бы он этого не делал!

Кто такой козел,   Гней Квин Мус уже знал, и это словосочетание в совокупности с

опасно блеснувшим лезвием говорило об угрозе.

     -   Дульче эст дезипере ин локо!   - довольно сказал Гней Квин Мус, доставая

из-под куртки свой верный испытанный меч.

     Что ж, место точно было неплохим, и Гней совсем уж было собрался предаться

отрадному   безумию,   но   выяснилось,   что   его   неласковый   собеседник к   этому

совершенно не готов. Лезвие в его руке тут же погасло, рэкетир попятился.

     -   Ты что,   мужик?   Ты охренел? Убери ножик! - Он попятился дальше и вдруг

заорал: - Котя! Котя! Тут придурок с мясарем! Он меня сейчас насквозь проткнет!

     Грузный топот   послышался сразу с   обеих сторон.   Рэкетир победно и   хищно

улыбнулся,   но уже через несколько секунд выяснилось,   что он радовался зря. От

мотоциклов подбежали трое его приятелей,   но   от Дома культуры вывалилась целая

орава римских легионеров, при виде которых побледнела вся витютинская четверка.

     -   Ша,   мужики!   -   заорал один, который, судя по всему, был старшим. - Не

гоните волну!

     Поздно.   Волна   смяла   витютинских храбрецов,   закружила их   и   отхлынула,

оставив на дороге три изрядно покореженные "Явы" и четыре стонущих тела.

     -   Хорош!   -   простонал Котя, натягивая на плечо рукав порванной куртки. -

Хорош, мы все усосали!

     -   Вокс попули!   - сказал Гней, принимая от сияющего Вована открытую банку

пепси. - Вокс попули, вокс дей!

     Кто ж с этим будет спорить? Глас народа действительно глас божий.

     -   Это что - твоя крыша? - поинтересовался Котя.

     -   А   то!   -   ответствовал Вован,   любезно   открывая   победителю   банки   с

напитками.

     -   Че, предупредить нельзя было? - Котя встал. - Мы бы поняли, шиза еще не

накрыла!

     -   Да я не успел,   -   скромно объяснил Вован.   Котя печально склонился над

мотоциклом.

     -   "Рогатого" поуродовали,   -   с   горечью   сказал   он.   -   Откуда   они?   С

Поворино?

     -   А то! - снова сказал Вован.

     Мотоциклы    не    сразу,    но    завелись.    Неудачливые   вымогатели    долго

рассаживались по   машинам.   Наконец,   в   треске   и   чаде,   мотоциклы рванули по

дороге.   Один из рэкетиров обернулся и   что-то прокричал,   показывая легионерам

кулак, но тяжелая рука товарища заставила его умолкнуть.

     -   Вовремя вы!   -   сказал Вован.   -   Я уж думал, они меня сейчас до носков

разденут!

     -   Сублата кауза,   толлитур морбус! - глотнув соку, философски сказал Гней

Квин Мус.

     И   опять   он   был   прав.   Болезнь   действительно   проходит   с   устранением

породивших ее причин.

     Глава шестнадцатая,

     в которой римский легион с милиционерами уезжает в пионерский

     лагерь имени Дзержинского, а областная комиссия продолжает

     работать в кафе "Тихий Дон"

     Немало найдется людей,   видевших, как уезжают из деревень и провинциальных

городков стройотрядовцы.   Сезон завершен,   коровники и зернотоки возведены, и в

автобус садятся уже не мальчики,   но мужчины. Как их провожает женская половина

провинциального поселка!   Утирая слезы и распухшие носы, она их провожает, в то

время как мужская половина тайно ликует.   Если ты видел, как покидают райцентры

стройотрядовцы,   а тем более сам был стройотрядовцем,   читатель,   ты освободишь

меня   от   необходимости описывать   отъезд   легионеров   в   лагерь   имени   Ф.   Э.

Дзержинского.

     Замечу только,   что впереди колонны вместо мотоцикла рядового гаишника шла

бежевая "волга" начальника районной милиции.   По случаю спортивного праздника в

багажнике автомашины позвякивала тара,   сам   Федор   Борисович Дыряев   сидел   на

переднем пассажирском сиденье в спортивном костюме, тесно облегающем его отнюдь

не   спортивную фигуру.   Впрочем,   и   его подчиненные выделялись среди спортивно

подтянутых римских легионеров или   выпирающими животами,   или   излишней для   их

возраста худобой.

     Старший   участковый Соловьев   занимался   погрузкой   в   автобус   объемистых

кастрюль,   из   которых остро   и   заманчиво пахло маринованным лучком и   будущим

шашлыком.   Кому   как   не   Соловьеву следовало доверить   заготовку провианта для

будущих   рекордсменов ристалища   и   утешительных обедов   для   побежденных?   Все

участники     свято      придерживались     древнего     принципа,      окончательно

сформулированного   основателем   олимпийского   движения   Кубэртеном:    важна   не

победа,   важно   участие.   Получив   ответственное   задание   и   открыв   для   себя

перспективу,    Соловьев   делал   все   возможное   и   невозможное   для   досрочного

получения майорских погонов.

     Федор   Борисович   с   тревогой   поглядывал   на   часы.   Отъезд   затягивался.

Областная комиссия морила червячка в кафе "Тихий Дон" уже второй час,   и только

искусство тамады в лице Митрофана Николаевича Пригоды не давало членам комиссии

бесконтрольно расползтись по   Бузулуцку.   Но рано или поздно областные ревизоры

могли возжелать освежиться,   а дорога к Дону пролегала как раз мимо спортивного

зала школы, где готовились к отправлению легионеры.

     Подполковника   радовала   предусмотрительность первого   секретаря,   который

всех возможных информаторов комиссии из советско-партийного аппарата направил в

дальние     хозяйства     для      осуществления     контроля     за      проводимыми

сельскохозяйственными работами.   Для   школьных интеллигентов силами   районо был

организован открытый   урок   в   Тростяновской восьмилетней школе,   потенциальные

предатели   из   медицинского персонала   отправились   проводить   профилактические

прививки пенсионерам в   Алимо-Любимовку,   а   неблагонадежные торговые работники

выехали проводить день торговли в совхоз "Реконструкция".

     Однако   поторопиться   с    отъездом   все-таки   следовало,    поэтому   Дыряев

обрадовался,   когда   старший участковый доложил ему,   что   погрузка продуктов и

необходимого инвентаря закончена.

     Подполковник   вылез   из   автомашины,   оглядел   выстроившихся   у   автобусов

милиционеров и   легионеров и   с   досадой   отметил,   что   по   части   выправки   и

молодецкой стати милиционеры заметно уступают иностранцам.   "Мало я их гоняю, -

подумал начальник милиции.   - Хромает у нас физическая подготовка. Пожестче мне

надо быть с моими оглоедами, ишь разъелись на колхозных харчах!"

     Пригода выделил три львовских автобуса и один "Икарус".   Личный состав был

готов занять свои места.

     У   забора   толпой стояли опечаленные женщины.   Центурион Птолемей Прист   о

чем-то   разговаривал со   своей   бузулуцкой пассией.   Он   перемежал родную   речь

русскими   словами,   а   недостаток в   словах   восполнял выразительностью жестов.

Клавдия от него не отставала.

     В толпе провожающих Федор Борисович заметил Леночку Широкову.   "Это кого ж

она-то   провожает?   -   заинтересовался подполковник.   -   Из   наших кого или   из

Птолемеевских бойцов?"   Проводив   печальный взгляд   девушки,   начальник милиции

усмехнулся: "Бедная ты овечка! Да разве можно в такого волка влюбляться? Узнает

отец, он же тебя из дому не выпустит, и правильно сделает. Была бы у меня дочь,

я бы никогда не позволил ей голову потерять от этого Челентано!"

     Посреди   тоскующей   женской   толпы    одиноким   и    унылым    гусаком   стоял

заместитель начальника милиции.   Подполковник простился с   ним холодным кивком,

приподнял подбородок - не робей, парень, не на всю жизнь уезжаем!

     -   По машинам!   -   скомандовал он. Так в приснопамятные двадцатые годы его

дед,   командовавший белой   сотней   и   награжденный впоследствии орденом Боевого

Красного Знамени, командовал:

      - По коням!

     Подойдя к   центуриону,   подполковник Дыряев   вежливо и   не   без   лукавства

поздоровался с грустной женщиной и обратился к командиру будущих соперников:

      - Прошу в машину, Птолемей Пристович!

     К тому времени гулянка в кафе "Тихий Дон" набирала свои обороты.   С каждой

новой   стопкой правила приличия становились чем-то   вроде заповедей Господних -

где-то изложены,   да не про нас. Шеренга пустых бутылок у кассы становилась все

длиннее,   а   паузы между стопками -   все короче.   Уже были произнесены дежурные

тосты и здравицы областным руководителям и Центральному Комитету, уже Скубатиев

пожелал   району   успехов в   выполнении решений очередного Пленума и   планов   по

зерновым и мясу,   немало было выпито за любовь,   мир во всем мире и чистое небо

над головой.   В кафе забушевало подобно степному пожару веселье, оно постепенно

набирало   обороты,   и   рычала   принесенная   кем-то   из   партактива   гармонь,   и

председатель   ассоциации    товаропроизводителей   Бузулуцка,    выбивая    чечетку

каблуками остроносых австрийских туфель, залихватски голосил:

     Вышла девушка на реку,

     Увидала в речке грека,

     Грека стал краснее рака,

     Повернулся к девке...

     И   это была частушечка из самых приличных,   потому что все остальные можно

было воспроизвести печатно примерно в следующем виде:

     На... ты......,

     ...... бедовой?

     ...... звездою!

     Рудольф   Константинович не   пьянел.   Только   лицо   его   багровело и   глаза

становились уже.   Вскоре   Скубатиев стал   похож   на   китайского медного   божка,

восседающего   в   распустившемся   лотосе.   От   выпитого   морщинки   на   его   лице

разгладились, и весь облик Рудольфа Константиновича стал умиротворенным, словно

он   готовился сфотографироваться у   переходящего Красного Знамени.   Со   стороны

можно    было    даже    подумать,    что    умудренный   житейским   опытом   патриарх

многочисленного семейства снисходительно наблюдает за невинными шалостями своих

домочадцев.

     Запыхавшегося     товаропроизводителя     сменил     начальник     передвижной

механизированной колонны, веселый от того, что в свете новых решений партии ему

удалось   открыть   на   территории   мехколонны   три   самостоятельных кооператива.

Председатель ассоциации подошел   к   Пригоде,   на   ходу   вытирая лысину   большим

цветастым платком, и тревожно спросил:

      - Водки хватает? Может, к Маринке домой послать - пусть магазин откроет?

     -   Должно   хватить,   -   успокоил его   Митрофан Николаевич,   заглядывая под

стол. - С пол-ящика еще будет!

     Долговязый   секретарь   парткома   коптильного   цеха   Мерзликин   чечетки   не

отбивал,   но меха гармошки рвал словно ворот тельняшки на расстреле. Непечатных

выражений в   его   припевках было поменьше,   очень было похоже,   что   весь запас

ненормативных выражений Мерзликин тратит еще на   работе в   борьбе с   вороватыми

коптильщиками, снабжавшими копчеными морскими деликатесами почти весь Бузулуцк.

     - ...., - вдруг сказал Скубатиев и попытался негнущимися пальцами ущипнуть

пышный боте сорокалетней буфетчицы кафе.   Ее   специально приставили обслуживать

сановных представителей областного центра, чтобы сохранить их моральный облик в

незапятнанной чистоте.   Но вот просчитались. Поговорка, гласящая, что не бывает

некрасивых женщин,   бывает   мало   водки,   еще   раз   показала   свою   живучесть и

истинность. Глядя на ставшую вдруг слащавой и похотливой физиономию Скубатиева,

Митрофан Николаевич Пригода с   облегчением осознал,   что водки оказалось вполне

достаточно.

     Глава семнадцатая,

     в которой в пионерском лагере центурион и начальник

     милиции обсуждают программу Игр, легионеры ходят без штанов

     и идет общее веселье, а Плиний Кнехт и Ромул Луций

     лелеют свои тайные планы

     Пионерский лагерь центуриону Птолемею Присту понравился сразу.   На   аллеях

белели гипсовые фигуры дискоболов,   метателей копий и   юных   щекастых трубачей.

Сами аллеи были зелеными и   нарядными,   а   в зелени деревьев и кустов прятались

длинные казармы из   красного кирпича.   К   чистой   неторопливой реке   от   лагеря

уступами спускался пляж с крупным желтым песком.

     С   появлением людей лагерь ожил.   Легионеры разместились в   двух корпусах,

милиционерам отвели один,   но   Деление было   условным -   сдружившиеся в   ночных

дозорах и   в   борьбе с правонарушителями римляне и россияне селились вместе,   и

уже   висели   в   воздухе звонкие шлепки и   соленые мужские шуточки,   а   на   реке

слышались плески и зычное уханье купающихся.

     Оказавшись в лагере, легионеры сразу же избавились от изрядно опостылевших

им штанов.   Однако и   в доспехи облачаться причин не было.   Из заплечных мешков

доставались спортивные туники,   которые в   сочетании с полюбившимися легионерам

кедами придавали римским воинам воистину спортивный вид.

     Подполковник   Дыряев   и    центурион   Прист   поселились   в    уютном   домике

медпункта.   Ну   не   в   общем же бараке им было селиться!   Авторитет их требовал

отдельного жилья. Проживание в общих бараках всегда грозит утратой этого самого

авторитета. В изоляторе медпункта поселили Степана Николаевича Гладышева, но не

товарищества ради,   а   исключительно для удобства общения.   За   время оккупации

Бузулуцка римлянами учитель окреп в латыни настолько, что пробовал даже шутить.

     Начальники уселись на веранде и принялись составлять программу состязаний.

     -   Борьба,   - сказал центурион. - Это обязательно. Без борьбы что за Игры?

Подполковник посопел.

     -   Бокс, - в свою очередь предложил он. Учитель рисования перевел.

     -   Ку-лаш-ки? - по-русски переспросил римлянин. - Бон! Со си бон! Занятие,

достойное воина, хотя и придумано греками!

     Бег    тоже     не    вызвал   особых   разногласий.    Небольшие   споры   вызвали

соревнования по   стрельбе из лука.   Птолемей Прист настаивал на включение этого

вида в   Игры,   особо упирая на   то,   что   стрельба из   лука для римлян является

развлечением,   а   не   предметом   профессионального мастерства.   Дыряев   резонно

возражал,   что   для   его   милиционеров луки такая же   экзотика,   как для римлян

капканы на зверя.   Возможно,   что именно это неожиданное и   необычное сравнение

произвело на центуриона определенное впечатление,   и   он согласился на то,   что

легионеры будут стрелять из луков,   а милиционерам будет разрешено использовать

более традиционные для них пистолеты Макарова.

     -   Гири,   -   предложил подполковник.   -   Выжимание по количеству раз Будет

сразу видно, кто сильнее. Или ты боишься, Птолемей?

     -   Римский солдат ничего не боится, - с достоинством сказал тот. - Римский

воин сильнее всех в мире!

     -   Значит, записываем гири, - подытожил начальник милиции.

     -   Прыжки в   длину,   -   предложил Птолемей Прист.   -   Я предлагаю прыжки в

длину и   метание диска.   Молотки у   вас слишком легкие,   а копье -   это детское

развлечение. Согласен, Федор?

     -   Согласен,   -   покладисто кивнул подполковник.   - Ну и в конце - футбол.

Так сказать,   "Скуадра Адзурра" против "Бузулуцких коршунов".   Я,   конечно,   не

Бесков,   но   без   финального футбольного матча нам не   обойтись.   Вы   -   ребята

крепкие,   тренированные, сыграетесь быстро. Но ты, Птолемей, поверь - ничто так

не украшает состязания, как финальный футбольный матч! Согласен?

     -   Кто такой Кубэртен?   -   спросил центурион.   - И что это за состязания в

футболе? Мы деремся на мечах или на ку-лаш-ках?

     -   Да нет,   в этом матче пузырь ногами пинают,   -   сказал подполковник.   -

Главное в футболе - это забить гол.

     Птолемей   Прист   немедленно   продемонстрировал   неплохое   знание   местного

жаргона:

      - Пу-сырь? - понятливо и выразительно щелкнул он себя пальцем по кадыку.

     -   Это   вечером,   -   сказал Федор Борисович.   -   Ты   переведи ему,   Степан

Николаевич.   Сначала -   Игры,   а отдых потом.   Когда начнем Игры -   с обеда или

следующего утра?

     Птолемей Прист пожал плечами.

     -   Зачем   же   начинать тяжелое дело   с   обеда?   Вначале надо   жертвы богам

принести   -    Юпитеру,    Вулкану   или,    скажем,    Весте.   Потом   гаруспики   по

внутренностям   погадают,    будут   ли   Игры   удачливыми,    а    потом   полагаются

национальные пляски.   Все,   Федор,   затянется до позднего вечера.   Зачем же - с

обеда? С утра и начнем!

     Подполковник Дыряев внимательно выслушал переводчика.

     -   Оптимист! - саркастически заметил он. - Он думает, что личный состав до

утра дотерпит!   Конечно,   где   ему знать,   что его легионеры вина уже вообще не

принимают,   а разбавленного -   в особенности.   Поутру они все уже ноги с трудом

волочить будут, а уж гири им вообще неподъемными покажутся!

     -   Риксиа?   -   удивился центурион,   и   Федор   Борисович понял   вопрос   без

перевода.   Вместо ответа он   насмешливо щелкнул себя большим пальцем по кадыку,

как это совсем недавно удачно продемонстрировал центурион.   - Прикажи, чтобы не

пили! - твердо сказал центурион.

     -   Хороший ты,   Птолемей,   мужик,   -   сказал Федор Борисович,   -   но дурак

редкостный.   Прикажи!   Это тебе так просто,   приказал и -     дикси.   А с нашими

поркусами это дело не пройдет,   у   них вообще принцип,   что говорится,   -   эрго

бибамус, живем, мол, пока пьем. Не могу я требовать от людей невозможного!

     Птолемей Прист покачал головой.

     -   Странный народ! - сказал он привычно.

     -   Странный,   -   согласился   главный   милиционер района.   -   Странный,   но

героичный.

     Скоро выяснилось, что житейский опыт не обманул Дыряева.

     Лучше бы   Игры начались с   обеда!   Впрочем,   обманывать себя не стоило,   к

сожалению, Игры начались именно с обеда.

     После того, как зарезали двух черных и двух белых баранов, после того, как

гаруспики забрали самые лакомые куски и,   погадав на   внутренностях,   предрекли

Играм   удачу   и   дружескую атмосферу,   в   воздухе празднично запахло шашлыками,

заголосила гармошка,   закурился голубоватый дымок   костров,   а   еще   через час,

когда   легионеры отдали свою   танцевальную дань   хмурому Аресу,   а   милиционеры

неведомой Барыне, веселье в лагере начало набирать свои обороты.

      Надо сказать, что это веселье также проходило под знаком состязаний.

     По   пиву   не   было   равных   сержанту милиции   Алексею   Ломову.   Отсутствие

серьезных емкостей в худощавом теле не помешало ему за два часа и всего с одной

небольшой   рыбкой   опустошить ведро   пива.   Ломов   метил   продолжить участие   в

соревновании и дальше,   но пива было куда меньше его любителей,   и первое место

Ломову отдали единогласно.   На второе место вышел напарник Ломова по патрульной

машине Витек   Жеготин,   а   третье,   к   бурному восторгу легионеров,   занял Ливр

Клавдий Скавр,   который,   покончив с пивом,   перешел на вино,   выпив подряд три

ковша, не уступающих по емкости пивным кружкам.

     По шашлыкам все три призовых места заняли римляне. Удивляться было нечему,

легионеры народ подневольный и   кочевой,   а   в   походе неизвестно,   когда поешь

вдоволь,   вот они и   пользуются каждым удобным случаем,   чтобы набить утробу до

предела.   Бузулуцкие   милиционеры   были,   напротив,   привязаны   к   дому   с   его

наваристыми щами,   сычугами да чинютками.   Правда,   и здесь побежденные долго и

громко сожалели об отсутствии участкового с Ивановки Николая Макушкина, который

мог,   судя   по   рассказам сослуживцев,   за   один   присест умять   барана средней

величины. Но - побеждает сильнейший!

     В   подкидного дурака   не   было   равных новообращенным контрактникам Ромулу

Луцию и Плинию Кнехту. Впрочем, им не было равных и в очко, и в секу, и в буру.

     Даже   несравненная чемпионская пара   бузулуцкой милиции в   лице   зампотеха

Доброгневова и   старшего   участкового   Соловьева   уступила   этим   легионерам   с

разгромным позорным счетом.

     Раздосадованный проигрышем корникулярий спустя некоторое время   сумел-таки

придраться к   чемпионам   и   отправил   их   в   экспедицию по   заготовке дров   для

праздничного ночного   костра.   Однако   выигранных чемпионами денег   хватило   не

только для того,   чтобы уговорить отправиться на заготовки других,   но и на две

бутылки водки, с которыми Ромул Луций и Плиний Кнехт уединились на берегу Дона.

Сидя на прохладном вечернем песке, легионеры мрачно пили из белых пластмассовых

стаканчиков, появившихся в коммерческих киосках.

     -   Сволочь   этот   корникулярий,    -    заметил   Кнехт,   разливая   водку   по

стаканчикам.   -   Только карта пошла, а он нас - в наряд. Не-е, Рома, нормальные

люди так не поступают!

     -   Завидует,   -   меланхолично опрокинул в себя содержимое стаканчика Ромул

Луций.   - Начальники, блин, они все такие. Им хорошо, когда подчиненному плохо.

Когда подчиненному хорошо,   им,   козлам,   всегда плохо.   А   я   тебе так скажу -

хорошо, что не выпороли! А ведь могли, блин, я уже совсем приготовился.

     -   А я бы центуриону пожаловался,   -   возразил Плиний Кнехт. - Я тоже свои

права знаю, квирит!

     Ромул Луций усмехнулся и сплюнул в чистую речную воду.

     -   Нашел кому жаловаться, - сказал он. - Поди пожалуйся - тебя же под кнут

и подведут.   Видал,   как он с начальником милиции сидит?   В обнимочку,   как два

пицора.   И этого учителя в коридоре медпункта поселили.   Чтоб,   блин, переводил

им.   Да ночами спать надо,   а   не разговоры вести!   Сладкая парочка -   баран да

ярочка!   и Ромул Луций снова плюнул в воду, стараясь попасть в мерцающую желтую

лунную дорожку.

     Он прислушался. В пионерском лагере два дивных баритона слаженно выводили:

     Дульче эт   декорум эст пропатриа мори.   Морт эт фугацем персеквитур вирум,

Нек патрит имбеллис ювенти Поплитибус тимидокви тербо...

     -   Горация поют!   -   хмыкнул Плиний Кнехт.   -   Красна им,   блин, смерть за

Отечество!   Какое Отечество?   Нет,   ты, блин, скажи, какое Отечество? Что они у

нас забыли?   Что они,   суки,   у нас забыли,   я тебя спрашиваю? Фумус патриа им,

гадам, дульчис! Да какого патриа им сладок фумус, скажи, блин? Приперлись, нашу

свинину хавают и   нас же   в   наряды посылают!   Дура лекс,   сед лекс!   -   пьяным

голосом, но похоже передразнил он корникулярия.

     -   Уж если дура лекс,   то хорошо бы корникулярия выпороть!   -   Мечтательно

поблескивая глазами,   Ромул   Луций   разлил   по   стаканам остатки водки.   -   Ну,

братила, мементо!

     Плиний   Кнехт   медленно выпил,   неторопливо понюхал   согнутый указательный

палец и подумал вслух:

      - Как бы корникулярия не принесло. Заметит, падла, что мы бухие...

     Ромул Луций спросил товарища:

      - Может, нам все-таки лучше смыться?

     -   Ну нет!   - Плиний Кнехт запустил в лунную дорожку пустой бутылкой. - Мы

еще, квирит, покувыркаемся!

     Он снова прислушался к пению и с пьяной хитринкой засмеялся:

      - Пусть пока попоют,   козлы! Пусть поют, Рома, они еще наших заморочек не

знают!

     Глава восемнадцатая,

     в которой областная комиссия из кафе отправляется в гостиницу,

     Скубатиев идет на свидание и ночью встречается на улицах Бузулуцка

     с архангелами

     Все неприятности начались с окончанием банкета в кафе "Тихий Дон".   Путь в

гостиницу пролегал через аллею Цезарей,   о   которой гости из   области не   имели

никакого понятия.   Наткнувшись на   череду   белеющих в   густом   сумраке   бюстов,

Цыцыгуня испуганно вскрикнул и спрятался за квадратную спину ветврача.

     -   Ты   с    ума   сошел?    -    неодобрительно   цыкнул   на   Цыцыгуню   Рудольф

Константинович. - Ты же у меня, друг ситцевый, чуть бутылку из рук не выбил!

     Цыцыгуня дернул тонкими посиневшими губами.

     -   Там   мужики   голые   стоят!   -   шепнул он,   задыхаясь и   присвистывая от

волнения.

     -   Шиза пошла!   -   уверенно поставил диагноз ветеринар.   - Где ты, родной,

голых увидел?

     Сказал и осекся. Цезари, белеющие во тьме, выглядели внушительно.

     -   Это еще что такое?   -   Скубатиев наморщил лоб и   поднял брови,   пытаясь

расширенными глазами рассмотреть белые фигуры. - Что это за хреновина?

     Митрофан Николаевич Пригода сжал локти Скубатиева и Цыцыгуни.

     -   Не   бойтесь,   -   призвал   он.   -   Это   наш   учитель рисования балуется.

Психотерапия своего рода. А мы ему не мешаем.

     Скубатиев подошел к ближайшему бюсту и, сопя, внимательно ощупал его.  

      - В тюрьму бы твоего учителя загнать, - сказал он. - Пугать, так сказать,

решил испытанные партийные кадры!

     Несколько   успокоившийся Цыцыгуня   охотно   высказался в   адрес   неведомого

скульптора,   в   словах   его   для   печати   предназначалось все,   если   разделить

сказанное на гласные и   согласные звуки и   печатать их порознь.   Облегчив душу,

Цыцыгуня обнял товарищей за   плечи.   Это   ему показалось,   что он   обнял их   за

плечи.   Читатель всегда может   домыслить,   за   что   обнял низкорослый секретарь

парткома своих высокорослых товарищей.

     -   А не спеть ли нам?

     Скубатиев погрозил ему длинным костлявым пальцем.

     -   А вот мы...   этого,   рано нам еще песни петь. В смысле - поздно уже! Ты

прикинь,   что о нас люди подумают? А если какой-нибудь дурак в область сообщит?

Да нас во всех смертных грехах обвинят -   допились,   скажут,   до того,   что всю

ночь на улицах песни голосили!   Не-е,   мужики,   нам в гостиницу надо. Посидели,

погуляли -   и хватит.   Утро вечера мудренее, товарищи, утром и разберемся что к

чему.   И с черепами этими каменными разберемся,   и со скотиной больной, которую

заготовителям резать надо.   Опосля, мужики, опосля! Забыли, что такое Бузулуцк?

Тут на одном конце зевнешь, на другом доброй ночи пожелают!

     Приплетая   к    происходящему   областное   начальство   и    возможные   жалобы

населения,   Рудольф Константинович кривил душой.   Еще   в   кафе   он   с   душевной

теплотой   вспомнил о   секретарше райкома   Клавочке,   с   которой   познакомился в

приемной у   Митрофана Николаевича Пригоды   в   прошлом   году.   Помнится,   против

ухаживаний секретарша тогда не возражала.   Но и вольностей особых не допускала.

Поведение ее было по провинциальным меркам обычным, в меру игривым и обещающим,

но сейчас в разгоряченном мозгу Скубатиева вежливость секретарши показалась ему

влюбленностью.   Теперь Рудольфу Константиновичу казалось,   что   Клавочка была в

него   влюблена,   влюблена   отчаянно,   и   только   внутреннее джентльменство его,

Рудольфа Константиновича,   не позволило ему воспользоваться этой влюбленностью,

как   воспользовался бы   ею   любой   другой   командированный,   обладающий меньшим

тактом и воспитанностью.

     Еще   через двести метров он   уже   был   твердо уверен,   что   всю свою жизнь

Клавочка ждала именно его, Скубатиева, но он, занятый организационной работой и

важными делами партийного строительства,   не   понимал этого.   Клавочка!   Бедная

девочка!   Сейчас она была желанна Рудольфу Константиновичу,   и даже под угрозой

расстрела Скубатиев не признался бы себе в   том,   что до сегодняшнего вечера он

не вспоминал о существовании этой женщины,   что ее просто не существовало в его

городской суматошливой жизни. Разгоряченному Рудольфу Константиновичу казалось,

что он любил эту женщину всю свою жизнь.

     "Уложу этих,   -   думал он, инстинктивно отставая и тем уже отделяя себя от

собутыльников.   -   А   сам пойду к   Клавочке.   Знает ведь,   что я приехал,   ждет

небось, наверняка ждет!"

     В   воспаленной любовным томлением голове Рудольфа Константиновича вставали

картины ожидающего его прихода Клавочки: белая скатерть на столе, взволнованная

русская   красавица,    расхаживающая   по   комнате   и   время   от   времени   нервно

поглядывающая на   часы и   на   дверь.   Нехитрые провинциальные закуски на столе,

графинчик густой и сладкой настойки, ожидающей своего часа...

     Митрофан Николаевич Пригода подхватил Скубатиева под руку.

     -   Чего   загрустил,   Константиныч?   Завтра   на   Ивановские   пруды   рванем!

Помнишь, какие там карпы?

     В гостинице они долго топтались в зале провинциального люкса.   Не зря была

захвачена из   кафе   бутылка "белой" -   пили   "посошковую",   потом "стременную",

потом   снова   вернулись к   "посошковой" и,   опростав рюмки,   принялись пить   за

любовь. Цыцыгуня почему-то прощался с Небабиным: охватив его за толстую шею, он

все   порывался   наклонить   к   себе   покачивающегося   Ивана   Яковлевича,    чтобы

запечатлеть на   пухлой   щеке   Ящура   Цаповича прощальный поцелуй.   Наконец   все

распрощались.   Дверь номера за районными руководителями закрылась,   и   Цыцыгуня

все-таки   поцеловал   ветврача,   опрокинув   его   на   диван.   Обцеловав ветврача,

Цыцыгуня задремал на диване,   закинув ноги на валик. Одна нога по-прежнему была

в   пыльном австрийском полуботинке,   вторая молочно светилась,   и   с нее свисал

черный   шелковый   носок.   Небабин   с   доброй   пьяной   улыбкой   некоторое   время

уговаривал Цыцыгуню лечь в   постель,   но   тот сонно отмахивался и   отводил руку

Ивана Яковлевича в сторону.

     Рудольф Константинович посидел,   неодобрительно глядя на   эти   безобразия,

потом встал и решительно направился к выходу.

     -   Константиныч, ты куда? - окликнул его ветврач.

     -   Да зуб что-то ноет, - не оборачиваясь, сказал Скубатиев. - Вы ложитесь,

Иван Яковлевич, ложитесь. А я пройдусь, воздухом подышу. Погодка сегодня больно

чудесная!

     -   А   с   Цыцыгуней что делать?   -   спросил ветврач.   -   Что ж мы его так и

оставим на диване на всю ночь?

     -   Пусть лежит,   -   закрывая за собой дверь номера, принял решение Рудольф

Константинович. - Чего ж мужика беспокоить?

     На   улице   было   славно.   Оглядевшись,   Скубатиев сориентировался и   бодро

затопал по широкой тропинке вдоль еще не просохшей улицы.

     Дом секретарши Клавочки он   нашел без особого труда -   по   синим ставням и

коричневым   от   олифы   воротам.    Ворота   были   незаперты,   и   сердце   Рудольфа

Константиновича   предвкушающе   екнуло.   Миновав   дорожку,   обсаженную   садовыми

ромашками,   Рудольф   Константинович поднялся по   скрипучим ступенькам крыльца и

осторожно по-доброму постучал.

     -   Сейчас,   сейчас,   милый! - певуче отозвался из-за двери знакомый голос,

заставивший   Рудольфа   Константиновича радостно   затрепетать.   Узнала   все-таки

Клавдия о его приезде! Руки у Скубатиева захолодели.

     Звякнула   щеколда,    дверь   распахнулась,   и   влюбленный   чиновник   увидел

знакомую кудрявую головку.

     -   А   вот и   я!   -   объявил Рудольф Константинович.   Радости в   испуганном

вскрике хозяйки не было.

     -   Вы?   -   Глаза Клавочки расширились, словно она увидела гадюку. Застыв в

дверях,   женщина   явно   не   желая   впустить   Рудольфа   Константиновича   в   свою

светелку.

     Рудольф Константинович начал понимать,   что   не   все   так гладко,   как ему

казалось.

     -   А я,   понимаете,   Клавочка,   гулял,   - неловко сказал он, - вижу, у вас

свет горит. Я и заглянул, хе-хе... как говорится, на огонек. Дай, думаю, удивлю

Клавдию... э-э-э... - Он замялся, обнаружив, что не помнит отчества секретарши,

а если говорить честно, то и вообще его никогда не знал.

     -   В другой раз,   - сказала хозяйка, по-прежнему стоя в дверях. - В другой

раз, Рудольф Константинович!

     Скубатиев, еще не понимая, что ему отказывают окончательно и бесповоротно,

продолжал жалко лепетать:

      - Иду,   понимаете,   а у вас свет горит.   Дай,   думаю, зайду чайку попить.

Помнится, у вас, Клава, отменный чаек был!

     -    В другой раз,   - снова сказала Клавдия. - Заварка вся вышла, нечем вас

поить.

     -   Значит, чаем не напоите? - попытался улыбнуться Рудольф Константинович.

Клавочка вздохнула.

     -   Говорю вам,   заварка у   меня   кончилась,   -   снова   сказала она.   -   Вы

извините,   но   у   меня там   вода для   стирки закипает.   В   другой раз заходите,

сегодня у меня стирка большая затеяна.

     Дверь закрылась.

     Обескураженный Скубатиев посмотрел на насмешливую Луну.   В   будке у летней

кухни   загремела   цепью   собака.    Никогда   еще    Рудольфу   Константиновичу   не

отказывали так бесцеремонно и невежливо.   "Сучка,   -   подумал он.   -     Как она

меня!" Партийная закалка не дала Скубатиеву потерять уверенность в себе. "Не на

того напала, - с веселой злостью подумал он. - Скубатиева так просто из дома не

гонят! Скубатиев имеет свое достоинство. Скубатиев просто так не отступится!"

     Он поднял руку, чтобы вновь постучать в дверь.

     -   Квирит,   -   сказал кто-то негромко,   но весомо у него за спиной.   -   Не

аккессарис, низи воцатур!

     В вечернем университете,   к сожалению,   латыни не обучали,   иначе бы Р. К.

Скубатиев понял, что было сказано сзади, а именно:

      - Гражданин! Не ходи, не будучи приглашенным!

     Надо отметить, что это было сказано своевременно

     Рудольф Константинович оскорбленно оглянулся. Слова, приготовленные им для

наглого   провинциала,   вздумавшего   говорить   по-зарубежному,   замерли   на   его

испуганно задрожавших устах. И было от чего!

     Прямо за   спиной Рудольфа Константиновича стоял ангел.   Возможно,   что это

был даже архангел.   По крайней мере именно так эти самые архангелы выглядели на

картинах религиозной тематики,   которые   Скубатиев не   paз   разглядывал в   свою

бытность   директором   Царицынского   музея   изобразительных искусств.   Так   вот,

архангел,   стоящий за спиной Рудольфа Константиновича, и выглядел как архангел.

Мускулистое тело облегала белая короткая туника,   жаром пылал шлем на голове, в

руке архангела был меч,   а главное -   у архангела были пронзительные всевидящие

глаза.

     Архангел смотрел на Скубатиева укоризненно и чуточку презрительно.

     Рудольф Константинович знал,   как   надо   вести себя с   любым руководством.

Кроме небесного.   Воспитанный на диалектическом материализме и всосавший атеизм

еще в   годы студенчества вместе с   "Агдамом",   портвейном и   вермутом,   Рудольф

Константинович относился к религии со здоровым скептицизмом,   который, впрочем,

граничил с разумной осторожностью.   В церковь он,   разумеется, не ходил, свечек

угодникам и   святым по   праздникам не ставил,   да и   к   постам относился крайне

отрицательно.   Очень   трудно   поститься,   находясь   в   очередной   командировке.

Ребенка Рудольф Константинович покрестил не   веры   для,   но   осторожности ради.

Стоило   ему   это   персонального выговора   по   партийной   линии,   хорошо   -   без

занесения в   учетную карточку.   А   все потому,   что в   момент крещения в церкви

оказался заведующий сектором атеистического воспитания масс Царицынского обкома

партии Иван   Иванович Рыбкин,   который немедленно доложил наверх о   политически

незрелом шаге Рудольфа Константиновича.   С большим запозданием Скубатиев узнал,

что сам Рыбкин в   этот день появился в   Казанском соборе,   чтобы исповедаться и

получить   отпущение   грехов.   Время   было   упущено;   подай   Скубатиев докладную

записку о   недостойном поведении завсектором атеистического воспитания,   ее   бы

восприняли как   мстительный донос,   всем ведь известно,   что хорошо стучит тот,

кто стучит первым.

     И   вот теперь оказывалось,   что попы были правы,   и Рудольф Константинович

стоял перед архангелом, тоскливо пытаясь дышать в сторону.

     Архангел шагнул ближе.

     -   Меч опустите,   -   сказал Скубатиев,   пытаясь под показным хладнокровием

скрыть дрожь в голосе.   -   Пораните еще ненароком. И не надо, не надо, товарищ,

приписывать мне скабрезных мыслей.   Ну,   зашел к   товарищу по работе,   к боевой

подруге, если хотите! Узнать хотелось, как товарищ себя чувствует, так сказать,

не болеет ли... Много ли в этом вины?

     -   Не ментири! - прорычал архангел, сверкнув глазами.

     -   Ладно,   ладно, - торопливо согласился Скубатиев. - Грешен, так сказать,

мыслями, но помыслами чист. Признаюсь вам, что ничто человеческое мне не чуждо.

А тут, сами понимаете, командировочная скука, опять же бабенка аппетитная. Дай,

думаю, зайду - чайку с вареньем попьем...

     Он   хотел развить свою мысль,   но   не   успел.   Похоже,   что и   на   небесах

справедливости не   было,   а   архангелы,   как   обычные деревенские мужики,   были

склонны к рукоприкладству.

     Пока Рудольф Константинович боролся с искрами в глазах,   архангел постучал

в дом.   Стучал он по-хозяйски требовательно и уверенно.   Дверь распахнулась,   и

Рудольф Константинович услышал гневное восклицание небесного жителя:

      - Фемина ин лупанариус!

     Послышался звук пощечины и женский плач, перемежаемый жалобными криками:

      - Да что я,   виновата?   Он сам пришел!   Я   его,   гада,   и   знать не знаю,

клянусь, Птолемейчик!

     -   Не ври,   -   сказано было Скубатиеву. Правильно было сказано: чего ж ты,

подлец, врешь, коли ангела узрел.

     Дверь   захлопнулась,   и   из-за   нее   продолжались слышаться звуки   бытовой

ссоры.

     Скубатиев медленно приходил в себя. "Вот стерва, - удивился он про себя, -

мало ей мужиков, архангелов принимать стала. Погоди-и-и, Скубатиев выведет тебя

на чистую воду! О тебе не только Бузулуцк знать будет, вся область заговорит! И

архангела   твоего   к   порядку   приведем!   Будет   знать,   как   на   руководителей

областного масштаба руку поднимать!   -   Он вдруг пришел в   себя и   задрожал.   -

Господи!   Да кому это я грозить удумал?   Небесному вестнику угрожаю! Да меня за

это...   - Липко и жарко облило спину, и Скубатиев присел на скамеечку, доставая

из   кармана пачку "Краснопресненских".   -   Да не-ет!   -   Он медленно приходил в

себя.   - Какие в Бузулуцке архангелы? И Клавка на непорочную деву Марию тоже не

похожа.   Разберемся! Ох разберемся завтра!" - Он щелкнул зажигалкой, машинально

прислушиваясь к приглушенному стенами дома скандалу.

     -   А монти ирае аморис ингратио!   - назидательно сказали рядом. Подумали и

добавили: - Айесдем фаринае!

     Рудольф Константинович приподнял зажигалку выше,   и   остатки волос на   его

голове зашевелились от   ужаса.   Трепещущий испуганный огонек зажигалки высветил

еще одного архангела,   мирно сидящего на   другом конце скамейки.   Этот был не в

пример   моложе   первого,   и   обезьянье подвижное лицо   его   кого-то   напоминало

Скубатиеву.   Он   определенно знал,   что это лицо ему знакомо.   По   картинам или

иконам. Строгий вид незнакомца говорил в пользу икон, и Рудольф Константинович,

не размышляя более,   бухнулся на колени,   уткнувшись в мускулистые теплые ляжки

архангела:

      - Прости мя грешного!

     -   Ну, это без перевода понятно. А что еще скажет муж или, на худой конец,

сожитель неверной жене?

     "Только бы живым уйти,   -   лихорадочно думал он. - Только бы простили меня

небесные бугры.   Только бы простили!   В рот больше ни грамма не возьму, Розалии

до конца дней своих верен буду!   С работы уволюсь, найду себе порядочное место,

чтобы никому не лизать за... Тьфу! Не сотворю, как говорится, себе кумира..."

      - Веришь?   -   Он попытался поймать руку молодого и опасного архангела.   -

Этой... маммоне поклоняться не буду!..

     Архангел нахмурился и Рудольф Константинович страдальчески сморщился:

      - Да что ж это, Господи, мне уже и веры нет никакой?

     Он   мучительно старался   припомнить заповеди   Нагорной   проповеди,   но   со

страха не   мог   вспомнить даже   основные положения Морального Кодекса Строителя

Коммунизма. В отчаянии Рудольф Константинович возопил:

      - Во имя Отца и Святого Духа!

     Архангел отодвинулся от него, почесал ногу о ногу и удивленно пробормотал:

      - Квае те дементиа кепит!

     Скубатиев всхлипнул и нежно поцеловал грубую мозолистую руку архангела.

     -   Так мы договорились? Вы меня отпускаете?   

     Архангел гневно вырвал руку.

     -   Мел ин оре, фраус ин фактус! - задумчиво сказал он.

     -   Спасибо!    -    горячечно   зашептал   обезумевший   партийный   функционер,

отползая от   скамейки задом и   на   коленях.   -   Спасибо,   мой хороший!   Господу

нашему,   как говорится,   наш почет и уважение... Отныне молиться буду на него и

на вас!

     Гней Квин Мус,   а это был именно он, удивленно смотрел вслед извивающемуся

Скубатиеву.

     -   Вале! - вежливо попрощался он. - Прощай!

     Глава девятнадцатая,

     в которой легионеры и милиция отдыхают в пионерлагере

     им.   Ф.   Э.   Дзержинского,   начинаются Бузулуцкие Игры,   начальник милиции

наказывает сержанта Семушкина,

     а Плиний Кнехт едва не побеждает в отжиманиях

     Федор   Борисович Дыряев с   завистью оглядел мускулистую фигуру центуриона,

стоящего по пояс в   воде.   Здоров мужик -   тридцать верст в   оба конца отмахал,

ночь,   поди, не спал, а смотри - свеж, как парное молоко. Да, дорогие товарищи,

таких только в древности производили, когда нитратов и прочей дряни не было!

     Птолемей Прист вернулся к крыльцу медпункта,   отфыркиваясь и вытирая голый

торс полотенцем.

     -   Мене сана ин   корпоре инвиниес!   -   пророкотал он.     -   Это   точно!   -

хмыкнул начальник милиции - Бегал, значит, как говорится, ин медиас гентес?

     -   Магна чарта бибертатум,   -   туманно отозвался центурион,   усаживаясь на

ступеньках и вытягивая длинные мускулистые ноги.   -   Эссе фемина,   Федор,   эссе

фемина! - Он подумал и добавил. - Витае магистра!

     -   Клавка научит,   -   согласился Федор Борисович - Точно, учитель жизни! -

Он взглянул тревожно во внезапно посуровевшее лицо центуриона и успокоил; - Это

к тому,   Квинтыч, что фемина она жизнью умудренная и многому тебя в нашей жизни

научит. Истинно говоришь - наставница она для тебя в нашем мире.

     И, желая сменить тему, добавил:

      - Ну, что там твои гаруспики нагадали?

     -   И   гаруспики,   и авгуры сулят удачные Игры,   -   сказал центурион.   -   Я

думаю, мы начнем с плясок?

     Очнувшийся от дремы Гладышев перевел слова центуриона.

     -   Вчера наплясались,   -   буркнул Дыряев.   - Как ты со своим Мусом в город

намылился,   так у нас самая пья... тьфу, черт!., самый разгар плясок и начался.

Вон Степа до того вчера наплясался,   сегодня членом пошевелить не может.   А еще

через   костер   сигали,   так   твой   корникулярий   мужские   достоинства   на   огне

подпалил.   О песнях уж и говорить не приходится,   одну только "Гей,   на Тибре!"

раз десять исполняли.   Махнут стопку и   давай реветь,   как на   Тибре и   к   чему

молодой легат матроночку склоняет!

     Дыряев подумал и добавил:

      - Тяжело им сегодня, не знаю, когда мы сможем Игры начать!

     Птолемей Прист с   ленивой брезгливостью разглядывал оживающих легионеров и

милиционеров.   Более всего они напоминали осенних мух, ощутивших первые холода.

Некоторые брели   к   воде,   чтобы   плеснуть ладонью на   пухлое лицо   живительной

влагой.

     -   Аспике нудатес,   барбара терра,   натес! - в сердцах бросил центурион. -

Нон каптат мускас!

     -   Полюбуйся,   варварская страна,   на голые ягодицы, - перевел Гладышев. -

Они даже мух не ловят!

     - Ягодицами?   -   заинтересовался начальник милиции,   и   учитель   рисования

фыркнул, представив себе столь удивительную картину.

     -   Ад   воцем,   Квинтыч,   -   сказал Дыряев.   -   Твои все требуют,   чтобы мы

состязались по римскому, значит, обычаю. Голяком, значит. Ты, Квинтыч, пойми, у

вас там,   в Риме,   нравы вольные были,   мальчиков,   говорят, портить не за грех

было.   А мои милиционеры народ нравственный,   голяком к народу не выйдут.   Да и

боятся они твоих,   центурион. Давай, брат, по-честному, я тебе как цивис цивису

говорю,   будем   состязаться в   исподнем,   чтобы   позора не   было.   Да   и   глаза

завистливого беречься надо.   А   то   как бы твоим и   в   самом деле ягодицами мух

ловить не пришлось.

     -   Не глориосис! - хмыкнул центурион. - Мои и в набедренных повязках твоим

задницы надерут! Начиная с гирь и кончая бегом.

     -   Хвастайся с битвы едучи,   - поджал губы начальник милиции. - Мои орлы -

не твои мускас, они кого хочешь по кочкам понесут!

     Центурион   понял   без    перевода,    засмеялся,    поднял   средний   палец   и

назидательно покачал им.

     -   Ба-бу-чка на двух сказаль! - похвастал знанием русских поговорок.

     -   На троих,   -   усмехнулся Федор Борисович.   - Она, брат, всегда на троих

предлагает.   -   И, разом построжав, повернулся к учителю рисования: - Программу

Игр отпечатали?

     В пионерский лагерь Федор Борисович Дыряев захватил из отдела пару пишущих

машинок.   Первоначально печатать на них должны были отделовские машинистки, но,

поразмыслив, начальник милиции машинисток в лагерь не взял - испортят, подлецы,

если   не   легионеры,    так   менты   спортят,   на   Дону   воздух   шалый,   к   греху

располагает. Уследи, которая и с кем в ивняк нырнет.

     -   Так   точно,   -   ощутив себя   солдатом-первогодкой,   отрапортовал Степан

Николаевич Гладышев.   - Все в лучшем виде, товарищ подполковник. Сначала легкая

атлетика, потом тяжелая, боксы разные и в финале - футбол. "Бузулуцкие коршуны"

против римской "Скуадры Адзурры".

     -   Вот и   славно,   -   сказал начальник районной милиции.   -   А нам с вами,

Птолемей Квинтович,   вон туда,   где кумач краснеет. Нам с вами судить придется.

Давай, дорогой, сразу договоримся, что судить будем по совести.

     -   Честь воина -   порука честности,   - сказал Птолемей Квинт, и теперь уже

полковник в свою очередь понял его без перевода.

     Начальник милиции был   прав,   лучше бы   Игры   состоялись вчера!   Центурион

грозился ликторами, обещал своим урезать жалованье, но все было напрасным. Даже

возможность потерять кровные сестерции не   прибавила легионерам бодрости.   Да и

милиционеры выглядели не лучше.

     Прыжки в   длину и высоту пришлось отложить.   Состязания по бегу состоялись

только потому,   что хитроумный корникулярий Фест догадался поставить на   финише

молочный бидон с наливкой для победителей.

     В метании диска никто не преуспел. Диск летел у соревнующихся куда угодно,

только не   в   ту сторону,   куда они его метали.   В   довершение ко всему один из

неудачливых   дискоболов   ухитрился   попасть   снарядом   в    бидон   с    наливкой,

приготовленный Фестом для   бегунов,   и   этого   дискобола долго ловили остальные

спортсмены, но, к счастью, поймать не смогли, а то неизвестно, чем соревнования

завершились бы. Милиционеры обещали посадить нечаянного злоумышленника в КПЗ, а

что ему обещали сослуживцы по легиону, вообще лучше было бы не слышать.

     После наведения порядка,   на что ушло время,   начали метать копье.   Степан

Николаевич Гладышев,   назначенный старшим судьей,   нервничал. Ему казалось, что

атлеты   умышленно целятся исключительно в   него,   поэтому при   каждом взмахе он

бросался на землю,   закрывая голову руками.   Неудивительно, что копье, пущенное

сильной   рукой   ветерана   Суфикса,   бородача   из   армянских   провинций империи,

описало высокую дугу и вонзилось в ягодицу Гладышева.

     В    соревнованиях   опять   наступила   пауза,    вызванная   оказанием   скорой

медицинской помощи судье.

     Начали стрелять из лука.   Стреляли лишь римские легионеры, ведь по уговору

милиция   должна   была   стрелять   из   табельного оружия,   поэтому   в   этом   виде

состязаний милиционеры оставались простыми   зрителями.   Римляне   показали   свое

искусство в   полной мере,   ни   одна из стрел не миновала малой по грудь мишени,

установленной старшиной   райотдела.   В   толпе   зрителей   рукоплескали.   И,   как

оказалось,   преждевременно,   потому что на   огневой рубеж вышел Ромул Луций.   В

легион он вступил недавно и особых навыков в обращении с этим хитрым оружием не

умел.   Неудивительно,   что одна из   стрел,   пущенных молодым,   еще не прошедшим

курса   молодого бойца   легионером вновь   угодила именно   в   Степана Николаевича

Гладышева, вонзившись в его вторую ягодицу.

     Опять   все   начали суматошливо оказывать помощь судье.   Гладышев фальцетом

голосил,   что это покушение,   что он этого так не оставит,   требовал немедленно

возбудить   уголовное   дело   и   провести   расследование,    благо   большая   часть

милицейских следователей приехала   в   лагерь,   а   эксперт-криминалист бегал   по

стадиону с   фотоаппаратом в   руках,   пытаясь поймать самые   эффектные кадры для

стенда "Богатыри Придонья".

      Расследовать,    разумеется,    никто   ничего   не   стал,   ягодицы   Гладышеву

перевязали,   и   кровью он   не   истек,   но   быть судьей в   стрельбе из пистолета

наотрез отказался,   мотивируя это   тем,   что   пуля -   дура,   не   ягодицу -   лоб

прошибет.

     И   как   в   воду   глядел:   милиционеры   оказались   никудышными   снайперами,

половина из   них и   в   мишень попасть не   смогла,   но   один из   них -   старшина

Калмыков   -   удачным   выстрелом   побил   пол-ящика   минералки   у   продавщицы   их

кооперативного магазина.   Степан   Николаевич Гладышев   искренне   перекрестился,

говоря,   что есть на свете Бог, он и отвел руку стрелявшего в другую сторону, а

согласись он, Гладышев, на судейство, лежать ему у ног продавщицы бездыханным и

окровавленным.

     Солнце к тому времени уже поднялось,   начало припекать, и соревнующиеся то

и дело прикладывались к бутылкам с водой.   Видимо,   в них была не простая вода,

потому что   в   выжимании гири   преуспел лишь известный римский силач Крат Силий

Многий, поднявший гирю сотни полторы раз.

     В   перетягивании каната победила дружба.   Канат,   как водится,   лопнул,   и

противники дружно   извалялись в   пыли,   после   чего   разделили   очередной бидон

вишневой настойки.   Настойка была отменной, но ударяла в голову. Неудивительно,

что в   классической греческой борьбе победитель так и не выявился.   В финальном

поединке встретились испытанный временем и   врагами Корнелий Юлиан   Долабелла и

известный всему Бузулуцку старший Участковый Соловьев.   Последний был   столь же

ловок, сколь неуклюж и силен был его противник, однако провести победное туше и

уложить соперника на лопатки старшему участковому никак не удавалось. Он прыгал

вокруг   рослого   легионера,   имитировал   захваты   и   уклонения   от   них,   потом

остановился и   предложил перевязанному,   точно Щорс,   но совсем в   иных местах,

Степану Николаевичу Гладышеву отдать   победу ему.   Пока   Гладышев препирался со

старшим участковым, римлянин пришел в себя и коварно напал на соперника сзади.

     -   Хомо хомини люпус эст! - кричал он запальчиво.

     -   Пусти,   гад!   Ападе   а   ме!   -   кричал,   извиваясь в   руках   соперника,

Соловьев, - Поркус ты! Пусти же! Ты не Долабелла, а настоящий... - и участковый

инспектор удачно переиначил фамилию легионера,   сделав ее нецензурной.   - Люпус

эст! Волчара позорная!

     Легионеры   из   числа   зрителей   обидно   хохотали.   Верный   своему   вечному

напарнику   сержант   Семушкин   вскочил   на    ноги,    расстегивая   кобуру   своего

надежного, хотя и изрядно потертого ПМ. На нем повисли сразу с обеих сторон.

     -   А я не дам Михал Денисыча обижать!   -   кричал Семушкин.   - Чего он, как

голубой, сзади лезет! Слабо ему, козлу римскому, нашего участкового по-честному

завалить?!

     Видно   было,   что   наливка подействовала на   сержанта не   лучшим   образом.

Семушкин ругался,   мешая русский мат с крылатыми латинскими выражениями, однако

пистолет у   него   отобрали,   а   без   табельного оружия сержант был   не   опаснее

наручников, которые на него надели сослуживцы.

     Федор Борисович встал из-за   главного судейского стола и,   заложив руки за

спину,   медленно   подошел   к   нарушителю   спокойствия.   Было   в   медлительности

начальника районной милиции что-то   от сановитой горделивости римских цезарей и

принцепсов. Даже в брезгливо оттопыренной губе чувствовалось нечто августейшее.

Встав перед Семушкиным,   он молча оглядел его с   растрепанной головы до все еще

елозящих   по   траве   ног.    Среди   римлян   о    взаимоотношениях   начальников   и

подчиненных в   стране варваров рассказывались легенды,   которым особо   никто не

верил.   Сейчас   римляне воочию наблюдали,   как   долговязый сержант Семушкин под

хмурым   взглядом своего начальника превратился в   испуганного субъекта среднего

роста,   а   при   первых словах Федора Борисовича вообще съежился до   лилипутских

размеров.

     -   Права,   значит,   качаешь?   -   поинтересовался   подполковник.   -   Решил,

значит, попранную справедливость восстановить?

     -   Та-а-а-а-варищ подполковник! - заныл сержант, уже не пытаясь дергаться.

- Дак он же сзади... он же... Западло же сзади кидаться!

     -   А настойку хлебать до ус...ки не западло?   -   поднял бровь Дыряев.   - А

"Макаровым" перед товарищами по   спорту махать?   А   если бы ты кого подстрелил?

Забыл   слова   великого русского писателя Антона Палыча Чехова?   Если   в   первом

акте,   значит,   на   стенке висит пистолет,   то во втором акте обязательно будут

похороны!   Значит,   так,   - принял он решение. - Вернемся из лагеря, поедешь на

кордон к лесничему Дисамову.   Будете с ним,   значит, браконьеров вместе ловить.

Там свою удаль и покажешь!

     -   Та-а-а-а-а-аварищ подполковник!   -   еще громче взвыл Семушкин.   -   Я   ж

хотел, чтобы все по справедливости было!

     В толпе обидно засмеялись.

     -   Да разве это наказание?   -   пояснил римским легионерам Плиний Кнехт.   -

Это,   блин,   поощрение, а не наказание. Он там с лесничим самогонку будет жрать

до посинения.   У Дисамова,   блин,   самогонка самая крутая в районе!   -   С этими

словами он повернулся к милиционерам:   -   Не-е, мужики, у нас в легионе порядки

не   в   пример круче.   Только оступись,   тебя бичами так   огуляют,   что неделю в

постель мочиться будешь. И Юпитер с Юноной не помогут!

     -   Вам,   римлянам, хорошо! - возражали милиционеры. - Только у Дисамова на

хуторе людей неделями не   бывает,   запросто одичать можно -   не   зря   же   его в

Придонье лешим кличут!

     То, что недавние сограждане признали его римским полноправным гражданином,

так вдохновило Плиния Кнехта, что он едва не победил в отжиманиях. Корникулярий

Фест одобрительно потрепал Плиния по плохо выбритой голове.

     -   Вени, види, вици! - сказал он.

     -   Служу цезарю!   -   браво рявкнул Плиний Кнехт. Корникулярий Фест еще раз

потрепал его по голове и объяснил:

      - Ты служишь Великому Риму.   Цезари же приходят и уходят.   Цезарей любят,

но служат стране.

     В   это же время в   тесной комнатке медпункта подполковник Дьтряев,   гневно

заломив бровь, вопрошал понурившегося сержанта Семушкина:

      - Ты у кого служишь,   сержант?   Кто тебе сеет...   тьфу,   черт!., зарплату

платит? Что ты меня, подлец, перед иностранцами позоришь?

     И скажи подполковнику Семушкин,   что служит он исключительно отечеству,   в

то   время как подполковники приходят и   уходят,   что было бы   истинной правдой,

заяви Семушкин,   что   зарплату ему   платит государство,   а   не   Федор Борисович

отстегивает от своих щедрот с сумм за проданных кабанчиков и гусей,   то что там

римский цезарь, куда ему до милицейских командных высот! Гнев подполковника был

бы   равен   гневу Юпитера.   Сверкнули бы   молнии,   загрохотал гром,   и   сержанту

Семушкину пришел бы   несомненный и   бесславный конец.   Семушкин отлично понимал

это   и    потому   только   вытягивался   пред   нервно   расхаживающим   по   комнатке

подполковником, все повторяя:

      - Виноват,    товарищ   подполковник!    Понимаю,   что   оплошал!   Больше   не

повторится, товарищ подполковник!

     Глава двадцатая,

     в которой продолжаются Игры,

     играется футбольный матч и в чудный вечер на берегу

     Дона распеваются славные песни, а Гнею Квину Мусу

     снятся хорошие сны

     Поборолись,   постреляли, пометали диски да копья, с грехом пополам одолели

короткие   и   длинные   дистанции,    выяснили   сильнейших   и   хитрейших.    Полный

спортивных баталий день   подходил к   концу.   Оставалось еще   сыграть футбольный

матч,    раздать   медали   да   отпраздновать   победы   и   обмыть,   как   говорится,

поражения.   Но   прав,   прав был основатель Олимпийского движения Пьер Кубэртен:

важны были не победы,   важно было само участие в Играх, ведь всем известно, что

в них всегда побеждает дружба.

     Так   оно   и   было   до   футбольного матча.   Спонтанное выступление сержанта

Семушкина было не в счет. Не просто дебоширил ведь, за друга заступался.

     В   футбольном матче   милиционеры твердо рассчитывали на   победу.   Равных в

Бузулуцком районе им не было,   к   тому же на воротах у них стоял сухой вратарь,

все тот же Семушкин,   который на мяч бросался как лев,   а на выходах ему вообще

не было равных:   там,   где другим надо было выпрыгивать изо всех сил, Семушкину

достаточно было поднять руки.

     Римляне   правила уже   знали   и   некоторый опыт   обращения с   мячом   имели.

Тренером   у   них   был   учитель   физкультуры бузулуцкой средней   школы   Валентин

Крысанов, заядлый трезвенник и фанат мяча и шайбы, который в свои тридцать пять

лет   не   гнушался погонять мяч   или   побросать шайбу даже   с   учениками младших

классов,   вступая с ними в порой разгоравшиеся на поле и площадке споры, за что

получил среди   учащихся прозвище Жила.   А   может   быть,   это   прозвище Валентин

заслужил за свою неутомимость на поле и азарт в игре.

     Игра только началась,   и   сразу же   стало ясно,   что   милиционеры напрасно

надеются   на   победу   над   иностранной командой.   "Скуадра Адзурра" техникой не

блистала,   но   воля   к   победе компенсировала технические огрехи игроков.   Едва

начался первый тайм, как римляне получили право на штрафной. Муций Невий мощным

ударом   со   своей   половины поля   открыл счет,   и   хваленому Семушкину пришлось

доставать мяч   из   сетки.   Еще   через двадцать минут бестолковой,   но   азартной

беготни по   полю   юркому   и   низкорослому дежурному отдела милиции рыжеволосому

Василию   Короткову удалось забить   ответный мяч.   В   конце   матча   Муций   Невий

пушечным ударом   мяча   в   голову   отправил в   нокаут   судившего матч   Валентина

Крысанова.   Игру пришлось прервать,   так как другого специалиста не было. Муций

переживал случившееся,   словно случайно зарезал родную мать.   Его   утешали всей

командой,   но   тут   судья очнулся,   и   через некоторое время матч   продолжился.

Удивительное дело,   после   кратковременной потери   сознания   Валентин   Крысанов

начал бегать значительно медленнее,   и   это сразу же   сказалось на   темпе игры.

Казалось, что игроки обеих команд подстраиваются к потерявшему прыть арбитру. В

вялых   стычках подковали Гнея   Квина Муса,   снесли в   районе центрального круга

младшего лейтенанта Акимочкина,   но первый тайм закончился все-таки с   ничейным

результатом.

     В   начале второго тайма один из   римлян не выдержал и   схватил мяч руками,

пытаясь занести его в ворота. За ним долго гонялись, пытаясь отнять мяч, отчего

игра приобрела сходство с   регби.   Наконец мяч   отобрали,   и   Валентин Крысанов

назначил штрафной,   который капитан Соловьев мощно забил на середину Дона. Пока

вылавливали   мяч,    пока   его   сушили,   некоторые   игроки   освежились   вишневой

настойкой. После этого игра потеряла стройность и осмысленность. Кончилось тем,

что Муций Невий мощным ударом забил Семочкину второй мяч.   Но   неугомонный Вася

Коротков в   самом   конце забил ответный,   и   матч   закончился боевой ничьей,   к

удовольствию римлян и смущению милицейской команды.

     Игра   закончилась ближе   к   вечеру,   когда над   рекой поплыл сизый туман и

хмуро   заухали в   камышах затона выпи.   На   спокойной донской воде   расходились

многочисленные круги   от   играющей рыбы,   над   водой зазвенели,   затачивая свои

жала,   бесчисленные комары,   которые подбадривали друг друга,   еще   не   решаясь

напасть   на   закончивших состязаться спортсменов,   плещущихся   вдоль   берега   с

веселыми возгласами и солеными шутками.

     С   наступившими сумерками   разгорелись меж   корпусов   пионерлагеря костры,

потянуло дымом и   шашлыками,   а   еще через некоторое время от   песчаного берега

тихого Дона донеслась грустная и протяжная песня, в которой тоска легионеров по

утраченной родине   переплелась с   мечтой   бузулуцких милиционеров о   загадочной

загранице,   которой они никогда в жизни не видели и скорее всего не увидят, так

как каждый из них давал подписку о   хранении служебной и государственной тайны,

а следовательно, был невыездной.

     Гляжу я на нибо, та и думку гадаю,

     чому ж я не сокол, чому ж не летаю.

     А был бы я сокол, направился б к югу,

     обнять полетел бы я римскага друга.

     По мягким голосам было слышно,   что поют кацапы, а подпевают им и римляне,

и казаки.

     -   Ну,   что мне с   ним делать?   -   думал вслух начальник районной милиции,

прислушиваясь к песне. - Ох, Семушкин...

     -   Да выпори ты его, и все дела, - предложил Птолемей Прист.

     -   Скажешь тоже -   выпори!   -   возразил Федор Борисович. - У нас, Квинтыч,

телесные наказания запрещены. У нас за это по головке не погладят!

     Центурион подумал.

     -   Тогда давай я его выпорю,   - снова предложил он. - Моим ликторам только

мигни! И ты чист, я ведь порол, а ты ж и не знал про это!

     Гладышев переводил все с тонкой усмешкой на губах.

     -   Чего щеришься?   -   обрушился на него начальник милиции.   -   Это тебе не

бюсты из   гипса лепить.   Людьми руководить -   не   лаптем щи хлебать!   Тут,   как

говорится, семь раз отмерь, один хрен криво получится!

     -   Так сказать ликторам?   -   снова спросил Птолемей Прист.   -   Я   от   себя

прикажу, все будет нормально. Федор Борисович Дыряев подумал.

     -   А прикажи!   -   согласился он неожиданно.   - Пусть, стервец, за все свои

грехи ответит. А то выговора ему как гусю речка, отряхнется - и сух!

     Птолемей Прист   поднялся на   ноги,   открыл дверь медпункта и   зычно позвал

корникулярия Феста.   В   ожидании корникулярия все   молчали,   но   каждый   в   это

молчание вкладывал свой тайный смысл.

     А над Доном стелился белесый ползучий туман, чавкало в камышах обнаглевшее

сазанье,   звенели   в   высоте,   ожидая   своего   пиршественного часа,   ненасытные

комары,   и   лягушки,   словно оперные певцы,   уже   пробовали голоса,   готовясь к

бесконечным ночным ариям.   Сияла в небесах полная луна,   в далекой деревушке по

ту сторону Дона лениво брехали собаки, и Бог щедро солил крупной звездной солью

потемневшие уже небеса.

     Лейтенант милиции Валера Абросимов, окончивший в прошлом году Астраханскую

среднюю школу милиции и направленный в Бузулуцк по распределению, был влюблен в

Леночку Широкову уже полгода. Дважды он делал ей предложение, но Леночка только

смеялась и взаимностью на лейтенантскую любовь не отвечала.   Узнав, что Леночка

тайно   встречается   с   итальянским донжуаном   по   кличке   Челентано,   Абросимов

почернел от ревности.   Сейчас, перебрав настойки, а может быть, и более крепких

напитков,   Валера   Абросимов бродил   среди   корпусов,   гневно   раздувая   черные

казачьи усики, и искал Гнея Квина Муса:

      - Где   этот итальянский козел?   Я   ему пасть порву!   Мало ему разведенок,

нет, сволота, к порядочным девочкам клинья бьет! Где этот сучок?

     Сидящие   у   костров   пожимали плечами   и   с   усмешками смотрели лейтенанту

вслед.   Ясный   перец,   Гнея   Квина Муса   следовало искать не   у   костров,   а   в

Бузулуцке,   у дома Широковых. Что ему делать вечером в лагере с амикусами вдали

от той, чьим пылким мираторисом он был.

     Но   товарищи ошибались.   В   этот вечер Гней Квин Мус полулежал на берегу в

ожидании,   когда   зазвенит колокольчик на   донке   и   возвестит,   что   очередной

подлещик или   сазан глупо соблазнится на   нехитрую наживку из   дождевого червя.

Колокольчики на донках молчали, и Гней Квин Мус сладостно мечтал о сероглазой и

длиннобедрой Леночке Широковой.

     И   привиделось Гнею,   что они с   Леночкой входят в   храм с   пузатым желтым

куполом.   Леночка в белом платье до пят и в белой же шляпке,   а он, Гней Мус, в

начищенных до блеска доспехах и в медном,   сверкающем,   как солнце,   шлеме. Вот

идут они   по   ступенях,   а   с   обеих сторон стоят улыбающиеся легионеры.   Стоп,

легионеры стоят с   лравой стороны,   а   с левой стоят сплошь милиционеры в своих

парадных мундирах,   при   белых рубашках и   в   начищенных сапогах.   Идут   они   с

Леночкой,   глядя в   глаза друг другу,   а   у входа в бузулуцкий храм стоит ихний

жрец в   малиново-золотых одеждах,   а   рядом со жрецом мать и отец Леночки,   и с

ними его,   Гнея Муса,   посаженный отец Птолемей Прист.   Улыбаясь,   они   ожидают

брачующейся пары.   И   в   это   время   легионеры с   милиционерами начинают реветь

свадебный римский крик:

      - Талассию! Талассию!

     Гней Квин Мус открыл глаза и   с удивлением обнаружил,   что лежит на берегу

Дона.   "Задремал,   -   с огорчением подумал легионер.   -   А жаль,   сон был таким

сладким!"

     От пионерлагеря снова закричали:

      - Калашников!   Калашников,   твою мать!   Иди быстрее, тебя Федор Борисович

ищет!

     -   Сон!   -   окончательно уверился Гней Мус,   но разочарование и огорчение,

постигшее   его,   тут   же   улетучились:   от   воды   послышался   прерывистый   звон

колокольчика донки.   Гней   Мус   торопливо вскочил   и   азартно принялся выбирать

лесу, на другом конце которой упруго сопротивлялась попавшая на крючок рыбина.

     А   над   потемневшим Доном,   в   плесах   которого   купалась желтолицая Луна,

плавно и спокойно катилась песня:

     Начальства там мало, а земли богаты.

     Вот там бы поставить казачии хаты.

     Чтоб мы вечерами, гуляя близ Тибру,

     С тоской вспоминали прошедшие Игры...

     И   по хрипловатым простецким голосам было слышно что поют песню казаки,   а

подтягивают им и кацапы, и римские легионеры.

     Глава двадцать первая,

     в которой руководство района обдумывает антиримские планы,

     рассказывается о последствиях встреч Р. К. Скубатиева с небесными

     посланниками, а Ромул Луций и Плиний Кнехт задумывают

     ужасное преступление

      - А   я тебе говорю,   Федор Борисыч,   что от них нужно избавляться.   И как

можно быстрее. И так эта история со Скубатиевым наделала шуму!

     -   А   что он отмочил?   -   Отдохнувший и   оттого доброжелательный начальник

районной милиции открыл бутылку "Боржоми",   налил   полстакана и   выпил   мелкими

осторожными глотками.

     -   Видение ему случилось в Бузулуцке.   Архангел с неба спустился и говорит

ему, мол, заканчивай, Рудя, свои непотребства, Бог, понимаешь, все с неба видит

и за все с тебя спросит. Ну, Рудольф Константинович прибежал ночью в гостиницу,

растолкал Цыцыгуню с Небабиным, водителя поднял и прямо ночью умотал в область.

Я его остановить пытался, так куда там! Хватит, кричит, жизнь прожигать, надо и

о душе подумать.

     -   А где ему видение-то было?   - благодушно поинтересовался Дыряев. - Если

у Клавдиного дома, то он на Центуриона нарвался. Он в ту ночь к ней бегал.

     - Из пионерлагеря? - не поверил Пригода. - За пятнадцать верст?

     Дыряев хитро улыбнулся в усы.

     -   Вот потому Клавка к нему и потянулась.   Ты,   Митрофан Николаич,   только

помады с пудрами дарить горазд, а чтобы по темноте да пятнадцать верст на своих

двоих отмахать, это тебе и в голову не пришло бы.

     -   Какая помада?   Какие пудры?   - гневно порозовел первый секретарь. - Ты,

Федор,   эти   намеки брось.   Нечего,   понимаешь,   бросать тень   на   руководящего

работника района.   Я   к   Клавдии Ивановне всегда   относился как   к   товарищу по

работе!

     -   Как же,   как же,   -   снова засмеялся Дыряев - Помню я, как ты в прошлом

году медаль ей на грудь вешал,   Руки тряслись,   как у лесника Дисамова.   Да ты,

Митрофан Николаевич, не тушуйся, я про все это, как говорится, с белой завистью

говорю. Выдающийся бюст у твоей секретарши, это надо честно признать.

     -   Я вас попрошу!   - петушком вскинулся Пригода. - Не забывайтесь, товарищ

подполковник! Не в пивной, понимаете ли!

     Он   схватил бутылку,   отхлебнул прямо   из   горлышка и   сел   в   кресло.   По

круглому лицу его гуляли красные пятна.

     -   Отвлеклись,   значит,   и хватит,   -   сказал он. - Бог с ней, с Клавдией,

поздно мне уже на баб заглядываться,   да и Аглая,   понимаешь, вполне покалечить

может.   Насмотрелась,   значит,   бразильских сериалов.   Давай,   Федор Борисыч, к

нашим баранам вернемся.

     Он схватил со стола какой-то казенный циркуляр и принялся им обмахиваться.

     -   Надо   нам   с   этими   римлянами расставаться,   -   жарко   выдохнул он.   -

Скубатиев,   понимаешь,   это еще семечки.   Мне из области первый звонил. У него,

понимаешь, сестра в Лифановке. Совсем рядом. То ли от нее пошло, то ли разведка

первому доложила,   только он   меня,   понимаешь,   прямо   спросил.   Что   ты   там,

говорит,   Митрофан Николаевич,   у   себя в районе древних греков развел?   Я ему,

значит, рублю по-партийному прямо: нет у нас в районе никаких древних греков. И

заметь,   Федор Борисович,   чистую правду сказал -   нет у   нас в   районе древних

греков. Ни одного не имеется, хоть весь район протруси. А кто у тебя с ножиками

по Бузулуцку бегает?   -   спрашивает первый.   Студенты из стройотряда - отвечаю.

Начитались, говорю, про хоббитов и эльфов, мечей настругали и чудят, понимаешь.

     Федор Борисович довольно засмеялся. Истории о толкиенутых он уже слышал на

коллегиях и совещаниях,   да и в прессе о них не раз писалось, и тут эта история

как   нельзя   кстати   пришлась.   Бегают по   Бузулуцку студентики с   бутафорскими

мечами и в белых хламидах, а что ты со студентов возьмешь? Свободное племя!

     -   Смеешься?   -   по-своему   понял   начальника милиции Пригода.   -   А   мне,

понимаешь,   не   до   смеха.   Мало что   Скубатиев двинулся,   тут   еще неизвестные

информаторы объявились.   Стучать в область начали,   доброхоты хреновы!   Пришлют

комиссию и -   суши весла! Тебе, Федя, один черт скоро на пенсию идти, а мне еще

до нее трудиться и трудиться!   Нет,   Федор Борисович,   думай. Думай, дорогой! У

тебя фуражка на голове,   погоны на плечах, личный состав вооружен, тебе и карты

в руки.   Мужики они,   конечно,   правильные, дисциплину блюдут, ворье поприжали,

хулиганам   окорот   дали.    Но   своя   рубашка,   понимаешь,   она   ближе   к   телу!

Избавляться нам от   них надо,   пока,   товарищ начальник,   от нас не избавились.

Жили мы без них раньше,   и, надо сказать, неплохо жили... - Митрофан Николаевич

подошел к окну и задумчиво побарабанил пальцами по подоконнику.

     На подоконнике зеленели осиротевшие без секретарши Клавочки кактусы.

     -   Баню они мировую поставили, - сказал Пригода, не оборачиваясь.

     -   Термы, - поправил Дыряев.

     -   Нехай   термы!   -   легко   согласился   первый   секретарь.   -   Только   вот

понаедут,   понимаешь, комиссии, объясняй им потом, почему фондовые материалы на

баню истратили.

     -   Ну а вы что предлагаете?   -   перешел с начальством на "вы" подполковник

Дыряев. - Вывезти их из района?

     Или из АКСов на яру пострелять,   и пусть себе плывут в сторону Калача? Так

что ли? А патроны на учебные стрельбы списать.

     Пригода страдальчески сморщился.

     -   Да   не знаю я,   Федя,   -   признался он.   -   Не знаю я,   как нам от них,

понимаешь, избавиться. Только мы с тобой, Феденька, не Дисамовы, грянет гром, а

креститься некогда будет!

     Именно   в   то   время,   когда   первый   секретарь Бузулуцкого райкома партии

Митрофан Николаевич Двигун советовался в   своем кабинете с начальником районной

милиции,   Гней Плиний Кнехт сменялся с суточного дежурства и еще не освободился

от доспехов.   Носить их Плиний Кнехт не умел, поэтому был похож в своем одеянии

на   железную куклу.   Меч   неприлично топорщился вперед,   но   Плиний   Кнехт,   не

обращая внимания на   беспорядок в   одеяниях,   что-то   чертил   на   листке,   косо

выдранном из школьной тетрадки.

     -   Здесь оружейка,   здесь вот -   мешки кожаные с сестерциями.   Казначей на

них   каждый день печати проверяет.   Обычно он   это   делает с   утра,   при   смене

дежурства.   Поэтому, когда мы казну хапнем, надо будет сразу когти рвать. Я уже

узнавал,   у их за кражи,   как у китайцев,   сразу руки рубят.   Хрясть - и ты уже

инвалид труда!

     Ромул Луций с   сомнением оглядел свои руки.   Чистотой они не блистали,   но

были привычными, а главное - родными.

     -   А на хрен нам эти сестерции?   -   спросил он.   -   И потом, врешь ты все,

Плиний!   Помнишь,   как мы медные котлы сперли? Что же нам с тобой тогда руки не

отрубили?

     -   Мы с   тобой тогда вроде как курс молодого бойца проходили,   -   процедил

Кнехт. - А салагам у них руки не рубят, у них салаг... - Он снова склонился над

криво вычерченной схемкой.   -   Смотри сюда!   Я   заступаю в   караул,   понял?   Ты

приходишь к двенадцати.   В полночь,   как вампир,   понял?   - Он коротко и нервно

хохотнул.   - Не боись, Рома! Напарника моего мы резать не будем, напарник мой к

тому времени мирно спать будет.   Я ему снотворного в вино подмешаю. Ты заходишь

в оружейку,   понял? Берешь мешки с сестерциями, а я стою на атасе. Ты выходишь,

и   мы делаем ноги.   К   утру,   когда они нас хватятся,   мы уже в Царицыне будем,

понял?   Там у   меня доцент знакомый есть,   он поможет нам эти сестерции барыгам

антикварным пихануть.   И - гуляй, Вася, пей пиво на солнечном побережье Черного

моря!   "О море в   Гаграх!   -   пропел Кнехт,   кривляясь.   -   О пальмы в Гаграх!"

Дамочек длинноногих любить будем, Рома, шашлычки и сациви "Хванчкарой" запивать

будем! Любишь "Хванчкару"?

     -   Не знаю, - сказал Ромул Луций. - Я дальше Бузулуцка ни разу не бывал. А

здесь у нас,   сам знаешь, кроме самогона, наливок да бормотухи, отродясь ничего

не было.

     -   Полюбишь!   -   горячо   заверил Плиний Кнехт.   -   Мы   еще   увидим небо   в

алмазах, Рома!

     -   Чего ты   ко мне с   этим Ромой привязался?   -   неожиданно обиделся Ромул

Луций. - Юрой меня зовут.

     Юрий Николаевич Севырин я, а не Рома. Тьфу, блин, кличка какая-то собачья,

а не имя!

     Кнехт засмеялся - гаденько и тонко.

     -   Сам выбирал, - заметил он. - У собак имен нет, у них, как у зеков, одни

клички.

     Упоминание о   зеках   бодрости бывшему Юрию   Севырину,   ставшему в   легионе

Ромулом Луцием, не прибавило.

     -   Повяжут нас,   -   поделился он с Кнехтом сомнениями.   - Если не римляне,

так   менты повяжут.   Они   с   римлянами заодно.   Чувствую я,   блин,   что нам эти

сестерции боком выйдут.   Может,   ну их на хрен?   Не были мы богатыми,   нечего и

привыкать.

     Кнехт выпятил нижнюю губу и презрительно оглядел товарища.

     -   Дрейфишь, братила? Тогда я сам бабки возьму! В одного!

     Севырин   заколебался.   По   природе   он   был   "бакланом",   обычным   уличным

хулиганом,   могущим,   а   главное   -   любящим   подраться после   хорошей выпивки.

Шпанское счастье улыбалось ему   не   всегда -   иногда бил он,   но   чаще в   драке

доставалось   именно   ему.   К   общественно-полезному   труду   Севырина   школа   не

приучила по   причине   того,   что   большая   часть   учебного времени   пришлась на

школьные коридоры. По лености своей Севырин ни на одной работе дольше аванса не

задерживался,   поэтому пятьдесят рублей   были   той   предельной суммой,   которую

Севырин когда-то держал в руках.

     Предложение Коровина   пугало   Севырина   и   манило.   Пугало   оно   тем,   что

воровать намеревались не комбикорм со свинарника,   что в случае поимки запросто

могли оттяпать руку,   а   не условный срок дать.   Вместе с   тем предложение было

заманчивым:   Гагры,   девочки,   неведомая "Хванчкара", море, которого Севырин не

видел ни разу в жизни. Дух захватывало от открывающихся перспектив!

     -   Ты   в   долю   идешь?   -   спросил   искуситель.   -   Или   мне   на   тебя   не

рассчитывать?

     Ромул   Луций,   еще   вчера   бывший   деревенским хулиганом Юркой   Севыриным,

громко глотнул слюну.

     -   А этот твой доцент... он нас не наколет?

     -   Дело верное,   -   уверил Коровин.   -   Мы   с   этим доцентом в   одной зоне

парились,   он за взятку,   а я за кражу из киоска.   Не дрейфь, Ромуля, все будет

путем!

     -   Юрой меня зовут, - поправил Ромул Луций.

     -   Рома твоя кликуха,   -   поправил Плиний Кнехт.   -   Привыкай,   братила, в

воровское братство вступаешь!

     Глава двадцать вторая,

     в которой Федору Борисовичу Дыряеву

     звонит областное руководство и над легионерами сверкают молнии

     закона, а Плиния Кнехта и Ромула Луция вновь наказывают

     за поведение, недостойное звания легионера

     В   Бузулуцком отделе внутренних дел шла утренняя планерка,   когда зазвонил

телефон. Это был первый звонок за последние две недели. Обычно ожившие телефоны

радовали сотрудников отдела внутренних дел,   но   сейчас Федор   Борисович Дыряев

снял    телефонную   трубку    с    тайным    страхом   и    ожиданием   неприятностей.

Предчувствия,   как говорится,   его не обманули.   Звонил куратор отдела по линии

общественной безопасности Андрей Григорьевич Куманев.

     После взаимных приветствий и   дежурных пожеланий успехов в нелегкой службе

Куманев спросил:

      - Борисыч,   ты   скажи,   у   тебя   в   районе такой   торгаш по   кличке Вован

имеется?

     -   Есть такой,   -   после недолгого молчания признался Дыряев.   - Да ты его

сам   должен   помнить,   Андрей Григорьевич,   он   в   январе нам   помогал кустовое

совещание обслуживать.   Бывший наш комсомольский лидер,   Владимир Богунов.   Ну,

"форд" еще у него, мы с тобой на нем к Дисамову ездили...

     В трубке задумчиво посопели.

     -   Вон оно как, - сказал Куманев. - Тогда плохи дела.

     -   Да что случилось-то? - забеспокоился начальник милиции.

     -   Ты Костю Шаповалова знаешь? Который из Витютинска?

     -   Слышал, - без особой радости признался Дыряев. - Шпана.

     -   Шпана-то   шпана,   -   загадочно дохнул   в   трубку куратор.   -   Только он

племянник нашего Новикова, понимаешь?

     Дыряев засмеялся.

     -   Ну и что?   Витютинск где? Не у меня же в районе? Мне-то это каким боком

выходит?

     -   А таким, - сказал Куманев. - Отметелили Костю у тебя в Бузулуцке четыре

дня назад!

     Начальник   бузулуцкой   милиции   начал   подозревать,   что   неприятности уже

начались.

     -   "Чигули"? - спросил он.

     -   Какие чигули! - Куратор замолчал, и было слышно, как он шелестит у себя

на столе какими-то бумагами. - Мордовороты в "адидасовских" костюмчиках! У тебя

"чигули" в таких ходят?

     Вот!   Федор Борисович едва не   застонал.   Вот где собака порылась!   Ай   да

Вован! Нашел себе "крышу"!

     -   Сильно отметелили? - спросил он в трубку.

      -   Разве в   том дело?   -   вздохнул Куманев.   -   Наш-то сразу за показатели

схватился. А у тебя по всем линиям снижение!

     Дыряев подумал.

     -   А может, это не наши? - осторожно предположил он.

     -   Конечно,   не ваши,   - согласился куратор. - Племяш дяде сказал, что это

была поворинская "крыша" Вована.

     -   А   пусть   он   к   нам   приедет,   -   предложил   Дыряев.   -   Оформим,   как

полагается, заявление, дело возбудим по факту хулиганства.

     Областной куратор сухо засмеялся в телефонной трубке.

     -   К вам его теперь под пистолетом не затащишь,   -   сообщил он.   -   Костя,

говорят,   от   одного   названия вашего   города белым   становится.   Не   будет   он

заявление писать.   А вот Новиков приказал с вами серьезно разобраться.   По всем

показателям. Ногами топал, кричал, что вы всю область валите!

     -   Ты же сам,   Григорьич,   знаешь, что это брехня! - тоскливо сказал Федор

Борисович. - Какая у нас уличная, чтобы это на область влияло?

     -   Да   не   в   преступности дело,   -   досадливо объяснил начальнику милиции

областной куратор. - В племяше дело-то!

     -   А он к нам что,   грибы собирать приезжал?   -   разозлился Дыряев.   - Сам

небось Вована данью облагать приезжал!   Ну и нарвался, как говорится, развязали

ему тут мешок с... с пряниками!

     -   Ладно,   -   сказал   далекий   Куманев.   -   Я   тебе   так   позвонил,   чтобы

предупредить.   Мы тут пока отбрехиваемся,   все на бездорожье ссылаемся, но ведь

пошлет на проверку,   обязательно в ближайшее время пошлет.   Он вообще вам хочет

комплексную проверку устроить.   Ну ладно,   Борисыч,   ко мне тут люди пришли. До

встречи!

     Дыряев положил трубку и   некоторое время тупо разглядывал бумаги,   лежащие

на   столе.   Ну,   Вован,   ну скотина!   Только этого нам не хватало!   Он осмотрел

присутствующих.   Заместитель   еле   заметно   усмехался,   злорадствовал,   подлец.

Остальные начальника понимали,   любая проверка ничего хорошего не   сулит.   Даже

если   проверяющие будут   лояльны,   то   затраты на   обеспечение этой   лояльности

обязательно лягут, как говорится, на плечи трудящихся.

     -   Хопров,   -   Федор Борисович взглядом нашел начальника ОБХСС, - возьмешь

своего опера,   и   чтобы сегодня все   киоски Вована были опечатаны.   Комплексную

ревизию назначь, а то разжирел Вован, совсем мух не ловит.

     Начальник ОБХСС Хопров удивился,   но спрашивать ничего не стал. Начальству

виднее, что делать. Приказано, значит, будем исполнять. Тем более что исполнять

можно вдумчиво, с пониманием, так сказать, обеих сторон.

     Федор   Борисович снова   поймал   змеиную улыбку   заместителя и   разозлился.

Настроение у тебя хорошее,   говоришь?   Сейчас мы тебе его испортим,   настроение

твое.

     -   Владимир Михайлович,   -   сказал он заместителю.   -   Занесите мне сейчас

оперативно-поисковые   дела   по    нераскрытым   кражам.    Посмотрим,    что    ваши

подчиненные по нераскрытым преступлениям делают!

     И   с удовлетворением заметил,   что насмешливый огонек в глазах заместителя

погас.

     Обэхээсники   из   кабинета   не   успели   выйти,    а    Владимир   Богунов   уже

припарковал свой "форд" у здания райотдела.

     -   За что,   Борисыч?   - с порога заныл он. - Я же всегда, Борисыч, в любое

время! И водкой у меня не торгуют, и крупу я малоимущим по пятницам выдаю!

     -   Не ной. - Начальник милиции указал Богунову на стул. -   Кого четыре дня

назад у твоего киоска отметелили? Богунов присел.

     -   А я здесь при чем? - удивился он. - Это приезжие какие-то с легионерами

поцапались, те им и ввалили от души. Я-то при чем?

     -   А почему говорят,   что это "крыша" твоя поворинская была?   -   продолжал

Дыряев колоть комсомольского торгаша.

     -   А это я ляпнул им, - признался Богунов. - Не буду же я им рассказывать,

что у нас римляне в городе живут.   Они меня спрашивают,   поворинские,   мол, я и

подтвердил. А кто это был, не знаете?

     -   Витютинские это были,   -   объяснил Федор Борисович. - Костя Шаповалов с

дружками. Вован поскучнел.

     -   Вон оно что,   -   догадливо сказал он.   - А теперь вас его дядя за жабры

берет, требует, чтобы вы Вову Богунова придушили. Так?

     -   Так,   - согласился начальник милиции. - Ох, Вовка, выпороть бы тебя, за

все проделки! Вован болезненно сморщился.

     -   Опоздали,   дядя Федя,   -   сказал он.   -   Выпороли уже. Вчера в гимнасии

ликторы и   выпороли.   Птолемей Квинтович приказал.   Теперь вот в "форд" сажусь,

полчаса на сиденье умащиваюсь. Танька подушечку специальную сшила.

     -   За что же он тебя?   -   благодушно поинтересовался Федор Борисович,   про

себя   отметив   энергию   и   быструю реакцию центуриона.   В   вопросах поддержания

дисциплины и   порядка центурион был   явно   на   голову выше   начальника районной

милиции.

     -   За дело,   -   признался Вован,   покрываясь багровыми пятнами. - Жалко же

самогон,   дядя Федя!   Люди в   него столько труда вложили,   а   они   его   свиньям

выливают! Вот... - Вован замолчал, глядя в окно.

     -   А дальше-то что?   -   заинтересованно спросил Дыряев. - Договорился, что

ли, с кем? Вован вздохнул.

     -   С Юркой Севыриным и Санькой Коровиным,   -   признался он. - А чего добру

пропадать?   Я   пустую тару собрал и   цех по розливу открыл,   а они сырье должны

были поставлять.   Самогон, значит. Поначалу все хорошо было, а потом цех кто-то

центуриону вломил,   или разведчики его выпасли. В общем... - Он махнул рукой. -

Мне пятьдесят, а им по семьдесят пять каждому...

     Глава двадцать третья

      - Как    заказывали,     Митрофан    Николаевич,    -    сказал    председатель

райпотребкооперации Иван Семенович Сафонов.   -   Крутой экстрасекс! У него народ

на полгода вперед в очереди расписан. Насилу уговорил. - Сафонов понизил голос.

- Не даром, конечно. Этому экстрасексу палец в рот не клади, оттяпает всю руку.

     -   Деньги -   это твоя проблема,   -   хмуро сказал При-года.   - Естественную

убыль пару месяцев в карман не положишь!

     Сафонов засмеялся угодливо.

     -   Уж вы скажете,   Митрофан Николаевич, - убыль! Откуда ей взяться, если в

магазинах товар больше трех дней не залеживается?

     -   Оттуда и берется,   - продемонстрировал Пригода знание законов советской

торговли. - Товар на прилавках не залеживается, а убыль все равно списывается.

     Возражать   ему   главный   районный   кооператор   благоразумно   не   стал.    С

начальством спорить все   равно   что   против   ветра   плевать.   Никому   ничего не

докажешь,   только   оплеванным останешься.   Иван   Семенович Сафонов был   мудр   и

гибок,   как   всякий торговый работник.   Первый секретарь торговых институтов да

техникумов   не   кончал,   где   ж   ему   знать   о   всех   финансовых   ухищрениях   и

хозяйственных лазейках?   Уж   лучше пусть в   естественную убыль верит,   хотя что

такое,   собственно,   естественная убыль?   Гроши,   детям   на   молочишко.   И   то,

наверное, не хватит. Однако мыслей этих предусмотрительный Иван Семенович вслух

высказывать не стал, а воспользовался случаем, чтобы польстить руководителю.

     -   Вы, Митрофан Николаевич, нас, грешных, насквозь видите!

     -   Ты мне тут не сиропничай,   - устало вздохнул Пригода. - Уж кого-кого, а

тебя-то я, Ванька, насквозь вижу. Ладно, тащи своего... экстрасекса!

     Андрей Васильевич Ухваткин к   тридцати пяти   годам   попробовал себя   не   в

одной профессии, но нигде себя не нашел. Поработал он официантом, но работа эта

ему не понравилась - хотелось самому сидеть за столом, а не стоять подле него в

угодливой позе.   "Нет, Андрюша, - говаривал метрдотель Соломон Яковлевич Мезис.

- Не годишься ты для нашей работы.   Гордыни много,   похоже, что нищим помрешь!"

После некоторых колебаний -   все-таки давали неплохие чаевые - Ухваткин подался

в санитары областного морга. Обстановка здесь, разумеется, была не ресторанная,

пахло отвратно,   но   убитые горем родственники не   скупились.   И   все   было   бы

хорошо,   но Ухваткин постепенно начал наглеть, повышая негласную таксу морга до

совсем   уж   немыслимых высот.   Нервы   последнего клиента не   выдержали,   и   все

завершилось изгнанием из Царства мертвых.   Народный суд проявил гуманность, дав

Андрею Ухваткину условный срок.   После   этого незадачливый последователь Харона

некоторое время   проработал униформистом Царицынского цирка,   продавцом пивного

ларька,   грузчиком мебельного магазина и   фасовщиком в сахарофасовочном цехе Он

катился по наклонной,   пока не оказался в   зеленой фуражке и   синей гимнастерке

вохровца на проходной Царицынского мясокомбината.

     Жизнь   катилась мимо.   Не   ему   улыбались девицы в   барах,   не   перед   ним

расшаркивались официанты царицынских кабаков,   даже солнце -   черт его побери -

оно тоже светило не ему.

     И   тут   в   одной из   газет Ухваткин прочитал заметку о   Джуне Давиташвили,

Кашпировском,   филиппинских знахарях   и   прочей   чертовщине.   Прочитав заметку,

Ухваткин ощутил восторженный холодок в груди: вот она, искомая жар-птица!

     Остальное было делом техники. Он уволился с мясокомбината, отпустил черную

бородку, придававшую ему мефистофельский вид, заказал в ателье Военторга черную

мантию с золотыми звездами,   после чего объявил себя любимым учеником тибетских

махатм и верным последователем Рабиндраната Тагора.   На три месяца он выехал из

Царицына,   собирая в Придонье под руководством старушки знахарки целебные травы

и   корешки.   В   городе он   уже   объявился в   новом качестве.   Всем   знакомым он

говорил,   чго   окончил   курсы   черной   и   белой   магии,   учился   у   знаменитого

воронежского колдуна Варуги и вошел в десятку лучших целителей России Псевдоним

Ухваткин избрал себе звучный и непонятный - "Онгора", объясняя всем, что "Онго"

на древнесарматском обозначает "мудрый",   а окончание "ра" указывает на то, что

происхождение свое   он   ведет   от   арабско-ведических богов   Египта.   Он   завел

обширную   переписку с   другими   целителями и   даже   набрался нахальства,   чтобы

написать   письма   сибирскому шаману   Пантелеймону и   самой   Джуне.   Пантелеймон

прислал ему из далекой Якутии божка,   вырезанного из моржового клыка,   и   нитку

сушеных   тундровых   мухоморов,   а   Джуна   коротким   посланием скупо   поздравила

новоявленного целителя и экстрасенса со вступлением на Великую Дорогу Познания,

приближающую живущих к   пониманию Истины.   Письмо это Онгора в   золоченой рамке

повесил над письменным столом,   чуть ниже на маленьком гвоздике висела связочка

сушеных мухоморов,   а   под   ними   на   узенькой полке желтела фигурка неведомого

сибирского божка

     Реклама   сделала   свое   дело.   К   Онгоре   потянулись клиенты.   Целитель не

отказывал   никому.   Он   вглядывался   в   фотографии,   пытаясь   найти   без   вести

пропавших,   лечил цирроз печени и простатит,   вызывал духов, изгонял нечистого,

заряжал воду,   которая под воздействием флуктуационного поля Онгоры становилась

столь   лечебной,   что   одновременно лечила   от   запора   и   поноса,   рассасывала

геморрой и гланды,   предотвращала инфаркты и способствовала общему омолаживанию

организма.

     Деньги потекли рекой.   Те,   кому от   лечения легче не   стало,   о   визите к

Онгоре помалкивали,   чтобы не   быть   осмеянными.   Те,   кто   почувствовал легкое

облегчение от недугов,   славили мага и   кудесника на всех углах,   а   это в свою

очередь способствовало притоку новых   клиентов.   Онгора купил себе   автомашину,

кооперативную квартиру,   гараж   и   дачу.   Рестораны стали явью,   а   длинноногие

девицы из   баров стали улыбаться именно Онгоре,   и   не   только улыбаться,   если

говорить   честно   и   по   большому счету.   В   гордыне   Онгора   посетил   ресторан

"Турист",   где когда-то работал официантом,   и   потребовал,   чтобы его обслужил

лично метрдотель, оставив тому щедрые чаевые.

     "Трудовые"   накопления   помогли   целителю   организовать   пару   передач   по

местному телевидению.   Ошалевший от   щедрости Ухваткина ведущий   назвал   его   в

передаче потомком великих колдунов России,   талантливейшим учеником Джуны   (при

этом   крупным планом были   показаны Пантедеймоновский божок   и   поздравительное

послание целительницы).   Ухваткин сообщил телезрителям,   что   является аскетом,

которого не прельщает роскошь и   богатство,   зарядил всем по баночке воды,   дал

установку на выздоровление от простудных заболеваний и пообещал, что в одной из

передач он публично оживит труп,   вдохнув в   него витальную энергию ведического

божества типа Ману. Удивительно, но он уже сам верил, что способен на это.

     Несколько   подпортила   репутацию   Онгоры   драка   в   ресторане   "Маяк",    в

результате   которой   экстрасенс   две   недели   ходил   в    солнцезащитных   очках,

маскировавших темные   и   опухшие   подглазники.   Повышенное внимание со   стороны

милиции   и   некоторое охлаждение поклонников заставили Онгору   временно сменить

областной   центр   на    сельскую   глубинку,    поэтому   предложение   председателя

Бузулуцкой   районной   потребкооперации Сафонова   экстрасенс принял   без   особых

размышлений.   Это   предложение позволяло   Онгоре   не   только   восстановить свое

пошатнувшееся реноме, но и заработать на поездке некоторую сумму. В выходцев из

прошлого Онгора не верил и полагал,   что в самом худшем случае будет иметь дело

с ловкими мошенниками, решившими облапошить доверчивых лохов из Придонья. Да вы

сами посудите -   жуликов и мошенников видели все,   а многие даже становились их

жертвами,   но кто может похвастаться,   что встречался с   выходцами из прошлого?

Римские   легионеры в   Бузулуцке были   таким   же   нонсенсом,   как   питекантроп в

Колонном   Зале   Дворца   Съездов.    Некоторые   читатели   могут   возразить,    что

питекантропов в Колонном Зале они видели по телевизору,   и не раз. В переносном

смысле, возможно, и видели, а вот чтобы с дерева слез и по паркету зашастал? Да

еще   с    суковатой   дубиной   наперевес?    Читая   очерки   о   Калиостро   и   графе

Сен-Жермене,   Онгора ни   разу   не   усомнился,   что   речь в   этих очерках идет о

блестящих мошенниках,   у   которых   не   грех   и   поучиться приемам облапошивания

сограждан. В Вечного Жида он не верил из принципа, полагая, что вся эта история

придумана для того, чтобы кто-то мог заработать на жизнь.

     В Бузулуцк Онгора поехал с легким сердцем и спокойной душой,   полагая, что

жулик жулика разоблачить всегда сумеет,   а если понадобится, то и договорится с

противной стороной ко взаимной выгоде и удовольствию.

     Остановился   Онгора   в   доме   у   председателя   потребкооперации,   где   ему

отведена   была   отдельная горенка,   а   стол   хлебосольного хозяина   ломился   от

разносолов.

     -   Мы   люди   скромные,   -   говаривал Иван Семенович.   -   Питаемся чем   Бог

пошлет!

     Судя   по   запасам его   холодильника и   погреба,   Сафонов ходил   у   Бога   в

любимчиках.

     Направляясь в   райком   партии,   Онгора   все   еще   не   верил   в   реальность

перемещений во   времени,   но   на   всякий случай из   найденного на   дороге куска

медной проволоки сделал небольшую рамку для биолокации.

     -   Пригодится,   -   небрежно   сказал   он   Сафонову.   -   Возможно,   придется

определять структурное качество хронополя.   А   для   этого лучшего прибора и   не

найти.   Этому   я   у   воронежского колдуна Варуги   научился.   Ба-а-альшой знаток

пространственно-временных флуктуации!

     Надо   сказать,    что    терминологией   Онгора   подпитывался   из    различных

научно-популярных брошюрок   общества "Знание".   Вовремя   ввернутый в   разговоре

диковинный термин сильно повышал ученость Онгоры в   глазах посетителей,   а этим

упрощалась обработка   клиента   при   назначении гонорара   за   оказанные   Онгорой

услуги.

     Каждый мошенник полагает,   что он на порядок выше своих собратьев.   Не был

исключением из общего правила и   Онгора,   всегда помнивший,   что в его паспорте

проставлена отнюдь не магическая фамилия,   а правоохранительные органы хранят в

своих анналах эпизоды его славного прошлого. Следуя за своим провожатым, Онгора

прикидывал,   сколько ему   содрать с   районных власть   имущих,   чтобы   и   их   не

обидеть, и себя не обделить. Примерно о том же, но в обратных выражениях, думал

Сафонов,   ведь   всякие   выплаты   найденному им   по   указанию   секретаря райкома

проходимцу били   по   карману именно его   самого.   Онгора остановился у   входа в

кабинет первого секретаря. Проволочная рамка в его руках бешено завращалась.

     -   Ого, сколько отрицательной энергии! - с сожалением воскликнул Онгора. -

Чистить надо! Чистить! И немедленно, Иван Тимофеевич!

     Иван Семенович выразительно покачал головой.

     -   Похоже,   тебе в кабаке мозги отбили! - ухмыльнулся он. - Ты бы еще этой

железкой у Царицынского КГБ покрутил!

     Глава двадцать четвертая

     Клавочка   хлопотала по   дому.   Птолемей Прист,   развалившись в   кресле,   с

ленивым интересом наблюдал за порхающей по комнате женщиной.

     -   Сам он пришел, - щебетала Клавочка. - Я сама, Птоля, очумела, когда его

на пороге увидела!   Чаю ему, старому кобелю, попить захотелось! Клянусь тебе, я

даже намеком ему поводов не давала!   Веришь?   -   Поспешность, с которой женщина

прижала руку к   аппетитному бугорку,   оттопыривающему ткань халата,   позабавила

старого солдата.    -   Нон эст кулпа вини,   - сказал он, кивая бритой головой. -

Виноват пьющий!

     -   Бухой он был вусмерть!   -   обрадовалась подсказке Клавочка.   - Они весь

вечер в "минтайке" гудели,   вот ему, старому козлу, женской ласки и захотелось.

Да я же его гнала, Птоля, ты сам видел!

     Видел это Птолемей Прист,   своими глазами видел. Особенно когда этот тощий

седой   консул   из   области,   повадками   схожий   с   иудейскими   мытарями,   начал

косноязычно оправдываться,   принимая его, Приста, за какое-то местное божество.

Но   сейчас ему не   хотелось говорить об   этом ничтожестве,   сейчас ему хотелось

смотреть на женщину.

     Эта   женщина ему   нравилась.   Нельзя   было   сказать,   что   в   жизни   своей

центурион был обделен женской лаской,   скорее наоборот -   помнится, в Карфагене

или в Персидском походе...   Бывалый солдат почувствовал, что краснеет. Смущение

было   непривычным   центуриону,   он   отвернулся,   разглядывая   когда-то   однажды

удивившие его ходики,   посмотрел на пышно взбитую пуховую перину,   на кружевные

рюшечки вдоль подушек и   вдруг осознал,   как надоело ему воевать за   то,   чтобы

другие могли спокойно валяться на таких вот постелях.   Надоело идти рубиться на

мечах за   лживые лозунги про   патриа,   а   потом оплакивать мортус товарищей.   И

всегда мантес ауру поллицери щедро сулили,   а что толку -   к сорока пяти годкам

центурион только и накопил, что шрамы на теле и невидимые миру раны души.

     -   Хватит войны,   -   неожиданно для себя подумал вслух Центурион.   - Осяду

здесь,   женюсь на   Клавдии...   Сколько времени мне еще осталось жечь костры под

небесами? В конце концов, где хорошо, там и Отечество.

     А здесь, в Бузулуцке, центуриону впервые в жизни было хорошо и спокойно.

     Клавочка,   словно читая мысли центуриона,   села на краешек пуховой перины,

влажно   посмотрела на   мужчину...   Не   мастер   я,   дорогой читатель,   описывать

любовные сцены. Одним словом, схватил Птолемей Прист Клавочку в крепкие мужские

объятия и, как говаривал русский сатирик Аркадий Аверченко, все заверте...

     Белла   геронт алии!   Пусть   воюют   другие!   У   влюбленных достаточно своих

неотложных дел.

     Именно в   то   время,   когда Птолемей Прист вносил свою лепту в   дело мира,

Гней   Квин Мус   шел   по   аллее Цезарей,   бережно держа в   руках маленькую ручку

Леночки Широковой.

     Гипсовые   цезари   молочно   светились   в   вечернем   сумраке.    От   скрытого

деревьями Дома   культуры   доносилась грохочущая музыка.   Это   играл   на   танпах

бузулуцкий ансамбль "Квириты Цезаря".

     -   Челентано,   -   нежным голоском спросила Леночка,   -   когда ты пойдешь к

моим родителям?

     Гней Квин Мус потупился и принялся разглядывать свои кроссовки.   Привыкший

в   любовных   баталиях к   стремительным атакам,   он   чувствовал,   что   не   может

применить этой тактики к Леночке.   Ему всегда нравились женщины, которые жалуют

мужчинам свои   милости постепенно.   Поспешность говорит о   жадности женщины,   а

жадных женщин Гней Квин Мус не любил,   поэтому без малейшего сожаления оставлял

их   после первой же   страстной ночи.   Его взаимоотношения с   Леночкой Широковой

были чисто платоническими и   не шли далее вечерних воздыханий и   робких пожатий

тоненьких пальчиков.   Гней   читал   девушке стихи   Овидия,   Горация и   Вергилия,

наполняя любовную лирику жаром   личной страсти.   Любая вдовушка или   разведенка

давно бы   поддалась очарованию хрипловатого голоса Гнея,   его личному обаянию и

позволила бы   увлечь себя на   ложе любви в   виде ближайшей копны сена.   Леночка

Широкова чарам не поддавалась и   на все вергилиевские намеки о   твердом пестике

влюбленного отвечала декламатору,   что пестик пестиком,   но она,   Леночка, - за

чистоту отношений и   целомудренность,   поэтому только   законный супруг   получит

возможность растирать своим   пестиком зерна любви в   ее   ступке,   а   внебрачных

отношений она не признает - не так, милый, воспитана!

     -   Челентано,   -   несколько обиженно,   но настойчиво продолжала Леночка. -

Что же ты молчишь, Челентано? Ты не хочешь поговорить с моими родителями?

     Вместо ответа Гней Квин Мус снял с   себя куртку и   набросил ее   на хрупкие

девичьи плечи. Леночка этими самыми плечами раздраженно передернула:

      - Ах   так,   да?   Ну   и   не   лезь ко мне со своими нежностями!   Поркус ты,

Челентано,   и даже не поркус, а большая взрослая свинья. Как в парке, так ты ко

мне жмешься со своими аморами,   а как к родителям идти, так тебя не дозовешься.

Правду девчата говорили -   ты просто бабник,   Челентано! Тебе от женщины одного

надо.   А   вчера еще   пел,   что   у   тебя   аморис убундантиа эрго ме!   Брехун ты,

Челентано,   обыкновенный армейский брехун!   Отстань от меня! - пресекла Леночка

попытку Гнея примирительно обнять ее за плечи.   - Не лезь ко мне, иди вон Нинке

Шкатовой Овидия читай! Про пестик и нежные тычинки, которые целует мотылек!

     Она сорвала с   себя куртку и   побежала прочь,   заливаясь на ходу легкими и

светлыми слезами. Так плачут лишь те, кто понимает, что их любят, а потому рано

или поздно исполнят любое, даже самое несбыточное желание.

     Гней   Квин   Мус   догнал Леночку уже   около двора Широковых.   Леночка бурно

протестовала против крепких объятий Гнея и даже отталкивала любимого,   упираясь

в Широкую грудь маленькими кулачками.

     -   Эллен, - отчаянно зашептал Гней Квин Мус. - Цивис Романус Сум!

     Он продолжал говорить девушке,   что сам не знает своего будущего, ведь вся

его жизнь в руках божественного цезаря,   и армия не игрушки,   завтра его вполне

могут послать в далекий и опасный поход. Он, Гней, рад бы был пойти к родителям

Леночки и   попросить их отдать Леночку ему в   жены,   но он же чужак и   не знает

местных обычаев, и в Бузулуцке у него ни кола ни двора, и жалованья ему пока не

платят, и присягал он цезарю, и клятвы ему страшные давал... Гней бормотал это,

мешая русские и   латинские слова,   Леночка слушала его,   доверчиво прижавшись к

широкой легионерской груди, а потом деловито и задумчиво сказала:

      - Челентано,   ты это все мне набрехал потому,   что у тебя паспорта нет? -

И,   не дожидаясь ответа,   обняла его за шею:   - Брехун ты, Челентано! Настоящий

армейский брехун!

     В   это   время   ворота во   двор   Широковых с   лязгом распахнулись,   и   отец

Леночки, смущенно покашливая, позвал:

      - Ленка! А ну домой!

     Пока   римляне   устраивали свои   матримониальные дела,   в   кабинете первого

секретаря партии шла напряженная работа.   Было уже за   полночь,   когда Митрофан

Николаевич Пригода оторвался от масштабной карты района, растирая обеими руками

ноющую поясницу.   Был он сейчас без галстука и пиджака, а потому демократичен и

прост, как вождь пролетариата на знаменитом апрельском субботнике.

     -   Чайку,   товарищи?   Иван Семенович, бери графин и дуй за водой. Я сейчас

такой чаек заварю!

     Приказ начальника - закон для подчиненного. Особенно если приказ облечен в

форму просьбы. Пока Сафонов бегал с пузатым графином за водой, Митрофан

     Николаевич достал из шкафа чайник,   фарфоровый заварник и   пачку рафинада.

Рядом   встали   граненые стаканы в   мельхиоровых железнодорожных подстаканниках.

Честно   надо   сказать,   что   чай   эти   стаканы видели значительно реже   крепких

напитков.   В руках у Митрофана Николаевича оказалась пачка цейлонского чая:   на

оранжевой пачке   индийские слоники   весело   щерились азербайджанскими бивнями и

лукаво посматривали на присутствующих черными и масляными грузинскими глазками.

     -   Товарищ Онгора,   -   приветливо позвал Пригода.   -   Бросай ты это гнилое

дело и подсаживайся к столу!

     За   всю   свою   жизнь   суеверный и   осторожный Пригода никому не   предлагал

сесть.    Что   он   -   начальник   милиции   или   прокурор,   чтобы   такое   человеку

предлагать? Приглашение сесть означало возможную изоляцию от общества, а такими

словами   не   бросаются.    Приглашение   присесть,    наоборот,   выглядело   вполне

безобидно,   поэтому   Пригода воспользовался именно   им,   хотя   и   понимал,   что

сидящий   напротив него   мошенник,   предсказывающий будущее по   ауре   человека и

оживляющий трупы,   изоляцию   от   общества,   несомненно,   заслужил   больше   иных

других.   Сам   Пригода,   сколько не   приглядывался к   людям,   ауры вокруг них не

видел, разве что Сафонов всегда выглядел как-то нерезко, словно был не в фокусе

или   его   окружал какой-то   невидимый простым глазом туман.   Впрочем,   торговых

работников, как шпионов, всегда окружает флер таинственности и загадки.

     Председатель потребкооперации принес   графин   с   водой,   секретарь райкома

залил австрийский чайник и включил его в розетку.

     -   Ну, товарищ Онгора, надумали что-нибудь? - поинтересовался он.

     Не было у   Онгоры никаких особых соображений.   И в выходцев из прошлого он

все еще никак не мог поверить.

     Печатаются у   нас порой в периодической печати занятные истории,   но чтобы

это   произошло в   Придонье?   Шутка ли   -   почти сотня легионеров времен Римской

империи!   Это,   товарищи,   не   ржавая гайка из   одесских катакомб,   не стальной

брусок из Зальцбурга,   не граф Сен-Жермен, наконец. Это была, как говорится, та

реальность,   которую можно было   пощупать с   определенным риском для   здоровья.

Щупать   римского легионера всегда   неразумно,   это   все   равно   что   попытаться

полапать на оживленном перекрестке постового ГАИ;   кто сомневается в   возможных

последствиях этого   опрометчивого поступка?   Онгора   чувствовал,   что   попал   в

капкан,   и этот капкан крепко держал его своими зазубренными челюстями. Купился

он на гнилое предложение, ох как купился! Спокойно избавиться от сотни наглых и

ражих мужиков вряд ли   кому удастся.   Не   устраивать же вторую Катынь?   Но если

так, то куда этих мужиков девать? В прошлое их уже не вернуть, чудеса случаются

однажды,   да и машины времени ни у кого не было. И расписаться в своем бессилии

Онгора тоже не мог:   неудача - плохая реклама бизнесу, а слухи, Онгора знал это

отлично,   слухи   распространяются быстрее   скорости   звука.   Прощайте привычные

дивиденды,   солидное положение экстрасенса,   которого благословила сама Джуна и

которому передали свои   тайные   знания   шаман   Пантелеймон и   колдун Черноземья

Варуга!

     Прихлебывая чай   с   лимоном,   Онгора делал вид,   что погружен в   серьезные

размышления,   а   может   быть,   даже   и   понял все,   но   подыскивает необходимую

магическую формулу.   Пригода, Волкодрало и Сафонов смотрели на него с надеждой,

и   это экстрасенса забавляло,   несмотря на   всю серьезность ситуации.   Взрослые

вроде уже мужики,   а   в сказки верят!   Онгора просчитывал варианты.   Достойного

выхода из ситуации он не видел.   Галлюцинациями римских легионеров назвать было

трудно,   какие там, к черту, галлюцинации, если от них половина бузулуцких вдов

в   интересном положении ходит!   Их   не   убедишь,   что   это святой дух надул.   А

самогонщики и расхитители вообще люди практичные.   Убеди их,   что подзатыльники

при задержании им их собственные галлюцинации отвешивали!

     Вот    и    выходило,    что   в    соответствии   с    диалектическими   законами

марксистско-ленинского   материализма принимать   их   следовало   как   реальность,

данную всему   Бузулуцку в   ощущение.   Но   как   от   этой   реальности можно   было

избавиться,   Онгора не   представлял.   Идеально было бы вывезти их всех в   лес и

покосить из автоматов. Или, скажем, дустом потравить, как вредителей. Но кто на

это пойдет?   Никто на   это не   пойдет.   Милиционеры с   легионерами в   обнимочку

ходят, узнают о такой идее, тебя же к стенке и поставят!

     Куда   проше было   выдать всей   этой римской братии паспорта на   приемлемые

фамилии.   Морды у их смуглые,   сделать их,   понимаешь,   братьями Залутдиновыми,

Басаевыми да Минибаевыми.   Но где на них свидетельства о рождении взять?   А без

свидетельств милиция паспорта выдавать не   станет,   кому охота под   чужие розги

свой   зад   подставлять?   Так   что   и   этот мирный путь избавления или,   скорее,

легализации выходцев из прошлого полностью отпадал.

     И   автобусом их   вывезти   было   нельзя.   Куда   вывозить-то?   Кто   позволит

бузулукчанам   их   проблемы   на   чужой   горб   переваливать?    Этот   путь   грозил

скандалами и разоблачениями.

     Озорная мысль внезапно пришла в   голову экстрасенса,   и   он   едва скрыл от

озабоченного районного   начальства легкую   усмешку.   А   что?   Объявить   римским

братьям, что бузулукчанам войну объявили. Ну, скажем, Еланский район. Легионеры

ведь   провозгласили Бузулуцк   и   его   окрестности   частью   Римской   империи?   И

славненько,   пусть теперь в   бой   идут,   отвоевывают для цезаря новые владения,

защищают пусть Бузулуцк от   внешнего врага.   А   как   займут они Еланский район,

пусть   с   ними   тамошние   руководители   разбираются.    Пусть   они   своих   Онгор

привлекают.

     Однако по   размышлению Онгора этот   план отбросил за   бесперспективностью.

Вырастут у осла уши, как пить дать - вырастут!

     И разогнать их по чабанским точкам тоже вряд ли удастся.   Легионеры крепки

своим братством, сплоченностью. Чего ж им на чабанские точки разъезжаться, коли

у   них   в   районном   центре   прекрасные   казармы?    Да   и   жизнь   пошла   вполне

человеческая.   Попробуй оторви их от Бузулуцка,   сразу недовольство и   волнения

спровоцируешь!   Легче самому удавиться,   чем быть вовлеченным в бессмысленный и

беспощадный бунт!

     Онгора   отставил стакан   с   чаем   и   посмотрел на   районных руководителей.

Бледные и усталые, они смотрели на экстрасенса, как на спасителя.

     -   Думать   надо,   -   сказал   Онгора.   -   Крепко   подумать надо,   чтобы   не

промахнуться. Прикинуть надо, какой прием применить...

     -   Черная магия? - с уважением и опаской поинтересовался Волкодрало.

     Онгора задумчиво пожевал губами.

     -   И черная, и белая, - сказал он, назидательно подняв палец. - А может, и

обе   сразу -   для   надежности.   Тут   главное -   не   ошибиться.   Где их   впервые

заметили? И когда это было?

     Пригода   и   Сафонов   переглянулись.   Волкодрало задумчиво прикрыл   ладонью

глаза.

     -   Было это в аккурат на день рождения Ильича, - сказал он. - И шли они от

меловых гор, что у совхоза "Красный курень". Гроза только прошла...

     -   Извиняюсь,   -   сказал Онгора. - Вы сказали, день рождения Ильича... Это

которого?

     Пригода прищурился и внимательно посмотрел на экстрасенса.

     -   А Ильич у народа один,   - сказал он. - В апреле у него день рождения, у

нашего Владимира Ильича, товарищ Онгора!

     -   Да-да-да,   -   торопливо согласился Онгора.   - Это я просто, не подумав,

спросил.

     Глава двадцать пятая

      - Козлы поганые!   -   ревел у казармы Плиний Кнехт.   - Всех порежу! А-ааа!

Гады! Всю жизнь мстить буду! А-аа-ак! А-ак! Всех попишу! Волки позорные!

     Корникулярий деловито и обыденно отсчитывал удары,   которыми разрисовывали

молочно-белый зад дезертира и казнокрада два дюжих ликтора.

     -   Пустите!   -   ревел Плиний Кнехт.   -   Цивис Романус сум!   Цивис я, суки,

цивис!   Прав таких не   имеете!   Все цезарю отпишу!   Он вас,   падл,   в   Парфянию

загонит, к армянам! А-ак! А-ак! Он вам пасть порвет, сучки заборные!

     Легионеры лениво   наблюдали за   телесным   наказанием товарища   по   службе.

Косвенным   виновником   порки    оказался   Ромул   Луций,    который   по    здравому

размышлению осознал,   что с   Плинием Кнехтом ему не   по   пути,   и   заложил его,

обратившись с   доносом прямо к центуриону.   Птолемей Прист доносчиков не любил,

но   тут   же   принял необходимые меры,   и   Плиния Кнехта задержали на   выходе из

казарм с   кожаными мешками,   в   которых хранилась казна   легиона.   Когда Присту

доложили о задержании преступника с поличным,   центурион приказал, чтобы наутро

все были ин плево - в полном, значит, составе.

     Ночная баталия в   уютном доме бывшей партийной гетеры настроила центуриона

на снисходительный лад,   оттого и приговор был на редкость милосердным.   Плиний

Кнехт уберег не только свою нерадивую голову, но и блудливые руки. "Сто плетей!

- переговаривались легионеры в строю.   - Повезло ублюдку. Конечно, эст модус ин

релис,   но ведь чужак,   привык по своим лексам жить.   Но всыпать ему,   конечно,

надо ларго ману, чтобы с месяц сидеть не мог и эту самую щедрую руку вспоминал.

Блажь выбьют, желание служить останется!"

     Плиний Кнехт вспомнил и о вероломном напарнике.

     -   Ну,   Севырин!   - взвизгивая от ударов свистящего волосяного бича, снова

ожил он.   -   Ну,   Юрий Ромул!   Не жить тебе,   падла,   не жить!   На зоне с   тебя

спро-осят!   Спро-о-о-осят, Юрок! Продал кореша! Продал кореша! Продал кореша! -

От   боли   Плиния Кнехта заклинило,   но   очередной умело нанесенный удар перевел

пластинку дальше: - Умоешься, сука! Кровью умоешься!

     К   сидящему   в   тени   центуриону   подошел   подполковник Дыряев.   Начальник

районной милиции был в   форменной белой рубахе с   погонами,   строго отутюженных

форменных   брюках   и   в   лакированных   ботинках,   отражавших   мужественный   лик

подполковника и его форменную фуражку с высокой тульей.

     -   По какому случаю построение?   - поинтересовался подполковник, садясь на

свободный конец скамьи.

     -   А-а,   -   махнул рукой центурион раздраженно и вместе с тем по-античному

беспечно.   -   Натурам экспеллас фурца,   тамен ускви Рекуррет!   Дура некесситас,

Федор.

     - Квос верба поп санат, вирда санат! Амор сцелератус ха-бенди, Федор!

     -   Горбатого могила исправит!   - услужливо принялся переводить оказавшийся

рядом   с   начальством Гладышев.   -   Жестокая необходимость!   Кого   не   исцеляет

слово...

     -   Да не тарахти, - благодушно махнул рукой подполковник. - И так, значит,

все   понятно.    Преступную   страсть   к   стяжательству,    так   сказать,   розгами

выправляют.   А   мы,   понимаешь,   только арестовываем,   -   с   некоторой завистью

вздохнул он.   -   А   вот чтобы так,   непосредственно воспитанием заняться,   нам,

брат, законы не дозволяют. Мы, Птолемей, с преступлением больше словом боремся.

Пальчиком грозим,   понимаешь,   вместо того чтобы вот так -   кнутом да   по голой

жопе!

     -   Надо,   Федор,   ад хоминем,   -   сказал центурион.   -   Если руки лан гас,

длинные есть,   если хомо алиене аннементе,   надо рубить,   Федор,   -   и Птолемей

Прист выразительно рубанул ребром ладони по кисти левой руки.

     -   Чего    ж    этому   длинные   руки   не    укоротили?    -    с    любопытством

поинтересовался Дыряев.   - Ведь он у вас кассу хапнул? Взяли, как говорится, ин

флагранти, на месте преступления?

     -   Нон фестина,   - назидательно сказал центурион. - Воспитать нова хомо, -

он поднял вверх указательный палец, - в том - шесть!

     Федор Борисович вначале не понял,   о каком шестом томе идет речь, все-таки

центурион говорил на латыни,   а ее подполковник пока еще,   к сожалению, знал на

троечку.   Или на   двоечку с   плюсом.   Одобрительно поглядывая на продолжающуюся

экзекуцию и обмахиваясь фуражечкой,   он только через некоторое время понял, что

центурион   говорил   о    чести.    Торопиться   с    воспитанием   нового    человека

действительно не стоило,   отрубленные конечности уже не прирастут.   Но именно в

воспитании нового человека римлянин видел высокую честь.   "Ты смотри, - покачал

головой подполковник.   -   Чистый Макаренко...   или   как   ихнего педагога звали?

Точно... вылитый Песталоцци!"

     И   все-таки,   если говорить честно и   положа руку на   сердце,   то   римские

методы воспитания нового человека были Федору Борисовичу очень даже по душе.

     Пока   центурион наглядно знакомил начальника районной милиции   с   римскими

методами воспитания нового   человека,   в   райкоме партии   с   ночи   продолжалось

совещание по   вопросам освобождения Бузулуцкого района   от   римской   оккупации.

Методика,   опробованная в этот день Митрофаном Николаевичем Пригодой,   была уже

широко   известна   в    научных   кругах   и    не   раз   использовалась   вездесущими

американцами.   Собирают в одной комнате несколько светлых голов,   и те начинают

фонтанировать идеями, включая даже самые бредовые и фантастичные.

     Потом   эти   идеи   подвергаются глубокому анализу,   и   из   них   извлекаются

жемчужины, которые позволяют решить поставленную задачу.

     Но   то   ли   мозги в   кабинете первого секретаря собраны были не те,   то ли

петух из   Пригоды был   никудышный,   только к   утру все   устали,   а   приемлемого

решения римского вопроса так и не было найдено.   Не оправдавший себя чай сменил

редкостный    растворимый    кофе,     который    уже     под    утро    был    заменен

предусмотрительным и   запасливым Сафоновым двумя бутылками "Посольской".   Но   и

водка себя не оправдала. Царившая в кабинете с вечера эйфория сменилась унынием

и чувством безысходности.

     -   Это что ж,   - подавленно сказал Пригода. - Выходит, нам от них никак не

избавиться?

     Ему никто не ответил.

     Иван   Семенович Сафонов   разлил   по   стаканам водку,   крупно   напластал на

"Бузулуцкой правде" колбасу, огурцы и хлеб.

     -   И все-таки, - поднял он стакан, - за избавление!

     Пригода мутно оглядел присутствующих.

     -   Подпольный райком в действии,   -   сказал он.   - Выход, товарищи, один -

или мы их,   или,   -   он неопределенно ткнул рукой вверх, - они нас! Третьего не

дано.

     Волкодрало, не дожидаясь указаний, хватил водки, понюхал кусочек хлеба.

     -   А   если нам,   Митрофан Николаевич,   все-таки наверх доложить?   Все   как

есть?   Объявились,   понимаешь, выходцы из прошлого. Указания запросить. Пусть в

области решение принимают или в ЦК докладывают.   Там головушки умные, пусть они

и решают, что с этими голоногими делать.

     В трудные минуты Волкодрало не прибегал к родной украинской речи,   мыслил,

как говорится, по-государственному.

     Пригода хмыкнул:

      - Это ты,   Ваня,   хорошо придумал.   Вот мы   тебя в   область с   докладом и

пошлем.    Я   тебя   в   психбольнице   каждую   неделю   навещать   буду,    Швыдченко

персональный паек тебе туда будет возить.   Что   там   психам можно?   Водочка им,

конечно,   противопоказана,   а вот колбаской да сырком мы тебя, Ваня, не обидим.

Правильно я говорю, Иван Семеныч?

     Руководитель районной кооперации с готовностью засмеялся.

     -   Уж вы скажете,   Митрофан Николаевич! Все сделаем, как скажете. Надо, мы

ему и водочки пронесем. Не обидим больного товарища!

     Волкодрало набычился и угрюмо оглядел присутствующих.

     -   Ты,   дружок,   говори,   да не заговаривайся.   Кто больной? Сам ты, мудак

торговый, больной!

     -   Это ты в   районе здоровый,   -   объяснил Пригода.   -    А в области после

доклада тебя сразу больным признают.

     Прямо из приемной обкома в психушку отвезут.   Сам знаешь, партия ошибок не

допускает.   Ты только про выходцев из прошлого упомянешь, тебе тут же диагноз и

поставят.   Сафонов,   какой   диагноз Ивану   Акимовичу поставят?   Иван   Семенович

торопливо перемолол кусок колбасы, внимательно оглядел кусочек хлеба.

     -   А   чего тут   гадать?   -   удивился он.   -   Обычный ему диагноз поставят.

Вялотекущая шизофрения.

     Поставив   диагноз   не   хуже   любого   советского   психиатра,    председатель

потребкооперации посмотрел на заметно опьяневшего экстрасенса.

     -   Толку от   тебя!   -   в   сердцах бросил он.   -   Подумаешь,   верный ученик

шамана. Это тебе, дружок, не мозги людям плавить!

     Онгора с кривой усмешкой развел руками.

     -   В общем,   так, - припечатал ладошкой скатерть стола Пригода. - Думайте,

братцы,   думайте!   Сроку вам на   то -   три дня.   Через три дня ваши предложения

должны быть у меня на столе. Ясно?

     Сафонов подобострастно улыбнулся.

     -   А чего тут не понять,   Митрофан Николаевич. Как говорится, либо грудь в

крестах, либо голова в кустах...

     Читатель!   Ты уже понял,   что руководить не так уж и   сложно.   Если задача

кажется    неразрешимой,    необходимо   поручить   ее    исполнение   подчиненным   и

установить им срок. Пусть подчиненные напрягают до треска свои мозги, пусть они

думают,   как   выкрутиться из   щекотливой ситуации.   В   случае   неудачи виновные

всегда будут под рукой.   А удачей, как известно, не делятся. Руководитель - как

тамада в   грузинском застолье:   для него главное поднять тост,   а кайфовать или

мучиться с похмелья будут другие.

     Ах   неразумные предки   дуче!   Ну   зачем   вас,   непутевых,   занесло   в   наш

двадцатый век?   Жили бы себе до Рождества Христова, бились с персами, парфянами

да галлами,   держали бы узде греков и   иудеев,   в свободное время ходили в свои

хваленые термы да   убеждались бы   своими сенаторами,   что   Карфаген должен быть

разрушен.   Так нет,   занесло вас с   вашими коротенькими и ненадежными мечами во

времена   космических полетов и   незыблемости бюрократии.   Не   ваше   это   время,

квириты, совсем не ваше!

     Мало того что чужды вы этому миру, вы еще и опасны для него, ибо нарушаете

сложившееся   равновесие.   Вечно   вы   становитесь помехой   естественному течению

мировых процессов -   то   библиотеку сожжете,   то   Архимеда зарубите,   а   то   по

сговору с первосвященниками еврейскими и самого Бога на крест отправите!

     В нашем столетии нравы стали помягче -   распять,   конечно, не распнут и на

арену ко львам не бросят, а вот персоналку члену партии слепить - плевое дело.

     Сколько их было, безвестно канувших в Лету членов партии различного ранга,

испытавших на   своих плечах тяжесть персонального дела!   Более всего персоналка

сродни акту каннибализма,   когда-то распространенного среди аборигенов страшных

Соломоновых островов.   Собираются эти аборигены,   обвиняют сородича в нарушении

табу,    разводят   костер    и    под    протяжные   ритуальные   песнопения   съедают

соплеменника.   Съедаемый не вправе при этом возражать:   вождь и   старейшины уже

приняли решение,   а они ошибок не допускают. Провинившийся член парт... тьфу!.,

абориген должен лишь каяться, что оказался недостаточно вкусным.

     Но мы несколько отвлеклись.

     Уже брезжил сероватый безрадостный рассвет, и Сафонов принялся сворачивать

газеты   с   остатками   ночного   пиршества,   уже   прогромыхали   у   школы   доспехи

сменяющихся легионеров, уже прокричали утренние петухи, возвещая начало первого

из отпущенных секретарем райкома дней, когда далеко у меловых гор по ту сторону

Дона загромыхало длинно и раскатисто,   словно кто-то неуклюжий пытался кататься

на пустой жестяной крыше.

     -   Гроза идет, - задумчиво сказал Пригода, распахивая окно и выглядывая на

улицу, наполненную нежным посвистом и щебетанием мелкой птичьей сволочи.

     -   Це добре, - сказал Волкодрало. - Хлеба будуть ыдкавни.

     -   Да не придуряйся ты,   Ванька,   -   с досадой сказал Пригода.   - Тоже мне

хохол нашелся! Ты ж и родился здесь.

     Сафонов   заулыбался,   покачивая крепкой круглой головой,   которая от   этих

покачиваний приобрела сходство с бильярдным шаром.

     -   А   и   то,   -   сказал он,   -   если посмотреть повнимательнее,   в   каждом

человеке живет иностранец.

     -   Это точно, - ухмыльнулся Волкодрало. - Все мы тут не выездные!

     -   Вы, товарищ Файнштейн, прекратите вести сионистскую пропаганду, - хмуро

сказал Пригода. - Не в синагоге.

     - Только   не   надо   притворяться,   Митрофан Николаевич,   -   горячо   сказал

Волкодрало, позабыв о рцгной украшьской мове. - Не надо, Митрофан Николаевич. Я

ж,   как и   вы,   только по папе пятую графу зацепил,   а   мамы у нас чистокровные

хохлушки.

     -   Да будет вам,   -   засмеялся Сафонов.   -   Нас партия чему учит?   Она нас

учит,   что люди делятся на партийных и   беспартийных,   городских и деревенских,

господ и товарищей.   Но мы эти грани стираем и должны стереть окончательно. Еще

Маркс и Энгельс указывали...

     -   Да заткнись ты, Иван, - устало попросил Пригода. - Не на митинге!

     Онгора   нерешительно пошевелился.   Сейчас   он   одновременно походил   и   на

шамана, и на колдуна, только внезапно потерявших веру в свои магические силы.

     -   Митрофан Николаевич,   -   спросил Онгора. - Вы не помните, когда римляне

появились, грозы были?

     Как   часто   разгадка   великой   тайны   начинается   со   случайного озарения.

Сколько людей лежали под яблоней и   получали шишки от упавших с   ветвей плодов.

Озарение настигло лишь одного,   и он стал великим. В ванной сидели до Архимеда,

после Архимеда и по соседству с Архимедом, но великий закон постиг только он. И

остался великим.   Чайник кипятили тысячи,   но о том, что паровая струя обладает

силой, способной двигать многотонные грузы, догадался лишь один. И тоже остался

великим.   Те,   кто   придумал водку и   пиво,   были,   без сомнения,   гениями.   Но

истинное   озарение   снизошло   на    того,    кто   догадался   смешивать   небольшое

количество водки с   большим количеством пива и употреблять эту смесь,   опрыскав

голову дих-лофосом и надев на нее в жаркий летний день ушанку,   добиваясь таким

образом непостижимого опьянения при минимальных затратах.

     Онгора не был гением.   Спрашивая о грозе,   Онгора не мечтал о величии.   Он

честно пытался отработать бабки, полученные от Сафонова. Как часто мысль бредет

извилистым и прихотливым путем и приходит в голову тем, кто был недостойным ее!

     -   Гроза!   -   Митрофан Николаевич Пригода поднял указательный палец. - Это

вы, товарищ... э-э-э... колдун, совершенно верно подметили. Была гроза. И какая

еще гроза!

     Глава двадцать шестая

     Была гроза.

     Молнии   с   треском   разрывали серый   кисель   туч,   призрачно высвещая едва

видимые   за   пеленой   дождя   белые   холмы   за   Доном.   Походная колонна римских

легионеров двигалась к Дону.   Лица у легионеров были пасмурными, настроение - и

того хуже.

     Впереди,   ревя двигателем на колдобинах быстро раскисающего грейдера,   шел

милицейский "уазик".   Рядом с водителем на переднем сиденье восседал молчаливый

подполковник Дыряев.   На   задних сиденьях,   тесня друг   друга,   сидели Пригода,

Волкодрало и нервно улыбающийся Сафонов. За ними, на откидной скамеечке, обычно

используемой для перевозки административно задержанных, сидели взятые на всякий

случай экстрасенс Онгора и переводчик Гладышев.

     -   Ну и дождина! - поежился Пригода. - Льет как из ведра!

     Только не   лови   меня на   банальных сравнениях,   Читатель!   Люди чаще ищут

банальные сравнения, нежели ищут свежий и необычный образ. Если говорят о "пиве

пенном",    то   и    морда   вспоминается   соответствующая.    Эпитет   "кавказский"

обязательно   упоминается   в    сочетании    с    гостеприимством,    здоровьем   или

упоминанием   о   лице   и   его   национальности.   Если   "пьяный",   то   обязательно

добавляется "как свинья",   хотя редко кто может похвастаться тем, что видел это

животное пьяным.   Если   "свободен",   то   "как птица",   хотя вряд ли   кто   может

назвать свободным существо,   которое,   не покладая крыльев,   носится в   поисках

червячков и   личинок своему   прожорливому потомству.   Чего   ж   удивляться,   что

первый    секретарь   райкома   воспользовался   уже    не    однажды   использованным

сравнением:

      - Ну и дождина! Хлещет как из ведра!

     Подполковник Дыряев промолчал.   Еще   в   Бузулуцке он   предложил центуриону

занять место в машине.   Присутствие экстрасенса было неприятно подполковнику, в

нем   угадывался махровый   и   циничный жулик,   которого Дыряев   с   удовольствием

посадил бы в камеру,   но поскольку это было пока невозможным,   хотя бы заставил

его   топать   пешком   по   дождю.   Соседство с   жуликом   в   одной   машине   роняло

подполковника милиции Дыряева в   собственных глазах.   Однако центурион оказался

настоящим руководителем. На предложение подполковника он только пожал плечами.

     -   Хомо сум, - сказал он. - Эрго транзит а ме каликс исте! Плазиет дийс!

     Конечно,   центурион был человеком, и чаша сия никак не могла миновать его.

Черт   его   знает,   угодно ли   это   было богам?   Но   надо сказать,   что   римский

начальник показал,   как говорится,   уби эт орби!   В   силу этого Федор Борисович

испытывал   недовольство   собой.    Духовное   превосходство   центуриона   угнетало

подполковника.   Ишь гордый какой!   Мол,   катитесь,   а   я с солдатами своими под

дождем мокнуть буду. Ну и хрен с тобой - не сахарный, не растаешь! Катись в эти

свои...   в Палестины!   Откуда пришли эти Палестины, Дыряев не знал, но сама эта

мысль   доставляла   ему   определенное моральное   удовлетворение.   Конечно,   прав

Митрофан Николаевич -   нечего этим римлянам делать в нашем времени.   У них свои

лексы, а у нас - свои. Не фига со своими лексами в чужой урбос соваться!

     Он посмотрел в боковое зеркало на мерно вышагивающих по грязи легионеров и

снова   ощутил сожаление и   угрызения совести.   А   все-таки   термы они   классные

отгрохали!   И хозяйственные -   вон в скольких дворах колоннады стоят и цветники

разбиты.   А уж о законопослушании и говорить не приходится:   глядя на них, даже

гаишники на дорогах стеснялись мзду брать.

     Дыряев вдруг подумал,   что   если говорить честно,   то   о   римлянах ничего,

кроме бене,   сказать было нельзя.   Ничего низи,   кроме хорошего. Положа руку на

сердце,   надо было сказать,   что поведение римских товарищей было чистым укором

для всей бузулуцкой милиции.   О   си   сик омниа!   Но   вечно так продолжаться,   к

сожалению, не могло.

     Теперь они   уходили.   Может быть,   они уходили обратно в   свое прошлое,   и

уходили навсегда.   Подполковник вспомнил строку Овидия,   которую ему накануне с

большим чувством продекламировал Птолемей Прист:

     О навес референт ин мар то нови Флуктус!

     Теперь   подполковник чувствовал   всю   тоску   этого   стихотворения и   снова

ощутил сожаление. Себе-то чего врать? Друга он терял, настоящего друга. "Каждый

должен жить в своем времени,   -   успокаивал себя Дыряев. - Если каждый будет по

столетиям   шастать,    то    весь   мир   изменится.    Одно   беспокойство   от   этих

путешественников во   времени!   И   мужики успокоятся,   некому будет   у   них   баб

отбивать!"

     Он тешил себя этими мыслями,   но в глубине души крамольно и сиротливо жила

совсем иная мысль,   не вписывающаяся в какие-либо правовые рамки:   а что,   если

римляне правы   и   самое   надежное воспитание хомо   новалис заключается именно в

своевременной и беспощадной порке,   без излишней жестокости и исключительно для

того,   чтобы внушить нарушителю незыблемость вечных истин -   ах,   чуки-чуки, не

ук-ра-ди!..   Не со-тво-ри!..   Чуки-чуки! Не воз-лю-би!.. Хм... да... Последнее,

впрочем, и Богу не возбранялось!

     Митрофан Николаевич Пригода ехал   навстречу грозе с   разгорающейся в   душе

надеждой.   Не было,   понимаешь,   печали, так нет, этих голоногих принесло. Одно

беспокойство от   них было и   полный раздор привычной и   размеренной жизни.   Это

ведь как посмотреть,   можно и   конфискацию самогона за   грабеж расценить,   а   в

усмирении пьяных   "чигулей" обычный   бытовой мордобой увидеть.   А   о   моральном

облике этих   выходцев из   прошлого и   говорить не   приходится,   одни   жалобы от

бузулукчан поступают. Казалось бы, проверенные партийные кадры, и те в душевном

смятении находятся.   Нет,   господа цивиси да квириты,   нечего в чужом времени к

женщинам приставать.   Нечего,   понимаешь,   свои имперские амбиции и   фашистские

замашки   показывать!   Не   дадим   избивать   и   грабить   наших   славных   сельских

тружеников! И ведь добро бы, так сказать, православные были, так ведь нехристи,

мужиков своих да   цезарей бабскими именами называют,   на идолов молятся.   Таким

дай волю -   в   однораз партийных работников за   ноги на   крестах вдоль грейдера

распинать начнут.

     Всегда ведь как было? Кто смел - тот и съел. А с появлением этих язычников

в   районе   полный бардак начался.   Хотя,   если   честно говорить,   так   сказать,

по-партийному,   термы они знатные построили,   на всю область одни такие, и те в

Бузулуцке.   Но   термы,   понимаешь,   термами,   а   как бы   и   строительство это в

волюнтаристские ошибки руководства не   записали.   Кирпич-то   на   бройлерный цех

выписан был! Тут, братцы мои, выговором с занесением в учетную карточку пахнет.

И не простым, понимаешь, выговором, а строгим.

     При   мысли   о   суровом   наказании настроение Пригоды совсем   упало.   Он   с

неприязнью покосился в   боковое   зеркало   автомашины,   в   котором сквозь   дождь

смутно    виднелась   походная   колонна   легионеров.    Впереди   браво    вышагивал

центурион.   Ишь гусак,   головы не опустит!   И чего в таких бабы находят?   Ну да

ладно,   недолго музыка играла,   недолго фраер танцевал.   Пригода искоса оглядел

попутчиков.   Дыряев   был   явно   недоволен.   Ясный   перец,   такого   собутыльника

потерял!   Бог даст,   избавимся от этого воинства,   мы и тебя,   Федор Борисыч, с

почестями на   пенсию отправим.   Гладышев,   тихоня,   затаился,   как   мышь   перед

мышеловкой,    боится,    подлец,   что   отвечать   придется   за   сотрудничество   с

оккупантами,   за эту,   понимаешь,   аллею Цезарей!   Трясись, сукин сын, трясись!

Хоть ты и беспартийный,   а перед народом ответишь.   На всю катушку ответишь. На

весь срок, предусмотренный нашим родным Уголовным Кодексом!

     Волкодрало тоже был сумрачен.   И ему происходящее не нравилось. Зря мы это

затеяли,   думал Иван Акимович. Но, как говорится, партия - наш рулевой. Главное

- чтобы рулила в правильном направлении. Честно говоря, римляне в районе совсем

ни   к   чему.   И   без   слуг цезаря забот хватало.   Но   торопиться,   пожалуй,   не

следовало.   Онгора этот доверия предисполкома не внушал.   Одно слово - жулик! И

Сафонов Ванька жулик был известный,   известное дело -   торгаш,   рубль заплатит,

три в   карман положит.   А   уж этот школьный прощелыга с острой бородкой у Ивана

Акимовича не   вызывал ни   малейшего доверия.   Вот уж Иудино семя!   Это надо еще

посмотреть, где он по-римскому балакать научился. Не иначе - засланный казачок.

Ох   чуял Иван Акимович,   нутром своим чуял,   что   хлебнут они еще забот с   этой

римской шпаной!   Заботы,   они,   понятное дело, как прыщ - появляются нежданно и

избавиться от них сложно.

     Кто ж сказал,   что римляне эти так просто и уйдут?   Уйдут они,   как же!   С

чего бы им уходить?   Район тихий,   народ смирный, с самогоном опять же натуг не

бывает.   При воспоминании о самогоне Иван Акимович почувствовал,   что в глубине

его донской души пеной вскипает гнев.   Сучьи дети!   Триста литров браги свиньям

скормить!   И самогон изъяли, паразиты! Свояченица, стерва, проходу не дает, все

попрекает,   мол,   в грош тебя,   Ванька,   не ставят,   мыльный пузырь ты, Ванька,

только щеки раздувать и горазд. Слова-то какие обидные выбирает, коза рыжая!

     Нет,   прав Митрофан Николаевич,   надо от   этих голо...   ногих избавляться.

Нехай в свою Римляндию двигают,   без них в Бузулуцке только спокойней будет.   И

коза эта рыжая,   свояченица, угомонится, и авторитет никто подрывать не станет.

А то ведь в сельсоветах уже смеются:   уронил,   мол, Иван Акимович авторитет, до

самого полу и уронил!

     Иван   Акимович   покосился   на   сидящего   рядом   Сафонова.   Иван   Семенович

улыбался.   А хрен ли ему не улыбаться, если от всех этих пертурбаций и волнений

ему лично одна выгода была. Как говорится, рупь пишем - три в уме держим. А еще

лучше   -   четыре.   Термы   термами,   но   это   достояние народа,   а   о   тебе   кто

позаботится,   если сам забудешь?   Все это лабуда,   никакого прохода там и   нет,

откуда эти римляне взялись,   теперь и Господь не скажет. Главное, что денежки в

кармане.   И   пусть   экстрасекс этот   лыбится,   думает,   что   пощипал бузулуцкие

власти. Да ежели бы он узнал, какие суммы под него списали, у этого экстрасекса

челюсть бы нижняя отвалилась и язык бы в гармошку собрался. Тоже мне пролетарий

умственного труда!   Ивану Сафонову наплевать, вернутся ли римляне в свое время,

или останутся в   Бузулуцке.   Останутся они -   значит Пригоду снимут,   и   честно

заработанные гроши будут шуршать в кармане.   Вернутся эти голоногие к себе, тем

более все будет в полном порядке -   гроши в кармане,   экстрасекс и все районное

начальство на коротком поводке.

     Сафонов покосился на сидящего рядом экстрасенса. Тот сидел с отсутствующим

видом.   Конечно, Сафонов был жмот, и львиная доля бабок осела у него в кармане.

Но тут уж ничего не попишешь. Как говорится, кто что охраняет, тот это и имеет.

Бог не фраер,   он все видит и   каждый грех на карандаш берет.   В конечном счете

ему, Онгоре, на этого кооператора было наплевать, как и на всю потребкооперацию

Союза в целом.   Да и район этот Богом проклятый Онгоре был глубоко безразличен.

И на деньги ему было наплевать.   Денег у него было столько, что можно было весь

этот Бузулуцкий район купить,   на   куски порезать да   знакомым раздарить.   Не в

деньгах,   как говорится,   счастье. Главное - авторитет и этот... как его теперь

называют...   имидж.   Они к любым деньгам дорогу открывают.   Главное, чтобы люди

тебе верили.   Сафонов, безусловно, ворюга - и трети из положенного не заплатил.

Ишь,   сучок,   жмется,   за   карман свой переживает.   Нечего сказать,   тепленькая

команда подобралась!   Другие бы   за   этот   феномен обеими руками ухватились бы,

ведь,   можно сказать,   очевидцы, участники чуда. А этим своего места на курином

насесте жалко.   Тоже мне первые парни на деревне!   Этот,   из сельпо,   только за

хапнутое переживает, ему бы урвать кусочек - и в чулан.

     Про мента вообще говорить не стоит.   Скажут ему "фас",   он тебя без штанов

оставит, крикнут "фу", он и отвернется, вроде ничего не видел.

     Легионеры громыхали по   раскисающему под дождем грейдеру словно товарняк с

сельхозтехникой на платформах.

     В   салоне автомашины было   сумрачно.   Широкие спины районных руководителей

загораживали обзор,   а   в   узенькое   заднее   окошко   "уазика" врывались сполохи

молний, крупно высвещая испуганное лицо переводчика.

     Гладышев вздрагивал при каждом раскате грома, трусливо поглядывая вокруг.

     "Ну,   переводил.   Что в   том плохого?   Не я,   так другой нашелся бы.   Я же

взаимопонимание обеспечивал. А тут того и гляди впаяют срок за сотрудничество с

оккупантами.   И вполне свободно посадить могут.   Или в психушку отправят.   Там,

говорят,   вообще полный беспредел. А если еще и аллею Цезарей припомнят? Степа,

Степа,   лучше   бы   ты   бюсты партработников лепил.   Или   рисовал комбайнеров на

полевом стане среди колосящейся ржи.   А может,   мне с ними уйти? Латынь я знаю,

смогу с тамошними властями взаимопонимание найти.   Фидий не Фидий,   а некоторые

способности имею,   буду бюсты тамошних па-ханов ваять,   еще и в веках останусь!

Нет, Степа, в этом что-то есть! Обдумать бы это хорошенько, да времени в обрез.

А собственно,   чего обдумывать-то? Там слава и деньги, здесь зона или психушка.

Поставь перед таким выбором Репина или, скажем, Коненкова, только бы их в нашем

столетии   и   видели!   Да...   Не   горячись,   Степа,   такие   решения   с   ходу   не

принимаются!"

     Степан   Николаевич посмотрел в   маленькое окошко   заднего вида.   Легионеры

бодро   шагали по   раскисшему грейдеру,   только комья   грязи   в   стороны летели.

Бравые ребята,   таких дождем и   молниями не   смутить.   Как говорил один русский

поэт - гвозди бы делать из этих людей!

     "Черт меня дернул с ними связаться!   Цезарей поналепил,   идиот. Лучше бы я

аллею   Колхозника создал.   С   бюстами доярок   и   механизаторов на   постаментах.

Особенно доярок. У них, если приглядеться, кроме бюстов, вообще ничего нет.

     Господи!   Громыхает-то   как!   Ни хрена у   нас не получится.   У   нас вообще

никогда ничего не   получается.   Потому что   мы   все   через задницу делаем.   Ну,

Онгора,   понятное дело,   деньги отрабатывает. Но районное начальство почему ему

поверило?   Как пацаны купились,   честное слово!   Нет там,   на Меловой, никакого

прохода в прошлое. Напрасно только людей под дождем гоняют. И мент сидит, слова

лишнего не скажет.   А если все-таки получится?   Может,   все-таки есть проход? А

мент   для   того   и   сидит,   чтобы   после   ухода   римлян наручники на   руках   их

переводчика застегнуть?   Тогда все припомнят -   и пленэры с ученицами,   и аллею

Цезарей,   и переводы, и вообще... Вполне могут весь изъятый римлянами самогон в

вину мне поставить!"

     Гладышев снова тоскливо посмотрел в окошко, и в это время с сухим треском,

переходящим в орудийный грохот, раскатился гром. Сизо-черные тучи ходили совсем

низко,   и   римский громовержец Юпитер высматривал с   небес милицейский "уазик",

чтобы поразить его молнией.

     Меловая гора была уже совсем близко,   и Степан Николаевич явственно ощутил

на своих запястьях холодные ободки наручников. Боже мой! Учитель рисования едва

сдержал бьющийся в черепе извечный русский вопрос - за что?

     Он   откинулся на   узкой   скамеечке,   стараясь   не   встречаться взглядом   с

равнодушным экстрасенсом.   Дождь   шуршаще   барабанил по   натянутому брезентному

верху "уазика". "Господи! - мысленно застонал Степан Николаевич. - Кто же знал,

что так все получится?   Кто знал?" -   и Гладышев принялся осторожно и незаметно

для окружающих биться затылком о натянутый влажный брезент.

     Глава двадцать седьмая

     Дождь   настроения   не   прибавлял.   Да   и   о   каком   настроении можно   было

говорить,   если все до нитки промокли?   Сидеть бы сейчас в теплой хате или,   на

худой конец,   в сухой казарме, так нет, надо было тащиться за десять километров

от   Бузулуцка   ради   эфемерной   возможности   вернуться   в   свое   время!    Опять

возвращаться в пески,   где свирепствуют антропофаги,   опять драться за цезаря и

чужие богатства, опять хоронить погибших и залечивать раны...

     Это только в исторических трудах моритури де салютант цезарю.   Нормальному

воину   умирать   не   хочется.   Нормальному воину   хочется   мира,   денег   хочется

вдоволь,   семьи хочется,   баб хочется,   детишек и   внуков на колене потетешкать

хочется...

     Вот и   представь,   читатель,   с   каким настроением легионеры месили жирную

бузулуцкую грязь.   И   даже   идущий   впереди   центурион был   задумчив   и   угрюм.

Предположим,   что   местные начальники были   правы.   И   что   же?   Возвращаться в

африканские   пески?    Птолемею   Присту   и   в   Бузулуцке   было   неплохо.   Говоря

откровенно,   именно в   Бузулуцке центурион ощутил покой и,   даже можно сказать,

счастье.   Хороший дом,   уютная женщина,   прекрасные собеседники - что еще нужно

мужчине,   растратившему себя в боевых походах,   вдоль и поперек израненному, за

сорок лет ничего не заработавшему,   кроме ноющих к ненастью шрамов?   Уж лучше в

штанах ходить,   лучше хлеборобством или   скотоводством заниматься,   чем сложить

голову в   никому не нужных песках во славу цезаря,   который никогда не узнает о

совершенном в его честь подвиге.

     Холодные струйки дождя катились по бритому лицу центуриона.

     Снова раскатился в небесах гром, впереди извилисто заплясали молнии. Слева

в   поле стояла высокая,   уже   наливающаяся колосом пшеница,   справа бесконечной

стеной тянулась лесополоса. Рычал впереди милицейский агрегат, на котором ехало

высокое районное начальство,   а   позади в   мареве дождя оставались белые домики

Бузулуцка,   в   которых   безутешно   и   нешуточно рыдали   оставленные легионерами

женщины.

     Впереди в сполохах молний и тумане дождя вставала неизвестность.

     Центурион обернулся.

     Лица   идущих следом легионеров были   мрачны,   но   солдаты привычно держали

строй.   Мало   уцелело   из   тех,   кто   на   шестидесяти восьми   кораблях когда-то

отправился к   песчаным знойным берегам,   кто   дрался во   славу   цезаря и   Рима;

уцелевшие остатки   легиона,   ветераны и   юнцы,   месили   грязь   северных земель,

возвращаясь в пенаты.

     И в который раз центурион задал себе вопрос: чего ради?     

     Им сказали, что чужая им эта земля и чужды они земле этой.  

     Так ли это?  

     Сомнения мучили центуриона, сомнения мучили его солдат.

     Гней   Квин   Мус   пребывал в   отчаянии,   потому   что   он   любил   и   оставил

возлюбленную.   Все   доблестные победы во   славу цезаря и   великого Рима   он   бы

отдал,   чтобы никогда не расставаться с предметом своей любви. Старший Широков,

как   выяснилось,   совсем не   возражал против брака Гнея Квина Муса с   Леночкой.

"Ты,   Гней,   паренек правильный,   -   сказал он.   -   А что ходок, так в том беда

невелика,   сам по   молодости лет не   одну курочку пощупал да   потоптал".   Смысл

непонятной Мусу идиомы объяснил закадычный друг Валя Аверин: "Ты, Гней, дурного

не подумай,   Семен тебе говорит, что в молодости сам к бабам неравнодушным был.

Как говорится,   по феминам шастал.   Это дело молодое, а возьмешь девку за себя,

станешь серьезнее,   детишки пойдут,   хозяйством обзаведешься.   А я тебя могилки

копать научу,   без куска хлеба,   друг Гней,   не   останешься!"   "О Валентине,   -

возразил ему   Гней Квин.   -   Дело воина убивать врагов,   а   не   копать для   них

могилы".   "За убивать у   нас в   тюрьму сажают,   -   сказал Аверин.   -   Не хочешь

могилки копать, иди в менты. Самая для бывшего легионера работа! "По мне - хоть

коров пасти,   -   пылко сказал римлянин. - Лишь бы Эллен согласилась в моем доме

шерсть   прясть".   Аверин   усмехнулся.   "Будешь за   коровьи хвосты держаться,   -

сказал он,   -   быстро один   останешься.   У   нас   профессия пастуха для   убогих,

крепкому мужику и   профессия подходящая требуется".   Они   с   Эллен уже   строили

семейные штаны,   и   Гней Квин Мус обещал возлюбленной пойти в   вечернюю школу и

окончить ее   экстерном,   да   и   против   семейной фамилии   Широков   не   особенно

возражал.   В   Риме   был   он   Гнеем   Квином Мусом,   а   в   Бузулуцке станет Геной

Широковым.   Неплохо звучало, совсем неплохо - Геннадий Квинтович Широков. И что

гладиаторскому сироте были римские пенаты?

     Ноги Гнея Квина Муса по прозвищу Челентано шли вперед,   а   душа оставалась

далеко позади,   в   скрытом пеленой дождя Бузулуцке,   где   рыдала,   уткнувшись в

подоконник, Леночка.

     Гней   Квин   Мус   поднял тоскливый взгляд и   встретился глазами с   хмурым и

полным нежелания продолжать путь взглядом центуриона.

     Птолемея Приста Гней Мус   уважал.   Центурион в   бою   за   спинами других не

отсиживался,   раненых на   боле   боя   не   бросал,   славословий в   адрес цезаря и

начальства не   высказывал.   Не зря же молодые легионеры сочинили в   честь таких

людей, как центурион, ставшую популярной в Бузулуцке песню:

     Легат, легат

     О, патер легат!

     Фортес фортуна ауджиуват!

     (Комбат,   комбат!   Батяня комбат!   Не прятался ты за спины ребят! (Вольный

перевод автора с латинского).

     Слава   -   удел   немногих.   Смерть чаще   настигает воина   в   курятнике,   из

которого надо обязательно выбить уже никому не нужного неприятеля. Больше всего

солдат   погибло   не   в   массовых   сражениях,   а   при   событиях незначительных и

малозаметных историкам.

     Что   с   того,   что   после   твоей   гибели   ее   воспоют поэты   и   воплотят в

масштабных полотнах художники?   Кто помнит Брюса Корнелия Сульпиция,   павшего в

битве при Пренесте, да и кто теперь помнит, во имя чего велась эта битва?

     Кто   помнит   Марка   Клавдия   Марциелла,    попавшего   в   засаду   и   убитого

неприятелем?   Никто уже   не   помнит,   кто   был   его   неприятелем и   почему этот

неприятель устроил коварную засаду.   В   черную   Лету   канули   и   победители,   и

побежденные.

     Гнею   Квину   Мусу   не   хотелось   в   безвестное прошлое.   Ему   нравилось   в

настоящем.   Ему хотелось остаться с Леночкой Широковой. Что влюбленному цезарь?

Только еще одна досадная помеха в любви.

     И   Гней   Квин   Мус   остановился.    Остановилась   и   вся   походная   колонна

легионеров.   Центурион не   поторопил их своим зычным голосом.   Впервые в   жизни

центурион выжидал.   А может быть,   он просто не видел впереди врага,   с которым

надо было сражаться?

     Молчали корникулярии,   подставляя ливню однорогие шлемы и воткнув в жидкую

землю шесты с командными ладошками и значками легиона.

     Молчали легионеры, хмуро вслушиваясь в грозовые раскаты над Доном.

     Молчали Плиний Кнехт и Ромул Луций, которым совсем не было нужды уходить с

легионом в прошлое. Уж они-то там точно ничего не оставили.

     Автомашина,   в   которой   ехало   районное руководство,   притормозила,   юзом

скользя по лужам.

     Над   Меловой робко   и   неровно вспыхивала радуга;   она   дрожала,   гасла   и

загоралась вновь,   и   в   центре ее над мокрой и оттого кажущейся серой вершиной

плясало марево, овитое голубоватыми струйками молний.

     Районное   начальство   бежало   к   вершине,   размахивая   руками   и   призывая

легионеров.   Бежал Митрофан Николаевич Пригода,   одной рукой придерживая черную

велюровую шляпу. Бежал председатель исполкома Иван Акимович Волкодрало, зычно и

хрипло    призывая    легионеров    следовать    за     ним.     Бежал    председатель

райпотребкооперации Иван   Семенович Сафонов,   одной рукой заманивая легионеров.

Другой рукой   он   прижимал к   груди   большой весело позвякивающий и   булькающий

пакет.   Бежал   начальник районной милиции Федор   Борисович Дыряев,   одной рукой

придерживая фуражку,   а   другой   -   прыгающую   на   поясе   кобуру   со   служебным

пистолетом. Рядом с ним трусил учитель рисования Степан Николаевич Гладышев, на

бегу натягивая на   мокрую лысину измятый берет.   Мелкой рысью поспешал за   ними

экстрасенс Онгора,   всем   своим   видом показывая,   что   бежит лишь   из   чувства

коллективизма.

     Легионеры молча смотрели на бегущих бузулуцких руководителей,   не изъявляя

желания догнать их и даже перегнать по пути во вчерашний день.

     -   Сюда!   Товарищи римляне!   Сюда!   -   закричал Митрофан Николаевич, делая

вполне понятные знаки рукой. - Быстрее, товарищи! Быстрее, квириты!

     Взгляды   легионеров   обратились   к   центуриону.    Птолемей   Прист   молчал.

Яростный и   гневный Юпитер   рвал   над   их   головами небесную парусину,   пытаясь

открыть легионерам обратную дорогу к славе и смерти.

      Центурион молчал.   Что он мог сказать? Разве что подать еще одну никому не

нужную команду?

     Ударила молния.

     Мутные вихри под радугой взвились,   языки пустоты лизнули вершину Меловой.

"Товарищи римляне-е-е-е!   -   донесся   слабый   голос   первого   секретаря райкома

партии. - Сюда-а-а! Сюда, товарищи!"

     Центурион ткнул рукой в первых попавшихся под руку легионеров.

     -   Ты! И ты! Вернуть их! Мы... остаемся!

     Плиний   Кнехт   и   Ромул   Луций   спринтерами   рванули   к   вершине   Меловой.

Промедлить значило подвергнуться очередному наказанию. Это было выше оставшихся

у них душевных сил. Уж лучше смерть от молнии на вершине холма!

     Легионеры молча смотрели вслед бегущим товарищам. За шумом дождя не каждый

расслышал,   что сказал центурион,   но каждый надеялся, что он сказал именно то,

чего они все ждали.

     Мутные вихри   закружились над   Меловой,   захватывая мечущиеся человеческие

фигурки.    Прогрохотал   гром.    Над   вершиной   Меловой   высветилось   призрачное

голубоватое и ветвистое дерево, достигающее темных туч. Голубоватые ветви этого

фантастического дерева мерцали,   и   вместо листвы на   ней горели многочисленные

голубоватые   огоньки.   Вокруг   этого   чудесного   дерева   многоцветно вспыхивала

гигантская радуга.   Легионеры   изумленно   смотрели   на   открывшуюся перед   ними

изнанку Вселенной.

     Радуга над вершиной Меловой погасла.

     Гней Квин Мус вышел из рядов и швырнул меч к ногам центуриона

     - ...,   -   убежденно сказал он по-русски и   повернулся к легионерам -   Вы,

квириты, как хотите, а я остаюсь!

     Центурион посмотрел вперед.   Человеческих фигурок   на   вершине   Меловой не

было видно, и это обстоятельство придало центуриону уверенности.

     -   Легион!   -   крепнущим голосом сказал он,   и   лица легионеров с надеждой

повернулись к   начальнику.   -   Кругом!   -   подал   центурион Птолемей Прист свою

последнюю команду. - В город ша-а-гом! Марш!

     Легион четко исполнил команду своего начальника.   Проходя мимо центуриона,

легионеры бросали к его ногам мечи и щиты, и груда никому уже не нужного оружия

быстро росла.

     Птолемей Прист   пропустил легионеров вперед,   постоял над   кучей железного

хлама, потом бросил поверх него свой меч и пустился догонять товарищей, оставив

позади заляпанный грязью "уазик", в котором ошалевший милицейский сержант никак

не   мог   отвести   взгляда   от   безлюдной вершины   горы,   над   которой   медленно

расходились облака, открывая прозрачную и ясную синеву неба.

     декабрь 1998 года.